Чекисты рассказывают. Книги 1-7 [Александр Александрович Лукин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЧЕКИСТЫ РАССКАЗЫВАЮТ Книги 1–7

КНИГА ПЕРВАЯ

Мы победили потому, что лучшие люди всего рабочего класса и всего крестьянства проявили невиданный героизм в этой войне с эксплуататорами, совершали чудеса храбрости, переносили неслыханные лишения, жертвовали собой…

В. И. Ленин

ПРЕДИСЛОВИЕ

Органы государственной безопасности нашей страны более пятидесяти лет стоят на страже интересов Советского государства. Вместе со всем советским народом они прошли славный и героический путь — от первого залпа «Авроры» до громовых раскатов стартующих космических ракет, вписав в летопись борьбы с врагами нашей Родины немало замечательных страниц. Они были и остаются карающим мечом социалистической революции, умело раскрывая замыслы многочисленных врагов Советской власти, и, говоря словами В. И. Ленина, «…репрессией, беспощадной, быстрой, немедленной, опирающейся на сочувствие рабочих и крестьян…» пресекали происки контрреволюции.

В борьбе с врагами нашего государства выросли и закалились замечательные кадры советских разведчиков и контрразведчиков, людей кристальной честности и огромного личного мужества, готовых к самопожертвованию ради народного дела.

Именно таких людей встречает читатель на страницах сборника «Чекисты рассказывают…», составленного И. И. Шмелевым. Рассказы сборника открывают перед читателями героику чекистских будней, где подвиг стал нормой поведения. Такой результат достигается в первую очередь тем, что авторы сборника — не профессиональные литераторы, они — чекисты и рассказывают часто о виденном и пережитом ими самими, о своих друзьях, товарищах по оружию. В их рассказах работники госбезопасности предстают не в романтическом ореоле «сверхчеловека», а обыкновенными советскими людьми, с которыми, возможно, читатель, не подозревая об этом, не раз сталкивался в повседневной обстановке. Но в этой обыкновенности кроется сила советских чекистов. Ничем, казалось, не отличаясь от многих людей, в обстоятельствах чрезвычайных, где требуется мужество, отвага, решимость и непоколебимая стойкость, они являли всему миру величие духа советского человека. Подвиги бойцов незримого фронта достойны восхищения и потому, что они совершают их часто вдали от Родины, во вражеском кольце, рассчитывая только на свои силы и выдержку.

Сборник охватывает большой отрезок времени — от предвоенных лет до сегодняшних дней. Начинается он с рассказов В. Листова «Операция „Янтарь“» и В. Егорова «Чекист всегда чекист». Кто знает, сколько бы новых жертв понес наш народ, если бы не самоотверженная деятельность советских контрразведчиков по обезвреживанию фашистской шпионской сети в стране. Немецко-фашистское командование, используя опыт захваченных стран Европы, надеялось создать и в Советском Союзе «пятую колонну», которая, дезорганизуя и терроризируя тыл Советской Армии, помогала бы вторжению оккупантов. С этой целью немецкая разведка стремилась «нашпиговать» нашу страну шпионами, диверсантами и террористами. Но планы фашистских обер-шпионов успешно разрушались чекистами с помощью советских людей. Об операциях по выявлению и уничтожению вражеской шпионской сети в Прибалтике рассказывает В. Листов. Рассказ В. Егорова посвящен операции по ликвидации в Советском Азербайджане и на территории Ирана диверсионных групп, на которые возлагалось уничтожение нефтяных промыслов Баку.

В годы Великой Отечественной войны чекисты бдительно охраняли государственные и военные тайны, оперативные планы Советских Вооруженных Сил. Одновременно они вели тонкую и сложную, крайне необходимую работу по выявлению военных замыслов врага и обеспечению командования Советской Армии разведывательными данными.

Бесстрашно, не щадя жизни, сражались с немецкими захватчиками в их тылу чекисты-разведчики. Об их героической борьбе рассказывает А. Авдеев. Сотни километров по лесам и болотам с боями прошла во вражеском тылу разведывательная группа, составленная из московских спортсменов, под командованием младшего лейтенанта Бориса Галушкина, впоследствии Героя Советского Союза («Друзья боевые»), выполняя задание командования партизанского разведывательно-диверсионного отряда. Она пробилась через линию фронта и доставила командованию Западного фронта Советской Армии важные сведения. Эту тяжелую и опасную одиссею разведчики проделали с раненым товарищем на руках.

Образцы мужества, верности долгу и стойкости являли советские разведчики, попав во вражеский застенок. Ни пытки, ни страшные мучения не могли заставить их изменить Родине. Они отказывались купить себе жизнь ценою предательства. Их героическое поведение бесило фашистских варваров, но в то же время вызывало невольное уважение. Именно таким несгибаемым коммунистом-чекистом предстает перед нами начальник оперативной группы старший лейтенант Назаров, попавший тяжелораненым в плен («Мужество»). Даже неимоверные мучения не помешали ему сообщить из вражеского застенка о предателе-радисте.

Многогранные, живые, глубоко человечные, близкие нам по духу встают со страниц образы чекистов. Это, обращаясь к ним, Ф. Э. Дзержинский говорил:

«Кто из вас очерствел, чье сердце уже не может чутко и внимательно относиться к терпящим бедствие, те уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь доброе и чуткое к страданиям других сердце».

Слова эти огненными строчками выжжены в сердце настоящих чекистов, без них нет чекиста. Вероятно, их вспомнил разведчик Петр Головко в последние минуты перед гибелью, жертвуя собой ради спасения советских граждан, отправляемых в Германию («Песня о Соколе»). Он вечно будет живым примером отваги, мужества и самопожертвования.

Разнообразны, как сама жизнь, ситуации, обстоятельства, в которые попадали наши чекисты. Но всегда они сохраняли энергию, волю к жизни, к победе. Смерть только в бою! Гибель от безволия, слабости они считали худшим случаем духовной демобилизации. Трогательным и волнующим представляется в этой связи рассказ «Верность». Спасаясь от погони, пробирается безлюдными тропами советский пограничник, бежавший из плена. Он едва держится на ногах от усталости и голода. Как хорошо бы сейчас лечь и забыться, заснуть навсегда. Но он гонит прочь подобные мысли, ведь он боец, чекист, его место среди сражающихся товарищей. Все ближе преследователи, за спиной слышатся топот сапог и лай огромной овчарки. Нет, видно, не уйти. И он решает дать врагу свой последний бой. Сжимая ослабевшими пальцами камень, он поворачивается навстречу врагу. Бросив камень, он падает, не удержавшись на ногах. «Все, конец!» Но что это? Собака его не трогает, он узнает в ней своего четвероногого друга Абрека, с которым до войны нес службу на границе. Теперь он не один. Уничтожив фашиста, пограничник вместе с собакой возвращается к своим.

В годы войны советские разведчики не только боролись за освобождение своей Родины от захватчиков. Как воины-интернационалисты, они помогали в борьбе за свободу другим народам. Совместной деятельности советских разведчиков и партизан с польскими патриотами посвящен рассказ С. Стрельцова «В польском рейде».

В трудные для страны годы Великой Отечественной войны органы государственной безопасности наводили страх на фашистских прихвостней — предателей Родины, трусов, дезертиров, спасавших свою шкуру. Даже в тылу фашистских войск, на временно оккупированных территориях не было спасения предателям.

Ловко прикрываясь личиной религиозности, действовала в советском тылу на территории Липецкой области секта «истинно православных христиан», руководимая бывшим кулаком, уголовником с большим стажем. Установив связь с немецкой разведкой, секта улавливала в свои сети отдельных неустойчивых советских граждан, представляя их затем для использования фашистской разведке. С помощью советской патриотки Дуни советские контрразведчики обезвредили и это шпионское гнездо («Дуня»).

Отгремели бои. Над логовом фашистского зверя взметнулся наш алый победный стяг. Страна перешла к залечиванию нанесенных войной ран. Но силы мировой реакции и империализма не могли спокойно смотреть на возрождение нашего народного хозяйства. Потерпев поражение в своей попытке задушить Страну Советов немецко-фашистскими войсками, агрессивные круги империализма не оставили надежд помешать мирному строительству нашего общества. Но теперь они, приспосабливаясь к изменившейся обстановке, к наличию многих стран, выбравших социалистический путь развития, применяют все более коварные и изощренные методы в своей подрывной деятельности против СССР. И вновь, как в годы войны, чекисты ведут бескомпромиссную борьбу на незримом фронте. Давно демобилизовались бойцы, принесшие на своих штыках свободу многим странам Европы, но по-прежнему в боевом строю остались бойцы незримого фронта — сотрудники органов государственной безопасности.

Перед разведками империалистических государств их хозяева сейчас ставят задачи по ослаблению могущества социалистических стран, их единства и сплоченности с силами рабочего и национально-освободительного движения. Главное острие атак империалистической разведки направлено против нашей страны. Любой ценой вражеские разведки пытаются получить информацию о военно-экономическом потенциале Советского Союза, о Вооруженных Силах СССР, о внутреннем положении, о новейших достижениях науки и техники.

О грязных приемах и методах империалистической разведки и ее агентов рассказывают А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев в своих повестях «Тайна пятидесяти строк» и «Дело „Доб-1“». Они ярко и убедительно показывают, как пытаются иностранные разведчики с помощью шантажа, провокаций и запугиваний склонить советских людей к измене Родине, выдаче государственной тайны. Под видом туристов, студентов, деловых людей, работников дипломатического корпуса и т. п. империалистические разведки засылают в нашу страну своих агентов, а те в свою очередь ищут неустойчивых людей среди советских граждан, стремятся завязать с ними переписку, выведать у них разведывательную информацию, однако чаще всего это лишь напрасные потуги. Коварству и изощренности шпионов противостоят бдительность советских людей, их патриотизм, а также — и это самое главное — щит и меч нашей страны: органы государственной безопасности. За каждой операцией по разоблачению и обезвреживанию деятельности империалистических разведок стоят советские чекисты, их мастерство и беззаветная преданность Родине, своему народу.

Сборник венчают рассказ Р. И. Абеля «Возвращение на Родину» и интервью с ним корреспондента журнала «Смена» А. Лаврова.

Имя Абеля широко известно у нас в стране и за рубежом: он выступал в кино, интервью с ним печатались в советских газетах и журналах. Но Рудольф Иванович очень скупо рассказывал о себе, о том, что довелось ему пережить в те годы вдали от Родины. Поэтому включенный в настоящий сборник его рассказ по существу является одним из первых. В нем он делится своими переживаниями и впечатлениями о времени пребывания в американских тюрьмах. Заключенные федеральной исправительной тюрьмы в Атланте приняли его в свою среду. Абель с присущей ему увлеченностью осваивал новый для него вид прикладного искусства — шелкографию. Это была его работа по назначению тюремного начальства. А в свободное время Абель с не меньшим увлечением решал математические задачи. Несмотря на то что администрация тюрьмы все время боялась, что какой-нибудь уголовник, стремясь заработать дешевую популярность героя-«антикоммуниста», может попытаться убить его, Абель старался не думать о таких вещах и не уклонялся от встреч с заключенными. Он вспоминает в рассказе об этих встречах, очень точно подмечая, что наряду с «отпетыми» главарями бандитских шаек, грабителей банков, жуликов, фальшивомонетчиков и прочей уголовной накипи в тюрьме содержались и талантливые, умные люди, которые могли бы приносить пользу обществу. Но они были искалечены этим самым обществом, в котором все доступно богачам и ничего не достается беднякам.

Родина не оставила Абеля в беде. Морозным утром 10 февраля 1962 года, на мосту Глиникер-Брюкке, что соединяет столицу ГДР с Западным Берлином, был произведен обмен Абеля на осужденного Военной коллегией Верховного Суда СССР в 1960 году к 10 годам лишения свободы американского летчика-шпиона Гарри Пауэрса.

В своем интервью корреспонденту журнала «Смена» Рудольф Иванович делится с молодежью, читателями журнала мыслями о самовоспитании и самодисциплине, о работе чекиста-разведчика, в которой самым главным является неистребимая и безграничная любовь к своей Родине. Абель вспоминает, что все то время, пока он находился в американской тюрьме, его не покидала уверенность, что на Родине делается все возможное, чтобы помочь ему. Высказанные Рудольфом Ивановичем мысли и советы особенно полезны нашей молодежи, которая, по его характеристике, обладает настойчивостью в решении поставленных задач, целеустремленностью в работе, высоким общеобразовательным и культурным уровнем и преданностью Родине, то есть всеми теми качествами, без которых немыслима работа чекистов.

Этими замечательными качествами обладает и сам Р. И. Абель. Свои незаурядные способности художника Рудольф Иванович показал при иллюстрировании данного сборника.

Прочитана последняя страница… Но можно с полной уверенностью сказать, что читатель еще долго будет мысленно возвращаться к образам славных героев-чекистов, преисполненный благодарности к авторам и составителю сборника, безыскусно и правдиво рассказавшим о делах и подвигах советских разведчиков и контрразведчиков.

Н. ЧИСТЯКОВ,
генерал-лейтенант юстиции,
кандидат юридических наук

В. Листов ОПЕРАЦИЯ «ЯНТАРЬ»

I

Была ранняя весна 1941 года, вторая весна с начала моей работы в контрразведке. В середине дня меня неожиданно вызвал к себе начальник — майор государственной безопасности Крылов.

Пригласив сесть, Крылов опустил взгляд к столу, где лежала четвертушка бумаги с машинописным текстом. Он явно был чем-то озабочен.

Больше года работал я с Крыловым, говорил друзьям, что Крылов — мужик свойский, а к его насмешливому тону, к испытующим хитрым глазам привыкнуть не мог. Рядом с Крыловым чувствовал я себя мальчишкой.

Крылову было за пятьдесят. Он любил шутку, и по моему адресу их выпадало, пожалуй, больше всего. Виной тому была молодость, неопытность. Но его шутки не обижали. Они как-то скрашивали будни, делали служебную обстановку простой и непринужденной.

Сейчас я молча сидел перед Крыловым и чувствовал себя прескверно: в чем же я мог оплошать?

Вероятно заметив, что я начинаю краснеть, майор ткнул папиросу в пепельницу, тщательно примял ее, передвинул на столе бумагу и деловито сказал:

— Получен приказ. Завтра мы с вами выезжаем в Прибалтику. Вашу кандидатуру назвал я.

…И вот скорый поезд мчит нас на запад. Ехать около суток. Двадцать часов раздумий. А поразмыслить есть о чем. «Каким будет задание? В чем оно состоит? И, самое главное, что будет поручено мне, сумею ли справиться?»

Приехали днем. Погода стояла еще зимняя, но в полдень снег подтаивал, и капли, падающие с крыш, протачивали в сугробах глубокие рытвины. Под вечер возвращалась зима. На крышах застывали прозрачные сосульки.

В городе все было необычно: и голубые фонари, вспыхивающие вечером на центральной улице, и перезвоны колоколов, и силуэты католических костелов.

Бродя по улицам, я рассматривал сияющие витрины маленьких магазинов, которые принадлежали частным лицам. Раньше об этом я знал только из книг.

На следующее утро, в связи с приездом «московской бригады», как начальник местного управления, майор государственной безопасности Дуйтис выразился о Крылове и обо мне, состоялось совещание.

Дуйтис, тучный краснолицый человек, говорил медленно, как бы превозмогая себя. Но речь его, несмотря на частые остановки, была собранной, логичной.

— Как вам известно из наших докладных, в городе активно действует бандитская, а точнее сказать, фашистская организация. Существует она давно. При буржуазном строе правительство боялось ее трогать, опасаясь высоких покровителей в Германии… К нам попали некоторые архивные материалы буржуазной контрразведки, из которых видно, что организация получала от фашистов поддержку.

— Эти материалы изучены? — спросил Крылов, когда Дуйтис сделал паузу.

— Мы использовали лишь некоторые сведения…

Крылов кивнул головой.

— После того как в городе установилась Советская власть, местные фашисты стали действовать более нагло. Они распространяют антисоветские листовки. Получены сведения о том, что банда готовит удар в спину Красной Армии в случае вооруженного конфликта с Германией. Они уверены, что война неизбежна, готовятся к ней, считая себя резервом фашистов в нашем тылу… Что касается состава организации, то нам известно, что ряд главарей живет в городе, несколько человек — на хуторах. Более точными сведениями не располагаем.

Дуйтис закончил.

— Никто из банды не арестован?

— Одного мы арестовали, но он молчит.

— Как его фамилия?

— Крюгер… Ганс Крюгер.

Совещание затянулось. Я молча сидел в углу, перебрасывая взгляд с одного незнакомого лица на другое.

Не терпелось взяться за дело. Теперь задача состояла в том, чтобы наиболее реально набросать план мероприятий, как можно скорее проникнуть в замыслы организации. А для этого требовалось множество дополнительных сведений. Поиски начались с первого же дня. Времени не жалели. «Упустишь свежий след — кусай потом локти!» — говорил Крылов.

Работали часов до двух, до трех ночи. Крылов задерживался еще дольше, и я возвращался в гостиницу один.

Трехэтажное здание управления выходило фасадом на большой пустырь. Летом на пустыре, вероятно, зеленел газон. Сейчас пустырь неуютно щетинился голым кустарником. Я решил использовать эти прогулки по незнакомому городу в своих целях: приучал себя к хладнокровию… Выходя из управления, неторопливо огибал пустырь по обтаявшей асфальтовой дорожке, поглядывал по сторонам, не поворачивая головы.

Минула первая неделя. Отбор сведений, сопоставление событий — задача нелегкая, но день ото дня справляться с ней становилось все легче, и я начинал верить в свои силы. Казавшиеся вначале незначительными факты начинали играть все более важную роль. К ним-то, к этим «пустякам», Крылов учил присматриваться как можно внимательнее. В справедливости наставлений шефа я убедился очень скоро.

II

В ту ночь я, как обычно, закончил работу поздно. Голова трещала. Глаза слипались, хотелось спать. Но стоило выйти на улицу, как морозный воздух сразу прогнал сон. Гостиница была недалеко, и, чтобы продлить прогулку, я шел не торопясь, всей грудью втягивая в себя сладковатый морозный воздух, не забывая внимательно вглядываться в темноту переулков. Было тихо, город спал. На середине пути к гостинице я заметил прилипшую к металлической ограде фигуру человека. Остановившись, стал наблюдать. Фигура отделилась от ограды и, все так же согнувшись, стала продвигаться вперед. Издали казалось, что человек крадется. Я пошел следом. Человек вел себя странно. Он то припадал к ограде, подолгу стоял на месте, то отрывался от нее и неуверенно продолжал путь. Видимо, все-таки он был пьян. Я догнал его и некоторое время шел рядом.

— Что с вами?

Мужчина поднял голову.

— Н-нехорошо, — произнес он с сильным акцентом.

— Что нехорошо?

— Мне н-нехорошо, — повторил он и, схватившись за живот и скорчившись, припал к металлической решетке.

Я шагнул к мужчине, тронул его за плечо.

— Вы больны?

— Да, да… Помогьите… У меня язва… — с трудом подбирая слова, сказал он.

Левой рукой я подхватил мужчину за пояс. Он поднял голову, в слабом свете фонаря взглянул мне в лицо.

— Русский?

— Да…

— Чекист?

— Почему вы так решили?

— Рьешил… Ночью люди редко помогают… Боятся. А вы не испугались… Кто сейчас ходит ночью?

В темноте я не мог хорошенько рассмотреть его черты, но то, что увидел, запомнилось. Лицо крупное. Большой нос, глубокие впадины щек. И на всем этом усталость и печать внутренней боли. Но что же заставило его выйти на улицу ночью?..

Два квартала прошли молча.

— Этот дом, — кивнул мужчина головой, — я позвоню…

В коридоре зажегся свет, и женщина что-то спросила. Я плохо понимал по-литовски и не разобрал ее слов.

— Ты не бойса, — ответил мужчина по-русски, — меня привел русский. Ты поблагодари его…

Прощаясь с незнакомцем, я запомнил на всякий случай название улицы и номер дома. Город переживал трудные дни. С наступлением темноты жители отсиживались дома. А кое-кто выходил на промысел. Случайна или не случайна была встреча с этим человеком?

Спустя несколько дней поздно вечером я услышал на улице выстрелы. Еще не зная в чем дело, натянул пальто и выскочил из управления. Дежуривший у подъезда солдат что-то объяснял окружившим его людям, указывая на пустырь. Я разобрал его слова:

— В том направлении…

Несколько человек побежали через пустырь к ближайшим домам. Я кинулся за ними, догнал и понял, что случилось самое неприятное: сбежал Крюгер. И оборвалась единственная нить, ведущая в логово организации.

Осмотрели подворотни и лестничные клетки ближайших домов. Преследовать не было смысла. Узкие улочки пересекались здесь и там, темнота работала на беглеца.


* * *
Когда я возвратился в управление, группа сотрудников обсуждала случившееся.

— Крюгера доставили на допрос из тюрьмы. Жольдас пытался вести с ним беседу на житейские темы, и Крюгер охотно поддерживал разговор о доме, о полевых работах… Когда Жольдас наклонился зачем-то к ящику стола, Крюгер метнулся, схватил мраморное пресс-папье и ударил следователя по затылку. Потом спокойно достал из ящика стола пистолет и был таков… Ногой вышиб раму и выпрыгнул, — рассказывал собравшимся незнакомый мне пожилой лейтенант государственной безопасности.

Дальнейшее я уже знал: дежуривший возле здания вооруженный солдат, заметив беглеца, выстрелил сначала вверх, затем в убегавшего. Промахнулся. Было ужо довольно темно, и фигура быстро таяла в сумраке. Еще два выстрела прозвучали впустую. Я продолжал прислушиваться к разговору:

— Жольдас не новичок. Как он мог допустить? Непонятно…

— Понадеялся на свои силы.

— Но ведь это неумно: посадил его почти рядом!

— Он, бедняга, кажется, еще не пришел в себя.

— Не повезло парню! За это могут отдать под суд.

— Теперь Крюгер всех предупредит. Ищи-свищи!..

Я вошел в кабинет следователя. Жольдас с забинтованной головой лежал на диване. На полу — осколки стекла. Ветер дул в разбитое окно, наполняя комнату холодом.

На ноги было поднято все управление. Назначили секретные посты, усилили наблюдение за кварталами, где бы мог найти пристанище Крюгер. Подключили милицию. Все было тщетно…

Когда острота случившегося немного сгладилась, Крылов вызвал меня и поручил прочитать архивные материалы.

— Посмотрите еще раз, — сказал он, перелистывая бумаги, подшитые в три довольно потрепанные папки. — Вдруг удастся за что-нибудь зацепиться. Пусть Жольдас поможет вам как переводчик.

После бегства Крюгера Жольдаса отстранили от дел, и он слонялся из кабинета в кабинет. Лицо его осунулось, глаза потускнели. Это был крепкий тридцатилетний мужчина. Ростом он не вышел, зато в каждом движении собранного тела так и сквозила немалая сила, и поэтому было неловко видеть его униженным. Несколько грубоватое лицо, ясные голубые глаза. В глазах был весь Жольдас — честный и смелый, прошедший немалую школу борьбы. Товарищи сочувствовали ему, но ничем помочь не могли.

Получив задание, Жольдас оживился. Хоть и несложное, но все-таки дело…

Документов много. Пожелтевшие листы тонкой бумаги, кое-где пробитые машинкой насквозь. Жольдас читал и переводил страницу за страницей. Было утомительно и скучно. Подробные описания, где и когда состоялись сборища, какие вопросы обсуждались. Упоминались и руководители организации, но вместо фамилий были клички. Видимо, главарь организации фигурировал под кличкой Старик. И только-то!

Вскоре наше внимание привлек некий Лукас. Судя по донесениям, Лукас входил в руководящее ядро организации, но потом по неизвестным причинам взбунтовался… Имя Лукаса фигурировало все чаще. Распри росли. Лукас возмущался жестокостью главарей банды, а они обвиняли Лукаса в симпатиях к Советскому Союзу…

Чем закончилась ссора главарей, было неясно, никакого ответа о личности Лукаса материалы так и не дали.


А время шло. С юга потянул теплый весенний ветер. Пошел дождь и начисто растопил снег. Установилась теплая погода.

Однажды, дойдя до гостиницы и усомнившись, стоит ли идти в душную комнату, я повернул назад и долго шел по улице. Стояла глубокая ночь. Совершенно непреднамеренно я оказался вблизи переулка, куда однажды провожал больного человека. Я повернул за угол и прошел мимо дома. Дом старый, выдержанный в традиционном стиле — с башенками и шпилями, которые тонули в черноте ночного неба. Окна темны. Я прошелся по улице дальше и, думая о своей тяжелой, вовсе не романтичной работе, вспомнил, с каким нетерпением ждал окончания спецшколы, чтобы как можно скорей приступить к делу и своими руками вылавливать всякую нечисть! На деле оказалось все гораздо обыденнее и суровее.

Я хотел было повернуть назад, как вдруг ясно расслышал женский голос. Казалось, женщина что-то крикнула. Я не понял, была ли это просьба о помощи. Скорое крик выражал досаду: «Отстанете от меня или нет!»… Я замер. Нет, теперь все тихо. Что же это такое? Не мог же я ошибиться… Вот, снова! Нет, теперь не крик. Стук по стеклу. Будто кто-то осторожно и настойчиво стучал в окошко во дворе дома с башенками.

Мягко ступая, пригнувшись, я подошел ближе. Стук повторился. Я припал к забору, напряг зрение, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Нет, ничего не видно. Омытые дождем стены черны…

Настойчивый стук по стеклу повторился. И сразу скрипнула форточка. Тот же высокий женский голос недовольно что-то спросил. С улицы ответил мужской, сдавленный, сиплый. Я уже знал некоторые слова, необходимые в обиходе, но тут различить ничего не мог… Долго слушал. Голоса то нарастали, то стихали. «Уходите! — крикнула женщина. — Уходите отсюда!» — и форточка захлопнулась.

Минуту спустя стук по стеклу повторился. Человек, стоявший на улице, казалось, был раздражен, стучал не опасаясь.

— Тебе что от меня надо? — услышал я вдруг мужской голос, как мне показалось, принадлежащий моему незнакомцу. Фраза была сказана так громко и четко, что я смог ее разделить на слова и уловить смысл. — Я не хочу тебя видеть! Мы — враги навсегда! Прощай! — форточка со звоном захлопнулась.

Я прижался к забору. Ждал. Вот скрипнула калитка. Шагов не было слышно, но угадывалось, что человек здесь, совсем рядом. Я сжался, готовый к прыжку… Но человек будто растаял. Его не было видно, исчезло и ощущение его присутствия. Может быть, он тоже что-то почувствовал и, затаившись, ждет меня?

Заморосил дождь. Набежал ветер, рванул вдоль забора, зашумел голыми ветвями деревьев. И хлынул настоящий ливень.

Я ударил ботинком по забору, метнулся на дорогу, лег. Руками уперся в грязь. Ждал… Слушал… Расчет был прост: заставить затаившегося человека выдать свое присутствие. Никакого эффекта. Я встал и, понимая, что делаю глупость, шаг за шагом исследовал тротуар, забор… Никого не было.

В гостиницу я вернулся промокший до нитки, грязный и злой. Крылов в соседней комнате спал. Я развесил одежду, лег в постель, надеясь понять исчезновение человека, но не успел положить голову на подушку, как сразу все исчезло: тревоги, подозрения.

Наутро, едва проснувшись, я торопливо рассказал Крылову о своем ночном приключении. Теперь я был убежден в причастности незнакомца к какой-то группе.

Крылов в белой рубашке с засученными рукавами, какой-то домашний, весь «гражданский», выслушал рассказ и рассмеялся:

— У тебя, Володя, как у Дон-Жуана, главные события происходят ночью!.. Ну, хорошо, хорошо, не обижайся. Надо будет за этим человеком понаблюдать. Слишком часто попадается он нам с тобой на глаза…

Прошла неделя. Человек, которого я провожал домой, регулярно, в одно и то же время посещал маленький, находящийся неподалеку кабачок. Бывал он там недолго, несколько минут. Заказывал рюмку полынной водки, закусывал сыром и возвращался домой. По всей вероятности, это была привычка «любителя абсента», как я прозвал своего незнакомца. Больше никаких сведений получить не удалось. Наблюдения за его домиком тоже оказались безрезультатными.

— Мне нужно еще раз с ним встретиться! — уговаривал я Крылова. Крылов прикинул все возможные, желательные и нежелательные последствия и разрешил.

Я мог бы вызвать этого человека и произвести допрос. Мог бы прийти к нему домой. Но гораздо уместней в создавшейся обстановке был другой вариант: склонить его на нашу сторону не силой власти, а силой человеческой благодарности. И Крылов согласился.

Вечером, около семи часов, я пришел к кабачку. На мне было серое демисезонное пальто, серая шляпа. Ничем особым от прохожих я не отличался, разве только они были спокойны, а я взволнован. Самое трудное — неопределенность. Даже набросав десяток вариантов, нелегко решить, с какой фразы начнется разговор. Как этот разговор вести? Да и удастся ли вообще поговорить?

Наконец, уже знакомая, чуть сгорбленная фигура спустилась по лесенке в кабачок, расположенный в подвале двухэтажного дома. Это был он. Немного помедлив, я вошел в зал, постоял, как бы осматриваясь, и, дождавшись, когда «любитель абсента» выберет столик, направился туда же. Маленькая рюмка полынной водки была уже подана. Я попросил разрешения занять место и заказал кружку пива. Сосед встретился глазами со мной, кивнул головой, видимо не узнавая. Выпил, сильно сморщившись, подышал в сторону. Узнал ли он меня?

— Помогает от язвы? — спросил я.

Сосед уставился мне в лицо. Нет, не узнал! В глазах застыло недоумение.

— Я говорю: от болезни помогает?

— А вы-ы… доктор?

— Да как вам сказать…

— Льэчусь своим способ, — ответил сосед и, съев кусочек сыра, поднялся.

— Погодите, я вас провожу. И вообще, вы же знаете, по вечерам ходить в городе опасно. Тем более вам… С вашей болезнью… — Наскоро допив пиво, я поднялся вслед за ним.

— Теперь я узнал вас, — заговорил мужчина, как только мы оказались на улице. — Я вам благодарен… Большое спасиба… Не думайте, что я плохой человек. Я честный человек. Более того, я хотел к вам прийти. Да, да… Я вам хочу сказать одну вещь… Это как называется? Услуга, да?

— Я вас слушаю.

— Извините, я не могу с вами долго идти по улице. Это мне опасно. Слушайте внимательно. Я скажу и уйду…

— Да, да, говорите!

— Тот бандит, который убежал… где он скрывается — я не знаю. Но-о… может узнать одна женщина… Она вам расскажет. Она хорошо к вам отнесется. Ее зовут Грета Липски. Живет на улице Магдалены, дом четырнадцать. Застать ее можно утром… Больше я ничего не знаю, и вы меня ни о чем не спрашивайте. До свиданья.

III

В управлении как назло был обед. Странно это звучит: на улице вечер, люди готовятся спать, а здесь обеденный перерыв. В коридорах тишина. Кабинеты закрыты. «Что же делать? Идти в гостиницу, рассказать скорее Крылову…»

Я взбежал на третий этаж. Крылова в номере не было. А до конца обода целых полчаса… Обедал ли я сегодня? Ах, разве тут до еды! Аппетит внезапно пропал.

Снова бегу в управление. Влетел в кабинет Дуйтиса и начал торопливо рассказывать. Дуйтис молчал и слушал. Лицо его оставалась равнодушным и как бы сердитым. Когда я кончил, он поднял бровь, спокойно сказал:

— Что ж, разберемся…

«Только и всего?!»… Я был в недоумении…

Однако Дуйтис тут же попросил зайти Жольдаса, и в его присутствии я повторил разговор с «любителем абсента».

Жольдас слушал, покусывая губы, согласно кивая головой. Руки его слегка подрагивали. Он, по-видимому, думал то же, что и я: «Нужно действовать, не мешкая ни минуты!»

Только из чувства реальности он не предложил отправиться к Грете тотчас же. Ему, как и мне, предстояла теперь ночная пытка: чтобы действовать, нужно дождаться утра.

Ночью в гостинице, вновь и вновь размышляя о событиях дня, я вдруг понял, почему так холодно выслушал Дуйтис мое сообщение. В сущности ничего пока еще нет. Одни гипотезы. Что скажет Грета? А если ничего не скажет? И почему именно она может знать? Кто она? Имеет какую-то связь с организацией? Тогда вряд ли чего добьешься…

Наутро вместе с Жольдасом я вошел в небольшой деревянный домик. Молоденькая красивая девушка в переднике, расшитом национальным орнаментом, хлопотала на кухне. На плите все жарилось, варилось и кипело одновременно.

Девушка была смущена. Но кто был смущен больше — она или двое молодых мужчин, — это следовало еще установить. Во всяком случае она нашлась первой. Как только мы представились, показав ей свои удостоверения, и я уже хотел приступить было к делу, Грета воскликнула:

— Нет, нет! Раздевайтесь, вешайте пальто и проходите в комнату. А я пока управлюсь с плитой, иначе все подгорит.

Мы вошли в опрятную комнатку, сели за стол. Не успели обменяться впечатлением, которое произвела на нас хозяйка дома, как она появилась в дверях. Теперь Грета была совсем другая. Без передника, в нарядном платье.

Расставила чашки, принесла чайник. Присела к столу.

— Мы пришли к вам за помощью, — начал я.

— Пожалуйста, если смогу…

Она говорила совсем без акцента.

— Вы, конечно, слышали, что недавно сбежал бандит. Не знаете ли вы, где он находится?

Грета удивленно выпрямилась. Внимательно посмотрела на меня, потом на Жольдаса. В глазах ее нетрудно было прочесть колебание.

— Можно задать вам вопрос? — голос ее подрагивал.

— Да, конечно.

— М-м… откуда вам известно, что я могу знать?

«Вот оно!» Я, конечно же, предполагал возможность такого вопроса и заранее приготовил ответ. Но, увидев Грету, понял, что он не годится: говорить правду нельзя, а врать — не хотелось. Услышав ее вопрос, я замялся, ожидая, что девушка догадается сама. Так и вышло.

— Хорошо, я вас понимаю. Это служебная тайна. Я расскажу все, что знаю. Позавчера ко мне подошел Варма и спросил, где находится Крюгер. Я очень испугалась. Я его мало знаю. Видела несколько раз. И он почему-то догадался, что я его знаю. Может быть потому, что я часто бываю у Рейтеров? Этого человека я тоже встречала там. Потом у него с Рейтером была ссора. И Рейтер с тех пор не хочет слышать о Лукасе.

— Простите, сначала вы сказали Варма, теперь Лукас, что это значит? — воскликнул Жольдас.

— Рейтер иногда называет Варму Лукасом. Я не знаю, что это значит…

— Как он выглядит?

— Высокий такой… слегка сутулый… худой…

Я взглянул на Жольдаса.

— Он не болен? Ни на что не жаловался?

— Да, выглядит он плохо. Болезненно…

— И о чем он вас спрашивал?

— Он подошел ко мне и сказал: «Ты знаешь, где находится Крюгер?» Я испугалась и крикнула: «Нет, не знаю!» И пошла. А он крикнул вслед: «Ты знаешь, знаешь!..» Он был страшен…

— Хорошо… но вы не сказали нам самого главного: действительно ли вы знаете, где находится Крюгер? Нам это важно. Очень важно.

— Два дня назад он был у Рейтера. Это отсюда недалеко, во-он там, на возвышенности, большой деревянный дом. — Она подошла к окну и указала рукой.

— Дом бакалейщика? — удивился Жольдас.

— Да, он самый… Когда я была у Рейтеров, случайно увидела Крюгера, которого знаю в лицо…

— Один вопрос, Грета… если вам почему-либо не хочется отвечать, можно не отвечать…

— Да, пожалуйста.

Подперев голову кулачком, она смотрела выжидающе.

— Почему Рейтер не побоялся вас впустить к себе в дом, когда у него был Крюгер?

— Вы хотите спросить: почему мне доверяют такие люди?

— Не совсем так…

— Может быть. Но существо не меняется. Я хочу, чтобы все стало ясно. Семнадцать лет я и мои родители работали и жили у них в усадьбе. Я убирала, ухаживала за детьми. За это они платили нам деньги и постепенно перестали нас замечать. Мы для них перестали быть людьми. Слуги, и всё. Два года назад на их ферме умер отец. Мама и теперь помогает им в хозяйстве. Они не замечают меня и сейчас. Не хотят понять, что времена далеко не те.

— А не могли бы вы узнать, там ли Крюгер сейчас? — спросил я. — Не нашел ли он другое место?

Грета задумалась.

— Я не хочу об этом просить маму. Она испугается… Я сама попробую зайти к ним по какому-нибудь делу.

— И обязательно сообщите нам.

— Я позвоню по телефону…

Заметив происходящую в ней какую-то внутреннюю борьбу, я спросил, что ее тревожит.

— Хорошо, я буду откровенна. Если вы его арестуете, они заподозрят меня или маму. Это меня пугает…

Грета была права. Идти к Рейтерам ей не следовало. И без того так много дал разговор с ней: Рейтеры, Крюгер, Лукас… Мы оставили Грете на всякий случай телефон, поблагодарили за чай и вышли.

— Володя, — воскликнул Жольдас, — может, вернемся? Мы там ничего не забыли?

— Мы забыли ее пригласить на вечер танцев!.. Нет, нет, Витаутас, бойся женщин!..

В кабинете Дуйтиса сидел Крылов. По его лицу я понял, что майор мною доволен.

Я передал все подробности беседы с Гретой Липски о Рейтере, Крюгере и особенно о Лукасе. Жольдас стоял рядом со мной и согласно кивал головой. Потом я высказал предположение: не является ли он тем самым «любителем абсента», этот Лукас? Вот это была бы удача!

— Вы, молодой друг, кажется, близки к истине. Ваш «любитель абсента» действительно носит фамилию Варма. Карел Варма. Впрочем, уже сегодня это будет установлено. А пока… — он взглянул на часы: — По заслугам каждый награжден! Три часа отдыха достаточно? Ну, шагом марш!

— А как с Крюгером? — спросил Жольдас, кажется, не особенно обрадовавшийся отдыху.

— Крюгера, по-моему, пока тревожить не стоит, — Дуйтис вопросительно взглянул на Крылова.

— Да. И посещать дом Рейтера девушке не надо. Такой шаг может их насторожить. Когда она позвонит, попросите ее, чтобы была осторожна.

Жольдас удивленно взглянул на Дуйтиса, на Крылова. Конечно, ему хотелось как можно скорее разделаться с Крюгером.

— Ничего, ничего, — сказал Дуйтис. — Теперь он никуда не уйдет. Выставим наблюдение, узнаем, кто связан с Рейтером. Опасаться, что Крюгер покинет дом, вряд ли следует. Крюгер знает, что его ищут, и не захочет рисковать. Я думаю, Николай Федорович, вы согласны?

— Да, полностью, — сказал Крылов. — А вы еще тут?! — воскликнул он, глядя на нас — Шагом марш на прогулку, в кино! И чтоб три часа я вас здесь не видел! Ясно?

— Ясно, товарищ майор!

Мы выскочили из кабинета.


Меня неудержимо тянул к себе злополучный дом Рейтера. «Какой он? Там ли еще Крюгер?» Я не мог ни о чем другом ни думать, ни говорить. И, выйдя из клуба, предложил:

— Послушай, Витаутас, что если махнуть к этому проклятому дому? Хоть взглянуть на него!

— Ты же знаешь, Володя, нельзя мне там появляться. Увидят — все пропало.

— Мы сделаем так: ты проводишь меня до ближайшей улицы и подождешь. Я пройду мимо дома и вернусь другим путем. Посмотрю на ходу, не останавливаясь.

— А-а, поехали!..

Неожиданно пошел крупный снег. Трава уже зеленела, листья на деревьях готовились распуститься, и снег был совсем некстати. Но мне казалось, что лучшей погоды не может быть.

— Я буду тебя ждать здесь, — сказал Жольдас, когда мы вышли из автобуса, проехав на остановку дальше дома Рейтера. — Иди по параллельной улице. Пятый дом слева.

Я закурил и, попыхивая папиросой, неторопливо зашагал. Дом Рейтера стоял в глубине двора. Позади темнели какие-то пристройки, а еще дальше раскинулось поле с перелеском. Это была уже окраина. «Да, трудновато будет наблюдать за Рейтером. С улицы не подойдешь, а улизнуть из дому довольно просто».

«Так вот ты какой, Рейтер! Ну что ж, живи до времени. А там — посмотрим! Спишь, Крюгер? Дрожишь за свою шкуру? И в мыслях нет, что ты в наших руках?»

Спустя часа полтора в кабинете Крылова состоялся тяжелый разговор:

— Где вы были сегодня вечером? — спросил меня Крылов.

— Я? — вопрос удивил меня.

— Вы, лейтенант Листов?! — официальный тон неприятно резанул слух.

— Был в клубе, а потом гулял…

— А точнее! — резкий и решительный голос оглушил меня. — Точнее! — решительно потребовал Крылов.

— Я был там…

— Ага, значит, там! Моцион совершали?! Так вот, дорогой коллега Листов, что вы скажете, — Крылова душил гнев, — если я вам сообщу, что своим легкомысленным поступком — да, да, легкомысленным, несовместимым… вы едва не сорвали всю операцию!..

— Это неправда! Меня никто не видел!

— Откуда же стало известно мне?

Крылов долго молчал. Темные, обычно приветливые глаза были полны негодования. И, увидев эти глаза, я по-настоящему понял, какой глупостью была необдуманная поездка за город. Майор прав. Случиться могло любое…

— Прошу меня строго наказать.

— А кроме того, — сдерживая себя, продолжал Крылов, — знаете ли вы… Знаете ли вы, что сегодня вечером тяжело ранена Грета?

— Не может быть! — у меня под ногами качнулся пол.

IV

— Привезите ко мне Лукаса! — приказал Крылов мне и Жольдасу. — Настало время с ним поговорить. Сейчас он живет у брата жены на Озерной улице и почему-то скрывает от всех свой новый адрес.

— На Озерную! — ответил Жольдас на немой вопрос шофера, усаживаясь рядом со мной на заднее сиденье автомашины.

Небольшие домики на окраине города появлялись тут и там среди начинающих кудрявиться деревьев. За ними виднелись рыхлые, местами покрытые зеленым налетом огороды. Вдали мелькнула и скрылась за бугром блестящая, как лист новой жести, гладь воды.

Вот и нужный адрес. Приземистый, нескладный деревенский дом. Громко хлопнула дверцаавтомашины, которую с силой толкнул Жольдас. Во дворе пусто. В одном из окон метнулась тень и пропала. И снова все замерло… Постучали. Немного выждали и опять постучали. Никакого ответа. Жольдас что-то крикнул. И вдруг послышался слабый стон. Жольдас слушал, прижавшись ухом к двери.

— Там кто-то есть! Я посмотрю в окно, — сказал я и побежал за угол дома. Одно окно было слегка приоткрыто, и я направился к нему. Только хотел заглянуть в комнату, как услышал резкий скрежет и удар доски. «Дверь! — промелькнуло в голове. — Назад к Жольдасу!» Я рванулся обратно, но голос Жольдаса уже раздался из комнаты и тут же ударил пистолетный выстрел. Я заметался, обернулся и увидел в проеме окна массивную фигуру. «Схватить за сапоги. Дернуть на себя!» Размышлять было некогда. Я подбежал, ухватился руками за шероховатые, покрытые грязью голенища.

Сильный удар в грудь бросил меня на землю…

Когда я опомнился, Жольдас далеко по огороду гнался за неизвестным. Тяжело ступая по вскопанной земле, мужчина бежал к озеру, Жольдас его догонял. Я поднялся и, прихрамывая, побежал вдогонку. На какое-то мгновение неизвестный приостановился, не целясь, выстрелил. Жольдас слегка наклонился и присел. Когда я подбежал к Жольдасу, неизвестный был далеко.

— Ранен?

— В доме кто-то есть, — вместо ответа крикнул Жольдас.

Вместе с подоспевшим шофером я отвел Жольдаса к машине.

На выстрелы прибежали соседи. Они занялись Жольдасом, а я направился к дому.

— Я с вами, — сказал шофер и взял большой гаечный ключ.

В комнате стоял запах пороха. В углу на кровати кто-то лежал. Осторожно приблизившись, я невольно вздрогнул: человек лежал на связанных за спиной руках. Лицо его было похоже на печеное яблоко, покрытое толстой багрово-коричневой коркой. Глаза заплыли и потускнели. Рот заткнут кляпом. Неизвестный со свистом втягивал воздух через большой распухший нос.

Когда неизвестного освободили и усадили на кровати, он пошевелил руками, медленно поднес руки к лицу и непослушными, затекшими пальцами притронулся к щекам. Громко застонал. «Неужели он? Как его отделали! За что?» — промелькнуло у меня в голове.

Когда он пришел в себя, я спросил:

— Вы Варма?

Варма с трудом поднял голову, и в его измученном взгляде промелькнуло удивление:

— Опять вы? — сказал он тихо.

— Вы можете встать?

Варма попытался приподняться, но ноги не выдержали, и он ударился спиной о стену. Вместе с шофером мы взяли его под руки и повели к машине.

— Как вы сюда попали? — спросил Варма.

— Искали вас…

Отправив Жольдаса и Варму в больницу, я доложил обо всем Крылову. Вскоре после того, как Варме была оказана медицинская помощь, Крылов, допросил его.

— Кто это вас? — Крылов глазами показал на лицо Вармы, где незабинтованными оставался лишь распухший, блестящий от какой-то мази нос.

— Н-не знаю…

— Не знаете или не хотите говорить?

— Если бы знал, после этого, — Варма показал на лицо, — сказал бы.

— Резонно… Вы из организации вышли?

— Да.

— Так за что же они вас били?

— Его прислал Старик. Хотели заставить меня участвовать в операции.

— В какой операции?

— Он не сказал, я не спросил.

— Вы отказались?

— Да.

— Понятно. Кто такой Старик?

— Как это будет по-русски? Главный!

— Главарь?

— Да, да.

— Как его фамилия?

— Я не знаю. Все это прячут.

— Скрывают?

— Да.

— Где он живет?

— Это тоже скрывают. Я слышал, где-то на улице Франко. Точно не знаю.

— Как он выглядит?

— Старика я ни разу не видел.

— А кого видели?

— Ярелса и Скрипача.

Получив от Вармы все, что было можно, Крылов сказал на прощанье:

— Я думаю, что вам пока лучше домой не возвращаться, а полежать в больнице.


Жизнь в городе постепенно налаживалась. Все больше улыбок можно было увидеть на лицах людей, все веселее звучал смех. Весна шла неудержимо. Проснулись сады. И однажды утром, выглянув в окошко, я не узнал города. Куда исчезли черные заборы и облупившиеся стены домов? Как преобразился пустырь перед зданием управления: не пустырь, а широкий зеленый луг.

Город готовился к Первому мая. На витринах магазинов заалели маленькие флажки. Маляры и штукатуры подновляли фасады зданий. Город принимал праздничный вид.

Но не дремала и фашистская организация. Она готовилась к празднику по-своему.

Рано утром, часа в четыре, в дверь гостиничного номера постучали.

— Меня прислал к вам майор Дуйтис, — услышал я взволнованный голос посыльного. — Он просит вас срочно приехать в управление.

— В чем дело? — спросил Крылов.

— Кажется, нападение на военный склад.

Через двадцать минут мы были у Дуйтиса.

— День ото дня не легче. Как это произошло?

— Подробности пока неизвестны, — ответил Дуйтис. — Я послал на склад следователя. Выехали криминалисты… Похищены гранаты, тол…

— Какой марки гранаты? Сколько ящиков?

— Полторы сотни гранат системы Миллса. Килограммов двести толу.

— Ого! Значит, готовится бой.

Я знал, что такое гранаты системы Миллса. Маленькая изящная лимонка с оболочкой, напоминающей черепаший панцирь. Это мощная ручная граната.


Во дворе склада было много народу. Сначала не было видно того, вокруг чего все молчаливо столпились. Когда же вслед за Крыловым я протиснулся вперед, то внезапно словно ножом полоснуло по сердцу. В луже крови, раскинув руки, лежит молодой солдат. Полуоткрытые глаза тускло смотрят в серое небо. Совсем молоденький, почти мальчишка…

Криминалисты приступили к делу. Сфотографировали убитого, шаг за шагом обследовали место происшествия.

Я плохо следил за тем, что происходило. Все было как в тумане. Кружилась голова. Тошнило.

— Удар ножом под лопатку. Прямо в сердце! — все время мне слышался приглушенный голос врача.

«Как просто убить человека!» И сразу представил себе: ничего не подозревающий солдат ходит взад-вперед. На посту он уже не впервые. И всегда тихо. За все время ни одного ЧП. Ходит, о чем-то думает. Может быть, мечтает о доме. И вдруг кто-то сзади! Удар! Боль… Темнота…

— Что удалось выяснить? — резко спросил Крылов.

— Очень мало, товарищ майор государственной безопасности. Вот через это отверстие похищены ящики с толом.

Криминалист посветил фонариком, и я увидел разрытую землю, развороченные обломки бревен.

— На почве следы калош, покрытые пленкой нефти. В переулке — отпечатки шин грузовика. Преступники опытные. Собака следы взять не может… — и криминалист беспомощно развел руками.

По дороге в гостиницу я спросил у Крылова, кого подозревают в налете на склад.

— Ничего пока мы не знаем, — озабоченно отвечал майор, — ясно лишь одно — фашисты перешли в наступление. Уголовники на такое не пойдут. — И, помолчав, добавил: — Единственное, что известно, — несколько дней подряд часов в девять вечера напротив склада появлялся дворник в белом переднике и начинал мести улицу… Будем искать. Наше дело с вами, дорогой Володя, такое: искать, находить и вновь приниматься за поиски!

V

В самом начале рабочего дня неожиданно позвонил Крылов:

— Отложите все и спускайтесь вниз. Поедете со мной.

Когда я сбежал по лестнице, Крылов сидел в машине. Проехали через весь город. Машина остановилась возле мрачного здания городской тюрьмы. Прошли длинными коридорами, пока не оказались в кабинете следователя. Два окна, выходящие во двор, закрыты металлическими сетками. В кабинете ничего лишнего. Письменный стол, несколько стульев.

— Будете вести протокол, — обратился Крылов к переводчику, — а вы, Володя, обратите внимание на внешний вид этого человека, постарайтесь хорошенько запомнить его приметы. А лучше всего — запишите их.

— Ваше имя? — спросил Крылов.

Переводчик повторил арестованному по-немецки.

— Ганс Виндлер. Я немец.

— Ганс Виндлер… Вас арестовали при переходе пограничной линии.

— Да…

— У вас были отобраны деньги — пятьдесят тысяч рублей и инструкция к диверсионным действиям. Для кого они были предназначены?

— Не знаю…

— Кому вы должны их передать?

Не поднимая головы, Виндлер ответил:

— Я ничего не знаю.

— Странно. Не для себя же вы несли инструкцию, в которой даются наставления для бандитских действий?

— Нет, не для себя.

— Для кого же?

— Этого я не знаю…

Крылов глубоко затянулся папиросой.

— Такой ответ нас не устраивает. Вы имеете право отказаться от показаний, но отвечать «не знаю»… это смешно. Веда для кого-то инструкция предназначена?

Виндлер молчал.

— Ну, так что же?

Виндлер сидел в той же позе. Плечи опущены. Волосы на лбу взмокли.

Крылов ждал. Немец должен был заговорить. Все улики налицо. Посидит, подумает и выложит все, что надо. Но в том-то и дело, что заговорить он должен не завтра и не послезавтра, а сегодня. Дорога каждая минута. Виндлер имеет прямое отношение к фашистской организации — в этом нет сомнений. Поэтому и нужно как можно скорее вытянуть из него все сведения.

— Значит, не хотите говорить? Тогда не будем терять время и прекратим допрос! — бросил Крылов.

Он встал, всем своим видом показывая, что допрос окончен.

— Объясните ему, что, отказываясь от дачи показаний, он усугубляет свою вину, тогда как откровенное признание будет принято во внимание советским судом и поможет облегчить его участь…

Переводчик объяснил. Глаза Виндлера растерянно заметались. Он смотрел то на Крылова, то на переводчика.

— Вы говорите правду? Я получу снисхождение?

— Я вас не обманываю.

Виндлер снова опустил голову. Еще больше сгорбился. Наступило томительное молчание. Все понимали, что происходит в душе этого человека.

— Хорошо. Я верю. Деньги и инструкцию я должен вручить руководителю организации Мергелису.

— Где вы должны вручить?

— У него на квартире.

— Адрес?

— Улица Франко, девять.

— Имеет ли условное название операция?

— Да, имеет. Операция называется «Фейерверк».

— Почему она получила такое название?

— Я точно не знаю. За границей стало известно, что организация раздобыла оружие. Она будет действовать.

— Так, — Крылов нахмурился. Подошел к столу, о чем-то размышляя. Положил недокуренную папиросу на край пепельницы и, подойдя почти вплотную к арестованному, спросил:

— Как вы встретитесь с Мергелисом? Знаете ли его в лицо?

— Нет.

— А он вас?

— Тоже не знает.

Крылов почему-то посмотрел в мою сторону. Чуть-чуть усмехнулся.

— Значит, должен быть пароль?

— У меня нет пароля.

— Послушайте, мы с вами условились говорить начистоту. Пароль должен быть.

Виндлер растерянно моргал. Пот катился по его лицу.

— Они меня уничтожат…

— Вот оно что! — рассмеялся Крылов… — Пока вы у нас, бояться вам нечего.

Виндлер усмехнулся.

— Был пароль?

— Да…

— Назовите!

— «Вам привет из Мюнхена».

— Что должен ответить Мергелис?

— «В Мюнхене я знаю только Вернера».

— Где вы должны жить?

— Это решит Мергелис.

— Сколько дней здесь пробудете?

— Девять или десять. С 29 апреля меня будут ждать на границе.

— Что вы должны доставить туда от Мергелиса?

— Пакет с образцами советских документов.

— Когда вам его вручат?

— В день моего ухода…

Крылов бегло просмотрел протокол допроса.

— Я думаю, на сегодня достаточно. — И обратился к Виндлеру: — Как вас кормят?

Немец сначала не понял. Потом вдруг расцвел в смущенной улыбке, забормотал слова благодарности, закивал головой:

— Гут, гут…

— Ну гут, так гут. Кстати, есть в этом городе у вас знакомые?

— Я здесь впервые. Никого не знаю.

— Хорошо.

Крылов вызвал конвоиров. Увидев их, Виндлер вдруг торопливо заговорил. Крылов дал знак конвоирам выйти.

— Он говорит, что имеет для вас еще некоторые ценные сведения, — сказал переводчик, — только это большой секрет. Очень большой секрет. Он хочет говорить с вами наедине.

— Скажите ему, пусть не опасается.

— Скоро будет война… — сказал Виндлер.

— Война?

— Гитлер стягивает войска. У нас в штабе говорят, что летом начнется война…

— Вы военный?

— Да, я окончил специальную школу.

— Рано оборвалась ваша карьера, — усмехнулся Крылов.

Виндлер в знак согласия уныло покачал головой.

Когда Виндлера увели, Крылов долго ходил по кабинету. По временам стягивал к переносице брови. Так он делал всегда, когда обдумывал решающий шаг… Я начал смутно догадываться о его планах, когда он попросил пригласить коменданта тюрьмы.

— Где одежда Виндлера? — спросил он коменданта.

— На складе. Мы оприходовали все его вещи.

— Распорядитесь, чтобы ее хорошенько продезинфицировали и почистили. Завтра все должно быть готово.

— Будет сделано, — Комендант откозырял и вышел.

Крылов остановился рядом со мной. Прикурил от зажигалки потухшую папиросу.

— Значит, операция «Фейерверк»? Отлично. А мы назовем ее по-своему. Как, Володя, подойдет название «Операция „Янтарь“»?

— Пошлем к Мергелису «курьера»… Посмотрим, как он примет гостя…

VI

Я проснулся, как от толчка. Взглянул на часы и разозлился. Спал, оказывается, всего три часа. Закрыл глаза. Принялся ровно дышать по системе йогов, но все напрасно — заснуть больше не мог.

Вчерашний день прошел в мучительных поисках. Вместе с «курьером» перебрали десятки вариантов. Отбрасывали один, придумывали другой, снова отбрасывали.

Для начала предположили, что «курьер» останется жить у Мергелиса. Как должен он вести себя в такой обстановке? Во-первых, его могут изолировать. Тогда придется искать сложные пути связи. Это был наихудший вариант, и его обсудили во всех подробностях. Расчет, однако, строился на том, что «курьер» будет чувствовать себя свободным и сможет совершать кратковременные прогулки по городу. Значит, с ним можно встретиться. Лучшее место встречи — магазин. Съездили в район проживания Мергелиса, не выходя из автомобиля, облюбовали две бакалейные лавки. Договорились о месте нескольких тайников.

Дом Мергелиса взяли под наблюдение, чтобы в случае перевода «курьера» на ночлег в другое место, наши работники знали, где он находится.

— Дальше ждать нельзя, — сказал Крылов, осматривая «курьера» со всех сторон. — Сегодня ночью отправитесь к Мергелису. Ну-ка, покажитесь!.. Да-а… Усы все же придется немного покрасить…

К двум часам ночи все было готово. «Курьер» получил толстую пачку денег и инструкцию. Крылов давал последние указания:

— Встречаться будете накоротке, три-четыре минуты. Много рассказать не сможете, поэтому информацию передавайте в письменном виде. Вот вам блокнот и ручка. Они заграничной фирмы… Если заметите хоть малейшее недоверие — бросайте все и приходите сюда.

Крылов стиснул руку «курьера»:

— Желаю удачи!

И вот рассвет! Что с «курьером»? Сегодня в 11.00 с ним встреча. Состоится ли? А вдруг провал? Вдруг нет его в живых?

В десять утра поступило первое сообщение: «курьер» ночевал у Мергелиса. В половине девятого он выходил на улицу. Несколько минут сидел на лавочке в саду. Был спокоен. Папиросу курил медленно…

У меня отлегло на душе. Все идет нормально. По договоренности «курьер» должен был выйти в сад, закурить папиросу. Если дела обстоят плохо — тут же ее бросить.

Без двадцати одиннадцать я сел в машину. Прибыть на место надо точно в условленное время. Ехать минут семь-восемь. Значит, еще рано. Но сидеть в бездействии не было сил. Попросил шофера доехать до набережной. Когда приехали, все еще оставалось десять минут. Я вышел из машины, пошел вдоль берега.

Покачивались травинки. На берегу сидел одинокий рыбак и сонно смотрел на поплавок. Рыба не клевала.

Все казалось странным: и неяркое, в облачном тумане, солнце, и сонный рыбак, и даже вялая рыба, не желающая брать наживку. Все было спокойно. И только я не мог найти себе места. И оттого, что никто вместе со мной не волновался, никто не знал, что творится у меня на душе, — было обидно.

Не доезжая одного квартала до бакалейной лавки, машина свернула в переулок, за углом притормозила, и я выпрыгнул. Машина тут же скрылась.

Было ровно одиннадцать. С другой стороны к магазину неторопливо шел высокий человек со щегольскими усиками. Он замедлил шаг, пропуская меня вперед.

Бакалейно-гастрономический магазин невелик. Застекленные полки наполнены снедью: крупа, колбаса, сахар.

Молодая продавщица взвешивала какие-то продукты двум женщинам. Они оживленно болтали. Я подошел к прилавку. Возле большого окна, служившего витриной, лежали папиросы и спички. Через окно просматривалась вся улица. Я взглянул, не следит ли кто за «курьером». Улица безлюдна.

Человек с усиками подошел ко мне и тихо, вполголоса, проговорил:

— Здравствуйте!

Я крепко пожал протянутую мне руку и тотчас же ощутил в своей руке свернутую бумагу.

— Живу у Мергелиса, — продолжал «курьер», — принял, как своего. О приходе курьера был предупрежден условным письмом… Узнал пока немного. Но Мергелис мне доверяет. Завтра увидимся снова здесь. Теперь я должен спешить.

Повернулся и вышел из магазина. А через несколько минут Дуйтис читал вслух сообщение «курьера»:

«Позвонил Мергелису. Долго ждал. Он спросил: „Кто?“ Я сказал: „От Вернера“. Он ответил: „Ждите“. Открыл дверь. Стоял, держа руку в кармане. Спросил: „Что нужно?“ — „Вам привет из Мюнхена“, — сказал я. Подвел меня к свету, посмотрел в лицо. „В Мюнхене я знаю только Вернера“. Затем ушел. Позвал меня. В комнате горел свет. Окно было завешено. „Как добрались?“ Я сказал, что сидел несколько дней на границе. Русские усилили охрану. Мергелис взял деньги. Инструкцию долго читал. Оставил жить у себя».

— Устно ничего не добавил? — спросил Крылов.

— Он очень торопился.

— Что ж, будем ждать до завтра…

На другой день «курьер» докладывал:

«Мергелис сказал, что в банде 100 человек. На вооружении винтовки, гранаты, взрывчатка. Уверяет, что скоро будет война. Спрашивал у меня. Я подтвердил. Где находится оружие — не выяснил. Спрашивать опасно».

Сообщение от 26 апреля:

«Каждый день приходят свои. Прячет меня в соседнюю комнату. Оттуда все слышно. Решили сорвать первомайскую демонстрацию. Операция „Фейерверк“. В разных частях города будут взрывы. Бросят гранаты в демонстрантов. Взорвут электростанцию. Ночью нападут на горсовет».

Наконец утром 28 апреля «курьер» передал самое ценное и самое тревожное сообщение:

«Завтра у Мергелиса совещание. Составят план, уточнят задания. Начало сбора в 20 часов. Семь человек придут с интервалом 15–20 минут.

Сегодня ночью ухожу за границу. Документы готовы. Будут сопровождать до границы два проводника. Оба вооружены. Переход границы в том же месте. Жду указаний. Назначаю дополнительное свидание с 15 до 17».

VII

Последнее сообщение «курьера» всех взбудоражило. Как быть? Уйти сегодня же от Мергелиса. Но это — срыв совещания главарей.

А что произойдет, если «курьера» не удастся вырвать из рук проводников?

Крылов и Дуйтис, запершись в кабинете, срочно вырабатывали план действий.

В три часа я уже дежурил в знакомом переулке, неподалеку от бакалейной лавки. Время идет, а «курьера» нет. Вот прошел час. Стрелка медленно ползет дальше и дальше. Ходить по переулку неудобно. Кажется, что все прохожие обращают внимание. Что же делать? Неужели что-то случилось?

Наконец в половине пятого «курьер» показался.

— Ровно в полночь выходим, — заговорил он, поравнявшись со мной. — Сопровождают двое, я их видел. Ребята крепкие, мне с ними не справиться… Завтра собрание. Это точно. Разойдутся поздно ночью. Будет помогать дворник Тампель.

Он закончил и вопросительно посмотрел на меня. Я передал, как было приказано:

— Получите у Мергелиса документы и следуйте с проводниками. Никакого волнения. Никаких вопросов. Постарайтесь идти между ними в середине. Неподалеку от границы будете освобождены. Если возникнет перестрелка, старайтесь себя не выдать, ни малейшего повода для подозрений. Это необходимо для дела.

«Курьер» выслушал. Губы его чуть подрагивали.

— Все понял, — сказал он твердо. — Выполню, как приказано.

Вечером Крылов и Дуйтис куда-то уехали.

Около двенадцати ночи я хотел было идти в гостиницу, но неожиданно позвонил дежурный и сказал, что внизу меня ждет машина, за мной прислал Крылов.

Миновали центральную часть города, освещенную иллюминацией. Замелькали загородные дачи. Поля. Лес. Лучи фар осторожно обшаривали заросшую травой грунтовую дорогу.

Часа через полтора путь преградил человек в форме пограничника. Потребовал документы, потом попросил следовать за ним. В полной темноте мы шли несколько минут по тропинке. Только что прошел дождь, с деревьев капало. Тропинка была скользкой.

Наконец засветился огонек, и вскоре мы оказались в низкой бревенчатой избушке. На столе ярко горела керосиновая лампа, рядом стоял телефонный аппарат. Над картой склонились Крылов, Дуйтис и комбат в пограничной форме. Накурено и сильно пахнет керосином.

По сосредоточенному, хмурому лицу Крылова я вижу, что дела идут неважно. Дуйтис что-то объясняет ему, доказывает. Крылов молча слушает и бросает в банку с водой недокуренные папиросы. Комбат-пограничник внимательно следит за их разговором, изредка вставляет свои замечания.

— Да ты не волнуйся, Николай Федорович, мои ребята сделают все как надо. Мы их с Дударевым, — Дуйтис указал на комбата, — чуть не под каждым кустом распихали.

Зазвонил телефон. Сообщили, что на контрольном пункте пока тихо. Крылов прикрутил лампу и открыл дверь.

Через полчаса позвонили еще. Крылов выслушал, лицо его посветлело. Специальная группа докладывала:

— Трое неизвестных проследовали в контрольную зону. Ведем наблюдение.

Оставалось ждать. Молчали. Курили. Слышно было, как с крыши падают дождевые капли. Я не выдержал и вышел на улицу. В ночной тишине вершилось великое таинство рождения жизни. Теплый дождь перемешал все запахи цветущей земли, воздух загустел, стал упругим, вдыхать его было трудно, и от пьянящего его духа кружилась голова.

И снова подумал: «Как все же земля и все на ней цветущее безразличны к тому, что делают сейчас люди».

В избушке затрезвонил, заголосил телефон.

— Отлично! — кричал в трубку Крылов. — Доставьте его сюда!

Крылов положил трубку и некоторое время молчал, улыбаясь. Затем встал, развернул плечи и шутливо толкнул меня:

— Молодцы!

Вскоре раздался топот многих сапог, голоса. Пограничники ввели связанного человека. Весь он был в грязи. Рукав пиджака оторван. Крепкий мужик лет сорока.

— Товарищ майор государственной безопасности, трое неизвестных пытались перейти границу. Один убит. Одному удалось уйти и… как показал осмотр пограничной полосы, он перешел границу… — голос пограничника упал. — Этот задержан. Сопротивлялся, пришлось связать.

— Один все-таки ушел? — спросил недовольно Дуйтис.

Пограничник виновато развел руками.

— По-русски говоришь? — обратился Дуйтис к проводнику.

Тот поднял ненавидящие глаза:

— От меня ничего не добьетесь!

— Ладно… — махнул рукой Дуйтис и кивнул пограничникам: — Доставьте этого «героя» в город.

Проводника увели. А минут через десять снова послышался топот сапог и те же пограничники ввалились в избушку. Впереди всех шел сияющий «курьер». Пограничники втолкнули его в избушку и вышли. «Курьера» обступили.

Крылов, оглядывая его со всех сторон, смеялся:

— Зачем вы его задержали? Ему же смело можно идти на ту сторону! Вы только вглядитесь: от Виндлера не отличишь. А усы-то, усы-то! Не-ет, вы теперь их не сбривайте. Поглядите, какой красавец наш курьер Миша Скляревский!

Когда шум умолк, мы со Скляревским вышли на воздух и, закурив, долго молчали. Раньше, до операции, мы не были знакомы. И знали-то друг друга несколько дней. А так много уже было у нас общего, столько вместе пережили, что теперь, наконец, встретившись и имея право говорить сколько хочешь, мы как бы медлили, наслаждаясь обретенной свободой. Потом рассмеялись, начали вспоминать.

— Как усы твои пригодились! Хоть подкрашивать все же пришлось. Рыжеватые они у тебя.

— Сбрею. Ну их к дьяволу! — смеялся Скляревский.

Когда уже под утро все мы — Крылов, Дуйтис, Скляревский и я — вернулись в город, дежуривший по управлению лейтенант государственной безопасности, смущаясь и робея, доложил Дуйтису, что нарушитель, задержанный пограничниками, по дороге сбежал.

Везли его в грузовике. Ему удалось развязать руки и при въезде в город он выпрыгнул из фургона.

Дежурный, вероятно, как и я, ожидал, что будет разгон. Но вместо этого Дуйтис переглянулся с Крыловым и беззлобно сказал:

— Ах, раззявы, упустили!

На лице дежурного застыло недоумение.

В это же время на другом конце города, как и предполагали Крылов и Дуйтис, происходило следующее.

Мергелис, спавший на диване, услышал стук в дверь. Быстро встал, спросил кто и, узнав голос, открыл. В комнату ввалился тяжело дышавший Ярелс. Пройдя несколько шагов и натолкнувшись на диван, Ярелс, ни слова не говоря, повалился на него, с хрипом глотая воздух.

— Ну что? Как дела? Удачно? — кинулся к нему Мергелис.

— А-а… — хрипел Ярелс.

— Да говори же ты! Что с Виндлером?

— Все нормально. Виндлер там. Он-то перешел. А вот Скрипач! Погиб парень…

— Да что же случилось?

— Что, что… Нарвались на засаду. Виндлер побежал. Мы стали отбиваться. Отстреливались… Что мы вдвоем-то? Меня скрутили. Скрипача в перестрелке — в голову…

— Насмерть?

— Даже не вскрикнул…

— Ай-яй-яй! А ты-то как?

— Повезло мне. И сам не верю. Считал, что кончено… Посадили в машину. Я веревки потихоньку развязал и выпрыгнул… Уже перед самым городом. О, матерь божья!

Мергелис вздохнул. Посидели молча.

— Значит, Виндлера переправили? Это точно? Его не поймали?

— Точно! Сам слышал, как пограничник докладывал: одному, говорит, удалось уйти. И следы на пограничной полосе, говорит, видели.

— Ну и слава богу. Ну и хорошо… Все, значит, в порядке. Упокой, боже, душу Скрипача! Хороший был парень!

VIII

Солнце медленно перевалило за полдень. В управлении спокойно, как в самый обычный день. Ни суматохи, ни толкотни. Все, что можно продумать, было продумано. Ждали вечера. Операция «Янтарь» вступала в кульминационную фазу.

В 22 часа было установлено: к Мергелису прошли все семь человек. Воинское подразделение оцепило квартал. Перед бойцами стояла нелегкая задача — ни единого выстрела не должно прозвучать.

И снова помог «курьер» — Скляревский. Находясь у Мергелиса, он краем уха услышал о дворнике Тампеле, который, как и прежде, должен был охранять покой собравшихся главарей.

— Начинать надо именно с этого типа, — говорил Крылов. — Обратите внимание — при хищении гранат и взрывчатки тоже был замечен дворник. Совпадение вряд ли случайно.

Совещание могло окончиться быстро. Не теряя времени, Жольдас с двумя работниками незаметно подошел к двери дворника, жившего по соседству с Мергелисом. Постучали. Тот, предполагая, что пришли свои, открыл. Его скрутили, заткнули рот.

Ждали около часа. На улице стемнело. Дворник лежал на полу и тяжело дышал. Жольдас и его помощники заняли позицию возле дверей. Наконец послышался условный стук в дверь. Жольдас открыл. Неизвестный вошел смело. Сразу видно: он здесь не впервые. Его схватили, надели наручники.

Из окон Мергелиса было видно, что все в порядке: появился в белом переднике дворник, рядом с ним фигура в сером. Это член совещания. Вышли на улицу. Осмотрелись. Дворник сел на скамейку, а его спутник быстро пошел налево. На массивной фигуре Тампеля при слабом свете уличного фонаря отчетливо был виден белый передник.

Минуты через две дворник поднял руку. От Мергелиса вышел следующий участник совещания. Дворник указал ему направо. Человек пошел, не оглядываясь.

На перекрестке его ждали. Он не успел даже вскрикнуть.

Неподалеку в переулке стоял крытый автомобиль. Задержанных увозили и передавали следователям. У каждого были обнаружены списки членов фашистских отрядов.

Проводив гостей, Мергелис лег спать. Свет погас. Теперь оставалось лишь потревожить сон фюрера банды. Но как? Вдруг откроет стрельбу? Крылов решил использовать все того же дворника Тампеля, только теперь уже настоящего. Жольдас снял с себя передник, теплое пальто. Роль дворника он сыграл отлично. Правда, для массивности под пальто пришлось надеть телогрейку и, пока Жольдас распределял участников совещания налево и направо, он здорово взмок.

Тампеля развязали, велели одеться.

— Все члены совещания видели вас на скамейке, — переводил слова Крылова Жольдас. — Они будут считать вас предателем.

— Я был здесь…

— Нет, вы были на скамейке.

Дворник сердито сопел.

— Мы давно вами интересуемся. Нам хорошо известно ваше участие в ограблении склада. Где находится взрывчатка?..

— У Рейтера…

— Где именно?

— Этого я не знаю.

— Ладно. А сейчас одевайтесь. Пойдете к Мергелису.

Подошли к дверям. Тампель позвонил. Было тихо. Мергелис, казалось, действительно спал. Позвонили еще.

— Вильмар, ты? — послышался вдруг голос.

— Я, — ответил дворник.

Дверь приоткрылась. Ее распахнули, схватили Мергелиса за руки. Это был пожилой человек, почти старик. Его даже не стали связывать.

Итак, с гнездом покончено. Но оставались еще Рейтер с Крюгером, не найдено было оружие. Все пойманные утверждали, что взрывчатка находится у Рейтера, но где — никто не говорил.

К Рейтеру отправился небольшой вооруженный отряд во главе с неутомимым Жольдасом, действовавшим сегодня особенно отважно и находчиво. Взять Крюгера он считал своим прямым долгом.

Начинало светать. Легкие тучки бежали по небу. Вот и дом Рейтера. Рейтер оказался сговорчивее, чем предполагали. Увидев вооруженных людей и смекнув, что, может быть, удастся скрыть Крюгера и местонахождение оружия, он сразу же открыл дверь.

— Где Крюгер? — спросил сурово Жольдас.

Хозяин удивленно округлил глаза.

— Никакого Крюгера я не знаю. Не верите — ищите сами.

— Поищем, — сказал Жольдас.

Обшарили чердак, погреб, все пристройки. Крюгера нигде не было.

Жольдас отодвинул кухонный стол. Посветил фонариком. Поперек половиц виднелась едва заметная черточка. Крышка подполья!

С помощью топора бойцы подняли крышку. Боязливо отошли в сторону.

— Он здесь! — сказал Жольдас — Я его по запаху чую.

И в тот же миг ударил выстрел. Пуля врезалась в печь, брызнув глиняной крошкой, отскочила в стену. Все кинулись на пол.

— А-а, собака, ты так!

Жольдас прыгнул в подполье. Навстречу ему треснул выстрел. Послышался чей-то сдавленный крик. Глухой удар… Еще удар… Я ринулся в подполье. Но моя помощь была уже не нужна. Жольдас справился сам. Дюжий мужчина, едва ли не вдвое здоровее Жольдаса, лежал вниз лицом.

А на дворе и в перелеске пограничники с собаками, натренированными на поисках тайников, уже исследовали метр за метром.

Всходило солнце, когда один из пограничников, сдерживая рвущуюся овчарку, вернулся из перелеска и сообщил:

— Аракс знает свое дело. В лесу погребок. Там и есть оружие. Так ведь, дед? — обратился с улыбкой он к Рейтеру…

Рейтер встал. Дверь в комнаты, где находилась жена и внуки Рейтера, была приоткрыта. Он мог с ними проститься, но не захотел. Ненависть к противнику и недовольство собой подавили все остальные чувства. Молча шагнул через порог.


* * *
К середине дня 30 апреля операция «Янтарь» была закончена. Сотрудники валились с ног. Но что усталость рядом с победой над врагом! Банда перестала существовать. И это накануне такого дня. Завтра — Первое мая! Выходите, люди, смело на улицу, пойте, веселитесь. Ничто вам отныне не угрожает.

Вечером 1 мая, укладывая чемодан, я подошел к окну. В открытую форточку доносились песни, нестройный шум веселой уличной толпы. И вдруг оттуда, где высились готические шпили соборов, взлетела ракета, другая — целый сноп разноцветных огней.

— Смотрите! — невольно воскликнул я.

Крылов подошел к окну.

— Вот он, фейерверк-то. Красиво, черт побери, а!

Когда погасли цветастые фонтаны, я подумал: «Вот и все. Завтра домой!» Чем больше я думал, тем яснее представлялось мне искусство Крылова. «Ну, а я, какова моя роль? Зачем он взял меня с собой? Научить! Развеять романтику, приобщить к большому делу!»

Теперь неважен был вопрос о собственной роли: что бы я ни сделал, все в интересах Родины!

А романтика? Была и романтика, как смотреть. Кропотливый упорный труд на благо народа — в этом главное!


В. Егоров ЧЕКИСТ ВСЕГДА ЧЕКИСТ

I

Пароход «Фомин» приближался к иранскому порту Пехлеви. Берега уже вырисовывались сквозь пелену дождя. Еще несколько километров в сторону синевших гор, и «Фомин» остановился. Здесь надо было ждать иранского лоцмана. Пароход, словно прокашливаясь, издал несколько отрывистых хрипов и протяжно загудел.

Начинало штормить, море посерело, мимо с тревожным криком пронеслась стая чаек. Капитан опасался, что надвигающаяся непогода может помешать выезду лоцмана. Но вот донесся ответный гудок. Ветхая моторная лодка то поднималась на гребнях волн, то стремительно опускалась вниз. Казалось, что утлая посудина вот-вот зачерпнет воды и пойдет ко дну. Однако этого не случилось. Моторка целой и невредимой подошла к правому борту. Лоцман — высокий сухопарый старик ловко поднялся по трапу и прошел на капитанский мостик.

Через несколько минут судно двинулось к порту.

На правом берегу Пехлевийского залива раскинулся городок с невысокими домами среди вечнозеленых апельсиновых садов. Кое-где, словно оборванцы среди праздничной толпы, виднелись по-осеннему оголенные тутовые деревья, яблони.

На противоположной, Казьянской стороне тянулись приземистые здания складов и служб порта. За ними жилые дома, гостиницы, лавки, составляющие несколько улочек. Их соединял с городом широкий мост, перекинутый через залив.

«Фомин» пришвартовался к каменной стенке причала. На судно поднялись полицейские, таможенные чиновники. После досмотра пассажиры столпились внизу у трапа. В толпе резко выделялась группа белокурых молодых людей в штатских костюмах, но с явно военной выправкой. Они громко говорили по-немецки, делились впечатлениями о морском путешествии — ночью пароход изрядно покачало.

Среди пассажиров было много деловых людей из разных стран, ехавших в Иран транзитом через СССР. К трапу подошел иранский чиновник и пригласил всех в таможню. Один из пассажиров, голубоглазый блондин лет тридцати пяти, с продолговатым лицом, чуть отстал. Он с интересом рассматривал толпу грузчиков в одежде из мешковины, напоминавших репинских бурлаков.

В таможенном зале вдоль длинной стойки, на которой лентой уложили чемоданы, выстроилась очередь. Таможенники просматривали. багаж. Очень скоро эта процедура была закончена. Последняя задержка перед выходом в город — просмотр документов.

Взяв из рук пассажира, заинтересовавшегося грузчиками, паспорт с выдавленным на обложке гербом Советского Союза, полицейский офицер прочел вполголоса:

— Сергеев Яков Васильевич, счетный работник Торгового представительства СССР в Иране, — и, помедлив, как бы нехотя, вернул паспорт Сергееву. Если бы его власть — полицейский отправлял бы любого прибывшего из большевистской страны обратно на пароход.

Выйдя в город, Сергеев пошел в сторону гостиницы: как сказали в таможне, там обычно стоят такси.

Небольшой портовый городок был очень оживлен. Бродячие торговцы, заполнившие улицы, громко предлагали купить диких уток, рыбу, апельсины. Казалось, к прибытию парохода все немногочисленное население городка вынесло продавать, что имело.

Не успел Сергеев подойти к гостинице, как из толпы вынырнул вихрастый мальчишка, схватил чемодан и потащил его к такси, стоявшему неподалеку.

— Куда вам, арбаб?[1] — спросил по-персидски мальчишка постарше, сидевший за рулем изрядно потрепанного «ситроена».

— В Тегеран.

— Садитесь. Машина как раз оттуда. Домчимся со скоростью «мессершмитта».

Второй парнишка уже укладывал чемодан в багажник.

Сергеев с недоверчивой улыбкой посмотрел на ветхий «ситроен». Но что-то в задорной похвальбе таксиста подкупало его, и, дав несколько кран[2] бойкому посреднику, Сергеев сел в машину.

«Война началась только несколько месяцев назад, далеко в Европе, а слава „мессершмиттов“ уже дошла сюда», — подумал он, устраиваясь на сиденье.

«Ситроен» сорвался с места и быстро помчался к шоссе.

Лишь только машина очутилась на асфальтовой полосе, мокрой от дождя, как таксист залился веселой песенкой. Видимо, он был доволен, что не пришлось возвращаться домой порожняком. Скоро миновали город Решт. Незаметно очутились на перевале. Дорога вилась в ущелье вокруг покрытых лесом гор. С одного края горы поднимались к облакам, а с другого почти отвесно обрывались глубоко вниз. Со дна ущелья доносился рокот бурной реки. У первой же попавшейся чайханы пришлось остановиться, требовалось долить воды в радиатор. Сергеев с интересом рассматривал стоявший рядом автобус оранжевого цвета. На его крыше торчал огромный горб из чемоданов, мешков, ящиков с крякающими утками и кудахтающими курами. Но внимание Сергеева отвлек заунывный звон колоколов. Показался караван «кораблей пустыни». На макушке головного верблюда было нечто вроде султана из разноцветной шерстяной пряжи, а на шее — ожерелье из колокольчиков: меньший внутри большего. Цепь состояла из семи колоколов, самый большой из которых был с игрушечное ведерко. Не успел караван пройти, как мальчуган, управившись с радиатором, нажал на акселератор, и машина, дребезжа старым кузовом, помчалась дальше.

К концу дня «ситроен» въезжал в северную часть Тегерана, отстроенную на европейский лад. Трех-четырехэтажные дома с большими окнами, широкие асфальтированные улицы, площади, памятники. По улицам рядом с машинами последних марок ползли фаэтоны, тянулись вереницы груженых ослов, караваны верблюдов. Двугорбые великаны угрюмо и сосредоточенно вышагивали, словно раздумывая, зачем это их стародавние дороги покрыли твердым, неудобным асфальтом.

«Ситроен» остановился у гостиницы «Надери». Идти в торгпредство было уже поздно, и Сергеев, сняв номер, с удовольствием растянулся на диване.

Утром, дойдя до самого оживленного перекрестка Тегерана, где сходятся торговый Лалезар и фешенебельный Истамбули, Сергеев свернул на Лалезар (Луг тюльпанов). Несмотря на такое поэтическое название, на улице не было ни цветов, ни зелени, но выглядела она весело. Бесчисленные витрины, заполненные всевозможными товарами, начиная от тканей и кончая драгоценностями, отливали всеми цветами радуги. Но вот яркая, красочная полоска Лалезара пройдена. Сергеев вышел в район Паминара, где помещалось торгпредство. Искать долго не пришлось. Через несколько минут он поднимался на второй этаж. Занятия уже начались. В коридоре было много посетителей — все больше местные купцы.

Сергеев остановился у дверей кабинета с табличкой: «Главный бухгалтер Л. А. Загоруйко» и постучал.

— Войдите, — звонким голосом отозвались из кабинета.

Сергеев вошел и в нерешительности остановился у дверей. Он ожидал увидеть маститого финансиста. Каково же было его удивление, когда ему навстречу встала из-за стола миловидная девушка лет двадцати пяти. Сергеев сказал, что ему нужен главный бухгалтер, девушка шагнула в его сторону и, протянув руку, представилась:

— Главный бухгалтер, Загоруйко Лидия Александровна. Присаживайтесь, чем могу быть полезна? — официальным тоном закончила она, уловив во взгляде вошедшего удивление.

— Сергеев Яков Васильевич, прибыл в ваше распоряжение, работать бухгалтером.

Лицо Лидии Александровны моментально преобразилось.

— Вы из Москвы? Из наркомата?

— Нет, я бакинец, — сказал Сергеев и тяжело опустился на стул.

— Да-а? — разочарованно протянула девушка.

Наступила небольшая пауза.

— Что нового в Баку? — поспешила Лидия Александровна заполнить брешь в разговоре. — Так приятно встретить человека, только что приехавшего с Родины. Я пробыла в Баку всего несколько часов по пути сюда полгода назад, но город успел мне понравиться.

— Баку хорошеет, благоустраивается.

Он считал, что такого ответа вполне достаточно. Не будешь же рассказывать, что с тех пор, как она была в Баку, недалеко от Сабунчинского вокзала возвели несколько красивых домов, что благоустроен городской парк и прочее и прочее. Ведь она не знает города.

— А я сразу узнала, что вы из Союза. Наши мужчины, как правило, приезжают в синих костюмах из бостона, — улыбнулась Лидия Александровна.

— Там, где экипируют, это самые приличные костюмы, — пробурчал Сергеев, окинув взглядом свою синюю тройку.

Разговора не получалось.

— Где вы остановились… Яков Васильевич?

— В гостинице «Надери».

— Я сегодня же представлю вас нашему завхозу. У него много знакомых среди местных, он найдет вам удобную квартиру. Вы один или с семьей?

— У меня нет семьи.

— На первое время для общей ориентировки вам придется ознакомиться с конъюнктурой местного рынка, с заключенными договорами. Просмотрите потом отчет за прошлый, 1939 год. Затем уже перейдете к конкретным вопросам, которыми придется заниматься вам.

Лидия Александровна довольно подробно объяснила, из чего будут складываться его обязанности. Сергеев с удовлетворением отметил, что дело Лидия Александровна знает отлично. Закончив, она встала из-за стола. Поднялся с места и Сергеев.

— Пойдемте, я представлю вас руководству представительства, а потом познакомлю с коллективом бухгалтерии.

Они вышли из кабинета.

II

— Вот, Ганс, полюбуйся, до чего обнаглели местные писаки, —громоздкий длинноволосый блондин, уже переступивший сорокалетний рубеж, встал из-за журнального столика и протянул своему собеседнику иранскую газету.

— Макс, ты от волнения забыл даже, что я не читаю по-персидски.

— Давай прочту, — и Макс, как назвал его собеседник, германский посланник в Иране фон Эттель, стал медленно, с трудом, переводить газетную заметку на немецкий язык:

«Наша родина словно оккупирована немецкими войсками, переодетыми в штатское. Видит аллах, нет ни одной отрасли политической и экономической жизни страны, где не сидели бы немецкие советники, консультанты. Вряд ли осталась хоть одна немецкая фирма, которая не имела бы у нас представительства со штатом, не уступающим своим главным конторам. Секрет полишинеля то, что большинство этих советников и доверенных фирм ведут здесь политическую работу, будоражат нашу жизнь…»

— Ну, хватит, — и фон Эттель со злостью смял газету и бросил ее в корзинку. — Ты понимаешь, Ганс, как мешает подобная писанина расширению нашего влияния в Иране.

Фон Эттель замолчал, задумчиво двигая по столу коробку с сигарами.

— Макс, ты позвал меня только для того, чтобы прочесть эту заметку?

— Я начал с нее потому, что целый день нахожусь под впечатлением утреннего неприятного разговора в министерстве иностранных дел Ирана по поводу распущенности местной прессы. А полчаса тому назад получил неприятную радиограмму из Берлина. Винклер опять требует ускорить подготовку агентуры для вывода в Закавказье, Среднюю Азию. Это уже упрек тебе, Ганс.

Собеседник фон Эттеля, тучный старик лет шестидесяти с совершенно лысой головой, довольно проворно для его комплекции поднялся с низкого кресла и отошел к окну. Облокотившись на подоконник, он разразился гневной тирадой:

— Этот нажим генерала Винклера — результат личной неприязни ко мне. Говорят, он как-то за бутылкой шотландского виски сказал: «Старикашку фон Шёнгаузена сотру в порошок». По милости Винклера я очутился в роли секретаря посольства в этой дыре.

— Но, Ганс, я думал — ты доволен, что работаешь со мной. Разве можно придавать значение должности, которая тебя прикрывает? Для меня ты — старый опытный разведчик, выполняющий очень важную миссию.

— Только наша дружба удерживает меня здесь, — проворчал Шёнгаузен.

— Ты мне никогда не рассказывал, что у вас произошло с Винклером.

— Он пытался подмять меня, сделать слепым исполнителем своих бредовых идей, а я дал ему понять, что он выскочка, солдафон и ни черта не понимает в разведывательном деле.

— Ты несносен. Зачем портить отношения с человеком, от которого в какой-то мере зависишь! К тому же, прости, но на правах друга скажу откровенно, ты не объективен. Винклер, конечно, недостаточно опытен, но не дурак. Думаю, все дело в том, что он занял должность, на которую претендовал ты.

— Безотносительно к этому он глуп как пробка. Подумай только, этот кретин взялся инструктировать меня, когда я ехал сюда. Он битый час весьма туманными намеками давал понять, что все наши операции завершатся походом на Восток. Как будто я не с ним вместе работал над одним из разделов плана Барбаросса. Зная, что я прекрасно ориентируюсь в нашей политике на Ближнем и Среднем Востоке, он нудно растолковывал мне, что основная цель — склонить Иран на военный союз с нами, а затем использовать его территорию для захвата Индии, иракской нефти и для военных действий против России. Особенно долго и путано он распространялся о том, как я должен организовать диверсии в Баку. Я не выдержал и дал ему понять, что не нуждаюсь в разъяснениях прописных истин.

— Лучше было бы промолчать. Он будет теперь все более и более требователен.

— Мы сделали достаточно. У нас уже есть школы с опытными инструкторами для подготовки агентуры, есть агентура. В ближайшие дни начнем ее переброску в Россию.

— Да, но Винклер беспокоится о резиденте в Баку.

— Я представил кандидатуры из русских эмигрантов, но Винклер требует, чтобы это были советские люди, пользующиеся доверием у себя на родине. Что же мне — ехать в Россию и подбирать там человека?

— Ты не прав, Ганс Это можно сделать, не выезжая отсюда. Тебя не надо учить — как.

— Макс, ты просто сегодня не в духе. У меня в кабинете Геккерт. Пойду закончу с ним, а потом вернусь. Я тебя подробно проинформирую о наших перспективах, а потом, как всегда, сыграем партию на бильярде.

III

Сергеев свернул на Шахреза. Широкая асфальтовая полоса проспекта делила на два ряда каменные коробки домов, творчество архитекторов третьего рейха, наводнивших Иран. Видневшиеся позади купола мечетей, стройные минареты резко контрастировали с этими казенного вида строениями.

Время приближалось к полудню, солнце пекло немилосердно.

У магазина с зеленой вывеской, на которой красивой арабской вязью было написано, что торгуют здесь галантереей и что это заведение принадлежит купцу Мусе Амири, Сергеев остановился. Из магазина вышел невысокого роста иранец лет пятидесяти, полный, румяный, с большим мясистым носом. Редкие волосы, крашенные хной, отливали на солнце багрянцем.

— Агаи[3] Сергеев, очень рад. Дом, который мы должны посетить, — здесь недалеко, а это магазин моего двоюродного брата, — выпалил скороговоркой толстяк и поспешно увлек Якова Васильевича от магазина, словно боясь, что он зайдет туда.

— Очень благодарен, агаи Ходжа Али, за ваши хлопоты.

— Я много обязан господину Демидову. Раз он попросил помочь вам, я рад тем самым услужить и ему. — Ходжа Али начал распространяться о своем уважении к управляющему хозяйством представительства.

Сергеев вспомнил, что Демидов назвал Ходжа Али захудалым купчишкой и рассказал, как он подвизается среди иранских предпринимателей, имеющих дела с торгпредством. Ходжа Али выступал в роли посредника, но иногда и сам был непрочь приобрести небольшую партию товара. Он долго жил в Советском Союзе, имел в Баку в период нэпа контору по сбыту сухофруктов, импортируемых из Ирана. Был он очень ловок и предприимчив, отлично владел русским языком и слыл образованным человеком. Он действительно был довольно начитан. Хорошо знал поэзию Хайяма, Саади, Хафиза. На память цитировал большие отрывки из их произведений, помнил массу пословиц, афоризмов. Сергеев улыбнулся, вспомнив, что Демидов, много читавший об Иране, рассказывая о Ходжа Али, даже привел на память слова дальнего родственника А. С. Пушкина — Ганнибала, долго жившего в Тегеране. Ганнибал писал:

«Поэзия в Иране неразрывно связана с повседневной жизнью народа, слита с нею воедино, на каждый случай жизни у перса всегда готова любимая цитата. Существует некий цикл излюбленных персидским народом цитат. Они известны в стране каждому: повторяют их с любовью старики и юноши, бедняки и богачи, ученые мудрецы и погонщики верблюдов».

По словам Демидова, Ходжа Али превосходил самых запасливых. Недаром он получил к своему имени приставку Ходжа, дававшуюся обычно потомкам халифов. Он никакого отношения к главам мусульманских государств не имел, тем не менее его называли Ходжа, видимо, потому, что начитанность на Востоке издавна считалась привилегией знатных.

— Я думаю, вы будете довольны, агаи Сергеев. Хозяин дома очень приличный человек.

Ходжа Али остановился.

— Вот сюда, за угол, — махнул он рукой направо.

Они свернули на боковую улочку. Сразу за первым домом, выходящим на проспект, пошли убогие жилища с высокими глинобитными заборами. У двухэтажного здания с застекленным балконом Ходжа Али остановился.

— Вот этот дом. Недалеко от проспекта и довольно приличный, его, как видите, не спрятали за забор, — сказал он и дернул за кусок проволоки, висевшей на калитке. Где-то далеко во дворе зазвенел колокольчик.

Не прошло и минуты, как подросток лет четырнадцати открыл калитку. За это время Ходжа Али успел перечислить все достоинства предлагаемой квартиры. Вошли во двор. Густые кроны платанов прикрывали дворик от знойных лучей солнца.

Квартира из двух небольших комнат была недавно отремонтирована. Ей принадлежал балкон, выходящий на улицу. Мебель состояла из кровати, стола и нескольких стульев. Остальное заменяли многочисленные ниши в стонах, где в восточных домах хранится все, что кладут в шкафы, серванты, на этажерки.

Хозяин — тощий почтовый чиновник, в засаленном костюме и гиве[4] на босу ногу, низко кланялся гостям.

После того как Сергеев осмотрел комнаты, Ходжа Али назвал цену, совершенно игнорируя хозяина, безмолвно стоявшего рядом. Плата была невысокой, квартира понравилась, и Сергеев дал согласие.

— Да приму я на себя твои горести, — сказал хозяин Сергееву.

— Смотри, Дадаш, чтобы не получилось, как говорят у нас: «Показываешь пшеницу, а продаешь ячмень».

— Клянусь твоей головой, Ходжа Али, все будет в порядке, — низко поклонился ему хозяин.

Сергеев не стал затягивать переезд из гостиницы на квартиру. Это заняло у него не больше часа. Вслед за новоселом появился Ходжа Али в сопровождении двух носильщиков. Они принесли радиоприемник и одеяло в шелковом чехле. Ходжа Али подошел к кровати, сбросил с нее хозяйское одеяло, постелил свое. Появился владелец дома со столиком, поставил его в простенке, на него установил приемник.

— Как я должен оплатить эту услугу, агаи Ходжа Али? — спросил Сергеев.

— Какая услуга? Через несколько месяцев приобретете все эти вещи сами, а мои вернете. Ваша благодарность будет для меня наградой.

— Нет, агаи Ходжа Али, я не могу принять это безвозмездно. Вы поставили меня в затруднительное положение.

— За добро, сделанное людям, аллах воздаст во много раз больше, — улыбнулся Ходжа Али. — Вы гость. По нашим обычаям, я обязан помочь. Откажетесь — обидите. Когда-нибудь вы тоже сделаете мне одолжение. Эти вещи лишние у меня в доме. Я не причинил себе никаких неудобств. Идя к вам, мысленно даже сравнил себя с купцом, который «пролитое масло пожертвовал на лампаду в гробницу Имам-заде», — и Ходжа Али звонко рассмеялся.


* * *
В торгпредстве шел ремонт, и Сергееву пришлось работать в большой комнате, сплошь заставленной столами. Там разместилась бухгалтерия и часть планового сектора. Стоял стрекот арифмометров, стук костяшек счет, а в одном из углов, словно вперегонки, трещали две пишущие машинки. Даже в кабинет Лидии Александровны поставили стол заведующего плановым сектором, но он был в командировке и на его месте сидела одна из экономистов — Оля Кузина, веснушчатая и курносая девушка лет двадцати двух. Она вместе с Лидией Александровной снимала в городе квартиру.

Оля неожиданно перестала щелкать на счетах и сказала:

— Лида, а новый бухгалтер — интересный мужчина. Орлиный нос и точеные черты лица, он похож на патриция. Такой важный, сосредоточенный, мало с кем говорит…

Лидия Александровна рассмеялась:

— Что это тебе пришло в голову такое историческое сравнение?

— Я вчера только закончила «Спартака».

— Ну, тогда понятно. Патриций не патриций, а лицо у него интеллигентное, умные и печальные глаза. А вообще мне кажется, не такой уж он важный и молчаливый, может быть, еще стесняется, кругом новые люди. Кстати, Оля, если тебе не трудно, попроси его зайти ко мне. Надо узнать, как он устроился.

Оля отодвинула счеты.

— Лида, я зайду к Наташе, хочу договориться о завтрашней поездке на посольскую дачу в Заргянде.

Лидия Александровна молча кивнула головой. Оля вышла.

— Как вы устроились, Яков Васильевич? — спросила Лидия Александровна вошедшего Сергеева. — Садитесь.

— Сносно, хотя есть большое «но», — сказал Сергеев. — По вечерам в течение часа или двух из соседней комнаты несется детский визг и плач, словно туда собрали всех мальчишек и девчонок с ближайших улиц и лупят их. Затем все стихает и дом погружается в полнейшее безмолвие.

— Вы спрашивали у хозяина, в чем дело?

— Конечно. Он разводит руками: «Спать детей укладываем», — говорит. Я уж не спросил, сколько же у него детей.

— Надо менять квартиру.

— Я думаю об этом. И далековато от торгпредства.

— Успели посмотреть город?

— Никак не соберусь. Да и трудно пока ориентируюсь.

— Если хотите, покажу вам музей, — как-то торопливо сказала Лидия Александровна и смутилась. — Я уже была в Этнографическом, в Музее изящных искусств и драгоценностей. Но я с удовольствием побываю там еще раз.

— Буду благодарен, — сухо ответил Сергееве.

Лидия Александровна поспешила заговорить о делах. Украдкой она рассматривала Сергеева.

О нем мало было известно. В кабинете заместителя торгпреда он рассказывал, что служил в армии, но после тяжелого ранения на финском фронте принужден был демобилизоваться. Был ли он женат? Какое ранение ему пришлось перенести? И много еще других вопросов хотелось задать Лидии Александровне. Почему, собственно, она так заинтересовалась этим человеком? Обычное женское любопытство? Но однажды она поймала себя на том, что подсчитывает, сколько дней осталось до воскресенья, когда они условились пойти в Музей изящных искусств.

IV

Когда начальник отдела НКГБ Азербайджана Кулиев, смуглый курчавый сорокалетний крепыш, вошел в кабинет заместителя наркома Румянцева, тот стоял у окна и смотрел на улицу, привлеченный редким для Баку явлением — в ноябре шел дождь со снегом.

— Это вы, Мехти Джафарович, садитесь. Я как раз хотел обсудить с вами один вопрос. — Румянцев направился к своему столу: — Обратили внимание на погоду?

— Что-то невероятное.

— А не чувствуете по фактам, с которыми мы сталкиваемся, что ближайшее время принесет нам еще более невероятное, только не из области погоды.

— Да, Сергей Владимирович, время тревожное.

Мехти Джафарович вынул из папки и разложил небольшую схему, вычерченную карандашом.

— Вижу, догадались, какой именно вопрос меня интересует, — улыбнулся Румянцев.

— Для наглядности я решил по всем нашим данным составить схему. Так быстрее можно разобраться в деятельности немецкой разведки в Иране.

— Добро, добро, — приговаривал Румянцев, рассматривая схему.

— Все коричневые нити тянутся к посланнику фон Эттелю. Его ближайший подручный — фон Шёнгаузен, прячущийся за скромной должностью секретаря. А это школы подготовки шпионов, которых собираются забросить к нам, — указал Кулиев на несколько кружочков на схеме. Школы расположены в провинциальных городах Ирана.

— А что мы знаем о людях?

— Прочту несколько ориентировок из Москвы об основных фигурах, — и Кулиев вынул из папки документ.

Ганс Эрих фон Шёнгаузен, — читал Кулиев, — происходит из родовитой дворянской семьи. Еще до первой империалистической войны служил в германской разведке под руководством полковника Николаи, попал туда по протекции последнего, которому приходится дальним родственником. Считался одним из перспективных офицеров разведки. Принимал участие во многих крупных делах. В начале тридцатых годов претендовал на пост заместителя руководителя разведки. После прихода к власти Гитлера шансы Шёнгаузена занять эту должность значительно снизились. Соответственно спала и его активность в делах. Адмирал Канарис, назначенный начальником разведки в 1935 году, невзлюбил Шёнгаузена и поспешил упрятать его в одно из арабских княжеств на побережье Персидского залива. Используя родственные связи среди лиц, близких к нацистским верхам, Шёнгаузену удалось перебраться в Тегеран, но путь в Берлин ему закрыт. Тяготится своим пребыванием в Иране, часто говорит об отставке, но не предпринимает никаких шагов в этом отношении, опасаясь, что отставку не примут, а пошлют в действующую армию. Любит прикидываться простаком, но хитер и жесток. Дружит с германским посланником в Иране фон Эттелем, под руководством которого работает. Их дружба началась в Париже в тридцатых годах. Сблизило их увлечение злачными местами Монмартра.

— Видно, Шёнгаузен старый волк, — заметил Сергей Владимирович.

Геккерт Отто — ближайший помощник фон Шёнгаузена — сын мюнхенского заводчика. Отец Геккерта имел до 1933 года небольшое пивоваренное заведение. После прихода к власти фашистов стал быстро богатеть и превратил свое заведение в большой завод. Во многом помогала ему сестра жены Лия Кугель, сожительница Гиммлера. Она устраивала выгодные государственные подряды, прибыль от которых Геккерт-отец использовал для расширения своего предприятия. Отто Геккерт, воспитанник штурмовых отрядов, проявлял особую жестокость в еврейских погромах, чем обратил на себя внимание главарей штурмовиков. Направлен на работу в аппарат Канариса в порядке укрепления его молодыми, подающими надежды кадрами, однако недостаточно подготовлен для этой работы, хотя отказать ему в сообразительности и энергии нельзя.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел молодой человек с объемистой папкой.

— Срочная телеграмма, товарищ заместитель наркома, — сказал он, положив на стол отпечатанный на машинке лист бумаги.

— Хорошо, оставьте, — сказал Румянцев.

Сотрудник вышел. Сергей Владимирович внимательно прочел телеграмму.

— Мехти Джафарович, из Ашхабада сообщают, что там задержан нарушитель границы. При нем оказался портативный радиопередатчик. Задержанный показал, что рацию он должен передать старому немецкому агенту в Баку, некому Серебрякову, и сам поступить в его распоряжение.

— Неужели это Леон Аркадьевич Серебряков, наш почтенный режиссер театра? Он — бывший царский офицер. В первую мировую войну попал в плен к немцам. Возвратился из Германии в двадцатых годах с женой-немкой.

— Очень может быть, Мехти Джафарович, что и он. Надо попросить Ашхабад направить нарушителя к нам и срочно заняться выяснением, о каком именно Серебрякове идет речь в показаниях задержанного. Поручаю это вам.

— Продолжать доклад, Сергей Владимирович?

— Пожалуй, отложим, — Румянцев взглянул на часы, — сейчас совещание у наркома начнется. Оставьте документы, я разберусь сам. Есть здесь ваши предложения по пресечению деятельности германской разведки?

— В папке детальный план, — сказал Кулиев, поднимаясь с места.

— Добро, — и Румянцев тоже встал из-за стола. — Я слышал, Мехти Джафарович, у вас коллекция персидских миниатюр. Мне бы очень хотелось посмотреть их.

— Коллекция — слишком громко, всего пятнадцать миниатюр, правда довольно старинных.

— Не удивляйтесь. Я ведь искусствовед по образованию. Но вот лет десять назад, — Румянцев улыбнулся, — меня пригласили в ОГПУ в качестве эксперта по делу группы иностранных дипломатов, которые скупали у нас в стране и вывозили за границу произведения больших художников. Вел это дело чекист, оказавшийся моим однокашником. По ходу дела меня посвятили в некоторые детали того, как были разоблачены преступники. Увлекла меня чекистская работа. Да еще приятель подогревал. Вот я и принял решение пойти на работу в органы. И не жалею. Нахожу время и для того, чему учился. В свободное время пишу труд по истории живописи Азербайджана. Посмотреть миниатюры — один из видов восточной живописи — мне полезно.

— Пожалуйста, Сергей Владимирович. В любое удобное для вас время.

— Вот получим небольшую передышку от особо срочных дел, — и Румянцев пожал руку Кулиеву.

V

С утра хлестал свирепый дождь, и Сергееву пришлось отложить встречу с Лидой. Яков Васильевич ходил по комнате, то и дело поглядывая в окно. В комнатах у хозяина был неимоверный гвалт. По случаю дождя вся детвора собралась под крышу и затеяла шумные игры.

Вдруг все затихло: к хозяину пришел гость. Сергеев сел в кресло, развернул газету, но почитать ему не удалось. Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел Ходжа Али. Сергеев швырнул газету на кровать и хотел прикрыть ее подушкой, но подушка была слишком мала, края газеты предательски торчали.

Ходжа Али бесцеремонно откинул подушку и развернул свежий номер «Фёлькишер беобахтер» — берлинской фашистской газеты.

— Ай-ай-ай, а убеждали меня, что не знаете европейских языков. Понимаю, скромничали.

Сергеев встал, взял из рук Ходжи Али газету, скомкал ее и сунул под матрац.

— Пусть все это останется между нами, — взволнованно проговорил он.

— Что же тут особенного, агаи Сергеев?

— Ничего, конечно. Просто не хочу, чтобы знали.

— Немецкая нация — великая нация, зачем скрывать знание ее языка. Вообще любой человек, владеющий по милости аллаха иностранными языками, поднимается во мнении окружающих.

— Возможно, что и так, но в данном случае есть некоторые обстоятельства…

— Не понимаю. Глубоко убежден, если господин Демидов узнает, что вы владеете немецким языком, или, скажем, Лидия-ханум, они будут приятно удивлены, и всё.

— Уверяю, далеко не так. Наоборот, в этом случае мне грозит большая неприятность. Я принужден обманывать сослуживцев.

— Спасительная ложь лучше правды, поднимающей смуту, говорят у нас, — не удержался от замечания Ходжа Али.

— Вы так хорошо ко мне отнеслись, прямо по-родственному. Я надеюсь на вашу скромность.

— Зачем же я должен кому-то рассказывать, раз вы просите не делать этого. Видит аллах, но хочу приносить вам никаких огорчений.

Сергеев молчал, выглядел он очень расстроенным, и Ходжа Али решил переменить тему разговора.

— Нравится ли вам квартира?

— Квартира как таковая меня устраивает, но вот шум часто беспокоит. Уж очень много детей.

— У хозяина, как у каждого бедного иранца, полно детей. Пять девочек и шесть мальчиков, старшему одиннадцать лет. Утихомирить такую мелкоту не так легко. Агаи Сергеев, я подыщу вам другую квартиру.

Ходжа Али попрощался и ушел, еще раз пообещав быстро подыскать квартиру.

На следующий вечер Ходжа Али появился снова. Он предложил квартиру в своем доме. Сергеев согласился. Дом Ходжи Али на улице Фирдоуси был европейского типа, двухэтажный. Первый этаж занимал хозяин, а второй сдавался квартирантам. Ходжа Али отвел Сергееву двухкомнатную квартиру на левой половине. В ней было все необходимое, начиная от постельного белья и кончая щеткой для платья.

Сергееву понравилась новая квартира, но взгляд его случайно остановился на двери, ведущей в соседнее помещение. Он вопросительно посмотрел на Ходжу Али. Тот сразу сообразил в чем дело, и, улыбаясь, сказал:

— Укушенный змеей боится веревки. Агаи Сергеев, не беспокойтесь, детей там нет. Квартира пустая. Сдам ее только одинокому.

Сергеев успокоился. Он понимал, что Ходже Али невыгодно нарушать свое слово.

VI

От проспекта Шахреза начинается шоссе. Оно ведет к предгорьям Эльбурсского хребта, к горам, вершины которых покрыты снегом даже в жаркое время года. У подножья отрогов среди густой зелени разбросаны дачные поселки.

Почти на углу Шахреза и загородного шоссе стоял одноэтажный особняк, окруженный высоким забором. Это был дом новой постройки из серого кирпича с «аб амбаром»[5] и жилым подвалом, где коротали знойные дни обитатели дома. К северной части особняка примыкала открытая терраса, по сторонам ее сбегали лесенки из нескольких ступенек. В середине двора — бассейн.

Судя по табличке, особняк этот принадлежал немецкому коммерсанту Отто Геккерту. Хозяин — высокий стройный блондин в легком костюме, белоснежной рубашке с ярким галстуком — прохаживался по террасе, нетерпеливо теребя сорванный с ветки платана листочек. Раздался звонок. Слуга-иранец стремительно выскочил из кухни и бросился отпирать калитку. Низко поклонившись, он отошел в сторону, пропуская фон Шёнгаузена. Старик шел, шумно отдуваясь. В свободном костюме из чесучи он казался еще толще.

Геккерт спустился навстречу.

— Рад видеть вас у себя, экселенц.

— Проклятая машина так накалилась, что ехать в ней невозможно, дышать нечем, — сказал фон Шёнгаузен, обмахивая лицо соломенной шляпой.

Геккерт помог подняться на террасу. Один из слуг подвинул плетеные кресла, другой подкатил столик с фруктами и прохладительными напитками.

— Садитесь, экселенц, — пригласил хозяин дома.

Шёнгаузен топтался на месте и поглядывал на стоящих поодаль слуг.

— Может быть, пройдем в кабинет? — предложил Геккерт, видя, что шеф почему-то не хочет остаться на террасе.

На пороге кабинета Шёнгаузен остановился. Его ослепило множество красок, которыми пестрели стены кабинета.

— Я коллекционирую коньяки, — улыбнулся Геккерт, поняв, чем удивлен шеф.

Вдоль всех стен были устроены стеллажи, на которых стояли бутылки с коньяками, ярко пестревшие разноцветными наклейками. Бутылки заполняли не только стеллажи: целая батарея выстроилась на письменном столе, на подоконниках. Продолговатые, пузатые, круглые, плоские, иногда больше похожие на фигурный флакон с одеколоном, чем на сосуд со спиртным, — эти коньяки были собраны из разных стран.

Шёнгаузен принялся рассматривать коллекцию. Но не сами напитки поразили его. Он никак не мог найти объяснения тому, как человек, весьма неравнодушный к спиртному, мог собрать и сохранить такое количество соблазнительных бутылок.

Геккерт молча шагал за Шёнгаузеном. Коль скоро шеф осматривал полки, то, следовательно, заинтересовался коллекцией. Геккерт был бы очень удивлен, если бы мог знать, что шеф хоть и ходит вдоль полок, но не видит бутылок. Шёнгаузен думал о Геккерте. Он не любил этого молодчика, готового ради карьеры на любую подлость. В тридцать лет он уже имел чин майора и занимал довольно видное положение в абвере. Старик совершенно забывал, что в его годы действовал так же.

Шёнгаузен побаивался своего подручного. Было известно, что сестра жены Геккерта, популярная артистка Лия Кугель, — любовница Гиммлера и что Гиммлер протежирует Геккерту. Шёнгаузен в былые времена тоже был близок к сильным мира сего и знал, как может иногда навредить ничтожество вроде Геккерта. Сегодня Геккерт позвонил Шёнгаузену и доложил, что есть срочное дело. Шёнгаузен как раз собирался на дачу и решил заехать к Геккерту, это было по дороге. Особенно часто ходить в посольство Геккерту, жившему под видом коммерсанта, было незачем.

Не успел Шёнгаузен обойти всю коллекцию, как слуги вкатили в кабинет столик с фруктами. Шёнгаузен резко обернулся.

— Давайте, герр Геккерт, пойдем лучше во двор к бассейну. Там прохладнее.

«Опять старческие причуды», — подумал Геккерт, но с готовностью поспешил открыть дверь и сказал слугам, чтобы они отнесли к бассейну кресла и столик.

Когда слуги ушли, Шёнгаузен облегченно вздохнул.

— Терпеть не могу слуг — это уши и глаза контрразведок. Вы же знаете, нами здесь интересуются многие. Да и местная контрразведка не прочь полюбопытствовать, о чем мы беседуем, — сказал он.

— Мой генерал, мы не стали бы говорить о делах в их присутствии.

Шёнгаузен махнул рукой.

— Подслушают из другой комнаты, а вот сейчас они это сделать не сумеют, слишком велико расстояние от бассейна до их ушей.

— Я хотел доложить вам о результатах работы Тильки[6] с тем русским, который прибыл недавно на работу в советское торгпредство, — и Геккерт стал рассказывать о том, как Ходжа Али застал Сергеева за чтением немецкой газеты.

— Очень интересный случай, очень интересный. У него безусловно какие-то серьезные причины скрывать знание немецкого языка. Вот этим и надо воспользоваться. — Шёнгаузен обернулся в сторону бассейна, зачерпнул горстью воду и медленно слил ее обратно. — А вы вполне верите вашему агенту?

— Безусловно, мой генерал.

— Давайте без этих официальностей, — недовольно проворчал Шёнгаузен. — А не приходила ли вам в голову мысль, что старая лиса не прочь посплетничать и о нас русским, когда ему достается у них выгодная партия товаров.

— Это исключается, — возбужденно начал Геккерт, — Ходжа Али слишком много потерял в России от произвола большевиков, когда ему пришлось там закрыть контору. Он ненавидит их. И нельзя же не доверять всем, мы так ничего не сделаем.

— К сожалению, элементарные правила нашей работы запрещают верить даже вполне проверенным. И их надо время от времени перепроверять. Вот на этом деле мы его и испытаем. Вам надо познакомиться с Сергеевым самому на какой-нибудь нейтральной почве.

— На это требуется время.

— Не страшно. Поспешность всегда приводит к ошибке. Посмотрю на теперешнюю молодежь — какие вы нетерпеливые, а знаете, каково приходилось нам после первой мировой войны! Не могли же мы ликвидировать разведку, как этого требовал мирный договор. Работы навалилось много, надо было готовиться, чтобы встать на ноги. Без достаточных средств, прикрываясь у себя в стране чуть ли не фирмой по скупке пушнины, мы осторожно, шаг за шагом, продвигались к своей цели. Отлично понимали, что такими темпами не скоро добьемся результатов, но, если поторопиться, можно провалить всё. — Спохватившись, что отклонился в область воспоминаний и что хозяин дома не слушает его, Шёнгаузен поднялся с места, взялся за шляпу. — Ищите знакомства с Сергеевым.

Не успел Шёнгаузен встать, как слуги бросились открывать калитку.


Фон Шёнгаузен еще до первой мировой войны начал работать в разведке.

Он побывал во многих странах, хорошо владел несколькими европейскими языками. А главное — накопил колоссальный опыт разведывательной работы. Его слабостью были воспоминания. Он очень любил молодым сослуживцам-разведчикам рассказать истории из своей практики. Никогда не скажешь, что этому на вид безобидному старику приходилось убивать людей. С особенным смаком и под большим секретом он делился с подчиненными историей о том, как еще во времена первой мировой войны, будучи в нейтральной стране, он зарезал в купе поезда бельгийского дипкурьера и завладел его сумкой с важными документами. Но об этом он рассказывал только в редкие приливы откровенности. Фон Шёнгаузен предпочитал выставлять себя сторонником гуманных методов работы. Его помощники, пришедшие в разведку из отрядов штурмовиков, старались перенять у него многое, прислушивались к его советам, но считали шефа слишком несовременным. А старый аристократ считал, что эти выходцы из буржуазных семей недостойны общения с ним, но терпел их как явление времени. Точно так же он рассматривал и Геккерта — сына баварского пивовара. Отто Геккерт был почти наполовину моложе своего шефа, но по опыту в заплечных делах почти не уступал ему.

VII

Через несколько дней после того как Сергеев переселился в дом Ходжи Али, он услышал шаги за дверью в соседней квартире. Следовательно, появился сосед или соседка.

Поздно вечером, когда Сергеев уже готовился ко сну, раздался стук в эту дверь.

— Войдите, — отозвался Сергеев.

Порог перешагнул Геккерт. Театрально размахивая руками, он шагнул в сторону сидящего в кресле Сергеева.

— Отто Геккерт, майор германской разведывательной службы, — представился неожиданный гость.

Сергеев встал с места, не зная что сказать.

— Сидите, герр Сергеев, сидите, нам предстоит длинный разговор.

Сергеев опустился в кресло. Геккерт плюхнулся в соседнее.

— Вы, наверное, удивлены столь бесцеремонным вторжением и откровенностью, с которой я назвал себя. Мне незачем скромничать. Через несколько минут вы все равно поймете, что я нахожусь в Иране не для торговли горшками.

Сергеев с интересом рассматривал Геккерта. Тот отметил, что руки Сергеева, лежавшие на подлокотниках, слегка дрожали. «Волнуется… Моего прихода, конечно, не ожидал», — подумал Геккерт.

— Буду говорить прямо. Нас очень заинтриговало то, что вы скрываете от своих соотечественников знание немецкого языка.

— Откуда вам известно это? Ходжа Али? — взволнованно перебил его Сергеев.

— Да, этот старик проболтался нашему человеку.

Сергеев вскочил с кресла.

— Он, значит, разболтал об этом и в торгпредстве.

— Сядьте, герр Сергеев, успокойтесь. Это исключено. Наш человек тут же приказал Ходже Али держать язык за зубами, пригрозив возможностью потерять льготы при покупке германских товаров. А вы знаете, каждый иранец, несмотря на свою страсть посплетничать, становится безмолвным камнем, если ему угрожает убыток.

Сергеев вынул платок и вытер лоб.

— Вернемся к теме нашего разговора. Каковы же причины, заставляющие вас скрывать, что знаете немецкий язык?

— Вряд ли эти обстоятельства могут быть интересными для германской разведывательной службы.

— Разрешите об этом судить нам.

— Я все же не вижу необходимости давать объяснения по этому поводу.

— Герр Сергеев, вы разговариваете не с Ходжой Али. Мы отлично понимаем, чем чреваты последствия, если то, что вы скрываете, станет достоянием ваших шефов. Прошу не толкать нас на крайние меры.

Сергеев задумался.

Геккерт не спускал с него глаз. Вынул портсигар, вытащил оттуда сигарету, закурил.

Сигарета Геккерта уже подходила к концу, когда Сергеев повернулся к гостю.

— Я немец, но родился в России. Имею родственников в Германии. Отец умер, когда мне было три года. Мать вышла замуж за русского. Он усыновил меня. Я принял его фамилию, изменил отчество. Когда поступал в военное училище, отчим посоветовал мне скрыть национальность, выдать себя за русского, не писать в анкетах о родственниках за границей. Он считал, что все это может помешать моей карьере. Я послушался его. Скрывал и знание немецкого языка, на котором говорил с детства. Сейчас отчима и матери нет в живых. Сам я был тяжело ранен на финском фронте. Принужден был демобилизоваться из армии. Вот прислали сюда, но если выяснится, что я умышленно скрыл национальность матери и наличие родственников за границей, у меня будут неприятности. Обмана у нас не прощают.

— Я отлично это знаю, герр Сергеев. Мы примерно так и предполагали. Значит, вы наш соотечественник, волей судьбы заброшенный на чужбину. Очень приятно. То, что отчим у вас был русским, не имеет значения. Мы отлично понимаем, какую роль в воспитании детей играет мать.

— Надеюсь, что теперь, когда все выяснилось, вы не причините мне неприятностей.

— Безусловно нет. Как соотечественнику скажу о цели своего визита совершенно откровенно. История поставила перед родиной ваших родителей великие задачи и возложила их осуществление на фюрера.

Геккерт поднял голову вверх и закатил глаза, словно фюрер обитал на потолке.

— Особенно серьезные дела предстоят в России, и поэтому нам нужны там преданные люди. Мы рассчитываем на вашу помощь.

— За откровенность заплачу тем же, герр майор. В душе я, конечно, немец. Я офицер и отлично понимаю, чего вы от меня ждете. Я не трус, много раз смотрел смерти в глаза и не боюсь ваших поручений, но я… калека. Я физически не в состоянии работать для вас.

— О, герр Сергеев, мы дадим вам такое поручение, что его выполнение никак не отразится на вашем здоровье, — поспешил заверить его Геккерт, считая, что Сергеев уже согласился работать.

— Нет, нет, не настаивайте, — решительным тоном заявил Сергеев.

— Ну, тогда разрешите, по крайней мере, я познакомлю вас с нашим шефом. Он занимает здесь официальное положение в посольстве. Шеф поговорит с вами более конкретно.

— Но не могу же я ехать в посольство. Да и этот разговор будет бесполезен.

— Все будет сделано так, что об этом никто не узнает. Ему просто доставит удовольствие поговорить с соотечественником, которого постигла такая тяжелая судьба.

Сергеев молча пожал плечами.

— А сейчас небольшая формальность. Расскажите мне о своих родителях, о родственниках в Германии, о себе. Вам, наверное, понятно, что я должен составить необходимый документ.

На следующее утро Геккерт докладывал шефу о разговоре с Сергеевым.

Выслушав его, Шёнгаузен вытянул ноги и совсем утонул в огромном кожаном кресле.

— Как же так, герр Геккерт, без всякой подготовки, так прямо и выпалили ему все? Вы знаете, когда-то, во времена еще кайзера, у меня был начальник полковник Гагельберг. Если бы он узнал, что я так вербую людей, то лишил бы меня права работать с агентурой не менее как на год. У нас однажды стряслось такое…

Воспользовавшись, что Шёнгаузен замолчал, что-то припоминая, Геккерт, боясь, что шеф пустится в пространные воспоминания, поторопился оправдаться.

— Экселенц, Сергеев — офицер, человек с изрядным жизненным опытом, и после первых же моих слов понял бы, почему я им интересуюсь. Топтание на месте выглядело бы просто смешно.

— А не кажется ли вам эта история бесперспективной, — проворчал Шёнгаузен, видимо недовольный тем, что ему не дали поделиться воспоминаниями.

— Я уверен, что он примет в конце концов наше предложение. Здесь в помещении посольства — в официальном германском учреждении он безусловно будет держать себя иначе. Обстановка произведет должное впечатление. Мне кажется, он патриот. Разве вы не допускаете проявление таких чувств со стороны людей, хоть и родившихся за границей, но воспитанных настоящими немками? Его мать происходит из порядочной прусской семьи. Ее брат еще жив. У него недалеко от Кенигсберга поместье.

— Вы записали о нем все нужные сведения?

— Конечно, герр фон Шёнгаузен. И уже запросил Берлин.

— Все-таки Сергеева нужно тщательно проверить.

— Согласен. Когда он будет у нас в посольстве, я на часок спущу его с нашим Фрицем в подвал, и, если Сергеев держит что-то на душе, он все выложит. Еще не было случая, чтобы от Фрица утаивали что-нибудь.

— Вы с ума сошли, Геккерт! Сергеев — больной человек и умрет при первых же ударах этого гориллы. А если и выживет, как он будет относиться к нам после такой проверки!

— Ерунда, объясню, что это было необходимо в интересах родины. Он не дурак, поймет.

— Нет, нет, Геккерт…

— Не считаете ли нужным, экселенц, сообщить о Сергееве в Берлин? — опять перебил Геккерт шефа, боясь, что тот начнет воспоминания.

Шёнгаузен покраснел от удовольствия, подумав, какой фурор произведет в Берлине, в абвере сообщение о вербовке советского служащего. Было очень соблазнительно послать докладную, но чувство осмотрительности взяло верх.

— Не надо торопиться. Получим из Берлина сведения о его родственниках, поговорю с ним я, а тогда составим докладную.

Как-то вечером, коротая свой досуг за чтением немецких газет, Сергеев услышал стук в дверь из соседней квартиры.

— Герр Сергеев, сегодня поедем в посольство, подготовьтесь. Я загляну к вам через полчаса, — сказал Геккерт.

— Есть ли в этом необходимость, герр Геккерт? Я скажу там то же, что и вам.

— Надо ехать обязательно.

Когда Геккерт зашел к Сергееву вторично, тот был одет, словно на прием по торжественному случаю.

Они вышли из дома. Улицы были безлюдны. Тегеранцы не любят задерживаться поздно вне дома. К десяти часам вечера почти весь город погружается в сон.

За углом стоял светло-серый «оппель». Геккерт сел за руль и, бросив под ноги Сергееву, устроившемуся на заднем сиденье, коврик, сказал:

— Герр Сергеев, вам придется сесть ниже сиденья, чтобы вас не было видно с улицы. Вы меня простите, что причиняю вам такое неудобство, но это в целях вашей же безопасности.

Сергеев опустился и пригнул голову. Через десять минут машина была уже на Аля од Доуле, или «Бульваре посланников», как называют эту тенистую зеленую улицу. Большая часть дипломатических представительств была сосредоточена на ней. Поравнявшись со зданием германского посольства, Геккерт нажал сигнал. Что-то вроде протяжного писка прозвучало в ночной тишине, и ворота посольства бесшумно распахнулись, словно этим сигналом Геккерт привел в действие механизм, открывающий их. Машина въехала в парк, окружающий здание, и остановилась у бокового подъезда.

Геккерт вышел из машины, открыл своим ключом дверь и пригласил Сергеева.

Когда поздние гости переступили порог кабинета, Шёнгаузен поднялся из-за огромного письменного стола.

Мрачно выглядел этот кабинет. Старинная добротная мебель загромождала небольшую комнату. Стоявшие вдоль стен шкафы с томами в темных кожаных переплетах, кресла с черной обивкой и высокими спинками когда-то украшали кабинет посла. Время потребовало обставить кабинет представителя третьего рейха более современной мебелью, а эту в силу немецкой бережливости презентовали одному из секретарей. Шёнгаузен, не называя себя, пожал руку Сергееву, пригласил сесть. Геккерт развалился рядом на диване. Он считал, что играет в этом деле основную роль, и беседу с Шёнгаузеном рассматривал как необходимую формальность.

— Рад познакомиться с вами, герр Сергеев. О вашем патриотизме мне рассказывал майор Геккерт. Это очень похвально. Мы, немцы, где бы ни находились, должны всячески помогать родине. Она выполняет сейчас великую историческую миссию. Под руководством фюрера Германия преобразит весь мир. — Шёнгаузен полуобернулся к висевшему за его спиной портрету Гитлера. Геккерт вскочил с места и, вскинув руку, гаркнул: «Хайль Гитлер!»

Сергеев в замешательстве поднялся с места.

Шёнгаузен сделал какой-то неопределенный жест рукой и сказал:

— Сидите, сидите, герр Сергеев.

Фон Шёнгаузен хотел было продолжить разговор, но из-за выходки Геккерта потерял нить заранее продуманной речи. Он не терпел официальных выступлений, но в данном случае считал такую речь обязательной. По его мнению, она должна была повлиять на Сергеева. Наступила пауза. Шёнгаузен никак не мог собраться с мыслями.

«„Старая рухлядь, потерял конец мотка“ — как сказал бы Ходжа Али», — зло подумал Геккерт.

— Герр… герр… — пытался заговорить Сергеев, но не знал, как назвать Шёнгаузена.

— Фон Шёнгаузен, — подсказал тот, обрадовавшись, что разговор принимает как будто другой оборот.

— Герр фон Шёнгаузен, дело в том, что я очень болен и не смогу поэтому выполнять ваши поручения.

— О, это не может служить препятствием, уважаемый герр Сергеев. Кроме того, пока вы в Иране, я поручу поддерживать ваше здоровье опытному врачу. Он применяет новейшие методы лечения.

— Но это практически невозможно.

— Почему? Врач будет приезжать к герру Геккерту, а вы, не привлекая постороннего внимания, всегда можете зайти на квартиру к соседу. У вас смежные двери, насколько мне известно.

— О посещении доктора не будет знать никто вдоме, — вставил слово Геккерт.

— Кстати, герр Геккерт, позвоните доктору, пусть зайдет и, пользуясь пребыванием герра Сергеева у нас, осмотрит его, наметит план лечения.

Майор поднял телефонную трубку, набрал номер и пригласил герра Зейца, как он назвал врача.

— Пусть наш терапевт обследует вас, а потом мы поговорим о деле, герр Сергеев, — сказал Шёнгаузен.

Вошел врач без халата. Окладистая рыжая борода, усы, густая взъерошенная шевелюра чуть не до бровей закрывали лицо.

Казалось, что из пиджака вместо головы торчал конец метлы.

— Герр Зейц, внимательно обследуйте господина, — указал Шёнгаузен на Сергеева, — и наметьте план восстановления его сил. Когда закончите, позвоните. Герр Геккерт зайдет, чтобы проводить господина сюда.

Зейц и Сергеев вышли.

— Вы проинструктировали доктора?

— Да, экселенц, если слова Сергеева о его болезни подтвердятся, это тоже можно считать одним из элементов общей проверки. Плюс подтверждение наличия у него родственников в Германии, которых он назвал мне.

— Но это еще не доказательство его искренности. Они не знают сына своей сестры даже в лицо, а сестра давно умерла.

— Но, экселенц, — в душе Геккерт назвал его старой клячей, — так мы не приобретем ни одного человека. Я немедленно телеграфировал бы в Берлин о вербовке Сергеева и о наших планах его использования. Он готовый резидент в Баку. Вы представляете, какое впечатление произведет это в центре?

Последние слова Геккерта убедили Шёнгаузена.

— Конечно, данных о том, что Сергеев ведет с нами игру, пока нет. Пожалуй, сообщить в Берлин уже можно, а проверку Сергеева мы продолжим. Будем испытывать его на практической работе.

Раздался телефонный звонок. Шёнгаузен поднял трубку. Выслушал говорившего и, бросив лаконическое «спасибо, доктор», положил ее.

— Врач говорит, что Сергеев перенес серьезную операцию после ранения. Состояние его таково, что вряд ли он может состоять на военной службе и являться сейчас работником чьих-либо разведывательных или контрразведывательных органов.

Шёнгаузен помолчал несколько секунд, постукивая костяшками пальцев по столу, а потом продолжал:

— Состояние Сергеева имеет одну положительную для нас сторону. Во время войны его не возьмут в армию, и он останется на нужном нам месте.

— Вот видите, экселенц, все за то, что Сергеев искренен с нами.

— Готовьте сообщение в Берлин, а сейчас спуститесь в кабинет врача и приведите Сергеева. Готт мит унс[7].

Геккерт вышел. Шёнгаузен, не вставая, потянулся к совку и ведру с брикетами угля. Он захватил совком несколько брикетов и, подбросив их в камин, проворчал:

— Черт побери, днем жара, вечером холод.

Он не любил капризов тегеранской осени. И вообще последнее время старый разведчик все отчетливее чувствовал, что начинает дряхлеть. Он все чаще и чаще вспоминал о своем уютном особняке в Груневальде — аристократическом районе Берлина — или о вилле на берегу озера Мюгельзе под Берлином. Там так спокойно, комфортабельно. А здесь дела не давали покоя. Шёнгаузен задумался. Проблема, висевшая над ним как дамоклов меч, решена. Ему удалось также по указанию Берлина организовать в Иране подготовку нескольких групп террористов, диверсантов, которых предстояло заслать в советское Закавказье. Подбор людей для этого особых трудностей не составлял.

В Иране существовали филиалы таких белоэмигрантских организаций, как Российский общевоинский союз, младороссы, русские национал-социалисты, комитеты мусаватистов, дашнаков. Среди участников этих антисоветских союзов и партий всегда можно было найти нужных людей. Но приобрести в Закавказье советского человека, занимающего там известное положение и пользующегося доверием властей, сумеющего объединить и направлять заброшенных шпионов и диверсантов, было нелегко. В каждом письме, касающемся подготовки людей, Берлин напоминал Шёнгаузену о таком человеке, требовал конкретных предложений. Но ничего ответить на это матерый шпион не мог. Он понимал, что его ожидают большие неприятности, и вдруг — такая удача. Небольшая подготовка, затем будет найден благоприятный предлог для возвращения Сергеева в Баку — и резидент готов. Этот успех несомненно будет отмечен в Берлине. С удовольствием Шёнгаузен думал сейчас о том, что с основной задачей покончено.

Когда вошел Сергеев, Шёнгаузен смотрел на него, как на избавителя. От профессионального недоверия к этому еще недостаточно изученному человеку почти не осталось и следа.

Шёнгаузен привстал.

— Садитесь, герр Сергеев, прошу вас, — он старался вложить как можно больше тепла в это приглашение.

Сергеев молча опустился в кресло. Чувствовалось, что беседа с врачом была не из приятных. Вошедший с ним Геккерт сел рядом на стул.

— Герр Сергеев, наш врач считает, что после нескольких месяцев лечения от вашего недомогания не останется следа. Но тем не менее мы и потом будем всячески щадить ваше здоровье.

— Может быть, герр Шёнгаузен, вы дадите мне время обдумать ваше предложение?

— Это исключается. Мне надо сегодня же услышать ваш окончательный ответ.

Сергеев, немного помолчав, сказал:

— Я немец и буду стараться как можно лучше выполнить ваши поручения. Лишь бы мое здоровье не было помехой.

— Думаю, подобного не случится, герр Сергеев. Мы станем усиленно лечить вас и в то же время готовить для выполнения наших поручений. Все будет обставлено так, что не вызовет никаких подозрений со стороны ваших советских шефов. Готовить вас будут на квартире, так же как и лечить. Герру Геккерту придется пожить там некоторое время, хотя эта квартира его не особенно устраивает. — Шёнгаузен улыбнулся, посмотрев на своего помощника. Тот промолчал. — Выполнять наши поручения вам придется в Баку. Надо придумать предлог, чтобы через полгода-год возвратиться туда.

— Я всегда могу сослаться на болезнь.

— Вот видите, иногда она может сослужить службу, — улыбнулся Шёнгаузен.

— Сложной ли будет подготовка?

Не особенно. Вы человек военный и в какой-то мере уже подготовлены. Мы обучим вас работе на рации, с шифрами, проведем несколько бесед о задачах, которые будут стоять перед вами. Обсудим, как их лучше выполнять. Вот основное.

Сергеев понимающе кивнул головой.

— А пока вы напишите нам небольшую докладную, в которой подробно охарактеризуйте всех ваших знакомых в России и здесь, укажите, кого из них, на ваш взгляд, можно привлечь к сотрудничеству с нами. Опишите вашу квартиру в Баку с точки зрения безопасности.

— Квартира у меня совершенно изолирована и имеет два входа.

— Очень хорошо. И наконец, нам бы хотелось получить от вас обзор политического и экономического положения Советского Союза.

— Герр фон Шёнгаузен, я не политический деятель и не экономист. Боюсь, что мой обзор вас мало устроит.

— Даже если в нем не будет глубокого анализа, а только фактические материалы, то и это уже хорошо, — заметил Геккерт.

Шёнгаузен утвердительно кивнул головой.

— Видите ли, герр фон Шёнгаузен, большевики говорят, что в результате выполнения второго пятилетнего плана в основном построен социализм. Несмотря на сложную международную обстановку, борьбу внутри страны с правыми и левыми, им действительно удалось сделать многое. А сейчас уже второй год третьей пятилетки, и она выполняется не менее успешно. В таком духе, объективно, я и буду строить свой обзор.

— Хорошо, но больше фактического материала. Подробнее о благосостоянии советских людей, — попросил Шёнгаузен.

— Здесь много недостатков, хотя по сравнению с прошлым жизненный уровень в России поднялся. Плохо с жилищем, но основные продукты есть в продаже в достаточном количестве.

— Пишите об этом подробнее. Главное, дайте недовольных. Много ли их, в каких слоях общества, организованы ли они?

— Это очень сложно. Я далек от такой категории лиц.

— Подумайте. Ведь не может же быть, чтобы не было недовольных.

— Хорошо, герр фон Шёнгаузен.

— Думаю, на этом закончим. Доставьте герра Сергеева домой, — обратился Шёнгаузен к Геккерту, — и возвращайтесь сюда.

Сергеев пожал протянутую ему руку и вместе с Геккертом вышел из кабинета.

VIII

Почти каждое воскресенье Лидия Александровна и Сергеев бывали в музеях, кинотеатрах, осмотрели тегеранский базар с его знаменитыми персидскими коврами, полюбовались изделиями из меди и серебра исфаганской чеканки, поделками умельцев, украшенными бирюзой, из-под Мешхеда. Лиду больше всего поразило, что дорогие красивые ковры были постелены на дороге и по ним шагали посетители базара. Она не удержалась и спросила хозяина одного из магазинов, чем это объяснить. Тот объяснил, что таким образом с ковров удаляется лишний ворс, после чего они делаются еще красивее.

За несколько месяцев пребывания Сергеева в Иране Яков Васильевич и Лида подружились, они часто встречались по вечерам в советском клубе или гуляли по ночному городу.

В одно из ненастных январских воскресений Лида и Сергеев решили еще раз пойти в «Музей Иране бастан»[8]. Они были однажды в этом музее, но не успели осмотреть все экспонаты. Здесь были собраны исторические памятники от сасанидов до мусульманского периода, найденные при археологических раскопках: клинопись, фрески, коллекции монет, домашняя утварь.

Молодые люди остановились у старинного зеркала в золотой, искусной работы раме, и вдруг прямо перед ними неожиданно замаячила физиономия Ходжи Али, внимательно наблюдавшего из соседнего зала.

Старик заметил, что они стоят у зеркала и могут его увидеть, и заспешил в их сторону. Сергеев обернулся.

— Мир и счастье да пошлет вам аллах! — льстиво проворковал улыбающийся Ходжа Али и учтиво поклонился Лиде. — Здравствуйте, Лидия-ханум.

Ходжа Али, словно оправдываясь, стал объяснять Сергееву свое присутствие в музее. Здесь работает его племянник, который потребовался ему по срочному делу.

Пока Ходжа Али говорил с Сергеевым, внимание Лиды привлек замысловатый фонарь, стоявший на одной из полок.

— Что это за фонарь, как вы думаете, Яков Васильевич? — спросила она.

— Это фаное — фонарик для раскуривания ширэ[9]. Того самого яда, от которого иранцы пускают на ветер свою энергию и мужество, превращая их в опиумный дым, — поспешил разъяснить Ходжа Али.

— Интересно, есть ли разница в ощущениях после ширэ и других наркотиков? — спросила Лида, обращаясь к Сергееву.

Но тот не успел ответить. Его опять опередил Ходжа Али.

— Расскажу одну историю, и вы будете знать, — сказал он.

— Три друга зашли в чайхану, и каждый угостился тем, к чему имел пристрастие. Один выпил водки, другой накурился гашиша, а третий — ширэ. Вышли они из чайной поздно ночью. Время было зимнее, завывал холодный ветер. Друзья решили переночевать у того, который жил поближе. Дойдя до его дома, гуляки долго стучались, но их никто не услышал. Тогда пивший водку хотел разломать калитку.

— Зачем это делать, — остановил его куривший гашиш и, показав на щель в двери, через которую едва просунешь палец, сказал: — Мы отлично пролезем через это отверстие, ведь наши тела стали такими эластичными.

— Зря болтаете, — заметил накурившийся ширэ. — Что делать в доме, — превосходно проведем время и здесь. Смотрите, в каком мы прекрасном саду, сколько кругом цветов, солнца.

Ходжа Али расхохотался, словно рассказал смешную историю. Увидев, что собеседники не разделяют его веселья, он, сославшись на срочность дела к племяннику, поклонился и, сказав обязательное «Хода-хафиз», ушел.

— Неприятный человек, — заметила Лида. — Он не надоедает вам дома?

— Да нет, я его почти не вижу.

— Он определенно следил за нами. Эта бестия хочет знать все о работниках торгпредства, вплоть до того, кто с кем в каких отношениях.

— Не думаю, просто его привели сюда дела.

— А я уверена, что никакого племянника у него здесь нет и в помине.

Когда Лида и Сергеев вышли из музея, солнце заливало улицы и только лужи напоминали о дожде.

— А у нас в Москве сейчас мороз. Вы очень скучаете по Баку?

— Тоскливо стало уже на пароходе. Тяжело было видеть, как очертания Баку исчезают за горизонтом.

Лидия подумала о том, что о Москве она загрустила значительно позже, только после того, как улеглись волнения, связанные с впечатлениями о новых местах.

— Знаете, Лида… Все никак не привыкну называть вас так.

Лида улыбнулась.

— В ближайшие дни я собираюсь подавать заявление о возвращении на Родину. Раны мои не дают покоя, видимо климат не совсем подходит.

Лида удивленно посмотрела на Сергеева.

— Нет и полугода, как вы здесь…

— Я с каждым днем чувствую себя все хуже и хуже.

— Через неделю-другую потеплеет, и ваше недомогание пройдет. Я уверена в этом.

Лиде хотелось, чтобы ее слова прозвучали как можно убедительнее, хотя в то же время она готова была обвинить себя в эгоизме. Девушка так привязалась к этому немного странному, но, в общем, как ей казалось, очень простому и хорошему человеку, что не хотела разлуки с ним. Два дня на прошлой неделе, когда Сергеев болел и не был на работе, Лида не находила себе места.

— А почему бы вам не заняться серьезно своим лечением здесь?

— В Тегеране нет подходящих для этого условий. Мне надо, пожалуй, лечь в больницу. Не хочется на чужбине.

— Не успели подружиться и надо расставаться, — печально произнесла она. — Но здоровьем рисковать нельзя. Мне так хотелось бы помочь вам, но я, к сожалению, бессильна.

Тугой клубок подкатился к горлу. Ей до слез стало жалко этого человека…

— Лида, дорогая, — и он взял ее под руку, — не позже как через год вам возвращаться домой. Вот и встретимся тогда. Год пролетит незаметно. А я за это время подлечусь.

— Да, вы правы, Яков.

— Но вот и ваш дом, — сказал Сергеев, останавливаясь у подъезда трехэтажного здания.

— Пойдем вечером в клуб? Заходить за вами?

— Ну, конечно, — и Лида быстро юркнула в подъезд, словно боялась расплакаться.

Двухкомнатная квартира, которую она занимала с Олей, была обставлена скудно. Две старые металлические кровати и небольшой столик с кривым зеркалом, платяной шкаф — это спальня, а в другой комнате стоял какой-то затейливый, давно отживший свой век диван, круглый стол и несколько ветхих стульев. Но зато платили недорого.

Оля была дома. Она гладила платье.

— Что с тобой, Лида? На тебе лица нет! — воскликнула она, встретив подругу.

Лида опустилась на диван.

— Яков собирается возвращаться в Союз… У него плохо со здоровьем, — сказала она.

Оля оставила утюг, подошла и села на диван рядом с ней.

— Лидусь, я давно хотела поговорить с тобой о Якове. Может быть, не мое дело. Но ты для меня больше, чем подруга. Разберись лучше в этом человеке.

— Я достаточно хорошо его изучила.

— Нет, ты его совершенно не знаешь. А он какой-то загадочный. Мне кажется, он женат. Ведь ему под сорок. Сухарь, из него улыбки не выдавишь. Очень часто говорит о своем здоровье, а может быть, он настолько болен, что ему нечего морочить голову девушкам?

— Оленька, ты не права. — Лида моментально взяла себя в руки. — Яков порядочный человек. Ничего нет удивительного, что он до сих пор не женат. Был на военной службе, приходилось много разъезжать, и просто но встретил девушку, которую мог полюбить. Потом попал на финский фронт, там его тяжело ранили. Он, видимо, не совсем еще оправился после этого. Да и не сухарь он, как ты говоришь, Яков — душевный и приятный человек.

— Может быть, он и хороший, но ты-то о нем ничего не знаешь, а с моей точки зрения, он себе на уме.

— Оля, не говори так, а то мы поссоримся.

Оля махнула рукой и взялась за утюг.

IX

Кулиев читал показания арестованного нарушителя границы, поступившие из Ашхабада.

Ввели шатена лет тридцати, невысокого, коренастого.

— Садитесь, Казанцев, — сказал Кулиев.

— Все в ваших показаниях правда? — спросил он, положив ладонь на папку со следственными материалами.

— Конечно. Меня задержали на границе с рацией, другого выхода, как говорить правду, у меня не было. Кто поверил бы, если бы я сказал, что шел искать в СССР работу радиста и прихватил на всякий случай передатчик, — горько усмехнулся Казанцев.

— Вы не лишены чувства юмора. Это хорошо.

— Я понимал, что мои показания вы проверите и малейшая ложь в них будет выявлена. Да и вообще я решил, как только перейду границу, явиться с повинной. У меня нет никаких причин относиться к Советской власти враждебно.

— Что же заставило вас стать немецким шпионом?

— Сейчас объясню. Может быть, вы поймете меня. Родился и воспитывался я в Баку, сын рабочего Федора Казанцева. В 1927 году отец умер. Через год мать вышла замуж за иранского подданного, и мы выехали с ним в Иран. Там он бросил мать. Она сошлась с русским эмигрантом Шуваловым, который усыновил меня, чтобы я смог получить документы и поступить на работу. Вскоре мать заболела воспалением легких и умерла. Я остался с Шуваловым один. Он совсем одряхлел к тому времени. Больше пяти лет пришлось ухаживать за ним, как за маленьким, выслушивать его бредовые планы борьбы с большевиками или бесконечные диспуты собиравшихся у него эмигрантов о том, сколько еще может продержаться Советская власть. Предложение пойти в немецкую разведывательную школу, которое мне сделал один из знакомых Шувалова, я принял с радостью. Другого пути избавления от старика я не видел, а найти работу, чтобы зажить самостоятельно, было невозможно. Коробило, конечно, что иду на службу к немцам. Но я решил, что всегда могу быть двойником, вернее — работать честно на своих, а немцев обманывать. Самым важным для меня было тогда вырваться из дома старика.

— Хорошо. Об этом мы еще поговорим. А сейчас подробнее расскажите о немецких инструкторах, которые преподавали вам, где и как велась учеба.

Казанцев стал вспоминать, стараясь не упустить ни малейшей детали. Кулиев чувствовал, что Казанцев хочет быть искренним.

Вечером в тот же день Кулиев докладывал Румянцеву результаты допроса Казанцева.

— Какое впечатление осталось у вас о Казанцеве?

— Мне кажется, что он действительно пришел бы с повинной, если бы его не задержали на границе. Пограничники сообщили, что он был не особенно осторожен при переходе границы, а когда его задержали, тут же все откровенно рассказал.

— Что же вы предлагаете?

— Можно начать с немцами игру, используя Казанцева. Встретиться с Серебряковым он должен в течение следующего месяца. Времени мы не упустили. Освободим Казанцева и попробуем обвести фон Шёнгаузена.

— Что выяснили о Серебрякове?

— Это оказался тот самый Серебряков, которого я знаю. Ведет он скромный образ жизни. Ничего подозрительного за ним не замечено. Судя по показаниям Казанцева, Серебряков много лет не был связан с немцами. После встречи Казанцева с ним будем решать, какую роль отвести в этой комбинации Серебрякову.

— Добро. Я согласен. Действуйте. Показаниями Казанцева довольны?

— Теперь я могу существенно уточнить схему, которую докладывал вам. А главное — в пустые кружки́, обозначавшие немецкие разведывательные школы, могу внести сведения о инструкторах и обучающихся там диверсантах. Казанцев оказался на редкость наблюдательным человеком.

X

В марте 1941 года весна в Баку была в разгаре. Сергеев, неделю назад возвратившийся из Ирана, медленно, словно наслаждаясь приятным вечером, шел по Армянской улице. Не дойдя до сквера, который бакинцы называли почему-то Парапетом, он остановился у трехэтажного дома. Прямо у ворот на тротуаре расположился продавец гороха. Тут же около него пылала жарким огнем круглая жестяная жаровня с противнем, на котором, потрескивая и распространяя аппетитный запах, жарился горох. Вокруг собрались ребятишки изо всех ближайших домов. Продавец мешал специальным совком лопавшийся горох и гордо поглядывал на жаждущих. Он негромко, больше по привычке, приговаривал: «Горох, жареный горох». Зазывать покупателей не было никакой нужды. Они и так толпились вокруг. Сергеев, взглянув еще раз на номер дома и убедившись, что это дом 24, вошел во двор. В маленький дворик, похожий на четырехугольную шахту, выходили стеклянные галереи, тянувшиеся по сторонам каждого этажа, двор был пуст, вся детвора собралась около торговца с горохом. Сергеев направился к квартире в правом углу первого этажа, у колодца. Дверь открыл румяный сероглазый старик лет шестидесяти с косматыми, пепельного цвета бровями и лысой головой.

— Я к вам по делу. Вы один? — спросил Сергеев.

— Да.

— Я пришел за вещью, которую оставил вам на хранение пастор Швантес, — сказал Сергеев, войдя в комнату.

— А квитанция у вас есть?

— Вот возьмите, — Сергеев протянул червонец первого выпуска.

Старик долго держал его в руках и о чем-то сосредоточенно думал, словно забыв о госте. Видимо, это посещение было неожиданным и он хотел собраться с мыслями. Старик много лет был сторожем лютеранской кирки в Баку, в которой служил пастор Швантес, высланный из СССР за антисоветскую деятельность. За время своей работы в кирке старику не раз приходилось выполнять конспиративные поручения лютеранских духовных наставников, и он привык к осторожности. Подойдя ближе к лампе, он долго недоверчиво разглядывал червонец, несколько раз посмотрел его на свет, видимо хотел проверить, не фальшивый ли он, затем полез в ящик комода, вынул оттуда книгу, нашел там записанные серию и номер червонца и, убедившись, что представленный банкнот именно этот, сказал:

— Садитесь, я сейчас передам вам то, что оставил пастор.

Несколько минут старик кряхтя двигал в соседней комнате какие-то вещи, что-то у него с грохотом упало. Наконец он вышел с небольшим чемоданом, тряпкой стер с него пыль и поставил чемодан у стула, на котором сидел Сергеев.

— Вот, можете взять. Я даже не заглядывал в него. Ключ мне не оставляли. Вам придется ломать замок.

— Ничего, с этой задачей я справлюсь, — Сергеев пожал руку старику, взял чемодан и вышел. Быстро миновал двор, толпу покупателей жареного гороха, остановил на улице свободный фаэтон и поехал домой.

Жил Сергеев на одной из оживленных улиц города — Торговой, в четырехэтажном доме. Квартира его была на втором этаже и имела два входа: с Торговой улицы и с Красноводской через двор.

Дома он вскрыл чемодан. В нем был тщательно упакованный радиопередатчик. Сергеев улыбнулся, словно увидел старого знакомого. Точно на таком же его обучали в Тегеране, и он успел изрядно надоесть ему. Передатчик был очень прост в обращении, портативен и надежен в работе. Он питался от городской электрической сети, но мог работать и на батареях.

Сергеев задвинул чемодан с рацией под кровать и, сев в кресло, окинул взглядом комнату. Стены в полках с книгами, письменный стол, тахта, покрытая ковром, несколько стульев составляли всю обстановку. За занавеской в просторной нише была спальня.

Сергеев подошел к одной из полок с книгами и любовно стал перебирать томики Чехова. Книги помогали ему коротать время, когда он после тяжелой операции был обречен на вынужденное бездействие.

XI

По-весеннему широко разлился пограничный Аракс. Река глухо рокотала, нарушая тишину лунной ночи.

На иранской стороне какой-то человек неторопливо опустился в воду и поплыл к советскому берегу. Немало труда и ловкости требовалось, чтобы преодолеть быстрое течение, но человек упорно плыл, рассекая ударами рук волны.

Перебираться через границу в лунную ночь было делом особенно рискованным. Через несколько минут пловец достиг берега и ползком выбрался на сушу. Не поднимаясь, нарушитель внимательно осмотрелся и, успокоенный царившей тишиной, пополз к черневшей полосе кустов. Там он снял со спины резиновый мешок, вынул из него хурджин[10] и сухую одежду. Лежа переоделся, сложил в резиновый мешок мокрое платье и сунул его в хурджин. Встав с земли, он перекинул суму через плечо и, согнувшись, чтобы не возвышаться над кустами, пошел к лесу.



Нарушителю и в голову не могло прийти, что за его переправой через Аракс, за всеми сложными манипуляциями с переодеванием и путешествием через кусты зорко следили. Укрывшись в нескольких шагах от нарушителя, два советских пограничника не спускали с него глаз. Он так близко прошел мимо затаившихся дозорных, что они даже почувствовали легкое дуновение ветерка, поднятое движением его плаща. Но они не задержали нарушителя и не пошли вслед за ним. Когда он удалился на достаточное расстояние, один из пограничников, покрутив ручку полевого телефона, поднял трубку.

— Докладывает помощник коменданта Володин. Нарушитель пошел в сторону леса. Похоже, рассчитывает выбраться к линии железной дороги лесными тропами. Средних лет, худой, быстр в движениях. В серой папахе, рубаха и брюки военного летнего обмундирования, кирзовые сапоги, брезентовый плащ цвета хаки…

— Скажите, левая пола плаща прожжена?

— Вот начальник отделения Карцев говорит, что левая пола плаща нарушителя имеет дыру величиною с пятак… Слушаюсь, понятно, продолжаем наблюдение, — Володин повесил трубку и дал отбой.

— Я еще никогда такого не видел. Нарушитель идет мимо носа, а задерживать его нельзя, — сказал Карцев.

— Мало ли что может быть. Известный, значит, человек. Приказано продолжать наблюдение. Не зря это поручили нам, а не обычному дозору.


Яков плохо спал эту ночь. Волновался. Его беспокоило, как все сложится. Кто будет первым посланцем Шёнгаузена и Геккерта. Не исключено, что шефы попытаются проверить его. Поднялся Яков с больной головой.

По расчетам Сергеева, первый диверсант должен был появиться сегодня.

Часов в двенадцать в дверь осторожно постучали. «Почему стучит? Там же на видном месте звонок», — подумал Яков и пошел открывать дверь. Стучал гость. Внешне он отвечал описаниям, которые сообщил из Тегерана радиограммой Шёнгаузен. Сергеев сразу заметил примету: в плаще дыра.

— Мне нужен Яков Васильевич Сергеев, — сказал человек. Взгляд его беспокойно бегал по комнате.

— Я — Сергеев.

— Наш шеф говорил, что вы можете помочь мне найти пристанище.

— Кого вы имеете в виду?

— Нашего генерала. Я — Семен Николаевич Безруков. — Он не вынимал руки из кармана, где у него, видимо, был пистолет.

Пароль был точным. Кроме того, в радиограмме Шёнгаузен сообщил, что кличка Безрукова Потомок. Он в действительности был Монташев, родственник бывших бакинских нефтепромышленников.

— Раздевайтесь, садитесь. Поживете у меня, пока вас не пристрою.

Гость вынул руку из кармана, осторожно положил в угол комнаты хурджин, вышел в переднюю и снял там плащ. Возвратившись, вынул из хурджина сверток и протянул Якову Васильевичу.

— Здесь мины. Шеф просил вас укрыть их до надобности.

Сверток с тщательно упакованными в непромокаемый материал минами Сергеев спрятал в ящик письменного стола.

— Это временно, потом перепрячу в более надежное место, — сказал он, заметив удивленный взгляд Безрукова.

Успокоившись, пришелец сел к столу.

— Сейчас мы что-нибудь перекусим. Как переходили границу?

— Человек, который меня провожал, отлично знает этот участок, и не только на той стороне, а и на советской. По его указаниям я шел словно по хорошо известной местности.

— Это очень важная часть нашего дела.

— Он безусловно переправляет не первого, и на него можно положиться вполне. Видно, он из местных жителей, но по-русски говорит свободно.

— Хорошо, Семен. Буду называть вас так. Не возражаете?

— Конечно, Яков Васильевич.

— Какие у вас документы?

Безруков вынул из кармана советский паспорт на имя Семена Николаевича Безрукова. Прописка в нем была тбилисская.

— А вы бывали в Тбилиси?

— Да.

— Долго вы жили в Баку? Имеете здесь знакомых?

— Выехал я отсюда пятнадцатилетним мальчиком, город знаю, но знакомых, которые бы помнили меня, здесь нет. Да и узнать меня трудно теперь.

— Вы понимаете, для чего я расспрашиваю?

— Конечно. Мне в Тегеране говорили, чтобы я от вас ничего не скрывал: зная правду, вам легче придумать что-либо для меня.

— Вот именно.

Через час Безруков пошел побродить, «вспомнить город». Вернулся он поздним вечером. Наскоро поев, лег спать. Он порядочно устал и, почувствовав себя в безопасности, заснул как убитый.

Рано утром Семен был уже на ногах, опередив хозяина квартиры. Когда Сергеев встал, Безруков предложил приготовить завтрак.

Яков показал, где лежат продукты, и через несколько минут Безруков со сноровкой заправского официанта накрыл стол.

Во время завтрака в прихожей раздался звонок, гость вскочил из-за стола и бросился к кровати, где под подушкой лежал пистолет.

— Спокойно, это принесли молоко, — сказал Яков и пошел открывать дверь.

Действительно, пришла молочница. Яков отнес молоко в кухню и вернулся в комнату. Безруков все это время стоял у кровати. Садясь за стол, он сконфуженно сказал:

— Вроде на родине, а на самом деле в стране врага.

— Это так, Семен, но нельзя распускать себя. Я не в лучшем положении, однако не хватаюсь каждый раз за пистолет. Как же вы будете вести себя в деле?

Замечание Сергеева, в котором Семен не мог не почувствовать упрека в трусости, произвело на диверсанта удручающее впечатление; ему было стыдно, и в то же время злоба душила его. Но ссориться с Сергеевым было не в его интересах.

— Я впервые в таком положении, может, немного и переборщил, — проворчал он.

— После завтрака пойдем посмотрим квартиру. Я подыскал ее. Если понравится, можете сегодня же поселиться там, а я займусь устройством вас на работу.

XII

Румянцев шел к Кулиеву в гости, — наконец-то он собрался посмотреть, миниатюры. Вряд ли кто мог дать этому высокому сероглазому шатену пятьдесят лет. В волосах ни единого седого волоса. Особенно молодил его румянец. А ведь Румянцев систематически недосыпал, и сегодня десять часов без перерыва пробыл в наркомате. Час тому назад он подписал представление Кулиева к очередному званию и все еще находился под впечатлением документа, который прочел в личном деле Кулиева. Он касался отца Мехти Джафаровича. Джафар Кулиев работал желонщиком на романинском нефтяном промысле в Баку. В 1902 году он примкнул к рабочему движению и за короткий срок из неграмотного малоквалифицированного рабочего превратился в активного общественного деятеля, читающего Маркса, Ленина. За свою энергию, принципиальность Джафар Кулиев пользовался большим уважением бакинских рабочих. Но ему не пришлось дожить до торжества дела социализма. Он был убит подкупленными мусаватской полицией бандитами. Трудно пришлось матери Мехти с тремя малолетними детьми, но товарищи мужа помогли ей материально, а вскоре в Баку установилась Советская власть. Мехти окончил среднюю школу, затем институт. Поработал по специальности несколько лет, а потом по комсомольской мобилизации пошел на службу в органы ОГПУ.

Румянцев думал о том, что многое Кулиеву дано от отца. Мехти Джафарович всегда брался за самые тяжелые дела и с успехом их заканчивал. Интересно, как у него дома.

Незаметно Румянцев подошел к дому Кулиева. Дверь открыл сам Мехти Джафарович.

— О, это вы, — Мехти с радостной улыбкой пожал протянутую ему руку.

Через открытую дверь, ведущую в комнаты, Румянцев видел, что просторная квартира обставлена по-европейски, но, несмотря на это, чувствовалось, что здесь живут кавказцы. Для того чтобы убедиться, достаточно было взглянуть на мангал[11] в углу и большой глиняный кувшин, в котором обычно хранят в азербайджанских домах воду для питья. С кухни доносился еле уловимый аромат восточного печенья, приготовляемого на бараньем сале.

Румянцев и Кулиев расположились в гостиной за круглым столом, покрытым узорчатой скатертью. Румянцев обратил внимание на стоявшую на столе керосиновую лампу из хрусталя. Это был очень красивый старинный осветительный прибор, и хотя теперь в него была вделана электрическая лампочка, оставалось впечатление, что свет излучает горелка.

Мехти достал из шкафа и любовно разложил на столе миниатюры.

— Достались нам от деда жены. Он был образованным человеком, любил живопись.

Неожиданно распахнулась дверь и в комнату вошла девочка лет пяти, с карими глазенками и большой копкой курчавых волос, черных и блестящих, точно таких, как у отца.

— Папа, мама говорит, что я непослушная. Разве это верно? — прижалась она к коленям отца, с интересом рассматривая гостя. Чувствовалось, что привела ее сюда, конечно, не столько обида на замечание матери, сколько любопытство, что это за гость, для которого так заботливо готовился чай с ее любимым печеньем.

— Сурья, мама права, вот и сюда ты вошла без разрешения. Иди помоги маме, — Кулиев слегка подтолкнул девчушку к выходу. Пятясь к двери, она продолжала рассматривать папиного гостя.

Сергей Владимирович и Кулиев склонились над миниатюрами.

Это были пейзажи. Долины в обрамлении гор, покрытых лесом. Привычные глазу самшит, акации, фиалки, ромашки перемежались с фантастическими деревьями, цветами, животными. Все это было исполнено яркими красками и заключено в тончайший орнамент.

— Какое мастерство! Посмотрите на серебряные облака. А как искусно вырисованы на стройном стебле тончайшие, словно прозрачные листья и нежные цветы, а этот полутигр-полугазель, как красиво сочетаются в нем основные признаки свирепого хищника и мирного грациозного животного, — восхищался Румянцев, рассматривая одну из миниатюр.

— Эти миниатюры, Сергей Владимирович, приносят мне много радости. Придешь иногда с работы усталый, расстроенный, сядешь за них и сразу все забываешь. Я каждый раз нахожу в них все новые и новые удивительные линии и краски.

— Торопитесь, Мехти Джафарович, наслаждаться искусством. Скоро мы не будем иметь для этого времени, — сказал Румянцев, бережно укладывая миниатюры.

— Сергей Владимирович, вы имеете в виду надвигающуюся войну?

— Активность фон Шёнгаузена — дурное предзнаменование. Мы встали лицом к лицу с абвером. Они торопятся здесь, как и на западных границах. Взрыв не за горами.

— Мы первыми чувствуем всегда приближающуюся войну.

— И это обязывает нас быть не менее активными, чем противник. Как дела с Казанцевым?

Кулиев посмотрел на часы.

— Час тому назад Казанцев должен был познакомиться с Серебряковым, установить с ним деловой контакт. Это будет неожиданностью для режиссера. Его немцы не использовали с времен первой мировой войны.

Раздался телефонный звонок. Мехти Джафарович поднял трубку и после первых же слов тревожно взглянул на Румянцева. Тот сразу понял — случилось что-то неприятное.

— Серебряков после посещения его Казанцевым застрелился.

— Не захотел изменять Родине, — Румянцев встал с места и заходил по комнате. — Когда вы должны встретиться с Казанцевым?

— Завтра в десять утра.

— Надо найти возможность повидать его сегодня. Интересно узнать, как вел себя с ним Серебряков. Пусть Казанцев сообщит о случившемся Шёнгаузену по рации. Обеспечьте появление в газетах извещения театра о смерти Серебрякова. Надо, чтобы немцы не усомнились в сообщении Казанцева.

— Сейчас же дам знать Казанцеву о необходимости увидеться сегодня.

— Добро. Действуйте, Мехти Джафарович, а я буду ждать вас в наркомате.

XIII

Летом в Тегеране нестерпимо жарко. К часу дня замирает жизнь на улицах, закрываются учреждения, магазины, горожане прячутся в подвалы, где значительно прохладнее, чем в комнатах, а более состоятельные выезжают на дачи. Только после заката солнца город оживает и жизнь продолжает идти своим чередом. Ничего не изменилось как будто и летом 1941 года. Но это только казалось. Политическая обстановка в городе была накалена до предела. Фашисты, готовясь к нападению на Советский Союз, использовали все возможности, чтобы повлиять на правящие круги Ирана, заставить правительство заключить с нацистской Германией военный союз. Наци рассчитывали напасть на СССР со стороны его южных границ. Но многие депутаты меджлиса, некоторые члены кабинета министров, сенаторы противились немецким домогательствам. Наряду с этими происками внутри страны наци развернули лихорадочную деятельность по заброске агентуры в Советский Союз. У фон Шёнгаузена, имевшего непосредственное отношение к этому, было много работы.

Вот и в этот душный вечер Шёнгаузен ждал Геккерта с очередным диверсантом, которого надо было нелегально переправить через границу в Баку. Генерал сильно изменился с тех пор, как беседовал с Сергеевым. Он похудел, щеки висели у него, как у старого бульдога. Прогуливаясь по своему кабинету, генерал то и дело злобно поглядывал на гудящий под потолком фен, его шум действовал на нервы, но остановить пропеллер он не мог. Тогда духота не даст думать, двигаться. Шёнгаузен готов был запустить чем попало в мелькающие крылья и бежать в темноту тегеранской ночи.

Раздался стук в дверь, и вслед за этим ее осторожно приоткрыл Геккерт. Просунув голову в образовавшуюся щель, он спросил:

— Можно, мой генерал?

— Входите, черт возьми, вы уже опаздываете на целых пятнадцать минут, — раздраженно сказал Шёнгаузен. Он подошел к креслу и хотел сесть, но спохватился, сидеть в нем так жарко, как спать на пуховой перине, — и остался стоять за спинкой этого громоздкого сооружения.

За Геккертом вошел низкорослый коренастый молодчик с широкими бровями, сросшимися на переносице. Он вытянулся перед Шёнгаузеном по-военному.

— Вы говорите по-немецки? — спросил его Шёнгаузен.

Молодчик не понял и вопросительно посмотрел на Геккерта.

— Герр Годжаев не говорит по-немецки, — сказал Геккерт.

— Этому герру место в кацете[12], настоящий бандюга, — проворчал Шёнгаузен. Он все никак не мог справиться со своим раздражением.

— Он действительно уголовник в прошлом, но это как раз то, что требуется нам в данном случае, — сказал Геккерт по-немецки и, повернувшись к Годжаеву, перевел ему слова Шёнгаузена.

— Герр спрашивает, готовы ли выполнить ту миссию, которая возлагается на вас?

Годжаев улыбнулся, растянув до ушей свой огромный рот, и утвердительно закивал головой в сторону Шёнгаузена, приговаривая: «Яволь, яволь».

— Да он говорит по-немецки! — встревожился Шёнгаузен.

— Это единственное немецкое слово, которое он научился произносить.

— Как же можно полагаться на такого кретина?

— Он далеко не глуп, но не полиглот. За свои тридцать лет взломал до двадцати сейфов и отправил к предкам больше людей, чем у него пальцев на руках. Всю сознательную жизнь он на нелегальном положении, скрывается от властей и ни разу не попался. Он чертовски изворотлив и хитер. С нашими заданиями справляется отлично.

— Скажите ему что-либо приятное, проводите отсюда и вернитесь. Я не в состоянии сейчас с ним разговаривать.

— Наш шеф очень рад познакомиться с вами и надеется, что вы приложите все силы для выполнения наших поручений на той стороне, — сказал Геккерт Годжаеву.

Тот осклабился во весь рот и поклонился Шёнгаузену.

Когда Геккерт и Годжаев вышли, Шёнгаузен выключил фен. Но стоило пропеллеру остановиться, как в комнате стало почти невозможно дышать. Генерал снял пиджак и расстегнул галстук, но и это не помогло. Пришлось снова включать фен. Возня с феном и пиджаком несколько отвлекла его от неприятных мыслей. Он сегодня получил из Берлина очередное письмо, в котором его упрекали в медлительности.

— Скажите, Геккерт, вы будете переправлять через границу Бывалого — такая, кажется, кличка у уголовника, с которым вы меня только что познакомили, — по тому же маршруту, что и Безрукова? — спросил генерал.

— Да.

— Но это не совсем разумно.

— Мой генерал, на переправе работает надежный человек. В тех местах наиболее слабо охраняемый участок на русской стороне. Это гарантирует известную безопасность. И потом, у нас уже нет времени искать другие возможности.

— Времени действительно осталось мало. Берлин торопит. Кого бы послать в Тавриз для ускорения подготовки очередной партии агентов?

— Я предлагаю Густава Бека. Вы же знаете — это очень надежный человек. Он из альте кэмпферт[13].

— Но он же почти не знает нашего дела.

— У него светлая голова, экселенц.

— Да, если иметь в виду цвет его волос.

— Другой, более подходящей кандидатуры я не могу назвать.

— Хорошо. Пошлите вашего Бека, — безнадежно махнул рукой Шёнгаузен. — Чуть не забыл. Вы проверяли сообщение Казанцева о самоубийстве Серебрякова?

— Да, экселенц. Есть объявление в бакинской газете о кончине Серебрякова. Естественно, о самоубийстве не пишут.

Я ничего другого от этого мягкотелого интеллигента и не ожидал. Хоть и не был с ним знаком лично, но чувствовал по характеристикам в его деле. Мне кажется, что группу, которую мы прочили поручить Серебрякову, должен возглавить Казанцев. Он произвел на меня хорошее впечатление и обосновался в Баку не плохо.

— Совершенно верно, экселенц. Казанцев, конечно, менее эрудирован, чем Серебряков, но с нашими поручениями справится. Его хорошо готовили. Сообщим ему о нашем решении.

XIV

Сергеев писал Лиде. Они давно условились, что Лида будет хлопотать о досрочном возвращении на Родину. Вот и сейчас Сергеев старался как можно убедительнее написать, чтобы она поторопила кого следует с решением этого вопроса, хотя и чувствовал, что Лида сама не медлит.

Раздался звонок. Сергеев встал, недоумевая, кто в этот полуденный час мог навестить его. Первой мыслью было: телеграмма от Лиды. Он открыл дверь. Вошел Кулиев.

Сергеев отступил в переднюю. Только когда захлопнулась дверь, Сергеев бросился к Кулиеву и обнял его.

— Мехти, дорогой, ты ли это?! А я уж думал, долго не увижу тебя.

— Яков, друг, мне не меньше хотелось повидаться, поговорить, но ты понимаешь, мы но хотели рисковать. Надо было выждать: немцы могли на первых порах организовать слежку за тобой. Но вот в связи с событиями решил встретиться и кое о чем договориться.

— Какие события?

— Ты ничего не слышал? Радио у тебя молчит?

— Я не включал его сегодня и никуда не выходил. Плохо себя чувствовал, а потом писал письмо.

— Фашисты напали на нас. Война началась.

Несмотря на то что Яков знал о близости войны, это известие ошеломило его. Пока Кулиев рассказывал о подробностях, он не сводил с него взгляда.

— Как только мы оправились после этого страшного известия, Румянцев отправил меня к тебе. Сейчас посыплются задания фон Шёнгаузена.

Я хоть и чувствовал приближение войны, но не верил в то, что она будет, как не верят обычно в большое несчастье.

— Яков, я зайду к тебе завтра, и мы поговорим обстоятельнее, а сейчас для докладной в Москву с нашими предложениями по локализации деятельности абвера из Ирана мне надо уточнить некоторые подробности. Как возникли подозрения в отношении Ходжи Али?

— Один купец, конкурирующий с Ходжой Али, под строжайшим секретом сказал завхозу торгпредства, что Ходжи Али близок к немцам и пользуется у них большим доверием. Мы понимали, что в этом сообщении купца немалую роль сыграло желание оттеснить Ходжу Али от советского торгпредства, но в какой-то мере его слова, видимо, соответствовали действительности. У меня возникла мысль проверить его. Было важно убедиться, насколько купец был прав. К услугам Ходжи Али советские люди прибегали довольно часто. Я сообщил тогда вам в наркомат и получил «добро» на это. Вот и все. В дальнейшем уже действовал строго по вашим инструкциям. Так явились у меня родители-немцы и родственники в Германии.

Кулиев стал расспрашивать о других деталях. Когда он закончил, Яков спросил:

— Как ты думаешь, Мехти, я хочу подать рапорт о возвращении в органы.

— Но ты же нездоров?

— Я думаю, сейчас не время считаться с этим.

— Что ж, я поддержу твою просьбу.

Как только Кулиев ушел, Яков сел писать рапорт Румянцеву. И за скромными строками официальной бумаги встала вся жизнь.

… В 1925 году, когда он готовился в институте к научной деятельности, был убит его старший брат — Владимир. Он работал в ОГПУ и погиб в схватке со шпионом, засланным иностранной разведкой. Яков Васильевич тяжело перенес смерть единственного брата, который, по существу воспитал его после смерти родителей в 1915 году. Под впечатлением потери брата Яков Васильевич принял решение посвятить себя делу борьбы с врагами Родины. Верный своему решению, по окончании университета он пошел работать в органы государственной безопасности. Последнее время он занимал оперативную должность в Наркомате внутренних дел Таджикистана. Проработал там несколько лет, полюбил таджикский народ, изучил язык, который очень схож с персидским. Но вспыхнула война с Финляндией, и Сергеев подал заявление об отправке на фронт, где возглавил разведку одного подразделения. Он принимал участие в разведывательных вылазках, был тяжело ранен. После госпиталя Якова демобилизовали. Потеряв по состоянию здоровья возможность работать в органах НКВД, Сергеев поехал в Баку. Браться за научную работу, к которой он когда-то готовился, врачи не советовали, он устроился бухгалтером в Союзпушнину. Все сложилось как будто удачно, работа была не особенно обременительной, он получил хорошую квартиру. Очень помог ему в этом Кулиев. К нему он привез письмо из Москвы. Мехти Кулиев встретил его как близкого знакомого, отнесся к нему с большой теплотой, глубоко сочувствуя его несчастью. Вскоре Якову предложили поехать на работу в Иран. Сергеев дал согласие…

Оторвавшись от воспоминаний, Яков набросал коротко и сухо просьбу о восстановлении в органах, поскольку его здоровье значительно улучшилось.

Только к вечеру Яков вспомнил о Лиде. Как она встретила известие о войне? Как ей и другим бывшим его сослуживцам тяжело сейчас вдали от Родины! Яков взял неоконченное письмо и еще раз написал, чтобы она скорей возвращалась. Он подумал о том, что за прожитые годы не пришлось встретить девушки, к которой бы появилось серьезное чувство, словно знал, что там на чужбине его ждет Лида. Он всегда тепло вспоминал о коллективе, в котором проработал более полугода. Много среди них хороших, симпатичных людей. Правда, смотрел на них как-то стороны. В глазах немцев он предстал человеком, ненавидящим все советское, но скрывающим это от окружающих за своей необщительностью, мрачным характером, порожденным тяжелой болезнью. Таким он должен был быть везде, где могли его увидеть немцы, а ему так хотелось по-свойски поговорить со своими сослуживцами. Он чувствовал, что его многие не любят.

Отложив письмо, Яков решил позвонить Кулиеву, что рапорт готов. Был час, когда в наркомате собирались на работу после дневного перерыва, но телефон упорно молчал.

«Закружился со всякими срочными делами», — с завистью подумал Яков. Как ему хотелось сейчас быть среди чекистов.

Сидеть одному стало невмоготу. Яков вышел из дома. Торговая улица с прямыми рядами красивых уютных домов, на первый взгляд жила обычной для этого позднего часа жизнью. Но стоило присмотреться внимательнее, как чувствовалось, что волнение, поднятое страшным известием, еще не улеглось. С улицы исчезла фланирующая молодежь. Редко где можно было увидеть неосвещенное окно. Во всех квартирах обсуждалась ошеломляющая весть. На лицах прохожих была видна озабоченность. У каждого в связи с войной появились новые, неотложные дела. Яков понимал, что резко изменится и его положение. Не успел он подумать об этом, как перед ним вырос Безруков.

— Яков Васильевич, поздравляю. Ну, теперь мы скоро тоже будем людьми, — прошептал он, сжимая локоть Якова.

Сергеев вздрогнул, будто к нему прикоснулась холодная жаба. Он еле удержался, чтобы не закатить этому выродку по физиономии.

— Да, большое событие в нашей жизни, — с трудом выдавил он. Сейчас было, конечно, самое неподходящее время для беседы с Безруковым.

— Только сменился. Никак не мог дождаться. Сразу поспешил к вам. Ну теперь, Яков Васильевич, посыплются задания — только успевай выполнять.

— Конечно. На нас ложится большая ответственность.

— А не возьмут меня в армию?

— Не станут же так сразу всех призывать. У меня есть знакомые в военкомате. Постараюсь что-нибудь сделать.

— Пожалуйста, Яков Васильевич, а то заберут, и все пропало.

— Не волнуйтесь. Готовьтесь к выполнению поручений наших шефов. Заходить ко мне теперь без особой нужды не следует. Давайте расстанемся. Когда понадобитесь, я вас разыщу.

Безруков ушел. Яков вернулся домой. Ночью он с особым волнением ожидал радиосеанса с Тегераном. Наконец принял шифровку. Она была необычно длинной. Было ясно, что для немцев наступило время активных дел и телеграмма содержит конкретные указания о диверсии или терроре.

Поздравляем с началом великого похода, предначертанного гением фюрера. Мы с вами должны внести свою лепту для быстрой победы. Основное — это деморализовать тылы противника. Конкретно вам надо найти возможность вывести из строя один из бакинских нефтеперерабатывающих заводов. Поручите операцию Потомку. Он имеет подходящего для этого человека. Результаты и какое впечатление произведет на население эта акция — сообщите. Арбаб.

Яков прочел телеграмму еще раз и бросил ее на стол. «Что придумали! Разве можно допустить, чтобы в такое время остановился хотя бы на день завод. Но как выйти из положения? Не провалять себя и не дать осуществиться задуманной немцами диверсии? Главное, поручили организацию взрыва такому головорезу, как Потомок, который органически ненавидел все советское и готов был на любое преступление, лишь бы навредить».

XV

Война наложила на все свой тяжелый отпечаток. Даже в квартире Кулиевых Сергеев почувствовал это. Он часто бывал здесь до отъезда в Иран. Веселые комнаты выглядели мрачно. Окна со шторами из черной бумаги казались темными впадинами, лампочки не такие яркие, как прежде. В квартире стояла тишина, не было слышно звонкого голоса Сурьи, ее отвезли в Закаталы к бабушке.

Сергеев прошел в гостиную. Румянцев с Кулиевым рассматривали новую миниатюру, которую приобрел Мехти Джафарович.

— Это Яков Васильевич, — представил Якова Кулиев.

Румянцев, отложив миниатюру, встал.

— Много слышал о вас, Яков Васильевич. Садитесь, поговорим, познакомимся поближе. Рад сообщить, что Москва одобрила наше предложение восстановить вас на работе в органах. Но, разумеется, приступить к работе в аппарате вам придется только после окончания дела, которым вы занимаетесь сейчас. Согласны?

— Конечно, Сергей Владимирович. Благодарю вас. Передайте мою благодарность и народному комиссару.

Сергеев крепко пожал локоть Кулиеву. Он понимал, что Мехти сыграл в восстановлении не последнюю роль.

Раздался стук в дверь, и жена Кулиева, миловидная молодая женщина, внесла поднос с чаем. Она молча поклонилась гостям, поставила поднос на стол и поспешно удалилась, чтобы не мешать деловому разговору. Кулиев расставил стаканы с чаем и розетки с изюмом, виновато улыбнулся.

— Сахара нет.

— Сейчас транспорт занят военными перевозками, не до сахара, — заметил Румянцев и подвинул к себе одну из розеток.

— Давайте сначала решим, как быть с выполнением задания Шёнгаузена.

Больше часа они обсуждали этот вопрос. Много было всяких вариантов, но остановились все же на том, который предложил Яков.

— Добро, пожалуй, надо идти, — заключил Сергей Владимирович, — меня уже ждут в наркомате.

Мехти вышел проводить Румянцева. Когда он вернулся, Яков сидел задумавшись.

— Что такой грустный, Яков?

— Меня расстраивает, Мехти, что, несмотря на просьбы Лиды, ее не отправляют домой.

— Все будет в порядке. Месяц-два, и она приедет. Правда, я знаю, как долго тянутся эти месяцы. Ведь вскоре после свадьбы нам с Наргиз пришлось расстаться. Она училась здесь в педагогическом институте, а мне надо было ехать в Москву в институт востоковедения. Мы оба очень тосковали и считали дни до каникул. Теперь это в прошлом.

— Вот и мне хочется, чтобы мои ожидания тоже скорее канули в прошлое, — улыбнулся Яков. — Я пойду, через час у меня радиосеанс с Тегераном.

XVI

Яков вместе с Потомком разработал план операции. На нефтеперерабатывающем заводе заведовал клубом бывший приближенный нефтепромышленника Монташева — Песцов Нил Тимофеевич. Монташев имел на Песцова какие-то виды, не порывал с ним связи и щедро задабривал посылками. Потомок считал, что Песцов поможет ему проникнуть на завод. Было решено, что Потомок свяжется с Песцовым в клубе.

В клуб диверсант попал как раз в день, когда там должен был состояться заводской актив. Потомок прошелся по вестибюлю, разглядывая окружающих пристальным настороженным взглядом желтых, как у борзой, глаз, словно боялся встретить среди присутствующих людей, с которыми не хотел бы сталкиваться.

В вестибюле уже прогуливались участники собрания. Здесь были седоголовые мастера, отдавшие перегонке нефти не один десяток лет своей жизни, совсем молодые еще инженеры, получившие образование при Советской власти, молодые рабочие-передовики. Вопрос, который предстояло обсудить на активе, для всех был одинаково важным. Для обороны страны потребуется теперь много нефти. Надо найти способы значительно увеличить ее добычу.

Потомок со злобой смотрел вокруг. Ведь это могли быть люди, которые перерабатывали нефть, добытую на его участках земли. Да, тех самых, которые он должен был получить по завещанию своего дядьки, но так и не успел получить. Помешала революция. И вот он теперь должен смотреть в руку одному из Монташевых, который предусмотрительно перевел часть своего капитала за границу и жил там сейчас припеваючи.

Проходя мимо дивана, Потомок замедлил шаг. На диване сидели молодой белокурый парень и смуглая девушка-азербайджанка. Развернув чертеж, они оживленно о чем-то говорили. Вслушиваясь в их разговор, Потомок понял, что беседующие — инженеры. Он с горечью вспомнил свои студенческие годы, когда дядька, проча его себе в преемники, хотел, чтобы племянник получил специальность инженера-нефтяника, рассчитывая, что тогда он лучше будет управлять своими промыслами. Но время решило иначе. Потомок даже не успел окончить институт, пришлось убираться за границу. Казалось, вся накопившаяся за эти годы злоба всколыхнулась в нем.

Раздался звонок. Собравшимся было пора заходить в зал. Потомок мотнул головой, словно хотел откинуть волосы, спадавшие на лоб, хотя при его огромной лысине вряд ли это могло случиться. Но тем не менее от этой старой привычки он избавиться никак не мог. Диверсант заторопился. Надо было найти кабинет Песцова. Это не составило особого труда. Помещение было небольшим, и стоило Потомку пройти немного по коридору, как он увидел дверь с табличкой «Заведующий клубом». Приоткрыв незапертую дверь, он увидел, что кабинет пуст.

Потомок чертыхнулся. Теперь засядет этот Песцов на собрании и не дождешься его. Обдумывая как быть, Потомок остановился. Послышался еще один звонок. Говор в вестибюле стих, участники собрания зашли в зал, и в это время в коридоре послышались неторопливые шаги. Потомок внимательно всматривался в подходившего худощавого мужчину лет пятидесяти с редкими седыми волосами и продолговатым смуглым лицом.

«Нил Тимофеевич, конечно, он». Потомок запомнил его еще с юношеских лет. Нил Тимофеевич часто бывал тогда у них в доме. Он был доверенным человеком Монташевых, наушничал о поведении рабочих, служащих. Он каждый раз приносил молодому Монташеву, или, как его звали, Рачику, гостинец — связку сушек. Эти сушки казались Рачику вкуснее самых лакомых пирожных, которые подавали дома.

— Нил Тимофеевич! — выступил Потомок из полумрака навстречу Песцову.

Тот вздрогнул от неожиданности и остановился.

— Чем могу служить?

— Не узнаете, дядя Нил?

Песцов подошел ближе.

— Нет, не имею чести знать, — решительно заявил он.

— Я Рачик Монташев. Помните, как дарили мне всегда сушки?

— Не может быть. Рачик, как ты вырос, — и Песцов, обняв племянника своего бывшего патрона, увлек его в кабинет.

— Садись, рассказывай, как живет дядя.

— Он просил передать вам привет, Нил Тимофеевич.

— Много лет прошло, много воды утекло, а я по-прежнему предан ему, Рачик. Никогда не забуду добра, которое он мне сделал. Ну, а как ты? Закончил образование за границей?

— Да, Нил Тимофеевич, — соврал монташевский отпрыск и пустился в описание «привольной» жизни в Париже, умолчав, конечно, о своем увлечении картами и о том, что богатые родственники отказались оплачивать его бесконечные карточные долги и расходы на бесшабашные кутежи. И как он в поисках других источников наткнулся на немецкую агентуру, как его прибрали к рукам. Не рассказал он и о том, что по заданию немецкой разведки отравил видного французского генерала и выполнял много других грязных поручений, чуть не попался. Пришлась бежать из Франции в Иран.

— А как вы жили здесь, Нил Тимофеевич?

— С промысла пришлось уйти. Многие знали там о хорошем отношении ко мне твоего дяди. Поступил на завод. Вот он, через дорогу, — Песцов махнул рукой в сторону окна.

— Как же вы стали заведующим клубом?

— Была у меня, Рачик, одна страстишка — увлекался пением еще в прежние времена. Не раз твой дядя подшучивал по этому поводу. Вот и на заводе стал частым посетителем клуба, пел в хоре, а потом мне предложили должность заведующего. Зарплата лучше, подумал, подумал и взялся за это дело. Но это не важно. Расскажи, что привело тебя в Баку?

— Дела, Нил Тимофеевич, дела.

— Конечно, сейчас самый раз. Возвращается старое доброе времечко. Немцы не за горами. Бои уже под Смоленском и Одессой. Ждать не долго.

— Вот и надо помочь им двигаться быстрее.

— Это как помочь? Что-то не соображу.

— Мне дядя говорил, что с вами можно быть вполне откровенным.

— На меня можешь положиться.

— Надо одну деликатную вещицу подложить на завод, чтобы вывести его из строя. Меньше бензина у красных, быстрее будут двигаться немцы.

— Это что же — адскую машину? — прошептал Песцов.

— Да, дядя Нил. Вы должны помочь мне устроиться работать на ваш завод.

Песцов задумался. Потомок тоже молчал, ожидая его ответа.

— Так… так… — протянул наконец Песцов. — Дело, прямо скажем, серьезное. Но, значит, нужно. Не стал бы ты иначе, я думаю, ехать сюда рисковать жизнью. Только устраивать тебя на завод не стоит. Сейчас это трудно и нужды особой нет. Твой подарочек красным я положу сам. Знаю куда, часто бываю на заводе. Никому и в голову не придет, что это моя работа. А вот на тебя как на нового человека могут пасть подозрения. Начнут выяснять, кто тебя устроил? Песцов? Ну и пошла писать губерния.

— Вы, пожалуй, правы, Нил Тимофеевич.

— Дай мне срок. Все надо обмозговать как следует. Никогда бы не взялся, если бы не чувствовал: скорый конец красным.

Донесся шум из вестибюля.

— Перерыв. Не надо, Рачик, чтобы тебя видели здесь. Правда, у меня много бывает разного народа по хозяйственным делам, но осторожность не мешает.

— Вы правы, дядя Нил.

Заходи ко мне через два-три дня. Я все обдумаю за это время.

Прошла неделя. Потомок шел в клуб к Песцову. В портфеле диверсанта лежала мина, которую он должен был передать. Еле уловимая дрожь не оставляла Потомка, одолевали недобрые предчувствия. Он шел, боязливо озираясь. Перед самым клубом из-за угла вышли два человека и взяли его под руки. Потомок бросил портфель и рванулся, в руке у него появился пистолет. Диверсант понял, что это провал, и выстрелил в лежавший под ногами портфель. Потомка тут же обезоружили. Пока у него отбирали пистолет, он с недоумением смотрел на портфель. Мина почему-то не взорвалась. Тяжелый комок подкатил к горлу. Он понял — мина обезврежена, его провели как мальчишку.

Вечером Яков в присутствии Кулиева отстукивал точки и тире на своем радиопередатчике. В эфир неслись зашифрованные слова сообщения о неудавшейся диверсии.

… Знакомый Потомка на заводе оказался предателем. Потомка сегодня по пути к нему задержали с миной. В порядке страховки я на расстоянии сопровождал Потомка и видел, как чекисты вели его к машине. Воспользовавшись заминкой, когда усаживались в машину, Потомок вынул ампулу с ядом и на моих глазах принял его.

Аллаверды.
— Аллаверды — богом данный. Для немцев вы действительно были посланы самим богом. Этот псевдоним придуман не случайно, — заметил Кулиев, когда Яков передал последние строки сообщения, — они возлагали на вас большие надежды.

— Немцы могут заподозрить неладное. Уж очень недоверчив генерал фон Шёнгаузен.

— Возможно, попытаются проверить. Если станут делать это через Казанцева, о котором я тебе рассказывал, мы будем знать и обернем дело в нужном нам направлении. Хуже, если они найдут другие пути проверки. Но будем осторожны.

XVII

Шел август 1941 года. Над городом, амфитеатром спускавшимся к морю, воздух был тусклым от зноя. Вот уже несколько дней Каспий не приносил спасительных бризов. Яков раскрыл все окна в квартире, но дышать было трудно. Он тяжело переносил эти дни. Настроение было неважное, угнетали вести с фронтов. Да и в делах наступила какая-то пауза. Шёнгаузен молчал после провала Потомка. Никаких поручений. Что это — недоверие? Придется прекратить игру? Стало сдавать здоровье. Он плохо себя чувствовал и сегодня ожидал врача.

Пришел почтальон. Письмо от Лиды. Яков удобно расположился в кресле и стал читать. Теплое, хорошее письмо. Лида разделяла его нетерпение и буквально считала дни, оставшиеся до встречи. Обещали отправить на Родину в сентябре этого года. Лида писала, что ее семья эвакуировалась из Москвы в Новосибирск. Туда выехала мать с больным отцом, с ними поехала сестра Лиды, студентка университета. Все они тоже советуют Лиде возвращаться домой поскорее. Прочтя письмо, Яков задумался. Какой-нибудь месяц остался до встречи. Он окинул внимательным взглядом комнату. Надо подготовиться к приезду Лиды. Нужна уборка. Из-за событий последних месяцев он запустил квартиру.

Неожиданно раздался звонок в прихожей. Яков подумал о том, что вернулся почтальон, который забыл отдать газеты. Каково же было его удивление, когда в открытую дверь юркнул краснолицый тип с наголо обритой головой и в очках. Яков внимательно всматривался в лицо вошедшего, не узнавая.

— Не узнаете? — спросил тот.

Услышав этот вкрадчивый голос, Яков сразу узнал нежданного гостя.

— Ходжа Али, откуда вы взялись?

— Аллах привел увидеться опять, агаи Сергеев. Дела случились, вот и послали сюда.

— Кто же вас послал?

— Те, что и вас.

— Садитесь, Ходжи Али, рассказывайте. Побрили голову, надели очки — и вас не узнать.

— Есть кое-какие друзья здесь. Не хочу, чтобы они проведали о моем приезде.

Якову было все ясно: Ходжа Али явился для проверки, Шёнгаузен решил убедиться, так ли все обстояло, как сообщил Сергеев.

— Что рассказывать? Самое страшное миновало, — сказал Ходжа Али, располагаясь на диване. — На старости лет заставили прыгать с парашютом. Через границу перейти сейчас трудно. Показали парашют, как обращаться с ним, а через несколько дней говорят: «Сегодня ночью сбросим тебя на русскую землю. Пробных прыжков делать нет возможности». Я умолял майора Геккерта разрешить перейти границу по земле, обещал так пройти, что ни один шайтан не заметит. «Нет, — говорит, — не можем рисковать».

— Так и пришлось прыгать? — улыбнулся Сергеев. Но мысли его работали в другом направлении. Что скажет эта лиса?

Ходжа Али даже закрыл глаза при воспоминании о перенесенном страхе.

— Подвели к двери самолета, открыли, образовалась темная дыра, и говорят: «Прыгай». Что делать? Прыгнул, словно в объятия дьявола. Будто во сне, падаю в пропасть. Думал, сейчас потеряю сознание. Хорошо, раскрылся парашют. Сразу стало лучше, но боязнь, что парашют испортится и я полечу как камень, не давала покоя, пока ноги не коснулись земли. После того как избавился от парашюта, лежал, наверное, больше часа, пока не пришел в себя окончательно.

— Теперь вас можно считать парашютистом.

— Нет, никакая сила больше не заставит меня прыгать с неба. Не хотелось умирать таким же голым, как родился. Вот и согласился. Торговля в наше время дело ненадежное.

— Как там поживает герр Геккерт?

— Хорошо, посылает вам большой салам.

— Давно вы в Баку?

— Здесь я уже больше недели. Побывал у Годжаева, передал ему по поручению майора Геккерта привет от родных, друзей. Думал сначала к вам зайти, но не решился беспокоить. Жаль Монташева. Хороший был парень, умный. Как попал в такой просак? А Песцов не арестован. Я проверил это. Ясно — его рук дело. Может быть, убрать шайтана?

— Нет, Ходжа Али, нельзя сейчас. Рисковать не стоит. Уберем потом, при более благоприятных условиях.

— Это верно, — согласился старик. — А вы уверены, что Монташев отравился?

— Своими глазами видел. Он сделал это так быстро, что никто не обратил внимания, но я-то знал, яд у него был в пуговице пиджака, он сорвал ее и сунул в рот.

Ходжа Али сокрушенно покачал головой.

— У вас есть где жить? А то можете остановиться у меня.

— Спасибо, агаи Сергеев. Здесь есть мои старые знакомые. Они приютили.

Может быть, какая-нибудь помощь нужна?

— Нет, агаи Сергеев. Вот майор Геккерт просил передать одно поручение. Речь идет о том, чтобы послать Годжаева в Москву и поручить ему убрать иранского дипломата Мирзу Ашрафи.

Ходжа Али вынул из кармана и передал Сергееву фотокарточку Ашрафи. Яков внимательно рассмотрел ее. Это был пожилой уже человек. Яков спрятал карточку во внутренний карман пиджака.

— По словам Геккерта, Ашрафи вечерами любит прогуливаться в районе посольства. Улицы в это время пустынны. Надо этим воспользоваться. Работа Годжаева ни в коем случае не должна быть похожа на убийство с целью ограбления. Все должно выглядеть как политическое дело. Аллах даст, это вызовет натянутость в отношениях Ирана с Россией. Вы, конечно, понимаете, как это важно для наших немецких друзей. Как покончить с Ашрафи, чтобы это принесло пользу друзьям, слава аллаху, вас учить не надо.

— Конечно, Ходжа Али. Я проинструктирую Годжаева. Он поймет серьезность поручаемого ему дела и, надеюсь, поведет себя так, как надо.

— Как живете здесь. Не болеете?

— Неважно чувствую себя, Ходжа Али. Вот и сейчас жду доктора.

— Бывал в торгпредстве, часто видел Лидию-ханум. Все хорошеет. Собирается возвращаться на родину, — лукаво улыбаясь, посмотрел Ходжа Али на Якова. И тут же спохватился. — Я пойду, агаи Сергеев. У меня много дел. Очень трудных, как обернутся — еще не знаю. «Ночь забеременела, что-то родится на заре», — говорят у нас.

— Так давно не виделись. Посидите, поговорим.

— Нет, нет, тем более — придет доктор. Зайду к вам как-нибудь.

Церемонно поклонившись, Ходжа Али чуть приоткрыл дверь, будто она не открывалась дальше, и проскользнул в образовавшуюся щель.

На улице он встретился с худощавым, высоким, совершенно лысым стариком лет шестидесяти. Он привлек внимание Ходжи Али. Немецкий шпик обернулся и увидел, что встретившийся ему вошел в дом, в котором жил Сергеев.

«Нет, сомнений быть не могло, лысый старик — это тот самый доктор, который изобличил Ходжу Али в 1925 году в арестном помещении Чека, когда Ходжа Али пытался симулировать болезнь, чтобы вырваться на свободу. Тот же нос, свернутый вправо, словно кто-то взял да и пригнул его в сторону. Конечно, это он».

Пока Ходжа Али шел по улице, в его сознании возникали картины прошлого. Он имел контору в Баку, она солидно называлась: «Оптовая торговля сухофруктами Али Рахим-заде из Решта». Тогда он не имел еще приставки Ходжа. Попал Ходжа Али в Чека за попытку отправить в Иран нелегально на парусных лодках, доставляющих сухофрукты, партию золотых изделий и валюту, скупленные в Баку. Он вспомнил ту темную ночь, когда сумел обмануть охрану и пробраться на пристань, у которой стояли лодки, доставившие ему фрукты. Ходжа Али благодарил аллаха. Самое трудное позади. Он на лодке. Осталось передать сверток с золотом владельцу парусника. Выйти с пристани потом уже не проблема. Но в тот момент, когда он вытащил из-за пазухи заветный сверток, на лодке появились чекисты. Первая мысль: расстреляют. Другого выхода, как симуляция болезни, он не нашел, но врач разоблачил его. Такое забыть нельзя, и этот человек запомнился ему надолго. Правда, счастье неожиданно обернулось к Ходже Али лицом. Он назвал всех людей, через которых скупал золото, и его не стали судить, а как иностранца выдворили из СССР.

Доктор, конечно, не узнал его. Да и где ему вспомнить одного из многих тысяч людей, которых за эти годы приходилось осматривать, лечить.

Ходжа Али подумал и о том, что прошло почти восемнадцать лет, врач давно мог уйти из Чека. Надо проверить. Если он еще работает там, тогда ясно, что из себя представляет Сергеев. Ходжа Али был поглощен этими думами. И ему не пришло в голову, что он и на сей раз попал в поле зрения своих старых знакомых. От самого дома Сергеева за ним осторожно шли два человека.

Ходжа Али свернул на набережную. Вот там, чуть дальше, в одноэтажном здании была его контора, сейчас на ее дверях висит табличка: «Домоуправление». Опять нахлынули воспоминания, как он был счастлив тогда. А какая шла торговля! От покупателей не было отбоя. Страна нуждалась в продовольствии. Единственно, что удручало Ходжу Али тогда, — что он не может организовать доставку из Ирана в несколько раз больше фруктов. Не хватало транспорта. Лодки приходили загруженными до предела. Это были приятные минуты. Ему представилась пристань с ее шумом, сутолокой. Там пришвартовывались лодки с фруктами, овощами из приморских районов Азербайджана, из Ирана, из Туркмении. Настолько он ушел в воспоминания, что ему даже почувствовался терпкий запах, стоявший там, — смесь запаха дыни и лука. Да что говорить, жизнь тогда была интересной. Ходжа Али каждый раз на пристани предвкушал, как он эти ящики с иранским изюмом, финиками моментально обратит в советские деньги, а на них купит золото, доллары. Его сундучок уже был почти полон. Этих ценностей хватит на то, чтобы открыть в Тегеране хороший магазин, какой — он еще не решил, и тогда, слава аллаху, он заживет в свое удовольствие. И вдруг все надежды рухнули. Его богатства попали в руки чекистов. И что он сделал? Подумаешь, нарушал советские законы. Скупал валюту и золотые десятки царской чеканки и хотел отправить их за границу. Какое же это преступление — просто торговля. И много лет не проходившая злоба с новой силой охватила купца.

Сергеев встретил врача очень взволнованный. Он еще не успел доложить Кулиеву по телефону о появлении Ходжи Али. Наконец врач закончил обследование.

— Нужен отдых, полный покой, хотя бы на неделю, — сказал он.

Яков усмехнулся.

— Сейчас нет такой возможности.

— Отдыхать будем в могиле, сказал бы Сергей Владимирович, которому я так настойчиво рекомендую отдых. С сердцем не все в порядке у него, — сказал врач, собираясь уходить.

Только он вышел, Яков позвонил Кулиеву. Они условились встретиться на квартире Мехти Джафаровича.

Кулиев был удивлен рассказом о появлении Ходжи Али и о задании, которое он привез.

— Я слышал о Мирзе Ашрафи, — сказал Кулиев, — это антифашист, противник сближения Ирана с гитлеровской Германией. Наверно, он крепко мешает немцам, поэтому они решили убрать его.

— Это с одной стороны; с другой — такое убийство может отразиться на отношениях Ирана с СССР, что очень нужно сейчас немцам. И наконец, это хорошая проверка меня. Здесь уж Шёнгаузен и Геккерт наверняка будут знать, выполнил я их задание или нет.

— Верно, — задумчиво произнес Кулиев.

— Кандидатура Бывалого для этого им представляется самой подходящей. Он крупный громила, имеет связи среди московских уголовников, часто бывал в Москве, хорошо знает город.

XVIII

Сергей Владимирович и Кулиев выбрали один из выходных дней, чтобы спокойно, без помех, обсудить, как быть с Ходжой Али и с заданием Шёнгаузена, которое привез старик. Когда Мехти вошел в кабинет Сергея Владимировича, тот переодевался в комнате для отдыха. В Баку в связи с жаркой погодой было принято переодеваться на службе в блузы из сатина, так как пробыть целый день в сорочке с галстуком или в кителе было очень трудно.

Проговорили два часа, но так и не пришли к окончательному решению.

— Добро. Давайте, Мехти Джафарович, остановимся пока на том, что предлагаете вы и Сергеев. Но это еще не самый лучший вариант. Шёнгаузен не глуп, это надо иметь в виду. Хотя англичане и говорят: «У каждого в рукаве сидит дурак», рассчитывать на это не стоит. А как чувствует себя Яков Васильевич?

— Неважно, Сергей Владимирович.

— А не пробовали ли вы прощупать Сергеева насчет нашей наметки ввести к немцам вместо него другого человека, а его отправить лечиться? Не можем же мы сознательно ставить на карту здоровье, а может быть, жизнь Сергеева.

— Пробовал, но говорить на эту тему с ним бесполезно, только напрасно будем расстраивать его.

— Тогда надо хоть обеспечить хорошее лечение.

— Мы это делаем. Мне кажется, что улучшению состояния Якова Васильевича значительно способствовал бы приезд сюда девушки, работающей в торгпредстве в Тегеране, которую он любит. Помните, я рассказывал о ней.

— Надо помочь в этом деле.

— Я предпринял кое-что.

— Ну что ж, тогда до завтра.

Мехти собрал документы в папку и, попрощавшись, вышел из кабинета.

XIX

Вечером на следующий день Кулиев позвонил по телефону Сергееву:

— Яков, наш план одобрен. Выявилось новое обстоятельство. Твой старый знакомый живет у крупного валютчика и принимает участие в скупке долларов и золотых изделий. Я думаю это использовать. Сейчас арестуем его.

— Я дам телеграмму.

…От Бывалого стало известно, что в Баку появился купец Ходжа Али и что за участие в скупке золота он арестован милицией. Что известно Ходже Али обо мне? Не может ли это привести к провалу?

Аллаверды.
Яков надеялся, что версии об аресте Ходжи Али за скупку золота немцы поверят, зная жадность своего подручного. Они поймут, что Ходжа Али еще не был у Сергеева и не передал ему задания.

Был поздний вечер. Спрятав рацию в тайнике, Яков уже собрался лечь спать. В это время резко затрещал звонок. Только он повернул ключ, как дверь распахнулась и, оттолкнув его, в прихожую ворвался Ходжа Али. Его нельзя было узнать. Всегда такой вежливый, с льстивой улыбкой на лице, теперь он был разъярен, как зверь. Румянец исчез, лицо бледное, глаза метали искры.

— Исчадие ада, наконец я разобрался в тебе. Хотел меня отправить в свое НКВД. Не бывать этому!

Яков вошел в комнату, а вслед за ним Ходжа Али с пистолетом в руке.

— Аллах помог мне. Выходя от тебя, я встретил доктора. Он мой старый знакомый, работник НКВД. Чекист лечит чекиста. Но аллах опять не оставил своего нукера. Я был во дворе, когда твои друзья пришли арестовать меня. Я сумел уйти от злодеев. Теперь уж нет сомнений, кто ты. Так умри же!

Яков кинулся на Ходжу Али, раздался выстрел, Яков зажал руку Ходжи Али, как в тисках. Тот выронил револьвер и, взвыв от боли, опустился на корточки.

Вдруг Яков почувствовал, что его охватывает слабость, вот-вот он выпустит руку Ходжи Али и упадет на пол. «Ранен», — мелькнуло в голове. Но в этот момент его кто-то поддержал. Он обернулся и узнал Мехти Кулиева. Двое его сотрудников скрутили Ходжу Али. Но тот и не думал сопротивляться. Вся его прыть моментально исчезла.

Как сквозь сон, слышал Яков рассказ о том, что Ходжа Али, случайно заметив чекистов, опередил их и успел ускользнуть. Яков улыбнулся через силу и впал в беспамятство.

На следующий день на его квартире Кулиев принял ответную телеграмму Шёнгаузена:

Поручите Бывалому, используя свои связи среди уголовников, ликвидировать Ходжу Али в тюрьме. Не медлите. Перед расходами не останавливайтесь. Дайте Бывалому одну ампулу. Разбить ее в пищу Ходжи Али самый лучший способ. Бывалый и его друзья имеют такой опыт. Исполнение доложите.

Арбаб.
— Обязательно доложим, — прошептал Кулиев, пряча рацию.

Очнулся Яков в больнице. Как сказали врачи, рана была не опасной, но для того чтобы она зажила, потребуется не мало хлопот и времени. Перспектива была довольно мрачной: приедет Лида, а он лежит в больнице.

В середине дня в палату заглянула сестра.

— Послушайте радио. Интересное сообщение, — сказала она. Яков приложил к уху наушник радиотрансляционной сети. Донеслись четкие слова диктора. Передавали ноту Иранскому правительству.

… Советское Правительство, руководствуясь чувством дружбы к иранскому народу и уважением к суверенитету Ирана, всегда и неизменно осуществляло политику укрепления дружественных отношений между СССР и Ираном и всемерного содействия процветанию иранского государства…

Яков с интересом вслушивался в слова поты.

… Однако, за последнее время и, особенно, с начала вероломного нападения на СССР гитлеровской Германии, — читал диктор, — враждебная СССР и Ирану деятельность фашистско-германских заговорщических групп на территории Ирана приняла угрожающий характер. Пробравшиеся на важные официальные посты более чем в 50 иранских учреждениях германские агенты всячески стараются вызвать в Иране беспорядки и смуту, нарушить мирную жизнь иранского народа, восстановить Иран против СССР, вовлечь его в войну с СССР.

Агенты германского фашизма вроде фон Радановича, Гамотта, Майера, Вильгельма Сапова, Густава Бора, Генриха Келингера, Траппе и других, прикрываясь своей службой в разных германских фирмах (АЕГ, Феррошталь, Гарбер, Ортель, Лен, Шихау в настоящее время дошли до крайних пределов в своей подрывной работе по организации диверсионных и террористических групп для переброски в Советский Азербайджан, и раньше всего в главный советский нефтяной район — Баку, и в Советский Туркменистан, с одной стороны, и по подготовке военного переворота в Иране, — с другой…

За время после нападения Германии на СССР Советское правительство трижды — 26 июня, 19 июля и 16 августа сего года обращало внимание Иранского правительства на опасность, которую представляет собой подрывная и шпионско-диверсионная деятельность в Иране германских агентов…

Иранское правительство отказалось, к сожалению, принять меры… Вследствие этого Советское правительство оказалось вынужденным принять необходимые меры и немедленно же осуществить принадлежащее Советскому Союзу, в силу статьи 6-й Договора 1921 года, право — ввести временно в целях самообороны на территорию Ирана свои войска…

«Как просто все решилось», — радостно подумал Яков. — Сейчас все эти фон шёнгаузены, геккерты побегут из Ирана, как крысы с тонущего корабля.

Здоровье Якова восстанавливалось вопреки предсказаниям врачей быстро.

Через несколько дней он встречал своих посетителей уже сидя. Зашли к нему Румянцев и Кулиев.

— Все гитлеровские дипломаты, в том числе и разведчики, прикрывавшиеся дипломатической неприкосновенностью, — рассказывал Сергей Владимирович, — высланы из Ирана. Среди них и ваш старый знакомый генерал фон Шёнгаузен. Майор Геккерт интернирован английскими военными властями. Чтобы не попасть в наши руки, он после вступления в Иран союзных войск выехал в Шираз и там был взят англичанами. На севере Ирана советские военные власти интернировали почти всех известных нам немецких инструкторов, обучавших шпионов и диверсантов, переброшенных на нашу землю.

— Никто не пострадал из советских служащих в Иране? — спросил Яков.

— Нет.

— Ходжа Али дает интересные показания, — заметил Кулиев. — Он назвал нам группу, которая готовит диверсии на нефтяных промыслах. На днях будем брать этих молодчиков.

— Может быть, я к этому времени выпишусь из больницы? Успею принять участие.

— Должен вас огорчить, — сказал Сергей Владимирович, — даже если поправитесь к этому времени, мы не станем привлекать вас к подобным делам и раскрывать вашу работу в органах. Когда генерал фон Шёнгаузен появится в Берлине и придет в себя, он может вспомнить о вас. Ведь, строго говоря, у них не было достаточно убедительных данных о вашей неверности. Да и майор Геккерт может рассказать о вас англичанам. Давайте повременим с водворением вас на работу в аппарат.


А. Авдеев ДРУЗЬЯ БОЕВЫЕ ВЕРНОСТЬ МУЖЕСТВО

ДРУЗЬЯ БОЕВЫЕ

В мае 1942 года наш разведывательно-диверсионный отряд № 7 Отдельной мотострелковой бригады особого назначения, которым командовал старший лейтенант Михаил Константинович Бажанов, сражался в треугольнике железных дорог Смоленск — Витебск — Орша. На Смоленщине в то время действовали многие местные партизанские отряды, с одним из них у нас была связь. Командовал им лейтенант государственной безопасности Тоборко, а комиссаром был Н. Н. Мельников, председатель Руднянского райсовета Смоленской области. Недалеко от нас находился специальный отряд 2-го полка нашей бригады. Этим отрядом командовал лейтенант-пограничник Ф. Ф. Озмитель.

Местный партизанский отряд тогда насчитывал всего двадцать семь человек, да и вооружены они были плохо. Больших боевых операций против немцев они проводить не могли, но зато партизаны хорошо знали условия своего района. Они успешно боролись с предателями и мелкими группами оккупантов, которые рыскали по окрестным деревням, грабили, убивали советских людей и многих уводили в неволю.

Наш отряд на вооружении имел бесшумное стрелковое оружие, мощную диверсионную технику и располагал достаточным количеством взрывчатки. У нас была постоянная радиосвязь с Москвой. Вместе с местными партизанами и отрядом лейтенанта Озмителя мы успешно совершали диверсии на важных коммуникациях врага и вели разведку.

В середине мая 1942 года нам удалось собрать немало ценных сведений о дислокации важных объектов противника и о деятельности его войск. Но передать их в Москву мы не смогли. Наша маленькая радиостанция «Белка» была вынуждена ежедневно менять место работы, длину волн и выходить в эфир лишь на считанные минуты, чтобы не быть запеленгованной. Запросили у Москвы разрешения выслать группу с этими сведениями. Москва дала согласие. Но выход задерживался из-за отсутствия в отряде продовольствия. Его вот-вот должен был доставить самолет с Большой земли. В это время в отряде произошло событие, которое изменило первоначальный план доставки разведывательных материалов.

I

Медленно угасал майский день. Тени удлинялись и густели. Становилось прохладнее. Из леса, наполненного птичьими голосами, вышел человек. Он внимательно осмотрелся по сторонам, глянул в сторону железнодорожной насыпи, что прямой линией перечеркнула болотистую низину, и тихо свистнул. Вскоре к нему присоединились еще семеро. Посоветовались, разошлись в разные стороны. Над низиной дымился туман, остро пахло болотом.

Промокнув до нитки, двое партизан выбрались из болота, зашли в кусты, росшие недалеко от железнодорожной насыпи, притаились.

— Андрей, не пора ли? — спустя некоторое время тихо спросил Николай Рыжов, поеживаясь и стуча зубами от сырости.

— Погоди, Николай, давай выйдем отсюда, а то ничего не видно. У насыпи подождем еще немного, осмотримся. Пускай ребята подтянутся. Возьми-ка тол, он тяжелее мины, быстро согреешься.

Николай взял у Андрея Сосульникова тяжелый, как камень, пакет, а ему передал мину. Они выползли из зарослей кустарника на бугорок. Встретив на пути неглубокую воронку, залегли в нее, признались спинами друг к другу, стали внимательно всматриваться в темноту и вслушиваться в звуки, которыми была полна ночь.

— Ну? — снова нарушил молчание нетерпеливый Рыжов, толкая Сосульникова локтем.

— Да. Теперь пора… Пошли.

Маскируясь кустами и складками местности, они приблизились к линии железной дороги Смоленск — Орша. Уже хорошо видна стала высокая насыпь, а на ней вражескиепатрульные. Парный патруль проходил метров сто пятьдесят — двести, встречался с другим патрулем и шагал обратно. «Значит, у каждого патруля свой участок. Это хорошо», — подумал Сосульников, продолжая наблюдать.

С болотистой низины потянул ветерок. Через насыпь поползли жидкие космы тумана.

Выждав, когда немцы отошли подальше от места, где они затаились, партизаны начали подниматься по откосу, стараясь не шуметь гравием, который предательски выскальзывал из-под ног и катился по склону. Забравшись на насыпь, подрывники принялись долбить слежавшийся балласт, готовя яму для мины. В спешке партизаны не заметили, как один патруль почему-то с полпути повернул обратно.

— Хальт! Хенде хох! Файер! — испуганно заорали немцы, заметив посторонних.

Оглушительно зазвучали выстрелы. Пули просвистели над головами Сосульникова и Рыжова, прижавшихся к земле.

— Коля, прикрой! — крикнул Сосульников.

Рыжов откатился подальше от рельса, открыл огонь. Немцы упали, Сосульников, ломая ногти о щебенку, быстро засыпал яму с миной, отполз к краю насыпи и тоже включился в перестрелку.

На шум стрельбы бежали охранники с других участков, стреляя на ходу. Минут десять длилась неравная схватка двух партизан с десятками охранников. Сосульников и Рыжов переползали с места на место. Дав одну-две короткие очереди, меняли позицию. Маневры партизан дезориентировали гитлеровцев: им было трудно определить, сколько человек ведут бой, и они наугад обрушивали огонь то в одну, то в другую сторону. Ночь надежно скрывала партизан, и пули фашистов пока миновали их.

Старший группы минеров — Андрей Сосульников — не торопился выходить из боя, ждал, пока под шум стрельбы установят мины на других участках и уйдут. Наконец он условно свистнул. Рыжов отозвался. Сосульников прекратил огонь, скатился с насыпи и быстро пополз прочь от железной дорога. Он отполз метров на двести, встал на ноги. С минуту он прислушивался. Не заметив ничего подозрительного, лег и свистнул, подражая голосу болотной птицы. Это означало: «Все ко мне!»

К Сосульникову подходили минеры. В лесу было тихо, а от железной дороги доносился треск очередей немецких автоматов, гулкие выстрелы винтовок, взрывы гранат. Видимо, немцы все еще не разобрались, с кем ведут бой.

— Все пришли? — спросил Сосульников.

Ребята зашевелились, оглядывая друг друга.

— Кого-то еще нет. Кажется, Рыжова, — сказал Саша Назаров, высокий восемнадцатилетний паренек.

Сосульников встал, подошел к каждому и заглянул в лицо.

Назаров был прав: не было Николая Рыжова. Андрей помнил, что от мины они расползлись в разные стороны. Рыжов ответил на его условный свист. Но куда потом он делся, Андрей не уследил.

— Ребята, надо вернуться и узнать, что с ним, — сказал Сосульников.

Иван Домашнев, Георгий Иванов и Василий Широков вернулись к тому месту, где вспыхнула перестрелка Сосульникова и Рыжова с охраной дороги, и тщательно осмотрели каждую ямку, обшарили каждый куст. Сосульников и Саша Назаров со снайперской винтовкой подползли поближе к железнодорожной насыпи, залегли, готовясь огнем прикрыть товарищей.

Николая Рыжова нашли метрах в пятидесяти от железной дороги. Он полз к месту сбора, держа в зубах ремень автомата.

— Пить! — чуть слышно попросил Рыжов, как только увидел товарищей.

Он истекал кровью. Ребята подняли его и перенесли в безопасное место. Перевязали, положили на плащ-палатку и двинулись к лесу. Не было слышно ни шуток, ни смеха, только предупреждения о неровностях пути да стоны раненого, когда носильщики оступались.

— Смотрите, ребята… Смотрите. Идет! — вдруг крикнул Георгий Иванов.

— Стой! — приказал Сосульников. — Опустите носилки.

Вдали волчьим глазом светился фонарь. Быстро нарастал гул приближающегося поезда. Длинная нечеткая тень двигалась на фоне неба. Немецкие охранники усилили огонь. Партизаны не спускали глаз с состава. Сосульников прильнул к биноклю. Ему хорошо было видно; что-то огромное горбилось на платформах, в небо уставились стволы орудий, а у счетверенных зенитных пулеметов застыли солдаты.

— A-а, гады! — ликующе закричал Андрей. — Вот почему они так усердствуют! Видать, специально ждали этот эшелон! Хорошо!

Ребята заговорили. Кто-то нервно засмеялся и нетерпеливо крикнул:

— Ну?!

— Андрей, чего же он?! Неужели отказ?

Сосульников и сам уже дрожал от напряжения. Нетерпеливо кусая губы, ответил:

— Нет. Отказа не может быть! На той колее мы с Николаем закладывали. Сам маскировал. Все сделали на мгновенный взрыв.

Молния, блеснувшая из-под колес, ослепила партизан. Дрогнула земля. Перекатистое эхо побежало над лесом. Было слышно, как трещали налезавшие друг на друга вагоны. Громко и противно скрежетало железо. Шипел пар, вырывавшийся из поврежденного котла паровоза, который свалился под откос и увлек за собой многие вагоны. Вдруг снова что-то ярко вспыхнуло. Глухой взрыв швырнул в небо багровое клубящееся пламя.

Буйная радость охватила партизан. Им даже стало теплее, и усталость, валившая с ног, исчезла.

Но радость сразу прошла, когда они услышали стоны Николая. Да, слишком дорогой ценой достался им этот вражеский эшелон.

Из двух жердей и плащ-палатки соорудили носилки, уложили на них раненого и тронулись к лагерю отряда.

Когда были уже далеко от места диверсии, до них донесся грохот мощного взрыва.

— Не наша ли рванула? — спросил Саша Назаров.

Может быть, действительно взорвалась вторая мина на параллельной колее железной дороги, а возможно — боеприпасы.

— Может, и наша, — как-то безучастно отозвался Андрей и добавил: — Давайте-ка, ребята, побыстрее, а то Николай кровью изойдет.

II

Утром 14 мая 1942 года в радиограмме в Москву радист Валя Ковров передал:

«12 мая в бою с охраной дороги у Рыжова осколками гранаты сильно повреждена промежность, задеты тазовые кости, три пулевых ранения. Ему необходима серьезная операция. Просим разрешения увеличить группу курьеров. Они доставят то, о чем мы сообщали предыдущей шифровкой, и эвакуируют раненого через линию фронта».

К этому времени мы уже потеряли в боях коммуниста Владимира Крылова, комсомольцев Владимира Кунина и Михаила Лобова. 10 апреля при минировании железной дороги погиб чемпион Москвы по штыковому бою Сергей Корнилов. Было много раненых и больных. Но такого тяжелого ранения, как у Николая Рыжова, еще не случалось. Для его спасения требовалась серьезная операция. Наш двадцатидвухлетний лекарь, военфельдшер Александр Вергун, помочь ему не мог: у него не было ни опыта, ни инструментов. Нужно было вынести раненого за линию фронта, которая находилась от нас в ста сорока — ста пятидесяти километрах.

Мы не сомневались, что командование разрешит нам вынести тяжело раненного партизана на Большую землю. Поэтому, не дожидаясь ответа из Москвы, группу курьеров увеличили с двух до шести человек. В нее вошли Павел Маркин, Виктор Правдин, Алексей Андреев, Сергей Щербаков, Иван Головенков. Возглавил группу двадцатитрехлетний заместитель командира отряда младший лейтенант Борис Лаврентьевич Галушкин. Выбор пал на Бориса Галушкина не случайно. Война застала его студентом последнего курса Московского института физической культуры, где он одновременно руководил комитетом комсомола. 29 июня 1941 года по первому призыву ЦК ВКП(б) Галушкин добровольно ушел в Красную Армию. Комсоргом первого московского добровольческого коммунистического полка Борис Галушкин три месяца сражался на Ленинградском фронте.

Не жалея жизни, бились с оккупантами посланцы Москвы, отстаивая город Ленина: каждый метр вынужденно оставленной родной земли был полит их кровью.

Все короче становились дни и длиннее ночи. Все ожесточеннее были бои, и все меньше оставалось людей в подразделениях добровольческого полка. Москвичи стояли упорно и сражались насмерть. За мужество и личный героизм, проявленные под стенами Ленинграда, Борис Галушкин был награжден орденом Красного Знамени.

Под Ленинградом Галушкин был ранен, но из строя не ушел. Однажды ему пришлось вести бой на болоте. Восемь часов Галушкин и его бойцы не выходили из ледяной воды, сдерживая противника. Они устояли, но Галушкин простудился, сильно заболел. Его эвакуировали из Ленинграда. Последствия ранения и простуды привели к тяжелой болезни.

… В Москву Галушкин возвратился, когда фашисты были почти под стенами столицы.

В институте Борис узнал, что большая часть ребят, с которыми он учился, находятся в разведывательном отряде.

— Послушай, младший лейтенант, с туберкулезом шутить нельзя, — сказал ему подполковник, к которому обратился Галушкин с просьбой о зачислении в отряд разведчиков.

— Товарищ подполковник, я прошу… Немцы под Москвой, а мне в тыл? Да лучше…

— Нет, нет, — перебил его командир полка, — тебе действительно надо в тыл. Там ты еще сможешь стать на ноги, а в тяжелых фронтовых условиях… Да что там говорить. Сам понимаешь. Не могу!

Но Галушкин не сдался. Он не уехал в тыл, куда его пытались отправить врачи. Снова и снова приходил он к подполковнику, командиру первого полка мотострелковой бригады особого назначения Вячеславу Васильевичу Гридневу. От ребят Галушкин узнал, что Гриднев только с виду суровый, а вообще-то он мужик добрый. Он с первых дней Советской власти сражался на фронтах гражданской войны. Старый чекист, пограничник. Ребята говорили Галушкину, что надо как следует «поднажать», и комполка не устоит.

В очередной раз с Галушкиным к командиру полка пришли почти все бойцы разведывательного отряда. Они толпились в коридоре, шумно напутствуя Галушкина.

— Ну? Ты опять здесь?

— Товарищ подполковник, я очень прошу, я… — сказал Галушкин и замолчал.

Командир полка прислушался к гомону, доносившемуся из-за двери, вопросительно глянул на Галушкина и не торопясь стал перебирать какие-то бумаги на столе.

Галушкин молчал. Пауза затянулась.

— Так! — подполковник глянул на Галушкина, который, понурив голову, стоял посреди кабинета. — Ну, хорошо. Давай документы. Только смотри, младший лейтенант, потом не хныкать, ясно?

И младший лейтенант Борис Лаврентьевич Галушкин был назначен заместителем командира отряда разведчиков, которым командовал опытный пограничник Михаил Константинович Бажанов. Теперь группа Галушкина готовилась к походу на Большую землю.

15 мая Валя Ковров получил из Москвы радиограмму:

«Бажанову, Авдееву. Эвакуацию через линию фронта раненого Рыжова разрешаю. Подтверждаю исключительную важность собранных вами материалов и обязательную доставку их нам».

Еще три дня группа Галушкина не могла отправиться к линии фронта: в отряде не было ни медикаментов, ни продовольствия. С нетерпением ждали самолет. Летчикам мешала весенняя непогода. А когда они наконец вылетели, то на линии фронта их обнаружили вражеские истребители. Они вынуждены были маневрировать, терять драгоценное время и в конце концов возвращаться на свою базу, так как за короткую майскую ночь могли успеть прилететь к нам, сбросить груз и вернуться домой лишь по наиболее короткому пути.

Несколько раз самолет пытался пробиться к нам, но вынужден был возвращаться. И только на рассвете 18 мая наконец сбросили нам семнадцать мест. Но мы нашли лишь пятнадцать грузовых парашютов. В тюках не оказалось ни медикаментов, ни бинтов. Зато было продовольствие и даже бочонок спирта. Пришлось собрать и старательно прокипятить старые бинты, нарезать полосы из парашютного шелка. Андрееву, который должен был в пути перевязывать раненого, выдали немного марганцовки и лишнюю флягу спирта.

III

Наконец все было готово.

Партизаны суетились вокруг уходивших ребят, помогали со сборами. Хотя собирать-то особенно было нечего: у каждого вещмешок за спиной, в руках автомат.

— Ну, товарищи, пора! — наконец сказал командир отряда, поднимаясь с бревна. — Я надеюсь, Борис Лаврентьевич, что поход будет удачным. Смотри, деревья уже почти в листве, они укроют вас.

Бажанов говорил успокоительные слова, а с лица его не сходила озабоченность. Галушкин молча кивал, глаза его казались спокойными, но стоило внимательно присмотреться, как можно было понять, что взволнован он не меньше нас.

Партизаны теснее окружили шестерку. Совали им кто сухарь, кто горсть табаку. Крепко жали руки.

— Пора, Борис Лаврентьевич, — снова сказал Бажанов, посмотрев на часы.

Он обнял Галушкина. Тепло простился командир отряда и с остальными членами группы. Потом подошел к носилкам. Раненый сжал челюсти, пот струился по его лицу. Видимо, он лучше всех представлял себе, каким изнурительным будет этот переход, если даже в спокойном состоянии невыносимая боль разрывала ему сердце. Командир улыбнулся, протянул пистолет.

— Возьми, Николай, в пути пригодится.

Николай побледнел, четче обрисовались его темные густые брови, прямой нос заострился. Он прижал пистолет к груди.

— Спасибо, товарищ командир.

— Только лучше выбирай цель.

— Ясно, товарищ командир. Не подведу! — сказал Николай и скрипнул зубами от боли и волнения.

Я подошел к Галушкину. Мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее и нужное в пути. Ведь мы были с ним не только боевыми товарищами, но и земляками. Только слов таких не было. Тогда я снял с руки компас.

— Держи, земляк. На счастье!

Борис улыбнулся и отдал мне свой компас. Мы обнялись.

— О трудностях пути я говорить не стану. Тебе и так все ясно. Только одно скажу: будь осторожен, береги людей.

— Не волнуйся, Алексей Иванович. Я верю, что нам удастся пройти. — Галушкин поднял голову, обвел взглядом собравшихся. — Я обещаю, товарищ комиссар, и вам, товарищи, обещаю, что мы вынесем Николая.

Галушкин ничего не сказал о специальной цели их похода. Это была тайна, о которой знали только командир отряда, я и Галушкин. В отряде все думали, что целью похода было спасение тяжело раненного товарища.

Почти полтора месяца в отряде не было продовольствия. Его можно было достать в окружающих деревнях, но, выполняя специальное задание, мы до определенного времени не могли показываться на глаза местным жителям, чтобы не обратить внимания немцев на то, что в районе станции Красное появился новый диверсионный отряд. Все это время мы вынуждены были питаться то кониной, то вареной рожью, которой с нами по-братски делились местные партизаны. Люди ослабели. У многих опухли ноги, начались желудочные заболевания. Шестеро из них должны были нести раненого много километров по тылам врага и по пути вести разведку, а при необходимости и бой.

Пока мы разговаривали, к носилкам подошли Андрей Сосульников и Николай Голохматов. Оба блондины, оба рослые. Только Сосульников поплотнее. Попробовав вес носилок, нахмурились.

— Да-а. Тяжелы. Не донесут. Как думаешь, Андрей? — тихо спросил Голохматов.

Сосульников вздохнул, пристально посмотрел на раненого.

— Боюсь, что не донесут. В пути от ран умрет.

Их услышал Павел Маркин:

— Чего вы каркаете?!. Затянули Лазаря! Хватит тут канителиться. Пошли!

Он закинул вещмешок за спину, повесил автомат на грудь, позвал Правдина:

— Эй, Витька, берем!

Он подняли носилки и без команды зашагали по вязкой тропе. Мы двинулись следом.

Уже через двадцать-тридцать метров ноги носильщиков стали заплетаться.

— Давай быстрей! — крикнул Маркин, сжав зубы и ускоряя шаг.

Ему надоела затянувшаяся процедура прощания. А теперь он не хотел, чтобы мы видели, как им тяжело. Правдин послушно прибавил шагу, но тут же тихо сказал:

— Паша, я с тобой вполне солидарен… Только ты не рви со старта, а то с дистанции сойдем.

Маркин согнул широкую спину, на которой уже выступили темные пятна пота, пробормотал какое-то ругательство, но шаг не убавил.

Вокруг был не очень густой лес, но нести носилки можно было только двоим, и то лавируя между деревьями. Ноги по щиколотку вязли в разбухшей почве. Я шел рядом с Галушкиным.

Остановились на полянке. Еще раз попрощались. Группа Галушкина ушла к линии фронта, держа путь между деревнями Панки и Жерв. С ними пошли шесть бойцов сопровождения во главе с Андреем Сосульниковым и проводник из местных партизан. Вскоре Маркина и Правдина сменили. Они чуть приотстали. Маркин расстегнул ворот гимнастерки. Успокоив дыхание, он вытер дрожавшей рукой пот со лба, глянул на Правдина:

— Витька, как ты думаешь, сколько человек может прожить в летнее время с такими тяжелыми ранами, как у Николая?

Правдин повернулся к нему, вытер шапкой смуглое лицо:

— А почем я знаю. Я не Саша Вергун. Ты, Паша, лучше скажи: что мы будем делать с ним, когда с фрицами встретимся?

Маркин устало улыбнулся. Он сам не раз думал об этом же.

— А зачем, Витя, нам с ними встречаться?.. В данной ситуации я предпочитаю обходиться без них.

Правдин улыбнулся:

— Ты прав. Ну их к черту!

— Закурим?

— Давай.

Они закурили и дальше шли молча, пряча цигарки в кулаках.

Носильщики, выделенные отрядом для помощи на первую ночь пути, сменялись у носилок. Члены основной группы отдыхали. Они несли службу охраны: впереди примерно метрах в пятидесяти от носилок шел дозорный, чуть сзади — еще двое. За носилками шагал автоматчик — тыловое охранение. Так двигались до опушки, за которой, как было видно по карте, лежала открытая местность.

IV

Правдин, Маркин и Сосульников шли за Галушкиным, зорко всматриваясь во мрак ночи, а из голов их не выходила мысль: что будем делать, если за ночь не успеем дойти до леса и на открытой местности нас обнаружат немцы?

Видимо догадываясь, о чем они думают, Галушкин сказал:

— Ничего, ребята, все будет хорошо. Я счастливый. Если полсотни карателей да двадцать полицаев не сумели семерых нас взять тогда на Березине, то тут мы что-нибудь придумаем.

— Какое же это, Боря, счастье? Из семи вас отбилось только четверо, — спросил Сосульников.

— Да. Это верно, Андрей. Я подумал только о себе. Ну ничего. Главное — не падать духом и всегда быть наготове.

Стемнело. Над низиной поползли отяжелевшие от влаги облака. Где-то громыхнул гром. Молния зигзагами расшила низкое небо. Потянуло холодным ветром. Пошел дождь. Идти становилось все труднее. Онемевшие руки разжимались. Кто-то предложил приспособить к носилкам ремни от грузовых парашютов. Ремни надели через плечи. Нести носилки стало немного легче.

Когда впереди показалась долгожданная стена деревьев, невольно ускорили шаг. Вошли в густой лес, остановились. С удовольствием растянулись под деревьями. Лежали, пока через промокшую одежду не почувствовали холод.

Пора было идти дальше. Нашли просеку, осторожно пошли по ней. Вдруг короткий свист заставил партизан вздрогнуть и остановиться. Это был сигнал опасности, поданный головным дозором. Быстро собрались вместе, сошли с просеки. Носилки унесли подальше в лес и приготовились к бою. Затаив дыхание, всматривались туда, откуда подан сигнал. Ждать пришлось долго. А может быть, так показалось. Наконец на просеке замаячили три силуэта. Галушкин в бинокль увидел, как неизвестные с оружием в руках медленно шагали в их сторону. «Может, пропустить их и идти своей дорогой? — подумал он. — А чего нам бояться? Их только трое. Остановим, расспросим о дороге и разойдемся». И он крикнул:

— Эй, кто идет?!

Тени метнулись с просеки в лес.

Что делать?.. Кто это: свои или чужие? Прошли всего пять-шесть километров, и вдруг эта встреча. Сергей Щербаков высказал предположение, что эти трое — дозор какого-нибудь большого отряда. Не исключено, что это немцы или полицаи. Он предложил, пока не поздно, возвратиться в отряд. Его поддержал кто-то из темноты.

— Ты что? Вернуться — значит убить Николая! Об этом ты подумал? — возразил Правдин.

Андреев поддержал Правдина. И тут все заговорили, заспорили.

— Тихо! О возвращении в отряд не может быть и речи. Дело не только в Николае, но и… — Галушкин спохватился, замолчал. — В общем, в отряд нам путь закрыт. Ясно?!

После этого замечания командира о возвращении в отряд уже никто не говорил. Решили выяснить, кто эти трое. А вдруг Сергей прав, и это действительно дозор большого вражеского отряда? Надо было действовать быстро, чтобы те, если их много, не успели бы окружить группу.

Галушкин подошел к Маркину, положил ему руку на плечо:

— Паша, давай-ка, друг, выручай. Иди к ним. Выясни. Нам время терять нельзя. Может, за ними еще идут, понимаешь? Иди по теневой стороне. Мы будем следить за ними. Если заметишь что-нибудь подозрительное, не стреляй, крикни «Стой!» и падай, а мы через тебя встретим их огнем.

— Ясно, Борис.

— Ну, иди.

Галушкин легонько толкнул Маркина в спину. Он бросил под дерево вещмешок и пошагал туда, где спрятались вооруженные люди. Остальные подтянулись к краю просеки, впились глазами в чуть заметный просвет между деревьями, взяли под прицел место, куда метнулись неизвестные.

Маркин медленно двигался по просеке, стараясь держаться ближе к кустам. Мурашки бегали по мокрой спине. Черт его знает, а вдруг они без предупреждения полоснут прямо в грудь — и лечь не успеешь.

Маркин взял автомат на изготовку.

Не доходя примерно метров тридцать до того места, где спрятались неизвестные, Маркин присел и крикнул:

— Эй, там за деревьями! Что вы за люди?!

Лес молчал, только приглушенно шумел дождь, да откуда-то издалека доносился тревожный лай собак.

— Эй! Заснули вы там, что ли?..

— Мы русские! А вы кто будете? — наконец услышал Маркин.

— Слышу, что не фрицы!.. Откуда и куда идете?!

— Ищем друзей! А вы кто, не полицаи?

Услышав это, Маркин осмелел, встал.

— С этой сволочью не водимся!

— Это еще не доказательство!

— Эх, вы! Плохо вы их знаете! Разве в такую погоду да еще ночью их в лес загонишь?

— А черт их знает, всякое бывает!

— Ну, ладно, ребята, не будем терять время! Свои мы. Давайте оружие за спину, руки вверх и шагом марш ко мне! Все равно вы на прицеле у моих ребят, а нас много!

— Не пугай! Стрелять и мы умеем!

— Не сомневаюсь, только зря! Вы окружены! Выходите, говорю!

Наверно, у незнакомцев мнения разошлись, и они все еще решали — выходить им или нет.

Маркин повесил автомат за спину, вышел на середину просеки, поднял руки. Оттуда его было видно и своим и тем, что спрятались за деревьями. Он крикнул:

— Что ж вы, ребята? Выходи, не бойся!

Небольшая пауза, потом:

— Ладно, идем!

Один за другим на просеку вышли три человека с поднятыми руками. Их окружили партизаны.

— Документы есть? — спросил Галушкин.

Ему сунули в темноте какие-то бумажки. Он накрылся плащ-палаткой, включил фонарь. Прочитал удостоверения, отпечатанные на плотной тонкой бумаге. Примерно такие же документы были и у каждого из нас. В них говорилось, что такой-то командир или красноармеец командируется в глубокий тыл противника для борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Подписавшие документ начальники обращались ко всем органам Советской власти и командирам Красной Армии с просьбой оказывать всяческую помощь владельцу данного удостоверения.

Это были армейские разведчики. Оборванные и изнуренные, они бродили по лесу, искали партизан. Дней двенадцать назад пятнадцать человек их перешло линию фронта. Новички в условиях вражеского тыла, они двигались днем, заходили в деревни за продуктами. И вот жестоко поплатились за свою беспечность: двенадцать из них, в том числе командир группы и радист, погибли в неравном бою с карателями. Они рассказали, что все ближайшие деревни и хутора по предстоящему пути следования группы Галушкина заняты гитлеровцами или полицейскими.

— Идите, ребята, в сторону железнодорожной станции Красное. Там, возможно, встретите местных партизан, — посоветовал им Галушкин, не указывая точно района расположения наших отрядов.

Он надеялся, что этих ребят непременно встретит кто-нибудь из партизан или из местных жителей, связанных с партизанами.

Разведчикам дали немного галет. Они тут же их съели. Потом посидели, покурили.

— Не завидуем мы вам, хлопцы, — сказал один из них простуженным голосом. — Если будем живы, то хотелось бы узнать, как вы перешли линию фронта и все ли обошлось благополучно. Мы дважды пытались перейти к своим, но… Осторожнее переходите железную дорогу. Она сильно охраняется.

— Да-а, с такой ношей шагать по тылам трудно, а через линию фронта… Ну, раз так случилось, ничего не сделаешь, — надо. Желаем вам на дорогу того, чего и себе, — добавил второй.

— Ничего, ребята, бог не выдаст, свинья не съест, — бодро ответил Галушкин. — А за доброе пожелание спасибо.

— Это, конечно. Дай бог. Ну, прощайте, — сказал первый, вставая.

Третий разведчик крепко спал, прислонившись к дереву.

Армейские разведчики ушли. Партизаны молча сидели вокруг носилок.

— Ну, чего вы замолкли? — спросил Галушкин, поднимаясь. — Испугались?

К нему подошел Правдин.

— Лаврентьич, если этим ребятам верить, то в деревни нам теперь и носа показывать нельзя.

— А ты что, Витька, на теплую печку захотел?

— Видать, под бочок какой-нибудь милашке мечтает привалиться, — послышалось из темноты.

Правдин не отозвался на эти замечания, только когда услышал смех Маркина, сказал:

— Паша, не щекочи нервы своим скрипом. Ведь ничего смешного в этом нет.

— Точно, Витька. Чего тут ржать? А вот Николая б погреть не мешало, — пробасил Андреев.

Ребята заговорили: одни, что можно рискнуть и пойти в деревню, другие опасались.

— Заманчиво, конечно. Но Виктор прав. Будем благоразумней. В деревне нам пока делать нечего, — заключил Галушкин. — Отдохнем еще немного и двинем.

Устроились под деревьями. Вокруг по-прежнему тихо шумел дождь. Крупные капли срывались с веток, звонко шлепались на спины, булькали в свежие лужи.

Несмотря на усталость, Галушкину не сразу удалось задремать. В памяти его возникла деревня Могильная, в которой месяц назад они пытались добыть продовольствие и подводы, чтобы перевезти в отряд триста пятьдесят килограммов взрывчатки и мин, оставленных нами в лесу еще по пути следования в тыл врага. Владимир Крылов предлагал тогда расстрелять старосту той деревни, но Борис и ребята возразили. Старосту они отпустили, а наутро он их выдал. В бою с карателями на переправе через Березину погибли Крылов, Лобов и Кунин.


… Ребята еле плелись, спотыкались, не раз падали, роняя носилки.

Дождь перестал, но от этого не стало легче — началась низина, залитая водой. Шли не останавливаясь, вода поднималась все выше и выше. Вскоре она дошла до груди. Носилки пришлось нести вчетвером, подняв над головой… Из воды вышли, когда небо на востоке стало светлеть.

Для днёвки выбрали холмик, поросший курчавыми березками да низкорослыми кустами.

Дружный рассвет разогнал тучи, небо очистилось. Первые лучи продирались сквозь чащу, слепили партизан, вызывали слезы. Назойливо липли к мокрым лицам комары. Партизаны разбросались вокруг носилок. Тела, налитые усталостью, словно окаменели. Не хватало сил, чтобы разуться, сбросить с себя мокрую одежду. Только когда солнце поднялось выше леса и немного пригрело, они зашевелились. Андреев раздел Николая. Головенков пучком березовых веток отгонял от раненого мух, комаров, а их было столько, что не видно было ни раненого, ни Андреева. Казалось, что они скрыты легким дымком. Рваные раны кровоточили. Спекшаяся кровь перемешалась с грязью. Андреев старательно обрабатывал раны, не обращая внимания на комаров. Он промывал раны слабым раствором марганца, потом заливал их спиртом. Николай стонал, скрипел зубами, не раз терял сознание. Но Андреев не прекращал перевязки. Только желваки мышц на его грязном лице с редкими веснушками каменели, да капли пота на лбу стали крупнее. Преодолевая усталость и с трудом борясь со сном, Андреев торопился закончить перевязку. Он строго последовательно делал все то, что ему рекомендовал военфельдшер Саша Вергун: «Чтобы спасти Николая, надо не допустить заражения крови. Каждое утро обязательно обрабатывай раны до чистоты», — говорил он.

Когда солнце поднялось к зениту и ребята немного отдохнули, провожающие стали прощаться. Каждый из них подошел к носилкам, поцеловал раненого. Николай заплакал.

— Спасибо, товарищи! — сказал Галушкин. — Скажите в отряде, что Николая донесем и боевое задание выполним. Пусть не волнуются!

— Хорошо, Лаврентьич… Вот, возьми, — сказал Сосульников.

Он вынул из мешка десяток галет, полпачки махорки, положил все это перед Галушкиным на траву. Другие провожавшие тоже вытряхнули кое-что из своих мешков.

— Зачем это, ребята?

— Бери, Лаврентьич, бери. Мы и так дойдем, а вам пригодится.

— Ну ладно. Спасибо. Уходите! — глухо сказал Галушкин и отвернулся.

Сосульников хотел было что-то сказать, но только махнул рукой, крякнул, повернулся и пошел в ту сторону, откуда они пришли на рассвете.

V

Галушкин сидел на полусгнившем стволе и рассматривал карту. На его усталом лице темнели мазки болотной грязи, краснели следы от раздавленных комаров. Вот он улыбнулся, присвистнул. Да-а, это была удача: за первую ночь они прошли около пятнадцати километров. Конечно, им здорово помогли провожающие. «Почин сделан хороший. Труднее будет немцам нас найти, если они узнают о походе и начнут преследовать».

Партизаны находились в двух-трех километрах от железной дороги Смоленск — Витебск, между станциями Плоская и Рудня. Они часто слышали гудки паровозов, видели, как над лесом вился дым от проходивших поездов. Проводник из местных партизан рассказал, что по этой железнодорожной магистрали шло снабжение гитлеровского фронта. Поэтому немцы усиленно охраняли ее: на каждом километре особо уязвимого участка дороги оккупанты держали не менее шести своих солдат и по десятку сторожей из местных жителей. Переход через железную дорогу Смоленск — Витебск был довольно сложной и опасной операцией. Об этом им говорили и армейские разведчики. Партизаны призадумались. К переходу надо было тщательно подготовиться. Павлу Маркину и Сергею Щербакову Галушкин приказал по очереди дежурить на вершине высокого дерева и внимательно наблюдать за окрестностями. Боясь привлечь к себе внимание, костра не разводили.

Погода в этот день была изменчивая: то ярко светило солнце, то вдруг наплывала тучка, моросил дождик, холодало.

Пока визуально разведывали местность и готовились к ночному походу, стоянку стало заливать водой. Видимо, где-то в верховьях речки, питавшей болото, прошел обильный дождь. Носилки с раненым пришлось поднять на вбитые в землю колья.

Еще засветло тронулись в путь.

Подходы к железной дороге оказались открытыми. На месте леса, который значился на карте, — свежие пни. По совету проводника несколько уклонились от намеченного маршрута, чтобы быстрее выйти из болотистой низины. Шли долго, но под ногами по-прежнему хлюпала вода, хотя границы болота давно остались позади. Выбившись из сил, остановились.

— Зачем петлять?.. Пошли напрямик! — крикнул кто-то из ребят.

— Ты что? По такой дороге прямо пойдешь — семь верст пройдешь, а в обход — одна верста, — возразил Щербаков.

Идти все же пришлось напрямик, по воде, чтобы выиграть время. Да и путь этот был безопасней — вода не сохраняет следов.

Вздохнули с облегчением, когда под ногами почувствовали твердую землю. Прилегли в молодом сосняке. Двое поползли в разведку. Вскоре возвратились. Доложили, что подходы к железной дороге и здесь открыты. Разведчики хорошо видели вражеских патрульных на высокой железнодорожной насыпи.

Решили переждать, надеясь, что во второй половине ночи похолодает, облачность увеличится и сгустит темноту. А может, туман скроет их от зорких глаз врагов.

Договорились о порядке следования и прилегли отдохнуть перед броском. Кто-то сразу уснул, и его свистящий храп разбудил вечернюю тишину.

— Кто это? — строгим шепотом спросил Галушкин, отбрасывая плащ-палатку.

— Известно кто. Эй, гражданин, приехали! — сказал Щербаков и бесцеремонно пнул Андреева в спину.

— Что? А? — подскочил тот.

Галушкин подполз к Андрееву:

— Может, тебе еще подушку дать?

Андреев лежал рядом с носилками, укрыв раненого своей плащ-палаткой. Он был мокрый от росы и дрожал, но холод не помешал ему крепко уснуть.

— Лаврентьич, ты его на бочок переверни, — посоветовал Правдин. — Моя бабушка так всегда с дедушкой поступала, когда он во сне храпеть начинал.

Ребята прыснули, ткнулись головами в плащ-палатки.

— Тихо, вы! — оборвал их Галушкин.

А вокруг звонко заливались какие-то птицы, словно старались перекричать друг друга. Но партизанам было не до них. Они чутко прислушивались к звукам на железной дороге, зорко всматривались в ночь. Неожиданный гудок паровоза заставил их вздрогнуть. От насыпи послышались трели свистков. Задрожала земля. Из-за поворота дороги выскочил паровоз. Луч от его фонаря, похожего на огромный прищуренный кошачий глаз, ударил партизанам в лицо. Они ткнулись носами в землю. Через секунду луч изменил направление, и их снова окутала сырая темнота. Бросая из трубы пучки ярких искр, с грохотом пронесся поезд. Сразу за тендером, в середине поезда и в хвосте были открытые платформы. На них виднелись зенитные пулеметы, обложенные мешками.

— Ишь, сволочи! С охраной путешествуют!

— Эх, ребята, вот такой бы подвалить!

— А потом бросай носилки и в разные стороны, по кустам, как зайцы, да? — отозвался Маркин.

Время шло медленно. Птицы смолкли. К двенадцати часам ночи заметно похолодало, стало темнее. Из-за насыпи железной дороги, где проходило шоссе, слышался шум моторов. Прошло еще по два поезда в ту и в другую сторону.

— Ну, ребята, кажется, время. Приготовиться! — приказал Галушкин.

Партизаны зашевелились. Маркину, Правдину и Щербакову Галушкин приказал прикрывать переход. Он предупредил ребят, чтобы огонь открыли только после перехода дороги, а если перейти не удастся, то отходить молча.

Беззвучными призраками ползли партизаны в дымке редкого тумана. Кончились ряды молодой лесопосадки. Путь преградила широкая канава, полная воды. Перешли, ее, погрузившись в воду до пояса. Вода была теплее сырого воздуха. Дальше лежала открытая полоса отчуждения шириной метров пятьдесят. Плотнее прильнули к земле, поползли. Носилки с раненым медленно передвигали по шуршащей траве. Николай, не в силах сдержаться, тихо стонал. Он лежал на животе и старался руками опираться о землю, чтобы уменьшить вес носилок. Партизаны не отрывали глаз от высокой насыпи, на которой каждую секунду могли появиться вражеские патрули. Вокруг было тихо. Только над головой шелестели крылья. Это пернатые ночные хищники вертелись вокруг партизан, видимо, заметив что-то для них любопытное.

Ребятам казалось, что железную дорогу они перейдут благополучно. Ведь осталось лишь перевалить через высокую насыпь, а там — ищи ветра в поле. Но что это? Слева послышался шорох. Потом звук скатившегося с насыпи камня. Похоже было, что кто-то спускался с насыпи или вползал на нее. Партизаны замерли, напрягли слух и зрение. И тут их оглушила трескучая автоматная очередь. Затрещали отдельные выстрелы. Эхо покатилось над лесом.

— Замри!

Вжались в землю, словно хотели слиться с ней. На насыпи замелькали темные фигуры. И вдруг стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Стала слышна чужая отрывистая речь. Слух полоснул отчаянный вопль. Лучи электрофонарей зашарили по насыпи. Стоны, громкие женские рыдания, крик о помощи послышались ближе.

— Отползай! — приказал Галушкин.

Когда собрались в молодом ельнике, достаточно далеко от железной дороги, увидели, что с ними нет проводника. Где он? Что с ним? Проводника могли убить или ранить. Ребята забеспокоились. Маркин и Головенков поползли к насыпи, но проводника не нашли. А он должен был проводить группу Галушкина до этой железной дороги, подождать, пока они пересекут ее, и только тогда возвратиться в отряд.

— Может, струсил и убежал? — спросил Галушкин.

Ребята молчали.

— Чего молчите? — спросил Галушкин.

— Если он попал к фрицам, — заговорил Маркин, — то нам надо отсюда смываться и побыстрее.

— Пашка прав, — отозвался Щербаков.

— Ясно. Вижу, что еще не разучились соображать. Боялся, что совсем раскиснете. Особенно Алексей… Что за люди! Каждую минуту могут накрыть, а он? Тьфу! — дальше послышалось что-то нецензурное. — И как это можно в такую минуту заснуть?

Ребята загомонили. Первый с обидой отозвался Правдин.

— Напрасно ты, Лаврентьич. Заснул. Это ж он не по злому умыслу, а по рассеянности. Леха, скажи… Чего ж ты молчишь? Дубина. Подожди, Лаврентьич, скоро у нас второе дыхание появится, тогда мы…

— А тогда что? — перебил его Маркин.

Правдин удивленно глянул на него, пожал плечами. Но, поняв, что в темноте Маркин не увидит выражения его лица, он поучительно сказал:

— Ох, не пойму я тебя, Пашка. То ты самый умный среди нас, а то тебе каждую мелочь надо разжевать… Не торопись, придет время, и даже тебе все станет ясно и понятно.

— Философ ты, Виктор, — уже мягче сказал Галушкин. — Только я боюсь, ребята, пока появится второе дыхание, фрицы нас переколошматят, если на каждой остановке мы будем храпеть.

— Нет, Лаврентьич! Подавятся они! — вдруг гневно забасил Андреев и встал.

— Во! Видали? А я что вам говорил. Леха ожил. Ну, теперь все в порядке будет. Главное, чтобы человек осознал, — сказал Правдин обрадованно.

Ребята зашевелились. Напряжение спадало. Николай попросил пить. Он не участвовал в их разговоре, но хорошо понимал, в каком тяжелом положении они оказались. Он вздохнул и заскрипел зубами.

— Ты чего? — склонился над ним Андреев, поправляя полушубок.

Николай промолчал.

— Не волнуйся, Коля. Все будет хорошо, — успокоил его Андреев.

Передохнув, они двинулись прочь от железной дороги, через ту же залитую низину.

В полукилометре от железной дороги остановились на днёвку. Уже рассветало. Грелись под лучами яркого солнца. Томились в молчаливой борьбе с комарами, думали о пропавшем проводнике.

День прошел спокойно, если не считать самолетов, которые часто пролетали над лесом. Один вражеский бомбардировщик проревел так низко над них стоянкой, что вершины деревьев закачались, зашумела молодая листва, посыпалась хвоя, будто над лесом промчался вихрь.

— Ух, гады, — не выдержал Маркин.

Когда издали снова послышался гул приближающегося самолета, Щербаков схватил автомат, щелкнул затвором, готовясь стрелять.

— Отставить! — остановил его Галушкин. — Не спеши на тот свет. Все равно в рай не попадешь.

Щербаков плюнул и сконфуженно залез под плащ-палатку.

Высоко над ними прошла группа самолетов. По тому, как на них стремительно кинулись две чуть заметные точки, ребята догадались, что это были советские бомбардировщики. Им удалось без потерь отбить атаку немецких истребителей и благополучно продолжить свой путь. Партизаны долго провожали самолеты повлажневшими глазами, пока те не стали похожими на чуть заметные блестки, а потом не растаяли в безбрежности неба.

Тронулись в путь, когда солнце село и только слабые отсветы заката золотили редкие облачка, плывшие над лесом.

В двухстах метрах до железнодорожной насыпи залегли в кустах. Стали ждать темноты. Однако ночь наступила светлая, без единого облачка. Щедро светила ущербная луна. В такую ночь вряд ли можно было незаметно перейти железную дорогу, не рискуя напороться на охрану.

— Эх, была бы сейчас зима, — вздохнул Щербаков.

— Ты что, совсем хочешь замерзнуть? — спросил Правдин, поплотнее закутываясь в плащ-палатку.

— Зато давно были бы дома.

— Ишь какой быстрый!

— А что? Во-первых, на лыжах ни болото тебе, ни грязь нипочем. А помнишь, как зимой через железку махали? То-то. Не успеет состав пройти, а мы сразу на насыпь. Перемахнем, а тучи снега все еще вертятся, как дымовая завеса, помнишь? А сейчас — попробуй-ка, сунься — все кругом как на ладони.

Правдин не стал спорить, видимо не хотел зря тратить энергию. Но не выдержал Маркин:

— Ты бы, Сергей, что-нибудь другое рассказал, с учетом нашей обстановки. Сказки будешь дочке своей рассказывать.

— Вот народ, и помечтать не дадут…

Все молчали.

Ждали, а небо становилось все чище. Звезды горели ярко словно лампы в московском парке. Трава покрылась инеем. Стало так холодно, что ноги и руки сводили судороги. Попытки согреться в движении сильно утомляли. Надежды на темноту не было. Пришлось снова уйти подальше от железной дороги и терпеливо ждать еще день, смотреть на вражеские самолеты, слышать, как проносятся шумные поезда, где-то сигналят автомобили, хлопают отдельные выстрелы, беспокойно лают собаки…

VI

К вечеру второго дня погода стала заметно меняться: подул сырой западный ветер. Небо словно прогнулось до самой земли, тучи медленно ползли, цепляясь за верхушки деревьев. Стал накрапывать дождь. Быстро стемнело. Партизаны заторопились. Раненого завернули в полушубок, сверху накрыли плащ-палаткой. По лесу шли быстро: надежда на успех прибавляла сил. Темнота и дождь позволили подойти близко к насыпи. Под ногами плескалась вода. Очень спешили: дорога была каждая секунда.

— Стой! — наконец поднял руку Галушкин.

Он ползком поднялся на насыпь. Вокруг — никого. Дождь с ветром ожесточенно хлестал в лицо. Вражеские патрули, видать, забрались в будку обходчика пути, что темнела невдалеке. Четыре рельса тускло серебрились в темноте. «Эх, подложить бы штучку!» — с сожалением подумал Галушкин, невольно подсовывая руку под холодный рельс и жадно вдыхая терпкий запах гудрона. Но надо было уходить без шума, иначе не избежать погони.

— Маркин — вправо! Правдин — влево! — приказал он следовавшим за ним ребятам и тихо свистнул.

Через пару минут на насыпи показались носилки. Носильщики тяжело дышали, Николай стонал.

— Давай, давай! Быстрей, ребята! Бегом! — подбадривал Галушкин товарищей, дрожа от возбуждения.

Скользя по грязи, шурша галькой, пригибаясь к самой земле, партизаны пробежали через насыпь. Еще несколько мгновений, и носилки с раненым были уже по тусторону железнодорожной линии. Галушкин внимательно следил за ними: вот они спустились по восточному склону насыпи и скрылись в зарослях придорожного кустарника. Он выпрямился, огляделся. Ребята тоже поднялись. И в это время справа грянул выстрел, второй. «Партизаны-ы-ы… Партизаны-ы-ы!» — завопили по-русски во все горло почти рядом. Это орали сторожа из местных жителей. Их обязанностью было криком предупреждать охрану дороги о появлении чужих. Кто этого не делал, того немцы расстреливали на месте. Поэтому сторожа усердствовали.

Галушкин замер на секунду, потом повернулся и побежал навстречу стрельбе. Вот он увидел, как после третьего выстрела упал Маркин и как к нему приближались темные вражеские фигуры. Слева тоже захлопали выстрелы.

— Пашка-а-а! — закричал Галушкин.

Он хотел не только окликнуть друга, но и отвлечь от него внимание врагов. Маркин молчал. Галушкин бросился на землю, вскинул автомат, но кто-то опередил его: очередь рванула воздух. Темные фигуры, как подкошенные, повалились на землю.

— Пашка-а-а! Где ты? — снова закричал Борис.

— Я здесь!

— Павлуша-а-а! Держись, браток! — кричал Галушкин.

Охранники молчали: затаились они или были убиты? А вокруг испуганные голоса продолжали вопить: «Партизаны-ы-ы! Партизаны-ы-ы!» Издали послышалась стрельба, она быстро приближалась. Надо было спешить.

Правдин стрелял короткими очередями. Галушкин условно свистнул. Виктор поднялся и, пригибаясь к земле, побежал к нему. Вот он упал, обернулся и дал очередь. Еще короткая пробежка, и опять очередь. Охранники вели сильный огонь.

— Виктор! — приказал Галушкин, когда Правдин упал рядом с ним. — Веди группу по маршруту! Мы с Павлом попытаемся задержать их, пока ребята с носилками не уйдут подальше от дороги. Если нам не удастся оторваться, тогда идите сами.

— Лаврентьич, может, лучше втроем?

— Нельзя рисковать.

— Втроем мы ж быстрее их расколошматим! — настаивал Правдин.

— Да исполняй же ты, черт! — крикнул Галушкин.

— Есть!

— О нас не думай, помни о задаче. Не теряй время, — голос Галушкина зазвучал мягче. — Вот, возьми. Он не должен попасть в руки немцев.

Галушкин сунул в руку Правдину объемистый пакет с документами, хлопнул его по плечу.

— Что это?

— Этот пакет ты даже мертвый не должен отдавать врагу. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

— Ну, иди!

— Эх, ребята! — с каким-то отчаянием вскрикнул Правдин, пряча пакет за пазуху, потом распластался на земле, пополз и вскоре исчез из глаз.

В короткой паузе между выстрелами Галушкин услышал, как зашуршала крупная галька, катившаяся под откос. У него отлегло от сердца.

Тем временем охранники все ближе подтягивались к месту стычки. Об этом можно было догадаться по часто мигавшим огонькам выстрелов, которые становились все ярче.

— Паша, я продвинусь левее. Как свистну, так ты давай по ним очередь. По ответным выстрелам я засеку, где они лежат, а потом накрою их гранатой, понял?

— Правильно Лаврентьич, действуй!

Галушкин пополз по обочине, стараясь не греметь автоматом. Вскоре послышался его свист. Маркин нажал спуск. Очередь трассирующих пуль метнулась над землей. Пули рикошетили, со звоном отлетали от рельсов, чиркали по камням, высекали искры. Охранники отвечали. Вспышки их выстрелов были совсем рядом, но по другую сторону насыпи. Галушкин размахнулся и бросил гранату. Яркая вспышка взрыва вырвала из темноты часть насыпи, мокрый гравий, черные шпалы, верхушки деревьев на полосе отчуждения. Даже радужно хрустальные нити дождя запечатлелись в напряженном взгляде партизана. С того места, где разорвалась граната, немцы больше не стреляли. Но с других сторон их огонь не ослабевал. Маркин короткими очередями прижимал немцев к земле. Прошло минут пять-шесть, как ушли ребята с носилками.

— Паша, давай смываться, а то снова окружат! — крикнул Галушкин. — Отходи первым, я прикрою!

Маркин на четвереньках пересек насыпь, залег на откосе и ударил из автомата. Вскоре к нему подполз Галушкин. Не открывая огня, они кубарем скатились с насыпи, побежали прочь от железной дороги. Шальные пули шлепались в грязь, булькали в воду, взвизгивали над головами убегавших партизан.

— Паша, слышишь, как беснуются? Значит, еще не заметили нашего отхода.

— Дай бог! Смотри, машина. Ложись!

С разбегу они упали в грязь, затаились.

Справа вспыхнули полузатемненные фары, но тут же погасли. Неизвестная автомашина, подстегнутая стрельбой, бешено промчалась по шоссе.

Подождав минутку, партизаны пересекли шоссе и кинулись догонять носилки. Через двести-триста метров они останавливались, условно свистели, внимательно прислушивались. Ответного сигнала не было, и они снова шли вперед. Под ногами плескалась вода, сверху моросил назойливый дождь. Не раз то тот, то другой проваливался в грязь. Но на душе у них было радостно: страшная железка была позади.

Услышав шаги, ребята подумали, что это погоня, но идти дальше сил уже не было. Быстро спрятали носилки в кустарник, залегли, приготовились к бою. Правдин невольно прижал пакет с документами к груди. Сердце забилось сильнее. Щербаков отполз вправо. «Молодец Серега», — подумал Правдин и сам пополз влево от носилок. Андреев и Головенков остались у носилок…

К счастью, тревога оказалась ложной: скоро они услышали условный свист.

— Лаврентьич, это вы? Вот черти! — кинулся навстречу им Правдин.

— Все живы? — спросил Галушкин.

— Все!

— Раненых нет?

— Без единой царапины! — доложил Правдин.

Только часа через два, когда партизаны валились с ног, Галушкин разрешил остановиться. Носилки устроили под густой кроной трехстволой березы. Упали на траву. Несколько минут не могли отдышаться, как бегуны, только что преодолевшие длинную дистанцию…

VII

На шестой день похода кончились продукты. Тяжелые ночные переходы и тревожные дневки в залитом весенними паводками и дождевыми водами лесу вконец измотали партизан, а прошли они по прямой не более пятидесяти километров.

Галушкин все чаще и чаще останавливался, поглядывал на тяжело шагавших ребят. Он хорошо понимал, что без еды далеко не уйдешь, а ее можно было достать только в деревне. Наконец, он достал карту и обвел карандашом название деревни, стоявшей далеко от большака и от других деревень. Ребята окружили его.

— Пойдем к этой деревне.

Ребята молча поглядели на командира, потом друг на друга, взяли носилки и двинулись дальше. Через полчаса они остановились на опушке, огляделись. Между деревьями виднелись избы. Вечерело. На улице — никого. Сели, стали ждать, не спуская глаз с деревни.

Вот из трубы крайней избы потянулся дымок. На дворе показалась женщина. За ней мужчина. Галушкин поднял бинокль: седобородый старик с двумя ведрами шел к сараю. Послышалось мычание коровы, где-то завизжал поросенок, закудахтали куры, лениво залаяла собака. По улице промчался босоногий мальчишка, пытаясь поймать теленка, выбежавшего со двора. На дальнем конце деревни замаячило еще несколько человеческих фигур.

Солнце ушло за грозовую тучу. Быстро темнело. Галушкин оглядел ребят, спросил:

— Ну как, рискнем?

Партизаны переглянулись, пожали плечами.

— А что ж делать? Без жратвы дальше не пойдешь, — ответил Щербаков.

Его дружно поддержали, Галушкин вздохнул:

— Верно, ребята, ничего другого не остается. Сегодня или завтра, а в какую-то деревню заходить все равно придется. Лучше раньше, пока совсем не ослабли.

— Правильно, Лаврентьич, а то ноги вытянем, — поддержал командира Головенков.

— Значит, решено. Николая пока оставим здесь. За старшего — Сергей. В случае тревоги — нас не ждать. Двигаться по главному маршруту, оставлять ориентиры. Мы догоним. Понятно?

— Лаврентьич, а почему я? — недовольно забурчал Щербаков.

Галушкин не ответил, а только строго на него глянул.

— Видать, за смекалку тебя Борис в начальники выдвигает, — шепотом поддел Щербакова Маркин. — Станешь шишкой, не забывай нас, сирот.

— Давай, давай, иди, а то как бы я тебе сейчас шишек не наставил! — огрызнулся Щербаков.

— Довольно вам! — прервал спорщиков Галушкин. — Пошли!

Три тени перебежали узкую улицу. Перемахнули через изгородь, подкрались к избе. Правдин и Маркин пошли осматривать двор. Галушкин приблизился к окну. Через щели в занавеске, он увидел за столом под висячей лампой старика, что ходил по двору. Там же была женщина и мальчишка, которых он видел. Женщина сидела лицом к окну. На ней было синее, по-городскому сшитое платье. Светлые волосы собраны в пучок. На бледном лице застыло выражение усталости и печали. Темные глаза с синими кругами настороженно глядели то в пространство, то на мальчишку, и тогда губы ее складывались в болезненную улыбку. «Эта не здешняя», — подумал Галушкин и перевел взгляд на других женщин, которые сидели сутулыми спинами к окну. Старик внимательно следил, как домочадцы черпали деревянными ложками из большой глиняной миски. При виде еды у Галушкина засосало под ложечкой.

— Ну, что там? — шепнул подошедший к Галушкину Правдин.

— Похоже, что свои.

К ним подошел и Маркин. Все смотрели в окно.

— Виктор, иди, постучи. А ты, Паша, в оба смотри за двором, — приказал Галушкин.

— Кого бог послал? — послышался из-за двери хрипловатый голос в ответ на осторожный стук партизан.

— Не бойся, хозяин! Свои мы, русские. Не слышишь, что ли?

— Как не бояться, мил человек! Ночь на дворе, время военное.

Зашаркали шаги. Скрипнула дверь. Не торопясь, на крыльцо вышел старик. Он был высок и чуть сутулился. Седые волосы свисали на глаза.

— Кто такие будете, добрые люди?

Не отвечая старику, Галушкин спросил:

— Оккупанты в деревне есть?

— Нету, сынок, у нас германцев.

— А сволочей из местных у вас много?

— Каких это сволочей?

— Не знаешь, папаша? Тех, кто с оккупантами якшается.

— А бог их знает, сынок. Мы люди мирные, — смущенно забормотал старик и переступил с ноги на ногу.

— Мы партизаны. Нам нужны продукты. Помоги нам, отец.

Старик недоверчиво посмотрел на него, кашлянул, чуть отступил.

— Да вы заходите в избу. Там и поговорим. Милости просим.

Блеснула молния. Громыхнул гром. Зашумела листвой береза, наклонившая огромную крону над домом. Крупные капли гулко забарабанили по дощатой крыше крыльца. Старик торопливо перекрестился, забормотал что-то. Пошел в избу. Галушкин последовал за ним.

— Послушай, отец, мы не одни. С нами раненый товарищ.

— Ишь ты? — удивился старик, оборачиваясь, но тут же добавил: — Ничего, ничего, сынок. Всем места хватит, изба у меня просторная.

— Спасибо, папаша! — поблагодарили и другие партизаны.

После хорошего приема у всех как-то легко и радостно стало на сердце. Тревога улеглась, уступив место благодарности.

В переднем углу, где было много икон, мерцал огонек лампадки, вырывая из полумрака вылупленные глаза какого-то святого угодника с хилой бородкой. Пучки засушенных трав лежали на божнице.

— Ну ты, нехристь, шапку сними! Видишь, боженька сердится! — зашептал Правдин и толкнул Маркина в бок.

Маркин зашептал что-то в ответ, но шапку все же снял, Галушкин глянул на них строго, сунул Маркину кулак в бок. Потом послал Правдина за остальными.

В комнате вкусно пахло едой. Женщины поднялись из-за стола, поклонились. Та, что была в городском платье, как-то испуганно посмотрела на партизан, шагнула им навстречу, протянула руку, хотела что-то сказать. Но хозяин грубо оборвал ее и тут же выпроводил ее и остальных в другую комнату. «Да, она не здешняя. Ишь, дед не дает ей хозяйничать», — снова мелькнула у Галушкина мысль.

Вскоре принесли Николая. Старик сам убрал со стола, потом пригласил за него партизан. Но они не сели за стол, пока не перевязали и не обмыли раненого.

Когда закончили перевязку, поужинали и закурили хозяйского самосаду, всем захотелось спать. Ребята молча посматривали друг на друга. Они еще не знали, где им Придется спать, но это их мало смущало. Главное — они были сыты и в тепле, а на дворе шумела гроза, в окна барабанил дождь.

— Вот тут, товарищи, располагайтесь. Я сейчас сенца принесу, — предложил старик, заметив, что они разомлели и стали клевать носами.

Борис подошел к окну, отодвинул мешковину, глянул через запотевшее стекло. «Хорошо, тепло в избе, но как в ловушке — ничего не видно и не слышно».

Со двора доносился шум дождя, ветер хлопал неприкрытой дверью.

Действительно, как ни хорошо было под крышей, но чувство тревоги не покидало Галушкина. Оно шевелилось у него где-то под ложечкой и заставляло еще и еще раз изучающе поглядывать на хозяина.

— Ну, папаша, спасибо тебе еще раз. А спать, я думаю, нам лучше пойти на сеновал, если разрешишь. Зачем вас тут стеснять.

— На сеновал, говоришь? Так ведь, пожалуйста! Оно и правда, там будет вольготней! — с нескрываемой радостью согласился хозяин.

Он надел треух, снял с гвоздя «летучую мышь», взял на загнетке спички.

Ребята стали собираться.

— Ну, пойдемте, товарищи. Дождик, видать, поубавился.

Хозяин поднял фонарь, стал у двери и услужливо светил партизанам, пока они выносили Николая.

В просторном бревенчатом сарае опьяняюще пахло залежалым сеном. В отгороженном углу шумно вздыхала корова, неторопливо, с хрустом пережевывая жвачку. За дощатой перегородкой в другом конце сарая похрапывала лошадь, тихо позванивая цепью. «Да, удалось старику кое-что утаить от фрицев. Богато батя живет. Видать, побаиваются фрицы совать нос в отдаленные лесные деревни», — подумал Галушкин, вспоминая сытный ужин и оглядываясь по сторонам. Он хотел было напомнить старику о продуктах, чтобы завтра не беспокоить его. Но старик заговорил:

— Вот тут, товарищи, и устраивайтесь. Отдыхайте на здоровье. Харчишек я вам приготовлю и принесу, как в дорогу станете собираться, — он помолчал, потрогал бороду. — Бывалоча в молодости я сам любил на воздухе поспать, благодать божья.

Повеселевшие ребята стали устраиваться на ночлег.

— Вот это да-а!.. Слышь, Пашка, никогда в жизни, поверишь, я не видал такой роскоши! — заговорил Щербаков, сбрасывая с сеновала сено. — Эх, братва, ну и храпанем же назло врагам!

— А где ж тебе можно было ее увидеть? В своей несчастной жизни ты, наверное, дальше Сокольников и не путешествовал. Верно? — спросил Маркин.

Но Щербаков уже не слышал его, он старательно ворошил сено, громко чихал от пыли, смеялся.

— Ребята, что вы делаете? Зачем вам столько сена? — остановил Галушкин товарищей. — Это же корм, а вы…

— Ничего, ничего. Оно и опосля этого пойдет скотине. Нехай уж поспят хорошенько. Разве ж для вас чего жалко?

— Правильно, папаша. Ничего с ним не случится. Эй, Коля, видал, какую я тебе царскую спальню устроил? — говорил Щербаков. — Поспишь на ней ночку, так сразу легче станет. Это же бальзам, а не сено!

Обмытый и перевязанный свежими бинтами, Николай благодарно улыбался. Ребята шутили, толкались. Хозяин ухмылялся в бороду, светил им «летучей мышью». Только Галушкин почему-то хмурился. Когда старик ушел, он, прикрыв ворота, сказал:

— Довольно резвиться. Укладывайтесь. Завтра подъем до солнца! Послушай, Паша, бородач этот… Что-то в нем есть такое, понимаешь. Глаза мне его не понравились. Смотрит он как-то… Будто из-за угла за тобой подсматривает.

— Ты так думаешь? — насторожился Маркин, вспомнив глубоко запавшие глаза старика.

— Может, я и не прав, но какое-то предчувствие, понимаешь?

— Да-а. Возможно, ты прав. И добрый он не в меру по нонешним временам. Живет богато. В такое время не у многих здесь увидишь свежее сало, как он нас угощал, — Маркин помолчал, потом добавил: — Лаврентьич, а давай-ка мы его, черта старого, за бороду тряхнем как следует?

Галушкин задумался. Потом махнул рукой:

— Да ну его к дьяволу. Провозишься с ним. А вдруг — ошибка. Напрасно обидим человека. Отдохнем и уйдем пораньше, а там ищи нас.

— И это правильно.

Помолчали немного. Галушкин включил карманный фонарь, светя им, стал внимательно осматривать сарай. В углу, где шумно вздыхала корова, он увидел люк с дверцей. Галушкин присел, окликнул Андреева, самого рослого из всех.

— А ну-ка, Леха, полезай! — сказал Галушкин, освещая квадрат дверцы.

Андреев удивленно посмотрел на командира.

— Вопросы после, а сейчас — лезь, ну?!

Андреев пожал плечами, потом только опустился на колени, толкнул дверцу. Но, прежде чем полезть в люк, повернул к Галушкину свое веснушчатое лицо, на котором было написано: «Неужели он меня разыгрывает?» Галушкин улыбнулся, дружески хлопнул Андреева по плечу. А тот пошлепал толстыми губами, но, ничего не сказав, полез в дыру. Вскоре Андреев появился в сарае.

— Ну, Леха, что ты там видел?

Андреев пожал плечами:

— Ничего особенного. Огород, а за ним недалеко — лес.

— Вот и прекрасно, а теперь спать!

Головенков уже сладко похрапывал. Уснул и Николай. Галушкин постоял минутку перед носилками. Он был доволен, что Николай как следует отдохнет. Да и им не мешает хорошенько выспаться. Только сутулая фигура старого хозяина с прищуренным взглядом продолжала вызывать беспокойство. «A-а, черт с ним! Волков бояться — в лес не ходить!» — наконец решил Галушкин. Он поправил на раненом сползший полушубок. Подошел к воротам, выглянул, потом приказал ребятам ложиться. Только Маркину он не разрешил спать. Тот вопросительно глянул на командира, вздохнул недовольно, но тут же, поняв, что ему снова выпало первому дежурить, подумал: «Чего это он меня так часто на первое дежурство назначает?» Хотел спросить об этом командира, но не решился, а только согласно кивнул.

Ребята укладывались.

В сарае наступила тишина. Слышно было только позвякивание цепи за перегородкой, где стояла лошадь, редкие, какие-то стонущие вздохи коровы, а за стеной сарая шуршал ветер, шумела листвой береза, с крыши срывались капли и звонко булькали в свежие лужи…

VIII

Розовел омытый дождем рассвет. На околице деревни показался конный отряд немцев. Лошади устало поводили забрызганными грязью боками. Наверное, не один десяток километров пришлось пробежать им, прежде чем очутиться в этой лесной деревушке. Офицер, ехавший впереди, поднял руку. Колонна рассыпалась, всадники оцепили деревню. Часть их спешилась у двора старосты. Каратели установили пулемет, нацелив его на сарай, в котором спали партизаны.

— Партизан есть шесть? — спросил офицер.

Так точно, ваше благородие. И седьмой раненый, — услужливо зашептал староста, согнув костлявую фигуру перед низкорослым карателем.

Немецкий офицер довольно улыбнулся.

— Эй, рус, гутен морген! — крикнул он и на всякий случай спрятался за угол избы.

Сарай молчал. Гитлеровец еще раз крикнул. Но из сарая никто не отзывался.

— Почему партизаны молчат?

— Они, ваше благородие, больно измаялись за дорогу. Видать, крепко заснули. Пугнуть бы их немного, ваше благородие, — подобострастно засмеялся предатель.

— A-а, зер гут. Ви корашо понимайт, что требуется! Сейчас мы будем здорово помогайт им просыпаться.

Офицер что-то крикнул. Человек десять солдат подбежали к нему. Он взял из рук одного гранату, швырнул. От взрыва гранаты ворота сарая разлетелись в щепки.

Солдаты вскинули автоматы. Нагнув головы, ринулись в сарай. Через несколько секунд сильный взрыв потряс воздух. Из широких ворот вместе с клубами черного дыма выбежал солдат без каски. Он схватился за голову, постоял, пошатываясь, и рухнул лицом в лужу. Второй автоматчик пятился из сарая, стреляя короткими очередями. Сарай загорелся.

— Файер! Файер! — заорал офицер, нетерпеливо переступая тонкими ногами.

Солдаты открыли по сараю ураганный огонь. Шум стрельбы и грохот взрывов разбудили деревню. Увидев карателей, люди в страхе бежали к лесу. Но их останавливали и прикладами сгоняли к пожарищу.

В стороне стоял староста. Он низко опустил голову, горбился. Глубоко сидевшие глаза горели каким-то безумным огнем. Корявые пальцы шевелились.

— Эй, потушить! — последовала команда офицера.

Жители разбежались по домам за ведрами, крючьями и топорами. Вернувшись, они быстро образовали цепочку от колодца до сарая. Полные ведра полетели из рук в руки.

Тем временем совсем рассвело.

— Что есть это? — гневно спросил офицер.

Староста кинулся к крыльцу и тут же увидел белый квадрат на двери избы. Торопливо поднялся на крыльцо. Предатель сощурился, но ничего не мог разобрать: буквы сливались в сплошные черные полосы. Каратель нетерпеливо выругался, позвал пробегавшего мимо паренька лет четырнадцати:

— Эй, малшик, надо читать. Быстро!

— Гут, счас!

Мальчишка поднялся на крыльцо. Всматриваясь в бумагу, он с минуту потоптался на месте, потом сдвинул шапку на затылок, вопросительно посмотрел на офицера. Тот нетерпеливо топнул. И тогда, сначала нерешительно и тихо, а потом все смелее и громче, мальчишка начал читать:

— «Приказ народного комиссара обороны… 1 мая 1942 года № 130, г. Москва. — Он кашлянул и, набрав в легкие побольше воздуха, продолжал: — Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки», — вдруг чтец осекся, у него перехватило дыхание. Но он быстро справился с собой и, уже не останавливаясь, затараторил да так громко, что его хорошо услышали все.



— Заткнись, щенок! — крикнул староста на мальчишку.

Но тот, словно не слышал старика, продолжал читать все громче и торопливее. Тогда предатель кинулся к офицеру, коснулся его локтя, зашептал:

— Ваше благородие, да это ж крамола!

Оккупант повернулся к старосте.

— Молчать, старри дуррак! — рявкнул гитлеровец, краснея. Осененный какой-то мыслью, он криво усмехнулся: — Кто это сделать? Ты или партизан, котори сгорел там?

Лицо старосты стало покрываться пепельной бледностью. Он отшатнулся от гитлеровца, сгорбился. Он хорошо помнил, что ночью, когда уезжал за карателями, на двери его избы этого документа не было. «Неужто они ушли?..» От этой мысли предателю стало страшно. Он охнул, потер лоб дрожавшей рукой.

Офицер шагнул к старосте, схватил его за сивую бороду, сильно дернул. А мальчишка продолжал читать:

— «Партизаны и партизанки! Усилить партизанскую войну в тылу немецких захватчиков, разрушать средства связи и транспорта врага, уничтожать штабы и технику врага, не жалеть патронов против угнетателей нашей Родины! Под непобедимым знаменем великого Ленина вперед, к победе! Народный комиссар обороны И. Сталин».

Мальчишка блеснул глазами, спрыгнул с крыльца.

— Хальт! Цурюк! — крикнул офицер и ткнул пальцем в нижнее поле листовки, где красным карандашом было жирно написано:

«Берегись, Иуда! Мы еще вернемся! Партизаны, которых ты выдал фашистам».

Немец побагровел, приблизился к старосте, прошипел ему прямо в лицо:

— О-о-о! Они будут вернуться! О-о-о! Они быстро вернуться и обязательно будут вам сделать вот это!

Оккупант провел пальцем по горлу старосты. Тот громко икнул и невольно отступил. Крестьяне, затаив дыхание, слушали гитлеровца. Они перестали тушить пожар и с нескрываемым интересом наблюдали за офицером и старостой. Вот староста шагнул к крыльцу, вырвал у мальчика листовку, разорвал и швырнул обрывки в лица толпившихся у крыльца людей.

— А-а-ах! — выдохнула толпа и волной кинулась к крыльцу.

— О-о-о! Руссише швайне! — крикнул немец и сильным ударом сбил старосту с ног.

Предатель скатился по ступенькам крыльца под ноги смолкших крестьян.

К избе подвели двух огромных овчарок. Псы жадно обнюхали крыльцо. И, заскулив, стали рваться со двора.

— Форвертс! — крикнул офицер.

Окрепший утренний ветерок раздул потушенный было пожар, и он занялся с новой силой. Крестьяне разобрали инструменты, стали расходиться по домам. Ни одного куска документа, разорванного старостой, на дворе не осталось. Оглушенный карателем предатель попытался было подняться, но ноги не слушались; он, охнув, упал на спину, широко разбросав длинные ноги в новых красноармейских сапогах, и затих.

IX

Уже рассвело, а партизаны все шагали, стараясь подальше уйти от деревни. Они остановились только перед болотом, устроили дневку на пологом берегу под густой березкой. Маркин и Правдин с длинными шестами пошли на болото. Прыгая с кочки на кочку, прощупывали дно и отмечали тропу вешками. Андреев разжег костер, подвесил над ним котелок с водой. Сырой валежник упорно не хотел загораться, трещал и дымил. Андреев усиленно дул на него, кашляя от дыма, ругался.

— Эй, сестра милосердия, не копти небо, — бурчал Щербаков, отворачиваясь от едкого дыма.

Андреев, не обращая на него внимания, продолжал трудиться у костра. Ему надо было побыстрее вскипятить воду, чтобы напоить раненого. Галушкин, внимательно осмотрев местность вокруг непредвиденного бивуака, послал Щербакова подежурить у дороги, а Головенкову приказал нарезать еловых ветвей и настелить их вокруг костра. Он решил дать ребятам отдохнуть, прежде чем идти через болото.

Уходя из отряда, партизаны захватили с собой несколько противопехотных мин, усиленных добавочными зарядами тола. При необходимости эти мины можно было успешно использовать, что они уже и сделали, покидая сарай предателя. Теперь Галушкин решил проверить оставшуюся партизанскую артиллерию. Он достал из мешка два зеленых квадратных ящичка — мины, внимательно осмотрел часовые замыкатели.

Вскоре Головенков притащил огромную охапку веток. С болота возвратились Маркин и Правдин. Оказалось, что только метров сто можно пройти по твердым кочкам, а дальше надо брести по воде или жидкой грязи. Андреев подбросил в костер еще охапку хвороста. Костер задымил, затрещал, но на этот раз пламя быстро прорвалось через хворост и жадно потянулось вверх, обжигая молодые листочки березы. Маркин и Правдин придвинулись поближе к огню, наслаждаясь теплом. Глаза слипались. Обсохнув немного, Маркин стянул сапоги и повесил их на воткнутые перед костром палки.

— Ты что это, Паша? Не думаешь ли, как Иисус Христос, босиком через болото топать? — засмеялся Правдин.

Маркин даже не посмотрел в его сторону, а занялся портянками.

— Паша, я знаю, что у тебя ангельская душа, но с боженькой тебе все равно не сравняться, — не отставал Правдин.

Маркин вытянул грязные, истертые в кровь ноги.

— Посмотри-ка, чем я хуже твоего Иисуса Христа? Знаешь, Витя, хочется хоть минуту почувствовать, что ноги сухие и в тепле.

— Правильно, Паша, цивилизация дело великое. За нее боролось не одно поколение передовых людей.

Андреев хмыкнул, косо глянул на Маркина, пробасил:

— Ох и нежная у тебя, Пашка, натура. Смотри, «цивилизатор», как бы тебе не остаться без сапог. Нагрянут фрицы — запрыгаешь, как заяц.

— Нет, Леха, пусть хоть сотня фрицев на меня прут, а сапоги я им не отдам.

— Дело твое, а по-моему, лучше б тебе не разуваться. Грейся, а то еще зачихаешь. Возись тогда с тобой.

Николай зашевелился на носилках, попросил пить. Всю дорогу от деревни до болота он молчал. Только изредка стонал. Андреев пошел к носилкам, дал ему попить. Раненый успокоился.

— А вообще-то, Паша, Леха прав. Подумай, — сказал Правдин и повернулся к носилкам. — Ну, Коля, как дела?

Рыжов рассматривал что-то в траве у носилок. Облизав потрескавшиеся губы, вздохнул.

— Какие дела? Горю весь… Витя, посмотри, какие они, — сказал Рыжов.

Правдин нагнулся, но ничего не увидел.

— Да вон, росинки блестят… Помнишь, в лагере на Истре? Костер на берегу жгли. Рано утром трава вся в алмазных искорках, лес от птичьих голосов звенит. Уже год прошел…

Скрипнув зубами, Николай вопросительно глянул Виктору в глаза.

— Коля, ты помолчи, а я буду разговаривать и за себя и за тебя. Спортивный лагерь на Истре я хорошо помню. И то помню, как в первый день войны Пашка чуть было не утопил там одну девушку. А ты помнишь?

— Точно, — чуть слышно промолвил Николай, и его губы дрогнули в улыбке.

От костра послышался смешок. Смеялся Борис. Он тоже хорошо помнил, как его скромнейший друг Павел Васильевич Маркин, который при упоминании о девушках густо краснел до самых своих «великолепных ушей», тогда проявил безрассудную храбрость, достойную настоящего мужчины.

— Смотри какой! А я-то думал, что ты один из тех монахов, что в новоиерусалимском монастыре обитали. «Здесь, на земле, мы — странники и пришельцы», — забасил Андреев. — А ты, Пашка, оказывается, Сергею пять очков вперед можешь…

— Ну? Что могу? Договаривай! — нарочито грубо перебил Андреева Маркин, стараясь скрыть свое смущение.

— Ой! Ха! — хохотнул Андреев, довольный тем, что Маркин вышел из терпения. — А я думал, что Виктор шутит. Выходит, что правда?

— Что правда?

— Да это самое. Ну, как его? — Андреев завертел перед своим крупным носом грязным пальцем, чмокнул, вопросительно поглядел на Маркина.

Ребята развязали мешки, вытряхнули из них остатки сухарей, размочили в кипятке. Каждому досталось по ложке кашицы. Неприкосновенный запас — по пачке галет и по банке мясных консервов на каждого они не решались начинать.

Раскаленное солнце висело над лесом. Туман над болотом почти рассеялся. Тучи комаров поредели. Можно было растянуться около костра, расслабиться и бездумно смотреть в легкое майское небо, по которому медленно плыли редкие ватные облака. Лежать и думать о чем-нибудь довоенном…

X

— Эх, братцы, сальца бы покусать, — вслух рассуждал Головенков, шаря по углам отощавшего вещмешка, в котором, словно желуди, пересыпались патроны, лежал замасленный мешочек с принадлежностями для чистки оружия, дырявые портянки и не было ничего съестного, кроме «НЗ».

Ребята начинали подремывать.

— И чего я, дурак, не захватил вчера со стола остатки хлеба и сала? — снова заговорил Головенков, отбрасывая мешок.

— Не сожалей о сделанном, Иванушка, — лениво перебил его Правдин. — Такова, брат, наша жизнь. Вот, например, раньше, говорят, на белом свете были не только Иванушки-дурачки, но встречались и Иванушки-царевичи. А вот в наше время нет тебе ни царей, ни царевичей. Вот и приходится нам довольствоваться лишь одними Иванушками…

— Дурачками, — зло добавил Маркин и продолжал: — Витька, что это за люди? Был бы рад, что голова уцелела, а он — «сальца бы покусать».

Ребята ругали Головенкова, а у самих слюнки текли от воспоминаний о вчерашнем сытном ужине. Сейчас они пили кипяченую болотную воду.

— Да, ребята, если бы не та женщина и не мальчишка, то сейчас бы нам и этого болотного бульона не пришлось хлебать. Отдали бы концы без завещания.

— Точно, Лаврентьич. А Пашке без завещания умирать никак нельзя, — заметил Правдин, увертываясь от вещевого мешка, которым в него запустил Маркин.

— Пашенька, спокойно, я имею в виду не материальные ценности, а духовное твое богатство, — закончил свою мысль Правдин.

— Да ну тебя, остряк! — сказал Маркин и повернулся к Галушкину.

— Лаврентьич, а мальчишка тот — твой тезка.

Галушкин улыбнулся.

— Правильно, Борисом Петровичем представился. Мать его до войны учительницей в Рудне работала. Отец — на фронте. Хороший паренек.

— Точно. Молодец парнишка, — продолжал Маркин. — И как это он ловко через чердак на крышу выбрался, а с крыши спустился по дереву. Староста, сволочь, уезжая за карателями, избу снаружи запер…

— Ребята, фрицы! — крикнул Щербаков, неожиданно появляясь перед костром.

— Брось, Сергей, разыгрывать, — отозвался Правдин.

— Какой тут розыгрыш! Лаврентьич, точно фрицы!

— Тьфу! — со злостью плюнул Галушкин, вскакивая на ноги. — Где? Много?

— Группа конных! До взвода будет! Идут по нашему следу! — доложил Щербаков.

Разобрали оружие, снаряжение, приготовились к бою. Только Маркин беспомощно прыгал на одной ноге, пытаясь обуться. Мокрый сапог не лез на ногу. Предсказание Андреева сбывалось.

— Маркин и Щербаков со мной! Остальные с носилками — через болото, быстро! — приказал Галушкин и побежал к дороге.

Маркин выругался, сунул сапоги голенищами за пояс и через несколько секунд уже лежал рядом с Галушкиным у дороги.

Метрах в шестистах на просеке виднелись всадники. Они растянулись в колонну по двое, держа оружие в руках. Не опуская бинокля, Галушкин сказал:

— Вот сволочи! Двух овчарок ведут, — потом спросил: — Как там наши ребята?

— Бредут.

Впереди отряда карателей шел солдат. Он с трудом удерживал на поводке лающих псов.

Гитлеровцы двигались медленно. Они то и дело разглядывали дорогу, шарили в придорожных кустах, заходили в лес и снова появлялись на просеке. Немцы, видимо, опасались партизанской засады. Галушкин оглянулся. Андреев и Головенков, увязая в болоте, с трудом несли носилки с раненым, а Правдин — мешок с минами и взрывчаткой. Они то скрывались по пояс в болоте, то поднимались на твердую тропу. Галушкин видел, как трудно было носильщикам.

Ребята прошли не больше половины пути. Вот Головенков споткнулся, упал. Николай вывалился из носилок. Андреев кинулся к нему, поднял на руки. Потом перевалил его через плечо, как мешок, медленно побрел дальше, балансируя правой рукой и широко загребая ногами. Над болотом повис короткий, словно крик подстреленной птицы, стон раненого и тут же прервался. Галушкин сжал зубы, отвернулся.

Каратели вдруг остановились, сгрудились, стали о чем-то совещаться, указывая руками в сторону молодого леса, в котором притаились партизаны. Может быть, они увидели дым от костра, что все еще тянулся над верхушками деревьев?

— Борис, давай-ка я чесану их, а? Больно удобно, как воробьи на дороге, — попросил Маркин.

Щербаков молча щелкнул затвором, тоже готовясь стрелять.

— Отставить. На стрельбу они пойдут быстрее. Эх! Посмотри-ка вон, — кивнул Галушкин на дым. — Тоже мне партизаны.

— Ух ты! Прямо фейерверк! Может, залить?

— Поздно, Паша. Видишь, они уже разворачиваются. Значит, заметили дым.

— Это все черт рыжий, — ругался Щербаков. — Я ж говорил. Всегда ему надо целое пожарище разводить!

— А ты где был?

— Я, Пашенька, к теще в гости ходил, — зло ответил Щербаков.

— Наверно.

Всадники тем временем рассыпались по лесу. Похоже было, что они решили окружить стоянку, не дать партизанам уйти лесом, а прижать к болоту.

— Да-а. Неплохо придумали, сволочи, — бурчал Галушкин. — Это нам еще один урок на будущее. Если, конечно, оно у нас будет.

По болоту медленно брел Андреев с раненым на спине. До противоположного берега, на котором стеной темнел лес, оставалось не более пятидесяти метров, но Галушкину казалось, что у Андреева не хватит сил, чтобы дойти. Уж больно медленно шагал он, покачиваясь из стороны в сторону.

— Эх, черт! — вырвалось у Галушкина, когда Андреев опять споткнулся. — Пашка, Сергей, давайте-ка на помощь Алексею. Быстро!

— Но один ты их не задержишь! — сказал Маркин, испуганно глянув на Галушкина.

— Идите! Я еще успею отойти без боя. Вот, возьми. Бросишь последней, — он протянул Маркину гранату, сильно утолщенную и обернутую медицинской клеенкой. — Это документы, ясно?

Маркин кивнул, но не двигался.

— Борис, я останусь с тобой.

— Приказываю идти на поддержку Алексею и другим, понятно? — Галушкин гневно глянул на Маркина, что случалось с ним очень редко. — Марш!

— Ну чего ты орешь?! — сказал Маркин и с обидой глянул на друга.

Повернувшись, он пошел к болоту. За ним молча двинулся Щербаков.

Галушкин почти не следил за противником, пока Маркин и Щербаков не догнали Андреева, не взяли у него раненого и не вышли на берег. Только после этого он кинулся к костру, взял мины, осторожно подсунул их под подстилку у костра и запустил механизмы. «Тик-так!.. Тик-так!» — неторопливо застучали часы, сдвигая стрелки — замыкатели электрической цепи. Проверив на слух их работу, Борис побежал к болоту.

Борис бежал по болоту, каждую секунду ожидая, что вот-вот фашисты пустят ему в спину очередь. На ходу он выдергивал вешки, указывающие безопасный путь через трясину, и отбрасывал их в стороны. Не раз он срывался с кочки, падал, барахтался в болотной жиже, с трудом выбирался на тропу и снова бежал. Он хорошо знал, что теперь его жизнь зависит от того, как далеко он отбежит от берега, на котором вот-вот должны были появиться каратели. Пробежав метров сто, Галушкин невольно замедлил шаг: не хватало воздуха, грудь разрывало будто когтями. Тучи комаров назойливо липли к мокрому лицу, слепили глаза, попадали в рот, нос и мешали дышать, вызывали тошноту. Намокшая одежда и вещевой мешок тянули вниз. Стена высокого леса, как казалось ему, не приближалась, а, наоборот, удалялась. Когда он падал лицом в воду, лес исчезал. Поднявшись, Борис снова видел желанный лес, облегченно вздыхал и упорно брел к нему. Стиснув до боли зубы, Галушкин выдернул шест, поставленный ребятами вместо последней вешки, и, балансируя им, чтобы не упасть, зашагал дальше.

Наконец выбрался на берег.

— Все-таки успел? Вот молодчина! — встретил его Маркин.

Остальные ушли вперед с носилками.

— Рад стараться! — сказал Борис, едва переводя дыхание, и тяжело повалился на землю.

Они лежали за толстыми корнями огромной ели, поросшими мягким мхом. Ждать не пришлось долго. Каратели по одному стали осторожно выходить к болоту. Никого не увидев у догоравшего костра, они возвращались в лес, метались по берегу. Псы повертелись на одном месте, затем настойчиво потянули в болото. У костра появился офицер на коне. За ним второй всадник. Офицер что-то крикнул и указал рукой на костер. Двое соскочили с коней, стали ползать по земле. Вдруг грохнул взрыв. Фриц, державший собак, исчез, словно растаял. Лошадь под офицером взвилась, бешено понесла его по лесу. Один кавалерист рухнул на землю вместе с лошадью.

Взрыв мины разметал карателей. Посыпались поднятые взрывом комья земли, они засыпали вторую мину, она тоже взорвалась.

— Ого-го-го-го-о-о! Держи-и-и! — перекатываясь, понеслось над болотом.

Это Галушкин и Маркин не сдержали своей радости. На их голоса к костру снова выскочило несколько всадников.

— Пашка, огонь!

Дружный треск партизанских автоматов сдул карателей с полянки. Не выходя больше к костру, они открыли огонь.

Освободившись от проводника, овчарки рванулись в болото. Зло рыча и повизгивая, псы неслись по кочкам.

— Глянь-ка, Паша, как звери чешут! — указал рукой Галушкин.

— А почему они рядом?

— Да они ж спаренные. Немец не успел снять с них ремни.

— Правильно… Да-а, Боря, видать, много мы запаху на болоте оставили. Смотри, они точно по нашему следу идут, — сказал Маркин.

Галушкин серьезно глянул на друга.

— Это тебе не фрицы. Овчарок криком не испугаешь. Надо не выпустить их на берег, а то они нам быстро штаны спустят.

Прыгнув с последней кочки, овчарки поплыли. Но скоро потеряли след, заскулили, завертелись на месте. Одна стала отставать. Видно было, как ремень, спаривавший собак, натянулся. Задняя еле-еле держалась на поверхности воды. Вот она окунулась с головой, а вскоре вовсе перестала подавать признаки жизни и потащилась на буксире. Наверно, ее задело взрывом и она двигалась еще несколько минут в горячке. Второй пес, почуяв опасность, сильными прыжками рвался к берегу. Но ему мешала мертвая собака. Рывки становились все слабее и слабее. Выбившись из сил, вторая овчарка замерла, и обе они вскоре исчезли в болоте.

Партизаны переглянулись, облегченно вздохнули. У покинутой стоянки каратели больше не появлялись. Затихли вдали их выстрелы. Разметанный взрывами костер погас, и только облачко черного дыма от взорвавшегося тола еще стлалось над болотом. Галушкин улыбнулся, смахнул пот со лба, спросил:

— Ну как, Пашка, кажется, все?

Маркин кивнул, потом пристально посмотрел на свои босые ноги, принялся молча натягивать сапоги.

Оторвавшись от противника, Галушкин повеселел. Он стал шутить, смеяться, а Маркин мрачно пыхтел, топал ногой, ему было не до шуток. Наконец, натянув сапоги, он облегченно вздохнул.

— Теперь, кажется, все в порядке… Лаврентьич, откуда они такие берутся?

— Кто? Сапоги?

— Да нет, я про старика.

— A-а. Видать, осколок от разгромленной российской империи. Или какой-нибудь затаившийся кулачище.

— А вел себя, как дед мороз. Гад!

— Ничего. Мы еще с ним увидимся!

— Не мешало бы посмотреть ему в глаза, когда он снова окажется перед нами.

Галушкин ничего не сказал, только кивнул.

— А промокли мы с тобой, Паша, как всегда, по самые уши. Ну ладно, пошли. Обсохнем по дороге.

XI

Галушкин внимательно рассматривал карту-пятиверстку. Правда, это была уже не карта в полном смысле слова, а то, что от нее осталось после того, как она несколько раз побывала в воде и расползлась по сгибам. Многие надписи бесследно исчезли. Борис старался разобраться в обрывках карты, чтобы привязать к местности собранные им по пути следования свежие данные об объектах противника.

Пока Галушкин работал с картой и дневником, ребята отдыхали, перебрасывались шутками…

— Эй вы, голодранцы… Чего расшумелись? — спросил Галушкин.

Ребята прекратили борьбу, встали и подошли к Борису.

— Ну что, Лаврентьич, будем храпеть? — спросил Щербаков, потирая глаза. — Алеша Попович уже дрыхнет.

— Спать будем позже, а сейчас потренируемся. Посмотрим, как вы, лесные бродяги, умеете строить переправу. Так ли, как языком чесать? Давай-ка, Паша, приступай.

— Какую переправу? — поднял растрепанную голову Правдин.

— Ночью будем форсировать Березину, — сказал Маркин.

— И ты, Пашка, такой речушки испугался? Или шутишь?

— Остынь, герой, — заметил Галушкин. — Наполеон не таким воякой был, как ты, и то от Березины с мокрыми штанами удрал.

— Так то ж Наполеон, а Виктор не любит штаны мочить. Помню, еще в детстве он всегда снимал их на ночь, — сказал Щербаков.

Ребята засмеялись. Правдин, не найдя сразу достойного ответа, пожал плечами, принялся приглаживать волосы. Щербаков подошел к Андрееву. Тот, сунув лицо в траву, крепко спал. Андрееву разрешалось отдыхать сразу, как только останавливались на дневку. От охраны стоянки он тоже былосвобожден.

— Эй, привилегированная личность, вставай, а то все царство небесное проспишь! — сказал Щербаков и бесцеремонно потянул Андреева за ногу.

Андреев проснулся, перевернулся на спину, потер глаза, вопросительно посмотрел на ребят, зевнул, снова потер глаза и, наконец, сказал, глянув на Щербакова:

— Ну, чего ты порядок нарушаешь?

— Ха! Смотри, какой блюститель отыскался! Давай-ка сюда поближе.

— Зачем я тебе потребовался?

— Да не мне. Сейчас Пашка будет мозги нам начинять.

— Внимание! — сказал Маркин.

Он расстелил плащ-палатку на траве, разделся. Одежду и снаряжение, кроме автомата, уложил горкой на плащ-палатку, углы которой соединил и крепко связал поясным ремнем. Получился большой тугой узел.

— Вот и все, мальчики, видели? Представьте, что это сооружение не тонет и свободно удерживает на воде человека, если он не забудет болтать задними конечностями. Сами видите — ничего сложного. Я думаю, что при вашем образовании вам будет нетрудно соорудить такой понтон.

Ребята молчали. Павел стал развязывать узел.

— Э-э-й, постой, Пашка, постой, — задержал его руку Щербаков. — Разреши-ка еще разок взглянуть на твое произведение.

— Ладно тебе! Вот свяжете свои — тогда и любуйтесь. А сейчас — разостлать плащ-палатки! — скомандовал Маркин, стуча зубами, и принялся быстро одеваться.

Но ребята не торопились.

— Чего вы возитесь? Раздеться и делать то, что делал я. Ясно?

Они нехотя повиновались. Но хороших узлов не получалось: то узел был рыхлым, то с углов плащ-палатки соскальзывал ремень.

— Я искренне сожалею, друзья мои, но ничем помочь вам не могу. Главное в этом деле — не торопиться, — поучал их Маркин.

На посиневших лицах ребят улыбки постепенно сменялись гримасами нетерпения, на голых телах все больше и больше появлялось красных мазков от раздавленных комаров. Но Маркин словно ничего этого не замечал. Заложив руки за спину, он ходил взад и вперед, говорил:

— Безукоризненное изготовление узла-понтона, дорогие юноши, достигается путем последовательного и тщательного выполнения всех операций с начала и до завершения полного цикла. Итак, работать будем по методу — от частного к целому, и наоборот. Однако, — тут он сделал паузу и, зачесывая растопыренной пятерней волосы, голосом заправского лектора продолжал: — Сейчас я продемонстрирую это на одном экземпляре. Вот вы, молодой человек, — небрежный жест в сторону Андреева, — да, да, конечно вы. Возьмите-ка, пожалуйста, свой узелок. Вот так, не стесняйтесь. Станьте поближе, чтобы всей аудитории было видно. Кстати, я должен заметить, молодой человек, что выражение вашего лица совсем не соответствует данной ситуации. Что с вами?

— Что?! — вдруг забасил Андреев и угрожающе замахал руками. Он еще не пришел в себя от сна, его покачивало из стороны в сторону.

— Да, да, дорогой мой, — продолжал Маркин. — Что с вами?

— Иди ты…

— Милые юноши, я не ослышался? Он, кажется, возражает?

— Да брось, Пашка, к черту!

— Это что же получается, товарищи? Бунт? — сказал Маркин, отступая от Андреева подальше.

Рассвирепевший Андреев схватил узел и швырнул его в Маркина. Тот увернулся.

— Спокойно, мальчик, спокойно, не шалить. Надо уважать старших. Да и движения такого я вам, кажется, не показывал, — урезонивал Маркин обидевшегося ученика. — Этот случай мы разберем отдельно, а сейчас приступим с самого начала.

Тем временем Галушкин вбил четыре кола, привязал к ним сверху жерди, набросал на жерди лапчатых ветвей. Под навесом стал разводить костер, не обращая внимания на ребят. Раненый, укутанный полушубком, изредка открывал глаза, поглядывал на них. Что-то похожее на улыбку кривило его губы. Четверо голых партизан, ворча, снова и снова вязали узлы. Наконец Маркин сказал:

— Ну вот, теперь совсем дело другое. Отлично! Видите, что значит быть внимательным. Вольно! Можно отдохнуть.

Посиневшие партизаны бросились развязывать узлы.

— Отставить! Опять спешка. Поймите — это же только полуфабрикат. Неужели вы думаете, что узлы потребуются для переправы ваших собственных персон? Ошибаетесь, друзья мои. Узлы нужны для постройки плота. Я понимаю, что вашим изнеженным телам непривычны резкие скачки температуры. Но, к сожалению, дорогие мальчики, ничем помочь не могу. Закалка, то есть умение организма противостоять холоду, или, как можно выразиться, температурный иммунитет, приходит с ежедневной тренировкой, — говорил Маркин, расхаживая перед строем посиневших ребят, — Чтобы не быть голословным, я расскажу вам интересный случай из моей практики…

Но он не успел начать. Пошептавшись, ребята вдруг бросились на него, свалили и стали раздевать. Возясь, нагрелись и, довольные, выстроились перед Маркиным.

— Мы вас слушаем, товарищ лектор, — с улыбкой обратился к нему Правдин.

— Да. Теперь можно и о закалке, — поддержали его другие.

Оставшись в одних трусах, Маркин словно потерял дар речи. Поеживаясь, он сказал:

— Ну что ж, можно и покороче. Я ж для вашей пользы. Эх вы, варвары!

Четыре двухметровых шеста связали квадратом. По углам прикрепили по узлу. Получился легкий и устойчивый плот. На нем укрепили носилки с раненым. Галушкин проверил прочность плота и только после этого разрешил отдыхать.

XII

В вечерние сумерки партизаны увидели залитую пойму Березины: от весенних вод река выплеснулась из берегов, залила часть луга и шумела в кустарнике. Березина стала в два-три раза шире, чем была в марте, когда переправлялись через нее всем отрядом.

Пока работали, стемнело. Яркие звезды мигали на гладкой поверхности воды. Первым в воду вошел Маркин. Он прикусил губу, чтобы не вскрикнуть от плотных объятий ледяной воды. За ним с узлом на голове двинулся Щербаков. Залитый водой отлогий берег опускался постепенно. Вода напирала, она была не такой спокойной, как казалось с первого взгляда. Вдруг Маркин вскрикнул и скрылся под водой. Щербаков схватил его за волосы.

— Ты куда?.. Не торопись пузыри пускать.

— Тут обрыв!

А ты плыви.

— Что за шум? Вперед! — послышался строгий голос Галушкина.

Галушкин склонился к реке и, напряженно прислушиваясь к плеску воды, глядел вниз по реке, куда унесло Маркина и Щербакова. Он начинал беспокоиться.

Минут через пятнадцать послышался условный свист. Это ребята сигналили с того берега: все в порядке.

— Приготовиться к переправе! — тихо скомандовал Галушкин.

Партизаны взяли плот с укрепленными на нем носилками. Осторожно вошли в реку, опустили плот на воду. Плот легко удерживал на воде носилки с раненым.

— Порядок. Вперед!

Подталкиваемый тремя парами сильных рук, плот двинулся поперек реки. Но скоро его подхватило и понесло. Пловцы упорно боролись с течением. Галушкин бежал по берегу, пока плот не скрылся в тени высокого противоположного берега. Оглядевшись, Борис шагнул к воде, намереваясь последовать за плотом. Но тут он скорее почувствовал, чем услышал какой-то приглушенный гул. С каждой секундой гул слышался отчетливее. Тревожно забилось сердце.

Два длинных луча вдруг пронзили темноту, осветили верхушки деревьев, потом опустились ниже и ударили Галушкину в глаза. Он невольно присел.

Вскоре стало видно, как огромный грузовик, переваливаясь через бугор, шел по лугу к реке. За ним показалась вторая машина, затем третья. Вражеская автоколонна с зазывающим гулом приближалась к Березине. Галушкин быстро развязал узел, достал запасные диски. «Если гитлеровцы приблизятся к берегу, — думал он, — они могут обнаружить ребят».

Автоколонну с ревом обогнал мотоцикл. Он остановился на берегу реки. Из коляски вышел немец, включил фонарь. Тонкий луч света заметался у самой воды. «Сейчас он увидит ребят!» Галушкин поднял автомат. Левее мотоцикла к реке подходила передняя машина автоколонны. Свет от фар скользнул по воде. Борису показалось, что он увидел белые фигуры ребят, они жались к берегу. Вот-вот их увидят и враги. Галушкин прицелился. Треск его автомата на секунду заглушил шум грузовиков. Нить трассирующих пуль пологой дугой повисла над рекой. Звякнуло разбитое стекло… Передняя машина, словно подстегнутый плетью конь, рванулась вперед. Черной громадиной она на секунду выступила на светлом фоне неба. Лучи фар уперлись в воду. В следующее мгновение грузовик с плеском и грохотом железных бочек, полетевших из кузова, исчез с глаз партизана. Тревожные крики врагов радостью отозвались в его сердце. Дав еще короткую очередь, он отбежал вверх по реке, затаился. Второй грузовик остановился недалеко от берега. Из кузова выпрыгнули несколько солдат. Размахивая руками, они двинулись к реке, видимо еще не догадываясь, что случилось с первой машиной. Галушкин снова открыл огонь. Немцы залегли, пули засвистели над головой Галушкина.

Борис отходил против течения, стараясь увлечь немцев за собой. Уйдя от места переправы метров на двести, он прекратил огонь. Враги за ним не пошли. Их стрельба постепенно стихала. Загудели моторы. Не включая света, грузовики развернулись и пошли прочь от Березины.

Галушкин вернулся к месту переправы, свистнул. С того берега ответили. «Живы!» Он вошел в воду и быстро поплыл, толкая перед собой узел.

Подплывая к берегу, Галушкин увидел под кручей пять белевших фигур.

Ребята радостно загомонили, увидев своего командира.

— Ой, Лаврентьич, тут такое было, что трудно рассказать, — кинулся к нему Правдин.

— А чего это вы голяком мерзнете?

— Мерзнете? Что ты, Лаврентьич, нам тут было так жарко, что до сих пор льет ручьем! — продолжал Правдин.

— Да-а, если бы не Пашкина тренировка, то чихать бы нам сейчас во все ноздри, как цыплятам, — сказал Щербаков. — Слышь, Пашка, верно говорю?

— Конечно! Ишь, молокососы, дошло-таки, — послышался дребезжащий голос Маркина.

— Ты, Пашка, помолчи лучше, а то язык откусишь, а он тебе как научному работнику еще пригодится, — поддел Маркина Щербаков.

— Спасибо за совет, учту… Лаврентьич, чего это они так свободно разгуливают? Даже свет не маскируют, газуют как дома!

— Да, Паша, ситуация действительно была, черт бы ее побрал. А шляются, наверно, потому, что тут еще мало партизан. А может, заблудились. Ну ладно, ребята, надо уходить, а то еще одумаются и возвратятся, — Галушкин склонился над носилками. — Коля, ты жив?

— Жив, Лаврентьич.

Руки раненого белели на плащ-палатке. Борис увидел пистолет.

— Николай? Ты что, не сражаться ли приготовился?

— Думал, что и мне придется, — голос раненого дрогнул.

— Прячь оружие, Коля, — он положил большую руку на его горячий лоб. — Не надо волноваться. Все будет хорошо.

— Спасибо, Лаврентьич, если буду жить…

— Что за вопрос? Конечно, будешь жить. Мы с тобой, Коля, еще на ринге после войны не раз встретимся.

Ребята быстро разобрали плот, оделись и зашагали на восток, торопясь за остаток ночи пересечь широкую полосу безлесья.

XIII

Дня через два после форсирования Березины, когда партизаны готовились к очередному ночному переходу, до них донесся собачий лай. Они насторожились. Галушкин посмотрел на ребят:

— Слышите? Не погоня ли это?

— За нами? — подскочил Головенков.

— Черт их знает. Может, и нет. Но собаки могут легко взять и наш след.

Лай то смолкал, то слышался снова. Не было сомнения: собаки шли в их сторону.

— В ружье!

Надели вещмешки, взяли оружие, приготовили носилки. Галушкин сказал:

— Сергей и Павел останутся здесь. Маркин — за старшего. Понятно?

— Понятно, товарищ командир! — ответил Маркин, бледнея. — Так они обращались к Борису только в минуты большой опасности.

— Ну, Паша, вот и пришлось тебе снова с собаками встретиться. Только сейчас болото не поможет. Ребята, собаки не должны пойти за нами. Ясно?

Маркин улыбнулся Галушкину. Потом глянул на Щербакова, который подошел к нему и стал рядом:

— Слыхал, Сергей?

Тот молча кивнул. Галушкин разложил кусочки карты на траве, поводил по ним пальцем.

— Смотрите внимательно. Вот тут болото. Мы пойдем к нему. Постараемся найти клочок твердой земли, там будем ждать вас до утра. Заметьте азимут. Так. По пути оставим знаки. Собак близко к себе не подпускайте. Бейте сначала в них. Мешки оставьте. Идите налегке… Ну! — он подошел к ним, молча пожал им руки, хлопнул одного, потом другого по плечу. — Идите!

Щербаков и Маркин не ушли, пока не увидели, как их товарищи скрылись за деревьями.

Несколько минут они продолжали стоять у разбросанного костра. Щербаков опустил глаза и, казалось, внимательно рассматривал носки своих истрепанных сапог. Потом перевел взор на тлевший уголек, от которого еще тянулся тоненький хвостик дыма. Вдруг он шагнул и каблуком зло вдавил уголек в землю. Маркин подтянул еще на одну дырку и так туго затянутый пояс, замер. Еще постояли, прислушиваясь к приближающемуся лаю собак. Маркин посмотрел на Щербакова, криво усмехнулся.

— Чего уши развесил? — строго спросил его Щербаков. — Давай командуй. Ну?!

Маркин предостерегающе поднял руку.

— Подожди, Сергей. Сначала подумать надо.

— Ну думай, думай, мыслитель. Пока собаки за горло схватят.

— За мной! — вдруг крикнул Маркин и сорвался с места.

Он побежал навстречу собачьему лаю. Щербаков последовал за ним. Догнав Маркина, спросил:

— Куда ты бежишь?

— Давай за мной! Мозги у тебя заело?! — зло крикнул Маркин, оборачиваясь на бегу.

— Вот псих! Я же должен знать, куда ты меня тащишь?

— Нам надо встретиться с погоней как можно дальше от наших ребят. Понял?

— Вот теперь понял, а то чешет, как заяц. Только лучше б с ними не встречаться, — сказал Щербаков, улыбнулся и добавил: — Совсем не ожидал я, Пашка, что ты такой стратег. Заманивать, значит, будем?

Маркин не ответил. Ему было не до шуток. У Щербакова мурашки по спине забегали, когда он вспомнил истерзанные трупы людей, которые они недавно видели.

— Сергей, ты помнишь речку, что утром переходили? — спросил Маркин, сдерживая бег.

— А как же! — очнулся Щербаков от страшных воспоминаний.

— Побежим к ней. Может, она нас выручит.

— Ты что? Там же всего по колено!

— Ничего, — главное, чтоб следов на сухой земле не оставить!

И они побежали, время от времени стреляя в воздух.

Когда Маркин и Щербаков добрались до речки, лай слышался где-то в ее верховьях. С разбегу ребята влетели в воду. Спотыкаясь о подводные корни, они побрели вниз по течению и скоро увидели бревно, по которому утром их группа переходила речку. Маркин сел на бревно, стал стягивать сапоги.

— Давай снимай, живо!

— Это еще зачем?

Маркин с сожалением покачал головой:

— Эх, вояка, и чему тебя только учили?

— Конечно, не тому, чтобы драпать.

— Ха! Герой! Снимем сапоги, и следы наши тут прервутся. Ясно теперь?

— Это мне ясно и без тебя. А вот как мы без сапог по этим корням?

Маркин удивленно глянул на него, словно впервые увидел:

— Смотри, какой неженка? Снимай!

Щербаков не стал спорить. Маркин подоткнул сапоги голенищами под пояс, приказал сделать то же Щербакову, и они побежали дальше по дну речки.

Вскоре они остановились под огромной сосной, протянувшей толстые ветки над водой. Вокруг толпились молодые березки и еще какая-то густая поросль, уже одевшаяся густой листвой. Маркин осмотрелся по сторонам, подпрыгнул, ухватился за толстый сук, подтянулся на руках и, сделав рывок, через секунду лежал животом на ветке.

— Давай сюда.

Щербаков повесил автомат на грудь, схватился за ту же ветку, прыгнул, рванулся… и шумно свалился в воду.

— За спину автомат, шляпа! Это тебе не на ринге руками размахивать!

Щербаков перевесил автомат, изловчился и вскоре был рядом с Маркиным.

— Подумаешь, гимнаст, — ворчал он, собираясь выжимать гимнастерку.

Маркин дернул его за руку.

— Отставить! Ты что!.. Не лей воду на землю, следы оставишь.

— Тьфу! Вот влезли тебе в башку эти следы! Какие ж следы от воды?

— Все равно. Не смей!

Щербаков развел руками.

— Что ж, я так и буду сидеть мокрый?

— Ничего, не раскиснешь. Лучше быть мокрым, чем… Сиди смирно, надо потерпеть, — уже мягче сказал Маркин.

Лай собак приближался. Партизаны поднялись к самой вершине дерева, откуда земля и вода едва виднелись.

— Ну, Сергей, — похлопал Маркин Щербакова по мокрой спине, — теперь держись. Если бог есть, то отсидимся.

У Щербакова зубы стучали от волнения, усталости и холода. Он сказал, зябко вздрагивая:

— Нет, Пашка, не выйдет. Безбожники мы с тобой с самого рождения.

— Это верно. Ну ничего, хрен с ним. Ты вот что, Сергей, когда фрицы подойдут к нам близко, так ты смотри вверх, а не на землю, понял?

— Зачем? Богу, что ли, будем молиться?

— Я не шучу. Понимаешь, если смотреть человеку в спину из-за какого-нибудь укрытия, то он обязательно почувствует и обернется.

Щербаков хмыкнул.

— И ты веришь этим басням?

— Дубина! Это не басни. Это животный магнетизм. Ясно? Ну, хватит болтать, замолчи!

— Ладно, черт с тобой. Вверх так вверх.

Вскоре стало слышно поскуливание собак, треск сучьев, донеслись приглушенные человеческие голоса. Внизу замелькали серо-зеленые фигуры. Ребята сразу забыли о животном магнетизме и во все глаза смотрели не вверх, как договорились, а вниз. Дыхание их останавливалось, сердца, казалось, бились так, что вот-вот готовы были выпрыгнуть наружу.

Фашисты ходили под сосной. Лай собак то удалялся от речки, то возвращался. Овчарки жалобно поскуливали. Они, видимо, потеряли след.

Издали послышалась трель свистка. К сосне подбежала группа немцев, впереди офицер. Гитлеровец громко скомандовал:

— Форвертс!

Солдаты скрылись.

— У-ух ты! Кажется, пронесло. Вот это животный магнетизм, — облегченно выдохнул Щербаков. Он смахнул пот со лба. Маркин приложил палец к губам: «Тихо. Они еще могут вернуться». Щербаков замолчал и стал снова внимательно смотреть вниз.

XIV

Шли без остановки.

Вдруг с той стороны, где остались Маркин и Щербаков, послышались выстрелы. Галушкин поднял руку. Носилки опустили на землю, прислушались.

— Сошлись? — спросил Правдин, тяжело дыша и вытирая пот с лица.

Выстрелы слышались с интервалами. Галушкин нахмурился, ответил:

— Видимо, еще нет. Но стреляют они. Наверно, фрицев на себя отвлекают.

Уставшие, голодные, нахохлившиеся, сидели они вокруг носилок. На сердце словно кошки скребли.

Галушкин внимательно посмотрел на ребят: грязные, заросшие, в изодранном обмундировании, хмурые, да и он, верно, не лучше.

Он отвернулся, подумал: «А если те не возвратятся? Пашка, друг». Борис закрыл глаза и представил, как Пашка и Сергей бегут навстречу немцам, изредка постреливая, чтобы привлечь внимание фрицев к себе и не пустить за носилками с раненым. От этого свело челюсти. Галушкин со стоном встряхнул головой, встал:

— Ну, ребята, хватит отдыхать. Пошли! Дотемна нам надо островок найти. Если Пашка и Сергей не уведут немцев за собой, то они непременно пойдут за нами.

Молча подняли носилки, пошли за Галушкиным.

Выстрелы давно смолкли, не стало слышно и лая собак. Под ногами захлюпала вода. Решили идти до тех пор, пока не почувствуют сухую землю. Но солнце село, наступила ночь, вода доходила до колен, а желанного островка все еще не было. Идти дальше не было сил. Остановились в густом осиннике, стеной вставшем на их пути. Носилки подвесили на веревках к стволам деревьев. Шалашом натянули над ними плащ-палатку, нарубили жердей, привязали их к деревьям вокруг носилок, уселись на них, словно куры на насесте.

— Да. Недурно устроились. Как считаешь, Иван? — спросил Правдин Головенкова.

Тот повернул к нему лицо, заросшее редкой юношеской бородкой, скривился в недовольной гримасе:

— Ты все шутишь? Увидим, что завтра запоешь!

— А что завтра? Думаю, будет то же, что и сегодня, — ни спать, ни жрать, — начиная злиться, оказал Правдин. — Эх, Иван, ты только о жратве и думаешь!

— Будешь думать. С пустым мотором и машина останавливается. Ешь вода, пей вода, вода сильная, она мельницу крутит… Так, что ли? — сказал Головенков и зло плюнул в воду, в которой виднелись, словно тушью вычерченные, верхушки деревьев.

— А ты не плачь, Ваня. Пояс подтяни потуже. Сразу легче станет.

Головенков отвернулся. Пробурчал угрюмо:

— От этого сыт не станешь… На одних нервах иду.

— А-а-а, вот как! — словно обрадовался Правдин. — Ну, тогда все в порядке. Ведь нервы у тебя, Ванюшка, как у буйвола шкура. Мне бы такие, рад был бы.

— Хватит вам, — остановил их Галушкин. — Подождем ребят и тронемся дальше. Завтра обязательно что-нибудь добудем. А сейчас давайте отдыхать.

Звездная ночь висела над лесом. Нудно гудели комары. В просветах между деревьями изредка с шумом проносились ночные птицы, мелькали летучие мыши. Партизаны привязались поясами к деревьям, затихли.

Они спали, а над лесом сгущались тучи. Все ближе гремели раскаты грома, ярче вспыхивали молнии. Вдруг оглушительно зарокотало прямо над ними. Сливаясь с эхом, грозовые раскаты покатились над притихшим лесом. Рванул ветер, закачались деревья, зашумела листва. Хлынул дождь. Партизаны проснулись, получше укутались в плащ-палатки.

Майская гроза, пошумев, обильно полив и так перенасыщенную влагой землю, ушла куда-то за лес. И снова звезды заискрились, отражаясь в воде, у самых ног.

…Галушкин проснулся первым. Дрожа и ежась от холода, он замахал руками, стараясь согреться. Небо казалось холодным и твердым, как первый лед, появившийся утром на лужах. Борис слез с жерди. Разбудил Андреева.

— Сейчас пойдешь по нашим следам! Нас ждать будешь у выхода из воды. Следи внимательно, может, туда ребята придут. При тревоге — три одиночных выстрела. Ясно?

— Ясно, товарищ командир! — поднял голову Андреев.

— Марш!

Андреев взял автомат, плащ-палатку, мешок.

В полдень они молча побрели по следам Андреева.

Его они встретили на условленном месте. Посоветовавшись, пошли по своим вчерашним следам, надеясь, что Маркин и Щербаков, если остались целы, пойдут им навстречу, пользуясь оставленными ориентирами.

Шли, внимательно вглядываясь в густую зелень, боясь пропустить ребят. Каждый шаг давался с трудом. Выбившись из сил, остановились на краю просеки, решили отдохнуть. Молча курили махорку, разбавив ее сухим мхом. Время тянулось очень медленно. Галушкин с тревогой поглядывал по сторонам: место совершенно неподходящее для дневки. Вдруг он поднял руку.

— Тихо!

Послышался громкий хруст сухой ветки. В просветах между деревьями что-то мелькнуло. Вскоре на просеку вышли двое. Они были по пояс голые, с мешками за спиной.

Галушкин позвал Правдина, и они, крадучись, пошли к просеке. Затаились за толстыми деревьями, поджидая незнакомцев, но те скрылись в кустах. Галушкин приказал Виктору выйти на просеку. В это время незнакомцы о чем-то заговорили.

— Да это ж они! — радостно крикнул Правдин, услышав голоса.

— Точно! Эй, робинзоны! Марш сюда, — крикнул Галушкин и тоже вышел на просеку.

Маркин и Щербаков, увидев ребят, кинулись к ним. Маркин вытянулся перед Галушкиным.

— Товарищ командир, задание…

Галушкин махнул рукой, схватил Пашку в объятья. Потом оттолкнул его, хлопнул ладонью по спине, обнял Сергея.

Ребята принесли немножко картошки, которую откопали в подполье полусгоревшей избы.

XV

Очередная дневка не сулила неожиданностей. Как всегда, партизаны повалились на траву вокруг носилок и, чтобы не уснуть, пока не получат на это разрешение командира, перебрасывались словами. Галушкин внимательно осматривал местность вокруг стоянки, сверял с картой.

Все с тревогой ждали, кого Борис заставит дежурить: первая смена была самой тяжелой.

— Эх, ребятки, дал бы нам боженька счастья живыми остаться, — заговорил Правдин мечтательно.

— Ну и что тогда? — спросил Щербаков.

Правдин сел, удивленно глянул на Щербакова:

— Как что? Паша, ты слышишь этого субъекта?

— Угу.

— Так ты скажи ему, какая у нас жизнь до войны была! Скажи ему, чистая душа, как мы, бывало, получим стипендию и массовым кроссом мчимся в столовую. А там? «Флотский борщ есть?» — «Есть». — «По две порции на брата!» — «Гуляш имеется?» — «Пожалуйста». — «Нет, это блюдо оставим до более обеспеченного времени». — «Компот?» — «И компот есть». — «По три стакана на брюхо!»

Галушкин засмеялся.

— Ты чего, Лаврентьич? — повернулся к нему Правдин.

— А помнишь, как с сельхозвыставки ехали?

Правдин задумался на секунду, потом:

— Когда кутили на Пашкин день рождения?

— Ага, когда денег не хватило с таксистом расплатиться?

— Да.

— Жребий бросали, кому заложником в такси оставаться.

— Правильно.

— И имениннику повезло?

— Точно!

— Ну как же, ха-ха-ха! — засмеялся Правдин и указал на Маркина пальцем. — Паша, я до сих пор от тебя не добьюсь, как ты себя чувствовал тогда в заточении?

Маркин выплюнул травинку, молча перекатился на другой бок. К нему подполз Щербаков.

— Пашка, расскажи. Ну что тебе, жалко? — заинтересовался Щербаков, который с ними в институте не учился.

— Да ну вас. Тоже мне друзья! Чуть ноги не отморозил!

— Паша, так мы ж по-честному. Если б мне, например, выпал жребий, я бы с удовольствием…

— А вообще-то, ребята, Пашку должны были оставить вне игры. Расскажи-ка, Паша, разберемся, кто из вас прав? — просил Щербаков.

Но Маркину не удалось поведать о том, как он в день своего рождения оставался невольным пассажиром такси, пока ребята не раздобыли денег и не выкупили его из плена. Близко захлопали выстрелы.

— В ружье! — скомандовал Галушкин.

Стрельба с каждой минутой становилась все интенсивнее. Скоро стали слышны голоса людей, ржание коней.

— Кто это?

— Я думаю, Лаврентьич, что это партизаны! Прислушайтесь-ка. Видно, фрицы прижали их, слышите? — сказал Щербаков.

Если наши, то надо помочь. Пошли! — сказал Маркин.

— Куда вы? — спросил Галушкин. — А здесь кто останется? — он кивнул на носилки и тут же добавил: — Ну ладно, Андреев и Головенков останутся с Николаем. Остальные со мной. Предупреждаю, что вступим в бой только при явном преимуществе фрицев!

Ребята двинулись на звуки стрельбы.

Лес кончился. Дальше тянулись луга. В полукилометре от них, в пойме извилистой речки виднелись нагруженные телеги, к ним были привязаны коровы. С места на место перебегали люди. Хлопали выстрелы. А ближе к лесу, в ложбинке, заросшей кустами, мелькали темные фигуры. Они вели сильный огонь из пулемета и автоматов.

— Фу ты, черт! Вот и разберись, где тут свои, а где чужие? — ворчал Правдин, выглядывая из-за пушистой елочки.

— Да это полицаи, а с ними немцы! — сказал Галушкин, опуская бинокль. — Я хорошо рассмотрел их серо-зеленые шкуры. Приготовиться! Маркину и Щербакову подавить пулемет! Я веду огонь по правому, Правдин — по левому флангу! Огонь! — приказал Галушкин.

Неожиданное вмешательство третьей стороны ошеломило сражавшихся. Огонь прекратился с обеих сторон. Но через минуту бой возобновился с новой силой. Засевшие у речки, видя, что на их противника наседают со стороны леса, усилили огонь. А немцы и полицаи, в чем ребята теперь не сомневались, попав под перекрестный огонь, часть своих людей повернули к лесу, стараясь подавить неизвестные автоматы. Однако четверка партизан, рассредоточившись и часто меняя позиции, была неуязвима.

Вскоре замолк вражеский пулемет. Серо-зеленые фигуры поползли по ложбине. Выбравшись из-под огня автоматов, они поднимались и бежали с поля боя. У речки люди тоже зашевелились. Всем табором они вышли из укрытия и, перегоняя друг друга, с криком «ур-р-р-а!» пошли на серо-зеленых. Ребятам хорошо было видно, как дружно бежали эти люди, как они спешили добраться до спасительного леса, куда их, видимо, долго не пускали.

Немцы почти не отвечали. Прячась в выемках за кустами, они отходили. В это время из леса появилось человек двадцать конников. С гиканьем и свистом всадники понеслись на отходивших, рассыпаясь цепью по лугу. Всмотревшись в кавалеристов, Галушкин крикнул:

— Смотрите, ребята, лесная кавалерия в атаку пошла!

Передние конники настигали немцев. Вот один из них выпрямился в седле, взмахнул рукой. Клинок блеснул на солнце. Серая фигура упала. Второй всадник тоже замахнулся, но, настигнутый вражеской пулей, свалился с коня. Лошадь без седока тревожно заржала и, волоча повод, понеслась в сторону деревни. Часть отступавших залегла и открыла стрельбу. Конники, не приняв боя, рассеялись по лугу.

Огонь с обеих сторон стал стихать, противники разошлись: одни спешили к деревне, другие — к лесу.

— Ну, ребята, теперь, кажется, все ясно. Подождем партизан.

Галушкин повесил автомат на грудь и вышел на полянку. А к ним уже подбегали люди. Конники опередили пеших. К Галушкину подскакал молодой усатый мужчина. Потрепанный треух на нем был лихо сдвинут набекрень, черные глаза горели, в правой руке его поблескивала шашка.

— Эх ты! Смотри-ка, прямо — Чапай! — не сдержался Правдин.

— Кто такие? — строго крикнул тот.

Сдерживая разгоряченного коня, всадник поглядывал то на Галушкина, то на его ребят. Галушкин схватил коня за повод.

— Тише, Аника-воин! Разошелся!

— Что-о-о?

Галушкин вскинул автомат. Конь взвился свечой, заржал. Ребята стали с Борисом рядом, подняли оружие.

К коннику бросился высокий белобрысый парень, поймал повод:

— Ты что, Черняк? Не видал разве, леший, как они в тыл фрицам ударили?

— Не кричи, Серега, сам вижу, — ответил кавалерист. Он ловко кинул шашку в ножны и соскочил с лошади. — Извиняйте, браты, погорячился малость. Спасибо вам за подмогу!

— Вот это другой разговор, — сказал Галушкин, опуская автомат и протягивая ему руку.

К ним подходили люди, подъезжали скрипучие возы, на которых среди домашнего скарба плакали дети, стонали раненые, женщины громко причитали по убитым. Пестро одетые партизаны обступили ребят.

— Прижали нас, проклятые германцы, ни туда, ни сюда, хоть кротами в землю лезь! — говорил молодой партизан.

— Верно! Думали, совсем пропали, а тут вы! Ух и подмогли ж, хлопцы, право слово. Спасибо! — почти кричал пожилой партизан, вытирая темное морщинистое лицо рукавом ватника.

— Молодцы, вовремя подоспели, а то бы хана! — говорил третий.

— И откедова вы такие геройские взялись? — спросил старик с окладистой бородой, — в рваном брезентовом дождевике, кнутовищем сдвигая на затылок заячий треух и прищуривая подслеповатые глаза.

— Да с неба они небось свалились, дорогие! — крикнула с телеги краснощекая тетка и хлестнула кнутом сопящего от натуги мерина. — Но-о-о! Пошел, родимый! Но-о-о! Давай, дава-а-ай! — кричала она, стараясь выбраться из колдобины, в которой телега утопала по самые ступки колес.

Черноусый всадник оказался командиром небольшого партизанского отряда. Он рассказал, что они переселяли свои семьи в лес, так как немцы собирались угнать в Германию молодежь, а стариков поголовно уничтожить как сторонников партизан.

Уложив Николая на телегу, группа Галушкина двинулась в лагерь партизан.

Только день погостили ребята в местном отряде, но и за это время они о многом. переговорили с партизанами. Некоторые сведения о противнике в прифронтовом районе Галушкин записал в свою «книжицу».

Партизаны дали Галушкину немного продовольствия, носильщиков и проводника. Носильщики сопровождали их всю следующую ночь, а проводник взялся провести группу в район небольшого Щучьего озера, где Галушкин намеревался переходить через линию фронта к своим.

XVI

Борис дал команду остановиться. Носилки опустили на траву, сизую от обильной росы. Сбросили мешки. Смахивая пот с лица, ребята разминали плечи, радостно смотрели на яркий пожар восхода. Николай плотно сжал синие веки, отвернулся от назойливого луча, пробивавшегося через золотую крону березки, спросил:

— Уже утро?

— Да, Коля. Смотри, как хорошо!

— Мне плохо… скоро ли дойдем?

Андреев склонился над ним.

— Успокойся, Коля. Уже мало осталось. Слыхал, как вчера громыхало? Это линия фронта, а за ней наши. Потерпи.

Николай застонал, потом скрипнул зубами, сжал почерневшие губы.

Андреев участливо глянул ему в глаза.

— Я тебя понимаю, Коля. Но что я могу сделать? Сейчас перевяжу тебя, и легче станет, — говорил Андреев, доставая из мешка все, что нужно было для перевязки.

Подошел Виктор с березовым веником в руках. Он принялся старательно разгонять комаров, слепней и оводов, тучей клубившихся над носилками.

— Знаете, ребята, если мы будем так шагать и дальше, то через пару ночей разорвем финишную ленточку! — сказал Галушкин.

Он сидел под деревом и внимательно рассматривал куски своей карты.

— Вот здорово!

Партизаны окружили Галушкина.

— Слышишь, Коля, скоро дома будем! — радостно гаркнул Андреев.

— А как через линию фронта? — спросил Головенков.

Напоминание о фронте охладило их пыл. Чтобы попасть на свою сторону, надо было незаметно просочиться между боевыми порядками противника. Но как это сделать?

Определили место стоянки. Перевязали Николая. Посидели. Потом Галушкин, Маркин, Андреев, Щербаков и проводник пошли на разведку.

Они вышли на широкую просеку. По ней тянулась телеграфная линия, темнел проселочный большак с глубокими свежими автомобильными колеями. В одну сторону большак уходил на северо-запад и терялся в лесу, а в другую — поднимался чуть в гору. На пригорке среди раскинувшихся полей виднелись избы. Галушкин поднял бинокль. По дороге двигалась колонна. Она шевелилась, покачивалась, словно по дороге шли не люди, а ползла гигантская мохнатая гусеница. Голова ее уже приближалась к лесу.

— Кто это? Солдаты? — спросил Андреев, снимая с плеча автомат.

— Нет, ребятки, по-моему, это не войско, — сказал проводник. — Не любят германцы по нашей земле пешими ходить. Они больше на грузовиках да на мотоциклетках. Это пленные…

Чем ближе подходила колонна к лесу, тем отчетливее были видны отдельные фигуры, а скоро можно стало рассмотреть изможденные грязные лица, рваное обмундирование.

Покачиваясь из стороны в сторону, пленные, точно призраки, проплывали перед партизанами, притаившимися в кустах. Сильный конвой конных и пеших гитлеровцев сопровождал колонну полуживых людей. Овчарки рвались с поводков, пытаясь укусить тех, кто хоть на метр сворачивал с дороги.

— Лаврентьич, смотри — наши! — горячо шептал на ухо Галушкину Андреев.

— Да, Алексей, вижу!

— Может быть, попытаемся?

— О чем ты?

— Нападем!

— Не говори глупостей!

Галушкин оборвал товарища, хотя с тех пор, как увидел военнопленных, эта же мысль неотступно вертелась и в его голове. Но в ста метрах от дороги лежал раненый Николай. Если им удастся убить десяток фашистов, то остальные не оставят партизан в покое. Овчарки быстро возьмут их след. Найдут и Николая. А документы? Разве можно рисковать?

— Мало нас, Алеша, очень мало. Перебьют и нас и пленных. У-ух, сволочи!

А пленные все шли и шли. Иногда слышались короткие, точно прерванные стоны, хриплый кашель. В конце колонны плелись самые слабые. Партизаны обратили внимание на высокого белокурого юношу, на глаза которому поминутно сползала грязная повязка. Он поправлял ее забинтованной рукой, но слипшиеся бинты снова сползали на глаза. Полуобняв его, рядом шагал чернявый босой парень с орлиным носом. Правой рукой он опирался на палку. Оба они еле передвигали ноги, их глаза жадно смотрели на колонну, от которой они уже отстали метров на двадцать.

Партизаны сжали челюсти. Они знали, что будет с пленниками, если они упадут. Хорошо знали это и те двое.

— Смотри, смотри! Он сейчас упадет! — снова зашептал Андреев, поднимаясь на локтях.

— Да лежи ты! — одернул его Галушкин и сам невольно приподнялся на руках, чтобы лучше рассмотреть, что творится на дороге.

Дюжий конвоир направился к отставшим, замахнулся автоматом.

— Форвертс, форвертс! Русише швайне!

Чернявый парень шагнул навстречу конвоиру и загородил собой товарища, которого фашист намеревался ударить. Жестами он пытался уговорить конвоира пощадить раненого. А тот, потеряв поддержку, сделал еще несколько неуверенных шагов, зашатался и, хватая воздух руками, тяжело повалился на дорогу.

Автоматная очередь прокатилась по лесу. В хвосте колонны громко вскрикнули, столпились, кто-то упал, но тут же вскочил и побежал вперед. Чернявый оцепенел на секунду, а потом с громким рыданием закричал:

— Звери-и-и! Убийцы-ы-ы!

Он бросился на конвоира и вцепился ему в горло. Неожиданное нападение ошеломило фашиста. Это помогло военнопленному свалить немца. Началась отчаянная борьба. Но к ним подбежали другие конвоиры. Они набросились на парня и отшвырнули его от немца. Тогда, схватив палку, на которую он опирался, пленный снова кинулся на врагов. И тут застрочил автомат. Выронив палку, пленный схватился за грудь, шагнул раз, другой и повалился в пыль… Вокруг стало тихо. Только эхо от автоматной очереди еще перекатывалось над притихшим лесом.

У партизан перехватило дыхание. Они напряглись, готовые вскочить на ноги и кинуться на фашистов. Только гневное лицо командира, который не сводил с них глаз, останавливало их от безумного порыва.

Сбитый с ног фашист поднялся, пошел за колонной. Ушли и остальные конвоиры.

— А-а-ах! Палачи-и-и! — вдруг со стоном выдохнул Андреев и вскочил на ноги.

Щелкнул затвор его автомата. Галушкин успел схватить Андреева за ногу и повалить на землю. Падая, он выронил автомат.

— Тихо, идиот!

Но Андреев снова рванулся, грубо оттолкнул Галушкина и кинулся к автомату. Тогда прыгнул Щербаков. Среднего роста, широкоплечий, очень похудевший, но еще с железными мышцами боксера, он молниеносным ударом в челюсть сбил Андреева с ног. Галушкин навалился на него, зажал рот. Маркин и Щербаков помогли утихомирить Андреева. Вскоре он затих.

— Эх, ты! Вояка! Совсем голову потерял! — беззлобно ругался Галушкин.

Андреев вздрагивал от рыданий.

— Смотри, какая прыть, черт рыжий! Тихий-тихий, а разошелся — не удержишь. Чуть пальцы не сломал об его бычью челюсть, — недовольно ворчал Щербаков, поглаживая ушибленный кулак и с удивлением поглядывая на Андреева.

— Не выдержал. От злости это я, — бормотал Андреев.

— «Не выдержал», — передразнил его Галушкин. — Партизан! Стоило бы нам встрять, как они перестреляли бы всех военнопленных. Да и нам бы досталось! Не первый раз видишь такое, а сдерживаться не научился. На-ка, попей.

Андреев встал на колени, взял флягу.

— Знаешь, Лаврентьич. За каждый стон Николая я б зубами сотне фашистских гадов горло перегрыз! А тут еще эти ребята.

Партизаны вышли на дорогу. Андреев взял одного убитого на руки, Маркин поднял другого, и они скрылись в лесу.

Опуская свою ношу на землю, Андреев заметил, как у чернявого дрогнули ресницы.

— Ребята!.. Смотрите, он жив! — радостно крикнул Андреев. Пленный застонал, потом заговорил:

— Где? Где он?

Ребята догадались, о ком он мог спрашивать.

— Он здесь. Он рядом с тобой, — сказал Андреев.

— Кто вы?

— Партизаны.

Пленный чуть заметно улыбнулся, пошевелился и еле слышно сказал:

— Спасибо, товарищи. Я — Георгий… Шенге… Саня… он…

Никаких документов у погибших не оказалось. У чернявого в кармане гимнастерки нашли лишь маленькую фотографию, обернутую в полуистлевшие листки бумаги, видимо обрывки письма на грузинском языке. На фотографии еще можно было различить девушку в широкополой шляпе. Она стояла у ряда кудрявых кустов. Фотокарточка обошла всех партизан. Молча они рассматривали улыбавшееся лицо девушки, залитое кровью.

XVII

Могилу копали ножами под кудлатой елью, недалеко от дороги. У свежего холмика присели покурить.

— Ничего, ребята, — заговорил Галушкин, оглядывая притихших товарищей, — вот выполним задание, вернемся сюда, и пусть тогда держатся, сволочи! За каждого этого парня, за Володю Крылова, за Лобова, Кунина! Тогда мы не будем прятаться. Сами будем искать и бить, бить, бить их, гадов!..

Издали донесся стук колес. Ребята насторожились.

— Надо узнать, кто едет, — прошептал Маркин, вскакивая на ноги.

— Борис Лаврентьич, разреши мне, — попросил Андреев.

Галушкин строго посмотрел на него. Боясь, что ему не разрешат, Андреев снова попросил:

— Товарищ командир, очень прошу! Я узнаю, кто это едет.

— Ну что ж, Алексей, иди. Только без психу. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

Андреев схватил автомат. Пригнувшись, он легко побежал на звук колес. За ним последовали остальные. У самой дороги залегли. Через минуту со стороны деревни показалась подвода. В телеге, широко расставив ноги, стоял плотный немецкий солдат. На груди у него висел автомат. Сзади солдата сидел мальчишка лет тринадцати. Одной рукой он держался за грядку телеги, а второй поддерживал раздувшийся ранец. Мальчишка со страхом поглядывал на солдата. Худая брюхатая лошаденка, казалось, не чувствовала ударов гибкого прута, которым немец нещадно хлестал ее по спине и бокам.

— Шнель, шнель! Форвертс! Русише скатин! — покрикивал немец, опасливо посматривая по сторонам и дергая вожжами.

— Смотрите, ребята! Завоеватель Европы на боевой колеснице чешет! — не выдержал Маркин.

— Молчать! — оборвал его Галушкин.

Андреев щелкнул затвором автомата.

— Стой, Алексей! Живым надо взять! — приказал Галушкин.

Андреев кивнул, передал командиру автомат, а сам кинулся на землю и быстро пополз к дороге.

Телега поравнялась с густыми кустами. В ту же секунду из них выскочил Андреев и прыгнул на телегу. Оккупант не успел даже вскрикнуть, как сильная рука партизана захлестнула ему голову. Лошадь испуганно рванулась. Два сцепившихся тела свалились с телеги. Не выпуская из рук фашиста, Андреев вскочил на ноги и швырнул немца через бедро с такой силой и злостью, что тот кубарем покатился по земле и, только наткнувшись на дерево, замер, вылупив белесые глаза.

— Гутен морген, майн либер фриц! А-а-а, сволочь! — задыхаясь прошипел Андреев.

Схвативгитлеровца за грудь, Андреев рывком поставил его на ноги. Немец недоуменно рассматривал заросшего бородой человека, очень похожего на одного из тех пленных, которые только что ушли вперед. Но недоумение фашиста длилось всего секунду. Не меняя выражения лица и позы, он потянулся к кинжалу, висевшему на поясе.

— Леха, берегись! — крикнул Щербаков.

Услышав тревожный голос Щербакова и поняв, что ему грозит опасность, Андреев мгновенно опустился на корточки. Падая, он так толкнул немца в живот, что тот взвился вверх и, перевернувшись, грохнулся спиной на дорогу. Кинжал блеснул в воздухе и упал в траву.

— Молодец, Леха! — подбежал к нему Галушкин. — Забирай фрица, и марш в лес. Торопись! Слышишь, машины идут?!

Андреев и Щербаков схватили ошалевшего немца и кинули его на телегу.

— Эй, парень, веди лошадь в лес! — приказал Галушкин. — Ребята, берите за передние колеса, снесем с дороги, чтоб следов не оставить!

Повеселевший мальчишка тряхнул вихрастой головой и схватил вожжи.

Углубившись в лес, партизаны спрятали телегу за приземистой елью. У телеги остался Андреев с пленным и проводник. Галушкин, Маркин и Щербаков снова поползли к дороге. Шум моторов нарастал. Вскоре по дороге промчался десяток мотоциклов с пулеметами на колясках. За мотоциклами проревели два бронетранспортера. Затем пошли грузовики с солдатами.

Большак оказался очень оживленным. Галушкин торопливо записал номера и маркировку бронетранспортеров и вражеских грузовиков.

Когда вернулись к телеге, Андреев уже успел обработать пленного: заткнул ему рот пилоткой, крепко связал руки, обыскал. У пленного он отобрал членский билет нацистской партии. В кармане ранца нашел колоду истрепанных игральных карт и пачку порнографических открыток. На груди у немца болтался железный крест и несколько новых медалей.

Принесли Николая, перевязали и накормили его, а потом и сами немного подкрепились из немецкого ранца. Галушкин приказал вынуть пилотку изо рта фашиста, задал вопрос. Правдин перевел. Но фашист молчал. Он только зло плюнул и зверем посмотрел на партизан.

— Вот, сволочь, не желает говорить! — возмутился Правдин.

— А чего ему понапрасну болтать. Он по-своему прав, — отозвался Маркин.

— Это ж почему?

— Да потому, Витька, что в такой ситуации хоть говори, хоть не говори, все равно — хана.

Правдин задумался, рассматривая немца.

Андреев отрезал большой ломоть хлеба, положил на него кусок сала, подозвал мальчишку, который все это время сидел под телегой.

— Возьми-ка, Митюк, на дорогу и домой собирайся.

— Дядь, а зачем мне домой? Я хочу с вами остаться.

Андреев ласково посмотрел на мальчишку, потрепал его по голове:

— Что ты, парень, нельзя. Как же ты уйдешь с нами, не предупредив родных? Нет, брат, так нельзя.

Мальчишка поднял на Андреева мокрые от слез глаза:

— Нету у меня родных. Один дед остался, а он тоже собирается в партизаны.

— Как нет? А где же они?

— Тятяня на войне, а мамку повесили. Раненых красноармейцев она в лесу спасала. Поймали ее и вместе с ними…

Партизаны участливо посмотрели на мальчишку. Галушкин хотел было взять Митюка с собой, но, поразмыслив, решил, что брать мальчишку не следует, слишком опасен был их путь.

— Да, Митюк, — подошел он к нему, — ничего не поделаешь. Так надо. Забирай своего Ваську и трогай к деду.

Митюк опустил голову, повернулся и пошел к лошади.

— А ну-ка, постой, Митюк! Что это у тебя?

Мальчишка остановился. Галушкин отвернул ворот его полотняной рубахи, потрогал пальцем синий рубец. Митюк поежился от боли.

— Когда Васька не хотел бежать, Ганс и меня — прутом.

— У-ух, зверь! — выдохнул Галушкин.

Он осмотрел вздувшиеся синяки на груди и спине Митюка.

— Ну, что ж, Митюк. Не обижайся, брат. Придет время, и ты будешь воевать. Если спросят, куда Ганса дел, так скажи, что он пересел на попутную машину, — посоветовал Галушкин мальчишке, крепко пожимая его маленькую руку, потом осторожно обнял его за худые плечи.

— Ладно, скажу.

— Ну, иди.

Митюк вздохнул, вытер глаза рукавом и пошел, ведя лошадь за повод.

Партизаны стали собираться в дорогу. Оставаться на дневку вблизи такого оживленного большака было опасно.

Фашист по-прежнему упорно молчал. Допрос решили отложить. Андреев развязал фашисту руки, хмуро пробасил:

— А ну, Ганс Фрицевич, возьми-ка эти мешочки.

Он указал рукой на отощавший ранец, на свой вещевой мешок и сумку с толом.

— Чего это ты придумал, Леха?

— Да вот, Лаврентьич, хочу заставить фашиста поработать. Не даром же он, гад, ел наше сало и хлеб!

— Посмотрим, что у тебя получится.

Но фашист и не думал подниматься. Он продолжал сидеть, тупо уставившись в землю и бормоча что-то под нос.

— А ну, вставай! — толкнул его в спину Андреев.

— Цум тойфель, доннер ветер!.. Русише швайне! — вдруг гаркнул немец и хищно оскалил крупные зубы.

— Виктор, чего это он рычит? — спросил Андреев, всматриваясь в побагровевшее лицо фашиста.

Правдин засмеялся.

— Чего ты смеешься?.. Переведи!

— Он говорит, что ты, Леха, не кто иной, как русская свинья, которую он с удовольствием посылает ко всем чертям. Понял?

— Да ну? Врешь!

— За дословность перевода не ручаюсь, но за смысл — головой. Можешь мне верить, Леха.

— Лаврентьич, я думаю, что мертвый фашист всегда безопаснее живого. Может, оставим его здесь?

— Я, Паша, с тобой согласен. Но мне хотелось бы перетащить его через линию фронта. Ведь «язык» совсем свежий, понимаешь? А тут такое интенсивное движение. Возможно, что недалеко их крупный гарнизон или какая-нибудь база. Немало ценного он может знать.

— Это верно. Ну, черт с ним!

Маркин поскреб затылок, еще раз выругал пленного и отошел. Правдин хлопнул Андреева по плечу.

— Леха, а что тебе стоит? Я бы на твоем месте так и поступил.

— Как это еще?

— Сало из его ранца и ты ел? Ел. Да и сигареты его курил. Ну вот, дорогой, теперь и тащи его ранец.

— Да брось ты, Виктор! Ребята, я серьезно, что мне теперь с фашистским паразитом делать? — спросил Андреев и беспомощно развел руками.

— Что делать? — спросил Галушкин, строго посмотрев на немца.

Перед его глазами еще стояла худая спина и грудь Митюка, исхлестанные прутом.

— Да. Видишь, не желает, и всё, гад! — ответил Андреев.

— Я думаю, что делать тут, Алексей, ничего особенного не надо. Только заставить его немного мыслить.

— А как же его заставишь?

— Погоди-ка.

Подойдя к немцу сзади, Галушкин крикнул:

— Ахтунг! Штей ауф!

Немец вздрогнул и подскочил как ужаленный. Приложив руку к пилотке, он замер. Минуту царило молчание. Потом лес огласился дружным хохотом. Даже Николай приподнял голову и с интересом смотрел на пленного. Оккупант стоял, широко расставив ноги. Но это не помогло: широкие брюки медленно сползали. Оказывается, Андреев срезал у пленного на брюках все пуговицы, чтобы тот не убежал, а собираясь в дорогу, забыл вернуть ему брючный ремень.

Пока партизаны смеялись, фашист подобрал штаны, огляделся и вдруг кинулся бежать. Да так резво, что через секунду его широкая спина замелькала между деревьями. Он бросался то влево, то вправо, как заяц.

— Стой! Хальт!

Но фашист не останавливался. Галушкин вскинул автомат…

— Жаль, не получился «язык». Правдин и Щербаков останутся и подорвут по два телеграфных столба. Остальные за мной!

Галушкин вытер пилоткой пот с побледневшего лица и быстро пошел на восток.

XVIII

Со всех сторон слышался шум, гам, визг, чириканье. В густой листве суетились птицы. Лесное озеро, похожее на огромное блюдо, застыло, четко отражая небо и густой лес.

Галушкин вслушивался в гул артиллерийской стрельбы, которая то накатывалась громовыми раскатами, то вдруг затихала. Звуки далекого боя они слышали уже третий день. Теперь, судя по звукам, до линии фронта оставалось пять-шесть километров.

В отряде, наверное, уже не раз запрашивали Большую землю: где, мол, Галушкин? Не вышел еще? А может быть, их уже нет? Ведь в отряде осталось больше больных и раненых, чем здоровых!

— Лаврентьич, ты чего не спишь? — перервал его раздумья Маркин. — Давай храпи, а то заставлю вместо себя дежурить.

Галушкин посмотрел на уставшее заросшее лицо друга. Как изменился за время похода этот жизнерадостный и веселый парень. Борис видел, как слипались у Маркина глаза, как неудержимо клонилась на грудь голова.

— Товарищ дневальный, не кажется ли тебе, что надо побриться?.. Пашка, ты же на бандита с большой дороги похож.

Маркин потрогал подбородок, сделал удивленное лицо.

— Смотри-ка, действительно зарос. Странно. Я же брился перед выходом из отряда.

— Возможно. А ты знаешь, сколько дней мы в походе?

Маркин подумал минутку, почесал затылок.

— Я, Боря, не влюбленный, дневника не веду. Но, думаю, что уже больше двух недель.

— Сегодня, Пашенька, восемнадцатый день, как мы блукаем по лесам.

— Да-а, выходит, уже время и побриться, — Маркин подергал себя за бороду.

Галушкин кивнул.

— Вот так-то, Паша! Ну, смотри тут.

— Хорошо, Боря, спи.

Галушкин натянул на голову плащ-палатку, а Маркин взял автомат, пошел в лес, чтобы со стороны наблюдать за лагерем. Ему казалось, что так будет надежнее: если враг кинется к ребятам, он ему очередь в спину.

Солнце наконец перевалилось через лес, стало пригревать, потянул ветерок, сморщил поверхность озера, закачал верхушку огромной сосны, под которой присел Маркин. Старые ветви заскрипели, а Маркину сквозь назойливую дрему казалось, что кто-то живой кряхтит, стонет и подкрадывается к их стану. Он вскакивал, вскидывал автомат, оглядывался по сторонам, но вокруг было спокойно. Несколько раз обошел вокруг лагеря, потом снова сел под сосну. Когда становилось невмоготу бороться со сном, он шел к озеру, плескал в лицо холодной водой…


Кончился и восемнадцатый день. Они сидели вокруг костра и не торопясь готовились к ночному походу. Навес из еловых ветвей над костром охлаждал дым, и он расползался по земле, словно легкий туман. Проводник шелушил сосновые шишки, собирал в шапку мелкие маслянистые орешки. Партизаны чистили оружие, чинили одежду, Галушкин на ощупь старательно скреб бритвой подбородок. В путь не торопились, ждали пока совсем стемнеет.

— Ну, ребята, надо трогаться, — сказал командир, глядя на часы.

Все молча встали и пошли за ним.

С проводником простились на узкой лесной тропе. Эта тропа, по его мнению, вела к линии фронта. Крепко пожимая руки партизанам, проводник сказал:

— Прощевайте, ребятки, остерегайтесь. Сдается мне, што до фронта совсем рукой подать. Жарко будет… Столько ден хорошо было, а тут… да не дай бог!

— Ничего, папаша, прорвемся, — успокоил его Галушкин. — Спасибо тебе. Передай привет товарищам.

— Все исполню, как просишь. Счастливого вам пути. Будете возвращаться к себе в отряд, не забудьте к нам заглянуть.

Ребята подняли носилки, а проводник снял шапку и так стоял, пока партизан не поглотил переполненный птичьими голосами лес.

XIX

Где-то совсем недалеко была линия фронта. Но где она точно? Этого никто из них не знал. Иногда над ними слышался гул пролетающих самолетов. Тогда совсем рядом торопливо бухали зенитки, а в небе сверкали вспышки разрывов. Глухо ухали авиабомбы. Под ногами мелко дрожала земля, и эта дрожь передавалась партизанам. Над лесом взметнулись ракеты. Ребята внимательно смотрели на россыпь разноцветных огоньков, стараясь определить, какую команду и кому подает та или иная ракета. Может быть, враг уже заметил их и ждет, удобного момента, чтобы схватить?

Тревожно прошла ночь. К утру стало спокойнее. Предрассветная тишина пугала и радовала партизан. Галушкин нервничал. Он все еще посматривал то на светящийся циферблат часов, то на нервно дрожавшую фосфорическую стрелку компаса. Где долгожданная линия фронта? Где враг и где свои? Удастся ли им найти удобный для перехода участок?

— Фрицы! — вдруг испуганно крикнул Головенков.

Он упал и дал очередь. Все бросились на землю. Неожиданный грохот автомата оглушил их. Наступившая затем пауза показалась страшной. Теперь им самим захотелось поскорее увидеть немцев, услышать гром выстрелов, лишь бы не стояла эта странная, словно душившая их тишина. Партизаны затаили дыхание. Но лес молчал, и каждая последующая секунда безмолвия казалась бесконечной.

— Головенков, в кого ты стрелял? — спросил Галушкин.

Боец молчал.

— Эх, шляпа!

— Мне показалось, я думал…

— Индюк тоже думал! Да его съели, — оборвал Головенкова Маркин.

Не успели ребята отругать Головенкова, как сразу в нескольких местах затрещали выстрелы. Послышались отрывистые команды. Это были гитлеровцы. Они, как понял Правдин из обрывков их фраз, намеревались окружить место, где протрещала первая очередь. Немцы, наверное, приняли партизан за советских разведчиков, пробравшихся в их тыл, и теперь хотели отрезать им путь отхода.

— Слыхали? Извольте бриться теперь из-за этого пулемета! — зло говорил Маркин.

— Замолчите. Огнем не отвечать! Попытаемся переждать! — сказал Галушкин.

Партизаны прижались к земле, затаились. Лес густой, может, немцы пройдут мимо, не заметят их.

— Борис, давай я отойду в сторону и огнем отвлеку их на себя, вы под шум пройдете, — зашептал Маркин.

— Замолчи, вояка! В каждую драку первым лезешь! — грубо прервал его Щербаков, поднимаясь на колени. Затем обратился к Галушкину: — Лаврентьич, разреши и мне с ним?

— Андреев, Правдин и Головенков с Николаем поползут вперед, а мы втроем прикроем!

Тем временем рассвело. Над просветами между кронами нависли низкие сырые облака.

— Ребята, берите носилки и за мной! — приказал Галушкин, изменив решение.

Сзади трещали выстрелы. Они заметно отдалялись: оккупанты двигались медленнее партизан. Прибавили шагу. Им показалось, что путь к линии фронта свободен и до восхода солнца они еще успеют добраться до нее, а там…

— Ахтунг! Хальт! — вдруг раздалось впереди.

Партизаны замерли:

— Ложись!

Недалеко заработал пулемет. Новая группа врагов преградила партизанам путь. Пули свистели над головами, звонко ударялись в смолистые стволы сосен, срезали ветки, рикошетили и с визгом уносились прочь. На шквальный огонь немцев ребята отвечали сдержанно, экономя патроны.

— Правдин, Головенков и Андреев, оставайтесь на месте. Мы поползем вперед. Гранатами попытаемся отбросить фрицев. После взрывов двигайтесь за нами!

Не оглядываясь, Галушкин пополз навстречу стрельбе. За ним следовали Маркин и Щербаков, держа в руках толовые шашки с короткими запальными трубками из бикфордова шнура. Не раз им приходилось с помощью таких примитивных ручных гранат прорываться сквозь кольцо вражеского окружения. Грохот тола во много раз превосходил по силе звука противотанковую гранату. Это приводило в замешательство немцев, а тем временем партизаны уходили.

Немцы были совсем близко. По команде Галушкина подожгли шнуры и швырнули толовые шашки, стараясь перекинуть их через кроны, чтобы они случайно не ударились о какое-нибудь дерево и не вернулись к ним.

После грохота тола ребята рванулись вперед, пробежали мимо искалеченных взрывами деревьев, залегли. Вскоре к ним подтянулись и остальные с носилками. В тишине было хорошо слышно, как тяжело дышали носильщики, как носилки ударялись о стволы деревьев и как вскрикивал раненый.

— Вперед, ребята, вперед! — торопил их Галушкин, внимательно оглядываясь по сторонам.

Тишина кончилась. Стреляли кругом. Партизаны остановились, не зная, куда им податься. Неужели окружены и отрезаны от линии фронта?..

— Борис, да это ж наши! Слышишь, ППШ? — вдруг радостно крикнул Маркин.

Ребята прислушались. Из свистящей трескотни немецких автоматов выделялся более четкий звук ППШ. Галушкин хлопнул Маркина по спине:

— Точно, Пашка! Вперед!

Партизаны рванулись с места, побежали. Однако скоро были вынуждены остановиться и прижаться к земле. Деревья стонали от впивавшихся в них пуль, швырялись щепками, теряли ветки, но надежно задерживали немецкие пули.

— Вперед! Ползком! — приказал Галушкин.

Выбиваясь из сил, ребята ползли на звук стрельбы советского оружия, волоча за собой носилки, а сзади все ближе и ближе слышались вражеские голоса. Но фашисты были не только сзади, они стреляли и с флангов, окружая группу партизан.

Николай со стоном отбросил плащ-палатку. В его руках чернел пистолет. Иссиня-бледное лицо раненого покрылось крупными каплями пота. Он тяжело дышал.

— Николай! Ты что? Успокойся. Прорвемся! — подполз к нему Галушкин. — Слышишь, Коля, впереди наши. Потерпи еще немного, ну?

— Борис, идите! Идите без меня! Сами вы прорветесь! Не могу, не хочу я, чтобы из-за меня все погибли. Я задержу их!.. Лаврентьич, иди!

— Да что ты! Разве мы тебя оставим? Столько прошли вместе, а теперь? Эх ты, чудак! — сказал Галушкин и наклонился над раненым.

— Всем не пройти! Слышишь, они окружают нас. Идите, пока не поздно. Ну-у?

— Не говори глупостей!

— Уходите же!

— Замолчи! Мы без тебя не уйдем, ясно?

Николай застонал.

— Николай, видишь? — Галушкин держал в руках сверток. — Это граната. Она обернута документами. Если мы донесем их к своим, то будут спасены тысячи советских людей. Но если немцы захватят их, то все обернется против нас! Коля, ты понимаешь, что это значит?

Николай приподнялся на локтях.

— Борис, давай мне!

— А сумеешь?

— Лаврентьич, разве я не комсомолец? Не москвич?

— Бери. Если что… только кольцо вырви, и все!

— Хорошо, Борис Лаврентьич, я это сделаю.

— Спасибо, Коля. Только не торопись.

— Эй, ребята, укройте Николая за деревьями! Алексей!

Андреев кинулся к Галушкину.

— Алеша, за Николая ты отвечаешь головой! Слышишь? Как хочешь, но тащите его к нашим, пока совсем не окружили. Мы прикроем!

— А вы? Вы-то как?

Галушкин увидел его грязное испуганное лицо. Голос Андреева был тревожный, он крепко взял Бориса повыше локтя. И это участливое прикосновение товарища как ножом полоснуло Галушкина по сердцу.

— Алеша, у Николая документы, понимаешь?

— Какие документы?

— С гранатой.

— Ясно, товарищ командир! — почти крикнул Андреев и быстро пополз к носилкам.

Галушкин вложил в автомат последний диск. К нему подползли Маркин и Щербаков. Легли рядом.

— Ну, Пашка, держись! — нервно зашептал Щербаков, раскладывая перед собой толовые шашки.

Галушкин поднял руку.

— Приготовить тол!

— Сергей, — позвал Галушкин. Щербаков повернул к нему лицо. Оно было напряжено, глаза прищурены. — Подпустим их поближе, потом толом.

— Ясно!

— Павел, а ты смотри, чтобы с тыла не подошли. После взрывов попытаемся догнать ребят.

Маркин скосил на него глаза, хотел что-то сказать, но Галушкин снова заговорил:

— Ну, ребята, держитесь! О плохом не будем думать. Но — черт его знает! Николая надо вынести во что бы то ни стало. С ним документы. Мы слово дали отряду. Без Николая нам пути к своим нет!

XX

Из штаба дивизии была получена шифрованная радиограмма. В ней сообщалось, что из глубокого тыла противника к линии фронта идет группа партизан под командованием младшего лейтенанта Бориса Галушкина. Партизаны несут важные документы и тяжело раненного бойца. Командование приказывало организовать круглосуточное наблюдение и оказать помощь партизанам при переходе через линию фронта. А если им не удастся пробиться через линию фронта живыми, то следует принять меры, чтобы документы, которые они несут, ни в коем случае не попали в руки противника.

Получив приказ, командир роты лейтенант Иваненко и политрук Гришин уже пятый день ждали партизан. Они надеялись, что именно на их «гнилой участок», как Иваненко именовал в донесениях занимаемый его ротой участок, придут партизаны.

Иваненко рассуждал так: партизаны — не молодые бойцы, они не полезут на окопы противника, а будут искать такое место, где нет сплошной линии обороны и где самим немцам трудно разобраться в обстановке.

…Лейтенант Иваненко и политрук Гришин сидели в блиндаже перед разостланной на нарах картой своего участка. Слабый свет коптилки бросал бесформенные тени на стены, обшитые тесом, на бревенчатый потолок, с которого срывались редкие капли и звонко шлепались на нары. В приоткрытую дверь блиндажа струился июньский рассвет, доносились звуки просыпавшейся чащи. Вдруг длинно зазуммерил телефон. Комроты схватил трубку:

— Слушаю! Да, да! Я — Голубь! A-а, товарищ Орлик? Здравствуйте! Все в порядке. У меня пока ничего нового! Спокойно! Что? Есть, товарищ Орлик, будет исполнено! — Иваненко положил трубку на рычаг аппарата.

— Разведка батальона передала, что на той стороне видела группу оборванных вооруженных людей. Они прошли мимо секрета. Неизвестные несли какой-то длинный сверток. Может быть, это и были те партизаны, которых мы ждем?

Политрук встал с нар.

— Вполне возможно.

— Комбат тоже так думает. Он приказал немедленно послать им навстречу боевые группы.

— Ну, наконец-то дождались! — обрадовался политрук.

— Связной!

— Я здесь, товарищ командир роты!

В блиндаж вошел красноармеец. Огонек коптилки заметался из стороны в сторону. В накинутой на плечи плащ-палатке красноармеец казался квадратным и неуклюжим, сонное лицо его хмурилось. Видать, ему не очень-то легко было бороться со сном на утренней зорьке.

— Панкратов, передай командирам взводов, чтобы немедленно боевые группы выдвинули на передовые сектора.

— Есть, товарищ командир!

Он четко вскинул руку к пилотке, ловко повернулся и быстро вышел из блиндажа.

Алая полоска несмело пробивалась сквозь низкую облачность. Редкий туман уменьшал видимость, но командиры разглядели, как, прыгая с кочки на кочку, перебегая от куста к кусту, по болоту осторожно пробирались фигуры их солдат. Иваненко посмотрел на хмурое небо, а потом на болото, одобрительно заметив:

— Смотри, политрук, хлопцы уже пошли. Молодцы!

— Идут, будто по твердому грунту.

— Еще бы. Сколько дней на брюхе по нему ползали. Каждую кочку своими руками ощупали, знают теперь, куда ногу ставить.

За болотом заработал пулемет. Он стрелял короткими торопливыми очередями. Грянуло почти одновременно три взрыва. Пулемет замолчал.

— Ого! Слышишь? Противотанковые рванули. Это они, у наших бойцов противотанковых нет! — уверенно сказал комроты и побежал к передней линии окопов.

Политрук последовал за ним. Не успело заглохнуть эхо взрывов, как застрочили автоматы, захлопали винтовочные выстрелы. И снова, будто возвратилось эхо, загремели мощные взрывы. Скрытые огневые точки врага лихорадочно плевали огнем. Над болотом взвилась красная ракета. Разорвавшись вверху, она рассыпалась сотнями звездочек. Сквозь редкий туман политрук увидел, как из лесу появились фигуры людей с носилками. Трое из них метнулись обратно к лесу и скрылись за деревьями. Остальные бросились на землю и поползли к нашим окопам.

— Смотри! Вон туда смотри, это они!

— Верно, они! — подтвердил комроты и скомандовал: — Слушай мою команду! Перевести огонь противника на себя! Политрук, остаешься тут за меня! — Иваненко сбросил плащ-палатку, вскочил на бруствер, взмахнул автоматом и закричал: — За мной, товарищи-и-и! Впере-о-о-од!

Политрук внимательно прислушивался к бою. Наблюдатели засекли новые огневые точки врага. Дружно заработали наши, минометы. Над лесом повисли дымки от частых разрывов мин. Лес огласился частой стрельбой. Видимо, это боевые группы роты завязали с противником перестрелку в лесу.

Увязая в грязи, через болото пробирались три человека. На чем-то, как на салазках, они тащили сверток. Когда до окопов осталось всего метров сорок-пятьдесят, двое неизвестных повернули обратно. Третий встал на ноги, поднял с волокуши сверток и, держа его перед собой, как ребенка, пошел. Фашисты не могли не заметить шагавшего по болоту человека. Они открыли огонь, красноармейцы усилили ответный огонь. В лесу шум боя тоже нарастал.

— Э-эй, парень! Давай бегом!

— Чего ты, как на прогулке, тянешься! — кричали из окопов красноармейцы.

Человек вскинул на плечо большущий сверток и побежал зигзагами, стараясь попадать ногами на твердые кочки. Пули булькали в жидкую грязь совсем рядом, свистели у самой его головы, но он бежал, не останавливаясь, проваливался, падал, поднимался и снова бежал.

Политрук Гришин приказал бойцам усилить огонь, а сам выскочил из окопа навстречу бегущему. Сделав последнее усилие, человек с короткой рыжей бородой и такой же рыжей шевелюрой, в грязных лохмотьях, прыгнул через ров перед окопом и упал к ногам политрука. Падая, он резким движением повернулся спиной вперед, чтобы не придавить ношу. Сильно ударившись о край рва, одетый жердями человек застонал. К нему подбежал политрук, красноармейцы. Они подхватили на руки сверток и быстро скрылись в окопах.

Партизан вскочил на ноги, кинулся к свертку. Быстро развязал веревки, отбросил угол плащ-палатки.

— Николай! Коля! Очнись, это я!

Раненый слабо застонал. Мертвенная бледность проступала сквозь слой жидкой грязи. Последний переход окончательно измотал его. Андреев развернул плащ-палатку. Николай обеими руками сжимал гранату, обернутую документами.

— Смотрите, у него граната! — крикнул кто-то из бойцов. — Да возьмите ж у него гранату!

Андреев осторожно положил руку на гранату и потянул ее к себе. Но Николай дернулся, застонал и сделал движение, словно хотел вырвать из гранаты кольцо.

— Держи его! — с тревогой крикнул кто-то.

Но Андреев успел перехватить руку Николая.

— Стой, Коля! Мы уже дома!

Николай на секунду открыл глаза. Андреев осторожно вынул из его рук гранату, снял с нее бумаги, гранату сунул в карман брюк, а документы спрятал за пазуху.

— Ну вот и хорошо. Фельдшера, живо! — приказал политрук.

— Я здесь, товарищ политрук!

Стройный, похожий на цыгана парень склонился над Николаем.

Когда Андреев убедился, что передал раненого в надежные руки, он попросил:

— Товарищи, дайте мне патронов! Дисков! — он поднял над головой автомат, указал им в сторону, откуда доносилась стрельба. — Я должен вернуться туда, там мои товарищи, надо помочь им!

Политрук похлопал его по плечу, улыбнулся:

— Там теперь и без тебя справятся. Помоги фельдшеру.

Андреев не стал спорить. Он опустился рядом с Николаем, стал помогать фельдшеру срезать с раненого остатки грязного обмундирования, окровавленные бинты.

Стрельба на болоте не утихала. Взводы роты Иваненко вклинились в расположение противника и теперь вели бой. Под прикрытием минометного огня через болото поодиночке переползали партизаны. У Галушкина на голове белела свежая повязка. Маркин шатался, как пьяный, его сильно тряхнуло взрывной волной.

Николая обтерли полотенцем, раны перевязали чистыми бинтами, завернули в сухую плащ-палатку и дали немного водки. Он закашлялся, открыл глаза, с удивлением посмотрел на окружавших его товарищей, на красноармейцев, улыбнулся и сразу уснул.

Через час накормленные и немного отдохнувшие партизаны стали собираться в путь, так как из глубины нашей обороны позвонили и приказали немедленно доставить их вместе с раненым в полевой госпиталь.

Тепло провожали партизан бойцы и командиры роты Иваненко. Сам он подходил к каждому, дружески хлопал по плечу, жал руку.

— Ну и лихие ж вы, хлопцы! Не кубанцы, часом?

— Нет, мы москвичи.

— О-о, цэ гарно! Москвичи да кубанцы, як кажуть, цэ ж самая храбрая нация на свити! Ей-бо, не брешу!

Партизаны и бойцы смеялись:

— Ну и ловок ваш комроты!

— Что вояка тебе, что шутник!

Откуда-то донесся длинный автомобильный сигнал.

— Вот, уже прибиг! — незло выругался Иваненко. — Ну, хлопцы, время!

Галушкин подошел к Иваненко. Оба крепкие, рослые, они долго хлопали друг друга по широким плечам, по черным от болотной грязи спинам, смеялись, клялись в вечной дружбе и снова обнимались.

XXI

Не верилось, что они уже на Большой земле и едут на дребезжавшей полуторке в тыл своих войск. А навстречу им бегут машины с советскими бойцами, грузами. Красноармейцы улыбаются, машут руками. Ребятам казалось странным, что теперь не надо прятаться в густую чащу и отсиживаться там до вечера, чтобы ночью снова шагать и шагать, зорко оглядываться по сторонам, вздрагивать и хвататься за оружие при каждом громком треске, при каждом шорохе.

Галушкин жадно смотрел вперед. Не меньше двухсот километров прошагали. Напрямик по карте меньше, но разве партизаны по прямой ходят?

«Видимо, я все же счастливый, — думал Галушкин. — Столько прошагать с носилками по тылам врага и ни одного человека не потерять. Это же настоящее счастье!»

По сторонам дороги толпился лес: сосны раскинули над дорогой огромные ветки, курчавые березки кокетливо распустили свои золотые косы, мелкая поросль толпилась вокруг старых деревьев, будто у ног ласковых бабушек. Многоцветное разнотравье, которое пора было косить, пестрым ковром покрывало поляны и перелески.

Та же красота была и на той стороне, но казалось, что увидел он все это впервые.

— Лаврентьич, — толкнул его в бок Маркин. — Ну как?

Глаза у Маркина покраснели от бессонной ночи, но все равно лукаво блестели.

— Ох, здорово, Пашка!

— Точно, Боря, здорово!.. Споем?

Галушкин радостно засмеялся. Ребята повернулись к ним.

Носилки с Николаем держали на руках четверо бойцов из роты Иваненко, чтобы смягчить тряску по ухабистой лесной дороге. Здесь же был и фельдшер. Он внимательно следил за раненым, поглядывал на шумевших ребят, улыбался.

Минут через тридцать показался брезентовый городок. Палатки прифронтового госпиталя прятались под сенью огромных деревьев. Полуторка засигналнла и остановилась у квадратной палатки с большими целлулоидными окнами.

Партизаны спрыгнули на землю. Над рощей вились дымки походных кухонь, вкусно пахло едой. На веревках, протянутых между деревьями, белели ряды рубах, кальсон, под свежим ветерком пузырились простыни — городок жил своей хлопотливой жизнью.

В госпитале партизан встретили, как давно знакомых. Николая сразу унесли в квадратную палатку с большими окнами. Остальным отвели просторную палатку с широкими нарами из свежих досок, приятно пахнущих хвойным лесом.

Утром ребята отправились навестить Николая.

Побритый и вымытый, он лежал в чистой постели. Чувствовал Николай себя гораздо лучше, чем вчера. Это сразу можно было заметить по его спокойному лицу. Увидев ребят, он радостно улыбнулся, даже приподнялся на локтях. Больные, находившиеся в той же палатке, повернулись к вошедшим. Жители городка уже знали, какой долгий путь прошли эти люди по тылам противника. Раненые дружелюбно и не без любопытства рассматривали партизан, которые теперь выглядели тоже совсем не так, как вчера: выбритые, вымытые, в новом обмундировании.

Борис присел на край койки, на которой лежал Николай. Ребята разместились кто на чем.

— Ну, Коля, как самочувствие? — спросил Галушкин, беря его бледную руку.

Николай нахмурился, увидев бинт на голове Галушкина:

— Рана не опасна?

— С таким ранением, Коля, можно и на ринг выходить. Ерунда. Через день-два сниму. А вот как у тебя дела?

— Ничего, Лаврентьич. Чувствую я себя лучше. Только устал после операции. Очень долго врачи мучили.

— Да ну? Уже? — удивился Правдин и шагнул к кровати.

— Ага, ночью.

Ребята заулыбались, загомонили:

— Коля, а ты не знаешь, какую тебе кровь влили?

— А что? — насторожился больной. — Я, Витя, не знаю. Обыкновенную, наверно, как и всем.

Правдин крякнул, еле сдерживая смех.

— Ну, раз обыкновенную, то хорошо. А то, знаешь, тут все может случиться в спешке. Всадят тебе с пол-литра какой-нибудь девчачьей крови, и радуйся потом.

— А разве имеет значение, какого пола кровь?

— Кому как. А то вдруг запоешь сопрано, а то еще и глазки нам станешь строить. Возись тогда с тобой.

— Да что ты? Разве такое может случиться?

— Ого, а то нет! Бывает же: родится человек, а как его назвать, никто и не знает — тетка это или дядька. Тут, брат, ухо востро надо держать…

Ребята прыснули. Больные заулыбались.

— Значит, все в порядке? А мы приготовились по пол-литра тебе своей крови отвалить, а Леха даже литр грозился отлить. Выходит, что нас опередили! — смеясь сказал Маркин.

— Спасибо, ребята. Но больше, наверное, не надо.

— А может, вольем еще, а? Скорей на ноги встанешь, и опять в свой отряд. Давай, Николай? — предложил Щербаков.

Николай нахмурился, облизал обветренные губы. Протянул руку к тумбочке. Борис подал ему жестяную кружку с водой:

— Чего ты, Коля?

— Боюсь я, Лаврентьич, что мне у вас уже не придется побывать… Инвалидов в армию не возвращают.

— Не отчаивайся, Коля, тебя тут так отремонтируют, что и следов не останется. Все в порядке будет, — старался успокоить его Галушкин.

В палату вошла дежурная сестра. Она приветливо поздоровалась с партизанами.

— Товарищ младший лейтенант, вас просит к себе начальник госпиталя.

— Хорошо, сестричка. Спасибо, сейчас иду, — ответил Галушкин.

Сестра вышла, а Галушкин склонился над Николаем, взял его за руку. Николай повернулся к нему:

— Борис… Лаврентьич, — губы его задрожали.

— Крепись, Николай. Мы тебя не забудем.

— Лаврентьич, передай всем товарищам, всему отряду от меня… а вас я никогда не забуду… до последних дней…

Галушкин обнял и поцеловал раненого.

— Будь здоров, Коля, поправляйся, мы уверены: все обойдется хорошо.

— Прощайте, ребята…

— До свидания, Коля.

Партизанам было грустно и тяжело расставаться с раненым товарищем. Андреев стоял в стороне.

— Алеша… Спасибо тебе, как брату…

Андреев засопел. Он наклонился к Николаю и долго не поднимал своей лохматой головы с его часто вздымавшейся груди.


* * *
Так закончился тяжелый переход по тылам врага группы московских спортсменов-комсомольцев, участников разведывательно-диверсионного отряда советских партизан. Из отряда они вышли 18 мая 1942 года, а линию фронта перешли 5 июня 1942 года. Но в отряде еще долго ничего не знали об их судьбе. И только 21 июня 1942 года из Москвы передали радиограмму, в которой сообщили, что Борис Галушкин и его боевые товарищи благополучно вышли на Большую землю. Раненого бойца сдали в полевой госпиталь. Разведывательные материалы, которые они принесли, получили высокую оценку командования Западного фронта Красной Армии.


ВЕРНОСТЬ


Он бежал по пустынному шоссе, часто оглядываясь на зарево пожара и невольно вздрагивал, когда за его спиной гремели орудийные выстрелы, а потом высоко в ночном небе рвались снаряды. Где-то гудели невидимые самолеты. Эхо от взрывов авиабомб подобно грому долго перекатывалось над горами.

Надвинувшееся облако закрыло луну, стало темнее. Беглец остановился, прислушался. Недалеко шумела вода. Свернув с шоссе, он побежал в сторону шума, спотыкаясь о камни, и вскоре оказался перед разрушенной мельницей на берегу реки. Не раз, когда пленники возвращались из каменоломни, где каждый день рубили и грузили на машины ракушечник, он видел около мельницы обгоревшие бревна. Но сейчас их не было. «Где же они? — с тревогой подумал он, вглядываясь в темноту. — Ага, вон, чернеют».

Он скатил в воду два бревна, сел на них верхом и оттолкнулся от берега. Течение подхватило и понесло. Загребая руками, он пытался удержать бревна параллельно берегам, а они шевелились под ним, расходились, словно живые. Сжимая бревна ногами и обнимая руками, как неопытный седок норовистую лошадь, он старался не свалиться и закрывал глаза, когда его стремительно проносило мимо торчавших из воды камней.

Кончалась ночь. Луна неторопливо спускалась к темной гребенке леса, покрывавшего невысокие горы, серебрила поверхность реки.

Беглец понял, наконец, что свободен, и облегченно вздохнул. Управляя бревнами, он внимательно всматривался в берега, старался отыскать место, где можно было спрятаться от погони.

…Вторые сутки он скрывался в небольшой пещере, вымытой в толще обрывистого берега. Убежище было надежное, только очень донимал голод. Он часами сидел у проносившейся мимо прозрачной воды, наблюдал, как проплывали стаи крупных рыб. Бросал в них камни, но напрасно. Ему удавалось оглушить только мальков, но и тех уносило быстрым течением. Питался зелеными ягодами ежевики, шатром нависавшей над входом в пещеру. Вскоре от зеленых ягод у него появилась оскомина. Было больно сжать зубы. Сегодня в прибрежных кустах он нашел гнездо с двумя конопатыми яйцами величиной с ноготь и съел их вместе со скорлупой, но голода не утолил. Он ходил по тесной пещере, как зверь в клетке. Беглец хорошо понимал, что надо уходить, пока еще были силы, но в окрестности слышались выстрелы. И это его удерживало. По-видимому, гитлеровцы охотились за узниками, убежавшими, как и он, в ту ночь из концентрационного лагеря через брешь, пробитую в ограде авиабомбой.

К концу третьего дня его пребывания в пещере небо заволокло тучами. В верховьях реки засверкали молнии, глухо и длинно зарокотали горы. Сырая хмарь погасила последние отблески уходившего дня. Вода в реке стала быстро прибывать, помутнела и вскоре потекла в пещеру. Хлынул дождь. Рев поднявшейся реки и вой ветра заглушали все вокруг. Частые удары грома, казалось, раскалывали горы на части.

Вода поднялась уже выше пояса. Беглец с трудом выбрался из залитой пещеры и, хватаясь за кусты, за выступы камней, стал карабкаться на высокий крутой берег. Холодные струи дождя хлестали в спину, — в лицо. Вдруг гибкие стебли выскользнули из ослабевших рук, неудержимая сила потянула его вниз. Стараясь удержаться, схватился за жгучие плети ежевики, но, громко вскрикнув от боли, выпустил их и полетел в ревущий поток.


Беглец очнулся, тело его сковывала холодная липкая сырость. По мере того как приходило сознание, его охватывала тревога. «Где он? Что с ним?» Он открыл глаза и увидел, что лежит на краю берега, покрытого свежим илом. Река, бесновавшаяся вчера, сегодня мирно урчала. Яркое солнце выползало из-за гор. Невдалеке темнел лес. Увидев все это, беглец вспомнил, что с ним произошло, и понял, что надо поскорее уходить. Собравшись с силами, он приподнялся на руках и пополз к лесу. Движения согревали его, а тепло прибавляло сил. Держась за ствол дерева, он встал на ноги, передохнул. Потом, медленно переходя от дерева к дереву, направился в чащу. Однако дальше вековой сосны, которая стояла на его пути, он идти не смог и со стоном свалился на хвою. Полежав минуту, он попытался ползти, но вскоре потерял сознание.

Далеко за полдень он неожиданно, как от сильного толчка, проснулся, сел и несколько минут напряженно вслушивался в новый звук: где-то лаяла собака. Ему стало страшно. Человек хорошо знал, как трудно пешему уйти от овчарки, если она взяла след. Поднявшись на ноги, он с тревогой посмотрел в ту сторону, откуда доносился лай. Стряхнув с изорванного обмундирования куски ила, он направился к реке, надеясь, что и на этот раз она спасет его.

Долго шел вдоль обрывистого берега, искал спуск к воде. Лай то смолкал, то слышался громче, заставлял его ускорять шаг и пристальнее всматриваться в реку, берега которой, как назло, были обрывисты и высоки. Вода налетала на камни, шумела и пенилась. Прыгать в реку с такой высоты было безумием. Он решил, что живым в руки врагам не дастся. То, что он видел и пережил в концентрационных лагерях, особенно в последнем, было страшнее смерти. Слыша нетерпеливый лай собаки, беглец вспомнил, как на его глазах овчарки до смерти загрызали узников, пытавшихся убежать из лагеря. Он знал, что если его поймают фашисты, то они сделают с ним то же. У него зашевелились волосы, когда он представил, как его настигает погоня. Он застонал и побежал дальше, надеясь все же спуститься к спасительной воде. Но река точно издевалась над ним: все выше поднимала она свои обрывистые берега, а вода бурлила и шумела так, что порой заглушала собачий лай…

Он бежал из последних сил. Грудь вздымалась, как кузнечный мех, ноги подкашивались, голова кружилась, а мозг лихорадочно искал выхода. По лаю он определил, что по его следу идет одна овчарка. Сколько с ней солдат: один, два или больше? «Только не плен!» — звенело в голове. А вокруг сосны и кудлатые ели тихо шумели, поскрипывали сцепившимися ветвями, густая трава хватала за ноги. «Ох, броситься бы сейчас вниз лицом и… нет, нет!» Он рванул ворот гимнастерки, мешавший дышать, свернул в заросли. Гибкие ветки молодняка больно хлестали по лицу, по рукам, сучья рвали одежду, царапали кожу. «Куда ты бежишь?» — спросил он себя и остановился.

Большой, когда-то очень сильный, но теперь голодный и изнуренный, он уже не мог бежать. Зашатавшись, обнял сосну, припал горячей щекой к ее корявому стволу, замер, будто просил у дерева силы и защиты…

Злой лай овчарки заставил вздрогнуть. Сердце забилось быстрее. Он сжал челюсти. «Чем бы оглушить овчарку? — думал он, всматриваясь в лес, откуда подходила беда. — Но она на поводке. Они появятся вместе: овчарка и фашист. Надо их разъединить». Он вышел из леса. На противоположной стороне поляны появился немец. Видно было, как овчарка рвалась с поводка, слышалось ее нетерпеливое повизгивание. До них было еще больше ста метров. Заметив беглеца, немец что-то крикнул и спустил с поводка собаку. Беглец снова кинулся в лес. Ломая ногти, стал выдирать из земли камень потяжелее.

Когда овчарка метнулась из-за куста и остановилась, словно хотела прежде увидеть, чем вооружен человек, он даже обрадовался. Высунув язык, собака тяжело дышала, шерсть на спине дыбилась. Беглец ждал с поднятым над головой камнем, пораженный величиной разъяренного животного. Так они — человек и зверь — стояли секунду, рассматривали друг друга, готовясь к смертельной схватке.

Овчарка фыркнула. Беглец напрягся, крепче сжал камень. Еще мгновение — и собака рванулась с места. Беглец качнулся навстречу, намереваясь ударить ее.Но она ловко увернулась, а он не удержался, упал вниз лицом. А когда почувствовал когтистые лапы на спине и горячее дыхание у затылка, сжался от страха. Он хорошо знал, что стоит двинуть рукой или ногой, как острые клыки пса вопьются ему в шею. Секунды казались ему вечностью, а овчарка продолжала обнюхивать его. «Сейчас появится фашист — и мне конец!» — с ужасом подумал он и с отчаянным воплем рывком перевернулся на спину. Овчарка отскочила.

— Фу! Фу! — выкрикнул он, вскакивая на ноги, надеясь хоть на секунду остановить пса, чтобы снова схватить камень.

И тут произошло непонятное: овчарка скалила зубы, но не двигалась, а беглец, увидев на ее лбу большой шрам, который высоко поднимал бровь, остолбенел. В памяти его замелькали картины годичной давности.

…Гул самолетов разбудил заставу. Пограничники по тревоге двинулись к границе, откуда слышались выстрелы и взрывы. Четыре долгих дня и короткие ночи советские воины сдерживали бешеные атаки гитлеровцев. От окруженной заставы остались лишь развалины, над которыми вился дым да беспокойно летали голуби. На пятую ночь решили пробиваться на восток. Рядом с ним была собака. Не одного нарушителя они задержали с ней за время службы. Последний враг перешел границу за два дня до начала войны. Это его пуля задела голову пса…

— Абрек? Абрек, ко мне! — позвал он, узнав собаку, и отбросил камень.

Огромная овчарка рванулась было к беглецу, но вдруг остановилась, легла на брюхо и, визжа и поскуливая, поползла к нему, будто извиняясь.

— Абре-е-ек!

Овчарка вскочила. Положила лапы беглецу на плечи и лизнула его в мокрую от слез щеку. Он обнял собаку и снова вспомнил, как остатки гарнизона заставы пытались пробиться из окружения, как в последнем бою его оглушило взрывом. С тех пор он не видел Абрека…

Вдруг Абрек насторожился, зарычал. Послышался шум. Беглец взял собаку за ошейник, спрятался за выступ скалы.

Когда задыхавшийся от бега фашист поравнялся с ними, пограничник свалил его ударом камня. Взяв автомат врага, он облегченно вздохнул.

Вечерело. Заходившее солнце светило им в спину. Советский пограничник с седыми висками и огромная овчарка со шрамом над глазом быстро шагали в ту сторону, где находилась линия фронта.


МУЖЕСТВО


Самолет возвратился утром. Командир экипажа сообщил, что оперативная группа Остапа в ночь на 10 апреля 1942 года благополучно выброшена в глубокий тыл противника. Но Степан, радист группы Остапа, ни в день выброски, ни в последующие дни на позывные Центра не отзывался.

Только в середине мая он наконец вышел в эфир.

«Во время приземления были замечены националистами. Помощник и врач погибли. Питание рации вышло из строя. Я ранен. Со Степаном отсиживались на острове. Легализовались в известном вам рабочем поселке. Условия благоприятные. Группа выросла до 20 человек. Отсутствие помощника тормозит работу. Нуждаюсь в оружии. Сообщите условия связи с местным подпольем. Жду указаний. Остап. 14.V.42 г.».

Радиограмма обрадовала. «Но зачем ему понадобилось сейчас связываться с местным подпольем, когда у него совсем другие задачи?» — недоумевали в Москве.

Остапу предложили регулярно информировать о положении в его районе и указать место, куда можно сбросить грузы для его группы.

И снова Остап замолчал на неделю, а потом передал:

«Из-за отсутствия питания информировать Центр не могу. Людей много. Нуждаюсь в помощниках, оружии, ВВ. Отчет пришлю со Степаном. Сам идти не могу — открылась рана».

Из Москвы ответили:

«Согласны с вашими планами. Будьте осторожны. Ждем Степана с отчетом».

Вскоре Степан прибыл в Москву. В кабинете начальника отдела он распорол голенища своих сапог и извлек из них стопки листков бумаги размером в четверть листа из ученической тетради. Остап очень подробно описывал обстановку в тылу врага. Перечислил до сотни фамилий влившихся в его группу людей, предлагал создать партизанскую бригаду. Просил прислать командиров и все необходимое. Степан подтверждал, что в их районе действительно есть условия для создания крупного партизанского соединения.

Однако предложение это удивило руководство. Формировать бригаду из необученных, необстрелянных и непроверенных людей в тылу врага было по крайней мере наивно. В первом же бою она была бы разгромлена противником. Поэтому решили создавать не бригаду, а небольшой хорошо вооруженный отряд и для начала направить Остапу двух оперативных работников и комиссара. Степана отправить в тыл с рацией первым. Встретившись с Остапом, он сообщит координаты базы и места, куда можно будет затем сбросить людей и грузы.


Поздно вечером лейтенант государственной безопасности Балашов, срочно вызванный из командировки, входил в большой дом на Лубянке.

— А-а-а, явился? Хорошо! Ну, как там дела? — спросил начальник отдела, выходя из-за стола ему навстречу.

Дела налаживаются, товарищ комиссар.

— Ну, добро. Подробности после. Садись.

Они закурили.

— Так вот, — продолжал начальник отдела, — настойчивая твоя просьба удовлетворена: летишь к Остапу комиссаром отряда. Как, доволен?

— Нашелся?! Как он там?

— Трудновато. Надо помочь. Но условия для работы хорошие, людей много.

Начальник отдела коротко рассказал о прибытии радиста, о мерах, принятых по отчету Остапа. Лейтенант Балашов жадно слушал. Он был рад, что его старый университетский друг жив.

— Он тебе, брат, привет прислал. Благодарит, что заботишься о семье.

Лейтенант удивленно посмотрел на начальника отдела, подался вперед.

— Простите, товарищ комиссар, о чьей семье вы говорите?

— О семье Остапа, конечно. Что с тобой? — спросил начальник, видя, как лейтенант изменился в лице и насторожился.

— Товарищ комиссар, а где доклад Остапа?

— Вот копия.

— А оригинал? Это очень важно!

— Да что с тобой?

Потом, потом, скорее!

— Оригинал у меня, — сказал присутствовавший здесь же капитан Сазонов. — Пойдем!

Они вышли.

Лейтенант Балашов разложил листки отчета Остапа на столе, принялся внимательно их рассматривать. Потом, начертив квадрат, разделил его на клетки, вписал в клетки буквы и цифры, стал быстро писать на отдельном листе бумаги слова. Он впился взглядом в написанный текст.

— Что там? — тревожно спросил Сазонов.

— Где Степан?

— Уехал на аэродром. Сегодня ночью он возвращается к Остапу.

Балашов побледнел.

— Немедленно задержать вылет! Звоните на аэродром!


«Дуглас» благополучно пересек линию фронта и уже подлетал к месту выброски, когда стрелок-радист принял радиограмму: «Выброску пассажира запрещаю. Повторяю: выброску пассажира запрещаю. Возвращайтесь домой». Видавший виды командир экипажа, получив такое приказание, решил лететь по отлогой дуге, чтобы пассажир не заметил разворота самолета. Но уловка летчика не ускользнула от внимания Степана: во время полета он часто посматривал то на часы, то на компас. Заметив, что курс самолета изменился, он открыл дверь в кабину летчиков.

— Эй, ребята, почему развернулись?

Командир ответил:

— Беда, парень! Серьезные неполадки в моторе. Слышишь, как барахлит? Дальше не полетим. Надо возвращаться!

Степан глянул на часы, пожал плечами.

— Странно. По времени должны были подлетать к месту! Зачем же возвращаться?

— Да ты что? Все время шли против ветра. Нет, еще далеко! — сказал командир, внимательно всматриваясь в приборы.

Степан нахмурился.

— Тогда сбросьте меня здесь! Я пешком доберусь до базы!

— Что ты болтаешь? Не имею права рисковать! Мне за тебя дома голову оторвут! Ведь еще далеко от вашего квадрата!

Степан молча закрыл дверь. Летчик вслед за ним вышел из кабины и увидел, что Степан открывает боковой люк.

— Эй, что ты делаешь? Отойди от люка! — крикнул он и кинулся к радисту.

— Стой! — Степан выхватил пистолет. — Я не могу возвращаться, понимаешь? Здесь меня ждет мой раненый командир!

— Брось дурить! Отойди от люка!

— Назад, говорю, или стреляю!

— Идиот! Брось дурить!

— Руки! Подними руки!

Летчик поднял руки, остановился. Степан открыл люк. Держась левой рукой за кольцо парашюта, он спиной шагнул за люк и, как-то неуклюже задрав ноги, вывалился из самолета.

Вокруг «Дугласа» затанцевали вспышки разрывов — он уже летел над линией фронта. Прямо по курсу горело зарево восхода.

Делая круг над аэродромом, командир экипажа услышал в шлемофоне: «„Дуглас“ № 325, посадку запрещаю! У тебя на буксире человек!»

Из фонаря стрелка-радиста было хорошо видно, как за хвостом самолета болталась фигура человека. «Дуглас» стал набирать высоту. Вскоре его догнал истребитель, а через несколько минут самолет получил разрешение на посадку.

В исковерканном теле, висевшем на хвосте, с трудом опознали радиста. По-видимому, Степан рано раскрыл парашют и его купол запутало в хвостовом оперении самолета.

Лейтенант Балашов сидел в кабинете начальника отделения и перебирал листки отчета старшего лейтенанта государственной безопасности Игоря Петровича Назарова. В мае прошлого года они проводили Наташу, жену Игоря, с дочуркой Иришкой к его матери на юг. Он обещал скоро к ним приехать в отпуск. Кто тогда думал, что все так трагически кончится: семья осталась по ту сторону фронта, а он…

Вошел начальник отдела. Балашов встал.

— Сиди, сиди! Скажи, лейтенант, откуда ты узнал, что радист Остапа — предатель?

Лейтенант пригладил волосы, стал рассказывать:

— Перед отлетом Игоря Петровича в тыл мы договорились с ним о некоторых условностях. Его семья осталась в оккупированном Николаеве. В своем докладе он благодарит меня за то, что я забочусь о его семье. А это значит, что он попал в беду. Затем: такой опытный чекист, как старший лейтенант Назаров, не мог предложить подобный план создания в тылу врага партизанской бригады, не попросил бы он и связи с местным подпольем. Видимо, этим он хотел нас насторожить.

— Да. Верно. Все это очень непохоже на него. Так. И это все?

— Нет, не все, товарищ комиссар. Главное вот здесь, — лейтенант разложил листки отчета Остапа. — Смотрите, количество абзацев на каждой странице означает определенную цифру или число. Буквы кривые, частые помарки. Наверно Игорь Петрович был очень слаб, когда писал. К счастью, об этой хитрости чекиста немцы не догадались, хотя, многие абзацы написаны им не к месту, неграмотно.

— Да, просто, но оригинально. И что же он сообщает?

Лейтенант вздохнул, взял исписанный им лист бумаги, прочитал:

«Степан — предатель. Спасая свою шкуру, работает на врага. У меня перебиты ноги. Я у них. Послал наивный план создания бригады, чтобы предупредить вас. Выхода нет. Прощайте! Ночью сорву бинты».


С. Стрельцов В ПОЛЬСКОМ РЕЙДЕ ПЕСНЯ О СОКОЛЕ

В ПОЛЬСКОМ РЕЙДЕ


Схема движения партизанской бригады, которую возглавлял Николай Волошин, имела вид сжатого с боков обруча.

Среди сотен сел, местечек и хуторов, заполнявших пространство обруча, был небольшой бойкий поселок Т., стоявший на скрещении малозаметных на карте, но оживленных в то время дорог.

К поселку сходились тайные тропы польских подпольщиков и маршруты советских партизанских разведчиков, здесь были «транзитные базы» польской народной «Армии людовой» и рядом — подпольные резидентуры реакционных «народных сил збройных»; змеиные гнезда агентуры гестапо и глубоко засекреченные явки патриотов из польских «Б. X.» (батальонов хлопских).

За немецкие оккупационные марки и польские «злоты» в Т. продавали самодельное пиво и пистолеты, водку и тол, можно было купить здесь и информацию, представляющую ценность для разведчика любой ориентации, можно было приобрести по дешевке пару гранат и знаменитые лодзинские сигареты.


На одной из улиц поселка, в домике, стоявшем подле разбитого снарядом каменного здания мельницы, торговал табаком и сигаретами Станислав Желдковский — «пан Стасик», или просто Стасик Хромой.

Появился пан Стасик в Т. накануне оккупации Польши Гитлером.

В тот период много жителей переезжало в Польше с места на место: из городов в поселки, из сел и деревень в города и местечки. Появление нового жителя в том или ином населенном пункте ни у кого не вызывало подозрения.

Стасик Хромой вначале сапожничал, а позднее снискал известность как ловкий спекулянт, подпольный торговец табаком и сигаретами.

Желдковский — худощавый человек лет за сорок, выше среднего роста, подвижной, острый на язык.

На вопрос, отчего он хромает, пан Стасик отшучивался: «Полез к чужой жене, да муж возвратился не вовремя… После того мне так и не пришлось жениться…»

И ухмылялся в ус, вспоминая жену Татьяну и сына Янека, оставшихся в Советском Союзе.

Разведчик Советской Армии, раненный в боях, поляк Станислав Дондеркевич жил под именем Станислава Желдковского.

Еще до выхода в рейд мы знали о Станиславе: «Там работает Икс», — сказали нам.

Мы получили задание командования проникнуть на территорию оккупированной Гитлером Польши, связаться с Иксом и передать ему письмо от жены — оно должно было служить паролем.

Так ж получилось.

— Истомился вас ожидая, не знал что и думать… — сказал Икс.

Ожидая связи с Большой землей, Станислав изучил обстановку и подготовил условия работы для нас.

— Ко мне ходит много народа среди бела дня и тайком… И те, кто приходит за сигаретами, и те, кто приносит краденый табак… Ваше появление подозрений не вызовет, тем более по вечерам. Документы я выправил, остается только фамилии поставить.

Документы были на двух работников «службы беспеки»[14] — организации украинских националистов, действовавших в далеком отсюда районе села Кукурики под Новоград-Волынском: Криниченко (майор Королев) и Горобца (Трусковец).

Нам надо было проверить, хорошо ли законспирирован Икс.

Через польского партизана-подпольщика Здислава мы узнали о спекулянтах, о людях подозреваемых в связях с гестапо, а также об активе реакционных «народных сил збройных».

В числе известных в Т. спекулянтов Здислав назвал Желдковского, характеризуя его как ловкача-коммерсанта, «далекого от политики и всяких военных дел».

Это означало, что мы можем использовать Икса, его связи, его квартиру в интересах нашей работы.

И заместитель начальника оперативной чекистской группы Королев стал часто навещать поселок.


…Исполнительный и всегда аккуратный Станислав на сей раз подвел. В назначенный чекистами час его не оказалось дома. Криниченко и Горобец, укрывшись под развесистым шатром старого клена, стоявшего в глубине заросшего травой дворика, нервничали.

В этот день под разбитым молнией дубом у озера должна была состояться встреча с одним из клиентов, поставлявшим пану Стасику краденый в немецкой каптерке табак.

Клиентом этим был немецкий солдат Густав Вольпе, работавший на одной из ближайших станций метеорологической службы. Худощавый, среднего роста, живой и проворный немец был фотографом в одном из шикарных мюнхенских ателье, где часто снимались высшие чины гитлеровской авиации и военной разведки.

Хороший специалист своего дела Густав понравился одному из офицеров военно-воздушных сил и в результате вместо того, чтобы сражаться на передовой, Вольпе устроился на метеорологической станции далеко от линии фронта. Вольпе, втянув в спекулятивные сделки дружка своего, каптенармуса Франка, доставлял Станиславу табак и сигареты.

Шустрые парни — Вольпе и Франк были у начальства на хорошем счету, всегда в курсе последних новостей и осведомлены о намерениях командования.

Дружба Икса с этими немцами была полезна чекистам.

Выполняя задание Королева, Икс договорился с Вольпе о сегодняшней встрече у старого дуба и, прождав три часа, волновался, зная, что товарищи ждут его.

Стало темнеть. Накрапывал дождик. И вдруг, запыхавшись, с большим свертком подбежал Вольпе:

— Прошу извинить, пане Стасик! Задержался по причине от меня не зависящей. Вот держите — тут сигареты, вчера получили из Лодзи.

— Не ожидал, господин Вольпе, не ожидал, — недовольным тоном сказал Станислав, — вы, такой всегда аккуратный, заставили меня ждать почти три часа!

— Не гневайтесь, пан Стасик! Честное слово, вырваться раньше не мог…

— Что же случилось? — спросил Желдковский.

— Понимаете, вместе с коллегами выполнял срочное задание.

— Меня не касается, чем вы заняты были почти три часа, — хмуро сказал Станислав, — я коммерсант и для меня время дорого… Не жди я вас тут, возле озера, я бы сумел с выгодой достать и продать два бочонка пива.

— Но поверьте, пан Стасик, я действительно был занят: мы составляли метеосводку для командования одной из расположенных неподалеку авиачасти.

— Чего это вдруг? — спросил Станислав.

— Видно, летчикам завтра, а быть может, еще через день, предстоит бомбежка: ходят слухи, скажу вам по секрету, что поблизости появились русские партизаны… Вот и засадили нас срочно готовить метеосводку. Ближайшая авиабаза рядом. Там смело можете предлагать летчикам эти лодзинские табак и сигареты. Ну что, договорились? Кстати, не забыли ли вы, пан Стасик, принести деньги за сигареты?

— Вот деньги, возьмите!

— О-о-о, спасибо! — довольно улыбнулся Вольпе, — надеюсь, пан Стасик, и в дальнейшем вам не придется на меня обижаться за качество товара. Итак, встречаемся через неделю, здесь же, в это же время?

— Согласен. Только… впредь будьте точны, Густав. Как говорят деловые люди, «время — деньги»… Старайтесь не опаздывать!

— Еще раз простите, пан Стасик! Такая теперь пошла у нас кутерьма, что сами не рады. Начальство день и ночь теребит — давай метеосводки! А тут еще новый аэродром готовят под Коршиком, километрах в сорока отсюда, для бомбардировщиков дальнего действия. И их обслужи… Но постараюсь быть аккуратным… Итак, до среды на будущей неделе!

— Завтра вас немцы будут бомбить! — прибежав домой, взволнованно сообщил Икс Королеву и передал подробно содержание беседы с Вольпе.

…Поздно ночью, усталые, забрызганные грязью, пришли Королев и Трусковец в село Бровно, где стояла чекистская группа. Здесь же размещались штаб, главные силы партизанской бригады и обоз санитарной части.

Королев доложил начальнику группы о результатах встречи с Иксом.

Проинформировав начальника чекистской группы Синицына, Королев убедил командира бригады Волошина немедленно покинуть стоянку в Бровно.

…Немецкие бомбардировщики налетели на другой день, но в селе уже не было партизан.


Прошло несколько дней. Партизанская бригада обосновалась в десяти километрах от небольшого городка Янув, центра сосредоточения немецко-фашистских карательных сил. Штаб и чекистская группа разместились в селе Велька Рудня — вряд ли немцы станут искать партизан у себя под носом.


Несмотря на то что разведка волошинцев работала точно и оперативно, под Янувом партизанская бригада очутилась в тяжелом положении. Гитлеровцы, подбросив крупные части танковых войск, решили концентрированным маневром рассечь партизанские силы на части и по частям уничтожить.

И в эти дни пан Стасик не терял времени даром.

В числе его хороших знакомых был назван проживавший в Т. портной Ежи Ковальчик. Высокий, со впалой грудью и большими грустными глазами и небольшой седой бородкой клинышком, портной славился во всей округе как замечательный мастер. Шили одежду у Ежи но только местные жители. Прослышав об искусстве портного, к нему приезжали и немцы. Портной был страстным курильщиком и Желдковскому не трудно было сдружиться с ним. Они часто встречались. И вдруг портной пропал.

Говорили разное. Уже дважды приходил на квартиру Ковальчика Станислав, а приятеля не заставал. Вот и сегодня под вечер Станислав направился к дому портного — и неожиданно столкнулся с ним у ворот. Ежи поведал свою историю.

В Люблине фашисты готовили бал по случаю приезда начальства. Один из командиров гарнизона, приглашенный на торжество, велел Ковальчику сшить парадный мундир.

Материал для мундира был первосортный. Дело уже подходило к концу, когда любимец Ковальчика, большой рыжий кот, вспрыгнув на окно, опрокинул бутылку с керосином. Лежавший на столе под окном мундир был безнадежно испорчен… Заказчик рассвирепел. Он приказал коменданту отправить портного в тюрьму.

Ковальчик очутился в одном из филиалов Люблинской центральной тюрьмы, где просидел в общей камере около недели.

— Набили морду, подержали, снова набили морду, и выгнали, — рассказывал портной пану Стасику, — а с бандюгами всякими носятся… Пачками вызывают их на допрос, обедом там угощают, а это же всё ворюги, специалисты по мокрому делу… И не пойму, что от них немцам надо.

Несмотря на старания Станислава подробнее узнать о том, что происходит в тюрьме, он сделать это не смог — портной ничего не знал.

Слушая доклад о встрече Желдковского с Ковальчиком, майор Королев насторожился, хотя в этот момент майор не мог даже предположить, к каким последствиям приведет рассказ Станислава.

Королев задумался. В памяти возникло сообщение о подобной же возне гитлеровцев с заключенными в тюрьме уголовниками… Но где, где он слышал об этом? Где это было? И почему воспоминание об этой истории возникло вместе с непонятной пока безотчетной тревогой?

Возвращаясь из Т., майор всю дорогу старался вспомнить. И вдруг вспомнил: Вернер Функ.

Осадил коня у крыльца, вбежал в избу и крикнул с порога:

— Привет тебе от Вернера Функа.

— Как, что? — встрепенулся Синицын.

— А вот что: получил донесение Икса о возне в Люблинской тюрьме с уголовниками и всю дорогу вспоминал, чей это «почерк»… Уже подъезжая к Велькой Рудне, я вспомнил Брянский лес… орловских бандитов, штурмбаннфюрера Функа!

— Погоди, — заметил Синицын, — да это же история во втором Ворошиловском, у Гудзенко?

— Вот именно, — подтвердил Королев.

Оба вспомнили Брянский лес, лето 1942 года.

Один из командиров партизанских отрядов, Илларион Гудзенко, рассказал им, что эсэсовец штурмбаннфюрер Вернер Функ забросил в Брянский лес из Орла группу своих агентов-разведчиков, завербованных из числа уголовников, сидевших в тюрьме.

— Ловко, сукины дети, придумали, — усмехаясь сказал Гудзенко, — вывели на работу пятнадцать бандитов и устроили им побег. Среди беглецов было пять агентов. Троих мы поймали, за остальными гоняемся.

Как выяснилось, «бежавшие» проникли тогда в зону Брянского леса под видом «идейных противников» гитлеровского режима. Вскоре все они — убийцы, грабители, воры — были разоблачены партизанами.

Об этом почти через два года вспомнили чекисты.

— Та-а-ак, — протянул Синицын, — выходит, со старым знакомым встретились. Тем же методом действует… Как говорит пословица: «Встреча со старым недругом в далеком краю подобна освежающему дождю после долгой засухи», — Синицын засмеялся.

— О друге говорит пословица-то, — заметил Королев.


Днем майора Королева срочно вызвали к командиру бригады. У Волошина был и майор Синицын. В этот день в большое польское село, где разместился штаб партизанской бригады, с утра прибыли волошинцы-квартирьеры. А еще через несколько часов к командиру бригады явился местный учитель, возмущенный, разгневанный и… смущенный.

Он заявил Волошину, что утром в его квартире побывали партизанские квартирьеры, после их ухода он обнаружил пропашу рубиновой броши.

Командир бригады заверил поляка, что примет самые неотложные меры к тому, чтобы обнаружить виновника и возвратить учителю пропажу.

— Партизаны наши не могли сделать такой подлости, — добавил Волошин. — Цель тут ясна — рассорить нас с поляками, скомпрометировать советских партизан в глазах местного населения.

Командира бригады и майора Синицына Королев застал в состоянии большого волнения. Волошин бегал по комнате, крупные капли пота катились у него по лицу, он возбужденно размахивал руками.

Синицын сидел за столом, его лицо было в красных пятнах, под кожей щек ходили желваки, глаза смотрели недобро.

— Так опозорить нас, советских людей, в глазах поляков… Нет, нет! На это способен только враг, — возмущался Волошин.

— И мы найдем его! Вытащим из-под земли! — сказал Синицын. Помолчав, он добавил: — В одном я твердо уверен: наш партизан не мог этого сделать… Не иначе — это дело рук человека случайного в наших рядах…

— Иначе и быть не может, — сказал Королев, — а пропажу мы разыщем, чего бы это ни стоило. За этим меня вызывали?

— А что, разве не серьезное дело? Вот и включись в поиски… — сказал Синицын.

— Обязательно.

… Мы нашли пропажу и стали именовать эту историю «Рубин».

Учитель, которому пропажа была нами возвращена, подружился с чекистами, заходил к ним, рассказывал о довоенной Польше, о своих родственниках, о жизни «под Гитлером».

Чекисты не оставались в долгу.

А когда учитель узнал, что Синицын знает и любит Мицкевича, — совсем растаял.

Однажды поляк случайно обмолвился, что его свояк — капеллан в том самом филиале Люблинской тюрьмы, который нас интересовал в последние дни.

Чекисты решили использовать эти связи для перепроверки сообщения Икса. Нам было важно узнать, кто из эсэсовцев или работников гестапо руководит делами в филиале тюрьмы и что там происходит в последние дни. Попросили учителя съездить в Люблин, «посмотреть, как живет там свояк, какие там новости». Он понял нас и отправился в Люблин. Для удобства мы называли учителя в наших сводках Игреком.

Результаты поездки подтвердили догадки чекистов. «Опекал» тюрьму штурмбаннфюрер Вернер Функ. Игрек рассказал со слов свояка, что Функ в последние дни из тюрьмы не отлучается, вызывает на допрос заключенных и, что бросается всем в глаза, только отпетых бандитов.

— Следует ожидать гостей! — потирал руки майор Синицын. — Ну что же, устроим им хороший прием!

Чекисты проинформировали командиров подразделений, предупредили оперативных работников.

Между тем положение партизан-волошинцев становилось все тяжелей. Немцы окружили их крупными подразделениями моторизованной полевой жандармерии и кавалерийской группой в 2200 сабель, были у них и танки.

Был ясный зимний солнечный день, когда майору Королеву, находившемуся в штабе вместе с дежурным по гарнизону помощником начальника штаба по оперативной части Иваном Семенюком, доставили записку командира батальона Грищенко. Он писал:

«…Препровождаю задержанного нашими бойцами подозрительного человека. Говорит, что бежал из Люблина, из тюрьмы и, узнав о том, что в этих местах действуют советские партизаны, решил присоединиться к ним, чтобы бороться за родную Польшу против фашистов».

— Доставить задержанного! — приказал связному Королев и, обратившись к Семенюку, предложил ему вызвать немедленно в штаб переводчика Андрейку.

Это был мальчик из Польши, на глазах у которого гитлеровцы вырезали всю его семью — отца, мать, двух сестренок и брата. Чудом ему удалось спастись. Он долго скитался в лесу, встретился с нами и теперь был побратимом нашего коменданта Ивана Коржа.

Андрейка прекрасно владел польским языком и удовлетворительно русским.

Вскоре он вместе с Семенюком явился в помещение штаба.

Ввели задержанного. Это был сутулый мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, худощавый, лысый, с угрюмым выражением чуть рябоватого лица. Несуразной шишкой торчал крупный нос. Одет задержанный был бедно. Держался спокойно. Разве слишком часто опускал глаза.

В глаза бросался громадный кадык, бегавший то вверх, то вниз под кожей морщинистой шеи.

— За что, дорогой гость, сидел в тюрьме? — спросил Семенюк.

— Увел двух коней из-под Белгорая.

Королев и Семенюк переглянулись.

«Обычные кадры гестапо», — промелькнула у обоих одна и та же мысль.

Человек шумно проглотил слюну.

— Что с вами? Вам нездоровится? — спросил Королев.

— Он говорит, — перевел ответ Андрейка, — что очень голоден… двое суток во рту маковой росинки не было.

— Накормить! — приказал Королев.

Семенюк распорядился, и через десять минут в избу внесли порядочных размеров чугунок с наваристым жирным борщом, кашу и ковригу хлеба.

Задержанный ел как одержимый.

Опорожнив чугунок, отвалился, наконец, от него, еле дыша. Через силу видно съев еще с полтарелки каши, сидел на лавке, хватая раскрытым ртом воздух, будто вытащенная на берег рыба.

Временами «гость» судорожно дергал ногой.

— Что с вами? Что вы ногой все дергаете? — подошел к нему Семенюк.

— Судороги, больная нога, — перевел Андрейка.

— Ах, судороги! Что ж молчали? — воскликнул Семенюк. — Я же доктор, я вас быстро вылечу, — и он подошел вплотную к задержанному.

— А ну, пан, посторонись, говорят тебе. Живо. Ну!

Наклонившись, Семенюк вытащил из-под лавки небольшой походный мешок, с которым задержанный был доставлен в штаб.

— Твой мешок?

«Гость» побелел.

— Твой? Так чего же ты его, голубчик, ногой все дальше под лавку пытался загнать? Ай-ай-ай! А говоришь — судороги. Вот и вылечил я тебя сразу. Видишь, какой я доктор! Ну теперь давай глянем, что в мешке.

Семенюк не торопясь развязал мешок и встряхнул над столом. Из мешка выкатилась бутылка с водкой, начатая буханка пшеничного хлеба, брусок сала — килограмма полтора, а затем посыпались польские «злоты» — триста злотых…

— Та-а-к, — сказал Семенюк, — вот теперь видно, какой ты голодный. Значит, двое суток ни крошки хлеба в глаза не видал, ни копейки денег, еле ноги тянешь. Ну ничего, мы тебя быстро поставим на ноги!

Семенюк приказал:

— Весь брусок сала съешь, до крошки! Ты же голодный. Ешь, сукин сын, сало!

Рухнув на колени, человек завопил: «Пожалейте! Все, все расскажу! Только сала не надо! Не надо сала! Не надо!»

Задержанный сообщил нам, что группу уголовников — отпетых бандитов Функ пытался забросить к нам как своих агентов.

Было их восемь. В группе заключенных их вывели на работу и дали возможность бежать.

Задание штурмбаннфюрера Функа агентам было конкретным: разыскать советских партизан, влиться в их ряды под видом патриотов и во время первых боев в удобный момент уничтожить командный состав штаба, а затем командиров подразделений.

Не полагаясь на память уголовников, гестапо снабдило агентов вопросником, а также списком сел, где надо было искать партизан. Вопросники напечатали на кусках полотна и зашили в одежду.

Выполнив задание, агенты должны были сбежать и явиться с паролем «08» и чайной ложкой в ближайшее отделение гестапо или полиции.

Обо всем этом сообщил на допросе «закусивший» у нас агент «Дембовский» — такова была его кличка в гестапо. Вопросник конокрад извлек из подкладки старой облезлой шапки и передал нам.

Вошедший в этот момент связной доложил, что получено донесение от командира второго батальона Перепелицы о задержании человека, который вел себя подозрительно.

Доставленный к Перепелице человек заявил, что бежал из Люблинской тюрьмы, и, узнав о том, что вблизи Янува появились партизаны, решил «вместе с ними воевать против извергов-фашистов».

— Давайте сюда задержанного! — приказал майор Королев.

Вошел в сопровождении конвоиров высокий тощий человек с землистым цветом лица, в рваном полушубке, в ботинках с обмотками.

Увидев Дембовского, вошедший оторопело глянул на него и попятился к двери.

— Что, узнаешь дружка? — спросил у него Семенюк.

— Нет, пан… не знаю… не знаю… ей-богу, не знаю… Никогда не видел, — скороговоркой, по-польски ответил высокий.

— А вы, Дембовский, знаете, кто это? — спросил Королев.

— Как же не знать! — Дембовский, ухмыляясь, глядел на высокого, — хорошо знаю. В одной камере с ним сидели. Я — за коней, он — за грабеж с убийством. Э-э, Казик, не выйдет. Говори тут все как «на духу»…

— Я не знаю его! Он сумасшедший, плетет сам не знает что. Никогда не видал его! Не верьте ему! Он вас обманул!

Дембовский продолжал ухмыляться:

— Поздно, Казик! Я начальникам-партизанам все рассказал: и про вопросник, и про штурмбаннфюрера Функа. А твой где вопросник, небось в кальсоны зашил?

Казимир побледнел.

— Э-э, пан, — сказал Семенюк, — коли так, скидай кальсоны, ну, живо! Куда вопросник девал?

— Да не в кальсонах же — в обмотке, — выдавил из себя Казик.

— В обмотке? Разматывай!

Вопросник был такой же, как и у Дембовского.

Казик — он же Конь (кличку дали гестаповцы) подтвердил все, что рассказал Дембовский.

Остальные шесть агентов Функа сообщили то же самое. Допросив агентов, Синицын и Королев отправились с докладом к командиру бригады. Командир бригады приказал пятерых расстрелять, а троих использовать для дезинформации противника.

«От этих своих агентов немцы должны узнать о наших планах, наших намерениях и действиях в ближайшие дни. Давайте подсунем гестапо самые „точные“ сведения о том, куда мы направляемся…»

Под вечер по большаку, выходившему из села Вельки Рудни, где мы находились, потянулись на юг партизанские роты, две пушки, пять подвод санитарной части и два взвода разведки.

Часть бойцов грузила пулеметы и снаряжение.

Было светло, и проходившие друг за другом, с интервалом в двадцать-тридцать минут, трое «беглецов из тюрьмы», которых сопровождали партизаны из комендантского взвода, наблюдали спешную подготовку партизан к эвакуации на юг.

В суматохе агентам удалось ускользнуть.

Еще через час дан был приказ всему личному составу партизанской бригады выйти из Рудни в северо-восточном направлении.

— Конечно, — оказал Королев Волошину, — кто-нибудь из агентов Функа придет в полицию или в гестапо, будет допрошен и под присягой даст показания, что партизаны ушли на юг… своими же глазами видел.

Впоследствии через людей Здислава, проникших на работу в немецкие учреждения, мы узнали о том, что маневр себя оправдал.

Действительно, двое из трех агентов Функа явились в гестапо и сообщили об уходе партизан на юг.

Через несколько дней гестапо убедилось, что игра проиграна — агенты Функа провалились, а партизаны исчезли, выйдя из-под намеченного карателями удара. Оба «посланца» были повешены по обвинению в связи с советскими партизанами.

А польский рейд партизан продолжался.


ПЕСНЯ О СОКОЛЕ


Несколько лет тому назад я возвращался с Украины в Москву.

По дороге решил заехать в Киев повидаться с Сидором Артемьевичем Ковпаком.

В Нежине была пересадка, и под вечер я сидел уже в купе вагона скорого поезда в обществе двух девушек и молодого человека лет двадцати трех. Буквально через десять минут я все о них знал.

Знал, что они студенты-медики, что возвращаются после зимних каникул в Киев — к месту учебы, знал, что их однокурсники — Оксана с Петей — отстали в Бахмаче от поезда и приедут в Киев утренним поездом, знал, наконец, кому с какой начинкой пирожки дала на дорогу мама. Девчата, встретившие меня сдержанно, очень скоро «оттаяли»: шутили, смеялись, угощали меня чаем и пирожками.

Парень сидел в картинной позе — откинув голову назад, прищурив глаза, бренчал на видавшей виды гитаре и под нос напевал какую-то песню: впервые я услышал этот мотив, и он, признаться, тогда на меня особого впечатления не произвел.

Так обычно бывает с малознакомым мотивом, так было и с этим (мотив украинской песни «про рушничок»).

Но вот студент взял звучный аккорд на гитаре, подмигнул девчатам, откашлялся и… я невольно прислушался:

Рідна маты моя,
Ты ночей не доспала,
И водила мэнэ у поля,
                                 край села…
Пропев два куплета, студент перешел на другой мотив.

— Юра! Прошу вас: спойте еще раз.

И видно, в голосе моем прозвучало что-то такое, что заставило спутников обернуться в мою сторону.

— Пожалуйста! — и студент снова запел о старенькой матери, провожавшей любимого сына в путь-дорогу.

Но я не слышал уже песни, мыслями я был далеко за линией фронта, где когда-то бушевали военные грозы.

…Он не был Героем Советского Союза, не командовал за линией фронта чекистской оперативной группой, не носил высокого звания. Он был просто одним из чекистов, переброшенных в тыл врага для выполнения специальных заданий, одним из сотен тысяч патриотов, которые могут сказать о себе словами поэта:

Наши силы война проверяла муками,
Метила нас шрамами, рубцами.
Перед нашими детьми — сыновьями и внуками
Нам не стыдно предстать рядовыми бойцами.
Звали его Петром Головко.

Молодой человек среднего роста, с густой шапкой каштановых волос, с живыми ясными глазами, с хорошей улыбкой на открытом, чуть скуластом лице.

Лучший в отряде запевала, до сих лор чекисты помнят его любимую песню «Я уходил тогда в поход, в суровые края», первый танцор среди наших разведчиков, общий любимец.

Душевный, веселый парень…

Веселый! Впрочем, один раз я видел Петра хмурым, сосредоточенным. Было это на марше. Головко шел, повесив голову, положив руки на автомат. Уже после он мне рассказал о том, что тоска сердце грызет, покоя не дают мысли о матери.

«Старенькая она у меня — одна на всем свете родная душа… и я один у нее. Небось глаза выплакала не дождется, когда я с войны этой проклятой приду…»

…Короткий октябрьский день подходил к концу, когда я верхом по глухой заброшенной лесной дороге подъезжал к поляне. Отсюда недалеко было до нашего лагеря.

Лошадь шла шагом, и бесконечно длинным казался багряно-желтый пушистый ковер, по которому мягко, с шорохом ступали ее ноги.

Лес был наполнен удивительно тонким сухим ароматом. Над головой тихо шелестели кроны высоких бронзовых сосен, легко качаясь, как в сказочном вальсе, вели хоровод молодые березки, и было прекрасно золото листьев, трепетавших в холодной синеве неба.

Но вот наступили сумерки, стал накрапывать дождик, я пришпорил коня и вскоре услышал голос лежавших в секрете товарищей: «Семь! Семь!»

— Четыре! — сказал я в ответ.

Семь плюс четыре — одиннадцать — это был сегодняшний пароль.

В штабной землянке я застал командира и комиссара. Мне бросилось в глаза, что оба они чем-то озабочены.

Командир отряда сидел на лавке, чистил оружие и напевал:

…Ах ты, ноченька,
Ночка темная…
А комиссар задумчиво курил трубку и что-то рисовал на краях лежавшей на столе карты.

— Случилось что? — спросил я. — Что вы оба невеселые будто?

— Пропал Головко! Головко пропал! — скороговоркой сказал командир.

— Как пропал?

— А вот садись, послушай!

Оказалось, пока я был на задании, в лагерь возвратились разведчики Коржиков и Пушкаренко с донесением из почтового ящика, коим служило дупло старого клена. Донесение было от… дяди Кости… Этим именем был зашифрован советский человек, по заданию Головко проникший в немецкую комендатуру и работавший там переводчиком. Донесение было доставлено Петру, а еще через десять минут он явился к командиру отряда:

— Дядя Костя срочно вызывает на встречу по большому вопросу!

— А где же донесение?

— А вот! — Головко поставил на стол лукошко из березовой коры со сломанной ручкой. На дне лежало несколько старых темных грибочков и один гриб побольше, светлый.

— Ничего не понимаю! — сказал командир.

Комиссар улыбнулся, засмеялся и Головко:

— Товарищ командир! Да это же наш с дядей Костей лесной код: большой белый гриб означает, что есть срочный большой вопрос и встретиться надо как только стемнеет — об этом говорят темные вот эти грибочки…

— Ну хорошо, а где же ты с ним встретиться должен? Об этом же тут ни слова не сказано.

— И тут полный порядок, товарищ капитан: встретимся мы у сломанной бурей березы. Лукошко-то это из коры березы и ручка сломана…

Командир только руками развел. Петру на дорогу к месту встречи и обратно нужно часов семь-восемь. Капитан просил не задерживаться.

Прошло восемь часов, прошло дважды восемь, сутки уже миновали, двое суток, а Головко не возвращался.

Беспокойство товарищей передалось и мне. Сидим в землянке, молчим, размышляем о том, что могло приключиться с ним, и вдруг… шум, голоса и знакомое:

…Я уходил тогда в поход…
Распахнулась дверь, и в землянку вбежал Головко — грязный, усталый, измученный — одни глаза озорно сверкают, на заросшем лице усмешка…

— Петро! Головко! Наконец-то!..

— Все в порядке, товарищи!

И он рассказал:

«Дядя Костя сообщил, что в районный центр приехала группа немцев во главе с генералом. Провели совещание и приказали коменданту „очистить районный центр и околицы от местных жителей. Всех русских под конвоем направить к ближайшей станции для отправки на работу в Германию“».

— Мало того, — добавил дядя Костя, — немцы собираются строить у самого районного центра важный военный объект. С генералом прибыла группа инженеров — специалистов по радио…

Забегая вперед, скажу, что выстроенная немцами радиолокационная станция воздушного наблюдения, оповещения и связи нами была уничтожена.

Выслушав дядю Костю, Головко дал ему указания: выяснить когда, по какой дороге будут немцы вести наших людей к станции, состав конвоя, вооружение. Договорились встретиться на следующий день. Дядя Костя не пришел, не явился и через день. Только к концу третьих суток ему удалось проскользнуть незамеченным из села в лес.

Выслушав Петра, мы решили разгромить немецкий конвой, спасти наших людей от фашистской каторги.

Еще раз склонились над картой, обсуждая план операции.

— Да, — сказал командир Петру, — совсем забыл тебе передать, мне тут без тебя покоя не давал дружок твой Иван Воробьев. По три раза в день приходил: где Головко, что с Петром?Беспокоился очень. Хороший малый.

— Чудова людина! Такий же хороший хлопец, — с теплотой отозвался Петро; волнуясь, он всегда говорил по-украински…

Воробьева мы знали. Он был известен в отряде, как отчаянно храбрый воин, большой души человек и любитель поэзии.

Петр Головко и Воробьев были друзьями. И сейчас, сидя за столом, Петр с улыбкой рассказывал, как Иван Воробьев на прошлой неделе заставил его раза три — чтоб запомнить, переписывать «Песню о Соколе» Горького.

— Нда-а, — протянул комиссар, — песню о Соколе! Что ж, хорошо, но вот что, сокол ты мой дорогой, пора тебе отдыхать… Трое суток ты пропадал, измучился, иди отдыхай. Завтра операция нам предстоит серьезная. Иди выспись… Дежурный, вызвать ко мне Иванова, Сильченко, Кирилюка!

Эти чекисты должны были возглавить боевые группы. Командиром четвертой группы был назначен Петро.


Свежее осеннее утро. Чекистская группа во главе с Петром Головко засела у развалин сожженного немцами хутора.

Показался конвой, Немцы шли впереди. Замыкал шествие отряд полицаев. Наши сидели молча. Колонна подходила ближе. Еще ближе… еще…

— Огонь! — И по конвою ударили наш пулемет и автоматы.

В горячке и шуме боя большая группа женщин, человек до двухсот, из тех, кого немцы гнали на станцию, с криками, плачем, спотыкаясь, падая, роняя узлы, бежали по открытому полю к нашим позициям. Еще бы минута, одна минута и… и вдруг Головко увидел: немцы поворачивают пулеметы в сторону бежавших по полю людей.

Вскочив, он крикнул: «Хлопцы! Да что ж это? Фашистские гады наших людей покосят. Там же дети, матери!»

Быстро обогнув подходивший к дороге кустарник, он побежал немцам в тыл.

Взбежав на горку, Петро с криком «Смерть гадам фашистским!» метнул в эсэсовцев одну за другой две гранаты. И тотчас же немецкие пулеметы повернули в его сторону.

Наблюдавшие за ходом боя командир отряда и начальник штаба медленно сняли шапки…

Под вечер из домика, где квартировал в этот день политрук, вышел старшина Белозеров.

В руках он держал фанерную дощечку с пятиконечной звездой, под которой было написано:

Верному сыну Родины чекисту П. Головко:

Он погиб, судьбу приемля,
Как подобает молодым:
Лицом вперед, обнявши землю,
Которой мы не отдадим!
Стемнело. У свежего холмика возле реки молча стояли бойцы, командиры, а в двух шагах от меня, прислонившись плечом к стволу покалеченной снарядом дикой яблоньки, тихо плакала женщина в сером платке, одна из тех, кого он сегодня спас от фашистской неволи ценой собственной жизни.

Вышел вперед Иван Воробьев.

— Товарищи! Дорогие товарищи! Нет больше с нами нашего брата и друга Петра! Убили фашисты проклятые! Но, как сказал Максим Горький: «Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету». Огонь! Огонь! Огонь!

Отгремели прощальные залпы, и тихо стало кругом.

С реки тянуло прохладой, слышно было, как плескалась в воде у берега рыба, светились в темноте огоньки наших цигарок и совсем, казалось, близко рассыпались на горизонте цветные гирлянды далеких немецких ракет.


В. Митин ДУНЯ

I

Соседей, как и родителей, не выбирают: какие приведутся — с такими и жить. У Дуни только одна соседка — Макаровна, чья избенка справа, слева — широкое поле, а напротив — колхозный сад. Улочка-тупик заросла татарником, репейником, лебедой: по ней некому и некуда ездить. Удобная соседка — Макаровна, только не в меру любопытная. Да и как не быть любопытной, коли живешь одиноко. Дома никакого разнообразия, поговорить не с кем, а сама с собой сколько ни говори, никакого удовольствия — словно из пустой чашки хлебать. Поневоле начнешь интересоваться чужими делами, чтобы стало о чем посудачить с односельчанами. У старухи удивительная способность: к кому хочешь привяжется. Все знает, со всеми ладит.

У Дуни она как дома. Вхожа Макаровна и к отцу Михаилу. Заглядывает к ней за новостями мать Елизавета. И даже Сергей Сергеевич, милиционер, не пройдет мимо избы.

У старушки, кроме небольшого огорода, нет другой видимой материальной основы для укрепления своей обширной фигуры. Но питается она не столько овощами со своего огорода, сколько продуктами Дуниного хозяйства, и еще прирабатывает на стороне: где посидит с малыми детьми, если хозяйке нужно отлучиться из дому, где покойника обмоет, где поухаживает за больной старухой. Не считала Макаровна зазорным и по миру пойти. Ей хорошо подавали и хлебом, и маслицем, и мясцом, и рублями. Откупались, чтобы не ославила: уж очень много знала она сокровенных тайн. В селе даже позабыли, что звать ее Дарьей — все Макаровна да Макаровна. Избушка у Макаровны вросла в землю, крыша издали похожа на цветной полушалок — заплаты из пожелтевшей соломы положены кое-как, кустики зеленой травы на черной, слежавшейся за долгие годы старой кровле, нарисовали причудливый узор. С улицы в два маленьких окошка нахально подглядывают репейники.


* * *
Единственная дочь, а стало быть избалованная родителями, Дуняша росла, как бережно ухоженная яблонька на маленьком приусадебном участке, где хозяину, кроме нее, и ухаживать не за чем. Пестовали ее два любящих, по-разному скроенных человека. Отец, неунывающий балагур, пришел с гражданской войны коммунистом. Он хорошо работал топором: первый мастер в своем селе. Получил земельный надел, скотиной обзавелся, поставил новую избу, женился. А как пришла пора коллективизации, Степан Иванович словно в атаку, с малыми сомнениями и с большой верой в победу, ринулся в переустройство деревенской жизни. Стал председателем колхоза. От него Дуня унаследовала бойкий язык и неуступчивый характер.

Очевидно, по тому неписаному закону, что люди противоположных характеров сходятся, мать Дуни была тихая, покорная и богомольная. Отец посмеивался над причудами своей Пелагеи, не придавал им значения, а она молилась — больше тайком — и прятала иконку. Добренькая мама украдкой от мужа с раннего детства нашептывала Дуняше про бога и про святых угодников. Она вдолбила в детскую голову больше о карах господних за грехи, чем о его милосердии. И научила дочку глубоко таить то, что другим знать не надо. Девочка звонко смеялась, когда отец рассказывал смешные бывальщины о попах и монахах, и смиренно слушала рассказы матери о страстях господнях и житии святых великомучеников и страстотерпцев.

Отец умер скоропостижно на пятидесятом году, говорят от разрыва сердца. Мать затосковала, слегла и через каких-нибудь полгода тоже скончалась. В восемнадцать лет осталась Евдокия одинешенька в добротном доме, со всякой живностью во дворе.

Девушку нельзя было назвать красавицей: скулы широкие, рот великоват и губы толстые, а зато все остальное в ней было весьма привлекательно: глаза васильковые, волосы цвета червонного золота, полногрудая, стройная, на ходу легкая и на язык бойкая. И приданое у невесты — дай бог каждой. Ничего удивительного, что женихов хоть отбавляй. Никого не спрашивая, Макаровна взяла на себя труд опекунши над сиротой и прибрала к рукам все ее хозяйство. Девушку это тоже устраивало: забот меньше, да и Макаровна лишнего не брала, хватало обеим. Старуха всеми способами отваживала женихов, а сироте напевала, что все до единого добиваются ее богатства.

К ней еще не пришла любовь, а замуж она все-таки выскочила. И Макаровна не перечила ее выбору.

Тридцатипятилетний учитель Петр Васильевич познакомился с Дуней в клубном драмкружке. Тишайший и обходительный сельский интеллигент жил одиноко, скучно и неуютно. Впервые он влюбился. Кроме того, убедил себя, что движет им не только любовь, но и желание уберечь Дуню от ловких прохвостов, которые, по его глубокому убеждению, не бескорыстно увиваются и могут испортить девушке будущее, а он обеспечит Дуне культурную жизнь, подтянет ее до собственного уровня.

Дуне пришлось по душе робкое ухаживание бывшего учителя биологии. Даже не погуляли как следует до свадьбы, и сразу в загс. Четыре месяца замужества показались Дуняше игрой. И тут война! Не будь фашистского нашествия, жизнь, может, и протекала бы плавно и спокойно. Муж позаботился бы об этом. Но вышло все по-другому.


Большое розовое солнце тихо выползало из-за края земли и лениво поднялось над полями. Пастух погнал коров на пастбище. В избах хлопают двери, брякают ведра, хозяйки хлопочут около печурок. Надрываются петухи. Громко кудахтают куры. В хлеву у Дуни жалобно мычит недоенная корова. В избе тихо, занавески на окнах задернуты.

Вчера Дуня получила похоронную на мужа. И не заплакала, а поначалу даже вздохнула с облегчением: не придется объясняться и расстраивать мужа горьким признанием: все равно не могла бы скрыть.

…Накануне Первого мая подружка Настя уговорила Дуню отметить праздник вместе:

— У тебя никого нет, никто не помешает, давай хоть раз повеселимся по-настоящему, а то совсем как старые бабы. С ума сойти! Я хоть на вечер уйду от своей ведьмы. Твое счастье, что одна живешь, сама себе хозяйка, а меня старуха заела. Ведь годы наши самые молодые, с мужьями пожили почти ничего. Он там, поди, не теряется, знаю я его.

Озорной Насте досталась строгая свекровь, которая не сводила с нее глаз. Но за такой, как Настя, не уследишь.

Праздник состоялся. Дуня с Настей приготовили праздничную закуску и сами принарядились. В гости к подружкам пришли двое. Их пригласила Настя, а может, сами напросились; не так чтобы очень молодые, но и совсем нестарые, крепкие ребята-интенданты, заготовители.

Пили разведенный спирт. Дуня с непривычки сразу захмелела. Плохо помнит: что-то пели, как-то танцевали под патефон и снова пили. Проснулась на своей пышной кровати в обнимку с тем, который назвал себя Игорем. Как и когда ушла Настя с другим гостем, не помнит. Игорь еще два раза приходил к Дуне темными вечерами и уходил перед рассветом…

Дуня очень терзалась. Сняла как-то увеличенную проезжим фотографом карточку: она — невеста, он — худощавый, белесый, с неприметными чертами лица, с застенчивой улыбкой на тонких опущенных губах, с двумя морщинами над переносицей, разлетевшимися по сторонам, словно крылышки ласточки. Оттого казался он наивным и удивленным. Совсем непохож на того бесцеремонного интенданта. Ей стало стыдно до боли: неужели такая распущенная, бессердечная? Ведь Петруша ее берег, остерегал ото всего дурного. Любовь? Какая она? Может, жалость? Так ведь я жалею Петю! А с тем разве любовь? Озорство и слабость женская. Не любовь это, а изнанка любви, людям не покажешь, не пройдешься по улице с любимым в обнимку, чтобы завидовали.

Бережно стерла пыль с фотографии.

Макаровна подоила корову, выгнала ее в стадо и занялась на кухне молоком: немного вскипятила, а остальное разлила по крынкам для простокваши и сметаны, а в конечном счете для масла и творога. Как любая заботливая хозяйка.

Вошла к Дуне, перекрестилась по привычке на пустой угол, потерла платком сухие глаза и запричитала:

— И снова ты осиротела, и снова ты осталась одна-одинешенька, и как ты судьбу-то свою будешь улаживать? Не довелось тебе, Дунюшка, вдоволь порадоваться своим замужеством. И ждать-то тебе некого теперь. И некому утешить молодую — ни отца, ни матери. Поди, и подружки не заглянули к тебе. Только я, старая, не забыла твоего тихого муженька, помолилась за упокой его душеньки да тебя, горемычную, пожалела.

И тут у Дуни, которая всю ночь не сомкнула глаз, хлынули слезы.

— Вот и я так-то осталась в ту германскую без своего Степана одна-одинешенька, и по сей день живу сиротой. Ты-то, Дунюшка, еще найдешь свое счастье, а мне каково досталось? Не была я пригожей ни лицом, ни статью, что уж теперь обманываться. Поначалу даже руки на себя наложить собиралась, да бог спас. А ты при своей красоте и достатке найдешь еще друга-покровителя. Вот разве что война…

— Никого мне не надо!

— Теперь не надо, а плоть свое запросит. По себе знаю. И не убивайся ты, ради бога. На первых порах я только молитвой и успокаивала свою душеньку. А у вас, у теперешних, бога нет, и утехи, стало быть, нету…

II

Ночью Дуня услышала стук в окно. Вставать не хотелось.

— Дунюшка, это я — Макаровна, отопри.

От нее не отделаешься, пришлось встать.

— Привела я к тебе человека необыкновенного, праведного, женщину смиренную и мудрую. Приюти ты ее! Я взяла бы ее к себе, да сама знаешь, горница моя на кутух похожа, а старице уюта бы побольше. Вот к тебе и привела. Знаю, не откажешь. Небось тоскливо одной-то в большой избе и с большим горем. Как-никак, а тут живой человек. Утешительница.

Дуня зажгла лампу. Из-за спины Макаровны, закрывавшей своей фигурой весь дверной проем, показалась высокая сухопарая женщина в темном платье и платке, повязанном по-старушечьи. Дуню обжег сверкающий взгляд черных цыганских глаз. Такие запоминаются и пугают. Но женщина заговорила, и страх ушел:

— Ты, молодица, не беспокойся, я человек тихий, а за приют одинокой старухи господь тебя вознаградит.

Голос у ночной гостьи задушевный, ласковый, словно маслом сдобренный, и говорит она окая, нараспев.

— Мне места не жалко, оставайтесь.

Макаровна поманила Дуню и в сенях сказала:

— Прими ее как следует, поговори с ней душевно, женщина она разумная, прислушивайся к ее советам. Святая женщина.

Дуня собрала ужин. Гостья посмотрела на угол, где полагалось быть иконам и где их никогда не было, достала из своей котомки образок и помолилась. Сели за стол.

— День сегодня, Евдокия, постный и вкушать скоромное мне нельзя, грех. Спасибо за угощение. Я буду сыта хлебом-солью и помидорчиком, — сказала утешительница, отодвигая крынку с молоком и тарелку с ломтиком сала.

— Как вас зовут, тетенька?

— В миру меня звали Екатериной, а ныне Елизаветой.

— А для чего два имени?

— Когда постригают в монахини, то меняют имя, дабы отрешиться ото всего привычного и греховного, мирского, коим человек обуреваем до по́стрига.

И стала рассказывать о монастырях. По рассказам Елизаветы выходило, что в монастырях жили самые безгрешные люди. А отец ведь говорил, что в монастырях только лодыри, обманщики и самые вредные люди.

— Я с самых юных лет все свои помыслы обращаю к богу и счастлива безгранично. С семнадцати лет по совету маменьки, царство ей небесное, я жила в девичьем монастыре сперва послушницей, постом и молитвой укротила свою плоть, и меня постригли в монахини.

— Я ведь толком ничего не знаю ни о боге, ни о вере. Никто меня этому не учил. Да и есть ли бог, тоже не знаю, говорят, нет, — сказала Дуня.

— Ты не виновата в своем неведении, жизнь такая наступила. За доброту твою расскажу я тебе о том, что скрыто от нынешней молодежи.

Старица начала рассказывать священную историю о сотворении мира, о прегрешениях Адама и Евы, о кознях диавола, искусившего Еву.

Поднялась яркая утренняя заря, а Елизавета все еще рассказывала вдовушке священную историю.

И еще не один вечер, не одну ночь выслушивала Дуня сказки о чудесах, о святых угодниках, мучениках господних, о непорочной деве и о непорочном зачатии. Привыкла она, к старице, к ее сладким речам, к ее наставлениям.

Елизавета осмотрела Дунино хозяйство, дала немало полезных советов, как за садом и огородом ухаживать, как содержать корову, чтобы больше молока давала, кур, чтобы бесперебойно неслись. Прополола грядки с помидорами, поставила колышки и подвязала плети, чтобы плоды не ложились на землю. В доме переставила незамысловатую мебель, но так, что сразу стало уютнее. По ее совету Дуня достала из сундука вышитые мамиными руками салфетки, украсила ими этажерку с книгами, буфет. Сделала Дуне прическу к лицу.

Никто еще после смерти матери не ухаживал так за ней, как гостья-монашка: ненавязчиво, умело.

Дуня тянулась к Елизавете. Жадно впитывала каждое ее слово и принимала за веру все рассказы о боге и о божественном. Просто верила, не задумываясь, могло или не могло так быть.

Елизавета до поры до времени не касалась мирских дел, не хаяла советских порядков, не высказывала своего отношения к ним. В первое воскресенье сходила в церковь к обедне. На вопрос Дуни, как ей показалось, ответила, поджав тонкие губы, с еле заметным презрением:

— Нет того благолепия, какое должно сопутствовать православному богослужению. Попы пекутся не о боге, а о себе.

III

За две недели, что гостила старица, Дуня сильно изменилась — присмирела, на вопросы о здоровье отвечала с загадочной улыбкой.

Макаровна заметила, что Дунюшка, как подружилась с матерью Елизаветой, чаще стала вспоминать свою матушку-покойницу и выпрашивать ей царство небесное.

Макаровна как-то сказала:

— Хватит тебе убиваться и казнить себя. Один бог без греха. А покойницу помянула бы ты по-христиански.

И таинственным полушепотом:

— Говорила я о тебе отцу Михаилу. Сочувствует тебе наш пастырь духовный. Приглашает он тебя на дом, а не в церкву. Сходи к нему, закажи панихидку отслужить по усопшим родителям и по убиенному Петру. Никто знать не будет. Ух ты, проклятая, — закричала старуха, глянув в окно, — я тебя, подлую, отважу по чужим огородам лазить. — И выбежала выгонять чью-то козу из своего огорода.

Дуня часто видела во сне маму с ее нежными ласками, вспоминала, как она крестила ее на ночь, как молилась о ее счастье, как таилась, чтобы отец не заметил религиозного воспитания дочки. Раньше об этом почему-то не вспоминала и не думала, а теперь все припомнилось и в прошлом все казалось светлым и радостным, нынешняя жизнь — мрачной и беспросветной. А может, верно говорит мать Елизавета, что нет на земле счастья, что оно только в загробной жизни.

…Под окном поповского дома густо росла сирень. В горницу сквозь листву еле проникали вечерние лучи солнца и стоял в ней зеленый сумрак. За столом сидел отец Михаил в широких штанах и вышитой косоворотке и пил чай. Над столом кружились жирные мухи и лезли в вазочку с янтарным медом. В горнице беспорядок, постель не прибрана, на кровать небрежно брошен подрясник.

— Батюшка, я к вам, Макаровна меня прислала, — робко проговорила Дуня, переступая порог горницы.

— Проходи, проходи, Евдокия, присаживайся! Не угодно ли чайку с медом — безгрешный напиток.

— Спасибо, не за тем я пришла.

— Донесли до меня досужие языки о твоем горе, а еще более о прегрешениях. Люди злы, один господь милостив. Садись поближе. Беспорядок у меня в дому, не осуди. Матушка уехала в гости к дочке, а я нынче одинокий и некому за мной присмотреть. Да ты садись и рассказывай все по совести, я твое покаяние донесу до всевышнего. Давай покайся, с кем и как грешила?

— Да ведь стыдно, батюшка.

— Слыхала про Марию Магдалину?

— Нет.

— Было это давно, когда по грешной земле ходил наш спаситель. И привели к нему молодую девицу неописуемой красоты. Она грешила со многими мужчинами денег ради и любила веселую жизнь. И спросили Иисуса: «Неужели можно простить и эту грешницу? По нашим законам ее следует закидать камнями». И он сказал: «Кто из вас безгрешен, пусть первый бросит камень». Таких не нашлось, а Мария Магдалина уверовала в сына божия и была причислена к лику святых.

— Больше она но грешила? — простодушно спросила Евдокия.

— Об этом в священном писании не сказано, — дипломатично ответил священник. — Видишь, Евдокия, в каком неуюте живет духовный пастырь? Прибрала бы ты в квартире, а я помолюсь о спасении души твоего супруга и о твоем здравии.

Дуня подоткнула подол и принялась за уборку. Поп смотрел на ее крепкие стройные ноги, потом схватил вдовицу в объятья и потащил на кровать. Дуня вырвалась из цепких рук и залепила оплеуху. Выбегая, бросила:

— Кобель бессовестный! Я тебе не Мария Магдалина!

Мать Елизавета появилась, как всегда, поздно вечером.

— Что с тобой, Дунюшка? Похудела-то как! Нездоровится или еще какое горе настигло?

— Заболела, душа болит.

Эта хворь вылечивается молитвой и смирением.

— Попробовала я молиться, а только нагрешила… Растравила ты меня своими рассказами. А тут еще Макаровна привязалась: «Сходи да сходи к батюшке, закажи панихиду по усопшим родителям». Я и пошла к попу на дом. А он под подол полез. Огрела его — вот и вся панихида.

Это оказалось как нельзя кстати.

— Нынешние попы далеко отошли от православной веры. Но есть истинно православные христиане. Они настоящие подвижники, и только они унаследуют царствие небесное.

Елизавета умела находить чувствительные и слабые струнки в душе намеченных жертв, умела беседовать проникновенно, умела заставить поверить ей.

Дуня слушала ее как завороженная и, когда старица сказала: «Приходи к нам в Куйму, там я тебе покажу настоящих православных, кои ради вечного спасения отреклись ото всего мирского и ведут подвижничество по примеру первых христиан», — ответила:

— Приду.


Утро. Над прибрежными, лугами туманная дымка. Воздух прозрачный, переливчатый. На лугах вразброску стоят стога сена. В воде купаются белые облака, неторопливо переправляются на луга, и тени их катятся по отаве.

А дальше в степи по обочинам проселочной дороги жухлая трава, припорошенная дорожной пылью. Вот несжатая пшеница, неубранная рожь, а там, где поработали жатки и комбайны, — желтая колючая стерня. С уборкой урожая колхозники явно запаздывают. Но что поделаешь? Людей и машин не хватает. Старики вручную косят хлеба, а за жнейками следом молодые и старые колхозницы вяжут снопы. Ни песен, ни шуток обычных в страдную колхозную пору.

Вот и Куйма.

У тощей девчонки, перебегавшей улицу, Дуня спросила, где живет монашка Елизавета. Та махнула ручонкой, приглашая следовать за собой, и побежала. Дуня еле поспевала за ней. Наконец девочка юркнула в избу кирпичной кладки с соломенной крышей. На пороге показалась Елизавета. Ахнула, бросилась обнимать, перекрестила, троекратно облобызала. От нее исходил запах ладана и сладких духов.

— Авдотьюшка, какими судьбами?

— Пришла душу спасать.

Не приглашая гостью в избу, Елизавета сказала:

— Вот и славно. Пока надо устроить тебя на ночлег, а душой твоей мы займемся потом. Пойдем к нашей сестре. Хоть и не красна изба у Феклы, зато хозяйка вере предана и тайну сохранять умеет. А ведь ты, поди, опасаешься. Много на нашу веру гонений.

Изба у Феклы и верно не красна углами, а пирогами и совсем бедна. Пол глиняный, окошечки маленькие, по углам иконы. Посередине большая печка, низенькая, как и вся изба. Перегородка, оклеенная почерневшими газетами, делит избу на две части — одну большую, другую маленькую. В большой у перегородки стоит широкая деревянная кровать, в маленькой — грубо сколоченный топчан. Между комнатами есть дверной проем, но нет двери.

В углу большой половины копошатся двое белоголовых ребятишек. На вошедших они посмотрели робко и безо всякого интереса. Дуня сначала тоже их не рассмотрела.

Елизавета поманила Феклу в сени. Хозяйка вернулась и стала готовить место для Дуни. На топчан за перегородкой положила тонкий тюфяк, набитый соломой, и накрыла чистым рядном, и в изголовье — подушку в полосатой наволочке.

— Располагайся, — и вышла.

Фекле около сорока лет, роста она высокого, ширококостная, угловатая. Черная юбка и такая же кофта старили ее. А лицо, даже вопреки постному выражению, не утратило красоты и привлекательности: прямой, чуть вздернутый нос, алые полные губы, густые брови, большие серые глаза и ямочка на подбородке. Густые русые волосы заплетены в две косы и уложены узлом на затылке.

Дуня присмотрелась к детям. Худые и бледные заморыши. Старшая, играя, подражала маме, а младший все плакал.

— Перестань, тебе говорят! — покрикивала девочка.

— И-исть хочу! Хлебца, молочка, — стонал маленький.

— На том свете будет и молочко и сахар.

— А какой сахар?

— Белый-белый, сладкий-сладкий.

— Как молочко?

— Сладче. Спи!

— Дай хлебца, — тянул малыш.

— Нету, погоди мамка принесет.

Дуня достала из своей корзинки два вареных яичка.

— Вот вам от меня гостинец, кушайте.

Старшая оттолкнула:

— Грех. Ныне пост.

— Ну, маленьким-то можно.

— Нет, не можно, грех, в царство небесное не пустят.

Вошла Фекла.

— Вот, не берут детишки. Скажи им, чтобы приняли, — обратилась Дуня к хозяйке, — ведь голодные.

— Не сдохнут. Ты что, не знаешь, что нынче успенский пост?

— Я-то знаю, — соврала Дуня, — но ведь — дети, им, поди, не грех!

— Всем грех, — и спрятала яички на полку, а детям сунула по вареной картошке.

Малыш заливался плачем, девочка его уговаривала, а у самой слезы катились по щекам. Только Фекла оставалась безучастной, подметая и без того чистый пол.

Дуня вышла во двор, осмотрелась. Никакой живности, ни одного копыта на дворе. Кругом запустение. На огороде картошка наполовину выкопана, капуста еще не тронута, лук вырван весь.

«Чем же люди живут?» — подумала Евдокия.

Вернулась в избу.

— Почему у тебя такие худые да бледные детишки?

— На том свете поправятся. Мы все тут гости, а вечное блаженство там, за гробом. Святые угодники на земле все претерпели, все мучения приняли, зато в раю услаждаются веки-вечные. Недавно мой самый маленький преставился — ему только годик сполнился! Какое у него было личико светлое! Душенька враз вознеслась на небо.

— Ты его, как и этих, кормила нечищенной картошкой?

— Кормила, чем бог послал.


Фекла сидела на лавке у окошка и тупо смотрела на пустынную улицу. Детишки угомонились и рядышком спали в углу на старом ватнике. Дуня лежала за перегородкой.

«Зачем я здесь? Где спасение, о котором так сладко говорила старица? Неужели там, где голодом детей морят? Но ведь есть какая-то большая сила, коли даже малые дети отказываются от еды ради спасения, ведь не зря же такая молодая и здоровая женщина отрешилась ото всего земного и даже смерть малышки приняла, как божью награду за свою истинную веру».

— Схоронись! Нечистый идет, — крикнула Фекла. Дуня выглянула из-за перегородки. В избу вошел седой старик, бородатый, чем-то похожий на иконописного Миколу. Он поздоровался, Фекла не ответила и уставилась в потолок. Старик не смутился таким приемом.

— Там тебе, Фекла, пособие вышло за сына, погибшего смертью храбрых. Сходи в сельсовет, получи. А от мужа все еще нет весточки?

Фекла промолчала.

— Тяжело у нас с уборкой, работать некому, а хлеб осыпается. Помнишь, Фекла, как тебя уважали и почитали, когда в колхозе работала. Первой была, — обращаясь к Дуне, говорил старик. — И что с тобой приключилось? Горя-то у всех хватает, на то и война, а ты к лодырям пристала. Худо, баба! Мишутка не похвалил бы тебя.

Фекла чуть порозовела и снова промолчала.

— А это что за дамочка? — спросил старик, указывая на Дуню.

— Эвакуированная я, из Москвы, — ответила Дуня скороговоркой, чтобы Фекла не сказала что-нибудь неподходящее.

— А сюда-то как попала?

— Ищу тихое место, вот и попала. Может, тут и останусь.

— У нас своих дармоедов вдоволь, — сказал он, выразительно поглядев на Феклу.

— Я могу работать.

— Вижу, что можешь, а вот захочешь ли? Смотри на свою хозяйку: баба в полной силе, а не работает, душу спасает. А как ты именно к ней попала, — может, из этих, из истинных?

— Не знаю, о чем вы говорите.

— А о том, что завелась у нас микроба заразная и разлагает всю дисциплину в колхозе. Ежели ты не из тех, так ладно. Может, и Феклу разубедишь: бабам легче сговориться.

Старик достал кисет, свернул цигарку, но закуривать не стал.

— У вас ведь нельзя курить?

— Грех, — произнесла первое слово Фекла.

— Грех, как орех: раскусил да и нет. Ну, я пошел. Ты, Фекла, заходи, в чем можем — поможем.

Когда старик ушел, Дуня сказала:

— Какой добрый старик! О тебе заботится.

— Это колхозный председатель. Искушает нечистый. Нам от антихриста ничего не надо. Никуда я не пойду.

Но ведь детей кормить чем-то надо?

— Бог подаст и братья во Христе помогут.

IV

Во втором часу ночи раздался телефонный звонок. Иван Петрович только что пришел с работы.

— Спишь, Петрович? — спросил начальник областного управления НКВД.

— Здравствуйте, товарищ начальник!

— Здравствуй! Спишь, спрашиваю?

На то и ночь, чтобы спать.

— А чего скоро взял трубку? Не спал, поди. Что молчишь? Слушай! У тебя в районе притаилась «кукушка» и кукует по ночам. Понял?

— Ясно.

— Завтра у тебя будет наш товарищ, обсудите с ним ситуацию и действуйте. Сам понимаешь, по телефону говорить все равно, что афиши на рынке расклеивать. Наш человек введет тебя в курс дела, а уж там соображайте сами. Он парень грамотный, но горячий. Ему помощь нужна. Ну, бывай. Да, вот что: когда ты наведешь порядок у себя в районе? Рядом с фронтом расплодил дезертиров и в ус не дуешь.

— Меры принимаю, но…

— Значит, не те меры принимаешь. Не оправдывайся. Если не можешь справляться, пиши рапорт, но на возраст не ссылайся, война. Алло, алло! Ты слышишь?

— Слышу.

— А чего молчишь? Отвечать кто будет? С меня сегодня в обкоме строго спрашивали за твой район. Приезжай-ка завтра с докладом, поговорим. Хотя нет, потом вызову. Занимайтесь «кукушкой».

Марья Ивановна ушла на кухню и поставила чайник на керосинку. Хотя Иван Петрович почти ничего не говорил по телефону, но по его односложным ответам, по его тону она поняла, что разговор был не из приятных. За долгие годы работы мужа она привыкла не спрашивать — все равно не скажет, а только расстроится, замкнется и молча станет переживать до самого утра. А уж как он измотался!

Утром Киреев пришел в отделение. Оперуполномоченный Куклин доложил:

— В колхозе «Заря» сгорели ночью две скирды пшеницы. Явный поджог. В колхозе «Вперед» с тока украдено зерно, сколько — точно не установлено. Сторожиху связали, лицо обмотали тряпкой. Преступников она не видела. Я поеду туда, Иван Петрович, если не возражаете.

— Поезжай, Саша, поговори с колхозниками, они помогут найти преступников.

Вошла секретарь-машинистка Нина — длинноногая худощавая девушка и полушепотом сказала:

— К вам просится батюшка, отец Михаил, здешний поп. Говорит, дело неотложное. Пускать?

Чего-чего, а этого визита Иван Петрович не ожидал.

— Проси.

Вошел моложавый старик в длинном темно-синем одеянии, похожем на городской плащ-дождевик.

Волосы на голове зачесаны назад, а на затылке подстрижены в скобку. В черных кудрях поблескивает седина. Не тучный и не худой, с хорошей выправкой, с круглым брюшком, не очень выпиравшим из-под рясы. «Дородный поп», — подумал начальник.

— Разрешите, гражданин начальник?

— Проходите, садитесь. Чем обязан? Признаться, визит не обычный, люди вашей профессии к нам не жалуют.

— И я не пришел бы, если бы наши интересы не совпадали.

— Вот как?! Отец Михаил…

Поп перебил:

— Простите великодушно! Я очень сожалею, что отрываю вас от государственных дел, но ведь и мой вопрос не праздный. Кратко изложу суть дела. Мы в церкви проводим большую патриотическую работу, молимся за победу над коварным захватчиком, провозглашаем многая лета народному вождю, по своим способностям собираем пожертвования в оборонный фонд: только наша община собрала почти сто тысяч! А рядом с нами тайком, из подполья, прикрываясь именем христианства, сектанты, кощунственно именующие себя истинно православными, ведут злостные проповеди и уговаривают верующих не брать в руки оружия, не работать на полях и фабриках, всеми способами вредят Советской власти, и никакой управы на них нет! Куда смотрит власть предержащая?

— Вы чего хотите от наших органов? Ведь вам известно, что мы не вмешиваемся во взаимные распри верующих. Другое дело, если вы располагаете конкретными данными, повторяю — конкретными, о преступной деятельности антисоветских элементов; если вы знаете места, где сектанты укрывают дезертиров, я с большим вниманием выслушаю вас и запротоколирую нашу беседу.

Священник был застигнут врасплох: он либо ничего не знал о подполье истинно православных, либо не хотел связывать себя свидетельскими показаниями.

— Об этом мне ничего не известно. Они слишком осторожны и глубоко закопались в своих катакомбах. Я слыхал, что в нашем районе скрываются дезертиры и все это идет от сектантов. Мы разъясняем верующим, что сектанты — еретики, не богу, а сатане служат и фашистам. Если бы вы своей властью их прижали, потрясли бы нелегальное подполье, большое дело совершили бы ради победы. Нет, я не собираюсь вас учить, а только хотел сказать, чтобы вы не равняли нас, церковников, с сектантами, чтобы их подлая работа не запятнала имени нашей православной церкви.

…Михаил Серапионович удалился степенно, с сознанием хорошо выполненного долга.

Только закрылась дверь за священником, появился участковый. Он доложил, что доставил в отделение преступника, который в колхозе «Авангард» занимался хищением хлеба. Привез и свидетельницу.

Вошла пожилая загорелая женщина с улыбчивом лицом и остановилась в дверях.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна! Присаживайтесь вот сюда, к столу.

— Здравствуйте, товарищ начальник! А как вы меня узнали, кажись, ни разу не встречались?

— Дело нехитрое, от участкового узнал. Ну, расскажите, как преступника задержали?

Надежда Егоровна уселась на стул около письменного стола, сняла с головы легкий платок, отерла лицо, шею, а платок расстелила на коленях.

— Я работаю на току вместе с молодежью вроде бригадира, а в бригаде одни девчонки. За день мы так умаялись, что остались ночевать на току. Поели у кого что было. Завтра рано вставать. Девки улеглись в омет, а я тоже устроилась на соломке неподалеку от вороха. Вздремнула, каюсь. И тут меня словно в бок толкнул кто. Темнота, месяца ведь нынче нет, только звездочки моргают. Слышу, кто-то у вороха возится. Что делать? Закричишь — убежит. У меня в руках палка. Потихоньку подобралась я к вражине, а он так усердно мешок набивает, что меня не чует. Я как размахнусь да хрясну по башке — рука у меня тяжелая: он и сомлел, сердешный. Шумнула, девки прибежали, связали подлюгу, за участковым сбегали. Вот и все, больше я ничего не знаю.

— А знаете, кого задержали?

— Кто его знает. Сам ничего не сказывает, молчит, только догадываюсь: из энтих, из сектантов. Вишь, волосьями оброс. Дезертир, от войны хоронится. А чего вы, товарищ начальник, их не припугнете? Пусть бы молились как знают, а то ведь воруют и Гитлеру пособляют.

Привели длинноволосого бородатого мужика лет тридцати, а может, и меньше.

— Фамилия?

Молчит.

— Как зовут?

— Бог знает.

— Где живешь, откуда?

— Бог знает.

— Почему воруешь у колхозников хлеб? Тоже бог знает?

Молчит.

— По законам военного времени ты должен быть расстрелян. А можешь и в живых остаться, если пойдешь на фронт и искупишь свою вину перед народом, перед Родиной.

— Власть ваша, а воля божья. — И все-таки в глазах парня мелькнул смертельный испуг, но он прикрыл глаза рукой, твердо проговорил еще раз, словно убеждая себя: «Власть ваша, а воля божья!»

Иван Петрович вызвал вахтера. Явился молоденький паренек. Его звали все Серёней. Он всегда подпирал правую щеку языком и от того казался совсем мальчишкой. Серёня уставился на волосатого парня и выпалил:

— Гришка! Что ж ты с собой сделал?

Тот вздрогнул, на щеках мелькнуло что-то вроде стыдливого румянца, и лицо снова застыло, а глаза в потолок.

— Иван Петрович, товарищ начальник! — заторопился Серёня. — Это наш, семкинский, зять Воронина. Ишь ты, волосья отрастил, в секту подался! А мы-то считали его убегшим от тестя.


…Темной ночью в селе тихо, только изредка где-то тявкнет собачонка да лениво и хрипло отзовется ей другая. Избы чуть-чуть проглядываются и то в самой близи, похожие на огромных неуклюжих сонных животных. Не светятся огоньки и в домике, где разместилось районное отделение НКВД. Окна тщательно задрапированы толстыми листами синего картона.

Не спят двое: начальник и дежурный Серёня. Он дремлет у телефона, локти на столе, голова то и дело вскидывается вверх и снова медленно опускается. Киреев у себя в кабинете склонился над многолистной официальной бумагой и внимательно ее перечитывает:

…Секта «истинно православных христиан» зародилась в недрах православной церкви. Высшее и приходское духовенство русской православной церкви Октябрьскую социалистическую революцию встретило враждебно. Оно состояло из сторонников свергнутого самодержавного строя и поставило своей целью использование церкви для борьбы против Советской власти. Патриарх Тихон, избранный Поместным собором (1917–1918 гг.) после декрета Советского правительства об отделении церкви от государства и школы от церкви (2 февраля 1918 г.), призвал верующих к сопротивлению этому закону. Его выступление было подхвачено реакционными церковниками. В период иностранной военной интервенции и гражданской войны православная церковь занимала место в стане врагов революции, подстрекая верующих на вооруженные выступления против Советской власти. Даже такой гуманный шаг правительства, как изъятие церковных ценностей для закупки хлеба и спасения голодающих Поволжья в 1921 году, был встречен попами в штыки. Многие из духовенства эмигрировали за границу и поставили себя на службу мировой реакции.

Параллельно с реакционной частью другая часть духовенства под нажимом массы верующих заставила верхушку церковной иерархии пересмотреть свое отношение к Советской власти. Даже патриарх Тихон в 1923 году заявил о своем отказе от антисоветской деятельности. Митрополит Сергий — местоблюститель патриаршего престола после смерти Тихона призвал верующих и духовенство не за страх, а за совесть быть верными гражданами Советского Союза. Массы верующих поддержали этот призыв.

Однако мракобесы от религии стали в оппозицию своему духовному центру и продолжали нелегальную антисоветскую деятельность. Тамбовский епископ Уар — непримиримый враг революции и убежденный монархист — приступил к созданию подпольной организации церковников, наименовав ее «истинно православные христиане», которая превратилась в изуверскую секту. Бывшие монахи и монашки сколачивали по деревням и селам небольшие общины «истинно православных» из кулаков и подкулачников, из числа темных неграмотных, несознательных крестьян. Были придуманы и строгие организационные формы подполья: в селе община, во главе ее старший наставник, общины одна от другой изолированы, чтобы в случае провала одной не пострадала другая.

Рядовые сектанты отличались от обычных церковников тем, что замуровывали окна в избах, оставляя для проникновения света только узкую щель, чтобы не смотреть на греховный мир. Волос не стригли. Женщины носят черную одежду и черными платками закрывают большую часть лица. Браки в советских органах не регистрируют, в церквах не венчаются и сожительствуют с позволения наставника. Пить вино и курить «истинно православным» запрещено, но наставники «для поддержания сил» водку, а главным образом самогон, употребляют. Наставники живут в подземельях, выкопанных под полом, именуемых катакомбами по примеру первых христиан в рабовладельческом Риме. Выходят из убежищ только по ночам. При передвижениях из одного населенного пункта в другой мужчины нередко рядятся в женскую одежду.

Всем сектантам запрещается посещать советские учреждения, получать пособия, читать газеты, ходить в избы-читальни и кино. Детей в школы не пускают. Самым тяжким грехом объявлена работа в колхозах. Но разрешалось и поощрялось воровство в колхозах всего, что плохо лежит и годится для поддержания секты. А если кто из них и попадался на месте преступления, то на допросах молчал и никаких бумаг не подписывал.

После смерти Уара сектантами руководили его последователи, ближайшие приверженцы. В 1938 году в доме лесника Бухарина в Трубетчинском районе состоялось совещание старших наставников нелегальных общин. Главенствующую роль на нем играл Федор Иванович. Здесь он и был признан руководителем всех общин южных районов Рязанской области и всех прилегающих к ней районов Тамбовской и Орловской областей.

Когда Иван Петрович тихо вошел в дежурку, задремавший Серёня вскочил со стула.

— Расскажи-ка, Сергей, про своего соседа Григория: как он в секту попал, кто его завербовал?

Дежурный успел оправиться от смущения, вызванного нарушением служебной бдительности, и, усевшись на стул возле телефона, стал просвещать начальника по поводу секты и Гришкиного грехопадения.

— Все идет от женщин, Иван Петрович. Такая в них необъяснимая сила. Если бы я не был комсомольцем, так сказал бы, что бабы, извините, женщины, могут околдовать любого мужика. Мужчина против нее ростом и силой превосходит, а насчет обаяния против женщины нет у мужика никакого преимущества.

— А короче про Гришку ты можешь?

— Так ведь тут-то главным образом, Иван Петрович, и сказалась полностью и целиком бабья сила!

У нас в деревне есть богатый мужик Воронин. Его не раскулачили потому, как его сын погиб в гражданскую войну в рядах Красной Армии. Старорежимный старик Воронин. А дочка у него Марфуша слыла за недоступную невесту. Ничего не скажешь — красивая девка, как молодой ясенек, — стройная, гибкая, но недоступная, высоко себя ставила и деревенским там делать было нечего. Очень послушна родителям, а они подвержены религии. Гришка в колхозе счетоводом был, в комсомоле состоял. Парень видный, степенный и хорошо играл на гармошке. Я вот никак не освоил этого искусства. Не знаю, как у них вышло, только слюбились Марфутка с Гришкой. У него семья большая: братья женатые, сестры — невесты. Дружная семья, трудолюбивая. Отец с матерью никогда не мешали детям устраивать жизнь. Только слух прошел, будто отец Гришке сказал: «С этими сватьями родню водить — все равно, что щи несоленые хлебать. Ну, да сам смотри — тебе жить». Так или не так, а женился Гришка на Марфутке и перешел к ним в дом. Она потребовала, чтобы не ходить ей в снохах в большом семействе. И в церкви заставила повенчаться. Как потом Гришка в секте оказался, — не знаю. У них все в тайне делается.

V

Недалеко от своегодома на полевой дорожке Дуня встретила Ивана Петровича. Он совершал обычную перед вечерней работой прогулку.

Иван Петрович до войны бывал у Дуни в доме. Вместе с ее мужем рыбачили они на тихой речке с ласковым названием — Добрая. Разница в годах не мешала им дружить. Иван Петрович любил Петю за молодость, за прямолинейность, за неподдельную восторженность и снисходительно относился к его неспособности критически оценивать события и поступки людей. С ним он отдыхал от своей тяжелой работы. Петя с каким-то благоговением относился к чекисту.

— Здравствуй, Евдокия! Давно не видел тебя. Да ты, никак, из путешествия?

На его приветствие она ответила виноватой и горькой улыбкой. Ей казалось, что начальник знает о ее связях с сектантами, боялась и стыдилась расспросов. А он, добродушно улыбаясь, пригласил:

— Сегодня Марья Ивановна вареньем занималась. Пойдем к нам, чайку попьем со свежим вареньем и отдохнешь с дороги. Маша будет рада.

За чаем Иван Петрович вспомнил добрым словом Петра Васильевича, поинтересовался намерениями Дуни на будущее, о котором она ничего не могла сказать. А потом спросил:

— Почему-то местный поп о тебе заботится. Ты что, знакома с ним?

Дуня покраснела. Из глаз покатились слезы, в горле спазмы, и ничего выговорить не может.

Марья Ивановна ушла на кухню: не в ее характере сыпать пустые слова утешения, а чем успокоить молодую женщину, она не знала, как и не знала причины слез.

Молча закурил Иван Петрович и ждал, когда выплачется гостья. Когда Дуня немного успокоилась, он сказал:

— Вот что, Дуня, поговорим по душам, откровенно. Кроме добра, я тебе ничего не желаю и постараюсь дать тебе обоснованный и добрый совет. Ведь у тебя даже друзей настоящих нет. Поп сам ко мне пришел и сказал, что ты связалась с сектантами. Почему он это сделал, я не знаю. И какой ему смысл врать, тоже не знаю. Видишь, чекисты очень многого не знают, а знать обязаны.

«Чекисты не все знают, а знать должны. Но я-то ведь знаю больше об истинно православных, чем Иван Петрович», — пронеслось в голове у Дуни. Она задумалась.

— Иван Петрович, я все вам скажу. Может, и помогу сколько-то.

Сбивчиво и торопливо рассказала о монахине Елизавете, о «панихиде» у отца Михаила, о посещении Куймы и о своих дорожных размышлениях.

Иван Петрович слушал не перебивая. А когда Дуня закончила свою исповедь, сказал:

— Ты понимаешь, в какую ловушку тебя заманивают? Ведь секта истинно православных не что иное, как подпольная антинародная, антисоветская организация. Очень жаль, что мы до сих пор не нашли руководителей этой шайки. А они где-то в районе скрываются.

— Иван Петрович, я найду их! Через Елизавету найду! Она у них важная птица. Фекла на нее, как на икону, молится и слушается беспрекословно.

— Большую помощь оказала бы нам, если бы удалось тебе проникнуть в их тайное логово.

— Все сделаю. Лизка мне верит, а уж я, Иван Петрович, постараюсь «угодить» матушке. Теперь у меня на душе стало легче, словно камень тяжелый свалился.


И снова Дуня идет в Куйму. На этот раз с твердым желанием дознаться: где, кто, почему, ради чего безжалостно обманывает доверчивых людей?

У Феклы младшенький, Васенька, тяжело болен: исхудал, пожелтел, ничего не ест. Носик у него заострился, личико стало совсем восковым, синие глазки печальны. Не говорит и, кажется, не слышит. Дуня натерла принесенные с собой яблоки и попыталась накормить ребенка, но было поздно. Голодом заморили младенца, изверги! А Фекле хоть бы что!

— Бог дал, бог возьмет. На том свете в царстве небесном утешится.

Закричать бы, людей позвать, драться! А нельзя (слово дала Ивану Петровичу). Васеньку уже не спасти — других спасать надо. Ох и тяжелое твое поручение, Иван Петрович!

Под утро Вася скончался. Маня с завистью смотрела на неподвижное личико брата, душа которого сейчас уже в царстве небесном, ест он булочки и яблоки, конфетки, играет в райском саду с цветочками.

Погода резко переменилась. Сеет мелкий настырный дождик, кругом все посерело. Избы под соломенными крышами нахохлились и смотрят угрюмо маленькими подслеповатыми окошками. В огородах кучи картофельной ботвы и разворошенная земля. Возле домов на землю шмякаются мокрые желтые листья тополей. Мало у какого в Куйме увидишь фруктовое дерево.

Ласково встретила Дуню Елизавета.

— Вот радость-то! Гостья желанная!

— А мне совсем не радостно. Умер у Феклы Васенька от голода.

Елизавета даже не попыталась выразить хоть как-нибудь соболезнование:

— Бог дал, бог взял. Царство небесное младенцу невинному. Ах, вот почему ты такая грустная. А как у тебя дома-то?

— Все по-старому. Макаровна вот взялась покупателей подыскать, хочу дом и скотину продать. Надо как-то устраиваться. Там не житье мне, люди, как враги лютые. Присмотрюсь вот да, может, у вас и останусь. На что мне хозяйство? Одна канитель. Много ли мне одной надо? Только бы на душе спокойно было.

Дуня выложила из корзинки спелые яблоки.

— Прими, угощайся, мать!

— Спасибо, голубушка. Господь бог вознаградит за доброту твою.

Перекрестилась, взяла яблоко и крепкими зубами впилась в ароматную мякоть.

— А ведь жалко, поди, расставаться со своим добром?

— Кабы не жалко? И сомнений у меня много: ну, если все порешу, а потом что? Я ведь как с завязанными глазами: ничего не вижу и не знаю, на что опереться, не знаю, как жить, чему верить. И ты все загадками да тайнами.

— Нам нельзя не остерегаться. Не дай бог, попадется Иуда-предатель, всех разгонят.

— Вот-вот! А я могу ли рисковать? И посоветоваться не с кем: только от тебя слышу ласковое слово, да Макаровна не чуждается.

— А ты не торопись с распродажей своего имущества, и мы подождем. Вот когда окрепнешь в нашей вере, тогда и решайся. Ничем мы тебя не неволим.


За окошком черная непроглядная ночь. Ветер треплет одинокую ветлу возле Феклиной избы. Хлещет крупный проливной дождь. Пришла Елизавета с каким-то древним стариком, и стали отпевать ребенка. Старица поет вполголоса хорошо поставленным альтом, а старикашка жалким, дребезжащим голосишком. В избе накадили ладаном. Откуда-то появился чернобородый широкоплечий мужик. Его лица Дуня не могла рассмотреть — в избе полумрак. После отпевания тело мальчика завернули в холстину, мужик взял его под мышку и вынес в огород. Там была вырыта ямка, в нее и опустили малютку, без гробика, засыпали мокрой землей и утоптали, чтобы не было видно холмика. Дуня молча роняла слезы…

Старик и Елизавета словно растаяли во тьме. Дуня скрылась за перегородкой, легла, закутавшись с головой, а уснуть не могла. В избе началась возня: Фекла укладывалась спать, да не одна, а с мужиком. Говорили полушепотом. Дуня накинула на плечи пальто и выскочила во двор под холодные потоки дождя. Когда вернулась в избу, с кровати доносился мужицкий храп и ровное, глубокое, с присвистом дыхание Феклы.

Утром мужика в избе не оказалось. Дуня набросилась на Феклу:

— Нет у тебя ни стыда, ни совести. Только что ребенка похоронила, и горя мало — с хахалем спать улеглась! Разве не грех? Неужели это по вере? Да и что у вас за вера такая? Все расскажу старице!

У Феклы удивленные глаза, а на губах самодовольная улыбка.

— А старица все знает. Никакого греха нет спать со своим мужиком. Ведь ночевал-то мой Софрон.

— А почему он ушел, если твой?

— Спасается.

— Часто он тебя навещает?

— Когда как, — и подозрительно глянула на постоялицу. Та спохватилась, что спрашивать об этом не следовало, вспомнила советы Ивана Петровича и поторопилась исправить ошибку:

— Конечно, надо остерегаться, а ты очень уж проста: зачем было говорить мне о муже, что укрывается? Другому не проболтайся.

— Небось!


Елизавету встревожили сомнения, высказанные Евдокией. Уж больно лакомый кусок, как бы не попал в другие руки. Сто́ит с нею повозиться. Большие виды у старицы на Евдокию. О них она пока не сказала даже Федору, признанному сектантами старшим наставником.

— Сходила бы ты, Авдотья, домой, проведала бы, как там Макаровна хозяйничает. Свой глазок — милый дружок.

Дуня насторожилась: выпроваживает? Причины, кажется, для этого не было.

— На Макаровну я надеюсь.

— Но у меня к тебе есть небольшое поручение. Только дело секретное, а я тебе верю, знаю, что не подведешь, — говорила Елизавета, а сама зорко наблюдала, какое впечатление произведет это на Дуню. Та выдержала взгляд монашки и равнодушно ответила:

— Смотря какое. Если по моим силам, так выполню.

— Другого ответа я от тебя и не ожидала. Ты знаешь Аннушку Прищемихину?

— Ту, что в милиции служит?

— Ту самую. Передашь ей мою грамотку и ответ принесешь.

От изумления Дуня не знала что и сказать, а старица ее успокоила:

— Не бойся ты! Аннушка предана нашему делу до конца.

— Но ведь она же в милиции!

— Мы благословили ее на этот подвиг.

Аннушку Прищемихину Дуня знала, как все знают друг друга в небольшом поселке. Она слыхала, что Аннушка сирота, что девушку бросил жених. Сначала надсмеялся, а потом бросил. Девка недалекая, простоватая.


Пыль на дороге. Солнце припекает. В поле стоит трактор с комбайном. Около машины суетятся девчата в замасленных спецовках. У них что-то не ладится. Хотела подойти и узнать, да передумала: что она им может сказать? А помочь тем более не сможет. Идет Дуня по обочине дороги, покрытой булыжником, построенной недавно для военных перевозок. Фронт близко. В тихие ясные вечера доносятся дальние отзвуки артиллерийского поединка. По радио каждодневно передают о тяжелых боях. На этом фронте сравнительно тихо, а кто знает, где и как развернутся бои дальше?

По бокам дороги несжатые поля, а по дороге разгуливают стаи жирных грачей, обожравшихся пшеницей. «Зеленые девчонки возятся с тяжелыми машинами, мужики вместо тракторов водят танки. А она таскается черт знает по каким делам, встречается с жуликами и дурами. Сама видела, что сектанты заклятые враги, помогают немцам, разоряют колхозы, видела, как они детей губят. Хуже зверей — те никогда не обижают детенышей».

Макаровна отчитывалась:

— Все я, Дунюшка, сберегла. Молоко частью сдавала, частью на масло, на творог. С огорода овощ пожертвовала на победу, правда не всю, частью на рынке продавала. Яблоки пора убирать, падалицы много. Что собрала, на повидло переделала. Теперь уж сама распорядись с теми, что снимать пора. И мне немножко — замочить хочу.

— Ладно, Макаровна, потом, дай оглядеться.

— Оглядись, не спеши. Время терпит. А как там у матушки Елизаветы? Удосужилась ли побывать на ихнем молении? Она сказывала, что много благолепия.

— Не удосужилась. Потом поговорим.

Как только стемнело, Дуня пошла к Ивану Петровичу. Выслушал он ее с большим интересом. Записку Аннушке Прищемихиной прочитал, снял копию и велел вручить. В записке не было ничего подозрительного: справлялась о здоровье, спрашивала, не может ли она медку купить для нее, да какие цены…

Начальник просил узнать у Прищемихиной о сектантах в райцентре. Их присутствие здесь пока не ощущалось, а, оказывается, и сюда протянули лапы, да еще в милицию!


У Аннушки Прищемихиной короткие ноги и тусклые бесцветные глаза. Лицо будто недопеченный блин. И вся она какая-то бесформенная, оплывшая. Записку Елизаветы приняла с сонным видом, прочитала не торопясь и сказала:

— Ладно, сейчас ответ напишу, подожди.

— Скажи мне, Аннушка, как ты можешь служить в милиции, коли заодно с верующими?

— В милиции меня насчет веры не спрашивают, в церковь я не хожу. Спаситель наш учил своих апостолов: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи». Кротость у меня от рождения, а хитрости обучает мать Елизавета. Служу исправно, на дежурство не опаздываю, с начальством не пререкаюсь, вот меня и держат. Мужчин-то теперь где возьмешь?

— И давно ты знакома с матушкой?

— Еще до войны. А как началась война и стали ловить дезертиров — братьев наших, тут я и пригодилась. А ты-то как завела знакомство со старицей? Муж-то у тебя ведь коммунист.

— Нет у меня мужа, на войне погиб. Одинокая стала я.

— Я привыкла с малых лет к одиночеству.

— И тебе не бывает грустно одной?

— Раньше бывало, а нынче нет. Вот, почитай, — и достала из-под подушки тетрадь, а в ней стишки, написанные от руки печатными буквами.

— Где ты такие стишки выкопала?

— Мне их дала матушка для душевного успокоения. Как нападет тоска и томление, я за тетрадочку, и все проходит. Я многое наизусть выучила. Вот, передай старице. На словах расскажи, что недавно арестовали двоих братьев, дезертиров Павла Кувшинова и Гришу семкинского. Оба на допросах молчали, как истинные христиане, и где хоронились — не выдали, ни о ком не сказали ни слова. Их в тюрьму увезли. И еще передай матушке, что я верой крепка и на службе без подозрений. Она беспокоилась, но я ведь не глупая, знаю что к чему. Есть у меня заветная мечта: получить личное благословение благочестивого старца Федора, нашего главного наставника и заступника перед престолом всевышнего. Матушка обещала устроить свиданку, но теперь говорит, что пока у власти антихрист, старец из катакомбы не вылазит и благословляет только избранных и самых усердных «истинно православных». А уж я ли не стараюсь? Поклонись ты от меня матушке — может, умилостивит старца?

— Скажу, — обещает Дуня и думает: «Мне-то самой нужно найти этого старца, только как?»

VI

Утром явилась Макаровна. Первым делом справилась о здоровье тетушки. Поговаривают, что Дуня порешит все хозяйство и к ней насовсем переберется.

— Тетя постарела и здоровьем слабая. Приняла меня с радостью. К себе зовет. Домик у нее маленький, но жить можно.

— Неужели, Дунюшка, тут тебе на родительском месте худо? Смотри не промахнись. Уж коли с тетушкой вместе жить, так она пусть к тебе перебирается.

— Я звала, да она тоже толкует о родном гнезде. Погодим, подумаем.

— Погодим.

Макаровна еще хотела бы поговорить, но Дуня сослалась на нездоровье и выпроводила старуху.

Две недели Евдокия пробыла в Куйме, а не в Липецке: тетушка для отвода глаз — так посоветовал Иван Петрович. Присматривалась к истинно православным, слушала поучения старицы и наивные россказни простоватой Феклы. Крайне осторожно, чтобы сектанты не заметили, беседовала с колхозницами. И чем больше знакомилась с изуверами, тем сильнее нарастал гнев в ее душе, тем противнее становилось общение с ними. А от цели была далека. Елизавета все окружила ореолом таинственности и загадочности и не спешила показать «настоящих подвижников».

Разговоры с Феклой кое-что прояснили. Она слепо, без рассуждений принимала все, что было сказано ей о боге, о вере, о царстве небесном. Ко всему Фекла прикладывала земную мерку куйминского масштаба, все подводила под свою повседневность. Дальше Куймы она не бывала. Когда-то в начальной школе выучилась читать, а после школы ни разу не взяла в руки ни книги, ни газеты.

Речь зашла о председателе колхоза.

— Антихрист меня смущает — на работу заманивает. Ведь до того как старица меня просветила и направила на путь спасения, я в колхозе была в почете, на работе старалась, премии, грамоты получала.

— Интересно — покажи-ка грамоты!

— Я их сожгла в печке, на них печать антихриста.

— О каком Мишутке тогда говорил председатель?

— Сынок у меня был старшой, Михаилом звали. На войне убили. Работал он до войны трактористом. Комсомольцем был. Старательный и смиренный парень. А вот бог покарал за неверие. Как получила похоронную, все во мне перевернулось, думала с ума сойду, вот как жалела! Спасибо, мать Лизавета успокоила, свет истинный мне открыла. Ныне я своей твердой верой, молитвами и смирением выпрошу у господа, чтобы Мишеньке простились его грехи и хоть бы на том свете ему вышло облегчение…

В другой раз Фекла вроде бы похвалилась, на какие жертвы она пошла ради спасения себя и своих детей:

— Жили мы справно; я много зарабатывала и Мишенька тоже не меньше меня. Ведь в те годы до самой войны в колхозе не худо давали на трудодень. Софрон ничего в дом не приносил, но и из дому не тянул. Он по печному делу мастер, во всей округе работал, не в колхозе. А что заработает, то и пропьет. Была у нас корова, телка, двух овец держали, ну и куры там, утки. Справно жили.

В словах Феклы звучали довольные нотки, в глазах загорались радостные огоньки и сразу гасли. Спохватывалась, что увлеклась, торопливо крестилась и глаза тускнели.

— Куда все это подевалось?

— Будто не знаешь. Все пошло на божье дело, на спасение душ наших. Софрон меня и сейчас бранит за это, да что с него возьмешь — он не нашей веры, безбожник.

— Ты же говорила, что он спасается…

— Спасается от властей, а не от грехов. С войны убег, вот и спасается. Куда от него денешься, мы венчанные…


Дуня снова заговорила с Елизаветой о своем намерении распродать скотину, дом и покончить со всем хозяйством, но уже в новом варианте: переселиться к тетке в Липецк. Старица встревожилась не на шутку и стала исподволь внушать Дуне, что не надо спешить, что ликвидировать (так и сказала. «ликвидировать») готовое хозяйство проще простого, а вот поставить новое одной не под силу.

— А ведь ты, матушка, сама говорила, что богатому дорога в царство небесное заказана.

— Говорила, и верно говорила. Только священное писание не каждому дано понимать. Если ты держишь хозяйство только для себя, не видать тебе вечного блаженства, а если от него будет польза истинно православным христианам, тогда оно во спасение. Нам, гонимым, нельзя в открытую, притворяться надобно, чтобы не попасть в дьявольские сети, кои поставлены на нашем пути. И домик твой пусть в крайней нужде даст приют тем, кто вынужден скрываться от глаз мирских.


Не раз в течение дня Макаровна показывалась на глаза. То в огороде копается, то заглянет в хлев, то зайдет на кухню, то обратится с ненужным вопросом. Дуня видела, что старуху распирает какая-то новость, но, зная нрав соседки, не торопилась с расспросами: чем больше натерпится, тем обстоятельнее и правдивее расскажет.

В сумерки старуха снова пришла. Чтобы больше не томить ее, Дуня спросила:

— Новенького тут, Макаровна, без меня ничего не было?

— Новость есть, да такая, что не знаю с какого бока и подойти-то к ней. Ввязалась я на старости лет в такое дело, что не знаю, как и выкарабкаться.

На широком рыхлом лице — неподдельная тревога. Глаза, обычно чуть видные из-под заплывших век, округлились и беспокойно бегают, словно ищут лазейку.

— Что случилось? Чего ты растерялась так?

— Дезертира я приютила.

Чего-чего, а этого Дуня и предположить не могла.

— Ври больше!

— Кабы врала, а то истинная правда.

А с дезертиром старуха связалась так. Поздно ночью в дверь избушки кто-то постучался тихонько и робко. Открыла. Человек небольшого роста быстро прошмыгнул в избу мимо оторопевшей хозяйки. В свете маргасика предстал перед Макаровной невзрачный мужичонка в истрепанной шинели.

— Ведь, поди ты, не испугалась, не закричала. Чего мне бояться, небось не молодая. «Тебе, сукин сын, чего надобно?» — спрашиваю. А он писклявым голоском просится на ночлег. «На побывку домой путь держишь? Раненый?» Он и открылся сразу: «Схорони, говорит, меня, сбежал я», А я ему: «Вот сбегаю в милицию, там тебя и схоронят», — «Не сбегаешь, говорит, какой тебе резон: по судам затаскают за укрытие дезертира». — «Чего, бессовестный, плетешь? Рази я тебя укрывала?» — «Ты докажи, что не укрывала». Вот ведь какой настырный. Потом спрашиваю, почему он ко мне попал, рази у других не мог укрыться? Сказал, что к другим опасно, а у меня, видишь ли, не опасно. «Лежал, говорит, я целый день против твоей избы в бурьяне и наблюдал. В твою избу за целый день никто не зашел и, кроме тебя, никто не выходил. Значит, одна живешь. Сколько-то раз перекрестилась — значит, верующая. В самом крайнем хорошем доме никого не приметил, никто не появился, и только ты одна управлялась там со скотиной, — значит, хозяева в отлучке. Вот к тебе и явился». Пришлось приютить. Покормила вареной картошкой — от ужина осталась.

Постоялец оказался усердным богомольцем. Постоянно крестится и молитвы шепчет, а сам все в окошко наблюдает. О себе рассказал, что до войны был псаломщиком, а из армии убежал, потому что не его это дело.

— Что ты мне, глупой старухе, посоветуешь, милка?

— В таком деле я тебе не советчица. Если он тебе не мешает и не боишься, — держи.

— Кабы не мешал. Избенка-то у меня не для двоих. Кто заглянет, и спрятаться некуда. Он пропадет, и мне не слава богу. Вот какую петлю на себе я затянула… Дунюшка! — голосок тоненький, заискивающая улыбка. Причудливый узор крупных и глубоких морщин изобразил на пухлом лице и страх и надежду. — Нет, нет, не смею, прогонишь…

— Договаривай, коли начала.

— Взяла бы ты Афоню к себе в дом, — выпалила Макаровна, как в холодную воду окунулась.

— Какого Афоню?

— Беглого Афанасием зовут.

— Ты что, совсем рехнулась? Или меня считаешь самой последней потаскухой? Как же я к себе мужика возьму?

— Какой он мужик, видимость одна, только что в штанах ходит, а так ангел бесплотный.

— От себя отпихиваешь, чтобы меня в тюрьму запрятать?

— Что ты, Дунюшка! Я ведь о тебе забочусь. Вот ты, может, снова к тетушке либо еще куда отправишься, а в доме и сторож будет. Все-таки какой-никакой — мужчина. И поживет недолго, говорит — волосья отпущу и смотаюсь.

Чтобы выиграть время, Дуня сказала:

— Ладно. Дай подумать, утром скажу.

— Подумай, милка, подумай.


Поздно ночью Дуня подошла к дому Киреева и тихо постучала в окно. Дверь открыл Иван Петрович.

— Все ли благополучно? Ну, рассказывай, какие новости у «тетушки»?

Дуня торопливо стала докладывать, что видела, что слышала в Куйме, но Киреев перебил ее и попросил говорить подробнее. Его интересовала каждая мелочь. А Дуне не терпелось сказать о самом главном.

— Иван Петрович, я дезертира нашла! — и сбивчиво передала то, в чем ей повинилась Макаровна.

— Спасибо, Дуня.

— Посылайте скорее за ним, тепленьким возьмете! — торопила Дуня.

Значит, старуха хочет своего постояльца к тебе сплавить. Ну что ж, возьми.

— Иван Петрович! К чему такие шутки? Неужели вы мне не верите?

— И не шучу и верю.

Дуня была совсем сбита с толку. Начальник, который обязан ловить дезертиров, вдруг хлопочет об укрытии. Она пытливо всматривалась в лицо Киреева, а он медленно свертывал цигарку, прикуривал от лампы, пускал густой едкий дым в потолок.

— Чего проще взять и арестовать дезертира, к тому же тепленького. Верно ведь? А начальник дает смешной, а может, глупый совет. Я не буду скрывать от тебя своих планов. Враги наши очень осторожны. Ты сколько крутишься возле них, а все еще мы не добрались до основного логова. Мы не знаем, где скрываются главари, что они замышляют, где хоронятся дезертиры. Сумеем это узнать — спасем многих детей от смерти, откроем глаза обманутым и тем, кто еще может быть обманут.

Мы с тобой сейчас знаем одного дезертира, которого укрывают сектанты, — Софрона. Значит, сектанты могут скрывать и еще кого-нибудь. Эта секта не религиозная, а политическая, антисоветская, для которой религия — средство маскировки. Афоня, говоришь, церковник? Значит, за него ухватятся. Ты расскажешь о нем монашке, она тебе больше доверять будет. Твой Афоня нам может пригодиться. А взять его мы всегда успеем. Поняла?

— Понять-то поняла, а только надоело мне с этими извергами встречаться. Бросила бы все!

— Бросить легче легкого. Мне, может быть, тоже бросить? Пусть сектанты продолжают свое черное дело.

Дуня впервые видела Киреева таким взволнованным. Эта взволнованность передалась и ей.

— Простите, Иван Петрович. Пойду к ним. Все, что в моих силах, сделаю. Лизка хитра, но и я не Фекла.

— Только не горячись, будь осторожна, меньше спрашивай, больше слушай и замечай.


…Дуня еще спала, а старуха уже подоила корову, выгнала ее в стадо, задала корм поросенку и завтрак приготовила. Сели за стол. Макаровна с трудом скрывала нетерпение. Торопливо пережевывая пищу, спросила:

— Подумала, Дунюшка? Больно уж тихий Афанасий. Пусть бы охранял твое добро.

— Ладно, веди своего Афоню, — после небольшой паузы сказала Дуня, — познакомь. Проведи так, чтобы никто не видел.

Маленький согбенный человечек повесил измятую шинель на гвоздик у двери и предстал перед хозяйкой в затасканной гимнастерке. Редковатые светло-рыжие волосы на голове и на лице, видно, недавно отпущены и торчат во все стороны. «Как одуванчик», — подумала Евдокия. Одуванчик шагнул вперед, споткнулся о половик и ныром подлетел к столу. Дуня звонко рассмеялась. Афоня смутился и низко поклонился. Все это было похоже на сцену из плохой комедии.

— От Макаровны я знаю, что ты дезертир, воевать не хочешь. А кто будет защищать землю от врагов?

— Какой из меня защитник, — смиренно произнес Афанасий. — Мне бы переждать малость, а на войне и без меня управятся.

— Да уж как-нибудь. А ты что собираешься делать?

— Больше месяца скитаюсь по лесам, по оврагам, впроголодь. Где картошки копнешь, где христовым именем кусок хлеба выпросишь. Изнурился я, отдохнуть бы малость, лик изменить, а уж потом как-нибудь устроюсь, ухоронюсь где ни то. Примите вы меня на короткое время, помолюсь за вас.

— Помолиться я и сама могу.

— Все-таки я священного звания, а вы, хозяюшка, и на истинный путь недавно встали.

— Тебе Макаровна наговорила?

Старуха поникла повинной головой.

— Ладно, пока оставайся, только носа не показывай никому, нет тебя, и все тут.

— Разве я сам себе лиходей? Ежели сцапают, и шлепнуть могут, а мне умирать еще рано.

VII

Ночь черной шубой накрыла землю. Моросит густой дождик, чернозем молча всасывает хляби небесные. Тишина кажется осязаемой, звуки теряются в кромешной мокрой тьме. Ни огонька, ни светлой точки.

В келье у Елизаветы (так она называет свою избушку) тепло. Десятилинейная керосиновая лампа под зеленым абажуром освещает стол с белой скатеркой. Окна плотно завешены. Небольшая печь с плитой, вделанной в шесток, не похожа на обычные в этих местах деревенские печи. Это произведение Софрона, еще довоенное, по специальному заказу монахини. Стол, как и положено, в красном углу под божницей, перед которой теплится лампадка. Три иконы в богатых серебряных окладах. У правой стены кровать, застланная стеганым голубым одеялом, с кружевным подзором, поверх одеяла подушки в белоснежных наволочках. Рядом с кроватью у окна маленький столик, на котором стоит швейная машинка. Деревянный желтый пол застлан домоткаными дорожками.

На столе тоненько посвистывает начищенный самовар. За столом — мать Елизавета и наставник Федор. Когда-то рыжая, курчавая бородка его разрослась широким веером и стала пегой: борода переплетается с длинными волосами кирпичного колера. Буйная грива зачесана назад и спускается на плечи, на спину. Лицо отливает желтизной и слегка опухло. Густые брови нависли над выцветшими глазами. Глубокие и редкие морщины на лбу, мелкие на висках и на щеках, две резкие вертикальные над переносицей делают лицо старика строгим и нелюбимым.

Одеты они по-мирскому: на Елизавете — светлое с крупными яркими цветами платье, ловко пригнанное к сухопарой высокой фигуре, на Федоре — синяя сатиновая рубаха, заправленная в полосатые брюки.

Рядом с самоваром графин с водкой, два граненых стакана и обильная закуска. Выпивают, закусывают и молчат. Поговорить бы, да не о чем — все сказано-пересказано. Федор снова тянется к графину. Елизавета лениво тянет:

— А не хватит?

— Не дошло еще. И ты выпьешь?

Елизавета промолчала. Федор наливает себе полный стакан, ей половину. Она сама доливает вровень с краями и залпом осушает. Федор пьет мелкими глотками, не торопясь, с протягом. Видимо, дошло. Глаза у обоих замаслились. У Елизаветы на щеках проступил румянец. Старик вплотную подвинулся к ней и обнял за плечи.

— Спой, Лизанька, мою любимую.

У Лизаньки голос напевный и упрашивать ее не надо. Она затянула:

Запад угас и лучи догорели
За дальней угрюмой скалой,
О чем так тревожно дубы прошумели
И шепчется ветер с листвой?
У Федора пьяные слезы падают на бороду.

— Эх, Лизка! А ведь жизнь-то уходит. А впереди…

Песня заканчивается с надрывом:

Наш день отошел и лучи догорели,
Прощай, уходи, позабудь…

* * *
…Весь уездный городок знал, что Катя Веселкова родила от архиерея Варсонофия. Ей в ту пору меньше восемнадцати лет было. Келейник владыки, монах Пимен, дружок Катиной вдовой мамы, пристроил девушку в мужской монастырь скотницей, коров доить. Через короткое время Пимен отвел Катю в покои архиерея в угоду похотливому старцу. Однако и мамаша не видела греха в том, что ее чадо переспит у владыки в опочивальне: ведь он представитель бога на земле и может отпустить любой грех.

Катя помнит розовый полумрак в келье епископа, его шелковую мантию и сладкую настоечку, коей он потчевал отроковицу. Утром проснулась рядом с бородатым, еще не очень старым человеком.

Принесла матери отрез сатина на платье.

— В подоле не принеси! — строго сказала мамаша порядка ради.

Через какое-то время дочка родила хилого мальчика, который жил недолго. Владыку перевели в другую епархию, а Катю упрятали в девичий монастырь.

Проходили в монастыре молодые годы, но ни посты, ни молитвы не остудили горячую кровь христовой невесты, и ухитрялась она встречаться в укромных местах с молодыми послушниками и нестарыми монахами соседнего мужского монастыря. Высокая, черноглазая, строгая с виду мать Елизавета наставлениями игуменьи Макриды, полюбившей ее за льстивый язык, постигла науку оправдания любых грехов священным писанием, ежели это выгодно, научилась влезать в доверие к простодушным людям.

Февральскую революцию монахини встретили без особого волнения. Им все равно — будет ли царь, или кто другой станет у власти, все равно за кого молиться, лишь бы все по-старому осталось в монастыре, лишь бы их не трогали и не рушилось бы тихое, сытное, безмятежное житье. Вот когда пришла Советская власть и объявила отделение церкви от государства, девы зашипели, словно осы в потревоженном гнезде. Игуменья Макрида — женщина властная и бесцеремонная, пошла в уездный исполком, где на первых порах засели эсеры.

В бывшем кабинете председателя земской управы за обширным, украшенным резьбой письменным столом под зеленым сукном, восседал невысокий, юркий, белесый человек. На нем кумачовая рубаха и черный городской пиджак нараспашку. Это председатель уездного Совдепа Николай Пойгин.

Игуменья вошла размашисто и властно.

— Простите, ради бога, не знаю как вас величать: то ли господин, то ли товарищ. Все теперь перепуталось. Бывало, захожу в эти апартаменты, меня встречает его высокоблагородие господин земский, к ручке прикладывается. А ныне как? Для вас я, Николай Захарович, не товарищ, и вы мне не ваше высокоблагородие. Давайте по-простому: я игуменья женского Успенского монастыря, по имени Макрида. А прибыла я к вам по важному делу.

Председатель Совдепа от неожиданности потерял на время свою важную осанку и чуть не подошел к игуменье под благословение, но вовремя спохватился и строго спросил:

— Какое, гражданка игуменья, у вас дело к Советской власти?

— Дело у меня как раз по нынешним временам. Мы хотим сотворить коммуну.

Председатель остолбенел. Передвигая на столе письменные принадлежности, после затянувшегося молчания проговорил:

— Вы что, шутить сюда пожаловали, издеваться над Советской властью? Я велю вас сейчас же арестовать!

Стукнул кулаком по столу и потянулся к блестящему никелем звонку.

Игуменья подчеркнуто-спокойно сказала:

— Не к лицу вам запугивать слабую женщину. Выслушали бы лучше, что я скажу, авось нашли бы общий язык. Советская власть отделила церковь от государства — нам это ведомо. Мы властям не прекословим. Сам Христос говорил, что всякая власть от бога. Но ведь и нам жить надо, пока господь не призовет в свои чертоги. Не хлебом единым, но и не без хлеба. В монастыре у нас одни женщины: старые немощные подвижницы и молодые девы, душу спасающие. На них вся опора. Работящие, смиренные, — пусть кормят старух. Вот я и задумала: переделать наш монастырь в коммуну. Я слыхала, что в уезде нет еще ни одной коммуны, вот наша и будет первая. И вам не зазорно иметь дело не с монастырем, а с коммуной, и нам хорошо. Наши девы будут сами обрабатывать землю для своего пропитания, налоги будем платить исправно, а вы не мешайте только нашим религиозным чувствам. Царя в молитвах поминать не будем.

Уговорила Макрида председателя, получила разрешение на «коммуну», и жизнь в обители потекла по старому размеренному руслу. Службы справляли, подаяния получали, на украшение храмов собирали зерном и деньгами. Посевы сократили, скота убавили и работой сестры себя не утруждали. Елизавета стала заместителем Макриды, которая в исполкомовских бумагах именовалась председателем коммуны. Хитростью Елизавета превосходила игуменью, грамотностью тоже: ведь окончила женскую прогимназию.

Ненастным осенним вечером Макрида в своей келье грела старые кости, повернувшись спиной к печке-голландке, где сухие березовые дрова переплавлялись на золото углей. Елизавета примостилась на низенькой скамеечке напротив игуменьи.

— Чего молчишь? По глазам вижу, что какую-то сплетню подцепила. Выкладывай уж!

— Нет у меня, матушка, никакой сплетни, а вот на сердце тоска и тревога. Чует мое сердце, что недолго нам председательствовать. Николушку-дурачка и его компанию турнули из Совдепа, их место заняли коммунисты-большевики. Доберутся они до нас как бот свят. Надо подумать о спасении своем и о наших сестрах. Ты ценности обительские куда схоронила?

— Никто их не найдет, Елизаветушка. Бог даст власть сменится, и все окажется на своем месте.

— А если, не дай бог, что с тобой случится?

— На все воля божья. Боюсь я тебя, уж больно ты хитра, обманешь старую. А то бы все тебе открыла.

Вода камень точит. Лизаветины льстивые речи переточили скрытность и осторожность игуменьи: открыла она тайну захоронения монастырских ценностей. Наутро Макрида предстала перед всевышним. Власть перешла к Елизавете.

Вскоре Елизавета забрала драгоценные камни, кресты золотые, монеты золотые царской чеканки и тайком покинула «коммунарок». Осиротевшие монашки растащили все сколько-нибудь ценное и разбрелись кто куда, словно мыши по норам попрятались, шепотком предсказывая скорое падение Советской власти, стращали стариков и женщин приходом антихриста.

Постепенно старые монашки поумирали, молодые вышли замуж, обзавелись детишками и занялись крестьянским трудом.

Елизавета же направилась к центру России. Переходя от села к селу, не скрывала своего монашеского звания, читала по покойникам, осторожно проповедовала слово божие. Никто ее не обижал, разве иногда мальчишки кричали вслед «галка-цыганка», да что с них спросишь?


И так добралась Елизавета до подмосковного села Завидова. Понравился ей дом Федора Козодерова с лавкой в одной половине и сам хозяин — молодой, бойкий, краснорожий. Попросилась на ночлег, стрельнув не без лукавства черными глазами. Приютил старицу Федор и жене своей приказал, чтобы обходилась с монашкой вежливо и почтительно. Елизавете нетрудно было обольстить простодушную Матрену кроткими речами, запугать вечными муками на том свете, усыпить ее недоверие медоточивыми речами, а самой приворожить Федора — мужика жадного и на деньги и на бабьи ласки. Так и жили втроем. Матрена пикнуть не смела. Федор был заворожен не только чарами многоопытной в любовных делах монашки, но и ее золотишком. Пошло оно на расширение коммерции Козодерова. Стал он скупать большими партиями скот и успешно торговать мясом на городском рынке. Червонцы укладывались в сундучке Федора под контролем старицы.

Начало сплошной коллективизации Козодеров встретил буйно: пьяный куражился и задирал сельских активистов, пока не был основательно избит своим бывшим батраком. И тут Лизка подсказала:

— Бежать надо, Федька! Ликвидируют как класс. К тому идет, по газетам судя. Я уже подобрала местечко, где укрыться. Деньги прихвати, а все добро оставь Матрене.

— Чтобы я бросил свое кровное добро, чтобы Матрене оставил? Все равно коммунисты заберут…

Разговор этот на свою беду подслушала Матрена. Ее давно уже мучила ревность, она с трудом сдерживалась, чтобы не выцарапать глаза бесстыднице в монашеском одеянии. А тут случай помог убедиться в заговоре против нее.

Распахнув двери в горницу, где в обнимку сидели Федор с Лизаветой, Матрена бросилась на странницу.

— Властям донесу, о чем задумал со своей… — кричала разъяренная женщина, — обо всем расскажу!

Федор носком сапога ударил жену в висок. Матрена стихла, а он в ярости продолжал наносить ей удары по голове.

— Будет, Федька, убьешь, — сказала Елизавета, когда Матрена уже не дышала.

Труп жены Федор бросил в подполье и засыпал землей.

А ночью запылала усадьба Козодерова. Сгорел дом и все надворные постройки, сгорела и скотина, которую не успели выпустить.

Теперь Федька Козодеров постарел и мало был похож на того ухаря-купца. После бегства из Завидова он жил у Елизаветы в Куйме и никому на глаза не показывался: ежели поймают, помилования ждать нечего, сам обрек себя на небытие. Днем в подполье, ночью в избе у Елизаветы. В самое глухое ночное время вылезал во двор и взахлеб вдыхал чистый воздух. Такое житье поначалу даже правилось: сыт, в тепле, в безделье и в безопасности. Только поначалу. Для здорового мужика безделье утомительно, да и надежды на скорое освобождение убывали по мере роста силы и могущества государства. Елизавета не только видела это своими глазами, странствуя по деревням и ближайшим городам, но и по газетам, которые внимательно читала.

Федор принялся за строительство надежного подземного убежища.

В боковой стенке подполья прорыли траншею длиною около метра и такого же диаметра. Потом началось строительство убежища. Днем Федор копал землю, ночью выносил ее на огород. За год работы неторопливой, а поэтому и не обременительной, была устроена подземная келья. Получилась небольшая, но вполне просторная для одного комната с маленькой печуркой, с вытяжной трубой для вентиляции. Печурка топилась только в сильные морозы, ее дымоход вделал в печную трубу. В одной стенке выкопал нишу для постели, в другой — для посуды и всякой мелочи вроде шкафчика. Лаз в подземелье закрывался ставнем, обмазанным землей.

Первый год нелегального бытия был для Федора годом усердного учения. Ежедневно монашка натаскивала его по священному писанию, разучивала с ним молитвы, знакомила с религиозными обрядами. Она учила его правилам поведения среди верующих: поза, мимика, дикция — все отрабатывалось до мелочей. И из Федьки Козодерова постепенно вырабатывался благообразный старец, добрый пастырь, мудрый проповедник.

Когда отец Федор был более или менее подготовлен для той аудитории, какую представляли «истинно православные», он стал в сопровождении сестры Елизаветы ночами выходить сначала в ближайшие, а потом и в дальние деревни для душеспасительных бесед с сектантами, для укрепления в них истинной веры и твердости.

С каждым годом все дальше от Куймы совершал он паломничество. С наступлением теплых дней, одетый под сезонника, направлялся на юг. Маршруты были давно освоены Елизаветой. Останавливался у своих, они и накормят, и с собой дадут. Где поездом, где на попутной машине, а где и пешком добирался до Кавказских гор. В небольшой малодоступной долине Бзыбского хребта есть маленькое поселение, все жители которого «истинно православные». Многие из них прибежали сюда в тревожные дни коллективизации, не дожидаясь раскулачивания и высылки на север. Они сумели на благодарной земле наладить доходные хозяйства. Благо никому до них дела не было: ни налогов, ни поставок. Сюда каждое лето стекалось до десятка старших наставников сектантов. Они помогали хозяевам обрабатывать землю и пасти в горах стада коз и овец. Собираясь на беседы, судили и рядили — что называется, делились опытом подпольного существования, договаривались о связях друг с другом.

Осенью Федор Козодеров возвращался к Елизавете загорелый, веселый. И снова наступал медовый месяц.

Вот уже два года отец Федор никуда не выходит, никуда не ездит: война.


Прощай, уходи, позабудь!

Куда, от чего уходить? Кого позабыть?

В хмельной голове невеселые мысли.

Позабыть! Да разве забудешь то времечко, когда деньги сыпались в сундук, словно листья в осеннюю пору в саду: успевай загребать. Разве можно забыть годы, прожитые в душном подземелье, в постоянном страхе? Ничего не позабуду, за все спрошу с коммунистов, только бы дождаться освободителей!

— Лизавета, представитель не сулит ничего нового?

— Не сулит. С тобой повидаться хочет. Надо обсудить, какую помощь мы ему окажем. Дело у него опа-асное, — протянула Елизавета.

— Лизка, а что ежели большевики немцев прогонят? Как тогда? Окончательная крышка нам?

— Тебе, Федька, петля.

— А тебе?

— А что мне? Как была, так и буду. Я ведь никого не убивала. Богу молиться не запрещено.

Такого стерпеть старец не может. Рука его проворно хватает Лизкины косы и давай полоскать. В пьяном бес волен.

— Перестань! — тоненько верещит старица, а сама вцепилась обеими руками в сивую бороду старца.

— Ты сбила меня с пути… Лучше бы мне… в ссылку топать. На севере тоже люди живут, а ты гноишь меня заживо в земле.

Голова Елизаветы мотается то влево, то вправо, то вверх, то вниз. С таким же проворством вслед за бородой во все стороны ходит и Федькина голова. Руки у обоих заняты — пинаются ногами.

— Закричу, — шепчет Лизка, а сама изловчилась и ударила ниже пояса. Федька скорчился на полу, завыл. И всё шепотом. Не дай бог кто услышит — вот тогда уж наверняка крышка.

Оба притихли и осовело смотрят друг на друга. Не то чтобы стыдно, а неблаголепно как-то получилось. И всегда так: думают поговорить душевно, как бывало в первые годы сожительства, а теперь как выпьют, так в ссору. Надоели друг дружке до крайности, а куда денешься?

Федор раздевается и лезет на кровать.

Лизавета открывает ставень вподпол и командует:

— Брысь на место!

— Бес попутал, — бормочет старец.

VIII

Невдалеке от жилища Елизаветы стоит невзрачная избенка одинокой придурковатой девицы Марьи. Елизавета заманила ее в секту. Монашка утратила всякую привязанность к Федору и свела его с Марьей. За долгое время на досуге и не спеша он выкопал второе убежище под избой Марьи. Только чуть пошире, попросторнее. В этом втором тайнике и состоялось совещание на другой день после горячей схватки старца со старицей. До прибытия представителя Елизавета поучала отца Федора:

— Ты веди себя с достоинством. Он, кажется, не верит в наши возможности. Надо его убедить, что много мы делаем в помощь германской армии.

— Не учи, сам знаю.

— А когда я буду говорить, не вмешивайся, помалкивай или поддакивай, — продолжала Елизавета, пропуская мимо ушей реплику Федора. — Слышь? Идет.

Сначала из отверстия в стенке вывалился Софрон, а за ним мужчина лет тридцати, широкоплечий блондин со здоровым румянцем на широком лице. Он брезгливо отряхнул грязь с гимнастерки и галифе, внимательно осмотрелся. Тайник освещен пятью восковыми свечками. На стене поблескивает позолотой что-то вроде иконостаса. Лики святых при тусклом свете лампадки еле видны. В углу — стол на козлах с бордовой скатеркой. У стола три табуретки. В противоположной стене широкая ниша с постелью, прикрытой лоскутным одеялом. Воздух в тайнике тяжелый, спертый. В углу под иконами в громоздком сооружении с подлокотниками восседает старец в черном монашеском одеянии. Пегая пышная борода его тщательно расчесана, волосы, сдобренные гарным маслом, лоснятся и ниспадают на плечи. Лицо строгое, пучеглазое от долгого прозябания в потемках.

Гость сдержанно поклонился затворникам. Так же с достоинством ответил отец Федор, только в глазах его угнездилось раболепие и подобострастие.


В начале войны Софрона призвали в армию, он пошел, но при первой же возможности сдался в плен. На допросах с готовностью рассказал все, что знал, кое-что прибавил от себя. Немцев заинтересовали тайники «истинно православных» и убежища дезертиров в Куйме и ее окрестностях. Софрона перевели в спецлагерь, а затем в разведывательную школу. Разведчик из него не получился: малограмотен и туп. В августе сорок второго пятерых курсантов самолетом перебросили через фронт. Трое из них еще в школе показались немцам ненадежными, и они были выброшены с самолета так, что парашюты не раскрылись, другие благополучно приземлились невдалеке от Куймы. Перелет вражеского самолета через линию фронта не остался незамеченным. Начались поиски парашютистов, но когда нашли мертвых, искать перестали. Софрон благополучно привел разведчика Вадима (так он назвал себя в разведывательной школе) в Куйму.

Вадим был начитан, легко и быстро усвоил радиодело, шифр, отличался на занятиях по стрельбе, самбо, хорошо ориентировался на местности. Одинаково хорошо говорил по-немецки и по-русски. И не удивительно. Сын немецкого кулака-колониста из-под Одессы, Вилли вырос в Советской стране, учился в советской школе, читал русскую литературу. В тридцатые годы его родители были раскулачены. Ненависть ко всему советскому накапливалась с малых лет. Он был послушным ребенком в семье и свято хранил в памяти все наставления родителей, которые с тупым упрямством вдалбливали в голову сына веру в превосходство немцев над русскими. Родители даже посоветовали юноше вступить в комсомол. Вилли окончил лесной техникум и работал до призыва в Красную Армию в лесхозе помощником лесничего. В первом же бою он перебежал к фашистам и попал в разведшколу.

В Куйме все оказалось не так, каким представляли в шпионском центре по рассказам Софрона. Правда, сектанты есть, тайники есть, дезертиры есть, секта антисоветская, профашистская, ее руководители — озлобленные враги советского строя. А чем они помогают немецкому шпиону? Ничем. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Стариков и старух нельзя принимать в расчет. Те, кто отсиживается в тайниках, дезертиры и преступники, скрывающиеся от правосудия, тоже не помощники. Они оторваны от жизни, от людей и способны только на ночные вылазки для воровства в колхозах.

Население ничего не пропустит мимо ушей и мимо глаз. При случае все вспомнит. Знал это немецкий шпион и остерегался. Только ночами в темную пору покидал убежище, чтобы в ближайшем перелеске отстукать очередное сообщение с малоинтересными сведениями, которыми снабжала Елизавета. А вчера получил из центра выговор. А что он может? Загнали с легендой, не оправданной обстоятельствами. Нужна агентура легализованная, подвижная, толковая.

Красивым представилось будущее. Скоро, очень скоро Россия будет завоевана. Он — Вилли — получит на юге Украины землю и устроит образцовую ферму. Теперешние колхозники будут батрачить на ферме немецкого колониста… Елизавета — пройдоха. Она должна найти мне помощников. Не самому же высматривать и выспрашивать. Это опасно, а я еще жить не начинал по-настоящему…

С такими мыслями пробирался Вадим на совещание у старца.

Первой заговорила Елизавета.

— Один бог знает о наших испытаниях. Вот отец Федор больше десяти годов скрывается от властей и усердно служит господу. Нашими стараниями основана большая община истинно православных христиан. По всей округе есть наши группы верующих. А как началась война, наша община еще больше выросла: человека в горе легче наставить на путь истинный. По нашему указанию молодые люди укрываются в убежищах, чтобы не служить слугам антихриста, многие томятся в тюрьмах, а оружия в руки не берут. На работу в колхозы никто из верующих не выходит, в колхозах полный развал, хлеб гниет на корню, горят скирды.

Старица привирала, чтобы набить себе цену.

— Мы, воины христовы, учим своих последователей всеми силами мешать коммунистам и помогать своим избавителям — вашему воинству. Ждем с нетерпением их, а дождаться не можем. И жить нам стало совсем худо: денег в казне нет, продовольствия тоже, а братьев, которые укрываются, кормить сколько-то надо. А где взять? Ежели от вас не будет помощи, придется распустить общину. — Старица явно хотела припугнуть разведчика, но он перебил ее:

— Матушка, вы, кажется, нам угрожаете? Напрасно вы считаете, что оказали какую-то услугу победоносной германской армии. Думаете, ваши дезертиры ослабили большевиков? Ошибаетесь. Трусы, как известно, в воюющей армии являются помехой. Еще подумать надо, кому на пользу ваше подвижничество. А вы угрожаете. Распускайте своих православных, пусть дезертиры идут с повинной, вылезайте из своих нор! А куда денетесь? Я не верю ни в бога, ни в черта, а верю только делам и силе.

— Свят, свят, — перекрестился Федор, а Елизавета даже не дрогнула.

— Прошло две недели, как я у вас, а воспользоваться вашими услугами не мог. Для нашего командования нужна информация из советского тыла, а не ваши молитвы, нужны данные военного характера. Вы говорили о деньгах — вот они, — и выложил на стол пухлую пачку советских денег. — Но их надо заработать. — И спрятал деньги в карман.

Рядом с иконостасом что-то загремело. Все обернулись на шум. Вадим сунул руку в карман и быстро отскочил в угол землянки. Открылась дыра в стене, из нее вывалилась женская фигура в холщовой измятой и затасканной рубахе. С полу поднялась баба с заспанными глазами на отекшем лице. Она с недоумением посмотрела на сборище. Потом спросила:

— Матушка, пойдем сегодня молиться?

— Нет, Марьюшка, иди к себе и одна помолись.

Марьюшка потерла глаза кулаком, с обидой оглядела присутствующих и полезла в дыру.

Вадим расхохотался. Старец растерянно моргал глазами. А Елизавете хоть бы что.

— Эта дева — блаженная, верующие почитают ее ясновидящей.

— Хватит о деве, давайте о деле, — скаламбурил шпион. — Ты, Софрон, что там у нас обещал? — спросил Вадим своего оруженосца.

— Что обещал, все сделал честь по чести. К своим вас привел? Привел! Укрытие нашли? Нашли. А дальше не моя забота.

Старец оправился от смущения и требовательно глянул на Елизавету. И она смиренно заговорила:

— Места наши безлесные, голые, схорониться негде, вот и прозябаем в подземельях. Никому из мужеского пола глаз нельзя показать на белый свет. Куда пошлешь хоть бы того же Софрона? Враз схватят и заточат за решетку. А посодействовать вашему благородному делу надо… Думала я, думала и надумала: есть у меня на примете один человек вам в помощники. С виду он, правда, неказистый, плюгавенький, можно сказать, боязливый до крайности, зато смышленый да хитренький.

— Кого, мать, прочишь? Что-то мне невдомек, — проговорил старик.

— Афанасия, что у Евдокии укрывается. Подойдет!

IX

С Афанасием Елизавета толковала о православной вере. А он сразу начал спорить.

— Ваша вера не православная, а противная закону божию. Я ведь в таких делах разбираюсь: десять годов, пока не забрали на войну, отслужил в храме псаломщиком. Святые Александр Невский и Димитрий Донской с оружием в руках защищали русскую землю от иноземных захватчиков, а вы? Немцам родную землю отдать собираетесь!

— Так ведь святые защищали землю православную от язычников, а теперь кого защищать? Мы молимся за освобождение земли православной от безбожной власти, от слуг антихриста.

— Насмотрелся я, как освободители измываются над народом, над стариками, над женщинами и малыми детьми! Они не разбирают, кто верующий, кто безбожник. Разве можно именем бога прикрывать самые страшные преступления? В священном писании сказано: нет власти аще не от бога. Разве Советская власть мешает кому в бога веровать и молиться? Есть храмы открытые — молись на здоровье. А вы в землю, как тать, зарываетесь. Кощунствуете, святыми мучениками себя выставляете. Нет, мне ваша вера претит, как русскому человеку.

— Ты, русский человек, чего же удрал с фронта, почему не защищаешь свою власть?

— Слаб человек. Верите ли, Елизавета… как вас по батюшке?

— Одно у меня христово имя — мать Елизавета, а в миру была Екатерина.

— Верите ли, мать Елизавета, ненавижу фашистов, признаю Советскую власть законной от бога, а вот духу, чтобы голову сложить за родную землю, не хватило. Трус я, жить охота, не мог преодолеть страха. А ведь воевал бы не хуже других: военное обучение шло у меня успешно, боевую технику, что касается теории, знаю назубок, в строю, правда, не отличался — телосложением не вышел. Самого себя презираю, но теперь уж нет дороги назад, пропал, придется до конца дней своих скитаться под чужим именем. Благо одинокий я. Вот немного отрастут волосы, и пойду странствовать. Только документиком обзавестись. Не гоните меня пока, ради бога. Что-то хозяюшка со мной неласкова, не выгнала бы?

— С чего ей ласкаться к тебе? Ладно, упрошу я ее, чтобы подержала пока. Все мы гонимые и помогать друг другу сам бог велел. Может, и ты, Афанасьюшка, нам когда пособишь.


Дуня рассказывала Ивану Петровичу:

— Афоня у меня совсем прижился, даже в подполье себе ухоронку сделал. Из старых досок, что валялись на чердаке, отгородил куток, соломки подослал и чуть что — в подполье. Смех один.

— А ничего за ним подозрительного не заметила?

— Я ведь, Иван Петрович, дома не жила: то у Макаровны, то в Куйме. Да и как я услежу за ним? Не могу же я один на один с мужиком жить, какой бы он там ни был. Лизавета с ним разговаривала. Она что-то хитрое задумала. На днях спрашивает: «Авдотьюшка, что бы ты сказала, кабы я тебе еще одного мужчину определила на постой?» Я подумала, что любопытно бы узнать, о ком хлопочет Лизавета, а сама не решилась прямо ей ответить и сказала: «Ты что, хочешь меня совсем выжить из дому? Не могу же я с мужиками жить, грех-то какой! Ведь я тоже не деревянная». Старица меня успокаивает, ничего, мол, худого от человека не будет. Я отвертелась от прямого ответа, а она велела подумать.

— Тебя она ни в чем не подозревает?

— Вроде бы незаметно. Я бога беспрестанно поминаю, а главное дело — сомнения наивные высказываю. Лизавета меня убеждать начинает, и я поддаюсь ее уговорам.

Киреев слушал внимательно и одобрительно кивал.

— А как же мне быть с тем мужиком?

— Пусти, а сама скройся на время.

— А кто же следить за ними будет? Такого натворят, что потом…

Дуне даже обидно стало, что ее отстраняют от дела.

— Я позабочусь об этом. Ты уезжай дней на пять, после того как появится в доме новый постоялец. К тетушке в Липецк на этот раз на самом деле уезжай. Ты ведь от нее, говоришь, письмо получила?

— Иван Петрович, что я хочу спросить: почему вы прозевали у себя под боком этих врагов? Ведь это изверги какие-то! Думаете, только Лизка, Софрон, Аннушка? У них дело широко поставлено. Старухи и пожилые бабы бродят по деревням, христарадничают и берут на заметку малограмотных женщин, которым война принесла много горя, а потом Лизка, а может, и еще кто обхаживают и обдирают их дочиста. Собирают милостыню и подкармливают дезертиров. Те ночами вылазят из убежищ и рыскают по полям, хлеб колхозный воруют, где и овечку спроворят, подожгут скирду либо стог сена. В Куйме нет пожаров — остерегаются, а в других деревнях жгут.

— Ты сама пришла к такому выводу?

— Я ведь не слепая и не глухая. Узнала из разговоров с Феклой, подсмотрела, как Софрон ночью полмешка зерна приволок, а потом на ручной мельнице мололи вместе с Феклой. Дурак догадается.

— Твоя правда, Дуня. Не доглядели. До войны не придавали им значения: темные старухи пусть себе молятся, нам не мешают, а оказалось, что за темными кроются враги. Шкурникам и подлецам пришлась по душе такая вера.


Дуня спала на старухиной кровати, Макаровна пригрелась на печке. Дверь тихо заскрипела. Старуха сразу проснулась.

— Кто, крещеный?

— Макаровна, это я, — послышался тихий голос Елизаветы.

Проснулась и Дуня. Она встала, нашарила на шестке коробок со спичками и засветила маргасик. Потом натянула на себя темное платье и поклонилась старице в пояс.

— Вот славно, и Дунюшка тут! А я к тебе по уговору постояльца привела. Прошу любить и жаловать.

У дверного косяка в полумраке стоял высокий мужчина. Из-под распахнутого плаща виднелась гимнастерка с отложным воротником, на голове фуражка цвета хаки, на ногах хромовые сапоги, измазанные черноземом.

— Я от уговору отступать не буду, хоть и жалею, что согласилась. Не дай бог, кто прознает: пропала моя головушка! Сама-то я уезжаю, Макаровна за хозяйку будет.

— Куда уезжаешь, сестрица? — встревожилась старица.

— В Липецк. Тетушка моя заболела и зовет навестить старуху.

Обращаясь к постояльцу:

— Вы тут не безобразничайте, чтобы вас не видно и не слышно! Не знаю, по какой надобности вам моя изба приглянулась, но думаю, что и властям об этом знать не надо.

Утром, собираясь в дорогу, Дуня с интересом приглядывалась к новому постояльцу. Свежевыбритый, румяный, ухоженный, в начищенных сапогах, с расстегнутым воротом гимнастерки, он расхаживал по избе, как почетный гость, бесцеремонно осматривая молодую женщину со всех сторон, словно прицениваясь, и, когда встречался с ней взглядом, вызывающе скалил зубы. Дуня в ответ лукаво улыбалась.

— Как жаль, что такая очаровательная хозяйка покидает нас. И надолго?

— Не успеете соскучиться.


Афоня сидел на табуретке, понуро свесив голову, и что-то мучительно обдумывал. По крайней мере так со стороны казалось. Ему есть над чем подумать. Вадим велел отправиться в областной город и вызнать все, что касается воинских частей, вооружения, оборонительных сооружений. Афоня умолял оставить его в покое, но Вадим был непреклонен: либо выполнишь, либо пойдешь под расстрел.

— Я не враг своей страны, — упрямо бубнил Афоня.

— Ты — жалкий трус и предатель, а с такими советские законы в военное время беспощадны.

— У меня нет никаких документов, и схватят меня при первой проверке.

— Документами я обеспечу.

— Не справлюсь я с таким делом.

— Справишься! Кто хвастался, что военное обучение прошел успешно, боевую технику знаешь назубок? Да чего ты дрожишь? Все обойдется благополучно. Потом я с тобой щедро расплачусь, и пойдешь ты куда захочешь с документами и деньгами.

— С фальшивыми.

— Деньги настоящие, а документы такие, что никто не отличит от настоящих: немецкие специалисты умеют их делать. Но не думай идти с повинной: меня не найдут, тебе не поверят и не помилуют. Только хозяйку под удар поставишь, — лицемерно заключил фашистский лазутчик.

Дуня уехала в Липецк, оставив в обусловленном месте сообщение, что новый квартирант прибыл. Рано утром Афанасий с посошком в руке и с документом, удостоверяющим психическую неполноценность и непригодность к военной службе, отправился в город.

Когда Макаровна пришла прибирать и печку топить, изба оказалась пустой. Удивилась, куда ж постояльцы делись.


То на подножке вагона, то в тамбуре Афанасий к вечеру добрался до города. Шел по улицам, встретил нескольких знакомых, но никто из них не признал в оборванце Сашу Бессонова, младшего лейтенанта госбезопасности, выполнявшего специальное задание начальника областного управления НКВД.

Александр Наумович Бессонов пришел в органы советской контрразведки в порядке партийной мобилизации года за два до Великой Отечественной войны. Историк по образованию, он мечтал о научной деятельности. Однако эту мечту ему пришлось временно отложить.

Он успел побывать на разных оперативных должностях, хорошо усвоил на практике тонкости многогранной чекистской работы.

Бесстрашный и решительный чекист принимал непосредственное участие в самых рискованных и ответственных операциях по обезвреживанию врагов Советского государства. Новая операция под условным названием «Поиски кукушки» подходила к завершению. Сегодня Саше Бессонову предстояло встретиться с товарищем но работе из областного управления. На тихой улочке он подошел к деревянному домику с двумя крылечками, своим ключом открыл наружную дверь, через темные сенцы вошел в небольшую комнату. Проверил, хорошо ли закрыты плотными шторами окна. Зажег свет. Электрическая лампочка свешивается с потолка над столом и освещает комнату, обставленную более чем скромно: три стула, кровать, накрытая серым солдатским одеялом, старенький шкафчик для посуды и продуктов, в переднем углу этажерка с книгами, на стене — телефон. Афанасий к нему.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, вас приветствует и благословляет раб божий Афанасий. Да, только что. За новостями пожалуйте сюда. Жду. Дверь будет не заперта.

Вскипятил на примусе чайник, заварил чай, выставил на стол два стакана и блюдце с сахаром.

Вскоре в сенях послышалась осторожная возня. Вошел Михаил Иванович — невысокий плотный человек лет сорока пяти. Осмотрел экипировку Афанасия и рассмеялся:

— Хорош! Хоть сейчас на паперть.

— Давайте сначала побалуемся чайком, тем более что ничего другого у меня нет: яко наг, яко благ.

— Предвидел и прихватил.

Михаил Иванович достал из кармана плаща сверток. После чаепития Афанасий обстоятельно доложил Михаилу Ивановичу о ходе выполнения задания по розыску и обезвреживанию «кукушки». Михаил Иванович похвалил Афанасия и снабдил его «информацией».

— Будь осторожен, Саша. Ни пуха ни пера, — сказал Михаил Иванович.

Чекисты крепко пожали друг другу руки и расстались.


…Вадим долго вчитывался в записную книжку, в которой торопливым и неразборчивым почерком Афанасия были сделаны заметки. То и дело спрашивал: «Это что, это о чем? Не мог писать разборчивее!» Афоня объясняет и улыбается, ждет одобрения. А вместо этого:

— Под чью диктовку писал?

— А разве не ты посылал меня? Что слышал своими ушами, что видел своими очами, то и записал. А что, не так?

— Не притворяйся! Ты знаешь, о чем я спрашиваю, за тобой мои люди следили. Зачем ходил в НКВД?

— Да что я, сумасшедший-то и на самом деле, а не только по твоему документу? Вон чего надумал! У меня на плечах одна голова. Я думал, ты умный, а, оказывается, — просто псих. И зачем я только связался с тобой? Идти бы к властям, покаяться, авось дальше штрафного не отправят, а тебе наверняка петля.

Вадим выхватил пистолет.

— Стреляй. Небось не выстрелишь, побоишься шум поднять. На виселицу-то неохота. Дурак ты: человеку дело сделано, а он за оружие. Подземные братья тебе не помощники, а я кое-что могу.

— Пошутил. А ты не так труслив, как показалось вначале.

— Врасплох и медведь труслив, а смерть вокруг меня ходит, и я притерпелся к этому маршу. На фронте смерть, в трибунале смерть, от тебя тоже смерть. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Говорят, заяц не трусит, а себя бережет. Вот так-то! Нам с тобой до поры до времени придется быть вместе, а потом каждому свое. Я с твоим документиком пойду искать укромное местечко. Ненормального всегда изображу, к дуракам не придираются.

— Ладно. Давай-ка лучше выпьем!

— С удовольствием, за успех дела, — принимая стопку, сказал Афанасий.

Вадим ушел за перегородку и составил по записям Афанасия шифрованную радиограмму.

Радиограмма была принята и за линией фронта и советской контрразведкой. Заканчивалась она сообщением о приобретении ценного агента.

X

Пока Дуня гостила у тетушки в Липецке, Вадим жил в Куйме. Он спасался в избе у Елизаветы, а чуть что — нырял в подземное убежище Федора. Но все тревоги, кроме одной, были ложными.

Только пообедали и Елизавета убрала со стола, а Вадим вышел в огород, чтобы покурить (в избе нельзя: зайдет кто из верующих — табачный дух учует), как в дверь кто-то забарабанил. Вадим в избу и в подполье. Елизавета не торопясь накинула на голову черный монашеский убор и направилась в сени. На пороге молодая женщина.

— Господи, Марфинька! Каким ветром тебя ко мне занесло? Да проходи, проходи. Тебе я завсегда рада.

Марфинька какими-то дикими прыжками бросилась в избу вслед за старицей и закричала истошно:

— Отдай моего Гришу. Ты, ведьма, съела моего маленького Гришеньку, а теперь лопаешь большого. Отдай, отдай!

Глаза круглые, на губах пена, из-под платка выбились космы волос, словно голые прутья ветлы на осеннем ветру.



— Марфинька, господь с тобой! Да ты, никак, больна, не в себе?

— Отдай, ведьма, Гришу, добром отдай!

Опустилась на колени, обняла ноги инокини и стала умолять:

— Пожалей, отпусти, на что он тебе, старой?

Елизавета с трудом подняла женщину с пола, усадила на лавку, стала уговаривать:

— Все будет хорошо, все устроится, найдется твой Гриша. Я ведь о нем ничего не знала, а теперь все разузнаю.

Проворно юркнула в запечье и вынесла в чашке какое-то сильно пахнущее зелье.

— Выпей святой водицы, и все пройдет.

Марфа покорно дала напоить себя. Святая водица отдавала валерьяной. Женщина успокоилась. Елизавета присела рядом, обняла, гладила по голове, плавными движениями массировала затылок. Потом оделась, волосы Марфиньки привела в порядок, взяла ее под руку и вывела на улицу. Молча пошли они к деревне, где жила Марфа.

А давно ли было! В просторной избе Елизавета улещает Марфинькину матушку. Сама Марфинька на сносях, шьет распашонки на ручной швейной машинке. Веселая, радостная, просветленная. В избу заходит Гриша. Потный, усталый: он перекапывал огород. Поздоровался и попросил у тещи поесть.

— Марфа, накорми его!

Марфа быстренько собрала на стол около печки. Гриша подошел к столу и не успел присесть, как теща прикрикнула:

— Лоб перекрести! Когда только ты станешь от своих комсомольских привычек. — Обратилась к дочери:

— Я бы с таким нехристем спать не легла.

Гриша усердно помолился.

И еще.

Короткой летней ночью Елизавета пришла вместе со старцем Федором. На осторожный стук в окно дверь открыл отец Марфиньки Яков. Старица ему шепнула:

— Подойди под благословение.

Уединились в чулане.

— О божественном я с тобой теперь не буду вести речь — времени мало. Бог простит, — начал старец. — Живем мы на грешной земле и должны помнить о земном. Слушай, запоминай, исполняй, ибо я говорю по наказу отцов истинно православных христиан, которые наделили меня правом указывать и приказывать. Настал час, и разразилась война против нечестивых коммунистов. Началось страшное кровопролитие. Весь христианский мир поднялся против антихристовой власти. Германское воинство идет с огнем и мечом. Долго мы ждали избавления нашего, и час этот близок. Все истинно православные обязаны оказывать всяческую помощь освободителям.

«Складно говорит», — думала Елизавета.

— А чем мы, немощные, пособить можем? Не только пулеметов, даже винтовок у нас нет.

— Ты, Яков, думаешь, как в гражданскую было. У наших освободителей оружия хватает. А мы пособим и без винтовок. Ни один верующий не возьмет в руки советского оружия и не пойдет на войну, ни один не возьмет в руки ни серпа, ни молотка, чтобы ни одно зерно, ни один гвоздь не попал безбожной рати. Все мужчины призывного возраста хоронятся и ночами, где только можно, растаскивают колхозный хлеб, огню предают все, что гореть может. Так и передай по своей общине!

— Ой, боязно-то как!

— Боязно? А ты мало натерпелся страху от коммунистов?

— Мне они ничего плохого не сделали…

— И чего ты можешь от них ждать? Разве угона в сибирские дебри? Все нам зачтется, когда коммунисты будут разбиты. Снова будешь хозяином, снова пуще прежнего тебя люди почитать будут. Активисты, кои в живых останутся, руки тебе целовать будут.

— Дай-то бог!

— Как твой зятек, не отшатнется?

— Гришка? Нет, он предан вере нашей. Тут мы со старухой поусердствовали, а пуще — Марфутка. Он у нее под пяткой. Да и мать Елизавета помогла.

Этого Григория и доставила Надежда Егоровна на втором году Великой Отечественной войны Ивану Петровичу. О нем-то и сокрушалась Марфинька.

Да еще о младенце Гришеньке, умершем на первом году своей жизни только потому, что было запрещено обращаться к советскому врачу за медицинской помощью.


В большой тревоге Елизавета вернулась домой, сдав Марфиньку родителям. Теперь всего можно ожидать. Рехнулась бабенка, и что еще выкинет — подумать страшно!

Появление Марфиньки встревожило Федора и Вадима.

— Надо ее побывшить! — зло сверкая цыганскими глазами, изрекла старица.

— Мать, а не грех? — не без лукавства спросил Федор.

— Отстань ты со своими грехами, — одним больше, одним меньше, все равно.

Она не стеснялась Вадима, будучи уверена, что фашисту не в диковинку убивать.

— Разумное предложение, — поддержал ее Вадим. — Я помогу. Вот эту таблеточку дайте больной, и через день она будет безвредна. Вот и весь грех.

Он вручил старице лекарство.

— А теперь мне у вас оставаться нельзя. Как говорит русская пословица: береженого и бог бережет. Начнут чекисты трясти ваши катакомбы и меня могут зацепить.

Федор его поддержал:

— Верно. Уходить вам надо. Я в своем подполе еще продержусь, а вам отсюда пора.

Он боялся, что застукают немецкого шпиона и тогда ему несдобровать самому.

— К Дуньке надо перебираться, там безопаснее. Кому в голову придет искать шпиона у этой вдовушки.

— А она вас не предаст и меня вместе с вами? — спросил Вадим.

— Побоится. Да и не поверят ей, слишком простовата, — аттестовала ее мать Елизавета. — И что она знает: мою избу да Феклу. Небось Аннушку Прищемихину не выдала. Вас учить нечего, сумеете молодую женщину увлечь, на мужиков она, кажется, слабая.

На вторые сутки от таблетки Вадима Марфинька скончалась. Яков догадался, какое лекарство получила от старицы дочка, но был так запуган, что даже не сказал жене о своих подозрениях. Зато она материнским сердцем почуяла преступление и, не говоря ни слова, направилась в районный центр и разыскала Киреева. Ему призналась:

— Я верующая, но и мать к тому же. Одна у меня она была, и за что ее погубили, за что Григорий пострадал? За что погиб младенец Гришенька, за что его уморили? Неужели такая ведьма будет жить на белом свете, а моя Марфинька будет гнить в могиле?

Иван Петрович, как умел, успокоил старую женщину и обещал все сделать, чтобы правда восторжествовала. Только попросил ее до поры до времени никому больше не говорить об этом.

Федор забеспокоился не на шутку. Он верил предчувствиям. Фашиста могут поймать: любой школьник заявит, если в чем заподозрит. А шпион его, Федора, жалеть не будет, выдаст! Марфы-то нет, но что думают Яков и его старуха? Вдруг догадались? Могут не заявить. А вдруг? Лизавета ведь тоже отступиться может. Тогда конец.

Старец опустился на колени перед иконами и стал горячо молиться, просить у бога прощения за свое малодушие, за кощунство. Молился долго и по-своему искренне.

XI

Дуня вернулась из Липецка в Куйму. Фекла выглянула в окошко и отскочила, увидев свою квартирантку. Дуня на порог, крышка в подполье захлопнулась. В нос шибануло сивушным перегаром. Дуня ушла за перегородку, переоделась в темное. Фекла к ней.

— Как, Авдотьюшка, съездила? Все ли слава богу?

— Тетушка стара стала, болеет часто. К себе бы ее взять, а куда? Запуталась я совсем. А чего у тебя в избе дух тяжелый, водкой разит?

Фекла присела на лавку, пригорюнилась и полушепотом поведала о своей печали:

— Снова мой Софрон загулял, пьет без просыпу, успевай только самогон доставать. Спасибо, одна наша сестра, которая не в подозрении, гонит это зелье из свеклы. А то где бы взять? Деньги он мне на это дает. И нам с Манькой на харчи перепадает.

— Он же не работает, откуда у него деньги?

— А тот мужик, с которым он с войны прибег, дает. Он старшим над Софроном. А теперь куда-то перебрался, где-то в другом месте укрывается. Деньги у них большие, а где достали — не говорят: поди, нечистые. По нашей вере пить грех, а Софрону можно — он не приобщен. Теперь сидит в подполе, остерегается: говорит, ежели поймают — к стенке.

— Как бы мне повидаться с матушкой? Феклушка, дай ты ей обо мне весточку.

— Манька! — крикнула Фекла дочке, которая на лапке в углу под образами укладывала спать тряпичную куклу. — Сбегай к старице и скажи ей, что сестрица Авдотья у нас и желает ее видеть. Да смотри, на улице ни с кем не говори!

Маня накинула рваную кацавейку на худые плечики, платком голову закутала и бегом: хоть по улице пробежаться, а то все в избе да в избе.

Старица не заставила себя долго ждать: пришла вслед за Маней. Наскоро перекрестилась и поздоровалась.

— Как там наши? Не случилось ли чего?

Дуня стала рассказывать о болезнях тетушки, но Елизавета перебила:

— Как там твои гости?

— A-а, гости? Не знаю, я ведь там еще не была, прямо сюда к тебе за советом.

И опять стала рассказывать про тетушку. Елизавета слушала и не слушала, приговаривая:

— Бог даст, все устроится, никто как он — всемогущий.

Вопрос Дуни, брать ли к себе тетушку, обеспокоил старицу. Мешать будет старуха, может сбить с толку вдовушку. Тогда сорвутся планы, так хорошо задуманные. Только бы удержать бабу до прихода немцев. А они близко, и Вадим говорил, что скоро здесь будут. Он не врет: ведь сам не спешит обратно, здесь своих дожидается. Ему необходимо надежное убежище, а самое надежное у Дуни. Кто будет искать шпиона под боком у начальника НКВД? Она доверчивая, но и не глупая. А вдруг разгадает то, чего ей знать не надобно? И теперь у нее нет-нет да и проглянет тревога за свое добро.

— Повремени, сестра, с тетушкой. Видишь, время какое неустойчивое, фронт рядом, и все может вмиг перемениться.

— Что переменится? Может, придется в эвакуацию?

— Нам не от кого бежать. Мы будем нести свой крест до конца.

— Не так я воспитана, чтобы так просто нести крест. Мне с самых детских лет отец вдалбливал, что бога нет и молиться иконам просто смешно. Вот и тяжело мне. Всегда нечистая сила верх берет. Ты вначале говорила, что все надо отдать для спасения души, а мне как-то жаль было расставаться с хозяйством. Потом я смирилась, а ты сказала другое: ничего не продавать, а только помогать истинно православным. Потом я стала укрывать двоих незнакомых мужиков. Один-то никудышный, а другой ничего. А что, если дознается милиция? Меня за решетку. Ведь та же Аннушка вон где служит!

— В Аннушке я уверена, много она нашему делу способствовала. Ей уже назад некуда, — проговорила Елизавета. — Вот что, сестра: выкинь из головы все сомнения. Нам с тобой нечего в прятки играть. Верно, проверяла я тебя и уверилась, что не обманешь, не предашь. А чтобы и ты мне поверила, пойдешь сегодня со мной на тайное молебствие наше. Соберутся все наши самые уважаемые братья и сестры. Отец Федор — наш главный наставник будет грехи отпускать и давать благочестивые советы верующим. Будет наша провидица дева Мария. А что касается твоего хозяйства, то мы передумали: не надо его рушить, живи дома и хозяйствуй, поступай на работу, какая по душе, — теперь везде нужда в работниках. А что отсутствовала, так у тетушки была. Твоя лепта в божеское дело — укрывать в своем доме братьев гонимых. Не бойся, они сами дорожат, чтобы все оставалось в тайне, тебя но подведут, а все-таки сама будь осторожна: никого в дом к себе не пускай, пока не покинут те двое. А потом и тетушку возьмешь.


Большая изба стояла рядом с кладбищем. Когда-то поставил ее приезжий торгаш поодаль от мужицких изб и открыл заезжий двор с трактиром. Ему не повезло, разорился вконец и от великого огорчения повесился. Все имущество купца было распродано с молотка, а на избу покупателя не нашлось — плохая слава про нее шла. Молодая вдова уехала куда-то и больше не показывалась… Давно это было. Дорога стороной обошла Дом, и только узенькая тропка пролегла к покосившемуся крыльцу: протоптал ее единственный жилец — Ерема, сторож кладбищенской церкви. Церковь давно разобрали мужики на кирпичи. Ерема жил в заброшенном строении, отгородив себе угол с одним окошком за печкой. Питался старик подаяниями сердобольных старух.

Это строение и было облюбовано «истинно православными» для своих тайных молений. Украдкой пробирались они на свои сборища. Если кто и попадался на глаза колхозникам, те не придавали значения: Ерема — отсталый элемент, и пусть несознательные старухи молятся с ним. Чем бы ни тешились.

Дуня пришла на сборище в сопровождении Феклы. В большом углу — божница со старинными образами, перед божницей теплится лампада, у каждой иконы прикреплены тоненькие восковые свечки. Они тускло освещают темные невыразительные лики святых. Вдоль стен — широкие лавки. На столе под парчовым покрывалом лежит толстая книга с медными застежками и стоит подсвечник с пятью незажженными свечками. Их зажгут потом, когда начнется богослужение. За столом сидит старик в монашеском одеянии. На груди у него блестит серебром большой крест на цепи из крупных золоченых звеньев. Волосы сивые с рыжим отливом, борода такого же цвета свисает длинными прядями, щеки голые, нос длинный, толстый книзу, красный с синими прожилками, глаза белесые, выпученные под набрякшими веками. Вот он какой, отец Федор. Рядом с ним сидит дева Мария в черной накидке. Она тупо смотрит на парчовое покрывало и шумно вздыхает.

На лавках и на полу тесно уселись верующие. Больше всего древних старух и стариков. Правда, есть и молодые женщины, нет только мужчин мобилизационного возраста: те укрывались в подземельях или рыскали темной ночью по колхозным полям, фермам, амбарам, гумнам.

Чинно и неторопливо прошествовала к столу Елизавета в полном иноческом облачении. Все встали. Старица троекратно перекрестилась, повернулась к сборищу и сделала три низких поклона. Ей нестройным хором ответили.

— Сегодня у нас, православные, — начала старица, — великий день — праздник воздвижения животворящего креста господня, на котором был распят иудеями сын божий.

Голос у инокини проникновенный, мелодичный. Бледное лицо похоже на иконописный образ, на нем большие черные глаза, они завораживают и пугают. Слушают ее с тупой покорностью и суеверным страхом.

Дуня вместе со всеми усердно кладет поклоны и зорко вглядывается в толпу.

— Православные, — звенел голос старицы, — недолго нам осталось ждать освобождения, грядут наши избавители, они близко, и господь дал нам весточку, чтобы ждали. А ждать и терпеть сам бог велел. Мы ждем и надеемся на его святую волю. Но, дорогие братья и сестры! Наша казна оскудела, а содержать мучеников, кои томятся в катакомбах, надо. Мы призываем вас внести свою лепту на наше дело. Рука дающего не оскудеет, все возместится вам сторицею. Аминь.

Руки верующих нашаривают в потаенных местах заранее приготовленные десятки и тридцатки. Дева Мария с парчовой сумкой в руках проходит по рядам молящихся.

— До начала богослужения я хочу поделиться с вами великой радостью: наша община пополнилась женщиной большой святости и преданности престолу господа. Вот перед вами новая сестра Евдокия! Кто она и откуда — дознаваться не надобно, это есть тайна, — объявила Елизавета.

Началось богослужение. За попа служил отец Федор, за дьякона — Елизавета. Дуня только раз была в церкви, когда венчалась соседка, она смотрела на эту церемонию, как на представление, веселое и праздничное. В церковных службах она ничего не смыслила, и все же теперешнее представление показалось ей убогим. Но до конца довести богослужение не удалось.

— Спасайтесь! — раздался испуганный выкрик.

Все всполошились, словно стая вспугнутых ворон, и ринулись к дверям. Давка, стоны, слезы. Дуня подалась ближе к старцу. Толстуха погасила свечи. Старец вытолкнул раму из окошка и вывалился в темноту. Марья хотела было вслед за ним, да не успела, новообращенная сестра Евдокия выпрыгнула вслед за Федором. На бегу тускло поблескивал серебряный крест, съехавший на спину. На крест и ориентировалась Дуня, шлепая по раскисшему чернозему. Старец на бегу шепнул:

— Ты, Машка, не отставай, держись за мной. Кажись, убегли. Ты чего молчишь, кобыла?

— Я рядышком, не отстану.

— Свят, свят! Кто ты? — спросил перепуганный старец.

— Не пужайтесь, это я, сестра Евдокия.

— Х-м, оплошал я, — отлегло от сердца наставника. — А где дева Мария?

— Разве в такой темноте да панике разберешься? А вы, батюшка, не бойтесь, я вас провожу.

Молча добрались до какой-то избенки.

— Ты, сестра, ступай на ночлег к Фекле, а я тут помолюсь в тишине.

Дуня спряталась за плетнем и, вглядевшись в темноту, увидела, как отец Федор открыл люк в задней стенке избы и нырнул в него. Вскоре туда же пришлепала дева Мария.

Дуня напряженно осмотрелась вокруг, запоминая избу, в которой скрылись Федор и Марья. Незнакомому человеку в Куйме нелегко найти нужный дом даже в дневное время. Большое село строилось как попало. Улочки и переулки кривые, перепутанные, словно клубок ниток, побывавший в лапах игривого котенка.

Тревога оказалась ложной, а виной тому был Софрон. Когда Фекла ушла с Дуней на молебствие, а Маня уснула, Софрон вылез из подполья и стал искать самогонку. Жбан был пуст. Вспомнил, что сам же его осушил. Ну как стерпеть, коли хочется опохмелиться? Он пошагал по знакомой тропке к «истинно православной» самогонщице. Домой возвращался окраиной села и оказался вблизи моленной. Патрульные — двое подростков — промокли под дождем, дрожали от холода и страха: все им чудилась милиция. Шаги пьяного Софрона испугали их, и они подняли крик.

Когда Дуня пришла на ночлег, Фекла на чем свет стоит ругала Софрона:

— Ты, пьяница, бродишь по улице, а там облава. Поймают — и к стенке. Изверг! Пошел в подпол!


Утром ни свет ни заря в избе у Феклы появилась Елизавета, и прямо к Дуне за перегородку.

— Уж я так волновалась, так расстроилась! Напугали-то нас как! Не дали провести до конца молебствие. Как ты скрылась?

— А разве захватили кого?

— Слава богу, все целы. А случилась напрасная тревога — парнишки напугались и нас напугали. Ну уж лучше пустая тревога. Известно, пуганая ворона и куста боится.

— Матушка, а о какой весточке ты вчера говорила в проповеди? — И спохватилась: «Опять поторопилась. Не хватало того, чтобы сейчас отшили меня, когда я уже к самому логову подобралась». И зачастила: — Ведь я к чему спрашиваю? А к тому, что мне тоже надо подготовиться. В доме у меня двое от властей прячутся, а ежели долго не придет освобождение, так их и поймать могут. А ежели скоро, так я уж сумею продержаться, вывернусь как-никак.

У старицы забота — усыпить подозрительность любознательной новообращенной сестры. Вадим не дурак, видно, знает, когда свои придут. А что если его схватят до прихода? Тогда все полетит к черту! А счастье-то рядом. В мечтах своих видела себя Елизавета игуменьей большого женского монастыря. В большом храме золоченый иконостас. Храм высокий и гулкий. Стройный девичий хор на клиросе. Заливается колокольный звон. Свой, зазывной, заливистый: «Приидите-приидите, приидите-приидите» — и ответный басовитый из мужского монастыря: «Приидем-приидем, приидем-приидем». А она, окруженная всеобщим поклонением и почитанием, самовластная хозяйка и страдалица…

— Верь моему слову, Евдокия, все будет хорошо, дождешься ты земного счастья. Вон какая ты ладная да красивая, кровь в тебе так и играет. По себе знаю. Вера наша не перечит желаниям плоти, когда душа предана богу. А уж я тебе так устрою, что век за меня будешь богу молиться. Жениха подберу тебе такого, что и во сне не привиделся. Я заметила, какими очами взирал на тебя наш гость. Женю я его на тебе, и будете вы оба счастливы.

— Ты о ком это, матушка?

— Притворщица, будто не знаешь? Вадимом его величают. Скоро, очень скоро станет он большим человеком, и ты с ним попадешь в самое высокое общество. При твоей красоте и при твоем уме многого можно достигнуть. А я уж постараюсь. Прикипело мое сердце к тебе не знаю как.

Дуня слушала старицу и удивлялась: как непохожи эти ее речи на те — о бренности земного существования.

— Иди, Дунюшка, домой, наберись терпения и жди. Недолго осталось. Проведай наших затворников, позаботься о них. Завтра к вечеру я буду у тебя. Ты сама пока на глаза не показывайся никому, пусть думают, что у тетушки.

XII

Ночью Афоня пошел во двор, оступился впотьмах и повредил ногу. Ох и ругал же его Вадим!

— Разгильдяй! Кто дал тебе право портить конечности? Ты должен включиться в активную борьбу. А ты что? Я уже в центр донес, что ты в походе, заверил командование, что задание будет выполнено.

— Это очковтирательство.

— А ты не симулируешь? Ясейчас проверю. Которую ногу подвернул?

— Левую.

— Ложись, сейчас вправлю, — схватил больного за ногу и дернул на себя. Афанасий завопил не своим голосом.

Немец выругался и зажал ему рот.

— Молчи, скотина! Услышат — капут нам. — И, помедлив, спросил: — Легче стало?

— Маленько полегчало. Знаешь что? Принеси-ка ты мне палку, опираться буду и разомнусь: со мной это не впервые. Не завтра, так послезавтра включусь в дело. Ты за меня не волнуйся, я свое задание выполню в срок, а может, и раньше.

Принесенный со двора кол Афанасий обрезал и обстругал ножиком. Славная палка получилась — увесистая.

Всяк занялся своим делом: Афоня на лавке у дверей подшивал к нижней рубахе потайной карманчик, а Вадим колдовал у рации. Послышался осторожный стук в окно. Немец торопливо спрятал рацию.

— Откройте, это я, Дуня, — послышалось из-за окна. — Афоня поковылял к двери. Вадим засветил пятилинейную лампу. Пока Дуня снимала мокрое пальто, Вадим не сводил с нее глаз. Румяная, веселая, она была чертовски привлекательной. Вадиму не терпелось остаться наедине с ней.

— Марш в свой закуток и спи! — приказал он своему подручному.

Бросился к дверям, чтобы запереть сени. Дуня остановила:

— Не торопись, успеешь! Мне еще выйти надо.

Потом произошло все, как в кино: вместо Дуни в избу вбежал Иван Петрович Киреев с двумя своими сотрудниками. Вадим кинулся к лампе. Не успел он поднять пистолет, как получил удар по руке увесистой палкой, оружие покатилось по полу. Помощники Киреева скрутили руки шпиона.

На стареньком грузовике Дуня вместе с двумя сотрудниками отделения приехала в Куйму. В подземных тайниках были взяты Федор Козодеров с девой Марией и Софрон. А потом были вытащены из убежищ и другие дезертиры, выданные отцом Федором. Он сделал это без внутренней борьбы.

Старица Елизавета как сквозь землю провалилась. Ее изба оказалась пустой, зато в подполье очень старательный вахтер Дружинин, известный по имени Серёня, обнаружил целый склад продовольствия. Чего тут только не было! Мясные консервы в ящиках, целый мешок сахара, два мешка пшена, два ящика водки, ящик чая…

Серёня вытащил все это на улицу, а сбежавшиеся колхозники недоуменно разводили руками: «Откуда, ведь нигде не работали?»

Фекла тоже прибежала, волоча за руку Маньку. Бежала в ожидании чуда. Вот бог сейчас и покарает поднявших руку на пастырей. Но чуда не произошло. Увидев гору ящиков, Маня спросила:

— Мама, а где сахар? Он сладкий?

И тут произошло неожиданное: Фекла бросилась к арестованному отцу Федору, плюнула ему в бороду и завопила:

— За что погубили моего Васеньку? Бабоньки, голодом я его заморила ради царствия небесного, а они…


А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК ДЕЛО «ДОБ-1»

ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК

«Пробный шарик» или…

Всего пятьдесят строк было в набранной нонпарелью заметке одного из зарубежных научных журналов. Журнал выходил в небольшом европейском капиталистическом государстве и пользовался популярностью на всех континентах. Неизвестный автор сообщал об исследованиях в лаборатории видного московского профессора Алексея Михайловича Круглова.

Заметка, занявшая скромное место в конце номера, тем не менее стала сенсацией, вызвав оживленные комментарии ученых и много всяких домыслов.

В Москве недоумевали, как могла появиться эта заметка? Кто дал информацию о работе, которая пока строго засекречена? Правда, заметка по существу ничего не раскрыла. Более того: в ней, с точки зрения знатоков дела, были, как говорят, общие слова. Скорее всего публикация — «пробный шарик»; авось подумают, что теперь уже нечего секретничать: «Все равно, кто хотел что-нибудь узнать об исследованиях Круглова, тот уже знает…»

В институте заметка вызвала настоящую тревогу: где-то рядом враг, кто-то пытается проникнуть в тайну научных работ с грифом «совершенно секретно».

Больше всех, конечно, встревожился сам Алексей Михайлович. Человек уже немолодой, много повидавший и испытавший в жизни, он отлично понимал значение случившегося. В тот день, когда журнал пришел в институт, профессор, казалось, постарел на несколько лет. Его успокаивали, говорили ему много добрых слов, а он твердил свое: «Опростоволосился».

— Не расстраивайтесь, Алексей Михайлович, — увещевал профессора старый друг, — этим делу не поможешь. Надо действовать, принимать меры… Может быть, охотник за государственными тайнами где-то около нас…

Профессор укоризненно посмотрел на коллегу:

— Да что вы, бог с вами!

— Всякое бывает, Алексей Михайлович…

Оставалась еще одна надежда: запросили несколько учреждений — не давали ли там официальной информации для прессы? Ответ пришел отрицательный. Что же делать? После недолгих раздумий Алексей Михайлович позвонил в КГБ.

…Беседа длилась недолго, и профессор был несколько удивлен, когда, уже прощаясь, сотрудник Комитета госбезопасности вдруг спросил его:

— Петр Максимович Егоров ничего не рассказывал вам о своих встречах с гостившим в нашей стране…

И сотрудник назвал фамилию иностранного ученого, работавшего в смежной области.

— Нет, не рассказывал, — несколько растерянно ответил профессор. — Хотя друг от друга у нас с Егоровым никогда не было тайн. Петр Максимович — мой лучший ученик и ближайший помощник… — Профессор умолк, задумался и вдруг решительно заявил: — Простите, но я исключаю даже самую мысль о нем, как о…

Алексей Михайлович говорил быстро, сбивчиво и все время почему-то сосредоточенно смотрел на стол. А потом вдруг, взглянув на собеседника, и вовсе смутился: собеседник улыбался.

— Я тоже не допускаю этой мысли, Алексей Михайлович… Но не будем столь категоричны в своих суждениях. Жизнь — сложная штука.

Рви цветы, пока цветут…

Натали, так звала ее бабушка, с детства привыкла к шумному обществу в их доме. Отца она не помнила, он погиб на войне, а мать очень быстро перестала горевать. Пианистка, много ездившая но стране с концертными бригадами, она всегда была в окружении веселой компании. И Натали была еще школьницей, когда ей разрешили допоздна засиживаться в обществе маминых друзей. Девушке нравилась жизнь веселых и, может, несколько беззаботных людей.

Ей еще не было и восемнадцати, когда за ней стал ухаживать скрипач, сухощавый молодой человек с мужественным лицом.

Мама снисходительно относилась к роману. Женщина не очень строгих правил, она сквозь пальцы смотрела на то, как дочь порой уединялась со скрипачом в свой «девичий будуар». Впрочем, Анну Петровну нельзя было всерьез принимать как мать. Нет, она не была создана для этой, по ее словам, «удивительно скучной работы». Да и времени не хватало — постоянные разъезды, гастроли…

Роль воспитательницы взяла на себя бабушка. Ей уже было далеко за шестьдесят, но она, в прошлом хористка провинциальной оперы, до сих пор подолгу просиживала у зеркала. У нее был свой «моральный кодекс», требования коего настойчиво внушала она внучке. Главное среди них: «рви цветы, пока цветут, пройдут златые дни, завянут ведь они».

И Натали стала смотреть на жизнь глазами бабушки.

Красивая, стройная, неглупая и в меру образованная, она легко завоевывала симпатии молодых и не очень молодых мужчин. Скрипач скоро уступил место театральному администратору. Этот предлагал руку и сердце. Натали молча выслушала его, а потом расхохоталась.

— Что вы — с ума спятили, Виктор Александрович! Вы знаете, кем должен быть человек, который сможет взять меня в жены?

И, хлопнув дверью, вышла из комнаты. Бабушка была довольна внучкой: «Правильно понимает жизнь…»

Трудно сказать, какой дорогой пошла бы Натали после школы, если бы однажды в их доме не появился старший брат покойного отца — Федор Степанович. Это был крупный ученый, которого вопреки его собственному желанию перевели в Москву из южного города. Профессор, горячо любивший брата, считал своим долгом позаботиться о его семье, и в первую очередь о племяннице. До него доходили смутные слухи о том, что жена брата ведет образ жизни, отнюдь не заслуживающий одобрения. И в первые же дни своей московской жизни он убедился, что слухи эти весьма основательны. Тогда он твердо решил: «Мать — уж бог с ней, пусть живет, как хочет, а за племянницу я в ответе… Перед памятью брата».

Профессор частенько наведывался к Натали. Она была в последнем классе школы, когда он повел с ней разговор о будущем; и с грустью отметил: увы, бабушкины семена уже пустили глубокие корни.

В воскресные дни Федор Степанович увозил племянницу к себе на дачу. Ученый любил прислушиваться к говору ветра, птиц и любоваться тем, как солнечный свет пробивается сквозь густую зелень дремучего леса. Здесь дядя и вел, как он выражался, воскресные «проповеди», увлекательно говорил о своих исследованиях, о своих учениках, трудом и талантом утверждавших место в жизни. В рассказах ученого вставали перед девушкой удивительно интересные, смелые люди, поистине творящие чудеса. И порой Федору Степановичу казалось, что племянница другими глазами начинает смотреть на мир.

Натали поступила в Институт иностранных языков… «Кончит Иняз, — думал профессор, — я ее в научный институт переводчицей определю. Может, так и появится любовь к точным наукам. Или же будет педагогом».

У бабушки были свои планы: выдать внучку замуж за дипломата и отправить за границу. Это, как говорится, программа максимум. Программа минимум — переводчица Интуриста.

Что же касается Натали, то она еще ничего не решила.

В институте у нее было много друзей. Друзей разных и по-разному оценивающих, что есть счастье человека.

Как-то раз у Натали собрались на вечеринку однокурсники. Она была более откровенна, чем всегда, и высказала свое заветное: рви цветы, пока цветут.

— Неужели это твое кредо, — допытывался староста их учебной группы Саша. — Неужели ты серьезно веришь, что любовь может сделать больше, чем труд?

Она усмехнулась и, передернув плечиками, исподлобья оглядела друзей.

— Я не верю ни в силу любви, ни в силу труда. Я верю в силу денег. Искусство жить — искусство делать деньги. Как их делать — это сугубо индивидуально… Не правда ли?

И, не ожидая ответа, она звонко рассмеялась, так что трудно была понять — всерьез она или шутит назло Сашке.

Поздно вечером, когда друзья разошлись, Наташа устроила бабушке разнос. Началось все с того, что бабушка сказала:

— Молодец, Натали… Как ты этого Сашку отбрила! Ты не слушай его… И дядьку твоего… Жизни не понимают…

Натали взорвалась:

— Ты дядю не трогай! Слышишь! Не смей!

Димка-кактус

У дяди появился помощник — Дима, молодой инженер-строитель. Диму познакомили с Натали на концерте. В последующие дни бабушка была в полном смятении: Дима отнюдь не мог, по ее мнению, составить счастье внучки, а попытки помешать вспыхнувшему чувству рухнули. Наташа была, словно в угаре. Все нравилось ей в Диме — и спортивная фигура, и темные курчавые волосы, лохматившиеся над черными задумчивыми глазами, и его игра на пианино. Впервые она, кажется, по-настоящему полюбила настоящего человека. Он чем-то напоминал ей дядю — такой же ершистый, колючий. Натали прозвала его «кактусом».

Однажды вечером Натали заявила бабушке, что Дима уезжает в Сибирь строить в тайге новый город и зовет ее с собой, конечно после окончания института.

…Бабушка несколько минут не могла прийти в себя.

— Ты с ума сошла!..Тайга. Сибирь… Безумство, бред. Это не для тебя. Да и вообще, что ты нашла в этом…

Была предпринята фронтальная контратака бабушки, мамы, ее друзей. Пытались даже подключить дядю: «Зачем девушке уезжать из Москвы?.. Да еще с ее специальностью…»

Долго Натали терзалась сомнениями. На ребром поставленный вопрос Димы: «Поедешь или нет?» — она уклончиво ответила: «Впереди целый год. Там видно будет. Но, честно говоря, меня не прельщает романтика тайги. Бабушка, вероятно, права — я не рождена для подвига… Подумай — может, и ты не поедешь?» Дима сжал губы так, что они побелели, и бросил что-то резкое, колючее.

Вскоре он уехал на север, сказав на прощанье:

— Что же, я согласен, Наташа. Поживем — увидим. Практика — критерий истины. Буду писать тебе и буду жить ожиданием твоих писем.

Было это в ту пору, когда Наташа уже перешла на последний курс.

Она преуспевала в занятиях — сказались трудолюбие, способности, интерес к языкам. Каждый раз на институтских встречах студентов с работниками какого-нибудь посольства Натали обращала на себя внимание произношением и богатым запасом слов. И когда Интурист попросил послать к ним на практику группу старшекурсников, среди них оказалась Наташа.

В Интуристе были очень довольны ею. Даже намекнули: «Возможно, что пошлем заявку на вас…» Наташе это было приятно, пожалуй, Интурист ей импонировал больше, чем Димкина тайга. А бабушка и вовсе ликовала: «Все выходит по-моему».

И вдруг, совершенно неожиданно для друзей по институту, для мамы и бабушки, Наташа перед самым окончанием вуза отказалась идти работать в Интурист. И вообще во всем ее облике, поведении, образе жизни произошли заметные перемены. Откуда этакая хмурость, озабоченность? Куда пропал былой интерес к вечеринкам, танцам? Бабушка склонна была отнести все это за счет Димкиных писем — они приходили чуть ли не через день. И старуха снова всполошилась: «Неужели уедет… До чего же переменчивая стрекоза».

В тайгу она не уехала, но однажды заявила маме и бабушке, что зря не послушалась дяди и не пошла в науку.

— Надо исправить ошибку. Попрошу дядю устроить меня в какой-нибудь институт переводчицей. А там видно будет. Может, и Димку перетяну, не правда ли?

Мама отнеслась безразлично к этому, а бабушка снова бубнила: «Я тебя не узнаю!.. Тебя подменили!..» Внучка ласково успокаивала бабушку, но решения своего не изменила. Что же касается дяди, продолжавшего опекать Наташу, то он был доволен. Откровенно говоря, Димкин вариант ему тоже был не по душе. И вот из крупного научно-исследовательского института, которым руководил друг Федора Степановича — Алексей Михайлович Круглов, в Иняз отправляют заявку на переводчицу.

Эврика!

Наталья Викторовна, ее теперь уже так величали, оказалась отличной переводчицей. Она не только переводила, но и реферировала для своего шефа некоторые статьи. А для повышения квалификации стала усердно почитывать доступную ей специальную литературу.

Профессору нравилась ее целеустремленность, серьезный подход к делу.

— Свяжитесь с Петром Максимовичем Егоровым. Это мой ближайший ученик, большой эрудиции ученый и чуткий, отзывчивый товарищ. Он поможет вам ближе познакомиться с нашей тематикой и освоить терминологию. Я ему скажу о вас… Вам будет легче…

Кандидат технических наук Егоров был действительно человеком добрым, отзывчивым и охотно помогал Наталье Викторовне, которая неожиданно проявила способности к точным наукам. Она удивительно быстро входила в курс исследований, которым посвятили себя шеф и его ученик. Наташа уже могла иногда понять, о чем они спорят, и легко вылавливала из большой статьи в каком-нибудь зарубежном журнале именно то, что больше всего могло интересовать профессора. Как-то она сказала Петру Максимовичу:

— Жаль, что я не послушалась дяди.

— Вы же еще очень молоды, Наталья Викторовна. Господи боже мой! О чем вы говорите? Вам и сейчас не поздно поступить в институт… И начать все сначала.

— Петр Максимович — вы гений…

И Наташа стала советоваться, в какой технический вуз поступить, как готовиться к экзаменам, чем сможет помочь дядя.

— Ну и, конечно, вы, Петр Максимович… На вашу помощь я могу рассчитывать?

Подготовка в вечерний институт еще больше сблизила Наташу с Егоровым.

По вечерам они иногда задерживались в лаборатории. А тут как-то в жаркий летний день молодой ученый пригласил переводчицу в Химки, поужинать на летней веранде речного вокзала. Она деликатно отказалась.

— Что вы, Петр Максимович… Это неудобно… К тому же экзамены на носу.

Он смутился, что-то пролепетал и, смущенно улыбаясь, развел руками.

— Я очень тронута вашим вниманием… В другой раз как-нибудь… Не правда ли?

Петр Максимович ничего не ответил.

Вступительные экзамены в институт она выдержала. Не потребовалось никаких и ничьих хлопот — переводчицу научно-исследовательского института охотно приняли в вечерний вуз. Бабушка ахала, охала, но и она смирилась.

Теперь начиналась новая полоса в жизни Наташи, и шеф в шутку уже называл ее коллегой. Специальность, избранная девушкой, была сродни направлению работ профессора Круглова.

Шли годы. Наталья Викторовна была на третьем курсе. Она уже не механически, а со знанием дела переводила, реферировала статьи для профессора. И он души не чаял в ней.

Разговор на набережной

…Однажды случилось так, что Наталья Викторовна не успела к концу дня закончить срочный перевод для большого доклада в Государственном комитете. Расстроенная, она пришла к профессору — как быть?

— Вот уж и не знаю. Завтра утром доклад, а для сравнения с нашими результатами зарубежные данные нужны до зарезу.

— Я готова привезти вам их вечером домой. Посижу здесь еще несколько часов.

— Да вы же голодны… Сейчас велю принести вам чего-нибудь перекусить. А к восьми пришлю машину…

Ее встретили очень радушно, запросто. Елена Максимовна, хорошо знавшая почти всех сотрудников мужа и покровительствовавшая некоторым из них, усадила Наталью Викторовну пить кофе. «Дела потерпят. Проголодались, поди…»

Профессор забрал переводы и, оставив женщин, удалился в свой кабинет. У хозяйки дома и переводчицы, несмотря на разницу в годах, обнаружилась общность взглядов на многие вопросы семьи и брака. Они понравились друг другу. Наталья Викторовна засиделась допоздна. И в тот же вечер было решено, что она будет давать уроки английского языка четырнадцатилетнему Володе — профессорскому сыну.

— Ждем вас послезавтра, Наталья Викторовна. Вообще прошу чувствовать себя у нас как дома…

И вот Наталья Викторовна уже «свой человек» в доме профессора. Обычно после занятий с Володей она оставалась ужинать, и случалось, что за столом оказывалась рядом с Петром Максимовичем, который иногда до поздней ночи работал с шефом. Наталья Викторовна беседовала с хозяйкой дома, а ученые вели свои разговоры, оживленно обсуждая результаты каких-то экспериментов.

Петр Максимович частенько провожал Наташу домой. И при этом всегда был подчеркнуто сдержан. Неужели это после ее отказа ехать в Химки? Или, может, тут совсем другое: она как-то, правда туманно, поведала ему, что есть в Сибири такой Димка-кактус…

Однако при всей своей сдержанности Петр Максимович не мог скрыть, что Наташа ему нравится.

Как-то осенью они задержались в институте и, возвращаясь домой, шли по набережной. Стояла безлунная ночь. Они молча глядели на мерцавшие сквозь туман одинокие звезды. Кругом было тихо, и только листья шуршали под ногами. Заговорили о поездке Егорова на предстоящий международный симпозиум в столицу небольшого европейского государства.

— Как жаль, что вы уезжаете. Мы поехали бы в воскресенье в Абрамцево…

Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Да, конечно… Мне тоже жаль… Нет, я не то хотел сказать. Но впереди еще столько воскресений, — и, кажется впервые, он пожал ей руку и уж совсем неожиданно прижал ее ладонь к своей щеке.

Потом он стал рассказывать ей о симпозиуме, о возможных дискуссиях. Наташа встревожилась.

— А вас не положат там на обе лопатки?.. Я боюсь за вас…

— Что вы, Наташенька… Мы так далеко впереди их…

И он говорил о шефе, о лаборатории, о последних открытиях. Наташа перебила его.

— Извините меня, Петр Максимович, но мне все это надоело в институте. Давайте о чем-нибудь другом…

Наедине с Дженни…

Через несколько дней он улетел за границу.

Его встретили там очень радушно — имя молодого ученого было известно участникам симпозиума. Петр Максимович возглавлял нашу делегацию, и к нему был прикреплен гид, один из местных ученых, хорошо знавший русский язык и работавший в области смешной с той, где вел свои исследования профессор Круглов. Это был молодой элегантный человек, вежливый, предупредительный. Все его звали запросто Карл.

— Вы можете мной располагать, как вам угодно. Надеюсь, что и вы в долгу не останетесь, когда я приеду в Москву.

— А вы собираетесь к нам?

— Да, в порядке обмена… Соответствующие переговоры уже ведутся…

И он назвал один из крупных московских институтов, где ему, вероятно, предоставят возможность поработать.

На первых порах Петр Максимович был весьма доволен, что к нему прикрепили такого гида. Несколько раздражало и беспокоило лишь одно обстоятельство: Карл буквально заполнил его время — ни одного вечера Петр Максимович не смог провести вместе с товарищами по делегации. Сегодня театр, завтра прогулка за город, затем в гости к какому-то профессору. Петр Максимович насторожился: в чем дело? Но разговоры, которые вели с ним, касались самых отвлеченных тем, связанных с наукой вообще, с литературой и искусством. И только однажды разговор переключился на его институт. Все началось с какого-то спора, в ходе которого он сам стал говорить об институтских делах. Но задумался он над этим уже позже, вернувшись в гостиницу.

Гид познакомил его и со своей сестрой Дженни. Эффектная молодая женщина с копной золотистых волос, небрежно спадавших на оголенные плечи, с мягкими темными глазами и белой шеей в мелких веснушках. Она тихо сказала ему: «Я большая поклонница вашей страны, ее прогрессивной науки».

Симпозиум близился к концу. Петр Максимович вместе с товарищами распланировал оставшиеся свободные вечера. И вот снова неожиданное приглашение: Карл зовет его к себе в гости. Егоров вежливо пытается отклонить приглашение, но ничего не выходит. «Я и Дженни хотим попрощаться с вами. Скромный ужин в узком семейном кругу. Мы да старики»…

Но «семейный круг» неожиданно сузился. Хозяин дома очень огорчен: родители вынуждены были поехать за город к тяжело заболевшему дяде. И они сели за стол втроем. А вскоре и сам Карл исчез — позвонили родители и умоляли сына срочно приехать, дяде стало совсем плохо…

— Дженни, ты останешься за хозяйку. Я скоро вернусь.

Петр Максимович не успел и слова вымолвить, как Карл распрощался, и они оказались с Дженни вдвоем во всей квартире.

Впрочем, не совсем так. Вдвоем, если не считать служанки, миловидной русоголовой блондинки, неожиданно появившейся в комнате в тот самый момент, когда Дженни предложила гостю пересесть поближе к камину.

— Прошу прощения, госпожа…

— Я, кажется, ясно сказала: сегодня вечером мы обойдемся без ваших услуг, Катрин!

— Извините, — испуганно пролепетала девушка. Так же как и хозяйка, она свободно говорила по-русски. — Какой-то господин настойчиво требует вас к телефону… Да, я ему говорила, что госпожа просила не беспокоить ее, но он уверяет, что к нему это не относится, что вы будете очень рады его звонку, что меня строго накажут, если я не доложу вам.

Дженни бросила на служанку недобрый взгляд. Потом обратилась к гостю:

— Простите, я вас покину на несколько минут. — И удалилась из комнаты, сухо обронив: — Катрин! Раз ты уж здесь, то помешай угли в камине…

Петру Максимовичу показалось, что девушка порывается что-то сказать ему. А может, это только показалось. Он сам хотел узнать у нее: где она научилась русскому языку? Но в этот момент вернулась Дженни.

Хозяйка мило улыбнулась вслед быстро удалившейся из комнаты служанке.

— Это ваша соотечественница. Дитя войны… Лагерь перемещенных лиц… Любовь всесильна. Русская девушка полюбила иностранца. И не вернулась в Россию. Отказалась. А муж мало зарабатывает. Попросилась в наш дом. Аккуратность и исполнительность, видимо, никогда не были ее отличительными чертами. Но что поделаешь — надо быть добрым…

И, подойдя вплотную к гостю, озорно вскинула на него глаза:

— Как будет развлекать меня русский ученый?

И, не ожидая ответа, Дженни взяла его за руки.

Он деликатно высвободил их, потом решительно поднялся с места, отвесил поклон и сухо сказал:

— Прошу прощения. Дела требуют моего присутствия в гостинице.

И, еще раз откланявшись, удалился…

На следующий день, рано утром, выйдя из гостиницы, Егоров неожиданно, где-то на пустынной улице, лицом к лицу столкнулся с Катрин. Видимо, она ждала его или, может, шла следом.

— Здравствуйте! Вы, оказывается, русская. Из лагеря перемещенных?

— Вам уже все известно обо мне…

— Вы пришли сюда, чтобы повидать меня?

— Да. К вам большая просьба. Возьмите эту маленькую посылку. Сувенир племяннику. Брат не хочет, чтобы я посылала ему посылки. Пишет, что не нуждается… И вообще чурается. Но тут маленький сувенир… Спиннинг. Я ему напишу. Он сам зайдет к вам. Вы не возражаете? Окажите услугу… Что делать — так сложилась судьба. Не упрекайте меня.

Она сунула ему в руку маленькую аккуратно перевязанную коробочку и быстро исчезла в переулке.

Все это произошло так стремительно, что Петр Максимович даже не успел опомниться. И только после того, как она исчезла за поворотом, он подумал: к чему бы вся эта история?

Через несколько дней делегация уезжала домой. Ее тепло провожали организаторы симпозиума. Дженни приехала на вокзал вместе с братом. Гид пожимал руку гостю и говорил: «Я надеюсь, что наше приятное знакомство продолжится в Москве. До скорого свидания, господин Егоров»…

В Москве его встречали шеф и Наталья Викторовна. Петр Максимович, увидев ее, покраснел: ему приятно было видеть ее среди встречающих. И он прямо сказал ей об этом.

В первый же вечер, когда они остались вдвоем, Наташа призналась Петру, что ей было грустно без него и она часто думала о нем, беспокоилась.

Он ничего не ответил, а только взял ее под руку, и они долго шагали молча.

Он все рассказал ей — о гиде, о его сестре, о возможном приезде Карла в СССР.

— Странно все это было… Ты не находишь, Наташа?

— Не знаю, Петя, может, и странно, а может быть, у них так принято.

«Гид» появляется в Москве

…Прошел год. Петр Максимович успел почти позабыть о своей поездке за рубеж. Он был поглощен работой и Наташей, которая, кажется, уже прочно вошла в его жизнь.

И вот нежданно-негаданно нагрянул гость — Карл.

Гость дал о себе знать по телефону. Петр Максимович несколько удивился и даже встревожился: он, кажется, не оставлял своего телефона Карлу, а справочная не давала номера телефонов института. Странно! Спросить у Карла, как он узнал номер телефона? Неудобно, обидится… И Петр Максимович перестал тревожиться. «Чепуха! Мало ли кто из наших ученых, с которыми имеет дело господин Карл, помог связаться со мной».

Долг вежливости обязывает. И он возил Карла по городу, показывая Москву. Они были в театре, ужинали в ресторане, а потом пригласил домой на обед — мама продемонстрировала русскую кухню. Выпили, закусили, поели блинов с икрой. Пошел оживленный разговор. Гость восторженно говорил о русских ученых и, в частности, о шефе Петра Максимовича, с которым был хорошо знаком по литературе. И вдруг неожиданно заявил:

— Перед моим отъездом в Москву редактор нашего очень популярного журнала попросил меня передать вам их предложение выступить со статьей. О чем? О ваших исследованиях… Большой гонорар, известность… Весь мир заговорит о вас…

Гость испытующе смотрел на Петра Максимовича и несколько раз повторил:

— Большой гонорар… Известность, даже, если хотите знать, слава! Правда, я где-то прочел, кажется у Бальзака, что слава товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо. Но гонорар в сочетании со славой — это, знаете ли…

Петр Максимович оборвал Карла:

— Вы отдаете себе отчет, что означает ваше предложение? Если бы вы не были моим гостем…

Но «гид» быстро перешел на шутливый тон и поднял тост за всемирную дружбу ученых. Уже прощаясь, он все-таки вернулся к своему предложению.

— А насчет статьи вы все-таки подумайте… Да, между прочим… Есть вариант… Вы можете сдать статью, оговорив при этом, чтобы ее не публиковали, если это вам нежелательно. Подумайте и над таким вариантом… Ну, а гонорар — само собой…

И вдруг неожиданно для гостя хозяин дружески похлопал «гида» по плечу и решительно сказал:

— А вы знаете — это, кажется, не плохой вариант. Есть о чем подумать. Увидимся — поговорим…

Рано утром Петр Максимович позвонил в КГБ и попросил срочно принять его…

Он или не он?

Несколько дней назад с границы сообщили, что долгожданный гость проследовал с группой туристов в Москву. Докладывая об этом генералу, майор Птицын сказал:

— Думаю, товарищ генерал, что события должны развиваться следующим образом. Турист обязательно повстречается с Егоровым и, вероятно, попытается установить с ним контакт. Я почему-то почти уверен, что Егоров после визита туриста сам явится к нам.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Сегодня я снова прослушивал пленку, присланную Ландышем. В тот вечер в доме Дженни ученый вел себя, я бы сказал, предостойнейшим образом. Ландыш снова подтверждает: Карл рассматривает Петра Максимовича как весьма крепкий орешек. Не надеется сразу расколоть. Но пытаться будет…

И вот — звонок. Майор ждал его с утра, зная, что вчера вечером Карл был в гостях у ученого.

…Петр Максимович старается восстановить во всех деталях свои встречи на симпозиуме, визит к «гиду», разговор с Дженни-обольстительницей, как он ее окрестил.

Ученый старается нарисовать портрет гостя. «Это же очень важно для вас. Я знаю!» Майор сдерживает улыбку. Так и подмывает достать из папки фотографию Карла и показать: «Вот же он какой!» Ладно, придет время — всё покажут. А пока майор весь внимание. Слушает и мысленно сопоставляет: все сходится с сообщением Ландыша. Петр Максимович действительно орешек крепкий — Карл это знает и все же надеется раздобыть сведения о работе института. Так он и сказал Дженни перед отъездом.

Куда тянутся нити от туриста-разведчика? На кого он надеется?

— Что вы сказали гостю, прощаясь? Повторите… Постарайтесь точнее.

— Могу с абсолютной точностью. Мысленно приняв решение звонить вам, я взвесил каждое слово, которое скажу туристу: «Подумаю, обязательно подумаю… Увидимся — поговорим».

— Когда вы снова встретитесь?

— Завтра… У меня дома…

— Постарайтесь вселить в гостя надежду, что не исключена возможность такого варианта — вы дадите короткую информацию для журнала… Обязательно поинтересуйтесь суммой гонорара.

— Хорошо.

— Позвольте вам задать один вопрос. Предупреждаю: мы вам верим. Иначе у нас был бы другой разговор. А вопрос такой: все ли, что касается ваших встреч за рубежом, вы рассказали? Абсолютно все? Или, может, кое-что забыли… Подумайте.

Петр Максимович стал мучительно перебирать в памяти каждый час своей жизни в те дни.

— Как будто бы все…

— Вот видите, экий вы… — И Птицын рассмеялся. — А молодая женщина, которая просила вас отвезти спиннинг племяннику… Забыли?

В глазах ученого не то испуг, не то растерянность.

— Боже мой, как же я мог забыть и не сказать вам… Но я никак не связывал ту женщину с гидом-туристом, с Дженни. Неужели это их агент… Теперь я понимаю. Боже мой, как я попался…

— Вы же заполняли таможенную декларацию и знаете, что запрещается перевозить что бы то ни было для передачи третьим лицам.

— Но я честно заявил сотрудникам таможни, что этот спиннинг меня просили передать. И сказал даже, кто просил… Спиннинг у меня забрали… Но перед отходом поезда вернули… Вернули и сказали: «Ладно, везите. Пусть парень рыбу ловит».

Ученый умолк, а потом глухо сказал:

— Вы должны мне верить, товарищ майор!

— Да успокойтесь вы, Петр Максимович! Я уж не рад, что вам про спиннинг напомнил. Видите ли, если бы я вам не верил, то уж, конечно, не дал бы понять, что располагаю несколько более подробными сведениями, чем те, которые вы мне сообщили. Сейчас от вас требуется максимальная выдержка, спокойствие и тонкая игра с вражеским разведчиком. Да, чуть не забыл. Последний вопрос: вы не встречали больше человека, забравшего у вас спиннинг?

— Встречал. Точнее — видел… Два раза… Через неделю после того, как я вернулся с симпозиума, мне позвонил какой-то человек и отрекомендовался: «Я брат Кати, которая передала вам спиннинг для моего сына». Я, естественно, пригласил его зайти за посылочкой. Назначил время. В субботу вечером. Он не пришел. А в воскресенье утром позвонил и сказал, что живет очень далеко от моего дома. И тут же спросил: «Где вы работаете? Собственно, меня интересует только район, так сказать, место возможной встречи». Я назвал. Он обрадовался. «Отлично. Я работаю в том же районе. Близ станции метро. Вы не возражаете, я буду ждать вас завтра в девять часов утра у выхода из станции метро. Я ношу зеленую шляпу, хожу с палкой. Большое спасибо. Я ведь живу в Мытищах. Ехать специально за спиннингом хлопотно». Вот и вся история.

— Ясно. Опытный дядька. А где же вы его снова встретили?

Петр Максимович застенчиво улыбнулся.

— Это несколько интимная история… Но от вас у меня нет секретов… Недалеко от дома девушки, с которой меня связывает…

Петр Максимович запнулся, и майор поспешил:

— Крепкая дружба?

— Будем считать, что так. В общем, это даже не имеет в данном случае существенного значения. В субботу мы не успели договориться о воскресном дне. Звоню ей утром, никто не отвечает. Тогда я решился нагрянуть без звонка. Иду и еще издалека вижу, как из «Гастронома» выходит моя знакомая. Я ускорил шаг. Она уже вошла в парадное, а я только с «Гастрономом» поравнялся. И тут он из магазина…

— Поздоровались?

— Я поклонился, но он, может быть это мне показалось, в сторону отвернулся… Вероятно, не заметил.

— Давно это было?

— Нет, в минувшее воскресенье.

Майор мысленно зафиксировал: на следующий день после встречи ученого с туристом.

— Каков из себя папа рыболова?

— Фигура этого папы весьма напоминает фигуру тяжелоатлета. Здоров как бык! Крупное лицо, чуть приплюснутый нос.

Майор поблагодарил ученого и, уже прощаясь, спросил:

— Простите… Как зовут ту девушку?

— Наталья Викторовна…

Птицын вернулся в кабинет и достал из сейфа папку, на которой крупно было выведено только одно слово: «Ландыш». В папке лежала фотография того самого «тяжелоатлета», о котором рассказал ученый. На обороте фотографии стоял большой вопросительный знак. Майор долго рассматривал снимок: «Он или не он? А если он, то как его найти? Ландыш даже фотопленку умудрился прислать. Теперь дело за нами…»

Операция «Спиннинг»

…Сорок третий год. Западная Белоруссия. Где-то совсем близко советские войска. Скоро они придут и в эту деревню. Но не дождалась их Катерина. Ждала свободы, а свалилось горе. Девушка на всю жизнь запомнила тот день. Солнце уже клонилось к закату. На душе зябко, тяжко и темно. Под конвоем их пригнали на станцию — всех тех девчат и парней, что оставались в живых. Подали состав двухосных вагонов с зарешеченными окнами и надписями на дверях: «Мы добровольно едем в Германию». Молча стояли угрюмые немецкие солдаты, держа на поводке огромных овчарок.

Ее никто не провожал. Отец погиб на фронте еще в сорок первом. Мать до смерти забили гитлеровцы, когда узнали, что Катин брат ушел к партизанам. Катерину взяли к себе добрые люди. Сперва прятали, а потом пристроили белье офицерам стирать. И вот новая беда — всю молодежь в Германию отправляют.

В рабочих лагерях она подружилась с молодым антифашистом Питом. Сперва это была только дружба молодых, которых сблизила жажда мести за кровь, за побои, за пытки. А потом пришла любовь, которая во стократ умножает силы. И, может, любовь эта помогла им вынести все, что пало на их плечи в неволе. Из лагеря их отправили в услужение к немцу, кулаку, в деревню где-то над Рейном. Поначалу им обоим это показалось раем. Но оказался он кромешным адом: побои, издевки, глумление, каторжный труд с рассвета до темноты — в поле, хлеву, на огороде, в кухне. Хозяин, не стыдясь детей и супруги, приставал к Кате, за что, правда, был бит дважды: женой в открытую и Питом тайно ночью. Для влюбленных вся эта история обернулась наихудшим образом. Пита нещадно колотил хозяин, Катю — хозяйка…

Но вот уже война зашагала и по немецкой земле. Молодые с надеждой смотрели на восток — скоро придет долгожданная свобода.

Однако она пришла с запада — в деревне появились американцы. Это случилось в тот светлый майский день, когда мир узнал о капитуляции фашистской Германии.

Конец войне, можно возвращаться по домам. Месяц пролетел как один день. Праздновали победу. Наконец комендант объявил Питу, что через несколько дней он получит пропуск. Куда? К родителям.

— А можно и к родителям и туда? — И Пит показал рукой на восток. — Моя жена, Катерина, оттуда, из России… Мы сперва заедем к моим родным. Это недалеко. А потом к ней, в Россию… Хорошо? Можно? Когда прикажете получать пропуска, господин комендант?

Американец неопределенно ответил: «Да, будут пропуска». Прошел еще месяц, а пропусков не давали. Наконец их позвали в комендатуру. За столом рядом с американцем сидел белобрысый толстяк в щеголеватом штатском костюме.

— Это ваш земляк, мисс Катерина, — галантно раскланялся американец. — Знакомьтесь, мистер…

«Мистер», не дожидаясь пока назовут его фамилию, бросился обнимать Катерину и даже прослезился.

— Да, много горя, доченька, хлебнул наш народ. Ой как лютовал враг на родной земле! И так ноет сердце, так тянет до белорусских лесов. Но вот беда какая: теперь там, на нашей земле, лютует энкавэде. Читай, доченька, читай и подумай.

И белобрысый толстяк протянул ей газету «Батьковщина» на белорусском языке. Не знала она, что этот грязный антисоветский листок эмигранты издавали на американские деньги. Через всю первую полосу заголовок:

«Террор большевиков в Белоруссии». «Колыма, лагеря, пытки — вот что ждет дома белорусов, находившихся в плену у немцев».

— Но я же не виновата в том, что меня насильно угнали…

— Наивная ты, доченька. Ну кто станет разбираться… Послушай, Пит, женщины никогда не отличались обилием мозгового вещества. Ты, кажется, научился в лагере читать по-русски. Возьми эти газеты. Почитай и потом на семейном совете решите. Я же вам добра хочу… Почитай рассказы очевидцев и как мужчина сам реши, куда вам лучше всего податься. Только смотри, парень, потом не пожалей…

И Пит решил за обоих: «Поедем лучше, Катерина, к моим старикам. Поживем — увидим. Время покажет… Ты не плачь, не грусти. Отец у меня тоже антифашист был. Не знаю, остался ли в живых… О русских он всегда говорил уважительно».

Когда окончательно отпал Катин вариант — ехать вместе в Белоруссию, молодых стали уговаривать в комендатуре подписать контракт с американцами, вербовавшими рабочую силу за океан. И снова появился тот белобрысый толстяк с газетенкой «Батьковщина». Он совал все тот же грязный листок, на котором рядом с рассказами «очевидцев» ужасов «террора НКВД в Белоруссии» публиковались «свидетельства» счастливчиков, уехавших за океан. Что делать, кому верить? Катя уже заколебалась было, но Пит настоял на своем.

— Нет, Катюша моя. Мы с тобой не поедем за океан. Мы к моим старикам отправимся. Жили они, правда, бедно да тесно. Но что поделаешь. Все-таки отчий дом.

И они отправились туда, где до войны жили родители Пита.

Шли годы. В доме Пита девушку из Белоруссии приняли, как родную дочь. Пришлась она старушке по душе — красивая, ласковая, работящая, хорошая жена и мать: сына родила и в честь погибшего деда Петром назвала. Сынок подрос — пошла работать. На фабрику. Ткачихой. Специальность получила. Радовалась, но недолго. Началась безработица, и ее первой выкинули за ворота: жена неблагонадежного. Долго ходила без работы — всюду отказывали.

Однажды Катя познакомилась с русской женщиной Валей — Виолеттой — так она отрекомендовалась. Разные дороги привели их в чужой город. Катю — любовь к Питу, а эту — предательство. У себя в родном городе она служила у оккупантов в гестапо и вместе со своим любовником-эсэсовцем удрала в Германию. Там он ее бросил, и вот уже который год женщина без родины скитается по Европе. Виолетта пообещала свести Катю с человеком, тоже русским, у которого здесь большие связи и который вхож в богатые дома: «Он обязательно тебя пристроит».

Знакомство состоялось буквально через день, в маленьком кафе. Сухощавый, лысый, с усиками, с мышиными глазками, нагловатый хлыщ назвал себя Сержем, хотя лет ему было уже под пятьдесят. Он с ног до головы осмотрел Катю, словно раздевал ее. Серж ни о чем не спрашивал. Молча выпил рюмку коньяка и чашку кофе. Закинул ногу на ногу, скользнул взглядом холодных настороженных глаз и, цедя каждое слово, сказал:

— Вы хотите из меня сделать великого гуманиста, мадам Виолетта, — и он кивнул в сторону Кати. — Ну, что ж… Попробуем. Она будет определена горничной в очень богатый дом ученого…

И Серж назвал фамилию немца с весьма подозрительным прошлым, немца, который лишь каким-то чудом ушел от суда над военными преступниками. Катя читала об этом ученом в газете.

Серж даже не спрашивал у нее, согласна ли она. В условиях безработицы, настороженного отношения к русским женщине, причастной к неблагонадежной семье, следует считать предложение Сержа благодеянием.

— Вам повезло, мадам. Вы встретили Виолетту и меня, человека, рожденного делать людям добро. Запомните день, когда вы меня увидели. Со временем я предоставлю вам возможность отблагодарить…

Когда она рассказала обо всем Питу, он пришел в неописуемую ярость. Пит никогда не ругал Катю. И, кажется, впервые в сердцах сказал ей: «Ну и дура же ты!» Старуха тоже что-то бурчала неодобрительно: горничной даеще в такой дом, к фашистскому ублюдку! Катя проплакала всю ночь. Не от хорошей жизни идет она в горничные. Работы нигде не найти, дома едва концы с концами сводят…

Дом ученого был действительно богатым. Все тут было поставлено на широкую ногу. В доме часто принимали гостей — приезжали немцы, американцы и ученые из социалистических стран. Гостей, как правило, принимали молодые хозяева — Карл и Дженни — брат и сестра. Карл и Дженни были неутомимы. Куда-то исчезали на несколько дней и возвращались с компанией, которая иногда жила в доме целую неделю. Когда Карл успевал заниматься наукой, это оставалось для Кати загадкой. И еще одно обстоятельство привлекло внимание горничной: Карл и Дженни сравнительно хорошо говорили по-русски. Правда, с ней они разговаривали только по-немецки.

Подавая кофе гостям, Катя как-то уловила несколько странных фраз: Карла называли специалистом по русским делам. Речь шла о каких-то людях в Москве.

Когда она рассказала обо всем этом Питу, он насторожился. «В доме Карла плетутся какие-то сети. И этот Серж твой, „великий гуманист“, и Карл, „специалист по русским делам“, — одна компания. „Держи ухо востро“»…

Кате нетрудно было убедиться, что «сети, которые плетутся в доме Карла», имеют совершенно определенное назначение. Однажды поздно вечером Катя услышала, как брат упрекал сестру — он был под хмельком и в таких случаях говорил очень громко. Смысл братских упреков сводился к тому, что там, где бессильны деньги, где нельзя купить нужного тебе человека, им может завладеть красивая женщина. Красивая женщина — это Дженни, человек, которым она должна завладеть, какой-то актер, приехавший на гастроли с группой советских деятелей искусства…

На следующий же день Катя решила было дать знать об услышанном разговоре кому-нибудь из советских гостей. Но потом одумалась: поверят ли ей? И где доказательства? Скажут — провокация. Карл сперва на смех поднимет ее, а потом вышвырнет из дому, как собачонку. Нет, тут требуется осторожность, тут надо все взвесить.

После долгих мучительных раздумий Катя и Пит решили, что действовать надо совсем иным путем. Нужно войти в доверие к молодым хозяевам. Собственно Пит решительно требовал поначалу другого — уйти из этого страшного дома, и делу конец. И тогда Катя, можно сказать, выплеснула ему все, что накипело в душе белорусской женщины за годы разлуки с отчим домом. Теперь она знает: только любовь к Питу могла поколебать в те летние дни 1945 года ее веру в свой народ. Она уже давно поняла, что была тогда жестоко обманута. Однако, что делать — Катя любит Пита, любит сына, и дом Пита стал ее домом. Но Родина — она там, на Востоке…

— Пит, ты должен меня понять, ты же умный и добрый… Если уж судьба забросила меня сюда, то хоть какую ни на есть малюсенькую пользу принести своему дому…

Она расплакалась, и Пит долго не мог ее успокоить. В ту ночь и было решено: с волками жить — по-волчьи выть, а там видно будет. В ту ночь она все продумала, все взвесила.

Главное — добиться разрешения поехать в СССР. Хотя бы на месяц, чтобы повидать родных. Хозяев, пожалуй, она уговорит, — может, их даже устроит такая поездка. Теперь Катя не сомневалась в том, что Серж неспроста определил ее в дом Карла и Дженни. Видимо, у «специалиста по русскому вопросу» есть дальний прицел, свои виды на женщину из России. Сложнее другое: даст ли разрешение советское посольство? А в посольстве тоже поинтересуются, кто такая Катерина, что делает, где живет, с кем дружит. Семья Пита — это хорошо. А Карл, Серж, Виолетта? Плохая рекомендация. А ей до зарезу надо повидать брата, бывшего партизана.

И логика подсказывает: повремени с задуманным планом, сторонись пока и Сержа и Виолетты и не иди на сближение с Карлом. Сперва получи разрешение на поездку в СССР. И ей это удалось.

После возвращения из СССР Катя сумела завоевать полное доверие хозяев. Проявился ли тут неожиданно открывшийся в ней талант или попросту Карл с Сержем оказались людьми недальновидными, — сказать трудно. Большое впечатление произвела на хозяев хорошо разработанная легенда о жизни в городах и селах Белоруссии. Она намекнула, что есть среди ее советских друзей и такие, которых не все устраивает в советском образе жизни.

Рассказы Кати попали на благодатную почву, и после проверки — она блестяще прошла ее — Карл стал уже замышлять тайную переброску Кати в СССР. А пока она должна помогать им, выполняя секретные задания. На первых порах задания эти были связаны главным образом с довольно частыми приездами различных советских делегаций, ученых, туристов и т. п. При этом она чувствовала, что ее все еще держат на определенной дистанции: круг «людей Карла» достаточно широк, но, кроме Сержа, она пока не знает никого. Тут действовали железные законы конспирации. Ей известно было, что нити от Карла тянутся к одному из иностранных посольств в Москве, что есть там секретные агенты, но кто они, через кого поддерживаются связи… Сумеет ли она узнать это? И каждый раз, когда Ландышу удавалось передать в Москву Ромашке информацию, в ней все пело от счастья и гордости.

Помощь эта становилась год от года все более значимой.

Карл и Серж почему-то решили специализировать ее по «научной части». Катю нацеливали на советских ученых. В одном случае она должна была сделать провокационное предложение («могу достать чертежи…»), в другом — попытаться соблазнить политическим убежищем («Поверьте, мы, русские, здесь отлично устроены. Я вас познакомлю с господином…»), а в третьем…

Этот третий вариант поначалу казался ей самым каверзным. Все разыгрывалось как по нотам. Пригласили в гости русского ученого. Неожиданно в гостиную вошла горничная, на которую хозяйка сразу обрушивает поток ругани — говорят они по-русски. Хозяйка выходит из комнаты, — неужели гость не поинтересуется горничной, отлично владеющей русским языком? И о чем тогда пойдет разговор? Дженни стоит за дверью, а на камине — портативный магнитофон. Ну, а если русский будет молчать? Тогда другой вариант идет в ход. Хозяйка, вернувшись в гостиную, невзначай роняет слова о бедной русской девушке, которую сюда забросила война. Перед отъездом ученого домой его встретит на улице Катя и упросит отвезти в Москву самый что ни на есть пустячный сувенир — спиннинг, а в спиннинге — шифровка.

Советский ученый оказывается связным, передает шифровку. А она не имеет возможности предупредить его. Что делать?

…Карл был весьма доволен своей горничной. Милая Катрин точно разыграла операцию «Спиннинг». Немец уже получил подтверждение: шифровка получена.

Если бы он знал, что «подтверждение» получила и его горничная. Телеграфировал брат: «Беспокоимся долгим молчанием». Значит, все в порядке, ее сигнал получен вовремя, шифровка перехвачена…

На небосклоне появилась Венера

Сегодня Птицын снова увидится с Петром Максимовичем. А пока надо стянуть в один узел все нити. Их уже достаточно, чтобы отмести наносное, утвердиться в истинном. Донесения Ландыша, сообщения оперативных работников — богатая пища для размышлений.

Ландыш — молодец, с шифровкой в спиннинге все прошло хорошо. Правда, сложным оказался ключ, но расшифровать все же удалось. Вот текст:

«Любой ценой нужно раздобыть данные о последних работах профессора Круглова. Потребуйте от Венеры активных действий. У нее есть все возможности. Вероятно, буду у вас».

Ландыш сообщает, что есть у них агент в самом институте. Кто? Сейчас это самое главное. Петр Максимович? Отпадает. Тогда кто же?

Настораживало другое: через несколько дней после беседы Птицына с Петром Максимовичем Карл покинул СССР, не пробыв всего туристского срока. И, что самое главное, он больше не встречался с Петром Максимовичем. Теперь он будет искать другой путь к институтским секретам. Известно, что резидент связан с работником посольства, представляющим в Москве крупное капиталистическое государство. Известно, что они встречались.

Известно, известно… А вот два неизвестных так и остаются нераскрытыми… Резидент и кто-то в институте. Кто? Главное — найти резидента. Ландыш прислала пленку с фотографией, предупредив:

«Есть основания полагать, что это резидент. Координаты попытаюсь раздобыть».

Появилась еще одна ниточка, за которую можно уцепиться. На фотопленке, присланной Ландышем, — важное сообщение: в сети Карла и Дженни попался какой-то ученый из Сибири, занимающийся примерно теми же проблемами, что и Круглов. Карл называл гостя профессором, Дженни — Константином Петровичем, Дженни отлично выполнила задание брата — сибиряк оказался более податливым, чем Петр Максимович…

…Птицын еще и еще раз перечитывал сообщения Ландыша. Взгляд задерживался на строках, посвященных ученому из Сибири. Чекисты уже многое знают о нем. Но вот что странно! Прошло немало времени, а судя по данным сибирских товарищей никто еще не выходил на связь с Константином Петровичем. Неужели они забыли о нем, оставили его в покое? Нет, так не бывает. Еще потревожат. Вот тогда и резидент объявится… А если сибирские коллеги прозевали? Если профессор уже давно начал действовать как источник информации?

…Бывают же такие совпадения: размышления майора прервал лейтенант Кожухов:

— Только что получена телеграмма от сибиряков: профессор выехал в Москву…

Петр Максимович ничего нового для Птицына сообщить не смог. Карл от вторичной встречи уклонился. Позвонил по телефону, поблагодарил за гостеприимство, произнес несколько восторженных тирад о Москве и на прощанье сказал: «А что касается статьи для журнала, то пока надобность в ней отпала. Надеюсь, это вас не огорчает?»

— И что же вы ответили ему?

— Всегда к вашим услугам, господин Карл.

— Вам бы в МИДе работать, Петр Максимович. Сама любезность и галантность. Ладно. Нам еще, возможно, придется встретиться с вами. Не возражаете? Ну и отлично.

— Насколько я понимаю, надо держать в секрете свои переговоры с иностранцем?

Птицын на мгновение призадумался.

— Конечно, пока… А позже… Позже всякое может потребоваться… Да, чуть было не забыл. К вам в институт приехал из Сибири на консультацию профессор М. Вы его хорошо знаете?

— Нет.

— Долго он пробудет у вас?

— Это зависит от шефа. Он связан с ним непосредственно.

На краю пропасти

Не успел Птицын закончить разговор с Петром Максимовичем, как позвонили из приемной: профессор М. просит принять его.

…Александр Порфирьевич Птицын шагает по комнате из угла в угол, неторопливо и мягко. Он внимательно слушает. А гость, низко опустив голову, тихо ведет свой рассказ. Это тяжкая исповедь человека, долго стоявшего на самом краю пропасти и все же нашедшего в себе силу воли, чтобы не сделать последнего шага.

Профессору под пятьдесят. Жизнь его в небольшом южном городке сложилась неудачно. Отец — электромонтер. Мать — маникюрша. Отец приходил домой всегда пьяный. Любил играть в карты, якшался с какими-то темными людьми. Ночью, протрезвев, в ярости начинал бить жену. Во время одного из таких скандалов сын услышал среди прочих ругательств и такое: «У, дворянская стерва! Княжеское отродье!» Позже он узнал, что мать скрывает свое дворянское происхождение, она действительно из какого-то княжеского рода, вся ее семья в восемнадцатом году бежала во Францию, а она с бабкой находилась в это время в деревне — так и застряла в России. Мать поведала ему обо всем этом незадолго до смерти — они остались вдвоем: отец бросил их, уехал на север зашибать деньгу. И еще узнал от матери, что она тайком переписывалась с братом и сестрой, жившими в Париже: письма приходили на имя одинокой богомольной старушки.

Тайна матери легла тяжелым грузом на хрупкие плечи юноши. Как быть, как поступить ему, члену школьного комитета комсомола? Признаться, что ты княжеский отпрыск по матери? Стыдно, да и страшновато: в вуз дорога закроется. Костя счел за благо молчать.

Мать умерла в тот день, когда ему вручили аттестат зрелости — это было летом 1940 года. Он остался один-одинешенек.

Костя пошел работать на завод. Руки у него были золотые — с детства приходилось мастерить. Скоро молодому слесарю дали пятый разряд. Материнская исповедь как-то забылась. Жизнь пошла весело — появились дружки, девушки. А тут еще своя комната — сам себе хозяин. Пей, гуляй, веселись! А пить он любил, — видимо, от отца по наследству. Да и мать, покойница, не брезговала…

Трудно сказать, куда привела бы его эта дорога, если бы не война. 23 июня он был отправлен на фронт, а через три месяца появился в родном городе — здесь уже хозяйничали оккупанты — в весьма непрезентабельном виде: изодранные замасленные брюки, кургузый пиджачишко неопределенного цвета и какие-то чоботы на ногах… От дома, где он жил, остались развалины — прямое попадание бомбы. Побрел на окраину, где в тихом переулочке жил Фомич, старик, посвящавший Костю в таинства слесарного искусства: «Может, там на первых порах отдам якорь». Старик ахнул, когда увидел Костю.

— Откуда ты, вояка?

— Из окружения, батя. Думал, что уже конец. А выполз. На брюхе, да выполз.

Фомич усмехнулся:

— Нет, сынок, это не то. Не туда выполз… Если бы к своим — другое дело. А ты от немцев — к немцам. Ладно, давай устраивайся. В тесноте, да не в обиде… Найдем для тебя и здесь подходящее дело. Фронт, он везде фронт…

Поначалу парень не понял, о каком фронте Фомич речь ведет. А потом сообразил что к чему. В общем, судьбе было угодно перебросить Костю с одной линии фронта на другую — в глубокое подполье. С месяц Фомич проверял парня, пока решился наконец приобщить его к той горстке смельчаков, что по заданию горкома партии во главе с его секретарем действовала в городе. Костю включили в боевую тройку.

Под Новый год, в тот день, когда подпольщики должны были подорвать немецкий склад, Костю схватили гестаповцы. Выдал его провокатор. Парня долго и тяжко пытали, и он в конце концов не выдержал — предал всю тройку. В награду гестаповцы переправили его в другой город, километров за двести, поближе к линии фронта, передав с рук на руки тамошним гестаповцам. Выправили ему и новые документы. В гестапо, между прочим, откуда-то узнали подробности Костиной биографии, именно те, которые он тщательно скрывал. И сами решили, что отныне носить ему фамилию матери. Гестаповец, вручая документы, так и сказал: «Вы должны гордиться, молодой человек, фамилией вашей матушки. Близок час, когда вас примут в свои объятья дядюшка и тетушка». Костя пришел в ужас: откуда они все это знают?

Встреча с дядей и тетей отпала на срок весьма неопределенный. Могучий вал наступающих советских войск докатился до прифронтового городка.

Костя снова вступил в ряды Советской Армии и прошел славный путь до Берлина, заслужив два боевых ордена и звание лейтенанта. После демобилизации он предусмотрительно не вернулся в родные края, решив поселиться в сибирском городе, где жил его фронтовой друг.

Так началась новая жизнь. Поступил на большой машиностроительный завод. Стал учиться в вечернем вузе. Получил диплом инженера, пригласили в научно-исследовательский институт. Женился на сотруднице этого же института, работали в одной лаборатории. В науке весьма и весьма преуспевал — в нем открылся дар исследователя. Сравнительно быстро защитил кандидатскую диссертацию, а звание доктора присвоили без защиты.

Жил он легко, весело, — для, всего находилось время: и гостей принять, и в ресторане с друзьями посидеть, и, пользуясь доверием супруги, за женщинами поухаживать.

«Афинская ночь»

Год назад профессора послали в заграничную научную командировку. Он хорошо владел немецким и несколько хуже английским. В столице небольшого западноевропейского государства Константин Петрович знакомился с работами коллег. Все протекало наилучшим образом. В отличном настроении профессор готовился к отъезду, когда грянул гром…

Ему во всех деталях запомнился июльский день, и бульвар с многолетними липами в цвету, и слитный шум города, и зеленая скамейка на бульваре — он присел отдохнуть, собраться с мыслями перед последней встречей с коллегами. К нему подошел немолодой человек и на русском языке, несколько жеманно, приветствовал его:

— Привет тебе, желанный друг, под сенью города большого.

— Простите, с кем имею честь?

— Не узнаете? Впрочем, понятно… Прошло, кажется, более двадцати лет… Но у меня память на лица особая… И кое-какая информация о гостях нашего города… И вот этот рубец на вашей шее… Здорово он вас тогда…

Сердце куда-то провалилось, в глазах пошли черные круги. На несколько минут он потерял дар речи. В памяти отчетливо всплыла та страшная ночь в гестапо, о которой не ведает никто, даже жена. Сквозь туман времени встало перед ним это лицо. «Рубец на шее»… Теперь он вспомнил смуглого сухощавого хлыща с усиками. Как и тогда, он нагло, с издевкой, в упор смотрел на него из-под косматых бровей. Это при нем появился рубец на шее — хлыщ служил переводчиком в гестапо. Немцы звали его Серж.

— Вот видите, снова встретились. Судьбе угодно было! Рад за вас, дорогуша. Вы тогда в общем-то отделались легкими ушибами… Кажется, стали большим ученым. Я о вас в здешней газете читал. И фотографию вашу видел.

— А вы? Вы что здесь делаете?

— Пока живу — надеюсь! Надеюсь на лучшие времена. Коммерция. Комбинирую. Желание — это отец мысли. Есть желание — хорошо, легко жить, появляются и кое-какие мыслишки на сей счет… Может, заглянем в ресторан, отметим встречу соотечественников? Честно говоря, порой охватывает этакая неуемная грусть… Родина, дом, русская зима… Не перечеркнешь. Ну так как?

— Простите, я занят… И потом, как бы вам поделикатнее сказать… стоит ли?

— Вы не обижайте земляка. Не брезгуйте. И так приятно встретить русского. Иногда хочется вернуться… Но не знаю, как примут? Страшновато… — и Серж весь сразу как-то сник.

Профессор удивленно посмотрел на собеседника.

— Прошу прощения, как говорится, рога трубят… — поднялся с места и, не подавая руки, раскланялся, перехватив колючий взгляд хлыща.

Поздно вечером, вернувшись в гостиницу, профессор по обыкновению спустился в ресторан поужинать. Он только вошел в зал, как тут же был перехвачен Сержем.

— Прошу к нашему столу… Не обижайте… Я обещал одной даме познакомить ее с русским гостем. Она, между прочим, тоже говорит по-русски. Вы не представляете, как тоскливо и горько на чужбине. И как мы рады встрече с каждым человеком из отчего дома… Забудьте и простите нам былое… За нашим столом ваш коллега. Вы уже встречались с ним тут… Ну будьте же русским человеком с русской доброй душой… Прошу вас…

За столом в обществе молодой красивой женщины действительно оказался его коллега — один из ученых, с которым профессора познакомили в здешнем научном институте и который вел исследования примерно в том же направлении, что и он сам. Ученый этот, его звали Карлом, запомнился профессору еще и потому, что в отличие от своих друзей он почти свободно, с небольшим акцентом, говорил по-русски.

Коллега представил даму:

— Дженни… Женя… А мир тесен… Серж говорил, что вы, кажется, когда-то встречались.

Профессор нахмурился и зло буркнул: «К сожалению, да».

Беседа явно не клеилась. Напряженную обстановку разрядила Дженни. Она задорно посмотрела на профессора, сидевшего рядом с ней, ласково взяла его под руку и сказала:

— Какой вы, однако, колючий.

Все трое весело рассмеялись. Профессор улыбнулся.

— Ну что ж, давайте ужинать…

— Ну вот и отлично. Я с удовольствием выпью с вами, коллега, за процветание науки, которая не знает границ. Нам, ученым, нечего делить. Мы едины в своих устремлениях к свету и прогрессу…

И Карл чокнулся с советским профессором. Он посидел за столом еще минут двадцать и, извинившись: «Дела, дела» — раскланялся.

Они много пили, ели, танцевали. Потом Серж предложил перейти в номер гостя. Предложение было принято с восторгом. Вскоре явился официант. Распоряжения отдавал Серж — профессор был занят Дженни…

Проснулся он поздно, с тяжелой головой, тщетно пытаясь восстановить в памяти детали минувшей «афинской ночи»: куда и когда исчезли коллега, Серж, Дженни. Кажется, его ночью повезли куда-то в гости? Ах да, к этой очаровательной Дженни. Очень мило… И его обслуживала русская горничная… А потом?

Ему стало страшно. Первым делом он бросился к портфелю — там его записная книжка с телефонами, адресами, документы и тетрадь со служебными записями. Слава тебе, господи, все на месте. Он облегченно вздохнул, не дав себе труда проверить, шарил ли кто-нибудь в портфеле.

В полдень профессор уезжал домой. Он спустился вниз, к администратору гостиницы, чтобы рассчитаться. В холле его ждал Серж.

— Как чувствует себя мой дорогой друг?. Вы, кажется, слегка побаловались ночью? Ну, не расстраивайтесь. Можно же позволить себе иногда и шалости. Поверьте, все это останется между нами… Я же понимаю, нужна революционная бдительность. Не так ли?

И он фамильярно похлопал профессора по плечу. Тот удивленно посмотрел на него и направился к администратору — платить за гостиницу. А тут новая, мягко выражаясь, неприятность: счет ресторана. «Афинская ночь» влетела в копеечку; распоряжался Серж, а платить-то надо ему. Увидев сумму счета, он побледнел, у него затряслись руки.

Где взять столько валюты? Все уже подсчитано, все израсходовано, сегодня день отъезда. Он беспомощно оглянулся. Серж стоял рядом и улыбался.

— Что поделаешь? Надо платить денежки…

— Но у меня нет столько денег!

— Это печально… Нужно искать выход…

— Какой же выход? — вопрос застрял у него в горле.

— Возможны варианты, профессор. Но, мне кажется, что холл не лучшее место для обсуждения этих вариантов. Может, зайдем к вам в номер? Давайте сюда счет…

Они поднялись в номер. Серж говорил тихо, вкрадчиво.

— Вот здесь, — он показал на свой портфель, — магнитофонная запись и фотографии всех пикантных сцен минувшей ночи. Здесь, — он показал на кармашек пиджака, — счет ресторана на ваше имя, счет, который будет оплачен мною. О соответствующей расписке я позабочусь сам. А здесь, — он постучал пальцем по лбу, — сохранены все сведения касательно ваших признаний в гестапо и касательно вашей тетушки, проживающей в Париже. Кстати, по первому моему сигналу она готова нагрянуть к вам в Сибирь в гости… Туристом… В вашей анкете сие, кажется, не предусмотрено.

— Чего вы от меня хотите?

Сущие пустяки! Поверьте слову русского человека. Мы расстанемся добрыми друзьями. Вот вам значок с видом Эйфелевой башни. Сохраните его, пожалуйста. Человек, который вам предъявит у вас дома такой же значок, будет нуждаться в некоторых ваших услугах… Самых мелких, ничего не значащих. Вы меня поняли, профессор? Не удивляйтесь, если этим человеком буду я… Вы изволили уже слышать от меня — возможны варианты…

Роковой значок

С того дня прошло много времени, и профессор решил, что все благополучно обошлось. Кошмарный сон, и ничего более. Никто его не тревожил.

И вдруг…

— Это случилось недели две назад, в воскресенье. Я возвращался с охоты. Иду лесной опушкой и на самом повороте к шоссе меня кто-то сзади тихо окликнул. Я обернулся — человек протягивает мне значок с видом Эйфелевой башни и спрашивает: «Это не вы обронили?» Протягивает и улыбается. А я едва на ногах стою. Кровь хлынула к лицу: «Значит, не дадут покоя. Вспомнили». Спрашиваю:

— Кто вы такой? Что вы пристали?

— Вам не надо знать, кто я. Завтра меня уже не будет в этом городе. Слушайте и не возражайте: под любым предлогом вам нужно приехать в Москву. Не дадут командировку, сошлитесь на болезнь близкого человека. Если через две недели не приедете в Москву, пеняйте на себя.

— Я не могу сейчас уехать. Меня не пошлют в Москву…

— Повторяю: возьмите отпуск. Выдумайте подходящий предлог. Когда приедете — дадите знать: на стене будки автомата в вестибюле кино «Ленинград» напишите: «Саша плюс Маша = любовь». Вас найдут. Не вздумайте вилять.

…Птицын слушал профессора и мысленно разносил своего сибирского коллегу: «Как же вы так опростоволосились! Сказано же было вам: год, два смотрите. Кто-нибудь да выйдет на связь… Хорошо, что дело так обернулось».

А профессор продолжает свою исповедь:

— Я решил твердо: не поеду. Будь что будет. Внутренне готовил себя к сегодняшнему нашему разговору. И вдруг вызывают к директору: «Срочно выезжайте в Москву. Звонил Алексей Михайлович, соглашается проконсультировать вас». Я обомлел. На консультацию! Да не в сговоре ли они все против меня? Что ты будешь делать? Надо ехать. А насчет автомата — «Саша плюс Маша» — это черта лысого. Пусть что хотят делают… Да и будут ли что делать… В общем, я условленного сигнала не подал.

Профессор привез на консультацию Круглова проект новой схемы управления сложной установкой, работающей на том же принципе, что и установка, известная в узком кругу ученых как «эффект К».

Вчера Константин Петрович вернулся в гостиницу поздно ночью — был в гостях у родных жены. И сегодня собирался ехать в институт попозже, часам к одиннадцати.

В десять раздался телефонный звонок.

— С вами говорит помощник заместителя председателя Госкомитета… Сейчас за вами придет машина. Срочно поезжайте в филиал института. Вы знаете, где он находится? Да, там… Хозяин уже на месте. Профессор тоже выехал туда. Сегодня он начинает новую серию экспериментов. Пожалуйста, поспешите, вас будут ждать.

Константин Петрович через пять минут спустился вниз, полный всяких догадок и недоумений: в чем дело, почему вчера Алексей Михайлович не предупредил его ни о каких экспериментах? Странно… Позвонил в институт. Секретарь ответила, что Алексей Михайлович действительно рано утром уехал. Куда? Неизвестно. В филиал? Возможно, что и в филиал…

У подъезда его ждала «Волга». Он подошел к машине, назвал свою фамилию и сел рядом с водителем. Шофер сидел нахохлившись, с поднятым воротником пальто.

— Добрый день, профессор. Будем знакомы. — И водитель протянул значок с видом Эйфелевой башни.

Пассажир вздрогнул, слегка повернулся влево, изумленно посмотрел на водителя. Рядом сидел широкоплечий атлетического сложения человек лет пятидесяти.

— Что вам от меня надо?

— Меня просили передать вам этот сувенир. Извольте… Небольшой фотоальбом.

Связник — профессор мысленно окрестил его кличкой «Атлет» — явно издевался: в альбоме были собраны фотографии, запечатлевшие ученого с Дженни.

— Это что, ловушка? Шантаж? Куда вы везете меня?..

— Слегка проветриться… Обсудить кое-какие проблемы… Я вас долго ждал. Есть о чем поговорить.

— Кто вам сообщил, что я в Москве, что я в гостинице? — крикнул профессор.

— Не кричите! Вопросы задаю я, — зло буркнул Атлет. — Запомните это раз и навсегда и не задавайте больше дурацких вопросов. Это я должен спросить, почему вы не подали условленного сигнала? С огнем играете, профессор… Будем считать инцидент исчерпанным. Рассеянность ученого. Забывчивость или нервы. Да? Согласны? А теперь к делу. Вы в курсе намеченной профессором Кругловым программы экспериментов? — и, не ожидая ответа, он в который уже раз с тех пор, как выехали на шоссе, тревожно посмотрел в зеркальце. — Э, наши дела осложняются, профессор… Хвост… Эту машину я приметил еще на проспекте Мира… Сейчас мы ее проверим.

Он замедлил ход. Выехал на обочину. Остановился. Поднял капот. «Хвост» проскочил мимо, свернул с шоссе влево и тоже остановился. Ясно — ждет. Атлет подал знак, чтобы профессор вышел из машины. И, продолжая «копаться» в двигателе, сказал:

— Не поворачивайтесь лицом к «хвосту». Пусть, если хотят, спины фотографируют… А теперь слушайте внимательно. Нам нужны точные данные о последних работах профессора Круглова. Нам известна проблема и еще кое-что. Но это очень непрофессионально. Потому я говорю: нам нужны точные данные. Вы ученый, и вы сможете дать больше, чем мы получили раньше, о работах Круглова. Плюс такие же точные сведения о работах вашего сибирского института, которые, надеюсь, вы не откажетесь сообщить нам. Все это, как вы понимаете, мы сравним, уточним… Через три дня мы встретимся на остановке троллейбуса № 3 на улице Чехова. У Пушкинской площади. В девятнадцать ноль пять… А теперь садитесь в машину. Будем «хвост» сбивать.

— И сбили? — полюбопытствовал Птицын.

— По-моему, да.

— Ну-ну! Но это так, к слову, чисто профессиональное любопытство… Человек вы… как бы это помягче сказать, ну недальновидный, что ли… Однако образумились вовремя, и это делает вам честь. А то мы уж сами собирались вас вызывать. Сейчас уж нечего расстраиваться, губы кусать… Выпейте воды… Могу валокордин предложить. Успокаивает… Возьмите себя в руки. Будьте мужчиной. Нам о серьезных делах говорить. Вот так… Спокойнее. Значит, говорите, что «кое-что» им известно, а просят «точные данные».

Кто же «поставляет» им это «кое-что»? Птицын задумался. Он сам был в свое время причастен к науке. И хорошо знал цену этого «кое-что». Птицыну, когда он был аспирантом на кафедре радиоэлектроники, профессор частенько говорил: «Путь к открытию тернист и многотруден. Иногда кажется, что уже все знаешь, все тебе ясно, а вот чего-то еще не хватает, самой малости… Унция знаний… А добываешь ее годами». Профессор верил в талант своего аспиранта, пришедшего в науку из заводской лаборатории. «У вас дар исследователя, аналитический ум, — говорил он. — Это очень важно для ученого».

Птицын вспомнил своего учителя и улыбнулся. Что поделаешь! Его «дар исследователя и аналитический ум» были по достоинству оценены людьми, работавшими совсем в другой области… Вначале не очень-то было по душе. Смирился, лишь постольку, поскольку партия приказала — шла мобилизация на работу в органы госбезопасности. Но потом вошел во вкус.

Итак, что же получается?..

Он достал из папки запись бесед с Петром Максимовичем, вновь и вновь перечитывал строки, уже давно привлекшие его внимание: обстоятельства, при которых Егоров вторично встретил человека, приходившего к нему за спиннингом. Неужели это случайность — из магазина вышла она, близкий друг Петра Максимовича, а через несколько минут вслед за ней он, Атлет… резидент… Если это не случайность, тогда…

— Вот что, Константин Петрович. При встрече с Атлетом скажите ему, что последние данные о работе института Круглова вы можете получить от самого Круглова, вашего доброго знакомого, но что вам при беседах с шефом очень мешает его ближайший помощник Егоров: при нем Круглов менее откровенен, более сдержан…

— Не понимаю… Что же от меня еще требуется? Скажу я ему это… а дальше…

— Спокойствие и выдержка. Атлет должен вам верить. Скажите ему, что в четверг вы задержитесь подольше с Кругловым… Конечно, если вам не помешает Петр Максимович… Желаю успеха.

Они плыли рядом

…Все стало проясняться. Да, это она, девушка, к которой молодой ученый спешил в памятное воскресное утро, та самая девушка, что вышла тогда из магазина на две минуты раньше резидента. В четверг она точно выполнила его задание: как он не сопротивлялся — «Пойми ты, Наташа, мне надо завтра шефу докладывать. Сегодня я никак не могу уйти пораньше» — она все же увела его в театр: «Пусть это будет моим капризом. Я ведь не так часто капризничаю. Не правда ли?»

Теперь Птицын вынужден сказать Егорову всю правду.

…Они гуляли по набережной — это любимое место их прогулок: здесь, собственно, все и началось. Первое пожатие руки. Первое объяснение в ту безлунную ночь, когда сквозь нависший над рекой туман мерцали одинокие звезды.

А сейчас он смотрит на нее глазами, которым открылся весь ужас свершившегося. Она все щебечет и щебечет о чем-то, а он ее не слышит. Он думает о том, хватит ли у него физических и душевных сил выдержать и не выдать себя, скрыть, как клокочет его сердце — гневом, ненавистью, презрением. Должен, обязан выдержать, не имеешь права выдавать себя — это ничтожно малая расплата за все… За что? В чем твоя вина?

— О чем ты думаешь, Петя? Ты меня не слушаешь…

— Прости, пожалуйста, Наташа, я действительно задумался. Меня все же тревожит этот визит иностранца и необычное его предложение насчет статьи. И потом неожиданный отбой. Как-то неспокойно на душе… Странный джентльмен…

— Петя, вспомни, ты за рюмкой водки не сболтнул чего-нибудь лишнего? — испуганно спросила она.

— Успокойся, Наташенька. Ты ведь знаешь, какой я пьяница… Я, конечно, ответил на некоторые его вопросы…

И Петр Максимович вслух стал вспоминать вопросы, которые ему задавал Карл, и то, что он ответил на них.

— А по-моему, Петя, ты был слишком откровенен с ним…

— Дорогая, ты не волнуйся за меня. Главное-то в нашем открытии совсем не в том, что я ему рассказал. Ведь мы нашли… — И он долго говорил о последних исследованиях института. Однако Наташа вовсе не слушала его, а довольно откровенно позевывала. «Майор как в воду глядел: „Ни одного вопроса она не задаст вам“, — вспомнил Петр Максимович. — Прости меня, пожалуйста, Наташенька… Для тебя это, конечно, скучная материя, а для меня — вся жизнь»…

… Был жаркий вечер. Они зашли на поплавок поужинать. Наташа была очень весела, ласкова.

— Петя, поедем завтра в Химки…

На следующий день сразу после работы Наташа поехала в Химки. Петр Максимович задержался в институте, и они условились встретиться в восемь часов вечера у входа в речной вокзал.

…Она заплыла далеко-далеко, когда рядом с ней неожиданно появился мужчина. Кругом — ни души. Какую-то минуту плыли молча, бок о бок. Достав из-под купальника пластмассовый мешочек, она протянула его мужчине.

— Тут последние данные. Я их записала со слов Егорова.

— Хорошо. Изучим, увидим, решим, что дальше делать. Инструкцию и вознаграждение получите через тайник номер два.

И они поплыли в разные стороны.

В восемь вечера Петр Максимович ждал ее у подъезда речного вокзала.

За ужином Наташа говорила Петру теплые и ласковые слова, которые его уже не согревали. Но он понимал, что ему надо улыбаться. И он улыбался…

Переводчица была арестована вскоре после того, как в Москву пришел журнал с сенсационной заметкой. В этот же день был арестован и Атлет. Его взяли на улице, в момент свидания с сибирским профессором. Он оказался ягодкой того же поля, что и Серж.

Их могли арестовать сразу же, в Химках, где Атлет принял от переводчицы пластмассовый мешочек — момент этот был зафиксирован фотокамерой. Но чекисты решили подождать: «Посмотрим, как будут развиваться события».

Все это время велось круглосуточное наблюдение за Венерой и Атлетом. Венера снова вышла на связь с Атлетом. Была перехвачена шифровка в их тайнике. Вот она:

«Требуем новых данных о работах профессора. В полученной информации оказались неточности. Нужны уточнения. Используйте благоприятную ситуацию: после публикации в зарубежном журнале секретность темы ослабеет. Действуйте быстрее и тем же оружием».

И она продолжала действовать! Из тайника была изъята шифровка Венеры с какой-то формулой и схемой.

Как это было

…Это случилось во время практики. Наташе в Интуристе дали одно из наиболее ответственных поручений — работать с иностранным гостем — ученым. Она должна помочь ему познакомиться с нашей страной, услуги ее могут потребоваться и днем и вечером — в научном институте, и в театре, во время прогулки по городу или на встрече с советскими коллегами за ужином.

Наташа с волнением приступила к новому для нее делу и быстро освоилась с ним. Ей понравился необычный для нее образ жизни — машины, приемы, театры. И еще одно немаловажное обстоятельство: иностранец был сравнительно молод, обаятелен и, может быть ей это показалось, несколько более обычного внимателен к ней.

…Нет, она не поедет к Димке в тайгу. К чему, зачем? «С милым рай и в шалаше» — это выдумка неудачливых девиц. Теперь она это уже твердо решила и даже написала Диме: «Не сердись, кактус! Ты должен понять меня».

Однажды в холле гостиницы студентка встретила сотрудницу Интуриста, помогавшую практикантам. «Рада сообщить вам приятное, ваш подшефный весьма доволен своим гидом».

Тогда Натали еще не догадывалась, что у ученого были серьезные для этого основания: его вполне устраивала болтливая, веселая, падкая на комплименты и сувениры девушка. Тогда она еще не догадывалась, почему так участливо иностранец расспрашивал ее о погибшем отце, о матери, бабушке, дяде. У девушки учащенно билось сердце, когда гость будто невзначай дольше обычного задерживал ее тоненькие пальчики в своей большой руке…

Однажды он познакомил гида со своим другом юности — «мы вместе учились в колледже» — работником посольства. Они втроем несколько раз были в Большом театре, ездили в Загорск смотреть лавру. И в тот прощальный вечер, когда ученый собирался улетать домой, когда он горячо благодарил свою переводчицу (не словом — сувениром), сотрудник посольства тоже был тут. Ученый дружески похлопывал его по плечу.

— Я прошу тебя, мой друг, не оставлять без внимания мисс Натали. Она заслуживает этого внимания, — и он галантно поцеловал ей ручку. — Вспоминайте меня, когда будете вместе… Я даже разрешаю вам когда-нибудь выпить за мое здоровье… Но ни шагу дальше… — и ученый весело рассмеялся, обнимая своего друга.

И Натали смеялась. Ей было и весело и немного грустно: она привыкла к своему подшефному. А ученый продолжал: «Мисс Натали, я вас тоже прошу не забывать моего друга. Он пишет книгу о русской науке и, может быть, ему потребуются какие-нибудь справки или официальные справочники или устная консультация. Если это вас не очень обременит — помогите ему. Я заранее благодарю вас».

«Друг» дал о себе знать через неделю после отъезда ученого: позвонил Наташе домой и пригласил ее в ресторан. «Я хотел бы воспользоваться вашим любезным согласием помочь мне консультацией… Вы как-то говорили, что читали о последних открытиях советских пушкинистов. Мне хотелось бы побеседовать с вами на эту тему…»

Они пили кофе по-турецки и французский коньяк. Говорили о русском балете и венском айс-ревю. Ну, конечно, и о пушкинистах.

Они встретились раз, другой, третий. Как всегда, Наташа без умолку щебетала о маме, бабушке, дяде, институте, рассказывала о студенческих вечерах, на которые приезжают ребята из МГУ и МВТУ, о парне из МВТУ, который зачастил к ним на вечера и танцует только с ней. Так разговор зашел об МВТУ.

— Я хочу рассказать об этом великолепном институте в своей книге. И был бы очень признателен вам, если бы вы смогли узнать для меня некоторые детали обучения на машиностроительном факультете. Вы, кажется, говорили, что ваш поклонник учится на этом факультете? Или я ослышался?..

Даже не очень сметливый человек, услышав такую просьбу иностранного дипломата, должен был насторожиться. Но девушка выполнила и эту просьбу, тем более что поклонник оказался парнем весьма болтливым.

Наташа охотно встречалась с сотрудником посольства. Была у него дома, полагая, что для нее это прекрасная разговорная практика. Дипломат был в меру любезен, внимателен. Разговаривать с ним было приятно, интересно — он много и многих знал. Оказывается, ему хорошо известно и имя ее дядюшки. «Я много слышал о нем! Блестящий ученый, острый ум, смелый экспериментатор». Наташа прервала его и сама стала подробно рассказывать об исследованиях Федора Степановича — все, что запомнилось из бесед с ним. Иностранец рассеянно слушал и незаметно перевел разговор на какую-то другую тому, хотя к исследованиям дядюшки, словно невзначай, они возвращались несколько раз…

И вот наконец…

В тот вечер он ее встретил у себя дома с подчеркнутой галантностью. Когда они сели за стол, он достал из кармана коробочку, раскрыл ее, и на красном бархате ослепительно блеснуло золотое кольцо с бриллиантом. «Мисс Натали, я буду с вами откровенен. Вы сообщили мне сведения, очень ценные для нашего правительства. Я хотел бы от его имени поблагодарить вас…»

Она растерялась, засуетилась, стала отталкивать протянутую коробочку, вскочила с места… «Я не понимаю, о чем вы говорите?» Он стоял перед ней, этот сухопарый, с виду еще молодой человек, в щеголеватом костюме, с гладко прилизанными волосами, и нагло рассматривал ее. «О, не надо так… Я мог бы сейчас включить магнитофон и предоставить вам возможность выслушать, например, ваш рассказ о работах дяди… Или об МВТУ… Передавая вам этот скромный подарок, я хотел бы попросить вас помочь мне узнать некоторые дополнительные данные, касающиеся дядюшкиной лаборатории. Поверьте — это важно для всемирного прогресса. Наука не может замыкаться в рамках одной страны».

Она, как затравленный зверек, металась по комнате.

— Как вы смеете!.. Это шантаж! Вы хотите, чтобы я занялась…

Он подошел к ней и нежно прикрыл ее рот своей большой ладонью.

— Не надо, не надо так говорить, мисс!.. К чему такие слова. Вы умненькая девушка. И мы всегда найдем с вами общий язык. Это бывает, когда стоит дилемма — или пойти с повинной в Комитет государственной безопасности, или… Ну, ну. Не будем больше говорить об этом… Я хочу выпить за здоровье очаровательной мисс Натали.

Терзания души легкомысленной девушки длились недолго. У Наташи не хватило воли пойти с повинной.

— Ваша главная задача, — наставлял иностранец, — отлично учиться, чтобы заслужить право на интересную работу после окончания института. Что я считаю интересной работой? Переводчица большого научного института… для начала… А в будущем? О, у вас прекрасное будущее — вы должны стать и переводчицей и ученой. Да, да. Мы вам поможем. Вы одаренная девушка — вы будете работать и учиться в институте. Ваш дядя позаботится об этом. Вы пойдете в науку… Вам ясно…

С того дня у Натали появился строгий хозяин, который перестал быть галантным мужчиной, — он приказывал, требовал. Они не должны больше встречаться. И вообще ей следует держаться подальше от иностранцев, поближе к советским ученым. «Ваша главная, задача: постарайтесь попасть в отдел Алексея Михайловича… Старик нас очень интересует… Меня вы, возможно, больше никогда не увидите. Связь со мной будете поддерживать через человека, который сам найдет вас в нужном и удобном емуместе. Пароль: „Где тут ближайшая булочная?“ Вы ответите: „Сейчас я вам покажу“. Запомнили? Дальше будете действовать по приказу этого человека. Если вы мне потребуетесь лично, я вас сам найду. Если вы когда-нибудь встретите меня и вздумаете по собственной инициативе подойти ко мне, то это будет ваша первая и последняя попытка. Вам ясно, мисс?» — И он посмотрел на нее серыми прищуренными глазами, пренебрежительно скривив губы.

«Человек» дал о себе знать только через полгода. На привокзальной площади к Наташе подошел крепыш атлетического телосложения в бежевом спортивном костюме. По ней скользнул взгляд холодных, настороженных глаз, широко посаженных на лице с тяжелым подбородком и приплюснутым носом.

— Где тут ближайшая булочная?

На секунду она растерялась, испуганно метнула взгляд то в одну, то в другую сторону (позже резидент строго отчитывал ее за это), посмотрела на шагающего рядом с ней человека широко распахнутыми глазами и с трудом выдавила: «Сейчас я вам покажу».

Однако Наташа быстро нашла себя в амплуа «источника информации» под кличкой Венера. В течение месяца она уже успела заслужить благодарность Атлета — так он приказал называть себя, предупредив, чтобы она и не пыталась узнавать его имя, отчество, фамилию. «И фамилию нашего шефа забудьте — он для нас Аристократ».

Она передала сведения о преподавателях Института иностранных языков, о пианисте из маминой бригады — «У него брат в США, а он это скрывает», о своем однокурснике Саше К. — «Его посылают работать в торгпредство… Парень любит крепко выпить и поволочиться за девушками». А вот что касается Димки, его рассказов о строительстве химкомбината в тайге — на это у нее не хватило духу… Почему? Наташа сама не могла во всем этом разобраться…

Уже была отработана техника связи — были облюбованы тайники, один из них в парке, в дупле акации, где Наташа оставляла коробочку или конверт, который потом забирали. Уже было освоено искусство тайнописи и шифра. Ее научили слушать своих собеседников с безразличным видом и все запоминать. У нее все это неплохо получалось: проведет вечер в семье профессора или в обществе Петра Максимовича, вернется домой и, оставшись одна в своей комнате, шифром запишет все, что узнала, все, что услышала… Кое-какие сведения о работах Алексея Михайловича уже были переданы разведке. Но еще недостаточно точные и полные. Разведка ждала более глубокой и квалифицированной информации.

— Хозяин доволен вашей работой. Но пора подниматься на новую ступень, — требовал Атлет.

— Каким образом? Что я еще могу сделать?

— Аристократ просил вам напомнить о вашем самом сильном оружии… Вы красивая женщина…

— Понимаю. В кого направить стрелы?

— В Петра Максимовича…

Наташа не подвела Аристократа. Все развивалось так, как было задумано. Она отлично вошла в роль…

И вдруг первая осечка. В назначенный день и час она должна ждать Атлета у метро «Сокол». Он редко прибегал к таким встречам, предпочитая связь через тайники. Но в последнее время «работа» стала напряженной, требовала оперативной связи и даже непосредственных встреч. Задания поступали срочные. В особенности после приезда из Сибири Константина Петровича. Вдруг Атлет потребовал от нее:

— Если узнаете, что в один из ближайших дней Алексея Михайловича с утра в институте не будет, что он, скажем, решил поехать в филиал, обязательно дайте мне знать накануне. Возвращаясь домой, держите одну перчатку в руках.

А потом еще более странное задание:

— В четверг Петр Максимович не должен после работы оставаться в лаборатории. Вместе с вами или один, как хотите, но он должен покинуть институт. Держите… Билеты в театр на этот вечер могут пригодиться.

Вот и сегодня, видимо, что-то срочное побудило Атлета назначить ей свидание у метро «Сокол». «Стойте на троллейбусной остановке. Я сам подойду к вам».

Он действительно появился на остановке в точно назначенное время. Но к Наташе не подошел. Значит, что-то случилось… Несколько дней она провела в ожидании беды.

Нет, все в порядке! Атлет снова дал о себе знать. Он не подошел тогда к Наташе из осторожности: ему показалось, что кто-то следит за ним.

В тайнике шифровка: Аристократ обеспокоен неудачей туриста и требует энергичных действий. Надо достать более точные данные об «игрушке старика».

Турист — Карл. Старик — Круглов. Игрушка — новая установка, сконструированная в институте.

Венере повезло. Егоров, кажется, проболтался. Энергичных действий не потребовалось. И вот — Химки. Пляж. Заплыв. Пластмассовый мешочек…

Потом ее и Атлета арестовали.

Птицын перечитывает протоколы допросов Венеры и Атлета. Что касается состава их преступлений — ему все ясно. Он обеспокоен другим: Ландыш сообщает о какой-то новой затее Карла и Сержа. Кого-то опять снаряжают в «туристскую поездку» в Советский Союз. И в протоколах допроса его интересуют все детали, касающиеся Карла, методов его работы. Связи? С кем? Через кого? Атлет не единственный резидент. Может, довоенные друзья Сержа, Виолетты? Посольство? Кто? Аристократ? Нет. Противник не так уж глуп — после провала Атлета и хозяин его уйдет со сцены. На время, но уйдет. И еще вопрос, пожалуй, самый важный, — направление атаки. Профессора Круглова, пожалуй, больше не будут атаковать. Тогда кого? На что надеются?

Утром завершающий допрос Венеры.

— Когда вы в последний раз видели Аристократа?

— Полгода назад…

— Где?

— В театре.

— Вы поздоровались с ним? Беседовали?

— Нет. Это мне было строжайше запрещено.

— Он узнал вас?

— Мне кажется, что узнал…

— Кто из друзей Аристократа известен вам?

— Никто. Я никогда не видела его с кем-нибудь.

— А с Карлом вы встречались?

— Нет.

— Но вы были в курсе планов Карла?

— Да, меня посвятил в этот план Атлет. Нужно было провести первую разведку секретов лаборатории профессора Круглова. По плану, турист Карл должен был установить контакт с Петром Максимовичем, учитывая их давнее знакомство на симпозиуме.

— В чем заключалась ваша роль в этой, как вы говорите, первой разведке?

— Пожалуй, что ни в чем… Пассивный наблюдатель.

— Так ли?!

— Мне кажется, что так.

— Позвольте заметить, что, судя по установленным фактам, нам представляется несколько другим ход событий… Телефон? Кто передал Карлу телефон Петра Максимовича?

— Ну, это же мелочь. Не правда ли?

— Предположим…

Птицын встал из-за стола, подошел к окну, посмотрел на улицу, потом обернулся, тяжело вздохнул, — видимо, в ответ на какие-то раздумья, — и спросил:

— Скажите, вам действительно было безразлично, как обернется вся эта история с господином Карлом для Петра Максимовича?

— Мне кажется, что иногда я начинаю верить, будто действительно люблю его… И у него не было никаких сомнений в моей искренности… И тогда, когда перед поездкой в Химки я спрашивала его: «Не выболтал ли ты лишнего», и тогда, когда он подробно рассказал мне все то, что я передала потом Атлету в Химках… У Петра не было тайн от меня.

— Вы уверены в этом? — улыбнулся Птицын…


ДЕЛО «ДОБ-1»


Началась эта история с ареста инженера Кириллова, начальника лаборатории одного научно-исследовательского института. Он возвращался из длительной зарубежной командировки. Было известно, что инженера завербовала американская разведка, что в Берлине, в ресторане, состоялась заключительная встреча с ее представителем, от которого Кириллов получил последние наставления.

Таможенники более тщательно, чем обычно, осмотрели чемодан инженера, однако ничего, что могло привлечь их внимание, не нашли. Но с того часа, когда Кириллов вступил на советскую землю, он оказался в поле зрения подполковника Птицына и его помощника лейтенанта Бахарева.

На десятые сутки после приезда, ранним воскресным утром, инженер поехал на кладбище Донского монастыря. У ворот осмотрелся: вокруг тихо, безлюдно. Уверенно вошел во двор и направился к отлитой из чугуна скульптуре в нише монастырской стены. Все точно соответствовало инструкциям, полученным от вербовщика: пустотелый патрубок крепил к основанию скульптуры голову мифологического барана. Инженер нагнулся, пошарил в патрубке, там лежал пакет…

У ворот его ждали трое. Один из них — Птицын — прошел вперед, двое следовали сзади. Улица стала более оживленной, и инженер не обратил на них внимания. Минут десять они неторопливо прогуливались. Птицын все еще надеялся: может, кто-то выйдет на связь с инженером.

Нет, видимо, придется довольствоваться программой минимум: брать инженера с пакетом, изъятым из тайника. Птицын громко закашлял. Сигнал был тут же принят. Бахарев резко повернулся навстречу инженеру и крепко взял его под руку.

— Вы арестованы! Вот постановление…

Тут же подкатила следовавшая в отдалении «Волга». Кириллова усадили в машину…

На этом мы, пожалуй, можем расстаться с инженером, имеющим лишь косвенное отношение к делу, о котором дальше пойдет речь. Все, что требовалось узнать и получить от него, было получено. В КГБ ему предъявили запись его переговоров в берлинском ресторане и киноленту, зафиксировавшую инженера с пакетом у тайника. Он все выложил: и как его завербовали и какое дали поручение. Что касается тайника, то еще там, в Берлине, Кириллов получил инструкцию: в начале сентября на Пушкинской площади должно появиться его объявление об обмене квартиры. Текст объявления за подписью А. П. Трепетова ему дали в Берлине. А во второе воскресенье сентября от восьми до девяти утра он должен отправиться на кладбище Донского монастыря, где в тайнике будут лежать предназначенные ему деньги, лупа, таблетки для проявления тайнописи. В случае неудачи — неожиданные обстоятельства могут помешать обеим сторонам — повторить визит на кладбище в третий понедельник сентября.

Когда арестованного увели, Птицын перечитал протокол допроса, потом посмотрел на Бахарева:

— А нам с тобой надлежит все же найти хозяина тайника.

— Легко сказать… Все, кажется, перепробовали…

Действительно, было уже предпринято немало мер в поисках человека, положившего в тайник деньги и таблетки. Кропотливое дактилоскопическое исследование показало, что отпечатков пальцев много, принадлежат они женщинам. Но трудно даже установить, сколько было женских рук, державших газету. Пытались протянуть какие-то нити от номеров денежных купюр — не вышло. К тайнику в Донском монастыре никто не подходил: видимо, связной имел основание считать, что тайник пуст. Птицын поинтересовался у коллег, кто из иностранцев, причастных к разведке, бывал в последнее время в районе Донского монастыря. Но все попытки найти человека, заложившего в тайник деньги и таблетки, не увенчались успехом.

В то утро Бахарев, заглянув в кабинет Птицына, застал шефа в настроении весьма прескверном.

— Какие новости? Какие предложения? — И, не ожидая ответа, Птицын достал из сейфа газету, в которую были завернуты деньги, лупа, таблетки — все то, что лежало в тайнике.

Бахарев неопределенно пожал плечами и развел руками.

— Отправных данных маловато. Знаю. А попытаться надо. Газета такая могла быть только в доме медиков… Теперь смотри сюда. Видишь на белом поле стертую временем карандашную пометку. Надо полагать, что это адрес… Рукой почтальона… Что скажешь?

— Тут и обсуждать нечего, Александр Порфирьевич. Все ясно. Иду в лабораторию…

…На белом поле газетного листа явственно проступили буквы «ДОБ» и рядом цифра «1». Видимо, номер дома. Соседнюю цифру — номер квартиры — так и не удалось выявить. Да еще оттиски пальцев разных рук, когда-то державших газету. И все.

Александр Порфирьевич уже потерял было всякую надежду на успех. По улицам, названия которых начинались с «доб», никто не выписывал «Медицинскую газету». И вдруг телефонный звонок. Голос Бахарева.

— Докладываю. В одном доме сразу два подписчика.

Гражданин Гринбаум жил в двадцать пятой, достаточно населенной квартире. При угрюмой бухгалтерской внешности он оказался поэтом… филателии.

С утра старик отправился в парк, где проходил традиционный день коллекционеров. Удивительно интересно наблюдать, как встречаются люди разных возрастов и профессий, для которых нет, кажется, больше радости в жизни, чем пополнить свою коллекцию еще одним редкостным значком, диковинной монетой, уникальной спичечной коробкой или маркой. Вы можете называть этих людей как угодно: чудаками, фанатиками, одержимыми, но согласитесь, что это чертовски интересно — коллекционировать.

Из всех коллекционеров, собравшихся в то утро на аллеях парка, выделялись филателисты, Они по существу оказались тут хозяевами. Недолго потолкавшись среди них, Бахарев без труда уловил приметы того высокого почтения, которое оказывали Гринбауму. Его окружали молодые ребята, что-то спрашивали, что-то показывали.

— Ефим Маркович, научите отличать поддельные марки.

— Милый мой мальчик! Научить этому очень трудно… Ты не раз попадешь впросак, пока каким-то особым чутьем не станешь улавливать подделку.

— Неужели это так трудно?

Старик улыбнулся, положил жилистую волосатую руку на плечо мальчишки и сказал:

— Я тебе расскажу одну историю, и это будет ответом на вопрос. Известный шведский филателист более двадцати лет коллекционировал… поддельные марки. Ты не удивляйся. Есть и такие странные люди. Специально собирал поддельные марки. Однажды он решил продать свою коллекцию. И нашел покупателя. И о цене договорились. Большую, хорошую цену давали. Но сделка но состоялась. При тщательной экспертизе выяснилось, что половина его коллекции — подлинники. А ведь швед был не простак среди филателистов.

Бахарев сперва вступил было в спор со стариком: «Простите, но это похоже на анекдот», потом задал несколько вопросов, свидетельствовавших о широте его филателистического кругозора, затем похвастался своей последней покупкой — весьма и весьма редкой маркой. Так они познакомились.

Бахарев отрекомендовался студентом литинститута, сказал, что у него две страсти — поэзия и марки. У него друзья за рубежом, и потому он смеет утверждать, что обладает действительно уникальными марками.

Гринбауму как-то с первого взгляда пришелся по душе этот молодой блондин с пышной шевелюрой и озорными серыми глазами. Он тут же пригласил его в гости: «Заходите, чайку попьем… Покажу вам мои марки. А вы вашу редкую захватите. Любопытно взглянуть».

Редкостную марку, принесенную Бахаревым, старик принял дрожащими руками. Он долго и пристально рассматривал ее — и на просвет и в лупу.

— Молодой человек, я могу предложить вам…

Гринбаум назвал цену и выжидающе посмотрел на гостя. Но тот только улыбнулся в ответ.

— Нет уж, увольте, Ефим Маркович, не продам. Я пришел к вам как к знатоку… Хочется посмотреть вашу коллекцию… Да и вообще мне приятно познакомиться с вами.

Через полчаса они уже дружески чаевничали. Юрист по профессии, Гринбаум тоже оказался поклонником поэзии.

— И я вам покаюсь, молодой человек. Иногда даже мучаюсь рифмою. Идешь по улице, а она, проклятая, в голове сверлит и сверлит: «благородной» — «свободной», «славить» — «забавить»…

Старик долго распинался по поводу назойливых рифм, а потом робко спросил:

— Вы, наверное, много стихов знаете? Побалуйте старика.

— Стихи я могу читать хоть до утра.

В открытое окно лился свежий пронизанный осенним солнцем воздух.

Старик внимательно слушал. Время от времени он закрывал глаза — для него стихи звучали, как музыка. А когда Бахарев прочел что-то из Тютчева, Гринбаум тяжело вздохнул, понурил голову и сказал:

— Никогда не нужно задерживаться в отеле, именуемом жизнью. Наступает время, когда человек должен сказать сам себе: «Сударь, поспешите освободить номер…» Так вот-с, молодой человек…

— Что это вас, Ефим Маркович, на такую мрачность повело?

— Ничего не поделаешь, мой молодой друг. Умирать никому не хочется. А болезни атакуют и атакуют. Широким фронтом. Я сопротивляюсь сколько могу. Вот видите, — и он показал на книжный шкаф. — Даже медицинскую энциклопедию купил. Смеяться будете над стариком. А что делать? Я и «Медицинскую газету» выписываю. Аккуратно подшивку веду…

— Да нет, почему же? Все это очень любопытно. И даже то, что «Медицинскую газету» выписываете. Ее, вероятно, небезынтересно листать.

— Только при вашем здоровье да при вашей специальности они вам ни к чему. А если хотите, посмотрите…

Бахарев неторопливо перелистывал подшивку. Январь, февраль… На какую-то долю секунды задержался на знакомой полосе: на месте. Всё! Вариант Гринбаума рухнул. Бахарев подумал: «Надо сниматься с якоря и прокладывать курс к 38-й квартире, где тоже выписывают „Медицинскую газету“. Но это уже для другого. Мне здесь больше появляться нельзя, долго ли столкнуться лицом к лицу с филателистом».

И все же перед уходом он решил провести легкую разведку. Коль скоро Гринбаум завел речь о болезнях и медицине, нетрудно переключить разговор на лечащих его врачей. И выяснилось, что Анна Михайловна из 38-й квартиры по долгу службы в районной поликлинике и по закону давней дружбы, восходящей еще к довоенным временам, и есть тот единственный врач, коему безгранично доверяет Гринбаум.

— Молодой человек, если вам когда-нибудь потребуется доктор в самом высоком смысле этого слова, позовите Анну Михайловну. Если она возьмется вас лечить, считайте, что вы уже здоровы. Это говорю вам я, Ефим Маркович Гринбаум, у которого столько болезней, что их хватит минимум на половину медицинской энциклопедии. Анна Михайловна — кудесник… Хотите, я вас сейчас познакомлю? Вам будет интересно, даже если вы сам Поддубный.

Старик на мгновение умолк. Но только на одно мгновение. Потом вскочил с места и схватился за голову, будто случилось что-то страшное:

— Дорогой мой, я забыл о самом главном, Аннушка ведь тоже филателист. Она никогда не простит мне, если я вас отпущу с этой маркой… Собирайтесь, сударь. И не сопротивляйтесь. Между прочим, у нее дочка. Очаровательное создание. Несколько, правда, взбалмошная. Но это смотря на чей вкус. Это я просто так, к слову. Один момент, я только позвоню ей. Женщины всегда хотят быть в форме, когда в доме появляются мужчины.

Старик вышел и быстро вернулся в комнату.

— Все в порядке! Через полчаса нас ждут. Между прочим, я вас должен предупредить: так, как варит кофе доктор Эрхард, никто не умеет варить.

— Эрхард? Странная фамилия…

— О, это я по старой памяти величаю ее. Теперь она Васильева. Девичья фамилия.

— А Эрхард?

— По мужу. Его уже нет. Простите, я не совсем точно выразился. Физически он существует, но для нее он труп — живой труп. Это большая трагедия. Бедная Аннушка!

Гринбаум тяжело вздохнул, потом взглянул на часы.

— Извольте-с! В нашем распоряжении полчаса, и я, пожалуй, успею кое-что рассказать вам об удивительной жизни этой женщины. Нет повести печальнее на свете. Литератору может пригодиться. Присаживайтесь и слушайте. Только, чур, с Аннушкой на эту тему ни слова.


На третий день войны доктор Эрхард получила повестку военкомата. Это не было неожиданностью — почти все коллеги уже стали военврачами. Она заранее продумала все, что касается дома, семьи. Собственно, думать надо было только о Маришке. Фридрих Эрнестович, хотя это была не родная его дочь, души не чаял в девочке и категорически настаивал на немедленной эвакуации. В понедельник вечером ее отвезли к бабушке в одну из рязанских деревень. А что касается самого Фридриха Эрнестовича, учителя немецкого языка, то здесь все ясно — не сегодня, так завтра его призовут в армию. Переводчики сейчас очень нужны…

Прощались сурово, молча. К чему слова? Все уже было сказано еще до последних объятий. Как это ни странно, женщина оказалась крепче мужчины — ни одной слезинки, а Фридрих, высокий, широкоплечий богатырь, не выдержал — всхлипнул:

— Ты побереги себя, любимая! Ты же у меня совсем слабенькая… Как это случилось, что в стране, давшей человечеству Карла Маркса, Гете, Шиллера, хозяйничают эти выродки, звери, варвары… Аннушка, мне стыдно людям в глаза смотреть. Я принадлежу к той же нации, что и эти… — и он заплакал. Анна успокаивала его:

— Не терзай себя, лапонька, — так она называла человека, который был на десять лет старше ее. — Не надо заниматься самобичеванием. Ты сын немецкого рабочего класса. Я знаю тебя.

…Фридрих исчез на следующее утро. Не ушел, а исчез. Вроде бы отправился в школу, налегке. И больше в квартире его не видели.

Одна из соседок, Мария Григорьевна, та, что была поближе к семье Эрхардов, написала о случившемся в рязанскую деревню. А через три месяца получила письмо Аннушки — та уже знала обо всем от мамы. Военврач сообщила Марии Григорьевне свою полевую почту на случай, если вдруг объявится Эрхард. Она всегда была оптимисткой…

Военная судьба Анны Михайловны сложилась трудно. Кровопролитные бои. Окружение. Тщетная попытка вырваться из кольца. Последняя отчаянная схватка горстки обессилевших воинов, две недели скитания по лесам. Ранение. Плен. Гнусное предложение служить гитлеровцам. Дерзкий ответ. Лагерь. Попытка к бегству. Били резиновыми дубинками, пинали сапогами, скручивали веревками и снова бросали в барак — теперь это уже был барак строжайшего режима.

Она стойко встретила все испытания и быстро нашла единомышленников — бороться, бороться и бороться! Даже тут, где смерть может настигнуть тебя каждый час. Их была небольшая группа военнопленных, не терявших надежды на новый, более успешный побег.

Надежда эта как бальзам. Еще кровоточили следы побоев и ранения, еще свежи были в памяти все унижения, коим подвергали их на допросах. Теперь допросы позади, и они просто-напросто заключенные лагеря, погребенные во чреве этого мрачного барака со скудным светом, сочившимся из двух запыленных лампочек под потолком. Так прошла первая неделя. И вдруг ночью в бараки явилось высокое для здешнего лагеря начальство. Эсэсовец прошелся вдоль нар, пристально рассматривая всех.

На рассвете, когда заключенных погнали на особо трудные работы, ее одну почему-то вызвали к коменданту. Все, в том числе и она, решили, что это уже конец.

Долговязый лейтенант, царь и бог в этом бараке, передал ее по всей форме офицеру комендатуры.

Анну повезли к домишку с зарешеченными окнами. У входа часовые, державшие волкоподобных псов.

В комнате полумрак. Хозяин все предусмотрел: лица его не было видно, фигура оставалась в легком затемнении. Зато свет бил в лицо человека, переступившего порог. Но Анна и не старалась разглядеть коменданта лагеря. И только голос немца, восседавшего за массивным столом, заставил ее вздрогнуть. Он сказал лишь одно слово — «садитесь». И вздрогнула она совсем не потому, что само это приглашение в устах коменданта концлагеря прозвучало по меньшей мере неправдоподобно. Ее ошеломил голос, который она не слышала уже давно, но забыть который не могла. Нет, это не он. И вдруг:

— Садись, Анна!

И прежде чем она успела опомниться, фашист встал из-за стола, подошел к ней и обнял…

Анна очнулась в палате госпиталя. Глубокий обморок длился более часа. В палате она лежала одна. Открыла глаза, оглянулась и застонала.

Дежуривший около нее санитар тут же сорвался с места и куда-то помчался, а через несколько минут явился Фридрих. За эти несколько минут Анна все вспомнила, и первая мысль, что пришла ей в голову, была и радостной и тревожной: «Фридрих — наш разведчик в тылу врага. Только не выдать его, только сдержаться…» Она поначалу никак не могла уразуметь, почему Фридрих так рискованно ведет себя, называет Аннушкой, предлагает чашку куриного бульона. Что он — совсем голову потерял? Она приложила палец к. губам, как бы напоминая, что и стены имеют уши. Он не сразу понял, за кого его принимает Анна. А сообразив, в чем дело, весело расхохотался…

— Ты что же решила: я советский разведчик?

Позже, когда придут советские войска и ее освободят из лагеря, она узнает, что Фридрих, ее Фридрих, которого она так боготворила, был действительно разведчиком, но только немецким. Все годы их дружной предвоенной жизни. Это уже скажут ей там, куда она придет, чтобы рассказать о всем случившемся с нею. Они, эти люди, внимательно слушавшие ее, знали о нем больше, чем она сама. Несколько лет скромный учитель немецкого языка никак не обнаруживал себя, чтобы в грозный час войны сбросить маску…

Аннушка, восстанавливая в памяти каждую минуту своего скорбного бытия в лагере, поведала чекистам во всех деталях о страшной встрече с Фридрихом. И как он ласково увещевал ее: «Пойми, судьба России решена. Гибель. Крах. Ты будешь рядом со мной, моей помощницей. А если хочешь, врачом в госпитале. А еще лучше, если бы…» Одно предложение гнуснее другого. Он хотел бы снова бросить ее в барак, но… в качестве своего агента. Худенькая, слабенькая, кажется, едва теплится жизнь в ней, а она кинулась на него с кулаками: «Подлец!» Глупая, она еще пыталась в чем-то убеждать его, взывая к совести, напоминая о прошлой жизни, о дочери… Потом он переменил тактику: угрожал, рисовал страшные картины будущего.

— Если ты даже снова попадешь к своим… Это невозможно. Но предположим. Ведь они тебя расстреляют. Кто поверит жене шпиона? В бараке уже все знают…

Нет, он не сломил ее воли. Анну каждый день вызывали к нему. И все о том же. И все те же увещевания и угрозы, ласки и побои. А потом ее снова уводили в карцер: «Посиди, подумай». Она не сдалась, и тогда ее повели на расстрел. Позже она поняла: это был последний козырь Фридриха, который, прожив с ней много лет, так и не узнал ее по-настоящему. Она стояла у стены, а пули ложились поверх головы и сбоку. И после каждого выстрела офицер спрашивал: «Не хочет ли русская женщина повидать шефа?»

В десятый барак, к своим, она так и не вернулась. Может, это и к лучшему. Ей было страшно от одной только мысли: «Что они думают сейчас обо мне?» Анну отправили в лагерь строжайшего режима, где она находилась под особым наблюдением. Первое время ее вызывали к какому-то рыжему оберштурмбаннфюреру, который хмуро спрашивал, не передумала ли русская и не имеет ли желания снова встретиться с мужем. Он получил на сей счет особые указания…

И она решительно отвечала: «Нет, не имею желания».

Свобода пришла за несколько дней до окончания войны. Кругом радуются, ликуют, обнимаются. На ее глазах какая-то женщина среди офицеров-освободителей встретила мужа. И она тоже радуется, тоже ликует, но… кто снимет тот тяжелый камень, что лег на ее истерзанную душу!

Гринбаум тяжко вздыхает.

— Увы, минуло немало времени, пока сей камень был снят, пока Аннушке не было сказано: «Мы вам верим. Спасибо за стойкость! Забудьте, что у вас когда-то был муж». Она расплакалась. Ибо камень-то все же на душе остался, и есть дочь, которая все знает. Знает и, может это только показалось Анне, надеется на возвращение отца, хотя и не родного.

Их встретили весьма приветливо. И мама, располневшая, но не утратившая следов былой красоты, и дочка Марина, стройненькая, русоголовая, с высокой белой шейкой и большими, как у мадонны, мягко светящимися зелеными глазами. Сдержанно и несколько сухо раскланялась находившаяся тут же молодая женщина, отрекомендовавшаяся Ольгой. Но сухость и сдержанность быстро исчезли. Милое лицо ее нет-нет да озарялось улыбкой. Она была удивительно похожа на свою подругу. И ростом, и спортивной фигурой, и цветом глаз, волос. Девушек легко было принять за латышек. Но, судя по акценту, Ольга — иностранка. А имя русское — странно.

Бахарев поддерживал оживленный разговор и с девушками и с хозяйкой дома — она действительно оказалась страстной филателисткой. Редкостная марка, принесенная Бахаревым, стала объектом тщательного исследования и подробного комментария. И неизвестно, сколь долго длился бы этот филателистический разговор, не вмешайся Марина, девушка весьма резкая в суждениях, кои она стала высказывать в количестве, явно непомерном.

Марина словно белка перескакивала с одной темы на другую — то о себе, то о подруге. И отличнейшим образом ответила на целый ряд вопросов, интересовавших Бахарева.

…Через день Птицын с утра заглянул в кабинет Бахарева.

— Какие вести?

— Пока весьма скромные, но кое-что для работы мозгового вещества уже имеется. Собирался сейчас к вам с докладом… Первая документация… — и он протянул Птицыну два листа бумаги.

Птицын опустился в кресло, стоявшее в углу кабинета, и погрузился в чтение. В докладе действительно оказалось немало материала для раздумий и некоторых, правда весьма противоречивых, выводов. Прежде всего — мама. Тут, кажется, ясно. Запрошенные из архива материалы подтвердили все, что сообщил Гринбаум.

Теперь — дочка. Экстравагантная девочка. На последнем курсе Института иностранных языков. Поздно поступила в институт. Зла. Все низвергает.

Бахарев обратил внимание, что Анна Михайловна следила за дочкой глазами полными упрека, какой-то настороженности и даже страха.

Ну и, наконец, Оля. Миловидная, деликатная. Восторженно говорит о Советском Союзе, советской молодежи. Третий год учится в мединституте. Родители жили когда-то в России, под Саратовом. Отец — немец, мать — русская. Незадолго до первой мировой войны судьба забросила их в Гамбург. Прожили они там лет десять. Потом кочевали по разным странам и континентам, пока торговые дела не заставили всерьез и надолго отдать якорь в столице маленького европейского государства. Там и родилась Оля. Нарекли ее именем бабушки со стороны мамы. Русский язык, русские обычаи, русская кухня всегда были в чести в этом доме.

Откуда пошла дружба Оли с семьей доктора Васильевой? Поначалу Бахарев решил: две студентки, подруги. Но вскоре понял, что истоки дружбы тянутся к Олиному дому. Когда Оля собиралась в Москву на учебу — в порядке обмена студентами — большой друг их семьи попросила передать привет и сувенир Анне Михайловне. И тут же сказала: «Нас сблизила горькая участь — были в одном лагере, в одной подпольной группе. С Анной мы изредка переписываемся. Большой души, светлого ума человек. У этой женщины тяжелая судьба и очень доброе сердце. Тебе, Оля, будет уютно в их доме…» Ей действительно было уютно в этом доме. Молодую женщину приняли тепло, радушно.

Что же, для первого сообщения — достаточно. Сложный четырехугольник: Фридрих, Анна, Марина, Ольга. Где перекрещиваются их дороги, от какого из этих четырех углов тянется нить к «Доб-1», к тайнику в Донском монастыре? И тянется ли эта нить? И еще один немаловажный вопрос: что представляет собой Эрхард сегодня? Птицыну кое-что известно о его послевоенной жизни. А Гринбаум не сказал, где и что делает сейчас бывший учитель немецкого языка? Почему филателист умолчал: по незнанию или умышленно уклонился? А мама и дочка знают?

Настораживало одно обстоятельство, документально установленное и зафиксированное в архивных материалах. Несколько лет назад в Москву приезжал иностранный турист Альберт Кох, состоявший, как и господин Эрхард, на службе у американской разведки. На второй же день своего пребывания в Москве гость встретился с Мариной в кафе «Метрополь», передал ей привет от папы и сувенир — две шерстяные кофточки: маме и дочке. Разговор у них был тогда недолгий. Турист сообщил дочке, что отец ее занимается литературной деятельностью, работает над большим исследованием, посвященным советской литературе.

Птицын перечитывает давнюю запись и по обыкновению начинает думать вслух. Бахарева это не очень устраивает, и он, воспользовавшись паузой, подает голос:

— Улика весьма серьезная. Думаю, что мы напали на след.

— А мама? Она знает об этой встрече с туристом?

— Как же иначе? Сувенир-то надо было как-то передать… Может быть, главное действующее лицо она и есть — мама?

— Какие у тебя основания?

Бахарев молчит. Есть только первые впечатления. Сказать об этом подполковнику он не решается. Птицын знает его слабость. Из всех мыслей, что проносятся в голове, он спешит уцепиться именно за ту, что на поверхности. Может, поэтому Александр Порфирьевич, не ожидая ответа, ставит все новые и новые вопросы, незаметно очерчивая схему операции.

— А Ольга? Ее роль какова? Ты обратил внимание, Николай Андреевич, на одну деталь в архивных материалах: и Эрхард и его друг турист частенько наведываются в тот самый город, откуда прибыла Ольга. А в городе том, как тебе известно, действует филиал разведслужбы. Возможно, что…

— Но это тоже из области догадок.

— Да, пока догадки. Хотелось бы, в частности, иметь более подробные сведения о той семье, которая рекомендовала Ольгу.

— Мы уже знаем, что это за семья. Женщина сидела в концлагере вместе с доктором Васильевой. Ведь так можно тень бросить и на…

— Тень ни на кого не надо бросать. Нужны факты. А пока мы с тобой лишь гипотезы выдвигаем. И в этом наша слабость.

…Вот уже целый час сидят они друг против друга, взвешивая все «за» и «против». Послушаешь их и не поймешь, кто тут старший по званию. Идет разговор равных, диалог, в котором оба его участника, независимо от должности, что-то предлагают, отвергают, в чем-то сомневаются, спорят.

Для них ясно пока одно — есть основания серьезно разобраться с новыми знакомыми Бахарева. Птицын резюмирует:

— Будем считать так, Николай: вопрос первый и, пожалуй, главный для нас — существуют ли какие-то контакты у Эрхарда с его бывшей семьей? Вопрос второй — нет ли нитей от Эрхарда к Ольге? Вопрос третий — связь Ольги с семьей доктора: кто в ком и почему заинтересован.

Чтобы все это выяснить, Бахарев должен чаще бывать у Васильевых.

Это оказалось несложно, ибо Марине — она не скрывала ни от мамы, ни от друзей дома — было небезразлично, виделась она сегодня с Колей или нет.

Бахарев жил недалеко от Речного вокзала, и поздним вечером они частенько гуляли по здешнему парку, шагали вдоль притихших причалов. Николай вполголоса читал стихи Тютчева и Есенина, Маяковского и Светлова. И очень редко, лишь после настойчивых требований — свои. Марина была ласкова и благодарна: считала, что ей посвящены эти вирши, это «она явилась, как неразгаданная тайна», это она и есть та самая, от которой «сердцу поэта стало теплее».

«Поэт» не кривил душой — она действительно оставалась для него «неразгаданной тайной». Все было куда сложнее, шло наперекор той схеме, которую он создал поначалу. При ближайшем знакомстве Марина казалась не такой уж взбалмошной. И круг ее интересов был куда шире, чем предполагал Бахарев. Много читала, многое знала, неплохо разбиралась в живописи, на многое имела свою особую, правда порой весьма спорную, но не легко опровергаемую точку зрения.

Как-то, возвращаясь из Театра Пушкина, они решили прогуляться по бульвару. На затененных аллеях, уютно устроившись на скамейках, щебетали парочки. Марина, озорства ради, потащила Колю на эти аллеи «вспугнуть птенчиков», а он запротестовал.

— Не надо, Марина. Я ведь тоже не всегда принадлежал к числу счастливых обладателей собственной комнаты. А тебе самой не приходилось вот так?..

— Нет, никогда… — она его резко оборвала. — Мой девиз — все или ничего. Причем желательно все. Я многого была лишена. Я тебе никогда не рассказывала про…

На мгновение она задумалась, затем мотнула головой, нахмурилась:

— Не буду. Потом как-нибудь…

— Почему?

— Не спрашивай.

Они шли молча. Каждый думал о своем.

«Вот тебе, Бахарев, еще одна загадка! Расскажет ли? А может, это ничего не значащая чепуха. Девичий всплеск. Нет, не похоже. Доверяет ли она ему? Как будто бы да…»

Они шли по Гоголевскому бульвару, навстречу ветру, тесно прижавшись друг к другу. Он первым прервал молчание, начав по обыкновению читать стихи. На память пришли строки Тютчева:

Как поздней осени порою
Бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас.
— Тебе понравились стихи? Не слушала? Ты о чем-то думала?

— Да… Об одном товарище по имени Николай.

— Любопытствую, какие мысли навевает фигура скромного литератора?

— Я не склонна к шуткам. Что я знаю о тебе, скромный литератор? Налетел вихрем, разметал все условности, кинул в какой-то омут. И все пошло ходуном.

Поворот был неожиданным для Бахарева. Ему казалось, что максимум необходимых сведений о себе он в разное время по разным поводам уже сообщил Марине. Студент заочного факультета литинститута. Сейчас пишет повесть. В Сибири, в альманахе, несколько лет назад опубликовавшем первые стихи молодого поэта, принят новый цикл. Так что теперь он при деньгах и может позволить себе заняться повестью. В этой версии была и доля правды. Пожалуй, он может поведать Марине кое-какие подробности, отнюдь не вымышленные.

— Ну что же, Марина, будем исповедоваться?

Она ничего не ответила, и вызов настроиться на шутливый лад не приняла. Наступило тягостное молчание, на сей раз его нарушила Марина.

— По-настоящему я испытала чувство любви только один раз, и оно было безжалостно растоптано…

— Кем? Как?

— Вадим был студентом Института международных отношений, а я… Для него я была переводчицей из «почтового ящика»… Я скрыла, что судьбе угодно было сделать меня няней детского сада. Хотя я тогда была благодарна и за эту милость. Мама находилась далеко, а отец…

Она умолкла. Бахарев напрягся.

Марина продолжала, но говорила так, будто взвешивала каждое слово.

— Ну что же, будем, как ты изволил выразиться, исповедоваться… «Ты слушать исповедь мою сюда пришел, благодарю. Все лучше перед кем-нибудь словами облегчить мне грудь». — Марина исподлобья посмотрела на Бахарева, потом иронически улыбнулась: — Видишь, меня тоже иногда заносит на поэтическую орбиту. Итак, про отца…

Она рассказывала долго, сбивчиво. Иногда умолкала, словно обдумывала что-то. Вздыхала и снова продолжала. И все о том, что уже известно Бахареву. Он с нетерпением ждал последней страницы этой тяжкой повести — скажет ли всю правду? И мысленно подстегивал ее: «Ну говори же. Дальше, дальше. Уж все испытания позади. Мама работает. Ты учишься…» Бахареву стало как-то не по себе, когда Марина обронила: «Вот и все».

— Прошло уже много лет, а мне и сейчас стыдно смотреть в глаза людям, знавшим нашу семью, когда он был с нами… — Она так и сказала об отчиме: «он». — Но это так, между прочим. Я отвлеклась от главного. Впрочем, трудно сказать, что тут главное: отец или студент. А со студентом было так…

Они познакомились на танцах. Была любовь. Были цветы. Пылкие объяснения. Ресторан. Театры. Ее «ввели» в дом. Она с детских лет прекрасно знала немецкий, ставший для нее почти родным, и несколько хуже английский. И Вадим и его отец искренне верили в талант молодой переводчицы, блиставшей знанием немецкой литературы и искусства. Она говорила о Цвингере, о сокровищах Дрезденской галереи так, будто всю жизнь провела там в качестве экскурсовода, и так же легко, на память, цитировала дневники Гете о заслугах архитектора Георга Бера, творца купола знаменитой Фрауэнкирхе. Вадим принадлежал к числу тех нарциссов, для которых все эти обстоятельства играли немаловажную роль. Он недвусмысленно намекал девушке о своих далеко идущих намерениях. Просил Марину познакомить его с ее родителями. Она сочинила легенду об отце, погибшем на войне, о матери, вышедшей замуж за генерала и живущей на Колыме, где служит отчим, — насчет Колымы была правда. Кроме старухи тетки, опекавшей ее, у Марины никого не было.

Вадим оказался мальчиком весьма настойчивым и однажды поздним летним вечером повел Марину в укромный уголок ближайшего и не очень-то популярного парка «местного назначения». Он честно признался, что есть там скамейка, где… Вадим не успел закончить своего признания, ибо тут же получил звонкую пощечину. Молодой человек не растерялся, попытался всё повернуть на шутливый лад: «Нас не поняли». Потом извинялся, целовал ручки, клялся, лепетал что-то. А Марина сказала тогда лишь пять слов. Это были те же слова, которые услышал от нее Бахарев в тот холодный осенний вечер на бульваре: «Мой девиз: все или ничего». Роман, однако, продолжался. Но однажды в доме Вадима девушка лицом к лицу столкнулась с женщиной, ребенок которой ходил в детский садик, где она работала санитаркой. Тайное стало явным. Марина призналась во всем. Рассказала и про мать и про отца. Как разыгрались события дальше, нетрудно догадаться. Вадим шарахнулся от нее, словно от прокаженной.

— Вот тебе и конец моей первой любви.

— А второй не было? — Бахарев ждал ответа, следя за малейшими изменениями ее лица.

Марина ничего не ответила, а Николай не допытывался.

— Теперь, кажется, моя очередь исповедоваться. Удивительное совпадение обстоятельств — я ведь тоже был отвергнут. Причина, правда, несколько иная. У меня действительно родители погибли во время войны — оба были на фронте. Меня воспитывала бабка. А потом я убежал от нее и попал в компанию, которую принято называть дурной. Поймали. Хотели отправить в колонию. Но при обыске бригадмилец изъял из моего кармана тетрадку со стихами. Листает тетрадку и спрашивает:

— Чьи?

— Мои.

— Скажи, пожалуйста. Давно ли, малый, стихами балуешься?

— Я не балуюсь, а пишу. Про красивую жизнь…

Бригадмилец улыбнулся:

— Пишешь про красивую жизнь, а сам…

— Так то ж стихи. А жрать-то хочется…

Слово за слово, и бригадмилец предложил лейтенанту милиции оставить парня на его попечении: «Я в газете работаю… Может, из парня толк выйдет». Посмеялись, пошутили и утром привели меня в редакцию газеты. Показали мой стих местному Есенину. Тот прочел, поморщился и сказал: «Стихи дрянь, но у парня, кажется, есть искра божья». Определили меня в типографию учеником линотиписта. Долго отливал я в свинцовые строки чужие стихи, пока не пришел праздник и на мою улицу — собственноручно набирал я свои вирши. Ту газету, где напечатали их, храню до сих пор.

Бахарев рассказывал, как всегда, с юмором. Была и любовь, принесшая ему много обид и разочарований. И была похожая ситуация. Выдавая себя за журналиста, поэта, он забыл что город-то небольшой, тут все и всё друг про друга знают. Когда любимой девушке стало известно, что он всего-навсего слесарь, да еще с сомнительным прошлым, она тут же отвернулась от него.

— Потом жалела. Судьба — индейка. Я в нашемгороде в первой пятерке очеркистов оказался. Во! В Москву вызвали… Стихи мои напечатали. А поначалу мы с тобой на равных были — при пиковом интересе остались. Но я не горевал. А ты, Марина?

— Горевала. Я любила его. А потом обозлилась на всех. За что? Пока мама не вернулась, пока всю правду не установили. Пока ей орден не дали. Тот, к которому еще на войне представили…

— А сейчас тоже злишься?

— Иногда, когда вспомню. Или начнет кто-нибудь рану бередить. Ольга иногда меня допытывать начинает: почему я так поздно учиться пошла? Что ей сказать?

Разговор зашел об Ольге.

— Артистка. Неискренняя. Не люблю таких. На лице — любезность, добрая улыбка. А на душе…

— Почему же ты дружишь с ней?

— Не знаю. Тянется она к нашему дому. И мамина подруга просит — приголубьте. Вот и голубим. А она фальшивая. К ней муж приезжал, и я случайно их разговор услышала. Все наше, советское, ей не по душе. Я поспешила подать голос, и они оба растерялись, смутились, покраснели, что-то лепетали. А потом Ольга вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать, как это здорово, что у нас бесплатно лечат. Хотела я ее тогда, что называется, отхлестать, да раздумала. Неудобно. Может, раздражена чем-то была или обидел кто-нибудь. А в институте о ней говорят — душа общества, друг советской молодежи. Вот и разберись…

Так, разговаривая о том о сем, они дошли до Марининого дома. Было уже далеко за полночь, и обеспокоенная Анна Михайловна поджидала дочку у подъезда.

— Полуночники вы. Разве так можно. Позвонили бы. Кстати, тебя, Мариночка, весь вечер по телефону спрашивал кто-то. И в одиннадцать звонил. Извинился. Говорит, очень ты ему нужна.

— Кто это?

— Не назвался. Бархатистый голос.

— Странно. Завтра позвонит. Кто ищет, тот найдет. Да, Коля, не забудь, завтра у Ольги в институте вечер. Вся наша компания собирается. Придешь?

— Обязательно.

Студенческий джаз играл нечто такое, что в одинаковой мере устраивало любителей твиста и танго. Бахарев подошел к Марине и галантно раскланялся: «Разрешите пригласить». Какие-то неведомые течения оттеснили их в угол зала, подальше от молодых парней и девушек, добросовестно работавших ногами. Марина, тряхнув золотистой копной волос, сказала:

— Ты хорошо танцуешь твист.

И, словно ободренный похвалой, Бахарев тут же задал такой темп, что у Марины заколотилось сердце. С твиста переключились на рок-н-ролл.

После танца, взяв Марину под руку, он повел ее к Ольге. Она стояла у двери в окружении о чем-то спорящих юношей и девушек.

Бахарев как-то ловко, никого не обидев, примирил спорщиков, чем сразу снискал расположение всей женской части компании. Ольга тоже поддержала Бахарева — «ох, уж эти литературные дебаты» — и неожиданно предложила:

— Друзья, имею предложить всей компанией поехать к нам, в общежитие. У Герты такие пластинки… — И она со смаком поцеловала кончики пальцев.

Герта что-то шепнула подруге на ухо и выразительно посмотрела на двух юношей, стоявших в стороне от всей компании. Бахарев перехватил Гертин взгляд и понял: мальчики ждут. Он уже был посвящен в историю отношений Ольги и Герты с двумя студентами из МВТУ — Игорем и Владиком. «Я не уверена в том, что Ольга любит Владика, — рассказывала ему Марина. — А он, кажется, совсем потерял голову…»

Ольге пришлось перестраиваться.

— Прошу прощения, дорогие друзья, но сегодня ничего не получится. Перенесем на следующую субботу… Я совсем забыла — завтра уезжает домой мой родственник, и я хочу кое-что подготовить для посылки мужу. Нужно успеть купить кофе и бутылку армянского коньяка.

— Ваш супруг большой любитель этого нектара, — вступил в разговор рыжеволосый парень в бархатной куртке.

— О, вы знаток вкусов Германа.

— Приятное воспоминание о чудесно проведенном дне.

— Какой день вы имеете в виду?

— Воскресный… Когда вы с мужем приезжали к нам домой… Нижайший поклон Герману. Кстати, он просил у меня путеводитель по Бородино. Все забываю передать вам. Завтра принесу в институт…

— Спасибо. Герман будет весьма признателен. Нам тогда все очень понравилось. Красивые места. Бородино. Голоса истории. Ну и, конечно, нектар…

— Пять звездочек. Божественный букет.

Пребывая в состоянии легкого опьянения, Жорик — Олин однокурсник и поклонник — продолжал вспоминать про тот воскресный день, когда Оля и Герман приезжали к нему в гости под Можайск. И, вероятно, юноша говорил бы еще долго, если бы его несколько резковато не прервала Ольга:

— Ну, хватит, Жорик. Довольно. Это все плюсквамперфектум. И никому не интересно. И вообще зарубите себе на носу: многословие не украшает мужчин. К тому же еще пьяненьких.

Ольга подошла к Владику, недолго о чем-то пошепталась с ним и снова вернулась к Марине.

— Мы собираемся домой. Вы с нами или остаетесь?

— Кто это «мы» и кто это «вы»?

— Мы — это Владик, Игорь, Герта и я. Вы… я имею в виду тебя и…

Она посмотрела в сторону Николая.

Бахарев с любопытством наблюдал за ссорой подруг. Что будет дальше, на чем порешат? Но решать предложили ему.

— Коля, ты решай.

— Как прикажет моя повелительница. Ее слово — для меня закон, — и, улыбнувшись, церемонно склонился перед Мариной.

— Повелительнице угодно покинуть этот дворец, — и Марина жеманно подала Бахареву руку.

Шли молча. Разговор не клеился. Николай попытался было восстановить дружескую атмосферу, стал рассказывать какую-то забавную историю, потом сел на любимого конька — читал стихи. Но никто не поддержал его.

И тогда Николай предпринял последнюю попытку.

— Хватит! Игра в молчанку отменяется…

— Мы слушаем вас, — откликнулась Ольга. — Вы имеете что-нибудь предложить?

— Да, имею. Ваш покорный слуга сегодня богат. Он получил аванс и приглашает всю честную компанию в «Метрополь». Там отличнейший джаз. Так по крайней мере утверждает мой друг…

И он назвал имя популярного поэта, вызвав почтительное внимание студентов МВТУ.

— Итак, объявляю референдум: кто за?

Ольга демонстративно скрестила руки на груди, как бы подав тем самым сигнал мальчикам: «Делай, как я». И они тут же приняли ее команду. На ветру одиноко покачивалась рука Марины.

…В десять часов вечера заполучить столик в «Метрополе» — это почти подвиг. Вначале Марина решила, что Бахареву повезло. Оставив ее на несколько минут в вестибюле, он сумел договориться с метрдотелем. Но оказалось, что тут дело не в «везении».

— Я не могу сказать, что мы хорошо знакомы с ним. Но раза два он видел меня в компании Виктора. Этого достаточно, чтобы нам поставили дополнительный столик.

— О, какой ты важный, Коля… Видимо, вашего брата с Парнаса уважают здесь…

Бахарев усмехнулся:

— Люди гибнут за металл, дорогая моя… — И, озорно выставив грудь, зашагал, взяв под руку Марину.

Марина была в прекрасном настроении, безудержно болтала, злословила про Ольгу, рассказывала о Владике, который, находясь на практике в Севастополе, ежедневно присылал Ольге длиннющие письма до востребования, а вернувшись из Севастополя, с вокзала заехал не домой, а к ней в общежитие. Это было буквально через неделю после того, как из Москвы уехал муж Ольги.

— Он, кажется, причастен — или хочет быть причастным — к журналистике. Ольга рассказывала, что муж ее пишет какую-то монографию, а может быть, роман, посвященный спартаковцам двадцатых годов. И даже консультировался в Москве. Его почему-то очень интересует война двенадцатого года, Бородино. Они ездили туда… Я хотела вместе с ними, но Ольга… Герман был ко мне внимателен несколько больше, чем полагается в таких случаях.

К их столику подошел высокий сухопарый мужчина с черной холеной бородкой. Слегка склонив голову, он обратился к Николаю:

— Разрешите пригласить вашу даму?

Сказано было глуховатым, но приятным бархатным голосом, в котором едва-едва угадывался иностранный акцент. Бахарев приметил этого человека: минут двадцать назад он заглянул в зал из-за тяжелых портьер, скрывавших дверь, что соединяла ресторан с гостиницей. Судя по тому, как к гостю сразу же бросился администратор, Бахарев догадался — это иностранец-турист.

Окидывая взором шумный зал, Бахарев на долю секунды задержался у стола иностранца. И ему показалось даже, что он перехватил взгляд гостя, устремленный к Марине. Николай подумал тогда: все понятно — русская красавица! И вот извольте, Бахарев, приглашают вашу даму.

— Пожалуйста, — любезно ответил он.

И тут произошло такое, что повергло гостя в полное замешательство. Марина резко, всем корпусом, повернулась в сторону Николая. Не глядя на склонившегося перед ней иностранца, она растерянно пролепетала:

— Простите, у меня болит голова. Я хочу пропустить этот танец. Извините…

— Я очень огорчен, мадемуазель, — видимо, он не сразу решил, как ему следует обратиться к ней. — Хочу надеяться, что к следующему танцу вы будете себя прекрасно чувствовать… Разрешите резервировать ваше согласие, — обратился он к Николаю.

— Да, конечно… — любезно улыбнулся Бахарев.

Иностранец вежливо раскланялся и вернулся к своему столу.

Бахарев недоумевал. Действительно ли у Марины болит голова? На раздумья времени не оставалось. Марина предложила, не дожидаясь кофе и мороженого, немедленно отправиться домой. Они уже собрались было уходить, когда подскочил официант, заверив, что все будет подано, как он выразился, «сей момент». Однако Марина продолжала капризно твердить: «Не хочу кофе, хочу домой…»

Бахарев попытался отшутиться:

— Ох, Марина, чует мое сердце — дело кончится дипломатическими осложнениями… Этот долговязый черт знает что подумает и черт знает что может сотворить. Я же в прошлом газетчик и знаю их брата: «Русская девушка боится танцевать с иностранцем». И готова шапка для буржуазной газетенки. Нет, уж прошу тебя…

Между тем принесли кофе с мороженым. Оркестр после небольшого перерыва снова «взял слово». Иностранец в тот же миг появился у их столика.

— Прошу вас…

Выхода не было. Не отказывать же во второй раз. Она пошла танцевать.

Бахарев тут же пригласил даму, сидевшую за соседним столом. Это позволило ему наблюдать за иностранцем, а в какой-то момент даже оказаться почти рядом с ними.

Что случилось с Мариной? Побледнела, зло сжала губы. Гость что-то тихо и торопливо нашептывал ей, а на лице ее — то испуг, то гнев. Гремит музыка, гудит зал, и, иностранец вынужден говорить громче. И тогда Бахареву — он чуть не столкнулся с гостем — удается уловить несколько слов: «Папа весьма сожалеет… Он просил…»

Танец кончился. Иностранец проводил Марину к столу, поцеловал руку, раскланялся с ней, с Николаем — тот уже был на месте, — процедил «благодарю вас» и твердым шагом промаршировал в угол зала.

Марина молча перекладывала с места на место вилку, ножик, салфетку…

— Как чувствуешь себя? Голова все еще болит?

— Спасибо… Мне лучше, но…

В это мгновение она перехватила взгляд Бахарева, разглядывавшего ее левую руку. Марина покраснела, тут же сунула руку под стол и растерянно пробормотала что-то невнятное. Она просит прощения, ей надо удалиться на несколько минут, и смущенно улыбнулась при этом…

— Господи, Марина! Прошу без всяких цирлих-манирлих. Кстати, я тоже спущусь вниз. Хочу позвонить другу, предупредить его, что завтра буду у него попозже…

Когда они вышли из ресторана, ее знобило. Бахарев спросил: «Что с тобой?». Она ответила: «Вероятно, простудилась». И всю дорогу молчала, односложно отвечая на вопросы: «да», «нет», «кажется», «вероятно».

Проводив Марину до дому, Бахарев из автомата позвонил дежурному по управлению. Хотел перепроверить, поняли ли его, когда он звонил из ресторана.

— Да, поняли, меры приняты.


С утра Бахарев позвонил Марине. К телефону подошла мама.

— Марина нездорова. Температуры нет, но слабость, озноб. Настроение? Скверное. Со мной не разговаривает. Может, с вами? Приехать? Я сейчас спрошу у нее… Нет, сегодня просит не приезжать…

Бахарев повесил трубку: «Случай, когда даже не требуются мозговые извилины. Достаточно иметь глаза».

Где-то он это вычитал и повторял каждый раз, когда ситуация казалась ему предельно ясной. Мысленно Николай уже решил: «Доб-1» и эта девица находятся в прямой связи. Все колебания, сомнения на сей счет отброшены. С этим он и отправится сегодня к Птицыну.

Их встреча назначена на три часа. Значит, он еще успеет заглянуть в свое кафе. Была у него любимая «нарпитовская точка», как он величал ее, на площади Пушкина. Лейтенант неторопливо, без аппетита проглотил сосиски, вновь и вновь возвращаясь к событиям в ресторане, пытаясь проникнуть в полный всяких сложностей Маринин мир. И тут же поймал себя на мысли, вызвавшей у него даже некоторую тревогу: она интересует его значительно больше, чем того требуют обстоятельства дела. И где-то там, в глубине души, пробиваются ростки каких-то смутных эмоций… И уже предупредительно гремит голос разума: «Нет, нет! Служба, служба, Николай…» И он полон решимости сегодня же заявить Птицыну: «Есть улики против Марины Эрхард-Васильевой».

А какие, собственно, улики? Она же сама ему обо всем рассказала, включая разговор с туристом, другом отчима. Встреча в ресторане? Но для нее она была неожиданна. Да, допускаю: возможно, что снова появился друг Эрхарда, хотя тот был без бороды. И, если Бахареву не изменяет зрительная память, они вовсе не похожи друг на друга — Альберт Кох, фотография которого хранится в архиве, и человек из ресторана.

Да, допускаю, иностранец охотится за Мариной. Танцуя с ней, надел ей на палец левой руки бриллиантовое кольцо — подарок отца. А что она должна была делать? И в ответ — вопросы, вопросы. Почему не рассказала ему, почему убежала вниз и сняла кольцо? Почему не хочет его видеть сегодня?

Так он готовился к разговору с Птицыным. Бахарев вышел на площадь и посмотрел на часы: времени в обрез. Хорошо бы такси поймать. О, ему, кажется, повезло. На противоположной стороне улицы, у памятника Пушкину, остановилось такси, и пассажир вышел. В чем дело? Почему машина не идет на стоянку? Бахарев перебежал дорогу и ринулся к шоферу.

— Свободен?

— Занят. Жду.

Лейтенант оглянулся по сторонам и чуть не остолбенел: на одной из скамеек сидела Марина. Нет, он но обознался. Нарядная, красивая, более бледная, чем обычно. С кем у нее тут свидание? Странно: Николая она не захотела видеть, сказалась больной, а сама побежала на свидание? Николай хотел было окликнуть Марину, но удержался — отошел в сторону.

Марина поднялась с места и направилась кому-то навстречу.

Ба! Это же человек из ресторана. Теперь он под руку вел ее к такси.

Машина лихо рванула с места, Бахарев посмотрел вслед удалившейся машине, и в то же мгновение взгляд его перехватил голубую «Волгу» с хорошо знакомым водителем.

…Бахарев во всех подробностях рассказал Птицыну и о событиях вчерашнего вечера в ресторане и о неожиданной встрече на Пушкинской площади.

— Нити тянутся к Марине. Я почти уверен в этом.

Птицын слушал Бахарева, не глядя на него.

— Как понимать твое почти?

— Остается уточнить некоторые детали, в частности роль мамы…

Бахарев отвечает быстро. А Птицын задает вопросы неторопливо, цедит каждое слово… И вдруг замечает:

— В нашем деле иногда требуется бесстрастность. Страсти мешают анализировать. Вот так. Кофе пить будешь?

— Если не было бы страстей, тогда мир перестал бы существовать, Александр Порфирьевич… Мысль неоригинальная, но проверенная жизнью.

— Не спорю, без страстей, конечно, нельзя. Но пересол вредно действует на пищеварение. Согласен? Вот так. Пофилософствовали мы с тобой немного и хватит. Вернемся к делу. Еще рано делать выводы. Хотя допускаю и твой вариант: Эрхард — Марина. Более того, к твоим логическим заключениям можно добавить и некоторые вещественные. Я вновь просматривал архивные материалы. И нашел фотографию Марины — теперь уже с двумя иностранными туристами. Стоят у входа в гостиницу «Метрополь»; Альберт Кох, видимо, знакомит ее со своим спутником. В деле имеется сообщение о второй беседе Марины с Кохом. Точнее, с двумя сразу. В том же кафе. Перед отъездом Альберт Кох снова повел разговор об отце. Его, мол, гложет тоска по семье. Он по-прежнему одинок. И все лелеет надежду увидеть дочь, жену. Среди тех камней, что лежат в фундаменте этих надежд, — его нынешняя работа, рассчитанное на западного читателя исследование русской литературы. Эрхард верит, что когда он закончит это исследование, то получит моральное право просить у Москвы разрешения приехать к семье. Турист обо всем этом говорил с многозначительными паузами и следил за реакцией Марины. И когда, по его разумению, настала самая пора, он будто невзначай сказал: «Дочь должна помочь отцу. В чем? Будущее покажет…»

Марина тогда ничего не ответила, ничего не обещала. А Кох, прощаясь, все же счел нужным напомнить девушке:

— Отец всегда остается отцом… Не забывайте его. И подумайте обо всем, что я вам сказал. У вас для этого будет достаточно времени…

И снова Марина промолчала. Даже привета отцу не передала.

…Птицын не комментирует этот документ. Он лишь излагает отчет оперативного сотрудника, написанный несколько лет назад.

— Что скажешь, Николай Андреевич?

— Веский аргумент. Однако не могу найти ответа на один вопрос: почему Марина, рассказав мне все об отце, умолчала об этих встречах и о странном подарке? Почему? Что тут — страх, недоверие или какой-то расчет, какое-то обязательство? И еще: знает ли об этих встречах доктор Васильева? Догадывается ли дочка, чем занимается сегодня ее отец? Или верит Коху?

— Ты, пожалуй, слишком много вопросов сразу поставил, Николай Андреевич.


Иностранец предложил Марине поехать за город погулять, пообедать…

— Я большой любитель русской природы, русской старины Подмосковья. Бородино… Архангельское… Кажется, Герцен писал: «Бывали ли вы в Архангельском? Ежели нет — поезжайте».

— У вас изумительная память.

— Не жалуюсь. Так как? Может, мы последуем совету Герцена и поедем в Архангельское?

Стоял теплый осенний день.

Иностранец остался в восторге от музея, картин, изумительных коллекций фарфора. Потом они долго гуляли по парку, любовались зубчатыми полосками лесов, синевших за излучиной Москвы-реки.

— Очаровательное единство архитектуры, пейзажа, скульптуры, живописи, — восторгался иностранец. — Кто бы мог подумать, что этот великолепно звучащий оркестр природы организован человеком. Князь Юсупов. Так, кажется?..

— Если вы имеете в виду фамилию последнего владельца этой усадьбы, то вы не ошиблись. А если интересуетесь истинными творцами красоты Архангельского, то речь пойдет о крепостных художниках, архитекторах…

— Да, гений народа…

Они спустились к пруду, а потом вышли на какую-то безлюдную аллею, где под сенью плакучей ивы стояла неприметная скамейка.

— Присядем отдохнем, — предложил спутник. — Вы не возражаете? — И, не дожидаясь ответа, сел на скамейку.

А потом он повел Марину туда, где гуляли обитатели военного санатория, расположенного на берегу Москвы-реки. Спустились на нижнюю террасу, полюбовались бескрайними далями.

— Я буду просить прощения… Мне надо купить сигареты. Я оставлю вас на несколько минут. Разрешите? — И быстро исчез.

Он вернулся минут через десять и снова извинялся.

— То есть сложная операция — покупка сигарет… Пока я нашел киоск…

Часов в пять небо насупилось, надвинулись темные тучи и зашумел ливень. Иностранец подхватил Марину под руку, и они побежали в ресторан.

День был воскресный. Народу набралось много — отдыхающие из санаториев и просто любители загородных прогулок. Метрдотель беспомощно развел руками.

— Прошу прощения. Все места заняты. Однако мы сейчас что-нибудь сообразим. И через минуту он уже провожал их к большому, на шесть персон, столу в углу зала.

Они сели у окна.

— Что будем пить? Коньяк? Русская водка? Шампанское?

Марина мотнула головой, что означало: «Не хочу!»

— Но вы же что-то будете пить… Кроме вашего знаменитого боржома.

— Наше знаменитое пиво. Жигулевское.

— Голос крови. Немцы обожают пиво.

— А я не считаю себя немкой. Я русская. Васильева. Дочь своей мамы.

Беседуя со своей спутницей, турист не заметил, как к их столику подошла пара: высокий молодой человек в сером костюме. Свободный и широкий жест, легкий акцент позволили без труда узнать в нем грузина. На вид ему, как и его подруге, было лет двадцать пять.

— Разрешите? — грузин склонился над стулом иностранца и приветливо улыбнулся. — Вы не будете возражать, если мы сядем за ваш стол? Понимаете, создалась безвыходная ситуация, — и он развел руками. — Все места заняты… И только за вашим столом…

Наступило неловкое молчание. Девушка со вздернутым носом упрекнула грузина:

— Я же тебе говорила, Серго, что это неудобно.

Но тут в разговор вмешалась Марина:

— Почему же неудобно? Вы нам вовсе не помешаете. Не так ли, Эрнст Карлович?

Но ответа не последовало.

— Пойдем, пойдем, Серго. Прошу тебя.

И вдруг в голосе Марины зазвенел металл:

— Я не очень понимаю ваше молчание, Эрнст Карлович. Молодые люди хотят…

— Что вы, я очень доволен. Великолепное общество.

Контакт наладился быстро, чему в немалой мере способствовал общительный характер грузина. Он тут же атаковал иностранца:

— Вам понравились женские головки Ротари? Не правда ли, изумительны? Мастерски выписаны, хотя и не очень глубоки по характеристике. Согласны? А Робер? А коллекция «антиков»? О, этот князь знал, что надо привозить из Италии. Какая картина произвела на вас самое большое впечатление?

Зильбер, не задумываясь, ответил:

— «Андромаха, защищающая Астианакса». А вам, Марина, понравилось это полотно?

Она подняла брови, усмехнулась и ничего не ответила.

— Так как же, Марина?.. — продолжал допытываться гость.

— Вы не обижайтесь, господин Зильбер, но эта картина вызвала не очень приятные для вас ассоциации.

— Это есть неожиданный ответ. Для меня лично?.. Странно. В каком образе я представился фрейлейн? Астианакса?

— Нет, нет, господин Зильбер… Вы не младенец Астианакс… Вы полководец, разрушитель Трои. Я смотрела на Андромаху, на ее обезумевшие от горя и страха глаза и вспомнила рассказ мамы… Когда гитлеровцы пригнали колонну пленных в какую-то украинскую деревню, их повели на площадь перед церковью, чтобы показать новый порядок. В центре стояла виселица, приготовленная для молоденького паренька — связного партизан. Ему «гуманно» разрешили проститься с матерью. Моя мама — она была среди пленных — говорила, что на всю жизнь запомнила страшное лицо крестьянки, отбивавшей сына от эсэсовцев, ее истошный крик: «Не отдам сынку! Меня вешайте, его живым оставьте». И вот так же, как греческий полководец на картине, невозмутимо стоял гитлеровский офицер, ваш соотечественник, господин Зильбер… Он стоял и усмехался, глядя на несчастную женщину.

— Вы маленький зверек с очень острыми зубками, — резко огрызнулся турист. — Я буду вам напоминать, что Вильгельм Пик и Макс Рейман — тоже мои соотечественники. Я буду надеяться, что вы имеете хорошую память и на такой факт…

— Я ничего не забыла, господин Зильбер. Мне трудно забыть, если бы даже я захотела этого. Простите, я не хотела вас обидеть. Мрачные ассоциации приходят без спроса…

Наступило неловкое молчание и неизвестно как долго бы оно продолжалось, если бы не голос грузина:

— Вы меня извините, дорогие друзья, но этот разговор не для застолья. Я прошу полминуты внимания, — и Серго выдал длиннющий грузинский тост, смысл коего сводился к тому, что на свете есть много гостеприимных домов, но нет в мире более гостеприимных хозяев, чем в том большом советском доме, гостем которого милостью судьбы оказался уважаемый господин Зильбер.

Эрнст Карлович галантно заметил, что судьба была столь милостива к нему, что ниспослала ему такую очаровательную спутницу (поклон в сторону Марины), такую милую соседку по столу (поклон в сторону Елены) и такое приятное знакомство с сыном Грузии, о которой он много слыхал и читал (поклон в сторону Серго).

Молодые люди охотно рассказали о себе. Они — жених и невеста, аспиранты. Вчера был сдан очень трудный экзамен, и сегодня они «отмечают» это радостное событие.

Эрнст Карлович, отрекомендовавшись туристом, поспешил заметить:

— У русских весьма превратное представление о западных немцах. Они не есть одинаковы. Среди них имеются люди, которые очень болезненно реагируют на возрождение нацизма, на реваншистские тенденции в политике Бонна. Хотя сам я очень далек от политики. Моя специальность — физика плюс математика. Когда я есть гость Москвы, мои мысли не о политике, а о Ландау и Капице, Семенове и Келдыше. Эти люди принадлежат всем народам. Вы будете согласны со мной?..

— Когда я ем, я глух и нем. У русских есть такая поговорка, — ответила Елена. — Давайте пить и закусывать…

— Да, да, — подхватил Серго, — пить и закусывать. Я хотел бы поднять этот маленький бокал…

И он обрушил на иностранца целый каскад тостов. Один из них был за Германию Гете и Гейне, Маркса и Тельмана. Зильбер аплодировал.

— То есть прекрасный тост.

Разговор снова вернулся к Архангельскому.

Иностранец был достаточно осведомлен обо всем, что касалось истории Юсуповского дворца, событий, когда-то происходивших в этом живописном уголке Подмосковья.

— Вы так много знаете, — удивилась Елена.

— То есть маленькое преувеличение. Я имею скромный багаж знаний. Но я много читал о России, люблю ее писателей.

— Кто из них вам больше всего по душе? — спросила Елена.

— Из всех русских писателей, которых у вас называют классиками, я больше всего люблю Толстого. Океан мудрости.

От Толстого Эрнст Карлович как-то незаметно перешел к современной русской литературе, но аспиранты разговора не поддержали. Они что-то нежно нашептывали друг другу. А Зильбер тихо сказал Марине:

— У нас очень популярны русские интеллигенты-правдолюбцы.

— Оригинально. Интеллигенты-правдолюбцы. Кто же у вас ходит в правдолюбцах?

Эрнст Карлович назвал несколько фамилий и, между прочим, фамилию того самого поэта, который, по словам Николая Бахарева, числился в его друзьях.

— Любопытное совпадение. Молодой человек, с которым я вчера была в ресторане, сам поэт и друг того поэта, которого вы назвали…

— То есть приятное совпадение. Я имею просьбу вашего папы, если это не затруднит вас, привезти ему для книги что-нибудь любопытное из жизни современных советских писателей. Господину Эрхарду будет очень приятно, если я смогу ему передать свои личные впечатления от встречи с русскими литераторами. Я буду иметь бесконечную благодарность вам, если вы познакомите меня со своим другом.

Марина пристально посмотрела на иностранца:

— Что же, пожалуй. Почему бы и нет, — однако голос ее звучал не очень уверенно. Уже поднимаясь из-за стола она сказала: — Я хочу напомнить вам, господин Зильбер, про обещанную газету. Мне будет интересно прочесть эту статью.

— Да, да. Конечно. Обязательно. Я буду просить прощения за свою забывчивость. Как видите, у меня не такая хорошая память. Приготовил для вас эту газету и в последний момент оставил ее в номере.

На улице уже темнело, когда Зильбер с Мариной поднялись из-за стола.

Сергей и Елена ушли несколько раньше…


Все, что докладывал подполковнику Николай Бахарев, все, что сообщали оперативные сотрудники, казалось, неопровержимо свидетельствовало: разгадка «Доб-1» — в семье доктора Васильевой-Эрхард. Надо лишь точно установить — мама или дочка? Или вместе? И все же подполковник Птицын волновался: не идет ли он по ложному следу?

Казалось, клубок начинает разматываться. Птицын внимательно слушает сообщение Серго и Елены. Иностранца интересует настроение студенчества, отношение молодежи к некоторым явлениям жизни и литературы. Зильбер как бы вскользь заметил, что в западной печати появилось сообщение о каких-то рукописных журналах. Марину просил познакомить с «литератором». И поручение отца. И эта, пока неизвестная им газета с какой-то неизвестной статьей, так заинтересовавшей девушку. И вообще сам факт вторичной встречи с Зильбером. Серго, резюмируя свои впечатления, говорит: «Зильбер пока еще прощупывает настроение Марины, но, кажется, намерен кое-что поручить ей». И Птицын, прослушав сообщение о беседе Зильбера с Мариной в Архангельском, склонен согласиться с Серго.

Бахарев в общем-то придерживается того же мнения. И все же он спрашивает:

— Неужели Зильбер только затем и приехал? Думаешь, что это основное его задание? Или, так сказать, попутно, — спрашивает Николай.

— Вот и меня это смущает…

Птицыну тоже неясно, зачем пожаловал гость? «И вообще, где доказательство того, что он имеет какое-то задание? Разве уже начисто исключена самая простая ситуация: физик Зильбер приехал в качестве туриста, встречался со своими коллегами в институте, занимающемся проблемами радиоэлектроники (это предусматривается программой пребывания гостя в СССР), и, выполняя просьбу друга, повидал его дочь, передал ей сувенир. История с кольцом? Ну и что же? Она не хотела афишировать подарок отца и тогда, в ресторане, сняла кольцо. Может, и от матери скрыла». Так Птицын вел трудный разговор с самим собой, будто не было в комнате его помощников.

И вдруг неожиданный вопрос.

— Серго, вы можете назвать какую-нибудь характерную примету этого физика?

— Конечно! Когда он фужер с вином поднимал, держал его двумя пальцами: большим и средним. На указательном заметен вывих последней фаланги. Ноготь чуть влево свернут…

Птицын вышел из-за стола.

— Это точно? На указательном?

— Точно.

— Отлично. Благодарю. Не угодно ли кофейку? Вон там, в углу, чашки и кофейник. Не хотите? Как угодно. А я побалуюсь.

Птицын налил чашку кофе, отхлебнул с удовольствием: этот напиток он принимал благоговейно и над кофеваркой буквально священнодействовал.

— Считайте себя свободными, товарищи. Впрочем нет, ты, Бахарев, подожди моего звонка у себя в кабинете. Скоро принесут последнее сообщение Ландыша.

Бахарев собрался уходить. Птицын посмотрел в его сторону и заметил недовольство на лице:

— Почему насупился? Какая трагедия свершилась?

— Никакой трагедии. Обычное многосложное сплетение обстоятельств.

— Туману не напускай. Вижу же, не слепой. В чем дело? Говори по совести: ты уверен, что это от Марины нить к тайнику тянется?

— Нет, не уверен.

— Почему?

— Послушал я Серго с Еленой, вспомнил свои беседы о Мариной, еще раз проанализировал все, что случилось в ресторане, и думаю, что поспешил я с выводами, когда докладывал вам. Улик много, а весомых нет.

— Ладно, иди, дай мне подумать.


Прошло уже несколько лет с тех пор, как Катя-Ландыш помогла в раскрытии дела об утечке информации из секретного научно-исследовательского института.

С тех пор она связала свою трудную и полную опасностей жизнь с советскими органами государственной безопасности. Уже несколько раз обращалась Катя с просьбой разрешить ей и мужу вернуться в СССР. Нет, ей не приказывали. Ее просили. Взывали к ее разуму. К ее сердцу патриотки. «Ну, еще годик… Закончим дело…» Потом всплывало новое дело. А к тому времени Катя завоевала доверие «хозяев», стала в доме своим человеком. Она прошла жестокую проверку. Ей разрешили поехать в Белоруссию повидаться с родными, дали много денег, но поставили одно условие… Какое же это было страшное для нее условие, как хитро было все продумано! Она должна была выполнить поручение хозяев, используя служебное положение родного брата.

— В Москве он познакомит тебя с человеком, для которого главное в жизни деньги и красивые женщины, — сказали ей. — Мы его знаем. Подходящий мужчина.

— Деньги вы мне дали. А кто будет той красивой женщиной? — боязливо спросила Катя.

Служанку в ответ одарили снисходительно-насмешливой улыбкой.

— Ты будешь этой красивой женщиной. Не убудет тебя. А твой… Перемучается как-нибудь. Служба, дорогая моя, есть служба.

В Москве ей помогли «выполнить» это задание.

— Вы не волнуйтесь, Катя, — говорил ей Птицын, — Все будет в порядке. Отчет вы представите в наилучшем виде. И ни один волос с головы вашего брата не упадет.

«Хозяева» были довольны результатами ее поездки. Она стала уже домоправительницей, но тем не менее держали ее на известной дистанции. Не все доверяли, не все она знала. Но многое, что могло бы помочь Родине, ей удавалось узнать. И уже настала пора, когда хозяева и их «гости» не очень-то стеснялись говорить в присутствии Кати о делах сугубо секретных.

…И вот лежит перед Птицыным последнее сообщение Ландыша.

Подполковник отхлебнул кофе и, не опуская чашку, уставился на фотографию туриста Альберта Коха.

Бывают же такие совпадения. И дефект указательного пальца. И на студентку вышел. Все совпадает. А фотография не та. Задала ты нам задачу, Ландыш.

В третий раз перечитывает подполковник письмо Ландыша.

Год назад в доме Катиных хозяев появился гость — господин Альберт Кох, который прежде никогда здесь не бывал. Он приехал с письмом от господина Эрхарда, одного из специалистов по СССР. Господин Альберт Кох, инженер-физик, должен получить новое подданство, переехать в страну, где живет Катя, и стать сотрудником одного из институтов, поддерживающих научно-технические контакты с СССР. Ближайшая цель — через несколько месяцев отправить Коха в Москву. При этом, следует предусмотреть осложняющие обстоятельства: господин Альберт Кох уже бывал в СССР в качестве туриста и есть основания полагать, что он обратил на себя внимание контрразведки.

Через некоторое время Ландыш сообщила, что ее хозяева определили Коха в нужный институт. И сейчас идет подготовка к поездке в Москву. Ландыш передала его словесный портрет. Птицын восхищается: «Молодец! Надо же уметь так точно схватить. Полное совпадение с фотографией Коха, хранящейся в архиве». Среди других примет — сломанный палец… Какой именно, Катя уточнить не смогла. Обратила внимание, что палец в повязке, а руку физик держал в кармане.

В Москве его свяжут с человеком, который будет полезен разведчику. Его стихия — уголовщина, спекуляция, контрабанда. Родом он из Одессы и за полвека успел познать, что такое тюрьма, исправительно-трудовой лагерь строгого режима, и как за большие деньги покупают фальшивые паспорта и души фальшивых людей. В Москве у него есть дама сердца, женщина, привыкшая жить широко. Дама очень перспективна: от нее могут потянуться нити к секретному подмосковному институту. Об одессите Катя много сообщить не может. Знает только, что даму свою он покорил необычной галантностью, солидностью, а главное — широтой натуры: о нем говорили, что он не любит вести счет деньгам и утверждает, будто Госбанк только для того и выпускает их, чтобы они снова вернулись туда…

На вопрос Коха, кто поможет ему установить контакт с одесситом, последовал ответ: «Пусть это вас не заботит, если надо будет, мы вам все это сообщим перед вылетом». А пока он должен запомнить следующее: через несколько дней после приезда Альберта Коха в Москву ему позвонит в гостиницу человек и попросит к телефону Сергея Николаевича. Турист должен переспросить: «Кого?» Ему отлетят: «Сергея Николаевича Пономарева… Из Ленинграда». Турист может положить телефонную трубку на место и поспешить к Никитским воротам, в кино повторного фильма. Он должен купить на завтра на первый сеанс — десятый ряд, первое место. Рядом с ним будет сидеть человек с журналом «Природа» в руках. Это и будет тот самый джентльмен из Одессы.

В Москве турист должен установить контакт с какой-то студенткой, с которой он однажды уже встречался. Точных координат ее Ландыш пока дать не может. Известно лишь, что студентка находится в какой-то связи с медициной. Но тут же Ландыш дважды оговаривается: все это сугубо предположительно. Она надеется, что ей все же удастся узнать поточнее и об уголовнике из Одессы, и о студентке, и о характере задания, с которым физик отправится в Москву. А главное, хотя бы ориентировочную дату выезда разведчика.

Надеется… Это хорошо, что она надеется. Но прошло уже не мало времени после этого достаточно подробного сообщения, а от Кати ни слуху ни духу. В чем дело?

Птицын сердито дует на чашку горячего кофе и приговаривает: «Черт те что»… Кох ли это? Дефект указательного пальца подходит. Студентка — отлично. Все, кажется, совпадает. Но вот борода, усы да плюс медицина. Черт их побери, путают карты…. Медицина? Мама — доктор? Может, это имелось в виду? А где одессит? Толстяк? Будем считать, что первую их встречу в кино мы проворонили. Но быть того не может, чтобы он вновь не появился на горизонте. Это, конечно, в том случае, если Кох есть Зильбер? А так ли это? Он, Птицын, сличал фотографии Коха и Зильбера, лишив туриста бороды и усов. Нет, не похожи. Кто же этот господин Зильбер?


…В коридоре Бахарев встретился с Серго.

— Генацвали! Дорогой мой! — Серго шел с распростертыми объятиями.

— А, Серго. Забыл спросить тебя. Не обратил внимания на руку Марины? Кольцо было? Золотое с маленьким бриллиантиком?

Серго ответил, не задумываясь:

— Не было.

— Ты уверен?

— Генацвали, если Серго говорит «не было», считай, что это на камне высечено. А про кольцо у них разговор был… — и тут же он хлопнул себя по лбу. — Склероз, настоящий склероз. Забыл доложить подполковнику. Иностранец спрашивал у Марины, понравилось ли ей кольцо и почему она его не носит? И сказал, что отец будет очень огорчен, если не угодил подарком.

— А она что?

— Ничего не ответила, только усмехнулась.

— Спасибо за информацию. Не забудь Птицыну доложить.

Бахарев распрощался с Серго и пошел звонить Марине. Звонил он ей в тот день несколько раз. Трубку не поднимали. Наконец часов в пять ответила мама: «Марина плохо себя чувствует. Просит прощения, но подойти к телефону не может».

Вечером Бахарев приехал в комитет к Птицыну.

— Что нового?

— Никаких новых вестей. Мать уверяет, что дочь больна и к телефону не подходит.

— Врет. С какой целью врет — не знаю. А то, что врет, — факт неоспоримый. Вот так.

— У вас есть какая-то информация?

— Садись, кофе пить будешь? Как угодно. Все равно садись. Есть важные вести. Три часа назад после долгого перерыва поступило сообщение Ландыша. Ей делали операцию. Наконец контакт с ней восстановлен.

Ландыш сообщает, что за несколько дней до того, как заболела, записала разговор хозяйки с Альбертом Кохом.

Она считает, что посылать Альберта, учитывая настороженность советской контрразведку по меньшей мере рискованно. Даже если пустить в ход секреты лучших мастеров косметики, изменить фамилию. Тем более, как сказала хозяйка, и у них встретились серьезные затруднения с оформлением туристских документов. Вернувшись из больницы, Ландыш узнала, что вместо Альберта Коха в Москву снарядили разведчика под фамилией Зильбер. Характер заданий, условия его работы в Москве те же, что и у Коха. В свое время он вместе с ним в одной туристской группе выезжал в Москву и должен попытаться продолжить кое-какие дела, начатые Кохом. Ландыш не оставляет попыток точнее узнать, кто должен выйти на связь с разведчиком. И вновь подтверждает: в разговоре несколько раз упоминалась какая-то студентка и джентльмен из Одессы. Передала словесный портрет, и у этого тоже дефект указательного пальца. Бывает же так!

— Судя по тому, что Зильбер в Москве находится уже шестой день, первую его встречу с одесситом мы прозевали, — заключает Птицын. — А вторую не имеем права прозевать.

— Но из всего сказанного не могу уловить, почему мать Марины врет?

Ты не торопись. Всему свой черед. Вот эту чашечку допью, и тогда…

— Александр Порфирьевич, вы же всю ночь спать не будете.

— Знаю. Давал слово: три чашки в день и ни единой больше. Постепенно снижаю норму.

Птицын пересел из кресла за столом на стул рядом с Бахаревым, положил руку на плечо Николая и ласково улыбнулся:

— Давно говорил тебе, Коля, время от времени голову свою прячь в холодильник. Чтобы остыла. На, читай…

Это было сообщение о Зильбере. Примерно через час после того, как Бахарев разговаривал по телефону с Анной Михайловной, турист встретился с Мариной у Чистых прудов. Они заглянули в ближайшее кафе, и здесь Зильбер, передав Марине какую-то газету, сказал: «Как видите, я не забыл о своем обещании…»

Что это за газета, понять трудно. Но, судя по разговору Зильбера и Марины, это была та самая газета, которую турист обещал принести ей еще тогда, при первой встрече в ресторане «Метрополь». И, видимо, газета на немецком языке: Марина тут же углубилась в чтение статьи, которая, если верить комментариям туриста, принадлежала господину Эрхарду, уже давно примкнувшему к той плеяде прогрессивных людей Запада, что поддерживают советскую политику мирного сосуществования.

— Вы можете подарить мне эту газету?

— Конечно. Ваш отец будет безмерно счастлив, когда узнает, что среди читателей его статьи и дочь…

Потом они недолго прогуливались по бульвару. Турист проводил ее до станции метро «Кировская». И уже перед самым прощанием у них возник какой-то спор. Марина пыталась что-то всунуть в карман туристу, а тот сопротивлялся и в чем-то убеждал ее. Не попрощавшись, Марина скрылась в вестибюле метро.

Минут через десять и турист нырнул вслед за ней. Вышел он на станции Охотный ряд. Оглянулся кругом, посмотрел на часы. И отправился в Мосторг. Перед входом еще раз посмотрел на часы. Постоял несколько минут, снова оглянулся, вошел в магазин. Был час пик. Его подхватила толпа людей, поднимавшихся на второй этаж Зильбер протиснулся к шедшей впереди молодой женщине и что-то положил ей в карман. К сожалению, никаких ее примет зафиксировать не удалось, попытка следовать за неизвестной успехом не увенчалась. Так заканчивалось оперативное сообщение.

— Шляпа! Не увенчалась! — кипятился Бахарев. — А тут, вероятно, и заключена разгадка…

— Опять эмоции. Что ты будешь делать! С любым может случиться. Ну вот и с нами случилось…

Бахарев смотрит на подполковника.

— Как это понять, Александр Порфирьевич? Что значит «с нами»?

— Вот так и надо понимать. Вдвоем мы сегодня действовали. Решил, что надо мне самому поближе к Зильберу присмотреться. И вот… Шляпы!

— Александр Порфирьевич, простите за резкость. Это яот огорчения.

— Зачем же. По справедливости сказано. Шляпы и есть. Но надо же реальную обстановку представлять. Ты был когда-нибудь в Мосторге в час пик? Тот-то и оно. Адово столпотворение. Теперь — по домам. Завтра с утра снова звони Марине.

— Александр Порфирьевич, может быть мне с Ольгой встретиться, попытаться у нее узнать, что там приключилось с Мариной: действительно ли она больна?

— Ну что же. В этом есть свой резон.

Утром Бахарев без особого труда узнал расписание занятий Ольги: в четырнадцать часов она выйдет из Института акушерства и гинекологии.


…Стоял сумрачный осенний день. Утром прошел дождь, и воздух все еще был пропитан сыростью. Николай медленно прогуливался по аллеям парка, что почти вплотную примыкал к институту. На душе, как на улице, — то лазурь, то сумрак.

Птицын в общем-то прав: «Ишь, как тебя заносит». Черт побери, неужели он окажется во власти эмоций, он, Колька Бахарев, уже побывавший в разных жизненных передрягах? Он снова вспомнил свой разговор с Птицыным о Марине, когда они возвращались домой.

«Нет, хитришь! Тебе ведь не безразлична эта ершистая девушка. Но лейтенант Бахарев поступит так, как повелевает высший нравственный закон советского чекиста: если объективная истина, неопровержимые улики будут против Марины, он сумеет подавить любые личные чувства. И никто как он обязан докопаться до этой объективной истины, никто как он будет денно и нощно распутывать клубок улик…»

Неожиданно в боковой безлюдной аллее показался Владик. Бахарев усмехнулся: «Ольгин поклонник заступил на вахту».

Впервые увидев Владика, он подумал: «Любовь зла, полюбишь и козла». Что нашла эта красивая женщина в щупленьком, невзрачном пареньке? Теперь ему вспомнился рассказ Марины. Она говорила о цинизме подруги и в лицах представила, как однажды на девичнике после нескольких рюмок коньяка Ольга, закинув ногу за ногу и попыхивая сигаретой, стала распевать:

Блаженства человек исполнен
И очень человек слабеет,
Когда, имея трех любовниц,
Он только две ноги имеет.
— Чертовски примитивный парень! — говорила Ольга о своем поклоннике.

Одна из девушек, хорошо знавшая Владика, спросила:

— Зачем тебе понадобился этот замухрышка? — Ольга испытующе посмотрела на нее, на мгновение задумалась и резко отрубила: «Тайна секса…»

Ольга вышла на улицу, окруженная ватагой юношей и девушек. Она сразу отделилась от студентов, помахала им рукой и свернула в сторону, где ждал Владик. И вдруг — Бахарев.

— О, какая приятная встреча, Николас, — она его так называла с первого дня знакомства.

Ольга без умолку что-то тараторила о том, как ей приятно было познакомиться с русским поэтом. Она настойчиво приглашала его зайти в общежитие. Не обошлось без шпильки: «Русские боятся встреч с иностранцами».

— В ближайший день нагряну к вам вместе с Мариной.

— А вы давно видели Марину?

— Мне кажется, что я не видел ее целую вечность. Звонил по телефону, и Анна Михайловна мне как-то неопределенно ответила. Говорит, что Марина все еще болеет, не ходит в институт.

Ольга усмехнулась:

— Дочь врача всегда, когда ей это потребуется, сможет представить в институт оправдательный документ. У вас его почему-то называют бюллетенем. Вчера я была у нее. Пили чай с клюквенным вареньем и слушали очень грустные пластинки. Настроение у нее скверное. И даже про ужин в ресторане, как пила, веселилась, танцевала, каким вы были милым кавалером, — про все это рассказывала с такой кислой физиономией, будто речь шла о визите к дантисту. Между прочим, она про вас часто вспоминала. И очень душевно. Видите, какая я благородная, — зову вас в гости и тут же рассказываю вам такое. Душа женщины — потемки. Это я не о Марине. О себе. Кстати, мне показалось, что она очень хочет видеть вас. Счастливый мужчина, которого рвут на части две молодые женщины!

— Вам это только показалось. Судя по телефонному разговору.

— Нет, нет. По-моему, у нее будет какое-то дело. Какое? Право, не знаю. Мы очень откровенны друг с другом, у меня от Марины нет секретов, и у нее — от меня. Но женщины всегда будут женщинами. Марина ничего не ответила мне, когда я спросила ее, какое у нее срочное дело к Николасу…

— Спасибо, Ольга, вы меня успокоили.

Бахарев раскланялся, поцеловал ручку и пошел к остановке троллейбуса.

В четыре часа дня, по расчетам Бахарева, Анна Михайловна уже возвращалась домой. И если Марина по каким-то причинам избегает даже телефонного разговора с ним, то уже по крайней мере с мамой можно объясниться.

К телефону подошла мама.

— Здравствуйте, Коля. Где вы пропали? Марина вспоминала вас. Спрашивала, не звонили ли вы.

— А разве она отлучалась из дому? Мне казалось, что она не поднимается с постели.

Замешательство мамы длилось не более секунды.

— Да, вообще-то режим, как говорят врачи, постельный. Но у нее было какое-то неотложное дело. С вами, молодыми, совладать не так легко. У вас…

Анна Михайловна не успела закончить фразы. Видимо, Марина вырвала у нее трубку и, не сказав даже «здравствуй», спросила:

— Хочешь меня видеть?

— Конечно. Был бы очень рад, Марина. Я тебе звонил…

— Ты можешь сейчас приехать? Жду.

Дом, где жили Васильевы, стоял в глубине большого двора-сада с детской площадкой, беседкой-читальней, с большим самодельным, наскоро обитым столом — приютом домовых любителей «забить козла». По фасаду пять подъездов, смотрящих во двор. Дорога от дома к троллейбусной остановке петляла, огибая корпуса-близнецы.

Бахарев за сравнительно короткий срок хорошо изучил город, знал многие проходные дворы, парадные. У него был свой, профессиональный критерий в оценке домов. И с этой точки зрения дом Марины он оценил на пятерку.

Шагая от троллейбусной остановки, Бахарев встретил Анну Михайловну. Она первой окликнула его:

— Коля!

— Здравствуйте, давно я вас не видел.

— Вы нас совсем забыли…

— Творю, Анна Михайловна. Днем и ночью. А как здоровье Марины? Сегодня, наконец, получил высочайшее разрешение навестить ее. Она уже выходит на улицу?

Анна Михайловна покраснела. И, не отвечая на вопрос, попросила проводить ее до троллейбуса. Некоторое время шли молча. Первой заговорила Васильева.

— Все как-то очень странно, Коля, складывается. Разрешите один, может и не очень деликатный, вопрос.

Бахарев внутренне насторожился:

— Хоть десять вопросов…

— Вы ничем не обидели Марину в тот вечер, в ресторане?

— Боже упаси! Анна Михайловна, что вы!

— Это, конечно, мнительность матери. Но именно с тех пор она стала молчаливой, подверженной частой смене настроений, очень легко возбудимой. Я всегда была к ней снисходительна. Но есть предел и материнской снисходительности. Мы очень любим, уважаем, а главное, — хорошо понимаем друг друга. И вот все это сейчас куда-то рухнуло. Она рычит на меня по каждому поводу, ничто не радует ее. А тут как-то днем, будучи больной, вскочила с постели и исчезла, не сказав даже, куда идет.

Васильева творила торопливо, и выражение ее лица непрерывно менялось — гнев, сострадание, мольба.

— Не сердитесь…

— За что же…

— Я набрала дежурств столько, что едва на ногах держусь. Марина хотела начать работать и пойти на вечерний факультет. А я и слушать не хочу. Сколько скандалов у нас было, пока отговорила. Но она девушка упрямая. Говорит, хочу одеваться модно, красиво. Пойду работать.

— Но все же она вас послушалась. Значит, голова способна приказывать сердцу…

— Вообще-то, пожалуй, вы правы. Но было однажды и такое. Приходит домой и достает из сумки две прекрасные кофточки. И говорит: «Это тебе, а это мне». Я испугалась. «Откуда? — спрашиваю ее, — где ты взяла деньги?» А она весело смеется: «Я, говорит, целый год тайком от тебя давала частные уроки. Вот и накопила…» Что ты с ней будешь делать!

— Когда это она вам такой подарок сделала?

— Давно, несколько лет назад.

«Значит, утаила от матери, не рассказала ей о встрече с туристом, о подарке отца, ловко придумала байку о своей работе. Утаила — почему? Один вопрос снят, другой возник…»

…Васильева пропустила уже три троллейбуса. Она то возносила Марину до небес, то низвергала в бездну. И, между прочим, словно вскользь, заметила, что не боится развенчивать Марину даже перед ним, Николаем, хотя знает, что он для ее дочери не просто знакомый.

— Буду с вами откровенной, Коля. Я врач, а значит, в какой-то мере и психолог. Не могу не заметить, в каком нервозном состоянии пребывает дочь, ожидая встречи с вами.

Потом задумалась, испуганно посмотрела на Бахарева:

— Мать не должна была бы говорить вам это. Вы, мужчины, по-разному можете истолковать такую откровенность. Но я верю вам, Коля. Дай-то бог не ошибиться. А теперь прощайте. Спешу на дежурство. Напомните Маришке — в шкафу ваши любимые пирожки с картошкой…

И побежала к троллейбусной остановке.

Бахарев никогда не изменял своим профессиональным привычкам: к дому он направился боковой дорожкой и перед тем как зашагать вдоль фасада, на мгновение выглянул из-за торцевой стенки дома.

Из третьего подъезда выпорхнула Марина. Она была в кедах и лыжной куртке, небрежно накинутой на плечи. Под мышкой держала какой-то сверток.

Марина свернула в сторону Николая. Он уже подготовился к встрече. Но, когда девушка оказалась у первого подъезда, оттуда вышел высокий, элегантно одетый мужчина лет под шестьдесят. Массивное тело он нес уверенно и прямо. Бахарев успел заметить, что у него, видимо, покалечена левая рука, в которой он держал чемоданчик на «молнии». Марина поздоровалась и отдала ему пакет. Была их встреча заранее назначенной? Кто он и что за пакет передала ему Марина?

Случай помог узнать имя, отчество и даже фамилию незнакомца. Спрятав пакет в чемоданчик, он неторопливо зашагал по двору, туда, где за большим столом буйствовали «козлятники». Его окликнула, какая-то женщина.

— Аркадий Семенович! Товарищ Победоносенко, за вами задолженность.

Аркадий Семенович повернулся и с усмешкой отозвался:

— За мной? Простите, мадам, где, не вижу?

— Перестаньте, пожалуйста, паясничать. Во-первых, у вашей остроты длиннющая борода, а во-вторых, здесь не Одесса. Из-за таких, как вы, наш ЖЭК на черную доску попадет. За три месяца задолженность по квартплате…

— Боже мой, какая неприятность. Шутка ли сказать — черная доска. Какой позор, мадам! Слово джентльмена — завтра погашаю задолженность и плачу за месяц вперед.

И, послав воздушный поцелуй, он пошел приветствовать игроков в домино.

Вот таким, посылающим воздушный поцелуй, и запечатлел его Бахарев своей фотокамерой. Мысль сработала мгновенно, он тут же вспомнил сообщение Ландыша о человеке из Одессы…

Бахарев застал Марину за письменным столом: видимо, наверстывала пропущенное в институте.

— У тебя еще и сейчас нездоровый вид.

— Не жалуюсь. Я…

Она умолкла, опустила голову и стала исподлобья разглядывать Бахарева. А он сидел тихо, не сводя с нее глаз. «Неужели она и есть „Доб-1“? Сейчас поведет разговор о Зильбере. Нет, вероятно, будет действовать хитрее. Предоставим ей инициативу».

Поначалу разговор явно не клеился.

— Хозяйка ты никудышная, Марина, — весело и совсем неожиданно для собеседницы заявил Николай. — Еще несколько таких томительных минут, и к твоим стопам падет труп. Человек умрет от голодной смерти… Я не обедал, а ты скрываешь, что в кухонном шкафу любимые мои пирожки с картошкой…

И он рассказал о встрече с Анной Михайловной.

Впервые за вечер она улыбнулась. И ласково погладила Николая по плечу.

— Ты любимчик мамы. Не знаю только, за что.

— О, если бы мы знали, за что нас женщины любят. За мудрость или за глупость, богатство или красоту. Философу Зенону однажды кто-то сказал, что любовь — чувство недостойное мудреца. Он ответил: «Если это так, то сожалею о бедных красавицах, ибо они будут обречены наслаждаться любовью исключительно одних глупцов».

Марина расхохоталась, схватила Николая за руку и потащила на кухню.

— Пойдем, мой дорогой философ, есть пирожки. Там и выясним, кто кого и за что любит.

За кухонным столом разговор пошел более оживленный. Бахарев «выдал» несколько анекдотов. Марина ответила эпиграммой, передаваемой студентами из уст в уста. Вслед за эпиграммой была рассказана сплетня об именитом писателе, сплетня, попавшая в среду студентов «из самых достоверных источников». Бахарев мысленно отметил: «Месяц назад передавала Би-Би-Си». Потом стала расспрашивать о поэте, которого Бахарев как-то назвал «лучшим своим другом».

— Марина, — перебил ее Бахарев, — ты, вероятно, решила, что я по меньшей мере секретарь правления Союза писателей. А я всего-навсего скромный литератор, среди знакомых которого есть, правда, и звезды первой величины. Но если ты столь любознательна, то могу тебя познакомить с одним осведомленным товарищем: все обо всех…

— Это поэт, драматург, прозаик?

— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос. По моим сведениям, он не обременен ни талантом, ни литературными трудами. Но в Доме литераторов — непременный гость.

Мирная беседа грозила вылиться в перепалку. Уже были скрещены шпаги на романах Кафки и двух модных зарубежных фильмах, уже было замечено, правда с улыбкой, что у собеседницы интерес к литературным сплетням преобладает над интересами к самой литературе. Нет, это никак не входило в планы Бахарева, и он мысленно даже ущипнул себя: «Опомнись, что ты делаешь?» Если исходить из предположения, что Марина по поручению Зильбера перед большой встречей прощупывает его литературные симпатии и антипатии, то он повел себя по меньшей мере глупо. Видимо, не для модных литературных диспутов о судьбе современного романа разведчик Зильбер жаждет встречи с русским литератором. Да, но это, если исходить из предположения… А где доказательства? Какие есть основания предполагать? Марина за вечер уже не раз могла подготовить почву для встречи Зильбера с Бахаревым, а она будто и забыла о просьбе иностранца.

— Мне кажется, что тебя вечно одолевает желание баламутить те миллиарды нервных клеток, что заложены в человеческом мозгу. Ты не перестаешь о чем-то размышлять. Это, вероятно, очень утомительно?

Бахарев даже вздрогнул. Ему казалось, что он уже в совершенстве владеет столь необходимым искусством слушать собеседника, вести с ним разговор на любую тему, в то время как мысль лихорадочно работает совсем в другом направлении. И вдруг такой вопрос.

— Так о чем же думает сейчас поэт?

— Мне стыдно признаться, что в минуты наших словесных баталий на весьма возвышенные темы я думал о делах прозаических и даже низменных.

— Эти дела имеют отношение и ко мне?

— Непосредственно. Я думал о том, что хорошо бы нам с тобой выпить.

— Ты с ума сошел, Коля!

— Вовсе нет. Я предлагаю отметить твое выздоровление и завтра или послезавтра снова пойти в «Метрополь». Кстати, я в долгу перед тем самым своим приятелем, всезнайкой. А он большой любитель выпить за чужой счет. Чудесно проведем вечер. Выпьем, потанцуем. Согласна?

Марина опустила голову, стала нервно теребить салфетку, потом пристально посмотрела на Бахарева. И тут же закрыла лицо ладонями.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? Может, я предложил что-нибудь обидное?

— Нет, нет. Не обращай внимания.

— Так ты согласна?

— Ну что же, пожалуй, я…

И вдруг она вскочила со стула и с криком «нет, нет, не хочу», побежала к себе в комнату, упала на постель и зарыдала.

Среди многих передряг, в которые приходилось попадать Бахареву, такой еще не бывало. Поначалу он собрался вызвать неотложку. Но пока беспомощно метался в поисках домашней аптечки, охал и ахал, безуспешно взывая почему-то к благоразумию — «ну будь же умницей, Мариночка», — слабонервное существо пришло в себя. Разглаживая заплаканное лицо, до боли сдавливая виски, Марина встала с постели, извинилась — «прости, пожалуйста, нервы…» — и тут же плюхнулась в любимое кресло около торшера. Он сел рядом и вопрошающе, участливо смотрел ей в глаза.

В мучительном молчании прошло минут пять. Наконец Марина вскинула голову и, не глядя на Бахарева, достала с полки книгу:

…Я не безумна,
Но разума хотела бы лишиться,
Чтоб ни себя, ни горя своего
Не сознавать!
— Что с тобой, Марина, успокойся… И объясни толком, что случилось?

— Не допытывайся. Тебе надо уйти, Коля. Так будет лучше. По крайней мере сегодня. Завтра придешь снова, хорошо?

Был поздний вечер. Подняв воротник пальто, Бахарев неторопливо шагал по притихшей, безлюдной улице.

Когда-то Птицын, любивший на досуге поговорить «за жизнь», наставлял ученика: «Запомни, Николай, мы всегда в бою, всегда в поиске, даже тогда, когда нужно доказать невиновность человека. Это не менее важно, чем найти виновного». А Марина? Виновата или не виновата? Может, сейчас перед ним один из самых трудных вариантов, когда нужно доказать, что на человека ошибочно брошена тень. Вроде бы именно к ней тянется нить от «Доб-1»? Но где-то в глубине души живет сомнение: нити то обрываются, то вновь возникают.

…В комитете, несмотря на поздний час, его ждал Птицын. Так они условились.

— Как же ты так опростоволосился! Марина встречается с явно подозрительным иностранцем, что-то получает от него, а затем передает пакет какому-то франтоватому одесситу. А ты упускаешь его из виду, хотя знаешь о сообщении Ландыша.

И вдруг неожиданный вопрос:

— Послушай, а почему ты решил, что он одессит?

Бахарев опешил от такого вопроса. Менее всего он был подготовлен к нему: в самом деле — почему? Только потому, что блюстительница финансовой дисциплины крикнула: «Это вам не Одесса!» Слабенький аргумент. Он посмотрел на Птицына — его лицо, как глухая дверь. Человеку постороннему трудно понять: гневается он сейчас или нет, спокоен или волнуется. Но Николай хорошо знает: когда у Птицына замкнутое лицо — значит, особо лихорадочно работает мысль, а глухая дверь — чтобы никто не мешал. Бахарев тоже счел за благо не отвечать: шеф часто задавал вопросы, на которые и не ждал от собеседника ответа. Он, видимо, сам отвечал на них.

— А вообще-то вариант возможный… — продолжал Птицын. — Удивительно знакомая фамилия По-бе-до-носенко Мы где-то с ним встречались. А если это он, то, значит, одессит.

И Птицын вполголоса стал мурлыкать про то, как с одесского кичмана бежали два уркана. Потом взглянул на часы.

— Поздновато. В архиве уже нет и дежурного. А в фотолаборатории? Там, пожалуй, кое-кто допоздна задерживается. Я предпочел бы словесному портрету фотографический.

Через полчаса Бахарев вернулся из лаборатории со снимками. На Птицына смотрел человек, в котором он, с трудом напрягая память, узнал того самого…

— Кажется, он и есть. Так ты говоришь, передала ему сверток? Туфли, завернутые в газету?

Бахарев удивленно посмотрел на Птицына:

— О каких туфлях вы говорите? Я понятия не имею, что было в том пакете. Может быть, и туфли…

— Если это именно тот, о ком я думаю, то, вероятнее всего, в пакете были туфли…

Стоявшие в углу старинные часы глухо пробили три раза.

— До утра осталось недолго. Часов через шесть все прояснится. А сейчас по домам. Спать, спать. Советую отменно выспаться. Дело требует свежей головы.

Легко советовать. И для Птицына и для Бахарева остаток ночи прошел в тревожных раздумьях. Бахарев вовсе не уснул, а Птицын долго вертелся с боку на бок и задремал лишь к рассвету. Оба, не сговариваясь, пришли в комитет спозаранку. Им не терпелось скорее узнать: куда потянет та тоненькая ниточка, что нащупана Александром Порфирьевичем.

С утра Птицын сообщил архиву кое-какие данные, а потом принялся за разбор почты. Бахарев сидел молча и ждал, когда Александр Порфирьевич, как обычно, протянет ему сводку о событиях минувшего дня и ночи. Так уж заведено: прислушиваться к эху этих событий, хотя на первый взгляд они не имеют никакого отношений к делу, которое ведут наши контрразведчики сейчас; какой бы нелепицей это ни показалось человеку неопытному, связывать воедино что-то случившееся вчера, ночью, что-то заинтересовавшее Комитет госбезопасности, с тем трудным поиском, который ведет определенная группа. Пусть все догадки окажутся мыльным пузырем, пусть кто-то из скептиков и улыбнется — «Эка, хватил!» — все равно надо проверить, проанализировать, нет ли тут какой-то затаенной связи, пока еще ничем не давшей знать о себе.

Птицын никогда не изменял этим правилам. И от Бахарева того же требовал. В очередной сводке сообщалось о событиях разных, ничем друг с другом не связанных.

…В научно-исследовательском институте неизвестным был оставлен у входа в лабораторию чемоданчик с взрывчатым веществом.

…На машиностроительном заводе ночью неизвестные лица сорвали замок с двери склада учебного оружия. Похищены два учебных пистолета.

…В студгородке в двадцати почтовых ящиках были разложены газеты «Футбол». На первой странице газеты — все то, к чему привык читатель «Футбола», а на остальных — контрреволюционные призывы, гнусные измышления. На целую полосу — воззвание, подписанное «Союзом молодых интеллектуалов». Опрошенный вахтер заявил, что никто из посторонних в корпус не проходил, если не считать гостя к студенту Владимиру Яковлеву. Он заявил, что идет к племяннику: низкорослый полный дядя, в серой шляпе, модном осеннем пальто цвета маренго, клетчатом кашне. Вахтер обратил внимание на походку: гость шел, как боцман, переваливаясь с боку на бок. Владимир Яковлев показал, что никакого дяди у него в Москве нет и никто в гости к нему не приходил. Трое студентов, оставшихся по болезни дома, подтвердили, что действительно встретили этого гражданина на лестнице. Одна из студенток добавила: «По-моему, он косоглазый… И нос мясистый».

Птицын откладывает в сторону информационное сообщение. Минуту-другую барабанит пальцами по столу. Потом поднимается с места, идет к сейфу, достает листок бумаги и протягивает его Бахареву.

— Вчера вечером получил. Не успел тебе показать. Сообщение нашего оперативного работника Снегирева. Читай.

Бахарев читает.

— Александр Порфирьевич, неужели тот самый? Низкорослый, полный, ходит покачиваясь…

Снегирев сообщал, что Бородач вчера утром долго плутал на такси, пока не выехал на шоссе, ведущее в Архангельское. В Архангельском он гулял по парку, а потом свернул на тихую, немноголюдную аллею и присел на скамейку под ивой. Как и предполагал Птицын, Зильбер, видимо, решил приладить именно к этой скамейке металлический намагниченный контейнер. Снегирев проверил: металлическая коробочка величиной со спичечную была пуста.

Снегирев направился за Зильбером. На полпути к выходу Бородач резко повернул назад к скамейке. Неизвестно, чем руководствовался разведчик, но он забрал контейнер.

К полудню Зильбер вернулся в гостиницу, поднялся в номер и через полчаса вышел на улицу с серым клетчатым чемоданчиком в руках. Непринужденно оглянулся кругом, посмотрел на часы и направился к метро. Из вагона он вышел на станции «Комсомольская» и уверенно, будто по давно знакомому маршруту, зашагал к электропоезду на Загорск. Он сел в пятый вагон от хвоста. Пассажиров было немного — выбирай любое место. Зильбер устроился поближе к выходу. Положил чемоданчик на полку и углубился в чтение журнала «Техника — молодежи». Минуты за две до отхода поезда в вагоне появился низкорослый, переваливающийся с боку на бок человек в серой шляпе, сером осеннем пальто, и уселся напротив Зильбера. И тут Снегирев заметил, что на полке для багажа рядом с чемоданчиком Бородача оказался почти такой же чемоданчик толстяка, который тоже углубился в чтение журнала. Не имея еще никаких оснований связывать одной цепочкой Зильбера и толстяка, подчиняясь лишь какому-то неведомому шестому чувству, Снегирев уловил то мгновение, когда из-за журнала выглянуло мясистое лицо с косым взглядом, и щелкнул фотокамерой.

На станции Мытищи толстяк вышел из поезда, и, когда он уже шагал по перрону, Снегирев увидел, что в руках у него чемоданчик Зильбера — тоже в серую клетку, но вперемежку с зеленой и с «молнией» вдоль всей крышки. Что было делать? Хозяин какого чемодана представляет наибольший интерес? Снегирев решил следовать за Зильбером — он ехал в Загорск, в излюбленную туристами лавру…

Птицын собрался было идти к генералу докладывать о сообщении Снегирева, которое, по его мнению, проливало свет и на события в студгородке, как раздался телефонный звонок. Это из архива — нашли дело одесских контрабандистов довоенных времен.


Бахарев внимательно наблюдал за Птицыным, перелистывающим пожелтевшие листы. Наблюдал, с трудом скрывая улыбку. Он подумал: кто сказал, что лицо — это зеркало души? Вот лицо человека, в душе которого сейчас, вероятно, клокочет такое, что ахнешь. А лицо? Непроницаемо-бесстрастное. Такова с годами выработавшаяся профессиональная манера. И только подмеченное Бахаревым легкое дрожание пальцев говорило об огромном усилии воли, которое требуется сейчас шефу, чтобы скрыть волнение. Ведь, кроме всего прочего, это его, Птицына, молодость, — одно из первых дел, которое поручили ему в органах государственной безопасности.

Уже просмотрено много страниц — протоколы, допросы обвиняемых, свидетелей, экспертов. И, наконец…

— Он самый!

Теперь уже сомнений быть не могло — достаточно сличить хранящуюся в деле фотографию одесского льва, молодого Аркашки с Дерибасовской, с фотографией старого франтоватого Аркадия Семеновича.

По делу одесских контрабандистов Победоносенко проходил поначалу как свидетель, а уж потом оказался соучастником. Первоклассный одесский сапожник Аркаша с Дерибасовской, он весьма искусно «работал», как он сам выразился на допросе, всякие «шуры-муры» в элегантных дамских и мужских туфлях контрабандистов. «Шуры-муры» — это тайники в каблучках, под стельками для царских золотых монет и зелененьких долларов…

Птицын перечитывает протокол допроса.

— Занятный человек… Любил пофилософствовать… Мендель Маранц с Дерибасовской! Нет, ты послушай, Бахарев, и оцени: сидит перед следователем, а разглагольствует, как с кафедры… Спрашиваю его: «А какие у вас были побуждения, когда вы пошли на первое свидание с Мишкой-аристократом? Только не виляйте, говорите всю правду». Отвечает: «Лучший способ скрыть свои побуждения — это говорить правду». Спрашиваю: «Что руководило вами, когда вы в самый канун провала банды выгнали Мишку-аристократа и, не страшась соседей, истошно вопили на весь коридор: „Чтобы ноги твоей не было в моем доме“?» Отвечает: «Есть черта, где человек должен остановиться. Нельзя всем жертвовать ради бизнеса». Спрашиваю: «Вас очень активно использовали люди Мишки-аристократа. Но чем вы объясните несколько странное отношение к вам: вас считали своим человеком, но никогда не приглашали на семейные торжества, где обычно собиралась вся банда, не пригласили к столу даже в тот вечер, когда вы, заглянув в ресторан „Лондон“, застали там ваших друзей?» Отвечает: «Вы когда-нибудь читали Амфитеатрова? Нет? Жаль… Старик понимал толк в человеческой психологии. Он дал ответ на ваш вопрос: „Грязь на высокой скале и грязь на болотистой дороге — всё грязь. Но если бы грязь чувствовала и умела выражать свои чувства, то грязь на скале, наверное, почитала бы себя грязью возвышенной и презирала бы ниже лежащие грязи“. Я был нижележащая грязь».

Птицын покачал головой.

— Что скажешь, Бахарев, каков Спиноза? Черт те что! Вероятно, я потому и запомнил его. Да и фамилия такая — По-бе-до-носенко. А в общем-то вопрос проясняется. Похоже, что одесский сапожник взялся за старое дело, только теперь у него хозяева, видимо, классом повыше. Марина же выполняла…

Размышление вслух прервал стук в дверь.

— Войдите… Входи, входи, Алексей Петрович. С чем пожаловал?

— Дополнение к тому делу имеется.

И сотрудник архива положил на стол пухлую папку:

— Битый час искал. Это как чеховская лошадиная фамилия — не успокоишься, пока не вспомнишь. А помню — дело одесских контрабандистов имело продолжение, уже послевоенных лет. Прошу вас, Александр Порфирьевич.

Птицын открывает папку, читает длинное, страниц на десять, каллиграфическим почерком написанное заявление. Заявление, видимо, сочинялось еще дома, и в приемную КГБ автор явился, все обдумав, взвесив.

«Я, Аркадий Семенович Победоносенко, уроженец города Одессы, судимый по делу контрабандистов, ныне мастер сапожной мастерской, сообщаю нижеследующее: вчера вечером в пивном баре на Пушкинской площади имел откровенный разговор с самым отчаянным фраером Молдаванки, которого у нас в Одессе звали Косым и который просил сейчас называть его Ефимом Михайловичем. Судя по тому, как он с ходу атаковал меня, едва я заказал пару пива, я был уже давно у него на прицеле. Я сразу узнал в нем одного из шайки одесских контрабандистов, для которых когда-то работал всякие тайники в ботинках. Как и до войны, он был элегантно одет, те же усики, тот же мясистый нос, те же маленькие бегающие глазки, та же боцманская походка человека, у которого почти нет шеи. У него наследственная одесская астма. Только волосы на макушке поредели и были, как говорят у нас в Одессе, зачесаны с разумной экономией… За несколько месяцев до того, как провалилась вся банда, упомянутый выше Косой был отправлен Мишкой-аристократом в центр готовить базу для „дочернего предприятия“, что, полагаю, и спасло его от карающего меча ВЧК — ОГПУ. Я спросил подсевшего к столу Косого: „А что тебе собственно надо от Победоносенко?“ Он обнял меня и сказал: „Милый мальчик, я еще сам точно не знаю. Поговорим просто так. За Одессу, да благословит ее господь бог. Одесса — это, как сказал наш Бабель, много моря, солнца и красивых женщин. Так выпьем за упокой души твоей супружницы-красавицы, да будет земля ей пухом…“ И он тут же вытащил из заднего кармана плоскую флягу с водкой, разлил ее в два стакана и чокнулся: „Бывай здоров, мальчик“. Это означало, что Косому уже все известно о послевоенном Аркашке. А откуда известно? Имею предположение, что это наши общие одесские дружки шепнули Косому про то, как после войны появился на Дерибасовской Аркашка Победоносенко с орденом Красной Звезды на груди, в выцветшей солдатской гимнастерке без погон и в сапогах, пошитых из трофейного шевро».

Далее следовало большое отступление — вопль души, из которого явствовало, что жизнь Аркадия Победоносенко развивалась по синусоиде — с взлетами и падениями. В сорок втором на пятом его рапорте начальнику лагеря с просьбой послать в штрафной батальон, на самый трудный участок фронта, появилась резолюция:

«Удовлетворить. Отправить на Сталинградский фронт».

Стоял декабрь 1942 года, когда на берегах Волги день и ночь гремели бои за каждую пядь земли, за каждое здание, лестничную клетку, когда огнем и кровью проверялись характеры, цементировались сплавы человеческого мужества и воли, любви к отчему дому и ненависти к его врагам. О том, как дрался солдат-штрафник Аркадий Победоносенко, автор заявления в КГБ счел нужным обронить лишь три слова:

«Смотри прилагаемые характеристики».

А там — они тоже в деле — сплошь превосходные степени.

После Сталинграда он перестал быть штрафником. Его перевели в саперы. Пятнадцать раз ходил в разведку, и на его счету было много разминированных полей, захваченных «языков». За штурм Берлина его наградили орденом Красной Звезды.

Когда кончилась война, Победоносенко решил вернуться в родную Одессу. В заявлении подробно рассказывается, как нелегко было принять это, казалось бы, простое и естественное решение. Нет, это было не так просто — после Колымы вернуться в город, где все тебя знают, как «Аркашку с Дерибасовской», жившего по принципу «деньги не пахнут», водившего знакомство со всякой мразью. Он нашел в себе силу воли порвать с прошлым, хотя оно долго преследовало демобилизованного сержанта. Первоклассного сапожника назначили заведующим большой мастерской, где трудилось много молодых ребят, и Победоносенко терпеливо учил их «работать элегантный ботинок, точь-в-точь, как в Париже». Но когда наступал воскресный день и Аркадий, посасывая трубку, гулял по бульвару, ему было тяжко. Он заглядывал в глаза прохожих, и ему казалось, что они странно посматривают на него.

Так прошло года два. Тени прошлого постепенно перестали тревожить директора обувного ателье, и вдруг на бульваре Аркадий Победоносенко лицом к лицу столкнулся с высоченным дядей в брюках синего шевиота и кремовом, прекрасно пошитом пиджаке, уверенно размахивавшим тростью с костяным набалдашником. Победоносенко попытался сделать вид, что не узнает, но Рваное Ухо был не из тех, кто упустит нужного ему человека.

В шайке Мишки-аристократа Рваное Ухо работал «на подхвате» и слыл деятелем цепким. Деваться было некуда. Поздоровались, поговорили о погоде, девушках на лимане, ценах на базаре, вспомнили друзей — иных уж нет, а те далече… Рваное Ухо пригласил поужинать. Победоносенко отказался: «Живот болит… Второй день манной кашкой пробавляюсь», — на ходу придумал он. Рваное Ухо долго обхаживал Победоносенко: «Послушай, Аркаша, как ты считаешь: встретились на бульваре два кореша, которые в общем-то, отбросим частности, это не для деловых людей, неплохо относятся друг к другу. Ты имеешь что возразить? Нет? Отлично. Если эти два джентльмена, подчеркиваю, в общем-то неплохо относятся друг к другу и в общем-то могут быть взаимно, подчеркиваю, взаимно полезными, — почему бы им не пойти на союз, не держаться как братья-близнецы? Я что-нибудь неправильно сказал, Аркаша? Поправь меня… А теперь слушай: требуются золотые руки сапожника. Золотые руки за золотые десятки. Ты меня правильно понял, Аркадий? И забудь думать за комбинат бытового обслуживания».

Было сказано еще несколько ни к чему не обязывающих обе стороны фраз, и Победоносенко, извинившись, — «У меня тут встреча с девушкой», — попрощался, попросив три дня на размышление.

Насчет свидания он не соврал. Дней двадцать назад Аркадий познакомился с московской работницей, лечившейся в одесском санатории. Легкое увлечение (сколько их было у Аркадия с Дерибасовской!), кажется, переросло в нечто более серьезное. Тяжело больная Таня, хлебнувшая в жизни много горя, была одинока. Он честно поведал Тане о своей жизни, и она поверила ему, когда он сказал, что с прошлым все покончено и нет такой силы, которая заставила бы его повернуть вспять. Она ему поверила, хотя и не скрыла, что ей трудно забыть его прошлое. В таких случаях он мрачнел и рассказывал легенду о грешнице, которую толпа хотела закидать камнями, и о Христе, который, обращаясь к толпе, говорил: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень…»

Таню покорила искренность Аркадия, сила его характера. И вот — Рваное Ухо с его предложением.

В тот вечер Таня вернулась в санаторий очень поздно; сперва он ее провожал, потом она его. Все было взвешено, все точки над «и» поставлены. На следующий день был взят расчет в сапожном ателье и билет до Москвы…

Через два года после свадьбы Таня умерла — тяжелейшая болезнь почек сделала свое дело. И, как пишет в своем заявлении А. Победоносенко, «свет стал мне не мил». Незадолго до смерти Таня, понимавшая, что дни ее сочтены, впервые за два года вновь повела с мужем разговор о его прошлом и сказала: «Клянись, Аркадий, что и после смерти моей… ни шагу назад…» И Аркадий поклялся.

Встреча с Косым в пивном баре произошла ровно через год после смерти Тани — утром он был у нее на могиле… Нетрудно представить, что было на душе Победоносенко в те минуты, когда Косой добирался до самой сути «золотого дела», о котором он говорил пока весьма туманно. Он дал понять, что о давней встрече Победоносенко с Рваным Ухом ему известно, так же как и о неожиданном исчезновении из Одессы Аркашки с Дерибасовской.

— Однако человек не песчинка. Разве он потеряется на нашей грешной земле? — улыбался Косой. — Мир тесен, Аркаша… Вот и пьем мы с тобой пиво за одним столом. Только этот напиток не для меня. Пойдем, друг, в «Арагви», грузинского коньячку пососем. Там и разговор закончим. Ты только не говори мне, мальчик, что у тебя животик вава, что ты на манной кашке сидишь, — и он, снова дружески обняв Аркадия за плечи, еще раз дал понять, что ему все известно, но он никаких претензий не имеет.

Разговор был продолжен в «Арагви», в отдельном кабинете, — тут Косой чувствовал себя как дома.

— Деловым людям, среди которых не только одесские шмаровозы, но и птицы куда более важные, нужна твоя, Аркаша, помощь. Платить будут зелененькими. В Одессу перебираться не нужно. Заказ будешь получать в Москве. Тут и наш главный шеф…

И, видимо крепко выпив, с гордостью добавил:

— Это тебе не Мишка-аристократ… Так чтобы ты знал: иностранец. Ясно?

И сразу осекся, поняв, что болтнул лишнее. Косой подозрительно посмотрел на Аркашку, нахмурился и зло буркнул:

— Все, что сказал, — как в могилу. Ты ничего не слышал, мальчик, ничего не знаешь. Иначе…

И он резким движением полоснул ребром ладони по горлу.

— Так как? Снова три дня на размышление? Не пойдет.

Победоносенко лишь на какую-то долю секунды задумался, потом налил в два больших фужера коньяк, встал из-за стола и несколько торжественно провозгласил:

— Выпьем за успех…

— Так, значит, согласен? — обрадованно спросил Косой.

— Согласен.

Они условились о следующей встрече и разошлись в разные стороны.

Вернувшись домой, Аркадий Победоносенко долго стоял перед висевшей на стене большой фотографией Тани. Потом сел за стол, достал из секретера несколько листов меловой бумаги и каллиграфическим почерком вывел:

«В Комитет государственной безопасности…»

Он не спал всю ночь. Вышел из дому на рассвете и долго-долго петлял по Москве, пока в девять утра, окончательно убедившись в том, что за ним нет слежки, нырнул в приемную КГБ.

…Птицын листает дело, по которому проходят Рваное Ухо, Косой, еще несколько одесских «деятелей» и человек с иностранным паспортом. О нем разговор на следствии шел уже заочно: почуяв недоброе, джентльмен вовремя ретировался. Птицын листает дело и размышляет вслух:

— И тут и в деле студгородка фигурирует Косой, косоглазый, толстый, мясистый нос, ходит, переваливаясь с боку на бок… Косой и человек с иностранным паспортом… Косой и Зильбер. И газета «Футбол» в студгородке. Что это, случайное совпадение? Или одна цепь?

А у Бахарева свой ход мыслей. Он понимает: в принятой шефом схеме — Марина передает Победоносенко туфли, чтобы сделать в них тайники, — появилась трещина. Но не более. Ведь не сбросишь со счетов и такую версию: плюнул Аркадий Семенович на все свои клятвы покойной супруге и вернулся к старому. Вместе с Косым.


Генерал Василий Михайлович Клементьев был в курсе новых обстоятельств, архивных материалов, неожиданного переплетения человеческих судеб: нити от двух на первый взгляд совершенно разноплановых дел — «Доб-1» и «Студгородок» — где-то вдруг сошлись в одном узле. Полковник Крылов уже докладывал Клементьеву об изысканиях Птицына, о Косом, об Аркашке с Дерибасовской, Бородаче — Зильбере, о Марине и прочих лицах, оказавшихся в сфере внимания тех, кто занят делом «Доб-1». И вдруг устанавливается — пусть в порядке гипотезы — их причастность и к студгородку. Генерал попросил Крылова зайти к нему вместе с Птицыным, а пока принести все материалы, всё что имеет отношение к «Доб-1», подчеркнув:

— Буквально всё. Сообщения оперативных работников, Ландыша, фотографии. И дело контрабандистов тоже…

Генерал слыл человеком гибкого ума. Он никогда не спешил с решениями, не поддавался настойчивому голосу чувств, но умел разбираться в сложном их переплетении, находить то доброе, что нужно поддержать, хотя не для всех еще было очевидно это доброе. Филолог по образованию, он незадолго до начала второй мировой войны пришел в органы государственной безопасности с партийной работы. За плечами его уже был некоторый опыт, но он считал для себя обязательным продолжать освоение всех тонкостей этой сложнейшей сферы деятельности. А осваивать приходилось многое и разное, и порой, когда бывшему филологу казалось, что его подстерегает опасность стать дилетантом, он вспоминал слова университетского профессора: «Дело не в том, чтобы знать многое, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное».

Сейчас для него, по его собственному разумению, «самое нужное» — это уловить, проанализировать то новое, что появилось за последнее время в методах вражеской разведки, то новое, что дает ныне знать о себе.

Генералу интересна точка зрения коллег, помощников. Возникают ли у них вопросы широкого и дальнего, как он выражается, плана? Что скажут Крылов, Птицын, люди опытные, много видевшие в жизни и много знающие, но порой подвластные, как все смертные, опаснейшему роду недуга — безжалостной текучке…

Генерал внимательно слушает Птицына. Александр Порфирьевич, как всегда, говорит неторопливо, время от времени голосом выделяет то, что ему кажется важным. А иногда делает паузу и словно резюмирует: «Полагаю, что следовало бы принять такую схему…» Обратив внимание генерала на сообщение Снегирева, историю двух чемоданчиков в электропоезде, Птицын после очередной паузы продолжает:

— Полагаю, что следовало бы принять за вероятное следующее: Толстяк — один из зильберовских агентов — забрал в поезде чемоданчик с так называемыми газетами «футбол». Выбор объекта — студгородок — возможно, идет от студентки Марины: ей лучше знать когда, где, каким образом сподручнее всего подбросить идеологическую бомбу. Тем более что в этом городке живут и ее товарищи по институту. В этой связи важно установить возможность еще одной схемы: Марина — Аркадий Семенович — Косоглазый. Да, несколько лет назад сообщник одесских контрабандистов приходил с повинной в КГБ. Допускаю, что сделано это было под настроением: годовщина со дня смерти жены, которой он поклялся, что к прошлому возврата нет. А оно зовет. И Победоносенко пошел старой дорогой. Встретив Косого — ему тогда за чистосердечное раскаяние только шесть лет дали, — сразу нашел с ним общий язык. Обращаю ваше внимание, Василий Михайлович, что по времени все это сходится. Поразительнейшим образом. Неужели случайность?

— Случайность? — переспросил генерал. — Конечно, бывают и случайности, Александр Порфирьевич. Несомненно бывают. Но случай благосклонен лишь к достойным. В распоряжении каждого из нас в течение дня появляется не менее десяти возможностей изменить к лучшему свою жизнь. А успех приходит лишь к тому, кто эти возможности умеет использовать. Согласны? Ну, ну. Продолжайте, Александр Порфирьевич.

— Я хотел бы поставить несколько вопросов в развитие разговора о случайностях. Неужели случайно Зильбер встречался с толстяком и ловко передал ему чемоданчик? Неужели случайно в тот же день человек, удивительно похожий на толстяка из электропоезда, с тем же чемоданчиком в руках проникает в студенческое общежитие?

Генерал снова перебивает Птицына:

— Стоп! Неужели случайно сегодня утром в подмосковном городке в почтовых ящиках одиннадцати квартир лежали те же самые «газеты» «Футбол»? Мне сообщили об этом час назад…

В комнате наступила тишина. Для Крылова и Птицына сообщение генерала — полная неожиданность. И оба они смотрят на генерала с нескрываемым изумлением. Александр Порфирьевич пытается логически связать подмосковный городок и студенческое общежитие, установить связь с Зильбером. Мысль работает в быстром темпе. Архангельское? Нет, не то… Совсем в другой стороне. Он стал вспоминать все сообщения оперативных работников, не упускавших из своего поля зрения Зильбера.

— У вас есть по поводу Подмосковья какие-нибудь догадки, вопросы, Александр Порфирьевич? — генерал первым нарушает молчание.

— Догадок пока нет, а вопросы есть. Один и, пожалуй, самый главный. Это, так сказать, от нас двоих, — и Птицын кивает в сторону Крылова.

— Что же, давайте вместе разбираться.

Крылов стряхнул пепел с сигареты и аккуратно положил ее на край пепельницы.

— Зильбер — вражеский разведчик. Это бесспорно. Сообщения Ландыша не оставляют в том сомнения… Мы еще точно не знаем, кто его агенты и на какие объекты он нацелен. Но знаем, что это разведчик. Однако же разведчик не стал бы размениваться на подбрасывание листовок. Мы привыкли видеть в разведчике противника, подбирающегося к государственным тайнам. А тут, изволите видеть, организуется подбрасывание идеологической макулатуры. Кто он — мастер по наведению мостов между Западом и Востоком? Специалист по фабрикации и распространению листовок среди тех наших молодых интеллектуалов, что одержимы зудом фронды? Или же его интересуют государственные секреты?

Генерал доволен.

Вопрос поставлен правильно. На него надо отвечать. Как? Он не может еще дать ответа абсолютно бесспорного. Он может только высказать некоторые соображения. Явление подмечено новое, его еще нужно осмыслить.

— Я тоже считаю, что это пока загадка. И меня и вас учили стратегии и тактике врага. Имеются здесь проверенные десятилетиями формулы. Разведчик, прибывший с заданием вражеского центра, не станет заниматься, ему не позволено заниматься таким делом, как подбрасывание листовок. Это — классика. Но мы можем предположить, что Зильбер — разведчик, которого начальство обязало включить в сферу своей деятельности то, что принято называть идеологической диверсией. И вот извольте, — и генерал ткнул пальцем в ловко закамуфлированные газетные листы. — А теперь перейдем от всяких теоретических изысканий к сугубо практическим. Я вас попрошу, Александр Порфирьевич, взять все материалы, относящиеся к фальсифицированной газете «Футбол»… И в студгородке и в Подмосковье. По почерку видно, что эта диверсия направлялась одной и той же рукой. В ближайшее же время я должен получить от вас план операции.

Мы обнаружили «газету» по одиннадцати адресам. Но у нас нет уверенности, что размах диверсии ограничивается этим. Может, следует опросить кого-нибудь из получателей «газеты». Кого? Установите… Опрос людей по этому делу проведите сами…

— Будет сделано. Я представлю вам подробный план операции. Разрешите идти?

— Это еще не все. Настораживают противоречивые сообщения Бахарева. Умный, образованный малый, но увлекающийся.

— Я ему, Василий Михайлович, не раз советовал — время от времени остужать свою голову.

— Шутки шутками, Александр Порфирьевич, а молодого человека, видимо, нет-нет да и, как вы правильно заметили, заносит из одной крайности в другую. Кстати, у вас нет сомнений… как бы это деликатнее выразиться… — Крылов запнулся, но Птицын понял его.

— В его полной объективности? Вы это имели в виду?

— Ну хотя бы и это, — оказал генерал.

— Я ручаюсь за Бахарева, — резко отрубил Птицын.

— Не надо распаляться. Вашего поручительства не требуется. Но человеку свойственно человеческое. Силу чувств никогда не сбросишь со счетов. Согласны? То-то же. Теперь давайте разберемся в предложенных вами вариантах. Я позволю себе заметить, что они еще не подкреплены в достаточной мере фактами. Ваше мнение, — обратился он к Крылову.

— Да, пожалуй… Пока именно только предположения, хотя и весьма основательные. Бахарев старается со скрупулезной точностью определить: это — за, а это — против…

— А рисунок получился действительно сложный: мазками, — ни к кому не обращаясь, заметил Птицын.

— Вот именно, — продолжал Крылов. — Что касается Аркадия Семеновича — не спешим ли с выводами? А между тем одна персона осталась пока в тени. В деле фигурирует, а о ней мы мало что знаем.

— Вы имеете в виду Ольгу? — уточнил Птицын.

— Да.

— В институте о ней дают самые лестные отзывы. Активная общественница. Как-то на курсовом собрании резко выступила против группы крикунов. Выступила и дала такого жару, что крикуны сразу притихли… Хорошо зарекомендовала себя на практике, в коллективе поликлиники. Мать ее связана с участниками движения Сопротивления…

— Почему же вы считаете возможным подозревать ее? Только потому, что она иностранка? — спрашивает Клементьев, и губы его сжимаются в узкую полоску.

Птицын молчит. Его самого беспокоит этот вопрос.

— Так как же, Александр Порфирьевич? — продолжает допытываться генерал.

— По нашим данным, в катехизисе так называемых добродетелей этой иностранной студентки едва ли не главным пунктом является грим.

— Как прикажете понимать?

— Это женщина с искусным гримом на лице и на душе…

— Опять из сферы предположений. А факты?

— Есть и факты, над которыми нельзя не задуматься. Мы с Бахаревым терялись в догадках: откуда Зильбер узнал, что Марина пошла со своим знакомым в ресторан «Метрополь»? Вряд ли это случайная встреча. Кто мог навести туриста на след? И вспомнили. Когда молодежь возвращалась со студенческого вечера и Бахарев предложил пойти в «Метрополь», только два человека слышали его слова — Ольга и Владик. Герта со своим кавалером ушла далеко вперед. Владика я исключаю. Остается Ольга.

— Довод не очень серьезный, но все же… Тем более важно увидеть эту девушку, как вы выразились, без грима.

— Но есть и другой довод: на пути к «Метрополю», оставшись вдвоем с Бахаревым, Марина сказала, что ей надо позвонить маме и предупредить ее, что она поздно вернется домой. В будке телефона-автомата девушка задержалась недолго.

— Ну и что же?

— По наведенным справкам, в этот вечер матери Марины дома не было, она дежурила в больнице. Очередное дежурство, о котором дочь не могла не знать.

— Ну и что же?

— Если мама на дежурстве и не знает, когда дочь вернется домой, к чему предупреждать ее по телефону? Судя по всему, Марину никак не отнесешь к числу дисциплинированных дочерей. Да и не так-то легко — мы и на этот счет наводили справки — дозвониться дежурному врачу, когда больные еще бодрствуют.

— Значит, снова Марина?

Птицын молча пожал плечами и развел руками.

— Нам не дано права разводить руками, Александр Порфирьевич. Я попрошу вас лично попытаться прояснить роль каждого из шести действующих лиц — доктор Васильева, Марина, Ольга, Победоносенко, Косой и Зильбер… Пора от гипотез переходить к фактам.


Из студгородка Птицын вернулся быстро. Вахтер среди пяти предъявленных ему фотографий толстяков сразу опознал «дядю» студента Володи Яковлева. Линия Зильбер — Косой на схеме может быть из разряда пунктирных переведена в разряд жирно подчеркнутых. А вот, что касается ее продолжения — Аркадий Семенович — Марина, тут дальше тонюсенького пунктира ничего нет. Снова, увы, только догадки. Правда, в деле одесских контрабандистов тоже есть фотография Косого. И нетрудно было убедиться в том, что человек в электропоезде и человек, разговаривавший с Аркадием, — одна и та же персона. Но значит ли это, что и Аркадий Семенович замешан в истории с «газетами» «Футбол»? Что же передала ему Марина во дворе? Какая связь между этой передачей и студгородком? И еще один более серьезный вопрос: кто из них двоих — Косой или Аркадий — тот самый человек, с которым Зильбер должен был связаться? Оба из Одессы, оба в прошлом причастны к шайке контрабандистов. Кто же связной Зильбера?

Птицын поджидал Бахарева. Николай знал, что в одиннадцать Александр Порфирьевич вызван к генералу с докладом о ходе дела «Доб-1», знал, что он долго и старательно готовился к беседе с Клементьевым. И сейчас, едва переступив порог кабинета, по одному лишь выражению его лица понял, — разговор с генералом был трудным, хотя, как всегда, Птицын казался спокойным.

— Какие новости, Александр Порфирьевич? Что генерал?..

— А что генерал? Требует от гипотез к документированным фактам переходить. Правильно требует. Про студгородок ты уже знаешь. А теперь такую же пакость в Подмосковном городке сотворили…

Птицын рассказал про свою поездку в студенческое общежитие и про то немногое, что ему пока известно о подмосковном городке. Бахарев, услышав название городка, стукнул себя по лбу.

— Позвольте, позвольте, Александр Порфирьевич. Да ведь Марина там была…

Зильбер, Косой, листовки, студгородок… И Марина! Теперь все это сплелось в один узел. Опять она! Бахарев вспомнил, как Марина восторженно рассказывала ему про Дом культуры в этом городке, про чудесный воскресный день, проведенный на берегу пруда в веселой компании молодежи. Сейчас ему трудно восстановить в памяти, в какой связи зашел разговор о ее поездке. Мысль его тогда не задерживалась на этих мимолетно оброненных словах. А сейчас звено — к звену, факт — к факту, плотно, как патроны в обойме.

Зильбер, Косой, листовки в студгородке… И вот — Подмосковье. Почти в одно и то же время. И Марина… Зачем она туда ездила? Где связь между первым, вторым, третьим? Мысль мечется как белка…

…Марина встречалась с Зильбером. Что-то передавала одесскому сапожнику, специалисту по тайникам в обуви, а на следующий день старый друг Победоносенко Косой встречается в электропоезде с Зильбером и через три часа подбрасывает листовки в студгородке. Ландыш сообщает: Зильберу поможет человек из Одессы. Не напрашивается ли сам собой общий знаменатель?

Птицын вместе с Бахаревым составляют детальнейший план дальнейших действий, в котором учтены все значительные и малозначащие факты.

Надо внимательно проанализировать адреса и выяснить, чем руководствовался человек, пославший «газеты» именно в эти квартиры. По какому принципу подбирал он их? Это, пожалуй, сейчас самое важное.

— Я мало верю в такой вариант, но ведь бывает, что адреса подбираются попросту из бюллетеней по обмену квартир, — говорит Птицын. — Отправляйся в бюро обмена — пусть срочно дадут справку: фигурировали ли эти адреса в последних бюллетенях?

Бахарев мчится в бюро обмена, а Птицын перечитывает несколько только что полученных оперативных сообщений. Увы, ни одно из них не вносит ясности.

С утра Птицын еще не терял веры в то, что Победоносенко навсегда порвал с прошлым, что его встреча с Мариной — случайное совпадение обстоятельств. И вдруг…

Сегодня Победоносенко поехал в… Архангельское. Купив путеводитель, о чем-то поговорив с киоскершей, Аркадий Семенович отправился в парк и исчез было из виду. Но вскоре обнаружился в музее. И — что особенно важно для Птицына: на безлюдной аллее со скамейкой под ивой, той самой, к которой прицеливался Зильбер, одессит не появлялся. И тут же рождается версия: «Зильбер потому и забрал тогда контейнер, что приспособил его к другой скамейке, в другом уголке парка. Куда исчез Победоносенко? Где он рыскал?»

С Зильбером все ясно. Вместе с группой туристов он был в МГУ, в Дубне, Третьяковке, ЦУМе, ужинал в обществе группы советских ученых, смотрел «Лебединое озеро». Однако несколько раз ему удавалось «отрываться» от группы. Вчера он заглянул в антикварный магазин, дотом поехал на Ленинские горы. Со смотровой площадки любовался величественной панорамой Москвы. Задержался в сквере. Присел на скамейку рядом с двумя юношами, о чем-то спорившими. Вытащил из кармана газеты и минут пять читал или делал вид, что читает. Встал, пошел дальше. Вернулся к стоянке такой и отправился в ЦУМ. Протискиваясь к прилавку, сунул какой-то маленький пакетик в карман пальто рыжеволосой молодой женщины.

Зильбер — в гостиницу, а рыжеволосая долго плутала по центру Москвы, пока не зашла в кино «Метрополь», в синий зал. Но когда кончился сеанс, в зале ее не оказалось.

Птицын, когда его что-то озадачивает, почему-то усиленно теребит пальцем нос, будто ждет от него ответа. И сейчас так. Теребит нос и про себя чертыхается, воздавая должное ловкости неизвестной — уже второй раз она искусно исчезает из поля зрения. Думается, что и тогда в Мосторге и сегодня действовало одно и то же лицо. Правда, та была блондинка. Но это просто — парик, грим. Мадам, надо полагать, маскируется, хотя действует нахально — один и тот же прием использует вторично.

И еще одно сообщение. Снова о Победоносенко.

Возвращаясь из Архангельского, Аркадий Семенович недалеко от дома заглянул в пивную, где встретился, судя по фуражке, с шофером такси. Видимо, давние приятели. Выпили шесть бутылок пива и по стакану столичной. Долго объяснялись друг другу в любви и дружбе. На прощанье шофер достал из кармана заморскую коробку сигарет и, облобызав одессита, сказал:

— Вот тебе, приятель, подарочек. Для твоей коллекции. Знаю, что собираешь эту дрянь. Давно приготовил для тебя, да все как-то забывал прихватить из дома…

Победоносенко бережно принял коробку и стал внимательно разглядывать ее.

— Что глаза пялишь? Экстра-класс! — И выразительно поднял большой палец.

— Спасибо, друг. Сколько с меня, Ефим Палыч?

Шофер рассвирепел.

— Ты меня за кого принимаешь, Аркадий Семенович?

— Гражданин таксист! Не надо делать столько шуму из ничего. Я вас умоляю…

Победоносенко уже хотел было сунуть коробку в карман, потом что-то вспомнил, открыл крышку, достал лежавшие там несколько сигарет и бережно положил на стол.

— Аркадий Семенович сигареты не уважает. Он признает только трубку. Ба! А это что за цифирь? Может, записывал что на память и забыл? — и протянул коробку шоферу.

На внутренней стороне крышки было написано: ВК-68-75.

— Кто его знает, что за цифирь. Я лично не записывал. Похоже, что пассажир, тот, что обронил сигареты, цифирь писал… Ты плюнь на эту цифирь. Плюнь да разотри. Коллекцию не портит.

— А что за пассажир такой? Рассеянный с улицы Бассейной?

— Это я тебя все хотел спросить, да недосуг было. Забывал. Странная, друг Аркадий, история приключилась… Вез я парочку за город. Симпатичные. Вроде как из Прибалтики. Так вот, понимаешь… — и шофер быстро невнятно затараторил, глотая слова, а там, где их не хватало, начинал вдруг «разговаривать» языком жестов…

— Подожди, подожди! Аркадий Семенович не любит, когда говорят так много и так быстро. У нас на Дерибасовской в таких случаях кричали: «Гражданин! Соблаговолите заткнуть фонтан!» Давай выпьем еще по сто, понюхаем пробочку и пойдем ко мне закусывать — имею предложить отличнейший пирог с капустой. Там мы с тобой примем еще по сто и уж в точности выясним — кто, куда, зачем ехал и что ты хотел спросить у гражданина Победоносенко.

Друзья обнялись, расцеловались и, слегка покачиваясь, вышли из пивной.


…Как и следовало ожидать, ни один из одиннадцати адресов подмосковного городка в бюро обмена не регистрировался и в бюллетенях не значился. Вариант бюро обмена отпал начисто. Более близкое знакомство с материалами дела, в частности с беглой характеристикой жителей тех квартир, в адрес которых были отправлены газеты-листовки, мало чем обогатило Птицына, Однако некоторые выводы, которые могут пригодиться в будущем, были сделаны. Квартиры эти, как правило, отдельные. Много студентов вузов и техникумов. Есть и врач — молодой человек, работающий в местной поликлинике, и педагог — преподает литературу в здешней школе. Идеологический снаряд выпущен с каким-то определенным расчетом. Каким?

…Птицын включил транзистор и в ожидании Бахарева занялся кофеваркой. Ждать пришлось долго, и не одна чашка кофе была выпита, пока около пяти вечера Бахарев объявился. И сразу же попросил вызвать Снегирева.

— Хочу показать ему вот эту фотографию, — и он положил на стол фотоснимок.

— Кто это?

— Ольга.

— А при чем тут Снегирев? Думаешь, что это она и выпорхнула из «Метрополя»?

— Может случиться, что и так. Но вот факт абсолютно достоверный: в подмосковном городке Ольга проходила практику в поликлинике. У нее там широкий круг знакомых — врач, учитель, студенты… — И Бахарев подробно рассказал о своем сегодняшнем визите к Марине.

…На сей раз Марина встретила Бахарева приветливо: чувствует себя лучше, была уже в институте. Придется подналечь, чтобы наверстать пропущенные лекции, семинары. И тем не менее она не прочь в воскресенье отправиться куда-нибудь в лес, за город. На дворе стоит чудесная осенняя пора. И если Николай составит компанию, она будет очень рада. Николай тут же откликнулся шуткой:

— С вами хоть на край света. Но у вас, кажется, есть излюбленные места в Подмосковье. Помнишь, ты мне рассказывала о веселом загородном пикнике. Восторгалась живописными перелесками… И компания, кажется, была милая.

— Да, да, вспоминаю. Это меня Ольга затащила туда. Она проходила практику в поликлинике и подружилась с тамошней молодежью. Чудесные ребята. Компания оказалась действительно милой. Жаль, что мы еще не были с тобой знакомы тогда. Тебе было бы там очень уютно. Между прочим, у костра с печеной картошкой шли жаркие литературные споры. Страсти — до белого каления…

— О, я люблю такое общество. О чем спор шел?

Марина на мгновение задумалась.

— Если мне память не изменяет, началось с того, что один из студентов заявил, будто настоящее искусство независимо от жизни. Оно как бы интуитивно и отрешено от бренного мира.

— Любопытная точка зрения. Нечто в этом роде я читал у австрийского психолога Зигмунда Фрейда. А что утверждали оппоненты?

— Главным оппонентом, конечно, был учитель литературы. Тот так и сыпал цитатами. Стендаль, Белинский, Толстой… Тебя не хватало у костра, ты у меня умненький, Коля, страшной силы эрудит!

— А ты уверена, что я поддержал бы учителя?

— Я как-то не задумывалась над этим, Коля. Но мне казалось, что ты…

Она запнулась, недоумевающе посмотрела на Бахарева.

— Конечно, равнодушного искусства я не признаю, Марина. Но, как говорится, не для печати исповедуюсь: когда учился в литинституте, идеи Зигмунда Фрейда были мне не безразличны. Таинственные подсознательные импульсы в творчестве художника… Их не так-то просто сбросить со счета. И вопрос этот не такой уж простой… А вообще-то отрадно, что ребята спорят. Я предпочитаю спорящих отмалчивающимся. Не терплю молчаливых и равнодушных.

— Но тогда спор зашел слишком далеко. Студента поддержал врач, а Ольга — учителя. Точнее так: то студента, то учителя. А потом объявила: если не прекратят спор, она немедленно уйдет. И представь, подействовало. Врач был влюблен в Ольгу. Она, кажется, и сейчас встречается с ним. Мы можем легко договориться и снова туда же махнуть… Меня что-то потянуло на природу. Ты поедешь?

— Как видишь, я куда более сговорчив, чем ты.

Она поняла намек на последнее бурное объяснение и тут же нахмурилась.

— Не надо кукситься. Это случается. У одних идиосинкразия к помидорам, у других — к ресторанам. Отныне и во веки веков будем ходить только в чайные или молочные — пить кофе и кушать кефир с миндальными пирожными. Договорились?

Она иронически улыбнулась:

— Как хочешь: женский каприз, идиосинкразия. Но в «Метрополь» я не пойду.

— Именно в «Метрополь»?

— Пожалуй, что так — именно в «Метрополь».

— Ну, а в «Националь», «Арагви», «Софию»? Я не буду скрывать от тебя, — возможно, это и порок, — но, когда у меня есть деньги, я смотрю на них весьма снисходительно. Какая-то неведомая сила влечет к ресторанному столику. Дьявольское наваждение — люблю эти злачные места, что поделаешь. А деньги у меня сейчас есть. Вот и тянет. А тут еще и подходящий повод — Марина выздоровела. Не пойдешь со мной, пойду один…

Он говорил так искренне, что сам поверил в сочиненную на ходу легенду.

— Нет, один ты не пойдешь. Мы пойдем вместе. Только не в «Метрополь». — И добавила со смущенной улыбкой: — Тебе этого не понять. Я ведь суеверная. После нашего «культпохода» в «Метрополь» все и началось с моими нервами…

— Высокие договаривающиеся стороны пришли к согласию. Отлично!


— Скорей, скорей, — Птицын поторапливает шофера. Надо успеть попасть в подмосковный городок еще до закрытия поликлиники. К тому же в пути он принял новое решение: ему самому в поликлинике появляться не следует. Пришлось делать круг, чтобы заскочить к начальнику районного отдела милиции. Птицын ввел его в курс дела и отправил к главврачу. Причину визита придумали тут же: «Ищем преступника, который не то в июле, не то в августе долго бюллетенил».

Начальник райотдела милиции терпеливо, с бесстрастным лицом перелистал около двухсот историй болезней жителей городка, побывавших в поликлинике в июле. Против каждой фамилии ставил никому не нужную цифру — на сколько дней был выдан бюллетень, записывал адрес больного, фамилию лечащего врача. С длинным списком он вернулся к Птицыну поздно вечером.

Птицын быстро отыскал среди адресов больных десять, интересовавших его. Одиннадцатый он нашел в списке врачей. И сразу вспомнил рассказ Марины о молодом хирурге — том самом, что тихо вздыхал об Ольге. Несколько озадачил ответ на другой вопрос — к кому на прием ходили эти больные. Только пять из них лечились у Ольги. Тут все ясно. Адреса списаны с истории болезней. А остальные? Все они были на приеме у старого, заслуженного врача. Кто же тогда дал Ольге их адреса? Птицын посмотрел на часы. Звонить к главврачу домой, чтобы попытаться найти ответ на вопрос? Поздно, да и к чему тревожить человека, который, вероятно, и без того основательно переполошился. Оставив необходимые инструкции милиции, он помчался в Москву, где его терпеливо ожидал Бахарев.

Итак новый вариант: Ольга! Завтра с утра явится Снегирев, и Птицын надеется, что тот опознает по фотографии Ольги девушку в ЦУМе и кино «Метрополь». А пока — по домам. Они вышли на улицу. Холодный ветер гудел на разные голоса. Вызванные из гаража машины еще не подошли к подъезду. Стояли молча. Поеживались. Каждый думал о своем. И вдруг Птицын простодушно спросил:

— Жениться не собираешься?

Бахарев привык к неожиданным вопросам Александра Порфирьевича и не удивлялся им, но этот вопрос насторожил.

— С чего бы это вдруг…

— С чего, с чего! Просто так. Интересуюсь. Вот и спрашиваю…

— Сложный вопрос задаете, — и сразу переключился на шутливый тон: — Днями выяснится. А пока — туман, сплошной туман.

— Странный ты. Ну давай, давай. Плыви в тумане. Вот и машины наши подошли…

И они разъехались в разные края Москвы.


Всякое с Птицыным бывало — как-то целый месяц плутал по ложному следу. Но уже после того как нащупал правильную дорогу, тут уж никто не мог сбить его с курса. А с «Доб-1», как он выражался, черт те что получается. Вчера вечером, кажется, все неоспоримо свидетельствовало: иностранная студентка Ольга… И вот с утра…

Снегирев не подтвердил.

— Нет, не похожа! Фигура вроде бы та же, а лицо? Есть что-то общее… Но скорее нет. И прическа у той, в ЦУМе, была совсем другая.

Значит, цепочка, связывавшая Ольгу, врача-практиканта в подмосковном городке с Зильбером, с девушкой из кинотеатра «Метрополь» рвется. Что же остается на чаше весов Ольги? У нее на приеме в поликлинике были пять молодых горожан из одиннадцати, получивших по почте вражеские газеты-листовки…

И снова раздумья — Ольга или Марина? И вдруг звонит Михеев.

— Он в приемной…

Кто он, откуда вы звоните?

— Из приемной. Сюда явился Победоносенко.

…Птицын поднялся из-за стола навстречу Победоносенко, протянул руку, поздоровался, пригласил сесть, а сам занял свое любимое место на подлокотнике большого мягкого кресла в углу комнаты.

— Будете курить?

— Благодарствую. Воздержусь.

— Кофейку?

— Благодарствую. Предпочел бы перейти к делу.

Птицын улыбнулся.

— Не торопитесь Я ведь ждал вас, Аркадий Семенович. Никому не говорил об этом, даже ближайшему помощнику, но был почему-то уверен, что придете.

— Странно. Почему вы меня могли ждать?

— Мы с вами знакомы…

— Не имею чести. Правда, как поется в песне: «Одесса очень велика…»

— Нет, мы не в Одессе встречались с вами, а в этом же доме. Хотя и не без посредничества Одессы. По делу шайки одесских контрабандистов.

— А-а-а, вспоминаю, вспоминаю. У вас, чекистов, плохая привычка — извините за резкость. Вы всегда изволите усаживаться таким образом, что ваше лицо с трудом разглядишь, а собеседник — как на ладони. Теперь я вижу, что лицо знакомое. Да, встречались. Грехи молодости. Но я, кажется, искупил свою вину. Ведь в этом доме я бывал и после войны. Вам известно это?

— Да, известно. Поэтому я и ждал вас. Верил в вас. Хотя тут недавно дрогнула моя вера. И все же ждал.

— Спасибо…

Минуту-другую гость молчал. Упершись локтями в стол, обхватил лицо ладонями.

— Ну что же. Слушаю вас, Аркадий Семенович.

Вместо ответа одессит достал из маленького чемоданчика изящные дамские туфли и положил их на стол.

— Как понимать прикажете?

Победоносенко все так же молча взял в руки левую туфлю, недолго повозился с ней, отвинтил четыре маленьких, тщательно замаскированных шурупа, легко отделил каблук.



— Вот полюбуйтесь. Отлично сработанный тайничок. Хотите — кладите золотые, хотите — зелененькие. А может, и что-то более ценное.

— И что же? — невозмутимо спросил Птицын, окинув беглым взглядом тайник. — Вернулись к старому, а потом совесть заговорила? Бывает…

— Не надо так говорить, товарищ начальник. Зачем обижать старого человека.

— Я бы вас еще не зачислил в старики…

— Слышать комплименты в таком доме очень приятно. Но, увы, мне за шестьдесят. Это уже возраст, когда человек должен быть таким, каков он есть. Без камуфляжа…

— И что же? — тем же невозмутимым тоном спросил Птицын. — Какой вы?

— Победоносенко давным-давно сказал себе: «Забудьте думать, Аркаша, про старое. Вы не найдете там счастья». Я пришел к вам с открытой душой. Поверьте, что эти туфли с тайником попали ко мне случайно. Соседка по дому знала, что я иногда…

Он запнулся.

— Не буду таить от вас. Готов понести наказание. Иногда Победоносенко тряхнет стариной и берет в руки изящный туфель, чтобы омолодить его. Я знаю, что этот вираж карается законом. Каюсь. Но не могу удержаться. Поверьте: меньше всего для заработка. Больше для души. Узкий круг клиентов… Принимаю только экстрамодельные. И всегда предупреждаю хозяйку: «Вы мне не объясняйте, что надо делать. Победоносенко знает это лучше вас. Туфель должен вернуться к хозяйке, как новый. И все, что нужно для этого, Победоносенко сделает. Рубчики, набойки — это не моя стихия». Я и ее предупредил…

— Кого ее?

— Соседку. Дочку докторши. Марину. Ту, что эти туфли дала в починку.

— Что вы о ней знаете?

— Слухи ходят разные.

И он долго рассказывал о семье Марины. Рассказал все, что Птицыну и без того было известно. Потом снова о туфлях, которые он, согласно своему кредо, должен был вернуть в наилучшем виде и потому тщательно проверил каблук, стельки, подметки.

— А глаз у Аркадия Победоносенко, слава богу, как рентген. Это знала вся Одесса. И вы тоже. Вы мне это сказали тогда, на допросе. Я не забыл…

— И что же увидел глаз-рентген?

— Гм. Странный вопрос. Разбудите Аркадия Победоносенко ночью, покажите ему новенький туфель, в котором какой-то прохвост смастерил тайник. И я его сразу же найду вам. Школа одесских контрабандистов, товарищ начальник, — это академия…

— Итак, вы нашли в туфлях Марины Васильевой тайник. Кто еще знает об этом?

— Почему вы задаете такие странные вопросы Аркадию Победоносенко? Кто приходил в этот дом, чтобы рассказать о встрече с Косоглазым? Кто, спрашиваю я вас? Кому одесские шмаровозы чуть не устроили в Измайлове темную за этот визит? Кому, спрашиваю я вас? У кого на спине рубец от ножевой раны и левая рука пошаливает? У кого, спрашиваю я вас?

И он поднялся с места, скинул пиджак, задрал рубашку:

— Вот он, рубец. Били и кричали: «Лягавый. Живым не быть тебе». Смотрите, товарищ начальник. И не задавайте Аркадию Победоносенко странных вопросов.

Птицын подал стакан воды.

— Выпейте, успокойтесь… Все это нам известно. Я знакомился с вашим делом. Потому и сказал, что ждал вас и верил вам. Вы, видимо, превратно поняли мой вопрос. Ведь могло случиться, что в комнате, где вы по вашему выражению даете левый вираж, находился еще кто-то.

— Никого. Я живу один и работаю ночью. Повторяю — для души. Это как у алкоголика. Обнаружив тайник, я сразу понял: «Аркаша, дело жареным пахнет. Это тебе не контрабанда». И еще, товарищ начальник, хотел бы обратить ваше внимание на одно удивительное совпадение.

Победоносенко достал из кармана подаренную ему шофером заморскую коробку от сигарет, раскрыл ее и протянул Птицыну.

— Смотрите. Вам что-нибудь говорит эта цифра?

— Давайте с вами условимся, Аркадий Семенович: в этой комнате вопросы задаю я, а вы отвечаете на них.

— Простите, память короткая. Вы меня уже однажды предупреждали… — Победоносенко смутился и стал барабанить пальцами по столу. — Я вас слушаю, товарищ начальник, какие будут вопросы?

— Откуда к вам попала эта коробка?

— Подарок дружка, шофера такси. Он знает, что я коллекционирую папиросные коробки. Так вот…

И Победоносенко рассказал Птицыну все, что узнал от дружка-таксиста.

— И вот извольте — бывают же такие совпадения. Однажды шофер увидел эту женщину во дворе дома, где живет Победоносенко. Он поджидал друга на скамеечке. И вдруг замечает, как из подъезда выходят две стройненькие девушки и одна из них та самая, что на такси с милым своим под Можайск катила. А навстречу им Аркадий Семенович шествует и галантно раскланивается с ними. Таксист не помнит, как это случилось, но в тот день он забыл спросить про девушку. Да и ни к чему она ему. А вчера, когда коробку дарил, вспомнил, хотя и был в состоянии крепкого подпития.

— Бывает же так, товарищ начальник. Говорят, алкоголь обостряет умственную деятельность…

— Возможно… Правда, мне самому не приходилось проверять сию мудрость. — Птицын сдержал насмешливую улыбку.

— Пойдем дальше. Много лет назад вы расстались с Косым. Помните, конечно, такого?

— Ефима Михайловича Плешакова?

— Это его настоящая фамилия?

— Кто его знает, как в метриках записали. На Дерибасовской Косым звали…

— Так вот, вернемся к первому моему вопросу: когда вы в последний раз видели Косого?

Победоносенко насупился, даже скис как-то.

— Видел несколько лет назад. На очной ставке. А слышал о нем не далее как на прошлой неделе. Есть у нас общий знакомый по Одессе. Заходил ко мне и говорил, будто на ВДНХ видел Косого в толпе гуляющих. Прискорбно, но факт. Не могу знать, как занесло его сюда — то ли срок кончился, то ли в бегах. Замечу, однако, товарищ начальник, что побаиваюсь, как бы этот тип со мной чего не сотворил, — и у сапожника слегка задрожал голос. — Мужчина он хоть и вальяжный, но темпераменту перебор имеет. Второй раз, — скажу вам по совести, — встретиться с ним очень неприятно…

— Вы можете не беспокоиться, Аркадий Семенович. Соответствующие меры будут приняты. А теперь еще один вопрос: где работает ваш приятель таксист?

Победоносенко назвал номер парка.

— Ну, что же, Аркадий Семенович, спасибо и до свидания. Договариваемся вот о чем: вы подождите в приемной, вам принесут туда туфли, и вы должны привести их в первородное состояние. Чтобы никаких следов. Туфли не спешите возвращать хозяйке. У вас есть телефон? Отлично. Вам позвонят. Тогда вы тотчас же отнесете туфли. И, конечно, ни гугу. Ясно? Можете идти. Впрочем, последний вопрос.

— Слушаю.

Птицын испытующе смотрит на Победоносенко, словно заранее сомневается в правильности его ответа.

— Знаю, что, возможно, и обижу вас своим вопросом, но не задать его не могу: зачем вы ездили вчера в Архангельское?

Победоносенко тяжело вздохнул:

— А говорите, что верили мне, ждали меня…

— Можете не отвечать на этот вопрос, если он вам неприятен. Итак, мы с вами договорились.

— Нет, нет, мы еще не договорились. Вы будете слушать Аркадия или что? Победоносенко будет рассказывать вам про Архангельское, про тетю Фросю, которая была для моей покойной супруги больше, чем сестра ее мамы. Если бы вы видели, как эта старая женщина боролась с костлявой, стоявшей у изголовья моей Тани. Разве может Аркадий Победоносенко забыть такое! И он регулярно раз в неделю ездит в Архангельское к тете Фросе, которая торгует путеводителями, открытками всякими. Раз в неделю он привозит тете Фросе ее любимые конфеты. Есть еще вопросы к Аркадию Семеновичу?

— Нет… Вы не сердитесь. У нас служба такая. Бывайте здоровы.

…В ожидании туфель сапожнику пришлось задержаться в приемной.

Птицына интересует — в какой стране, какой фирмой сделаны эти элегантные туфли. Но эксперт, исследуя сохранившиеся на стельке три (из скольких?) золотистые буквы и стертые очертания какого-то фирменного знака, сразу ответа дать не может. И только перелистав множество каталогов, альбомов зарубежных обувных фирм, смог, наконец, назвать и страну и фирму. И указал при этом в заключении:

«В СССР обувь не поставляет».

…Так, ясно, — значит, Марина не могла купить эти туфли в Москве, значит, кто-то привез ей. Подарок от Эрхарда? Или купила у кого-то? А может?..

А если Марина отдавала в починку чужие туфли? Чьи? И еще.

Тогда во дворе сапожник раскланивался с Мариной. Но таксист в равной мере мог решить, что поклон адресован Ольге… И снова — Ольга или Марина?

…Из Подмосковья Птицын вернулся к вечеру. Ему без особого труда удалось установить «биографии» и остальных адресатов: все они были на приеме у старого, заслуженного врача Веры Павловны в те дни, когда Ольга проходила у нее практику. Они обе вели прием, и студентка могла, конечно, запросто списать адреса приглянувшихся ей пациентов.

Значит, Ольга? А как быть с злополучными туфлями? И еще одно обстоятельство: сообщение Серго, разыскавшего таксиста. Ко всему тому, что уже было известно из рассказа Победоносенко, шофер добавил некоторые детали. «Прибалты» ехали в гости в каким-то знакомым. По дороге несколько раз останавливались, любовались природой, фотографировали друг друга, у речки задержались. Шофер не может утверждать с абсолютной точностью, но ему показалось, что мужчина набрал в бутылку воду. Папиросную коробку он нашел вечером, вернувшись в парк. Она забилась в угол заднего сиденья. Когда была сделана запись, на каком участке пути, — сказать не может. Не заметил. Что касается существа самой записи, то ее легко удалось расшифровать — номер военной машины. Есть основание считать, что она встретилась «прибалтам» в пути.

Серго попытался с помощью таксиста нарисовать словесный портрет женщины, и получалось что-то похожее на Марину — нос, глаза и…

Его прервал Бахарев — он находился здесь же, в кабинете Птицына.

— Это была не Марина. Я решительно утверждаю…

Сказано это было Бахаревым тоном категорическим, что случалось с ним не так часто. Птицын даже несколько удивился.

— Что с тобой?.. «Утверждаю», «решительно утверждаю»?

— И тем не менее я утверждаю.

— Только учти, что есть такая опасность: оставаясь при своем мнении, можно остаться в одиночестве…

— Постараюсь избежать такой опасности. Так вот… Видимо, наш друг Серго, собирая материал для словесного портрета, был одержим навязчивой идеей: Марина, та самая, с которой он сидел за одним столом в ресторане. А я выдвигаю другую и, на мой взгляд, весьма основательную версию — Ольга, та самая Ольга, которая на студенческом вечере постаралась замять явно нежелательный для нее разговор о поездке с мужем в Можайск в гости к однокурснику. Почитайте мой соответствующий рапорт. Я вам докладывал, Александр Порфирьевич, как рыжеволосый парень говорил Ольге о ее супруге Германе, который попросил у него путеводитель по Бородино. Вспомнили? Так вот, разрешите провести вторичный опрос шофера…

Через час Бахарев вернулся от таксиста. Из пяти предъявленных шоферу фотографий, в том числе и Марины, таксист сразу выбрал карточку Ольги. Более того. Сравнительный анализ почерка иностранной студентки — Бахарев уже давно заполучил фотокопии институтских работ Ольги и Марины — и человека, сделавшего запись на папиросной коробке, подтвердил полную их идентичность.

Поздно вечером на квартире у Птицына раздался телефонный звонок. Звонил Бахарев.

— Прошу прощения за беспокойство в поздний час. Не удержался, Александр Порфирьевич! Спешу доложить, — у него даже задрожал голос, — туфли с тайником принадлежат Ольге. Подробности завтра утром. Спокойной ночи.

Для Николая она, однако, была не спокойной. И чем ближе развязка дела «Доб-1», тем острее ощущалось, как к приятному чувству примешивалась неясная тревога. Марина! Она оставалась загадкой даже после того, как сегодня снята была столь тяжелая гиря с чаши ее весов — злополучные туфли с тайником. Однако не все гири сняты. А встречи с туристом, Кох, Зильбер? А приветы и подарки отца? Почему она, так много рассказавшая ему о своей жизни, утаивает эти страницы биографии? Что тут — страх, малодушие или нечто посерьезнее? Эта девушка хлебнула в жизни много горя — его хватило бы на пятерых. Но горести не подавили в ней ни ума, ни силы характера. И того и другого природа отпустила ей вдоволь. Так в чем же дело? Складывалась весьма сложная и запутанная схема взаимоотношений Марины со всеми теми, кто оказался в кругу причастных к «Доб-1», к листовкам в студгородке и Подмосковье. Схема эта находилась в состоянии неустойчивого равновесия, и каждый день появлялись новые обстоятельства, тянувшие то в одну, то в другую сторону…

Бахарев вышел из будки телефона-автомата, подошел поближе к дому Марины, глянул вверх. Как светлячок, мелькнуло в темноте Маринино окно. Не спит. Что делает, ершистая?

Вспомнил их сегодняшний спор. Начался он с тем литературных, с обмена мнениями об одной из новинок в толстом журнале, а кончился дискуссией на темы политические — что такое демократия? В разгар словесной перепалки Марина совершенно неожиданно дала «залп» афоризмом: «Мало иметь убеждения, нужно еще и уметь убеждать». И тут же весело рассмеялась.

Николай насмешливо спросил:

— Как прикажете понимать вас, сударыня, — полное согласие с убеждениями Бахарева, который, однако, не мастак убеждать других? Вы жестоко ошибаетесь, сударыня.

Потом они болтали о всяких разностях. Бахарев принес Марине польский журнал мод и, когда зашел спор о модах и модницах, Николай Андреевич решил: теперь самое время сделать тот самый ход, что подготовлен и разработан им был вчера вместе с Птицыным.

— Я глубоко убежден, Марина, что с модой бороться бесполезно. Она всесильна и покоряет всех… Представь, не далее, как полчаса назад у вас во дворе встречаю знакомую, Анну Петровну, из издательства… Пожилая, скромно одетая женщина, которую никак не причислишь к модницам. И что же оказывается: буквально помешана на модных туфлях… И в починку отдает их только какому-то своему, особому частному мастеру… Он в вашем доме живет… Анна Петровна уверяет, что это художник, маг…

Что скажет сейчас Марина? Как будет реагировать? Отмолчится и, возможно, потом попытается проверить Бахарева? На этот случай Птицын предупредил сапожника: «Если кто-то поинтересуется — „есть ли среди ваших клиентов Анна Петровна?“ — Отвечайте: „Да, есть такая…“» Но она не отмолчалась.

— Твоя знакомая права. Это действительно маг. Прекрасный мастер. Кстати, хорошо, что ты напомнил о нем. Чуть не забыла. Я отдала ему в починку Олины туфли…

У Бахарева перехватило дыханье. А Марина продолжала, но теперь уже с раздражением:

— Недавно звонила, просила забрать их у сапожника… Экая барыня! Говорит: «Если ты не занята, привези их мне, пожалуйста». У нее, видите ли, семинар, а туфли срочно понадобились. Я ей говорю, что не могу, жду тебя, а она: «Очень приятно видеть тебя вместе с Николас».

Радость распирает его, хочется немедленно позвонить Птицыну, сообщить, что туфли с тайником принадлежат вовсе не Марине, а Ольге… Но лицо его должно выражать полное безразличие ко всему, что только что было услышано. А Марина куксится.

— Придумала барыня — семинар у нее. Ты поедешь со мной? Я не настаиваю. Ну, если ты ничем не занят, тогда другое дело. На, почитай «Литературку», а я спущусь вниз к сапожнику за туфлями.

…Ольга встретила их радушно. Держалась легко, непринужденно, все время щебетала, расточала улыбки, говорила, что очень рада видеть вместе С Мариной Николаса. На столе появились кофе, печенье, конфеты.

Вскоре пришла Герта, чуть позже — Владик. Он чувствовал себя здесь как дома. Приехал прямо из института. И оживленно рассказывал про какого-то крупного ученого математика. В «студенческих кулуарах» о нем говорят, как о «ниспровергателе основ, бунтаре».

— Чем же он недоволен? — спросил Бахарев.

Владик удивленно посмотрел на Николая, словно тот задал очень глупый вопрос.

— Сопротивлением материалов…

— Простите, не понял. Это каламбур?

— Нет. Профессор считает, что гайка завинчена чрезмерно туго,без учета предела прочности. Профессор — сторонник некоторой демократизации жизни… Надо ослабить гайку.

— А-а-а. Бывает, бывает. Возможно, у профессора есть для этого основания. Говорят, что у летающей мыши тоже есть своя особая точка зрения на проблемы реактивной авиации.

— О, не надо политики, умоляю вас, друзья, — Ольга подняла руки. — И поменьше дебатов. Надо находить общий язык. Владик, ну что ты со своим профессором носишься? Кому это интересно?

— Тебе. Ты же сама спрашивала меня, не знаю ли я такого ученого…

Владик не слышит, как Ольга ворчит — «Несусветный бред. Он меня спутал с кем-то», — и продолжает:

— Так вот, недавно я подружился с математическим отпрыском. Сынок очень гордится смелостью отца. Говорит, что отец любит правду-матку резать и никого не боится. А кого, собственно, ему бояться? Ивана Петровича уважают крупнейшие ученые мира. Через неделю он едет за границу на какой-то большой симпозиум. Не то в Австрию, не то в ФРГ.

— Владик, я прошу тебя, оставь нас в покое с этим математиком. Поставь лучше какую-нибудь хорошую пластинку. Давайте потанцуем, мальчики…

Владик ставит свою любимую пластинку и подхватывает Герту. А Бахарев в обществе Ольги и Марины ведет разговор о том о сем, а по существу ни о чем. Девушки жалуются на большую учебную нагрузку: почти не остается времени для развлечений.

— Это никуда не годится. Так нельзя. Кстати, что вы собираетесь делать в воскресенье?

— Студентам трудно далеко заглядывать, — ответила Ольга.

— Я за вас решил. В воскресенье мы едем на ВДНХ. Гарун аль Рашид дает обед. Согласны?

Первой откликнулась Ольга:

— Конечно, согласны. Марина, а почему ты молчишь? Гарун аль Рашид может и раздумать. Не так ли?

— Да, он такой. На него это похоже, — Бахарев подошел к Марине поближе: — Так как, Марина? Договорились?

— Если это тебе доставит удовольствие, то считай, что договорились.

…Пластинка продолжала крутиться и вместе с ней Владик с Гертой. Ольга погасила верхний свет, включила торшер, бросивший мягкий свет на журнальный столик. Тут лежали журналы «Смена», «Здоровье», «Наука и жизнь». И два-три номера «Медицинской газеты».

— Вы все это выписываете, Ольга?

— Нет, не все. Не хватает времени проглатывать так много информации. Я выписываю «Здоровье», Герта — «Науку и жизнь». А «Медицинскую газету» просматриваем в институтской библиотеке. Если заинтересуюсь какой-нибудь статьей, прошу этот номер газеты у тети Ани, Марининой мамы…

Бахарев бросил беглый взгляд на газету. На белом поле — знакомое «Доб-1—38».

Легко представить, как учащенно забилось в это мгновение сердце Бахарева и как трудно ему было сохранить все то же приветливое выражение лица, не потерять дара речи. Все, кажется, становится на свои места…

К своему дому он приближался уже в полночь, многое передумав, взвесив, оценив каждый из сотен фактов, каждую из бесед, встреч, мимолетно оброненных фраз. Круг начинает замыкаться.

И снова все та же тревожная мысль:

«А что, если и Ольга и Марина? А что, если они действуют вдвоем? Как быть с ничем и никем не опровергнутой уликой: встречи с туристами, гонцами Эрхарда, хранятся в тайне».


Бахарев докладывал сразу Клементьеву, Крылову и Птицыну. Докладывал со всеми подробностями. Сообщал только факты, не комментируя, не делая выводов и, против обыкновения, старался говорить бесстрастно.

В заключение он положил на стол протокол повторного дактилоскопического исследования газеты, хранившейся в сейфе Птицына. Криминалисты сличили оттиски пальцев на газете и в разное время собранные Бахаревым оттиски пальцев Ольги, Марины, доктора Васильевой. Полное совпадение.

— Это все? — спросил генерал, когда в комнате наступила тишина. — А выводы? Предложения?

Бахарев волновался. Он не ожидал, что. именно ему генерал задаст эти вопросы. Но он быстро овладел собой.

— Вывод таков: студентка Ольга — агент иностранной разведки. Прибыла в СССР с заранее подготовленным тайником в туфлях — надо излагать для хранения и перевоза через границу собираемых ею данных, интересующих вражескую разведку. В частности, ее интересовали номера военных машин, их маршруты.

Кроме того, занималась изучением настроений молодежи, главным образом студенческой. Есть основание считать, что она причастна к распространению антисоветских фальшивок в подмосковном городке. В поле ее зрения — ученый, крупный математик, который, видимо, по разным причинам интересует иностранную разведку. Что касается Зильбера, то направление его деятельности очевидно. Остается неясной роль той женщины, с которой он контактируется в Москве.

— Кого вы имеете в виду?

Бахарев слегка покраснел.

— Студентку Марину. Но при этом нельзя не учитывать и такой вариант: две подруги, Ольга и Марина, выполняя задания вражеской разведки, действуют совместно.

— Итак, что будем делать дальше? — спросил генерал.

Первым подал голос Крылов:

— Полагаю, что наступила пора арестовать Ольгу. А она уж прольет свет.

— Ваше мнение, Птицын?

— Пора такая, может, уже и наступила. Но я бы пока от ареста воздержался.

— И я тоже. Излишняя поспешность. Хочу обратить ваше внимание на следующие обстоятельства, — и генерал, взяв лист бумаги, вывел на нем жирную единицу. — Первое. Как могла Ольга, будучи разведчицей, отдать в ремонт туфли с тайником? Действие, лишенное всякого разумения. И далее. Ольге зачем-то срочно понадобились эти туфли. Зачем? Интересно было бы это узнать. По нашим сведениям, уезжать домой она пока не собирается. А Зильбер уедет через несколько дней. В чем тут дело? К сожалению, мы пока не можем ответить на эти вопросы. Второе обстоятельство, — и генерал вывел на листе бумаги двойку. — Зильбер присмотрел место тайника в Архангельском. Даже «прилепил» контейнер, а потом снял. Ружье должно выстрелить. Зильбер — человек весьма рассудительный. И третье обстоятельство: встреча Зильбера и Бахарева. Кто-то должен сообщить разведчику, что в воскресенье Бахарев будет на ВДНХ. Кто это сделает? Марина? Ольга? Мы должны знать, кто подаст Зильберу сигнал. И четвертое. Не по степени важности. Связной Зильбера — толстый косоглазый человек, подбросивший газеты «Футбол» в студенческом общежитии. У нас есть его фотография, мы знаем и его биографию, а найти не можем. Между тем очевидно, что он должен выйти на связь с Зильбером. А возможно, и с Ольгой.

Генерал отложил в сторону белый лист бумаги с четырьмя цифрами.

— И если это так, то можно согласиться с Александром Порфирьевичем: не следует спешить с арестом Ольги. А что касается Зильбера, то вопрос о нем будет решен позже. Есть ли другие соображения? Вы продолжаете настаивать на аресте? — обратился он к Крылову.

— Нет.

— А вы, Николай Андреевич?

Бахарев ответил неопределенно.

— Пожалуй, не стоило бы…

— Значит, полное единодушие «большого совета». Отлично! Надеюсь, что в ближайшую неделю события начнут развиваться в более быстром темпе.

«Большой совет» еще не закончился, как раздался телефонный звонок.

— Слушаю. Так, так. Уже расшифровали? Молодцы, — генерал быстро перелистывает груду бумаг, находит нужную ему и бегло читает. — Одну секунду. Да, Ландыш. С нетерпением ждем. Несите немедленно.


В жизни Ландыша произошли серьезные перемены. Прежняя, молодая, хозяйка дома вышла замуж за коммерсанта и отбыла в недалекие края, продолжая, однако, свою деятельность на поприще разведки.

В особняк прибыла молодящаяся дама, далеко перешагнувшая за пятьдесят. Карл представил ее как свою тетушку Элизабет. Она с успехом заменила племянницу — и как хозяйку дома и как разведчицу. Тут-то и появились неожиданные осложнения в работе Кати. В прошлом красавица, Элизабет и сейчас привлекала нужных ей людей былым своим искусством кружить головы. С годами потускнела, поблекла красота ее тела, но — увы (увы прежде всего для Кати) — в ней сохранилось любовное неистовство. Страшно взбалмошная, она начала побаиваться Ландыша: соперница! Бывавшие в доме гости — заморские и местные — все чаще заглядывались на миловидную Катрин, что приводило в бешенство мадам Элизабет. Избалованная вниманием мужчин, тяжело переживающая неумолимую кару времени, она жестоко мстила всем, кто хоть как-то подчеркивал увядание ее красоты. Стоило Кате показаться в гостиной, когда там были гости, взгляд глубоко запавших серых глаз Элизабет обшаривал «домоправительницу» с ног до головы. И если бы она не побаивалась племянника — хозяином-то все же был он, и все связи с резидентами шли через него, — то совсем худо было бы Ландышу. А Карл доверял «домоправительнице», активно привлекал ее к разным операциям, на обращая внимания на причуды тетушки. Катя чувствовала неприязнь Элизабет, догадывалась, в чем дело, но надеялась, что разум этой умной, волевой разведчицы возьмет все же верх над неистовством чувств. Но, увы, когда бушуют женские страсти, разум частенько меркнет. Элизабет казалось, что даже застенчивая улыбка Кати — западня для мужчин.

Все эти обстоятельства поставили Ландыша в условия чрезвычайно сложные. Карл привлекал ее «к делу», а Элизабет под любым предлогом оттесняла. Так продолжалось до тех пор, пока хозяйке не пришла блестящая, по ее мнению, идея. Как-то она сказала племяннику, что пора предоставить Кате работу с более широким полем деятельности. Она должна поступить переводчицей в организацию, обслуживающую иностранных туристов.

— А почему бы не поручать ей время от времени, — предложила Элизабет, — сопровождать группы наших туристов, отправляющихся в СССР? Не считаешь ли ты, что здесь будет больше смысла?

Карл согласился. «Резонно, тетушка…» Но тут же оговорил право на использование Кати и для других поручений. Элизабет презрительно усмехнулась.

— У тебя дурной вкус, племянник…

Карл вспылил. Они два дня не разговаривали друг с другом. И Катя со страхом наблюдала, чем все это кончится. Кончилось, однако, победой Карла, ибо в мире бизнеса — последнее слово за тем, кто платит.

Катя с семьей переехала в квартиру — в центре города, недалеко от особняка Карла. Она стала гидом-переводчиком, не очень-то обремененным трудовыми заботами. Но по-прежнему часто бывала в доме Карла. Предлог был найден самим Карлом и вполне подходящий: хозяин хочет в совершенстве изучить русский язык.

И вот первое задание Кате. О нем речь идет в гостиной, где собрались Карл, Катя, Эрхард. А в центре всеобщего внимания — лысый сухощавый джентльмен с протезом вместо левой руки. Собственно, сейчас хозяин уже не Карл, а этот джентльмен, хотя он не очень стремится быть в центре внимания, предпочитает оставаться в тени и оттуда командовать теми, кто будет таскать для него каштаны из огня. Ландыш впервые присутствует в гостиной в качестве человека, которого готовят к серьезному заданию. Карл представил Катю. Разговор зашел о русском ученом — математике, весьма интересовавшем лысого.

— Да, очень перспективный человек, — заметила тут же Катя, встречавшая фамилию ученого в русском научно-популярном журнале. — Это один из одаренных математиков, работающий в области радиоэлектроники.

Джентльмен многозначительно посмотрел на Катю, одобрительно улыбнулся Карлу: «У вас смышленая помощница». А Катя, словно не заметив, продолжала:

— С какой точки зрения вас интересует этот ученый, господа? Его исследования?

— На сей раз нас интересуют не только его исследования, но и его идеи. Так сказать, мировоззрение. Прошу прощения, что прервал вас, — и человек с протезом почтительно склонил голову в сторону Кати. — Наше внимание несомненно привлекут его исследования военно-прикладного характера. В данный момент нас весьма интересуют его политические настроения, необычные для советского ученого взгляды на устройство общества… Будем трезво оценивать обстоятельства, господа: вся эта философская эквилибристика наших достопочтенных кремлеведов — «единое индустриальное общество», «конвергенция», «эволюция равновесия сил», «деидеологизация», — увы, пока не дает ожидаемых дивидендов… Вы согласны, господа? — И, не ожидая ответа, жестко отрезал: — Итак, к делу.

План операции обсуждался тщательно, с разными вариантами, с разными действующими лицами, с учетом условий, сложившихся в Москве. И тут Катя впервые услышала об иностранной студентке, которая учится в советском медицинском институте. Медичкой — такова ее кличка — подготовлены важные для разведки материалы, которые она должна была доставить сюда лично. Среди этих материалов — данные об интересующем разведку ученом: его сын дружит с любовником Медички. Находящийся сейчас в Москве Зильбер действует в тесном контакте с Медичкой. Она помогла ему связаться с весьма полезным человеком по кличке Толстый — он проживает в маленьком городке центра России и в столице появляется с командировочным удостоверением коммерческого директора какого-то учреждения, занятого сбором утильсырья.

Зильбер отправлен в Москву со свободной и широкой программой действий, нацеленной в первую очередь на молодежь. Многое зависит от беседы с Медичкой, исподволь изучающей настроения своих сверстников. Возможный вариант: установление контакта, желательно как можно более тесного, с советской студенткой, мать которой в свое время была репрессирована. Зовут студентку Марина, — и тут Ландыш не скрывает своего изумления, — Марина, дочь Эрхарда! Ландыш, полагая, что это сообщение вызовет особенный интерес, передает некоторые подробности психологического порядка.

Эрхард был несколько обескуражен, когда человек с протезом повел разговор о Марине. Самодовольный, полный сознания значимости своей персоны в штаб-квартире разведчиков, он как-то сразу сник, едва зашел разговор о его дочери. Немец уныло смотрел на человека с протезом, когда тот, обращаясь к Ландышу, наставлял:

— Если упомянутого советского ученого русские, несмотря на его вольнодумство, все же отправят в заграничный вояж, вам надлежит поработать с ним в качестве переводчицы и… — на лице джентльмена появилась похотливая улыбка. — Вы сами знаете свое оружие, мисс Катрин. Но возможен и такой вариант: русские не пошлют математика на симпозиум. И тогда мы отправим вас в Москву вместе с туристской группой студентов-математиков. Вам надлежит, мисс Катрин, найти ход к профессору, действуя в контакте с Медичкой, используя собственные возможности и связи. Кажется, ваш дядюшка что-то преподает в университете?

Человек с протезом, не ожидая ответа, поднялся с места, окинул взглядом сидевших за столом.

— Я хотел бы, господа, обратить ваше внимание на одну категорию советских людей, имевших родственников за рубежом или связанных родственными узами с репрессированными. Как вы знаете, теперь наступила «оттепель» — так, кажется, принято сейчас писать о России. Повышенная подозрительность уже не в моде. Ее публично осудили. И мы не можем не воспользоваться этим обстоятельством. — И он снова повторил: — Я имею в виду эту самую Марину, дочь врача…

И тут Эрхард взмолился. Кто знает, какая струна зазвенела в его душе.

— Сэр, я буду иметь честь убедительно просить вас оставить мою дочь вне поля вашего… Простите, вне поля нашего зрения…

Сэр иронически улыбнулся:

— Вы слишком сентиментальны, господин Эрхард. Нас не интересует, кто является отцом девушки, которая сможет помочь человечеству. И не надо больше напоминать мне об этом.

И тоном, не терпящим возражений, объявил:

— Итак, господа, вариант первый: профессор приезжает на симпозиум. Мисс Катрин знает, как ей в этом случае действовать. Об организации дела позаботится Карл. Вариант второй: профессора не послали за границу на симпозиум. Госпожа Катрин с группой туристов — студентов-математиков едет в Москву. За организацию дела отвечает господин Карл. Более детальные инструкции, пароль, явку мисс Катрин получит накануне отъезда…


— Все?

— Все, Василий Михайлович.

— Сообщения весьма полезные. Главные действующие лица находятся под нашим наблюдением. Вот только Толстый… Надеюсь, Александр Порфирьевич, что ваша группа сумеет найти его след. Прошу вас сегодня же разработать план действий оперативных сотрудников. Ну что же, все, кажется, ясно…

— За исключением одного темного пятна, — заметил Бахарев.

— Что вы имеете в виду, Николай Андреевич? — спросил генерал, хотя отлично знал, о чем пойдет речь.

— Марина… Нам до сих пор неизвестно, чем закончилась беседа Зильбера с ней…

— А ваше мнение каково? Нам важно знать вашу личную оценку линии Зильбер — Марина, — генерал нажал на слово «личную».

Бахарев молчал. Он сидел в углу комнаты, упершись взглядом в карту, что висела на стене, словно искал там ответа.

— Так что же, товарищ Бахарев, — настаивал генерал. — Я повторяю — нам важно знать вашу оценку линии Зильбер — Марина. Смог «турист» одолеть этот барьер или нет?

Бахарев перевел взгляд с карты на генерала:

— Я лично допускаю такое… Может, и смог, — Бахарев говорил непривычно медленно, словно каждое слово процеживал сквозь сито. — У девушки сумбур в голове. И к тому же до сих пор, хотя прошло уже немало времени, она продолжает пребывать в состоянии некоторой озлобленности. От озлобленности до преступления — один шаг.

— Насчет одного шага это вы правильно изволили заметить. На такой шаг противник тоже рассчитывает. Не знаю, сделан ли уже этот шаг. Нам не следует забывать, что отчим Марины был и есть агент иностранной разведки. Через лиц весьма подозрительных шлет дочери подарки. Дочь не может не догадываться, чем занимаются все они и чего добиваются от нее. И не считает нужным заявить об этом кому следует… Тут, знаете ли, есть над чем призадуматься.

Василий Михайлович насупился, словно именно в этот момент он как раз и призадумался.

— Теперь о сумбуре в голове девушки. Лично я стою тут за абсолютную монархию, за царя в голове… — улыбка тронула его губы. — А Зильбер и рад этому сумбуру. Между тем нам до сих пор неизвестно, сумел ли Зильбер воспользоваться обстоятельствами, которые облегчают его работу, сумел ли выполнить задание центра относительно Марины?

В разговор вступил Птицын.

— Я не спешил бы с категорическим ответом на такой трудный вопрос. Картина складывается противоречивая, порой запутанная…

— Согласен… Ваши предложения?

— Усилить наблюдение за Зильбером — Ольгой, настойчиво продолжать выяснение линии Зильбер — Марина… Со всеми ее ответвлениями.

— Согласен. Однако позволю высказать пожелание. Это не требование… Пожелание… Думается, что нам небезынтересно узнать степень стойкости сумбура в голове девушки, в какой мере она поддается влиянию человека, который захочет навести там небольшой порядок. Попытайтесь, Бахарев; задание, конечно, не главное, но немаловажное.

…Задание генерала — для Бахарева повод к серьезным раздумьям. Бахарев мысленно ведет разговор с Клементьевым. «Вы уверены, что расчеты Зильбера и иже с ним строятся лишь на таком фундаменте, как политические настроения Марины, как незарубцевавшаяся ее рана?» «Нет, не уверен, — отвечает генерал. — Но думаю, что среди других факторов и этот взят противником на вооружение. И занимает не последнее место в расчете. Значит, надо проверить: правилен ли их расчет? Ясно?»

Генерал был близок к истине, когда говорил о хаосе в Марининой голове. Поди разберись… Но ведь всякий раз, если кто-то смел атаковать, как говорится, основу основ, Марина, словно коршун, обрушивалась: «Не тронь!» Бахарев однажды с наслаждением наблюдал ее в такой яростной контратаке против Владика.

— Это ты уж не тронь, пожалуйста, Владик. То, что моя мама, дочь санитарки из захудалой сельской больницы, могла только благодаря Советской власти стать врачом, — неоспоримый факт. И то, что мамина сестра, в прошлом батрачка и кухарка, при Советской власти председателем райисполкома была, — это тоже факт. И тоже неоспоримый. И ты полегче насчет коллективизации. С моей мамой поговори, она тебе расскажет, как жила их деревня до колхоза. Тут, Владик, мы с тобой драться будем…

А через несколько минут она столь же яростно спорила с Бахаревым по поводу статьи, объективно анализирующей события первых месяцев войны.

На следующий день Марина пригласила Николая на концерт: «У мамы абонемент в зал Чайковского. А сегодня у нее неожиданное дежурство».

В программе концерта любимый Бахаревым Шопен. И, возвращаясь домой, он восторженно говорил Марине о шопеновской музыке, о полонезе, пробуждающем в душе его что-то трепетное, не передаваемое словами. Каждая нота звучит, будто зов сердца композитора, высекая огонь из души.

С этого, кажется, и начался их опор. Они сошлись на том, что симфоническая музыка в программах радио и телевидения, увы, все еще пребывает на положении падчерицы, а за попытки создать джазовые варианты фортепианного концерта Чайковского надо ссылать на необитаемый остров без права переписки… Но когда речь зашла о пошлости в эстрадной музыке, о примитиве во многих, к сожалению, ставших популярными, туристских и студенческих песнях, Марина вдруг взвилась.

— Почему молодежи отказывают в праве самой решать, что хорошо, а что плохо. И в поэзии, и в живописи, и в танцах, и в музыке… Почему нельзя спорить о вкусах? Когда же, наконец, исчезнет перст указующий?

Разговор переключился в сферу отнюдь не музыкальную. Марина бушевала.

— Весной нынешнего года наш старшекурсник написал туристскую студенческую песню. И слова и музыку. Я допускаю, что песня эта не без пошловатого налета. Есть в ней куплеты с подтекстом, с гнильцой… Но ведь автора на всех собраниях прорабатывали. Фамилия его стала нарицательной. Кто-то потребовал исключить парня из института. Но это уже… Слов не нахожу… Не нравится песня? Не пойте. Запретите ее петь на студенческих вечерах. Но шум такой к чему? Об авторе и его песне мало кто и слышал. А тут по всему институту слухи пошли… Да и не только по институту. Ну, что молчишь?

— Как эта песня называется?

— «Заря».

— А-а-а! «Заря»! Я кое-что слышал о ней. Как-то в одной компании профессор рассказывал про ту песню. Она, кажется, стала гимном клуба «Заря».

— Коля, прости меня, но ты какую-то ахинею несешь. Что за клуб?

Самый настоящий клуб. Автор песни и еще девять молодых балбесов из других институтов решили создать клуб «Заря». Со своим уставом. Главное в этом уставе: «Наше кредо — свобода мнений и вкусов». Фокусники слова… Жонглеры… Между прочим, эти «борцы за свободу мнений» выпустили рукописный журнал, в котором есть вирши, принадлежащие автору «Зари». Я слышал твой разговор с Владиком о маме и колхозах. Так вот, Мариночка, в тех виршах коллективизация поэтическими образами дана в сравнении с реформой 1861 года…

— Ты разговариваешь со мной, как с глупой девчонкой… Речь шла о музыке, о легком жанре, о праве молодежи на свои песни, а ты привел ни к селу ни к городу какой-то клуб, коллективизацию. Меньше всего я ожидала этого от литератора Бахарева.

— Ты не сердись. И клуб и коллективизация — все это и к селу и к городу. Началось с туристской пошловатой песенки, а кончилось виршами против Советской власти…

— Мой собеседник не отдает себе отчета в том, что он говорит.

— Отдаю… Ты, Мариночка, не то чтобы уж совсем невежественна в некоторых вопросах нашего бытия, но, как говорится, не совсем, что ли, разбираешься в сложных деталях архимудрой социальной науки. Между прочим, Чайковский писал, что ни музыка, ни литература, ни какое бы то ни было искусство в настоящем смысле этого слова не существуют просто для забавы. Они отвечают куда более серьезным потребностям человеческого общества. Гендель мечтал о том, чтобы его музыка делала людей лучше. Но это так, к слову. Мы отвлеклись от истории с песней «Заря», точнее — от продолжения этой истории… Так вот, этот самый клуб молодых свободолюбов…

— Я впервые слышу о нем. Неужели все так было?

— У меня нет оснований не верить рассказу профессора. Солидный дядя… Девяносто килограммов, — и он улыбнулся, вспомнив Птицына, в свое время беседовавшего со взбалмошными юнцами из несостоявшегося клуба «Заря».

— Ну и прохвост, — в сердцах воскликнула Марина.

— Кто, профессор?

— Да нет же, автор «Зари». И вообще вся эта гоп-компания.

Бахарев мысленно отметил, что первая «разведка боем», пожалуй, дала кое-какие результаты.


Птицын получил одновременно несколько сообщений оперативных работников, действовавших под его началом в группе «Доб-1». Ни одно из этих сообщений не привлекло внимания полковника — ничего нового к тому, что уже известно. Есть детали, подтверждающие и без того бесспорные выводы.

И вдруг — черепашка вылезает из-под панциря!

…Она долго прогуливалась в Архангельском, свернула на уединенную зет-аллею — так она обозначалась в деле «Доб-1», села на скамейку под ивой, оглянулась и, убедившись, что кругом безлюдно, стала прилаживать контейнер: видимо, Зильбер лучшей скамейки так и не нашел.

Доставленная Птицыну фотография девушки и фотокопия шифровки, которую она положила в контейнер, не оставляли сомнений: Ольга!

С ключом к шифру пришлось основательно повозиться. И все же ключ удалось найти. Записка предназначалась Зильберу — девушка явно побаивалась личных встреч.

Разведчица сообщала, что в воскресенье Марина и Бахарев отправляются на ВДНХ. Там же, вероятно, они будут обедать в одном из ресторанов. Ольга в понедельник снова приедет в Архангельское, чтобы получить инструкции Зильбера после его встречи с Бахаревым на ВДНХ. Желательно уточнить: следует ли собранные ею и хранимые в разных местах материалы передать шефу через Зильбера или ждать ближайших зимних каникул, когда она сама поедет домой. Лично она считает более надежным второй вариант.

…С наступлением сумерек на той же аллее появился элегантно одетый толстяк. Раза два он неторопливо прошелся по аллее, а потом сел отдохнуть на скамью под ивой. Операцию изъятия контейнера он провел ловко и незаметно, так по крайней мере ему казалось…

К вечеру Птицын получил лаконичное сообщение: улица, номер дома и квартиры, куда толстяк проследовал из Архангельского. Хозяйка этой квартиры — Н. В. Вакулова. А через час пришло еще одно сообщение: более года назад по ходатайству одного из ученых Надежда Васильевна Вакулова была направлена на работу в научно-техническую библиотеку подмосковного филиала научного института. Покойный муж ее был научным сотрудником этого института.

Птицын тут же пошел к генералу. Надо было решать — арестовать Косого или повременить?

— Не будем спешить, Александр Порфирьевич. Арестовать Косого — значит подать Зильберу сигнал: «Спасайся, провалились!» Подождем… Согласны?

— Я того же мнения. Никуда он от нас не уйдет. Вот только с Вакуловой как быть. Она ведь черт те что натворить может…

— И все же подождем. Есть в этом резон.

Между тем турист продолжал атаковать Марину. Сегодня после обеда она виделась с Зильбером в Сокольниках, в парке.

В пять часов в кабинете Бахарева раздался телефонный звонок.

— Слушаю. Где вы находитесь? Вас понял. Будет сделано. Постараюсь.

Звонил Птицын из Сокольников.

О характере разговора Зильбера и Марины можно было догадываться лишь по выражению их лиц — невозмутимо спокойное, несколько ироническое у Зильбера, злое, испуганное, полное негодования — у Марины. Беседа длилась около получаса. Только что Марина ушла из парка. Бахарев обязательно должен повидать ее сегодня.

В пять тридцать Николай позвонил Марине. Дома он не застал ее. К телефону подошла мама, она была очень взволнована.

— Не знаю, что и думать, Марина снова в каком-то страшном трансе. Звонил ей все тот же бархатный голос. Спрашиваю Марину: «Кто это?» Отвечает раздраженно: «Знакомый». Тут же собралась и ушла. Недавно звонила и сказала, что работает в библиотеке. Обещала к восьми вернуться.

Поздно вечером Николай позвонил Александру Порфирьевичу домой. Позвонил только для того, чтобы сообщить: «Виделся. Разговор был недолгий. Она снова в состоянии нервного потрясения. Подробности при встрече».

Около девяти вечера Бахарев перехватил Марину на пути к дому и предложил погулять в ближайшем сквере. Стоял темный ненастный ноябрьский вечер. Шуршали опавшими листьями безлюдные аллеи. Но и тусклого света было достаточно, чтобы заметить бледность Марины. Такой она была и в тот вечер, когда он навестил ее после болезни. Теперь во взгляде мелькала тревога, желание что-то рассказать и боязнь не проговориться. И видно, как трудно дается ей это молчание. Попытки завести разговор не увенчались успехом.

— Мы так и будем молчать весь вечер? — спросил Бахарев.

— Если это тебе неприятно, мы можем разойтись по домам, — ощетинилась она.

И широким шагом направилась к выходу из сквера. Бахарев догнал ее, взял за руку.

— Не надо, Марина. Не сердись. Да будет вам известно, сударыня, что даже классическая школа Цицеронов признает право на существование такой разновидности красноречия, как… молчание. Вот я и пытаюсь «услышать» твое мнение. И «слышится» мне, как что-то невыносимо тяжкое легло на хрупкие плечи сударыни и сбросить это тяжкое не хватает у нее силы воли. Не так ли? Или у меня плохой «слух»?

— Ты о чем?

— О том, что на твоем хмуром челе начертано. Я ошибся?

Она ничего не ответила, подняла воротник пальто, взяла Бахарева под руку, и вот так, снова молча, они шагали по укрытому золотом осени асфальту. Вдруг она резко повернулась к Бахареву и сказала:

— Ты как-то похвалил меня, сказал, что я сильная. Это неправда, неправда. Безвольное существо, испугалась шантажа какого-то негодяя…

— Ничего не понимаю, Марина. Объясни, пожалуйста, что случилось?

Страх, смятение метнулись в ее глазах, она вдруг сникла, сгорбилась и, не поднимая головы, прошептала:

— Так, просто так. Разыгравшиеся нервы. Пустое все это. Пошли домой. Уже поздно…

Они направились к дому. Больше он не услышал от нее ни слова. Уже прощаясь, Бахарев напомнил о ВДНХ.

— Ты не забыла?

— Может быть, отложим на другое воскресенье?

— Но мы уже договорились с Ольгой, а она с Владиком. Нет, это неприлично.

— Неприлично. Гм! Неужели в мире, где столько подлости, еще существует такое старомодное понятие? Ну ладно. Договорились. Завтра на ВДНХ. Ты заедешь за мной? Буду ждать…

Они оба тщательно готовились к этой встрече — разведчик и контрразведчик — Зильбер и Бахарев. Стороны продумали все детали. Даже количество мест за столом.

В тот вечер, когда Николай был у Ольги, прощаясь с гостями, она спросила: «В воскресенье на ВДНХ — это твердо? Я надеюсь, что Гарун аль Рашид заранее позаботится о столике на четыре персоны?» «Конечно, Гарун аль Рашид хорошо знает свое дело». Так же хорошо он знает, что Ольга на ВДНХ не приедет: разговор должен быть в присутствии одной Марины. А столик — на четыре персоны. Все ясно: Зильбер попросит разрешения присесть за стол к «старым знакомым». Ну что же, здесь их планы не расходятся. Бахарев тоже не случайно приглашал Ольгу с Владиком. Ему тоже нужен повод заказать стол на четверых.

…Сервированный на четыре персоны столик стоит в углу большого зала. С полудня на белой скатерти лежит серая картонка с магическим словом: «Занято». А над нею уже возвышается ваза с фруктами.

Все шло так, как и предполагал Бахарев. Часика полтора они гуляли по выставке. Воскресный день для конца ноября выдался ясный, теплый. В павильонах многолюдно, и Марина, по-прежнему хмурая, неразговорчивая, сказала, что ей надоела эта толчея, что она предпочитает быть на воздухе. Да и вообще пора идти к Большому фонтану, условленному месту встречи с Ольгой и Владиком. У фонтана их не оказалось. Ждали десять, двадцать минут, полчаса. Николай предложил позвонить из автомата в общежитие и спросить у Герты, давно ли уехала Ольга. Нашли автомат. Позвонили и выяснили: «Тысяча извинений. Страшно болит голова. Лежу в постели и глотаю какие-то пакостные таблетки. К тому же и у Владика неожиданное задание по институту».

Марина, не скрывая своей радости, передает Николаю телефонный разговор с Ольгой. «А чему, собственно говоря, она радуется, — тому, что будут только вдвоем, или тому, что задуманная ею (или ею и Ольгой) операция развивается успешно?» Мысль эта не дает покоя Бахареву-контрразведчику, а Бахарев-литератор весело откликается:

— Ну что же, раз так, шагаем в ресторан. Я чертовски голоден…

Столик на четыре персоны к их услугам. Официант, узнав, что второй пары не будет, так поставил два свободных стула, что каждому ясно — без согласия хозяев не подсаживайся.

Закуска, коньяк уже на столе, и постепенно хмурь исчезает с лица Марины. Ресторанное многоголосье, суетня официантов — народу полным-полно. Первая рюмочка коньяка, ласковая улыбка собеседника, рассказывающего что-то интересное и смешное, делают свое дело. Лед, кажется, тронулся. Марина уже смеется. Коля пересаживается поближе к ней, поднимает рюмку и предлагает тост:

— Я хочу выпить за свою проницательность и за твою силу воли. Я хочу быть правым. Ты — сильная, ты должна быть сильной…

— Раз должна — значит, буду. Хотеть — это быть. Так, кажется, говорили древние?

Они выпили, закусили, оба чмокнули от удовольствия, и вдруг рядом с их столиком, словно поднявшиеся откуда-то из подземелья, появились двое сухопарых изысканно одетых мужчин. В одном из них Бахарев сразу узнал Зильбера. Турист мастерски изобразил на лице своем крайнее изумление.

— О, майн готт! Русские говорят — мир есть тесен. Я имел честь быть познакомлен с вами в «Метрополе». Мадемуазель есть сама грация в танце…

Лицо Марины перекосилось от бешенства. Николай мельком взглянул на нее и тут же подумал: вот, пожалуй, и ответ на твой вопрос, товарищ Бахарев: чему радовалась Марина? Он никогда не видел ее в таком состоянии — сейчас Марина, кажется, готова на любую акцию, ничто и никто ее не удержит, надо поспешить как-то самортизировать «удар». Он поднялся со своего места и, улыбаясь, продолжал разговор стоя.

— Ты узнаешь, Марина, своего партнера? У господина… Не имею чести…

Он запнулся.

— Зильбера, Эрнста Зильбера… — И турист склонил голову в сторону Бахарева.

— Так вот, у господина Зильбера бархатный голос и очень приятная, легко запоминающаяся внешность. Будем знакомы — Николай…

— Очень приятно. Это есть мой коллега и друг, Ганс Рихтер. Мы есть туристы. Мы будем иметь много впечатлений. О, это чудесный городок. Я инженер-физик и имею возможность быть ценителем того, что демонстрируют русские. Это изумительно. Я видел в павильоне радиоэлектроники не только то, что есть сегодняшний день мировой техники, но и то, что есть завтрашний. Потом я есть немного голодный и делал предложение Гансу искать ресторан. Но, к сожалению, как говорят коммерсанты, спрос выше предложения. Все места заняты, и будем искать другой ресторан.

После такого заявления гостей продолжать разговор стоя было уже невозможно — есть нормы приличия, долг хозяев, традиционное русское гостеприимство. В общем, все складывалось наилучшим образом. Пора приглашать гостей к столу, хотя Бахарев и догадывается, какая ярость клокочет сейчас в груди Марины. И тут же ловит себя все на той же мысли: неужели перекосившееся в злобе лицо, нескрываемое раздражение — лишь отлично сработанная маска? А под ней — полное удовлетворение: события развиваются так, как потребовал от нее Бородач, все идет по ею же разработанному и ею же твердо осуществляемому плану. Ведь может быть и такой вариант? Он, Бахарев, еще не уверен, что…

Но на раздумье нет времени. Бахарев любезно приглашает туристов к столу и по-немецки говорит им:

— Мы сможем объясняться и по-немецки. Если это устраивает гостей…

— О да, конечно. В России многие отлично разговаривают и читают по-немецки, — и уже по-русски Зильбер добавляет: — Это есть очень приятно.

Рихтер сердечно благодарит за приглашение, но у него деловое свидание, и он должен спешить. Бахарев, соблюдая «протокол», увещевает гостя, хотя знает, что по замыслу Зильбера Рихтер должен удалиться — он тут был лишь для «фона». И Рихтер удаляется — Бахарев обратил внимание на то, как тот пошел на негнущихся ногах, но еще пружинистой походкой кадрового вояки: турист!

На столе появляется третий прибор. Обед продолжается. Идет оживленный разговор мужчин, в котором Марина не принимает участия, лишь изредка подавая какие-то реплики или односложно отвечая на вопросы Зильбера: «да», «нет». А тот заливается соловьем, расхваливая Москву, размах строительства, потом переключается на выставку. Гость, между прочим, не оставил без внимания павильон печати. О нем он тоже говорит восторженно. Блестящий взлет культуры, гигантские тиражи газет, журналов, книг, проникающих в самые глухие уголки России. Гость изумлен, восхищен. Но он не может не заметить…

— Я не литератор… Вы больше меня есть специалист по этим делам. — Он уже знает, что его собеседник литератор, поэт, что у него широкий круг знакомых среди писателей разных возрастов, что его собеседник на короткой ноге с поэтами, о которых господин Зильбер премного был наслышан у себя дома: «Таланты, увы, не всегда признанные и поддержанные». Так вот, гость не может не заметить, что, по мнению прогрессивных людей Запада, советская литература достигла бы куда больших вершин, если бы не… — Тут турист запнулся и попросил прощения за то, что должен сделать небольшое критическое замечание. Он, конечно, понимает, что неприлично в доме хозяев говорить вещи неприятные им, но, поверьте, — от души. — У вас это называют партийное руководство литературой… У нас это называют антигуманной, антидемократичной акцией. Я не есть политик. Я есть физик. Но я есть демократ и горячий поклонник свободы творчества. Мой большой друг, господин Эрхард, — он мельком глянул в сторону Марины, — крупный специалист по новейшей русской литературе, немного просвещает меня…

— Разрешите и мне немного просветить вас, — сказал Бахарев. — Я тоже сторонник свободы творчества, но…

— О, это очень приятно. Я имею просьбу моего друга Эрхарда познакомиться с такими литераторами, которые есть свободное творчество. Мой друг имеет большой интерес к произведениям молодых литераторов. Это есть будущее человечества. Молодые легко увлекаются, иногда впадают в крайности, но мы благодарны им за свежесть мысли. А это есть индивидуум, который имеет свой особый взгляд на общество, нестандартный. У вас их называют нигилистами. Мой друг пишет монографию и будет рад узнать, что есть нового у таких литераторов, что есть предмет их споров о официозной позицией. Я буду благодарен…

Но Марина не дала ему закончить монолог. Она резко поднялась и, обращаясь к Бахареву, сказала:

— Я себя очень плохо чувствую, Коля. Пойдем домой. Вы простите нас, господин Зильбер…

Турист тоже встал и несколько растерянно смотрит то на Марину, то на Бахарева.

— Это есть очень неприятно… — заговорил он. — Ресторан не имеет кондишен. Я хочу предложить госпоже небольшую прогулку в парке… Или кафе «Метрополь», где есть очень уютно…

— Нет, нет! Благодарю вас. Я иду домой, — и, не попрощавшись, пошла к выходу.

Николай догнал ее:

— Подожди, пожалуйста, меня в парке. Я рассчитаюсь. А гость? Право, не знаю, как с ним быть.

— Я тоже не знаю. И знать не хочу.

Бахарев вернулся к столу и позвал официанта: «Прошу общий счет». Зильбер понял, что сие значит, и благодарно улыбнулся: «То есть русское гостеприимство… Я буду иметь предложение выпить за это радушие. И буду просить разрешить мне ответить вам, господин Бахарев. Мы будем провожать даму домой, а потом поедем ко мне, в гостиницу. Я буду иметь удовольствие предложить вам французский коньяк. Мы можем продолжить наш интересный разговор».

Бахарев согласился. Они оба вышли из ресторана, и Николай торжественно объявил поджидавшей его Марине:

— Сеньорита проследует до своего палаццо под интернациональным эскортом, после чего мужчины отправятся пить коктейль и продолжат свою беседу.

Марина с тревогой и удивлением посмотрела на Бахарева, снисходительно улыбнулась Зильберу, и они молча зашагали по аллеям выставки. Надсадно гудел ветер, небо заволокло тучами, и первые капли надвигающегося дождя окропили землю. Зильбер раскрыл зонт, протянул его Марине, она поблагодарила и отказалась. Бахарев, наблюдавший эту сцену, не мог не обратить внимания на то, каким ледяным холодом повеяло от дочери Эрхарда.

Они сели в такси и через двадцать минут были у дома Марины. В пути она не проронила ни слова и так же молча вышла из машины, на прощанье буркнув Зильберу что-то похожее на «ауфвидерзеен». Зильбер остался сидеть в такси, а Бахарев выскочил, чтобы проводить Марину к подъезду. Николай попытался как-то отшутиться, шаркнул ногой, поцеловал ручку, но, когда их взгляды встретились, он понял: не место для шуток. Она стояла перед ним серьезная и печальная. Сейчас она не могла ничего сказать Николаю. Она могла только вполголоса попросить: «Коля, я хочу, чтобы ты оставил гостя и пришел ко мне. Мамы нет дома, мне грустно и тяжко…»

— Мы недолго задержимся, Марина. Мужской разговор. Ваш покорный слуга через час-другой будет у ваших ног…

Марина скорее прошептала, чем сказала:

— Не уходи, умоляю тебя. Попрощайся с ним. Не надо…

Он ничего не ответил. Повернулся и шагнул в темноту, туда, где стояла машина с господином Зильбером.

В тот вечер Марина не дождалась Николая. «Мужской разговор» затянулся до полуночи.

Птицын тщательно изучал отчет об этом «разговоре». Для него было все важно — и интонация Зильбера, и то, как быстро турист реагировал на ответы Бахарева… Николай с тревогой вглядывался в лицо Александра Порфирьевича: «Ну как, справился?» Судя по выражению лица шефа, тот был доволен: разговор получился именно таким, каким замышлял его Птицын. Бахарев с честью вышел из трудного положения, блестяще выполнил все полученные им инструкции.

Есть основания полагать, что Зильбер проявляет большой интерес к Бахареву, его «возможностям», «литературным связям», «взглядам». В споры на самые разные темы — социалистический реализм, критерии литературы и кинематографа, молодежь и демократия, отцы и дети, гуманизм и диктатура, — споры, в которых Бахарев предстал перед разведчиком эрудированным литератором, нет-нет да и вплетались какие-то недомолвки, неопределенные замечания Николая: «Об этом стоит подумать… Возможно, в сказанном вами есть зерно истины…» Птицынпонимал: разведчика должны были устроить даже те маленькие лазейки, которые оставлял литератор с налетом идейного тумана в голове…

— Над чем вы сейчас работаете, что пишете? — поинтересовался Зильбер.

— Заканчиваю повесть о молодежи. Думаю, что получится острая вещь. Конфликт отцов и детей. В семье советского работника растут эгоисты, себялюбцы. Любимые их слова — «дай», «мое», «хочу», «не хочу». Растут домашние идолы, которым все поклоняются. Включая отца. Он бессилен. Он пытался урезонить старшего сына, а тот ему отрезал: «Ты не лучше нас…»

Бахарев развивает на ходу придуманный сюжет и видит, с каким вниманием слушает его турист. Зильбер попыхивает сигарой и спрашивает:

— То есть ситуация, взятая из жизни?

— Да, и в нашей жизни такое бывает.

— Вы думаете, что вашу повесть опубликуют?

— Хочу надеяться. Возможно, что придется потратить не мало энергии в поисках снисходительного редактора.

— В этих поисках вы можете рассчитывать на помощь прогрессивных людей, где бы они ни жили…

Бахарев сделал вид, что не понял, на что намекает гость, и снова повел разговор о молодежи, о студентах. Зильбер охотно подхватил эстафету:

— О, это отчаянные бунтари.

— Я читал об одном таком лидере молодых бунтарей. Он, кажется, ваш соотечественник. У него есть очень оригинальное кредо: «Насилие — это есть радость». Его программа — коктейль из идей Сен-Симона и Бакунина, — заметил Бахарев. — Но, если говорить о главном в его кредо, — то это антикоммунизм.

— Вы есть слишком прямолинейный, господин Бахарев… Вы есть немного резкий в своих суждениях. Антикоммунизм — это есть формула пропаганды.

— Зачем же такие тривиальные слова! Вы умный, образованный человек, господин Зильбер. Это не комплимент. Вы в нем не нуждаетесь. Вы отлично знаете, что на нашей грешной земле два полярных полюса: капитализм и социализм. Третьего, как говорится, не дано…

— Дано… — резко оборвал Зильбер. — Дальновидные люди — у нас, на Западе, и у вас, на Востоке, имеют другую точку зрения. В наш век космоса и атома мир делится не по социально-политическим системам, а по уровню экономического, научно-технического и, если хотите, военного потенциала. Капитализм и социализм трансформируются в единое индустриальное общество…

— Общество не может существовать без идеи.

— Единое индустриальное общество может. Оно деидеологизировано. Оно питается идеями не социальными, а куда более возвышенными и многозначащими — техническими…

Бахарев улыбнулся и тоном, по которому трудно понять, шутит ли он, сказал:

— Это позиция прожженного физика. Если бы я был физиком, то может быть…

— Вы — молодой человек острого ума. Если бы мы имели возможность продолжить наш откровенный диалог завтра, послезавтра… Я верю в конвергенцию наших точек зрения…

— Кто же мешает нам продолжить диалог?

— О, я приветствую такую постановку вопроса, хотя несколько затрудняюсь сейчас ответить вам. Время покажет. Я верю в дальновидность советских литераторов и хотел бы выпить за их творческие успехи, за то, чтобы они всегда без страха высоко держали знамя гуманизма…

Разговор пошел о литературе, именитых писателях. И гость пришел в восторг, когда узнал, что есть у Бахарева друг, знакомый с очень популярным на Западе советским писателем, повесть которого отвергнута толстым журналом. И что друг этот обещает Бахареву дать почитать повесть в рукописи, которая сейчас ходит по рукам…


На пятнадцать часов был назначен разговор с генералом. Должна была собраться та же четверка: пора завершать операцию. Уравнение со многими неизвестными перестало существовать. Почти все известно. Утверждены постановления на арест Ольги и Косого… Если потребуется взять Зильбера — и тут соблюдены соответствующие нормы. А вот брать ли Зильбера, когда и где арестовать Ольгу, Косого? Тем более что обстоятельства на первый план выдвинули соображения, выходящие за пределы «Доб-1». Беседа Зильбера с Бахаревым позволяет повести дело дальше, глубже, с расчетом на более отдаленные времена…

У Птицына на сей счет есть некоторые соображения. Но он пока ничего не говорит о них Бахареву. Он хочет доложить генералу, выслушать его мнение, вернее — его оценку встречи Бахарева с Зильбером — доклад об этой встрече уже давно передан Клементьеву. И сейчас, в ожидании разговора с ним, Александр Порфирьевич неторопливыми глотками пьет горячий кофе.

Тишину разорвал телефонный звонок. Птицын прижимает плечом трубку к уху.

И вдруг он, человек степенный, весь преображается. Можно подумать, что лавры Марселя Марсо не дают ему покоя. Бахарев ничего не понимает. Птицын бросает в трубку односложные «да», «нет», «он самый», «ясно». Николай безуспешно пытается расшифровать смысл его мимических упражнений. Наконец трубка положена на место, и Птицын, стараясь быть максимально сдержанным, объявляет:

— Звонили из приемной… Марина пришла.


Г. Л. ПЕРВЫЕ ШАГИ В РОЛИ РАЗВЕДЧИКА


В центре Лондона, рядом со всемирно знаменитым Британским музеем, стоит здание Лондонского университета, которое своими очертаниями напоминает огромную, потемневшую от копоти, серую глыбу, похожую на египетский обелиск. Возможно, на архитектора этого сооружения повлияла богатая египетская коллекция музея. Факультеты, или, как их там называют, колледжи и школы, расположены рядом с основным зданием. Бок о бок стоят два современных здания послевоенной постройки: школа славяноведения и школа африканистики и востоковедения.


Занятия осенью 1955 года, как всегда, начались в первую среду октября. Собственно говоря, в первый день занятий не было. Сначала состоялось общее собрание, на котором директор школы поздравил студентов и преподавателей с началом учебного года и пожелал успехов в учебе. Затем было объявлено, где должны собраться студенты различных кафедр. Вскоре будущие китаисты собрались в кабинете заведующего кафедрой китайского языка профессора Саймонса и был зачитан состав учебных групп и расписание занятий. Оказалось, что лекционных часов будет, как правило, два в день и лишь иногда четыре часа в день. По субботам занятий не будет. Семестр длится 10 недель, в учебном году три семестра. Итак, 22 недели в году отводилось для отдыха и самостоятельной работы.

На следующий день начались занятия. Можно было сразу заметить, что одна из академических групп резко отличается от остального контингента студентов. Во-первых, в ее составе не было ни одного представителя азиатских и африканских стран. Во-вторых, средний возраст студентов этой группы был по крайней мере лет на десять выше, чем в других группах. Наконец, большинство студентов этой группы было одето в «форму» английских государственных служащих или старших банковских клерков: черные пиджаки, черные брюки в серую полоску, белые сорочки с темными галстуками, котелки и туго скрученные черные зонтики, которые почти никогда не используются по своему прямому назначению, а скорее служат тростью.

В состав этой группы попал и автор этих строк. И попал не случайно. Примерно за неделю до начала учебы я посетил университет и зашел на кафедру. Вопрос о моем приеме в университет уже был решен, и оставалось лишь узнать, в какую группу меня определили.

Было известно, что эта школа субсидируется министерством обороны Англии и что в ней обучаются редким языкам сотрудники специальных служб. Можно было легко предположить, что эти сотрудники будут старше большинства студентов. Для выполнения поставленной передо мной задачи по выявлению разведчиков и контрразведчиков — наших противников — мне было бы лучше всего попасть в одну с ними группу. Как выяснилось из беседы с техническим секретарем кафедры, заведующий кафедрой профессор Саймонс намеревался зачислить меня в группу молодых студентов. Поскольку, как я сказал профессору, я уже немного знал китайский язык (что соответствовало действительности), он решил, что мне будет интереснее заниматься вместе с молодежью, программа занятий которой была более интенсивной. Однако мне довольно легко удалось убедить Джин (так звали секретаря), с которой я познакомился еще при первом посещении университета, что мне будет неудобно заниматься в одной группе с молодыми ребятами. Она тут же перенесла меня в список «переростков». Возможно, ее сговорчивости способствовало то, что я запомнил ее имя, а также и то, что я преподнес ей небольшой флакончик французских духов, приобретенных мною днем раньше в Париже. Скорее всего — и то и другое.

В первый же день занятий между студентами нашей группы зашел разговор о том, почему тот или иной из нас решил изучать китайский язык. Были высказаны самые разнообразные причины. Трое заявили, что после окончания Оксфордского университета они были приняты на работу в Форейн Оффис и их послали изучать китайский язык «с отрывом от производства». Один или два человека сказали, что они являются сотрудниками министерства колоний и их тоже направили изучать язык. Двое якобы служили в полиции в Малайе, и им было необходимо знать китайский язык для более успешного продвижения по службе. Один был служащим администрации Гонконга. Услышав это, я едва удержался, чтобы не сказать, что в Малайе и Гонконге проживают выходцы из Южного Китая, говорящие на совершенно ином наречии, чем так называемый «государственный язык», который должны были изучать мы. Другой мой «однокашник» представился канадским дипломатом. Второй иностранный дипломат был из Израиля. Среди нас был и американец, который, по его словам, приехал изучать китайский язык в Англию потому, что плата за обучение здесь была в несколько раз меньше, чем в США. (Это было действительно так: годичное обучение стоило около 40 фунтов стерлингов, то есть немногим более ста долларов, тогда как в США это стоило бы более тысячи долларов в год.) К тому же, сказал американец, жизнь в Англии значительно дешевле. И, кроме того, во время длительных каникул за три года он сумеет попутешествовать по всей Европе. Что касается меня, то я говорил, что изучаю язык с целью получения перспективной работы в одной из канадских фирм, торгующих с Китаем.

Помимо языка мы должны были изучать современную историю Китая и китайскую философию. Последняя была факультативной, и было достаточно сдать по этому предмету зачет без оценки. Все экзамены, кроме разговорного языка, сдавались письменно, с оценкой по стопроцентной системе. Иначе говоря, максимальным и практически недостижимым баллом было 100 %, а переходным баллом — 65 %. Впоследствии мне удалось выяснить, что для сотрудников военной разведки и контрразведки было достаточным получать 65 %, а сотрудники Интеллидженс Сервис отчислялись и возвращались на службу в случае получения среднего балла ниже 85 %.

В мою задачу, помимо некоторых других вопросов, входило выявить, кто из студентов школы является сотрудником специальной службы, по возможности установить — какой именно, получить их анкетные данные, изучить их личные качества и т. д. Сделать это было трудно, так как англичане редко идут на сближение с людьми из непривычного для них круга, особенно с иностранцами. На первый случай я разбил своих «однокашников» на три категории: иностранцы — канадский дипломат Томас Поуп, израильский дипломат Цвий Кедар, американец Клейтон Бредт и я; сотрудники военной разведки и контрразведки — лицо в чиновничьей форме (мне было известно, что английские офицеры именно в таком виде появляются в штатском); возможные сотрудники политической разведки — лица, выдающие себя за сотрудников Форейн Оффис (это была также известная мне традиция сотрудников Сикрет Интеллидженс Сервис (СИС), как официально именуется английская политическая разведка).

Первое время мне никак не удавалось завязать личные отношения ни с кем из англичан. Все аккуратно являлись на занятия, а после занятий моментально исчезали. В жизни студентов школы они совершенно не участвовали. Здесь сказывались как разница в возрасте, так и пренебрежительное отношение к «студентикам». Все они считали себя людьми солидными, сделавшими определенную карьеру. К тому же почти все они были семейными. Свободное время большинство из них привыкло проводить в «своих», как говорят в Англии, клубах.

Вообще говоря, общественное положение англичан довольно часто можно определить по тому клубу или клубам, в которых они состоят членами. Попасть в фешенебельный клуб нелегко, и богатство в данном случае часто не играет решающей роли. Определенная категория клубов называется «клубами для рабочих», весьма точно отражая социальный состав их членов. В эти клубы может записаться каждый.

Примерно через месяц после начала занятий нам было предложено заниматься не менее часа в день в лингафонном кабинете (магнитофонов школа не имела). Это вынудило всех задерживаться после занятий, посещать «трапезную» — так по традиции называют столовые в английских университетах, что отражает историю возникновения учебных заведений при монастырях, — и вообще больше общаться с однокурсниками.

В этот период мне удалось установить неплохие отношения с иностранцами в моей группе и со студентами, выдающими себя за сотрудников Форейн Оффис. Видимо, этому способствовало отсутствие у нас «чиновничьей» формы и кастовой замкнутости, присущей английским офицерам.

Затем, как это часто бывает в жизни при проявлении достаточного терпения, помог случай. Один из преподавателей, сын профессора Саймонса, заметил некоторую отчужденность в группе и решил исправить это ненормальное, на его взгляд, положение. На одном из занятий он как бы вскользь заметил, что, поскольку мы люди взрослые, нам мало учить язык и историю. Настоящий китаист должен быть также в курсе текущих событий в Китае и в Юго-Восточной Азии, а также быть знаком с китайским искусством, традициями, бытом и т. д. С этой целью он предложил организовать факультативный семинар: раз в неделю после занятий мы могли бы собираться, организовать чай с печеньем и слушать часовую беседу приглашенного Саймонсом-младшим специалиста по какому-либо из интересующих нас вопросов, а затем обсуждать эту беседу. Идея эта всем понравилась, и вскоре состоялся наш первый семинар.

Собрались мы в «старшей трапезной», то есть в столовой для преподавательского состава. Один длинный стол был заранее накрыт для чая, для чего было собрано по два с половиной шиллинга с каждого участника семинара. Рядом стоял ненакрытый стол, за который все мы уселись. Саймонс и приглашенный лектор заняли места во главе стола. Сейчас я уже не помню, кто именно проводил первый семинар и на какую тему была беседа. Но можно сказать, что эти беседы, как правило, были очень интересными, а наши лекторы — специалистами своего дела. Особенно интересными были обсуждения бесед, во всяком случае для меня, так как они позволяли узнавать политические взгляды моих однокурсников. К сожалению, наши «чиновники» обычно отмалчивались: либо потому, что среди них было так принято, либо из-за того, что им было нечего сказать. Подозреваю, что превалировала вторая причина.

Среди наших докладчиков были сотрудники Форейн Оффис, Государственного департамента США, известные специалисты по странам Юго-Восточной Азии и т. п. Однажды перед нами выступал английский разведчик Форд, в свое время арестованный в Тибете за шпионаж. Правда, на семинаре его представили как специалиста по радиосвязи, бывшего сержанта войск связи, который после окончания войны поступил на работу к Далай-ламе. К разведке, по его словам, он не имел никакого отношения, а признался в шпионаже в результате «промывания мозгов» в китайской тюрьме.

Форд вернулся в Англию незадолго до встречи с нами, и в тот период газеты еще продолжали много писать о нем, полностью отрицая его принадлежность к английской разведке. Помнится, в конце беседы, когда, как обычно, мы задавали вопросы докладчику, я спросил его:

— А где вы работаете сейчас?

Форд, не задумываясь, ответил:

— Как где? Конечно, в Форейн Оффис!

При этом на лицах многих из нас невольно пробежала ироническая улыбка — с каких это пор стали работать в Форейн Оффис бывшие сержанты войск связи?

После дискуссии (все на семинаре шло по строгому регламенту) мы переходили за накрытый стол и продолжали беседовать за чаем, в более непринужденной обстановке. Однако самое главное для меня было после семинара, когда большая часть его соучастников дружно отправлялась в одну из расположенных поблизости пивных. Возглавлял это шествие Саймонс-младший.

Надо сказать, что в Англии, особенно в Лондоне, невероятное количество пивных. Часто встречаются две, три, а то и четыре пивные на одном перекрестке, точно так, как это бывает с бензоколонками в США. Что касается пивных, то и в США и в Канаде их ничтожное количество по сравнению с Англией. Почти у каждого англичанина есть пивная, которую он считает «своей», причем зачастую эта пивная может быть расположена на значительном расстоянии от его дома. В «своей» пивной англичанин знает большинство завсегдатаев и чувствует себя как дома. По сути дела, такая пивная заменяет рядовому англичанину клубы аристократов. В данном случае мы посещали любимую пивную нашего руководителя семинаров, расположенную метрах в ста от университета.

Обычно в пивную шло человек десять, причем каждый раз состав частично менялся, так как несколько человек всегда оказывались занятыми какими-то делами. Я тоже иногда пропускал эти посещения, дабы не прослыть их завсегдатаем, хотя мне было полезно и интересно бывать там. Как только мы подходили к стойке, один из нас (всегда разные люди, и трудно сказать, каким интуитивным способом устанавливалась эта очередность) обращался ко всем остальным с вопросом: «Что будете пить, джентльмены?» Каждый заказывал, что хотел.

Как правило, мы пили пиво разных сортов или даже смесь из светлого и темного пива. Дело в том, что в Англии, как и в большинстве западных стран, пиво заметно дешевле в переводе на градусы, чем крепкие напитки. Таким образом, англичанин может провести весь вечер в пивной, заказав две-три кружки пива. Что называется — и дешево и сердито! Разные напитки наливаются в посуду разной формы, и это помогает барменам запоминать, кто что заказывал, и при словах «повторите всем то же самое» мгновенно подать новый «круг». Число кругов определяется числом участников. Если нас было, скажем, восемь человек, а один из нас заказывал девятый круг, то это означает, что нам предстоит еще семь кругов!

Для человека, не расположенного к пиву, например для меня, это довольно неприятная процедура. К счастью, пиво можно было заказывать и по полкружки, и это несколько облегчало мою участь. Однако это означало, что за других я платил за полную кружку, а мне покупали по полкружки. Это явно невыгодно, и большинство предпочитало пить полными кружками.

Мне это было на руку, и я мог легко убедиться в справедливости поговорки: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».

В процессе еженедельных посещений пивной я многое узнал о своих однокурсниках и сумел завязать неплохие отношения почти со всеми. Хорошо помню такой инцидент. После 10 или 12 кружек один из типичных «чиновников» по фамилии Ватсон неожиданно утратил обычную для английских офицеров манеру растягивать, или «тянуть», слова и заговорил с явным простонародным лондонским акцентом «кокни». Стоявший рядом со мной некий Венаблс (позднее я установил, что сам Венаблс был капитаном) повернулся ко мне и с презрительной усмешкой шепнул: «И эта серость недавно получила „майора“!». Нужно сказать, что в английских вооруженных силах в различных родах войск установлены различные наименования воинских званий. Этих слов Венаблса было достаточно для того, чтобы узнать, что Ватсон служит в армейской разведке или контрразведке.

В результате дружеских встреч в пивной между большинством из нас установились неплохие отношения, и мы стали встречаться помимо занятий. Однажды канадский дипломат Томас Поуп решил устроить «мальчишник» и пригласил к себе всю группу и некоторых преподавателей. Жил он на широкую ногу, снимал нижний этаж шикарного особняка в одном из самых фешенебельных районов города. Будучи дипломатом, он мог покупать вино и другие напитки с большой скидкой.

Когда мы прибыли к нему, то все мы были поражены огромным количеством спиртного — бутылки стояли не только в баре, но и на полу. Кроме того, на специальной подставке стоял бочонок крепкого сидра. Закуска, если не считать хрустящего картофеля и орехов, отсутствовала. Я, конечно, знал об обычае пить, не закусывая, и плотно поужинал перед тем, как идти к Тому.

Между прочим, в то время Поуп высказывал некоторые прогрессивные взгляды. В частности, он резко осуждал государственный переворот в Гватемале, организованный незадолго до этого американцами. Однажды он даже вступил в спор по этому поводу с одним американским дипломатом, который проводил у нас очередной семинар. Он также очень гордился своим отцом, который во время войны подал в отставку с государственной службы в знак протеста против заключения в концлагеря всех канадцев японского происхождения без суда и следствия.

Мои однокурсники знали, что фотографирование является моим страстным хобби, и никто не удивился, увидев у меня фотоаппарат и электронную вспышку. За этот весьма веселый и далеко не последний подобный вечер я сделал несколько десятков снимков и пообещал всем прислать фотографии. Поскольку это было в последний день семестра, я записал адреса присутствующих.

С течением времени мои однокурсники все меньше и меньше придерживались своих легенд, и постепенно удалось узнать их звания, специальные службы, к которым они принадлежали, и даже их предыдущую карьеру. Надо признаться, что этому во многом способствовал, сам того не подозревая, Том Поуп, который регулярно устраивал вечеринки и приглашал всю группу. Иногда он устраивал «мальчишники», а иногда приглашал всех с женами. Таким образом, в моем альбоме (и, разумеется, в Центре) появились и фотографии некоторых из жен.

Среди регулярных посетителей вечеринок у Поупа был и некий капитан ВВС Харпер. Однажды он рассказал о том, что в начале 50-х годов работал помощником военно-воздушного атташе в Москве. Большинство из присутствовавших на вечеринке заинтересовались этим и стали задавать Харперу многочисленные вопросы о Советском Союзе. Я, естественно, с большим интересом слушал его ответы. Его невежество было поразительным — он не знал толком даже центра Москвы. То, что он рассказывал о повседневной жизни советских людей, было такой чепухой, что я усомнился в самом факте его пребывания в Советском Союзе и запросил об этом Центр. Оказалось, что я ошибся: Харпер действительно проработал несколько лет в Москве.

Он любил хвастаться своим знанием русского языка и часто на переменах с важным видом читал русские книги. Я пригляделся к одной из них и с удивлением увидел, что это были адаптированные рассказы Чехова для начинающих изучать русский язык. А ведь до прихода в университет Харпер преподавал русский язык в разведывательной школе ВВС!

Китайский шел у него исключительно туго. Он часто ругался и жаловался во время занятий.

— Зачем же ты пошел изучать китайский, если он тебе не нравится? — как-то спросил я у Харпера.

— Нужно было, иначе я умер бы капитаном!

Как оказалось, работая преподавателем в разведшколе, Харпер не мог получить очередного воинского звания, хотя по сроку службы он давно уже должен был стать майором. Вот тогда он и решил пойти учиться — неважно чему — и стать майором, так как во время учебы очередное звание присваивается независимо от должности. Я охотно помогал Харперу на контрольных работах в надежде, что помогаю английской армии разбогатеть на такого майора.

У меня установились хорошие отношения с израильским дипломатом Цвием Кедаром. Жил он недалеко от меня, и мы часто заходили друг к другу в гости и иногда вместе готовились к занятиям. Кедару было уже под сорок, и китайский язык давался ему с трудом. Поэтому он старался как можно больше тренироваться в разговорной речи со мной. Постепенно я узнал от него его биографию. Родился и вырос он в Палестине. С детства говорил по-арабски, учился в английской школе и, кроме того, изучал немецкий и древнееврейский языки. Китайский язык, по его словам, его послало изучать министерство иностранных дел. После окончания учебы и стажировки он должен ехать на дипломатическую работу в Китай. Он как-то рассказал мне, что во время арабско-израильской войны в 1948 году его забрасывали в Египет и в Сирию, и он вел там разведывательную работу. Вполне понятно, что это очень заинтересовало меня и, играя на его тщеславии, я попытался выяснить у него как можно больше деталей. С другой стороны, про себя я крайне удивлялся, что он рассказывает такие вещи малознакомому человеку.

Однажды мы договорились, что я зайду к Кедару вечером. В то время он снимал небольшую меблированную квартиру, очень похожую на мою, но несколько дальше от университета. Встретил он меня, как всегда, очень радушно и предложил выпить. При этом он сказал, что хочет угостить не виски или джином, а замечательным, но неизвестным мне напитком. Тут он открыл холодильник и достал бутылку… «Столичной»!

— Что это такое? — спросил я.

— Самый лучший напиток в мире — русская водка, — ответил он. — При этом это не какая-нибудь подделка, а «Штолышна» из России!

Он налил мне небольшой фужер водки, поставил на стол блюдечко с хрустящим картофелем и усадил меня в кресло. Пили мы, как это там принято, малюсенькими глотками, и я невольно поморщился.

— Это ты с непривычки, — сказал Кедар, увидев мою гримасу. — Привыкнешь — увидишь, что это за прелесть.

Оставалось только согласиться.

В конце учебы мы устроили прощальный вечер в одном из китайских ресторанов. Вечер прошел отлично, особенно для меня, так как на прощанье мои бывшие однокурсники рассказали друг другу, куда их направили на работу, и все мы обменялись адресами.

Несколько человек направлялись в Пекин, многие ехали в Гонконг и так далее. Наш единственный американец Клейтон Бредт возвращался в США.

О нем я вспомнил много лет спустя. На занятиях он обычно сидел рядом со мной у самой стены. Он знал, что в группе недолюбливали его как американца и поэтому он общался главным образом с Томом Поупом и мною. Ведь мы как канадцы были как бы двоюродными братьями и англичанам и американцам. Он долго не понимал, что за «чиновники» и «дипломаты» учатся с нами. Но в конце концов и он разобрался в наших однокашниках. И вот как-то на очень скучной лекции по китайской философии он толкнул меня локтем и сказал:

— Послушай, да ведь тут все, кроме нас с тобою, — шпионы!

Он стал приводить мне различные доводы, но я продолжал настаивать, что это не так.

Бредт, разумеется, ошибался, однако я не мог сказать ему, в чем заключалась его ошибка (он сам узнал об этом много лет спустя из газет после моего ареста), тем не менее я не мог не быть довольным тем, что этот, как оказалось, весьма наблюдательный человек, который сумел расшифровать подлинное лицо наших «однокашников», ни в чем не подозревал меня. И уж если американец, который часто сталкивался с канадцами, принимал меня за канадского коммерсанта, прожившего много лет в США, то англичан мне можно было не опасаться.

Лекция продолжалась, но мои мысли невольно унеслись в прошлое, и я весь отдался воспоминаниям о том долгом и трудном пути, который привел меня в Лондонский университет в одну академическую группу с сотрудниками специальных служб противника.


Р. Абель ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ РАЗГОВОР С РАЗВЕДЧИКОМ

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ


Приближался конец пятого года моего заключения. Встретили мы новый, 62-й год. На улице типичная южная зима. Мороза нет, но одежда плохо защищает от пронизывающего ветра, от дождя. Плохое питание также сказывается…

Был вечер 6 февраля, мы уже сидели запертые в камере. Подошел надзиратель и сказал:

— Абель, возьмите вещи. Идите вниз.

Он подождал, пока я кончил сборы. Много времени они не заняли. Папка с рисунками, тетради с математическими выкладками, письма родных и адвоката, несколько книг, бритва, платок, мыло, еще кое-что из мелочей. Последние распоряжения соседям по камере — кому что передать, что сделать с другими вещами.

Внизу, когда мы вышли из блока камер, меня отвели в комнату дежурного. Там был начальник тюрьмы.

— Вам надо поехать в Нью-Йорк. Сейчас вам выдадут костюм, — объявил он.

Повели меня в каптерку, затем к парикмахеру и снова в дежурку. Там меня встретил уже заместитель начальника тюрьмы и предложил вместе просмотреть вещи. Папку с рисунками и моими математическими выкладками он отложил в сторону.

«Мы должны их просмотреть», — заявил он.

Когда я возразил, что они являются оригиналами работ, выполненных мною, и что в тюрьме остались копии, он мне ответил: «Не волнуйтесь — мы все вам пришлем».

Около двух часов ночи я уже был в самолете, а в пять утра меня принимал дежурный по тюрьме в Нью-Йорке. Через день, 8 февраля, в 15 часов, меня снова одели и вывели из тюрьмы. На улице, у входа в тюрьму, меня встретил Уилкинсон, бывший начальник тюрьмы в Атланте во время моего пребывания там.

Мы сели в машину — там оказалось еще несколько человек — и в сопровождении второй машины направились к югу. У Канал-стрит мы въехали в тоннель под рекой Гудзон и переехали в штат Нью-Джерси, по направлению к Вашингтону. Но скоро мы свернули с этой дороги. Я спрашиваю Уилкинсона: «Куда едем?» Он отвечает: «Сам не знаю».

Отъехав от Нью-Йорка примерно километров сто, мы подъехали к аэродрому, по всем признакам военному. У ворот произошла небольшая заминка — Уилкинсон позвонил кому-то по телефону, а затем наши машины подъехали к четырехмоторному самолету.

Уже темнело, и, когда мы поднялись в воздух и легли на курс, появились звезды. Я выглянул из окна, нашел Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду и определил курс: мы летели примерно на 17 градусов к востоку от севера — следовательно, на Европу!

Я знал, что большая дуга из Нью-Йорка на Северную Европу проходит в этом направлении, и, когда Уилкинсон спросил меня, имею ли я представление о цели полета, я ему так и ответил: «На Европу».

Он был несколько удивлен, но, когда я ему показал на звезды, он понял, откуда мне это было известно. Летели долго — всю ночь и значительную часть дня — с длительной остановкой где-то около Висбадена в ФРГ для заправки и какого-то ремонта.

В Берлине мы приземлились на аэродроме Темпелгоф, где нас ждали какие-то люди с машинами. Проехав довольно долго по городу, мы подъехали к зданию оккупационных войск США. Меня повели в подвальное помещение, где я увидел две стоящие рядом клетки.

Именно клетки! Они имели в длину метра два с половиной, два в высоту и несколько меньше двух в ширину. Прутья были изготовлены из круглой стали диаметром примерно 25 миллиметров, которые перехватывались поперечными полосками стали 60 на 12 миллиметров. Так как пол клетки был приподнят над полом подвала на 15 сантиметров, можно было догадаться, что стальное сооружение продолжается и там. Внутри клетки была койка.

Мне предложили раздеться и выдали нечто вроде пижамы, затем заперли в одной из клеток. Через некоторое время принесли удивительно неприглядную еду, которая по вкусу вполне соответствовала внешнему виду. Есть я не стал и лег на койку.

Меня сторожили два человека. «Чего они боялись?» — подумал я.

Было совершенно ясно, что дело шло к обмену. «Удирать» было ни к чему, а эти американцы, видимо, опасались, что я попытаюсь покончить самоубийством! Дураки!

Глядя на решетку, составлявшую «потолок» моей клетки, я вспоминал свою жизнь за последние тюремные годы, камеры в Техасе, Нью-Йорке, Атланте и в других тюрьмах, где мне приходилось побывать после ареста и суда. Вспоминал я людей, которых видел за это время. Преступники всяких мастей, надзиратели, которые их охраняли… Скоро все это будет позади!

Вспомнил я и некоторых заключенных, с которыми пришлось жить в неволе. Среди них были «знаменитости» вроде главарей мафии Дженовезе и Костелло; Робинсона, первого осужденного по «закону Линдберга» за похищение дочери богача на выкуп; грабителей банков, жуликов всех мастей, фальшивомонетчиков и прочих. Сколько их было! Каждый год состав населения тюрьмы обновлялся примерно на 50 процентов. За четыре года, что я провел в Атланте, там перебывало свыше семи тысяч человек. Мелкие воришки и жулики быстро исчезали, но ненадолго. Часто бывало, что не успеешь привыкнуть к мысли, что такой-то на воле, как снова видишь его в числе вновь прибывших!

Вспомнил я одного пожилого хромого человека с поврежденной рукою. Выпустили его. Родных не было. Устроился он где-то ночным сторожем. Жить на жалование было трудно, и он решил, что лучше вернуться обратно. Он украл почтовую машину, для верности перегнал ее в другой штат. Оба преступления были подсудны федеральному суду. На суде он объяснил, почему он совершил преступления, и просил судью, чтобы его снова направили в Атланту, где его знают и где он всех знает и где порядки ему хорошо знакомы…

А Костелло! Ходил по тюрьме царьком, охраняла его стража из подчиненных ему итальянцев, членов мафии, и сопровождала его свита из «советников», прислужников, всегда в чистой одежде, в отполированных до блеска ботинках. Дженовезе также имел свою свиту и охрану, но он держался более демократично — ходил в середине кучки, в то время как у Костелло можно было заметить известную субординацию.

Робинсон, или «Робби», как все его звали, был старым жителем тюрьмы с личным номером в 46-й тысяче, в то время как «молодые» имели номера в 80-й тысяче и выше. Двадцать шесть лет просидел он в тюрьме, дважды его приговаривали к высшей мере наказания и дважды заменяли приговор пожизненным заключением, и все же он не терял надежды выбраться на волю.

Среди заключенных были и талантливые люди, умелые и умные, но испорченные системой, в которой все доступно богачам и ничего не достается беднякам. Эти люди с детства были вынуждены воровать, чтобы иметь булочку на завтрак, апельсин или яблоко, которых родители не могли им дать. Они видели шикарно одетых богачей в дорогих машинах, живущих в богатых домах или роскошных гостиницах, и они рано поняли: тем живется хорошо, потому что у них деньги, а ему плохо, потому что их нет. Они много раз видели безнаказанные жульничества власть имущих и богачей, и разве можно удивляться их выводу, что разбогатеть можно только грабежом и жульничеством?

Преступники — в подавляющем большинстве выходцы из бедноты, из обездоленных слоев населения, из эмигрантов, приехавших в надежде найти работу, — ведь Америка самая богатая страна в мире, с самым высоким уровнем жизни. Продолжающаяся нищета, отсутствие всякой надежды заработать достаточно денег честным трудом вынуждают многих идти на преступление…

Нельзя сказать, что легко достаются деньги и преступникам. Грабители банка тратят много времени на изучение намеченного объекта, месяцами следят за обстановкой вокруг, за порядками в самом банке, за поступлениями крупных сумм и вкладов. Фальшивомонетчики тратят еще больше времени и усилий. Один из последних больше года подготовлял свою «продукцию», да так и не успел насладиться результатами своих трудов. Во время суда над ним эксперты из департамента финансов уверяли суд, что «счастливая» случайность избавила государство от крупных убытков, настолько хорошо были изготовлены фальшивые банкноты. Действительно, этому человеку не повезло!



Дело было так. Потратив немало времени и труда на подготовку и изготовление своей «продукции», он с женою отправился из Калифорнии, где «трудился», на восток, во Флориду, для реализации товара. Он не знал, что на этом же поприще «работали» другие, не столь усердные и не столь умелые. Они выехали чуть раньше его по той же дороге и успели сбыть несколько банкнот. Это было установлено, и всем лавочникам, рестораторам и прочим хозяевам заведений по шоссе было дано предупреждение — указание записывать номера машин всех лиц, предъявивших двадцатидолларовую купюру в уплату за услуги или покупки. По дороге жена фальшивомонетчика купила продукты и уплатила за них настоящими, не фальшивыми, деньгами. Номер их машины был записан, и некоторое время спустя полиция задержала их и произвела обыск. Чемодан с «продукцией» был обнаружен, и парочка, «проработавшая» так долго и упорно, оказалась на скамье подсудимых. Жена получила 10 лет, а муж 30 лет тюремного заключения!

Вспомнил я и всю предысторию этой поездки в Берлин 9 февраля 1962 года…

Шел 1960 год. В марте ожидали решения верховного суда по моему процессу. Наконец оно пришло: отказать, пятью голосами против четырех. Вероятно, заседание девяти судей было бурным — очень уж сильно отличались мнения большинства от меньшинства. Любопытно, что судья Франкфуртер, в свое время вызвавший на себя нарекания консервативной печати за свои либеральные взгляды, теперь сам стал реакционером и написал решение, в результате которого несомненно могли быть серьезно нарушены права граждан страны.

Но об этом будет отдельный разговор.

Адвокат Донован обратился к тюремным властям в Вашингтоне с просьбой временно перевести меня в Нью-Йорк для обсуждения создавшегося положения. Были сделаны попытки скрыть эту поездку от внимания прессы, но уже ночью, еще до моего прибытия в Нью-Йорк, газетчики звонили Доновану, спрашивая о причинах моего вызова. В газетах появились фантастические измышления об «обмене», «освобождении», «сногсшибательных новостях» и т. д. в соответствии с традициями желтой прессы.

Разумеется, никаких «разоблачений», «переговоров» и тому подобного не произошло.

При переезде из Атланты в Нью-Йорк были две остановки. Самая длительная, с вечера пятницы до утра понедельника, была в Вашингтоне. В тюрьмах, где я ночевал, меня содержали в отделениях, предназначенных для лиц, совершивших особо тяжкие преступления, поэтому в соседних камерах находились преимущественно убийцы. Веселого было мало.

Добрались до Нью-Йорка. По пути двое служак — «маршалы», не стесняясь меня, обсуждали свои служебные дела, разбирая по косточкам своих сослуживцев и начальство. Оба они были молодые ребята, стремившиеся подняться вверх по служебной лестнице, и жаждущие побольше заработать. В своих стремлениях они не отличались от обычных американцев, включая и тех, которые пытались осуществить американскую мечту о личном благополучии незаконными путями.

На Вест-стрит[15] меня встретили в соответствии с правилами — осмотрели, обыскали, переодели и повезли в отделение для опасных преступников. Моя старая камера была занята молодыми преступниками, которых нужно было содержать отдельно от взрослых.

Камеры строгой изоляции отличались от обычных рядом особенностей. Они были рассчитаны на восемь человек и разделялись решеткой на дневную часть и ночную. В дневной части заключенные ели и развлекались, как умели, с побудки до отбоя. Ночью они занимали заднюю половину камеры, в которой были перегородки, образующие четыре небольших отделения на два человека. Койки располагались одна над другой. Каждый вечер после отбоя заключенные перебирались в «спальню», и надзиратель хитрыми рычажными устройствами запирал каждую клетку во всем ряду.

Общие камеры были рассчитаны на большое количество «жителей». У каждого была отдельная койка.

Между общими камерами и режимными был прямой коридор, одним концом упиравшийся в дверь, ведущую в контору тюрьмы, а другим — в дверь, ведущую в приемный и больничный отсеки.

Встречи с Донованом закончились. Надо было возвращаться в Атланту. В конце апреля 1960 года собралась очередная группа отправляемых в другие тюрьмы. Мы прошли обычную в таких случаях процедуру, нас посадили в тюремный автобус и повезли на юг. Первая остановка была в Люисберге в штате Пенсильвания. Тут выяснилось, что мы должны будем остаться в тюрьме по крайней мере на неделю, а то и больше. Не было транспорта на юг.

Перспектива была не из приятных. Во-первых, всех нас держали по одиночным камерам, не давали книг или газет, не было и прогулок. Нас водили гуртом в столовую, и только там мы могли увидеть «постоянное» население тюрьмы и обменяться с ними несколькими словами.

Дни проходили в однообразной, тяжелой скуке. Во время случайных встреч в столовой знакомый заключенный передал мне карандаш и бумагу, и я смог хоть как-нибудь развлечься.

Так прошло несколько дней. Только в пятницу 6 мая пронесся слух, что мы выедем на юг либо в субботу, либо в понедельник.

В субботу утром ничего не случилось. Как обычно, в этот день нас вывели группами в душевую рядом с камерами, и мы вымылись. Возвратившись в камеру, я занялся своими математическими развлечениями. Вдруг — через маленькое окошечко кто-то просунул свернутую в трубку газету. Я ее схватил — ведь больше недели я не имел никаких новостей о событиях в мире. Быстро разворачиваю и читаю заголовок, напечатанный огромными буквами: над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2. Ниже, помельче, было напечатано:

«Гари Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».

Вот это была новость!

На внутренней странице газеты было краткое сообщение о том, что метеорологический самолет США типа У-2, очевидно заблудившись, летел над СССР и был сбит.

Моя реакция была вполне понятной. Мои надежды на скорое освобождение из тюрьмы — надежды, которые меня не покидали все время, — теперь обрели под собой реальную почву!

Полет самолета У-2 серьезно повлиял на международное положение. Произошел он 1 мая 1960 года, а через 15 дней должно было состояться совещание «на высшем уровне» — глав четырех держав: СССР, США, Франции и Великобритании. Совещание было по сути дела заранее потоплено.

В самих Соединенных Штатах истинное назначение самолетов У-2 никогда не было обнародовано, и лишь небольшая группа людей из руководителей страны знала о шпионском характере полетов. Как только этим людям стало известно об исчезновении самолета— он не долетел до Буде в Норвегии, в назначенное время, было созвано совещание руководителей операции.

В США еще не знали, что именно случилось с У-2 и летчиком. Было известно лишь, что самолет пропал.

1 мая пало на воскресенье, и большинство людей, знавших об У-2 и его полетах, отсутствовало. Сотрудник ЦРУ тщетно искал кого-нибудь, кому можно было сообщить о случившемся. Наконец он нашел Кэмминга, главу разведывательного отдела госдепартамента. Кэмминг передал новость Диллону, заместителю министра иностранных дел (госдепартамента). Даллес — глава Центрального разведывательного управления, узнал о случившемся еще позже, после возвращения из Нью-Йорка. Тем временем об этом узнали в Пентагоне и сообщили президенту.

Для каждого полета была разработана «легенда» для печати на тот случай, если что-нибудь случится с самолетом. Появилось первое сообщение — пропал самолет во время метеорологического полета у границ СССР.

Создатели программы полетов У-2 знали, что рано или поздно станет известно о шпионском характере этой деятельности, но время шло, и все как будто проходило без аварий. «Легенды» составлялись, складывались в архив, и всем казалось, что положение блестящее. Летчики привозили ценные фотографии, записи на магнитофоне всяких электронных и других сведений — всё безнаказанно. И вдруг! Пропал самолет, и когда? Накануне встречи глав правительств четырех великих держав!

В Турции 2 мая местный журналист в городе Адане, где базировались самолеты У-2 в этой части мира, был первым, кому передали придуманную в Вашингтоне «легенду». Журналист добавил свои предположения, — что самолет был сбит советскими истребителями.

Сведения об исчезновении У-2 просочились в прессу.

Все шло относительно гладко. «Легенда» успокоила прессу — на время. Что случилось с самолетом, еще никто на Западе не знал, а в Москве молчали.

Президент Эйзенхауер, который знал о полетах и одобрил план их поведения в целом, все же был озабочен полетами. Он часто спрашивал у представителя ЦРУ: «Что будет, если нас поймают?» И неизменно следовал ответ: «Этого еще не случилось».

5 мая в Кремлевском дворце заседал Верховный Совет СССР. Председатель Совета Министров СССР докладывал делегатам. В конце речи он сообщил о шпионском полете самолета У-2 и его бесславном конце.

Теперь в США началось нечто вроде паники среди «знающих». Газеты напечатали сообщения о гибели У-2, основываясь на сообщении из СССР, и теперь вопросы репортеров посыпались как из рога изобилия. Снова появилась легенда о метеорологическом полете, но несколько более украшенная. Пока что не было известно, где был сбит самолет — около границы или в глубине страны.

На следующий день Громыко и Гречко дополнили первые сообщения о сбитом самолете У-2. Была напечатана фотография разбитого самолета в «Труде». Наконец, 7 мая в Москве стало известно, что американский летчик Пауэрс жив и здоров, что он многое рассказал о шпионских целях полета и что он был сбит в районе Свердловска.

В Вашингтоне паника уже достигла апогея. Припертый к стене Вашингтон должен был признаться в шпионаже при помощи У-2.

«Другого способа сбора сведений у нас не было».

Сперва не упоминалось, что президент одобрил шпионские полеты. Затем появилось новое коммюнике за подписью государственного секретаря Гертера, в котором прямо говорилось, что президент дал указания о сборе сведений всеми доступными способами, в том числе и путем полетов над территорией СССР. Однако из коммюнике нельзя было узнать, будут ли в дальнейшем проводиться подобные полеты.

Шумиха продолжалась. Напряженность в международных отношениях росла, и вполне понятно, что совещание глав правительств было сорвано.

Прошел суд над Пауэрсом, и в США газетчики проливали крокодиловы слезы насчет «бесправия», «отсутствия объективности советского суда», «беспринципности защитника, назначенного судом» и тому подобного.

В своей книге мой защитник Донован также злопыхает по этому поводу. Однако, когда я задал ему вопрос — каким был бы приговор суда США в случае появления советского летчика над городом в центре США, в обстоятельствах, аналогичных полету Пауэрса, — он мне не ответил.

Писали, что Пауэрс не шпион, а лишь солдат, исполняющий приказ, и какое может быть сравнение с матерым разведчиком вроде полковника Абеля, забывая, что Пауэрс не раз пролетал над территорией СССР, проходил специальную подготовку и знал, на что он идет.

Вся эта газетная шумиха была типична для буржуазной прессы и имела целью усугубить напряженность международной обстановки.

Все это время я был лишен прав переписки с семьей, и лишь после того как были напечатаны письма американского летчика его семье и тем самым подорваны какие-либо «правовые» основания для отказа, мне наконец снова разрешили вести переписку.

Кончился 1960 год, наступил новый, а жизнь в тюрьме шла своим чередом. Шла моя переписка с семьей и семьи с адвокатом Донованом.

В Вашингтоне тем временем шли споры — пойти на обмен или нет. Одни — по всей вероятности сотрудники Федерального бюро расследований — надеялись на то, что мне наконец надоест сидеть в тюрьме и я расскажу им о своей деятельности в США, и противились обмену, а другие — видимо Центральное разведывательное управление — хотели заполучить своего летчика обратно, чтобы узнать, что именно произошло 1 мая 1960 года недалеко от Свердловска.

Время шло, наступил декабрь 1961 года. Неожиданно меня вызвал начальник тюрьмы. День был обычным в том смысле, что по этим дням недели он принимал заключенных по их личным делам. Однако я к нему ни с какими просьбами не обращался.

Кстати говоря, за время моего пребывания в тюрьме первый начальник тюрьмы, Уилкинсон, получил повышение и переехал в Вашингтон. На его место был назначен другой.

Я сидел в приемной и ждал очереди. Наконец я вошел, и начальник вежливо предложил мне сесть. Он протянул мне конверт, в верхнем правом углу которого было написано:

«Вскрыть в присутствии Абеля Р. И.».

Я возвратил ему конверт, он его вскрыл и вынул второй; посмотрев на него, он передал его мне. На втором было написано:

«После прочтения уничтожить».

Я снова вернул конверт, и начальник вскрыл его. Он вынул сложенный лист бумаги, взглянул на него и передал мне.

Письмо было от адвоката Донована. Он писал, что собирается поехать в восточный Берлин в качестве неофициального представителя правительства США для ведения переговоров об обмене и просил меня написать письмо жене, объясняющее цель его поездки, с просьбой обеспечить ему соответствующий прием со стороны представителей советского посольства.

Я сказал начальнику, что напишу соответствующее письмо, и мы договорились, что в обеденный перерыв я ему передам свое послание. Это письмо было доставлено жене в рекордно короткое время — два-три дня против обычных тридцати дней. Вскоре я получил ответ, что жена предпримет нужные меры.

Машина закрутилась!


Я хотя и был голоден, но спал в берлинской тюрьме относительно хорошо. Это было понятно, потому что в самолете спать не пришлось. Утром, в шесть часов, меня разбудили, принесли одежду и «завтрак», вполне соответствующий по своим качествам ужину. Я его тоже не стал есть.

Пришел Донован. Он мне рассказал, что находится в Берлине уже несколько дней, что он вел переговоры с представителями советского посольства в восточном Берлине и в результате этого через час или около того будет произведен обмен.

— Это произойдет на стыке зон США и СССР около Потсдама. Я поеду вперед, а вас привезут следом.

Он мне рассказал о своем намерении написать книгу с моем процессе и последующих событиях.

Вид у него был утомленный, но он был очень доволен результатом своей деятельности.

Подошли другие американцы, в том числе Уилкинсон. Донован ушел вместе с ним, а меня вывели под конвоем двух гигантов. В машине со мной сидели мои «телохранители» и еще один человек из числа прилетевших вместе со мною из США.

Ехали сперва по городу, затем за городом.

Приехавший со мною из США чиновник повторил вопрос, который он задавал мне раньше в самолете:

— Вы не опасаетесь, полковник, что вас сошлют в Сибирь?

Я рассмеялся.

— Зачем? — ответил я. — Моя совесть чиста. Мне нечего бояться.

— Подумайте, еще не поздно! — продолжал он.

Я улыбнулся опять и отвернулся.

Машина замедлила скорость. Дорога спускалась. С левой стороны появилась ограда из колючей проволоки.

— Стена, — заметил один из американцев.

За оградой стояли двое военных в незнакомой мне форме и рассматривали нас в бинокли.

— Смотри! Они обзавелись биноклями, — сказал другой американец и добавил несколько ругательств по адресу охраны ГДР.

Мне стало смешно, и я решил над ними подшутить:

— Совсем как в пригородах Нью-Йорка за соседями подглядывают.

Стрела попала в цель, и они смущенно улыбнулись.

— Язык у вас острый, — сказал американец из Нью-Йорка.

Дорога шла под уклон, впереди была видна вода и большой железный мост. Недалеко от шлагбаума машина остановилась. У входа на мост большая доска оповещала на английском, немецком и русском языках:

«Вы выезжаете из американской зоны».

Приехали!

Мы постояли несколько минут. Кто-то из американцев вышел, подошел к барьеру и обменялся несколькими словами с человеком, стоявшим там. Еще несколько минут ожидания. Нам дали сигнал приблизиться. Мы вышли из машины, и тут обнаружилось, что вместо двух небольших сумок с моими вещами захватили только одну — с бритвенными принадлежностями. Вторая, с письмами и судебными делами, осталась у американцев. Я запротестовал. Мне обещали их передать. Я их получил месяц спустя!

Неторопливыми шагами мы прошли шлагбаум и по легкому подъему моста приблизились к середине. Там уже стояло несколько человек. Я узнал Уилкинсона и Донована. С другой стороны также стояло несколько человек. Одного я узнал — старый товарищ по работе. Между двумя мужчинами стоял молодой высокий мужчина — Пауэрс.

Представитель СССР громко произнес по-русски и по-английски — «Обмен!». Уилкинсон вынул из портфеля какой-то документ, подписал его и передал мне. Быстро прочел — он свидетельствовал о моем освобождении и был подписан президентом Джоном Ф. Кеннеди! Я пожал руку Уилкинсону, попрощался с Донованом и пошел к своим товарищам. Перешел белую черту границы двух вон. и меня обняли товарищи. Вместе мы пошли к советскому концу моста, сели в машины и спустя некоторое время подъехали к небольшому дому, где меня ожидали жена и дочь.

Кончилась четырнадцатилетняя командировка!


РАЗГОВОР С РАЗВЕДЧИКОМ



Полковник Р. И. Абель отвечает на вопросы корреспондента журнала «Смена» А. Лаврова
Вопрос. Рудольф Иванович! Какие черты характера современной молодежи вам больше всего нравятся? Не приведете ли вы примеры из своих повседневных наблюдений?

Ответ. По роду своей работы и в связи с возрастом — недавно мне исполнилось 65 лет — мне не часто приходится общаться близко с молодыми людьми. Кроме того, многие годы я был вдали от Родины и вообще не имел личного общения с нашим молодым поколением. Поэтому я не берусь судить о всей молодежи в целом.

Мне приходится чаще сталкиваться с молодыми людьми родственных профессий. Конечно, это несколько специфичная группа лиц. Но мне кажется, что она является выразителем тех качеств, которые характерны и для всей нашей молодежи. Особенно мне нравится в этих молодых людях их настойчивость в достижении поставленной цели, целеустремленность в работе, их высокий культурный и общеобразовательный уровень и преданность своему делу. Нравятся мне и их личные качества: уверенность в себе в сочетании со скромностью (правда, не у всех), выдержанность и уравновешенность.

Я не правомочен подкрепить свои суждения конкретными примерами. Могу лишь сказать, что многие из молодых работников, которых я хорошо знаю, уже добились серьезных успехов.

Вопрос. Что вы думаете о возможностях самовоспитания человека? Считаете ли вы, что такие черты, как храбрость, самоотверженность, самовоспитуемы? Есть ли, на ваш взгляд, в повседневной жизни возможности для их проявления и тренировки?

Ответ. Храбрость и самоотверженность обычно присущи волевым, решительным и преданным своему делу людям. Это есть проявление воли, решительности и целеустремленности человека в конкретных условиях. А эти качества вполне воспитуемы.

Самоотверженность предполагает высокую сознательность человека, чувство долга и ответственности перед обществом за свои действия.

Храбрость — это способность преодолевать страх. Страх перед чем?

Во время войны я знал одну разведчицу, которая проявила образцы мужества за линией фронта, была награждена несколькими правительственными наградами, но считала себя трусихой, так как ужасно боялась мышей и лягушек. Как нам считать ее храброй или нет?

Храбрость бывает разная. Бывает безрассудная храбрость, показная, то есть храбрость ради бахвальства. Но есть храбрость и отвага, основанные на чувстве долга, на трезвом учете обстановки и возможного риска. Чувство долга, умение правильно оценивать обстановку — качества, которые также воспитуемы, и каждый человек может в повседневной жизни найти возможности проявлять эти качества и закалять их в себе.

Храбрость и отвага требуются от работников самых различных профессий. Эти качества необходимы и верхолазу и альпинисту, летчикам, космонавтам, цирковым артистам, пожарным, охотникам и многим, многим другим.

Никто из людей, работающих в отрасли, связанной с определенной опасностью, нарочно не идет на риск, если в этом нет необходимости. Это было бы безрассудством, бахвальством, а иногда даже преступлением. Для этих профессий опасность является «нормальным компонентом» работы, и каждый профессионал приучает себя к разумному поведению и принимает нужные меры, чтобы свести риск до минимума.

Усилием воли можно подавить в себе страх, приучить себя выполнять работу, связанную с определенной опасностью. Развить и укрепить свою волю может каждый человек путем настойчивой работы над собой.

Вопрос. Есть ли у вас увлечения, или, как принято сейчас говорить, хобби?

Ответ. Я увлекаюсь и интересуюсь многим: рисованием, изготовлением эстампов, фотографией, музыкой, точными науками (в особенности астрофизикой), техникой, радиоэлектроникой. Конечно, одновременно всем сразу я заниматься не в состоянии. Но так или иначе ухитряюсь заниматься тем и другим. И должен сказать, что занимаюсь основательно. Об этом вы можете судить хотя бы по тому, что в различные периоды времени, помимо своей основной чекистской работы, мои увлечения позволяли мне работать чертежником, радиоинженером, переводчиком, фотографом и художником. Я уже не говорю о том, что в моей работе разведчика знание фотографии и радиотехники, умение рисовать и т. п. сослужили мне хорошую службу.

Несколько подробнее о некоторых из моих хобби. Фотографией я занимаюсь с детства, и сейчас, отправляясь в поездки, я беру с собой фотоаппарат. Одно время я увлекался цветной фотографией. Некоторые из моих цветных снимков экспонировались на фотовыставках. Цветная художественная фотография требует, к сожалению, очень много времени, и последнее время я ограничиваюсь съемкой на цветную обратимую пленку.

Очень люблю музыку. Сам играю на классической (шестиструнной) гитаре. Играю Баха, музыку лютнистов, люблю испанские народные мелодии. К сожалению, года два назад я случайно повредил себе левую кисть. Как у нас говорят, «бытовая травма». И теперь я уже не владею инструментом так, как прежде.

После тяжелого трудового дня лучший способ снять нервное напряжение, отрешиться от забот и тревог — это отдаться какому-нибудь хобби. Особенно помогли мне мои увлечения после моего ареста, во время суда и затем тюремного заключения. Они помогли мне сохранить присутствие духа, душевное равновесие, помогли спокойно переносить тяготы и неудобства тюремной жизни. В первое время после ареста я использовал увлечения школьных лет и занялся решением задач из области занимательной математики — составлял «магические квадраты» и решал так называемые диофантовы уравнения.

Примером такой задачи может служить следующее: три взрослых и один мальчик пошли в лес собирать орехи. Орехов было мало, и люди задержались и решили там заночевать. Все собранные орехи были в общем мешке. Ночью один из мужчин проснулся, почувствовав голод. Он взял орехи, разделил на три части, при этом остался один лишний орех, который он отдал мальчику. Свою часть он съел, а остальные положил обратно в мешок. Некоторое время спустя второй мужчина проснулся, разделил орехи на три части, обнаружив опять лишний орех. Наутро они снова разделили остатки, нашли лишний орех, отдали мальчику. Спрашивается, каково минимальное количество орехов, с которыми можно проделать указанную дележку? Сколько их нужно, если мужчин было четверо, пятеро и больше?

Подобных задач очень много, и я ими развлекался. Помню, для решения одной задачи мне потребовались таблицы квадратов и кубов целых чисел. Тюремное начальство отказалось мне их дать, и мне пришлось заняться расчетами. Это труд механический, но требует внимательности, точности. И много времени, которого в тюрьме у меня хватало. Кстати говоря, этими моими занятиями очень интересовались представители ФБР, поскольку мои расчеты казались им чем-то вроде криптограмм.

Несколько позже в тюрьме я занялся рисованием. Интересна такая деталь. Как-то по газетным фотографиям я нарисовал портрет Джона Кеннеди — в то время президента США. Портрет очень понравился его брату — Роберту Кеннеди, который в то время был министром юстиции, и он попросил подарить ему этот портрет. Результатом моего подарка явилось то, что тюремная администрация не только не препятствовала моим художественным увлечениям, но и всячески поощряла их, снабжая меня красками, бумагой и другими необходимыми принадлежностями.

В тюрьме я изучил новый для меня метод изготовления эстампов путем шелкографии, которым продолжаю увлекаться и поныне.

Вопрос. Рудольф Иванович, не разрешите ли вы поместить в нашем журнале репродукции некоторых ваших работ?

Ответ. Это работы любителя, а не профессионала. Покажутся ли они интересными вашим читателям? Впрочем, смотрите сами. Я не возражаю.

Вопрос. Если можно, расскажите, как вы строите, планируете свой день, чтобы время не уходило сквозь пальцы? Есть ли какой-то жесткий режим, которого вы стараетесь придерживаться?

Ответ. Мой распорядок дня определяется служебными делами. Когда мне приходилось работать вне нашего коллектива и самому составлять распорядок дня, то в этих условиях, тем более, служебные дела всегда стояли на первом месте. Затем следовали занятия, оправдывающие в глазах окружающих источники моего существования. Остававшееся время шло на домашние дела и отдых.

Естественно, распорядок одного дня мог совершенно отличаться от другого. Все зависело от имеющихся у меня заданий, требований нашей работы, окружающей обстановки и многих других факторов.

В этих условиях умение выделить в своей работе главное, не размениваться на мелочи, на второстепенные задачи приобретает принципиальное значение. Это несколько профессиональный подход, но думаю, что умение выделить в своей работе основное необходимо и работникам многих других профессий.

Вопрос. Что вы сейчас читаете и, хотя бы кратко, что думаете об этом?

Ответ. В основном я читаю литературу, связанную с моими увлечениями. Выписываю много научных и научно-популярных журналов, которые вместе с книгами на родственные темы составляют основной материал для чтения.

Беллетристике, должен признаться, я в последнее время уделяю мало времени.

Из писателей люблю Толстого, Достоевского, Гюго, Диккенса, Паустовского, Фадеева…

Вопрос. Существует ли какой-либо литературный персонаж или конкретный человек, который в свое время был для вас жизненным идеалом?

Ответ. Можно сказать, что мне повезло в детстве. Я родился в семье рабочего-металлиста, старого революционера, и все мои воспоминания детства так или иначе связаны со старыми большевиками, революционерами. Они были жизнерадостными, развитыми, образованными, деятельными. В особенности мне нравился ореол таинственности и подвига, окружавший их. Они были идейными, бескорыстными и честными. Большое влияние оказала на меня личность Василия Андреевича Шелгунова — старого соратника отца, с которым он вместе работал еще в 90-х годах прошлого столетия и учился в кружке, руководимом Владимиром Ильичем. Несмотря на утрату зрения, Шелгунов всегда был жизнерадостным, энергичным, интересовался всем, что происходило вокруг. Все эти люди своим примером воспитали во мне уважение к старшим, опытным товарищам, любовь к труду, честность. Немалое значение имела также служба в армии по призыву в 1925 году. Наконец, можно отметить влияние старых чекистов, с которыми я начал свою работу в ВЧК — ОГПУ — КГБ. Среди них были старые большевики, участники гражданской войны, соратники Ф. Э. Дзержинского.

Вопрос. Молодежь знает вас как известного советского разведчика. Не расскажете ли вы о каком-либо эпизоде, который учил бы молодежь бдительности?

Ответ. Работа разведчика изобилует моментами, когда ему приходится проявлять находчивость, инициативу, смекалку. Под бдительностью мы понимаем довольно сложный комплекс. Он включает в себя постоянное изучение обстановки, в которой работаешь, наблюдательность, самокритичность по отношению к своим поступкам и словам, продумывание всех своих действий, относящихся не только к работе, но и ко всему, что связано с окружением, обычаями и нравами людей.

Однажды в США я навестил одного знакомого художника. Был он очень беден и, хотя художник был неплохой, никак не мог продать свои картины. В момент моего прихода у него оказалось несколько его друзей, а сам хозяин с повязанным вокруг головы шарфом маялся от зубной боли. Выяснилось, что у него несколько дней болит зуб, а к врачу он пойти не может: нет денег. Я тут же вытащил бумажник и вручил ему 20 долларов, посоветовав немедленно идти к врачу.

Казалось бы, что в этом поступке особенного? Но в действительности он вызвал большое недоумение у друзей моего знакомого, да и у него самого. Среди большинства американцев не принято предлагать деньги, если тебя прямо об этом не просят, да еще без расписки и не оговорив срока возврата. Такая, казалось бы, мелочь может кончиться для разведчика плачевно. К счастью, в данном случае все обошлось благополучно, если не считать, что в дальнейшем мне пришлось немало потрудиться, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от своего промаха.

Или вот другой случай, происшедший со мной в самом начале войны. Дело было в конце августа 1941 года. Я выезжал за город и на пригородной электричке возвращался в Москву. Вагоны были переполнены, и на каждой остановке вливались новые пассажиры. После очередной станции меня оттеснили к двум ничем не примечательным молодым людям. До Москвы оставалось остановки три-четыре. И вдруг я услышал, как один из этих молодых людей сказал другому: «Давай выйдем на следующей станции, а то как бы не проехать Москву». Выражение очень странное. Через Москву электропоезда не ходили. А вот в Берлине, и я это хорошо знал, пригородные поезда проходят через весь город и следуют дальше в другом направлении. Все-таки эти молодые люди доехали до Ярославского вокзала… Там комендантский патруль проверил у них документы и задержал обоих. Впоследствии я узнал, что они оказались немецкими лазутчиками, сыновьями белых эмигрантов, заброшенными самолетом в наш тыл.

Оба эти случая — лишь отдельные штрихи. В целом наша работа имеет мало общего с представлениями, которые складываются у читателей детективной литературы о разведчиках. Наша работа чаще бывает однообразной, она слагается из целой цепочки мелких, прозаических, малоинтересных, но требующих зачастую кропотливого труда элементов, которые только в совокупности дают нужный результат. Отдельными примерами иллюстрировать это невозможно. Тем, кто интересуется, как планируются и осуществляются большие операции, я бы посоветовал прочитать книги Л. Никулина «Мертвая зыбь» и В. Ардаматского «Возмездие»… В этих книгах хорошо показано, с каким терпением, знанием обстановки и пониманием психологии противника работали чекисты.

Вопрос. Известно, что по роду службы вы многие годы находились за рубежом. Как помогало вам чувство Родины в выполнении своего долга?

Ответ. Прежде всего, находясь далеко от Родины, я никогда не чувствовал себя оторванным от нее. Моя повседневная работа, выполнение моего долга были служением Родине и в моральном, да и прямом смысле постоянно связывали меня с нею.

Даже в самое тяжелое время, когда я находился в тюрьме, чувство Родины, какой-то внутренний контакт с нею не оставляли меня ни на минуту. Я был совершенно уверен, что у меня на Родине делается все, что возможно, чтобы помочь мне. Эта уверенность помогла преодолеть все выпавшие на мою долю испытания и не обманула меня. Я вернулся домой гораздо раньше, чем мог предполагать[16].


КНИГА ВТОРАЯ

…Всемерное повышение оборонного могущества нашей Родины, воспитание советских людей в духе высокой бдительности, постоянной готовности защитить великие завоевания социализма и впредь должно оставаться одной из самых важных задач партии и народа.

Из резолюции XXIV съезда КПСС по Отчетному докладу ЦК КПСС

ПРЕДИСЛОВИЕ

В последние годы о чекистах, о их трудной, но удивительно захватывающей деятельности пишут довольно часто. Может быть, поэтому иногда можно услышать: «Не много ли?»

Из опыта своей деятельности знаю: не много. История нашего государства отвела этой профессии важное и почетное место. Партия поставила чекистов на самый острый участок борьбы с врагами нашей Родины. А их было немало. Хитрых, коварных, а самое главное — готовых, не задумываясь, затянуть петлю на шее первого в мире социалистического государства. Чтобы победить их, нужны и ум, и мужество, и готовность жизнь свою отдать без остатка за дело, которое поручено партией, народом.

Сама профессия — опасная и героическая — рождает героев. Сколько будет существовать эта профессия, столько и будут совершать подвиги чекисты. Во имя любви к Родине, любви к партии. Так разве уместно говорить, что о чекистах написано много?

И еще: книги о чекистах пользуются неизменной популярностью у нашего читателя, они никогда не залеживаются на книжных прилавках. Советский читатель, подготовленный и взыскательный, с радостью встречает каждую книгу о людях невидимого фронта, ждет ее. Он-то знает, что читать.

Принято думать, и не без основания, что автор в совершенстве должен изучить то, о чем он намерен поведать. Не удивительно поэтому, что в числе авторов лежащей перед нами новой книги «Чекисты рассказывают…» чекисты-ветераны В. Егоров, А. Лукин, В. Листов, В. Востоков, А. Зубов, А. Сергеев, опытный в прошлом, следователь Е. Зотов. Они выступают в содружестве с профессиональными литераторами Ф. Шахмагоновым, Л. Леровым, Т. Гладковым и др. И содружество это себя оправдало.

Книга получилась интересной, увлекательной. Она насыщена захватывающими событиями и вдумчивыми наблюдениями людей, живой практический опыт которых немыслимо заменить никаким вымыслом, ибо воображению, пусть даже самому изобретательному, не угнаться за подлинными жизненными ситуациями. То обстоятельство, что многие авторы книги сами были главными и непосредственными участниками описываемых событий, придает их повествованию необыкновенную силу, привлекает документальной достоверностью. В ситуациях и характерах нет правдоподобия, в них — правда жизни.

Сборник начинается рассказом «Заложник» В. Егорова. Действие разворачивается в Советском Азербайджане в 30-е годы. В сложной обстановке тревожного времени, когда многочисленные враги революции, поддерживаемые из-за кордона, шли на прямые преступления в надежде на возврат старых порядков, чекисты обезвреживают опасную банду Гейдар-аги. Это рассказ о боевом товариществе и верной дружбе, о готовности пожертвовать жизнью за общее дело, за товарища.

Работа чекистов уже в первые годы Советской власти была наполнена чувством большой ответственности за судьбу человека.

«Нам судьбы людские доверены. Разные. Совсем искалеченные среди них попадаются. И за каждую мы в ответе. Очень человеческая у нас служба», —

говорит один из героев рассказа. И это не просто слова. Это — кредо молодого чекиста, суть его профессии.

Великая Отечественная война явилась суровым испытанием для органов государственной безопасности. Советские чекисты вступили в поединок с опытным и коварным противником — разведкой фашистской Германии — и вышли победителями по всем статьям.

О легендарном советском разведчике Николае Кузнецове и его боевых товарищах, сделавших все возможное и, казалось, невозможное для предотвращения террористического акта над главными участниками исторической Тегеранской конференции, — рассказ «Прерванный прыжок».

Деятельность чекистов в тылу врага полна мужества и самопожертвования. В своем письме брату Николай Иванович Кузнецов писал:

«…Я хочу быть с тобой откровенным перед отправкой на выполнение боевого задания. Война за освобождение нашей Родины от фашистской нечисти требует жертв. Неизбежно приходится пролить много своей крови, чтобы наша любимая Отчизна цвела и развивалась и чтобы наш народ жил свободно. Для победы над врагом наш народ не жалеет самого дорогого — своей жизни. Жертвы неизбежны. И я хочу откровенно сказать тебе, что очень мало шансов на то, чтобы я вернулся живым. Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование. Я совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю жизнь за светлое, правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины».

Именно так думали герои-чекисты в те дни, когда над Родиной нашей нависла смертельная опасность. И не только думали. Жизнь свою отдавали, если другого выхода не было, а интересы государства требовали; Именно так поступил один из героев рассказа, молодой советский разведчик Юрий Диков, взорвавший в воздухе самолет с гитлеровскими диверсантами.

Отгремела Великая Отечественная война. Советский народ-победитель вернулся к мирному, созидательному труду. Но чекисты и в мирное время остались на боевом посту, ибо действует тайный фронт империалистических сил против мира и социализма. Их разведки и специальные службы свой главный удар направляют против нашего государства. В повести «Венский кроссворд» рассказывается о том, как советские контрразведчики обеспечили безопасность членов советской делегации в Вене при заключении мирного договора с Австрией, пресекли попытки вражеских разведок, намеревавшихся осуществить враждебную акцию против советского консула. В повести. хорошо показано, как подобного рода попытки разбиваются о революционную бдительность советского человека..

Интересна повесть «Индекс без индекса». Ее авторы знакомят читателя с умной и кропотливой работой следователей, которым предстоит разобраться в сложном деле. На крупной нефтепроводе произошла авария, она причинила огромный материальный ущерб, поставила под угрозу жизнь многих людей.

Кто виновен? Не диверсия ли это? На эти и многие-многие другие вопросы должны ответить следователи КГБ.

В повести, насыщенной глубокими психологическими зарисовками, показывается, что неустанная борьба сотрудников госбезопасности всегда ведется не только против чего-то, но и за что-то.

«В каждом расследовании есть две стороны. Одна сторона — это найти виновного, а другая — установить, что виновного нет».

Герои повести — чекисты, ведущие расследование, отказываются от предположений, кажущихся на первый взгляд заманчивыми, но исходящими из ложного тезиса, что враг глуп.

«Глупость в действиях противника их не устраивает, они привыкли считать, что противник умен и осторожен».

Эта повесть также о трудной любви немецкой девушки, попавшей в сети буржуазной разведки, о начале ее прозрения и о том, как чекисты борются за честное имя одного из героев книги, советского человека, «биография которого вплетается в жизнь нашего общества».

Неотвратимо возмездие за преступления, содеянные против своего народа. Страшна участь убийц, живущих на нашей земле в постоянном ожидании расплаты. Отчаявшиеся, влекомые жгучим страхом перед неизбежным разоблачением, они хотели бы удержать свое страшное прошлое на почтительной дистанции от сегодняшней жизни, от самих себя. Напрасно! Рано или поздно они предстанут перед справедливым судом. Об этом, а также о бескорыстной помощи советских людей, которую постоянно ощущают чекисты, ведущие розыск опасных государственных преступников, повествуется в рассказе «Братец» В. Востокова.

В повести «Развязка» речь идет о работе советских чекистов в наши дни. Не является секретом, что шпионская и подрывная деятельность империалистических разведок против нашей страны захватывает все новые и новые стороны политической, военной, экономической, общественной и культурной жизни. Делая ставку на политически незрелых людей, на антиобщественные элементы, с помощью разного рода идеологических диверсий они пытаются подорвать морально-политическое единство советского народа. Тщетные потуги!

В Советском Союзе нет классов и социальных групп, на которые могли бы опереться буржуазные разведки. Мы отличаемся от врага своей сплоченностью, высокой идейной убежденностью и революционной бдительностью. Все это конкретно и убедительно раскрывается авторами. Живо и интересно они рассказывают о чекистах сегодняшних дней. Это повесть о любви и ненависти, о беззаветной преданности и предательстве, о настоящих патриотах и о тех немногих, морально опустошенных, для которых «деньги не пахнут», кто готов продать себя по сходной цене.

Советские чекисты, руководимые ленинской партией, черпают свою силу в повседневной помощи и поддержке всего советского народа. Более полувека они стоят на страже интересов Советского государства, интересов мира и социализма.

Противник, с которым повседневно ведут борьбу органы государственной безопасности нашей страны, коварен и силен. По оценке довольно известного американского публициста Альберта Кана, только в американских разведывательных органах насчитывается до 300 тысяч человек. Только ЦРУ, по признанию американской печати, ежегодно расходует суммы в пределах от одного (газета «Нью-Йорк таймс») до 2,5 миллиарда долларов (журнал «Ньюсуик»). Это, естественно, заниженные цифры, но и они говорят о многом.

Перечень подобных фактов можно продолжить до бесконечности. Все они будут свидетельствовать о сложности и ответственности задач, стоящих перед органами государственной безопасности, о большой важности и в наше время беззаветного труда советских чекистов. В этом убеждает настоящий сборник, И в этом — его огромная заслуга. Большое спасибо авторам, которые нашли слова, чтобы интересно и увлекательно рассказать о том, о чем нужно писать постоянно.

Большое спасибо и составителю этой книги. Его трудам и хлопотам, его беззаветной преданности делу, которому он любовно служит, мы обязаны тем, что еще одна хорошая книга о чекистах увидела свет.

Начальник Пресс-бюро КГБ при Совете Министров СССР
полковник В. КРАВЧЕНКО

В. Егоров ЗАЛОЖНИК

I

Улочки одноэтажного городка, упрятавшего свои дома за высокими глинобитными заборами, были пустынны, казалось, город совсем обезлюдел. И только ровные струйки дыма да острый запах сгорающего кизяка говорили о том, что за заборами жизнь идет своим чередом.

Ровно в полдень сонную тишину нарушил грохот старого фаэтона. Заскрипели калитки, женщины, прикрыв лица платками, выглядывали из дворов, за широкими юбками матерей копошились черноголовые ребятишки. В начале тридцатых годов фаэтон на улицах городка, стоявшего в стороне от оживленных дорог, был немалой редкостью.

Запыленный экипаж проехал к южной окраине и остановился у единственного двухэтажного дома, в котором помещался штаб пограничного отряда.

В фаэтоне приехали двое военных. Первый — высокий, с мощным торсом, лобастый, с дочерна загорелым лицом.

Второй, значительно моложе и поменьше ростом, кареглазый, с густыми черными бровями и курчавой шевелюрой, был, несомненно, кавказцем. Новенькие скрипучие ремни ладно охватывали его фигуру.

Высокий военный пошел было к дверям, но остановился, поджидая замешкавшегося товарища. А тот не торопился. Вытащив из кармана носовой платок, тщательно вытер лицо, шею, поправил фуражку, посмотрел вниз — щегольские сапоги были серыми от пыли. Он решительно наклонился, вытер сапоги и, поискав глазами, куда бы деть безнадежно испорченный платок, хотел швырнуть его в ведро, привязанное сзади к фаэтону, но, спохватившись, протянул спутнику.

— Оботри сапоги.

— Стоит ли, Анатолий Максимович? Обратно поедем верхом, еще хуже запылимся, — пошутил кавказец, однако платок взял.

В маленькой приемной навстречу им поднялся военный.

— Мы из Баку. Старший оперуполномоченный АзГПУ Волков, оперуполномоченный Мехтиев, — Анатолий Максимович протянул командировочное предписание и удостоверение личности.

Просмотрев документы, адъютант исчез за дверью, но тотчас вернулся.

— Товарищ Орлов просит вас.

В просторном кабинете было светло и прохладно. На деревянном выскобленном полу темнели пятна воды, на окнах слегка колыхались холщовые занавеси.

— Здравствуйте, товарищи. Садитесь, — Орлов кивнул в сторону кресел у стола. — Устали, наверное, с дороги? По какому деду, догадываюсь. Вас интересует наш последний нарушитель?

Волков кивнул.

— И надо же такому случиться. Не успел сержант крикнуть вылезшему из кустов нарушителю: «Стой! Руки вверх!» — как тот с кинжалом насел на него, завязалась борьба. Сержант оттолкнул нарушителя. Он упал и стукнулся головой о камень. Когда старший наряда добрался до места схватки, нарушитель был уже мертв.

— Случай действительно необыкновенный. Нас интересует, кто погибший, с какими заданиями шел. Мы приехали выяснить подробности, — сказал Волков.

— Боюсь, особо интересных подробностей сообщить вам не сможем. Вещи мы просмотрели внимательно, нет ни адресов, ни имен, никакой зацепки. Правда, в кисете лежала половинка нардовской игральной шашки, видимо, пароль. Довольно много денег в червонцах, кинжал, пистолет, три запасных обоймы. В хурджине смена одежды, хлеб, сыр. Все документы его здесь, в папке.

Волков взял папку, которую протянул ему Орлов, раскрыл, вынул слегка потрепанный паспорт.

— Наджафов Ашраф, 1892 года рождения, уроженец Агдама… Работает? Да, конечно, работает. — Он раскрыл серенькое удостоверение. — Работает гражданин Наджафов в конторе по снабжению треста «Азнефть». И прописаться собирался: вот справочка для представления в милицию приготовлена. Хоро-ошие документы, — уважительно протянул Волков, — с ними хоть куда. Погляди, Юсуф.

Мехтиев взял в руки паспорт. С маленькой карточки упрямо и мрачно глядел на него скуластый густобровый человек.

— Сильный, наверное, был, — задумчиво промолвил Юсуф.

— Если послабее оказался, может, и взяли б живьем. Дорошенко не новичок на границе, только за прошлый год у него четыре задержания на счету, а с этим не справился. То есть справился, конечно, да только… — Орлов махнул рукой.

Волков решительно поднялся.

— Разрешите вещи его еще посмотреть. Народ у нас опытный, знаю, а все-таки свой глаз…

— Понятно, понятно, — Орлов кивнул. — Вас проводят. Комната рядом, там все. И что было на нем, и что при нем.

Бакинцы вернулись минут через пятнадцать.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Орлов.

— Да как вам сказать… — Усевшись на прежнее место, Волков выложил на стол кожаный, прошитый по краям сыромятными ремешками кисет. — Как полагаете, куда направлялся нарушитель? С чем шел?

Орлов усмехнулся.

— Кое-что предположить можно. Поначалу мы думали, что к нам. Вы, конечно, знаете, месяц назад взяли мы трех человек. Они шли с заданием влиться в банду, которая б нашем районе. Оружие несли, денег почти не было. Все здешние, бывшие кулаки. Вербовал и снаряжал их некто Сеидов. Знаком?

— Как же, Мурсал-Киши Сеидов, знаем его давно, — ответил Волков.

— И хозяина его тоже знаете? Так вот, — продолжал, не дожидаясь ответа, Орлов. — Поначалу была мысль, что этот — головной второго эшелона. Потом подумали-подумали — не получается. Во-первых, деньги. Их в лес нести совсем ни к чему. А самое главное что? — неожиданно повысил голос начальник погранотряда и выжидающе взглянул на молчавшего до сих пор Юсуфа.

— Справка для прописки, — выпалил Мехтиев, заливаясь румянцем, совсем как неожиданно вызванный учителем школьник.

— Точно, — удовлетворенно кивнул Орлов. — С бумажками-то за кордоном хлопотно, каждую достань, да заполни, да не ошибись. Понапрасну этим товаром там раскидываться не будут. Согласны? — на этот раз начальник отряда обращался уже к Волкову.

— Пожалуй, — ответил Волков, извлекая из кисета небольшой плоский кусочек дерева — половину игральной шашки, надсеченной по краю чем-то острым и потом разломленной. — Смотри, Юсуф. Где-то в Баку сидит человек, у которого лежит вторая половинка. И когда к нему принесут эту, они будут знать, о чем можно разговаривать. Фокус стар, но удобен. А главное — ухватиться не за что.

— Помнится, — задумчиво начал Орлов, — лет пять назад служил я недалеко отсюда. Начальник вашнынешний, Гордеев Николай Семенович, между прочим, был тогда начальником отдела АзГПУ в нашем округе. А с той стороны границы на соседнем участке орудовал белогвардеец из Баку, мой, можно сказать, «крестник». Прошляпил я его, выпустил за кордон. Вот… И стал этот «крестник» на РОВС[17] работать. Удобно с ним было дело иметь — возьмешь нарушителя и сразу видишь — почерк господина есаула. Прямо-таки близнецов к нам запускал: легенда, снаряжение, задание — все на одну колодку скроено. Худо, видно, было у него по части фантазии. Тут другой класс работы. Ну ладно, — Орлов примял папиросу и глубоко затянулся. — Будем считать, что вечер воспоминаний закончен. Что думаете делать?

— Возвращаться в Баку, докладывать. Хозяйство все это, — Волков указал на кисет, папку с документами, — если не возражаете, с собой заберем. Скажите, а этого нарушителя тем троим вы показывали?

— Что вы! Специально запретил. И на допросах о нем не поминали. Мало ли как вы это дело потом повернуть захотите.

— Так, так, — Волков помолчал, думая о чем-то своем. — Значит, на той стороне не могли знать, что он не дошел?

— Исключено, — решительно ответил Орлов. — От границы он уже порядочно удалился, ни стрельбы, ни шума не было. Место глухое, населенных пунктов поблизости нет, труп мы вывезли глубокой ночью.

— Все ясно, — застегнув сумку, Волков поднялся. — Разрешите отправляться?

— Так сразу? — Орлов не скрывал своего разочарования. — А перекусить? И вообще, посидели бы, о Баку рассказали, я там уже месяца три не был.

— К поезду надо успеть. Не я, время торопит. Гость-то серьезный пожаловал.

— И то, — Орлов поднялся. — Ладно, езжайте. Николаю Семенычу большой мой привет. Пусть бы проведал, уток тут у нас что воробьев на сенном рынке, вспомнили б молодость.

Обменявшись с начальником погранотряда рукопожатиями, Волков и Мехтиев вышли. А минут через десять дробный цокот копыт оповестил о том, что бакинцы уехали.

Волков и Мехтиев скакали рядом. Сытые кони шли ровной машистой рысью. Чуть сзади держался усатый сверхсрочник, который должен был привести назад коней.

— Послушай, Юсуф-джан. У персов поговорка есть: «Дурак говорит, мудрец думает». Ты за сегодняшний день столько молчишь, лет на десять, наверно, мудрее стал. Теперь скажи что-нибудь. Или, может, ты все это время думал об одной тихой улице на Баилове? Той самой…

Мехтиев вспыхнул, нахмурился.

— Не надо так шутить, Анатолий Максимович. Я младший, понимаю, но шутить, пожалуйста, не надо. Честное слово, все время о деле думаю. Только быстро не получается.

— Быстро не всегда здорово, — примирительно сказал Волков, подумав, что делопроизводитель Света Горчакова, девушка не частой красоты и совсем уж редкой находчивости, успела, кажется, лишить душевного покоя еще одного молодого сотрудника управления. — Мы вот торопимся в Баку, а докладывать пока нечего. Следы есть, а ведут в никуда.

— Почему в никуда? — Юсуф так резко повернулся в седле, что его гнедой, заплясав, пошел боком, как в манеже. — В «Азнефть» следы ведут. Пусть оправка фальшивая, но образец где-то брали? Брали. Удостоверение тоже оттуда.

— А я об этом не подумал. Справка и есть справка, мало ли липы всякой нам несут. А мысль неплохая. Едва ли так уж прямо она нас на след выведет, но кое-что может дать. Постой-ка… Что это там?

Уже несколько километров они ехали по невысокой земляной дамбе, пролегавшей между опушкой леса и протянувшимся во всю ширину долины рисовым полем. Слева, залитые водой, огороженные аккуратными земляными валиками, чеки рисовых делянок сверкали под солнцем, как гигантская парниковая рама. Справа стояла сплошная стена плотной зелени.

Кое-где попадались группы крестьян, работавших по колено в вязкой коричневой жиже, неуклюжие арбы, запряженные сонными буйволами.

Одна такая арба, съезжавшая с дамбы на раскисшую дорогу, безнадежно застряла, в самом центре громадной лужи. Повозка была нагружена хворостом, а на самом верху, вцепившись руками в расползавшиеся, вязанки, с трудом удерживалась девочка лет семи, совсем по-взрослому закутанная в выцветший платок. У арбы беспомощно суетился старик в заплатанном архалуке и высоко подвернутых шароварах. Буйволы уже явно выбились из сил, старик тоже.

— Подожди, пожалуйста, отец! — по-азербайджански крикнул Мехтиев, осаживая гнедого. — Совсем немного погоди, сейчас помогу. — И он спрыгнул с коня.

— Куда тебя понесло, Юсуф? — сердито окликнул его Волков. — Держи коня. Это больше по моей части.

Юсуф пытался было возразить, но Анатолий Максимович на этот раз действительно рассердился.

— Держи повод, говорят. И со старшими не спорь. Марш на дорогу. — И, тяжело ступая, Волков полез в самую середину лужи.

Старик, что-то объясняя, хватался то за ярмо, то за скользкие от грязи деревянные колеса. Не обращая на него внимания, Волков чуть присел, пошире расставив ноги, взялся за скособочившийся короб — даже под гимнастеркой было видно, как вздулись, закаменели могучие мышцы. Медленно, по сантиметру, повозка стала подниматься. Еще усилие, еще… с чавканьем, бульканьем провернулись колеса, налегли на ярмо почуявшие подмогу буйволы, арба двинулась вперед.

Волков подумал о том, что раньше легче бы сдвинул такую арбу. Сказывается нерегулярность тренировок. Он с детства увлекался спортом. Это передалось ему от отца — тренера, подготовившего целую плеяду гимнастов. На юридическом факультете Волков уже прославился как гиревик, не раз занимавший призовые места. И когда встал вопрос о направлении его на службу в органы, он заколебался. Обещание дать ему возможность продолжать занятия спортом в обществе «Динамо» решило все. Но Волков с головой ушел в оперативную работу, и времени для тренировок оставалось все меньше и меньше.

— Ай, пехлеван[18], ай, яхши пехлеван! — повторял, разводя руками, владелец арбы. А Волков, мрачный и сердитый, уже шагал обратно, недовольно бурча себе под нос:

— В таком виде в управление не придешь.

Погнали коней, чтобы наверстать потерянное время.

Анатолий Максимович молчал, раздосадованный тем, что перемазался и что начало дела было не слишком обнадеживающим.

II

Прогрохотав колесами по стыкам станционных стрелок, поезд набирал ход. Осталась позади долина Куры. Террасы, выстланные выгоревшей травой, стали уходить на север к самому горизонту. А где-то далеко проступали в предвечерней дымке сизые угловатые очертания вершин и облачно-белые шапки снегов Кавказского хребта.

Анатолий Максимович, известный в управлении своей методичностью, на остановке накупил газет и теперь погрузился в чтение. Юсуф молча глядел в окно, за которым промелькали знакомые места — родина отца. Юсуф не был здесь с раннего детства. Он вспоминал о судьбе отца — рабочего нефтяных промыслов, пришедшего на них из деревни в поисках заработка. Мешади Самед, искалеченный приводом в мастерской и вышвырнутый владельцами без копейки пособия, несмотря на увечье, трудился до конца своих дней и не роптал на судьбу.

Товарищи собрали для него немного денег, собирали тайком — в 1907 году это было делом рискованным, того и гляди попадешь в черный список. Мешади Самед перебрался в Баку, оборудовал маленькую слесарную мастерскую и зажил обычной жизнью городского ремесленника.

Юсуф родился за год до всех этих событий и хорошо помнил до уголков прокопченный полуподвал, верстак, заваленный рухлядью, вечное гудение паяльной лампы, большую жестяную вывеску мастерской. Эта вывеска была, пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний его детства, потому что рассматривал он ее часто и подолгу. На бледно-голубом фоне из-под кривобоких керосинок, кувшинов с носиками, похожими на лебединые шеи, и пузатых купеческих замков проступали кисти винограда, румяные лепешки, шампуры с аппетитным шашлыком. Вывеска прежде украшала вход в какой-то духан, а потом была переделана для слесарной мастерской художником из спившихся семинаристов.

Доходы от мастерской были более чем скромные, соседи именовали ее владельца «почтенным Мешади Самедом» больше из вежливости. Но как бы то ни было, четверых детей он вырастил и даже осуществил свою давнюю мечту, послал старшего сына в духовную школу — медресе. Но долго проучиться Юсуфу не пришлось.

Мешади Самед был простым, работящим, честным человеком, далеким от какой бы ни было политики. Но, верный лучшим традициям своего народа, он знал, что за добро надо платить добром.

Это случилось в 1919 году. Однажды вечером глухую тишину Шемахинки, на которой жили Мехтиевы, нарушила злобная скороговорка перестрелки. Она длилась недолго, меньше минуты, и тотчас в ставню постучали торопливо, тревожно.

Ковыляя на своей деревяшке, Мешади Самед поспешил к окну.

— Кто там?

— Открой, Самед. Это я, Гордеев Николай. Помнишь Сабунчи, промысел?

— Николай? Друг в дом — радость дому. Сейчас, дорогой, сейчас, только вот лампу.

— Света не зажигай. И скорее!

Издалека донесся, остервенелый, захлебывающийся лай собак. Мешади Самед распахнул дверь. В проеме показалась темная фигура, послышался торопливый шепот. Сгорающий от любопытства Юсуф с трудом разбирал обрывки фраз.

— Гонятся… Очень важно… Спрячешь… А если меня… отдашь сверток тому, кто придет от Николая.

— Заходи в дом, — твердо оказал отец. — Как можно? Ты же ранен? Спрячешься во дворе.

— Нельзя, Самед. Всю семью вырежут. Рана легкая, уйду. Рисковать нельзя. Спрячь и закрывайся.

Гордеев исчез. Мешади Самед быстро проковылял в угол, где спали ребятишки, тронул за плечо Юсуфа.

— Не спишь?

— Нет, отец.

— Возьми это, — он сунул в руки мальчику небольшой, туго обтянутый липкой от смолы парусиной сверток. — Беги на задний двор и спрячь дальше от дома. Быстрее. Пока в доме будет кто-то чужой, не возвращайся. А если меня… уведут, отдашь пакет тому, кто придет от Николая. Понял?

— Да, отец.

Через несколько минут, когда Юсуф уже карабкался по столбу, поддерживающему общественную голубятню, под окнами Мехтиевых залилась лаем ищейка, в дверь застучали рукоятками маузеров.

— Иду, иду, уважаемые! Не стучите так сильно, напугаете соседей! Я уже, уже иду! — нараспев выкрикивал Мешади Самед, неспешно разжигая керосиновую лампу. Но отворить дверь ему не пришлось. Ветхий запор не выдержал, в комнату ворвались трое полицейских. Офицер, командовавший облавой, и полицейский проводник с собакой остались на улице.

То, что в домике не скрывается посторонний, было видно сразу. Мешади Самед держался с достоинством, разговаривал почтительно, так, как и подобает правоверному мусульманину говорить с представителями власти. Может быть, все и обошлось бы благополучно, полицейские, во всяком случае, уже вышли из дома, но проводник что-то сказал офицеру, тот включил фонарик, пошарил лучом по стенам, осветил дверной проем…

— На полу кровь! — бросил офицер.

Старший из полицейских тоже увидел на пороге лужицу свежей крови.

— Колченогая собака! Ты хотел меня обмануть? Твои щенки заплатят мне за это… — И, вытягивая из-за голенища плеть, он шагнул к занавеске, отделявшей мастерскую от «спальни», где из-под лоскутного одеяла таращили глаза два брата и сестренка Юсуфа.

Никто не успел заметить, откуда в руках у Мешади Самеда оказался тяжелый, с острым обушком паяльник. Гулкие удары маузеров загремели уже после того, как старший полицейский, схватившись за рассеченный висок, ватной куклой свалился на пол.

В наступившей тишине отчетливо прозвучал голос офицера:

— Идиоты! Теперь его не допросит и сам сатана. А он мог кое-что рассказать.

Через год, когда над зданием Бакинского городского Совета вновь было поднято красное знамя, на Шемахинку приехали в автомобиле какие-то люди в военном, расспросив Юсуфа, получили от него спрятанный сверток и увезли с собой вдову Мешади Самеда. Соседи не успели даже как следует посочувствовать несчастной семье — слыханное ли дело, за один год остаться без отца, без матери, — как та же машина привезла Ширин-баджи обратно, растерянную, ничего не понимающую, не знающую даже, радоваться ей или пугаться неожиданной вести.

В большом и красивом доме на Кооперативной улице ее встретили как близкую родственницу, усадили в мягкое кресло и прочитали длинную бумагу, из которой она узнала, что покойный ее муж был не простым ремесленником, а очень важным человеком. Мешади Самед будто бы оказал новой власти такие услуги, за которые эта власть станет пожизненно платить пенсию и ей, Ширин-баджи, и ее детям, пока они не вырастут, а кроме того, возьмет их всех в новую школу.

А еще через несколько лет бывший рабочий-нефтяник, позже — подпольщик и чекист Николай Семенович Гордеев пригласил Юсуфа, к тому времени уже закончившего школу, на работу в органы ОГПУ.

…Сгустились сумерки. Анатолий Максимович отложил последнюю газету, шумно вздохнул, похлопал Мехтиева по колену.

— Все, Юсуф-джан. Давай-ка, брат, ужинать. У меня, между прочим, та-акие бычки припасены — пальчики оближешь. — Расстегнув свою полевую сумку, Волков извлек оттуда банку бычков в томате. — Ай, какая рыба! Сам бы ловил, только консервы делать не умею. Да ты чего опять молчишь? О чем задумался?

— О неизвестном…

— Еще одну версию прорабатываешь? — чуть усмехнувшись, предположил Волков.

— Нет, Анатолий Максимович, — очень серьезно ответил Юсуф. — Другое у меня из головы не идет. Понимаете, на бека, на купца нарушитель никак не похож. Совсем простой человек с виду. Так какая сила его сюда погнала?

Волков помолчал. Потом отставил банку в сторону.

— Так, Юсуф, так, дорогой. И очень, брат, хорошо, что ты над этим задумываешься. Нам судьбы людские доверены. Разные. Совсем искалеченные среди них попадаются, есть и такие, что можно еще исправить. И за каждую мы в ответе. Очень человеческая у нас служба, брат.

— Анатолий Максимович, но врага ведь не переделаешь, на другую дорогу не направишь.

— Врагами не рождаются, Юсуф, врагами становятся. И от нас с тобой, между прочим, зависит, сколько их будет у нашей страны, каких и где. Человек ведь не сам себя делает. Сложно это, брат, очень сложно. Помню я… — Не договорив, Анатолий Максимович резко поднялся, неслышно шагнул к двери купе, распахнул — в проходе никого не было. — Заболтались мы с тобой, Юсуф-джан, — недовольно проворчал он, возвращаясь на свое место. — Давай-ка будем ужинать.

Но затронутая Юсуфом тема, видимо, всерьез заинтересовала Волкова. Взрезав карманным ножом жестяную крышку, он снова отставил консервы и несколько непоследовательно продолжал:

— Я вот сейчас газету смотрел — тревожно в мире. То здесь, то там на нашу страну рычат. А что, наши соседи по собственной инициативе лезут? Думаю, нет, по чужой, заморской указке стали они нашу силу пробовать. Но уж если удается целую страну на авантюру, бессмысленную, кровавую, толкнуть, то отдельного человека, вроде нашего нарушителя, куда как проще. Тревожно, тревожно в мире. Не вышло в одном, пытаются в другом месте накалить обстановку. Сейчас берутся за наши края.

— Да, случай с засылкой людей в помощь кулацкой банде, о которой говорил Орлов, одно из подтверждений.

— Теперь иностранные разведки разве что на кулака и могут рассчитывать, поэтому изо всех сил стараются раздуть бандитизм, этим нам навредить.

— Значит, выходит, Анатолий Максимович…

— Выходит, Юсуф, — твердо прервал его Волков, — что пожуем мы сейчас да приляжем на часок-другой. С вокзала прямо в управление ехать придется, а когда оттуда выйдем, никому не известно.

III

Поезд приходил в Баку ночью. Поздние пассажиры быстро схлынули с перрона, растворившись в полумраке плохо освещенных улиц. Волков и Мехтиев выходили из вагона последними. На вокзальной площади, у здания, увенчанного четырехугольной, очень похожей на тюбетейку башенкой, их поджидал управленческий «бенц».

Анатолий Максимович глянул наверх — стрелки на подсвеченном циферблате показывали четверть второго. В обычных случаях сотрудников не встречали. «Гордеев ждет», — подумал он и, шумно вздохнув, распахнул дверцу.

Отчаянно чихая, машина двинулась к управлению. Навстречу, позванивая на перекрестках, торопились в депо последние, уже совсем пустые трамваи, изредка попадались полусонные извозчики на фаэтонах с мигающими керосиновыми фонарями.

Через несколько минут Волков и Мехтиев входили в кабинет Гордеева. В комнате было полутемно. Настольная лампа с зеленым абажуром бросала конус света лишь на бумаги и отражалась в ручке вмонтированного в стену сейфа.

Гордеев поздоровался.

— Встретили вас? Садитесь. Рассказывайте.

Неторопливо, обстоятельно Волков доложил результаты поездки.

— Небогато, — покачал головой Гордеев. — Какие соображения по этим фактам?

— По фактам я бы воздержался, мало фактов. А обстановка в целом кое-что подсказывает. Разрешите? — Анатолий Максимович вопросительно глянул на начальника.

— Прошу.

— Судя по документам, он шел в Баку.

— Резонно, примем для начала… — Николай Семенович кивнул. — Дальше.

— Деньги при нем большие, а ни кодов, ни шифров, ни средств тайнописи. Похоже, что в задачу нарушителя входило работать в контакте с кем-то, кто сам имеет связь с закордоном. Мехтиев вот, по-моему, правильно предположил, что тот человек связан как-то с «Азнефтью».

— Не исключено, не исключено…

— Если все это принять за основу, господин Коллинз из тени выплывает. За последнее время какое дело поглубже ни копнешь — все его работа. Трое, которые у Орлова сидят, оружие у Мурсал-Киши Сеидова получали, а Сеидов — человек Коллинза. В банду, что под Шушей ликвидировали, тоже перед самым выступлением кто-то из-за границы приходил. Задержанные говорили, посланец от англичан. И наконец, в Баку засекли работу нелегальной рации.

— Господин майор в последнее время активизировался. Что собираетесь предпринять? С какого конца подступаться?

— Мне кажется, Николай Семенович, надо архивы поднять, уголовный розыск к этому делу подключить, вообще здесь поискать, нет ли следов нарушителя. Любит майор Коллинз с эмигрантами дело иметь, убеждались мы в этом не раз.

— Ну что ж… — Гордеев, сложив пальцы щепотью, взялся за свою аккуратную, клинышком бородку, подергал, будто проверяя, хорошо ли она держится. — Значит, предлагаете начать с обычного розыска?

— Так точно. Фотокарточку его мы сделаем. Запустим пока ее в работу, тем временем, может, что-нибудь…

— «Может» не годится, — нахмурясь, прервал Волкова Николай Семенович. — То, что предполагал, — логично, обоснованно, скорей всего верно, а что предлагаешь — пассивно и потому плохо. Мехтиев вот об «Азнефти» что-то хотел сказать. Что там сможем сделать?

— «Азнефть» трогать пока рано, — включился в разговор до сих пор сосредоточенно молчавший Юсуф. — Проверить, кто такой на самом деле Наджафов, как предлагает Анатолий Максимович, а потом уже в трест можно идти. Но я, честно скажу, о другом сейчас думаю.

— Ишь ты, «о другом»… — Гордеев склонил набок большую, чуть лысеющую голову. — Ну, давай свое «другое», вноси предложения.

— Предложений у меня нет, — ответил Юсуф. — Просто мысль одна мелькнула. Тот неизвестный, к которому нарушитель шел, должен знать, что к нему гостя направили. Мы считаем, у «нардиста» своя связь с заграницей есть. Теперь что выходит? «Нардист» связника ждет, тот не приходит; «нардист» обязательно беспокоиться начнет. Вот если ему на этом беспокойстве подножку поставить. Только как?.. Это я еще не придумал, — огорченно закончил Мехтиев.

— Николай Семенович, в этом что-то есть, — заметил Волков.

— Есть, — подтвердил Гордеев. Сняв трубку, он позвонил дежурному: — Распорядитесь, пожалуйста, чаю. И покрепче. — Он откинулся на спинку кресла, с минуту сидел молча, прикрыв ладонью утомленные глаза. — Хорошая эта мысль, Юсуф. Надо только ее на местность наложить.

В дверь постучали. На пороге показалась официантка с овальным медным подносом. Гордеев подождал, пока она расставляла на маленьком столе расписной чайник, вазочку с мелко наколотым сахаром и пузатенькие, очень похожие на медицинские банки стаканчики — армуды. Гордеев, привыкший к ним за время работы в Азербайджане, не признавал чаепития из обычных стаканов. А когда официантка вышла, Гордеев предложил садиться к столу.

— Юсуф, ты здесь младший — наливай. И давайте немного побредим.

«Побредим» — было одним из любимых присловий Николая Семеновича. Произносилось оно только тогда, когда в хаотическом нагромождении фактов, имевших отношение к только что начатому делу, вдруг намечалась какая-то схема, тропка, способная вывести к искомой цели.

— Скажу вам прямо: сегодняшний разговор был построен на одних предположениях. И все-таки я этим разговором доволен. Пока вы ничего не упустили и, надо сказать, к толковому выводу подошли… — Гордеев сделал паузу. — А теперь наметим план действий. На месяц-другой посадим своего человека в адресный стол. Лучше девушку, Марину Шубину или Свету Горчакову. Пусть выдает справки. Логика здесь простая. У нарушителя на первое время была только одна возможность легализоваться. По тем документам, что он нес с собой. И майор его в покое не оставит. У Коллинза было уже два прокола, когда деньги у него брали, границу переходили, а потом дела с ним иметь не желали. А в Интеллидженс сервис, между прочим, денежки на ветер бросать не любят, есть у них и отчетность и прочее. В общем, по всем статьям должны они Наджафова начать разыскивать. Раз «Азнефть» — значит, в Баку. И скорее всего самым простым и законным путем — через адресный стол. А выяснение личности нарушителя по всем другим линиям ведите своим чередом. Чует мое сердце, — Гордеев погладил грудной карман своего кителя, будто и вправду сердце было советником его в этом деле, — чует, что ваш неизвестный имеет отношение ко всему, что сейчас затевается. Но это так, догадки. А вы действуйте.

— Николай Семенович! А если англичане все-таки не станут выяснять, что случилось с Наджафовым? — спросил Юсуф, взволнованный тем, что именно его мысль легла в основу предложенного начальником плана.

— Мы тогда, — Гордеев прищурился, заразительно улыбнулся, — постараемся их на это подтолкнуть. Как? А способ поищем, какой-нибудь да найдется.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю… Да, несите… Та-ак… — протянул Гордеев и тяжело, всей ладонью надавил на рычаг.

Почти тотчас же в кабинет без стука вошел дежурный по связи, подал телеграмму.

— Подождите здесь! — приказал Гордеев и, ссутулясь, присел на край стола, разворачивая сложенный вчетверо листок бумаги. Он читал его долго, хотя донесение состояло всего из нескольких строк. Потом вздохнул, вынул из ящика большой служебный блокнот, протянул дежурному.

— Пишите: «Нуха. Мамедову. Организуйте наблюдение, патрулирование дорог, ведущих в равнину, оповестите сельских активистов, отряды самообороны». Еще запишите: «Кировабад. Опришко. Немедленно усильте охрану строительства рудника и других важных объектов города. Вам в помощь направляются сотрудники управления. Особое внимание уделите контролю железной дороги». Отправьте немедленно. Можете идти.

Когда дверь за дежурным закрылась, Гордеев, поднеся руку к глазам, щурясь, всмотрелся в циферблат часов, потом тряхнул головой, отгоняя сон. Волков и Мехтиев встали.

— Сидите, сидите, — Николай Семенович опустился в кресло, устроился поудобнее и потянулся к чайнику. — А, остыл уже… Ну, ладно. Пожалуй, отпущу-ка я вас теперь отдыхать, а то уж и рассвет скоро. Завтра до двенадцати свободны. А уж потом придется приналечь. — Допив холодный, ставший совсем черным напиток, он осторожно поставил пузатый стаканчик и сказал: — Сегодня уже из третьего района сообщают о перемещениях банд. Боюсь, что все может начаться раньше, чем мы ожидали. Придется нам… — Он помолчал, пожевал губами что-то невидимое. И решительно закончил: — Да и вам очень стоит поторопиться. Жду с докладом дня через три.

Однако ни через три, ни через шесть дней докладывать было нечего. После первых, казалось бы, удачных шагов выяснение практически зашло в тупик. Обнаружившиеся нити обрывались одна за другой.

Паспорт на имя Наджафова Ашрафа, 1892 года рождения, как и следовало ожидать, оказался поддельным. Однако довольно скоро по картотекам угрозыска удалось установить настоящее имя нарушителя, уточнить детали его прошлого.

Джебраилов Муса — так в действительности звали погибшего. А проживал он, во всяком случае до революции, в поместье многим памятного в те годы Джебраил-бека.

Бек, крупный и просвещенный землевладелец, наведывался в свои угодья не часто. Он принадлежал к тем кругам азербайджанской знати, в чьих поместьях вполне современные методы ведения хозяйства — система севооборотов, химические удобрения, породистый скот — противоестественно и страшно сочетались с жесточайшим, чисто феодальным угнетением крестьян. Для этого существовали управляющие и телохранители. Муса Джебраилов входил в их число.

Он был головорезом, готовым по первому слову хозяина, выполняя его волю, пойти на любое преступление. И не из преданности, а больше потому, что безнаказанность в этих случаях была гарантирована.

Джебраил-бек последний раз посетил родные места в 1915 году. Тогда он жил в Лондоне и приехал, чтобы оформить продажу нефтяных участков, которые сбыл незадолго до этого концерну Детердинга. Бек так и остался за границей, переезжая из одной европейской столицы в другую. Его приближенных крестьяне ненавидели лютой ненавистью, и после революции им пришлось несладко.

Ни при англичанах, ни при турках, ни при мусаватистах Муса Джебраилов так и не мог найти своего места в жизни.

Сначала он перебрался в Шушу и, похоже, был связан с контрабандистами, пытался заняться торговлей, потом вообще исчез на несколько лет и вновь обнаружился уже не на юге, а на западе республики, почти на границе с Грузией, в знаменитой своими виноградниками Акстафе.

В начале 1926 года кто-то из родственников устроил его заведовать магазином, но проработал он недолго. Совершил растрату, пытался бежать, был пойман, осужден, оказался в тюрьме в Закаталах. Однако сумел уйти из-под стражи и скрыться, по всей видимости, за пределы республики. Кто помогал ему в побеге, было неизвестно, и это наводило на размышления.

Еще одно обстоятельство очень насторожило Волкова. В день побега Джебраилова в поселке, неподалеку от границы, было совершено дерзкое, оставшееся нераскрытым убийство. Неизвестный преступник вырезал семью торговца, когда хозяин отлучился из дому всего на два часа, и, забрав ценности, сумел скрыться.

Торговец был родом из Закатал, где сидел Джебраилов, так что какую-то информацию о нем преступник легко мог получить в тюрьме.

Но все это, впрочем, оставалось пока в области чистых предположений, а главное — никак не приближало к разгадке того, зачем Джебраилов вернулся в Азербайджан.

Света Горчакова уже вторую неделю исполняла обязанности сотрудницы Бакинского городского адресного стола, оперативные работники, выделенные в помощь Волкову, за это время уже не раз по ее сигналу отправлялись вслед за людьми, разыскивавшими Наджафовых Ашрафов соответствующего возраста. И каждый раз возвращались ни с чем. Те, кто приходил за справками, искали (и находили) реально существовавших Наджафовых.

К началу четвертой недели Гордеев снова вызвал к себе Волкова и Мехтиева. Был он явно измотан, сух, пожалуй, даже резковат.

— Плохо работаете, Анатолий Максимович. На месте топчетесь. Уперлись в одну схему и за ее пределами не ищете. Не может, понимаете, не может быть, чтобы еще каких-то следов Джебраилов нам не оставил. Все его старые связи проверены?

— Так точно. — На лбу Волкова проступили капельки мелкого пота. — Из Закатал, Агдама подробные материалы получены. И в бывшем поместье — там теперь совхоз — тоже товарищи побывали. Единственный, кто пока молчит, уполномоченный в Акстафе. Запрашивал дважды, он в командировке сейчас.

— Сами почему туда не выехали?

— Так ведь здесь, в адресном, один за другим появляются люди, интересующиеся Наджафовым. Вот-вот наш должен обнаружиться, я так полагаю.

— Раз они до сих пор Джебраилова искать не стали, значит, сами и не начнут. Думайте, как подбросить им эту идею. Могу вам сказать, что нелегальная рация работает чаще, чем раньше. Не исключено, что это переговоры о связнике. Большим утешить не могу. Выезжайте в Акстафу немедленно. А вам, Мехтиев, придется на денек съездить к Орлову. Явился к нему с повинной старый контрабандист из местных и, похоже, говорит кое-что интересное. Его завербовал Мурсал-Киши Сеидов. Нельзя ли через этого контрабандиста подтолкнуть англичан на розыск Наджафова. Обсудите с Орловым. Прошу выполнять. — И Гордеев, видно, чем-то озабоченный, склонился над лежавшими на столе бумагами.

Волков молча повернулся, направился к выходу. Но Юсуф, который относился к Гордееву не просто как к начальнику, а как к другу и учителю, не выдержал. Он шагнул вперед и робко, совсем по-домашнему, мягко спросил:

— Николай Семенович. Может, что сделать надо?

Гордеев поднял голову, недоуменно посмотрел на него, видимо, не поняв, потом невесело, через силу улыбнулся.

— Ничего ты не сделаешь, сынок. Плохо у нас. Банда Гейдар-аги вышла из леса. Был налет. Есть жертвы.

IV

Из управления Юсуф вышел один, Волков остался готовить какой-то документ. Выехать на границу к Орлову надо было в этот же день. Поезд отходил вечером. Сборы предстояли несложные. Забежать домой, предупредить мать, взять чемоданчик со сменой белья и все. Юсуф решил зайти в адресный стол. Его не столько беспокоило возможное появление новых лиц, разыскивающих Наджафова Ашрафа — он знал, справятся и без него, — как хотелось повидать Свету Горчакову. Думал ли он, что эта девушка, которую впервые увидел год назад, так прочно войдет в его жизнь. Ему надолго запомнился день, когда он встретился с ней. Эта встреча была не совсем обычной. Юсуф дежурил по управлению.

Было семь вечера. Кабинеты и коридоры обезлюдели, все разошлись на обеденный перерыв. Юсуф одиноко бродил по коридору, не уходя далеко от комнаты дежурного. Он не любил время, когда вокруг не было людей. Задребезжавший телефонный звонок вернул его в кабинет. Из бюро пропусков сообщали: «Пришла девушка Света Горчакова, работница швейной фабрики, говорит, что имеет важное и неотложное сообщение». Юсуф терялся в догадках, в чем могло заключаться дело, о котором хочет сообщить эта девушка. Он с удивлением смотрел на щупленькую миловидную блондинку, которую скорее можно было принять за ученицу средней школы, чем за взрослую работницу.

— Садитесь, — указал он ей на стул и кивнул сотруднику бюро пропусков в знак того, что тот может уходить. — Что вы хотите сообщить нам?

— В городе находится сейчас бывший белый полковник, прибывший из-за границы. Его фамилия — Корнеев.

— Откуда вам это известно? — опросил Юсуф, всматриваясь в голубые глаза девушки. Чувствовалось, что она очень волнуется.

— Я его видела час назад на Торговой улице.

— Ничего не понимаю. Он ваш знакомый?

— Я его запомнила на всю жизнь.

— Вот что… Света, — посмотрел он ее имя в пропуске, — расскажите все по порядку. Начинайте с того, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Корнеевым?

— Мне надо начать с детства.

Глаза девушки вдруг наполнились слезами, и, сдерживая рыдания, она начала рассказывать. Рассказ Светы надолго врезался в память Юсуфа. Хотя был он сбивчив, нескладен, Юсуф словно вместе со Светой пережил все.

Света росла с отцом, мать умерла родами. В последний год первой мировой войны донского казака Матвея Горчакова — отца Светы, имевшего отсрочку по семейным обстоятельствам, призвали в армию. Света осталась в станице на попечении родственников. В 1918 году от казаков, вернувшихся с фронта, она узнала о гибели отца. Почти в каждой семье оплакивали смерть близких, и горе маленькой девочки прошло незамеченным. Свете исполнилось тогда десять лет. Она по-прежнему жила месяц-два то у одних родственников, то у других. Хата ее родителей пришла в полнейшее запустение, девочка почти не бывала там. И вот недалеко от их станицы развернулись бои с красными частями. Многие из станичников выступили в поддержку отрядов красных конников. Но их было слишком мало. Однажды ночью белогвардейский отряд ворвался в станицу. Запылали хаты. Девочка металась между домами, превратившимися в факелы, лизавшие своими оранжевыми языками черное небо. Но никому не было дела до девочки, каждый был занят своим несчастьем, пытаясь спасти из огня хоть что-нибудь из нажитого скарба. Обессилев, она забылась у завалинки чудом уцелевшего дома. Наутро через станицу потянулись телеги. На передней трепыхалось полотнище старой застиранной простыни с нашитым на ней крестом из красной тряпки. Это перебирался к югу полевой госпиталь белых. Сердобольная сестра Ксения, или как ее все звали — тетя Ксюша, заметила девочку и пристроила на повозку с медикаментами. Так именовали телегу с двумя бутылями йода, упакованными в ящики со стружкой, да со свертком плохо выстиранных, уже не раз использованных бинтов.

Расторопная и сметливая девочка пришлась по душе Ксении. Гражданская война разбросала белую часть, при которой находился госпиталь. Тетя Ксюша со Светой добрались до Баку, на родину Ксении. И потекла спокойная жизнь.

Ксения привязалась к послушной девочке и оставила ее при госпитале, хотя душевной близости у них не получалось. Света не могла забыть, что тетя Ксения была с теми, кто сжег родную станицу и о ком медсестра так часто и тепло вспоминала. Света слушала всегда молча, затаив свое отношение к этим ненавистным ей людям. Она не говорила о той ночи, хотя воспоминания о страшном пожарище никогда не покидали ее. Ксения ничего не подозревала. Она считала, что Света была тогда слишком мала. Света окончила среднюю школу. Неожиданно в Баку появился Мартынов, возлюбленный тети Ксюши, когда-то выхоженный ею от ран белогвардейский подпоручик. Мартынов стал частым гостем тети Ксюши. Света сразу узнала его. Не было сомнений, это тот офицер, который неотлучно находился при бородатом великане. Бородатый свирепо понукал солдат, поджигавших хаты, и наотмашь рубил шашкой метавшихся в ночном пожаре женщин и стариков. Мартынов отсидел в тюрьме за свои злодеяния и приехал в Баку, а полковник Корнеев, тот бородатый великан, успел бежать за границу. Скоро Мартынов перешел к тете Ксюше. Света не захотела жить с ним под одной крышей и, придумав предлог, ушла. Тетя Ксюша особенно не возражала. Уже взрослая девушка, конечно, стесняла новобрачных. Света поступила на швейную фабрику и поселилась в общежитии.

— На днях иду с работы по Торговой улице, смотрю — на противоположной стороне стоят и разговаривают Мартынов и Корнеев, — рассказывала Света. — У меня ноги отнялись, хочу двинуться и не могу, еле справилась с собой. Сразу его узнала, хоть прошло столько лет и он сбрил бороду. Ну, думаю, вернулся ты из-за границы не с добрыми делами. Мартынов рассказывал, что Корнеев играл важную роль в белогвардейской организации за границей.

По дороге к адресному столу вспомнил Юсуф и о том, как он вместе с Волковым брал Корнеева и как тот успел всадить в него пулю. В больнице Юсуфа оперировали, потребовалась кровь, и первой, кто дал ему свою кровь, была Света. «Мы теперь родные по крови», — шутила она потом. Вспомнил сомнения Светы, когда ей предложили пойти на работу в органы, и как он убеждал ее согласиться.

В адресном столе ничего интересного не произошло. Света скучала у окошка. Она была рада приходу Юсуфа, но ее радость моментально улетучилась, когда узнала, что он уезжает вечером.

Юсуф сел рядом, решив подождать окончания ее работы. «Сегодня обязательно надо поговорить серьезно, а то Света все переводит в шутку», — думал он.

В это время вышел из кабинета начальник адресного стола.

— Товарищ Мехтиев, вас просят к телефону.

Вернувшись, Юсуф с печальной улыбкой сказал Свете:

— Звонил Волков, чтобы я сейчас же шел в управление. Гордеев хочет, что-то поручить дополнительно в связи с моей поездкой.

V

Агри — так называлось селение, расположенное в одном из боковых ущелий у верховий бурного, стремительного Агричая. Но жителей деревни в здешней округе именовали обычно не агрийцами, что вполне соответствовало бы местным традициям, а фундукчи. Главным источником их доходов был сбор дикого ореха — фундука.

Густые заросли орешника начинались сразу же за огородами и, выстилая крутые склоны ущелья, уходили далеко вверх. Под их покровом скрывались осыпи, расщелины и валуны, они сглаживали рельеф, придавая ему мирную плавность, и лишь кое-где одинокими рифами выдавались над орешником источенные ветрами вершины скал.

Обычно в эту пору года лес не бывал безлюдным. На бесчисленных зигзагах тропок можно было встретить стайку мальчишек, спешивших добрать последний урожай фундука; мужчину, погонявшего ишака, по самые уши завьюченного тугими связками с сеном альпийских лугов; старика, волочившего свежесрубленный куст, на который, как на санки, были уложены вязанки колючего хвороста.

Но в этот день все взрослое мужское население деревни собралось на маленькой площади у наполнявшегося из родника бассейна, под раскидистыми ветвями могучих, старых, как сами горы, чинар. Собралось не по своей воле. Весь день в селении хозяйничала банда Гейдар-аги.

Банда захватила Агри под утро, когда даже самые работящие из хозяев еще не выходили к скотине, а петух дедушки Рза, заменявший в селении муэдзина, еще не возвещал о приближении времени первой молитвы. Банда захватила село умело, по чьей-то хитрой подсказке, без лишнего шума и почти без потерь.

Спешившиеся всадники, оставив на дороге конную заставу, крадучись пробрались по опушке, потом разом, как загонщики, вышли из леса и окружили дворы сельских активистов. Протяжный посвист главаря — сигнал к атаке. Четверо из пятерых бойцов самообороны, даже не успев взяться за оружие, были схвачены.

Удалось вырваться лишь Фархаду, комсомольцу, молодому силачу и отчаянному наезднику. Воротившись домой поздно вечером и не желая тревожить родителей, он заночевал в сарайчике, служившим и конюшней и сеновалом. Наган был при нем, и, когда приклады бандитских винтовок забухали в двери его дома, Фархад не растерялся.

Мгновенно взнуздав своего Карабаха, он вскочил на него тут же в сарайчике, толчком распахнул настежь хлипкие воротца и с места бросил скакуна в галоп. Бандита, кинувшегося ему наперерез, Фархад сбил конем, второго, уже вскидывавшего винтовку, опрокинул выстрелом в упор и, пригнувшись, перемахнул через низенький глинобитный дувал. Бросив неоседланного Карабаха, беглец скрылся в густой чаще на той стороне ущелья. Преследовать его было почти бесполезно, да и небезопасно.

Разъяренные неудачей бандиты хотели было сорвать злость на семье Фархада, но Гейдар-ага запретил. Жены у Фархада по молодости лет еще не было, а обидеть стариков значило восстановить против себя всю деревню. Этого главарь банды пока не хотел.

Схваченных активистов заперли в надежном каменном амбаре местного кулака Сеид-Аббаса, сам Гейдар-ага вместе с несколькими приближенными тоже расположился у него в доме, очень долго мылся, потом ел плов, пил чай, отдыхал. Фархаду нужно было немало времени, чтобы по чащобам закатальских лесов добраться до ближайшего селения, и бандиты не торопились.

Лишь к вечеру, когда тусклое серебро вечных льдов на вершинах гор, будто подсвеченное изнутри, начало наливаться тревожным багрянцем заката, Гейдар-ага велел собрать на площади сельчан.

Ждали его долго, в полном молчании. Наконец, тяжелые, окованные железом ворота распахнулись, и со двора Сеид-Аббаса вырвалась группа всадников. Горяча коней, вздымая клубы пыли, они проскакали по площади и рассыпались по сторонам, на ходу сдергивая с плеч карабины. Следом показался и сам Гейдар-ага.

Горбоносый, пышнобородый, с изрытым оспой лицом, он обратил бы на себя внимание в любой толпе. Низко надвинутая на лоб серая каракулевая папаха сливалась с полуседыми бровями, взгляд был тяжелым, настороженным, движения степенны, но полны сдерживаемой силы.

К бассейну он подъехал не торопясь, приложив руку к сердцу, поклонился старикам, но не сошел с коня.

— Братья мусульмане, — Гейдар-ага был явно простужен, и оттого голос его звучал хрипло и глухо. — Все вы знаете, что я и мои люди подняли знамя священной войны в защиту веры и наших старых, добрых обычаев. Скоро, очень скоро под этим зеленым знаменем встанут тысячи богатырей. Уже поднимаются мусульмане в других уездах, уже пылают дома отступников, которые на земле наших дедов и отцов хотят завести порядки нечестивцев, затоптать законы шариата. Но пока мне нужна помощь людьми и продовольствием. Я знаю, вы простые честные крестьяне, привычные к топору и мотыге. Стрелять вы умеете в воздух, да и то только на свадьбах, а пара крепких буйволов вам дороже боевого коня. Но, может быть, среди вас найдется настоящий мужчина, который захочет стать в ряды братьев по вере? Кто не боится выступить в защиту ислама с оружием в руках, пусть выйдет вперед. Мы дадим ему коня, шашку и винтовку, мы выведем его на дорогу освобождения.

Гейдар-ага смолк и, подбоченясь, чуть тронул коня каблуками. Сдерживаемый сильной рукой, жеребец заплясал на месте, далеко отбрасывая сухие точеные ноги, брызгая из-под копыт мелкой щебенкой. Толпа настороженно молчала. Потом из ее рядов решительно выдвинулся парень лет двадцати в добротном суконном архалуке. Это был племянник Сеид-Аббаса.

Низко поклонившись Гейдар-аге, он стал рядом с ним и вызывающе обвел толпу взглядом. Словно отвечая на этот вызов, вперед вышел еще один человек. Одет он был бедно, почти нищенски.

— А, Керим-бездельник, — негромко, но явственно донеслось из толпы. — Вором он был, вором и остался, такому прямая дорога в лес.

Гейдар-ага качнулся в седле, рука его легла на кобуру маузера, но благоразумие, видимо, победило. С недоброй усмешкой он обвел крестьян пристальным, сверлящим взглядом, прищурился.

— Вы сказали, я слышал, — негромко, угрожающе произнес он. — Керим мой старый друг и честный мусульманин. Кто-то из вас обидел его, Я не буду спрашивать кто — не годится правоверному выдаватьсвоего соседа. Но, — Гейдар-ага повысил голос, — по закону гор обида должна быть оплачена выкупом или кровью. Мне не хочется проливать мусульманскую кровь. Каждый очаг заплатит за обиду хлебом, мясом, рисом. Вы будете привозить это сами. Раз в неделю. В урочище Трех Дубов. Вы слышали, я сказал.

В толпе раздался приглушенный ропот.

— Кто будет уклоняться, тот враг ислама! — выкрикнул Гейдар-ага. — А что случается с врагами, вы увидите сейчас здесь.

Хлопнув в ладоши, он отдал какое-то приказание одному из охранявших его всадников и медленно отъехал в сторону. Бандит пронесся по улице, круто осадил коня у ворот Сеид-Аббаса, спешился…

Через несколько минут на улицу вывели тех, кто сидел в амбаре. Следом появилась обычная арба на высоких деревянных колесах, запряженная парой сытых, круторогих буйволов. Крестьяне, собравшиеся на площади, с тревогой и недоумением следили за приближавшейся процессией.

Связанных активистов тащили почти волоком, продев под стянутые на груди ременные путы арканы, концы которых были привязаны к седлам коней, ехавшие сзади бандиты подгоняли их нагайками, ударами прикладов.

Их подвели к чинарам, втащили на арбу.

— Керим! — еще более хрипло, чем прежде, сказал-выдохнул Гейдар-ага.

Зверски осклабясь, Керим кивнул и перебросил через крепкую ветвь чинары веревку с петлей на конце. Толпа глухо ахнула. Один из аксакалов выступил вперед и, пытаясь придать своему голосу твердость, произнес:

— Недоброе дело убивать людей, которые ничем тебя не обидели. Побойся аллаха, Гейдар-ага, у каждого из них есть дети.

Свистнула плеть. Аксакал отступил, пошатываясь, прикрыв рукой обожженное ударом лицо.

— Отец! — В гуще толпы водоворотом вскипела короткая схватка, и, отшвыривая пытавшихся удержать его крестьян, оттуда вырвался какой-то юноша, почти мальчик. В несколько скачков он оказался у стремени Гейдар-аги, рванул из-за пазухи тускло блеснувшую сталь…

Бледные в предзакатном свете вспышки выстрелов отшвырнули его на каменистую землю. Он упал навзничь, перевернулся, еще не понимая, что произошло, приподнялся на локтях, пытаясь дотянуться до выпавшего ножа, и снова рухнул. На выцветшем холсте залатанной рубахи проступили два бурых пятна.

Гейдар-ага сунул маузер в кобуру, круто повернул коня, жестом показал Кериму, что пора кончать, и медленно поехал с площади. Главарь был явно недоволен собой. Рассчитывать на поддержку в этой деревне уже не приходилось.

Час спустя длинная вереница всадников проследовала через деревенскую площадь. К седлам были приторочены бараньи туши, мешки с рисом, мукой, овощами. Отдохнувшие кони даже с грузом шли в гору легко, без понуканий. Лишь приближаясь к старой чинаре, они начинали тревожиться, шарахались, испуганно храпели. Почти каждый из бандитов вел в поводу запасную лошадь. Все они тоже были навьючены припасами, награбленными в деревне. А к седлу пегой, доверенной Кериму, был приторочен обернутый в бурку длинный сверток. Это были винтовки активистов. Гейдар-ага уходил в горы.

Уходил зверь, свирепый, хитрый и осторожный, каким бывает барс, упущенный неопытным охотником и уже никогда не забывающий о своей встрече с человеком, умеющий обойти даже самые надежные ловушки.

А в это время на окраине маленького пограничного городка, лежащего далеко к югу от Агричайского ущелья, городка, уже знакомого читателям по поездке Волкова и Мехтиева, происходили события, имевшие самое непосредственное отношение к судьбе закатальского «барса».


…К городку шел сухопарый, высокий, чуть сутуловатый старик. В аккуратно подстриженных усах, в густой шевелюре ни сединки; обветренная, загорелая кожа туго обтянула острые скулы, и только у глаз собирались веером мелкие морщинки.

Войдя в город, он наискось пересек улицу и присел на корточки у арыка в тени чахлой акации. С минуту посидел неподвижно, будто что-то разглядывая на подернутой мелкой рябью поверхности мутного желтого потока, потом бережно опустил на землю тяжелый хурджин и стал приводить себя в порядок.

Распустив ремешки, старик снял сыромятные чарыхи, вытряхнул песок, затем так же неспешно стянул толстые, ковровой вязки шерстяные носки, выбил из них дорожную пыль и снова обулся. Потом умылся, зачерпывая воду корявой ладонью, посидел, ожидая, пока обсохнет лицо, поймал несколько вялых лепестков, принесенных говорливым ручейком. «Али-Аббас опять не успел вовремя снять свои розы», — печально произнес он. Просидев у воды еще несколько минут, он решительно поднялся и, взвалив на плечо хурджин, зашагал к центру.

Остановился он у глухого глинобитного забора, прорезанного узкой калиткой, и, едва взялся за висевший на ней молоток, как за оградой раздался злобный лай пастушьей овчарки.

— Молчи, Шайтан! — прикрикнул гость, и лай тотчас же сменился радостным повизгиванием. Дом явно не принадлежал старику. И все-таки его здесь знали. Заскрипел засов, навстречу вышла молодая женщина.

— Это вы, отец? Заходите, пожалуйста.

Она хотела было снять с плеча свекра хурджин, но тот отмахнулся.

— Дома Касум?

— Недавно пришел, в больнице был. Да вы проходите, проходите…

А с веранды уже спешил мужчина лет тридцати, высокий, сухопарый, подвижный. Правая рука его, схваченная свежими бинтами, покоилась на перевязи, неумело завязанной под воротником полувоенной гимнастерки.

— Салам, ата! Хороший день сегодня у меня: ты пришел.

Не отвечая на приветствие, старик указал на перевязанную руку сына.

— Это откуда? Случилось что?

— Совсем ничего, ата-джан, — Касум смущенно улыбнулся. — Так, пустяк, немножко царапнуло.

— Стреляли в тебя? — старик не пытался скрыть своего волнения. — У тебя кровник есть?

— Что ты говоришь, отец, — Касум нахмурился. — Я комсомолец, какие кровники могут быть! Бандиты стреляли.

— Почему бандиты? Ты что, милиция, огепеу? Ты ветеринар, твое дело барашков лечить. — Отец никак не мог успокоиться.

— Правильно, ата. Только я еще и боевик районного отдела АзГПУ. Вот погляди.

Почтительно поддерживая старика под локоть, Касум привел его в комнату. На почетном месте, между нишами, заменявшими в доме шкафы, висели на гвозде короткая кавалерийская винтовка и кожаный патронташ.

— Видишь, оружие доверили.

Отец покачал головой.

— Да поможет тебе аллах в этом опасном деле, сынок.

— Э-э, отец, кто из Расуловых боялся опасных дел? Ты ведь тоже… Ох, ата, ата. Сколько раз мы с тобой говорили. Моя опасность государству на пользу, твоя — ему во вред.

— Ну, ладно, ладно, — старый Расулов только сейчас вспомнил о своем грузе. — Позови Гюльнару, пусть возьмет хурджин. Мать там прислала варенье-маренье, еще кое-что. А мне с тобой поговорить надо.

Молчаливая Гюльнара приняла хурджин, бесшумно ступая, накрыла в задней, самой прохладной комнате стол. Но ни кюкю — яичница со свежей зеленью, ни долма — голубцы из виноградных листьев, ни даже густой, цвета старого червонного золота мед горных пчел ни привлекли внимания старого Расулова.

Поджав под себя ноги, он сидел за низким круглым столиком, крошил на скатерть свежий, домашней выпечки чурек и, равномерно покачиваясь, рассказывал сыну о том, что произошло с ним на днях по ту сторону границы.

— Ты знаешь, товары свои я сбывал муаджиру[19] Кули-заде. Много лет знаю этого человека, всегда думал — хороший, чуткий человек. Оказался — змея двухголовая. Когда я бывал у него в доме, он всегда хорошо принимал, о семье расспрашивал, совсем как родственник. Я ему о тебе говорил, о Гюльнаре тоже, как живете, где работаете, про ее паспортный стол. Почему не рассказать? Прошлую пятницу пошел опять на ту сторону. Оставались у меня кольца золотые, хотел продать, корова старая совсем. Думаю — схожу последний раз, потом брошу это дело, раз ты так просишь. Все хорошо было, только в лавке Кули-заде еще один человек меня ждал. Почтенный с виду, посмотришь — тоже купец, только с носом у него нехорошо, лошадь, видно, ударила, сломала. Мурсал-Киши Сеидов его зовут, я это потом узнал. Поговорили мы с ним, как полагается, а потом стал он меня спрашивать, как думаешь: про кого?

— Откуда мне знать, ата, — в голосе Касума звучала плохо скрытая тревога.

— Не удивляйся, о Гюльнаре. Достань, говорит, через сноху три чистых бланка советских паспортов и принеси нам.

— Ну, а ты что сказал?

— Я сказал: как я могу это сделать? Сноху за пропажу паспортов арестуют. Я этим не занимаюсь, говорю, мое дело — товар принес, унес, заработал немножко.

— Вот видишь! — Касум, не выдержав, вскочил на ноги, заходил по комнате, бережно поддерживая растревоженную руку. — Вот тебе и «товар». Мурсал-Киши этот наверняка с бандитами связан, а может, с кем-нибудь и похуже. Ай, в какое ты дело попал, отец! Ну, а что потом?

— Потом они мне грозить, понимаешь, стали. Мурсал-Киши сказал: Кули-заде сейчас меня полиции отдаст, скажет — я контрабандист, и сгнию я в тюрьме на чужой земле. «Мурсал-Киши верно говорит, соглашайся, Гасан, — поддакивал этот внук шакала Кули-заде. — Мы научим тебя, как сделать с паспортами, чтобы Гюльнара в стороне осталась». Я подумал-подумал, решил, все равно так они меня не выпустят. «Ладно, — говорю, — пиши бумагу».

— Какую еще бумагу? — встревожился Касум.

— А, понимаешь, они так сказали, в бумаге написано, за что я деньги у них получил, если обману, они ее сюда в гепеу перешлют.

— И ты подписал?

— Зачем подписал, сказал: «Неграмотный я, палец приложу, ладно».

— Ну, подписать или палец — это разница небольшая, — пробормотал Касум.

— И я так думаю, сынок, — согласился Расулов-старший. — Потому и пришел к тебе прощаться.

— Прощаться?

— Я, конечно, плохой человек, через границу ходить никакая власть не разрешала, только бандитам помогать, которые в моего сына стреляют, амбары крестьянские жгут, я не буду. Иранцы говорят: «Нож не режет свою рукоятку». Решил так: пойду к начальнику, пусть меня сам в тюрьму сажает. Посижу, выйду, контрабанду брошу, хозяйством заниматься стану. Я на этой земле родился.

VI

Часов около пяти невысокий блондин лет пятидесяти, в светлом полотняном костюме, соломенной шляпе и больших круглых очках, делавших его похожим на старую сову, приехал на фаэтоне на улицу Камо, отпустил извозчика и, внимательно осмотревшись, свернул в боковой переулок с неудобопроизносимым названием — Третий Нижнеприютский. Также называлась раньше и улица, на которую он выходил, но ее переименовали, а про переулок забыли.

Дойдя до своей калитки, человек-сова достал ключ, потоптался, старательно «не попадая» в прорезь замка, тем временем зорко оглядел пустынный переулок и исчез за высоким, выложенным из камня забором.

Маленький дворик утопал в зелени. Могучий великан-карагач, словно папахой, накрывал его своей раскидистой кроной, вдоль забора топорщились благородные лавры, на веранду, где хлопотала у керосинки сгорбленная морщинистая старуха, протягивал узловатые ветви старый орех.

Увидев жильца, старушка укоризненно покачала головой.

— Опять вы дома не ночевали, Аркадий Иванович. Все по друзьям, а годы-то немолодые.

— Задержался, тетя Даша! Выходной сегодня! — громко, отчетливо произнес жилец — старушка была глуховата. И, помолчав, добавил: — Заигрался в нарды, а поздно идти не хотелось.

Войдя в комнату, жилец тети Даши с отвращением содрал с себя влажную тенниску и плюхнулся на диван, блаженно щурясь от прикосновения к его прохладной кожаной обивке. Ощущение было почти такое же, как будто он опустился в ванну, без которой он по-настоящему страдал.

Впрочем, если уж быть совершенно точным, больше всего в последнее время человеку в очках не хватало душевного спокойствия, уверенности в том, что и этот год для него окончится вполне благополучно. То ли начали сдавать нервы, то ли работать действительно стало намного трудней, но только уже давно человек, числившийся в сверхсекретных картотеках Интеллидженс сервис под номером 015, пребывал в постоянном мрачном напряжении.

Его раздражало все. И эта комната, размалеванная по потолку дурацкими толстобокими гуриями, которые с грацией бегемотов кутались в прозрачные накидки, и весь этот город. А главное — люди! Несговорчивые, бесконечно упрямые, они были очень трудным материалом со своей фанатичной верой, что строят лучшую жизнь и что все происходящее вокруг — свидетельство больших и важных для них перемен…

Собственно говоря, эти перемены замечал и он сам. Опытный разведчик и по долгу службы неплохой экономист, 015 в своих сводках отдавал должное быстрому строительству новых промыслов, первым успехам крестьянских кооперативов, возникновению институтов, заводов, рудников.

Но почему судьба какого-нибудь Дашкесанского рудника волнует и выпускника мединститута, и просоленного морскими ветрами боцмана с танкера-водовоза на линии Баку — Красноводск, этого жилец тети Даши понять не мог, несмотря на свой опыт и умение разбираться в людской психологии.

«Русский этап» его карьеры начинался в Петрограде, еще в дореволюционное время. Сын английского офицера и русской дворянки, воспитанной в Англии и вышедшей там замуж, 015 еще в юношеском возрасте обратил на себя внимание Интеллидженс сервис. Отличное знание русского языка и влиятельные родственники в России по линии матери сыграли решающую роль в дальнейшей судьбе юноши. Незадолго до начала первой мировой войны его мать умерла, а отец, не без участия Интеллидженс сервис, был командирован в Индию, где предстояла служба почти в походных условиях. Сына пришлось отправить к родным в Россию. Английское имя Майкл русские родственники сменили ему на Михаил, прибавили отчество и дали родовитую фамилию матери. Преображенный Майкл начал свою карьеру в царской армии. К концу войны с кайзеровской Германией он был поручиком и подвизался в генштабе, правда, на небольшой, но открывающей доступ к довольно интересным документам должности.

Гражданская война разметала сановитых родственников Майкла по всему свету, но он не последовал за ними. Он оказался в стороне от активных мероприятий английской разведки в России: от белогвардейских заговоров, восстаний. В порядке политики «дальнего прицела» его готовили для других «дел». Царский офицер в небольшом чине в силу своих прогрессивных убеждений встал на сторону Советской власти. Как бывшего генштабиста его использовали в качестве военспеца в штабе Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В 1920 году Майкл был инструктором, готовил молодых командиров для работы в оперативном управлении штаба, но сам непосредственного отношения к делам этого управления не имел. Такое положение мало устраивало шефов Майкла, и он получил указание «подобрать ключи» к секретам главного штаба красных.

Из всех своих учеников особое внимание Майкл уделял наиболее способному — Шлемову. Он не принимал участия в шумной компании своих коллег по занятиям у Майкла. Со стороны даже казалось, что он сторонился товарищей. Майкл заметил, что Шлемова что-то угнетает, и стал всячески сближаться с ним. Он наткнулся точно на ледяную глыбу. Много положил Майкл труда, прежде чем сумел зазвать его к себе в гости. Жил Майкл в небольшой двухкомнатной квартире. На валюту, которой снабжали его шефы, можно было приобрести многое, чего не купишь за обычные деньги. Радушный прием, обстановка, умело направленная беседа и хороший коньяк сделали свое дело.

— Меня беспокоит судьба родителей. Они поддались общей панике и ринулись за границу. А каждому из них за пятьдесят. Как устроились там? Живы ли? Почему я их не остановил тогда? — откровенничал захмелевший Шлемов.

— Надо попытаться разыскать их, — подал совет Майкл.

— Но как? Они не знают, где я сейчас, и мне нельзя искать их официально… Я скрыл, что мои родители за границей… Надеюсь на вашу порядочность, — спохватился Шлемов.

— Можете быть совершенно спокойны.

— Мне иногда хочется пойти к нашему комиссару и рассказать все. Он умный человек, поймет. Тем более, что отец инженер, никогда политикой не занимался и к классу эксплуататоров не принадлежал.

— Ни в коем случае. Откуда вы знаете, что делает ваш отец сейчас и какое занимает положение. Надо сначала списаться с ним.

— Но как?!

— Раз вы поверили в мою порядочность, и я поверю в вашу… У меня родственники в Англии и Франции, с которыми я поддерживаю переписку через двоюродную сестру, проживающую в Москве. Могу помочь вам найти родителей.

— Буду вам признателен, — после небольшой паузы сказал Шлемов. — Моего отца зовут Никодим Степанович Шлемов. Выехали родители в Париж. Там по улице Рамбюто, 15 проживает дальняя родственница матери Сусанна Цвеклинская, полька по национальности.

После этого разговора Шлемов стал сторониться Майкла. Отказывался от настойчивых приглашений зайти в гости и даже часто пропускал занятия. Майкл понял, что Шлемов сожалеет о сказанном. Но отступать Майклу было нельзя. Шлемов имел доступ как раз к тем документам, которые интересовали лондонских шефов Майкла. Прошел месяц, и из Лондона Майклу прислали письмо от отца Шлемова, адресованное сыну.

Когда Майкл сказал, что пришло письмо от отца, Шлемов без всяких колебаний согласился прийти за ним.

На бледном лице Шлемова выступили ярко-красные пятна, когда он читал письмо отца.

Майкл с интересом наблюдал за ним. Он знал содержание письма.

Мой сынок, мое сокровище! Меня уверили, что ты жив и здоров. Мы с мамой благодарим всевышнего ежечасно, ежеминутно за счастье, посланное нам. Напиши, сынок, сейчас же. Весть от тебя вернет твоим старикам интерес к жизни.

Буду краток. Меня просили об этом. Мы, слава богу, устроены хорошо и не нуждаемся. Не хватает рядом тебя. Теперь все наши мысли будут о свидании с тобой. Какое счастье, если ты сумеешь выбраться оттуда. Эти добрые господа, нашедшие нам тебя, обещали помочь. Обнимаем и крепко целуем твои родители.

С минуту стоял Шлемов задумавшись.

— Разумеется, я должен как-то оплатить эту услугу «добрых господ»? — спросил он.

— Ерунда, несколько цифр из наметок вашего сектора.

Не ответив, Шлемов круто повернулся и вышел из комнаты.

«Все пропало. Этот психопат передаст письмо комиссару и расскажет обо мне», — молнией пронеслось в голове Майкла. И только то, что Майкл ни на минуту не сомневался в своем предположении, спасло его. Буквально через несколько минут он перешел на нелегальное положение. Стараниями английских шефов он был включен в дополнительный список немецких военнопленных и в затасканном мундире немецкого лейтенанта выехал в Германию.

С тех пор Майкл прошел суровую школу и не оступился ни разу. Потом его заслали в Баку. В 1928 году Майкл в платье азербайджанского крестьянина нелегально перешел советско-иранскую границу и по сфабрикованным Интеллидженс сервис документам на имя Аркадия Ивановича Юдина обосновался в Баку. В его задачу входило восстановление старых английских связей и регулярное освещение хода развития нефтяной промышленности, организация саботажа, диверсий. Но хотя теперь он был уже профессионалом высокого класса, работалось ему много труднее, чем прежде.

Чувство не личной обреченности, а полной исторической бессмысленности того, что приходилось делать, все чаще и чаще овладевало Аркадием Ивановичем. Он понемногу опускался, забросил гимнастику, начал попивать, обрюзг.

Доведенные до автоматизма навыки пока еще надежно оберегали его от роковых оплошностей.

Проспал Аркадий Иванович довольно долго. Солнце давно уже зашло, когда он, будто поднятый звонком будильника, вскочил. Было ровно восемь. До сеанса связи оставалось еще достаточно времени, вполне можно было успеть приготовить очередную сводку.

Аркадий Иванович запер дверь, достал из ящика стола отвертку и, подойдя к изразцовой печи, начал методично вынимать из облицовки голубоватые прохладные плитки. Одна, другая, четвертая… Через несколько минут открылся глубокий тайник, в котором стаял аккуратно упакованный радиопередатчик. Аркадий Иванович поставил его на стол, подключил к сети, соединил с куском провода, поддерживающего над окном плотную штору, — это была антенна, надел наушники, Еще раз посмотрев на часы, он тронул верньеры. Чуть потрескивая, засветились лампы, блестящая игла стрелки поползла по прорези шкалы, рука привычно легла на ключ.

«Я БРС… Я БРС… Прием… Прием…» — неслось в эфир.

Через две минуты в наушниках послышался частый писк ответной морзянки. Длинная колонка аккуратно, по-бухгалтерски выписанных цифр быстро вырастала на гладкой бумаге. Последние несколько знаков он не стал записывать. Они бывали в каждой радиограмме и означали: «Да хранит вас бог, Уильям». Брезгливая усмешка скользнула по обрюзгшему лицу, когда он услышал давно знакомое сочетание точек и тире. Упоминание о боге со стороны шефа, который не моргнув глазом посылал на смерть десятки людей, звучало по меньшей мере неуместно. Но таковы были традиции старой школы, давно уже вызывавшие у Аркадия Ивановича только недобрую усмешку.

Закончив сеанс и убрав рацию, он снял с полки томик Диккенса, служивший ключом к коду, и стал расшифровывать радиограмму.

«Необходимо изыскать возможность самостоятельно связаться с Гейдар-агой, оперирующим в Закатальских лесах, передать ему известный склад № 4, совместно наметить меры по расширению движения. Ликвидация отдельных советских представителей в деревне — акция, не дающая должного эффекта. Очень важно организовать объединение повстанцев в Закаталах с отрядами Саттар-хана, Али Нияза, направить их на более серьезные действия. При получении вами таких возможностей дадим подробные указания. Связаться с Гейдар-агой надо не позднее первой половины октября. Ждем ваших предложений. В настоящее время повторная присылка средств представляется затруднительной. По достоверным сведениям, Наджафов-Джебраилов находится в Баку. По возможности примите меры».

Аркадий Иванович дважды прочитал радиограмму и задумался.

Положение осложнялось. Подключаться к руководству действиями повстанцев без достаточно надежного контакта с начальством по ту сторону границы было делом почти бессмысленным. Работа же на рации, питаемой от обычной электросети, требовала частой смены квартир, а деньги были на исходе. Приниматься за розыски Наджафова-Джебраилова Аркадию Ивановичу очень не хотелось. «Проклятый святоша. Беспокоится о червонцах, которые дал Наджафову. Ревизии боится, — пробормотал он, не замечая, что ругает шефа на том самом языке советского служащего, который вызывал у него язвительные насмешки. — Но сам я в это дело не полезу. Шалишь…»

Робкий стук в дверь прервал его размышления. Тетя Даша звала ужинать.

Сунув радиограмму в карман, Аркадий Иванович вышел на веранду. Над обеденным столом в неярком свете лампы сновали редкие осенние мошки. Старушка уже поставила блюдо с пловом, графинчик, прибор. Но сразу сесть за стол не пришлось. От калитки донесся громкий стук молотка о железную скобу. Пришлось идти открывать.

— А, Эюб! — с некоторым оживлением произнес он, впуская гостя. — Пришел вовремя, тетя Даша отличный плов приготовила. Кстати, есть о чем и поговорить, я уж и сам думал тебя вызвать.

— Сказано: дающий сразу — дает вдвойне. Я голоден, как эскадрон кавалеристов, — широко улыбнулся вошедший, протягивая хозяину жесткую ладонь.

Аркадий Иванович с завистью окинул взглядом Эюба. Смуглый, курчавый брюнет, подтянутый, широкоплечий, он был одних лет с Аркадием Ивановичем, но казался значительно моложе. Четким, размеренным шагом Эюб Гусейнов направился к веранде. Белая рубашка, подпоясанная кавказским ремешком, галифе и мягкие козловые сапоги, туго обтягивавшие икры, удивительно шли к его стройной фигуре.

Они уселись за стол. Старуха поставила второй прибор.

— Повар офицерской кухни в «дикой дивизии» тоже неплохо готовил плов. Но угощал им только по большим праздникам, — сказал Гусейнов, накладывая на тарелку плов, желтый от шафрана.

— Что за привычка — где надо и не надо поминать о «дикой дивизии»? Служба в этой «контрреволюционной националистической части», как теперь ее именуют, не делает тебе особой чести в глазах нынешних хозяев.

— А мне плевать. Я горжусь тем, что был офицером, — нахмурившись, ответил Гусейнов.

— Гордись на здоровье, но про себя. В твоем положении незачем привлекать лишнее внимание. Выпьем?

Первая часть ужина прошла в молчании. Но Гусейнов, непривычный к алкоголю, вскоре раскраснелся, подобрел.

— О чем хотел поговорить, Аркадий Иванович? — спросил он, откидываясь на спинку стула и закуривая, — Плов хорош, курица нежна, как пери[20], но наше дело мужское — о делах забывать нельзя.

— Вот прочти, — Аркадий Иванович передал Гусейнову радиограмму.

Тот внимательно прочел ее и вернул Аркадию Ивановичу. Он сложил листочек, чиркнул спичкой, поджег и положил в пепельницу.

— Ну и что ты обо всем этом скажешь, Эюб?

— Вести эскадрон в атаку я умею. Штаб, если будет нужен, тоже организую. Учить людей воевать — пожалуйста. Но лазить по кустам, искать этого Гейдара? Избавьте! Он что, сумасшедший, твой Уильям?

— Нет, он кадровый офицер разведки. Задание очень сложное, верно. Но если мы категорически будем настаивать, что без связного, знающего Гейдар-агу, не можем наладить работу с повстанцами, шеф что-нибудь придумает, — Аркадий Иванович налил себе еще, залпом опрокинул рюмку. — Он, видимо, не представляет себе, что значит связаться с бандой, которая скрывается в лесу. Да еще найти главаря, заставить себе поверить! И все-таки надо поискать такие пути.

— Ха! Разве я говорю, не надо? Что решишь, скажи, тогда делать буду. Ты меня знаешь. Слушай, Аркадий Иванович, — голос Эюба стал мягок и вкрадчив. — Понимаешь, я опять на мели. Ты не сможешь…

— Больно часто ты попадаешь на мель, — недовольно проворчал Аркадий Иванович, но тут же полез за бумажником. — Но учти: это последние. Запасы мои на исходе, а когда будет перевод, никому не известно.

— Слушай, Аркадий Иванович! А может, я найду все же Наджафова? Обидно мне, честное слово, обидно, мы тут сидим без гроша, а этот осквернивший могилу отца кутит на наши деньги. Ну позволь поищу. Он у меня… — Эюб выразительным жестом положил на край стола литой кулак.

— Не хочется мне в это влезать… — Аркадий Иванович какое-то время молчал. Потом пристально посмотрел на Эюба. — А впрочем, попробуй, — произнес он, явно думая о чем-то своем. — Попробуй.

— Очень осторожно сделаю.

— Надо менять квартиру, — сказал Аркадий Иванович.

— Зачем менять? Такой плов тетя Даша готовит! Не надо.

— Перестань паясничать. У меня правило: больше пяти сеансов с городской квартиры не проводить. Два уже были. Так что съезжать придется. Ладно. Займись Наджафовым. Только по-умному. Сделаем так…

И Аркадий Иванович начал излагать свой план.

VII

Майор английской разведывательной службы Коллинз, живший в Иране под видом дипломата, гулял недалеко от здания тегеранского аэропорта. Самолет, который он приехал встречать, запаздывал. На нем должен прилететь старый друг и коллега Коллинза Роберт Кемпбелл. Давно они не виделись. Да, пожалуй, с тех пор, как расстались в Бомбее почти десять лет назад. Эх, Бомбей, Бомбей, прекрасный город, невольно вспомнил Коллинз. А сколько было волнений и неприятных переживаний перед поездкой туда. Ведь с Бомбеем обыкновенно связывалось представление о чуме, избравшей его своим постоянным местопребыванием. Но все это оказалось выдумкой. Когда Коллинз и Кемпбелл вышли из величественного здания бомбейского вокзала, перед ними предстал жизнерадостный и оживленный город. Широкие прямые улицы, великолепные дома, скверы с пышной тропической растительностью, храмы, площади. Да и туземная часть города произвела на Коллинза незабываемое впечатление. Узкие и шумные лабиринты улиц и переулков, дома с причудливыми балконами, навесами, крылечками, окнами и дверями, украшенными резьбой, фасадами с вырезанными на них изображениями богов…

Приехали в Бомбей Коллинз и Кемпбелл из одной разведывательной службы, но с совершенно разными заданиями. В начале двадцатых годов освободительные идеи Октября стали быстро проникать в Индию и способствовали росту классового самосознания индийских рабочих. В 1920 и 1921 годах по всей стране, а особенно в Бомбее, Мадрасе, прокатилась волна стачек. Наряду с экономическими требованиями индийские рабочие выставляли и политические. Колониальные власти и английское правительство были напуганы размахом стачечного движения. Они понимали, что одними административными мерами не обойтись. Были мобилизованы все возможности контрразведывательных и полицейских органов для разжигания религиозной розни и междоусобиц среди княжеств. В Индию были срочно направлены дополнительно советники из английских контрразведывательной и разведывательной служб. В число этих советников и попал Коллинз, который специализировался по России. Руководители английской разведки решили использовать события в Индии в своих интересах. Кемпбелл был послан туда под видом служащего английской фирмы «Букингам и Карнатик милз». Он должен был, проявив себя прогрессивно настроенным человеком, перейти на сторону бастующих и заслужить их полное доверие. Когда же стачки прекратятся, Кемпбеллу следовало, подговорив группу индийских забастовщиков, которым угрожала расправа со стороны властей, бежать с ними в Советский Союз. Таким образом английская разведка рассчитывала ввести в СССР своего разведчика. Но среди прогрессивно настроенных английских служащих оказался человек, который случайно знал Кемпбелла по Англии, знал о его службе в разведке. Он предупредил об этом руководителей стачечного движения.

Коллинз никогда не забудет этого дня. Предстояло собрание бастующих в здании кинотеатра, в туземной части города. Кемпбелл должен был выступать. Коллинз проник на это собрание.

Речь Кемпбелла, успевшего сблизиться с некоторыми руководителями стачек, была посвящена международной солидарности рабочего класса. Он с жаром говорил о сочувствии английских рабочих борьбе своих братьев по классу в Индии.

Когда Кемпбелл закончил выступление, слово попросил профсоюзный деятель Чаудхури, руководивший стачкой на одном из предприятий «Букингам и Карнатик милз».

— Мне точно известно, братья, только что выступавший здесь является офицером Интеллидженс сервис и специально подослан к нам, — бросил он в зал и сошел с трибуны.

Несколько секунд в зале стояла мертвая тишина, потом вдруг все заговорили. Поднялся неимоверный шум, среди которого можно было разобрать только отдельные выкрики: «Смерть шпиону», «Нельзя щадить предателя», но большинство кричало: «Пусть скажет свое слово».

Бледный и растерявшийся поднялся на трибуну Кемпбелл, но его первые слова:

— Друзья, это клевета, направленная на то, чтобы разобщить нас… — потонули в поднявшемся шуме.

Коллинз сразу понял, что может потерять друга. Среди присутствующих наверняка найдутся сторонники немедленных и решительных мер. Он выскочил на улицу и бросился в соседний дом, где, как он знал, стоял эскадрон драгунского полка британских королевских войск. Командира эскадрона не пришлось убеждать. Прекрасно знавший обстановку и постоянно бывший начеку, он сразу понял в чем дело. Через несколько минут поднятый по тревоге эскадрон бросился на выручку Кемпбелла. Собрание было разогнано. Кемпбелла удалось отбить у разъяренной толпы, правда, изрядно потрепанного.

…Трехмоторный пассажирский «юнкерс», пройдя над аэродромом, заложил крутой вираж и на несколько минут словно растаял в воздухе, слившись с вечными снегами гор. Серебристая машина вновь обрела четкость очертаний уже над самой землей и через мгновение катила по полю, надменно задрав тяжелый тупой нос и оставляя за собой быстро тающий шлейф пыли.

Посадка была щегольской, недаром на международных линиях компании «Люфтганза» работали пилотами многие отставные асы. Подумав об этом, Коллинз невольно усмехнулся.

Действительно, в том, что один из видных работников Интеллидженс сервис прилетал на самолете, за штурвалом которого сидел летчик бывшей кайзеровской авиации, была ирония судьбы.

Металлическая рыбина подруливала к зданию аэровокзала. Спустя несколько минут Коллинз пожимал руку статному седому джентльмену, одетому словно для прогулки. Безукоризненный костюм кремовой фланели, палевая сорочка крученого шелка, светло-желтые замшевые туфли. Даже рисунок галстука, единственной темной детали его туалета, гармонировал с фактурой старой данхиловской трубки.

Коллинз поджал губы при виде всего этого великолепия, но вспыхнувшая было насмешка тут же уступила место чувству искренней радости.

Черноволосый, смуглый, внешне похожий на местного жителя, майор ловко подхватил портфель гостя и сам, отстранив шофера, распахнул дверцу машины.

На одной из самых оживленных улиц машина замедлила ход. Кемпбелл, давно уже не бывавший на Востоке, с любопытством следил за тем, как шофер лавирует среди автобусов, обвешанных корзинами осликов и равнодушных к уличной толпе верблюдов. Коллинз, словно вымуштрованный гид экскурсионного бюро, время от времени давал короткие точные комментарии. Словом, все шло в лучших традициях колониального гостеприимства.

— Поторопитесь, Мохаммед, мы опаздываем, — на фарси приказал Коллинз шоферу и, вновь перейдя на английский, обратился к гостю. — Надеюсь, вы остановитесь у меня? Комнаты для вас приготовлены, обед, — он взглянул на часы, — ровно в семь, как в Палас-отеле.

Кемпбелл с сомнением покачал головой.

— Остановиться придется, пожалуй, в гостинице. Кто я такой? Рядовой коммерсант. Мне предстоят разного рода визиты, переговоры и прочее. Дорожная фирма, которую я представляю, рассчитывает на заключение крупных контрактов. Но прежде всего я бы хотел, разумеется, иметь честь быть представленным миссис Коллинз.

Обедали втроем — Кемпбелл, Коллинз и Эллен Коллинз, миловидная, хорошо сохранившаяся шатенка лет сорока, с чисто коллекционерской страстью обзаводившаяся редкостными меховыми нарядами. О них-то и, в частности, о сравнительных достоинствах каракуля туркменской и иранской выделки и шел разговор поначалу.

Для Эллен Коллинз гость оказался на редкость интересным собеседником, потому что разбирался не только в каракуле, но и в бобрах, песцах, соболях.

Впрочем, миссис Коллинз недолго наслаждалась беседой. Сразу после десерта мужчины перешли в кабинет.

По обстановке комната напоминала жилище не то ранчмена из разбогатевших ковбоев, не то любителя африканского сафари.

Легкая бамбуковая мебель, крытая звериными шкурами, полутораметровый пропеллер под потолком, просторный рабочий стол, застекленная пирамида с ружьями, чучело сокола-сапсана, искусно посаженное на ветвь чертова дерева, голова тура, украшенная кривыми, как ятаганы, рогами.

И только длинные стеллажи, заваленные книгами, справочниками, ворохами советских газет и журналов, наводили на мысль о том, что круг интересов хозяина очень широк. А классический, викторианского стиля камин подчеркивал его британское происхождение.

— А вы неплохо устроились, Фрэнк, — Кемпбелл выдвинул легкое кресло-шезлонг на середину комнаты и расположился под самым пропеллером. — Англичанин всегда останется англичанином. Деловитость и комфорт.

— Жалкие попытки как-то скрасить убожество здешней столицы, — отозвался Коллинз. — К сожалению, могу предложить только джин или вермут. Порядочного портвейна здесь не достать.

— Вы забыли мои привычки, Фрэнк? — Кемпбелл посмотрел на хозяина с некоторым удивлением. — Шербет, пожалуйста, и побольше льда.

— На свете сейчас все меняется. За последние годы мне пришлось наблюдать такие перемены, что…

— Нет, майор, нет. Перейдем к делу, у меня, к сожалению, мало времени. Последнее донесение, которое я получил, было недельной давности. Есть что-нибудь новое?

— И да и нет, сэр Роберт. Вербовка Разносчика прошла удачно. Он сейчас здесь, принес бланки паспортов, три штуки, а главное…

— Подождите, майор. Даже моя память не в силах вместить все псевдонимы ваших людей. Разносчик — это кто?

— Советский подданный Расулов, которого мы привлекали через одного из местных купцов. Границу знает как собственный двор, можно сказать, мастер почтенного цеха местных контрабандистов.

— Вы в нем уверены?

— Он слишком многим рискует.

— Нечто подобное, — Кемпбелл помедлил, доставая плоский, на «молнии» трубочный кисет, — я читал в донесении, относившемся к этому… да, Богомольцу. Потом он как будто предпочел пойти на риск и выйти из игры?

— Простите, сэр, — Коллинз резко поднялся и, маскируя вспыхнувшее раздражение, прошел к столу за пепельницей, поставил ее перед гостем. — Простите, но психологическая схема в данном случае совершенно иная. Посылая Богомольца к русским, мы никак себя не застраховали, ему нечего терять здесь. Я вас предупреждал об этом. Так и вышло. Его соблазнили деньги, которые были у него в руках, и он предпочел воспользоваться ими, не ждать манны небесной. Разносчик, передав нам паспорта, ставит под удар женщину, родственницу, жену сына. Своей жизнью он может не очень дорожить, но пойти на бесчестье, навлекая опасность на другого, старший в роде не позволит себе никогда.

— А вы не допускаете, что эти бланки — ловкий ход ГПУ, которое уже дало их номера каждому своему агенту? — Оторвав картонную спичку, Кемпбелл старательно раскурил свой «данхилл», пыхнул клубом душистого пряного дыма. — За последние годы русские многому научились.

Коллинз пожал плечами.

— Возьмите хотя бы их политику на Востоке. — Кемпбелл чуть нахмурился, восприняв жест собеседника как несогласие с его словами. — Она становится более осмотрительна и эффективна, чем наша. Советы ищут реального сотрудничества и предлагают взаимовыгодные условия, мы цепляемся за прошлые методы, от которых давно пора отказаться. Но мы, пожалуй, отвлеклись. Какими силами будут располагать группы, намеченные для участия в выступлении?

— Объединение всех отрядов позволит создать очень подвижную часть приблизительно в триста-четыреста сабель.

— Вооружение?

— Русские трехлинейки, маузеры, несколько ручных пулеметов. К сожалению, среди повстанцев…

— Будущих повстанцев, скажем так. Пока это всего лишь банды сельских гангстеров, — глядя куда-то мимо собеседника, холодно уточнил Кемпбелл. — Да, так что «к сожалению»?

На смуглых щеках майора на мгновение вспухли желваки. Сегодня шеф был просто несносен. Но Коллинз сдержался.

— К сожалению, среди будущих повстанцев слишком мало бывших военных, так что для столкновения с регулярными соединениями отряд не очень пригоден. Я полагаю, что целесообразно отсрочить дату выступления с тем, чтобы ввести в окружение наиболее авторитетных вожаков нескольких кадровых военных.

— А зачем? — с откровенной издевкой протянул сэр Роберт. — Неужели это может что-нибудь изменить?

— Простите, сэр, — майор вскочил, опустив руки по швам. — Я не умею выполнять приказаний, смысл которых мне не ясен. Я полагал, что добросовестная и тщательная подготовка выступления…

— Потрудитесь сесть, Франклин! — Это прозвучало как команда. Благодушный, седой джентльмен, так уютно расположившийся в низком шезлонге, куда-то исчез. — Сидите и слушайте, только очень внимательно. Мне не так уж нужно было это путешествие, но я пошел на него из-за вас. Из-за того, что мы вместе начинали эту службу и вы кое-что сделали для меня. Сейчас я недоволен вами, Фрэнк. Пока — только я. Это не страшно. Но вы теряете ориентировку, а значит, раньше или позже в работе возможны крупные провалы. Этого вам не простят. Зачем вы ковыряетесь в мелочах? Почему медлите? Неужели вы думаете, что эти «триста-четыреста сабель» могут повлиять на судьбу Советов? Для выступления не нужны военные. Это должен быть крестьянский бунт. Бессмысленный, жестокий и страшный. Такой, о котором можно будет кричать в мировой прессе. Это вы понимаете?

— Сэр Роберт, — Коллинз, уже взявший себя в руки, попытался отстоять свою позицию. — Но разве хорошо подготовленное выступление, захват крупного центра, умелые действия повстанцев не дадут должного резонанса? Разумеется, я не рассчитывал сокрушить Советы. Но организовать дело так, чтобы повстанцы не выглядели просто бандитами, считал своим долгом.

— Ерунда! — Кемпбелл очень осторожно, постукивая головкой трубки по костяшке согнутого пальца, выколотил пепел. — Поймите, ради бога, что кадровый военный может только повредить делу. Мы не должны дать возможность увидеть за всем этим нашу работу. Не операция, но бунт! Выступление должно впечатлять не тактикой, а… — он помедлил, подыскивая наиболее точное определение, — а варварством. Зверством, если вам угодно. Пусть захватят какой-нибудь городок. Пусть разнесут его в пыль и заставят власть подавлять восстание самыми жестокими и крутыми методами. В этом смысл выступления. Это будет первая ласточка из очень голосистой стаи. Ну хорошо. Значит, Разносчик сообщил, что видел Богомольца. И что же?

— Тот был обеспокоен встречей и сразу постарался скрыться в толпе. На базаре это не трудно.

— А если все-таки Богомолец пришел в ГПУ с повинной?

— Абсолютно невозможно, — уверенно ответил Коллинз. — За убийство целой семьи по советским законам ему обеспечен расстрел. ГПУ не станет привлекать такого человека. Основатель советской разведки был очень строгим моралистом. «Чистые руки» и прочее.

— Да-да, — Кемпбелл задумчиво склонил голову. — За господином Дзержинским была известна эта слабость. Хотя неизвестно, слабость ли это… Но предположим все-таки, что встреча на базаре тоже придумана в «бакинской Лубянке»? Как и ход с паспортами. Допустим, что Богомолец был задержан, дал показания…

— Это исключено, сэр Роберт, как вам известно, 015 цел, — подчеркнуто официальным тоном ответил Коллинз, — а все инструкции Джебраилов должен был получить уже в Баку. 015 не может сам войти в контакт с повстанцами, а Джебраилов — родственник Гейдар-аги, одного из главарей. Через него должны быть установлены связи, передан склад.

— Как 015 опознал бы Джебраилова?

— По вещественному паролю.

— Это нечто вроде перстней генералов ордена Иисуса? —Сэр Роберт был известен как знаток истории.

— Я полагал, что подобный прием в данном случае оправдывает себя, — по-прежнему сухо ответил майор.

Кемпбелл усмехнулся.

— Ну, ну, Фрэнк. Будьте терпимее к стариковским причудам. Ведь я искренне к вам привязан. Хотите вернуться в Лондон? Вам давно уже не тридцать, а я всегда рад видеть вас в отделе.

— Я не справляюсь с обязанностями? — Коллинз все. еще был обижен.

— Если бы так, вам пришлось бы вернуться. — Сэр Роберт еле заметно подчеркнул это «пришлось». — И все-таки подумайте. Восток, конечно, многое значит для Британской империи, но главные события будут разыгрываться не здесь… Будьте диалектиком, Фрэнк. С возникновением такой силы, которой становится Москва, прежняя колониальная политика протянет недолго. Двадцать, тридцать, максимум пятьдесят лет. Подобные примеры очень заразительны. Главная игра скоро переместится в Европу.

— Вы полагаете, начнется война? — искренне заинтересованный Коллинз забыл о недавней обиде. — Но где та сила, которую мы можем столкнуть с большевиками?

— Ее надо растить, майор. — Кемпбелл, поглядев, на часы, с явной неохотой поднялся. — И ее растят. Азия не выступит против русских, американцы пока заняты своим континентом, поэтому приходится растить ее в Европе. Большая игра начнется там. Хотя, — он тщательно пригладил волосы, — хотя и здесь нам придется очень много работать. Не хотите ехать в Лондон — не надо. Скучать вам не придется и, здесь. Кстати, чуть не забыл. Что, мы делаем ставку на одного Гейдар-агу? А кандидатура номер два у вас не подготовлена?

— Увы, к этому пистолету нет запасных обойм. Гейдар-ага единственный, кто может стать во главе крупного дела. Остальные перегрызутся, не успев выйти из леса.

Сэр Роберт, уже направлявшийся к двери, приостановился.

— Вот это самое скверное, Фрэнк. А если с ним что-нибудь случится?

— Тогда мне придется подать в отставку, — выдавил из себя Коллинз.

— Дай бог, чтоб этого не произошло, — поминая господа, Кемпбелл набожно поднял взгляд (в глаза бросился плавно вращающийся пропеллер), чуть усмехнулся и протянул хозяину руку.

VIII

Базар в иранских городах не только торговый центр, но и своеобразный политический барометр, чутко реагирующий на события в стране. Бывали дни, когда неожиданно, в самый разгар торговли, базар вдруг закрывался. Так выражался протест против какого-нибудь мероприятия властей. Базар — организованная сила мелких торговцев, ремесленников, составлявших значительную часть городского населения, и с его мнением часто приходилось считаться.

Крытый базар — это скорее город в городе, со своими улицами, переулками под стеклянными куполами. Здесь можно купить решительно все — от домашней утвари до верблюда. Рядом с красивыми узорной вязки джорабками[21] можно увидеть чулки-паутинки швейцарской выработки, со знаменитыми персидскими коврами — итальянские гобелены машинной работы. Здесь же гончарные изделия — творчество искусных умельцев, посуда из серебра и меди исфаганской чеканки, кольца, серьги с бирюзой из-под Мешхеда.

Трудно сказать, кого больше бродило по торговым лабиринтам, около груд товаров, выложенных перед лавками, покупателей или пришедших просто поглядеть, поболтать, узнать новости. Здесь же сновали толпы нищих, калек.

Из небольшой лавчонки, на витрине которой вперемешку с золотыми монетами лежали кольца, серьги, вышел Расулов, Не оглядываясь, он шагнул в густую толпу и тут же затерялся в людском потоке.

Из лавки выглянул старик в коричневой аба. Седые брови, как два огромных куста, нависли над глазами. Он проводил Расулова взглядом, перебирая янтарные четки. Хотя одеждой он не отличался от остальных купцов, но его проницательный суровый взгляд и перебитый, словно у боксера, нос говорили, что этот старик не всю жизнь занимался торговлей. Потеряв Расулова из вида, старик вернулся в лавку.

На ней не было вывески, но все на базаре знали, что она принадлежит муаджиру Ахмеду Кули-заде, когда-то имевшему в России большое торговое дело. Сам хозяин, низенький, костлявый, в потрепанном аба, примостившийся, несмотря на теплую погоду, у чадившего мангала[22], совсем не был похож на большого купца. Тщедушный, с болезненным лицом, он вызывал жалость. Закрашенные хной седины не делали его моложе.

— Ну, как, Мурсал-Киши, выполнит Расулов поручение, свяжется с Гейдар-агой? — спросил он старика, похожего на боксера, когда тот прикрыл дверь.

— Думаю, что да. За несколько встреч успел присмотреться к нему. Аллах не лишил его разума. Он ловок и хитер. Русским не поздоровится. Всевышний услышал мои молитвы. Пусть наши враги кусают друг друга как можно больнее.

— Эх, Мурсал-Киши, Мурсал-Киши, сколько раз говорил тебе, нельзя русских и англичан сваливать в одну кучу. Теперь это не те русские, которые были при царизме, которые никак не могли поделить с англичанами наше отечество.

— Во имя аллаха, Ахмед, не мути мою душу. Ты и так лишил меня покоя. Знаю, что скажешь. Теперешние русские против захвата чужих земель и угнетения народов. Они отказались от царских претензий к Ирану и даже возвратили нам, что захватило царское правительство. Ты правду говоришь, но сделали это русские из-за слабости, их раздирала война внутри страны.

— Нет, Мурсал-Киши, как бы они не были слабы, с нами справились бы. Поверь мне, их поступки подсказаны идеями, которым они служат.

— Хорошие идеи — опоганить религию, запретить торговлю. Ты же сам уехал из России — не мог там торговать.

— Правильно. Большевики безбожники и запрещают людям торговать в свою пользу, но это их внутреннее дело, зато к другим народам они справедливы. Англичане, наоборот, не мешают верить в аллаха и поощряют торговлю, а вот нашу страну грабят. И если бы не большевики, которые им мешают, давно сожрали бы нас.

Мурсал-Киши сел на ковер около мангала и, протянув к нему руки, задумался.

— Совсем ты меня запутал, Ахмед. Много я думал о твоих словах, — наконец заговорил он. — Выходит, нам надо поддерживать большевиков, раз они против англичан?

— В какой-то мере да, Мурсал-Киши.

— Зачем же ты помог мне с Расуловым?

— Не хотел отказать в твоей просьбе, Мурсал-Киши, чтобы не потерять тебя как друга. Откровенно говоря, надеялся еще открыть тебе глаза. Знаю, связался ты с англичанами не из-за денег. Ты патриот и в конце концов поймешь, что я прав.

— Ты внес в мою душу большие сомнения. Порой мне хочется послать всех англичан к их предкам. Я давно почувствовал, что пользы от того, что помогаю им причинять неприятности большевикам, для нас нет.

— От этого выигрывают только англичане, Мурсал-Киши. Мы невольно помогаем им душить себя же.

— Нет, это уж слишком!

Мурсал-Киши отдернул руки от мангала, вскочил и зашагал по крохотной лавчонке.

Кули-заде с усмешкой поглядывал на него.

— Знаешь, Мурсал-Киши, мне пришлось столкнуться с большевиками. Из-за них бросил хорошо наложенное дело в России и выехал сюда. Много потерял на этом. Но так как аллах повелевает быть справедливым, должен сказать тебе, что часто встречал среди них приличных людей. Мне понравилось, как они верят в свои идеи и борются за них. А самое главное — к нашей стране относятся хорошо. Ты же сам знаешь, что в Азербайджане, а в особенности в Баку, на нефтяных промыслах работают десятки тысяч иранцев, которые не сумели найти заработка у себя на родине. Нам с тобой не раз рассказывали возвращающиеся оттуда, как хорошо там относятся к иранцам. Разве тоже можно сказать об англичанах?

— Надо все хорошо обдумать, — сказал Мурсал-Киши, усаживаясь к мангалу. — Порвать с Коллинзом, но как тогда бороться с нашими угнетателями? Брать в руки винтовку?

— Зачем же, винтовка не поможет. Сейчас не время браться за нее. Лучше продолжать работать с Коллинзом, но о его черных замыслах сообщить русским. Это ударит по англичанам лучше любой винтовки.

— Помогать сознательно большевикам?

— Что же, раз это совпадает с нашими интересами.

Мурсал-Киши снова вскочил и зашагал по лавке. Кули-заде молчал.

IX

Анатолий Максимович Волков был опытным оперативным работником. Но если бы не приказ Гордеева, он, наверное, не собрался в Акстафу. Между тем именно в этом городке отрывочные, разрозненные ниточки, которыми располагали до сих пор сотрудники АзГПУ, завязались в первый, но весьма ощутимый узелок.

Муса Джебраилов оказался близким родственником — двоюродным братом — самого Гейдар-аги. Кулацкий главарь в свое время устраивал его на работу, да и побег из-под стражи, дерзкий, среди бела дня, тоже, судя по всему, был организован опытной рукой.

Но три года назад трудно было предполагать, что скромный товаровед винодельческого совхоза Гейдаров вскоре станет одним из бандитских главарей. Джебраилов был арестован за мелкую растрату и приговорен к незначительному сроку. Достаточно серьезно и глубоко его побег не расследовался. Хотя теперь это уже не имело значения.

Достаточно определенным стало самое главное — зачем и почему Джебраилов-Наджафов вновь оказался в Азербайджане. Это был связник, и скорее всего ему было поручено вступить в контакт с Гейдар-агой.

Отчаянно кляня себя за нерасторопность — все эти сведения можно было получить значительно раньше, — Анатолий Максимович заторопился в Баку.

А тем временем в столице Азербайджана происходили немаловажные события.

…Рабочий день в бакинском адресном бюро подходил к концу. Посетителей стало меньше, телефонные звонки реже. И вот тогда-то в полутемный учрежденский коридор неуверенной походкой вошла сгорбленная старуха с большой базарной кошелкой.

Из кошелки торчали ножки курицы, перья зеленого лука, горлышко бутылки, заткнутое обломком кукурузного початка. Ханум, видно, обсуждала какие-то новости с встретившейся приятельницей — в этот час на базар не ходили даже самые откровенные лентяйки.

В общем, бабушка была ничем не примечательна. Мехтиев, который зашел за Светой Горчаковой, чтобы пригласить ее в кино, не обратил бы на старуху никакого внимания, если бы не вопрос, который она задала Свете по-азербайджански:

— Скажи, доченька, где здесь справки про адреса выдают? Племянник мой в Баку, говорят, переехал, а как его найти — совсем не знаю.

Юсуф перевел Свете вопрос старухи и тут же спросил:

— Как племянника зовут? А где родился, когда, знаете? Без этого очень трудно адрес найти.

— Наджафов Ашраф, — охотно откликнулась старуха. — Немолодой он, старше тебя. А родился где-то под Агдамом, села не помню.

«Наджафов Ашраф» — это поняла и Горчакова, не знавшая азербайджанского языка. За последние полтора месяца Света уже пять раз выдавала справки о Наджафове и только что жаловалась Юсуфу, что задание, которое она выполняет, оказалось совсем не похожим на настоящую оперативную работу.

Минуту спустя, приставив к старушке в качестве переводчицы какую-то девушку, уже получившую нужную ей справку, Мехтиев звонил в управление.

Пока Горчакова очень старательно, круглым ученическим почерком заполняла бланк запроса, от управления уже отъехала машина с двумя сотрудниками. Лена Шубина и Николай Киреев заняли место на скамейке в скверике, расположенном прямо перед входом в адресное бюро.

Девушке, которую Юсуф попросил помочь старушке, удалось с трудом выяснить возраст племянника. Оказалось, что родился он вскоре после холеры в Карабахе и лет за десять до русско-японской войны. Столь относительная точность лишь усложняла работу Горчаковой. Исчерпывающих сведений по таким данным Света найти не могла. Тогда бабушка попросила дать ей справку на всех Наджафовых Ашрафов.

— Хорошо, — сказала Горчакова и ушла в соседнюю комнату к картотекам.

Старуха поправила сбившуюся чадру, вытащила из бездонной своей кошелки клубок, спицы, уселась на скамейку и принялась за вязанье. А переводчица, обрадованная тем, что ей наконец-то представилась возможность уйти, выскользнула за дверь.

Сообщив необходимые сведения в управление, Юсуф перешел на противоположную сторону улицы и сделал вид, что внимательно изучает витрину. Интуиция подсказывала ему: на этот раз запрос относился к «тому самому» Ашрафу Наджафову.

Для такого предположения было довольно много оснований.

После того как Расулов ушел за границу с бланками паспортов, прошло уже больше недели. За это время чекисты установили, что нелегальный радист, прежде работавший в окрестностях города, дважды выходил в эфир непосредственно из Баку.

На следующий день после того, как Расулов вернулся с той стороны, он через своего сына сообщил начальнику заставы Орлову, что принес очень важные известия.

Юсуфу очень хотелось принять участие в проверке «тетки» Наджафова. Но от этого пришлось отказаться. Во-первых, старуха могла запомнить своего случайного переводчика, а во-вторых, посылать к Расулову какого-то нового человека Гордеев считал нецелесообразным.

Он и Юсуфа посылал в пограничный городок с очень большой неохотой. Коллинз был опытен, и сведения о частых встречах Расулова с каким-то приезжим могли до него дойти и обязательно насторожить.

Впрочем, Юсуф навещал Расуловых под видом двоюродного брата Касума. Соседи знали, что в Баку у старого Гасана немало родни, и такой риск Николай Семенович считал возможным.

Волков возвращался из Акстафы во вторник днем, Мехтиеву пришлось выехать накануне вечером, а в среду, тоже вечером, после окончания работы, сотрудники, наблюдавшие за домом на Тазапирской улице, где проживала «тетка» Наджафова — Масьма Гусейнова, сообщили, что ее внук, старший бухгалтер финуправления треста «Азнефть» Эюб Гусейнов начал обход адресов, полученных старухой в адресном бюро.

По словам Гусейнова, Масьма, его бабка, уже довольно давно впала в тихое помешательство. А сейчас она вообразила, что один из племянников неожиданно разбогател и не хочет поделиться с бедной старухой. Эюб случайно увидел у бабки справку адресного стола и сам решил предупредить всех Наджафовых, которых она, возможно, будет посещать, что старуха не в своем уме.

Срочно проверили, действительно ли Масьма Гусейнова больна. Выяснили, что примерно с месяц назад Эюб Гусейнов жаловался одному из своих сослуживцев на больное воображение бабки, причиняющее ему много неприятностей. Медики подтвердили: при некоторых формах циклотонии такой бред вполне возможен. Изучение прошлого Гусейнова не выявило ничего подозрительного. Правда, Эюб служил в «дикой дивизии», но ведь это было давным-давно.

А скромный бухгалтер тем временем продолжал свой неторопливый обход. Али Байрамова, 53а; Коммунистическая, 15; Первая Баиловская, 24; улица Красина в поселке Сабунчи, Замковый переулок в Крепости. И так далее.

Аркадий Иванович Юдин, разрабатывая с Эюбом Гусейновым план поисков Наджафова, предусмотрел, что, посетив адресный стол, они могут попасть в ловушку. В соответствии с этим и был подготовлен отвлекающий маневр с полусумасшедшей бабкой. Масьма Гусейнова вполне оправдала возлагавшиеся на нее надежды — поведение ее внука, во всяком случае на первых порах, не давало возможности подозревать его.

Аркадий Иванович Юдин в поле зрения Гордеева оказался в общем-то неожиданно. Собственно говоря, в визите Эюба Гусейнова к своему сослуживцу не было ничего подозрительного. Мало ли по какому поводу могут встретиться они в нерабочее время. Но сразу после того, как Эюб Гусейнов покинул уединенный домик в Третьем Нижнеприютском переулке, неизвестный радист снова вышел в эфир.

До этого передачи шли в строго определенное время. А тут рация заработала в совершенно неурочный час. Пошло сообщение о результатах поиска Наджафова? В городских условиях засечь рацию, работающую очень недолгое время, достаточно сложно. Но если предположительно известно ее местонахождение, то становится много проще. Занимавшийся этим работник АзГПУ Хентов поклялся Николаю Семеновичу, что при следующем же сеансе сможет дать точный ответ относительно дома в Нижнеприютском.

X

Как только Юсуф вернулся из поездки к Расулову, Гордеев вызвал немедленно его и Волкова к себе.

— Докладывай, — сухо приказал он Юсуфу.

Рассказ Мехтиева был краток. Старый Гасан не преувеличивал, он принес с той стороны очень важные новости. Мурсал-Киши, встречавшийся с Расуловым в лавке тавризского купца, поручил ему увидеться с Гейдар-агой и предложить тому воспользоваться тайным складом оружия, оставленным англичанами на территории Азербайджана во время интервенции, больше десяти лет назад. Старому Гасану дали и координаты склада. По словам Мурсала-Киши, запасов на этом складе достаточно, чтобы поставить под ружье полноценный батальон. Получив склад, Гейдар-ага убедился бы в реальной помощи англичан. После этого Расулову поручалось передать главарю банды пожелание английских друзей об установлении с ним регулярной и надежной связи. Затем Расулов должен перейти в Иран и получить там дальнейшие указания.

С минуту Гордеев молчал, потом сказал:

— Ладно. Давай дальше.

Но Юсуфу больше было нечего докладывать. Расулов остался у себя в селе и ждал указаний.

— Введи Мехтиева в курс дела, — не поднимая головы, сказал Гордеев, и Анатолий Максимович, не вдаваясь в детали, посвятил Юсуфа в результаты своей поездки и события последних двух дней.

— Ну, что будем предпринимать, товарищи?

Поломать голову было над чем. Тот факт, что Коллинз доверил судьбу склада еще недостаточно проверенному агенту, каким в его глазах должен был быть Расулов, с очевидностью говорил по крайней мере о двух важных обстоятельствах. Прежде всего о том, что какой-то надежной, действенной связи между Коллинзом и лесными бандами пока нет и что с установлением ее англичане очень торопятся.

Полученные данные позволяли сделать и еще один вывод, хотя не столь уж неожиданный, но теперь получивший прямое и окончательное подтверждение. Гейдар-ага должен был стать не исполнителем какой-то отдельной частной акции, а центральной фигурой будущего выступления.

Но что конкретно можно было предпринять, чтобы сорвать планы противника?

Подменить Расулова кем-то из чекистов было очень соблазнительно. И все же от этой мысли пришлось отказаться. Хотя Гейдар-ага в прошлом сам и не встречался с Расуловым, но кое-что о нем знал. Да и по возрасту старый контрабандист должен был меньше насторожить подозрительного главаря бандитов. Идти в лес должен был все-таки старый Гасан.

В преданности Расулова чекисты не сомневались. Но хватит ли у него выдержки, умения, чтобы самостоятельно вывести банду под удар?

А как поступить со складом? Ликвидировать, вывезти оружие? Но Гейдар-ага почти наверняка захочет предварительно удостовериться в его наличии, и, если склада не обнаружит, Расулову будет угрожать смертельная опасность. Оставить пока в неприкосновенности, использовать как приманку? Но обязательно надо убрать оттуда все, что может взорваться при возможной перестрелке. А если бандиты сумеют завладеть складом?

Нужно было найти ход, позволяющий совместить несовместимое — обеспечить безопасность старому Гасану, установить надежный контроль за складом и гарантировать захват Гейдар-аги.

На решение этих вопросов ушла неделя. Потом вернулся из Закатал обескураженный Расулов. Он рассказал Гордееву о своих долгих мытарствах в поисках возможности связаться с Гейдар-агой. Сделать это никак не удавалось до тех пор, пока старый Гасан не познакомился с местным муллой, который, как оказалось, встречался с главарем банды. Мулла повидался с Гейдар-агой и объявил Расулову, что главарь знает Расулова, но примет его лишь при условии, что тот явится вместе со своим сыном. Сказав мулле, что поедет за Касумом, старый Гасан поспешил в Баку.

Он дал понять Гордееву, что не хотел бы втягивать в это опасное дело сына, ставить на карту его жизнь.

На следующий день Николай Семенович не вышел на работу. До этого три дня дул бакинский норд. У Гордеева разболелись старые раны. Юсуф пришел его проведать. Он расположился в кресле у дивана, на котором лежал Николай Семенович. В соседней комнате решал задачи десятилетний Сема — сын Гордеева. В комнатах было неуютно, чувствовалось отсутствие женщины. На столе плохо выглаженная скатерть, вещи Семы разбросаны: раскрытый ранец валялся на кресле, тут же его кепка, ее место на вешалке занял огромный бумажный змей, который мастерил, как видно, сам Сема. Об этом красноречиво свидетельствовал подоконник, сплошь замазанный клеем и покрытый прилипшими кусками бумаги. Исчезли тонкой работы салфеточки, их, наверное, отдали стирать, а потом забыли положить на место. Юсуф помнил, что к ним была неравнодушна Елена Петровна, жена Гордеева, так нелепо погибшая в прошлом году. Она поехала повидаться к родителям в Воронежскую область. Жили они в селе на опушке леса. Елена Петровна пошла в соседнее село к сестре. Неожиданно разразилась гроза, и первой же молнией она была убита. Гордеев никак не мог смириться со смертью жены.

Юсуф старался занять Гордеева разговором. Они говорили о трудностях, с которыми столкнулись в деле с Расуловым, о призе, взятом недавно Волковым на спортивных соревнованиях, что пора уже сменить их допотопный «бенц» и о многом другом, хотя Юсуф охотнее поделился бы со своим другом радостью: на его чувство Света отвечает взаимностью. Но как-то неловко было говорить на эту тему. Он не знал, что Гордеев давно следит за их отношениями и не раз собирался поговорить о Юсуфом, но откладывал, ждал, что тот сам начнет этот разговор. И вот когда все темы были исчерпаны, Юсуф решил, наконец, сказать о Свете. Он понимал, что Гордеев может обидеться, если узнает обо всем в самый последний момент.

Но им не удалось поговорить. В передней раздался звонок, и Сема, опрокинув стул, бросился к двери. Через несколько секунд он вернулся.

— Папа, там тебя спрашивает какой-то дядя. Говорит, привез письмо.

— Письмо? От кого? Ну, что ж, проси, пусть зайдет.

Сема побежал в переднюю и вернулся с высоким мужчиной лет тридцати.

Он вошел, стащил с головы папаху и остановился посредине комнаты.

Окинув взглядом его старенький костюм, видневшуюся из-под пиджака рубашку от спецовки, которые выдают на нефтяных промыслах, Гордеев подумал: «Рабочий с нефтепромыслов».

— Да пошлет всевышний мир этому дому, — заговорил наконец нежданный гость, обращаясь к Гордееву и косясь на Юсуфа. — Ты Николай Гордеев?

— Я… Садитесь, — указал Николай Семенович на стул рядом с собой.

Но гость не сел. Он опять посмотрел на Юсуфа.

— Можете говорить, от этого товарища у меня нет секретов, — догадался Гордеев.

— Ты помнишь Кули-заде, который помогал тебе покупать бензин для Астрахани?

— Как же, как же, — оживился Гордеев и хотел было приподняться, но боль в плече свалила его обратно на подушку.

Гость полез за пазуху, вытащил пакет и протянул его Гордееву.

— Кули-заде прислал тебе письмо. Если захочешь написать ответ, пошли со мной. Я живу на Балаханской улице, около Сабунчинского вокзала, в доме Гамбарова. Мое имя Ибрагим-ага, в доме все знают меня.

— Хорошо, Ибрагим-ага, спасибо за письмо. Сейчас выпьем чаю, садитесь.

— Нет, нет, начальник. Я пойду, а ты спокойно письмо почитай.

Юсуф проводил в переднюю Ибрагим-ага, подробно расспросив, где он живет.

Когда Юсуф вернулся, Николай Семенович читал письмо.

— Вот никогда бы не подумал, что в вербовке Расулова Мурсал-Киши использовал того самого Кули-заде, который так помог мне в двадцатом году при мусаватистах с отправкой бензина в Астрахань. Это был купец, который рассуждал очень здраво, я бы сказал, даже о прогрессивных позиций. Мне иногда казалось, что он помогает нам не только потому, что хорошо зарабатывает на поставке нефти. А вот письмо еще больше убеждает меня в этом.

— Что он пишет, Николай Семенович?

— Подробно описывает работу Коллинза по той линии, по которой тот использует Мурсал-Киши, пишет, что он и Мурсал-Киши поняли: деятельность Коллинза может нанести вред Ирану, испортить его отношения с северным соседом, и поэтому решили написать мне. В их письме много интересных подробностей. Наджафов шел на связь к какому-то английскому агенту, давно находящемуся в Баку. Этот агент после исчезновения Наджафова должен связаться с Расуловым, а через него с Гейдар-агой.

— Как же нам установить этого английского агента?

— Подожди, сейчас прочту, Они пишут, что, как проговорился им Наджафов, английский агент в Баку имеет телефон 45–44. Наджафов должен был позвонить по этому телефону и, услышав мужской голос, назвать себя Гюрзой-заде. После чего ему назначат встречу. Да-а… Интересно.

— Николай Семенович, я побегу и выясню, чей это телефон.

— Иди, только осторожно выясняй.

Когда Юсуф вернулся, Гордеев уже был на ногах и, прохаживаясь по комнате, морщился и поглаживал рукой плечо.

— Николай Семенович, зачем вы встали?

— Не время сейчас болеть, Юсуф. Выяснил? — потребовал Гордеев.

— Да, это телефон конторы, в которой работают Юдин и Гусейнов. Они единственные мужчины в комнате с телефоном 45–44, остальные сотрудники, сидящие там, — женщины. Аппарат висит на стене у стола Юдина.

— Хорошо. Сейчас придет машина, я вызвал, поедем в управление, надо быстро кое-что предпринять и составить ответное письмо Кули-заде. Ты запомнил адрес Ибрагим-ага?

— Да, Николай Семенович, но стоит ли вам ехать. Все это можно сделать не выходя из дома.

— Нет, нет. Поедем.

XI

Затяжной осенний дождь мелкой водяной пылью ложился на тугой зеленый шатер Закатальского леса. Отроги хребта, скрытые тесно сомкнувшимися кронами, чередовались с глубокими ущельями, где деревья росли не так густо. И от этого казалось, что на краю Алазанской долины растянулся, отдыхая, гигантский многолапый мохнатый зверь.

Впрочем, увидеть все это мог лишь тот, кто поднялся бы наверх, к субальпийским лугам, сейчас выжженным солнцем и утратившим яркость. А в самом лесу…

Кряжисто, подобно ржавым утесам, стояли грубокорые карагачи, у их подножий застывшими волнами расплескалось море орешника, дикой яблони, алычи. Даже зоркий глаз не смог бы ничего рассмотреть и на расстоянии ста метров — настолько плотен был «ворс» этой растительной шубы, настолько густ ее «подшерсток».

Лесной кордон — просторное приземистое здание, сложенное из неотесанного камня, стояло на поляне, задней своей стеной приткнувшись к отвесному утесу. Подход к нему открывался лишь с одной стороны — поляна была длинной и узкой, да и дом внешне изрядно смахивал на старинный блокгауз. Выходившие на три стороны отдушины подвала могли служить отличными бойницами. На веранде, обнесенной низенькой балюстрадой из крупного плитняка, свободно могли расположиться полтора десятка стрелков.

Сейчас на веранде было всего четверо. Гейдар-ага, привычно настороженный, даже здесь не расстегнувший ремней снаряжения, жилистый горбоносый старик в запачканной копотью белой бурке и длиннорукий Керим, палач банды, еще более оборванный и неряшливый, чем в тот день, когда он покинул родную деревню. Четвертый, хлопотавший около подносов с пловом и фруктами бритый толстяк в простой крестьянской одежде, некогда лесничий и егерь местного бека. С одинаковым лицемерным радушием раздобревшего холуя он принимал бы тут любого из тех, с кем ссориться было опасно.

Полсотни ульев, надежно спрятанных в лесной глуши, хорошая отара, не обложенная никакими налогами (ее до самых снегов выгуливал на горных пастбищах старший сын), огород и небольшой кусок пашни, на которых работали два других сына и снохи, делали его двор более чем зажиточным. Хозяин кордона числился в лесниках, исправно выполнял все распоряжения сельских властей, вспоминавших о нем не слишком часто. А представься случай, он сам перерезал бы горло любому из представителей этой власти.

Не с бо́льшей любовью относился он и к Гейдар-аге, которого потчевал теперь так усердно. Но поскольку ссориться с главарем банды явно не имело смысла, закатальский «барс», как сам себя называл Гейдар-ага, находил на кордоне теплый прием, сытный стол и спокойный ночлег. А с приближением осени нужда в этом ощущалась все острее.

Сегодня Гейдар-ага приехал на кордон не для отдыха. Два дня назад местный мулла передал через верного человека, что его разыскивает контрабандист Расулов, принесший из-за рубежа важные вести.

Сокрушаясь и разводя руками: почтенные гости совсем не кушали плов, толстяк убрал почти нетронутое блюдо, заискивающе предложил:

— Становится прохладно. Может быть, Гейдар-ага и его уважаемые друзья пройдут в комнаты?

— Нет, мешади, — Гейдар-ага бросил на хозяина подозрительный взгляд. — Я хочу сам увидеть, с какими глазами подойдут они к дому.

— Но твои люди охраняют дорогу, а Керим ястреба бьет на лету. В моем доме тебе нечего опасаться. — В голосе хозяина притворная обида смешалась с плохо скрытым испугом.

Гейдар-ага коротко усмехнулся, сузил глаза, погладил рукоять маузера.

— Пусть опасаются те, кто захочет меня обмануть. Я должен знать, с какими глазами подойдут они к этому дому.

— Воля гостя — закон для хозяина. Всегда все пусть будет так, как ты сказал. Кушайте виноград, пожалуйста. Сейчас принесу чай, — толстяк с неожиданной для него легкостью проскользнул в полуоткрытую дверь с подносом в руках.

— Охо-хо, — ни к кому не обращаясь, вздохнул старик, сидевший рядом с главарем. — Сейчас бы ко мне домой…

— Ты прав, Новруз-бек, — голос Гейдар-аги немного смягчился. — Твой дом был просторен, уютен. А сколько слуг… Иншалла, скоро ты опять войдешь туда как хозяин.

Новруз-бек поплотнее стянул завязки наброшенной на плечи бурки, поежился. Взгляд его стал рассеянным, почти мечтательным.

— Какой дом! Его строил еще мой прадед… — заговорил он протяжно, почти нараспев, чуть покачиваясь взад и вперед. — А сколько земли — не окинешь глазом. А сад, а табуны коней… Теперь все это называется — совхоз имени Самедова. Когда я все это подарил Самедову? Я не помню, когда я это дарил! — неожиданно выкрикнул старик и замолчал, злобно оскалившись.

— Ну, ну. Успокойся, Новруз-бек. — Гейдар-ага огладил густую бороду. — Скоро, очень скоро все получишь обратно. А кто такой Самедов?

— Какой-то большевистский вожак. Я хотел бы видеть его на той чинаре. — Усы и верхняя губа у Новруз-бека подрагивали, как у пса, готового зарычать.

Коротко просвистав в воздухе, на вытоптанную площадку перед домом шлепнулся кусочек плитняка. Через мгновение, подхватив винтовки, все трое были уже на ногах.

— Керим! — Гейдар-ага рукой ткнул в сторону поляны.

Керим выскочил из-под навеса, поднял голову, всматриваясь куда-то наверх, и успокаивающе произнес, обращаясь к Гейдар-аге:

— Зейтун их видит. Едут. Только трое.

— Мешади! — Даже в это почтительное обращение к паломнику, совершившему путешествие к гробу пророка, Гейдар-ага сумел вложить все, что должно быть в команде. — Ты встретишь гостей.

Молча поклонившись, толстяк заспешил с веранды.

— Керим! — еще жест в сторону полуоткрытой двери. — Будешь держать их под прицелом. — И Гейдар-ага вновь опустился на место, спокойный, невозмутимый, каким и должен быть почтенный хозяин в ожидании гостей.

В дальнем конце поляны показался пузатый, откормленный осел. На нем восседал тщедушный человек в большой, потемневшей от дождя чалме, казавшейся особенно нелепой над его хилым, обернутым накидкой телом. Немного позади легкой поступью вышагивал Расулов, еще на шаг-другой от него отстал Юсуф Мехтиев, в русских сапогах, брезентовом плаще и папахе.

Хозяин, подхватив осла под уздцы, подвел гостей к веранде и помог мулле слезть со своего «скакуна». Вблизи служитель аллаха оказался еще невзрачнее. Изможденный, морщинистый, со слезящимися глазами, тощей бороденкой и жалкой шеей. Вместе с Расуловым они поднялись под навес. Старый Гасан остановился у края ковра. Мехтиев, как и полагалось младшему, молча поклонился и отошел в дальний угол веранды.

Главарь окинул незнакомцев быстрым внимательным взглядом. «Да, — мысленно оценил он гостя. — Этот станет ходить через границу. Похож на Новруз-бека, только покрепче. Такой на любое дело пойдет… И в гепеу тоже. Второй еще щенок! Я переломлю его одной рукой, А вот стал неудобно. Кериму не виден». Он указал Юсуфу место поближе, на краю ковра. Еще раз поклонившись, тот подошел и стал, ожидая, пока сядут старшие. «Обычай знает, — подумал Гейдар-ага, — почтителен, скромен, не поднимает глаз…»

— Да пошлет тебе аллах благополучия и успеха во всех твоих делах, — нараспев произнес мулла, здороваясь с главарем. Гейдар-ага склонил голову, приложив руку к сердцу, потом с приветственным жестом повернулся к Расулову.

— Тебя я тоже рад видеть, старший брат.

Мулла, подобрав полы накидки, опустился на ковер, оперся на подушку, подложенную хозяином.

— Плохие новости, совсем плохие, Гейдар-ага. — дребезжащим речитативом затянул он. — Разгневался на нас всевышний, смуту поселил в умах мусульман. Крестьяне забывают дорогу в мечеть, молодежь не слушает старших, женщины потеряли стыд. Не только в Закаталах — в селах снимают чадру, ходят в больницу, спорят с мужьями. Закон шариата уже не закон, — вещал мулла, ерзая на ковре, как курица, устраивающаяся на насесте.

Гейдар-ага с трудом сдерживал раздражение. Каноны восточной учтивости не позволяли, встретившись, сразу переходить к цели свидания, но болтовня старого пустомели злила его.

Подчеркнуто неторопливым жестом атаман расстегнул пояс с кинжалом, отложил в сторону. Испытующе глядя на Расулова, скинул с плеча перевязь маузера. Старый Гасан, приняв позу человека, собравшегося совершить омовение, раскрыл перед собой пустые ладони и медленно опустился на корточки рядом с муллой. «Умен», — подумал Гейдар-ага и неприметно покосился в сторону младшего гостя. Тот, помедлив, тоже присел, сложив на коленях скрещенные руки.

Хозяин поставил перед гостями стаканчики с чаем. Мулла торопливо схватил свой, стал греть о него озябшие руки, потом начал пить мелкими глоточками, причмокивая и отдуваясь. Воспользовавшись паузой, Гейдар-ага кивнул Расулову.

— Войдем в дом, там поговорим.

Поднявшись, оба вошли в комнату, расположенную рядом с той, откуда за встречей наблюдал Керим. В нее вела дверь, проем был прикрыт ситцевой занавеской.

— Я здесь в гостях, но ты будь как дома, пожалуйста, — доброжелательно произнес Гейдар-ага, усаживаясь на разбросанные по ковру подушки и, не меняя тона, будто вскользь, спросил: — Где ты живешь?

— Я из Пойлы, что вблизи границы, — ответил старый Гасан. — Ты должен знать Расуловых.

— Ты брат Наджаф-кули?

— Он умер пять лет тому назад. Надеюсь, аллах нашел ему место в раю.

— Ты занимаешься его ремеслом?

— Так принято у нас в семье, Гейдар-ага.

— Наджаф-кули был другом моего двоюродного брата Мусы. Ты знал его?

— Гейдар-ага, я старый человек, зачем со мной играть, — нахмурясь, произнес Расулов. — Ты сам прислал ко мне Мусу Джебраилова. Я помог ему перейти границу. Хочешь узнать, с чем я пришел, — слушай. Не хочешь — разреши, мы уйдем.

Широкоскулая рябая маска ухмыльнулась, в черной бороде ослепительно блеснули зубы. Гейдар-ага умиротворяюще поднял открытую ладонь.

— Прости, старший брат. У меня нет гепеу, я сам должен вести эти разговоры. Ты сделал, как я просил, привел с собой сына, я верю тебе. Но ты слышал, как было под Шушей? Не сердись, скажи; кто тебя послал?

— Я говорил с Мурсал-Киши, он дружит с англичанами. Они хотят тебе помочь.

— А что ждет Мурсал-Киши? Зачем я ему?

— Он много знает о тебе. Знает, что ты хочешь собрать все лесные отряды, поднять знамя газавата. Мурсал-Киши сказал так: если Гейдар-ага сможет договориться с Саттар-ханом, с Али Ниязом, мы дадим ему много оружия. Скажешь «да» — я тебе укажу, где находится оружейный склад.

— О каком складе говорит старший брат? — Гейдар-ага поднял клочковатые, цвета полыни брови.

— Носить оружие через границу тяжело и опасно. Когда англичане были здесь, они оставили склад на десять таких отрядов, как твой. Мне точно объяснили, где он, я проверил, все на месте. У железной дороги, где станция Ганджа. Они думают так: будет у тебя оружие — сможешь собрать другие отряды, начнешь большую войну.

— Что в этом складе? — Гейдар-ага подался вперед. Новость ошеломила его, и сохранять равнодушный вид не хватало сил.

— Пулеметы, винтовки, маузеры, гранаты, Патроны тоже, конечно. Мне называли чего сколько, прости, не запомнил, только много.

«Не запомнил?» — Гейдар-ага снова насторожился.

— А как с Мусой? Он перешел границу? И где сейчас? — Вопрос был задан неожиданно.

Но за годы занятий контрабандой старому Гасану не раз приходилось оказываться перед всякими неожиданностями, и он привык не теряться.

— Я думаю, где-нибудь в Ленкорани, — насмешливо улыбаясь, отвечал он. — Мурсал-Киши хотел к тебе Мусу прислать. Тот деньги взял, границу перешел, но исчез куда-то.

Гейдар-ага ухмыльнулся.

— Муса неглупый человек, зачем ему в Закаталы идти? Здесь каждый милиционер его знает. Наверно, спрятался… — успокаиваясь, произнес атаман. — Хорошо, скажи теперь, ты склад покажешь, что потом?

— Потом к себе в Пойлу поеду, а оттуда за границу — Мурсал-Киши рассказать о том, что ты решил.

— Да благословит тебя аллах за эту новость! — торжественно произнес Гейдар-ага, поднимаясь. — А сейчас… Ты можешь ехать сразу?

— Для этого я шел сюда, Гейдар-ага. — Расулов тоже встал, лихорадочно соображая, можно ли задать вопрос, почему Гейдар-ага согласился встретиться с ним лишь в том случае, если Гасан придет на свидание вместе с сыном, или лучше от этого воздержаться. Но Гейдар-ага сам развеял эти сомнения.

— Оставишь сына здесь. Поедешь с Новруз-беком. Покажешь место, склад.

— Сына? — Расулов оскорбленно вскинул голову. — Ты мне не-доверяешь? Не будет склада, ничего не покажу!

— Слушай, я говорю, почтенный Гасан, — Гейдар-ага подался вперед, свел глаза в узкие щелки. — Пусть моя осторожность не обидит тебя. Но два раза не надо, чтоб я говорил. Или будет как я хочу, или будет нехорошо. Керим! — Длиннорукий, откинув стволом винтовки занавеску, вдвинулся в комнату. — Позови Новруз-бека!

— Да, Гейдар-ага.

Новруз-бек вошел, поддерживая рукой спадавшую бурку.

— Поедешь с нашим братом, куда он покажет, — обратился к нему главарь, не отрывая прищуренных глаз от Гасана. — Хорошо запомнишь место. Привезешь мне со склада гранаты и маузер. Скажешь нашему брату спасибо. Где меня потом найти, сам знаешь. Поедешь сейчас.

— Наконец-то аллах вспомнил о нас! — Глаза Новруз-бека радостно заблестели. — Будь покоен, Гейдар-ага, все сделаю как надо. — И повернувшись к Расулову: — Пойдем. Коня хозяин даст.

— Но потом ты отпустишь сына? — В голосе старого Гасана звучало неподдельное волнение.

— Потом… Потом, конечно, отпущу. Разве мусульманин платит злом за добро? — свистящим шепотом произнес Гейдар-ага.

XII

Вечером того самого дня, когда Гейдар-ага встретился со старым Гасаном, в кабинете Николая Семеновича резко, требовательно затрещал телефон. Гордеев, уже третьи сутки не выходивший из управления, схватил трубку.

— Докладывает Киреев. Гусейнов только что пришел на квартиру к Юдину. Продолжаю работу.

Прижав кнопку звонка, Николай Семенович не отпускал ее до тех пор, пока в комнату не влетел секретарь.

— Хентова ко мне!

Через несколько минут появился Хентов, носатый, похожий на грача брюнет в мятой гимнастерке. Плохо затянутый командирский ремень скособочился под тяжестью крупнокалиберного кольта, голенища были слишком просторны для его тонких ног. Но Хентов никогда не был в управлении мишенью для насмешек, так как специалистом он был великолепным. «Такой выйдет в эфир на спичечном коробке да на паре женских шпилек», — говорили о нем радисты. За виртуозное мастерство Хентову прощалась и внешняя расхлябанность, и полное отсутствие чувства юмора.

— Как у тебя? — Гордеев не скрывал своего беспокойства.

Хентов пожал плечами.

— Люди дежурят в должном диапазоне, — негромко, чуть картавя, отвечал он, — заработает рация, сразу засечем.

— Ты адрес-то, часом, не перепутал?

— Зачем? — Хентов опять пожал плечами. — И сейчас хорошо помню. Третий Нижнеприютский, четырнадцать. Разрешите идти?

— Да, да, пожалуйста. И скажите там, чтобы Волкова ко мне прислали.

Хентов вышел, Анатолий Максимович появился почти тотчас же, видимо, ждал вызова. Сегодня он был в штатском.

— Ты готов?

— Так точно, — Волков привычно вытянулся. — Киреев, Бероев, Онищенко, Горчакова.

— Не простит тебе Юсуф, что девушку на такую операцию берешь, — скупо улыбнулся Гордеев. — Да ты садись. Все равно мне первому сообщат.

— Что вы, Николай Семенович, — опускаясь в кресло, ответил Волков. — Юсуф гордиться будет. Горчакова в адресном неплохо себя показала, здесь посерьезнее дело будет. Хотя для нее опасности нет, дальше хозяйки ходить ей незачем.

— Слушай, — несколько смущенно начал Гордеев, — а как вообще у них. Ну… с Горчаковой? Ты не думай, Максимыч, я не потому спрашиваю, Юсуфу, как сыну, верю; просто хочется, чтоб у ребят было по-настоящему хорошо, а поговорить — спугнешь еще, обидишь…

— Смешные они, — Волков улыбнулся. — Друг от друга прячутся, таятся, а со стороны — оба как на ладони. Смотреть на них завидно.

Большие кабинетные часы — гордость начальника хозяйственной части, недавно появившиеся в комнатах второго этажа, пощелкивали словно все реже и реже. Казалось, что маятник сдает темп.

— Тошно до чего так сидеть, — не выдержал Анатолий Максимович.

— Куда уж, — начальник кивнул. — Только ему сейчас того тошнее. Как думаешь, возьмем без стрельбы?!

— Кто-о их знает, — уклончиво протянул Волков. — Мужики вроде тертые. Постараемся.

Вдруг распахнулась дверь, и Хентов, еще более растрепанный, чем полчаса назад, появился на пороге.

— Работает рация, товарищ… Николай Семенович. Она самая, ошибки нет. В Нижнеприютском.

— Ну, хоп, — по вынесенной еще из Средней Азии привычке сказал Волков и, встав, одернул топорщившуюся над левым бедром полу пиджака. — Я спускаюсь, Николай Семенович?

— Да, выходите.Сейчас доложу, и поедем, — кивнул Гордеев, поднимая трубку.

…Потные, тяжело дышавшие Юдин и Гусейнов возились у печки, старательно заделывая опустошенный тайник. Рация, упакованная в вещевой мешок, стояла у двери, агент номер 015 заметал следы.

Каменщики, прямо сказать, были никудышные. Когда работа наконец была завершена, весь пол был заляпан раствором, у самой печи образовалась настоящая лужа, вещи покрылись налетом кирпичной пыли. Перед уборкой присели отдохнуть, закурили.

— Аркадий Иванович, — Гусейнов с отвращением оглядел разоренную комнату, — и не зря мы все это затеяли?

— Нельзя долго работать на рации из одного места, — Юдин взъерошил свои редеющие волосы, потянулся, отхлебнул из стоявшей на столе початой бутылки. Почему-то неотвязно лезли в голову стереотипные слова в шифровках: «Да хранит вас бог, Уильям».

Гусейнов потянул к себе лежавшие на столе нарды и открыл их.

— А я думал, что мы успеем сыграть сегодня партию, — сказал он и, вынув из ящика обломанную половинку нардовской шашки, спросил: — Что ты не заменишь целой? Сколько времени она валяется здесь.

— Оставь, пожалуйста, — сердито буркнул Юдин и, выхватив из рук Гусейнова обломок, сунул его в карман.

Послышался робкий, хорошо знакомый обоим стук тети Даши. Юдин быстро встал, надел пиджак, сунул правую руку в карман и шагнул к двери. Старушка поманила его в коридор.

Беспокойство хозяина начало, видно, передаваться и гостю. Поднявшись, Эюб подошел к окну, попробовал, крепко ли сидят в гнездах шпингалеты, выдернул их и вернулся на свое место. Через минуту вошел Юдин.

— Что там? — спросил его Эюб.

— Чертовщина какая-то. Нашу старуху срочно вызывают к племяннице. Есть у нее такая. Подружка пришла, говорит — та внезапно заболела. Не нравится это мне.

— Разве племянница не может болеть? Аркадий Иванович, клянусь своей головой, ты стал похож на человека, который боится своей тени. Нельзя так, слушай… Юдин тяжелой походкой подошел к столу, взялся было за бутылку, потом отставил.

— Чувствую я, что наша проверка в адресном плохо обернется. Оттого и тороплюсь с переносом рации.

— Оставь, Аркадий Иванович. Ты же не тетя Даша, чтобы верить в черных кошек, тринадцатое число и прочую чепуху… Хотя я понимаю, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником, но сейчас, думаю, зря расстраиваешься. Скажи лучше, что дальше делать?

— Там, под шторой, провод натянут, Сними-ка его, брат.

Гусейнов пересек комнату и оказался у окна в тот самый момент, когда с треском распахнулась дверь и в комнату шагнули двое с оружием.

— Стоять! Не дви…

Выключатель был у окна, и реакция Гусейнова оказалась мгновенной. Ударив рукой по кнопке, он выключил свет, стремительно распахнул окно и выпрыгнул наружу. Волков стелющимся вратарским прыжком метнулся к дивану. Глухо, словно за стеной, стукнул выстрел. Под окном послышался сдавленный вскрик, и все стихло.

Через секунду вспыхнул свет. Гордеев стоял у окна, наган вплотную прижат к бедру, средний палец на собачке, указательный вытянут вдоль ствола, левая рука на выключателе. Но только что прозвучавший единственный выстрел был направлен не в Волкова. Анатолий Максимович стоял у дивана, поддерживая обвисшее тело Юдина. Волков, нахмурясь, опустил Аркадия Ивановича. Нагнулся, взялся за пульс.

— Вызвать «скорую»? — спросил кто-то из сотрудников.

— Не надо, — покачал головой Анатолий Максимович. — Не захотел платить. Стрелял прямо в сердце.

— Все равно врач нужен. Акт составит. Вызывайте, — распорядился Гордеев. И, сдвинув штору, спросил у подошедшего к окну сотрудника: — Что там у вас?

— Похоже, ушел, — оба, и Киреев и Онищенко, старались не глядеть на начальника.

— С чем вас и поздравляю. Идите помогите при обыске, — распорядился Гордеев.

Волков, сняв с кровати покрывало, прикрыл им труп и вышел вслед за Гордеевым.

— Унес с собой всю агентуру. Теперь придется повозиться… — ни к кому не обращаясь, проговорил он.

— Слушай, Максимыч, — быстро, будто диктуя стенографистке, заговорил Гордеев. — Бери Киреева. В машину — и к Гусейнову домой. Не медли. Ему из Баку выбраться надо, а одет неудачно. Рубашка яркая, не дурак, обязательно сменит. Да и денег с собой может не быть. Я сейчас в управление, порт перекроем, на шоссе посты выставим, организуем в городе розыски. А ты, если дома не застанешь, давай по линии железной дороги. У него сейчас два пути. Хорошо, если к границе. А вдруг к Гейдар-аге? Перехватить его надо, во что бы то ни стало. Иначе… — Он не договорил.

…Громоздкий «бенц», рывком взяв с места, понесся в сторону Тазапирской улицы, на которой жил Гусейнов.

— Как же у тебя получилось, Павлуша? Ты ж под окном стоял, — отрывисто проговорил Волков.

— Дьявол его знает… — Киреев закурил, стараясь быть спокойным. — Он выскочил прямо на Онищенко. Тот упал, я думал — убит и к нему… Ну, и промедлил. Всего-то доля секунды, а Гусейнов уже в кусты и к пролому. Бероев у другого окна стоял, с него не спрос.

— Ловок, бестия, Меж пальцев ускользнул. Если мы с тобой его не найдем, будет плохо. — Волков замолчал и, взявшись рукой за спинку сиденья, всем корпусом подался вперед, словно пытаясь ускорить бег машины.

Масьма Гусейнова была искренне удивлена, что Эюба в такую позднюю пору разыскивают друзья. Киреев, отлично говоривший по-азербайджански, минут десять беседовал с заспанной бабкой, убедился, что спрятаться в квартире невозможно, и быстро спустился к машине.

— Прежде чем на вокзал, давай еще один адрес проверим, — предложил он Волкову. — Старуха говорит, что Эюб дядю часто навещает. Мовсумов Дадаш, в торговле работает. Если действительно из дому без денег вышел…

— Давай на Завокзальную, Сережа, — Волков за эти дни успел запомнить адреса всех родственников и знакомых Гусейнова.

Дадаш Мовсумов был заметно смущен визитом, но утверждал, что не видел Эюба уже больше месяца. Однако в доме, несмотря на поздний час, никто не спал, похоже было, что хозяева чем-то напуганы. В углу комнаты стоял чемодан.

— Ну вот что, — Анатолий Максимович решил не терять времени. — Ближе к делу. Я знаю: Гусейнов только что был здесь. Говорите: куда поехал?

В этот момент Киреев на всякий случай запустил руку за диван, пошарил там и извлек знакомую обоим яркую рубашку Эюба. Это выдало Мовсумова с головой. Разом ослабев, он опустился на стул.

— Воды хлебните, — поторопил Анатолий Максимович. — И рассказывайте.

Уходя от преследования, Эюб Гусейнов успел сочинить историю, которая была встречена с сочувствием в доме Мовсумова. Бухгалтер рассказал, что на днях был арестован за растрату его коллега Юдин, до этого поссорившийся с Эюбом, и теперь Гусейнов опасается оговора. Дядя поверил и дал Эюбу пятьсот рублей, другую рубашку, пиджак, кепку и подсказал довольно безопасный маршрут.

— Здесь рядом узкоколейка. Я сказал: езжай в Бинагады, а там, в поселке, на ученический поезд пересядешь, до Баладжар доберешься. Оттуда хочешь на пассажирском, хочешь на товарном уехать можно.

— А он не в Закаталы собрался? — равнодушным голосом спросил Волков.

— Он сказал, что в сторону Тифлиса поедет. Правда или нет, не знаю, — развел руками Мовсумов.

Когда Волков и Киреев приехали на станцию узкоколейки, выяснилось, что поезд уже давно ушел. Гусейнова на станции не было.

— Куда теперь? В Бинагады? — Сергей, шофер оперативной машины, уже сориентировался в коротких репликах, которыми перебрасывались его пассажиры.

— Не стоит. Гони прямо в Баладжары. К ученическому тоже опоздать можем, а так время выиграем, — решительно сказал Волков.

— Анатолий Максимович, может, он тоже на ученический не успеет?

— Ну на следующем выедет. Если решил уходить по железной дороге, Баладжар ему не миновать. Давай, Сережа, давай, дорогой…

Шофер нажал на акселератор.

Вспарывая темноту узкими лучами фар, скрипя покрышками на поворотах, «бенц» рвался вперед, словно гончая, взявшая свежий след. Но Волкову казалось, что тянутся они чуть быстрее крестьянской арбы.

…Мотор отказал, когда до станции оставалось около двух километров. Водитель кинулся открывать капот. Волков, не говоря ни слова, отбросил дверцу и выпрыгнул на шоссе.

— За мной, Павлуша, бегом! — хрипло бросил он в темноту и замолк, сберегая дыхание.

Сухопарый, легкий на ногу Киреев на первых ста метрах обошел было Волкова, давно уже не бегавшего кроссы, но вскоре начал сдавать. Мерным размашистым шагом Анатолий Максимович уходил вперед, словно не ощущая тяжести своего огромного тела.

— Максимыч… Убавь, дорогой… Не могу… — задохнувшись и перейдя на шаг, с трудом выкрикнул в темноту Киреев. Темнота отозвалась одним лишь словом: «Юсуф!» И Павел вновь побежал, шатаясь от изнеможения, жадно хватая воздух, чувствуя, что сердце колотится где-то в ушах и вот-вот выпрыгнет.

Наконец Баладжары. На многочисленных путях длинные цепочки вагонов. Как разобраться, где нужный состав. Волков и Киреев бросились к перрону. Вдруг товарный поезд, мимо которого они бежали, загремел и медленно потянулся вперед. Они увидели, как откуда-то из темноты к головному вагону метнулся человек и вскочил на площадку.

— Это Гусейнов, — крикнул Волков, и они пустились так, чтобы их не заметил беглец, нагонять первый вагон.

Еще усилие, и Волков с Киреевым были у площадки, на которую вскочил Гусейнов. Тот сразу понял — погоня, в руках у него блеснула финка, но Волков, первым поднявшийся на площадку, схватил Гусейнова за руку, и нож, звеня о буфера, полетел вниз. Поезд стал набирать скорость, и надо было выбираться из него. Сначала спрыгнул Киреев, за ним нехотя почти свалился, как куль с отрубями, Гусейнов, а за ним прыгнул Волков. Они взяли задержанного под руки и повели на станцию. Гусейнов обмяк, ноги почти не держали его, и, если бы не Волков и Киреев, он рухнул бы на землю.

XIII

Юсуф лежал на свеженарезанных ветках орешника, застеленных толстой, остро воняющей лошадиным потом попоной, с головой завернувшись в брезентовый плащ. Он пытался заснуть. Пытался и не мог. Мешал Керим, лежавший рядом, неслышный, как зверь, и такой же опасный.

С позапрошлого вечера, когда старый Гасан и Новруз-бек отправились к Гандже для проверки склада, Керим был приставлен к Юсуфу в качестве караульного, хотя старательно пытался представить себя телохранителем, вел себя вполне доброжелательно, старался, чтобы «гость» ни в чем не знал нужды. Но это радушие не могло бы обмануть и младенца. Слишком неотступно следовал Керим за каждым шагом, слишком зорко следил за ним, когда Гейдар-ага, неожиданно для всех, велел Расулову-младшему вычистить свой маузер.

Внешне это выглядело как знак большого доверия. К оружию атамана могли прикасаться только абсолютно надежные руки. Но Юсуф вовремя и верно понял, что его проверяют, и начал разбирать пистолет с видом восхищенно-завистливым, но столь неумело, что Керим вынужден был вмешаться.

Час спустя хозяин отыскал юношу и заявил, что захромала одна из его лошадей. «Не может ли уважаемый Касум, он, кажется, занимается коновальством, посмотреть, что случилось с Серой?»

На этот раз Юсуф испугался по-настоящему. Ухаживать за лошадьми, он разумеется, умел. Но лечить? Однако, отступать было некуда.

Мехтиев согласился.

— Я помогу. Если захочет аллах. Вели сыну провести лошадь перед верандой, — уверенно распорядился он, словно не допускал мысли, что его могут не послушаться.

Юсуф подошел, ласково погладил лошадь, прощупал переднюю лопатку.

— Покажи копыто! — неожиданно резко бросил он угрюмо молчавшему сыну хозяина. Тот повиновался.

Среди стертых почти до блеска шляпок давно вбитых гвоздей одна отчетливо выделялась. Явно свежая, немного скособоченная.

Презрительно хмыкнув, Юсуф ткнул в нее пальцем.

— Если в Закаталах все так куют лошадей, пусть лучше ездят на ишаках, — бросил Юсуф хозяину и с равнодушным лицом отошел в сторону, показывая, что здесь разговаривать больше не о чем.

Потом наступила передышка. То ли Гейдар-ага исчерпал на время свою изобретательность, то ли решил, что стоит дать гостю успокоиться, расслабиться, забыть о том, что ему не доверяют, но, во всяком случае, весь остаток дня на Юсуфа вроде даже не обращали внимания.

Мехтиев поспал, потом помог одному из сыновей хозяина привести в порядок осыпавшийся тандыр — яму, заменявшую в деревнях печь для выпечки хлеба; довольно долго с удовольствием рубил привезенный из лесу хворост. Жизнь на лесном кордоне шла своим чередом, а для Юсуфа важным было ничем не выдать своей настороженности.

Закончив работу, он предложил Кериму сыграть партию в нарды. Тот согласился с большой охотой. У хозяина нашлась старинная доска с выжженным по крышке персидским орнаментом. Керим первый бросил кости.

— Шешу-беш! (Шесть и пять!) — лишь успел воскликнуть он, как из-за угла дома показался Гейдар-ага.

— Седлать коней! Мы уезжаем, — хрипло выдохнул он. И, поправляя перекрутившийся ружейный погон, добавил, обращаясь к Юсуфу: — Ты поедешь с нами.

— Хорошо, Гейдар-ага, — ответил Юсуф. — Далеко ехать будем?

— Там увидишь, — и, круто повернувшись, Гейдар-ага направился к веранде, куда уже подводили его жеребца.

Мехтиев спокойно пошел за ним.


Ехали часа три-четыре. Несколько раз меняли направление. Гейдар-ага с племянником агрийского кулака Сеид-Аббаса двигались во главе, один из сыновей хозяина кордона замыкал маленькую колонну. Мехтиев оказался между Керимом и еще одним бандитом из свиты Гейдар-аги.

Отличный карабах, на котором ехал Керим, никак не мог примириться с тем, что хозяин заставляет его держаться позади колченогого мерина Юсуфа, зло всхрапывал и норовил вырваться вперед. В эти моменты расстегнутая кобура керимовского нагана оказывалась почти рядом с рукой Мехтиева.

И наверное, с самого начала службы Юсуфа в органах еще ни одно задание не требовало от него большей выдержки, чем это.

От ненависти мутилось в глазах. Левая рука, касавшаяся чужого оружия, каменела от напряжения. Но Юсуф погонял своего заморенного коня, не забывая посматривать по сторонам.

На привал остановились в лощинке у разбитого молнией старого широколистного граба. Сын лесника с Гейдар-агой отъехали в сторону, но вскоре вернулись. Через седло у парня был перекинут тугой, испачканный свежей землей мешок. Он попрощался, гикнул и, нахлестывая лошадь, исчез, растворился в сумерках. «Расплачивается за постой, — подумал Юсуф. — Ну погоди! Мы тебе за все заплатим. Другой монетой». Мехтиев спрыгнул на землю, ослабил подпругу, нарвал пук пахучего папоротника и начал старательно протирать взмокшую спину коня.

Отдыхали долго, хотя огня не разводили. Всухомятку подкрепились сами, накормили коней. Юсуф полагал, что они сейчас же двинутся дальше, но Гейдар-ага не торопился.

Скрестив ноги, он сидел под деревом на толстой кошме, положив на колени винтовку, и время от времени поглядывал на свои старинные, с толстой серебряной крышкой часы. Когда совсем стемнело, атаман подозвал Юсуфа и завел с ним разговор о разных способах ловли диких уток.

В этой области Мехтиев чувствовал себя достаточно уверенно — вместе с Касумом они ходили на озеро, где местные охотники вручную, даже без силков, ловили жирных глупых птиц на местах их жировки.

Там, куда утки слетались подкормиться перед осенним перелетом, жители Пойлы постоянно выбрасывали в воду высушенные тыквы. А потом, по плечи войдя в воду и накрыв голову выдолбленным тыквенным «шлемом», подбирались к стае вплотную и, поймав птицу за лапы, просто-напросто утаскивали ее под воду, топили.

Бывали ловкачи, которые успевали привязать к поясу трех-четырех откормленных крякух, прежде чем стая снималась с места. Когда Юсуфу рассказали об этом, он не поверил. Но во второй его приезд младший Расулов постарался выкроить время для такой охоты, за что теперь Мехтиев был ему очень благодарен — ведь этот разговор тоже был испытанием.

Гейдар-ага слушал юношу внимательно, даже с интересом, и разговор, наверно, мог бы затянуться, если бы где-то совсем рядом не раздался осторожный, негромкий свист.

Не меняя позы, Гейдар-ага вложил в рот согнутый углом палец, подал ответный сигнал. Минуту спустя на темном фоне деревьев обозначился силуэт лошади и четкий светлый прямоугольник уже знакомой Юсуфу белой бурки Новруз-бека.

— Салам алейкум, Гейдар-ага. Мир и вам, люди, — чуть надтреснутый тенорок старого бандита звучал устало. — Какая была дорога? Все ли здоровы?

— Алейкум салам. Ты привез? — Гейдар-ага сразу приступил к делу.

«А-а, нервничаешь, бандюга», — подумал Мехтиев и, поднявшись, отошел в сторону. Содержание беседы было ему известно заранее, а лишний раз проявить воспитанность не мешало.

— Подожди здесь! — окликнул его главарь. Юсуф послушно остановился.

— Обратно ехал спокойно? — спросил Гейдар-ага, обращаясь к Новруз-беку.

— Как на своих выпасах.

— Будем ночевать здесь?

— Зейтун может съездить за людьми. Ты хочешь забрать сразу все?

— А мы увезем?

Новруз-бек с нескрываемым удовольствием описывал атаману все, что видел на складе, перечислял ящики с винтовками, патронами, маузерами, пулеметами, гранатами.

— А если это не английский склад? — неожиданно перебил его Гейдар-ага.

— Посмотри. Я оторвал от ящика, — спокойно ответил Новруз-бек.

Вспыхнувшая спичка осветила небольшую, покрытую пятнами смазки деревянную пластинку. На ней было что-то написано. Что — Юсуф не видел.

— Буквы нерусские. Такие, как на маузере, — пробормотал Гейдар-ага и, бросив догоревшую спичку, распрямился, будто поднятый пружиной. — Зейтун!

— Я здесь, Гейдар-ага.

— Поедешь в лагерь. Возьмешь Махмуда и десять человек, — Гейдар-ага бросал короткие, точные фразы.

«А он прирожденный вожак, — подумал Мехтиев. — Решает на ходу. И умно решает. Тем важнее…» — Он оборвал себя, чтобы чего-нибудь не упустить. Но можно было не прислушиваться.

— В Калакенде возьмите две арбы. Махмуд знает у кого. Будете ждать нас на рассвете на опушке у моста через Гянджинку. Знаешь?

— Ты сказал, я слышал, Гейдар-ага.

— Пусть аллах даст силы твоему коню, — произнес Гейдар-ага. Он опустился на кошму и хлопком в ладоши подозвал Керима.

— Скажи людям, пусть разводят огонь. Ночевать будем здесь. Выедем до рассвета.

Теперь Юсуф понял, что задумал Гейдар-ага. Закатальский «барс» решил еще раз подстраховаться, сохранить заложника до того момента, когда почувствует себя в полной безопасности. Что делать? И прежде всего, как реагировать на это ему, Касуму? Притворяться, что ничего не понял? Но ведь Расулов в присутствии Гейдар-аги велел сыну лишь дождаться возвращения Новруз-бека, не больше. Значит, уходить? Или хоть бы попытаться сделать это?

Почему главарь опасается подвоха, не желает показывать постороннему свою основную стоянку? Ведь безоружный юноша полностью в его руках. Вывод мог быть только один. Гейдар-ага провоцирует, толкает его на опрометчивый шаг. Как поступить?

Посланные Керимом люди рубили кинжалами сушняк для костра. Выждав немного, Юсуф встал и, кашлянув, чтобы обратить на себя внимание, приблизился к дереву, под которым расположились вожаки.

— Мне уходить, Гейдар-ага, или я еще должен остаться?

— Побудешь с нами, — коротко бросил главарь.

И вот теперь Юсуф лежал, завернувшись в свой плащ, всем телом, словно болванку раскаленного металла, обжигающую на расстоянии, ощущая присутствие настороженного, притихшего Керима, и безуспешно пытался отыскать спасительную лазейку.

Было страшно. Он вспомнил, как после ликвидации кулацкой шайки под Шушей вместе с другими чекистами хоронил останки двух работников районного отделения АзГПУ, незадолго до этого попавших в руки бандитов и зверски замученных.

Поднялись часа за два до рассвета, когда небо смутно засерело. В закопченном котелке, стоявшем на потухающих угольях, бурлил кипяток. Самед — племянник Сеид-Аббаса — подогнал коней.

Начало светать. Обрели объемность литые колонны стволов, окаймленные понизу кудрявой листвой подлеска. Заколебавшись, стали расплываться, таять легкие клочья запутавшегося между деревьями тумана. Наконец и птицы щебечущим, чирикающим хором возвестили о наступлении дня.

Они ехали легкой рысцой, временами переходя на шаг. Юсуф был очарован сумрачной прелестью не знающего топора леса. Он вбирал в себя звуки, запахи, краски этого, быть может, последнего в его жизни утра.

Все реже становились деревья, все просторней поляны. Впереди поднялась гряда невысоких, щетинящихся кустами утесов. Теперь Юсуф узнал эти места. До железной дороги отсюда было километров пятнадцать. Видимо, Гейдар-ага не рассчитал время — к мосту через Гянджинку им не добраться и через три часа.

Выветренные, тесно сомкнутые скалы перегородили долину. Постепенно снижаясь, они тянулись далеко на юго-запад, а на севере вплотную подступали к отрогам хребта. Чтобы обогнуть этот естественный барьер, уже давно надо бы сворачивать, но, к удивлению Юсуфа, группа продолжала двигаться прямо к утесам. Гейдар-ага, очевидно, знал какой-то тайный проход.

И проход действительно открылся. Узкий, плотно занавешенный спутанными ветвями орешника, карабкающегося по скалам барбариса, дикой ежевики, проход был так скрыт, что даже заподозрить о его существовании было невозможно.

Юсуф решил, что сейчас они спешатся. Но Гейдар-ага, стиснув коленями бока своего жеребца, заставил его броситься грудью на колышущийся зеленый занавес и исчез. За ним последовали остальные кони, видимо, привыкшие к этой дороге.

Лишь пегий мерин Юсуфа оказался непригодным для подобных аттракционов, и Керим, схватив его за повод, буквально протащил седока с конем через проход.

Мехтиев огляделся. Сразу же за кустами расщелина раздвинулась, по ее ровному, проточенному водой дну до самого поворота спокойно могла пройти даже арба.

Юсуф и Керим ехали по-прежнему рядом. Перед Юсуфом двигался обросший, небритый парень на молодой, пугливой лошадке с простреленным ухом. Остальные скрылись уже за поворотом, когда сверху послышался треск. Оба вскинули головы. Старая сосна с раздвоенной вершиной падала прямо на них.

Юсуф видел, как выворачиваются из мелкого земляного кармана трухлявые обрывки корней, слышал резкий свист воздуха, рассекаемого упругими ветвями. И своим телом он ощутил тяжесть Керима, когда, оглушенный ударом, тот опрокинулся на шею юсуфова пегаша.

За доли секунды до этого кобыла небритого бандита, прянув с места, вынесла хозяина из-под удара и шарахнулась за угол. Оттуда доносились гневные крики, суматошный топот копыт, тревожное ржание. Рухнувшая вершина, чудом не задев Юсуфа, надежно перекрыла проход. «Вот удобный случай покончить с Гейдар-агой», — мелькнуло в голове Юсуфа. Потерявший сознание Керим медленно сползал с коня. Завалившись на сторону, бессильно уронил вперед руки, будто ныряя, наконец, он свалился на каменистое ложе ручья. И одновременно со звуком падения его тела в сознании Юсуфа зазвучал четкий голос Гордеева: «Физическая ликвидация Гейдар-аги — не выход. Он связан со всеми бандами, он слишком много знает. Во что бы то ни стало его надо взять живым».

И, понимая, что больше такого шанса не представится, готовый закричать от бессильной ярости и жалости к самому себе, Юсуф спрыгнул с коня и, подхватив словно бескостное тело бандита, стал оттаскивать его в сторону.

Это и увидели Зейтун и Новруз-бек, а потом и Гейдар-ага, когда, справившись с лошадьми, осторожно, с оружием наготове, вышли из-за каменного откоса.

— Молодец, Касум. Настоящий джигит. Товарища не бросил. — Хмурое лицо главаря расплылось в белозубой ухмылке.

…На опушке леса к груде старинного, ручной выделки кирпича, валяющегося здесь с незапамятных времен, подъехали четверо. Чуть поодаль остановились две крестьянские арбы, окруженные десятком вооруженных всадников. Откуда-то издалека донесся мирный шум проходящего поезда.

— Похоже на могилу святого человека, — задумчиво произнес вожак, внимательно рассматривая развалины старинной постройки.

— Нет, Гейдар-ага, — возразил Новруз-бек. — Тут когда-то была водокачка, а потом железную дорогу перенесли в сторону.

— Аллах знает, что делает, — негромко пробормотал Гейдар-ага и махнул плетью, подзывая к себе бандита в кожаной куртке. — Давай фонари.

У правого края груды кирпичей валялась ржавая консервная банка от любимых Волковым бычков в томате. Это был заранее обусловленный сигнал: «Приближение бандитов видели, готовы к встрече».

Гейдар-ага, Новруз-бек и Юсуф спешились.

Втроем отвалили покрытую толстым слоем земли крышку люка. Из открывшегося провала пахнуло сыростью, прелью и чуть-чуть ружейным маслом.

— Идем со мной. Я подарю тебе настоящий маузер. — Похлопав по плечу Юсуфа, Гейдар-ага первым ступил на застланные уже сгнившими досками земляные ступени.

Спускаясь за ним, Мехтиев обернулся. Местность была по-прежнему пустынна.

XIV

В складе было темно. Новруз-бек зажег «летучую мышь». Тусклый свет запрыгал по подвалу, смутно обрисовывая штабеля ящиков. Новруз-бек поставил фонарь повыше.

— Откроем ящики? — спросил Новруз-бек Гейдар-агу.

— Давай вот этот, — и Гейдар-ага провел рукой по самому большому ящику, словно гладил любимого коня. — Оружия хватит на отряд в несколько сот человек. Не оставил нас аллах!

В это время крышка люка с грохотом упала. С молниеносной быстротой Гейдар-ага и Новруз-бек выхватили маузеры и юркнули за ящики, увлекая с собой и Мехтиева.

Сверху донеслись выстрелы. Около склада завязалась перестрелка. С минуту в складе стояла тишина. Успокоившись, Новруз-бек снял фонарь и потушил его. Подвал погрузился в темноту.

— Твоя работа, собачий сын? — злобно прохрипел Гейдар-ага, сжимая руку Юсуфа.

Тот молчал.

Гейдар-ага сорвал с себя кушак и крепко связал им Мехтиева.

Откуда-то из-за ящиков раздался густой бас Волкова, словно он говорил в рупор:

— Гейдар-ага, сдавайся, сопротивление бесполезно. Нас больше.

И тут же вспыхнуло около десятка электрических фонарей. Их лучи выхватывали из темноты то Гейдар-агу, то Новруз-бека. Бандиты корчились, прятались за ящики, словно лучи обжигали их.

Только Мехтиев стоял во весь рост. Его побледневшее лицо, казалось, застыло, зубы стиснуты до боли. Он понимал, что каждую минуту может получить пулю от Гейдар-аги.

— Гейдар-ага, последний раз говорю, сдавайся! — снова раздался голос Волкова.

Гейдар-ага прислушался, что делается наверху. Там по-прежнему шла перестрелка. Тогда он выпрямился и крикнул в темноту.

— Я и мои люди живыми не сдадимся. Сейчас подниму склад на воздух!

— Все, что могло взорваться, давно убрано, — крикнул Волков.

— Тогда убью вашего шпиона! Если хотите сохранить ему жизнь, отпустите меня на свободу. Я дам приказ прекратить сопротивление. А людей моих можете забрать…

— Нет! — крикнул Мехтиев и рванулся к соседнему штабелю.

Гейдар-ага выстрелил в его сторону. Почти одновременно откуда-то с ящиков на Гейдар-агу прыгнули агрийский комсомолец Фархад и Волков.

Рухнув на колени под тяжестью Фархада, Гейдар-ага в упор выстрелил в Волкова. Тот словно в нерешительности остановился и медленно стал оседать на землю. «Они, кажется, убили Юсуфа», — промелькнуло в его угасавшем сознании. Луч фонаря, который он держал в руке, скользнул по потолку подвала и медленно опустился по стене в темный угол.

Юсуф бросился к полоске света на земле. На полу распласталось могучее тело Волкова. Юсуф опустился на колени, но ничего не мог поделать со связанными руками. Он прислонил ухо к груди Волкова. Сердце не билось. Фархад и подоспевшие ему на помощь чекисты обезоружили Гейдар-агу и Новруз-бека. Стихла перестрелка и наверху около склада.

— Ну, теперь расплатишься за все… старый шакал… И за Агри тоже… — тяжело дыша, говорил Фархад, связывая главаря банды.

А. Лукин, Т. Гладков ПРЕРВАННЫЙ ПРЫЖОК

1

Третий месяц сильно потрепанный батальон майора Лемке сидел в этих проклятых окопах и не продвинулся вперед ни на метр. Тому, конечно, были тысячи оправдательных причин — и непроходимая топь, и нарушенное снабжение, и болезнь, какая-то болотная лихорадка, косившая солдат. Только вчера Лемке был вынужден отправить в тыл еще семерых, двоих — в безнадежном состоянии. Их, собственно, не стоило и вывозить, но он это сделал нарочно, чтобы начальство убедилось в том, как трудно ему приходится в Косой пади. Лемке прекрасно сознавал, что истинная причина трехмесячного топтания — упорное сопротивление русских. Иначе чем объяснить, что его соседи справа и слева, где нет никаких болот, тоже не смогли пробить оборону противника?

Но вечно так продолжаться не может. В период весенней распутицы командование еще мирилось с задержкой перед Косой падью, но теперь, он предчувствовал, приказ вышибить русских из болота и захватить их опорный пункт должен последовать с часу на час. Он был предусмотрителен: два года войны в этой стране не прошли даром. Уже третьи сутки разведчики шарили ночами по русскому переднему краю, пытались взять пленного. Лемке потерял двух солдат и унтер-офицера Бреннера, своего лучшего специалиста по «языкам», вместе с которым он воевал еще во Франции.

Майор поморщился — придется теперь писать его вдове. Сколько таких писем он уже написал! Можно сказать, что из его старой команды остались в живых только фельдфебель Хильбиг и повар Клаус. Кто мог знать, что поход на Восток так обернется?

Но сегодня все-таки его день! Награды, конечно, не дадут (хотя себя в реляции там, в штабе полка, и не забудут помянуть), но по крайней мере этот надутый индюк полковник Эйзенхорн отвяжется от него хоть на несколько дней. Как-никак взяли «языка» — и какого! — старшего лейтенанта из штаба русского полка, расположенного прямо против него. Правда, фельдфебель Хильбиг, когда докладывал о результатах ночного поиска, утверждал, что русский офицер, проверявший дозорную службу своего переднего края, чуть ли не сам сдался в плен. Что-то он, Лемке, не припоминает случая, чтобы русские офицеры вот так, добровольно, сдавались. Все же он дурак, этот Хильбиг, хотя и храбрый солдат.

Следовало, конечно, сразу отправить этого старшего лейтенанта в полк, но майор Лемке не мог отказать себе в удовольствии первым допросить русского. Он подошел к столу и в который раз перебрал вещи, отобранные у пленного. Пистолет ТТ. Автомат. Нож. Электрический фонарик со шторкой. Две гранаты. Запасные обоймы. Часы. Коробка странных русских сигарет с длинными бумажными мундштуками. Спички. Планшет с картой. Никаких писем или семейных фотографий.

Лемке развернул карту и досадливо поморщился: на ней довольно точно был нанесен передний край его собственного батальона, но не было никаких данных об оборонительном рубеже русских. Потом раскрыл командирское удостоверение: с первой страницы ему весело улыбался красивый молодой человек лет двадцати пяти. В петлицах гимнастерки — по три кубика. «Красавчик, — с неожиданной обидой за собственные сорок пять лет подумал майор. — Посмотрим, как ты выглядишь сейчас».

— Гейнц!

В дверной проем блиндажа неуклюже втиснулся вестовой.

— Обер-лейтенанта Ротта и старшего писаря! И пусть фельдфебель Хильбиг приведет русского.

Через несколько минут почти одновременно в блиндаж вошли переводчик обер-лейтенант Ротт и писарь. Затем за дверью послышался топот нескольких пар ног, и сияющий фельдфебель Хильбиг ввел пленного. Остальные конвоиры остались за порогом.

Лемке внимательно оглядел пленного. М-да… Этот босой, всклокоченный парень с синяком под правым глазом, в разорванной до пояса гимнастерке уже почти ничем не напоминал красавчика на фотографии. Видимо, Хильбиг успел-таки приложить к нему свою лапу. Что ж, это его право — расплата за ночной страх. Русский стоял посредине блиндажа, угрюмо опустив голову на грудь, переступая босыми ногами по земляному полу (сапоги успели снять, ловкачи).

Майор сел за стол и спросил:

— Имя? Звание? Должность?

Ротт перевел вопросы.

Еле шевеля разбитыми губами, каким-то сдавленным голосом русский ответил:

— Юрий Иванович Диков. Старший лейтенант. Офицер штаба шестьдесят четвертого полка сто восемнадцатой стрелковой дивизии.

Ротт перевел. Все это Лемке уже знал из документов, но порядок есть порядок. Он собрался было задать следующий вопрос, но русский опередил его:

— Я — офицер, господин майор, и не хотел бы давать сведения в присутствии нижних чинов.

Лемке оторопел. Похоже, что этот старший лейтенант действительно перебежчик и знает себе цену. Ротт доверительно наклонился к Лемке:

— Господин майор, может быть, нам действительно лучше допросить его вдвоем?

Это было разумно. И Лемке приказал фельдфебелю и писарю выйти из блиндажа. А дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Русский офицер резко вскинул голову, подошел к столу и без тени смущения опустился на раскладной стул. Лемке побагровел от злости.

— Успокойтесь, майор, и уберите кулак из-под моего носа. С меня вполне хватит и знакомства с вашим фельдфебелем.

От изумления у майора отвисла челюсть. Пленный русский, с которым он только что объяснялся через переводчика, теперь говорил на чистейшем немецком языке.

И не только говорил. Он вообще уже ничем не напоминал хмурого подавленного пленного, знающего, что ничего хорошего его не ждет. Теперь перед Лемке, закинув босую ногу на ногу, сидел уверенный в себе сильный и властный человек. И держался так, словно не Лемке, а он был хозяином в этом блиндаже.

Лемке почувствовал, как по всему его телу проползла волна какого-то смутного, липкого страха.

— Вы говорите по-немецки? — все еще не веря своим ушам, почему-то шепотом задал он глупый вопрос.

— Не хуже вас, майор, — зло откликнулся русский и язвительно добавил: — В моем положении смешно обижаться, но пленного офицера вы могли бы вызвать к себе и пораньше.

Это была уже неслыханная дерзость! Лемке растерялся… Позорно, жалко растерялся. С какой-то неясной надеждой он повернулся к Ротту, но обер-лейтенант ничем не мог ему помочь. Он только суетливо вытирал пот с взмокшего лба.

Русский нагло ухмыльнулся, потом все так же без разрешения взял со стола свои папиросы и жадно закурил. Он с наслаждением затянулся, выпустил плотную струю синего дыма и, видимо, смягчившись, сказал:

— Ладно, не сердитесь за резкость, господин майор… У меня ведь тоже есть нервы. Я не русский военнопленный и не перебежчик… Я офицер абвера.

У Лемке голова совсем пошла кругом.

— Офицер абвера? Но в таком случае вы должны знать пароль для перехода линии фронта. Чем вы можете доказать…

— Я ничего не собираюсь вам доказывать, майор, — снова разозлившись, прервал его старший лейтенант. — Я не знаю пароля, потому что мой переход никак не планировался. Я успел лишь передать сообщение через своего связника, но получить пароль уже не успел. Но меня ждут. Поэтому от вас требуется только одно: немедленно связаться с представителем абвера и сообщить ему, что Веро перешел линию фронта и находится у вас…

Майор послушно встал и направился к двери.

— Одну секунду! — поспешил остановить его старший лейтенант. — Для ваших солдат я по-прежнему русский пленный. Попрошу вас лично связаться с представителем.

И вот Лемке докладывает обо всем представителю абвера. В глубине души у него еще шевелилась мысль, что вся эта нелепая, невероятная история не больше, чем мистификация, но стоило ему только закончить первую фразу, как представитель прервал его и приказал передать трубку странному гостю.

Разговор был коротким. Старший лейтенант лишь повторил свое имя, выслушал что-то, сказал «хорошо» и нажал на рычаг. Все.

Он взял из коробки вторую папиросу и уже совсем по-дружески обратился к обоим офицерам.

— Через час за мной придет машина. А пока попрошу вас вернуть мои вещи. И, — он посмотрел на свои грязные босые ноги, — разумеется, сапоги.

Ротт, не дожидаясь приказания майора, пулей вылетел за дверь.

— Быть может, позвать врача? — Лемке деликатно покосился на заплывший глаз старшего лейтенанта.

Веро весело рассмеялся.

— Не стоит беспокоиться из-за пустяков, господин майор. Ваш врач слишком, — он сделал ударение на этом слове, — удивится, если ему прикажут оказать помощь русскому пленному.

Вернулся запыхавшийся Ротт. Веро ловко обернул ноги портянками и с явным удовольствием натянул ладные кожаные сапоги.

Лемке окончательно пришел в себя. История казалась ему малоприятной. Черт его знает, чем все может кончиться, если этот Веро наговорит своему начальству о том приеме, который оказал ему армейский майор. Нужно было исправлять ошибку. Он вытащил из-под койки пухлый чемодан и стал выгружать на стол свои припасы: бутылку настоящего рому, коробку страсбургского паштета, банку с тяжелым душистым медом, сало, еще какие-то консервы.

Через полчаса за дверью послышались голоса, и в блиндаж опустился незнакомый Лемке гауптман. Козырнул:

— Господин майор, машина, — он обвел всех взглядом и задержал его на Веро, — по-видимому за вами, прибыла.

Веро встал, поблагодарил за гостеприимство, пожал им руки и обернулся к приехавшему.

— Что ж, гауптман, ведите.

И второй раз за это утро на глазах Лемке и Ротта произошла удивительная метаморфоза. Веро весь сник, голова его вяло опустилась на грудь, взор потух. Перед ищи опять был хмурый и подавленный пленный русский, равнодушный даже к собственной участи… Медленно волоча ноги, заложив руки за спину, он направился к двери. За ним, сложив все вещи в большой портфель и закинув за плечо советский автомат, следовал гауптман.

Лемке обвел глазами блиндаж. А может быть, ему все это лишь почудилось? Его глаза остановились на столе. Рядом с пустым стаканом лежала оставленная гостем коробка странных русских папирос: на фоне синего неба и белых гор скакал всадник…

Откуда-то, словно издалека, донесся голос Ротта:

— Господин майор, вы не будете возражать, если я возьму эту коробку на память?

Лемке устало пожевал губами, криво улыбнулся:

— Не советую… Лучше держаться подальше от подобных сувениров. Они наталкивают на рассказы. А это в данном случае лишнее.

2

…Между тем штабной вездеход, медленно переваливаясь с боку на бок, осторожно полз по раскисшему проселку. Выбравшись на большак, гауптман, сидевший за рулем, прибавил газу, и через час вездеход подкатил к тщательно замаскированному полевому аэродрому. Двухместный «мессершмитт» уже гудел на летном поле.

— Счастливого полета, — сказал гауптман. — В Кракове вас встретят.

Веро кивнул головой и направился к самолету. Высокий худой летчик с удивлением посмотрел на необычного пассажира в изорванной форме русского офицера, но ничего не сказал: задавать лишние вопросы ему не полагалось. Помог подняться в кабину, сам аккуратно застегнул привязные ремни. Самолет взмыл в небо, описал круг над аэродромом и взял курс на юго-запад.

На краковском аэродроме Веро уже поджидала длинная черная машина с плотными шторками на окнах. Лимузин рванул с места, за десять минут проглотил пятнадцать километров и растворился в лабиринте, узких краковских улиц. Водитель долго петлял по старой части города, пока не въехал, наконец, в предупредительно раскрывшиеся ворота.

Веро вышел из машины и огляделся. Он стоял перед красивым одноэтажным особняком, окруженным старым парком. Со всех сторон здание надежно ограждала глухая кирпичная стена. Наметанный глаз Веро сразу определил, что с внутренней стороны стена обтянута тонкой, почти невидимой проволочной сеткой, должно быть, под током.

Из подъезда особняка навстречу ему уже спешил молодой человек в штатском, но с явной военной выправкой.

— Поздравляю с приездом, господин Веро. Меня зовут Курт.

— Благодарю вас, Курт. Господин полковник меня ждет?

— Он просил передать, что прибудет через час. Позвольте проводить вас в вашу комнату.

Комната понравилась Веро — большая, светлая, обставленная старинной мебелью красного дерева с затейливыми бронзовыми украшениями.

На стуле возле кровати висел отлично сшитый серый костюм, возле двери комнатные туфли и отлично начищенные ботинки. На покрывале кровати чья-то заботливая рука разложила белоснежную, тонкого голландского полотна рубашку, галстук, нижнее белье.

Даже не примеряя, Веро отметил, что вся одежда подобрана точно по его размерам.

В шкафу еще один костюм — темно-коричневый, плащ-дождевик, комплект незнакомой военной формы — черной, только с одним серебряным погоном.

Он прошел в блестевшую никелем и кафелем ванную — сейчас это было, пожалуй, самое главное. Отличная золлингеновская бритва, лежавшая на стеклянной полочке перед зеркалом, привела его в превосходное настроение.

Гладко выбритый, освеженный, словно вновь родившийся, Веро повязывал галстук, когда дверь распахнулась и в комнату вкатился, стремительно перебирая коротенькими ножками, уже далеко не молодой, но необычно подвижный, толстый человечек с большой лысиной. Одет он был в кремовый костюм из тонкой фланели.

— Здравствуйте, дорогой Георг! Наконец-то!

— Господин полковник!

Они поздоровались. Толстяк вытащил из бокового кармашка пиджака клетчатый носовой платок и долго утирал им прослезившиеся глаза. Потом он снова забегал вокруг стола, упругий, как мячик, восторженно восклицая:

— Это великолепно! Это великолепно! Какой сюрприз! Какой сюрприз! Когда мы виделись в последний раз?

Веро добродушно улыбнулся:

— В сороковом, мой полковник. Я уже был в училище. После того, как вы помешали мне кончить университет.

Толстяк схватил со стола тяжелый бронзовый колокольчик и отчаянно зазвонил. В дверях комнаты бесшумно вырос Курт.

— Обед!

— Слушаюсь!

За едой полковник по-прежнему болтал без умолку. Потом стал задавать вопросы.

— Как вам удалось перебраться в Ташкент?

— Это было полтора года тому назад. Собственно говоря, даже не знаю, кому обязан. Но это оказалось весьма кстати. Моя фиктивная невеста — вы ее знаете как «Риту» — стала работать в квартирном бюро, это было очень удобно. За день ей удавалосьсобрать прорву информации, там можно было спокойно встречаться со своими людьми, не вызывая подозрений.

— Да, мы вами довольны. Вы хорошо поработали в Средней Азии. Адмирал был удовлетворен.

Георг улыбнулся.

— Ладно уж, выдам секрет, вы награждены Железным крестом. Получите в Берлине. Поздравляю, поздравляю.

Полковник распахнул объятья и крепко облобызал Георга, толкнув его при этом тугим, круглым животиком.

— Но, Георг, — тут же вскричал он. — Я, конечно, очень рад, что вы, наконец, среди своих. Но скажите, ради бога, почему вы так неожиданно покинули Ташкент?

— По чистому недоразумению, — пожал плечами Георг. — Вы, полковник, должны себе представить обстановку советской военной школы. Все рвутся на фронт, даже те, кого прислали в школу после ранений. Каждый из моих коллег за год подавал по нескольку рапортов с просьбой откомандировать в действующую армию.

— Странно, — хмыкнул полковник.

— Если бы вы родились в России и прожили столько, сколько я, вы бы нашли это совершенно обычным. Чтобы не выделяться среди сослуживцев, я тоже регулярно подавал рапорты в полной уверенности, что начальник школы полковник Галактионов меня никогда не отпустит. А тут, как нарочно, школу приехал инспектировать какой-то генерал из Ставки. Ему попался на глаза мой последний рапорт, и он… удовлетворил его. Через три недели я уже был на фронте. Хорошо, что хоть успел дать знать о себе.

— Как удалось перейти?

— Довольно легко. На этом участке фронта затишье. Пошел ночью осматривать передний край, переполз на ничью землю, вернее ничье болото, и попал прямо в руки наших разведчиков. Вот память от первого знакомства… — И Георг тронул уже успевший стать лиловым кровоподтек под глазом.

Он помялся в нерешительности несколько секунд, потом все же спросил:

— Вы случайно не знаете, что с моими берлинскими родственниками?

Полковник встрепенулся.

— Извини, Георг, надо было раньше тебе о них рассказать. Конечно, все знаю, специально наводил справки. Старый Альберт умер еще в сороковом, я тебе писал (Георг утвердительно кивнул). Твой братец Курт на фронте, командует под Ленинградом танковой ротой, был ранен и награжден. Клара во Франции, служит переводчицей в оккупационных войсках. Так что в Берлине сейчас только тетка Катарина, она, конечно, постарела, но держится молодцом… Правда, у нее теперь другой адрес, старый дом в прошлом году разбомбили англичане.

— Я смогу с ней увидеться?

Полковник фон Заурих отрицательно покачал головой.

— К сожалению, пока это невозможно. Моя старая приятельница Катарина милейшая женщина, но болтлива… А твой приезд пока — государственная тайна…

— Понимаю вас, господин полковник.

Они помолчали. Потом фон Заурих спросил:

— Ты не забыл Берлин?

Георг оживился:

— Что вы! Как можно! Более красочного зрелища я не видел в жизни! Ведь это было в тридцать шестом!

Георг действительно до мельчайших подробностей помнил то жаркое берлинское лето — олимпийское лето. Непрерывные фейерверки, факельные шествия, гремящая с утра до вечера бравурная музыка. По личному приказу Гитлера специально для олимпиады был построен громадный стадион. Весь город разукрасили тогда словно рождественскую елку. По вылизанным — без единой пылинки — берлинским улицам под звон фанфар и барабанный грохот маршировали штурмовики в новеньких коричневых рубашках и скрипящих ремнях, исступленная толпа восторженно приветствовала каждый успех немецких спортсменов, для них был даже придуман специальный орден. Витрины магазинов ломились от давно не виданных берлинцами товаров и продуктов. Населению рекомендовалось выходить на улицу только в праздничной одежде. Такой запомнилась Георгу столица третьего рейха в его первый и пока единственный приезд.

— Теперь город, конечно, не тот, — со вздохом сказал фон Заурих. — Светомаскировка, карточки, есть разрушения. Но дух берлинцев неколебим, как воля нашего фюрера.

За окном сгустились сумерки. Георг было потянулся включить торшер, но полковник остановил его:

— Не нужно.

Он налил себе еще рюмку коньяку. И странное дело: Георг вдруг почувствовал, что перед ним сидит вовсе не добродушный, жизнерадостный толстяк, а совсем другой человек. Этот другой спокойно, неторопливо допил свой коньяк, аккуратно вытер губы салфеткой и неожиданно сдержанным голосом сказал:

— Ну, а теперь, мой дорогой Георг, поговорим о делах.

— Я весь внимание.

И полковник Франц фон Заурих, заместитель начальника одного из трех главных отделов абвера, обрисовал своему протеже обер-лейтенанту Георгу фон Дихгоффу всю сложность и двусмысленность его положения.

3

…Отец Георга, или, если угодно, Юрия, — Иван Иванович Диков — происходил из давным-давно обрусевших немцев, еще его дед носил фамилию Дихгофф. Но хотя его предки уже несколько поколений жили в России, Иван Иванович считал себя все-таки немцем и русское свое имя-отчество рассматривал лишь как уступку окружающим. Россию, однако, он все же по-своему любил и жизни своей вне ее не мыслил, хотя сам этой истины до конца не осознавал.

В 1910 году он уехал в фатерланд — российское высшее образование, по его убеждению, ровно ничего не стоило по сравнению с дипломом самого захудалого из германских университетов. Так полагать у него были некоторые основания, поскольку три последних поколения Диковых принадлежали к чиновному люду (правда, никто из них выше надворного советника так и не поднялся), а в этой своеобразной среде немецкий диплом почитался много выше российского, хотя, говоря откровенно, для того, чтобы занимать пост столоначальника в каком-либо департаменте или ведомстве, никакого высшего образования вовсе не требовалось.

В Иене Иван Иванович, как человек от природы необщительный и застенчивый, близко сошелся только с двумя студентами, ибо буйные манеры многих буршей, для которых лекции были лишь перерывами между попойками и дуэлями, его всерьез отпугивали. Один из двух его университетских товарищей был Альберт Дихгофф, не то двоюродный, не то троюродный брат Ивана Ивановича, второй — изящный и симпатичный молодой человек Франц фон Заурих, однокашник Альберта еще по гимназии.

Все трое очень дружили, казались неразлучными и в университете, и в свободное время. Но это только казалось, потому что у Франца фон Зауриха в отличие от братьев были и некоторые собственные интересы, а именно: он имел определенное отношение к ведомству знаменитого полковника Николаи — руководителя кайзеровской военной разведки.

Первая мировая война застала Ивана Ивановича уже в России. В армию его не призвали по врожденной болезни сердца, чем он остался очень доволен, поскольку смысла никакого в этой войне не видел и целей ее не понимал. Вплоть до ноября 1917 года он служил в одном из частных петроградских банков на довольно незначительной должности, поскольку из-за войны с Германией его немецкий диплом потерял всякую ценность. Никаких связей ни с Альбертом, ни тем более с Францем фон Заурихом он в те годы, естественно, не поддерживал.

В 1918 году судьба занесла его в Баку, где он женился. Через год у Диковых родился мальчик, которого для всех Иван Иванович назвал Юрием, но для себя Георгом. Юрий оказался очень способным к языкам, чему, впрочем, немало способствовала и сама жизнь в многоязычном городе. В результате к десяти годам он даже не знал толком, какой из языков его родной: русский, немецкий, азербайджанский, турецкий или персидский.

В 1930 году неожиданно умерла жена Ивана Ивановича, он затосковал и решил сменить место жительства, для чего и переехал в Москву, где довольно легко нашел себе должность заведующего сберкассой.

Трудно сказать, как сложилась бы жизнь Георга дальше, если бы отец его в один прекрасный день на Большой Дмитровке не столкнулся бы нос к носу с… Францем фон Заурихом, потерявшим, правда, свою юношескую стройность и изящество, но все таким же веселым и жизнерадостным. Фон Заурих, как оказалось, находился в Москве в командировке в качестве представителя крупной немецкой электротехнической фирмы.

Франц фон Заурих побывал в гостях у Диковых, где и рассказал, что он по-прежнему дружит с Альбертом Дихгоффом, который живет нынче в Берлине с детьми Куртом и Кларой, почти того же возраста, что и Юрий. Переписка между Иваном Ивановичем и его немецкими родственниками таким образом возобновилась.

Фон Заурих приезжал в Москву еще раза три-четыре и жил в ней подолгу. И непременно привозил Диковым посылки от родственников, подарки и, конечно, всякие теплые слова. Заурих очень привязался к Юрию, часто беседовал с ним на разные темы во время долгих прогулок по городу, рассказывал о Германии, всячески подчеркивал, что хотя Юрий и русский, но немецкого происхождения и должен знать историю своей прародины и понимать ее историческую миссию.

А потом случилось так, что в очередном письме Дихгоффы пригласили Ивана Ивановича и Юрия навестить их, то есть приехать в Берлин на несколько недель. Сам Иван Иванович принять приглашение постеснялся, но против поездки в Германию Юрия, как раз окончившего среднюю школу, возражать не стал.

Так Юрий Диков оказался в Берлине в том самом году, когда столица третьего рейха была хозяйкой очередных Олимпийских игр.

И сами игры, и празднично украшенный город произвели на юношу огромное впечатление, остался он доволен и теплым приемом со стороны родственников, особенно брата Курта, красивого, спортивного вида юноши, не снимавшего коричневой формы штурмовика. Франц фон Заурих тоже не оставлял Юрия без внимания, они виделись почти каждый день.

А дальше… Дальше произошло то, что и должно было произойти. Старый, опытный разведчик майор абвера Франц фон Заурих целиком овладел душой неопытного молодого человека. Поездка в Берлин была последним звеном в той долгой подготовительной работе, которую он провел еще в Москве.

Заурих не зря день за днем внушал Георгу, что он настоящий немец и его долг перед подлинным его отечеством — в служении высоким идеалам национал-социализма.

Так Юрий Иванович Диков, или иначе Георг Дихгофф, оказался в списках фашистской разведки. Вскоре у него появилось и другое имя, секретное, — даже не имя, а кличка — «Веро», которая означала по месту согласных в латинском алфавите порядковый номер нового агента в картотеке Франца фон Зауриха.

Через несколько месяцев после возвращения в Москву, когда Юрий уже был студентом филологического факультета, к нему в университетском скверике подошел незнакомый человек и передал привет от шефа… Последующие несколько недель этот человек (они встречались по вечерам в маленьком деревянном домике за Преображенской заставой) обучал Юрия работе на передатчике, шифровальному делу и прочим шпионским наукам. А потом дал первое задание…

В 1939 году опять же по распоряжению Зауриха Юрий бросил университет и поступил в военное училище, где его и застала война.

Волею судьбы и воинского начальства лейтенант Юрий Диков получил, как один из лучших в выпуске, назначение не в часть, а на преподавательскую работу в школу младших лейтенантов, переведенную в 1942 году в Ташкент. Ну, а дальше его судьба развивалась именно так, как он рассказал. И вот теперь Георг Дихгофф ожидал от полковника нового назначения.

Георг не знал, что его неожиданное прибытие задало Францу фон Зауриху нелегкую задачу. С одной стороны, Георг был одним из лучших германских агентов в СССР и, во всяком случае, лучшим специалистом по той стране, в которой родился, вырос и получил военное образование. С другой стороны, он не был заброшенным агентом, более того — всего лишь один-единственный раз был в Германии! Поэтому, хотя ему и присваивали аккуратно очередное звание, точно соответствующее званию, которое он носил в Красной Армии, а затем наградили и Железным крестом, но все же и в СД и в абвере к нему относились с некоторой подозрительностью. Но тут в дело вмешались высшие силы в лице начальника VI отдела Главного управления имперской безопасности бригаденфюрера Вальтера Шелленберга.

Дело в том, что Франц фон Заурих был не только полковником абвера, но и занимал крупный пост в СД — службе безопасности, подчиненной непосредственно рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. О деятельности оберфюрера СС фон Зауриха в этом учреждении не знал даже его официальный начальник глава абвера адмирал Вильгельм Канарис. В системе СД толстяк был птицей высокого полета, одним из личных консультантов по русским делам начальника иностранного отдела Вальтера Шелленберга.

Узнав о прибытии Веро, Шелленберг вызвал к себе фон Зауриха и объявил ему, что не считает возможным отказаться от такого ценного и перспективного специалиста, каким является его протеже. О достоинствах Георга он знал не понаслышке: все донесения Дихгоффа и его фиктивной невесты фон Заурих вручал не только Канарису, но и Шелленбергу, о чем адмирал, конечно, не знал.

— Учитывая все соображения, — сказал Шелленберг, — Георг должен перейти из абвера в СД, где будет работать под неусыпным контролем.

Шелленберг говорил с Францем фон Заурихом по своему обыкновению мягко и приветливо, но полковник прекрасно понял, что от поведения Дихгоффа зависит и его собственная карьера.

Вот почему остаток этого первого вечера и последующие два дня полковник абвера Франц фон Заурих, не упуская ни одной детали, посвящал Георга во все тонкости жизни и быта третьего рейха, описывал нравы и обычаи эсэсовской среды, рассказывал, как следует себя вести с будущими сослуживцами. И только когда счел, что тот все хорошо усвоил, торжественно объявил:

— Приказом рейхсфюрера СС Гиммлера вам присвоено звание оберштурмфюрера СС. Приказом бригаденфюрера СС Шелленберга вы откомандированы в распоряжение начальника школы разведчиков оберштурмбаннфюрера СС Дитла в Копенгаген.

Так объяснилось наличие в платяном шкафу черной формы с погоном на одном плече вместо армейского мундира, который, как полагал Георг, ему придется носить на службе в абвере.

…Фон Заурих не объяснил Дихгоффу все тайные пружины этого назначения, а Георг его ни о чем больше не спрашивал. Он только поинтересовался, чем будет заниматься в Копенгагене.

— Во-первых, пополните ваши чисто профессиональные знания, узнаете вещи, которым в стрелковом училище не учат. А потом сами будете готовить людей для засылки в Россию и граничащие с ней страны.

— Когда являться?

— Через две недели. Уладьте сначала в Берлине свои дела. Там же получите жалованье за три года. Это кругленькая сумма, нужно подумать, куда ее лучше пристроить. Если не возражаете, мы проведем эти две недели в Берлине вместе.

Георг не возражал.

Вальтер Шелленберг был, наверное, единственным значительным лицом в Главном управлении имперской безопасности, который предпочитал штатский костюм черной эсэсовской форме. В этом отношении он был похож на адмирала Вильгельма Канариса, начальника абвера. Но дальше пристрастия к элегантным пиджакам их сходство, казалось, не шло. Канарис был низкоросл и и щупл. Шелленберг достигал почти двух метров. Длинноносый, лысоватый Канарис мог сойти за учителя провинциальной гимназии. Круглолицый, с пробором по ниточке в сверкающих темных волосах, с белозубой ослепительной улыбкой, Шелленберг скорее походил на преуспевающего коммивояжера или популярного киноактера. Наконец, Канарис уже приближался к шестидесяти, тогда как Шелленбергу только перевалило за тридцать.

И тем не менее у этих столь разных внешне людей было много общего. Оба были много умнее и хитрее тех, кому подчинялись по службе. Оба старались держаться в тени, хотя и обладали гипертрофированным честолюбием.

Не было, пожалуй, человека в Германии, у которого бы не холодело сердце при одном упоминании рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, начальника службы безопасности Рейнгарда Гейдриха, его преемника Эрнста Кальтенбруннера или начальника гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера. Имени Шелленберга за пределами службы безопасности не знал почти никто. Но, однако, многоопытнейший лис Вильгельм Канарис считал своего молодого коллегу самым опасным человеком в эсэсовской верхушке. Это и в самом деле было гак, хотя бы потому, что имя Шелленберга никто не связывал со страшной репутацией службы безопасности. Аресты врагов империи, пытки, казни — все это формально входило в сферу деятельности IV отдела, иначе именуемого государственной тайной полицией, или, короче, гестапо. Начальник же VI отдела занимался всего лишь иностранной разведкой и контрразведкой. Но сведущие люди понимали, что к чему…

Канарис, как непосредственный конкурент и соперник Шелленберга, не случайно опасался его больше, чем, скажем, Гейдриха, в свое время достигшего почти такого же могущества, как сам Гиммлер. Как раз нескрываемое честолюбие и погубило Гейдриха. Он мечтал сам о мундире рейхсфюрера СС и стремился стать единоличным главой всей тайной службы страны, для чего ему нужно было подчинить себе абвер.

Чего же достиг Гейдрих? Почетных национальных похорон. Гиммлер, конечно, жестоко покарал чехов за убийство своего ближайшего помощника, но ведь он мог… перехватить отважных парашютистов еще до того, как они вышли на улицы Праги, чтобы совершить свой отчаянный подвиг. И Вильгельм Канарис, осведомленный о предстоящем покушении, старший сослуживец Гейдриха по флоту и его сосед по виллам в Плахтензее, не посоветовал своему постоянному партнеру по теннису сменить в тот роковой день обычный маршрут…

Шелленберг не рвался к посту рейхсфюрера СС. Юрист по образованию и достаточно прозорливый человек, он вовсе не собирался брать на себя всю ответственность за ту мрачную славу, которой пользовалась во всем мире служба безопасности гитлеровской Германии. Его честолюбие и интересы вполне удовлетворяло то обстоятельство, что именно он, а не, скажем, группенфюрер Мюллер, обладал реальным и, в сущности, неограниченным влиянием на Гиммлера, который называл его даже своим младшим братом. Это влияние означало настоящую власть, но невидимую для окружения.

По целому ряду соображений Шелленберг не собирался до поры подчинять себе абвер. Канарис отвечал за всю военную разведку и контрразведку в армии — брать такую обузу в пору неудач на всех фронтах Шелленбергу было просто нецелесообразно, хотя именно этого страстно хотели и его непосредственный начальник Кальтенбруннер и Гиммлер. Совсем другое дело — прибрать Канариса к рукам. Для этого был только один путь — осуществить силами своего управления операцию, способную оказать решающее влияние на ход военных действий, и уже потом, при более благоприятной обстановке включить абвер в свою систему.

При этой мысли бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг любовно погладил ладонью только что извлеченную из сейфа коричневую кожаную папку с хитроумным замочком.

В папке лежало всего несколько бумаг — донесений от агентов из разных уголков земного шара. Кроме того, там находился еще один документ, составленный уже самим Шелленбергом: докладная записка, отпечатанная им собственноручно всего в двух экземплярах. Докладная была составлена так обтекаемо, без обращения, что ее можно было вручить и Гиммлеру, и Гитлеру. Она не содержала каких-либо определенных предложений, но неизбежно приводила к принятию вполне определенного решения.

Шелленберг убивал сразу двух зайцев: предоставлял тщеславному фюреру возможность проявить лишний раз свою «гениальность» и снимал с себя на всякий случай ответственность за тот приказ, который, он не сомневался, отдаст Гитлер.

Вчера эта докладная стоила ему немало нервов. «Черный Генрих» был известен во всем мире своей жестокостью и властолюбием. Но только он, Шелленберг, знал, каким безвольным, слабохарактерным трусом был Гиммлер на самом деле. В присутствии Гитлера рейхсфюрер СС, наводивший трепет на пол-Европы, буквально цепенел от страха. Он был не способен сделать даже мало-мальски продолжительный доклад фюреру — у него, сводило рот.

Гиммлер мгновенно понял, что может означать докладная записка Шелленберга, но он был патологически не способен вот так, сразу, идти с ней к фюреру. Ему нужно было хотя бы несколько дней, чтобы привыкнуть к мысли о предстоящем разговоре с Гитлером. Он хитрил, петлял, изворачивался, ссылался на плохое здоровье фюрера. Шелленбергу потребовались весь его ум и настойчивость, чтобы убедить рейхсфюрера не откладывать дела в долгий ящик. Начальник VI отдела прекрасно знал, что вялым и нерешительным Гиммлер будет только до тех пор, пока Гитлер не отдаст приказ, а тогда уже рейхсфюрер не простит ему, Шелленбергу, и дня задержки, хотя она и произошла по его собственной вине.

А между тем в распоряжении Шелленберга и так уже оставалось не слишком много времени для проведения операции. Правда, он позаботился кое о чем заранее, и уже с неделю назад приказал своему адъютанту оберштурмфюреру СС барону Фелькерзаму подготовить проекты приказов, которые он подпишет сразу после возвращения от Гитлера, к себе на Беркаерштрассе.

Наконец, спешить следовало уже и потому, что Канарис мог его опередить. Положение адмирала в последние недели было незавидным. Попросту говоря, он висел на волоске, и Шелленберг понимал, что старый интриган для восстановления своего пошатнувшегося авторитета не преминет выложить на стол козырного туза, как только вытянет его из колоды…

Размышления Шелленберга прервало кваканье «лягушки» — специального зеленого телефона, установленного только у высших должностных лиц Третьей империи.

В трубке послышался глуховатый голос Гиммлера:

— Фюрер примет нас в одиннадцать часов. Будьте в приемной рейхсканцелярии без пяти минут с документами.

— Слушаюсь, господин рейхсфюрер.

Шелленберг взглянул на часы: еще только десять. Времени вполне достаточно, чтобы заехать домой переодеться, к Гитлеру нужно являться в форме.

…Тяжелый черный «хорх» бригаденфюрера остановился за несколько метров до ворот рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе — дальше следовало идти пешком. Проходя сквозь величественную ограду, Шелленберг саркастически усмехнулся. Когда было завершено строительство нового здания имперской канцелярии, перед ним установили великолепную решетку и тяжелые ворота из кованой меди. В первый же день войны с Россией власти призвали население сдать для нужд военной промышленности все имеющиеся изделия из цветных металлов. Гитлер, чтобы подать пример, сделал широкий жест: пожертвовал новую медную решетку, о чем, разумеется, с восторгом раструбили газеты. Вместо медной была установлена точно такая же решетка из дерева. «Жертва» фюрера была чисто символической: предполагалось, что Россия через шесть недель рухнет, после чего «случайно» не переплавленные ворота будут торжественно водворены на место. Вместо шести недель прошло уже два года, и никто не знает, сколько еще времени злополучное пожертвование будет пылиться на складе.

Гиммлер был уже в приемной. Тщедушный, удивительно похожий на крысу, он мелкими шажками ходил от кресла к креслу, нервно потирая всегда потные руки. Невнятно, словно в горле у него застрял непрожеванный кусок, поздоровался с Шелленбергом и протянул руку за документами.

Откуда-то сбоку неслышно появился личный адъютант Гитлера:

— Фюрер ждет вас, господа.

Гиммлер поправил на носу узкие стекла пенсне и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.

Фюрер, нахохлившись, стоял над развернутой крупномасштабной картой, упершись руками в края огромного полированного стола. Неопрятная серая прядь волос спадала на узкий пергаментный лоб. Углы судорожно сжатого рта мелко подрагивали. Над его головой надменно взирал в пространство Фридрих II…

Гитлер не обратил на вошедших никакого внимания. Гиммлер и Шелленберг почтительно замерли в двух шагах от стола, не решаясь первыми нарушить молчание.

Фюрер медленно выпрямился. Тусклые глаза его с расширенными зрачками были обращены вверх. Потом в них словно включилось что-то, и он вышел из оцепенения. Подобие улыбки пробежало по его землистому лицу.

— Мой фюрер, — утробным голосом начал Гиммлер, — сегодня я пришел к вам с известием чрезвычайной важности.

— Иных у вас никогда не бывает, Генрих, — с плохо скрытой иронией отметил Гитлер, — как, впрочем, и у вашего друга Канариса.

На лбу Гиммлера выступили капли пота, он не любил, когда Гитлер так с ним разговаривал. Сделав вид, что не заметил насмешки, он повторил торжественно:

— Чрезвычайной важности! Последствия могут быть исключительными.

Гиммлер был лаконичен… Он раскрыл папку и положил перед Гитлером несколько листов с текстом, отпечатанным необычайно крупным шрифтом. Гитлер был близорук, но из соображений престижа не желал пользоваться очками. Поэтому все документы, предназначенные для него, печатали на особых машинках.

Гитлер схватил первый лист, мгновенно пробежал его глазами… Потом второй, третий, четвертый. Снова первый.

Наконец, он оторвался от бумаг и поднял голову, Шелленберг невольно содрогнулся — так страшен был фюрер в этот миг. Жестокая судорога исказила его желтое лицо, превратив его в маску, только блестели остекленевшие глаза.

— Когда? — хрипло выдавил он единственное слово.

— Точно еще неизвестно, мой фюрер, — поспешно ответил Шелленберг, — но скорее всего в ноябре.

— Известно ли об этом Канарису?

— Я был бы крайне удивлен, если бы адмирал, располагая подобной информацией, не доложил бы о ней немедленно своему фюреру, — двусмысленно сказал Гиммлер. Это был удар, точно направленный в спину начальника абвера.

Гитлер выпрямился. Теперь его лицо раздирал нервный тик. Он заложил правую руку за борт френча и каким-то свистящим шепотом произнес:

— Да, вы правы, Генрих. Высшим силам угодно покарать врагов Германии, и они вложили мне в руки меч. И я не дрогну. Это будет великий день в истории. День, когда одним ударом я решу судьбу войны.

Гитлер вышел из-за стола, встал перед замершим Гиммлером и положил ему руку на плечо:

— Я беру на себя миссию выполнить волю высших сил! Идите, Генрих, и да свершится то, что предначертано!

— Хайль!

Гиммлеру Шелленберг одновременно выбросили руки в партийном приветствии. Аудиенция была закончена.

4

Николай Кузнецов вышел из офицерского казино часов в десять вечера. Его удерживали, уговаривали остаться еще на час-другой, но он все-таки ушел, сославшись на усталость и головную боль. На самом деле причина была другая: просто хотелось побыть одному, собраться с мыслями, проанализировать наблюдения последних дней.

Было уже темно. Редкие фонари едва пробивали шуршащую пелену не по-осеннему теплого дождя. Кузнецов шел мерным, четким шагом, ставшим привычным за год жизни в чужой шкуре. Низко надвинув на брови козырек высокой фуражки, подняв воротник светло-серого форменного плаща, он шагал, не сворачивая даже перед лужами.

Каждые пять-десять минут навстречу попадались парные патрули: нахохленные солдаты в стальных шлемах, с автоматами наготове. «Боятся», — с удовольствием подумал Николай Иванович.

Действительно, после событий минувшего лета, особенно после того, как в разгар сражения на Курской дуге был взорван Прозоровский мост, через который шла значительная доля снабжения Восточного фронта, оккупанты резко усилили охрану всех военных объектов в Ровно, удвоили численность патрулей в городе, ввели новые строгости.

Впрочем, Кузнецова это не слишком беспокоило. Документы на имя обер-лейтенанта Пауля Вильгельма Зиберта были в полном порядке.

Так шагай же смело, обер-лейтенант Зиберт, по притихшим улицам зеленого городка Ровно. Но держись подальше от окраинных улочек и глухих переулков, здесь высокая офицерская фуражка, Железный крест на груди могут обернуться мишенью для меткой партизанской пули.

Николая Ивановича даже передернуло от этой мысли. Он не боялся смерти ни в бою, ни в застенках гестапо. Но погибнуть от руки своего… Почему-то он раньше никогда не задумывался над тем, что может случиться и такое.

Потом представил, как приедет в этот город после войны, пройдется по знакомым улицам с Лидией Лисовской, ее двоюродной сестрой Майей Микота, с Валей Довгер и другими товарищами. Да первый же мальчишка потащит их в милицию! Он представил, как Майя яростно доказывает какому-нибудь усатому старшине, что они не гады, известные всему городу, а советские разведчики особого чекистского отряда Медведева, и невольно расхохотался.

И снова Кузнецов вернулся к предмету своих постоянных размышлений в последнее время. Фон Ортель… Что делает в Ровно этот внешне невозмутимый, явно незаурядный эсэсовский офицер? В том, что он был разведчиком, Кузнецов не сомневался. И опирался не только на интуицию, но и на вполне реальные факты. Прежде всего фон Ортель в двадцать восемь лет был явно молод для звания штурмбаннфюрера СС. Он мог его получить только за какие-то особые заслуги. Ортель, чувствовалось, обладал и немалым опытом. Это подтвердили и рассказы Майи, которую Ортель, с ведома, разумеется, и Кузнецова и командования отряда, завербовал в свои секретные сотрудницы.

Никто не знал, где служит Ортель и вообще связан ли хоть с каким-нибудь учреждением в городе. Держался он абсолютно независимо. Несколько раз Кузнецов имел повод убедиться, что Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, пользуется в гестапо и СД огромным вниманием. В деньгах, в отличие от других приятелей Зиберта, он не нуждался.

За бесконечно долгие месяцы работы во вражеском тылу Николай Иванович научился довольно легко и быстро разбираться в характерах своих многочисленных «друзей» и нащупывать слабые стороны каждого. С фон Ортелем держаться нужно было предельно осторожно. Кузнецов понимал, что ничего пока не подозревавший штурмбаннфюрер не оставит без внимания ни одного неверного слова или жеста. Поэтому в отряде решили, что он не будет даже пытаться заводить игру с фон Ортелем, предоставив событиям развиваться своим чередом.

В первые недели работы в Ровно все немецкие офицеры казались Николаю Ивановичу на одно лицо — просто гитлеровцами, оккупантами, которых надо уничтожать, но с которыми он, Кузнецов, вынужден ходить по одним улицам, веселиться в одних ресторанах, говорить на одном языке, здороваться за руку. Ненависть к врагам Родины со временем не уменьшилась, но возросли выдержка и хладнокровие разведчика, его опыт. Какими бы похожими не были его новые «друзья», все же они были разными, с разными судьбами, характерами и вкусами. От его способности разобраться в них зависел успех дела.

Фон Ортель был, безусловно, самым любопытным из всех, с кем встречался обер-лейтенант в Ровно. Он выгодно отличался от узколобых офицеров вермахта своим кругозором, независимостью, эрудицией, остроумием. Прекрасно знал литературу и разбирался в музыке.

Однажды в присутствии Кузнецова фон Ортель подозвал в ресторане какого-то человека, судя по одежде и внешности — местного, и заговорил с ним на чистейшем русском языке. Разговор, довольно пустяковый, длился минут десять. Ничем не выдав, что он понимает каждое слово, Кузнецов внимательно слушал. Николай Иванович вынужден был признаться, что заговори с ним фон Ортель, скажем, где-нибудь на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что это иностранец. Штурмбаннфюрер владел русским языком не хуже, чем Кузнецов немецким.

— Откуда вы так хорошо знаете русский? — задавая этот вопрос, Кузнецов ничем не рисковал.

— Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?

— Два-три слова. Я знаю лишь несколько десятков самых нужных готовых фраз. Заучил по военному разговорнику.

Фон Ортель понимающе кивнул.

— Могу похвастаться — говорю по-русски совершенно свободно. Имел случай не раз убедиться, что ни один Иван не отличит меня от своего. Разумеется, если на мне будет не эта форма…

Фон Ортель весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью покосился на серебряные петлицы эсэсовского мундира.

Посерьезнев, фон Ортель продолжал:

— Вы производите впечатление человека, который умеет хранить секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что я имел возможность перед войной два года прожить в Москве.

— Чем же вы там занимались?

— О! Отнюдь не помогал большевикам строить социализм.

— Понимаю… — протянул Кузнецов. — Значит, вы разведчик?

— Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг. Ведь про себя вы употребили другое слово: шпион. Не так ли?

Кузнецов в знак капитуляции шутливо поднял руки:

— От вас ничего невозможно скрыть. Действительно, я именно так и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.

— И зря, — ничуть не обидевшись, сказал эсэсовец. — При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что я причинил большевикам больший урон, чем ваша рота.

О содержании этого разговора командование отряда сообщило в Москву.

Видимо, эсэсовец по-своему привязался к несколько наивному и простоватому фронтовику, проникся к нему доверием, а потому и перестал стесняться. Постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на свою кажущуюся привлекательность, человек страшный. Враг хитрый, коварный, беспощадный.

При этом Кузнецова изумляло, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о руководителях германского фашизма. Геббельса и Розенберга он без всякого почтения называл пустозвонами. Коха — трусом и вором. Геринга — зарвавшимся лавочником. Подслушай кто-нибудь их разговор — обоих ждала петля. Фон Ортель только хохотал:

— Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов без мундиров, я их сам боюсь…

Фон Ортель был циником: он не верил ни в библейские догмы, ни в нацистскую идеологию.

— Это все для стада, — сказал он как-то, бросив небрежно на стол очередной номер «Фелькишер Беобахтер». — Для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.

— Но почему вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? — спросил Кузнецов.

— А вот это уже деловой вопрос, — серьезно сказал фон Ортель. — Потому, что только с фюрером я могу добиться того, чего хочу. Потому, что меня удовлетворяют и его идеология, хотя я в нее не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!

Подобная откровенность указывала на то, что фон Ортель был действительно заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам. И следовало ожидать, что он проявит свое расположение в чем-либо серьезном.

И штурмбаннфюрер сделал это.

5

…Никто из сотрудников рейхскомиссариата Украины не знал с достаточной достоверностью, что входит в круг служебных обязанностей майора Мартина Геттеля. Никто не мог похвастаться, что был у него не то что дома, но и в служебном кабинете. Геттель не впускал туда даже уборщицу и самолично возился с веником и совком.

Большую часть рабочего дня кабинет долговязого «рыжего майора» (так его называли за глаза) был закрыт на ключ, а его хозяин бродил вроде бы бесцельно по служебным помещениям, болтая с коллегами. Но и офицеры в более высоких чинах избегали, кроме как в случаях совсем уже крайней необходимости, обсуждать что-либо с Геттелем.

Несколько раз майор напрашивался проводить до дому Валю Довгер, мнимую невесту Зиберта. Общество Геттеля было мало приятно девушке, но она резонно рассудила, что не стоит высказывать свою неприязнь почти незнакомому офицеру, который, как нетрудно было догадаться, мог причинить серьезные неприятности и более крупным фигурам, чем скромная делопроизводительница рейхскомиссариата из фольксдойче.

Поначалу Геттель был достаточно тривиален. Преподнес несколько дежурных армейских комплиментов, потом с грустью в голосе признался в одиночестве. Валя знала, что после подобных вступлений, как правило, последует предложение провести вечер в ресторане, и приготовилась уже было ответить, что ходит куда-либо очень редко и только в сопровождении жениха, но поняла, что ее спутника интересует вовсе не она, а ее жених.

— Все-таки многое несправедливо в нашем мире, — жаловался Геттель. — Стоило только обер-лейтенанту Зиберту приехать в Ровно, как он сразу встретил такую прелестную девушку. А я сижу здесь уже бог знает сколько и не завел ни одного интересного знакомства…

Майор печально вздохнул и спросил:

— Ну, скажите, пожалуйста: как это ему удалось?

Внутренне насторожившись, Валя защебетала. С самым беспечным видом она пересказала давно и основательно разработанную историю своего знакомства с женихом.

Эти расспросы вполне могли бы сойти за чрезмерное любопытство — и только, не будь у Геттеля молчаливо признанной всеми репутации соглядатая. Но что скрывается за его вопросами? Обычная профессиональная подозрительность или обоснованное серьезное недоверие? Немаловажное значение имело и то, кому докладывает Геттель. Одно дело, если он просто осведомляет кого-либо из высших чиновников рейхскомиссариата Украины, другое дело — абвер, и уж совсем другое — если гестапо или СД. В любом случае Валя понимала: нужно немедленно предупредить Кузнецова.

Между тем они подошли к дому Вали. Прощаясь, майор выразил надежду, что фрейлен Валентина устроит ему при случае встречу с обер-лейтенантом.

Валя обещала…

В тот же вечер девушка подробно, не пропуская ни малейшей детали, передала Николаю Ивановичу содержание разговора.

Командованию отряда было над чем задуматься. С одной стороны, кроме расспросов Геттеля ничто не давало оснований полагать, что Зиберт выслежен и разоблачен. Иначе не гулять бы ему уже по улицам Ровно, а сидеть на Почтовой, 26 — в гестапо…

С другой стороны, могло быть, что гитлеровцы «зацепили» его, но не имеют пока серьезных доказательств, что перед ними советский разведчик, и выжидают.

Наконец, имела право на существование и третья, самая правдоподобная версия: Мартин Геттель вел непонятную пока игру самостоятельно, до поры до времени никого в нее не посвящая. Тщательно взвесив все «за» и «против», командование склонилось в пользу третьей версии и рекомендовало Кузнецову пойти на встречу с Геттелем.

И вот тут-то фон Ортель сделал шаг, который в условиях фашистской Германии должен был быть расценен как высшее проявление дружбы и доверия.

— Я хочу дать вам добрый совет, Пауль, — сказал штурмбаннфюрер Зиберту наедине, — вернее, не вам, а вашей невесте. Последнее время ей оказывает внимание майор Геттель…

Зиберт оскорбленно выпрямился.

— Ревновать фрейлен Валентину, мою невесту, к майору…

— Успокойтесь, Пауль. При чем здесь ревность? Речь идет совсем о другом. Я вам друг и именно поэтому желаю фрейлен Валентине держаться подальше от Геттеля. Я встречал этого парня в «Доме Гиммлера» на Принц-Альбрехтштрассе.

Разъяснений не требовалось. В Германии содрогались при простом упоминании этого адреса. На Принц-Альбрехтштрассе, 8 в Берлине размещалось Главное управление имперской безопасности. Значит, Геттель действительно гестаповец.

Николай Иванович теперь не сомневался, что раз Геттель завел разговор о нем с Валей Довгер, он непременно попытается прощупать и других его знакомых. Этот прогноз подтвердился уже на следующий день: майор вызвал к себе Лидию Лисовскую, у которой Зиберт снимал комнату.

— Должен вас предупредить, — начал он, — что содержание нашего разговора строго конфиденциально. Вы поняли меня?

Лидия поняла.

Удовлетворенно кивнув, Геттель продолжал:

— Что известно вам или вашей сестре об обер-лейтенанте Зиберте?

Пожав плечами, Лидия рассказала все, что считала нужным. Следующий вопрос Геттеля был довольно неожиданным:

— Не говорил ли Зиберт вам что-либо об Англии?

Лидия недоуменно переспросила:

— Об Англии? Почему он должен говорить со мной об Англии? У нас достаточно других интересных тем для бесед.

Геттель был упрям.

— В таком случае, может быть, он употреблял иногда в разговоре английские слова?

Лидия рассмеялась.

— Но я не знаю английского языка… Насколько мне известно, Пауль говорит только по-немецки… Правда, он знает несколько десятков польских и украинских слов, но их знают все немецкие офицеры, которые здесь служат…

Геттель задумался. Наконец он пришел к какому-то решению.

— Я попрошу вас сделать следующее, фрейлен. Попробуйте как-нибудь в разговоре с Зибертом, вроде бы случайно, употребить словечко «сэр». Приглядитесь, как обер-лейтенант прореагирует на такое обращение, и доложите мне.

Сам того не ведая, майор Мартин Геттель раскрыл свои карты. По-видимому, Геттель заподозрил, что обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт является… агентом Интеллидженс сервис.

Теперь стало понятно, почему Геттель, подозревая Зиберта в шпионаже, не пытался его задержать, а стремился к личному знакомству. По-видимому, майор, будучи по роду службы человеком, достаточно хорошо информированным о положении на фронтах, понимал, что гитлеровская Германия войну проиграла, что близкий крах неизбежен, и поэтому решил заранее войти в контакт с английской разведкой, чтобы, переметнувшись вовремя на ее сторону, уйти от возмездия.

Он рассчитывал, что «английский агент» Зиберт оценит его молчание по достоинству и замолвит за него несколько добрых словечек перед своим начальством в Лондоне. А там не все ли равно, кому служить: Германии или Англии, лишь бы спасти свою шкуру. Не он, Геттель, первый, не он последний… Именно поэтому Геттель ни с кем из своего начальства не поделился подозрением о личности обер-лейтенанта Зиберта.

Было решено: Николай Иванович Кузнецов пойдет на встречу с майором Геттелем, чтобы использовать сложившуюся ситуацию в интересах советской разведки. Встреча, к которой так стремился гестаповец, состоялась на квартире Лидии Лисовской. Геттель держался чрезвычайно дружелюбно, всячески старался показать свое расположение к новому знакомому, расточал комплименты в адрес невесты обер-лейтенанта:

— Фрейлен Валентина всеобщая любимица в рейхскомиссариате, — с умилением говорил он. — Предлагаю тост за ваше счастье, Зиберт!

Когда выпили еще по нескольку рюмок, Кузнецов встал и, словно эта мысль только что пришла ему в голову, предложил:

— А не встряхнуться ли нам сегодня как следует по поводузнакомства, господин майор? — И смеясь, добавил: — Если вы гарантируете, что моя невеста ничего не узнает, то мы можем превосходно провести время в обществе двух очаровательных дам…

Геттель все понял сразу. Зиберт, конечно, не станет приглашать случайного знакомого на холостяцкий кутеж с дамами, видимо, разговор пойдет на интересующую обоих тему. Он, разумеется, согласился…

Офицеры распрощались с Лисовской и вышли из дому. При виде хозяина невысокий, коренастый шофер-солдат услужливо распахнул дверцу автомобиля.

— Николаус! — Зиберт неопределенно помахал ладонью. — Едем, маршрут обычный.

Николай Струтинский нажал на стартер, и машина мягко тронулась с места.

Кузнецов вез Геттеля на квартиру надежного человека — подпольщика Леонида Стукало. Но от этого варианта пришлось отказаться: поблизости от дома Стукало что-то случилось, на улице собралась толпа, прибыла уголовная полиция.

«Этого не хватало! — с досадой подумал Кузнецов. — Придется перестраиваться». И Николай Иванович приказал Струтинскому ехать по другому адресу.

— Мы возвращаемся? — с удивлением спросил Геттель.

— Нет, просто я хотел заехать за одной дамой, она здесь живет, но в последний момент вспомнил, что она уже должна быть у подруги, — сказал Кузнецов первое, что пришло в голову.

Роберт Глаас был ничем не примечательным сотрудником «Пакетаукциона» — весьма характерного оккупационного учреждения, специально занимающегося отправкой в Германию посылок с продовольствием и вещами, награбленными гитлеровцами у населения. Глаас считался ревностным служакой, исполнительным, услужливым, хотя и не хватающим звезд с неба. У начальства был на хорошем счету.

Начальника «Пакетаукциона» генерала Кнута, должно быть, хватил бы апоплексический удар, если бы он узнал, что этот скромнейший из его подчиненных на самом деле старый антифашист-подпольщик.

На его-то квартиру и решил ехать Кузнецов.

Глаас встретил неожиданных гостей приветливо. Быстро накрыл на стол. Кузнецов снял портупею с кобурой, велел Струтинскому повесить ее на гвоздь за шкафом, предложил раздеться и Геттелю. Нехотя майор тоже освободился от оружия.

— Мои приятельницы, видимо, немного задерживаются, — улыбаясь, сказал Зиберт, — давайте выпьем пока, господин майор, чтобы не терять времени зря.

Геттель не возражал, и Николай Иванович налил в рюмки яичный ликер. Постепенно завязался многозначительный разговор с взаимными намеками, тонкими иносказаниями. Неизвестно, чем бы закончилась эта дипломатическая игра Кузнецова с Мартином Геттелем, если бы Николай Струтинский не совершил ошибки. Совсем небольшой. Пустячной. Но в разведке крупные и не нужны. Обычно вполне достаточно бывает и пустячных. Николай Струтинский без разрешения подсел к общему столу…

Майор Геттель осекся на полуслове. Немецкий солдат, к тому же поляк по национальности, никак не мог бы позволить себе сесть за офицерский стол, даже если бы его позвали. Но подобной фамильярности не потерпит и кадровый английский офицер! А только им в представлении майора Геттеля и был обер-лейтенант Пауль Зиберт!.

Значит… Значит, Зиберт не агент Интеллидженс сервис! Но в таком случае кто же он? Неужели советский разведчик?! В глазах Геттеля мелькнул ужас. Он рванулся к своей портупее…

Через полминуты Геттель был скручен и крепко привязан к стулу. Побелевшего от страха майора била нервная дрожь. На лбу выступили крупные капли холодного пота.

По воле случая задуманная игра отменялась. Теперь Николаю Ивановичу не оставалось ничего другого, как, отбросив маскировку, просто допросить гитлеровского контрразведчика. Вымаливая жизнь, Геттель рассказал все, что знал.

— Кто такой штурмбаннфюрер Ортель? — спросил Кузнецов.

— Этого я сказать не могу.

— Повторяю вопрос: кто такой Ортель? — Кузнецов повысил голос.

— Но я этого действительно не знаю! — истерически вскрикнул Геттель. — Это не известно никому!

— Даже доктору Йоргенсу, начальнику СД? — с иронией спросил Кузнецов.

— Даже ему! Я знаю только одно, что у штурмбаннфюрера Ортеля огромные полномочия от Главного управления имперской безопасности.

Кузнецов чуть было не присвистнул: «Ого! Значит, фон Ортель действительно птица крупного полета!»

— Каково же его официальное положение в Ровно?

— Не знаю. С нами он почти не имеет никаких дел. У него есть нечто вроде конторы на Дойчештрассе, 272. Под видом частной зубоврачебной лечебницы. Два или три раза к нему приезжали из Германии какие-то люди. Иногда он увозил к себе по собственному выбору арестованных из гестапо. Никто из них обратно не вернулся. Для чего они были нужны фон Ортелю и что он с ними сделал, мне неизвестно.

Кузнецов видел, что Геттель не врет. Он понимал, что местные гестаповцы ничего не знали о секретной деятельности Ортеля в Ровно. Ничего интересного майор больше рассказать не мог. В заключение Николай Иванович задал ему еще один вопрос:

— Почему вы решили, что я англичанин?

— Я не мог предполагать, что у русских есть такие разведчики, — мрачно буркнул Геттель.

На следующий день майор Мартин Геттель не явился в рейхскомиссариат. Не вышел он на работу и послезавтра. Курьер, посланный к нему на дом, нашел пустую квартиру, в которой, судя по слою пыли на мебели, несколько дней уже никто не жил.

6

Помимо квартиры Лидии Лисовской, Зиберт и фон Ортель часто встречались в одном из самых популярных среди оккупантов злачных мест города — офицерском казино на главной улице. Фон Ортель был неравнодушен к азартным играм. Зиберт же посещал это заведение, потому что здесь всегда толпились офицеры всех родов войск, от которых он получал немало сведений.

— Знаете, Зиберт, — задумчиво сказал как-то при очередной встрече фон Ортель, — вы мне чем-то глубоко симпатичны. О, не пытайтесь отшучиваться. Уверяю вас, что в этом мире отыщется не больше десятка людей, которым я симпатизирую.

Голос эсэсовца звучал проникновенно и искренне.

— Почему? — осведомился Кузнецов.

— А вы можете назвать мне хоть пяток наших общих знакомых, которых вы бы хотели считать обоими друзьями?

Кузнецов совершенно искренне ответил «нет». Фон Ортель удовлетворенно рассмеялся.

— Вот видите! Но бог с ними. Поговорим о вас. Скажите откровенно, неужели вы еще рветесь на фронт?

Зиберт резко откинулся в кресле. Голос его стал сухим и строгим.

— Я солдат, господин штурмбаннфюрер, и мой долг — сражаться без раздумий за фюрера, немецкий народ и великую Германию!

Ортель укоризненно развел руками.

— Великолепно! Но, Пауль, зачем же так официально? Я ведь не ваш командир полка. И потом — почему вы думаете, что борьба с нашими врагами ведется только на фронте?

Зиберт скривил губы в презрительной гримасе.

— Ну, конечно, здесь, в Ровно, полно борцов с инвалидами и девчонками-комсомолками, за которыми мерещатся большевистские диверсанты.

Теперь нахмурился фон Ортель.

— Не говорите так легкомысленно, Пауль. Партизаны — это очень серьезно, к нашему величайшему сожалению. И я не завидую тем, кому приходится ими заниматься. Но речь не о том. Я не считал бы себя вашим другом, если бы вдруг предложил вам заняться подобным делом…

Ортель умолк, задумавшись. Казалось, он что-то мысленно взвешивал, и Кузнецов догадывался что. Николай Иванович не прерывал молчания собеседника, понимая, что сейчас-то разговор и подойдет к самому главному.

Вдруг фон Ортель словно очнулся, вынул из кармана черного кителя плоский серебряный портсигар с впаянными в верхнюю крышку двумя золотыми молниями — эмблемой СС. Кузнецов осторожно взял предложенную сигарету.

Прикуривая, он все время чувствовал внимательный, оценивающий взгляд фашистского разведчика. Закурили…

— Пауль, — размеренно, очень буднично начал фон Ортель, — что вы скажете, если я предложу вам сменить амплуа? К примеру, стать разведчиком?

Николай Иванович чуть не поперхнулся голубым дымом дорогой египетской сигареты.

— Я?! Вы смеетесь, Ортель. Ну какой из меня разведчик? Я просто пехотный офицер, который может командовать ротой, и, пожалуй, все. Вот уж о чем никогда не думал, да и, признаться, профессия эта, при всем уважении к вам, мне никогда особенно не нравилась.

Ортель дружески хлопнул Зиберта по колену, сказал с оттенком нравоучительности:

— Мой дорогой, пиво также с первого раза никому не нравится. Как говорят французы, всем без исключения нравятся одни только луидоры. Ну, а что касается того, годитесь вы или нет для работы в разведке, позвольте уж судить мне. Верьте моему слову — годитесь.

Если бы самоуверенный штурмбаннфюрер знал, какую святую истину изрекал он в эту минуту!

Ортель умел обрабатывать собеседников. Он понимал, что сказал для одного раза слишком много скромному фронтовику, который еще должен переварить столь неожиданное и чреватое многими последствиями, хотя и лестное предложение, и перевел беседу на другую тему.

О состоявшемся разговоре Кузнецов немедленно доложил командованию. Судя по всему, Ортель клюнул на Зиберта. Видимо, вражеский разведчик умел разбираться в людях, если остановил свой выбор на обер-лейтенанте, предпочтя его множеству офицеров, околачивающихся в Ровно.

Командование предложило Кузнецову продолжать игру, не связывая себя, однако, какими-либо определенными обязательствами.

— Постарайтесь выяснить, — напутствовали в отряде Николая Ивановича, — в какое конкретное дело хочет втянуть вас этот благодетель. Учтите, однако, что не исключена возможность провокации, будьте предельно осторожны, не перестарайтесь.

Кузнецов вернулся в Ровно.

Первой, к кому он направился, была Майя Микота. И не случайно. Ортель явно выделял веселую, обаятельную девушку из всех, кто бывал на вечеринках в доме Лидии Лисовской. Он немного ухаживал за ней, но не слишком серьезно, с оттенком какой-то снисходительности, постоянно, но не зло поддразнивал ее. Одним словом, вел себя так, как иногда взрослые мужчины ведут с очень молоденькими девушками. Майя действительно была молода — в ту пору ей исполнилось всего семнадцать. Тем не менее девушка очень умело пользовалась этой слабостью штурмбаннфюрера и, невинно флиртуя, вытягивала из него немало ценной информации. Как агент гестапо Майя находилась в непосредственном подчинении фон Ортеля, и матерый разведчик всерьез обучал ее приемам шпионского мастерства.

Николай Иванович встретился с Майей днем. Во время продолжительной прогулки девушка успела рассказать ему обо всех ровенских новостях и в заключение сказала:

— Кстати, мой шеф собирается куда-то уехать.

— Фон Ортель?

— Да. Он был очень доволен, говорил, что ему оказана большая честь, что дело очень крупное.

— Куда?

Майя только пожала плечами.

— Не сказал.

— Майя, постарайтесь восстановить в памяти все подробности разговора, все детали, намеки. Это очень важно!

Девушка и сама понимала, что это важно, но только покачала головой.

— Я спрашивала, не говорит. Вот разве что… Нет, вряд ли это имеет значение. Обещал мне привезти, когда вернется, персидские ковры.

Кузнецов был взволнован. Интуицией разведчика он чувствовал, что между приглашением работать в разведке и предполагаемым отъездом фон Ортеля есть какая-то связь. Персидские ковры… Вряд ли это случайно. Они тоже имеют какое-то отношение к операции, в которой Ортель, судя по всему, должен сыграть не последнюю роль.

Прощаясь, Кузнецов дал девушке наставление:

— Постарайтесь вытянуть из него все возможное. Прикиньтесь расстроенной его отъездом. И запомните каждое его слово, каким бы пустяком оно не казалось на первый взгляд.

Очередная встреча Кузнецова с фон Ортелем произошла вечером следующего дня в ресторане при офицерском казино. Фон Ортель успел до прихода Зиберта выиграть двести марок у какого-то подполковника-летчика, был по этому поводу в хорошем настроении и слегка пьян. Он ничем не напомнил о прошлом разговоре, но неожиданно сказал:

— Такому человеку, как вы, Зиберт, нужны друзья, способные оценить ваши достоинства и найти им должное применение.

Только далеко за полночь эсэсовец напомнил Зиберту о своем предложении. Он был уже очень пьян. Может быть, из-за возбуждения, связанного с предстоящим отъездом, но Ортель впервые за время знакомства с Зибертом потерял над собой контроль. Глаза его лихорадочно блестели, всегда аккуратно причесанные волосы растрепались, речь стала сбивчивой и невнятной. Когда он наливал Зиберту очередную — бог весть какую по счету — рюмку коньяку, его всегда твердая рука непривычно подрагивала. Несколько капель жидкости расползлись на крахмальной скатерти.

— Ну, Пауль, так что вы надумали?

Кузнецов рассмеялся.

— Вы мне не сказали главного, штурмбаннфюрер, что я должен буду делать?

— То же самое, что вы уже делали много раз, — рисковать жизнью. Правда, не в этом мундире, а в штатском. И еще разница: в случае успеха кроме новой ленточки вы получите деньги, настоящие деньги, а не эти паршивые марки, которые вы так щедро швыряете в жалких кабаках.

Фон Ортель схватил Кузнецова за плечо, чуть не силой пригнул к столу и жарко задышал в самое ухо:

— Это будут настоящие деньги, мой друг, с которыми не пропадешь нигде, даже если наш любимый великий рейх лопнет как мыльный пузырь! Золото, доллары, фунты! А такие люди, как мы, Зиберт, всегда пригодятся. Конечно, с русскими не столкуешься. Меня они попросту повесят. Вы, может быть, отделаетесь десятью годами где-нибудь в Сибири. Тоже перспектива не из лучших. Но, слава богу, на земле еще есть неплохие места — Аргентина, например. А с американцами, я уверен, мы рано или поздно поладим. Нужно только время…

Кузнецов был ошеломлен этим невероятным цинизмом. Или, быть может, провокация? Вряд ли… Такие опасные речи в гитлеровской Германии никто не рискнул бы произносить, даже провоцируя. Нерешительно, словно раздумывая, Кузнецов сказал:

— Так вы думаете, Ортель, что наше дело плохо?

— Швах, — и фон Ортель грубо выругался. — После Сталинграда и Курска нас может спасти только чудо. А роль чудотворцев поручена мне и Скорцени… Ну, и еще кое-кому. Вы тоже можете стать одним из святых, если только захотите. Выпьем за чудеса!

Выпили. Фон Ортель продолжал:

— Я отправляюсь в Иран, мой друг.

Зиберт очень естественно удивился:

— В Иран? Я думал, ваша специальность Россия.

Ортель мотнул головой.

— На сей раз Иран. В конце ноября там соберется Большая Тройка: Рузвельт, Черчилль, Сталин. В Тегеране. Мы их ликвидируем.

Николай Иванович почувствовал, как внутри у него словно что-то оборвалось. Он с трудом удержался, чтобы тут же под грохот оркестра, звон рюмок, пьяные возгласы гитлеровцев не выстрелить в самодовольное, красное от выпитого коньяку лицо эсэсовца. Сдержался, только изо всех сил сжал на несколько секунд кулаки.

Фон Ортель между тем увлеченно продолжал:

— Вылетаем несколькими группами. Людей готовим в специальной школе в Копенгагене. Вам, возможно, тоже придется туда отправиться, чтобы получиться кое-чему.

— Что ж, — твердо сказал Кузнецов. — Я согласен. Если вы во мне уверены, можете считать, что с сегодняшнего дня я нахожусь в вашем распоряжении.

Фон Ортель с силой ударил кулаком по столу:

— Вот это мужской разговор, Пауль! Разумеется, я в вас уверен!

Как ни заманчиво по первому побуждению было сразу уничтожить фашистского убийцу, командование не позволило Кузнецову и пальцем тронуть фон Ортеля. Более того, Николаю Ивановичу было приказано проследить, чтобы с ним ничего не случилось.

— Вы можете достать фотографию фон Ортеля? — спросил Медведев.

Кузнецов задумался и с сожалением покачал головой.

— Боюсь, что сфотографировать его незаметно, так, чтобы получился отчетливый снимок, невозможно. Он очень осторожен. На улице всегда натягивает козырек на самые глаза, в помещении садится в тень, подпирает левой рукой щеку. Да и времени уйдет много на отправку снимка в Москву, а остались считанные дни.

В отряде знали, что времени мало. Оставался один выход. Николаю Ивановичу дали лист бумаги и предложили составить то, что в криминалистике называется «словесным портретом», а в переводе на обычный язык — исключительно точное и подробное описание внешности человека, сделанное по определенной научной системе.

Многие криминалисты при розыске преступников предпочитают пользоваться словесным портретом, нежели фотографией, потому что фотография часто схватывает случайное, нехарактерное для данного человека выражение лица, к тому же лишь в одном ракурсе. Словесный же портрет фиксирует характерные и неизменные приметы.

Составление правильного словесного портрета — дело сложное, требующее очень острой наблюдательности. Даже такому внимательному человеку, как Николай Кузнецов, для этого потребовалось полтора часа напряженного труда.

Тут же радиограмма о готовящемся покушении на Большую Тройку со словесным портретом фон Ортеля была отправлена в Москву.


* * *
Обер-лейтенант Пауль Зиберт не смог больше встретиться со своим другом и возможным начальником. Как только он вернулся в Ровно на свою основную квартиру в доме № 15 по улице Легионов, взволнованная Майя Микота сообщила ему удивительнейшую весть: штурмбаннфюрер СС фон Ортель застрелился в своем кабинете в помещении «зубоврачебной лечебницы». Так сказали Майе в гестапо. Трупа своего поклонника она не видела.

Кузнецов не сомневался, что трупа самоубийцы вообще не существовало. Его волновало одно: почему фон Ортель так стремительно и неожиданно покинул Ровно, симулировав самоубийство? Причин могло быть только две: приказ немедленно вернуться в Берлин или раскаяние в излишней откровенности с ним. Во втором случае Кузнецову грозила немалая опасность. Фон Ортель мог позаботиться об устранении свидетеля, которому он, как-никак, разгласил государственную тайну.

Командование отряда приняло все необходимые меры для обеспечения безопасности Николая Ивановича. Но о причине внезапного исчезновения фон Ортеля из Ровно можно было лишь догадываться.

7

1943 год начался полной ликвидацией группировки немецких войск под Сталинградом, отметил свою середину сокрушительным разгромом гитлеровцев в битве на Курской дуге, повернул на зиму форсированием Днепра и освобождением Киева.

И не приходится сомневаться, что, высадись союзники во Франции пусть того же 6 июня, но сорок третьего, а не будущего года, День Победы пришел бы много раньше.

Весной 1943 года в Москве уже понимали, что открытие второго фронта снова откладывается. И никакие последующие успехи союзников в Северной Африке и Италии не в состоянии были заменить вторжение в Европу со стороны несуществующего Атлантического вала. И нет ничего удивительного, что глава Советского правительства И. В. Сталин отклонил предложение президента США Франклина Делано Рузвельта, переданное через специального представителя Джозефа Э. Дэвиса, встретиться в районе Берингова пролива для переговоров. Советский Верховный Главнокомандующий не мог в разгар подготовки наступления Красной Армии покинуть свой штаб, чтобы получить очередное заверение о непременном открытии второго фронта в будущем году.

Но в принципе советские руководители не возражали против встречи Большой Тройки для координации военных действий и решения важных политических вопросов о послевоенном устройстве мира.

И. В. Сталин предложил поэтому все же встречу провести, но в Архангельске или Астрахани. Он справедливо полагал, что эти пункты во всех отношениях более удобны для высокой конференции, чем чукотская тундра.

Послания передавались либо специальным представителем, либо путем обмена шифрованными телеграммами через посольства, и их содержание стало известно широкой общественности лишь много лет спустя после окончания войны. Но некоторые моменты из переписки между руководителями трех великих держав сохранить тогда в тайне не удалось.

Через некоторое время советский премьер получил от Черчилля и Рузвельта два предложения места встречи: порт Скапа-Флоу на севере Шотландии и Фербенкс на Аляске.

Сталин отклонил оба этих места, объясняя отказ тем, что Гитлер не только не снял с Восточного фронта ни одной дивизии, а, наоборот, продолжает переброску новых и что в этой ситуации не представляется возможным уехать от фронта в столь отдаленные пункты.

Переписка продолжалась. Сталин предложил встретиться в Иране, где встречу организовать легче всего, потому что в этой стране есть представители всех трех договаривающихся держав.

Рузвельт был против Тегерана. Президент считал более удобными пунктами Каир, Багдад, Асмару или какой-нибудь порт в восточной части Средиземного моря. Президент назвал дату — конец ноября.

Советское правительство не возражало против намеченной даты, но оно решительно выступило против какого-либо другого места, кроме Тегерана. Оно выдвинуло доводы в пользу своего предложения, и президент, а вслед за ним и британский премьер согласились.

Вопрос в принципе был решен. Последующая переписка касалась уже чисто технических сторон будущей встречи.

По предложению Черчилля в целях соблюдения секретности Тегеран фигурировал во всех документах как «Каир-три».

Но тайна осталась тайной лишь для широкой публики. Абверу стало известно о встрече Большой Тройки в самом скором времени.

Упомянутые слова «Каир-три» ввели поначалу адмирала в заблуждение. Он решил, что они означают какое-то место близ египетской столицы. Но через некоторое время Канарису доставили еще несколько депеш.


* * *
…В каирском кабаре «Ориенталь» никто не интересовался фамилиями девушек-танцовщиц. Их двойная (а у некоторых и тройная) профессия вполне позволяла им обходиться лишь именами. Вернее, одним именем, потому что английские офицеры, заполняющие кабаре, всех называли Фатимами. Одну из самых хорошеньких «Фатим» звали Дианой.

Перед другими девушками у Дианы было серьезное преимущество — постоянный поклонник, влюбленный в нее по уши. Ему было лет двадцать пять, он был красив, не заносчив и очень гордился своими сержантскими нашивками.

В то утро Дик Барлоу забежал на минутку в «Ориенталь» и предупредил, что вечером придет попрощаться. Часов в восемь, когда в «Ориентале» негде было яблоку упасть, Дик действительно пришел, и не один, а с товарищем, тоже сержантом. Диана сбегала за подругой.

Ни Дик, ни его приятель Эллиот не знали, разумеется, ни слова по-арабски, но девушки свободно щебетали на том своеобразном английском языке, с помощью которого можно объясниться в любом порту мира.

— И куда же вы едете, ребята? — спросила Диана.

— Не очень далеко, — охотно отозвался Дик. — Всего-навсего на Кипр, но зато оттуда вместе с сэром Уинни махнем в Персию. Вот держи, чтобы крепче ждала… — И он протянул Диане крохотные серебряные часики на золоченой цепочке. От восторга девушка захлопала в ладоши.

На следующий день подруга рассказывала всем девушкам в «Ориентале», какой у Дианы хороший поклонник, какой щедрый, как он обещал взять ее с собой в Англию после окончания войны. Жаль только, что сейчас он уезжает в Персию… И все девушки радовались за Диану, завидовали ей и обсуждали новость с утра до вечера.

И никто из них, конечно, не подозревал, что, как только Дик и Эллиот ушли из «Ориенталя», Диана выскользнула в вестибюль и позвонила куда-то по телефону. Это был довольно странный звонок: девушка ничего сама не говорила, а почти сразу же после того, как услышала глухое «алло!», повесила трубку. Еще через пятнадцать минут она вышла на улицу, чтобы, как сказала подруге, подышать свежим воздухом.

Диана пробежала два квартала вниз, к набережной Нила, и оглянулась. Убедившись, что никто не идет за ней следом, она торопливо завернула за угол. Здесь, в маленьком, пустом в этот поздний час скверике ее ждал человек в европейском платье. Их разговор длился всего несколько минут, после чего девушка вернулась в кабаре.

Утром Канарис получил донесение из Каира о том, что на Кипре формируется воинское подразделение, предназначенное для сопровождения британского премьер-министра в Иран.

Правда, Канарис не мог знать, что это подразделение никуда дальше Кипра не отправится, потому что Сталин отклонил идею Черчилля направить в Тегеран две бригады — английскую и советскую — для охраны конференции. По мнению Сталина, это лишь привлекло бы к иранской столице излишнее внимание. Верховный Главнокомандующий Красной Армией полагал, что для обеспечения безопасности хватит обычных сил контрразведок.

Но хотя английская бригада так никогда и не попала в Персию, абвер теперь точно знал о месте и дате предстоящей встречи Большой Тройки. И если у Канариса в этом отношении еще сохранялись какие-либо сомнения, то в ближайшие дни они были развеяны полностью. В частности, помогло этому и письмо от старой приятельницы — мадам Чан Кай-ши, выудившей у офицеров, близких к Рузвельту, довольно интересные сведения, относившиеся к конференции. Мадам не могла простить Большой Тройке, что ее мужа — генералиссимуса Чан Кай-ши не пригласили в Тегеран. Легли в дело и витиеватые, многословные сообщения придворных из свиты марокканского султана. Многие из них были давно завербованы абвером. В отношениях с ними было лишь одно неудобство — они не признавали компактных бумажных денег и требовали в качестве платы за свои услуги только золотые монеты любой чеканки, транспортировать которые было не всегда просто.

Наконец, Канарис получил информацию из того источника, о котором стало известно лишь после войны, в дни Нюрнбергского процесса — из Швейцарии.

Единственное, чего не предполагал Канарис, — это что он не единственный владелец этой тайны. Служба безопасности уже давно подслушивала все его телефонные и радиопереговоры, перлюстрировала переписку. Всего лишь с запозданием в час-другой все разведданные, добытые людьми Канариса, получал и Вальтер Шелленберг. Он был моложе и энергичнее. И сообщил, что знал, Гиммлеру, а тот, в свою очередь, фюреру раньше, чем Канарис решил для самого себя, как лучше использовать эту сверхважную информацию.

8

Дом человека порой может рассказать о нем больше, нежели он сам. Эта старая истина вполне подтверждалась в доме № 74 по Тирпитцуфер в Берлине, где располагалась резиденция начальника абвера. Это был старинный особняк, который множество раз по указаниям самого адмирала перестраивался, надстраивался, переоборудовался, пока не превратился в сущий лабиринт с немыслимым переплетением коридоров, неожиданными тупиками, лестницами и переходами. Бывало, что два старых сотрудника, всегда считавших, что они работают в разных концах здания, вдруг случайно обнаруживали, что на самом деле их комнаты расположены почти рядом.

Достаточно было один раз побывать в резиденции Канариса, чтобы понять, почему за ней прочно закрепилось прозвище «лисья нора».

В центре этого странного дома обитал его хозяин.

Кабинет Канариса отличался скромностью. Его украшали только две фотографии: предшественника Канариса на посту руководителя германской разведки в годы первой мировой войны известного полковника Николаи и любимой таксы адмирала по кличке Зеппль. Начальник абвера презирал людей и доверял до конца только собаке.

Канарис был самым осведомленным человеком в Третьей империи. Глаза и уши у него были буквально всюду.

Гиммлер и Шелленберг покинули кабинет фюрера около двенадцати часов. К вечеру того же дня Канарис точно знал как об их докладе, так и о принятом фюрером решении. И адмирал вынужден был признать, что стоит на грани поражения…

Уже несколько месяцев Канарис тщательно следил в меру тех возможностей, которыми располагал, за всем, что происходило в Белом доме и на Даунинг-стрит. Хуже обстояло дело с Москвой.

Успехи в борьбе с русской контрразведкой носили лишь локальный характер. Канарису не удалось добиться главного — посадить своего человека в советские правительственные учреждения. Проверенные десятки раз в других странах приемы и методы в России оказывались безрезультатными.

Прямых сведений о том, что происходит за стенами Кремля, Канарис так никогда и не получал. О планах и намерениях советских руководителей он мог судить только на основании отрывочной информации, которую его агенты добывали на Западе.

О том, что, по-видимому, готовится встреча руководителей великих держав, первыми узнали они. Это была и победа Канариса, и его поражение. О дате предварительной встречи Рузвельта и Черчилля в Касабланке удалось узнать. Поистине редкостная удача! И в конечном итоге пшик! Даже не провал, а просто ничего. Он обманулся, решив, что так как Касабланка по-испански означает «Белый дом», речь идет о встрече в Вашингтоне, а не в столице французского Марокко.

Самолеты Германии тогда еще относительно свободно летали над Северной Африкой, во всяком случае им не представляло особого труда нанести по Касабланке мощный бомбовый удар. Правда, наверняка англичане и американцы позаботились там о сильной противовоздушной обороне, но для достижения такой заманчивой цели Геринг не пожалел бы и целой армии бомбардировщиков.

Геринг… Канарис поежился. Он тогда подвел рейхсмаршала. Сообщил ему, что Черчилль с Иденом после встречи в Алжире 1 июня вылетит домой на обычном пассажирском самолете компании «Бритиш Оверсис эрвэйс». Даже без охраны, чтобы не привлекать внимания немецких патрульных истребителей, ранее на такие самолеты никогда не нападавших. «Мессершмитты» Геринга легко перехватили над морем одинокий «Дуглас». Экипаж и тринадцать пассажиров погибли, но Черчилля среди них не было. Агенты Канариса в Африке приняли за премьер-министра Великобритании финансового эксперта Альфреда Ченфилдса, действительно обладавшего удивительным внешним сходством с сэром Уинстоном.

Канарис тогда чуть было навсегда не лишился расположения Геринга. С большим трудом удалось сослаться на редкое совпадение.

Адмиралу не было свойственно чувство благодарности, но все же он помнил, что именно Геринг ходатайствовал за него, когда решался вопрос о назначении Канариса, тогда еще капитана первого ранга, на пост начальника абвера. Как-никак толстый Герман, ненавидящий Гиммлера, как ближайшего после себя и Геббельса кандидата в наследники фюрера, всегда поддерживал адмирала в его столкновениях со службой безопасности.

Честолюбивый, самовлюбленный и ревнивый Геринг оставался единственной надеждой Канариса после того, как рейхсфюрер СС и начальник VI отдела опередили его. Плохо одно — придется выкладывать рейхсмаршалу все источники информации.

Быть может, Канарис не так бы сожалел о вынужденной необходимости раскрыть Герингу некоторые свои связи, если бы знал, что оберфюрер СС Шелленберг почерпнул свои сведения о готовящейся конференции из тех же источников.

Вся разница между начальником VI отдела и начальником абвера заключалась лишь в том, что каждый из них намеревался использовать эти сведения по-разному. Шелленберг — сразу и прямо для резкого усиления своих позиций. Канарис, привыкший из любого дела извлекать двойную выгоду и не очень уверенный, что покушение удастся, надеялся передать кое-что (не безвозмездно, конечно) англичанам и американцам. У него не было иллюзий по поводу конца войны, и он полагал, что в случае чего союзники зачтут ему бездеятельность, вернее, недостаточно активную деятельность абвера в Иране в дни Тегеранской конференции.

Но теперь уже ни о какой двусторонней выгоде не могло быть и речи. Если Гитлер придет к выводу (а Гиммлер будет его подталкивать), что начальник абвера знал о конференции и скрыл это от фюрера, ничто не спасет Канариса от немедленной и жуткой расправы.

От этой мысли по спине адмирала пробежали мурашки, и он решительным движением поднял трубку «лягушки» и попросил Геринга его принять.

Сообщение Канариса подействовало на Геринга, как красная тряпка на быка. Он метался по огромному кабинету, изрыгал чудовищные проклятия в адрес Гиммлера и Шелленберга и в адрес самого Канариса. Его безобразное, разбухшее тело содрогалось от звериного рева.

— Почему вы молчали до сих пор? Отвечайте?

Канарис, съежившийся в просторном кожаном кресле, невнятно пробормотал:

— У меня не было уверенности в надежности полученной информации.

Геринг грубо выругался.

— Ваше счастье, если мне удастся убедить в этом фюрера.

Затем он начал размышлять вслух, в каком мундире ему следует в данной ситуации ехать к Гитлеру. Наконец решил, что лучше всего подойдет скромная партийная форма — она поможет придать неприятному разговору принципиальный характер.

Переодевшись и приказав Канарису никуда не отлучаться до его звонка, Геринг ринулся в имперскую канцелярию.

Его разговор с фюрером был взаимной истерикой. Гитлер, захлебываясь от ярости, кричал Герингу, что он вместе с начальником абвера предатели и изменники, которые пытались скрыть от своего фюрера факт огромного значения для судьбы германской империи.

Геринг визгливо возражал: они с Канарисом действительно знали о подготовке встречи и разрабатывали соответствующую операцию. Движимые лучшими побуждениями, они не сообщали пока ничего любимому фюреру, чтобы сделать ему приятный сюрприз, когда все будет готово. И вот теперь, когда они проделали огромную черновую работу, в дело вмешивается этот интриган Гиммлер. Да попомнит фюрер его слова — вмешательство авантюриста из службы безопасности лишь все испортит.

Геринг клялся, божился. После часа ожесточенных убеждений и клятв ему удалось все же смягчить Гитлера.

— Хорошо, Герман, — хрипло сказал фюрер, — даю адмиралу последний шанс доказать свою преданность мне и государству. Я разрешаю ему действовать самостоятельно. Но если Гиммлер опередит его…

Геринг ушел.

Гитлер проводил рейхсмаршала недобрым взглядом. С каким наслаждением он бы приказал покончить с «наци № 2», так и целящимся на его, Гитлера, место. Если бы… Если бы за Германом Герингом не стояли те же могущественные силы, которые привели их всех к власти десять лет назад.

Но напрасно все они — и Геринг, и Гиммлер, и Канарис думают, что так легко обвести его, фюрера. Он не позволит им до конца забрать всю инициативу в свои руки. Глупцы, они полагают, что покушение на Большую Тройку в том виде, какой родился в их пустых головах, самый сильный ход!

Он нажал кнопку звонка.

— Да, мой фюрер!

— Немедленно соедините меня с Гиммлером.

Через десять минут на другом конце провода Гиммлер поднял трубку «лягушки».

— Кому поручено осуществление акции в Тегеране?

— Нескольким проверенным специалистам, они уже знают о задании и теперь срочно вызваны в Берлин. Прибудут, по-видимому, завтра-послезавтра.

— Это никуда не годится! Приказываю немедленно принять меры, чтобы в Тегеран было заброшено несколько групп парашютистов. Пусть следуют разными маршрутами из разных центров. Привлечь все службы, и СД, и гестапо, а не только Шелленберга. О полном размахе операции никто не должен знать, кроме вас… Акция должна остаться в секрете навечно, поэтому возвращение рядовых исполнителей нежелательно… Учтите, что в деле участвуют и люди Канариса…

— Вас понял, мой фюрер.

Гиммлер ждал этого звонка. Соответствующие приказы были им уже отданы. Он тоже хорошо знал своего фюрера.

9

Стефан Дитль в свое время считался мастером шпионажа высокого класса. Он успешно подвизался много лет в Латинской Америке и США, где венцом его деятельности было похищение с одного из авиационных заводов в Лос-Анджелесе чертежей новейшего секретного прицела для бомбометания. Но затем ему здорово не повезло: автомобиль, на котором он мчался со скоростью ста километров в час по гамбургскому шоссе, попал в катастрофу. Шофер был насквозь пробит рулевой колонкой. Дитль чудом остался жив. Ему проломило голову, сломало несколько ребер и размозжило колено. Из госпиталя он вышел через восемь месяцев с одной ногой, подорванным здоровьем, пристрастием к алкоголю и пенсией отставного подполковника абвера.

Дитль было решил, что покончил навсегда с карьерой разведчика, но вдруг его пригласил к себе Вальтер Шелленберг, обласкал, наговорил кучу комплиментов, предложил перейти в СД и стать во главе школы. Старый диверсант умилился и незамедлительно принял лестное предложение вместе с новым званием — оберштурмбаннфюрера СС.

Дихгоффа он встретил приветливо и с нескрываемым уважением. Он понимал, что успешная работа в России на протяжении нескольких лет по силам только выдающемуся разведчику.

Пребывание в школе оказалось далеко не синекурой, как это вначале показалось Георгу. У Стефана Дитля дело было поставлено серьезно. Радиотехника, фотографирование, вождение автомобиля и прыжки с парашютом не вызывали у Георга особых возражений. Но химию он терпеть не мог с детства, а тут ему приходилось по полтора часа возиться в лаборатории, превращая сахар и лекарства от почечных болезней в мощную взрывчатку (диверсантов учили ее изготовлять самим, пользуясь материалами, которые они смогут приобрести «на местах»). Мало приятных ощущений вызывало и манипулирование с мгновенно и медленно действующими ядами.

Лучшими были часы в тире и спортивном зале.

В школе был собран настоящей арсенал. Стрелять приходилось из американских кольтов и смит-вессонов, английских веблей-скоттов, итальянских беретт, австрийских манлихеров, чешских праг, немецких парабеллумов, вальтеров, маузеров, советских наганов и «ТТ», бельгийских браунингов, бесчисленного множества автоматов, карабинов и пулеметов всех систем.

Инструктор — бывший цирковой виртуоз — предлагал Дихгоффу стать на ящик, давал в руки заряженное оружие, а потом внезапно, без предупреждения, выбивал у него ящик из под рог. В момент падения нужно было поразить мишень, раскачивающуюся на качелях. Другие упражнения были в таком же роде: стрельба с завязанными глазами на звук, стрельба назад без поворота головы, стрельба через карман из револьвера с глушителем, стрельба левой рукой.

После тира Дихгофф шел в спортзал, где угрюмый обершарфюрер СС Гюнтер учил его, как за считанные доли секунды можно голыми руками искалечить или уничтожить — смотря по надобности — человека. Из железных объятий обершарфюрера Дихгофф выходил помятым и оглушенным, словно побывал в льнотеребильной машине.

После обеда Дихгофф сам превращался в преподавателя: пять часов с группой из нескольких человек. Никто из них не называл друг друга по фамилиям, только имена: Ганс, Генрих, Юлиус, Вилли… Он сам — господин оберштурмфюрер. Никто не знал национальности друг друга — все разговоры велись только на русском языке (в других группах, к которым Дихгофф касательства не имел, — на английском).

Никаких записей — каждое слово курсанты обязаны были запоминать на лету.

Предмет, который вел Георг Дихгофф, не имел определенного названия, точнее всего его, пожалуй, можно было назвать «Жизнь в Советском Союзе». Организация Красной Армии, ее уставы, знаки различия, награды, взыскания, взаимоотношения военнослужащих между собой, военные документы.

Что такое прописка. Как купить билет на железной дороге. Сколько денег можно истратить в коммерческом ресторане, чтобы не вызвать подозрений. Как реализуются продовольственные и промтоварные карточки. Как носится одежда. Что такое загс. Сколько стоит билет в кино. С какими вопросами можно обращаться к милиционеру. Названия самых популярных футбольных команд и фамилии игроков. Правила игры в домино и подкидного дурака. Сокращенные имена русских девушек: Мария — Маша — Машенька — Маруся — Маня. Людмила — Люда — Люся — Мила. Сорта водок и вин.

Командование очень спешило: с каждой группой Дихгофф занимался всего по две недели, но вколачивал за это время в головы слушателей множество информации. В конце курса он в присутствии Дитля дотошно экзаменовал каждого, задавая подряд несколько десятков вопросов в бешеном темпе. Отвечать нужно было без запинки, мгновенно и абсолютно точно.

Потом курсанты исчезали в неизвестном направлении. Куда их засылали, он не знал и мог только догадываться в общих чертах, поскольку Дитль всегда указывал, на какую тематику с данной группой ему следует делать упор: военную, производственную, колхозную и т. д.

В школе было еще около двадцати офицеров, все они, как и Дихгофф, жили тут же, в огороженной колющей проволокой вилле километрах в двух от Копенгагена. Внеслужебные отношения ограничивались ежевечерними совместными попойками и — раз в неделю — поездками в город. В Копенгагене разрешалось появляться только в общеармейской форме, хотя все офицеры были эсэсовцами.

За несколько месяцев новой службы Дихгоффа только одно необычное событие нарушило ее однообразие. Его вызвали к начальнику школы. В кабинете оберштурмбаннфюрера кроме самого Дитля находился еще один человек с типичной восточной внешностью в гражданской одежде. Начальник представил ему Дихгоффа, но имени гостя не назвал.

После обмена несколькими ничего не значащими фразами незнакомец неожиданно перешел на персидский язык. Их беседа длилась больше часа, и Дихгофф, уже успевший сделать несколько выпусков, понял, что его самым настоящим образом экзаменуют. Но для чего?

Дитль поблагодарил Дихгоффа и отпустил без каких-либо объяснений. Но долго ждать не пришлось. Через неделю оберштурмбаннфюрер снова пригласил Дихгоффа и с явным сожалением объявил ему:

— Оберштурмфюрер, пришел приказ из Берлина. В составе группы специального назначения вы отправляетесь для выполнения особого задания в Иран. Все необходимые инструкции и документы получите на аэродроме в Софии. Сегодняшний вечер на сборы. Отправление утром. Поступаете в распоряжение штурмбаннфюрера СС Юлиуса Шульце. Вместе с вами едет оберштурмфюрер СС Вилли Мерц.

Об этом Дихгофф догадался сам. Его коллега Вилли Мерц тоже присутствовал в кабинете.

10

В большом сером здании в центре Москвы подтянутый капитан положил на стол одного из руководителей советской разведки генерала Комарова объемистую папку и несколько книг.

— Вот то, что вы просили, Иннокентий Васильевич.

— Благодарю вас, Сергей Семенович. И закажите, пожалуйста, в Ленинской библиотеке книги по этому списку. Можете не спешить. Того, что вы принесли, мне, пожалуй, хватит до завтра.

— Будет исполнено, товарищ генерал.

Четко повернувшись на каблуках, капитан вышел из кабинета.

Уже немолодой человек с очень усталым лицом вынул из кармана кителя очки, тщательно протер стекла кусочком замши…

Сегодня утром его вызывали в Кремль, в Государственный Комитет Обороны. Член ГКО официально поставил его в известность, что вопрос о месте проведения встречи глав трех союзных держав решен почти окончательно: Тегеран.

Конференция будет непродолжительной и сугубо деловой, но предполагается по крайней мере один большой прием, на котором будут присутствовать и посторонние гости — по случаю дня рождения Черчилля.

Комаров невольно вздохнул. Это не укрылось от члена ГКО.

— Вам что-то не нравится, генерал?

— Говоря откровенно, мне не нравится Тегеран. С моей точки зрения, конечно, которая не должна мешать государственным соображениям.

— Почему?

— Еще совсем недавно в Иране была многочисленная немецкая колония. За два года пребывания там союзных войск мы на севере и англичане на юге порядком очистили страну от гитлеровской агентуры, но кое-кто, без сомнения, остался. К тому же немцы, наверняка, забросят в Тегеран подкрепление.

Член ГКО насторожился.

— Вы полагаете, что они разнюхали о подготовке конференции?

— Почти уверен в этом.

Член ГКО пододвинул Комарову коробку с папиросами. Оба закурили. Неожиданная и откровенная реплика старого чекиста, видимо, озадачила его собеседника.

— Откуда может утекать информация? Из нашего аппарата?

Спрашивает спокойно, но в глазах тревога. Комаров твердо отвечает:

— Исключено… Но из некоторых перехватов известно, я об этом вам докладывал, что немцы весь сорок третий год ищут конференцию. Они не сомневаются, что она произойдет именно в нынешнем году, не знают только где и когда. Главным образом рыщут по этому поводу в Северной Африке, на Ближнем и Среднем Востоке.

— Факты! — настаивает член ГКО.

— Хотя бы покушение на Черчилля после его встречи с Рузвельтом. Премьер мог находиться в этом самолете, во всяком случае, его двойник действительно находился на борту. Значит, кто-то ошибочно из-за большого сходства принял его за сэра Уинстона. В данном случае ошибка объяснима, но информация ведь попала в Германию своевременно.

— Еще что?

— Подполковник Вязников сообщает из Египта, что во всех офицерских барах от Касабланки до Каира можно получить сведения о планах союзников, что он в подтверждение своих подозрений и делал неоднократно, всегда, к сожалению, с успехом. О встрече Большой Тройки в Каире болтают даже танцовщицы кабаре. А Каир, в сущности, очень близко к истине…

— Продолжайте, генерал.

— И последнее. Самое неприятное. Это Бюро Службы стратегических услуг США в Берне. Из Швейцарии сообщают, что и сам Аллен Даллес и его сотрудники поддерживают постоянные контакты с фашистской разведкой. Вице-консул генерального консульства Германии в Цюрихе Ганс Гизевиус несколько раз за последнее время встречался секретно с фон Гевернитцем, правой рукой Даллеса, его главным консультантом по германским вопросам. А Гизевиус доверенное лицо Канариса. Кальтенбруннер не так давно в Австрии говорил с графом Потоцким. О чем они беседовали, мы можем судить по тому, что вскоре после этого Потоцкий свел гестаповца Хеттеля с американскими разведчиками в той же Швейцарии.

— Ваше мнение об этих встречах?

— В основе — мышиная возня за нашей спиной, разговоры о возможности сепаратного мира, об этом мы ставили в известность руководство. Но наверняка имеет место и взаимный обмен информации.

Член ГКО пометил что-то в своем блокноте.

— М-да… Странная дружба.

— Более, чем странная, — откликнулся генерал. — И может сослужить плохую службу президенту США. Ведь для Даллеса и его людей в Белом доме секретов не существует.

Два немолодых человека замолчали, окутавшись клубами табачного дыма. За долгие годы жизни оба успели познать в полной мере высокую ответственность за судьбы своей страны. Оба прекрасно понимали, что от решений, которые им предстоит сейчас принять, зависит многое.

— Какие меры вы уже наметили? — прервал молчание член ГКО.

— Завтра же отправлю в Тегеран группу наших специалистов для разработки соответствующих мероприятий на месте. О действиях гитлеровцев в Иране и прилегающих странах приказано сообщать срочно. Немцы, конечно, будут страховаться — несколькими агентами, пускай даже высококвалифицированными, не ограничатся. Тактика их нам известна. Террористических групп следует ждать несколько, причем не связанных между собой. Нашим людям, работающим среди гитлеровцев, дано указание обратить особое внимание на отправку в эти дни фашистских групп за пределы Германии.

— Что ж, меры разумные. Одобряю.

Член ГКО поднялся из-за стола.

— И прошу держать в курсе всех дел Государственный Комитет Обороны…

Разговор был закончен.

…И вот теперь, закрывшись в своем кабинете, наказав помощнику тревожить только по абсолютно неотложным делам, генерал решил еще раз освежить в памяти все, связанное с Ираном.

Он раскрыл пухлое досье, не спеша, сосредоточенно вглядывался в строчки дальнозоркими глазами, перелистывал страницы служебных записок, протоколов, сообщений разведчиков.

Сухие колонки цифр, дат, имен. Но они говорят о многом.

…1938 год. Реза-шах отказывается подписать новый торговый договор с СССР. Германия выходит на первое место во внешней торговле Ирана. Еще через год — секретный протокол о торговле. Иран поставляет Германии важное стратегическое сырье, Германия монополизирует поставки в Иран железнодорожного и промышленного оборудования. Немцы строят в Иране аэродромы, промышленные предприятия и сооружения, самое главное — Трансиранскую железную дорогу. Все военные предприятия Ирана под контролем немецких специалистов. Немецкая разведка перебрасывает в Персию свою агентуру из Сирии и Ирака. В пограничных с СССР районах резиденты Берлина сколачивают банды из бывших белогвардейцев, дашнаков и мусаватистов. Замысел ясен — они предназначены для действий в важных нефтяных районах Баку, Грозного, а также в Советском Туркменистане. В Миане, Иранской Джульфе и других местах Северного Ирана создаются секретные склады оружия и боеприпасов. Гитлеровские агенты беспрепятственно фотографируют советские пограничные районы.

В Тебризе, Реште, Казвине организованы вооруженные фашистские группы. Они ждут своего часа. Повсюду секретные фашистские радиопередатчики.

А вот и образцы открытой прогитлеровской пропаганды: бесплатный бюллетень, издававшийся в Тегеране на персидском языке, подшивки газет «Эттелаат», «Журналь де Техран».

Немецкие шпионы занимают ответственные посты более чем в пятидесяти иранских учреждениях. Они маскируются представительством немецких фирм: АЕГ, Феррошталь, Гарбер, Лен, Шихау.

Длинные списки агентов: фон Раданович, Гамотто, его заместитель Майер, Вильгельм Сапов, Густав Бор, Генрих Келингер, Траппе…

Отчет советских разведчиков о визите в Тегеран летом 1941 года руководителя абвера адмирала Вильгельма Канариса. Цель визита — подготовка фашистского военного переворота с целью превращения Ирана в антисоветский плацдарм.

25 августа 1941 года — опередив на три дня гитлеровских заговорщиков — в соответствии с договором 1921 года Советское правительство вводит на территорию Ирана свои войска для пресечения подрывной шпионско-диверсионной деятельности германской агентуры. Одновременно с юга в страну вступают английские батальоны.

…Генерал перелистал еще несколько страниц.

Реза-шах отрекается от престола в пользу своего сына Мохаммеда Реза. Представителей фашистской Германии высылают из страны. Гитлеровская агентура уходит в подполье, но не успокаивается: сколачивает свою организацию «Миллиюне Иран». Главарь, знакомая фигура — Майер. Что и говорить, организация влиятельная, в ее составе генералы и офицеры иранской армии, некоторые депутаты меджлиса, шейхи племен.

…А вот и самые последние донесения: по гитлеровской агентуре нанесен сокрушительный удар. Арестованы десятки шпионов. В районе Кумского озера схвачена группа немецких парашютистов.

Наконец, списки фашистских шпионов, оставленных пока на свободе. Они полагают, что им удалось замести следы. Что ж, пускай пока так и думают.

Генерал откидывается. Закрывает папку. Он удовлетворен прочитанным. До сих пор все делалось правильно. Немцам не удалось провести ни одной значительной операции. Остатки гитлеровской агентуры находятся под надежным контролем. Теперь самое главное — не переоценить свои силы. Генерал понимает, что схваченный за горло враг пойдет на все. На календаре не сороковой и не сорок первый год. Чаша весов после Сталинграда и Курска склонилась в пользу Советского Союза. И Гитлер не упустит возможности нанести удар в спину… Покушение на лидеров союзнической коалиции может выглядеть в глазах Гитлера действительно последним шансом.

Значит… Значит, нужно работать. Еще тоньше, еще умнее, еще предусмотрительнее.

Генерал встает из-за стола, делает несколько шагов по кабинету. Потом возвращается к столу и записывает что-то на календаре. Это наметки некоторых распоряжений, которые он отдаст завтра. Потом включает приемник: сейчас будет передача «В последний час». Правда, ему уже известна сегодняшняя сводка, но одно дело прочитать ее, а другое — услышать голос Левитана.

…В дверь еле слышно стучит капитан Ряшенцев.

— Товарищ генерал, только что получены шифровки: из отряда Медведева, из Берлина, из Софии, из Швейцарии. По-моему, чрезвычайно важные. Иначе бы не побеспокоил.

— Давайте сюда.

Капитан кладет перед ним несколько листков бумаги и выходит.

Генерал склоняется над бумагами и, еще не прочитав весь текст, сразу выхватывает из него самое важное слово: «Тегеран».

Он поднимает трубку аппарата.

— Товарищ член Государственного Комитета Обороны!

— Слушаю вас.

Свежие сообщения. Одни подтверждают другие, хотя все из разных мест. Немцы начали…

11

Причина, по которой фон Ортель спешно выехал в Берлин, не имела никакого отношения к опасениям Пауля Зиберта.

Все было проще — Вальтер Шелленберг вызвал одного из своих лучших агентов, чтобы отдать ему наконец приказ, которого тот ожидал со дня на день. Неожиданными для Ортеля были лишь некоторые детали.

Будущий «убийца века» не должен был иметь ничего общего с германской секретной службой, поэтому Шелленберг по телефону приказал штурмбаннфюреру расстаться навсегда с тем именем, которое могло быть взято на заметку советскими разведчиками в Ровно. По той же причине Шелленберг запретил Ортелю брать с собой кого-либо из «воспитанников» Ровенской школы террористов, замаскированной под частную зуболечебницу. Естественно, после такого приказа эсэсовец и не заикнулся о своем желании привлечь к операции некоего Зиберта.

Фон Ортель успел уже сменить в своей недолгой, но бурной жизни больше фамилий, чем фрейлен Марлен — певица из ресторана «Дойчегофф» — любовников. Очередной фарс он разыграл точно и быстро.

Прямо с военного аэродрома эсэсовец направился на Беркаерштрассе. Вальтер Шелленберг, не передоверяя столь важного дела никому из помощников, лично давал ему необходимые инструкции.

— Ваше новое имя Вернер Коппель. Вы инженер-путеец, австриец, бежали из Вены после аншлюсса, как противник нацизма, хотя и не принадлежали ни к какой политической партии. Работали в Турции, теперь решили перебраться в Иран. Кстати, туда вы действительно попадете из Анкары. Там работает один из наших лучших резидентов Макс фон Оппенгейм, о котором вы, должно быть, слышали.

Фон Ортель, конечно, слышал эту фамилию: доктор Оппенгейм был видным немецким археологом и еще более видным шпионом. За заслуги на этом поприще служба безопасности даже простила ему еврейское происхождение, что было уже само по себе событием чрезвычайным. В свое время Шелленберг имел из-за Оппенгейма крупный разговор с начальником гестапо группенфюрером Мюллером. Шелленберг выиграл спор, потому что сумел убедить начальство в исключительной ценности археолога.

Начальник VI отдела продолжал инструктаж:

— В Тегеране остановитесь в отеле «Фирдоуси», где разыщите Анри Фрошона, представителя посреднической фирмы «Конье и сыновья». Он постоянно живет в «Фирдоуси». Обратитесь к нему по-французски: «Мы случайно не соотечественники?» Отзыв: «Нет, вы, судя по выговору, австриец, а я из Швейцарии». Запомните его лицо.

Шелленберг выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда увеличенную фотографию и протянул Коппелю. Тот внимательно изучил снимок, вернул его начальнику и спросил:

— Рост?

— Сто восемьдесят. Шатен. Глаза серые.

— Благодарю вас, господин бригаденфюрер. Я сумею опознать Фрошона.

Шелленберг удовлетворенно кивнул.

— У Фрошона есть отличная группа. Она поступает в ваше распоряжение. Он давно в Тегеране, знает город, у него должны быть соображения по поводу проведения акции. Но его людей не хватит. Для основной работы в Иран будет заброшена специальная группа. В ее составе штурмбаннфюрер Шульце, оберштурмфюрер Мерц и оберштурмфюрер Дихгофф. Кроме них еще шесть человек из наших школ в Копенгагене и Фалькенбурге. У Шульце и Мерца большой опыт таких акций. Как вам может быть известно, штурмбаннфюрер Шульце имеет личные заслуги перед фюрером, он участвовал в ликвидации его врагов еще в «Ночь длинных ножей». Дихгофф не знаком с акциями, но он был старшим лейтенантом в Красной Армии и может действовать в русской военной форме. Кроме того, он владеет персидским языком.

После акции вы возвращаетесь в Турцию любым способом, какой сочтете нужным. Что же касается остальных, то… можете считать их лицами, чья излишняя осведомленность представляет опасность для государства. Вы меня поняли, Коппель?

Коппель понял.

12

Путешествие австрийского беженца в Тегеран заняло около трех суток. Самолет «люфтганзы» доставил его из Берлина в Анкару, но дальнейший путь был сложным и опасным. Вальтер Шелленберг не зря в свое время вступился за Макса фон Оппенгейма. Только благодаря его необъятным связям среди контрабандистов и торговцев опиумом на всем Ближнем и Среднем Востоке Вернер Коппель утром двадцатого ноября стоял на площади Туп-Хане в центре Тегерана.

Коппель знал, что Анри Фрошон ждет его в ресторане отеля «Фирдоуси» с трех до пяти уже несколько дней. Значит, у него есть еще часа четыре, чтобы оглядеться в незнакомом городе.

Был отличный солнечный день. Вдали за северной границей города отчетливо белели в безоблачной синеве заснеженные пики хребта Эльбурс. С удовольствием вдыхая прохладный, свежий воздух, Коппель шагал по широким прямым улицам, обсаженным деревьями. Он миновал хиабан Насерие и вышел на Лалезар. Главная улица столицы приятно поразила его богатыми особняками, сверканием зеркальных витрин европейских магазинов, шикарными автомобилями.

Радужное настроение Коппеля нарушила только одна неприятная встреча: уже где-то возле городских ворот Дерваза Доулет он нос к носу столкнулся с молоденьким лейтенантом Красной Армии. Коппель, конечно, знал, что в Тегеране находятся советские войска, но все же при виде русского офицера по его спине пробежали мурашки.

За парком Сепехсалар Коппель попал в другой Тегеран: город узких кривых улочек, застроенных низкими глинобитными домиками, арыков, заполненных мутной вонючей жидкостью, крохотных лавчонок, торгующих всякой мелочью, мастерских портных, башмачников, седельщиков, медников, жестянщиков, лудильщиков. В невыразимом шуме сливались воедино крики зазывал в лавках, разносчиков угля, водоносов, протяжные завывания бродячих торговцев, оглушительный перезвон чеканщиков, пронзительные вопли ослов, яростно понукаемых погонщиками.

Кто-то осторожно тронул Коппеля за полу пальто. Он нагнулся. Крохотная черноглазая девочка протягивала ему грязную ручонку с какими-то странными белыми узелками между пальцев. «Прокаженная!» — с ужасом догадался Коппель, не глядя швырнул нищенке какую-то мелочь и бросился за угол. Изумленная девочка долго вертела в руках серебряную монету: странный человек в европейской одежде бросил ей целый кран!

Грохоча железными ободьями, по улице медленно катилась коляска. Обрадованный Коппель замахал рукой. Еще больше обрадовался сурчи — извозчик: найти пассажира-европейца в этом квартале нищеты было действительно неслыханной удачей.

Обратный путь на разбитой старой кляче занял у Коппеля не меньше времени, чем если бы он шел пешком. Но все же, когда часы на башне Шемс-эль-Эмаре пробили четыре, он входил в стеклянные двери отеля «Фирдоуси».

В почти пустом зале ресторана наметанный глаз разведчика сразу выхватил худощавого, сильно загорелого шатена с лицом, знакомым по фотографии. Коппель присел неподалеку, пообедал, запил жирную пряную пищу ароматным холодным щербетом и вышел в холл. Фрошон уже сидел здесь за низеньким столиком и лениво покуривал трубку с длинным, замысловато изогнутым чубуком, листая какой-то иллюстрированный журнал.

Коппель незаметно огляделся: кроме них двоих в холле никого не было. Он опустился в кресло рядом. Спросил по-французски:

— Я вам не помешаю?

— О, нет! Пожалуйста!

— Я первый день в Тегеране, — дружелюбно улыбаясь, начал Коппель, — а в этой Азии как-то невольно тянет к своему брату европейцу. Конечно, со временем я надеюсь привыкнуть, но пока… Кстати, мы случайно не соотечественники?

Собеседник покачал головой.

— Нет… Вы, судя по выговору, австриец, а я из Швейцарии. Но тем не менее рад вас приветствовать в Тегеране. Мое имя Анри Фрошон. Коммерсант.

— Вернер Коппель, инженер.

Они обменялись несколькими банальными фразами. Потом Фрошон тем же любезным голосом, но тоном ниже быстро сказал:

— Портье Орудж наш человек. Я предупредил его, и он держит для вас седьмой номер в бельэтаже, я живу в четырнадцатом, это напротив. Опросный лист без меня не заполняйте. Через час я приду к вам в номер, и мы это сделаем вместе.

— Благодарю вас.

— Какие будут указания?

— Пока никаких.

— Тогда я пойду. Встретимся через час.

Слово Фрошона в отеле «Фирдоуси» было вроде волшебного «Сезам, отворись!». Важный рыжебородый портье Орудж в мгновение ока занес имя Вернера Коппеля в книгу приезжих, вручил ему опросный листок и тяжелый медный ключ. То и дело кланяясь, забегая вперед, проводил до самой двери номера.

К приходу Фрошона Коппель успел принять душ и привести себя в порядок. Настроение у него было отличное, пока все шло как нельзя лучше.

— У вас есть план города? — спросил он сразу.

— План?! — устраиваясь поудобнее в кресле, ухмыльнулся Фрошон. — В Тегеране нет ни настоящего водопровода, ни правильной нумерации домов, ни общественного транспорта, ни, тем более, плана города.

— Но как мы будем работать?

— Не беспокойтесь, шеф. Я здесь не зря живу четвертый год. Хотя и приблизительный, но для наших целей достаточный план у меня есть, сам составлял. Извольте взглянуть…

Фрошон вынул из кармана пиджака лист кальки и разложил на столе. Объяснял коротко и толково.

— Город расположен в котловине, у южных предгорий Эльбурса. Сейчас население Тегерана уже перевалило за полмиллиона, но планировка города осталась такой же, что и при основании столицы. Город окружен стеной, имеющей двенадцать ворот. От них к центру тянутся улицы и сходятся на площади перед старым шахским дворцом. Водопровода фактически нет, питьевая вода течет с гор по открытым каналам… Благоустроена лишь северная, аристократическая часть города. Здесь все важнейшие учреждения, лучшие постройки, электростанция. Южная часть — первозданный хаос, не изменившийся с древних времен. Вот в этом квартале — район посольств. Советское и английское расположены друг против друга, их разделяет только улица… Вокруг английского сплошной забор, охрана — индийские стрелки. Советское — в большом парке, окруженном решеткой. Охрана пока малочисленна.

— А где американцы?

— Их миссия далеко и на отшибе. Это очень удобно. Волей-неволей Рузвельту придется ежедневно разъезжать по всему городу. Возможно, он устроит прием с участием Черчилля и Сталина.

Коппель слушал внимательно. Похоже, что этот Фрошон толковый парень, зря времени не терял. Да, у Шелленберга можно учиться, как подбирать людей.

— Какими силами вы располагаете?

Лицо резидента омрачилось.

— С людьми плохо. После арестов у меня осталось всего несколько человек, на которых можно положиться серьезно.

— Что у абвера?

— Их осталось около десятка. Никаких контактов с ними я не поддерживаю, с большим трудом избежал провала сам, а они, по-моему, все находятся под наблюдением контрразведки русских. Их руководитель Грэвс выдает себя за англичанина.

— Конкуренция возможна?

— Сомневаюсь. Правда, в последнее время Грэвс развил бурную деятельность. Сколачивает боевую группу из мальчишек, сыновей бывших русских белоэмигрантов и дашнаков. В Шах-Абдуль-Азиме, это местечко в десяти километрах к югу от Тегерана, у них нечто вроде базы.

— Что еще у вас?

— В разных местах города, на перекрестках всех ключевых артерий: Лалезаре, Абасси, Насерие, Саади, на площади Туп-Хане я снял и оборудовал ряд конспиративных квартир с удобным обзором и несколькими выходами. Некоторые мои люди — это Орудж, с которым вы уже знакомы, Рашид, Хатиб, Джавад, впрочем, вам эти имена ничего не говорят — отличные снайперы. Во всех квартирах имеются винтовки с оптическими прицелами. Это не считая легких пулеметов, автоматов и гранат. На Лалезаре нам принадлежит кавехане, или попросту чайная. Там склад.

Коппель ткнул пальцем на один из крестиков.

— Меня интересует этот дом. Судя по масштабу, он метрах в двухстах от английского посольства. Там найдется небольшая открытая площадка, на которой можно было бы расположить несколько минометов?

— У вас есть минометы? — изумленно воскликнул Фрошон.

Коппель кивнул.

— Будут. Их доставят мои люди. Строго говоря, это не настоящие минометы, а мощные реактивные патроны для одноразового использования.

— Превосходно! Этот дом подойдет как нельзя лучше!

— Ну, а теперь, дорогой Фрошон, у меня уже изрядно пересохло в горле. Предлагаю спуститься вниз и выпить за начало нашего великого дела.

Они направились в ресторан. В дверях Фрошон почтительно уступил дорогу невысокому седому господину с восточным лицом, одетому в отлично сшитый европейский костюм.

— Кто это? — без особого интереса спросил Коппель.

— О! Один из самых богатых людей Тегерана. Джафар Муслимов. Поставляет сухофрукты чуть не во все европейские страны, где нет своих, разумеется.

13

Прихрамывая, опираясь на тяжелую суковатую палку, Джафар Муслимов вышел из подъезда и с трудом втиснулся в миниатюрную французскую «симку». Через пятнадцать минут он подъехал к небольшому, хорошей архитектуры особняку в фешенебельном квартале на улице Абасси. Кряжистый привратник торопливо распахнул ворота. «Симка» вкатилась в уютный двор, обсаженный молодыми эвкалиптами.

— Гости приехали, Хосейн?

— Да, агаи Джафар, ждут вас.

Навстречу Муслимову, накинув на плечи канадскую кожаную куртку, спешил мужчина лет сорока с непокрытой русой головой.

— Здравствуйте, Джафар Муслимович! — приветствовал он хозяина на русском языке.

— Рад вас видеть, полковник, — отозвался Муслимов.

И Фрошон, и Коппель немало изумились бы при виде рукопожатия торговца сухофруктами и полковника Давыдова из контрразведки группы советских войск в Иране.

В доме их ждали еще трое. Давыдов познакомил собиравшихся.

— Джафар Муслимович Муслимов, владелец этого дома и наш самый большой знаток Ирана. Наши гости из Москвы. Полковник Радченко, майоры Смирнов, и Евстигнеев.

Муслимов обрадовался:

— Вот хорошо! Вернетесь в Москву, передайте Иннокентию Васильевичу большой привет! Мы с ним не виделись лет пять… Прошу вас, товарищи, присаживайтесь. У меня для вас кое-что есть.

Он вынул из кармана бобину с пленкой и передал Давыдову.

— Держите, Игорь Борисович. Полная запись беседы нашего старого знакомца Фрошона с этим приезжим, которого мы ждали. Я специально ездил в отель и дождался случайной встречи с ним.

— И что? — не выдержал Давыдов.

— Убедился, что Коппель именно тот человек, которого мы ждем по описанию из Центра. И Орудж молодец! Разговор записал полностью.

— Этот ваш портье сущий клад, мне уже о нем Игорь Борисович рассказывал, — позавидовал Радченко.

— А как же! — в голосе Муслимова звучала нескрываемая гордость. — Мы с ним вместе служили комендорами еще в гражданскую в Волжско-Каспийской флотилии, участвовали в знаменитом персидском походе. Так сложилась жизнь: Орудж навсегда застрял в Иране, и мы снова встретились лишь через пятнадцать лет. С тех пор он мой самый лучший помощник. Представляете, как я смеялся, когда Фрошон с величайшими предосторожностями вербовал его!

Рассказав эту историю, немало всех развеселившую, Муслимов вышел в соседнюю комнату и вернулся с магнитофоном.

— Что ж, а теперь предлагаю послушать пленку.

На прослушивание и обсуждение разговора ушло почти полтора часа. За окном уже висела густая южная ночь, когда по сигналу Муслимова Хосейн вкатил передвижной столик с ужином. Дальнейший обстоятельный разговор проходил за едой, что, впрочем, никого не отвлекло от дела.

— Утром мы возвращаемся в Москву, — сказал Радченко. — Рекогносцировку на местах мы уже провели, давайте подведем итог тем предложениям, с которыми я явлюсь к генералу. С местными эсэсовцами все как будто ясно. Нам известны все их боевые посты. За всеми участниками заговора, видимо, необходимо усилить наблюдение. Обезвредим их по особому сигналу.

— Коппеля и Фрошона прошу поручить мне, — вставил Муслимов. — Орудж с Хосейном справятся с этим делом без малейшего шума.

— Согласен… Хуже с той девяткой, которая должна прибыть в распоряжение Коппеля. Ее перехватить будет трудно. Посты воздушного наблюдения предупреждены, подвижные группы наготове, но не исключено, что они все-таки благополучно высадятся и дойдут до Тегерана. Зверье отчаянное… Как вы полагаете, Джафар Муслимович, сумеют они проникнуть в город?

— Могут, — вздохнув, подтвердил Муслимов. — Все зависит от того, кто их будет встречать. У здешних контрабандистов и торговцев опиумом многовековой опыт и необъятные связи с полицией и местными властями. Если им хорошо заплатят, то доставят, как пить дать… Но в любом случае эту группу должен обязательно встречать кто-нибудь из доверенных людей Фрошона. Кроме немцев у него есть и персы, хорошо знающие местные условия. Значит, нужно обратить внимание на тех, кто в ближайшие дни покинет Тегеран… Если не упустим того, кто выйдет на встречу, накроем всю девятку.

— Правильно, — одобрил Радченко. — Видимо, специально для этой цели нужно круглосуточно держать группу наших товарищей. Не исключено, однако, что мы сумеем узнать о месте выброса десанта и из других источников. Теперь об этом Грэвсе…

— Разрешите мне? — поднялся Давыдов.

— Пожалуйста, Игорь Борисович.

И полковник Давыдов рассказал довольно необычную историю. Несколько дней тому назад к нему, в отдел контрразведки, пришел очень возбужденный молодой человек. Он отрекомендовался Александром Марецким, монтером городской электростанции. Отец Марецкого, штабс-капитан колчаковской армии, после разгрома белых бежал с женой и маленьким сыном за границу. Долго бродил по свету, пока наконец не осел в Тегеране. В начале тридцатых годов он умер, мальчика воспитала мать, набожная несчастная женщина, совершенно подавленная эмигрантской судьбой, непрестанными лишениями и смертью мужа. Тем не менее, она сумела добиться того, что сын окончил техническую школу и получил очень выгодную в условиях Тегерана профессию.

В 1939 году Александр Марецкий вступил в организацию молодых эмигрантов из России, а точнее, детей эмигрантов. Организация преследовала чисто культурные цели, но потом, постепенно, юношам все более и более усиленно стали прививать мысль, что светлое будущее их родины — России неразрывно связано с освободительной миссией Германии. Так организация, в которой Александр уже был командиром десятки, превратилась незаметно для ее участников в настоящее воинское подразделение, предназначенное для вооруженной борьбы с Советской властью в Закавказье.

А буквально на днях их руководитель и наставник Грэвс, много лет работавший в Англо-Персидской нефтяной компании, вызвал к себе на загородную базу десятку Марецкого и произнес перед ними целую речь. Суть ее сводилась к тому, что на долю молодых русских патриотов выпала высокая честь совершить акт великого исторического значения, который принесет долгожданную свободу их родине и счастье всему человечеству. Что это за акт, Грэвс не сказал, но с тех пор десятка Марецкого ежедневно собирается на тщательно замаскированном стрельбище, где проводит настоящие учения со стрельбой из оружия с глушителями. Кроме десятки, там бывают еще. какие-то люди, как понял по отрывочным репликам Марецкий, — немцы. Грэвс имел с Александром еще одну беседу, секретную, в которой намекнул, что молодому монтеру предстоит в указанный им, Грэвсом, день отключить от электростанции некоторые кварталы города.

Обо всем этом и рассказал юноша советскому контрразведчику.

— Но что его побудило прийти к вам? — спросил майор Смирнов.

— Совесть русского патриота, — убежденно ответил Давыдов. — Видите ли, этот молодой человек, как он ни заблуждался, руководствовался в своих поступках самыми лучшими побуждениями. Он искренне верил, что этот матерый гитлеровец Грэвс печется об интересах России. Но за последний год в сознании Марецкого, как и многих других молодых эмигрантов, произошли серьезные сдвиги. Впервые за всю свою жизнь он получил возможность свободно читать наши газеты и книги, смотреть кинофильмы, узнавать правду о советской жизни. У него раскрылись глаза, и он понял, что Грэвс — фашистский шпион и убийца и что их готовят не для патриотической деятельности, а натаскивают на преступление.

— Как вы с ним договорились? — спросил Радченко.

— Вчера он у меня был с еще тремя своими товарищами, которые, по его словам, думают так же, как и он. Мы беседовали часа два. По-моему, это честные ребята, хотя в головах у них много чуши. Но доверять им можно, они мечтают вернуться в Россию и хотят заслужить это право. Я велел им не предпринимать никаких самостоятельных действий, по-прежнему ходить на все собрания, стараться не возбуждать подозрений и ждать наших указаний.

— Прекрасно! — Радченко был вполне удовлетворен сообщением коллеги. Теперь его интересовало другое: непосредственная безопасность самих посольств, которым предстояло служить и резиденциями делегаций.

Охрана советского посольства не представляла особой сложности, безопасность английского обеспечат подразделения английских войск.

Но серьезную тревогу у приезжих из Москвы вызвало местонахождение американской миссии. Она была доступна для прямого нападения террористов, тем более что не исключалось наличие в Тегеране и других фашистских групп, не раскрытых контрразведкой. Опасность представляли и переезды Рузвельта — узкие кривые улицы старой части города были очень удобны для покушения.

— Что ж, — подвел итог Радченко, обращаясь к Давыдову и Муслимову, — благодарю вас за исчерпывающую информацию и за то, что вы уже сделали. Завтра я обо всем доложу руководству. Имейте в виду, вы сделали многое, но считать опасность предотвращенной полностью еще преждевременно. Нам известно, что немцы подготовили параллельно несколько групп террористов, поэтому мы тоже предприняли дополнительные меры безопасности. Соответствующие точные указания по всем вопросам вы получите своевременно.

…Окончился еще один день. Теперь до встречи Большой Тройки их осталось только семь.

14

Генерал Комаров вышел из-за стола во временно занятом им тегеранском кабинете полковника Давыдова и, набрав шифр замка, отворил тяжелую дверь большого сейфа в стене. Порывшись в его стальном чреве, он разыскал тонкую папку и аккуратно вложил з нее только что полученную шифровку. За скупыми строками донесения перед его глазами встала картина события, только что происшедшего.

…Глухая осенняя ночь в столице одного из фактически оккупированных гитлеровцами балканских государств. Шурша шинами, мягко покачиваясь по бетону, прямо на летное поле аэродрома к огромному бомбардировщику без опознавательных знаков подкатывает длинный черный «хорх». Из него выходит, зябко поеживаясь под ноябрьским ветром, очень высокого роста молодой мужчина с заурядной внешностью преуспевающего коммивояжера. Но это не преуспевающий коммивояжер. Это начальник VI отдела Главного управления имперской безопасности бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг.

Ему навстречу трое. Докладывают. Их имена известны лишь в узких кругах.

Под черным крылом самолета застыли еще шестеро с горбами парашютов за спиной. У них нет имен. Имена остались в Копенгагене. Да они им и не нужны. Как бы ни кончилась операция — успехом или провалом, — эти шестеро не вернутся. Но они об этом не знают…

Шелленберг пожимает руки двоим офицерам, а третьего — штурмбаннфюрера СС Юлиуса Бертольда Шульце — отводит в сторону. Что-то шепчет ему на ухо, потом из рук в руки вручает плотный листок бумаги. Шульце понимающе кивает головой.

Короткая команда — и поле пустеет. Отъезжает в сторону черный «хорх». Взревев моторами, бомбардировщик срывается с места. Замер в своей кабине штурман. На столике перед ним — подсвеченная слабой лампочкой карта. Кружком помечен конечный пункт маршрута — Тебриз.

Черный «хорх» неслышно мчит к городу. Откинувшись на мягком кожаном сиденье, бригаденфюрер торопливо набрасывает радиограмму:

«Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8. Секретно. Имперского значения. Рейхсфюреру СС Гиммлеру. Операция „Дальний прыжок“ началась».

15

Странные события разыгрались в последние дни ноября 1943 года в Тегеране. Началось все, пожалуй, с того, что из отеля «Фирдоуси» бесследно исчезли два постояльца. Слуга одного из них, некоего Анри Фрошона, представителя посреднической фирмы «Конье и сыновья», вошел утром, как обычно, с пачкой свежих газет в спальню своего хозяина, но нашел в ней лишь смятую постель и оторванную пуговицу от пижамы. Инженера же Вернера Коппеля в Тегеране никто, кроме его соседа Фрошона (жившего в номере напротив), не знал. Поэтому его исчезновение обнаружили лишь дня через два. Поскольку он уплатил за неделю вперед, никто о нем особенно не горевал.

Что же касается Фрошона, то дежуривший в ту ночь портье Орудж клялся и божился, что коммерсант в вестибюль не спускался и к нему в номер никто не приходил. Впрочем, через несколько дней сам Орудж взял расчет и уехал неизвестно куда вместе с семьей.

По ночам в разных уголках города вдруг вспыхивали короткие перестрелки. Иногда же тишину просто разрывал одинокий пистолетный выстрел. Такое слышали и близ площади Туп-Хане, и на хиабан Насерие, и Саади. Настоящее сражение разразилось в ложбине под Шах-Абдуль-Азим… Но — странное дело — утром любопытные мальчишки не нашли здесь ничего, кроме стреляных автоматных гильз.

16

Самолет С-54, неофициально, но прочно прозванный «священной коровой»[23], с президентом Соединенных Штатов Америки Франклином Делано Рузвельтом на борту пролетел над Суэцким каналом, Иерусалимом, Багдадом, реками Евфрат и Тигр и, наконец, приземлился на тегеранском аэродроме. Уставшего после долгого пути уже тогда смертельно больного президента отвезли в посольство США в двух километрах от города.

На следующее утро — в воскресенье 28 ноября — к Рузвельту вошли взволнованные Гарриман, его личный советник, и начальник секретной охраны президента Майкл Рейли.

Гарриман рассказал Рузвельту, что русские только что поставили его в известность о том, что город наводнен вражескими агентами и возможны неприятные инциденты. В устах Гарримана это вежливое выражение означало «покушения».

— Русские предлагают вам переехать в один из особняков на территории их посольства, где они гарантируют полную безопасность, — так закончил Гарриман свое сообщение.

— Ну, а вы что скажете, Майкл? — обратился Рузвельт к начальнику своей охраны.

Мрачный Рейли лишь пробурчал что-то отдаленно похожее на совет принять предложение.

В три часа дня президент и его ближайшие помощники уже переселились на территорию советского посольства в центре Тегерана. Группа лиц, прибывших с президентом, остановилась в Кемп-Парке, где помещался штаб американских войск.

Английское посольство было соединено с советским своеобразным коридором и взято под усиленную охрану.

17

Самолет «кондор» летел над облаками уже несколько часов. В фюзеляже было душно и жарко, от неумолчного гула моторов клонило ко сну. Несколько террористов уснули, неудобно скорчившись на жестких алюминиевых скамейках.

Штурмбаннфюрер Шульце почти неотрывно глядел в темный круг иллюминатора. Вилли Мерц, борясь с дремотой, нудно насвистывал «Лили Марлен». Только Курт и Гейнц нашли себе хоть какое-то занятие: усевшись по обе стороны узкого прохода, с увлечением резались в очко на пальцах.

Через полтора часа под ними будет Тебриз — там прыгать.

Первым по инструкции прыгает Дихгофф, поэтому его место в середине салона (если этим громким словом Можно назвать гофрированную банку, скорее похожую на увеличенную в размерах противогазную коробку) возле самой двери.

Впрочем, прежде чем прыгать, он с Куртом должен вытолкнуть за борт длинный ящик, прикрепленный к грузовому парашюту. В нем — заключенные в тонкостенные пусковые трубы шесть реактивных снарядов. От головки каждого наружу тянутся металлические усики. Они сбегаются к общему детонатору, закрепленному в верхней крышке ящика. Мера предосторожности отнюдь не случайная. Ракетные снаряды индивидуального пользования — опытное секретное оружие. В случае провала оно ни в коем случае не должно попасть ни в руки англичан, ни тем более русских. Если таковое все же произойдет, Курт обязан разбить детонатор. Ему сказали, что тот сработает через десять секунд — время, вполне достаточное, чтобы отбежать и укрыться в стороне. Но офицеры знают, что на самом деле взрыватель почти мгновенного действия…

— Дихгофф! — это Шульце.

— Да, командир?

— Сверим часы.

— У меня два ноль три, через сорок две минуты должны прибыть.

Шульце ничего не ответил. Он молча поднялся со своего места и прошел в кабину пилотов. Вскоре он вернулся обратно, и вдруг Дихгофф почувствовал, как его мягко, но неудержимо прижимает к стенке.

— В чем дело? — встревоженно спросил он.

— Меняем курс, — лаконично ответил Шульце.

— Но почему?

— Приказ бригаденфюрера… Всего лишь мера предосторожности… За сорок минут я должен задать пилоту новый конечный пункт маршрута. Нас будут встречать не в Тебризе, а в Ширазе. Кто знает, вдруг русские пронюхали о нашем визите.

Курт и Гейнц продолжали игру как ни в чем не бывало. Им было все равно, где прыгать, Шираз так Шираз. Но Мерц и Дихгофф не могли скрыть изумления.

— Что ж, бригаденфюреру виднее, — в конце концов философски заметил Мерц, — лишь бы нас благополучно встретили и доставили на место.

— Ну, уж это не твоя забота, — оборвал его Шульце.

— Забота не моя, да шкура моя, причем одна-единственная на весь срок службы, — резонно парировал Мерц. — А ты как думаешь, Дихгофф? — И тут же его спокойный, ленивый тон сменился воплем ужаса: — Что ты делаешь?! Ты сошел с ума!!

Это было последнее, что видел в своей жизни Вилли Мерц. Оберштурмфюрер Георг Дихгофф сорвал предохранительный колпак и резким ударом каблука разбил детонатор на ящике со снарядами…

18

Вечером в канун нового, 1944 года генерал Комаров в своем кабинете на площади Дзержинского заполнял наградные листы на сотрудников управления, отличившихся в операции, которую в столице одного воюющего государства назвали «Эврика», а другого — «Дальний прыжок». Страницы подробных изложений подвигов разведчиков должны были через несколько недель отчеканиться в скупые строки Указа, который, в отличие от других, никогда не будет ни напечатан в газетах, ни передан по радио. Что бы не совершил человек, в Указе будет только сказано:

«За храбрость и мужество при выполнении особого задания командования».

Фамилии на «А», «Б», «В», «Г»… На «Д» только один лист.

«Капитан Диков, Юрий Иванович, член ВЛКСМ, уроженец города Баку. Образование — незаконченное высшее и военное среднее».

Генерал вздохнул и отодвинул лист, качнул зачем-то тяжелое пресс-папье. Еще раз вздохнул и склонился над столом.

«…В начале тридцатых годов познакомился в Москве с университетским товарищем своего отца — И. И. Дикова — Францем фон Заурихом, майором германской военной разведки, приезжавшим в Москву якобы по коммерческим делам. Через фон Зауриха И. И. Диков восстановил родственную переписку со своим троюродным братом Альбертом Дихгоффом, проживавшим в Берлине, о котором он ничего не знал почти двадцать лет.

Когда фон Заурих стал своим человеком в семье Диковых, он начал исподволь прививать Юрию фашистскую идеологию, имея конечной целью сделать его одним из своих шпионов в нашей стране. Поняв это, юноша явился в советские органы государственной безопасности и поделился своими подозрениями о подлинном лице коммерсанта. Все его дальнейшие отношения с фон Заурихом проходили по нашим указаниям. В 1936 году Ю. И. Диков после окончания средней школы по приглашению семьи Дихгофф ездил в Берлин, где в соответствии с полученными от насинструкциями дал согласие сотрудничать с германской разведкой. В том же году он поступил на филологический факультет университета и одновременно был зачислен в штаты органов государственной безопасности. Позднее закончил наше специальное училище.

Благодаря точной и умной работе Ю. И. Дикова как до, так и во время войны в абвер было передано большое количество дезинформирующих данных, а также обезврежен ряд вражеских шпионов.

В мае 1943 года ст. лейтенант Ю. И. Диков был переброшен через линию фронта и по рекомендации фон Зауриха определен на должность инструктора разведывательной школы в Копенгагене с присвоением ему звания оберштурмфюрера СС.

В ноябре с. г. Георг Дихгофф был неожиданно, видимо, из-за знания персидского языка, включен в состав группы отборных гитлеровских террористов, направляемой в Тегеран для совершения покушения на руководителей антигитлеровской коалиции.

В исключительно тяжелых условиях непрерывного надзора он сумел передать в Центр состав группы и маршрут следования: Копенгаген — София — Тебриз. Уже в пути, за сорок минут до Тебриза, где специальный отряд Красной Армии готовился встретить десантников, Ю. И. Дикову стало известно, что по секретному приказу бригаденфюрера СС Шелленберга, террористы будут сброшены не над Тебризом, а над Ширазом. Не имея возможности с борта самолета информировать об этом изменении Центр, Ю. И. Диков совершил героический подвиг: взорвал ящик с ракетными снарядами, предназначенными для покушения…

При взрыве уничтожены эсэсовские террористы, в том числе два специальных уполномоченных фашистской службы безопасности. Единственный оставшийся в живых рядовой террорист сообщил при допросе в госпитале об обстоятельствах уничтожения самолета».

Генерал снова задумался, потом протер кусочком замши очки и дописал внизу:

«К награде представляется посмертно».

В. Листов ВЕНСКИЙ КРОССВОРД


…Высокий мужчина деловито мерил шагами просторный кабинет. Пройдя вдоль расположенных в ряд окон, он резко, словно солдат на учении, повертывался и шел назад. И так же неожиданно начинал говорить. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву возвышающихся за окном платанов, отбрасывали блики на его лицо и освещали сухие тонкие губы и глубокие морщины. Говорил он неторопливо, зная, что каждое слово ловят на лету:

— Идет война. В прессе ее называют холодной… Пропаганда — средство политиков. Для нас с вами в разгаре война горячая. Каждому свое… Вы это понимаете, Роклэнд?

— Так точно, шеф!..

Полный, широкоплечий Роклэнд сидел в кожаном кресле и почтительно слушал.

— На войне все средства хороши! Не мы их, так они нас… Вы отправитесь в Западную Германию… — По-видимому, последние слова для Роклэнда были неожиданными, и он спросил, воспользовавшись паузой:

— А как же Япония, шеф?

— Там обойдутся без вас… Самолет приземлится во Франкфурте-на-Майне. Оттуда проедете в Бонн.

— Слушаюсь!

— Встретитесь с генералом Геленом. Хоть он и немец, — пожилой мужчина слегка поморщился, — но с нами пока работает честно. Он большой специалист в этом деле и подберет вам нужных людей. Ваша резиденция будет в Зальцбурге… — Высокий прошел в другой конец кабинета и, повернувшись, остановился, видимо, что-то обдумывая. Потом продолжал:

— Имейте в виду, что сейчас все в наших руках, Аденауэр наш большой друг. Нам гарантирована любая поддержка со стороны правительства США. Если мы упустим такую возможность, история нам не простит. На первом плане должна быть операция «Мэтр»… Подробности прочтете в этой папке… Это должен быть действительно крупный человек, такой, чтобы мог делать политику. Вы обязаны найти такого в Вене. Второй операции придадите местное название… Разведка призвана вершить государственные дела! Вам ясно? — Мужчина задержался возле кресла, в котором сидел Роклэлд.

— Да, сэр!

— Действуйте смело, решительно и… нахально! Я не оговорился, именно нахально! Нужно пользоваться моментом!

Старик слегка похлопал Роклэнда по плечу. Роклэнд почтительно встал.

— Только не попадайтесь в руки русским!

— Все будет о’кэй, шеф!

— Желаю удачи!


…Август позолотил верхушки кленов, когда полковник Забродин возвратился в Москву из командировки. Настроение было отличное: «Все прошло удачно. Теперь можно и в отпуск!»

Русская пословица гласит: «Загад не бывает богат!» В справедливости ее Забродин убедился на следующий день.

Едва он уселся писать отчет, как раздался телефонный звонок.

— Прошу зайти ко мне! — голос начальника контрразведки прозвучал озабоченно.

По широким деревянным ступеням, потрескавшимся от времени и скрипевшим под ногами, Забродин торопливо поднялся двумя этажами выше.

— Здравствуйте, Георгий Константинович!

— Здравствуйте. Садитесь, Владимир Дмитриевич. Одну минутку, — генерал Шестов продолжал говорить по телефону.

Забродин опустился на стул. В просторном кабинете, окна которого выходили на северную сторону, было не жарко.

Генерал положил трубку, закрыл и отодвинул в сторону лежавшую перед ним папку и спросил:

— Как дела с Пронским?

Вопрос был неожиданным: всего неделю назад состоялся подробный разговор о Пронском. За такой короткий срок ничто не могло измениться. Генерал это понимал.

— Нормально… — ответил Забродин и подумал: «Почему он спрашивает о Пронском, хорошо зная, что все докладывается своевременно?»

— Как Пронский себя чувствует? — генерал как бы не замечал недоумевающего взгляда Забродина.

— Писал, что здоров…

Генерал спрашивал и в то же время, казалось, думал о чем-то своем. Наконец он решительно сказал:

— Не считаете ли вы, что ему пора активно включаться в работу?

— Сейчас, как вы знаете, Георгий Константинович, это невозможно. Все бывшие сотрудники американской разведывательной школы, после судебного процесса над заброшенными к нам парашютистами, находятся под подозрением. Американцы закрыли школу, и с тех пор Пронский ни в одно интересное для нас место устроиться не может.

— Тогда, вероятно, ему лучше всего возвращаться домой?

— Об этом я тоже думал. Меня удерживает доверие Смирницкого, которым пользуется Пронский. Американцы верят Смирницкому, и нужно думать, что Пронский с его помощью сумеет снова наладить контакты с американской разведкой… Во всяком случае, в своих последних письмах Пронский высказывает уверенность, что будет еще полезен Родине.

— Ваши доводы не лишены логики… Я хотел посоветоваться вот по какому вопросу. Назревают серьезные события в Австрии. Вы, очевидно, в курсе этих дел?

— Не совсем…

— По дипломатическим каналам начались переговоры о заключении австрийского мирного договора. Для разведок это означает…

— Буря перед штилем!

— Вот именно. Хотя в природе бывает обычно наоборот. Нам нужно готовиться, Владимир Дмитриевич. Вот я и вспомнил о Пронском.

— Понятно.

— Что, если перебросить его в Австрию?

— В Австрию?..

Забродин задумался.

Все понимали: и генерал, и Забродин, и вообще все, кто хоть немного знал о Пронском, что ему пора возвращаться домой. Но не бросишь дело, особенно, если оно идет, если имеются какие-то возможности проникнуть в тайны противника.

— Я запрошу его мнение, если вы разрешите?

— Сколько времени это займет?

— Месяца полтора-два.

— Действуйте. Время пока есть…

В конце сентября от Пронского получили ответ. Он писал:

…С большим трудом уговорил Смирницкого отпустить меня в Вену. Дал рекомендации к эмигрантам и американцам. Надеюсь выехать в начале октября. Буду ждать вашего представителя у входа в кинотеатр «Темпо». Пароль тот же.

Сердечный привет!

Генерал Шестов прочитал письмо, которое принес Забродин.

— Ну, что же, Владимир Дмитриевич, все складывается неплохо. Теперь, очевидно, вам нужно ехать в Вену. Я думаю, ненадолго… Дня три-четыре вам хватит, чтобы познакомить Пронского с другим работником.

— Я не возражал бы побыть там и подольше, — Забродин широко улыбнулся. — Мне нужно изучить район встречи… — За многие годы работы с генералом Шестовым он мог позволить себе небольшое отступление от строго служебных отношений. И был уверен, что генерал его поймет…

— Хорошо. Готовьтесь к поездке на неделю! — с улыбкой ответил генерал.

На аэродроме в Швехате Забродина встретил капитан Лунцов.

Бывшая гостиница «Гранд-отель», куда Лунцов привез Забродина, находилась в центре города, на Ринге. Она служила общежитием для советских граждан, командированных в Вену. Вход в «Гранд-отель» охраняли солдаты советских оккупационных войск.

Большая, почти квадратная комната, уткнувшаяся окнами в стену соседнего дом, а, отчего в ней было темно даже днем, несколько омрачила первые впечатления. И Забродин воскликнул:

— Вот так Вена! На одну неделю сойдет. А более продолжительный срок жить в этом номере я бы не согласился. — Он положил на стул портфель с дорожными вещами.

— Другие номера сейчас заняты, — как бы оправдываясь, пояснил Лунцов. — В них поселяются работники, приехавшие в Австрию надолго…

— Ну, ну… Я пошутил. Заняты так заняты… Мне ведь только для ночлега… Что будем делать сейчас?

— Вас ждет товарищ Богданов. Он, вероятно, представит вас Верховному комиссару.

— Прекрасно.

Аппарат Верховного комиссара находился в бывшей гостинице с пышным названием — «Империал», расположенной почти напротив «Гранд-отеля».

Когда Забродин вошел в кабинет, навстречу ему из-за стола поднялся Илья Васильевич Богданов.

Пожимая руку Забродина, он забросал его вопросами:

— Как долетели? Как Москва?

— Москва?! Стоит Москва!.. Идет большое строительство на Ленинских горах. Проложена линия метро до Филей… Открыт свободный проход в Кремль! — Забродину было трудно передать даже то главное, что произошло за последние несколько месяцев в столице.

Постоянно находясь в Москве, он как-то не обращал внимания на перемены в облике города.

— Ладно. Обо всем успеем еще поговорить, — не дав ему закончить, заторопился Богданов. — Сейчас я представлю вас Иртеневу, нашему Верховному, так как потом уйду надолго в город. Здесь я как белка в колесе: каждую минуту новые события.

Высокий, моложавый генерал-лейтенант усадил Забродина в кресло, угостил папиросой и по-дружески спросил:

— Вы бывали в Австрии?

— Нет. Впервые.

— Обстановка здесь весьма сложная. Правительство ни за что не отвечает, — Иртенев усмехнулся. — Нет, не подумайте ничего плохого об австрийском канцлере и его помощниках. Они порядочные и приятные люди. У нас с ними установились добрые отношения. Но у них очень мало прав. Все диктуют оккупационные власти… Несколько раз пропадали солдаты из наших воинских частей, и австрийское правительство ничего не могло ответить на наши запросы… И, вы знаете, я им верю. Они могли не знать. Американцы действуют нагло и бесконтрольно…

— Даже в нашем секторе?

— Ну, в нашей зоне мы не даем им бесчинствовать. Да они и боятся в открытую к нам заходить. Но в Вене нет границ между секторами, и если вы не знаете город, то можете совершенно случайно оказаться в западном районе. Там мы уже бессильны, и с вами может произойти все что угодно…

— Если я и буду совершать прогулки, то не один.

— Это разумно. Желаю вам успеха! — Генерал встал. Забродин тоже. — Если вам потребуется какая-либо помощь, заходите в любое время.

— Спасибо.

Забродин вышел в приемную. Ожидавший его там Лунцов спросил:

— Куда теперь?

Забродин вдруг почувствовал, что он голоден:

— Я не возражал бы поесть.

— Идемте в кафе, где я иногда обедаю…

В небольшом чистеньком кафе было довольно людно. Официанты в черных фраках ловко сновали между столиками. Лунцов заметил свободный столик возле большого окна и повел туда Забродина. Едва они успели сесть, как к ним подошел молодой официант и заговорил по-русски с небольшим немецким акцентом:

— Пожалуйста, что ви желаете пить?

— Один момент. Мы сейчас выберем, — ответил Лунцов и взял в руки меню. Официант отошел немного в сторону и застыл в ожидании.

— Он вас знает? — удивился Забродин.

— Не больше, чем других. Я здесь бываю редко. Это кафе посещают многие русские, я официант вряд ли мог выделить меня из общей массы.

— Так почему же он сразу заговорил с вами по-русски?

— А-а! — Лунцов улыбнулся. — Виноваты в этом ваши брюки…

— Гм… — Забродин внезапно почувствовал себя скованно. Ему вдруг показалось, что все смотрят только на него.

— Да вы не смущайтесь, — успокоил его Лунцов, — вначале все так…

— Завтра же мне нужно сменить костюм!


…Забродин волновался. «Узнаю ли я Пронского? Прошло больше пятнадцати лет! Время и обстановка меняют не только характеры, но и манеру держаться, выражение лица!»

На ветровое стекло машины набегали яркие световые рекламы: «Покупайте обувь Гуманика!», «Лучшие в мире часы — Шафхаузен!», «Самые надежные автомашины — Форд!»

За Гюртелем машина окунулась в черноту ночи. Затем внезапно выскочила на освещенную площадку, заполненную двумя потоками оживленно разговаривающих людей.

«Как неудачно! — подумал Забродин. — Только что окончился сеанс в кинотеатре „Темпо“. Как в такой толпе отыскать Пронского? — Забродин тревожно посмотрел на часы: — Ровно восемь. Он должен быть где-то здесь!»

Выйдя из машины, полковник стал пробираться сквозь толпу. Неожиданно взгляд его остановился на высоком мужчине, который стоял немного поодаль и толпа обтекала его с двух сторон, как обтекает вода большой камень. В чертах его лица промелькнуло что-то знакомое. «Кажется, он? Нет, Пронский был выше ростом…» Забродин продвигался вперед, обходя мужчину стороной. «Этот шире в плечах… Но почему он смотрит на меня так пристально?» Забродин перевел глаза на костюм незнакомца. Из правого бокового кармана торчит край газеты. «Он! Конечно, он!»

Пронский тоже узнал Забродина. Какое-то мгновение смотрел в упор, чуть-чуть улыбнулся. Забродин уверенно двинулся ему навстречу.

— Николай Александрович, как я рад!

— Я тоже. Не ожидал здесь увидеть вас!

Они отошли за угол дома и сразу скрылись в темноте.

— Николай Александрович, я хотел бы встретиться завтра с вами на квартире и там обо всем поговорить.

Забродин передал Пронскому адрес, и они расстались.

Двухэтажный особняк на Кюлерштрассе, где Забродин и Лунцов на следующий день ожидали Пронского, находился в глубине сада. Ровно в девять часов раздался звонок, и хозяйка впустила гостя.

Теперь, при ярком свете, Забродин мог как следует рассмотреть Пронского. Моложавое лицо и простая, естественная манера держаться. Только под глазами — тонкие морщинки, а в волосах — седина.

— Вы почти не изменились, — сказал Забродин, крепко пожимая его руку.

— Ну, что вы! Я стал совсем старый. Посмотрите, сколько седых волос, — Пронский с улыбкой разглядывал Забродина. — А вот вы мало переменились! Немного пополнели… И у вас серебро!..

— Да, ведь, пожалуй, пора! — Забродин рукой пригладил волосы. — Время не щадит никого… Проходите, пожалуйста, — пригласил он.

Хозяйка подала черный кофе в маленьких чашечках. Размешивая ложечкой сахар, Забродин спросил:

— Как вы жили эти годы, Николай Александрович?

— По-разному… Часто приходилось туго… И, знаете, не столько от работы, сколько от обстановки. Вы, очевидно, многое знаете?

— Да. Я в курсе ваших дел. Как сейчас в Западной Германии?

— Снова орут свои песни фашисты. В правительство пробралось много бывших нацистов: Шпейдель, Глобке… Один Штраус чего стоит! Вы слышали, как он кричит: «Сотру Советский Союз с карты мира!» Коммунистическая партия в загоне. Активистов преследуют. Фашистские молодчики рисуют свастики на синагогах. Власти для отвода глаз схватят одного-другого, пожурят и тут же отпустят… А реваншистские слеты? С пеной у рта, с горящими факелами! В этих сборищах принимают участие государственные деятели, вплоть до Аденауэра. Вот вам обстановка…

— А как же терпят американцы?

— Что американцы?! Им нужен надежный союзник. Самый сильный союзник их в Европе — это западные немцы. Англичане и французы не идут ни в какое сравнение с немецким солдатом. Вот они и смотрят сквозь пальцы. Возрождается могучая и вероломная машина…

Пронский отпил кофе и, немного подумав, продолжал:

— Я обрисовал вам самые мрачные стороны. Родина должна это знать и быть наготове. Но есть в Западной Германии и порядочные люди. Вот, например, — он улыбнулся, — вы знаете, недавно проходили выборы в бундестаг. Во многих городах были расклеены портреты Аденауэра. Во Франкфурте-на-Майне я видел, как кто-то подрисовал на плакате челку и усики и Аденауэр удивительно стал походить на Гитлера… Или вот мне рассказывали: во время предвыборного выступления Штрауса в Мюнхене ему прислали в конверте резинку с запиской: «Можете стереть Советский Союз с карты мира!»

Посмеялись.

— Николай Александрович, какие у вас перспективы в Австрии?

— Пока плохие. По рекомендации Смирницкого я повидал двух эмигрантов, давно живущих в Вене, и американца, мистера Грегга, официально занимающегося коммерческими делами… Грегг обещал подыскать мне работу.

— Мы хотели бы, чтобы вы поработали здесь до выхода наших оккупационных войск и отъезда советских граждан на Родину. С одним из последних эшелонов уедете и вы.

— Я сделаю рее, что в моих силах.

Забродин, Лунцов и Пронский всю ночь обсуждали варианты работы в Вене. И только когда начало светать, они распрощались. Пронский вышел на улицу и сразу потерялся в предутренней мгле.

Через сутки, завершив все дела в Вене, Забродин возвратился в Москву.

Забродин никак не предполагал, что спустя несколько месяцев ему снова придется лететь в Вену. Был ли он доволен новым назначением? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Он знал, что будет трудно.

В столицу Австрии полковник прилетел в начале апреля. И сразу ощутил прелесть южной весны: кругом все цвело и своей свежестью, пестрыми красками радовало глаз.

А люди! Они ликовали. На улицах царило оживление. Еще бы: оккупирующие державы договорились о заключении мирного договора с их родиной.

— Что сейчас делается в кафе, ресторанах! — рассказывал Лунцов, встретивший Забродина на аэродроме. — Даже на трамвайных остановках, в клубах, на теннисных кортах — всюду только и разговоров, что о предстоящем подписании мирного договора. Газеты заполнены статьями с политическими прогнозами, различными обозрениями с предположениями о сроках вывода оккупационных войск, сообщениями о членах делегаций на мирную конференцию. Все кипит и бурлит!

Полковник поселился в «Гранд-отеле». Но теперь его комната выходила окнами на Ринг.

Забродина сразу захватили события. Прошло три недели с тех пор, как в американский сектор Вены сбежал инженер Рыжов, работавший в Управлении советским имуществом в Австрии. По свежим следам Забродин пытался разобраться в причинах, побудивших его к этому.

Рыжов растратил большую сумму государственных денег на свою любовницу-австрийку и бежал от наказания. Но почему американцы отказались возвратить уголовного преступника? Несомненно, здесь замешана разведка. Ей необходим политический выигрыш. Бедно же она живет, если уцепилась за уголовника! А может быть, это первая ласточка? Шантаж и подкуп сделают свое дело? Как оградить советских людей от провокаций?

Это стало основной заботой полковника, и он подолгу задерживался на службе, изучая поступающую информацию. Замелькали часы, дни… Но Забродин не упускал свободной минуты, чтобы познакомиться с Веной. И не только ради удовольствия, он считал, что чем лучше познаешь страну, население, быт, нравы и привычки народа, тем успешнее можно работать.

Однажды вечером Забродин и Лунцов отправились гулять по Вене. Они решили осмотреть Грабен — небольшую площадь в центре города с великолепными магазинами и памятником жителям Вены, погибшим во время эпидемии чумы. Там же, поблизости — величественный собор — Стефанскирхе, под которым раскинулись многокилометровые катакомбы. Лунцов взял на себя роль гида.

Они шли полутемным переулком в сторону Кертнерштрассе. Возле входа в «Мулен руж» Лунцов подошел к автомату, чтобы купить сигарет. Забродин продолжал идти один, медленно, не глядя по сторонам. Неожиданно его толкнула женщина.

— Извините! — смущенно проговорил Забродин. Женщина хотела что-то сказать, но подошел Лунцов.

— Пойдемте, Владимир Дмитриевич, — он взял Забродина под локоть и повел в сторону, не обращая внимания на женщину. — Вы, по-видимому, еще не узнали тонкостей здешней жизни. Эти женщины бывают подчас очень нахальными. У каждой свой район, и они даже платят налог с дохода…

— Не может быть!

— Замужняя женщина в эту пору одна по улице не ходит… Чего только здесь не встретите. Поговаривают, что воруют людей и отправляют в рабство, куда-то на Восток. А вот сегодня Величко рассказал мне забавную историю. На Ландштрассе объявился чудак-хозяин. Продает шерстяные кофты не хуже чем в других магазинах, но гораздо дешевле… Вообще, здесь много странностей и особенностей…

Весьма вероятно, что этот разговор не задержался бы в памяти Забродина, потонул бы в хаосе впечатлений, если бы на следующий день другое сообщение не заставило полковника встревожиться. Ему доложили, что новость о продаже дешевых кофточек в магазине на Ландштрассе быстро распространилась и в этот магазин стали заходить многие.

— Что нам известно о владельце магазина? — спросил он у Лунцова.

— У нас нет о нем никаких сведений, Владимир Дмитриевич. Специально мы его не проверяли, так как никаких сигналов не поступало.

— Странно… Почему этот коммерсант оказался добреньким? Как вы думаете? Ведь на Западе каждый стремится нажить капитал, к этому толкает людей весь уклад жизни, а иным путем не разбогатеешь! По-видимому, это неспроста…

— Нужно разобраться… Побеседовать с теми, кто был в магазине.

— Хорошо. Но этого мало. Кто в Вене может дать справки о владельце магазина? Полиция? Власти? — Забродин даже улыбнулся. — Пронский! Вот кто может нам помочь! Когда у вас назначена с ним встреча?

Спустя два дня Забродин отправился вместе с Лунцовым на встречу с Пронским. Был теплый вечер. Из ресторанов и кафе, с открытых террас разносились звуки веселой музыки. Венцы отдыхали после трудового дня.

— Обратите внимание на жилые дома, — сказал Лунцов, показывая вокруг. Забродин посмотрел по сторонам, но кроме зарослей кустарника и ветвей деревьев, громоздившихся в наступившей темноте, ничего не видел.

— Ну, конечно. Вы их не видите, потому что в окнах нет света. А ведь они тут, кругом, за деревьями.

Присмотревшись, Забродин различил вдали силуэт здания. Только в одном окне светился огонек.

— Может быть, это служебные помещения? — удивился он.

— Нет. Но венцы по вечерам редко находятся дома. Сидеть дома дорого: электричество, отопление. Гораздо дешевле провести вечер в кафе.

Лунцов отворил дверь особняка на Кюлерштрассе. Он настолько привык к этой квартире, что чувствовал себя как дома. В прихожей было темно. Он подошел к окну и задернул штору.

— Приходится приспосабливаться к австрийскому быту, — сказал он, включая свет.

— Фрау Берта, принимайте гостей! — позвал он.

Вышла хозяйка.

— Вы не беспокойтесь, — сказал Лунцов по-немецки. — Ничего нам не готовьте… Если можно, по чашечке кофе. Сейчас подойдет еще один человек.

Вскоре раздался звонок, и хозяйка впустила нового гостя.

— Ба-а! Владимир Дмитриевич! — воскликнул Пронский. — Надолго к нам? — его глаза выражали неподдельную радость.

— Думаю, что уеду домой вместе с вами или немного позже. А как вы? Привыкли к Вене? — спросил Забродин.

— Да как вам сказать… — по лицу Пронского пробежала тень. — Откровенно говоря, надоела мне вся эта эмигрантская возня.

— Осталось недолго. Потерпите.

— Мистер Грегг взял меня к себе. Дает различные поручения…

— Вам так и не удалось выяснить, где он официально числится?

— Нет. В американском посольстве он официально не служит, хотя часто там бывает и пользуется особым доверием. Выступает как владелец частной фирмы.

— Американский Остап Бендер? А фирма по продаже рогов и копыт?

— Что-то в этом роде, — Пронский рассмеялся, — но поопасней. Это прикрытие дает ему возможность свободно распоряжаться деньгами и устанавливать обширные контакты в самых различных кругах.

— Что же поручил вам Грегг сейчас?

— Ни много, ни мало, как искать среди советских граждан людей, которых американская разведка могла бы завербовать, — усмехнулся Пронский.

— Ого! Каким же образом?

— На этот счет у них много рецептов: подмечать малейшие подробности жизни, желания, стремления. И в первую очередь, не хотят ли разбогатеть…

— Так и говорит — разбогатеть?

— Да. Он считает это главным в жизни. Грегг сам придерживается таких же принципов. Прежде всего деньги. Доллары, фунты… За деньги он продаст кого хочешь… Затем его интересуют семейные отношения: нельзя ли подсунуть девочку…

— Он действует довольно стандартно.

— Это его не волнует. Он считает, что средство испытанное и надежное.

— А где знакомится?

— В самых различных местах: в кино, в кафе, в ресторанах, магазинах — везде, где бывают русские. Мы совсем недавно совещались с товарищем Лунцовым, как быть. Ведь я должен выполнять задание, иначе Грегг меня выгонит.

— Конечно.

— Юрий Борисович рекомендовал назвать Греггу Викентьева Игоря Витальевича, с которым я якобы познакомился в парке Терезианум… Остальное он предоставил моей фантазии: описать процедуру знакомства и личные качества Викентьева.

— И как же Грегг реагировал на вашу информацию?

— Уж я постарался! — Пронский рассмеялся. — Грегг остался доволен. Выдал дополнительно пятьдесят долларов на угощение Викентьева…

Выяснив все, что касалось Грегга и его «фирмы», Забродин спросил:

— Николай Александрович, вам не приходилось слышать о владельце магазина шерстяных изделий на улице Ландштрассе?

Пронский попытался что-то вспомнить.

— Нет, не слышал. А что? Он вас интересует?

— Да. Не могли бы вы узнать, что это за человек?

Пронский молчал. Долго крутил в пальцах сигарету. Затем в его глазах появился веселый огонек, и он сказал:

— Пожалуй, я смогу навести справки у самого мистера Грегга…

— Каким образом?

— Это секрет фирмы! Не беспокойтесь, я ему не скажу, что это нужно советской разведке!


…Завхоз советского посольства в Вене Коротов, загорелый крепыш, одетый в темно-коричневые брюки и серый пиджак, шел по Рингу. Дойдя до Венской оперы, которая стояла еще в лесах, так как во время войны была сильно повреждена, Коротов свернул на Кертнерштрассе и стал рассматривать большие, красиво оформленные витрины.

Завхоз был в хорошем настроении: ремонт посольства подходил к концу. Все было сделано добротно и послу понравилось.

«Закончу ремонт и в отпуск! — мечтал Коротов. — К своим, в Кострому. И покупаться, и порыбачить на Волге! Вздохну спокойно. Не то что здесь: туда не сунься, туда не ступи!»

Хотя Коротов жил в Вене второй год и знал, где и что можно купить, сейчас он терялся в догадках: «Обставить кабинет новой красивой мебелью — так сказал посол. А черт ее знает, какая красивая. Вся красивая. А вдруг послу не понравится? Вот магазин Ривенса. Зайду-ка я сюда».

Коротов широко распахнул стеклянную дверь.

— Господин Коротов! Добрый день, милости просим! — услышал он приветливый голос хозяина, едва переступил порог.

Коротов уже неплохо понимал по-немецки и мог самостоятельно объясняться, вставляя в немецкую речь русские слова. Ривенс точно так же говорил по-русски, и они хорошо друг друга понимали.

— Как удачно, господин Ривенс, что я застал вас. Здравствуйте!

— Рад вам служить, господин Коротов. Присаживайтесь.

Ривенс сиял. Казалось, для него нет ничего приятнее в эту минуту, как лицезреть господина Коротова.

— Ви совсем нас забывайт, господин Коротов.

— Дела, господин Ривенс, дела. Знаете, приезд делегации, ремонт посольства…

— О! Я понимайт! Ви ошень заньятый, или как это по-русский — деловитый… Я так говорью?

— Правильно, господин Ривенс.

— Вот видите, я тоже немного говорьит по-русский. Чем могу служить, господин Коротов?

— Господин Ривенс, дайте мне совет.

— Совьет? Для вас что хотите!

— Послу нужно обставить кабинет красивой мебелью. Посоветуйте мне.

— Нет ничего проще, господин Коротов. Я вам показывайт филе красивый гарнитур. Какой ви желайт?

— Что-нибудь в новом стиле.

— Модерн! Вундершон!.. Пройдите со мной…

Ривенс повел Коротова узкими проходами, где громоздились всевозможные столы, стулья, шкафы. Почти два часа рассматривал Коротов кабинетные гарнитуры, один лучше другого, пока наконец не остановился на одном.

— Вот этот, кажется, подходит.

— Это прекрасный гарнитур, господин Коротов! Аусгецайхнет! Ваш посол будет ошень, ошень доволен!

— Благодарю вас, господин Ривенс!

— О, нет. Это я вас благодарийт! Такой большой заказ! Вот, господин Коротов, это вам от меня на памьять. Айн гешенк. Или как по-русский: подарьок, — Ривенс взял со стола наручные часы в золотом корпусе и протянул Коротову.

— Я не могу это принять, господин Ривенс.

— Какой пустяк, господин Коротов. Ви есть мой постоянный клиент. Я полючайт доходы…

— Нет, нет, господин Ривенс.

— Напрасно, господин Коротов. Ви менья обижайт… Ви мой лючий друг… Когда вам прислать вещи?

— Если можно, сегодня.

Направившись уже было к выходу, Коротов вернулся.

— Господин Ривенс, я хотел бы еще два ковра и люстру…

— Все что угодно, господин Коротов! Вот вибирайт!

Ривенс снова повел Коротова мимо свисающих с потолка больших и маленьких, сверкающих и матовых, ярких, пестрых и скромных люстр. Когда люстра была выбрана, Ривенс сказал:

— Ви не будет возражайт, если люстру доставим завтра? Ее нужно — как это говорить по-русский — у-па-ковайт! Так, да? Упаковайт, чтобы не побился хрусталь…

— Правильно, господин Ривенс, я не возражаю! — Коротов улыбнулся. — И счета пришлите в посольство. Ривенс проводил Коротова до двери и долго тряс его руку.


…Помещение для конторы мистер Грегг снимал в пятиэтажном жилом доме. Дом находился в тихом переулке американского сектора Вены. Казалось бы, для представителя торговой фирмы нужен был шумный центр и близость других коммерсантов. Но фирма мистера Грегга в этом не нуждалась. Вывеска была только ширмой. Внизу, у входа в парадное, висела табличка:

«М-р Грегг. Экспорт — импорт. 3-й этаж».

На третьем этаже, в светлой двухкомнатной квартире с небольшой прихожей размещались «деловые апартаменты» мистера Грегга: в одной комнате сидела за пишущей машинкой секретарша. Другая — служила мистеру Греггу кабинетом.

Мистеру Греггу было около сорока лет, но он еще не нашел своего места в жизни. Он перебрал много профессий: работал помощником продавца в фирме по продаже пылесосов, агентом по страхованию. Во время войны был в Италии, но не столько воевал, сколько спекулировал сигаретами. В разведке работал всего несколько лет. Вена потянула его, как в свое время Клондайк тянул золотоискателей. Ему установили твердый оклад. Кроме того, за каждого завербованного советского агента или за важную информацию была обещана дополнительно крупная сумма.

Высокий, худощавый, с лицом аскета мистер Грегг скорее походил на пастора, чем на коммерсанта. Он был человеком аккуратным: служба есть служба. И в этот день, как всегда, вошел в свой кабинет ровно в девять часов. Вид у мистера Грегга был помятый, несмотря на безукоризненный темно-серый костюм и сверкающую белизной рубашку. То ли плохо проведенная ночь, то ли другие заботы наложили отпечаток на его лицо.

Мистер Грегг прошелся по кабинету. На улице шел дождь, крупный весенний дождь. Грегг распахнул окно. В кабинет вместе со свежим воздухом ворвался шум большого города.

— Мистер Грегг, вас спрашивает господин Пронский, — доложила секретарша.

— А-а. Впустите.

Пока Пронский стягивал в прихожей мокрый плащ, мистер Грегг закурил сигарету и сел в кресло.

— Как поживаете, господин Пронский? — Мистер Грегг был учтив. Ему это не стоило денег.

— Спасибо, хорошо.

— У вас сегодня есть что-нибудь интересное для меня?

— Надеюсь, кое-чем порадую вас, шеф.

— Очень хорошо. Присаживайтесь.

— Я думаю, что у нас скоро будет больше возможностей для установления контактов с русскими. От одного человека я узнал, что русские женщины часто посещают магазин шерстяных изделий на Ландштрассе. И мы могли бы…

— Вы были в этом магазине? — остановил его Грегг.

— Нет, шеф.

— Почему?

— Я решил посоветоваться с вами…

— Нужно не советоваться, а действовать. Больше решительности!

— Если вы немного поможете, то мои усилия могут быть более успешными.

— Каким образом?

— Оказать давление на хозяина, чтобы он ставил меня в известность, когда в магазин заходят русские. Я буду приходить и знакомиться с ними. Ведь это недалеко от нашего сектора.

— Неплохая идея… Я узнаю и вам скажу. А как ваши дела с Викентьевым?

— Нормально. С ним я вижусь теперь почти каждую неделю. Господин Викентьев начинает питать ко мне расположение…

— Нужно встречаться чаще. Вы должны чем-то заинтересовать его…

— Я пробую, мистер Грегг. Но еще не нащупал, что его может увлечь. Отношения в семье у него нормальные… Пока все не выходит за рамки приятельских разговоров о спорте. Но я надеюсь.

— Проявите инициативу! Больше выдумки. Я плачу за это деньги.

— Постараюсь, шеф!

— А ваше предложение с магазином нужно использовать. Я наведу справки. Зайдите ко мне через два дня.


…Забродин зашел к профоргу советской колонии. Добродушный и жизнерадостный Опанас Никифорович Гриценко уже узнал о приезде Забродина в Вену, и, когда он назвал свою фамилию, Гриценко сказал:

— Очень рад познакомиться. Присаживайтесь.

— Может быть, я зайду попозже? — Забродин нерешительно остановился, увидев, что Гриценко разговаривает с посетителем.

— Мы заканчиваем. Вы не знакомы? Это наш консул, Нечаев. Послушайте, что он рассказывает.

Черноволосый, спортивного вида мужчина протянул Забродину руку.

— Ну, что же Дилл? — продолжал Гриценко прерванный разговор.

— Он сказал, что русские «ди-пи», содержащиеся в лагере перемещенных лиц, не хотят встречаться с советским консулом.

— Нужно же так врать!

— Что такое «ди-пи»? — спросил Забродин.

— Так окрестили немцы и американцы бывших военнопленных и угнанных фашистами лиц. Сейчас эти люди не имеют гражданства, и им выданы временные удостоверения — «ди-пи». Эти несчастные лишены всяческих человеческих прав. Живут в бараках, едят что придется. Им предоставляют только черную работу, которая плохо оплачивается: убирать мусор, подметать улицы… Все эти тонкости западной «цивилизации» вы скоро познаете.

— О вашем разговоре с Диллом Верховный знает? — снова спросил Гриценко.

— Да.

— И что же он?

— Сказал, чтобы я объездил все лагеря и поговорил лично с бывшими советскими гражданами. Вот как раз сейчас я должен ехать туда. Дилл ждет меня в лагере. — Нечаев собрался было уходить, но потом повернулся к Забродину и сказал: — Хорошо, что с вами встретился. Я собирался как раз зайти к вам.

— Что-нибудь случилось?

— Несколько раз мы с женой замечали, что кто-то роется в наших вещах. Хотя ничего секретного дома я не держу, но это начинает нас беспокоить. Одно письмо в Москву к родственникам, которое я забыл отправить в тот же день, пропало.

— В нем было что-нибудь особенное?

— Да нет. Просто я описывал Вену, Бельведер, магазины… Больше ничего. Все это неприятно. Как нам быть?

— Гм!.. — Забродин нахмурился. — Вы знаете, сразу мне трудно дать совет. Было бы хорошо найти этого человека… Если бы вы смогли заглянуть ко мне, тогда бы мы вместе что-нибудь придумали…

— Хорошо. Я забегу.

Когда Нечаев ушел, Гриценко сказал:

— Не позавидуешь нашему консулу. Американцы угрозами заставляют военнопленных отказываться от репатриации на Родину, чинят консулу всяческие препятствия, и надо иметь крепкие нервы, чтобы при этом сохранять спокойствие. Но здесь томится еще много невинных людей, которых нужно выручать. И он разъезжает… Ну, а как ваши дела?

— Вот, как видите, прибыл. Все нормально.

— Как устроились в Вене?

— Хорошо. Опанас Никифорович, я хочу посоветоваться с вами.

Забродин рассказал о магазине на Ландштрассе.

— Это может быть ловушкой для неопытных. Надо бы провести беседы с работниками советских учреждений и рассказать им, что кроется за этой щедрой ширмой.

— Что вы знаете о владельце магазина?

— Пока очень мало.

— Нет, проводить беседы рано. Нас могут не понять. Почему мы рекомендуем не посещать этот магазин? Только потому, что там продают вещи дешевле? Не убедительно!..

Разговором с Гриценко Забродин остался доволен. Он ушел от него с уверенностью, что в случае необходимости на помощь придет не только сам Гриценко, но и весь коллектив советской колонии.


…Выйдя из «Империала», Нечаев забежал домой и предупредил жену, чтобы не волновалась, если он не вернется в тот же день. Ехать далеко и, может быть, придется заночевать в гостинице.

Машина проехала по Рингу, свернула в американский сектор и оттуда выехала за город. Дорога узкой змейкой вилась среди полей, пробивалась сквозь тенистые рощи. Вдали зеленели альпийские луга.

«Согласился бы я всю жизнь прожить в этом райском уголке, отрекшись от всего: от родных полей, от густых лесных зарослей, от полноводных рек — от всего, чем богата земля русская? — думал Нечаев. — Сменил бы родную речь на язык другого народа, чтобы говорить на нем везде и всюду, постепенно забывая родной? — Эта мысль показалась Нечаеву нелепой. — Обсыпь меня золотом и алмазами, я ни на что не променяю Родину! Так почему же эти люди не хотят возвращаться домой? Ведь здесь никто им даже сносной жизни не даст. Чего они боятся? Тюрьмы? Ссылки? Способен ли этот страх, основанный на обмане, довести человека до такого состояния? Как убедить их в том, что амнистия — не обман, что Родина простила всех, кто совершил ошибки?..»

К лагерю подъехали, когда солнце клонилось к западу. У массивных железных ворот стояла группа американцев, одетых в военную форму. Все та же колючая проволока, те же бетонные казематы. Мало что изменилось здесь со времен фашистской оккупации. Только немецких автоматчиков сменили американские солдаты!..

Среди военных выделялся один в гражданской одежде. Нечаев узнал третьего секретаря американского посольства в Вене Дилла. Нечаев вышел из машины, Дилл радушно приветствовал его:

— Как доехали, мистер Нечаев?

— Благодарю вас, мистер Дилл. Хорошо.

— Может быть, с дороги хотите принять душ?

— Нет, спасибо.

— Господин Нечаев хочет куша-ать, — мило улыбнувшись, сказала на ломаном русском языке переводчица, которая в этот момент вышла из помещения лагерной комендатуры. — А у на-ас как pa-аз все готово. — Розовое шелковое платье в широкую белую полоску с большим белым воротником, светлые туфли на высоком тонком каблуке подчеркивали стройность фигуры. Необычное сочетание светлых волос и темных глаз делали ее лицо очень привлекательным.

Дилл не говорил ни по-русски, ни по-немецки. Он не пытался утруждать себя изучением немецкого, а русский язык оказался для него слишком трудным. «Да и к чему? — рассуждал Дилл. — Пусть те, кому нужно, понимают и так!» И хотя Дилл знал, что Нечаев говорит по-английски, все же взял с собой переводчицу.

— Пожалуйста сюда, мистер Нечаев, — указывая путь, Дилл пошел вперед.

В служебном помещении все было подготовлено для небольшого приема. На низком столике, сверкающем полировкой, стояли тарелки с маленькими бутербродами и бутылки с различными напитками. Переводчица куда-то ушла.

По предложению Дилла выпили виски. Потом Дилл сказал:

— Жаль, что вы не американец.

— Почему, мистер Дилл?

— Я вижу, вам нравится наш комфорт.

— А-а… Умеете вы устраиваться!

— Вам, господин Нечаев, с вашими способностями в Америке была бы обеспечена блестящая карьера.

— Что бы я у вас делал?

— Имели бы капитал.

— Не шутите, мистер Дилл, какой из меня капиталист? Гнул бы спину на конвейере или, в лучшем случае, был бы учителем и еле сводил концы с концами.

Нечаев выпил чашку крепкого кофе и предложил:

— Может быть, пройдем в лагерь?

Они вышли из служебного помещения и по нагретой за день бетонной дорожке прошли в барак. Там их уже ждали.

— Здравствуйте! — поздоровался Нечаев.

— Добрый день, господин консул, — ответил нестройный хор голосов.

«По крайней мере не грубят, это уже хорошо», — подумал Нечаев и громко сказал:

— Для вас я не господин, а гражданин. У нас одно Отечество… Как вы здесь живете?

— Не жалуемся…

— У вас есть какие-нибудь просьбы, претензии?

Ответы толпившихся в бараке людей были односложными и очень сдержанными, и Нечаев быстро понял, что и здесь американцам удалось создать соответствующую атмосферу. Как говорится, контакта с аудиторией не получалось. И он решил перейти к делу.

— Кто хочет выехать на Родину?

Молчание. Нечаев переводит взгляд с одного лица на другое. Все стоят насупившись, опустив глаза к полу. «О чем они думают?»

Нечаев выждал и повторил вопрос. Так и не дождавшись ответа, он спросил:

— Значит, не хотите? Насильно никто заставлять не собирается…

— А зачем нам ехать? Чтобы сидеть в тюрьме? — вперед выступил молодой, интеллигентного вида человек.

— Кто это вам сказал?

— Сами знаем…

— Лично вам тюрьма и не могла бы грозить, ведь вам немного лет. По-видимому, угнали вас ребенком… Других же Родина простила…

Молодого поддержали стоявшие за его спиной постарше:

— Нас не проведешь!..

Неожиданно со двора раздался крик:

— Пустите! А-аа! Отпустите меня! Господин консул, помогите! Господин консул, они не хотят к вам пускать!

Нечаев подошел к двери. К бараку рвалась женщина. Она держала за руку мальчика лет пяти, бледного ихуденького.

— Помогите! — женщина, воспользовавшись тем, что солдат отступил в сторону, подбежала к двери и, споткнувшись, упала на колени. — Я хочу домой! — ее крик был полон отчаяния.

— Кто вас не пускает? — Нечаев помог ей подняться.

— Нет, нет. Сейчас же, с вами! — не отвечая на вопрос, причитала женщина.

— Кто вы? Что случилось?

— Они хотят отобрать у меня сына! Я — русская… Говорят, что могу ехать домой только одна! Они не пускали меня к вам!

— Кто не пускал?

— Эти, ами! Американская администрация. Вон они стоят, — женщина указала рукой на двух американских солдат. — Начальник лагеря сказал, что если я и поеду домой, то одна. Они хотят отнять у меня сына! — Женщина снова залилась слезами. Нечаев повернулся к американскому дипломату:

— Господин Дилл, прошу объяснить, что происходит?

— Это какое-то недоразумение, мистер Нечаев… Эта женщина, вероятно, не в своем уме! Если хочет ехать, пусть едет!..

— Как ваша фамилия?

Женщина склонилась над мальчиком. Потом, вытирая слезы, повернулась к Нечаеву:

— Синельникова. Ольга Синельникова.

— Ребенок ваш?

— Мой. Это мой сын, но родился он здесь… Вот они и говорят, что мальчик является австрийским гражданином и должен здесь остаться. Это чудовищно!

— Успокойтесь. Через три дня вы вместе с вашим сыном поедете домой. Я за вами приеду. Так, господин Дилл?

— Да. Это какое-то недоразумение…

— А вы, граждане? Может быть, с кем-нибудь тоже произошло недоразумение?.. А теперь кто-нибудь надумал? — Нечаев окинул взглядом собравшихся в бараке.

— Мы еще подумаем, — сказал один. Как видно, эта сцена произвела на них впечатление. На лицах собравшихся была написана явная растерянность.

Когда совсем стемнело, Нечаев приехал в гостиницу. Он уже готовился лечь спать, как неожиданно раздался телефонный звонок. «Вероятно, ошибка», — подумал Нечаев, но все же поднял телефонную трубку.

— Господин Неча-аев? — услышал он женский голос.

— Да.

— Извините. Я ва-ас потревожила?

— Пожалуйста…

— Это говорит Элизе, переводчица господина Дилла.

— Слушаю вас.

— Вы еще не спите?

— Да как вам сказать…

— Я дума-ала, что еще не так поздно… Я тоже остановилась в этой гостинице…

— Очень приятно.

Наступила пауза. Элизе молчала. Нечаев считал невежливым первым повесить телефонную трубку.

— Господин Неча-аев, вы забыли свои перчатки. Я позвонила, чтобы вы не беспокоились… Если хотите, я занесу вам…

Нечаев вспомнил, что перед уходом из лагеря никак не мог найти перчатки. Подумал, что сунул их в саквояж.

— Спасибо. Не беспокойтесь. Я зайду завтра.

— Вы, наверно, очень устали?

— Да. Сегодня был трудный день…

— Тогда извините. Спокойной ночи.

— До свиданья.


…В конце рабочего дня, когда десятки телефонных звонков то и дело отвлекали внимание и не давали сосредоточиться, Забродин решил, наконец, отключить телефонный аппарат: «Если возникнет что-нибудь неотложное, разыщут через секретаря. Нужно обдумать, что же все-таки происходит». Пока в руках у полковника были только разрозненные эпизоды.

«„Союзнички“ явно готовят сюрприз. Где он? В каком облике предстанет?» Мелочей множество: то тут, то там словно какой-то таинственный кукольник дернет за ниточку. Многие стали замечать за собой слежку. Да и с магазином на Ландштрассе…

Забродин думал, сопоставлял, сравнивал… За окном сгущались теплые венские сумерки, на улицах вспыхивали световые рекламы. А он все сидел, не зажигая света. И чем темнее становилось в кабинете, тем меньше у полковника оставалось надежды придумать что-нибудь путное…

Забродин вышел на улицу. Возле памятника Советскому воину-освободителю бил фонтан. Падающие капли воды, подсвеченные разноцветными электрическими лампочками, переливались, словно фейерверк. У подножия памятника лежали свежие цветы: благодарные австрийцы каждый день их меняли.

Постояв у памятника, полковник направился к «Штадтгартену». Днем в этом сквере было много любопытных. Они собирались возле прудов, смотрели на плавающих лебедей и уток. Взрослые и малыши бросали им хлебные крошки, доверчивые птицы хватали пищу прямо из рук. Сейчас здесь было пусто.

Выйдя из сквера, Забродин пошел по тихим улицам. Гулял долго и порядком устал. Возвратившись в гостиницу, он зашел за ключами к портье. Дежурила фрау Кюглер, полная круглолицая австрийка. Она всегда была приветлива и доброжелательна, и, когда у него выдавалась свободная минута, он с удовольствием с ней беседовал.

Так и сейчас. Фрау Кюглер спросила:

— Были в кино, господин Забродин?

— Нет, фрау Кюглер, гулял.

Хотя Забродин уже довольно прилично понимал по-немецки, но сам говорил односложными фразами.

— Когда же приедет ваша семья? Вам одному здесь надоело?

— Скоро, фрау Кюглер. Дети еще учатся. А у вас есть дети?

— О, господин Забродин, не спрашивайте!.. Сначала была война. Потом не было средств, чтобы содержать детей. Ведь дети требуют больших расходов! Ах, извините, я вас задерживаю пустыми разговорами. Спокойной ночи.

Она передала ему ключ от номера.

— Я привык ложиться поздно, фрау Кюглер. Только вот устал сегодня, долго гулял. Правильно я говорю по-немецки?

— Аусгецайхнет! — фрау Кюглер улыбнулась и, пододвинув стул, сказала: — Может быть, присядете? Как вам нравится Вена?

— Красивый город. Хороший народ австрийцы. Приветливый…

— Это очень приятно, господин Забродин, и Вена действительно хороша. А вот люди есть разные…

— Везде есть разные люди, фрау Кюглер.

— Есть плохие в «Гранд-отеле».

— Русские?

— Нет. Русских я не знаю. Русские ко мне хорошо относятся. А вот фрау Диблер… Мне кажется, что она плохой человек.

— Почему вы так думаете?

— Я хочу рассказать русскому коменданту, но у меня нет доказательств… Она роется в чемоданах.

— Но я не слышал, чтобы у кого-нибудь пропадали вещи.

— Я тоже не понимаю, зачем ей нужно рыться в чужих чемоданах. Я сама видела в номере господина Нечаева… Но не это главное. Я хочу рассказать вам более загадочную историю. Хотя вы, быть может, посчитаете меня слишком мнительной. Я уже столько вам наговорила! — Она нерешительно посмотрела на Забродина.

— Что вы, фрау Кюглер! Я внимательно вас слушаю…

— Я отношусь к вам с большим доверием, господин Забродин.

— Спасибо, фрау Кюглер, — Забродин улыбнулся.

— Знаете, я живу в доме недалеко от вашего посольства. Утром просыпаюсь очень рано. Привыкла с детства. Иногда подхожу к окну и смотрю на улицу. Тишина. Потом появляются дворники. Потом идут хозяйки на рынок, в магазины.

Уже несколько дней, как на рассвете стал приезжать в наш дом какой-то господин. Зайдет в дом на несколько минут и уходит. Высокий, с вытянутым худым лицом. Вроде бы и на австрийца не похож. Мне это показалось странным, господин Забродин. Оставит машину за углом, а сам идет в наш дом… Почему он не подъезжает к дому?

— К кому же он ходит, фрау Кюглер?

— Вчера, как только он появился, я приоткрыла дверь. Он зашел в квартиру номер девять. Я живу на третьем этаже и эта квартира рядом с моей. У нас общий балкон.

— Кто же там живет?

— В том-то и дело, что фрау Кокрофт и ее муж две недели тому назад куда-то выехали. И квартира пуста…

— Действительно странно, фрау Кюглер. Спасибо вам. Мы попробуем разобраться. Могу я надеяться, что если понадобится ваша помощь, вы не откажете?

— Конечно, господин Забродин.


…Через два дня Пронский был у Грегга.

— Лопнуло ваше дело с магазином на Ландштрассе, — голос у Грегга был раздраженный. — Когда, господин Пронский, наконец, вы будете давать мне настоящие дела, а не мыльные пузыри?

— Я делаю все, что могу, господин Грегг. Почему лопнуло?

— Потому, что вы опоздали! Там уже работают англичане. Мы не можем мешать друг другу.

— Но ведь я не знал!

— Мистер Грегг, вас просят к телефону, — вмешалась в разговор секретарша.

— Извините. Курите. — Грегг протянул Пронскому пачку сигарет. — Алло… Да… Я — Все нормально. «Операция освещение»? Да… Все в порядке, мистер Роклэнд, В магазине… Ковры… Да, да… Занят… Пожалуйста… — Грегг повесил трубку и, обращаясь к Пронскому, сказал: — Нужно работать оперативней, господин Пронский. Я хочу платить за ценную информацию, а не за пустые разговоры.

— Вы видите, я стараюсь.

— Плохо стараетесь! Вот недавно один мой агент дал информацию! Учитесь! Этой информацией заинтересовались в Вашингтоне! Вот как нужно зарабатывать деньги, господин Пронский! Скоро мы будем знать все, что делается у русского посла…

Пронскому надоели брюзжания Грегга, и он только делал вид, что слушает. Но последняя фраза его насторожила. «Что затевает Грегг? — Пронский лихорадочно думал, каким путем это выяснить: — Спрашивать нельзя. Но того, что сказал Грегг, слишком мало! Не за что уцепиться. А они готовят что-то серьезное!»

Пронский ушел от Грегга, так ничего и не узнав.

Отдушиной для Пронского были встречи с Забродиным. Дом на Кюлерштрассе стал для него родным домом. Отношения с Забродиным установились товарищеские, непринужденные. К сожалению, посещать этот дом он мог только изредка.

Через несколько дней, войдя в комнату и усаживаясь за стол, Пронский сказал:

— Я для вас кое-что узнал! Владелец магазина на Ландштрассе, о котором вы меня спрашивали, связан с английской разведкой, — и Пронский передал содержание разговора с Греггом.

— Теперь ясно. Будем принимать меры, — сказал Забродин. — Вы это прекрасно придумали! А что это за «Операция освещение»? Ничего больше узнать не удалось?

— «Операция освещение». В чем она заключается — ума не приложу! Задавать Греггу вопросы я не рискнул.

— Может быть, Грегг еще вернется к этому разговору?

— Мало вероятно…

— Не проверяет ли он вас?

— Не думаю…

Расставшись с Пронским, Забродин ломал себе голову: «С магазином все ясно. Можно объяснить, и наши люди все поймут. Перестанут туда ходить. Но какие сведения мог получить Грегг? От кого? Что делают американцы?»

«Как в китайской сказке о непобедимом тесте: чем сильнее месишь тесто, тем оно становится пышнее… Вместо одной проблемы выросло несколько более сложных и опасных».

От обилия разрозненных фактов у Забродина раскалывалась голова. К имеющимся сведениям о том, что в магазине на Ландштрассе работают англичане, что в вещах консула Нечаева роется фрау Диблер, что какой-то загадочный человек по утрам посещает дом, расположенный по соседству с посольством, прибавилась еще информация о том, что американцы готовят какую-то «Операцию освещение», что Грегг получил от кого-то из русских важные сведения…

Забродина мучила бессонница, он даже осунулся.

— Что с вами? — спросил его Гриценко, когда Забродин зашел к нему через несколько дней.

Забродин рассказал о сообщении Пронского.

— Из кожи вон лезут, гады! Давайте проводить совещания.

Гриценко и Лунцов в течение трех дней рассказывали в разных коллективах, как иногда неопытные люди попадали впросак, как американские, английские и французские агенты под разными предлогами пытаются знакомиться, а затем втягивать в какие-нибудь авантюры наивного человека.

Особенно оживленно прошло собрание в Управлении советским имуществом в Австрии. К Лунцову потянулись люди. Величко, муж и жена, наперебой рассказывали, как заметили, что за ними следят.

— Что мы им сделали? Что им нужно? — с возмущением говорили они.

Вслед за Величко о слежке сообщил Лопухов из нефтяного управления. Просил подсказать, что он должен делать.

Как должен поступить человек, когда заметит за собой слежку в чужой стране? Жаловаться властям? Протестовать? Но австрийские власти ни за что не отвечают. Какой смысл жаловаться?

Забродин, Гриценко и Лунцов все же решили рекомендовать в таких случаях обращаться к полицейским. Просить задержать подозрительных лиц. Если полицейские не будут принимать мер, тогда можно говорить с властями.

Гриценко и Забродин рассказали о слежке Верховному комиссару и просили его совета и помощи.

— Что вам известно о лицах, которые ведут наблюдение? — спросил Иртенев.

— Ничего.

— Жаль. Я бы мог сделать представление властям, но сейчас я не могу сказать ничего конкретного. Кто они? Как их фамилии? Гражданами каких государств являются? Не говоря уже о том, по чьему заданию действуют. Австрийский канцлер скажет: «Помилуйте, почему вы считаете, что это австрийцы?» Американский, английский и французский Верховные комиссары поднимут меня на смех. Они заявят, что знать ничего не знают…


…Американское посольство давало прием, на который были приглашены члены советской правительственной делегации, торгпред, консул и некоторые сотрудники посольства. Такие приемы устраивали все бывшие союзники, это являлось частью дипломатического ритуала. На приемах завязывались знакомства, велись осторожные разговоры, вокруг да около… Прощупывались позиции по различным политическим вопросам.

Просторный трехэтажный дом стоял в центре парка. К подъезду одна за другой подкатывали автомашины.

Когда Нечаевы вошли в вестибюль, большинство дипломатов уже съехалось и из банкетного зала на втором этаже доносился разноголосый гомон. Американский посол и его супруга встречали гостей у входа в зал.

Нечаеву по делам службы приходилось часто встречаться с работниками союзнических посольств, и он сейчас то и дело раскланивался. Возле длинных столов, на которых были расставлены вина и закуски, толпились гости.

— Господин Нечаев, как я рад! — навстречу торопился Дилл. Он держал под руку миловидную женщину и, подойдя к Нечаевым, представил:

— Познакомьтесь, моя жена.

Затем, повернувшись к столу, сказал:

— Разрешите мне, на правах хозяина, предложить по бокалу вина? — Дилл подвел всех к столу. — Что будут пить дамы? — Он посмотрел на жену советского консула, но, не будучи уверен, что она понимает по-английски, бросил взгляд на Нечаева, как бы прося о помощи.

— Что-нибудь из сухих вин, — ответила жена Нечаева.

— О! Мадам знает английский язык! — от его тона Нечаева смутилась и покраснела.

Когда рюмки были налиты, Дилл сказал:

— За наш совместный успех, господин Нечаев! — и поднял рюмку.

— Поддерживаю ваш тост, мистер Дилл. За то, чтобы наши отношения остались такими же хорошими, как были во время войны!

Они выпили. Жены повели свой разговор. Дипломаты заговорили о политике.

— Переговоры проходят успешно. Как это приятно, господин Нечаев…

— Да. Мы все этому рады. И другие вопросы следует решать так же. От этого все люди только выиграют.

— О! Вы не знаете американцев, господин Нечаев! Мы всегда готовы идти навстречу, если встречаем понимание с другой стороны.

— Я читал много книг об Америке, и мне нравится ваш народ. Я восторгался героями Джека Лондона, Марка Твена, с удовольствием читал Теодора Драйзера… К сожалению, я имел возможность убедиться и в других качествах некоторых ваших служащих… Нельзя делать людей предметом торга…

Последние слова, по-видимому, задели Дилла, и он слегка покраснел. Но тут же нашелся:

— Случай с госпожой Синельниковой — недоразумение. Давайте об этом забудем… Вы не были в Штатах?

— К сожалению, не приходилось.

— Приезжайте. Только тогда вы убедитесь в нашей искренности, по-настоящему поймете наш образ жизни. Вам нравятся наши фильмы?

— То, что мне удалось посмотреть, сделано оригинально. Я от души смеялся, когда смотрел «Тетушку Чарлей»… А что вам понравилось из наших картин?

— …Как это?.. «Сорок первый»… Я правильно запомнил? Это интересно. Такая борьба, трагедия… Но, вы знаете, как бы вам сказать, лучше объяснить… Вы на меня не обижайтесь… В ваших фильмах мало экспрессии.

— За что я люблю американцев, так это за прямоту суждений, — рассмеялся Нечаев. — Зато в ваших постановках слишком много экспрессии. У нас другой стиль. Мы полагаем, что события должны развиваться последовательно, глубоко и без спешки.

— Вы — настоящий дипломат, господин Нечаев, — в свою очередь рассмеялся Дилл.

— Извините, господин Дилл, — Нечаев отвернулся и подошел к столу, чтобы поставить пустую рюмку. В этот момент он увидел, что на него кто-то пристально смотрит. Может быть, он и повернулся оттого, что почувствовал на себе этот тяжелый взгляд. Но неизвестный тут же скрылся в толпе.


…Забродин решил осмотреть дом, который посещает человек, вызвавший подозрения у фрау Кюглер.

Четырехэтажное здание из красного кирпича с балкончиками выходило фасадом в переулок. Напротив, через дорогу, тянулся металлический забор советского посольства. За забором плотной стеной стояли деревья, которые загораживали окна от любопытных глаз. Проходя мимо забора, Забродин прикидывал: «Если человек за кем-то наблюдает, то из кирпичного дома ничего не видно… Да и за те несколько минут, что неизвестный находится в квартире, ничего не увидишь… Что же он может там делать? И все же ходит он туда неспроста!»

Возвратившись в «Империал», Забродин пригласил к себе Лунцова и рассказал ему о сообщении фрау Кюглер.

— Может быть, я подежурю несколько дней в квартире фрау Кюглер? — предложил Лунцов.

— Хорошая идея. Только дежурить давайте вдвоем!

Забродин попросил фрау Кюглер на несколько дней уступить им свою квартиру, а самой пожить в «Гранд-отеле».

— Пожалуйста, господин Забродин, — любезно согласилась она. — Вот мои ключи. А если будут спрашивать соседи, скажите, что я пустила вас временно пожить, так как свободных номеров в «Гранд-отеле» сейчас нет.

Поздно вечером Забродин и Лунцов отправились в квартиру фрау Кюглер. В комнатах было темно, но на улице еще можно было различить силуэты прохожих. Забродин смотрел на ночное небо. То тут, то там вспыхивали разноцветные рекламы. Сквозь рассеянный свет проступали силуэты высоких шпилей. Где-то вдали светились башни удивительно красивой Карлс Кирхе…

— Красиво. А? — тихо произнес он, когда рядом с ним у открытой двери сел Лунцов. — Десятки раз проходил мимо, а такого не видел! Много красивых вещей на свете мы просто не замечаем! Все дела, дела… Только время от времени бросим беглый взгляд вокруг и… помчались дальше. — Забродин рассмеялся. — И вот что главное: мы об этом не жалеем! Не успеваем…

— Все верно, Владимир Дмитриевич. Но я подумал о другом: сидят в чужой квартире два советских офицера. Караулят!.. Кого? Ведь в этом заключается какая-то большая неустроенность нашего мира…

— Но из-за этой, как вы назвали, неустроенности я оставил Московский университет, учиться в котором страстно мечтал, и вот уже многие годы ношу военную форму… А сколько таких в армии…

Забродин проснулся в четыре часа утра и разбудил Лунцова. Было уже светло, но пасмурно. Где-то вдали послышалось урчание мотора. Затем они увидели, как из боковой улицы вышел мужчина. Высокий, худощавый, одетый в модный костюм темного цвета. Он подошел к дому и скрылся в подъезде. Забродин и Лунцов переглянулись.

— Может быть, задержать? — предложил Лунцов, доставая из кармана пистолет. — Ходит всякая сволочь в нашу зону!

— Чего мы этим достигнем? Он ничего не скажет, и завтра же выпустим!

— Да-а…

— Вы не находите, что по приметам, которые сообщил нам Пронский, он похож на мистера Грегга, — в раздумье сказал Забродин.

— Пожалуй… Но что Греггу здесь делать?

— Это и надо нам узнать…

Вскоре мужчина вышел, держа в руках небольшой сверток. Хлопнула дверца автомашины, заработал мотор, и опять все стихло. Забродин больше не спал, хотя часы показывали около пяти утра. Лунцов прилег, долго ворочался, потом поднялся и сказал:

— Я думаю, что уже можно пойти позавтракать…

— Да. Идемте… Нужно узнать, что происходит в этой квартире.

— Хорошо бы, но как?

— Я попрошу фрау Кюглер. Она порядочная женщина.

Через несколько дней фрау Кюглер рассказала:

— Я воспользовалась запасным ключом фрау Кокрофт, который она мне оставила перед отъездом. Ничего примечательного в ее квартире нет. Все стоит на своих местах. Все прибрано. На стенах портреты слегка запылились… Мое внимание привлек магнитофон. Он стоит в углу комнаты, и почему-то горит зеленая лампочка, хотя катушки не вращаются… Может быть, хозяйка забыла его выключить? Я боюсь, как бы не случился пожар, но выключить не решилась.

— Правильно сделали.

— Но почему же тогда не выключил его этот тип, который ходит к ней на квартиру?!

— Вы меня спрашиваете, фрау Кюглер, как будто я и есть тот тип, — Забродин улыбнулся.

Женщина рассмеялась.

— С вами легко, господин Забродин… Вы умеете пошутить… И еще. Рядом с магнитофоном какой-то ящик с проводами. Вот, пожалуй, и все… По-видимому, от меня мало вам пользы, господин Забродин.

— Спасибо, фрау Кюглер… Время покажет…


…В середине дня Забродин зашел в посольство. Пахло краской. Кое-где на полу виднелись белые пятна от мела, еще не смытые после ремонта.

В вестибюле он встретил Коротова.

— Добрый день, товарищ Коротов. Как дела?

— Здравствуйте, товарищ Забродин. Дела в ажуре.

— Рад за вас… Что это вы такой взмыленный?

— Вот закончу завтра уборку — и в отпуск. Смотрите, завидуйте… Натрем полы, расставим мебель и ту-ту. — Коротов открыл обе половинки входной двери и скомандовал стоящим у входа грузчикам: — Осторожнее, господа! Форзихт!

— Что это?

— Кабинетный гарнитур для посла. И посмотрели бы вы какой! Господин Ривенс помог выбрать. А ковры и люстра — мечта! — и опять скомандовал: — Будьте осторожны! Это люстра…

Забродин прошелся по зданию посольства, посмотрел из всех окон на загадочный дом. «Нет, из того дома ничего не увидишь».

А в голове почему-то назойливо стало вертеться слово: «Ривенс. Ривенс». Что-то о нем слышал.

И только под вечер, когда он отправился в парк Терезианум, полковник на некоторое время позабыл о Ривенсе.

Солнце уже клонилось к западу, и одна половина небольшого парка, зажатого со всех сторон старинными зданиями, была в тени: за столиками в летнем кафе уже можно было сидеть, не опасаясь ярких лучей. Только на волейбольной площадке было жарко.

Команда аппарата Верховного комиссара, за которую играл Лунцов, терпела поражение от УСИА. Лунцов весь взмок, белая майка прилипла к телу, лицо было красное.

Забродин поддался общему настроению: поражение команды аппарата Верховного комиссара его огорчало, и он при удачном ударе Лунцова по мячу даже захлопал в ладоши. И все же победа досталась УСИА.

Лунцов отправился в душ, а Забродин пошел вдоль небольшой тенистой аллеи.

Полковник издали увидел Викентьева. Он стоял возле пестрого газона и любовался цветами. Невысокого роста, полнеющий мужчина, одетый в темный вечерний костюм, держался спокойно и с чувством собственного достоинства. Викентьев не был знаком с Забродиным и поэтому не обращал на него внимания.

Около семи вечера к Викентьеву подошел Лунцов, поздоровался и, кивнув Забродину, вместе с Викентьевым пошел в сторону кафе.

Когда Забродин подошел к ним, они пили пиво.

— Познакомьтесь. Мой начальник, — представил Лунцов.

— Очень приятно, — Викентьев привстал и пожал протянутую руку. — Вот я рассказываю Юрию Борисовичу, что сегодня заметил за собой слежку, — возбужденно сказал Викентьев.

— Вам-то бояться нечего, — пошутил Забродин, — у вас такой мощный покровитель!

— Я господину Пронскому еще ничего не говорил. И не знаю, следует ли говорить?

— А почему же нет? Скажите непременно. Ваши разговоры с ним скорее всего подслушиваются, и это пойдет вам на пользу…

Викентьев не знал, что Пронский является нашим разведчиком, и принимал его за американского агента. Забродин считал, что так лучше для дела.

Хотя Викентьев и старался держаться спокойно, но от Забродина не ускользнула его настороженность. Полковник понимал, что и любой другой на месте Викентьева испытывал бы то же чувство беспокойства: «А вдруг случится неприятность? Могут схватить! Что тогда?»

Чтобы его успокоить, Забродин сказал:

— Вы не волнуйтесь, с вами ничего не случится. Вы нужны американской разведке здесь как работник советского учреждения… Передайте Пронскому информацию, которую вам вручил Юрий Борисович. А когда возвратитесь, зайдите ко мне в гостиницу. Ведь вы часто там бываете у своих друзей?

— Хорошо.


…— Нужно подвести итоги! — сказал Роклэнд, поворачивая в руках вверх и вниз авторучку, отчего нарисованная на ней обнаженная женщина сбрасывала и надевала платье. — Затем мы должны принять решение. В каком состоянии «Операция освещение», майор Грегг?

— Все на мази. Должна вступить в действие сегодня-завтра.

— Прекрасно! Время взломов сейфов, убийств и краж шифров прошло. Наши инженеры дали нам тонкую технику. Поздравляю, Грегг!

— С Викентьевым тоже все в порядке. Вчера он передал нам первую информацию…

— А как дела с «Мэтром»?

— Немного посложнее. Элизе никак не может зацепиться за него. Но я не теряю надежды…

— Нужно быть энергичнее, Грегг!

— Это не от меня зависит, шеф…

— Мы не можем надолго затягивать.

— Элизе старается, я это знаю. Я наобещал ей целые горы… Но Нечаев к ней совершенно равнодушен.

— У вас есть другая?

— Есть несколько, но никто не знает русского языка или хотя бы английского…

— А что у вас нового, капитан Дилл?

— Я встречался с ним на приеме, шеф. Вы это видели. Вы бы знали, как он мечтает поехать в США!

— Ну, ну, Дилл, не завирайтесь!

— Об инциденте в лагере с Синельниковой и ее сыном он не сообщил своему Верховному. Иначе последовал бы протест.

— Это уже кое-что!

— И еще, шеф. Фрау Диблер взяла письмо.

— Вы мне уже показывали. Там ничего особенного нет.

— Новое, шеф. Это документ! Я еще не успел доложить, только вчера получил. Взяла из саквояжа.

— Письмо с вами?

— Вот оно, — Дилл достал из кармана конверт и передал Роклэнду. Американец надел очки, вынул из конверта исписанный лист бумаги и повертел его в руках.

— О чем здесь, Дилл?

— Нечаев пишет другу в Россию. Восторгается Веной, хорошо отзывается о приеме в. американском посольстве…

— Пожалуй, это подойдет, — Роклэнд искоса посмотрел на Дилла. — Мы можем туда кое-что добавить тем же почерком.


…Началась подготовка к свертыванию работы оккупационных учреждений, к массовому отъезду советских граждан на Родину. Обычно оживленный Терезианум стал пустеть.

У многих австрийцев появилось двойственное чувство: они радовались окончанию оккупации, предстоящему выводу иностранных войск с их территории. Но рабочие многочисленных заводов, железных дорог, трамвайщики, привыкшие жить под охраной советских законов, боялись перемены обстановки. Советское командование не позволяло спекулянтам взвинчивать цены. В русских магазинах продукты и товары были дешевле, чем у частников. И в большинстве своем в советской зоне австрийцы жили вполне прилично. Перемена режима могла привести к росту цен, и признаки этого были уже налицо: на рынке, в мелких магазинчиках продукты стали дорожать. И все же впереди были независимость и нейтралитет!

В теплое майское воскресенье, когда молодые и старые венцы на автомашинах, мотороллерах, велосипедах и просто пешком, кто как мог, потянулись за город, Забродин работал в своем кабинете. Неожиданно к нему зашел Лунцов.

— Супруги Величко снова заметили за собой слежку, — сказал он торопливо. — Мне сейчас позвонил Федор Величко.

— Где они?

— На Ринге. Недалеко от кинотеатра «Гартенбаум».

— Все идет по плану?

— Да…

С Ринга супруги Величко повернули, как с ними было обусловлено, на радиальную улицу, где обычно бывает мало пешеходов. И сразу увидели, как по другой стороне, немного поотстав, шли двое: один в зеленой шляпе-тирольке, по-видимому, австриец, другой — в берете. Сомнений быть не могло!

Пройдя несколько кварталов и останавливаясь у витрин, Величко свернули в парк Терезианум. Сопровождавшие их люди не решились заходить туда, где много русских, прошли по улице дальше. Остановились на перекрестке в нерешительности, очевидно, обсуждая, как поступить. Затем вошли в расположенное по соседству с Терезианумом небольшое кафе.

— Владимир Дмитриевич, они вошли в кафе, — услышал Забродин голос Лунцова в телефонной трубке.

Он тут же позвонил в военную комендатуру, попросил срочно вызвать австрийских полицейских. На этот раз австрийские власти сработали четко, и машина с четырьмя полицейскими в тот же миг была у входа в Терезианум.

— Вон в том кафе, — показывал Лунцов, — находятся два уголовных типа, которые следили за советскими гражданами. Помогите их задержать.

Вместе с полицейскими Лунцов вошел в кафе. Неизвестные не сопротивлялись, и их доставили в советскую комендатуру. Австрийцем занялся Лунцов. Второй оказался русским эмигрантом. Допрашивать его приехал Забродин.

— Я обещаю не делать вам плохого, если сейчас расскажете правду. Составим протокол и вас отпустим, — настаивал Забродин.

Вначале эмигрант держался вызывающе.

— А если не скажу? — Он уселся на стул, демонстративно закинув ногу на ногу.

— Арестуем и будем судить… — Забродин говорил спокойно и твердо. Почувствовав, что это не просто угроза, эмигрант согласился:

— Хорошо. Пишите. Агафонов Серафим Сергеевич, без гражданства. Приехал из Западной Германии… — заметив, что разговор записывается на магнитофонную пленку, задержанный запнулся.

— Продолжайте, продолжайте, — потребовал Забродин. — Зачем приехали в Австрию?

— На работу.

— На какую работу?

— У коммерсанта, мистера Грегга. — Агафонов тяжело вздохнул. — Ну, вот, я и сказал все…

— Нет, не все. На работу в американской разведке? Говорите более точно.

— Да.

— Вот так и нужно говорить. Теперь все. Какие выполняли задания?

— Следил за лицами, которых указывал Грегг…

Аналогичные показания дал австриец. Когда все было закончено, сфотографировали их документы, а задержанных отпустили. На следующий день Иртенев посетил американского Верховного комиссара.

— Посмотрели бы вы на его лицо, когда я положил перед ним доказательства, — смеясь, рассказывал Иртенев Богданову и Забродину вечером, когда все они собрались в кабинете у Верховного. — Вначале американец принял меня холодно-вежливо. Я рассказал ему, что советские граждане, работающие в Вене, недовольны тем, что американская разведка нарушает их нормальную жизнь. Просил принять меры к прекращению слежки. Он улыбнулся. В его глазах промелькнула насмешка — он был уверен в себе… Все так же невозмутимо американский генерал ответил, что я ошибаюсь… Он готов выяснить и принять меры, но… не привык иметь дело с призраками.

— Ваши люди, по-видимому, мнительны, — сказал он с сарказмом. — Им что-нибудь показалось! Во всяком случае, американская администрация никакого отношения к этому не имеет, — и дал понять, что разговор окончен.

Вот тут-то я и выложил перед ним на стол магнитофонную ленту и конверт с фотографиями.

— Прикажите немедленно прослушать! — потребовал я. — В противном случае другие экземпляры будут переданы прессе.

Все так же величественно генерал передал документы, своему адъютанту. Немедленно явился переводчик с магнитофоном. И видели бы вы!.. — Иртенев не мог сдержать улыбки. — Это было забавно. Лицо генерала приняло багровый оттенок. Затем пропал налет учтивости, забыв все формальности, он ответил, что примет меры. — Смех Иртенева долго перекатывался по просторному кабинету. — Ну, и отделали же вы его! Задаст он кое-кому жару!

Закурив, Иртенев сказал:

— Все это — цветочки, товарищи чекисты! Самые ответственные дела только начинаются. Завтра в Вену приедет советская правительственная делегация. Вы об этом, вероятно, знаете. Вам работы прибавится. Ну, не мне вас этому учить, вы сами знаете. Я хотел бы только напомнить… Кстати, вы видели мой новый кабинет в посольстве?

— Красиво отделан и хорошо обставлен! Ничего не скажешь! — ответил Богданов.

— Молодец Коротов. Потрудился. Я разрешил ему сегодня уехать в отпуск.


…Наступил теплый весенний вечер. Городской шум утих, и сквозь открытое окно откуда-то издалека доносились звуки духового оркестра.

Богданов включил настольную лампу и углубился в чтение служебных бумаг. Теперь, когда деловая жизнь в городе замерла, можно было спокойно обдумать все, что произошло за сутки, увязать друг с другом хаотичные на первый взгляд события.

Неожиданно дверь кабинета отворилась, и Забродин прямо с порога произнес:

— Нужно спешить! Совещание у посла началось?

— Что случилось?

— Люстра, Илья Васильевич, понимаете, люстра! По дороге все объясню. Нужно немедленно ехать туда.

— Но у посла идет совещание. Объясните толком…

— Некогда. У вас машина здесь? Расскажу по дороге… Случилась неприятность!

Богданов собрал в охапку бумаги, разложенные на столе, сунул их в сейф и тогда только спросил:

— Вам нужна моя помощь?

— Да. Только вы можете вызвать посла с совещания…

Они бегом спустились по лестнице и вскочили в машину, стоявшую у подъезда.

— В посольство. Быстро! — приказал Богданов шоферу и повернулся к Забродину. Тот вытер вспотевшее лицо, откинулся на спинку сиденья и сказал:

— В люстре, по-видимому, вмонтированы микрофоны.

— В какой люстре?

— В кабинете посла.

— Откуда вы взяли?

Ответить Забродин не успел, машина остановилась у посольских ворот.

Советские дипломаты сидели за длинным столом, ожидая начала совещания. Сегодня должны были обсуждаться уступки, на которые может пойти Советское правительство.

Переговоры об условиях австрийского мирного договора развивались успешно. Уже была назначена дата подписания договора — 15 мая. И чем больше приближалась эта дата, тем сильнее возрастало напряжение в работе. Советские дипломаты, добиваясь постоянного нейтралитета Австрии, разгадывали и отклоняли многочисленные попытки «союзников» протащить в текст договора такие формулировки, которые давали бы им возможность втянуть эту страну в политические и экономические блоки. Шла борьба за будущее Австрии.

В дипломатических и торгово-экономических переговорах, если они равноправные и развиваются нормально, обязательно имеют место уступки с той и с другой стороны. Если одна делегация не захочет идти на уступки, то переговоры зайдут в тупик.

Со вчерашнего вечера советские дипломаты перешли к обсуждению уступок, на которые они могут пойти в ответ на встречные шаги других делегаций. Намечались главные задачи для переговоров следующего дня, наша тактическая линия.

Еще сегодня днем они заседали в «Империале». Там было тесно и неудобно. Теперь же кабинет посла был готов. И вот первое заседание.

Богданов открыл дверь в кабинет, когда Иртенев уже начал совещание.

— Извините, Александр Андреевич, — громко сказал Богданов входя. Иртенев обернулся к нему. — Можно вас на минутку?

— Вы же видите, что я занят! — голос посла прозвучал резко.

— Прошу прощения, у меня срочное дело.

— Что такое?

— Я хотел бы вам кое-что сказать, — Богданов стоял в дверях, давая тем самым понять, что разговор должен носить конфиденциальный характер.

— Извините! — Иртенев закрыл папку и вышел из кабинета. В коридоре явно недовольным тоном спросил: — Что у вас произошло?

— Понимаете, Александр Андреевич, — вступил в разговор Забродин, — все разговоры в вашем кабинете слушают американцы!

— Откуда вам это известно?

— В люстру вмонтированы микрофоны. Если вы позволите, я расскажу вам подробности завтра. А сейчас было бы лучше провести совещание в другом кабинете.

— Так давайте выключим люстру?

— С двумя плафонами вам будет темно. Да и не хотелось бы, чтобы американцы знали, что их секрет раскрыт…

— Ну, хорошо…

Иртенев возвратился в кабинет. Возникший было шум постепенно стих. Забродин и Богданов услышали, как Иртенев сказал:

— К сожалению, я не захватил кое-какие документы. Начинать без них совещание не имеет смысла. Я просил бы всех перейти в кабинет советника Парвина, чтобы все документы были под руками. Нет возражений, товарищи?

Вслед за этим задвигались стулья и кабинет быстро опустел.

В девять часов утра в кабинет к Забродину вошел военный.

— Инженер-майор Торгуев, — представился он.

— Очень рад с вами познакомиться, — ответил Забродин и сразу же перешел к делу: — Мы подозреваем, что американской разведке удалось вмонтировать в люстру, которая висит в кабинете посла, микрофоны. Вам понятно, что это значит?

— Да, конечно. Но как они смогли это сделать? Ведь посторонних в посольство не пускают?

— Я вам потом расскажу. Сначала давайте проверим, так ли это.

— Задача ясна! Я готов…

— Сейчас мы проедем в посольство. В кабинете посла — ни одного слова!

— Это само собой…

— Люстру, пожалуйста, не включайте.

— Все понятно. Я сделаю как надо…

Торгуев быстро стал проверять проводку с помощью каких-то приборов. Чувствовалось, что он мастер своего дела.

Забродин с нетерпением ждал результата.

Отсоединив проводку, Торгуев осторожно снял люстру и вынес ее в коридор. Перочинным ножом соскоблил краску на толстом ободе.

— Вот смотрите, — проговорил он тихо, — отверстие. Такое маленькое, что в него не пролезет иголка. А рядом пайка, это не фабричная. Тонкая работа! Здесь может быть то, что вы ищете!

Нагретым паяльником Торгуев снял олово, разогнул шов и что-то осторожно вытянул пинцетом.

— Вот микрофон! — Торгуев показал Забродину висящий на проводах маленький черный прямоугольник, напоминающий фишку от домино, с отверстием посредине. — Отсоединить?

— Нет. Оставьте пока на месте.

Заперев кабинет, Забродин и Торгуев возвратились в «Империал». Забродин, не задерживаясь, прошел к Верховному.

Иртенев пригласил к себе Богданова и Гриценко. Теперь Забродин чувствовал себя куда более уверенно.

— Как вы узнали? — спросил Иртенев Забродина, когда все собрались.

— Секрет фирмы! — улыбнулся Забродин. — Я, конечно, шучу. Вы помните, я говорил вам, что американцы узнали что-то важное?

— Да.

— В доме напротив посольства мы обнаружили магнитофон. Коротов назвал мне в числе вещей, купленных для кабинета посла, люстру и сказал, что покупал ее у Ривенса. Какая взаимосвязь между этими разрозненными событиями? На первый взгляд — ничего общего… Но, если вдуматься и сопоставить с некоторыми другими фактами, то получится уже кое-что. Вот проследите за ходом моих рассуждений.

Я вспомнил, что на Ривенса у нас были некоторые данные. Проверив, мы убедились, что он связан с американцами, с неким мистером Греггом. Теперь уже «люстра», «магазин», «тайна», Грегг, Ривенс не давали мне покоя, все время вертелись в голове. Еще раньше от Пронского мы узнали, что американцы готовят какую-то «Операцию освещение»…

Никакой операции, по крайней мере сейчас, по отношению к своим западным союзникам американцы проводить не станут. Значит, готовится что-то против нас.

Я старался представить, к чему может относиться слово «освещение». Мне подумалось, что в нем таится ключ к разгадке. Продумал десятки вариантов. Иногда казалось, что мои усилия напрасны и ничего за этим не кроется… И все же я перебирал слово за словом. И неожиданно выплыло: «Операция освещение — люстра!» Все сразу стало на свои места…

— А магнитофон? Зачем магнитофон?

— Магнитофон все записывает. Теперь уже все просто: микрофоны маломощные, передатчик действует на короткое расстояние, поэтому и потребовалась квартира вблизи посольства. В этой квартире был установлен магнитофон, на который записывалось все, что говорилось в кабинете посла.

Некоторое время все сидели молча. Затем Иртенев сказал:

— Насколько я помню, новую люстру включили в моем кабинете два дня тому назад… Нужно разобраться, о чем я говорил вчера, до совещания, и принять меры. Ну, этим я займусь сам. Что вы намерены делать дальше?

— Попытаемся извлечь кое-какую пользу. Прошу вас оставить все как есть! — попросил Богданов.

— Делайте как знаете. Вы разбираетесь в этих вопросах лучше, чем я.


…В старинном дворце Бельведер состоялось торжественное подписание Австрийского мирного договора. Отныне народ Австрии освободился от бремени оккупации. СССР, США, Англия и Франция обязались охранять нейтралитет этой страны от всевозможных посягательств. Через несколько лет западные государства начнут снова плести нити, с помощью которых они хотели бы втянуть Австрию в свои союзы, начиная от торговых объединений, кончая военными блоками. Но сейчас все были довольны достигнутым.

Наступило время пышных приемов и парадных церемоний. Не было мира только между разведками. До окончательного вывода войск продолжали существовать зоны…

Однажды дверь кабинета Лунцова резким движением открыл директор металлургического завода Петр Федорович Радов и, подойдя к столу, положил перед Лунцовым конверт.

— Вот, полюбуйтесь! Сегодня получил по почте!

Лунцов вынул из конверта свернутый пополам лист бумаги, развернул и прочитал текст, напечатанный на машинке по-русски. Крупным шрифтом сверху стояло: «Пропуск». Затем указывалось, что это письмо является пропуском в американскую зону. Американская администрация хорошо знает директора завода Петра Федоровича Радова, ценит его способности и предлагает перейти на службу к американцам. Внизу указывался маршрут, по которому Радов может пройти беспрепятственно в западный район.

— Вот до чего дошли! Ведь это же хамство! Я старый член партии. Почему так бесцеремонно позорят мое имя? Меня выучила Родина и сделала человеком.

— Вам незачем волноваться, — успокоил его Лунцов. — Мало ли что придумает американская разведка! Это совершенно не затрагивает вашу репутацию…

Вскоре с такими же пропусками пришли к Гриценко три инженера. Гриценко пригласил к себе Забродина.

— Посмотрите, — сказал он, передавая Забродину несколько конвертов. — Оскорбления человеческого достоинства стали приобретать массовый характер.

— Я уже информировал Иртенева. Он хотел поговорить с американским послом, но прямо сказал, что никаких надежд на этот разговор не возлагает. Опять нужны доказательства… А эти письма — неофициальные документы и с юридической точки зрения ничего не стоят.

— Как будем поступать?

— Предупредим наших инженеров, чтобы относились к этому спокойно.Запретить американцам писать, а почте — доставлять эту «писанину» мы не можем…

В тот же день Забродин увиделся с Богдановым.

— Вы знаете, до какой наглости дошла американская разведка? — спросил он Забродина.

— Знаю. Сегодня говорил об этом с Гриценко.

— Это еще не все.

— А что такое?

— Они прислали письмо консулу Нечаеву. Назначают ему встречу в кафе с американским представителем. Так сказать, неофициальную…


…В девять часов вечера Нечаев вышел из дому.

Кафе «Зеленый грот», куда он должен был прийти в половине десятого, размещалось в американской зоне, В назначенное время Нечаев вошел в кафе. Пологая лестница, покрытая мягким ковром, вела куда-то вниз, в загадочный полумрак, откуда доносилась негромкая музыка. Перед ним был большой зал, напоминающий трюм корабля. Матовый свет проникал через иллюминаторы, вделанные в стены. Вместо столов стояли большие отполированные бочки, а стульями служили пни от деревьев. Кое-где возле бочек светились торшеры с яркими цветными колпачками. Воздух был чист и ароматен.

— Господин Нечаев, мы очень рады, — навстречу торопливо шел Дилл.

— О! Господин Дилл? Никак не ожидал вас здесь встретить! Я очень рад! Но почему вы назначили мне встречу в кафе?

— Видите ли, господин Нечаев, я — человек официальный. Меня попросили вас встретить и познакомить с одним господином. Но не я организатор. С вами хочет поговорить высокопоставленный чиновник. Если вы не возражаете, я вас провожу.

Нечаев ощутил на себе тяжелый взгляд и повернулся в ту сторону, куда направился Дилл. Он сразу вспомнил взгляд, который перехватил во время приема в американском посольстве… Да, это были те же глаза. И к этому человеку вел Нечаева Дилл. Что ему нужно?

Это был пожилой солидный американец. Он попыхивал сигаретой.

— Очень рад познакомиться лично. Много о вас слышал и видел вас на дипломатических приемах, но не имел пока возможности разговаривать, — произнес незнакомец по-английски и встал из-за стола.

— С кем имею честь? — Нечаев был насторожен. Это было неожиданно.

— Роклэнд. Работаю в американском посольстве, — он сел и жестом пригласил Нечаева последовать его примеру.

Дилл, видимо, закончив свою миссию, ушел.

— Что вы будете пить? — спросил Роклэнд, когда Нечаев сел.

— Сухое вино. Если есть, рейнское.

Где-то в стороне играла скрипка: печальные венгерские напевы.

— Господин Нечаев, мы знаем, что вы любите Запад, — сказал Роклэнд, наливая вино, и замолчал, по-видимому, ожидая подтверждения своим словам.

Нечаев поднял рюмку и долго рассматривал вино, на свет. Наконец он произнес:

— Ну и что?

— Мы хотим сделать вам деловое предложение. Давайте сначала выпьем.

— За что?

— За дружбу.

— Всегда рад выпить за дружбу. — Нечаев поставил рюмку на стол и с любопытством стал рассматривать публику.

— Господин Нечаев, насколько мне известно, вы любите хорошо одеваться.

— Вы не ошиблись, господин Роклэнд…

— Скоро вы поедете домой. Что вы там будете иметь? — теперь вопрос был поставлен в лоб.

Роклэнд снова закурил. Предложил сигарету Нечаеву. Над столом потянулся сизый дымок.

— Оставайтесь у нас. Поедете в Америку. Мы обеспечим вам хорошую жизнь!

Нечаев молча курил.

Роклэнд его не торопил. Пусть подумает. «Хорошо, что Нечаев не поднялся и не ушел сразу, — подумал он. — Значит, зацепило».

— Зачем я вам нужен?

Деловая постановка вопроса понравилась Роклэнду.

— Это мы обсудим потом. Если вы согласитесь, то мы сумеем договориться.

— Ваше предложение для меня неожиданно. Я должен подумать…

Они снова выпили. Старый венгр-скрипач подошел к Нечаеву и заиграл чардаш. Музыка металась, билась о стены, звала куда-то вдаль. Венгр был на чужбине, хотя родина была рядом. И он тосковал.

— Какие вы можете дать гарантии, что не выбросите меня на улицу? — спросил Нечаев, когда скрипка умолкла.

— Какие вы хотите?

— Официальное письмо.

— От Государственного департамента?

— Да.

— Хорошо.


…С мокрых листьев платанов скатывались дождевые капли. Они падали на подоконник, растекались по полу. Образовалась целая лужа. Генерал позвал секретаршу и сказал:

— Прикажите, пожалуйста, вытереть!

Генерал поморщился. Вероятно, от плохой погоды состояние у него было кислое.

— Есть, сэр! — но вместо того, чтобы выйти, женщина подошла к столу и положила тонкую папку. — Мне только что передали для вас шифровку, сэр.

— Спасибо.

— Уборщицу я сейчас пришлю.

Генерал пробежал глазами телеграмму. Вялость исчезла. Он поднял трубку телефонного аппарата:

— Это я, сэр. Телеграмма от Роклэнда. Просит гарантий. От вашего ведомства. Да, Госдепартамента. Сенсация! Консул выступает в печати против своего правительства! Ха, ха, ха… На весь мир… Благодарю, сэр!

«Парашютные стропы» на шее генерала то ли от напряжения, то ли от испытываемого им удовольствия слегка покраснели. Когда в кабинет вошла уборщица, генерал бодро расхаживал и напевал веселую мелодию.


…Несколько дней спустя Забродин встретился с Богдановым у входа в «Империал».

— Так, решено окончательно — в кафе на Ринге. Рядом с кинотеатром «Гартенбаум», — сказал Богданов и заторопился к себе.

В половине одиннадцатого Забродин пришел в кафе. В венских кафе почти нет часа «пик». Вечером — немного больше, днем — немного меньше, но посетители заходят все время. Пьют кофе, читают газеты, журналы, проводят деловые встречи.

На этот раз в кафе «Гартенбаум» было более людно, чем обычно в это время.

Забродин увидел двух советских дипломатов. Они пили фруктовую воду и о чем-то беседовали. Забродин сел за свободный столик, взял утренние газеты и, просматривая их, наблюдал за входом в кафе.

Вот вошел Нечаев. Прошелся взглядом по столикам. Вероятно, того, кто ему был нужен, еще не было. Не замечая своих, Нечаев прошел к окошку и сел за пустой столик. Взял иллюстрированный журнал и начал листать. Подошел официант. Нечаев сделал заказ.

Не успел официант отойти, как в кафе вошел плотный мужчина, окинул взглядом зал и направился к Нечаеву.

Мистер Роклэнд нервничал. Он редко бывал в этих местах. Хотя и «нейтральная зона», но здесь рядом — советский сектор. Да и игра крупная. Или грудь в крестах, или голова в кустах, — как говорят русские.

Поздоровавшись с Нечаевым, Роклэнд сел на стул и подозвал официанта:

— Бутылку мозельского! Живо!

— Есть!..

— Ну, как, мистер Нечаев? — американец придвинулся к столу.

— Все зависит от вас, мистер Роклэнд, — Нечаеву было не по себе. Но он не спешил.

— Я принес то, что вы хотели.

— Гарантии?

— Да.

— Кто подписал?

— Как вы просили — Госдепартамент!

— Я могу посмотреть?

— Ну, разумеется…

Роклэнд достал из внутреннего кармана конверт и через стол передал Нечаеву. Нечаев раскрыл конверт, достал лист бумаги.

Роклэнд вытер платком вспотевший лоб и, не отрывая глаз, смотрел на Нечаева.

Дочитав до конца, Нечаев сказал:

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо. Это как раз то, что мне нужно… — Он сложил бумагу пополам, вложил ее в конверт и стал укладывать конверт во внутренний карман своего пиджака.

— Это вы верните, пожалуйста, мне.

— Хорошо, мистер Роклэнд, хорошо! — Нечаев словно бы не расслышал Роклэнда, который с растущим беспокойством наблюдал за его действиями.

Затем не спеша поднялся со стула и вдруг, размахнувшись, наотмашь ударил американца по лицу.

— Вот это мой ответ!

Это было невероятно! Звук пощечины и слова Нечаева, сказанные так громко, что их могли слышать все, кто был в кафе, ошеломили посетителей, словно удар гонга. Все повернулись в их сторону.

Роклэнд вскочил. Он был разъярен. Лицо покраснело, глаза налились кровью. Он был готов убить Нечаева и, вероятно, сделал бы это… Но его схватили за руки… В ту же секунду в зал вошел союзнический патруль и несколько австрийских журналистов. Это был день, когда во главе четырехстороннего патруля стоял советский офицер…


…Вечерние венские газеты кричали:

«Советский консул Нечаев дает пощечину американцу Роклэнду!», «Крупнейший провал американской разведки!» «Письмо Государственного департамента в руках у Советов!»

Более мелким шрифтом стояло:

«Американская разведка пыталась склонить к измене Родине консула Нечаева. Нечаев потребовал гарантий. Роклэнд обещал их доставить. В кафе „Гартенбаум“ Роклэнд передал Нечаеву „гарантии“ — письмо из Государственного департамента США. Это прямое доказательство политического разбоя и шантажа! В письме гарантируется советскому консулу политическое убежище в США, если он согласится стать предателем!»

Спустя несколько дней, когда газетная шумиха несколько поутихла, Роклэнда вызвал к себе американский посол.

— Господин генерал, — сказал он сухо, — вас вызывает Вашингтон. Когда вы намерены выехать?

— Завтра…


…Военная власть четырех держав закончилась красивым парадом на площади дворца Хофбург. Представители воинских соединений под звуки своих национальных гимнов проходили круг почета и отдавали воинскую честь друг другу. Каждая рота шла своим церемониальным маршем: четко отбивали шаг советские солдаты, чуть пританцовывали французы, прямо вперед выбрасывали ногу англичане и американцы.

А через несколько дней усилилось движение поездов на восток и на запад. Они увозили служащих многочисленных учреждений и предприятий, выросших за годы оккупации. Покидали Австрию и воинские части.

В конце июля Забродин встретился с Пронским.

— Собирайтесь домой, Николай Александрович!

— Когда?

— Поедете через две недели.

— Я готов. Мне собирать нечего.

— На следующей неделе вы организуете встречу Викентьева с Греггом и можете ехать.

— Прекрасно. Куда я должен явиться?

— Вы придете сюда, на эту квартиру, и мы отправим вас на Родину.

— Спасибо.

За много лет работы в разведке Пронский привык не задавать лишних вопросов. Он спрашивал только в тех случаях, когда ему было неясно, как он должен выполнить задание, или когда хотел что-то уточнить. Так и сейчас, он не спросил: что будет с Викентьевым, к чему приведет его встреча с опытным американским разведчиком? Пронский только уточнил, где и когда он должен их познакомить.

Через две недели Забродин усадил Пронского на самолет и вручил ему необходимые документы. Прощаясь с ним на аэродроме, Забродин обнял его и проговорил:

— До встречи в Москве!

— Нет, в Новочеркасске! — Пронский радостно улыбался.

— И в Москве, и в Новочеркасске!

Забродин долго махал вслед взлетевшему самолету.


…В один из знойных летних дней Богданов в сопровождении переводчика вошел в кафе. Викентьев сидел спиной к двери. Напротив его — Грегг. Греггу хорошо было видно, кто входит в кафе, но он, по-видимому, так увлекся разговором, что не заметил новых посетителей. А может быть, он их не знал.

— Разрешите присесть? — обратился Богданов к Греггу по-русски, а переводчик тут же перевел.

Грегг встал из-за стола. Он был удивлен такой бесцеремонностью и хотел было решительно отказать, но поднялся Викентьев и представил:

— Мой шеф. Прошу познакомиться.


…К началу сентября почти вся советская колония выехала из Австрии. Остались только постоянные работники посольства и торгпредства, да несколько человек, не успевших еще передать дела. Забродину уже нечего было делать в Вене, и генерал Шестов разрешил ему возвратиться в Москву. На вокзале Забродина провожал Богданов, который должен был завершить дела.

Прогуливаясь по платформе в ожидании отправления поезда, Богданов сообщил Забродину, что от Грегга получены интересные сведения.

Поезд тронулся. Забродин и Богданов крепко пожали друг другу руки. Забродин вскочил на подножку.

— Желаю удачи! — крикнул он, — До свидания!

Ф. Шахмагонов, Е. Зотов ИНДЕКС БЕЗ ИНДЕКСА

1

Мы заканчивали большое дело, над которым группа следователей работала почти полгода. Сложное, тяжелое дело группы валютчиков. Валютчики — это особая порода преступников. Даже под тяжестью неопровержимых улик они до последней минуты пытаются скрывать свои доходы, торгуются за каждый рубль, чтобы уменьшить суммы незаконных сделок. Мы сидели с моим помощником Снетковым над обвинительным заключением. Раздался телефонный звонок. Меня пригласил к себе начальник управления.

Вызов ничего необычного не предвещал, и я не торопился, несколько раз останавливался перемолвиться с сотрудниками. А в приемной тревога. Меня уже хотели разыскивать. Что за нетерпение?

Я вошел в кабинет. На длинном столе для совещаний разложена карта Энской области. Начальник управления Юрий Александрович стоял, склонившись над картой, и следил за красной чертой, которую прочерчивал, сверяясь по кальке, один из сотрудников.

Прямая линия просекала зеленоватые разводы, обозначающие леса, перечеркивала линию реки и, обходя населенные пункты, нацеливалась на областной город.

Юрий Александрович оторвался от карты, мы поздоровались. Он торопился. Указывая на красную черту, пояснил, что это линия нефтепровода к нефтеперегонному заводу.

На красную линию лег красный кружок.

Юрий Александрович остро отточенным карандашом еще раз обвел его.

— Здесь! — воскликнул он. — Здесь полыхает пожар… Горит лес, горит деревня…

Он посмотрел на меня.

— Никита Алексеевич, надо ехать. И ехать немедленно. Вы должны будете возглавить оперативно-следственную группу. К вам подключатся работники областного управления.

Я сказал, что к отъезду готов, но выразил удивление столь пристальному вниманию к пожару с нашей стороны.

Юрий Александрович протянул мне папку.

— Читайте, а я сделаю кое-какие распоряжения к отъезду. Надо лететь самолетом. Время не терпит…

На первый взгляд картина пожара представлялась очень простой. В нефтепроводе произошел прорыв, нефть выбилась из-под земли, натекла в деревню, вспыхнул пожар. Он бушевал с ночи и, как свидетельствовали оперативные сводки, еще не утих. В папке — всего лишь несколько страниц. Кроме сводки, сообщение от наших коллег из. Германской Демократической Республики, В нем говорилось, что несколько месяцев назад был задержан на территории ГДР некто Эрвин Эккель, в прошлом гестаповец, а ныне агент одной из разведывательных служб ФРГ. На допросе он показал, что два года назад им был завербован советский инженер Чарустин Василий Михайлович, приезжавший в ФРГ в составе группы инженеров-нефтяников принимать трубы для строящегося в СССР нефтепровода. Чарустин приезжал несколько раз, за ним было установлено наблюдение. Сообщались некоторые подробности вербовки. В частности, говорилось, что вербовка Чарустина осуществлена с помощью переводчицы Гертруды Ламердинг.

Кто же такой Чарустин? Опытный нефтяник, организатор производства, ныне директор нефтеперегонного завода. Он же и прокладывал этот нефтепровод.

Я спросил у Юрия Александровича, знают ли в областном управлении КГБ об этих показаниях.

— Безусловно! Техническая комиссия из министерства уже на месте. Областная прокуратура возбудила уголовное дело по взрыву. Пожар гасят несколько пожарных команд особого назначения. В борьбу с огнем введены формирования Гражданской обороны…

— Чарустин взят под стражу? — спросил я.

— Для этого пока нет оснований.

Я указал на сообщение из ГДР.

— Одно показание! К тому же оно не перепроверено, Чарустина может взять под стражу областная прокуратура, если вскроется его причастность к случившемуся. Наш материал при этом не должен фигурировать. Группа, которую вы возглавите, должна будет заняться тщательной перепроверкой показаний Эккеля. Но это позже, а сейчас собирайтесь. Через несколько часов вы должны быть на месте пожара.

Вызов к начальнику управления состоялся в четвертом часу дня. Август. Давно нет дождей. В городе душно и жарко. Там, где вспыхнул пожар, это я знал из газет, шла полным ходом уборка урожая и тоже стояла сушь. Можно представить, как разгулялся огонь.

…Уже в темноте самолет приближался к месту катастрофы. Вот он качнул крылом, сделал разворот, и я наконец увидел отблеск далекого пламени.

В небо рвался огненный протуберанец. Летчик сделал несколько кругов вблизи пожара. Люди на земле казались игрушечными.

Несколько роторных экскаваторов двигались по кругу, окапывая место пожара глубоким рвом.

В проходы между рвами вступали одна за другой пожарные машины. С одного края наступление велось более успешно, здесь пытались прорваться к центру огня.

На полевом аэродроме нас встретили товарищи из областного управления. Километра за два до линии огня машина остановилась. Пахло гарью и нефтью. Удушающий дым оседал на землю. С каждым шагом ко рву жар нарастал. Мы остановились возле рва, огонь уже обжигал лицо.

Подошел начальник областного управления КГБ полковник Марченко. Мне доводилось с ним встречаться, когда он работал в центре. Веселый, добродушный южанин, подвижный и энергичный. Он любил работать с шуткой, не теряя присутствия духа даже в труднейших положениях. Когда ему предложили выехать в область, он был очень расстроен. Что могло потрясти спокойствие этого края, какие могли возникнуть там трудные задачи у контрразведчика? Но солдат — всегда солдат. Надо было ехать: поехал.

Я напомнил ему слова о излишнем спокойствии на областной работе. Он махнул рукой.

— Беда страшная… Причины? Их может обнаружиться немало: халатность, недосмотр… Просто бесхозяйственность или преднамеренность? В свете показаний Эккеля у нас есть основания и для такого предположения. Я вас представлю председателю технической комиссии. Это ответственный работник министерства, крупный инженер. Он только что приступил к работе. С документацией он уже ознакомился. Высказывает кое-какие соображения…

— Не рановато ли? — спросил я.

— Все торопятся узнать, в чем причина бедствия…

Пожар вспыхнул сутки назад. Огонь охватил сразу огромную площадь и пополз по стерне в разные стороны. Перекинулся к небольшому перелеску, слизнул его и остановился у реки. В эпицентре пожара оказалась деревенька Сосновка. Туда до сих пор не пробились. Загорелось ночью. Из огненного кольца вырвались лишь несколько человек. Они рассказали, что несколько дней по земле сочилась темная и густая жидкость. Высказывалось предположение, что в лощину стекает нефть из нефтепровода. Никто по этому поводу особой тревоги не проявил. Во всяком случае, спасшиеся не знали, было ли сообщено об этом в город, на завод или в милицию.

Перед самым пожаром из земли проступили уже черные лужицы. Накануне пожара у ларька собрались любители выпить. Шутили, что деревня скоро станет знаменитой — нефть найдут… Пошутили и разошлись.

Огонь возник взрывом и сразу во многих местах. Он несся от лужицы к лужице, перекидываясь с земли на крыши. Много было в деревне соломенных крыш. Пылала деревня, горела дорога, огонь катился с возвышения, где пролегал нефтепровод.

Из этих рассказов пожарники сделали свой вывод, конечно, предварительный и предположительный.

Под землей прорвало нефтепровод. Почва в этих местах песчаная. Нефть незаметно сочилась, скапливаясь в песке. Под землей она нашла протоки и спустилась вниз, в лощину — здесь выбилась из земли, пропитав почву. На жаре начались испарения, в лощине произошло скопление газов. Сначала вспыхнул газ. Отсюда и взрыв. Затем загорелась нефть, просочившаяся в верхние слои почвы.

Предполагалось, что прорыв в нефтепроводе был незначительным, ибо ни нефтеперегонная станция, ни завод не сигнализировали об утечке нефти.

Меня познакомили с председателем технической комиссии Николаем Николаевичем Баландиным. Высокий человек лет сорока семи — пятидесяти. Тонкие черты волевого лица. Кудряв, черноволос. Крайне возбужден, курит короткими затяжками. Словно оправдываясь, пояснил, что не курил два года, а на пожаре не удержался, вновь закурил…

Всех волновало: что с деревней, что с людьми в огненном кольце? Из-за опасений причинить еще большие беды им не применяли направленный взрыв, который сбил бы огонь. За рвом, у леса сосредоточился батальон войск Гражданской обороны. Вслед за взрывами готовы были устремиться танки, были бы пущены в ход химические средства борьбы с огнем. Несколько пожарных рукавов тянулось от реки. До нее было не менее полутора километров, на перекачке стояли мощные компрессоры. Вплотную за водяной стеной шли солдаты и пожарники.

Что делается в деревне? Никто не решался произнести роковое слово, признать, что в деревне уже некого спасать. Осталась надежда то ли на чудо, то ли на смелость людскую…

А до деревни было еще с полкилометра огня…

Надо было принимать решение. Специалисты высказались за применение взрывных средств. Начальник штаба Гражданской обороны области и начальник управления пожарной команды согласились с ними. Последнее слово оставалось за Проскуровым, первым секретарем обкома партии. Все напряженно ждали, что он скажет. Гудел огонь, перекрывая работу моторов. Проскуров смотрел, как завороженный, на огонь, на людей, прорывавшихся в эпицентр пожара.

— Какое страшное преступление! — процедил сквозь зубы Баландин. — За это надо расстреливать!

Проскуров оглянулся, что-то хотел сказать, но, так ничего не сказав, медленно пошел к машине с полевой рацией, остановился на полпути, негромко, но внятно произнес, как бы отвечая Баландину:

— Преступление… Сейчас эти слова не имеют никакого смысла. Остались или нет в этом огне живые люди? Вот в чем вопрос!

В поле мерно покачивались огни фар. Это вереницей подходили пожарные машины, включались в битву с огнем новые силы.

Клин в огне медленно расширялся. По широким основаниям его двинулись два роторных экскаватора, проделывая глубокие канавы, чтобы закрепить отвоеванное у огня. По экскаваторам хлестали струи воды, охлаждая металл.

Наступил мутный и темный рассвет. Смешались пар и дым, залегли черным туманом в низинах, покрыли слизью деревья, пожухлую от жары траву.

Люди раздвинули пламя, открылись обожженные пустоты. Солдаты вошли в прорыв и достигли обгоревшего фундамента крайнего дома в деревне. Кирпич потрескался, труба завалилась. Дерево выгорело дотла, но земля здесь не горела: она была утоптана ногами и скотиной. Над пепелищем висели чад и мрак.

Солнце красным шаром выкатилось из-за леса.

Проскуров, бледный, позеленевший от бессонной ночи, от духоты и волнения, мерил широкими шагами обочину рва. Поглядывал на часы. Он оказался прав: не надо было спешить со взрывом. В глубоких подвалах спаслись те, кто не успел вырваться из огненного кольца. Пострадавших вывозили в полуобморочном состоянии… Но они были живы… Живы!

2

Технические эксперты приступили к работе.

Много высказывалось версий и предположений. Тем временем экскаваторы начали вскрышные работы над нефтепроводом.

Мы уехали в город, в управление.

Я попросил Марченко как можно скорее раздобыть списки рабочих, служащих и инженерно-технических работников, участвовавших в прокладке нефтепровода в районе Сосновки.

Список начинался с Василия Михайловича Чарустина, он был тогда начальником строительства. Вторым значился главный инженер по прокладке нефтепровода. Против его фамилии пометка: находится в длительной заграничной командировке.

Затем начальник геологической группы Георгий Осипович Осипов. Он был на изыскательских работах в Архангельской области.

С электросварщиком Александром Даниловичем Куражихиным меня познакомили накануне.

Некоторые члены технической комиссии высказывали предположение, что несчастье могло произойти из-за плохого качества сварочных работ. На сварочном шве, видимо, образовался разрыв, в который потекла из нефтепровода нефть.

Александр Данилович Куражихин человек молодой, ему нет и тридцати. Жена его чуть моложе. Я их видел на пожаре. Она плакала, он стоял молча, спрятав руки в карманы.

Сварочный шов наиболее уязвимое место в трубопроводе, поэтому Куражихин возможный виновник бедствия. Мне хотелось узнать, что он за человек. Биографическая справка, переданная работниками областного управления, мало что могла сказать.

Родился он в марте 1942 года. Отца не знал, он не вернулся с фронта. Растила его мать, и по всему было видно, не легко ей давалось это. Колхозница, доярка. Кроме него, у нее еще было трое. Те постарше… Он последненький. Деревенская школа, ФЗО, комсомол, путевка в школу сварщиков высшего разряда и работа… Паспорт сварщика давал ему право на рабочее клеймо. Производственные характеристики отличные. О Саше говорили тепло пожилые, умудренные опытом рабочие-коммунисты, товарищи по его профессии. Верхолаз. Доводилось ему сваривать и очень ответственные узлы в условиях нелегких: на ветру, на морозе, на высоте.

Молодой квалифицированный рабочий, представитель нового поколения рабочего класса. Собирается в институт, но ждет, пока жена кончит пединститут.

Жил он на окраине города в новом жилом квартале, который вырос после пуска нефтеперегонного завода.

Кольцевая дорога вела к хилой рощице, остаткам недавних лесов, по взгорью разбежались домики с садовыми участками, а вот и новый квартал нефтяников. Пятиэтажные панельные дома. Обычная планировка, детские площадки, газоны, здание школы, детские ясли.

Однокомнатная квартира на первом этаже.

Вся семья в сборе. Настроение траурное. В такой обстановке появление нового человека вызывает тревогу.

Наталья Ивановна Куражихина открыла дверь и вопросительно заглянула в лицо. Я представился. Хозяйка отступила в комнату, приглашая пройти. Куражихин встал из-за стола мне навстречу и стоял, опустив глаза. Наталья Ивановна притянула к себе девочку лет четырех.

— Александр Данилович! — сказал я Куражихину. — Страшная беда случилась… Мы все вместе должны разобраться…

— Я готов!

Живые карие глаза, без какого-либо следа настороженности или опаски.

— Сушу сухарики! — добавил он. — Работа такая — на краю пропасти. Металл сшивать надо, а рвется он на швах. Кто виноват? Сварщик…

Самая пора задать вопрос.

— Может быть, металл на трубах некачественный? Трубы из ФРГ?

Куражихин покачал головой.

— Да. Из ФРГ. Отличный металл. К тому же каждый сантиметр мы проверяли… Я грешу на сварные швы, хотя варил на совесть. А вот почему они распустились, что там могло получиться под землей? Не знаю. Бродячие токи, может быть? Ума не приложу!

Ответ Куражихина мне понравился.

— Вы хотите меня допрашивать? — спросил он коротко.

— Нет! Я хочу услышать рассказ о том, как работа шла.

— Работа шла неторопливо и ритмично. Пожаловаться не на что…

— Кто сварку проверял?

— У меня паспорт… Мою сварку не проверяют. Я отвечаю целиком!

Вопросы мои, собственно говоря, иссякли.

Присмотрелся я к обстановке в комнате. О заработке его я имел справку. Хороший был у него заработок. Не ленился…

Обставлена квартира удобно и разумно, ничего лишнего. Самодельные книжные стеллажи, много книг. И не было заметно на вещах той зализанной, залакированной показухи, которая обличала, выдавала и выдает с первого взгляда запрятавшегося за вещью мещанина.

Уже уходя, я спросил его:

— Чарустин интересовался, как ведутся сварочные работы?

— Без него ни одна труба не уложена… Василий Михайлович человек аккуратный, вникал во все мелочи. А что, директора завода тоже потянут к ответу?

— А почему же директор должен быть избавлен от ответственности?

Куражихин вздохнул.

— Он каждый метр трассы проверил, на все составлена полная документация. Хороший и деловой он человек.

— В каждом расследовании есть две стороны. Одна сторона — это найти виновного, а другая — установить, что виновного нет!

«Если Чарустин действительно вникал в каждую мелочь, если сварщик работал добросовестно, если все было на должном техническом уровне, то в чем же причина случившегося?» — думал я по дороге в гостиницу.

Три дня работала техническая комиссия. Затем в прокуратуру было представлено заключение, подписанное Баландиным и членами комиссии.

Мы получили копию.

Мне первому предстояло прочитать этот документ. Не без волнения вскрыл я пакет. Куражихин получил полную реабилитацию. Разрыв трубы произошел не на сварочном шве. Баландин, специалист по нефтепроводам, утверждал, что металл на трубах был недоброкачественным и это привело к катастрофе.

К заключению были приложены документы проектного характера, документы геологических изысканий по трассе.

Показание Эккеля и разрыв трубы… Совместилось!

Марченко вопросительно взглянул на меня. Я понял его вопрос. Это был скорее не вопрос, а предложение действовать. Мы могли забрать дело в прокуратуре и начать следствие по своей линии.

Могли и имели на это право…

Настал ли час воспользоваться этим правом? Очень уж все легко и просто совмещалось, очень легко и просто напрашивалось решение. Что-то меня беспокоило в этой простоте. К заключению приложены фотографии разрыва трубы. Это неопровержимый документ. Однако химический анализ металла не дал никаких заметных отклонений от нормы. Откуда же вывод, что разрыв трубы произошел из-за недоброкачественности металла? Из факта, из непреложного факта. Труба разорвана. Но разорвана на странно образовавшемся изгибе. Откуда изгиб в трубе?

На этот вопрос ответа не было. Пришлось нам с Марченко еще раз выехать на место происшествия.

3

На пожарище смотреть было страшно. Вот гребень, оставшийся после прокладки нефтепровода, вот и «место происшествия», то есть вскрытый ров с нефтепроводом, в том месте, где произошел прорыв.

Глубокий зияющий провал. В стороне техника, подтянутая для ремонтных работ. Мы остановились на краю провала. Черная обгоревшая земля, оплавленная труба.

От бульдозера двинулся к нам человек.

— Еще одна комиссия? — спросил он не без иронии.

— Комиссия… — ответил Марченко.

— Осокин! — представился бульдозерист. — В дырку лазили?

— В какую дырку? — удивился Марченко.

— Под трубами — пропасть… Пещера выгорела. Вот страсть-то. Мой бульдозер чуть не провалился туда… Нефть размыла песок и горела. Подземное озеро или пропасть… Туда на веревках только спускаться.

Мы присмотрелись к зияющему провалу. Черная пасть не очень широкой воронки, в глубине ничего не видно.

— С шахтеркой надо спускаться… — пояснял Осокин. — Загадка природы.

Загадок в расследовании не должно оставаться. Нужно исследовать подземный провал. Но спуститься без приспособлений туда действительно было невозможно. Марченко связался по радиотелефону со штабом Гражданской обороны и вызвал взвод солдат.

От города путь немалый, надо было ждать часа два. решили проехать к берегу речки. День стоял жаркий, можно было искупаться, обговорить все в тишине.

Тальница — неширокая быстрая речушка со светлой ключевой водой бежит по отмытому добела мелкому, рассыпчатому, как сахар, песку. Возьмешь в руки, течет между пальцами.

В светлой воде с берега можно было подсмотреть, как гуляют, распластав плавники, крупные стайки плотвы и голавлей.

Шофер достал из багажника термос с крепким и горячим чаем. Мимо шли по берегу два рыбака. У молодого на плече мокрый бредень, у старика — мешок с рыбой.

Остановились… У них рыба, у нас городская закуска. Шофер достал ведро, запылал костер, и потянуло из ведерка запахом ушицы.

Разговор, конечно, зашел сразу же о пожаре.

Старик оказался местным жителем из села, соседствовавшего с Сосновкой. Работает конюхом в колхозе. В час, когда начался пожар, стерег лошадей в ночном, в лесу за Талицей.

— Рвануло, как бомбой, — рассказывал он. — Думал, бомбежка началась. Лошади захрапели, разбежались, коли не были бы стреножены. А потом зарево. Казалось, солнце взошло. В лесу я стоял. Выбежал на берег — смотрю, Сосновка горит, и огонь дальше мчится, прямо к речке. Вода остановила. Страсть, какой никогда не видывал.

— А в дырку-то ты заглядывал? — спросил его вдруг шофер.

— В дырку-то… — ответил старик. — Нас туда не подпускают. Воинская охрана стоит… А чего в нее заглядывать? Она сквозь до самой Талицы пробита.

— Как это до Талицы? — удивился Марченко.

— Ты не гляди, что речушка воробью по колено, а галке по скакалку. Она хитрая…

— В чем же ее хитрость?

— Что ни год, то норовит русло поменять. Ишь, как равнину изгрызла. А все от подземных ключей… Они под землей бегут и всю воду в Талицу сливают. Тут песочек одно заглядение, а наступишь, совсем можно сгинуть. Зыбун-песок…

— Это как же сгинуть-то?

— Скотины страсть погибло. На мокреть ступишь, сразу под землю утянет, хуже чем в трясине. Его весь снизу размыло. Песок плавает…

— Как же это дырка на Талицу вышла? Что за дырка? А?

— Под трубой — труба… Сколько рыбы пропало… Вода текла черная перед самым пожаром…

Я поднял глаза на Марченко. Он смотрел на старика.

— О подземных речках не слыхивали? — спросил старик. — В стародавние времена здесь, неподалеку монастырь стоял. От монастыря нынче ничего не осталось. Фундамент песком затянуло… Богатый фундамент. Мы иной раз оттуда кирпич поковыриваем. Ковырять трудно. На известке клали с яичным белком. Глубоко в землю уходит тот фундамент. Там говорят, имели монахи подземные ходы, от татар спасались, к родникам за водой под землей ходили…

Я поднялся на пригорок.

Как это раньше я не пригляделся к местности? С дороги, да на первый взгляд, словно бы обычная долина, обычной среднерусской речушки. Перелески, кустарники. В приспущенном словно бы геологическим сбросом распадке бежит речка. Каменистые прожилины на откосах оврагов. Листва на деревьях густо-зеленая, гораздо темнее, чем за распадком. Обильный подземными водами край…

Прибыл взвод солдат. Мы пригласили с собой старика.

В комбинезоне и в кислородной маске спустился в провал боец. За ним потянулись телефонный провод и трос. Трос пустили по лебедке. Сначала солдат спускался по склону шагом, затем трос натянулся. По телефону поступило сообщение, что в глубину уходит отвесный провал. Начали спускать солдата на тросе. Медленно крутилось колесико лебедки. Метра на четыре распустился трос. Остановка. Солдат докладывает по телефону: «Грунт под ногами влажный. Песок с черной глиной. Беру на пробу».

Трос начал опять раскручиваться. Поступило сообщение: «Наткнулся на крупные камни. Сочится вода».

— Вам не по возрасту, Никита Алексеевич, — сказал Марченко, — но я спущусь.

Он исчез в зияющем провале. За ним спустился офицер с кинокамерой и оборудованием для освещения.

Снизу последовало еще одно сообщение: «Ведем киносъемку подземной ниши».

Старик сидел на корточках над рвом и курил самокрутку. Он с торжеством поглядывал на меня, подмигивал.

— Тут поискать, — говорил он, — еще и не то найдешь! Тут ить и золотишко могло остаться от монахов…

— Поискать придется, — обнадежил я старика. — Глядишь и клад найдем!

— Здесь, — подхватил старик, — как мне дед говорил, а деду его дед, а тому деду еще дед, самый ход татарский пролегал… Они лесов опасались, шли по рекам. Как пошли трактора распахивать землю, то по первости всякие железяки находили в земле. Серпик, ржой изведенный, саблю татарскую. Наконечник от стрелы или же от копья…

Знал бы старик, какой клад мы здесь ищем!

Вечером в управлении смотрели фильм. Объектив киноаппарата выхватил очертания большого подземного обвала и нишу, выложенную из крупных камней. Что же это такое?

Рассказ о подземных ходах из монастыря очень походил на легенды, которые всегда бродят возле старинных строений. Историей монастыря я поручил поинтересоваться. В этих делах незаменим был Снетков. Я позвонил ему в Москву и попросил наведаться в Ленинскую библиотеку и найти все, что написано о монастыре Сосновская Пустынь…

А к нам, между тем явился по собственной инициативе товарищ Баландин. Мне об этом позвонил утром Марченко.

— Просится на прием председатель технической комиссии. Я заказал пропуск… Вы будете присутствовать при нашем разговоре?

Уклоняться от встречи с председателем технической комиссии я не видел оснований. К тому же меня заинтересовало, что побудило Баландина прийти. О специфике нашего интереса к этому делу он ничего не знал.

Там, на пожаре, его горячечное возбуждение я приписал и огню, и виду бедствия, и общему волнению. Но и здесь, в кабинете, он словно был в горячке. Его худое лицо потемнело. Он мял в руках сигарету и курил короткими затяжками.

Мы с Марченко молчали. Он ожидал, видимо, вопросов, но, не дождавшись, торопливо начал:

— Я узнал, что ваше ведомство тоже проявило интерес к пожару… Я не ошибся?

— Все мы вместе должны разобраться в случившемся. Нас это не могло не взволновать… — ответил Марченко.

— А не диверсия ли это? — спросил он вдруг.

— В своем заключении вы такого вывода не сделали… — остановил его Марченко.

— Мы сделали один и самый важный вывод. Металл на трубах был некондиционным. Нам подсунули в ФРГ некачественный металл…

— Все зависит оттого, в каком месте трубы был изгиб, — сказал Марченко.

Баландин поднял протестующе руку.

— Это не предмет спора! Я знакомился с документацией на поставки труб. Вы с ней знакомы?

— Нет! — ответил Марченко.

— А вы, Никита Алексеевич? Я сам перед отъездом из Москвы отправлял копию документации в Комитет государственной безопасности и писал по этому поводу справку.

— За вашей подписью справки я не читал, — ответил я.

— Справка шла не за моей подписью. О приобретении этих труб в ФРГ шли переговоры. В нашу делегацию на переговорах входил Чарустин. Он вел переговоры о приобретении этих труб, был техническим экспертом при их отгрузке, он их укладывал в землю… Совпадение несколько необычное для нашей практики…

— Что означает это совпадение? — спросил я Баландина.

— Я просто обращаю ваше внимание на него.

— В справке, которую вы составляли, но подписывал ее за вас другой, на это совпадение указывалось. Но для каких-либо выводов такое совпадение еще не дает оснований.

— Зато, насколько я понимаю, это дает основание для вашего активного вмешательства. Вы, наверное, знаете, что у нас в министерстве после этой поездки Чарустина сложилось мнение, что его нельзя направлять в загранкомандировки.

— Интересно. А почему у вас сложилось такое мнение?

— А вам ничего об этом не известно?

— Об этом мнении нам ничего не известно. Чарустин, по-моему, больше не выезжал…

— Не выезжал… Вопрос о его новой командировке рассматривался в министерстве, и его кандидатура была отклонена.

— Почему же?

— Его поведение в ФРГ показалось нашим товарищам… — Баландин замолк, подыскивая подходящее слово, — поведение его в ФРГ мы считали недостойным!

Я пристально смотрел на Баландина. Все, что он говорил, конечно, заслуживало внимания, но что-то мешало мне с сочувствием принимать его слова. Мешала его целеустремленность, заданность, что ли.

— Товарищи докладывали в парткоме, что Чарустин вел себя недисциплинированно, часто отрывался от делегации, что-то там у него было с переводчицей. Или роман, или что-то на это похожее…

— Эти рассказы ваших товарищей как-то зафиксированы?.. — спросил я.

— Нет! Нужды не было. Можно попросить их изложить письменно… Потребовать, наконец…

— Зачем же требовать? В таких вещах насилие излишне…

— Не излишне! Вы были на пожаре? Вы понимаете, что произошло?

— Несчастье произошло…

— И произошло по вине одного человека! Бог спас хорошего парня, сварщика. Обломись труба на сварном шве — засудили бы невиновного.

— Чарустина вы уже считаете виновным?

— Безусловно!

— В чем, на ваш взгляд, он виноват?

— Прежде всего в халатности, в недосмотре, в катастрофе! А жизни людские, кто за это ответит!

— Все это так. В прокуратуре возбуждено уголовное дело.

— На мой взгляд, вы можете глубже заглянуть, чем прокуратура, — продолжал Баландин. — Я знаю Чарустина не первый год. Он никогда не вызывал у меня ни доверия, ни симпатии! Это нечестный и жестокий человек.

Я остановил Баландина жестом руки.

— Николай Николаевич! Вы лицо в данном случае официальное. Каждая ваша оценка должна опираться на факты. Вы сказали, что Чарустин нечестен, далее вы назвали его жестоким. Какими фактами вы могли бы подтвердить свои выводы?

— Мы задали ему вопрос на комиссии, считает ли он себя виновным в случившемся. Он ответил, что не может никак усмотреть своей вины. Это же жестоко! Сколько жизней по его недосмотру… Хотя бы и недосмотру!

— Почему хотя бы?

— Редко, но случается. Вам, наверное, лучше нас известны некоторые эпизоды… Случалось, что нашим инженерам и закупщикам подкидывали негодное оборудование. Недосмотр? Иногда бывал недосмотр, а иногда прямой сговор с фирмой.

— Какое это имеет отношение к Чарустину?

— Почему он принял некондиционные трубы? Я хотел бы получить от вас ответ на этот вопрос.

— Вы нам подсказываете направление для расследования? Так вас нужно понимать?

— Так и понимать!

— Вы сказали, что давно знаете Чарустина. Скажите, почему у вас сложилось о нем неблагоприятное мнение, почему он у вас не вызывает доверия?

— Это тонкие, почти неуловимые вещи. Вам, конечно, нужны факты…

— Нам приходится иметь дело и с неуловимыми вещами…

Баландин пожал плечами, как бы показывая, что вынужден говорить, что сам он, по своей инициативе, не упомянул бы о таких мелочах.

— Мы учились с ним вместе в аспирантуре. Он сделал кандидатскую диссертацию… Руководитель, уважаемый и любимый нами профессор, крупный ученый сделал ему по диссертации значительные замечания. Нужна была большая доработка. Вызнаете, что он сделал? Обиделся. Снял вопрос о защите диссертации в институте и выехал из Москвы в другой город. Поработал там на одном из заводов и в этом городе защитил без доработки. Сами понимаете, что требования не московские и обстановка облегченная. Пришлось нашему профессору повоевать в Высшей аттестационной комиссии. Но вмешался директор завода, гдеработал Чарустин, звонил министру, и диссертацию протащили. Где, какой великий выбирал путь протоптанней и легче? Использовал связи, кадровый голод на далекой периферии.

— Далекая периферия?

— Сахалин! За одно согласие туда поехать могут кандидатскую степень присвоить…

— Но ведь надо поехать… И не на один год!

— Не на один год. Это верно. Но не один год пришлось бы ему и дорабатывать диссертацию. Вы склонны считать этот поступок красивым?

— Все дело, конечно, в содержании диссертации…

— Вы можете обратиться к фактам. Поднимите диссертацию, отзывы. Все станет на место…

— Посмотрим, Николай Николаевич! Для этого нужна консультация у специалистов.

Баландин продолжал.

— Я знал его семью. У него было двое детей… Он бросил семью. Бывает… Но и в этом поступке он оказался не на высоте! Со стороны в семейные дела, конечно, трудно вникнуть… Но честные, порядочные люди в таких случаях поступают прямо и решительно. Он придумал себе предлог. Работал в то время он в одной из лабораторий в Москве. Интересная работа, значительный институт. Вдруг собрался опять в глубинку… Объявил, что жена отказывается с ним ехать, и подал на развод… Она не отказывалась! Сделал подлость и еще прикинулся благородным! Ну, а этот роман с переводчицей в ФРГ? Как вам это нравится? Проверьте по вашим каналам, что у него там было. Шутка ли, в капиталистической стране и роман с иностранкой. Вот его моральный облик. Роман на Западе требует денег, и не в нашей валюте! Все это очень подозрительно.

4

Следователь прокуратуры вызвал на Допрос Василия Михайловича Чарустина. Допрос велся под стенограмму.

Теперь, когда дело закончено, когда я пишу эти строчки, легко обозримы все детали, все трудности, все повороты. Тогда же перед каждым из нас лежало по чистому листу бумаги и предстояло вычертить ту единственную линию, которая привела бы к истине.

Вот стенограмма допроса:

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Каким образом вы, инженер Чарустин, будучи уполномоченным по приему заказа в ФРГ, проверяли доброкачественность заказа?

ЧАРУСТИН. Завод чужой… Страна чужая… В той обстановке я не имел возможности прибегнуть к техническим средствам. Я следил за выполнением заказа. Бывал на заводе. Знакомился с технологическим процессом. Я не мог проследить за изготовлением всей партии. Партия была большая, да никто мне и не давал такой возможности. Я лично проверил все заводские клейма. Здесь, у нас, каждая труба прошла экспертизу. Экспертиза производилась техническими средствами. На это есть соответствующая документация.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да, документация в порядке… Объясните, пожалуйста, мне такое несколько странное совпадение. Вы принимали трубы на заводе в ФРГ, и вы же руководили укладкой этих труб.

ЧАРУСТИН. Это был не первый нефтепровод, который я строил. Именно как специалист по прокладке нефтепроводов я и выезжал в командировку за границу для закупки труб. Прокладка нефтепроводов — это моя работа, моя специальность…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Однако теперь вы работаете директором завода.

ЧАРУСТИН. И опять же у этих труб, хотите высказать!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы жестокий человек. В вашем положении шутки неуместны. Вы же знаете, к каким трагическим последствиям привела катастрофа?

ЧАРУСТИН. На завод я был направлен решением обкома партии. Редкий завод нашелся бы, чтобы я не был причастен к укладке его нефтепровода.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вам известны политические убеждения владельца завода?

ЧАРУСТИН. Его политические убеждения меня не интересовали. Он капиталист. Хозяин предприятия. Какие у него могут быть при его положении политические убеждения?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Скорее всего враждебные нам…

ЧАРУСТИН. Видимо… Это, однако, не мешает нам торговать с капиталистами…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. И можем при этом наткнуться на неприятности.

ЧАРУСТИН. Наверное… Но вам, как и мне, известно и другое. Крупные промышленные фирмы обычно дорожат маркой своих изделий. Не будешь дорожить — пролетишь в трубу!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да, но у промышленников есть и другой принцип: не обманешь — не продашь!

ЧАРУСТИН. Это, скорее, было присуще русскому купцу, чем нынешнему западному промышленнику. И потом надо очень точно рассчитать, чтобы определить, какая партия труб пойдет к нам, а какая в другие страны, допустим, капиталистические. Я не верю в умышленную продажу нам заведомо бракованных труб. Я много думал над этим.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. И вы ручаетесь? Ручаетесь за качество труб?

ЧАРУСТИН. Ручаюсь ли? В этом случае следует опираться на факты, а не на ручательства.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я такого же мнения, а поэтому предлагаю вам ознакомиться с заключением технической комиссии.

ЧАРУСТИН. Я не согласен с заключением технической комиссии о причине разрыва трубы. Это сложный вопрос. Я считаю, что на него сейчас ответить невозможно. Труба оплавлена высокой температурой в эпицентре пожара. Был взрыв. Мы лишены возможности установить первоначальное состояние металла. Перед укладкой я лично проверял, и не один раз, каждую трубу с помощью приборов, и каждая труба соответствовала техническим требованиям. Все это зафиксировано в документах, из этого надо и исходить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Из ваших слов следует, что вы снимаете с себя всякую ответственность за случившееся?

ЧАРУСТИН. Всякую? Нет! Но заключение комиссии о том, что причиной катастрофы был некачественный металл на трубах, я отвергаю категорически. Оно неосновательно и, я бы даже сказал, технически неграмотно!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что же вы считаете причиной катастрофы?

ЧАРУСТИН. По настоянию председателя технической комиссии Баландина я был отстранен от участия в ней. Я не получил возможности осмотреть место возникновения прорыва, нефтепровода и не имею возможности сейчас дать ответ на этот вопрос.

На этом допрос Чарустина закончился.

Меня в протоколе допроса Чарустина заинтересовала одна фраза следователя: «Вы жестокий человек!» Фраза, которую я услышал от Баландина. Она указывала на то, что у следователя успел побывать Баландин и произвести на него впечатление.

Прокуратура вызвала на допрос свидетеля Осипова. Нужно было время, чтобы он прибыл в Энск.


Я получил ответ от Снеткова на мой запрос: ни в одном из описаний монастырей и церквей, хранящихся в Ленинской библиотеке, он не встретил упоминания монастыря Сосновская Пустынь. Он рекомендовал обратиться в краеведческий музей. Монастырь мог значиться под другим названием.

В музеях всегда можно найти любителя и знатока родного края, увлеченного повествователя о местных событиях. Был такой и в этом музее. Сергей Аполлинарьевич Кокошников, старейший сотрудник музея, экскурсовод, бессменный руководитель всех экспедиций по родному краю. Именно к нему нас сразу направила дирекция музея. Сергей Аполлинарьевич обрадовался нам. Он вел нас по залам и без умолку говорил. Чувствовалось, что он часами может рассказывать о каждом экспонате. Мы спросили о монастыре в Сосновской Пустыне. Тут все и разъяснилось. Сосновская Пустынь впервые упоминается в документах в начале XIX века. Там поселился монашек, старец. Место это и нарекли Сосновская Пустынь. А до этого село называлось Поречьем… Построен монастырь был в XII веке, а в XIII веке Батыевыми полчищами разрушен, сожжен и в землю втоптан. Возродился как монастырь Иоанна Предтечи. На старом фундаменте поставили деревянные стены. Опасность набегов кое-чему научила. В старинных рукописных книгах встречались указания, что монастырь был превращен в степную крепость. Крепость выдерживала осады и не раз горела. В старинных рукописях Кокошников нашел сведения о том, что монахи рыли подземные проходы из монастыря в лесные урочища и к берегу реки. Через эти проходы во время осады монахи и воины покидали монастырь, когда загорались деревянные стены.

Я полистал рукописную книгу XVII века, что-то среднее между историей и инвентарной описью церковного землевладения. В этой книге говорится, что монастырь последний раз был, как сказал мне Кокошников, разрушен татарским набегом уже после Куликовской битвы, когда хан Едигей двигался в поход на Москву.

Итак, легенда о подземных переходах подтвердилась.

Проливала ли она свет на наше дело? Пожалуй, да.

На этот раз мы с Марченко сами решили пригласить Баландина. О подземных ходах техническая комиссия, видимо, ничего не знала. Могли ли они повлиять на провисание нефтепровода? Почему геологическая разведка не предупредила о возможности подземного обвала? Что могло явиться причиной обвала? Течь в нефтепроводе, пожар и взрыв, или могли быть какие-либо другие причины, предшествующие разрыву трубы.

К этому моменту Марченко и его сотрудники побеседовали с руководством колхоза, с трактористами, которые пахали землю возле нефтепровода. И выяснилось, что над нефтепроводом лежала земляная гряда. Она заросла бурьяном. При вспашке гряду не трогали, но через нее неоднократно переезжали трактора. Гряда была довольно высокой. Каждый раз по новому следу не с руки было перекатываться через нее. Поэтому пробили и утоптали дороги. Трактористы нанесли на карту места, где чаще всего переезжали. В весновспашку, при подъеме зяби трактора здесь проходили по нескольку раз в день, да и грузовые машины возили этой же дорогой зерно, проходили по ней и комбайны.

Появилась версия: если под нефтепроводом залегала пустотная полость подземного перехода или подземной речки, то от тракторов возникали вибрация и добавочные давления, пустотная полость могла обрушиться, земля под нефтепроводом рухнула в провал. Труба зависла над пустотой… Повторяющиеся нагрузки давили на трубу, труба прогибалась. Эта версия нуждалась в технической проверке. Нужно было заключение специалистов.

Мы решили посоветоваться с Баландиным как со специалистом. Баландин вошел в кабинет оживленный, быстрый, хотя лицо было усталым и озабоченным.

Марченко раскрыл папку и, не поднимая от нее глаз, сухо спросил:

— Николай Николаевич, вы изучали документы геологической разведки?

Баландин устало откинулся на спинку кресла.

— Всю документацию просмотрел вдоль и поперек. Результаты геологической разведки везде были положительными.

— Скажите, при изучении документов геологической разведки у вас не возникло каких-либо сомнений?

— Никаких!

Марченко поднял взгляд на Баландина.

— Это положение члены технической комиссии так же, как и вы, будут отстаивать!

— Безусловно!

— Вы проводили осмотр образовавшегося провала под нефтепроводом в месте разлома трубы?

— Сам туда спускался… Взрывом вырвало землю и выкинуло на поверхность. Там же все черно. Земля горела; нефть сочилась в песок — образовалось скопление газов. Взрыв там должен был произойти огромной силы.

— Вы совершенно исключаете возможность несколько иного развития событий. А если предположить, что под нефтепроводом, под трубой, на некоторой глубине была пустота? Нечто похожее, скажем, на подземную речку… Что тогда?

Баландин перебил Марченко.

— Должен заметить, подземные родники в этой местности не исключаются. Но подземные речки в песчаном грунте сочатся, фильтруются сквозь песок, не образуя подземных коридоров и пустот. Подземные пустоты и коридоры могут встречаться в каменистых кряжах…

Марченко начертил на листе бумаги две линии нефтепровода, пересек эти линии двумя другими. Протянул лист бумаги Баландину.

— А если бы вот таким образом линия нефтепровода была внизу пересечена подземным ходом, подземной пустотой, подземной речкой. Могло бы это повлиять на разлом трубы?

Баландин посмотрел на чертеж и пожал плечами.

— Нет! Для этого подземный ход должен иметь не менее десяти метров в ширину.

— А если бы подземный ход шел вдоль трассы?

— Он был бы обнаружен геологической разведкой.

— Обязательно обнаружен?

— Обязательно! Подземные воды не могут в песчаном грунте образовать полости. Это исключено!

— Ну, а искусственный подземный ход?

— Кому он здесь мог бы понадобиться? Кто его мог сделать? Зачем?

— Давайте рассмотрим этот вопрос пока чисто теоретически. Предположим, что такой подземный ход под трассой нефтепровода существовал. Могло ли это стать причиной разлома трубы?

— Я не понимаю, для какой цели мы должны решать такого рода теоретическую задачу? Был подземный ход или не был?

— Мог быть…

— Мог и не быть! Любое из этих положений надо доказать!

— Да, это надо доказать, — согласился Марченко. — Предположим все же, что под трассой был подземный проход. Могло это быть причиной разлома трубы?

— При известных обстоятельствах, конечно, могло. При скоплении различных обстоятельств. При давлении на трубы, при размывке грунта подземными талыми водами…

Марченко остановил Баландина.

— Спасибо, вы ответили на наш вопрос. Мы вам ничего предлагать не имеем права. Но я вам посоветовал бы провести дополнительные технические исследования. Надо, чтобы все вопросы, возникающие при расследовании данного дела, получили исчерпывающий ответ.

Баландин встал.

— Я обещаю вам и на эти вопросы дать исчерпывающие ответы.

5

…В послевоенные годы в Германскую Демократическую Республику зачастил гость из ФРГ Эрвин Эккель. Он приезжал к своему престарелому родственнику, проживающему на скромную учительскую пенсию в тихом провинциальном городке. В документах, которые подавались для получения разрешения на въезд в ГДР, он называл себя инженером-экономистом крупной западногерманской торговой фирмы.

Границу он почти всегда пересекал налегке. Небольшой баул из крокодиловой кожи с туалетными принадлежностями, сменой белья и чемодан с подарками родственнику: бутылка редкого вина, какие-нибудь консервные новинки, всякого рода сувениры.

Эрвин Эккель гостил у родственника три-четыре дня, потом уезжал. Следовала та же сдержанная церемония прощания на вокзале.

Общественное лицо Эдгара Эккеля не вызывало никаких сомнений. Он всю жизнь провел в городке. Родился в семье пастора, учился, закончил университет, преподавал древние языки и историю. В тридцать пятом году он имел крупные неприятности. В чем они заключались, никто толком не знал. Он был отстранен сначала от учительской работы, а потом подвергнут превентивному аресту без предъявления обвинений. Он исчез из городка на три года. Вернулся, но ни одной душе не поведал, где пропадал. Уже после войны он сообщил властям Германской Демократической Республики, что в тридцать пятом году без суда и следствия его заточили в концлагерь Эстервеген. Он так же показал, что на его глазах умирал от истязаний в Эстервегене писатель Карл фон Осецкий, лауреат Нобелевской премии… Так же ничего ему не объяснив, его выпустили из лагеря, взяв подписку, что он никогда и нигде не будет рассказывать об Эстервегене и обо всем, что с ним происходило. Ему тогда же разрешили вновь вернуться к учительской работе.


В разное время, в разных административных учреждениях Германской Демократической Республики были обнаружены странные документы. Это были распоряжения, полученные по почте. Распоряжения эти вызывали недоумение: одно противоречило другому, одно исключало другое. В банки приходили указания о выдаче крупных сумм различным предприятиям, без каких-либо заявок. Кое-где успели выполнить эти распоряжения, где-то подвергли их сомнениям, но и только. Предписания шли из правительственных учреждений, оформлены были правильно, стояли на них все положенные подписи.

Распоряжения и предписания приходили в почтовых конвертах, перепечатанными на пишущей машинке. Органы безопасности заинтересовались этими документами. Проверка сразу же показала, что это были весьма искусно сфабрикованные фальшивки. Цель «творчества» не вызвала сомнений: кто-то пытался внести хаос и неразбериху в работу административных учреждений. Надо было искать машинку. И нашли…

Эдгар Эккель обратился в муниципалитет за разрешением подключить свой сад к городскому водопроводу. Заявление его было отпечатано на машинке. Кому-то шрифт машинки показался сходным со шрифтом фальшивок. Заявление было доставлено в органы безопасности. Экспертиза немедленно установила, что фальшивки напечатаны на машинке Эдгара Эккеля. Так попали в орбиту внимания органов безопасности «братья Эккели».

Остальное дело техники…

Прибыл в очередной вояж Эрвин Эккель. Лишь только он пересек границу, последовал сигнал в городок, где жил его родственник. К Эдгару явились сотрудники безопасности. Пока поезд с Эрвином шел от границы, удалось выяснить, как появлялись фальшивки.

Эдгара Эккеля попросили показать пишущую машинку, на которой было отпечатано его заявление. Он спокойно провел контрразведчиков в большую и светлую комнату брата. На столе стояла пишущая машинка. Сверили шрифт — совпадает.

Эдгар сказал, что Эрвин приезжает к нему в свободное время писать мемуары, делать это дома он боится. В углу комнаты стоял сейф. Хозяин объяснил, что брат хранит в нем свою рукопись. Машинкой этой он, Эдгар, никогда не пользовался. Несколько дней тому назад сломалась буква на его машинке, и он решил написать на ней заявление, не усматривая в этом ничего предосудительного.

Пришлось вскрыть сейф. Сразу же начались сюрпризы. Вскрывали сейф специалисты с большими предосторожностями. И не напрасно. Замок был заминирован. Мину обезвредили, рукописи там не обнаружили, зато нашли множество заготовок для фальшивок.

На этот раз Эрвина Эккеля на вокзале встретил не Эдгар, а сотрудники органов безопасности… Был арестован и Эдгар Эккель. Он сразу же начал давать показания.

Да, он имел основания не верить Эрвину Эккелю, но о том, что тот печатал на машинке фальшивки, не знал.

Далее Эдгар показал, что Эрвин на самом деле не состоит с ним в родстве, он присвоил имя его двоюродного брата, погибшего на Восточном фронте. Настоящее имя Эрвина — Курт Ханс Фишер. Познакомились они в концлагере Эстервеген…


В 1933 году Курту Фишеру было девятнадцать лег. Отец его содержал мясную лавчонку на одной из улочек во Франкфурте-на-Майне. Торговля шла трудно, еле-еле удавалось сводить концы с концами. Приказчика не держали. За прилавком с пятнадцати лет стоял Курт. Он же разносил товары по домам богатых заказчиков.

В те годы рынок был завален соблазнительными товарами, горели огни ресторанов и ночных заведений, на голову обывателя обрушивались невиданные дотоле зрелища с острой приправой.

Парнишка из мясной лавчонки жаждал приобщения к общему празднеству, но билет стоил слишком дорого. Для того чтобы иметь, надо было отнять у других, но на пути этой простейшей комбинации стояли законы. А Курт был трусоват для того, чтобы идти на прямой конфликт с законом. Фигура полицейского вызывала у него оторопь. И вдруг — полное освобождение от ответственности перед законом, перед совестью, перед богом, перед людьми.

На площади во Франкфурте-на-Майне перед зданием городской ратуши с трибуны, осененной невиданными дотоле знаменами с черной свастикой, человек произносил речь во всеуслышание, не таясь и не скрываясь, а даже под охраной полицейских. Он призывал уничтожать и истреблять… Кого уничтожать и истреблять, девятнадцатилетний Курт Фишер не очень точно представлял, но призов к разбою звучал, и он принял его.

Это была знаменитая речь Геринга 3 марта 1933 года.

Именно эта речь, как указал Курт Фишер на допросе в органах безопасности ГДР, и была для него толчком к вступлению в легион коричневорубашечников.

Курт Фишер покинул полуподвальчик на тихой улочке, а вскоре дорога привела его в лагерь Эстервеген. Он стал охранником. В Эстервегене он помогал на допросах… По знаку допрашивающих набрасывался на жертву, бил, крушил, «уничтожал и истреблял».

Иногда ему предоставлялась возможность потренироваться и в одиночку. Он вызывал заключенного и добивался от него признаний в любом преступлении, которое сам же и сочинял. Так они встретились с Эдгаром Эккелем.

До этого Эккелю никаких обвинений не предъявляли. Был арестован, доставлен в лагерь без объяснений причин. Учитель, воспитанный на немецкой классике, взирал с удивлением на своего палача.

— Учитель? — спросил Фишер. — Убийство для тебя самое подходящее дело. Рассказывай, как убивал функционера нашей партии? Отвечай: где и когда совершил преступление?

— Я… я не понимаю, о чем вы меня спрашиваете! — ответил Эккель.

Тут же последовал страшный удар дубинкой по лбу, и Эккель свалился на пол…

Словом, в конце допроса он подписался подо всем, что пожелал ему вменить в преступление Фишер.

Фишер частенько стал вызывать на допрос Эккеля, каждый раз придумывая ему новое преступление, пытками добиваясь признания.

Но что-то само собой свершилось в деле Эккеля, и его выпустили.

Фишер, выпуская Эккеля, вынудил его дать обязательство помогать ему, когда бы он этого ни потребовал.

Шли годы. Фишер поднимался по палаческой лестнице, правда, высот особых не достиг и был отправлен в Россию. Опыт его службы в концлагерях приняли во внимание. На фронт он не попал, его направили на формирование карательных отрядов.

Расстрел мирного населения на юге России принес ему известность. Имя Фишера попало в списки Чрезвычайной комиссии по расследованию зверств немецких оккупантов. Советским Военным трибуналом он заочно был приговорен к смертной казни. Приговор опубликовали в газетах. Окольными путями газета попала сначала в руки командования карательным легионом, а затем и в руки Фишера. Приговор этот звучал как признание его «подвигов», придавал ему вес в глазах коллег и начальства. Шло время. Под ударами Красной Армии захватчики откатывались на Запад. Тайком от своих коллег по кровавым делам Фишер чаще и чаще вспоминал о газете со смертным приговором. Война стремительно подкатывалась к границам Германии, Фишер поторопился перебраться в западные районы страны, конец войны застал его в западной зоне оккупации. Он затаился, но ненадолго…

В 1948 году его разыскали. Он получил письмо из конторы Рейнера Хильденбранда. Контора имела на первый взгляд безобидную вывеску, она именовалась «Службой розыска».

Но все дело в том, кого и для каких целей разыскивать. «Служба розыска» открылась якобы для того, чтобы помочь немцам найти своих родственников, близких, друзей… Но за этой гуманной целью скрывалось совсем иное. Рейнер Хильденбранд разыскивал бывших нацистов, эсэсовцев, военных преступников. За его спиной стояли офицеры американской контрразведки Си-Ай-Си.

Фишер получил от Хильденбранда заманчивое предложение работать на новых хозяев. Но для этого ему надо было переменить имя и составить более или менее приемлемую легенду для легализации. Вот тут Фишер и вспомнил об Эдгаре Эккеле. Навели справки через ту же контору по розыску и установили, что Эккель проживает на территории Германской Демократической Республики, работает учителем в школе. Не составило труда установить, что у него был двоюродный брат Эрвин Эккель, которого считали пропавшим без вести…

Эдгар Эккель получил любезное письмо из конторы Хильденбранда с просьбой дать сведения о своем брате. Он ответил на письмо в надежде, что запрос был не случаен и он получит какие-то сведения о погибшем. Он даже надеялся, что брат жив.

Вскоре Эдгара Эккеля пригласили приехать в Западный сектор Берлина. Эдгар поехал и встретился с Фишером.

Эдгару некуда было отступать. Он помнил повадки палачей. Требовалось же немногое: признать Фишера родным братом и изредка принимать у себя в доме…


Из Германской Демократической Республики нам прислали фотографию Курта Ханса Фишера.

Бесцветное, невыразительное лицо, залысина надо лбом. Темные глаза на фотографии глубоко провалились, в них что-то мрачное.

Нас интересовал психологический поединок Курта Фишера с Чарустиным. Чем он мог бы взять Чарустина? Какие доводы он нашел, чтобы склонить на свою сторону?

Запугать? Чем? Я вчитывался в показания Фишера в поисках ответа на эти и многие другие, возникавшие у меня вопросы. Вот выдержка из показаний Фишера:


ФИШЕР. Инженер Чарустин привлек наше внимание. Мне было дано поручение заняться им.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто вам дал такое поручение?

ФИШЕР. Офицер Бундеснахрихтендинст, в сокращении БНД.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Офицер какого подразделения?

ФИШЕР. Я работал в той области, которая контролировалась представительством БНД под кодовым названием «Уран».

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто руководит «Ураном»?

ФИШЕР. Господин Хейнрихс. Его кличка Хафнер, номер 29–72.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Он лично вам давал это поручение?

ФИШЕР. Нет! Личных встреч с Хейнрихсом я не имел. Мне передавались поручения через связного агента Шварца. Настоящее имя его мне не известно. Встречи наши происходили обычно на конспиративной квартире.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сообщите адрес конспиративной квартиры.

ФИШЕР. Бад-Годесберг, Пютцштрассе…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы утверждаете, что некий Шварц дал вам указание присмотреться к советскому инженеру Чарустину. Для какой цели?

ФИШЕР. Я немного знаю русский язык. Я работал в сфере обслуживания советских людей…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что значит сфера обслуживания?

ФИШЕР. Это наше внутреннее обозначение. Это значит, что я выполнял указания БНД в отношении советских людей.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, разведка Федеративной Республики Германии ставит перед своими агентами какие-то задачи относительно советских людей, приезжающих в страну. Что это за задачи?

ФИШЕР. Это целая серия мероприятий… Она носит у нас кодовое название «Индекс». Мы изучаем работников советских представительств, подслушиваем их разговоры, ведем запись телефонных переговоров, стараемся узнать все, что возможно, об их личной жизни, наклонностях, пороках, слабостях. Сюда же входит и изучение советских людей для возможной вербовки.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Почему ваше руководство заинтересовалось Чарустиным?

ФИШЕР. Эти подробности мне не известны. Мне было поручено установить за ним слежку, изучить его на предмет вербовки.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто должен был вербовать Чарустина?

ФИШЕР. Это было поручено мне, и я завербовал его.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Расскажите подробнее…

ФИШЕР. О, эти вещи сразу не делаются. Прежде всего я изучил наше досье на господина Чарустина. В досье указывалось, что он коммунист, инженер, ответственный работник и неженатый человек. Мы решили подыскать ему женщину. Господин Чарустин очень плохо знал немецкий и хорошо — английский. Это облегчало задачу. С русским языком у нас всегда трудности. Мы нашли Гертруду Ламердинг, девушку из благопристойной семьи…

СЛЕДОВАТЕЛЬ…которая согласилась на столь нечистоплотную работу?

ФИШЕР. Раньше на такую работу шли из преданности фюреру и великой Германии. Теперь это стоит денег…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Из какой она семьи?

ФИШЕР. Ламердинг… Боюсь, я здесь запутаюсь… Она не может быть дочерью фон Ламердинга. Она интересная, молодая, незамужняя женщина. Чарустину представили ее как переводчицу. Она начала с ним работать…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы ожидали повторного приезда Чарустина?

ФИШЕР. Он не скрывал, что приедет… В свой первый приезд Чарустин договаривался с фирмой о распределении заказа на трубы. Во второй приезд переговоры продолжались. Начали поступать первые партии труб. Он прожил на этот раз в Западной Германии почти месяц. Гертруда оставалась его переводчицей. Она сопровождала его в поездках по музеям, по городу… В общем, женщины умеют залезать в постель к мужчине, когда это хорошо оплачивается. Инженер Чарустин съездил на родину и вскоре вернулся принимать партию труб. На этот раз мы встретили его во всеоружии. Пропагандировать мы его не собирались. Это обычно очень хлопотно и редко дает результаты. Предложить деньги — слишком рискованно. Мы решили снять на кинопленку его похождения с Гертрудой. Однажды, явившись к нему в номер, я предъявил ему эту кинопленку. Инженер Чарустин стоял перед выбором: или общественный скандал с публикацией в газетах снимков, либо… Он предпочел сотрудничество с нами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какие вы ему поставили задачи?

ФИШЕР. Это уже не по моей части. После вербовки Чарустина я и Гертруда отошли от него.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. С кем вы его связали?

ФИШЕР. И это не по моей части. С кем он был потом связан — мне не известно.


К протоколу допроса Фишера прилагались некоторые документы на бланках со штампами.

Концентрационный лагерь.

Эстервеген, 1 марта 1942 года.

СЕКРЕТНО!

Имперское Министерство юстиции,

Лично г-ну старшему инспектору юстиции

Кину или его заместителю.

Берлин.

Вильгельмштрассе, 65

В феврале месяце 1942 года были казнены 245 человек палачом Фишером.

Оберрегирунгсрат
Подпись
Фигура Курта Ханса Фишера дальнейших исследований не требовала.


Наши друзья прислали и фотографию Гертруды Ламердинг. Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты. Ее портрет был выставлен в витрине фотоателье. Отличная фотография. Молодая женщина чуть склонила голову. Светлые, распущенные по плечам волосы. Влажные большие глаза чуть задумчивы.

На обратной стороне фотографии надпись:

«Настоящим удостоверяю, что на этом снимке есть изображение Гертруды Ламердинг, агента группы „Нейтрон“, входящей в группу „Уран“, возглавляемую Хейнрихсом. Курт Ханс Фишер».

Подпись руки Фишера удостоверялась следователем.

6

По закону чекистской чести и совести, я считал арест Чарустина преждевременным. Мы не утвердились во мнении, что он изменил Родине, согласился сотрудничать с врагом и катастрофа на нефтепроводе — дело его рук.

Если поверить показаниям Фишера, то западногерманская разведка завербовала советского инженера Чарустина, имеющего доступ к промышленным секретам. Вербовка такого агента — большая удача. Он может работать годы, поставляя секретную информацию, ценность которой во много раз превышает эффект от диверсии. Если рассматривать пожар на нефтепроводе как диверсию, то диверсия эта, конечно, не из значительных. Если встать на позиции БНД, то ее руководители в данном случае действовали крайне расточительно. Диверсия или несчастный случай привлекают ко всем лицам, прикасавшимся к строительству нефтепровода, повышенное внимание, что может привести к разоблачению агента.

Диверсия и вербовка. Поначалу это завязывалось в один узелок, теперь, когда мы узнали некоторые подробности о вербовке, этот узелок развязывался и одно с другим не сходилось.

— Что же делать?

Еще раз допросить Фишера? Я высказал руководству свое желание встретиться с Фишером, но особых надежд на эту встречу не возлагал. Не верить его показаниям особых оснований не было. Гертруда — вот кто еще мог бы подтвердить или опровергнуть показания Фишера. Но она живет в ФРГ и ее не допросишь.


Вечером я вышел пройтись по городу. Город незнакомый, но расположение главных улиц я уже знал. Мне было все равно куда идти, но влекло меня к Чарустину, к дому, где он жил.

Стандартный типовой дом нового жилого квартала. Внизу — гастроном. Я зашел в магазин, осмотрел прилавки, вышел. В сквере возле дома присел на скамейку. Посреди сквера детская площадка. Там резвились самые маленькие жители дома. Качались на качелях, возились в ящике с песком. Я смотрел на окна дома. Здесь он живет, здесь его мир, здесь он остается один на один со своей совестью.

Мои товарищи работали, собирая все, что можно было узнать в короткий срок, об этом человеке. Мы не обошли вниманием и подсказки Баландина. В институт, где Чарустин защищал диссертацию, поехал наш сотрудник выяснить все что можно об этой диссертации. Консультировались наши товарищи и со специалистами, пытаясь выяснить, что могло быть основой конфликта между куратором и Чарустиным в московской аспирантуре. Нам надо было понять этого человека. Что могло привести его в объятия Фишера?

Я задумался и не услышал шагов. Раздался знакомый голос.

— Вы ко мне, товарищ Дубровин?

Я оглянулся. Передо мной стоял Чарустин. Высокий, седой человек с усталыми карими глазами. Он осунулся за эти дни, и даже угасла та тревога, которую я приметил у него на пожаре.

Неладно получилось, что он застал меня возле своего дома, я не собирался за ним следить.

— Да вот, выдался свободный вечер…

Чарустин сочувственно улыбнулся.

— И вечер и день, я всегда в вашем распоряжении. Я ждал.

— Вы ждали?

— Ждал! Мне известно, что Баландин настаивает на том, чтобы расследованием занялось ваше учреждение. К тому же у следователя прокуратуры я уловил некий оттенок, подозрительности.

Он сам шел к нам навстречу? Это всегда интересно. Что это? Попытка разведать боем, что нам известно? Обычное в таких случаях нетерпение?

— Вы один? — спросил Чарустин.

Задавая этот вопрос, не высказал ли он опасение, что мы пришли за ним?

— Один.

— Неофициальный допрос?

— Нет, расследование ведет прокуратура. Баландин действительно сделал нам некоторые представления. Но это же объяснимо, Василий Михайлович… Такое несчастье…

— Чем обязан я вашему визиту? — сухо и даже вызывающе сказал он.

Визита не было. Не объяснить же Чарустину, что ноги сами меня привели к его дому, а стало быть, и к этой встрече.

— Считайте нашу встречу случайной! — ответил я Чарустину.

Он грустно усмехнулся.

— Наш город невелик, вы приметны. Поверьте, я не вижу ничего необычного в том, что катастрофой заинтересовалось ваше учреждение. Я рад, что встретил вас… Случайно! Я знаю, что у вас побывал Баландин. Он об этом всех оповещал. Я ждал вызова — вызова нет. Самому идти как будто бы и незачем… А надо бы! Надо! Баландин у вас побывал, в этом есть особенный смысл!

— В чем же вы видите здесь особенный смысл?

— Мне кажется, что Баландин решил меня уничтожить… Мне надо бы с вами объясниться, поскольку вы причастны к расследованию причин катастрофы.

— Технические вопросы, товарищ Чарустин. Технические вопросы…

Чарустин искоса посмотрел на меня и предложил:

— Может быть, вы зайдете ко мне? В технических вопросах я могу быть полезен.

Пришлось принять приглашение.

Квартира на третьем этаже. Две комнаты. Мы прошли в кабинет. Вдоль стен книжные стеллажи. Письменный стол не очень просторный, да их сейчас и не делают массивными. Над книжными полками несколько эстампов. Над письменным столом фотография двух ребятишек: мальчик и девочка.

Я мгновенно все это обежал взглядом и… Я не мог скрыть своего удивления. На столе стояла фотография. Точное повторение фотографии Гертруды, присланной нам органами безопасности ГДР.

Признаюсь, к такому варианту я был не подготовлен.

Вежливый хозяин пропустил меня вперед, поэтому он не видел моего лица в тот момент, когда я заметил на столе фотографию.

Мы сели к столу. Я попросил листок бумаги и высказал предположение о наличии подземного хода под нефтепроводом.

Чарустин внимательно слушал. Какого-либо облегчения я не заметил у него. Он не ухватился, как утопающий, за эту соломинку.

Когда я кончил, он с сомнением покачал головой.

— Легенда о подземных ходах возле монастырей — явление распространенное. Вы утверждаете, что есть документы о подземных ходах именно в этом монастыре. Может быть… Были, вероятно. Но это четырнадцатый век. С тех пор минуло более шестисот лет. Предполагаемый подземный ход лежит в пойме реки. Давайте прикинем, какой слой песка могла нанести за шестьсот лет Талица. Она только на вид скромная речушка… Я ее видел и в дни разлива…

— На откосах видны камни. Можно предполагать, что она бежит по каменистому кряжу…

Чарустин покачал головой.

— Кремниевые прожилки и не более того. Песок. Талица в древности, вероятно, в меловой период, была дном моря. Вообще огромные площади этой области в меловой период были покрыты морем. Отсюда и пески. И не только по руслу Талицы. Со времен татарских нашествий здесь вырубаются леса. В петровские времена отсюда брали дуб и сосну. В прошлом веке разорившиеся помещики продавали лес на выруб. Пески не дремали, они тихо накатывались под ветрами, которым открыло дорогу безлесье.

Чарустин начал что-то подсчитывать на бумажке и вдруг остановился. Внимательно посмотрел на меня, и по бумаге опять побежали цифры. Карандаш сломался от сильного и, пожалуй, нервного нажима.

Он достал из кармана шариковую ручку. На листке выстроились в колонки цифры, пошла, в ход логарифмическая линейка.

Я смотрел на него, пытаясь угадать, всерьез все это или тонко рассчитанная игра?

— Я не хотел бы таких доказательств своей невиновности, — сказал задумчиво Чарустин. — Вам известно, какое обвинение выставляется прокуратурой?

— Мне известен акт технической комиссии… — ответил я уклончиво.

— В прокуратуре ход рассуждений сводится к тому, что я получил трубы некачественного металла… Слово «диверсия» не произнесено, но оно как бы повисло в воздухе. Мне легко было бы ухватиться за эту версию… но! Подземный ход в песчаном грунте поймы не мог сохраниться на протяжении шестисот лет. Это исключено. Что там произошло? Почему получился провал? Выводы технической комиссии относительно причин взрыва придется мне оспаривать.

— А каменная кладка?

— Она о чем-то говорит… Но о чем? Техническая экспертиза не упоминала о каменной кладке. Я буду настаивать на широких вскрышных работах. Может быть, что-то объяснит геолог… Но это все детали. Я отвечаю за эту аварию… Некачественный металл? Это я сразу и категорически отвергаю!

Я указал на листок бумаги.

— Что говорят ваши расчеты?

— Они приблизительны. Нанос песка должен составить за шестьсот лет… Это горы песка! Нефтепровод лежит значительно мельче. Но мы можем идти и от обратного. Мог быть нанос песка, а могло быть и смытие песка. Тогда бы подземный ход открылся и следы его исчезли бы еще в семнадцатом столетии…

— А каменная кладка?

— Она меня и сбивает. Нужны вскрышные работы…

Я встал. Чарустин проводил меня до двери. Визит окончился. Я медленно спускался по лестнице.

Портрет Гертруды? Что должно означать это? Он ее старше лет на двадцать с лишним. Портрет, конечно, дареный. Но это еще не обязывало поставить его на виду, на столе. Не для меня же он поставил его? Для тех, кто часто ходит в дом, для его приятелей это предмет интереса и прямых вопросов. Что он отвечает на такие вопросы? Любовь, разъединенная границами? Портреты переводчиц и просто приятельниц на стол не ставят.

Однако если состоялась вербовка, то никакой речи о чувствах быть уже не может. К тому же вступают в силу иные законы, а по этим законам привлекать внимание к Гертруде он не имеет права.

С Гертрудой связано важнейшее звено вербовки. Их свидания зафиксированы, и не только БНД и Фишером, но и его спутниками по поездке в ФРГ Даже имели место разговоры о странной их близости, о внеслужебных контактах.

Фишер или, скорее, те, кто с ним связан, могли дать совет Чарустину: поставить Портрет Гертруды на стол, афишировать связь с ней ссылкой на чувства. Любовь в общем-то не боится государственных границ. Они могли предполагать чей-то вопрос Чарустину о Гертруде. Фотография, да еще и с дарственной надписью, — готовый ответ на этот вопрос.

Стало быть, появление портрета на столе могло быть тонко рассчитанным ходом. Могло быть…

7

Наконец прибыл в Энск геолог Григорий Осипович Осипов. Поезд пришел вечером. Осипов пришел в гостиницу и снял номер. Весь вечер у него был свободным. Он провел его в ресторане при гостинице. Там в ресторане к нему за столик подсел Баландин.

Утром Осипов явился к следователю прокуратуры.

Вот выдержка из протокола допроса:


СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы ознакомились с заключением технической комиссии о причинах взрыва на нефтепроводе. Что вы по этому поводу могли бы заявить?

ОСИПОВ. Никаких существенных возражений против выводов технической комиссии я высказать не имею оснований. Когда я узнал о несчастье, я сразу подумал, что лопнул сварной шов.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. От вас мы хотели бы услышать: не вызвала ли у вас тревоги местность, по которой прокладывался нефтепровод? Не имелось ли каких-либо данных разведки, вызывающих опасения подземных обвалов, осыпей, оползней, проникновения подпочвенных грунтовых вод в сферу нефтепровода?

ОСИПОВ. Местность трудная. Трудная именно на этом участке нефтепровода. Об этом предупреждала разведка.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Конкретнее… О чем предупреждала разведка?

ОСИПОВ. Прокладывая нефтепровод, строители обычно стараются выпрямить насколько возможно его линию. Но это не всегда возможно. Наша разведка предупреждает обо всех опасностях на пути нефтепровода. Русло реки Талицы мы считали трудным участком. Я написал заключение, что нефтепровод на этом участке проводить нельзя…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кому вы написали заключение? Я его в деле не видел…

ОСИПОВ. Не может этого быть! Я написал заключение, что в пойме Талицы возможны пробои из-за сильных подземных источников, что возможны обвалы в слоях юры, обнаженных смытием грунта талыми водами.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я очень внимательно ознакомился со всей документацией. Этого заключения я не видел.

ОСИПОВ. Я передал заключение начальнику строительства нефтепровода товарищу Чарустину. Он при мне написал на уголке свою резолюцию: «Во внимание не принимать!» Он мне доказывал, что прочность труб нефтепровода гарантирует безопасность. Я потребовал его резолюции. Он при мне, повторяю, написал… Я не отвечаю за прочность нефтепровода, я отвечаю за прочность грунта. Он взял ответственность на себя.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Эта ваша докладная шла под каким-нибудь номером? Результаты разведки нумеровались?

ОСИПОВ. Акты разведки все нумеровались. Но акты носили чисто описательный характер грунтов. Это была докладная, написанная от руки. Она не нумеровалась.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы не могли бы припомнить, какого числа была вами передана докладная?

ОСИПОВ. Это вспомнить невозможно. Она, наверное, могла быть от того же числа, что и акт разведки поймы Талицы.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какого рода опасность вас беспокоила? Могли бы вы нам ее обрисовать?

ОСИПОВ.Талые воды могли устремиться по кремнистым и глиняным слоям в грунте. Они могли размыть подземные протоки, что привело бы к обрушению земли под трубами нефтепровода. Трубы оказались бы без грунтовой подушки и повисли бы в воздухе. Давление грунта, а также всякого рода посторонние толчки с земли могли поломать трубы. Промывы под землей могли оказаться довольно длинными и глубокими. Обо всем этом я указывал в докладной на имя Чарустина…


Следователь предложил Осипову ознакомиться с образовавшимся провалом на месте катастрофы и высказать свое заключение о причинах его. Осипов ознакомился с провалом и дал следователю показания, что именно такого рода промыва подземными водами он и опасался, когда писал докладную.

Мы с Марченко ждали результатов допроса Чарустина по показаниям Осипова. Баландин задерживал ответ на поставленный нами вопрос. На месте прорыва нефтепровода велись большие вскрышные работы.


Из протокола допроса Чарустина:

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вам известен Осипов Григорий Осипович?

ЧАРУСТИН. Известен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Следствие предъявляет вам показания Осипова. Ознакомьтесь с его показаниями.

ЧАРУСТИН. Я ознакомился и крайне удивлен.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Удивление — это область эмоций. Что вы можете сказать но существу показаний?

ЧАРУСТИН. Я заявляю, что Осипов лжет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Осипов, как свидетель, предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний:

ЧАРУСТИН. Он не внял этому предупреждению. Осипов ни словом не обмолвился о непригодности поймы Талицы для прокладки нефтепровода. Не говорил, а тем более не писал. Никакой докладной с его протестом я не читал, не видел и никаких резолюций, стало быть, не накладывал. Если бы я получил такую докладную, если бы геологическая разведка возражала против прокладки нефтепровода в этих местах, мы провели бы дополнительные работы, приняли бы меры против подземных промывов или изменили бы направление прокладки труб. Технически эта задача при современной технике не составляла особого труда и даже не влекла бы за собой особых затрат. Утверждение Осипова ложно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Итак, вы полностью отрицаете факт представления вам докладной Осиповым?

ЧАРУСТИН. Полностью! Осипов лжет!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Может быть, вы забыли? Постарайтесь вспомнить.

ЧАРУСТИН. Я все отлично помню. Не было ни докладной, ни каких-либо заявлений Осипова об опасности для прокладки нефтепровода в пойме Талицы.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Мы вынуждены дать вам очную ставку с Осиповым.


В кабинет следователя пригласили Осипова.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Товарищ Осипов, на допросе вы показали, что предупреждали Чарустина об опасности прокладки нефтепровода в районе поймы реки Талица и что по этому поводу вы писали ему докладную записку. Вы подтверждаете свой показания?

ОСИПОВ. Я по этому поводу уже давал показания и настаиваю на них. Возможность размыва грунта, возможность подземных его промывов вынудили меня подать докладную записку товарищу Чарустину. Докладная была написана от руки в полевых условиях. Чарустин приехал на место геологической разведки. Дело происходило летом на берегу Талицы. Он вышел из машины. Я подал ему докладную…

ЧАРУСТИН. Это ложь от начала до конца!

ОСИПОВ. Вы достали из кармана ручку и начертали резолюцию: «Не принимать во внимание!» Это же было, товарищ Чарустин!

ЧАРУСТИН. Повторяю. Ничего подобного не было. Пусть Осипов назовет свидетелей!

ОСИПОВ. Свидетелей, к сожалению, не было! И вы это прекрасно знаете, товарищ Чарустин.

ЧАРУСТИН. Я не желаю больше слушать эту ложь и расцениваю показания Осипова как оговор.


Мы попросили Баландина провести дополнительные исследования в свете показаний Осипова. Он их провел. В заключении Баландина говорилось, что грунт в пойме реки Талицы содержал в себе опасности для прокладки нефтепровода, что разрыв труб мог произойти и от подземных обвалов и промывов.

Марченко созвал оперативное совещание. Надо было оценить весь материал по расследованию.

Докладывал Марченко. Мне хотелось послушать анализ собранного материала со стороны. Он начал с материалов, присланных нашими друзьями из Германской Демократической Республики. Закончил он вопросом — верить показаниям Фишера или поставить их под сомнение? Фигура Фишера сама по себе не внушала доверия. Поэтому Марченко предложил еще раз перепроверить его показания. Портрет Гертруды у Чарустина он отнес лишь к категории косвенных доказательств. Этот портрет мог свидетельствовать лишь о том, что Чарустин действительно встречался с Гертрудой. Остальное он относил к области предположений.

Виновность Чарустина в катастрофе на нефтепроводе Марченко счел недоказанной. Перед показаниями Осипова остановился. Противоречие редкое, почти неразрешимое. Кому верить? Осипову или Чарустину?

Показания Фишера, характеристика, данная Чарустину председателем технической комиссии, — все это склоняло чашу весов в пользу показаний Осипова. Но нужны были доказательства.

8

Василий Михайлович Чарустин. Все, что удалось собрать нашим товарищем, лежало передо мной.

Человеку частенько приходится писать автобиографию. Вот его автобиография, написанная в 1940 году при поступлении в институт. Она еще коротенькая, событий мало, поэтому автор отдает дань подробностям, которые впоследствии выпадают одна за другой.

Родился Чарустин в 1923 году, отец его работал егерем в охотничьем хозяйстве на севере Калининской области, а до этого был лесным объездчиком. Образование у отца четыре класса церковноприходской школы, дед Чарустина охранял лесные владения крупного русского промышленника Рябушинского.

Итак, сын лесного объездчика, внук лесного сторожа. Стало быть, в этой семье никак не мог зародиться протест против Советской власти.

Учиться Василий Чарустин начал в сельской школе. В первые классы он ходил каждый день пешком четыре километра лесом. Дальше и того труднее. Поступил в пятый класс сельской семилетки, и пешком приходилось ходить уже восемь километров. Два часа дороги в один конец.

Десятилетку кончал в маленьком поселке. Туда ходить было невозможно. С восьмого класса жил на квартире. И вот копия с аттестата. Все до одной отметки отличные. В семилетке он вступил в пионеры, в десятилетке — в комсомол. Мальчик из лесной сторожки, из глухого, хоть и не очень-то удаленного от Москвы, но в полном смысле слова медвежьего края. Зимняя тропка через лес, весенняя распутица, разлив речушек, а осенью дожди и дожди… Все преодолел! Приехал учиться в Москву… Горный институт. Потянуло к странствиям, к приключениям, к жизни первопроходчика.

На этом автобиография, которую он писал при поступлении в институт, заканчивалась.

Грянула война.

Летом сорок первого двадцать третий год призыву не подлежал. 3 июля 1941 года Чарустин поступает аппаратчиком на военный завод. Ему положена военная бронь, но в октябре он через райком добровольцем уходит в истребительный батальон.

В сорок втором году он уже командир танка КВ. Дважды горел. Первый раз — в дни Изюм-Барвенковской операции, второй раз — в ноябре сорок второго года, когда войска Донского фронта наносили удар по окруженной группировке Паулюса в Сталинграде. За участие в знаменитой танковой битве под Прохоровкой 12 июля 1943 года награжден орденом Красной Звезды.

Заканчивает он войну командиром танковой роты. Два раза после тяжелых ранений лежал в госпитале, после второго в конце сорок четвертого года демобилизовался.

Автобиография, написанная им при вступлении в партию, при поступлении в другой институт после окончания войны, обрастает справками, характеристиками, послужным списком, наградными удостоверениями.

Институт, студенческая жизнь в общежитии.

Крепко сшита эта биография. Даже там, где я с усилием над собой пытался разорвать сварные швы, они не рвались.

Что же за история с диссертацией, о которой нам рассказывал Баландин?

Наши товарищи пока не могли найти объяснения истории конфликта с профессором в аспирантуре. Это можно было бы выяснить прямым вопросом, но для прямых вопросов время еще не наступило.

Единственно, что удалось получить, — это отзыв Высшей аттестационной комиссии. В нем говорилось, что диссертация Чарустина отвечает всем требованиям, предъявляемым к кандидатской диссертации.

Семья… Что здесь случилось? Почему развод, почему брошены дети? Бывшая жена его замужем, он не женат. Проще было бы все объяснить, если бы он второй раз женился.

Я никак не мог обнаружить подпорок для того мостика, который мог перекинуть к нему Фишер. Не обнаружив уязвимых мест, которые дали бы перевес Фишеру в поединке, состоявшемся там, на чужой для Чарустина земле, я не мог, не имел права подписать постановление об его аресте. Не сближались в моем сознании столь полярно заряженные жизненные линии: линия Фишера, палача и фашиста, и линия Чарустина, биография которого вплеталась в жизнь нашего общества. Но показания Фишера были фактом, и с этим фактом невозможно было не считаться.

Я выехал в Москву с твердым решением добиться встречи с Фишером.

9

В четвертый раз я пересекаю границу и вступаю на немецкую землю.

Я смотрю из окна вагона на прикрытые туманом черепичные крыши, на прямые струны асфальтированных дорог, на подстриженные деревья. Все так же это выглядело и тридцать лет назад. Для человеческой жизни — это огромный срок, а для истории — мгновение. Самолет пересек государственную границу гитлеровского рейха и, меняя несколько раз курс, вышел на ту точку, где я должен был приземлиться. Это было зимой в метельную ночь. Погоду выбрали специально, чтобы легче уйти от места приземления.

Передо мной была земля, над которой нависла страшная тень, земля, где творилось зло и выплавлялась сталь для уничтожения всего живого на земле. Мне нужно было прижиться на ней, затаиться и смотреть. Для того чтобы знать повадки врага, надо с ним пожить бок о бок. В моей судьбе сыграло странную роль знание немецкого языка. Отец много лет прожил в эмиграции в Швейцарии, в той ее части, где говорили по-немецки. Мне было семь лет, когда мы уехали в Россию. Изучить язык вообще-то нетрудно, но сделать так, чтобы он звучал для тебя как родной, почти невозможно. Но я знал немецкий язык не по учебникам, а с детства, он был для меня почти родным языком. Именно это и определило мою судьбу…


Я попросил привести арестованного Фишера и оставить нас одних. И вот он. Лицо без живых красок, лицо-маска.

Он смотрел на меня пустыми, ничего не выражающими глазами, но я чувствовал, что он весь в напряжении.

Я положил на стол перед ним протокол допроса и спросил: что он мог бы добавить к этим показаниям?

Фишер внимательно перечитал протокол. Пожал плечами.

— Я все сказал… Бо́льшего я не знаю…

— Итак, — начал я, — вы сняли на кинопленку похождения Чарустина с Гертрудой. Как это было сделано технически? Пожалуйста, расскажите все в мельчайших подробностях.

— Это чем они занимались?

— Меня интересуют технические подробности съемок. Прежде всего, где вы это могли снять?

— В гостиницах, господин следователь! Когда Чарустин приходил к портье, он получал определенный номер. В гостинице всегда найдутся номера со скрытыми магнитофонами, приспособлениями для киносъемки и синхронной записи. Дело, конечно, нечистоплотное, но надо кому-то и им заниматься. Непристойных картинок иной раз насмотришься до тошноты. Мы кое-что смонтировали. На нас работают специалисты и из области кинематографа.

— Гертруда Ламердинг знала, что ее изображение попадет на кинопленку?

— Не знаю… Обычно мы не ставим такого рода помощниц в известность…

— Где и когда вы показывали эту кинокартину Чарустину?

До этой минуты Фишер отвечал без запинки, тут он запнулся, помолчал.

— Вам это важно знать?

— Обязательно, Фишер! Вы имеете опыт полицейской работы. Разве это маловажная деталь?

— Я не могу вспомнить название отеля… Это было в номере. Я позвонил ему по телефону и представился служащим фирмы, с которой он имел дело. Я объявил господину Чарустину, что являюсь представителем определенных кругов, заинтересованных в сотрудничестве, которое должно остаться в тайне от органов безопасности его страны. Господин Чарустин возмутился, потребовал, чтобы я покинул номер, пригрозил обратиться в свое консульство, в печать, в полицию. Я ему сказал, что мы не собираемся обращать его в свою веру, но что он обязан на нас работать из чувства самосохранения, и упомянул о его приключениях с Гертрудой. Тогда господин Чарустин заявил мне, что в своих отношениях с Гертрудой он никому не подотчетен. Мы показали ему несколько пикантных кадров…

— И что же?

Фишер почти беззвучно рассмеялся.

— Вы поглядели бы, какая была физиономия у господина Чарустина, когда он просмотрел кинокартину! Чарустин согласился сотрудничать с нами…

Я занес ответы Фишера в протокол, дал ему расписаться.

Казалось, что все это должно было убедить меня. Но именно теперь возможность диверсии со стороны Чарустина входила еще в более разительное противоречие с логикой, которую ему диктовала бы связь с иностранной разведкой. Нелепо такого агента превращать в диверсанта! Это несовпадение было последним вопросом, который требовал ответа. Я был обязан найти ответ.

Глупость в действиях противника меня не устраивала, я привык считать, что противник умен и осторожен.

Гертруда Ламердинг… Она могла бы кое-что подсказать. Но и она всего лишь переходное звено. Главная фигура — это тот, кто направлял Фишера. Связной агент Шварц. Но искать его — это искать иголку в сене. Искать надо Гертруду.

Но как с ней встретиться? Где? Что это даст? Захочет она со мной говорить? Можно передать ей привет от Чарустина, рассказать, что видел ее портрет на столе у него. Что она скажет? Мне до зарезу нужно было с ней встретиться.

10

Я попросил наших друзей попытаться узнать все, что было бы возможно, о Гертруде Ламердинг.

Вот пришло первое сообщение из Гамбурга. Генерал фон Ламердинг из прусских юнкеров, военная косточка. Погиб на Восточном фронте, под Сталинградом в 1942 году. Вдова генерала живет на пенсию. Гертруда — ее дочь, брат Гертруды — коммерсант, разъезжает по всему миру как представитель фирмы. Пауль Ламердинг совершает свои вояжи и в Советский Союз. Во всяком случае транзитным пассажиром часто бывает на советских аэродромах во время полетов в страны Востока.

По показаниям Фишера Гертруде Ламердинг было не более двадцати пяти лет. Даты смерти генерала и рождения Гертруды не сходились… Генерал Ламердинг не мог быть ее отцом.

Брат тоже нас заинтересовал. Он много старше сестры. В сорок втором году, когда Эрих Ламердинг сложил голову в Сталинграде, ему было уже двадцать лет. Он вырос в семье, где восточный поход рассматривался как нечто само собой разумеющееся в развитии германской политики. Если молодчики типа Фишера втянули в свои сети его сестру, то его они никак не могли обойти вниманием.

Пришлось опять побеспокоить Фишера.

Пауль Ламердинг ему известен, сказал Фишер. Он не сомневается, что Пауль Ламердинг связан со службами БНД, но сам Фишер с ним дела не имел.

Терпение и ожидание были вознаграждены… Наши коллеги из органов безопасности ГДР сообщили, что поступил запрос на разрешение посетить Германскую Демократическую Республику от Гертруды Ламердинг. Разрешение было дано незамедлительно.

Показания Фишера давали право задержать ее для допроса. Я присутствовал на нем.

Да, портрет, который мне довелось видеть, не польстил ей. Она была красива броской, заметной красотой. Высокого роста блондинка, волосы цвета спелой пшеницы. Глаза голубые, скорее даже синие, бездонные глаза.

Она вошла спокойно, с достоинством поклонилась и села, выжидающе оглядев нас.

— Гертруда Ламердинг? — спросил следователь.

— Частицу фон вы опустили из демократических побуждений? — спросила она.

Это мне понравилось. Противник шел на «вы».

— Может быть, от неуверенности, что эта частица должна быть поставлена.

— Гертруда фон Ламердинг! — ответила она вызывающе.

— Гражданка Федеративной Республики Германии?

— Совершенно верно…

— Национальность?

— Немка!

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот сорок пятый!

— Место рождения?

— Гамбург…

— Профессия?

— Переводчица…

— Вы служите в каком-нибудь учреждении?

— Нет. Я работаю по договорам. Иногда перевожу книги…

— Ваш отец Эрих фон Ламердинг?

— Эрих фон Ламердинг…

— Бывший генерал рейхсвера, командир дивизии на Восточном фронте?

— Да, он был генералом…

— Вам известно что-нибудь о его судьбе?

— Этим вопросом я обязана приглашению к вам?

Следователь помедлил с ответом. Ответил уклончиво:

— Отчасти…

— Мой отец погиб в сорок пятом году в Берлине, защищая город от штурма советских войск.

— Вам известна дата его смерти?

— Да. Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он застрелился в час, когда дальнейшая борьба стала бессмысленной!

— Откуда это вам известно?

— Мне об этом рассказывала моя мать…

Следователь приостановил вопросы об ее отце. Мы входили в соприкосновение с семейной тайной, и надо было продумать, касаться ли ее. По нашим сведениям, труп генерала был обнаружен советской похоронной командой среди замерзших.

Я решил переключить внимание на другой предмет.

— Скажите, госпожа Ламердинг, — начал я. — Вам знаком советский инженер Чарустин?

Я должен был отдать должное этой женщине. Она умела владеть собой, оставаться холодной и надменно-вежливой в самые острые минуты.

Она взглянула на меня и тут же отвела глаза.

— Теперь я понимаю… Вас не может интересовать судьба моего отца. Он умер двадцать с лишним лет тому назад. Вас интересует Чарустин. Но я хотела бы знать, по какому праву вы мне задаете эти вопросы?

Следователь представил меня.

— Советский следователь! — повторила она слова моего коллеги. — Теперь мне понятно, почему меня задержали. Я сопровождала его как переводчица, встречалась с ним…

— Скажите, известен ли вам немецкий гражданин Фишер?

— Фишер? — медленно произнесла Гертруда. — Фишер? Вообще, может быть, и найдется в числе моих знакомых человек с такой фамилией. Но я не улавливаю связи между первым вопросом и вторым.

— Фишер… Может быть, вам известен человек под именем и фамилией Эрвин Эккель!

— О! — воскликнула Гертруда. — Эрвин Эккель мне известен. Правда, в число своих знакомых я не хотела бы его заносить…

— Эрвин Эккель и Фишер — это одно лицо!

— О Фишере мне ничего не известно. Эрвин Эккель… Это непорядочный человек.

Я как бы между прочим заметил:

— Инженер Чарустин хранит ваш портрет у себя на столе.

— Мой портрет? — переспросила она несколько удивленно.

— Да, ваш портрет.

— Это мой подарок. Я не рассчитывала на такое внимание.

— Почему же?

— Это очень личное… Я не думаю, что я должна здесь объяснять эти вещи… Вы меня спрашивали об Эккеле! О нем и будем говорить…

До этой минуты я не мог заметить никакой игры. Удивление ее было искренним. В голосе, когда она говорила о Чарустине, была озабоченность.

Все это крайне не подходило к той роли, которую ей отводил в своих показаниях Фишер — Эккель.

Передо мной стоял выбор. Или кое-что рассказать ей о неприятностях Чарустина, или на некоторое время вернуться к вопросу об ее отце, чтобы несколько прояснилась ее личность. Потянуть с острым вопросом никогда не мешает, отложить его, подготовиться к нему. И я резко перевел разговор.

— Госпожа Ламердинг! У меня еще есть один недоуменный вопрос. Он касается вас лично. Заранее прошу извинения за вторжение в ваши семейные дела. Вы сказали, что ваш отец Эрих фон Ламердинг застрелился в тысяча девятьсот сорок пятом году… Я хочу только уточнить. Ваш отец, генерал фон Ламердинг, насколько мне известно, погиб в декабре сорок второго года под Сталинградом.

На этот раз мое сообщение произвело впечатление. Гертруда выпрямилась, она даже подняла к лицу руку, как бы отстраняя это известие.

— Этого не может быть! — вырвалось у нее. — Я родилась в сорок пятом году! О смерти отца рассказывали мне мать и мой брат!

Я попросил своего коллегу предъявить Гертруде ту часть показаний Фишера, где говорилось о ней. Гертруда прочла и подняла на меня глаза. Выдержка начинала ей изменять.

— Я не понимаю, почему он говорит, что Ламердинг не мое имя… У вас есть фотография генерала Ламердинга, погибшего в Сталинграде?

— Есть! — коротко ответил я и попросил показать фотографию.

На стол легла фотография Ламердинга. Она взглянула на фотографию и пожала плечами.

— Это не он! Этот человек ничего общего не имеет с моим отцом.

— Стало быть, Фишер прав, — заметил я. — Вы носите чужое имя…

Гертруда покачала головой.

— В том, что говорил Фишер, нет ни слова правды. Деньги. Никаких он мне денег не платил и не собирался платить! У нас вообще о деньгах разговора не было.

— Вы знали, что Фишер связан с разведкой?

— Знала.

— Вы получали от него задания по линии разведки в отношении Чарустина?

— Получала…

— Он руководил вами?

— Да, руководил.

Мой коллега взял у Гертруды фотографию генерала фон Ламердинга и спросил:

— Как же быть с вашим именем? Кто же ваш отец?

— Эту фотографию я вижу впервые. Я ничего не понимаю… Отец… Значит, у нас с моим братом разные отцы?..

— У вас есть фотография вашего отца?

— С собой нет. Я должна спросить обо всем этом мою мать… При чем здесь мой отец? Вас интересует Эккель…

11

Для того чтобы понять дальнейшее, придется вернуться теперь уже в относительно далекое прошлое, к тем дням, когда приближался час крушения гитлеровского государства.

Историки много писали об этих днях, делая выкладки, основанные на документах о том, на что мог надеяться Гитлер, когда советские войска вошли в пределы Германии. Нам нет нужды повторяться. Надежды Гитлера оказались неосновательными. Но наряду с судьбой гитлеровского рейха существовали еще миллионы человеческих судеб. Если Гитлер, Геринг, Гиммлер, Кальтенбруннер, Риббентроп, хотя и тешившие себя несбыточными надеждами, все же знали реальное положение вещей, знали, как тает гитлеровская армия, то еще очень много оставалось в Германии людей, которые верили, что пробьет час и все переменится к лучшему…

И вот все рухнуло!

На запад устремились толпы беженцев. Разношерстная, разнородная толпа. Бежали те, кто боялся расплаты за свои преступления в восточном походе, бежали и те, кто просто в страхе не мог усидеть на месте.

Генерал Эрих фон Ламердинг был чисто военным человеком. В число военных преступников, подлежащих суду, он не попадал. Нечего было опасаться и его вдове. Но она бежала, как бежали все люди ее круга. Бежала, захватив с собой, что можно было унести в руках. Вклады в банках погибли.

Для вдовы генерала нищенство было непереносимо. В гигантской воронке, в которую затянуло гитлеровский корабль, она нашла бы себе могилу и никогда не выплыла бы на поверхность. Кому нужна память о подвигах ее покойного супруга, когда и живым было неуютно в послевоенном мире. Она погибла, если бы вдруг не понадобилась…

Генеральскую вдову присмотрел один из тех, кто имел все основания опасаться судебного преследования… Надо было сменить имя, надо было подобрать подходящую легенду.

Имя генерала Ламердинга присвоил себе по соглашению с вдовой один видный деятель вновь создаваемой нацистской партии. Он поселил вдову в Гамбурге.

Его разыскивало военное командование союзников, так как он был занесен в список лиц, подлежащих суду Международного трибунала. Тогда еще тем, кто был занесен в списки военных преступников, было трудновато скрываться от гнева народов. Любовь сорокалетней, да еще к тому же и облагодетельствованной женщины была более надежной гарантией, чем прежние партийные связи. Каждый устраивался в соответствии со своими возможностями. Естественно, что из семейных альбомов и семейных воспоминаний исчезли все реликвии, как-то связанные с генералом, и исчезли его фотографии.


Гертруда, потрясенная показаниями Фишера, взорвалась. Нет нужды приводить все те слова, которыми она окрестила Фишера. Она сказала главное: Фишер — лжец.

О, теперь она начинает кое-что понимать! Обман, который был совершен ее матерью, может быть, и простителен. Он, этот человек, который скрывался много лет в их доме, все же был ее отцом! Он не был Ламердингом, но был ее отцом! Они его скрывали. Потом он исчез. Он скрылся в другом месте. Где? Она не знала. Ее воспитывали в убеждении, что ее отец генерал, что он прославленный герой, что ему нельзя объявиться, что везде и всюду надо говорить, что он погиб в Берлине, что настанет час и его военный опыт вновь понадобится нации…

Дома боготворили этого человека. Наверное, это пошло от матери. И все робели перед ним.

В особняке была комната, куда был закрыт доступ для посторонних. В ней не было окон, она размещалась между стенами. Эта комната сообщалась с угловой спальней. Войти в нее можно было только зная механизм, приводящий в действие окованные броней двери.

Гертруда допускалась в эту святыню. Скорее, это была домашняя церковь без алтаря и религиозных атрибутов. Ламердинги были атеистами. В нише, обычно занавешенной тяжелыми драпировками, висел в дубовой раме большой портрет Гитлера, древнегерманской вязью над портретом было выведено: «Каждому свое…» Под портретом стояли два боевых знамени с черной свастикой.

На тяжелом дубовом столе, как музейные экспонаты, были разложены боевое оружие, форма, которую носил Пауль в последние дни перед падением Берлина, мундир Ламердинга.

У всякого ребенка наступает возраст, когда он начинает задавать вопросы. Гертруда помнила, что она сама спросила, указывая на портрет Гитлера, кто это такой. Детская память цепко держит подробности. Гертруда помнила, как ей тогда ответил отец. Он тяжело вздохнул и несколько торжественно, вполголоса произнес:

— Настанет, дочь моя, час, когда я тебе все расскажу об этом человеке.

Позже начались и более развернутые объяснения.

Иногда эта комната оживала. В ней собирались какие-то люди, для них открывались потайные двери. Они были сдержанны и молчаливы. Входя в комнату, они выбрасывали руку вперед и вверх и полушепотом, как заклинание, произносили: «Хайль Гитлер!»

Гертруде было семнадцать лет, когда ее пригласил в эту комнату ее брат. Отца в это время уже не было.

Собрались несколько человек, и она произнесла перед ними клятву служить до конца своих дней великой германской нации. Клятва кончалась тем же заклинанием: «Хайль Гитлер!» Да, она читала «Майн кампф» — эта книга многие годы была у нее настольной книгой.

Гертруда вызывала у меня уже не только профессиональное любопытство. Ее откровенность в чем-то даже подкупала. Я, пожалуй, впервые имел случай поговорить с представительницей того поколения, на которое рассчитывают неофашисты. Нельзя же считать, что неофашизм собирается опираться только на бывших эсэсовцев, время постепенно сводит их со сцены…

Я спросил Гертруду:

— Вы безоговорочно приняли все, что проповедовал Гитлер?

— Не знаю. Я не задумывалась над этим. Мне нравилась определенность поставленной цели. Что вы можете найти сегодня у нас на Западе равное по силе этому учению? Только не обращайтесь к учениям социалистического характера! Вы обратитесь к нашим философским учениям! Либерализм приемлем для Англии. В Англии все определилось и замерло на века без надежды на какие-либо изменения. Америка бурлит, она огнедышащий вулкан. Там сражаются противоборствующие стихии. Что делать нам? Вы нам противопоставляете порядки в Восточной Германии…

— Почему же мы? — перебил я ее. — В ГДР хозяином положения выступает народ. Он устанавливает и порядки…

— Не будем об этом спорить! — воскликнула Гертруда. Ее несло к какой-то пока что известной только ей цели, она торопилась высказаться. — Неужели вы не понимаете, что социализм неприемлем для очень многих? Что может принести социализм моему брату? Вы об этом подумали?

— Социализм действительно ничего не может принести вашему классу, но он принесет многое рабочему человеку.

— А мой класс все без сопротивления уступит? Мой брат с юности держал в руках оружие, он — солдат. Он будет сражаться до последнего. А для того чтобы сражаться, нужны знамена. Гитлер оставил ему знамена! — Гертруда вдруг улыбнулась. — Не так все просто, господин следователь! Я уронила эти знамена. Я не устояла!

— Что же вас сбило, почему вы уронили знамена, почему вы разочаровались? Кто выбил у вас из рук эти знамена?

— Инженер Чарустин!

Синие глаза смотрели на меня пристально и спокойно.

Реакция должна была бы быть мгновенной. А разве мы были не готовы к тому, что она встанет на защиту Чарустина вопреки показаниям Фишера? Это диктовала логика. Скорее всего, она ждала от нас удивления или протеста. Ни того, ни другого не последовало.

Я резко возвратил ход допроса назад к ее отцу. Я просил ее уточнить: когда он исчез, при каких обстоятельствах, почему он исчез?

Нет, ее положительно несло, она торопилась, и от моего вопроса просто отмахнулась.

— Скажите, господин следователь, вы же открытый и откровенный представитель той идеологии, с которой боролся мой отец…

— Какой отец? — перебил я ее.

— И тот, о котором вы мне сказали, и тот отец, с которым я выросла! Вы представитель той идеологии, с которой борется мой брат! С которой я готова была бороться… Против которой поднялись все те, кто меня окружал с детства. Скажите мне: что вы в конечном счете предлагаете? Уберите все детали, все подробности, вернитесь к библейской мудрости, к библейской простоте, к категориям самым общим и самым доступным! Что вы предлагаете для этого холодного и мрачного мира?

— Свобода, равенство, братство…

— Это известно… Еще Библия утверждала, что не хлебом единым жив человек! Ну, а как же быть с хлебом? Христос взял буханку хлеба и разделил ее на пять тысяч человек. Но это же сказка! Да и сказка для ленивых! Для тех, кто ждет с неба манны! А вы хотите одним хлебом, одним куском хлеба напитать миллионы. Что стоит в основе такого равенства? При нем все остаются нищими! А если один захватил себе три доли из вашей подачки, вы его тут же забрасываете камнями! А я не хочу быть нищей! Я не хочу, чтобы в меня кидали камни! Что я должна сделать? Вооружиться камнями и закидывать тех, кто опасен? «Только в силе лежит право!» Вот что я вычитала в своей настольной книге. Кратко и точно!

— И что же из этого следует? — спросил я.

— Немцам оставили мало земли, мы не успели вовремя к всеобщему дележу пирога. Значит, должна быть употреблена сила!

— Трижды на протяжении последних ста лет была употреблена сила, и чем это закончилось?

— Значит, не достало силы!

— А если ее и опять не достанет?

— Тогда никому! Ни нам, так и никому другому!

Я извлек из папки документ о Фишере и подал его Гертруде. Она прочла вслух начиная со штампа. Повертела в руках и небрежно отодвинула.

— Я где-то читала, господин следователь, что в Индии ежедневно умирают с голода более двух тысяч человек. Какой же там палач орудует?

— Если хотите, все тот же — Фишер!

— Вот мы и объяснились! Вас, конечно, не устраивает моя идеология?

— Вы довольно точно все изложили… Но мы еще не имели времени взвесить основательности ваших суждений. Вы оговорились, что обронили знамя.

— Сама я его не обронила бы! Его выбил у меня из рук Чарустин.

— Какие доводы нашел Чарустин?

— Рассказывать долго и трудно! Если вас это интересует, я изложу все на бумаге.

12

Из показаний Гертруды Ламердинг:

«…Мне было семнадцать лет, когда я была принята в НДП. Вступая в новую партию возрождения Германии, я дала твердое слово не отказываться ни от каких партийных поручений ради общей великой цели.

Я распространяла партийную литературу в среде своих знакомых, собирала средства на партию. Когда я начала работать переводчицей, меня просили сообщать об иностранцах, приезжавших в ФРГ. Особый интерес вызывали приезжающие из социалистических стран: из Советского Союза, из Чехословакии, из Польши и Болгарии.

Когда меня направили переводчицей к инженеру Чарустину, мне намекнули, что я не должна стесняться в средствах, чтобы завоевать его доверие.

Меня связали с Эккелем, на него тоже возлагались кое-какие задачи, связанные с пребыванием в нашей стране советского инженера.

Инженер Чарустин оказался обворожительным человеком. Он интересовался музеями, книгами, нашей стариной и историей. В технике я ему не могла быть консультантом, там мои возможности не простирались далее перевода.

Я видела, что параллельно со мной кто-то тоже работает над инженером Чарустиным. Так, на заводе, куда он прибыл, его встретил глава фирмы. Ему делали очень ценные подарки. Я могу их перечислить, ибо Эккель попросил меня проследить, как распорядится своими подарками господин Чарустин. Ему были подарены магнитофон, транзисторный радиоприемник и еще какие-то мелочи.

Наутро, после посещения завода, я пришла к нему. Все подарки стояли на столе.

Он их упаковал при мне в чемодан, и мы по дороге на фирму заехали в советское торговое представительство.

Когда я рассказала об этом Эккелю, он был очень раздосадован:

— Маньяк! Он же никогда не сможет приобрести что-нибудь подобное! Не может быть, чтобы его не взволновали эти вещи. Надо помочь ему их купить…

Через некоторое время от фирмы последовало предложение инженеру Чарустину оказать помощь в технической консультации. Такого рода консультации хорошо оплачиваются. Я не очень уверена, что консультация была необходима, скорее ее придумали. Чарустин провел консультацию. Руководитель фирмы выписал ему чек на двести долларов. Чарустин взял чек и, как мне стало известно, передал эти деньги опять же в советское представительство.

Тогда Эккель попросил меня завести с Чарустиным разговоры на идеологические темы. Посоветовал начать с мелочей. Хотя бы с тех подарков, от которых он отказался… Эккелем и его шефом был продуман план разговора.

Я к тому времени уже начинала немного понимать Чарустина. Мне их план показался наивным, но я подчинилась.

Я прямо спросила Чарустина: почему он отдал свои подарки и гонорар в торговое представительство? Я попыталась уверить его, что фирма совершенно бескорыстно сделала подарки, это принято при совершении сделок на Западе.

Мне помнится, что Чарустин объяснил все это таким образом. На Западе при заключении сделок принят обмен сувенирами, да еще за счет фирм. Возможно, что это даже и узаконено. У нас, говорил Чарустин, тоже есть обычай делать подарки-сувениры при деловых взаимоотношениях. Дорогие подарки могут мешать делу, а дело у нас общее, народное.

— Вы что же, — спросила я Чарустина, — считаете, что коммунисты не вправе пользоваться технически совершенными вещами? Разве коммунист не может пользоваться лучшим в мире магнитофоном?

И тут началось. Со мной о коммунизме, как Чарустин, никто не говорил.

Господин Чарустин, вопрошала я, видели ли вы хотя бы одного нищего на нашей земле? Стало быть, говорила я, вопрос о некоторой, хотя бы и относительной нивелировке в распределении жизненных благ все же разрешен и в нашем несовершенном обществе.

Мне казалось тогда, что уже на этом пункте я его сразила. В ответ он мне задал загадку. Правда, он назвал ее „притча“. Представьте, говорил он мне, дорогу. Пустынную трудную дорогу. Она каменистая, о камни разбиваются ноги. По этой трудной дороге идет человек, согнувшись под мешком с золотом. Ноша пригибает его к земле, и он готов бросить туго набитый мешок, ибо уже надвигается ночь и тогда все погибло: и ноша погибнет, и сам человек. В это время его догоняют путники, молодые, полные сил. Что делать? Бросить на землю тяжелый мешок или… Или, может быть, поделиться тем, что в мешке, с этими людьми и попросить донести. Иного выхода нет. Человек останавливает путников, отсыпает каждому по горсти золота и перекладывает мешок на их плечи. И те легко, не сгибаясь, несут эту ношу. И так они идут еще долго, пока не начинает их одолевать усталость…

Хозяин ноши надбавляет им плату за труд. Это подстегивает их слабеющие силы, но ненадолго.

Ну так что же делать? Отказаться от ноши, бросить все в пустыне или еще и еще делиться?

Я поняла, к чему была рассказана эта притча. Мне показалось, что я все же уловила в ней слабое место.

— Ну что же, — ответила я ему, — хозяин ноши поделился своими богатствами, но он сделал это добровольно.

— Правильно, — согласился Чарустин. — Добровольно. Но добровольность это только видимая. Он знает прекрасно, что если к ночи не дойдет, то пропадет и ноша и сам он погибнет. Да, — говорил мне Чарустин, — капитализм кое в чем изменил свои внешние черты за последние полстолетия.

Я пустила в ход самый сильный аргумент, которым снимали в моем кружке возможность установления коммунизма в человеческом обществе.

— Хорошо, — сказала я Чарустину. — Предположим, что на всей земле в один прекрасный день устанавливается коммунизм. Мы все должны будем работать так, как работали. Я буду переводить книги, моя сверстница будет мыть посуду в ресторане, вы, инженер, будете изобретать машины, а рабочий будет свинчивать трубы. Но все мы получаем одинаково. И даже неодинаково. Мы получаем каждый по своему желанию, все что пожелаем. Согласна. Магнитофон, который вам был подарен, можно изготовить для всех. А я хочу надеть на плечи мех голубой норки. Вы полагаете, что если каждый пожелает это сделать, то найдется для этого возможность? Или, может быть, мне захочется носить бриллианты с голубиное яйцо? Как быть с этим „я хочу!“?

Признаться, я была уверена, что против этого нет у него аргументов.

— Ни в одну ночь, ни в один день коммунизм не может родиться, — оказал Чарустин. — Коммунистом можно стать только овладев всем богатством человеческой культуры, когда не дурной вкус и не дурное воспитание будут руководить желаниями человека, а точное сознание целесообразности всякого желания и его согласованности с интересами общества. Тонкость вкуса, эстетическое восприятие мира не сводятся к норковому меху. Главная потребность человека — это поиск разума, здесь ограничений быть не может. Не отказ в силу правил общежития от излишеств, а просто тот уровень культуры, когда эти излишки оцениваются как дурной вкус, осуждаются сознанием…

Для меня в этом положении было что-то новое.

Я должна была все это пережить и обдумать.

Игра с Чарустиным начинала меня увлекать. Я нисколько не обманывалась относительно цели, которую имел Эккель и наши шефы из БНД. Устоит ли он? Там ведь речь пойдет не о подарках, а о счете в швейцарском банке.

Признаться, я даже не поняла, когда Чарустин стал мне не безразличен. Говорят, что любовь может начаться и с удивления. Я удивлялась Чарустину, он был для меня неиссякаемо интересен. Я полюбила его, а когда поняла это, то ужаснулась роли, которую должна была играть. Началась моя мука. Он мне не давал никаких оснований надеяться на взаимность. Нас разделяла пропасть, бездна, мы ни по одному пункту не могли найти согласия…

Кому-то надо было уступать.

Эккель, видно, что-то понял. Обычно он был со мной вежлив и предупредителен, а тут вдруг заявил:

— Вы что же, считаете, что можете обратить советского инженера в свою веру? Бросьте! Занятие безнадежное… Вы уложите его с собой в постель, остальное мы сами доделаем!

И хотя идеалы мои к этому времени потускнели, я смолчала: просто побоялась ответить дерзостью.

Я почти перестала встречаться с Чарустиным. А перед его отъездом подарила ему фотокарточку и написала на ней:

„Николаю Чарустину, человеку, который раскрыл мне глаза на новый мир и на человеческие чувства, любимому и дорогому человеку“.

Эта фотография хранилась у него в номере.

Несколькими днями позже Эккель нанес визит Чарустину.

Тут же после свидания с Чарустиным меня навестил Эккель и показал свой фотомонтаж. Кое-что им удалось сделать… Наука нехитрая. Он потребовал, чтобы я засвидетельствовала своей подписью подлинность снимков. Я отказалась и выставила его за дверь. Без моей подписи на публикацию снимков они не могли решиться. Я пригрозила Эккелю скандалом.

Звезда Эккеля закатилась после разговора с руководителями разведки, закончилась и моя карьера. Меня это мало трогало, для Эккеля это могло кончиться катастрофой. И кончилось.

Естественно, что после этого я не решилась встретиться с Чарустиным. Я написала ему письмо, где все объяснила, хотя это могло грозить мне смертью.

Я просила его также подумать о возможности перебраться мне в его страну, если это не расходится резко с его желанием».

13

В органы безопасности пришел брат Гертруды Ламердинг, его интересовала судьба сестры. Он был похож на сестру. И в то же время очень некрасив. Высок ростом. Белокурые волосы. Яркий блондин, этакая «белокурая бестия». Широкие плечи, спортивная выправка, не солдатская, а именно спортивная. Легкий и энергичный шаг. Но при широких плечах и высоком росте удивительно маленькая головка с низким, невыразительным лбом.

У Гертруды синие глаза, у него — стального оттенка, оттого жесток и холоден их взгляд.

Фишер в своих показаниях указывал, что Пауль Ламердинг связан с каким-то подразделением федеральной разведки. Этих показаний было, конечно, недостаточно для того, чтобы мы могли предъявить Ламердингу обвинения.

Я был приглашен на встречу с Паулем Ламердингом.

Гость наш держался с достоинством, несуетливо и, пожалуй, даже вызывающе.

— Я хотел бы получить справку, — начал он. — Несколько дней тому назад сюда, на территорию Восточной Германии выехала моя родная сестра Гертруда фон Ламердинг. Прошел срок ее возвращения, она не вернулась. У нас в семье возникло предположение, что она арестована.

Фон Ламердинг сам дал нам возможность задать вопрос, и он последовал мгновенно:

— Простите, господин Ламердинг, откуда у вас могло возникнуть такоепредположение?

Фон Ламердинг поморщился.

— Чисто следовательский вопрос. Вы ловите меня на слове. Люди внезапно и бесследно редко исчезают. Мне известно, что некоторые лица из федеральной разведки иногда давали кое-какие поручения моей сестре. Они могли втянуть ее в какое-либо дело, совершенно против ее воли или пользуясь тем, что она не ориентирована в этих сложных делах. Я забеспокоился и пришел к вам… Вас устраивает мой ответ, господин следователь? Я рассчитываю на откровенность с вашей стороны.

Этим ответом фон Ламердинг поставил моего коллегу перед необходимостью отвечать на прямо поставленный вопрос.

— Ваша сестра задержана, — ответил он. — У нас имеется материал для обвинения ее во враждебной деятельности против Германской Демократической Республики и Советского Союза. Ведется следствие…

Фон Ламердинг хладнокровно выслушал ответ следователя. Встал.

— Очень сожалею… — начал было он и осекся.

Мой коллега протянул ему пачку сигарет.

— Я не курю! — ответил Ламердинг. — От стакана воды не откажусь.

Я налил воды. Он сделал несколько глотков, прошелся по кабинету и остановился передо мной.

— Что я могу сделать, чтобы выручить сестру из беды? Я никогда не поверю, что ее обвиняют в чем-то серьезном.

— Мы исходим из ее собственных признаний.

— Бедная девочка… Что она могла наболтать на себя? Чем я мог бы ей помочь?

Следователь подумал, попросил фон Ламердинга сесть.

— Вы можете помочь своей сестре, ответив на некоторые вопросы…

— Пожалуйста.

— Вам известен Эрвин Эккель?

— Известен! — коротко ответил фон Ламердинг.

— Как знакомый вашей сестры?

— Знакомый моей сестры? О, нет! Такого рода человек не мог бы переступить порог нашего дома! Он не мог бы состоять и в числе личных знакомых моей сестры…

— Несовпадающие взгляды на жизнь или что-то другое помешало бы этому?

— Эрвин Эккель — человек не нашего круга.

— Он показывает, что знаком с вашей сестрой, что она работала по его заданиям. Вам известно, что Эрвин Эккель является агентом федеральной разведки?

— Я этого подтвердить не могу.

— Он арестован и дает показания на вашу сестру.

Фон Ламердинг пожал плечами, опустил глаза. Он, видимо, с трудом сдерживался.

— Эрвин Эккель это выдуманная фамилия, — продолжал мой коллега. — Известно, что в годы, когда Гитлер стоял у власти, он исполнял обязанности палача в Эстервегене…

— Эти превращения сегодня не столь большая редкость.

— Он показал, что ваша сестра по его заданию соблазнила одного советского инженера. Некоторые сцены засняты на кинопленку…

— Мерзость! — вскричал фон Ламердинг. — Этого не может быть!

— Все может быть, когда к делу привлекают людей типа Фишера.

— С сестрой этого быть не могло! Она могла выполнять задания из патриотического чувства, из приверженности к идее великой Германии, но… до предела, господин следователь, за это я ручаюсь…

Следователь иронически улыбнулся.

— Поручительство, я сказал бы, не очень надежное…

— Что значит в этой игре Эккель? — спросил фон Ламердинг. Выдержка ему изменила. — Карьера Эккеля закончена. Он арестован вами.

— Я могу подсказать, в каком направлении вам надо вести поиски. Есть некий Шварц… Вы знакомы с ним?

— Нет, — тут же ответил фон Ламердинг.

— У него остались некоторые документы, связанные с интересующим нас делом. Фотографии Гертруды и советского инженера, о котором шла речь… Если бы мы их получили, мы могли произвести экспертизу, не являются ли эти снимки фотомонтажом. Тогда обвинения против вашей сестры были бы сняты. Но нужны подлинники.

— Они у Шварца?

— Так показывает Фишер, так предполагает ваша сестра.

Ламердинг стремительно встал.

— Через несколько дней вы получите эти документы! Но я хотел бы поставить встречное условие: наши с вами переговоры должны остаться в тайне. Я не верю показаниям Фишера. Может быть, он или Гертруда как-то могли склонить к сотрудничеству советского инженера, но не той ценой, о которой говорит Фишер! И к тому же он действует в системе операции «Индекс». Операция «Индекс» — это сбор информации. Составляется досье на каждого человека из социалистических стран, попадающего в поле зрения федеральной разведки. Изучаются все стороны его характера, увлечения, достоинства, слабости. Может быть, немедленно это и не пригодится, но может пригодиться впоследствии. О, совсем не обязательно вербовать скомпрометированного человека, достаточно его просто-напросто осрамить и опозорить. Не сегодня так завтра, может быть, через десять лет обнаружится та клавиша, на которую можно будет нажать в своих целях. Здесь все идет в ход: и клевета, и анонимные письма, и дезинформация, и распространение фальшивых купюр и фальшивых распоряжений в банки, и подкуп…

14

Наступил подходящий момент для очной ставки Фишера и Гертруды.

Первым ввели Фишера.

Когда к нему обращался следователь, Фишер буквально вытягивался навстречу каждому его слову.

— Мне хотелось бы, — начал я, — господин Фишер, уточнить некоторые детали ваших показаний.

Фишер вытянулся в мою сторону.

— Слушаю вас, господин следователь!

— Господин Фишер, правильно ли мы вас поняли? Вы изъявили готовность говорить вполне откровенно.

— Конечно, конечно, господин следователь! Полная откровенность. Полное признание. Никаких тайн от следствия. Я надеюсь, что полное признание смягчит мою вину. И что же у меня за вина? Сегодняшние мои действия? Прошлое? Прошлому уже более двадцати лет! За давностью смягчается наказание. Я действовал лишь по приказу…

— Господин Фишер, — перебил я его. — Мне стало известно, что на новой работе вы имели неприятности. Вами были недовольны ваши хозяева из федеральной разведки.

— Мной! Недовольны?.. А бывают ли эти господа кем-нибудь довольны?

— В чем-то у вас получился срыв. В чем?

Бесцветные, студенистые глаза уставились на меня. Он явно старается понять, откуда у нас сведения, что мы знаем.

— Я умею служить, — сказал он медленно. — Я службист, господин следователь, и горжусь этим. Я был всегда на хорошем счету у начальства. Если бы вы вдруг пожелали взять меня на службу, вы убедились бы в моей исполнительности. Я не понимаю, о каких неприятностях вы говорите. Скажите мне, господин следователь, прямо: что вы от меня хотите?

— Мы вас предупреждали, что нам нужна правда. Только правда! Вы нигде в своих показаниях не лгали?

— Вам надо, чтобы я изменил показания? Пожалуйста! Я откажусь, если это вам нужно…

Я поинтересовался, где мы могли бы найти доказательства вербовки Чарустина, кинофильм, о котором он рассказывал, и прочее.

— А разве мои показания не убеждают вас? — Фишер сказал это даже с некоторой издевкой. — Вы понимаете, господин следователь, что такие вещи не являются личной собственностью. Обратитесь к господину Шварцу. Вам известен его адрес. Возможно, он передаст вам этот документ.

— А почему бы и нет? — ответил я. — А пока мы обратились к Гертруде Ламердинг.

Фишер откинулся на спинку стула. Мы ждали, что он скажет. Он это понял и тоже молчал. Молчание затягивалось. Если бы он был уверен, что его показания не разойдутся с показаниями Гертруды, зачем бы ему сейчас так упорно молчать?

— Господин Фишер. Мы вам сейчас предоставим возможность изложить свои показания, касающиеся Гертруды Ламердинг, в ее присутствии.

— Я вас еще раз спрашиваю, господин следователь, какие вам нужны показания?

— Нужна правда и только правда!

— Эта формула для всех судов! И ни один суд не искал правды. Правда лишь то, что хотят считать правдой! Что вы хотите, господин следователь, считать правдой?

— Действительно ли вы засняли кинофильм, о котором говорили нам?

— Как вам нужно?

— Вы показывали правду или нет? Вот что нас интересует…

— Правду… — процедил сквозь зубы Фишер.

Мой коллега снял трубку и попросил привести Гертруду Ламердинг.

— Она арестована? — вырвалось у Фишера.

Ожидание длилось довольно долго, во всяком случае вполне достаточно, чтобы Фишер успел обдумать сложившуюся ситуацию.

Наконец послышались шаги за дверью, и в кабинет следователя вошла Гертруда.

Фишера словно ударило электрическим током. Гертруда поздоровалась, а он вдруг крикнул:

— Как ты сюда попала, как они тебя заманили?

Гертруда окинула его холодным взглядом и отвернулась.

— Я слушаю вас, — обратилась она к нам. — Это, вероятно, очная ставка.

Бледное, землистое лицо Фишера не могло изменять окраски, но вдруг он осунулся, сник и сгорбился. Несколько оправившись от волнения, Фишер ровным, спокойным голосом начал рассказывать. Он полностью повторил свои прежние показания.

И вот он, главный вопрос, ради которого и устроена очная ставка.

— Расскажите, Фишер, в присутствии Гертруды Ламердинг, каким образом вы засняли фильм… кадры, которые могли скомпрометировать инженера Чарустина и Гертруду Ламердинг?

— Я дал задание Гертруде Ламердинг соблазнить инженера Чарустина. Фотографирование велось…

Он замолк.

— Как велось? — воскликнула Гертруда. — Как велось? Вы расскажите, кто делал фотомонтаж, где вы взяли всю ту порнографию, которая вами была предъявлена Чарустину?

Кто из них говорит правду? Или, может быть, вся эта сцена искусно разыграна для нас, чтобы спасти действительно завербованного агента. Если считать, что она — агент федеральной разведки и все рассказанное о ее чувствах к Чарустину — сентиментальная выдумка, то и тут есть логика… Ну хотя бы в том, что она по служебной своей обязанности должна спасти Чарустина любой ценой.

Нет, Гертруда говорит правду. А Фишер поставил простейшую задачу. Как это раньше не пришло в голову мне и моим коллегам: это просто попытка оговорить, оклеветать человека.

Почему же именно Чарустина? И это объяснимо. Из-за него рухнула карьера, потеряны последние крохи с господского стола. Месть за провал!

Он вдруг поднял глаза на Гертруду и бросил ей:

— Вы, кажется, упрекнули меня, что я палач! Да, я палач! Я приводил приговоры в исполнение, а выносились они вашим отцом, Гертруда… Это не Ламердинг! Вы считаете своим отцом Эриха фон Ламердинга? Он убит в Сталинграде. Ваш отец жив, хотя вы и ваша семья его второй раз умудрились похоронить.

Фишер обернулся к моему коллеге.

— Пишите протокол. Я расскажу еще об одном псевдониме…

Двумя днями позже мне принесли одну из вечерних газет, издающихся в ФРГ. В газете сообщалось, что в автомобильной катастрофе погиб преуспевающий коммерсант Пауль фон Ламердинг, сын бывшего генерала Эриха Ламердинга, участника восточного похода.

Автомобиль Пауля фон Ламердинга марки «Мерседес-300» следовал в Гамбург. На окраине города в него врезался на полной скорости тяжелый грузовик. Пауль фон Ламердинг умер сразу, шофера грузовика не нашли. Он выскочил из кабины и скрылся.

Далее шло сенсационное повествование о семье Ламердинга, удивительно схожее с тем, что нам рассказал Фишер во время очной ставки с Гертрудой.

15

Эту главу можно было бы озаглавить «История еще одного псевдонима».

Сопоставив газетную статью с показаниями Фишера и рассказом Гертруды, мы получили любопытную картину.

Эрих фон Ламердинг, генерал рейхсвера, был убит в Сталинграде. Немецкое командование занесло его имя в списки пропавших без вести. Это дало возможность появиться Эриху фон Ламердингу вновь в сорок пятом году. Воскресший генерал поселился со своей вдовой в Гамбурге. При этом был пущен слух, что он погиб, покончив самоубийством в Берлине. Он считался живым только для семьи и для некоторых сообщников. Однако жизнь под именем известного генерала грозила осложнениями, а надо было выходить из подполья. В 1955 году по улицам Гамбурга протянулась похоронная процессия.

Тогда считалось, что был похоронен советник Лоритц, бывший оберфюрер СС. В одном из журналов была помещена фотография этой процессии. А потом появилось разоблачение. Сообщили в газетах, что похоронен вовсе не Лоритц, а генерал Эрих фон Ламердинг. Следы окончательно запутались. Раздались голоса, требовавшие произвести эксгумацию трупа. Полицейский комиссариат провел эксгумацию и составил протокол, что на самом деле был похоронен не Лоритц и не Ламердинг, а Артур Кегель — оберштурмбаннфюрер СС, занесенный в списки военных преступников, подлежащих смертной казни за преступления против человечности. На том и успокоились. Однако в некоторых французских газетах лет десять назад промелькнуло сообщение, что в Мадриде Отто Скорцени имел встречу с Артуром Кегелем. Сообщение это проскочило мельком, корреспонденты не могли представить доказательств.

Внезапная смерть Пауля фон Ламердинга проливала свет на эту игру. В карманах его пиджака были обнаружены любопытные документы. Из них явствовало, что Артур Кегель появился теперь уже в роли владельца контрольного пакета акций одной из крупных промышленных фирм. Откуда вдруг возник миллионер Макс Майер? Оказывается, Макс Майер — это Артур Кегель. Не за миллионами ли он ездил к Отто Скорцени в Мадрид, который, как предполагают, остался распорядителем эсэсовских сокровищ, хранимых тайно в швейцарских банках. Газета так комментировала это событие:

«Полиция, обнаружив эти документы, попыталась обратиться к Максу Майеру за разъяснениями, но поздно. Макс Майер, он же Артур Кегель, узнал о смерти своего приемного сына до того, как к нему обратилась полиция. Он тут же продал контрольный пакет акций и исчез в неизвестном направлении. Предполагают, что на этот раз он покинул территорию Федеративной Республики».

Мы показали эту заметку Гертруде. Она подтвердила, что ее отец решил в 1955 году выйти из подполья. Для этого была разыграна сцена с похоронами. Он исчез на некоторое время, затем действительно появился под именем Майера. Откуда у отца деньги? Этого она не знает. История, изложенная в газете, похожа на правду. Но при этом она заявила, что брат ее погиб не случайно…

Мы могли догадываться, кто направил на него тяжелый грузовик. После ареста Гертруды Пауль фон Ламердинг стал опасен. Историю с превращениями Артура Кегеля подбросили для того, чтобы отвести внимание общественности от разоблачений более актуального характера. Так мы истолковали эту откровенность западногерманской газеты…

16

— Каковы успехи? — встретил меня вопросом Юрий Александрович, когда я вошел к нему в кабинет. — Садитесь, рассказывайте. Разворошили вы там осиное гнездо… Читаю газеты. Какой поднялся шум вокруг семейки Ламердинга!

— Осиное гнездо! — согласился я. — Но в этом осином гнезде не все осы жужжат одинаково.

— Это вы о Гертруде? Понятно. Чарустин молодцом держался! Напрасно ничего нам не рассказал о попытках Фишера… Боялся?

— Не знаю… — ответил я. — Можно его спросить. А может быть, просто боялся за жизнь Гертруды. Мы имеем доказательства, что опасения не напрасны. Брат-то погиб. Как вы теперь смотрите на Чарустина? — спросил я Юрия Александровича.

— Пора завершать дело…

— Можно еще повременить? Я хотел бы съездить в Энск и уточнить показания Осипова. Расставим все точки над «и».

— Пожалуй, вы правы, — согласился Юрий Александрович. — Ваш Баландин здесь развил бурную разоблачительную деятельность.

— Почему он мой?

— Ну, как же, ссылается на вашу с ним встречу, настаивает, требует ареста Чарустина, жалуется, что мы инертны… Собрал заявления у тех, кто был в поездке с Чарустиным, пробил, буквально прокричал своей луженой глоткой освобождение от работы Чарустина. Идея разоблачения стала просто навязчивой. Мы даже поинтересовались — не стоит ли он на учете в психиатрической лечебнице? Не стоит! В чем же дело?

На этот вопрос я не мог ответить. Мне тоже непонятен Баландин. Излишняя подозрительность? Так нет же! Ранее таких заскоков у Баландина никто не отмечал. Личные счеты? Объективно его действия чем-то напоминают действия Фишера. Но тот враг и клевета — одна из форм борьбы. А чего добивается Баландин?

— Баландин настойчиво просил о приеме, — продолжал Юрий Александрович. — Мне пришлось с ним встретиться.

К тому времени наши сотрудники разобрались в истории с диссертацией. Чарустин в диссертации резко разошелся с выводами своего профессора по некоторым техническим вопросам, по существу разрушил теорию профессора. Профессор не внял выводам аспиранта и «зарезал» его диссертацию. Чарустину пришлось уйти из аспирантуры. Баландин был учеником того же профессора, его выдвиженцем, его приверженцем. И все равно до конца это ничего не объясняло. Я выехал в Энск.

Я знал уже, что Баландин и Осипов встречались в ресторане перед визитом Осипова к следователю в прокуратуру. Не в этой ли встрече и окончательный ответ на вопрос?

Еще один человек, еще одна биография, еще один характер. Он вошел ко мне в кабинет, сел и замер в ожидании, темные глаза смотрели с тревогой, он то бледнел, то краснел. Сильно взволнован, боится. Я это сразу понял по походке, по взгляду, по нервному напряжению, А чего ему бояться?

Ему тридцать два года. Стало быть, сознательная жизнь умещается в какие-то пятнадцать лет. Институт, работа в разведывательных геологических партиях. Какой у него рабочий стаж?

Я заглянул в анкету. Странно: рабочий стаж всего пять лет. Тридцать три года, а работает только с двадцати восьми лет. Человек кончает институт в двадцать один, в двадцать два года. Что он делал до двадцати восьми лет?

— Почему у вас, Григорий Осипович, такой маленький трудовой стаж? — спросил я его.

— Почему маленький? — с обидой переспросил он. — Я сразу же после института пошел на работу.

— Сколько вам было лет, когда вы кончили институт?

— Двадцать восемь…

— У вас был перерыв в учебе?

— Много перерывов. Болел…

— Когда вы поступили в институт?

— Сразу как кончил школу.

— Вам было?..

— Мне было семнадцать лет…

— Одиннадцать лет учились в одном институте?

— Одиннадцать лет… Я же болел. Это разве относится к делу?

— Не относится! Просто любопытная история… Если бы вы еще работали…

— Нет, я не работал. Я учился, когда мне позволяло здоровье.

— Что же у вас со здоровьем?

— Переутомление… Мозговое что-то, нервное..

Он не производил впечатления больного, но впечатление в таких случаях может быть и обманчиво. Я пометил себе: запросить справку у врача.

— Григорий Осипович, нас интересует всего лишь один вопрос. С вами беседовали в прокуратуре, состоялась даже очная ставка. Дело, как известно, передано нам. Была докладная?

Дрогнули веки, он поднял на меня темные глаза, в них метался страх. Он лихорадочно искал в оброненных словах, в жестах моих ответ: что нам известно?

Наконец едва внятно он ответил:

— Не было докладной, Никита Алексеевич! Я не хочу, чтобы у меня были тайны от Комитета государственной безопасности.

— Не имеет смысла иметь от нас тайны. Зачем же вы дали эти показания в прокуратуре?

— Испугался… я не понял, что там произошло на нефтепроводе. Баландин мне пригрозил расстрелом…

— Вам? За что же?

— Дескать, все будет приписано мне, Чарустин большой начальник, его отведут от ответственности…

— Где происходил разговор?

— В ресторане, а потом в номере…

— Рассказывайте все…

— Вы же все знаете… — произнес едва слышно Осипов.

— Я хочу, чтобы вы до дна испили чашу, что сами себе налили. Говорите!

— Баландин сказал мне, чтобы я дал эти показания…

— Сказал?

— Он продиктовал мне докладную… Заставил меня выучить ее наизусть.

— Докладная цела? Шпаргалка, вернее.

— Она у него… Он говорил мне, что Чарустин негодяй, что его очень трудно разоблачить, что я помогу большому делу…

Я протянул лист бумаги Осипову и предложил ему написать показания.

Осипов написал, я молча отметил ему пропуск. Он встал, нетвердой походкой пошел к выходу. У двери остановился.

— Что мне теперь делать, товарищ следователь?

— Это дело вашей совести. Я бы советовал пойти в партийные органы и все рассказать.


Пока я ездил в ГДР, Марченко здесь тоже поработал. Он создал экспертную комиссию из авторитетных специалистов. Специалисты провели обследование места взрыва. Были проведены раскопки, и вскрылась любопытная картина: нефтепровод лег не на подземный переход, а на выложенную из камня водопроводную трубу, протянутую в монастырь от подземного источника.

Время, грунтовые воды подточили и ослабили кладку. А когда над подземной кладкой прошлись тяжелые машины, камни поползли, труба зависла и, не выдержав нагрузки, лопнула. Устремившаяся в отверстие нефть сначала заполнила подземные пустоты, затем просочилась сквозь песок на поверхность.

Кто же виноват во всем этом? Геологическая разведка? Несомненно, добросовестное исследование грунта должно было бы привести к открытию подземных провалов. Их не ожидали и просмотрели… Отвечать геологам и, в первую голову, Осипову. Но это уже не наша забота. Это все опять уйдет в прокуратуру. Чарустин в катастрофе не виноват…

17

Вернувшись в Москву, я пригласил на допрос Баландина.

Снетков с нескрываемым сочувствием смотрел на меня, пока я объяснялся с ним по телефону.

— Над чем смеешься? — спросил я его, положив трубку.

— Не смеюсь, а сочувствую… Тяжелое предстоит объяснение!

— Не вижу ничего тяжелого. Налицо сговор и лжесвидетельство. Заказывай пропуск. Я с ним поговорю с глазу на глаз.

Баландин присел к столику и выдвинул перед собой разбухшую от бумаг папку.

— Я рад, что вы появились, — начал он наставительным тоном. — Все ссылаются на вас, дескать, товарищу Дубровину поручено разобраться в этом нелегком деле. А вас нет и нет!

Я должен, должен понять этого человека. Что им руководило? До объяснений с Осиновым были какие-то сомнения, колебания… Теперь не было ни сомнений, ни колебаний. Передо мной сидел клеветник. Какие он имел цели?

А он продолжал говорить:

— Я переслал вашим товарищам письма некоторых инженеров, находившихся в командировке с Чарустиным. Я не знаю, передали вам эти письма или нет. Я могу вам показать их копии… Я настаиваю на том, чтобы была проведена тщательная проверка, как себя вел в Западной Германии Чарустин!

Баландин запустил руку в папку, отыскивая какие-то документы.

— Николай Николаевич, я только что вернулся из командировки в Германскую Демократическую Республику. Я занимался той самой проверкой, о которой вы говорите.

Баландин привстал.

— Это правда?

— Правда!

— Вам удалось что-нибудь установить?

— Я хотел бы, Николай Николаевич, вам задать вопрос. Вам знаком человек по фамилии Фишер?

Баландин задумался. Покачал головой.

— Нет. Я впервые слышу такую фамилию.

— А имя Эрвина Эккеля говорит вам о чем-нибудь?

Баландин опять покачал головой.

— Эрвин Эккель, он же Фишер, бывший палач в лагере Эстервеген, военный преступник. Ныне сей господин арестован органами безопасности ГДР за враждебную деятельность. Он дал показания, что инженер Чарустин был завербован им.

Я говорил и смотрел на Баландина. Впервые лицо его как бы просветлело, появилось даже подобие улыбки, он потянулся ко мне навстречу, он обрадовался.

— Я же говорил, а меня никто не хотел слушать!

— Да, да… Вы намекали, Николай Николаевич! Вы достаточно прозрачно намекали на такую возможность. Я это удостоверяю.

— Я не решался говорить прямее.

— Так вот этот Фишер дал показания, что он лично завербовал Чарустина. Я выезжал для того, чтобы допросить Фишера. В результате дополнительного расследования нам удалось установить…

Я сделал паузу.

— Нам удалось установить, что Фишер, действуя в соответствии с директивами своего руководства, умышленно оклеветал советского инженера.

Баландин внимательно смотрел на меня. Видимо, не сразу доходил до него смысл моих слов. Медленно сходила с лица улыбка.

— Вы не знакомы с Фишером, вам не известен сей господин, и не может быть известен, но откуда же такое совпадение? Почему и он и вы вдруг выступаете в одной роли, словно по какому-то сговору? Он клевещет на Чарустина там, вы клевещете здесь.

— Где, как, когда я клеветал? Я высказывал свои сомнения!

— Сомнения высказать вправе каждый человек. Не о них речь, хотя минуту назад вы это ставили себе в заслугу. А толкать Осипова на дачу заведомо ложных показаний — это, по-вашему, благородно? Что вас побудило принудить Осипова дать ложные показания о докладной на имя Чарустина, когда шла прокладка нефтепровода?

— Что такое? Когда? Что?

— Вы в день приезда Осипова по вызову прокуратуры встретились с ним в ресторане…

— Где? Где у вас доказательства?! — закричал Баландин.

Я вернулся к столу, достал из папки протокол допроса Осипова и положил перед Баландиным. Он схватил листки и пробежал их.

— Ложь!

— Вам нужна очная ставка с Осиповым?

— Он арестован? — спросил Баландин.

— Вам нужна очная ставка с Осиповым? — повторил я вопрос.

Баландин сник.

— Не нужна. В таком случае, берите бумагу и дайте следствию собственноручные показания, только без лжи. Вы и так долго лгали.

— Я буду жаловаться!

— На что?

— Мало ли что я мог посоветовать Осипову. Он сам не маленький, он сам отвечает за свои показания…

— Так же, как и вы, Баландин, за свои действия!

18

Чарустин встретил меня довольно сухо. Прошли в его кабинет, он предложил мне кресло, сам сел на стол.

— Вот кстати, — сказал я, указывая глазами на портрет. — После нашей встречи, Василий Михайлович, мне довелось познакомиться с Гертрудой фон Ламердинг. Я беседовал с ней, и довольно долго… У меня к вам вопрос, Василий Михайлович! Гертруда фон Ламердинг задержана органами безопасности ГДР. Наши коллеги разбираются в ее деятельности. Что бы вы могли сказать о ней, как бы вы могли ее охарактеризовать? Что это за человек? Для наших коллег это очень важно…

— Вас, наверное, интересует вопрос, почему у меня фотография Гертруды Ламердинг?

Чарустин пристально посмотрел на меня.

— У меня сложилось впечатление, что Гертруда Ламердинг порядочный человек, но убеждений совершенно противоположных нашим. Убеждений неосновательных, скорее, наносных. Это результат воспитания и формирования в определенной среде… Она пыталась со мной спорить и нападала на мои взгляды довольно горячо. Но когда пропадал запал, пропадала горячность и мы начинали спокойно и не торопясь просматривать ее убеждения, они рассыпались, тогда она отступала. На это у нее хватало объективности…

— Она это приписывала вашему умению полемизировать… — заметил я.

— Она преувеличивает. Просто ей, видимо, не случалось встречаться с людьми, умеющими отстаивать свои убеждения. Примешалось к этому и еще одно обстоятельство. Мне трудно об этом судить… еще труднее говорить…

— Она вас любит. Она даже готова приехать сюда, к вам, конечно!

— Но я ее не люблю…

— Вам что-нибудь было известно о ее связях с разведкой?

— Нет! Но у меня были все основания предполагать, что на первых порах она не сама по себе ко мне потянулась. Потом это переменилось, и она в решающий момент выступила против тех, кто пытался руководить ею. Но это все область предположений. Я об этом мог судить лишь по грубости того господина, который явился ко мне. Я, несомненно, сообщил бы об этом вашим товарищам, если бы придал какое-то значение этой попытке. Все было грубо и примитивно. Шум поднимать не хотелось. Гертруда мне сказала, что если по этому поводу разразится скандал, ей не жить… Я был обезоружен… Если бы мне пришлось еще раз ехать туда же, я, конечно, отказался бы и объяснил вашим товарищам причину отказа.

— Господин, который пытался вас шантажировать, арестован. Он занимался довольно активно такого рода делами.

Чарустин вдруг улыбнулся, и как бы тяжесть свалилась с его плеч.

— Молодцы товарищи из органов безопасности ГДР! Это подлый человек! Я готов дать свидетельские показания…

— Не нужно. Он полностью изобличен в своих преступлениях, над ним состоится суд. Гертруда заслуживает снисхождения. Ее брат, лишь начав в чем-то разбираться, стал жертвой автомобильной катастрофы: на его машину наскочил тяжелый грузовик…

Чарустин взглянул на портрет. Задумался.

— Мне жалко ее, — произнес он тихо. — Но жалость — это еще не любовь!

19

Вот и закончено еще одно дело.

Прокуратура привлекла Осипова к уголовной ответственности за халатность и за дачу ложных показаний, Баландина — за организацию клеветы на Чарустина.

В министерстве отменили приказ об освобождении Чарустина от работы. На заседании парткома завода Марченко рассказал товарищам об итогах нашего расследования.

В. Востоков БРАТЕЦ


Накануне юбилея органов безопасности меня пригласили на встречу с молодыми рабочими.

Когда наша беседа подходила к концу, мне передали записку.

— Не могли бы вы рассказать о каком-нибудь случае из личной практики? — прочел я.

В зале стояла тишина. На меня смотрели сотни глаз.

— Если располагаете временем, я могу рассказать вам об одном деле.

Ребята оживились, раздались одобрительные голоса.

— В тот день, как всегда, мне принесли на доклад почту, — начал я. — Наряду с другими документами в папке лежало заявление. Заявление как заявление. Неровный женский почерк. Внизу штамп «Приемная МГБ. Ящик для писем». Таких заявлений поступало много. Но тогда оно было, как помню, в единственном числе. Я был занят каким-то срочным делом и хотел было отложить его в сторону, но мое внимание привлекла упоминаемая в нем фамилия Шкуро. Решил прочесть заявление.

«В советскую контрразведку. Уважаемые товарищи, спешу сообщить вам об одной встрече, которая перевернула всю мою душу. В районе Метростроевской улицы я неожиданно повстречала на днях своего земляка — Карпецкого Валентина Иосифовича. Боже мой, что со мною было. Белогвардеец из армии атамана Шкуро, действовавшей на Кавказе в годы гражданской войны, его руки по локоть в крови защитников Советской России, оказывается, еще жив и ходит по нашей земле, по рассказам его жены, с которой я была немного знакома по Пятигорску, ее муж Карпецкий наводил страх на местных коммунистов и причастен к смерти Анджиевского, руководителя борьбы за установление Советской власти в Пятигорске, активного борца против белогвардейцев и интервентов на Кавказе. Товарищи чекисты, разыщите этого злодея и воздайте ему должное. Его приметы: высокий, статный, седой, ему сейчас лет 60. С уважением…» —

и далее следовала неразборчивая подпись. На конверте значился обратный адрес: Кропоткинская улица, квартира восемь, а вот номер дома и фамилия отправителя отсутствовали.

Заявление, как говорится, позвало в дорогу. Я занялся установлением местожительства автора письма. Пришлось «перелопатить» все дома по Кропоткинской улице, имеющих квартиры восемь, на что ушло немало времени… Анна Алексеевна оказалась милой старушкой, сохранившей цепкую память. На вопрос, что ей известно, кроме написанного в заявлении, ответила:

— Не очень многое. Когда я жила в 1919 году в Пятигорске, занятом белогвардейцами, моя племянница обшивала жену Карпецкого, который к тому времени работал в контрразведке у атамана Шкуро. Он иногда приходил к нам вместе с супругой.

— Вы уверены, что Карпецкий работал в контрразведке атамана Шкуро? — спросил я Анну Алексеевну.

— Да, сынок. Об этом мы опять-таки знали от жены Карпецкого. Она гордилась мужем и усердно помогала ему. А главное — не скрывала этого. Хорошо помню, как рассказывала она, что однажды, случайно встретив на рынке какого-то знакомого ей большевика, не моргнув глазом, тут же выдала его контрразведке. Получила за это какую-то медаль. Я сама ее видела. В общем, это была достойная друг друга пара.

— О ее судьбе вам что-нибудь известно?

— Конечно. С приходом Красной Армии ее расстреляли, а Карпецкий успел удрать с беляками. Правда, когда наши вели бои за Пятигорск, она мне сказала, что ее муж погиб на перевале во время отступления. Теперь-то ясно, что она врала.

— В своем заявлении вы писали, что Карпецкий причастен к смерти Григория Григорьевича Анджиевского. Откуда вам об этом известно?

— Мне рассказывали люди, которые хорошо знали жену Анджиевского. Она им говорила, что, когда они с мужем вышли из театра «Рекорд», что на проспекте Свободы, его схватили английские интервенты, среди которых был и белогвардейский офицер, выделявшийся высоким ростом. Она его хорошо запомнила. Надо полагать, это был Карпецкий.

— Мог быть, мог и не быть.

— Подходит рост и место службы, а там разберитесь. На это вы поставлены.

— Логично. Будем разбираться. Уважаемая Анна Алексеевна, еще один вопрос: кто вам известен из родственников Карпецкого и где они сейчас?

— Насколько я помню, у него были две сестры — Екатерина, ее-то я и знала, и Светлана, она жила от них отдельно, видеть ее не пришлось, обе уроженки, кажется, Тифлиса.

Далее Анна Алексеевна рассказала об обстоятельствах встречи с Карпецким. Когда она узнала Карпецкого, то обратилась к проходящему мимо молодому мужчине с просьбой помочь задержать Карпецкого, но тот, сославшись на занятость, отмахнулся от старушки. Получив отказ, Анна Алексеевна решила проследить, куда он пойдет. Это был один из переулков на Метростроевской улице.

Мы поехали с ней искать этот переулок. Нашли. Примерно определили группу домов, куда мог войти Карпецкий.

Тогда мы попросили Анну Алексеевну вместе с нашим сотрудником подежурить в районе предполагаемого жительства Карпецкого. Однако прошел месяц, а Карпецкий не появлялся. А тут Анна Алексеевна заболела. Проверка Карпецкого по адресному бюро ничего не дала. В нашем распоряжении оставался единственный путь — идти к Карпецкому через его сестер. Но мы не знали их настоящих фамилий, а под фамилией Карпецких они нигде не значились. Пришлось в домоуправлении проверить все дома и квартиры по Метростроевской улице и прилегающим переулкам. Установили, что в этих домах проживают несколько десятков Екатерин и Светлан, из них три человека с отчеством Иосифовна. После тщательного изучения остановились на Екатерине Горбань, подходящей по возрасту и месту рождения. Она проживала у пенсионера Бориса Георгиевича Корнеева в качестве домработницы.

Вскоре достали фотографии Корнеева и его домработницы. Снова я встретился с Анной Алексеевной. Среди шести разных фотокарточек, предъявленных ей, она уверенно показала на Корнеева, которого знала под фамилией Карпецкого, а в домработнице признала сестру его Екатерину Иосифовну.

Изучение жизни Корнеева заняло немало времени. Он вел очень скромный образ жизни, был на редкость осторожен и недоверчив.

Соседи отмечали, что Корнеев на улицу выходил довольно редко, объясняя это плохим здоровьем. О себе никогда не говорил. Писем по почте не получал, дружбы ни с кем не поддерживал, кроме одной знакомой женщины Люси, работавшей в аптеке.

Многое о Карпецком могли бы рассказать архивы. Но они почти не сохранились. Тем не менее кое-что все же удалось наскрести. Карпецкий происходил из крупных лавочников. До первой мировой войны окончил военное училище. В период гражданской войны действительно находился в белой армии атамана Шкуро, но в качество кого, установить не удалось. Сменил фамилию на Корнеева Бориса Георгиевича и в двадцатых годах приехал в Москву. Работал по граверной части на дому, по договорам. Вторично женился. Жена умерла, в пятидесятом году. Вскоре он ушел на пенсию.

Параллельно с изучением Корнеева — Карпецкого мы искали жену Анджиевского. Она могла рассказать кое-что о Карпецком. Но ее не было в живых. Вот тогда-то и родилась идея, так сказать, психологического характера, позволившая немного встряхнуть Карпецкого, а главное, узнать кое-какие детали из его прошлой жизни. Но об этом лучше всего поведает сама Екатерина Горбань, точнее, сделанные мною выписки из ее дневника. Я снял копии с наиболее характерных мест, имеющих непосредственное отношение к данному случаю. Все думал написать об этом, но так и не собрался с духом. С вашего разрешения я их зачитаю.


«…Братец пришел бледный, с трясущимися руками. Спрашиваю, что случилось. Мотает головой, не может говорить. Чувствую, как и у меня по телу заползали мурашки. Не знаю, о чем подумать. Неужели раскрыта тайна, вот уже столько лет так тщательно охраняемая? Не выдерживаю и набрасываюсь коршуном на него. В ответ вижу горькую улыбку на усталом бледном лице. Затем последовал рассказ. Оказывается, случайно встретил на улице одного знакомого армянина по совместной службе в белой армии Шкуро. И так перепугался, что тот его вдруг узнает, — полдня заметал свои следы по городу. Чудак. Впрочем, его можно понять».


«…Десятый день мой братец никуда не выходит после того случая. Боится. Ну и напугал же его армянин. Дышит свежим воздухом через форточку. Усиленно занимается физзарядкой. Утром и вечером принимает ванны из морской соли. На телефонные звонки не отвечает, двери в квартиру сам никому не открывает».


«…Пришла из города, как всегда, нагруженная сумками. Зову братца. Не отвечает. Захожу к нему. Сидит в комнате, глушит водку. „Опять что-то случилось“, — решила я. Спрашиваю, в чем дело, не отвечает. Молчит день. Молчит второй. „Ты в конце концов скажешь, что произошло, или нет?“ — со злостью кричу. В ответ он молча протягивает мне конверт. Обратный адрес не указан. Вынимаю из конверта листок, вырванный из настольного календаря. Заглядываю. Пусто.

— Ну и что? А где письмо? — спрашиваю его.

— Ты его положила на стол.

— Не понимаю…

— Прочти, что на листке написано.

— Что написано…

— Дура, читай ниже, под числом. Поняла? — говорит он, когда я после прочтения текста растерянно уставилась на него.

Я молча рассматриваю штемпель на конверте: „Пятигорск“.

— Кто бы это мог? — допытывался братец. — О моей службе в контрразведке у Шкуро знают двое: армянин Сарапетян и Ахметов. Где армянин живет и чем занимается, я не знаю, и будем надеяться, что это взаимно. Я ушел от него по всем правилам слежки. Значит, исключается. Остается геолог Ахметов Василий Егорович, но он в Красноярске…

— Письмо-то из Пятигорска, — нарушаю наконец я молчание.

— Письмо можно опустить из любого города.

— Может быть, Костя из Одессы? — говорю я.

— Он ничего не знает.

— Тогда остается Ахметов…

— Остается… А может быть… это ты мне подарочек преподнесла.

Я просто онемела от этих слов.

— Ладно, не пускай слюни. Дай бог, чтобы этим кончилось.

— Одни переживания и тревоги. Вместо того чтобы быть твоей сестрой, я вынуждена объявляться домработницей. Надоело. А ты еще со своими идиотскими подозрениями, — говорю ему, утирая слезы, а сама думаю: „Так тебе и надо, старый хмырь“.

— Оставь меня одного, — говорит он мне в ответ.

— Тебя, что ли, буду охранять. Много чести, — и я вышла из комнаты.

Через несколько секунд послышался щелчок ключа. Закрыл дверь на замок. „Интересно, что будет делать“, — сгорая от любопытства, подумала я, пристраиваясь около замочной скважины. На мое счастье, выступ ключа был в стороне от входного отверстия. Вижу краем глаза, как братец отодвинул письменный стол, осторожно вскрыл плитку паркета. Вынул оттуда небольшой сверток, развернул его. „Золото, бриллианты“, — мелькнуло у меня в голове. Вот тебе на. А я-то, дура, не знала о его настоящем богатстве. Всю жизнь прожили вместе. И это называется братец. Во мне все закипело. И только шаги, раздавшиеся рядом с дверью, отрезвили меня. Отпрянула от двери. В следующее мгновение раздался щелчок замка и появился он с чемоданом в руках. Подозрительно взглянув на меня, молча направился к выходу.

— Ты куда собрался на ночь глядя? — спрашиваю.

— Закудахтала. Скоро приду.

Я бросилась к окну. Вижу, он идет по двору. И тут меня осенила мысль. Быстро собираюсь. Бегу за ним. Увидела его только тогда, когда он подходил уже к метро. Довела его до станции Перово. Дальше идти побоялась».


«…Прошло две недели. Все время думаю о нем. И вдруг телефонный звонок.

— Что нового? — слышу голос братца.

— Ничего. Поздоровался бы, — отвечаю ему как можно ласковее.

— Никто обо мне не спрашивал, не интересовался?

— Нет… Алло… Алло, — кричу я в трубку. В ответ раздаются частые гудки.

Через час он приезжает.

— У Люси был, что ли? — допытываюсь я.

— В Перово, у знакомого, — отвечает он вяло. — Значит, все в порядке. Может быть, действительно это была шутка?.. Лучше, пожалуй, бежать, — говорит он.

— Куда?

— За границу.

— Как будто бы это в Серебряный бор, сел и через двадцать минут там.

— А что? Помогут, — отвечает братец, а потом, как бы спохватившись, заметил: — Я пошутил, а ты уже и всерьез. Я приехал за одеялом. Холодно.

— Ужинать будешь?

— Нет времени. Пора.

Захватив одеяло, он уехал. Вернулся он только через неделю».


«…Случайно, узнала от Люси, что по настойчивой просьбе братца она дала ему большую дозу снотворного. Что бы это значило? Правда, спать он стал плохо. Но зачем ему нужна такая доза? Принимаю решение посоветоваться со Светланой. Пригласила ее к себе. Долго судили, рядили. Пришли к выводу, что братец решил отравиться. Мы начали прикидывать, как поделить его имущество.

— А если доза окажется несмертельной? Вдруг проснется в гробу? — задаю я вопрос Светлане.

— Сейчас позвоню Люсе, — говорит Светлана и решительно направляется в прихожую.

Через несколько минут она возвращается.

— Все в порядке.

— Светик, а вдруг струсит?

— Сервант я бы взяла своей невестке. А ты бери пианино. Договорились? — говорит Светлана, не обращая внимания на мой вопрос, и выжидательно смотрит на меня.

Все было хорошо, пока не дошли до больших золотых часов. Зашел спор. Никто не хотел уступать. Пошли оскорбления.

— Ты с ним вместе живешь, небось на троих успела нахапать барахла-то, — упрекает меня Светлана.

— Я нахватала здесь, а ты на работе… Квиты.

Мы чуть не подрались. Светлана, зло хлопнув дверью, ушла. Ну ичерт с ней. Воровка. Зачем только однажды выручила ее из беды? Сидеть бы ей в тюрьме…».


«…Братец ушел к Люсе. Воспользовавшись, ищу драгоценности. Все перерыла. Излазила пол на коленях. Старый тайник пуст. Драгоценностей нет. Неужели запрятал в Перово? От злости даже разревелась».


«…Сегодня почти всю ночь не спала. Уж очень разволновалась. Неожиданно приехал Вася Ахметов. Это моя давнишняя симпатия. Вспомнилось былое, и сердце сжалось в груди. Какой он был когда-то молодец, а сейчас… впрочем, и я-то далеко не первой свежести. Мой-то сыч, не дав ему опомниться, сразу потащил его к себе. Это его вина, что мы не вместе. Любопытно было узнать, о чем у них будет разговор. Прижимаю ухо к стене. Великое дело иметь тонкую перегородку.

— Я, кажется, не вовремя приехал, Валя? Но ведь ты сам вызвал меня, — слышу я, как робко говорит Ахметов.

— Не Валя, а Борис. Пора бы привыкнуть. Сколько раз можно говорить.

— Извини… Что случилось? Зачем я тебе?

— Понадобился… Ты лучше объясни, кто тебя надоумил шутить надо мной…

— Не понимаю, о чем ты?

— Сейчас поймешь… Вот, смотри, твоя работа?

— Ты же знаешь, никакого отношения к смерти Анджиевского я не имел. При чем тут Анджиевский? — говорит после некоторой паузы Ахметов.

— Листок зачем мне подослал?

— Я?! Да… ты… шутишь!

— Мне не до шуток. Это ты решил поразвлечься… Я тебе покажу, какой ты геолог…

— Да ты с ума, видно, спятил, Ва… Борис. Что с тобой происходит… обратись к врачу… С ума сошел, такое подумать… — бормотал Ахметов.

— Врешь… притворяешься… Сознайся, твоя работа, твой почерк, меня не проведешь. Слышишь, „Бештау“? Я слишком хорошо тебя знаю.

— Борис, мне не о чем больше с тобой говорить. Я все сказал. Ты оскорбил меня своим нелепым подозрением, и я ухожу… Ухо-жу.

— Нет, постой… Ты сейчас мне нужен больше, чем тогда, помнишь? — говорит братец. В комнате становится тихо. — Скажи, кто бы мог такую шутку со мной сморозить? Чего молчишь… — первым нарушает молчание брат.

— Ума не приложу… Кто-то свой… — отвечает Ахметов.

— Если свой, то кто и с какой целью? Потешиться? Лишний раз плюнуть в душу старику? А может, вовсе и не свой…

— Что имеешь в виду?

— Будто не знаешь… Забыл черные кожанки…

— С ума сошел… столько времени прошло, все быльем поросло, откуда им знать.

— Думай, „Бештау“, думай, что будем делать?

— У меня есть имя… штабс-капитан.

— И кличка тоже… Ладно, не будем ссориться. Фотографию привез?

— Привез. Зачем она тебе?

— Давай уничтожим, спокойнее обоим будет.

— Давно хотел это сделать… На, бери.

— Верю тебе. Понимаешь… ночами не сплю… Что делать? Подскажи, Василий. Больше мне не с кем посоветоваться.

— Меняй квартиру, — говорит Ахметов.

Они перешли на шепот. Сколько ни старалась, сколько ни напрягала слух, ничего не было слышно».


«…Братец исчез. Мы со Светланой не находим себе места. Не знаем, радоваться или нет. Вещи вроде были на месте. А это главное. Я рассказала ей о разговоре брата с Ахметовым. Начали на всякий случай названивать по больницам, вдруг нечаянно попал или сам кинулся под машину. Мог же он в конце концов стать настоящим мужчиной. В милицию не звонили. Боялись… И вдруг ночной звонок по телефону. Это брат. Он меня вызывает к метро. Я, конечно, пошла.

— Где шатался? — спрашиваю его.

— В Одессе. Искал Костю… черт бы его подрал…

— Мы тут со Светой думали, не случилось ли что с тобой.

— Вы только этого и ждете.

— Скажешь тоже. Нам какая радость. Живи на здоровье, — говорю я как можно мягче. А что я ему еще могла сказать».


«…Братец развил бурную деятельность по обмену квартиры. Сколько ни уговаривала его отказаться от этой затеи, все бесполезно. И вот однажды утром к нам пришел солидный мужчина в больших роговых очках.

— Кто там? — крикнул брат из своей комнаты.

— Пришли к тебе насчет обмена, — ответила я ему.

Братец нехотя вышел из своего убежища.

— Мне сказали, что вы хотите обменять квартиру, — обратился мужчина.

— Кто вам сказал? — спрашивает братец.

— Я был в аптеке и там случайно услышал разговор. Попросил адрес.

— Люська успела уже разболтать всем, — со злостью заметила я.

— А вы откуда? — допытывался брат, не обратив внимания на мое замечание.

— Я соискатель. Прибыл, как говорится, из собственной квартиры, — ответил мужчина, улыбаясь.

— А где проживаете?

— В районе Серебряного бора.

„У черта на куличках“, — подумала я.

— Почему меняетесь? — продолжал выпытывать брат, все еще подозрительно разглядывая незнакомца в больших роговых очках.

— Умер ребенок. Надо сменить обстановку. Квартира хорошая, можете не сомневаться.

Брат уехал смотреть квартиру незнакомца.

Я занялась хозяйством и не заметила, как наступил вечер.

Приехал он поздно вечером. На нем не было лица. Как тут не перепугаться?

— Где пропадал? Что случилось?

Он как-то странно посмотрел на меня, тяжело вздохнул, сказал:

— Скоро… скоро… Осталось недолго…

— Ничего не понимаю. Что скоро? Что недолго? О чем ты?

— Мне плохо. Я устал… Оставь меня в покое…

— Успеешь напокоиться. Как квартира-то?

— Век бы ее не видать.

— Я тебе говорила, лучше нашей не найдешь.

— Говорила, говорила… не найдешь, не найдешь… Спать хочу. Завтра расскажу все…»


На этом выписки из ее дневника обрываются. Что же было дальше? Имея в распоряжении кое-какие материалы на Карпецкого, я выехал в Пятигорск.

В Пятигорске с помощью местных товарищей мы нашли нескольких старожилов. Переговорили с ними, но они не могли ничего сказать вразумительного о Карпецком, зато хорошо помнили казнь Анджиевского. Показал я им фотографии Карпецкого и его сестер, но они их не узнали.

Вскоре после возвращения из Пятигорска мы решили пригласить Карпецкого-Корнеева на Лубянку и откровенно с мим поговорить. Как сейчас, стоит он перед мои? ми глазами. Высокий, седой старик, сохранивший военную выправку.

— Садитесь, Кар-пе-цкий Валентин Иосифович, — сделав ударение на фамилию, сказал я.

При этих словах Карпецкий оглянулся, затем посмотрел по сторонам, как бы отыскивая человека, к которому были обращены мои слова, а затем спокойно произнес:

— Вы ошиблись. Я Корнеев Борис Георгиевич. Можете убедиться. Вот мой документ, — и он достал из пиджака паспорт.

— Назовите вашу настоящую фамилию?

— Я сказал — Корнеев Борис Георгиевич.

— Допустим. Тогда расскажите свою биографию и, пожалуйста, как можно подробнее.

Карпецкий начал излагать биографию. Он говорил спокойным, ровным голосом, не сбиваясь, словно повторял заученный урок. Конечно, о службе в белой армии не было сказано ни слова. Тогда я решил прервать его рассказ.

— Приходилось ли вам служить в белой армии?

— В белой армии? — переспросил Карпецкий.

— Да, в белой.

— Служил по мобилизации два месяца, потом сбежал…

— А почему вы об этом не сказали?

— Это такой незначительный эпизод…

— Где и в качестве кого служили?

— На Кавказе, рядовым в обозе.

— В обозе… Продолжайте.

Карпецкий опустил глаза, задумался на мгновение и незаметно проглотил слюну.

Карпецкий продолжал досказывать свою биографию.

— Назовите свою настоящую фамилию, — снова попросил я Карпецкого.

— Корнеев Борис Георгиевич, — последовал ответ.

Тогда я ему предъявил фотографию.

Карпецкий долго вертел ее в руках, собираясь с духом, мучительно соображал, как ему вести себя дальше. Он не мог скрыть растерянности.

— Узнаете? — спросил я его.

— Уз-на-ю, — произнес он шепотом и перекрестился. — Да, я Карпецкий Валентин Иосифович. Что вы от меня хотите?

— Расскажите, Карпецкий, при каких обстоятельствах вы сменили фамилию?

— Все расскажу… Пришел час очистить душу… Было это после того, как нас в 1919 году разгромила Красная Армия и я бежал с частями Шкуро. Тогда я у убитого солдата взял документы и по ним приехал в Москву.

— В качестве кого вы служили в армии Шкуро?

— Офицером конвойного взвода.

— Конвойного взвода, говорите?

— Да.

— А что вы тогда скажете по поводу этого письма? — и я ему дал прочесть письмо Анджиевского.

Карпецкий долго и внимательно читал письмо.

— Карпецкий, повторяю вопрос: в качестве кого вы служили в армии Шкуро?

— В контрразведке.

— Чем занимались?

— Выявлял революционно настроенных солдат…

— Продолжайте.

— …и участников подпольной большевистской организации на Кавмингруппе, — закончил Карпецкий.

— Много удалось выявить?

— Не считал… Не помню.

— Придется подсчитать и вспомнить, Карпецкий. Что это за люди на фотографии? За что вы их расстреляли?

— Я не знаю… Я их не расстреливал… Тогда случайно шел мимо, ну, вот и…

— Значит, случайно… А на обороте ваша дарственная надпись, какому-то Ахметычу, тоже случайно.

— Что вы хотите от больного старика, у меня склероз, — и Карпецкий вдруг заплакал.

— Только что вы сказали, что «пришел час очистить душу», а теперь говорите, не помните. Когда рассказывали биографию, вас память не подводила. Как понимать вас?

Карпецкий молча глотал слезы.

— Вам представляется случай облегчить свое положение — рассказать правду о деятельности в банде Шкуро. Итак, вспомните, Карпецкий, сколько вы арестовали революционно настроенных солдат и участников большевистского подполья?

— Поверьте мне… не помню. Знаю, что немало. Но сколько, не помню… ей-богу, — и Карпецкий перекрестился.

— Бог вам не поможет, назовите фамилии.

— Не помню.

— Кто такой Ахметыч, которому вы подарили фотографию?

— Мой бывший осведомитель.

— Это его фамилия или псевдоним?

— Фамилия, а кличка была «Бештау».

— А как его зовут?

— Забыл… склероз… понимаете, возраст…

— Вам известно его местожительство?

— Нет.

— Карпецкий, побойтесь бога, в которого вы верите. Вы же с Ахматовым, а не с Ахметычем, как утверждаете, недавно встречались, неужели думаете, что нам это неизвестно? Назовите других осведомителей, находившихся у вас на связи.

— Не помню. Их много… было, — продолжал упорствовать Карпецкий.

— Мы ждем от вас искренних показаний. Скажите, Карпецкий, какие ваши поручения выполнял Ахметов?

— Он состоял вестовым при штабе. Доносил о настроении солдат охранного взвода… Вот и все.

— Кто этот армянин, который стоит на фотографии рядом с вами?

— Не помню.

— Опять «склероз»… Так мы тогда напомним, Карпецкий. Это Сарапетян из военного трибунала. Где он сейчас?

— Не знаю… Клянусь богом, не знаю.

— Вы Сарапетяна никогда после того расстрела не встречали?

— Нет… вернее, кажется… однажды… не так давно… вроде бы его видел, здесь в Москве… но точно утверждать не могу…

— А остальных лиц, принимавших участие в данном расстреле, вы знаете?

— Нет.

— Ахметов имел какое-либо отношение к тем троим расстрелянным?

— Точно не помню, но думаю, что нет.

— Хорошо. Мы дадим вам время все вспомнить. Ответьте на такой вопрос. Вы принимали участие в расстреле коммунистов и лояльно настроенных к Советской власти жителей Кавмингруппы?

— Я?! Нет.

— А за что вы получили два Георгиевских креста?

— По совокупности… За службу царю…

— По совокупности вы случайно не знали Анджиевского Григория Григорьевича?

— Анджиевского?! Я много слышал о нем… Видеть не приходилось… Нет, не приходилось, — после некоторого раздумья медленно произнес Карпецкий.

— И даже на месте казни?

— Я имел в виду… живого.

— При каких обстоятельствах был арестован и казнен Анджиевский Григорий Григорьевич?

При этом вопросе Карпецкий настороженно посмотрел на меня.

— Повторяю, Анджиевского я видел только мертвого, после казни… Он, кажется, целые сутки висел в Пятигорске… К его аресту и казни я не имел никакого отношения.

— Карпецкий, как вы бросили на произвол судьбы свою первую жену?

— Жену? А вы что, ее знали? — стараясь сохранить спокойствие, спросил Карпецкий.

— Отвечайте на вопрос.

— Не помню, как все это случилось…

— А вы помните, что хранили под паркетом у себя в комнате?

— Под паркетом… у себя в комнате…

— Да.

— У себя… в комнате… — По всему видно, что этот вопрос застал Карпецкого врасплох. — Браунинг, — наконец выдавил он из себя.

— Вам предъявляется бельгийский никелированный браунинг за № 018171. Это ваш браунинг?

Карпецкий взял браунинг, повертел его, а затем дрожащими руками положил на стол.

— Да, этот браунинг принадлежит мне.

— Что вы рассчитывали с ним делать?

— Защищаться… или же… — сказал Карпецкий и вдруг замолчал.

— Карпецкий, если вас сейчас повезти в Пятигорск и показать старожилам, как бы они отреагировали?

— Если бы узнали, наверное, повесили бы, — тихо ответил он.

Допрос продолжался до позднего вечера. Мы понимали, что Карпецкий больше ничего не скажет о своей работе у атамана Шкуро, а документов, которые могли бы его изобличить, у нас не было. Чувствуя это, Карпецкий уходил от ответа на те вопросы, которые могли бы ему повредить. Да к тому же возраст и давность совершенного преступления давали ему надежду на снисхождение. Тем не менее к концу допроса Карпецкий на вопрос, в чем же все-таки он считает себя виновным, ответил:

— Гражданин следователь… По роду своих обязанностей я арестовывал и предавал суду революционно настроенных людей… Как позднее понял, в этом была моя вина перед богом и… властью Советов… Но что я смог сделать?.. Я… слабый… человек. Мне плохо… дайте воды… воды… — и Карпецкий повалился со стула.

Пришлось вызвать врача. У Карпецкого был сердечный приступ, врач долго приводил его в чувство.

Посоветовавшись с прокурором, мы отпустили Карпецкого домой, порекомендовав ему вспомнить о своей деятельности в армии атамана Шкуро… На этом месте я сделал паузу.

— Откуда у вас была фотография Карпецкого? — вдруг раздался вопрос из задних рядов.

— А как вы думаете? — спросил я.

Присутствующие в зале обернулись на вихрастого парня, задавшего вопрос.

— В архивах… возможно, изъяли у Карпецкого… или, может быть, нашли у его сестры Кати… — перебирал возможные варианты вихрастый паренек.

— Не угадали. Прислал нам фотографию Ахметов. Как, впрочем, и дневник Кати. Дело было так. Когда Ахметов получил телеграмму от Карпецкого, где тот просил захватить с собой фотографию, он решил обо всем рассказать органам госбезопасности. Ахметов знал, что Карпецкий запросил фотографию неспроста и переснял ее. Уезжая из Москвы, Ахметов написал большое заявление и вместе с копией фотографии и дневником Кати, который он прихватил у нее при посещении квартиры, опустил в ящик приемной МГБ.

— В связи с чем Карпецкий подарил эту фотокарточку Ахметову? — продолжал допытываться вихрастый паренек.

— Не перебивай! — раздался чей-то голос.

— В заявлении Ахметов подробно описывал обстоятельства его вербовки, а затем работы на белую контрразведку, — продолжал я. — Особое внимание уделил своему душевному состоянию. Он через всю жизнь пронес страх и смятение, боялся людей и скрывался от них, забираясь в самые глухие места. По этой причине даже боялся жениться, так и остался холостяком. Несмотря на способности, настойчивые советы окружающих пойти учиться, он так и не решился на это. За ошибку молодости он расплачивался всю жизнь. Особое место в заявлении отводилось фотографии. Это был, по всему видно, честный, но очень запоздалый рассказ человека, который хотел очистить свою совесть. Заканчивал он письмо описанием встречи с Карпецким в Москве. Теперь отвечу на вопрос. Карпецкий подарил эту фотографию Ахметову в знак признательности. Двое из трех расстрелянных солдат-дезертиров были на совести Ахметова; он их выдал Карпецкому.

— Почему же он тогда не уничтожил компрометирующую его фотографию? — последовал вопрос теперь уже из первых рядов.

— Дело в том, что Карпецкий пригрозил Ахметову, что он выдаст его советским властям, а тот в свою очередь напомнил ему о существовании фотографии. И мир был сразу восстановлен. Вот почему он продолжал ее хранить.

— О Карпецком что-нибудь рассказал Ахметов?

— Ничего конкретного. В общих словах. Он ничего не знал о его делах.

— Что было написано на календарном листке, который вы направили Карпецкому? — раздался вопрос из зала.

— Там было указано, что в этот день, то есть 31 августа 1919 года, белогвардейской контрразведкой был казнен в Пятигорске известный революционер Анджиевский Григорий Григорьевич…

Спустя два дня возвратилась из Пятигорска Анна Алексеевна и сообщила, что она нашла одного человека, который помнил Карпецкого и может рассказать о его преступной деятельности на Кавказе. Он бежал из-под расстрела, которым руководил Карпецкий. Мы тут же вызвали этого человека в Москву.

Но Карпецкий не выдержал и отравился. Он оставил завещание и… записку. Все имущество он завещал Люсе. Записка была короткой:

«В карательные органы Советской власти, — писал он. — Больше нет сил жить. Да, у меня руки были в крови. Тщетно отмывал все эти годы. Не отмыл. Хотел прийти покаяться, не хватило сил. Так и прожил тридцать три года в животном страхе. Мучил себя, мучил других. Простите, хоть сейчас, добрые люди. Ухожу. В полном сознании и здравом уме. Хочу покоя. Прощайте».

А ведь приди Карпецкий и ему подобные с повинной, все могло быть иначе в их жизни. Вот и вся история, о которой я хотел рассказать вам.

А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев РАЗВЯЗКА


…Телефонная трубка положена на место, и подполковник Птицын, стараясь быть максимально сдержанным, сообщает:

— Звонили из приемной… Марина пришла…

Приемная КГБ… Как часто звонок оттуда сулит чекисту нечто совсем неожиданное — это может быть и такое, что поможет быстро распутать хитроумный клубок нитей трудного поиска, и такое, что еще больше запутает этот клубок, а возможно, заставит начинать все сначала. А сейчас как? Что принесет им, подполковнику Птицыну и его помощнику лейтенанту Бахареву, девушка, ожидающая в приемной.

Операция «Доб-1» несколько затянулась. Уже позабыт инженер Кириллов, завербованный вражеской разведкой в пору его заграничной командировки и арестованный в Москве, когда он во дворе Донского монастыря доставал из тайника предназначенные ему деньги, инструкции, материалы для тайнописи; человек этот отбывает ныне свой срок. С Кирилловым все ясно. А вот кто тот связной, что заложил деньги в тайник? Как найти его? Пока удалось ухватить только одну нить, точнее, ниточку — деньги для Кириллова были завернуты в «Медицинскую газету», на белом поле первой страницы которой карандашом выведен адрес: «Доб-1…» Дом 1 на улице, название которой начинается с трех букв — Доб. А номера квартиры нет… И по этому, не очень надежному, следу — Доб-1 — начал свой поиск лейтенант Бахарев, поиск, который и привел его в семью доктора Васильевой — Анны Михайловны и ее дочери Марины.

И вот звонят из приемной.

— Марина Васильева пришла.

Кто она, Марина Васильева? Просто озлобленная, — для того есть у нее основание, — ершистая, взбалмошная девушка, оказавшаяся в поле зрения господина Зильбера, вражеского разведчика, приехавшего в Москву с паспортом туриста? Или же связная, не первый год выполняющая задания хозяев «туриста»? Поначалу, когда Бахарев, выдав себя за литератора, поближе познакомился с Мариной, все казалось предельно ясным. Отчим Марины, Эрхардт, немец по национальности, исчез впервые же дни войны: учитель немецкого языка оказался немецким шпионом. Под маской учителя он прожил в Москве около пятнадцати лет. Известно, что там, на Западе, он и сейчас пребывает все в той же роли разведчика, только хозяева у него другие: платят долларами. Известно, что в Москву приезжал «турист» Альберт Кох, посланец Эрхардта. Он виделся с Мариной, передал ей привет от папы и сувенир — две шерстяные кофточки. Зильбер, «случайно» встретившийся с Мариной в ресторане «Метрополь», надел ей на палец золотое кольцо с бриллиантом: «…это подарок от папы…» В доме Васильевых часто бывает подруга Марины, студентка медицинского института Ольга — иностранка, обучающаяся у нас в порядке культурного обмена.

Кажется, уже многое известно. И все «гири» подозрений должны быть брошены на чашу весов Марины, все законы логики побуждают Бахарева и Птицына сделать вывод — это она, студентка иняза, неродная дочь разведчика Эрхардта, Марина Васильева, видимо, и есть та связная…

Но чем больше они старались вникнуть в характер Марины, тем больше убеждались: нет, тут не все ясно, не все просто. И контрразведчики должны разобраться в противоборстве фактов и эмоций. Сделать это тем более важно, что Николай Бахарев стал для Марины не просто знакомым, а человеком, которого она полюбила.

…У Зильбера в Москве оказался свой надежный человек, уголовник, бывший одесский контрабандист, в картотеке зильберовских хозяев он числится Толстяком. По поручению Зильбера Толстяк подбросил в студенческое общежитие фальсифицированные газеты «Футбол»: первая страница ничем не отличается от обычной газеты, продаваемой во всех киосках, а на остальных — антисоветские пасквили. Такие же «газеты» оказались в почтовых ящиках одиннадцати квартир в домах подмосковного городка. Чья рука? В свое время с Толстяком был связан знаменитый одесский сапожник Аркадий Победоносенко, делавший хитрые тайники в элегантных туфлях. И вот выясняется: живет профессор обувных дел в том же доме, что и… Марина. И однажды во дворе она передала ему какой-то пакет. Какой? И случайно ли, что передала именно в ту пору, когда Толстяк, друг Победоносенко, подбрасывал грубо сфабрикованные антисоветские фальшивки?

Зильбер — Толстяк — Аркадий Победоносенко — Марина Васильева… Звено — к звену. Кажется, в основание гипотезы, ранее высказанной, можно положить еще один камень.

Чуть позже стало известно, что за пакет был передан Аркадию Победоносенко. Он, человек давно порвавший все связи с контрабандистами, сам явился в КГБ. Явился и положил на стол… туфли. Туфли с тайником в каблуке. Теперь уже, кажется, можно отбросить сомнения! Она, Марина, и есть связная. Это уже не гипотеза, а бесспорный факт. Но туфли, оказывается, принадлежали не Марине, а Ольге. Это по ее просьбе подруга отдавала их в починку Аркадию Победоносенко, «высокопоставленному сапожнику», к которому и не каждый-то имеет доступ.

И еще одно обстоятельство: среди хозяев почтовых ящиков подмосковного городка — пять пациентов Ольги, она там проходила практику в поликлинике. Остальные шесть — пациенты доктора, которой Ольга помогала.

…Уже, кажется, близка развязка. Идет совещание у генерала Клементьева. Тут и Бахарев, и Птицын, и непосредственный его начальник полковник Крылов. Докладывает Бахарев. И о туфлях, и о «Медицинской газете», которую видел в комнате у Ольги. На белом поле газетного листа — Доб-1-38. Газету выписывает доктор Васильева из квартиры 38, а Ольга берет у нее номера с интересующими ее статьями. И о результатах дактилоскопического исследования газеты, хранившейся в сейфе Птицына: криминалисты сличили оттиски пальцев на газете и в разное время собранные Бахаревым оттиски пальцев Ольги, Марины, доктора Васильевой. Полное совпадение. Пора бы уже, кажется, арестовать Ольгу. Но генерал не склонен спешить. Излишняя поспешность может повредить. На ряд сложных вопросов еще нет ответов.

Среди тех вопросов, что остались без ответа, есть один, который особо тревожит его: «А что, если и Ольга, и Марина? Может быть, они действуют вдвоем? Как быть с такой уликой: Марина рассказала Бахареву, кажется, все, что можно было рассказать о своей жизни, утаила встречи с гонцами Эрхардта, утаила историю золотого кольца?

И еще: лейтенанту известно, что Зильбер просил Марину познакомить его с Бахаревым: „Я имею просьбу вашего папы, если это не затруднит вас, привезти ему для книги что-нибудь любопытное из жизни современных советских писателей… Я буду иметь бесконечную благодарность вам, если вы познакомите меня со своим другом“. Это говорил Зильбер.

Бахарев сам добивался встречи с разведчиком. У него созрел на сей счет план. Он несколько раз настойчиво предлагал Марине: „Пойдем вечером в ресторан… Люблю эти злачные заведения, грешен!“ Это была проверка, пожелает ли Марина использовать столь простую и легкую возможность: они с Колей ужинают, и тут неожиданно появляется бородатый турист, тот самый, что подходил к их столу в „Метрополе“.

Марина резко отвергла все предложения Бахарева. И вдруг…

Он был у Марины, когда позвонила Ольга и попросила срочно привезти ее туфли. Зачем они ей так срочно понадобились? Туфель у нее пар десять. Раздумывать было некогда. Марина предложила Николаю пойти вместе с ней к подруге. И вот там-то Марина, так стойко отбивавшаяся от всех ресторанных атак Николая, вдруг сдалась. Он пригласил подруг провести с ним воскресный день на ВДНХ. „Там и пообедаем“, — весело заявил Бахарев. Сказал и выжидающе посмотрел на Марину. На сей раз она согласилась. А далее все шло как на хорошо отрепетированном спектакле. Во время обеда появился Зильбер. А вечер Бахарев провел в гостинице, в номере „туриста“. У них состоялась весьма заинтересовавшая обе стороны беседа.

Кто же предупредил Зильбера о предстоящей воскресной прогулке на ВДНХ? Ольга, уклонившаяся от этой прогулки? Или Марина, разыгравшая в ресторане сцену яростного негодования, — у нее даже лицо перекосилось от бешенства, когда Зильбер подошел к их столу. Никогда Бахарев не видел ее в таком состоянии. Она не просила, она требовала: немедленно домой! Что это было: каприз взбалмошной девушки, какое-то время сдерживавшееся, а сейчас прорвавшееся чувство ненависти к Зильберу? Или что-то совсем другое? Кто, кроме Марины, мог навести его на след Бахарева? А если Ольга? А если Ольга и Марина?»


В ответ на приглашение Птицына сесть она не сказала ни «здравствуйте», ни «благодарю». Она сразу выплеснула: «Спасите!» И больше не смогла сдержаться — к горлу подступил комок…

— Не надо, девушка, успокойтесь. Вот так. Я, простите, не очень понял вас: кого надо спасать? — Последние слова были сказаны вежливо, учтиво, но достаточно холодно.

Марина вопрошающе посмотрела на Птицына. Когда она шла сюда, то десятки раз прикидывала, как спокойно, размеренно будет повествовать обо всем: и о том, как ушла на фронт ее мама, и о том, как исчез в неизвестном направлении отчим, и о той страшной встрече в лагере военнопленных советского врача с начальником лагеря господином Эрхардтом, ее мужем, и о «туристе» Кохе, и о подарках отчима. Она расскажет и о странной статье Эрхардта, и о ее подспудно зревших подозрениях, о домогательствах Зильбера и легкомыслии Бахарева. Все было разложено по полочкам. И твердо решено было покаяться в собственной вине, объяснить, почему медлила, почему не пришла тогда, после встречи с «туристом» Кохом, вручившим ей подарки отчима. Но, как часто бывает в таких случаях, все заранее приготовленные слова в последний момент бесследно исчезли. Сейчас она ощущала дрожь голоса, удары крови в висках. А сердце билось так часто, что, кажется, вот-вот вырвется наружу. И когда она уже переступила порог приемной КГБ, ей почему-то казалось, что главное в ее визите — спасти Бахарева. Она так и начала свой разговор с Птицыным.

— Речь идет о близком мне человеке… Бахареве Николае Андреевиче, литераторе. Поверьте, речь идет о весьма достойном человеке. Иначе я не пришла бы к вам.

Сказала и запнулась, смутилась. «То есть как не пришла бы? Она все равно пришла бы сюда, и вовсе не потому, что Бахарев…» — Это она подумала. А говорить не могла. У нее закружилась голова, и она почувствовала странную слабость, охватившую ее после бессонной ночи.

А Птицын все так же вежливо, но холодно и строго продолжал:

— Вы не ответили на мой вопрос, товарищ Васильева, кого надо спасать: вас или упомянутого вами литератора?

Марина тяжело вздохнула и, глядя в упор на подполковника, отчеканила:

— И меня, и его. Я пришла к вам с повинной…

Птицын слушает с живейшим интересом. Он с удовольствием отмечает точность бахаревских характеристик, фиксирует: сейчас девушка, кажется, ничего уже не утаивает. Да, были у нее и сомнения, касающиеся отчима, были и проблески надежды: «А вдруг раскается во всем и вернется?»

— Я его сразу узнала… господина Зильбера… Он был с Альбертом Кохом, когда мы с ним встречались в кафе «Метрополь». Подозрения незаметно, исподволь закрадывались уже тогда. Я догадывалась, что это за туристы. Но сама себе не решалась признаться. Я старалась не слышать голоса разума, а может быть, предпочла игнорировать его. Вероятно, так было легче.

До сих пор она говорила спокойно, ровно, глядя прямо в лицо собеседнику. А тут вдруг сорвалась, опустила глаза, и голос задрожал.

— То был мой первый ложный шаг… А за ним второй… Мы возвращались всей компанией с вечера в медицинском институте. Бахарев предложил пойти в ресторан… в «Метрополь»… Все отказались. А я пошла… А потом случилось страшное… Непоправимое… Я это поняла позже… Не знаю, не знаю, что это было — случайность или преднамеренно задуманное… В ресторане появился Зильбер и пригласил меня танцевать… Я отказалась… Он снова пригласил… Коля настоял… И я согласилась. Мы танцуем, гремит музыка, а Зильбер нашептывает: «Вам привет от папы… Он очень скучает без вас. Я привез вам небольшой подарок господина Эрхардта». И я не успела опомниться, как он надел на мой палец золотое кольцо с бриллиантом, я так растерялась, что забыла про Николая, забыла, что он может заметить неожиданно появившееся на моей руке кольцо. Что я отвечу ему, если спросит: «Откуда оно взялось?..» За столом я перехватила Колин взгляд… пробормотала что-то невнятное, извинилась и вышла из зала… Спрятать кольцо… Боже мой, как это все гадко получилось… Я принесла его с собой, вот оно. — И Марина, достав из сумки кольцо, положила его на стол. — Оно не принадлежит мне. Делайте с ним то, что считаете нужным…

И сразу умолкла. Собиралась с мыслями, вспоминала. И продолжала уже неторопливо, тяжело.

— Во время танца Зильбер сказал, что имеет некоторые пустяковые поручения ко мне от господина Эрхардта. Я спросила: «Какие?» Он ответил: «Не стоит сейчас об этом». И тут же сообщил, что хотел бы показать мне статью отчима, опубликованную в одной из прогрессивных газет Запада. «Господин Эрхардт немного занимается литературой и немного политикой. Ваш папа тоже хочет бороться за мир против империализма и фашизма. Жизнь многому научила его… — И многозначительно добавил: — Конечно, средства борьбы бывают разные… А газету я вам принесу. Нам надо еще раз повидаться. Но у вас, кажется, не принято встречаться с иностранцами в гостинице…» И назначил свидание у памятника Пушкину.

Не знаю, какая неведомая сила заставила меня в тот воскресный день пойти на свидание с Зильбером. Потрясенная встречей в ресторане, я не спала всю ночь, а утром меня охватила страшная апатия, весь белый свет был не мил. Я все-таки отправилась на свидание с Зильбером… Почему? Не могу вам объяснить… Мы встретились у памятника Пушкину, а потом поехали в Архангельское. Гуляли. Обедали… Я не помню, о чем шел разговор за столом. Осталось лишь противное ощущение, что Зильбер пытается залезть в душу, узнать твои мысли, что есть у него какие-то мерзкие планы и он уже отвел тебе какое-то место в них…

И снова умолкла. И снова смотрит на Птицына отсутствующим взором. И вновь всплывают перед ней недавние встречи, беседы… Бородатый, скользкий Зильбер, непонятная Ольга с вечно деланной улыбкой… Марине надо сейчас все вспомнить, обо всем рассказать этому человеку, который так внимательно слушает ее. Обо всем, до мельчайших деталей…

…Архангельское… Ресторан… Зильбер с его разглагольствованием о России, о молодежи, о ее призвании идти во главе масс, бороться за справедливость, демократию и испытующе-выжидательный взгляд на Марину, на молодую парочку аспирантов, подсевших к их столу…

После обеда она попросила у Зильбера обещанную газету. Он изобразил на своем лице смущение: «Не обессудьте, проклятый склероз. Приготовил для вас газету и в последний момент забыл положить ее в карман». Позже она поняла: турист соврал. Газета — это всего лишь предлог, повод для дальнейших встреч. И действительно, он тут же предложил ей через два дня встретиться у Кировских ворот… Она и туда пришла — уж очень ей хотелось получить газету со статьей отца. Но было у нее еще одно важное дело. Марина попыталась вернуть Зильберу кольцо. «Я не хочу получать подарки от чужого человека и очень жалею, что приняла такой подарок тогда, в первый раз…» Зильбер усмехнулся, насильно сунул кольцо в карман ее пальто и стал поучать: «Вам никуда от этого не уйти… Вот вам газета, прочтите его статью, и вы поймете, что ваш отчим не так уж далек от тех, кто стоит на весьма прогрессивных позициях… И, в частности, коммунистов, покинувших свои родные дома, так называемые социалистические государства, чтобы на чужбине бороться за подлинный социализм, демократический социализм… Я не сомневаюсь, фрейлен Марина, и в вашей стране есть люди, молодые люди с горячим сердцем и светлой головой, которым придется по душе статья вашего папы… Да! Это так, есть… Не смотрите на меня удивленными глазами. Я читал статьи этих молодых людей… Я читал их там, у нас, где свобода печати… Я мог бы вам показать очень интересный русский журнал, который издают на Западе — „Грани“. Вы нашли бы там прекрасные рассказы и стихи весьма уважаемых и весьма популярных у вас советских авторов, то есть людей, не имеющих возможности печатать свои произведения у себя дома. Это настоящие борцы за настоящую демократию… Я не политик, я ученый, но я есть гражданин. И не могу не преклоняться перед ними». Зильбер предложил ей: «Если фрейлейн пожелает, то будет получать этот русский журнал… Я знаю, что есть в Москве люди, которые с большим интересом читают это издание истинных борцов за новую жизнь в России». И стал рассказывать о программе неизвестной ей зарубежной организации русских эмигрантов. Запомнилось название: НТС — народно-трудовой союз. Она впервые услышала о союзе и о журнале. Но ей не трудно было понять, даже в зильберовской подаче, что это за народно-трудовой союз, а что это за «Грани».

— Зильбер настойчиво рекомендовал мне время от времени почитывать «Грани»… «Вы должны иметь широкий взгляд на окружающий вас мир, — убеждал он. — В „Гранях“ вы найдете многое такое, что вам ни есть известно… Я от души желал бы, чтобы вы, фрейлейн Марина, прониклись тем, что мы называем дух времени… Я готов обеспечить вас этим журналом, который есть дух времени».

— По почте?

— Он не уточнял…

— И вы согласились?

— Почему вы так говорите?…

Ее лицо ожесточилось…

— Значит, отказались? Ну, ну… Не сердитесь… Не надо… Молодежь, она ведь любознательная: хочет знать, что за «Грани» такие… А что вы скажете о статье отца?

— Я плохо разбираюсь в политике, тем более в вопросах теории…

— Жаль… Серьезный пробел в вашем вузовском образовании.

— Бахарев тоже так считает. И все же я позволю высказать свое мнение… Автор, — она избегала слов «отец», «отчим», — клеймит империалистов и ратует за многообразие путей строительства социализма. При этом, может быть так мне показалось, ловко маскирует подтекст: из всего многообразия путей он предпочел бы тот, который решительно отметает диктатуру пролетариата и руководящую роль партии…

— О, вы не так уж плохо разбираетесь в политике, если в закамуфлированном подтексте уловили эти «мотивы». Я, кажется, зря ополчился на вузовское образование.

— Это не вуз… Это Бахарев… У нас с ним был долгий спор. И, читая статью, я не раз вспоминала про тот наш разговор… Это был, пожалуй, единственный случай, когда я увидела своего друга в неожиданном для меня облике.

— В каком же? Марина задумалась.

— Легкомысленный и вольнодумный Николай вдруг предстал передо мной, если хотите, политическим бойцом, этаким воинственным агитатором, умеющим убеждать и драться за свои убеждения. А разговор шел на острые политические темы… Я ведь привыкла к тому, что у нас, в институте, наши ребята-активисты обычно уклоняются от таких разговоров, отшучиваются… А Бахарев не уклонился, сам вызвал меня на спор. И тогда я была благодарна ему…

Птицын слушает сбивчивую речь Марины, вспоминая генеральский наказ Бахареву по части «разведки боем».

— Надеюсь, вы догадались принести нам газету? Отлично… Вот и мы сейчас почитаем сочинение господина Эрхардта. А вы, если хотите, можете кофейком побаловаться. Не хотите? Как угодно.

Птицын, неплохо знавший немецкий язык, бегло пробежал статью, тут же занялся тщательным изучением всей газетной полосы. И, к немалому удивлению Марины, стал даже на свет рассматривать ее. Затем он позвонил кому-то по телефону, сообщил название газеты, дату и заголовок статьи.

— Проверьте, и как можно быстрее… Да, да, вы правильно поняли… Напоминаю — фамилия автора Эрхардт… Ну-с, продолжайте, товарищ Васильева. Я вас слушаю… Как дальше развивались события?

— Через несколько дней Зильбер снова позвонил мне и сообщил, что позавчера в Москву приехал его коллега и он видел у него на столе, в номере, газету, в которой опубликована еще одна статья господина Эрхардта. Если она меня интересует, то мы можем завтра пообедать в Сокольниках.

…С утра на улице шел пронизывающий дождь. Она выглянула на балкон. От резкого ветра было зябко. От одной мысли, что надо ехать в Сокольники, видеть, слышать этого лощеного бородача ей становилось дурно. Зильбер вызывал у нее уже физическое отвращение, желание кинуться на него с кулаками, хлестать его самыми оскорбительными словами. И вдруг словно что-то подхватило ее, подтолкнуло — она быстро прошла в переднюю и стала одеваться.

…Он поджидал ее, как и было условлено, у входа в парк. Марина подошла, кивнула головой и, не подав руки, тут же резко спросила: «Вы принесли газету?»

— О, майн готт… Такие есть неудобные обстоятельства. Мой друг неожиданно улетел в Ленинград… Я есть очень огорчен, что не могу выполнить свое обещание. — И тут же счел нужным разразиться целой тирадой: — Жаль, что вы не будете читать этой блестящей статьи господина Эрхардта… То есть вдохновенное слово о величии гуманизма. Увы, иногда им пренебрегают даже там, где он должен стать знаменем людей, которые есть строители новой жизни.

Разговор в Сокольниках не был для нее прозрением. Она уже давно, ощупью, шла к тому, чтобы убедиться, кто есть кто. Она по рассказам мамы все знала об отчиме. Но ведь прошло столько лет! Разве время не властно над людскими судьбами, разве не бывает так, что даже самые закоренелые преступники решительно рвут со своим темным прошлым? Где-то глубоко в тайниках души теплилась надежда. И ей хотелось продлить состояние столь туманного неведения…

— Мне тяжело в этом признаваться… Я виновата… Скажу честно, привезенная Зильбером газета поначалу даже в какой-то мере окрылила меня. Но ненадолго. К чувству смутной надежды примешивалась неясная и с каждым часом обострявшаяся тревога… Не знаю почему, но у меня сложилось какое-то настороженное отношение к этой статье…

— Мы постараемся, — сказал Птицын, — еще до того, как вы уйдете отсюда, помочь вам ответить на тревожащий вас вопрос. А теперь продолжайте…

— Я ее читала дважды… статью Эрхардта… И анализировала: что, собственно, нового добавила газета? А тут еще поведение Зильбера… В Сокольниках он начал действовать активнее, решительнее, почти в открытую стал требовать: «Вы обязаны стать помощницей отчима. Не забывайте, что вы дочь господина Эрхардта…» От требований перешел к убеждению. Зильбер доказывал, что если я буду помогать отчиму, то это облегчит ему возвращение к семье. Потом отказался и от этой тактики. Стал прощупывать мои настроения, снова вещал о высоком призвании молодых бороться за гуманизм, демократию, свободу слова и мнений… Говорил, что мой отец вместе с группой истинно русских патриотов, вместе с коммунистами, бежавшими из социалистических стран, живет теми же заботами, что и самая передовая, по мнению господина Зильбера, часть советской молодежи. И сразу дал мне понять, кого он имеет в виду. Я не помню, как это случилось, но я рассказала ему о нашем студенческом поэте, авторе песни «Заря». Она в рукописи ходила по рукам. Эта песня — я узнала позже от Бахарева — стала гимном группы антисоветски настроенных студентов. У них был свой клуб, свой устав… Студента, автора песни, хотели исключить из института. Не помню в какой связи, но я рассказала о «Заре» «туристу». Зильбер обрадованно воскликнул: «Эта есть настоящий борец, Марина!.. Ваш папа всем сердцем с такими людьми. Это есть, как у вас говорят, продолжатель традиций Чернышевского и Писарева». И он даже процитировал Писарева, напомнил его слова о свежести взглядов университетской молодежи, всегда питавшей непримиримую ненависть к рутине. И вновь повел разговор о каких-то издаваемых на Западе русских газетах и журналах, где можно прочесть произведения советских литераторов, художников, критиков, которые, по его словам, вынуждены уйти в подполье…

— А вы не спрашивали у Зильбера, чем, собственно, вы должны помочь отчиму? О каких поручениях идет речь?

— Нет, не считала нужным даже задавать такой вопрос, мне уже все было ясно. Но он сам, не дожидаясь вопроса, поспешил набросить туманную завесу. «От вас требуются сущие пустяки, Марина… Информация… Обычная информация о самых обычных фактах. В глазах любого человека — коммуниста или социал-демократа, капиталиста или рабочего — факт остается фактом… Категория внеклассовая, вне партии…» Я слушала его и улыбалась. Он удивленно спросил меня: «Чему вы улыбаетесь? Разве я сказал что-нибудь смешное?» Я ответила: «Нет, не смешное… Тривиальное… Недавно я имела возможность выслушать примерно такую же точку зрения. Одна из наших студенток доказывала своему другу, что факт неудач СССР в начале войны есть факт бесспорный, какими бы глазами писатель ни смотрел на него. И для советского, и для буржуазного писателя это есть факт неопровержимый. И тогда начался спор, может ли быть классовый подход к факту и его описанию. Друг студентки рассказал любопытную историю о том, как один и тот же совершенно бесспорный факт был по-разному принят людьми, представляющими разныеклассы.

Осенью 1920 года Петроград посетили два иностранца: он и она. Он, вернувшись домой, написал, что улицы Петрограда находятся в ужасном состоянии, изрыты ямами и автомобильная езда по городу сопряжена с чудовищными толчками. А перед ней эти же улицы, изрытые ямами, предстали в ином облике. Неподалеку от Путиловского завода она увидела развороченную мостовую и баррикаду, сложенную в дни наступления белогвардейцев. И перед ее внутренним взором возникли баррикады Парижской коммуны, священные камни революции. Так один и тот же факт по-разному выглядел в глазах Герберта Уэллса и Клары Цеткин.

Зильбер вначале растерялся, потом улыбнулся: „О, это есть блестящий полемист… Друг вашей подруги есть отличный мастер коммунистической пропаганды… Но я еще более высокого мнения о русской студентке — у нее острый ум интеллектуала, который ищет настоящую правду… Я был бы рад беседовать с такой студенткой…“ Ох, как мне хотелось сказать ему, что такая студентка стоит перед ним, а ее друг — это Николай Бахарев, с которым господин Зильбер имел честь познакомиться в ресторане „Метрополь“.

— Почему же вы не сказали ему этого?

— Не хотела… Не хотела, чтобы господин „турист“ причислял меня к тем молодым, о которых он говорил. Зильбер сделал бы из этого гнусные выводы.

— Вам нельзя отказать в некоторой проницательности, товарищ Васильева. Итак, Зильбер, судя по вашему рассказу, атаковал вас и с фронта и с флангов…

— Да, примерно так… Но было еще одно направление атаки: Бахарев… Только что я объяснила вам, почему не было сказано Зильберу, кто та студентка и кто тот „блестящий полемист“. А сейчас я подумала: жаль, что не сказала. Быть может, Зильбер тогда и не добивался бы встречи с ним.

— С кем?

— С Бахаревым…

— Что вы можете сказать о нем?

— Говорят, что настоящая привязанность слепа. Может быть, и так. Но я попытаюсь… На первый взгляд он кажется человеком легкомысленным. Но, пожалуй, это — обманчивое впечатление. Кто познакомится с ним поближе, тот увидит, что он вдумчив, умен, серьезен. Я уже вам говорила…

Марина умолкла, задумалась.

— И все же я смею утверждать, что этот человек несколько легкомыслен. Есть в нем что-то от богемы, от прожигателей жизни. Он любит рестораны, веселые компании, легко тратит деньги — на себя и на других, любит щегольнуть острым словом и острой мыслью. О таких говорят: для красного словца не пожалеет и отца.

— Не пойму — вы в осуждение Бахарева говорите или в одобрение?.. Лично я люблю острую мысль. Самое опасное — стандартомыслие. Оно идет от равнодушия. А ваш Бахарев каков?

— О, нет, он не из равнодушных. Нет, нет… Он человек импульсивный, человек острой реакции. И эта реакция его… Я боюсь, что она будет понята господином Зильбером по-своему. Я боюсь, что он попытается…

Марина хочет подобрать слова, чтобы точнее выразить свою мысль, но не находит подходящих слов. И Птицын спешит ей на помощь:

— Сделать с Бахаревым то же, что он пытался сделать с вами.

— Возможно, что и так… Я не знаю, чем кончился их разговор…

Она несколько растерянно оглянулась по сторонам, словно хотела убедиться в том, что никто кроме Птицына не слышит ее слов.

— Мне очень тяжело говорить вам все это…

Она осеклась, смутилась, а Птицын про себя отметил: „Пожалуй, я начинаю проникать в тайну, которую не отнесешь к категории государственных. Вот уж действительно — молодость не умеет таить своих чувств“.

И снова пауза. А Птицын не склонен нарушать молчание. С невозмутимо-отрешенным выражением смотрит он куда-то в сторону и ждет.

— Зильбер настойчиво добивался встречи с Бахаревым, — продолжает Марина. — Я это чувствовала. Я догадывалась, зачем нужна ему эта встреча… Подходящий, с точки зрения Зильбера, объект. Я вам говорила о некоторых чертах его характера… Таким я нарисовала его портрет и в разговоре с Зильбером, когда мы были в Архангельском. Тогда у меня еще не сложилось окончательное представление о „туристе“» А потом было уже поздно. Он действовал тонко и хитро. Не могу не воздать должное его хватке…

И она снова о том же, об ухищрениях «бородача».

— «Турист» избрал другую тактику. Он знал, как я люблю маму. Для меня нет на свете человека более дорогого, близкого… Хотя иным со стороны кажется, что я плохая дочь…

— А как мама относится к вам?

— Обожает, опекает, как ребенка.

— Да, все мамы на свете одинаковы… Ну, а вот, скажем, вы пошли в ресторан «Метрополь». Пошли с человеком, не очень еще близким. Мама знала об этом?

— Конечно. Я, правда, с трудом, но дозвонилась ей в тот вечер. Она дежурила в больнице…

Птицын тут же вспомнил, как они с Бахаревым терялись в догадках, кому Марина звонила по телефону-автомату на пути в ресторан: маме или Зильберу?

— Это очень трогательно. Но я, кажется, прервал нить вашего рассказа. Прошу прощения. Вы остановились на том, что Зильбер повел атаку с другого фронта.

— Да, это было так. — И она все теребит и теребит воротничок своей блузки, будто он душит ее. — Зильбер знал, что я очень дорожу спокойствием мамы… Да, да, это так… И Зильбер заявил, что, если я откажусь помогать отцу, он расскажет маме обо всем и предупредит, что на карту поставлена судьба ее дочери… Законченный негодяй! Когда он пустил в ход шантаж, я сникла и…

— И поддалась?

— Нет, нет… Это случайность…

— Что вы имеете в виду?

— Встречу Зильбера с Бахаревым на ВДНХ.

— Когда, в какой связи?

…Марина долго упорствовала: «Нет, нет, я не желаю идти в ресторан». А Бахарев твердил свое: «Почему ты упрямишься? Я хотел бы отметить твое выздоровление. И, вообще, люблю застолье под звуки джаза».

У нее не было никаких оснований кого-то в чем-то подозревать, но шестое чувство подсказывало ей, что встреча в «Метрополе» произошла отнюдь не неожиданно. Возможно, что все это ложный страх. Но в ресторан с Бахаревым она не пойдет. И решение ее непоколебимо. Она должна помешать встрече Зильбера с Бахаревым.

…И надо же было случиться такому. И эти проклятые туфли, и этот визит к Ольге. Вместе с Бахаревым. Щебечущая, расточающая улыбки хозяйка дома. «Как я рада видеть тебя вместе с Николас». Потом появился ее поклонник Владик. Он приехал из института после занятий. Марина так и не поняла его перепалки с Ольгой. У нее это бывает. Сама же просила Владика узнать о каком-то математике, с сыном которого тот дружит, а теперь, когда он рассказывает об этом ученом — «любит правду-матку резать, сторонник некоторой демократизации нашей жизни», — Ольга грубо обрывает: «Владик, оставь нас в покое с этим математиком. Поставь лучше какую-нибудь хорошую пластинку. Давайте потанцуем, мальчики…» Они танцевали и о чем-то весело, оживленно разговаривали. У Марины было отличное настроение. Откуда? Вероятно, Бахарев был «виноват». И вдруг он объявляет: «В воскресенье мы едем на ВДНХ. Гарун аль Рашид дает обед. Согласны?» Первой подала голос Ольга. А Марина молчала. Он подошел к ней, посмотрел в глаза и спросил: «Так как, Марина? Договорились». Она утвердительно кивнула головой и сказала: «Если это тебе доставит удовольствие…»

И вот ВДНХ. Воскресный день. Осень. Зябко. А народу много. Ольга с Владиком не пришли. Ну и пусть себе. Она была рада. Они отправились в ресторан. Ей было очень хорошо вдвоем с Николаем. И вдруг словно какое-то страшное наваждение… Зильбер стоял рядом и галантно склонил голову в их сторону. И теперь она уже с ужасом подумала: «Как и тогда, в „Метрополе“…»

— Я не знаю, не помню, что произошло потом… Я была как в бреду… Я готова была избить этого бородатого негодяя. Смутно припоминаю, как он уговаривал Бахарева поехать к нему в «Метрополь», в его номер, продолжить их «интересную» беседу… И тут словно кто-то стал трясти меня за плечи: «Очнись, послушай, что затевает этот Зильбер…» И я очнулась… Презрела все условности — конечно, девушка не должна была так унижать свое достоинство. Но я не побоялась унизить его. Слишком дорог мне Бахарев. И когда он вместе с Зильбером подвез меня к дому, чтобы затем проследовать дальше, в гостиницу, я стала умолять Николая: «Не уезжай… Я одна дома… Я хочу в этот вечер быть с тобой, вдвоем…»

Наступила пауза. Молчит Васильева. Молчит Птицын. В это мгновение он по достоинству оценил мужское благородство своего помощника — даже ему, начальнику, он не передал Марининых слов… Александру Порфирьевичу нетрудно догадаться, как тяжко ей об этом говорить. Ему бы сейчас пожалеть ее, посочувствовать, но он не имеет права.

— У вас будут еще вопросы?

— Да… И не один… Вы рассказали сейчас о неожиданном появлении Зильбера на ВДНХ. Но, согласитесь, чудес же не бывает… Ведь кто-то…

Марина встрепенулась и испуганно, громче обычного спросила:

— Что вы имеете в виду? Нет, нет, я не организовывала этой встречи. Вы должны мне верить. — И в голосе ее — отчаяние.

— Конечно, бывают и случайные стечения обстоятельств… Допустим… Но, может быть, случайность проявилась совсем в другом. Ну, скажем, вы случайно, без умысла, невзначай где-то обронили слово о ваших планах на воскресенье?..

Марина задумалась.

— Нет, я никому не говорила.

— Тогда разрешите еще вопрос: как вы считаете — Зильбер встречался с вашей мамой?

— Нет, категорически нет.

— Откуда такая категоричность?

— Я сама все рассказала маме. И все мои сомнения — идти к вам или нет — отпали после разговора с мамой. По ее настоянию я пришла к вам.

— А я-то думал, что вас привело сюда доброе чувство к другу… — Птицын улыбнулся, поднялся с места и подошел к Марине.

— Вы не улыбайтесь. — Она теперь смотрела на него снизу вверх. — Это все очень сложно. Вначале мне казалось, что только одна сила побудила меня прийти к вам — Бахарев. А теперь понимаю, что иначе поступить не могла… При любых обстоятельствах… Но разговор с мамой многое решил.

— Мы-то не хуже вас знаем, какая она мудрая, и сильная…

Марина поняла, что разговор закончен. Встала и спросила:

— Я могу идти?

— Да… Впрочем, задержитесь…

Птицын снял телефонную трубку, набрал номер.

— Как ваши газетные дела, Сергей Петрович? Так я и предполагал — тот же почерк. Благодарю за оперативность. А справку пришлите… Для документации…

И, уже обращаясь к Марине, Птицын сказал:

— Ну вот, еще одна ваша загадка разгадана. Могу сообщить, что газета со статьей господина Эрхардта — чистейшая фальсификация. Ловкая проделка, рассчитанная на простаков. В указанной газете за указанное число нет никаких сочинений господина Эрхардта. Газета с его статьей отпечатана тиражом в один экземпляр. Специально для вас… Вот так, товарищ Васильева. А теперь можете идти. До свиданья. Но нам, вероятно, придется еще раз встретиться. Будьте здоровы…


* * *
Как и следовало ожидать, незадолго до отъезда Зильбера Ольга снова вышла с ним на связь. В Архангельском, в тайнике она оставила для него письмо с закодированным текстом, фотокопия с которого лежала на столе Птицына. Медичка сообщала, что решила не рисковать и не посылать с Зильбером все собранное и подготовленное ею, так как скоро сама поедет на каникулы. Что касается математика, то, по некоторым сведениям, он выступал на ученом совете и частично признал ошибочность своей позиции. Но кое в чем продолжает упорствовать. В чем именно?.. Ольга надеется получить соответствующую информацию через близкого ей студента, который дружит с сыном профессора…

А еще через час в этом же парке появился Толстяк. Переваливаясь с боку на бок, он неторопливо приближался к заветной скамейке. Кругом тихо, ни единой души. Он присел на скамейку, углубился в чтение газеты, которую держал левой рукой, а слегка дрожащей правой шарил в тайнике. Все на месте, отлично! Сейчас он поедет на Белорусский вокзал, положит чемодан в камеру хранения. Вечером Зильбер — ему этот шифр известен — заберет чемодан. И делу конец… Завтра рано утром Зильбер улетит домой, и тогда Толстяк облегченно вздохнет.

В столь блаженном настроении он покидал парк, не подозревая, что завтра уже будет сидеть… перед следователем, и рассказывать, как летом служебные дела привели его под Можайск и в воскресенье, прогуливаясь по лесу, он набрел на веселый пикник молодежи. Его пригласили выпить рюмку водки, за ней вторую, третью… На гостеприимство молодых он ответил широким жестом — через час принес бутылку армянского коньяка, купленного в ближайшем кафе, и в состоянии крепкого подпития стал болтать об Одессе, о дружках, о своих связях и красивой жизни, которой он сейчас, увы, может предаваться лишь в мечтах… Так он познакомился с Ольгой и ее мужем… Супруги оценили «перспективность» неожиданного знакомства. Договорились о встрече в Москве. Там разговор был более откровенным. Толстяк почувствовал, что еще не все потеряно по части красивой жизни. Хозяева хорошо платили за выполнение казавшихся безобидными поручений. И он был вполне доволен своей ролью связного — этот тип уже давно жил по принципу: «деньги не пахнут». А новая хозяйка требовала расширять связи. Так появилась на горизонте дама из технической библиотеки научного института, о которой Ольга сказала: «Она нам пригодится…» Время от времени Толстяк получал подачки.

И вот последнее задание — газеты «Футбол», студгородок, тайник в Архангельском…


Толстяка арестовали вечером на Белорусском вокзале. Он не возмущался, не выражал удивления, негодования, хмуро посмотрел сперва на одного, потом на другого молодого человека, обронил перчатку, и сотрудник КГБ, подняв ее, сказал:

— Не надо суетиться… Вот вы и перчатку чуть было не потеряли… Разрешите помочь чемодан до машины донести?..

На следующий день, рано утром, Бородач улетел домой. А через две недели в КГБ поступило сообщение Ландыша — нашей разведчицы, получившей доступ в штаб-квартиру хозяев Зильбера.

Это была запись происходившей там беседы.

Бородач докладывал хозяевам итоги своей миссии в России. Операция «Футбол», по его мнению, осуществлена удачно. Новый связной Медички показал себя достаточно ловким и расторопным. Медичка успешно действует в соответствии с заданиями центра. С ее помощью операции «Футбол» удалось придать более широкий размах. В ближайшее время она прибудет на каникулы и доставит важные сведения. Несколько сдержаннее Зильбер говорил о возможностях дальнейших контактов со студенткой Мариной Васильевой. Однако и здесь усилия не пропали даром. При ее содействии удалось установить контакт с одним московским литератором. Зильберу удалось заманить его к себе в номер и за рюмкой коньяка они вели разговор на острые темы. Был у них разговор и о литературных делах. Характеристика, данная Зильбером литератору, вызвала повышенный интерес хозяев, в частности человека с протезом, он командует: литератор — друг Марины Васильевой и может повлиять на нее. Но это, конечно, не самое главное. Зильберу в упор был поставлен вопрос куда более серьезный?

— Считает ли господин Зильбер возможным в недалеком будущем установить контакт известного деятеля русской эмиграции с Бахаревым?

— Да, сэр! Я допускаю такую возможность. Хотя мой собеседник весьма уклончиво реагировал на соображения, туманно высказанные ему в этом плане. Но мне показалось, что если его новую повесть откажутся печатать в России, то Бахарев не прочь будет воспользоваться моими предложениями.

— Какими? Я попросил бы господина Зильбера подробнее передать эту часть разговора с Бахаревым.

— Слушаюсь, сэр. Я сказал ему, что, будучи ученым, человеком, далеким от политики, случайно оказался в достаточно близких отношениях с редакторами журнала русских эмигрантов «Грани», издаваемого в Мюнхене, и издательства «Энкоунтер» в Лондоне. И прокомментировал: «Об этом издательстве англичане говорят, что оно левее центра и во главе его стоит уважаемый поэт, воевавший когда-то на Гвадалахаре против Франко. И „Грани“ и „Энкоунтер“ охотно публикуют отвергнутые в России рассказы, повести, стихи…» Тут же я назвал Бахареву фамилии нескольких популярных в России авторов таких произведений. И это, кажется, произвело на него впечатление. Если не считать иронического замечания по поводу «Сказания о синей мухе» Тарсиса: «Неужели читающая публика Запада всерьез принимает этого шизофреника?» Я попытался «отстреляться» шуткой. «Люди, — заметил я, — бывают разные, и было бы не совсем справедливо ожидать, что каждый из нас обладает всеми добродетелями. К тому же прошу учесть специфику наших издательств — коммерция! Все, что вызывает интерес публики, может стать предметом бизнеса. Один из моих друзей в Англии работает сейчас в чисто коммерческом предприятии „Флегон пресс“. Когда, скажем, в советском журнале или в „Гранях“ появляются произведения, интересующие западного читателя, то „Флегон пресс“ незамедлительно размножает их и продает по достаточно дорогой цене. Вам следует с должным пониманием отнестись к этим законам жизни мира бизнеса. Тут ничего не поделаешь, господин Бахарев. В вашей стране тоже есть свои, непонятные нам законы издательского дела. У вас это называется партийностью литературы. Не так ли?» Бахарев в ответ неопределенно пожал плечами и усмехнулся, буркнув: «Да, да, конечно…» К чему относилось это его замечание, я не понял.

— На чем же основана уверенность господина Зильбера в том, что Бахарев воспользуется нашими связями с «Гранями» или «Энкоунтером»?

— Прошу прощения, сэр, но я не выражал такой уверенности. Я лишь изволил заметить, что мне показалось, будто Бахарев несколько заинтересовался моими предложениями. Поверьте, сэр, для этого имеются некоторые основания.

— Я попросил бы господина Зильбера аргументировать их.

— Извольте, сэр. Бахарев спросил меня: «Как практически я смогу отправить свою рукопись в „Грани“, если вдруг — пока это лишь игра моего воображения — появится такая необходимость?» Согласитесь, сэр, что подобные вопросы не задают зря. Я ему ответил: «Господин Бахарев может не беспокоиться… Вот вам моя визитная карточка, — и вручил ему карточку с адресом, известным вам. — Когда у вас, господин Бахарев, созреет решение послать рукопись в „Грани“, или „Энкоунтер“, или во „Флегон пресс“, дайте мне знать. Хорошо?!» В ответ Бахарев многозначительно посмотрел на меня и ушел от прямого ответа. «Да, да, я понимаю ваше недоумение, господин Бахарев, — сказал я. — Мне знакома специфика вашей демократии — это не совсем безопасно для вас — писать иностранцу… Мы с вами условимся о маленькой хитрости. Вы напишете мне письмо с просьбой прислать обещанный вам в Москве лечебный препарат… Обратный адрес можете указать любой, какой придет вам на ум… Далее все будет организовано должным образом…» Бахарев с живейшим интересом выслушал меня, а потом неожиданно рассмеялся. «Неужели вы серьезно полагаете, господин Зильбер, что я стану играть в эту конспирацию?.. Впрочем, кто его знает? Жизнь преподносит удивительные сюрпризы. Обо всем вами сказанном надо подумать… Вы дали пищу для серьезных размышлений». Он небрежно сунул мою визитную карточку в карман и тут же перевел разговор на нейтральную тему.

Зильбер умолк, а человек с протезом, глядя слегка прищуренными глазами в бокал с вином, продолжал одобрительно кивать головой теперь уже, вероятно, каким-то своим мыслям.

— Мы еще вернемся, господин Зильбер, к вашему сообщению о московском литераторе. Вы правильно сориентировали Медичку постоянно держать молодого человека в поле своего зрения, изучать его настроения, взгляды. В частности, мы должны точно знать, не отправится ли он в зарубежный вояж, когда и куда.

…Ландыш сообщила, что пока не имеет точных координат Медички, связника и дамы из института. Что касается Марины Васильевой, то о ее координатах, видимо, все известно: она неродная дочь Эрхардта. Он специально прибыл в связи с докладом Зильбера. Судя по некоторым репликам человека с протезом, с Эрхардтом здесь уже не очень-то считаются, и вся работа с Васильевой велась Зильбером по собственному усмотрению, без всяких консультаций с Эрхардтом. Ландыш передала содержание разговора Эрхардта с Зильбером, когда они остались, вдвоем. В голосе бывшего учителя немецкого языка прозвучал упрек:

— Я же предупреждал вас, господин Зильбер, с моей дочерью вам вряд ли удастся установить контакт… Как видите, даже сфабрикованная вами без моего ведома газета не очень-то помогла… Вы не сделали необходимых выводов из информации Коха, из моих комментариев к этой информации… Я уже не говорю о личной просьбе. Я имел честь просить вас, господин Зильбер, не впутывать девушку… Вы не пожелали внять этой просьбе… Потратили много средств, энергии, времени, подвергали риску себя и других… А польза какова?

— Профит еще будет, господин Эрхардт… Смею вас заверить. Контакт с литератором многого стоит. А что касается личных просьб… Что мне вам сказать? Сентиментальность — опасная болезнь…


Бахарев по-прежнему продолжал встречаться с Мариной. Ей показалось, что он остепенился, его не тянет больше в рестораны, к шумному застолью. В чем дело? Марина терялась в догадках. И была среди них такая, что не давала покоя: вероятно, его вызывали, с ним беседовали, предупреждали? И восстанавливая в памяти свой разговор с Птицыным, она думала: неужели так? А почему, собственно, должно быть иначе? О, если бы она сама могла рассказать ему о той беседе. Не может. По крайней мере сейчас. После злополучного обеда на ВДНХ Бахарев счел нужным прийти к Марине и в свойственном ему шутливом тоне извиниться за то, что не сдержал слово, не пришел к ней: «Ваш рыцарь просит нижайшего снисхождения. Турист, Мариночка, оказался существом в высшей степени болтливым и любознательным. Даже сюжет моей будущей повести заинтересовал его…» Николай со всеми подробностями передал ей беседу с Зильбером. И от него не ускользнуло испуганное выражение лица Марины. Для Бахарева уже бесспорно — Ольга, а не Марина наводила «туриста» на след. И все, что произошло тогда в ресторане ВДНХ, — не искусно разыгранная сцена. Надо успокоить ее, объяснить… Рано. Да и поймет ли? И он старался убедить себя: должна понять, она же умница… Скорей бы. И тут же: умей ждать, Бахарев. А она ждать не хотела. Она была настойчива, требовательна.

Иногда Николай куда-то исчезал на несколько дней, но накануне всегда предупреждал: «Буду работать. Легко пишется…» Как-то она спросила его: «Когда же выйдет из печати твоя книга? Ты уже давно получил аванс». Он тяжело вздыхал и сетовал на издательство: «Перенесли в план будущего года».

В эти дни Бахареву и Марине все реже удавалось оставаться вдвоем. У них появился почти постоянный спутник — Ольга. Она всегда находила повод прийти к Марине именно тогда, когда там был Николай, и уйти именно в тот час, когда Бахарев собирался домой. Хозяйка нервничала, иногда даже грубила Ольге. Та делала вид, что не понимает, в чем дело, и продолжала… приходить.

…Ольгу арестовали в Бресте, когда она уезжала домой на каникулы. Все, что предшествовало предъявлению постановления на арест, она восприняла с поразительной невозмутимостью — ни тени смущения, тревоги. Когда ее пригласили в административное здание КПП для осмотра личных вещей, она с холодной вежливостью сказала:

— Сейчас, вероятно, придет носильщик?

— Да, конечно…

— Благодарю вас. — И всем своим видом подчеркнула: да, я понимаю, у вас такая служба. — Пожалуйста — вот все мои вещи… Видимо, тут какое-то недоразумение.

Капитан, производивший обыск, не торопился. Он аккуратно вынимал из Ольгиного чемодана одну вещь за другой, внимательно рассматривал белье, обувь, платья, блузы, шерстяные кофты, всякие безделушки, русские сувениры, бутылки коньяка и пакеты с кофе. Понятые — механик железнодорожного депо и врач медпункта — задремали в мягких креслах. Ольга села рядом с понятыми. Вынув из сумочки губную помаду и зеркальце, принялась освежать бледную краску на губах. Потом спросила: «Разрешите курить?» — словно все происходящее ее не касалось и уж, во всяком случае, не волновало.

Так прошло не менее часа.

Капитан занес в протокол последнюю запись под номером 27. Каллиграфическим почерком было выведено:

«Сувенир — тульский самовар. Цена не обозначена».

Ольга повернула голову в сторону капитана и, улыбаясь, спросила:

— Это, кажется, все? — Пожалуй, впервые в ее голосе прозвучало нетерпение.

И с той же неизменно холодной вежливостью последовал ответ капитана:

— Простите, это еще не все. Разрешите посмотреть вот эту сумочку?

И он потянулся к лежавшей перед Ольгой на круглом столике черной кожаной сумочке. Понятые, впервые за два часа услышав человеческие голоса, встрепенулись, закашляли, заерзали на своих креслах и даже привстали.

Сидевший у окна Птицын все время пристально наблюдал за Ольгой. Он подметил, как круто изогнулась ее искусно подчерненная бровь, как слегка порозовело бледное лицо и задрожали пальцы, ухватившиеся за ремешок сумочки.

— Разрешите…

Ольга разжала пальцы.

— Пожалуйста…

Капитан открыл сумочку и по-прежнему неторопливо выложил на стол пудреницу, расческу, носовой платок, тюбик губной помады, деньги, набор открыток, жевательную резинку… И когда сумочка уже опустела, он осторожно раскрыл ее пошире и ловко зацепил кончик клейкой ленты, скрепившей внутреннюю обшивку с металлическим остовом. Лента легко отделилась, и внутри сумочки обнаружилось тайное отделение. Капитан попросил понятых подойти поближе к столу и на их глазах извлек из тайника несколько листков. Это тонкое шелковое полотно весьма условно можно было назвать бумагой. В тайнике оказались три пронумерованных листка такой бумаги, исписанных убористым почерком.

Капитан взял лист № 1. Первая строка была жирно подчеркнута. Он вслух прочел ее: написанные по-немецки фамилия, имя, отчество и полное ученое звание. Это была фамилия математика, которым так интересовалась разведка.

Капитан бережно отложил в сторону найденные в тайнике листы бумаги и подчеркнуто вежливо обратился к Ольге:

— А теперь я прошу вас снять туфли… Вот здесь коврик… Чтобы вам не простудиться… Или вам угодно будет достать из чемодана другие туфли?

Молча, ни на кого не глядя, Ольга сняла туфли и подала их капитану. Он достал из кармана перочинный нож, легко вывернул четыре шурупа, крепивших каблук правой туфли, и, когда каблук отделился, офицер показал его понятым.

— Прошу вас, товарищи понятые, осмотрите. Внутри каблука тайник.

Капитан и понятые подписали протокол обыска, приложили к нему постановление на арест студентки, вышли. Птицын остался один на один с Ольгой. Медичка поднялась, не зная, что ей делать дальше, поежилась, хотя в кабинете было тепло.

— Вам холодно? Можете накинуть пальто. Нездоровится? Знобит? Да, бывает… Садитесь… У нас разговор будет недолгий, но сидя как-то удобнее вести его. Русские говорят: в ногах правды нет. У меня есть несколько вопросов к вам.

— Слушаю вас.

— Кто была ваша попутчица в купе?

Ольга ухмыльнулась.

— Жена какого-то советника.

— Какого?

— Не знаю точно… Ливанского или ливийского. Ее муж работает в посольстве в Москве.

— Куда едет?

— В Париж. Пробудет там неделю, а потом домой.

— Она знает, кто вы, куда едете?

— Нет, она ничего не знает обо мне. Я пыталась говорить с ней по-французски, но она плохо знает язык. С большим трудом объяснились с ней по-французски и по-русски. Она приняла меня за француженку!

— Ваши родные ждут вас? Вы известили их о выезде? Письмом, телеграммой?

— Я послала маме письмо, в котором сообщила, что выезжаю в Париж, пробуду там три дня, а в пятницу автобусом — домой.

— Вы, вероятно, догадываетесь, что в этом маршруте произойдут некоторые изменения… А мамы на всем белом свете остаются мамами, когда ждут домой своих дочерей. Не надо, чтобы ваша мама волновалась.

Ольга вопросительно посмотрела на Птицына, стараясь понять его.

— Думается, следовало бы отправить маме телеграмму и сообщить ей, что ваши планы изменились, что вы задержались в Москве.

— Я охотно послала бы такую телеграмму, но как это сделать? Если я вас правильно поняла, то больше не принадлежу себе… Так, кажется?..

— Да, вы правильно поняли… Впрочем, это, кажется, не очень трудно понять… Но о телеграмме мы могли бы позаботиться. Вот вам листок бумаги. Пишите.

Ольга написала телеграмму, протянула ее Птицыну.

— Ваша телеграмма будет отправлена.

— Из Бреста?

— Нет, из Москвы. А сейчас прошу вас… — И Александр Порфирьевич подал Ольге пальто.

В тот же день Медичка была отправлена в Москву. Вместе с ней летел и Птицын.


На первом же допросе Ольга собственноручно написала обстоятельные ответы на вопросы. Арестованная ничего не скрывала и даже не пыталась скрыть. Это, пожалуй, шло не от отчаяния, а от сознания: иного пути нет. Она вела себя так, словно давно ждала подходящего случая, чтобы рассказать советской контрразведке о своей шпионской работе. Ее не очень беспокоили утомительные допросы и, видимо, не очень тревожила перспектива суда. И это иногда озадачивало следователя. Однажды он спросил ее:

— У вас сегодня такой вид, будто вам нездоровится. Может, прервем?

Она вскинула на него длинные ресницы и несколько вызывающе ответила:

— Как вам будет угодно. Лично я готова продолжать.

— Вы пользуетесь прогулками?

— Да, благодарю вас…

— У вас есть сигареты?

— Да, благодарю вас…

— Вам дают книги?

— Да, благодарю вас…

— У вас есть какие-нибудь просьбы?

— Нет.

— Почему вы отказались встретиться с представителем консульства вашей страны?

Ольга посмотрела на следователя и сказала:

— Я знаю, что в этом доме вопросы задавать — ваша прерогатива. И тем не менее не могу не спросить: а что я скажу консулу, когда встречусь с ним? Что я агент разведки?

— Ну что же, как вам угодно…

И она продолжала рассказывать, как все это было. Ольга никого не щадила: ни себя, ни своих хозяев. Она никого не старалась выгородить, оставить «в тени». Она ни на чью помощь не рассчитывала.

Следователь уже знал, что эта молодая женщина в последние годы жила двойной жизнью: в институте — серьезна, вдумчива, сдержанна, достаточно прогрессивна в своих суждениях, оценках разных событий. Но это грим. Подлинное ее лицо — падкое на деньги, легкомысленное существо, для которого жизнь — это мимолетные развлечения. Но такой она представала лишь перед узким кругом особо близких ей людей, которым доверяла.

Теперь перед следователем сидела совсем другая Ольга: ни та, что носила маску, ни та, что так цинично смотрела на окружающий ее мир. Это была женщина, видимо, принявшая какое-то трудно давшееся ей решение. Следователь пытался понять: что произошло с этой женщиной? Прозрела, опомнилась? Внезапно наступило духовное обновление? Нет, конечно. Но нельзя было не заметить, как внутренне переменилась Ольга. И эта перемена в известной мере определила ее поведение. У нее не было каких-то убеждений, идей. Была лишь жажда сладкой, бездумной жизни. И сейчас она поняла, что поставила не на ту карту, что она проиграла, и не одна, а вместе со всей своей компанией, ставшей теперь для нее ненужной, далекой и даже враждебной. Она знала: бывшие ее хозяева палец о палец не ударят для спасения или хотя бы облегчения ее участи. И Ольга избрала для себя единственно правильный в ее положении путь: раз попалась, да к тому же с явными уликами, надо признаваться во всем.

Говорит она тихим, размеренным голосом, глядя следователю прямо в лицо.

Ее родители еще до первой мировой войны, сразу же после свадьбы покинули Россию. Отец — немец. Мать — русская. Жили недалеко от Саратова, на берегу Волги. Жили небогато, бедствовали и в далекие неведомые края отправились в поисках счастья. Куда ехать, где найдешь это счастье? Все решило письмо дяди Андрея. Мамин брат жил в Тунисе, писал, что преуспевает, стал хозяином солидного «оффиса». «Приезжайте, не пожалеете».

Мама и бабушка трогательно прощались с Волгой, даже всплакнули. А отец был более сдержан, хотя и у него на душе горько — тяжело ему уезжать с берегов этой широкой русской реки: здесь жили отец и дед его, здесь он родился, рос… Отчий дом! И даже там, далеко-далеко от Волги, под знойным небом Африки, одной из первых колыбельных песен, что напевала бабка Олюшке, была грустная песнь о русской реке. Отец сердился на бабушку, говорил, что с Россией, с Волгой все и навсегда покончено, и грозно объявил, что жизнь в доме своем намерен строить на европейский лад.

Мама смотрела на гневавшегося супруга иронически — пусть себе тешится, ворчит, она-то уж знает — в доме будет так, как она того хочет. А она пожелала, чтобы в доме всегда звучало русское слово и чтобы на столе появлялась русская еда. И Олюшку свою воспитывала так, чтобы помнила и чтила Россию.

Небо Африки оказалось не очень милостивым к переселенцам. Дядюшка явно переборщил в своих восторженных описаниях райского житья в Тунисе. Пришлось перебазироваться в Грецию, оттуда в Югославию. А начало второй мировой войны застало их в Швейцарии.

Ольга тогда была еще крохотулей. Только по рассказам мамы она знала, что в Цюрихе семья их тайно помогала русским военнопленным, бежавшим в нейтральную страну. Когда стало известно, что несчастных этих людей хотят вернуть в Германию, с решительным протестом в адрес правительства выступили местные коммунисты и социалисты. Олины родители не были ни коммунистами, ни социалистами, но они принадлежали к тем прогрессивным людям, которые присоединили и свои голоса в защиту русских военнопленных. И правительство вынуждено было отказаться от своих намерений… В память о тех днях сохранилась у Ольги дудочка, подаренная ей пленным русским солдатом, с которым мама подружилась в парке — он там помощником садовника работал.

В трудные послевоенные годы судьба перебросила их из Швейцарии на север Европы. Они переехали в столицу маленького государства, куда из Туниса давным-давно перебрался дядя.

Здесь Ольга заканчивала гимназию, здесь и спотыкнулась, шагая по неширокой и ухабистой дороге жизни. И не последнюю роль тут сыграл все тот же легкомысленный дядюшка, Андрей Филиппович, господин Андреас — так он именовал себя, так именовали его друзья и сподвижники.

Сподвижники — это из его терминологии. К ним он причислял тех немногих, о которых говорил сугубо доверительно: «Спасители России!»

О том, что «золотых гор» не будет, что дядя по меньшей мере хвастун и обманщик, стало ясно в первый же год жизни на новом месте. Но отнюдь не только по этой причине полоса отчуждения легла между двумя семьями, и в первую очередь между братом и сестрой. Господину Андреасу не нравилось, что сестрица втайне от мужа вынашивает план возвращения на родные волжские берега, не по душе ему были и люди, бывавшие в доме сестры. Среди близких ее подруг — Эрика Мейснер, активная участница движения Сопротивления, познавшая весь ужас гитлеровских концентрационных лагерей. Там она подружилась с русским доктором Анной и бережно пронесла эту дружбу через все военные и послевоенные горести. Они и сейчас сравнительно регулярно переписываются. Вошли в круг друзей дома Марии и родственники Эрики, коммунисты. А для господина Андреаса — это уже «красная зараза», это единомышленники его злейших врагов.

Сейчас трудно сказать, как это случилось, но Ольга, вопреки воли матери, втайне от нее, а может, именно потому, что запретный плод сладок, потянулась к дому дядюшки и, скрывая от родных, частенько бывала там. Впрочем, причина тут была более серьезная, нежели сладость «запретного плода»: в доме дядюшки она познакомилась с приятелем двоюродного брата Петера — Куртом Вильде. Курт был всего лишь на два года старше Ольги, а уже успел многое познать. Красивая Ольга заставила биться сердце юноши чаще обычного, и он перешел в стремительную атаку, используя гостеприимный дом господина Андреаса. Хозяин встречал гостей радушно, полагая, что сие есть продолжение его коммерческой и общественно-политической деятельности. Позже Ольга поймет, что между этими двумя видами деятельности не было никакой разницы — основа у них одна: деньги, как можно больше денег! Но поначалу ей кружила голову атмосфера дома.

Здесь собирались деятели НТС и с пафосом говорили о будущем России, о своем призвании спасти ее от большевиков. Приняв вина сверх всякой меры, гости до полуночи истошно вопили о своей великой «миссии» и похвалялись друг перед другом — кто какой куш смог урвать у американских хозяев за антисоветские провокации.

Так было и в тот вечер. Шумит, гудит эмигрантская «вольница». А в соседней комнате притаились Ольга и Курт. Ольге интересно послушать, что там говорит дядюшка о России, а Курту наплевать и на дядюшку и на его пьяные излияния. Юноша «пылает страстью нежной», он гладит оголенные Олины плечи, руки. Но Оля ловко освобождается из цепких объятий Курта и шепчет:

— Послушай меня, Курт… Не надо… Ну, послушай… У нас дома тоже часто говорят о России. Мамина подруга Эрика получает письма из Москвы от женщины, вместе с которой сидела в лагерях. Но мама и тетя Эрика совсем иного мнения о Советах, — и она головой кивнула в сторону гостиной… — А ты что скажешь?

Но он не слышит, не хочет слушать Олю, ему нет дела до России, до НТС, до дядюшки… Домой она вернулась на рассвете. Мама была предупреждена заранее: «Я приглашена на вечеринку…»

Семья Курта Вильде принадлежала к числу богатых и высокопоставленных. Господин Андреас, человек отнюдь не высоких нравственных устоев, смотрел на забавы молодых сквозь пальцы. Ему нравилось, что в доме его бывает много молодежи. Тем более, что среди далеко идущих дядиных планов был и такой: привлечь и Петера, и Курта, и Ольгу, и ее подружку Веру, дочь русских эмигрантов, к некоторым операциям. Курт рассматривался как источник пополнения кассы — «папа ему не откажет», а на Ольгу и Веру у него были другие виды.

Первое задание дяди показалось Ольге и Вере безобидным и даже забавным. Побывать в порту, где пришвартовался советский теплоход, и проследить, когда и куда ходят советские моряки в часы, свободные от работы. Девушки добросовестно выполнили поручения господина Андреаса. И с нетерпением ждали — что же будет дальше. А дальше следовало такое, что они сразу надули губки: дядя предлагал им познакомиться с кем-нибудь из моряков… Он хихикнул и сказал, что Курт и Петер не будут в обиде, а потом, поняв свою ошибку, патетически воскликнул: «Есть такие великие цели, дорогие девушки, во имя которых все условности должны быть отброшены прочь». Вера робко спросила, какие это такие «великие цели», и Андреас счел возможным вскользь познакомить их с программой НТС, главный пункт которой — свержение Советской власти.

К тому времени, когда Ольга закончила колледж, она уже была существом, познавшим жизнь. Ее уже не устраивали молокососы типа Курта: Оля знала, что и куда более солидные мужчины не отрывают глаз от нее. Ольга знает, что в дядиной гостиной появляется иногда молодой, рано полысевший джентльмен.

С лысым джентльменом ее познакомил дядя, отрекомендовав племянницу как девушку обаятельную, веселую, но при всем при этом весьма преуспевающую в науках, у нее острый ум, искусство наблюдать, видеть и распознавать людей. И тихо добавил: «Моя племянница подает большие надежды… Я имею в виду и наши дела». Ольга усмехнулась и подумала, что дядюшка наблюдателен.

В доме дядюшки она стала своим человеком. И многое увидела, услышала, поняла. Здесь часто говорили о главарях НТС. Называли их фамилии. А охмелев, давали характеристики, порой далеко не лестные… Ей было уже известно, что главари эти в свое время верно служили гитлеровцам, а теперь — американцам и англичанам, что финансовая база союза — весьма зыбка: главный источник — ассигнования американской разведки на так называемую «общую деятельность НТС». Американцы же дают деньги и на разовые операции — провокации против советских граждан. Тут уж составляется специальная и, конечно, завышенная смета. Вот и за «работу» Ольги и Веры в порту дядя получил солидную сумму по «спецсмете». Доллары, фунты — вот что лежит в основе всех «высокоидейных» операций «спасителей России». Устраиваются всякие хитроумные комбинации, американцам докладываются самые нелепые — «полученные из достоверного источника» — сведения о якобы завербованных «советских агентах», только бы хватануть еще один куш.

Заочно Ольга уже знакома с главарями НТС. Тут и бывшие белогвардейцы и их питомцы, давно запродавшие душу и тело разведкам разных стран. Первая скрипка, кажется, Околович: работал и на японскую, и на гитлеровскую, и на английскую, и на американскую разведки. Это не мешает ему сотрудничать с ведомством Гелена. Романов, Крушель — они из «новых эмигрантов», из так называемых перемещенных советских граждан — служат американцам. Поремский — тот сразу на две разведки работает. Бывший служащий парижской уголовной полиции, он был в тесной связи с главарем французских фашистов де ля Рокком. А когда гитлеровцы оккупировали Францию, этот господин был отправлен в Берлин, в распоряжение управления имперской безопасности. Его назначили комендантом в школах немецких пропагандистов Циттенгорста и Вустрау. А через несколько лет он будет уверять, что работал на гестапо с ведома… англичан. Так это или нет — никто не знает. Но после краха гитлеровской империи он действительно стремглав помчался к английским разведчикам.

Ольга с интересом прислушивается к откровениям основательно подвыпивших дядюшкиных гостей. Да и сам он любит похвастать своей осведомленностью. «Вон Романов Евгений Романович!.. Через него все контакты с американцами держим… Вождь! А если бы не война — его на Украине, в Днепропетровске судить должны были…»

Дядя теперь уже, пожалуй, и не стесняется племянницы. Своя! Все знает, все понимает…

И, видимо, решив, что Ольга вполне созрела для дел куда более серьезных, чем, скажем, наблюдение в порту за русскими моряками, он познакомил ее с Карен Милз и Груд Белан. Карен, обаятельная молодая женщина средних лет, отрекомендовалась преподавательницей истории искусств, а незаконный муж ее, долговязый, худющий Груд Белан — хозяином небольшой мастерской «Все для автомобилистов». Следующая их встреча состоялась уже не в доме господина Андреаса, а в приморском ресторане «Креветка» — завлечь сюда легкомысленную девицу было делом нехитрым. Они подружились. У них оказались общие знакомые, общие интересы. Ольга неплохо разбиралась в современной живописи с интересом слушала Карен, хорошо знавшую историю искусств, и с благодарностьюприняла от нее прекрасно изданную монографию, посвященную Ренуару. Ей было приятно бывать с Карен, и, как это часто бывает у девушек, подружившихся с женщинами постарше, она с некоторым благоговением относилась к ней и даже в какой-то мере боготворила ее, принимая все сказанное Милз за мудрость самой жизни. Милз сказала ей, что они должны чаще встречаться. Только не в этом шумном доме Андреаса, где слишком много пьют и слишком много болтают. И предложила:

— Пусть этот миленький приморский ресторанчик станет местом наших встреч…

Однажды ее увидел тут отец. Дома разыгрался грандиозный скандал.

— Я уже не маленькая девочка, — парировала Ольга наскоки мамы. — Я уже могу сама выбирать себе знакомых и проводить с ними время там, где это мне приятно.

Отец допытывался, кто эта женщина и кто тот мужчина, что сидел за их столиком. Ольга сказала то, что знала, И еще добавила, придумав легенду о Карен Милз, которая обещает устроить ее на интересную работу в клинику своего знакомого профессора: Ольга решила стать врачом и после колледжа исподволь, не торопясь готовилась к поступлению в медицинский институт.

Семейная буря со временем улеглась. Случилось так, что среди приятелей Милз действительно оказался профессор-окулист, согласившийся взять к себе секретарем миленькую Ольгу.

Теперь они уже встречались в другом ресторанчике — «Дельфин», тоже приморском, но третьесортном: на окраине города. «Пусть это будет нашей маленькой тайной», — сказала Милз. Но вскоре от «маленькой тайны» она перешла к более значительной.

Стоял душный, знойный воскресный день. Нещадно палило солнце. Стар и млад, все живое заполнило пляж, и Ольга, направляясь к «Дельфину», с трудом протискивалась среди людских тел. Ей не очень хотелось уходить от воды, забираться в душное помещение ресторанчика. Но так они условились с Милз. И она не может нарушить слова.

Карен Милз и Груд Белан уже сидели за столиком и пили лимонад со льдом. Ольгу сердечно приветствовали. Груд вскоре поднялся и вышел на улицу подышать воздухом. А Карен, наклонив голову поближе к Ольге, говорила тихо, почти шепотом:

— Ты сегодня очаровательна… Такая, как ты, должна быть королевой общества… И ты обязательно будешь ею. Поверь мне. Олюшка будет иметь все, что она пожелает.

— Кто же тот принц, что сделает меня королевой? — спросила Ольга, и губы ее дрогнули в насмешливой улыбке.

— Ты не иронизируй. Я говорю вполне серьезно. Ты спрашиваешь — кто тот принц? Я назову его — доллар!

— Ты говоришь сегодня какими-то загадками, Карен!

— Я постараюсь обойтись без загадок… — И она пристально посмотрела на Ольгу из-под полуопущенных век. — Я уже давно собиралась поговорить с тобой об одном деле. Мне нужно рассказать тебе кое-что… А, кстати, ты знаешь сколько получил господин Андреас за твою прогулку в порт, где стояло советское судно?..

Ошеломленная Ольга хотела что-то сказать, но Милз остановила. Так Ольга узнала, что есть в городе люди, которые хорошо платят за выполнение их в общем-то безобидных поручений. Политика? Да нет же, никакой политики… Это лишь игра в политику. Просто кто-то заинтересован, чтобы Ольга познакомилась с советским человеком, работающим в торгпредстве. Вот и все. Никакой политики. Деловая сделка. Ни больше…

У «подруг» появилась новая тема бесед. Они встречались еще два раза. Разговор шел о разном, но неизменно кончался «принцем». Ольга терялась в догадках. Что же требуется от нее? Ей не давали никаких заданий, с ней пока разговаривали обо всем и ни о чем. Но постепенно в этих, казалось бы, ничего не значащих беседах она стала улавливать лейтмотив, звучавший, однако, не назойливо: антикоммунизм. Хотя Милз все время подчеркивала: «никакой политики…» Ольга не задавала вопросов. Ей дали понять, что сказанное обсуждению не подлежит…

Туман постепенно рассеивался. Ольга уже, кажется, поняла. И кто они, ее новые «друзья», и что это за «принц», который может сделать ее королевой. Глупая, беззаботная и немного наивная девчонка, поверившая, что самый могущественный в мире человек — это тот, у кого деньги, она быстро клюнула на приманку Карен Милз и Груда Белана — теперь он уже не отмалчивался, не удалялся «подышать воздухом».

Процесс вербовки оказался куда более легким, чем это предполагали «супруги». Правда, пришлось все же уговаривать ее.

Риска никакого, усилий потребуется мало, а вознаграждение солидное… Тогда она еще не понимала что к чему, и поначалу они не очень ясно говорили, в чем будут заключаться ее обязанности, что и для кого она должна делать. Все рисовалось туманно, в общем плане: придется иногда выполнить отдельные несложные поручения, скажем, с кем-то познакомиться, кого-то о чем-то расспросить, что-то узнать, куда-то ненадолго поехать. И тут же подчеркивали: «Все это будет хорошо оплачено». И тут же предупреждали: «Все, о чем мы условились, должно сохраняться в тайне».

Они теперь уже не друзья, а участники тайной коммерческой сделки.

Карен была весьма недовольна, узнав, что родители Ольги знают о существовании Милз и Белан, знают о их дружбе. «Ты должна им дать понять, что дружбы, собственно, и не было, что связь наша оказалась мимолетной, что ты давно забыла о нас и в последний раз мы виделись бог весть когда… Это в твоих же интересах. К дядюшке ходить не надо. Если потребуется — я тебе сама скажу».

И вот уже в их беседах незаметно всплыла еще одна важная тема — искусство конспирации, техника работы вдали от штаб-квартиры.

Несколько месяцев с ней никто не встречался. Казалось, что о ней забыли. И вдруг телефонный звонок Карен Милз: «Оля, я должна тебя повидать». Место встречи было обусловлено заранее: все тот же кабинет приморского ресторанчика «Дельфин». Здесь ей и было объявлено, что она должна поехать в Москву, учиться в медицинском институте. Все необходимое для этого будет сделано без ее участия…

Ольга и рада и растерянна. Что сказать родителям? Откуда вдруг свалилось такое? Но обо всем за нее подумала Милз. Оказывается, «инициатором» поездки в Москву был не кто иной, как шеф Ольги, профессор. И он сам вызвался поговорить с родителями своей секретарши. Родители были польщены. А для мамы это настоящий праздник — ее дочь поедет в Россию, в Москву! С участием Эрики Мейснер обсуждалось ее будущее житье-бытье. Конечно, Эрика даст рекомендательное письмо к дорогой Аннушке, к доктору Васильевой. Ольга будет чувствовать себя в том доме отличнейшим образом.

У Карен Милз и Груда Белана свои заботы по случаю отъезда Ольги. Они по-своему готовили ее в путь-дорогу. За несколько дней до отъезда Ольги Груд Белан вызвал ее в «Дельфин». Они были вдвоем. В отдельном кабинете. И здесь уже Ольге было сказано все, что должен знать резидент, работающий в Москве. Он тщательно инструктировал ее. В Москве она должна изучать окружающих ее людей: профессоров, преподавателей, студентов, их родителей. Собирать о них как можно больше сведений: фамилии, имена, отчества, происхождение, адрес, материальное и семейное положение, способности, жилищные условия, состояние здоровья, увлечения, слабые и сильные стороны характера, пристрастия, политические и философские убеждения, религиозность, отношение к деньгам, служебная перспектива, отношение к советскому строю. По возможности нужно доставать фотографии этих людей, сведения об их документах — паспорт, билет члена Коммунистической партии, комсомола, профсоюза, воинский билет, пропуск в институт, учреждение, библиотеку, на завод.

Груд Белан требовал, чтобы она уделила особое внимание молодежи, и в частности молодым интеллектуалам. Именно в их среде она скорее всего сможет найти те самые критически мыслящие личности, которые, по словам Белана, выполняют роль социального и политического обличителя общества, роль передового борца за высокие идеалы подлинного гуманизма.

Теперь уже Ольге не говорили: «Никакой политики… Только коммерческая сделка… Только деньги…» Она давно поняла, что это за «безобидные поручения», щедро оплачиваемые мифическим «принцем». Теперь разговор идет в открытую, все фиговые листочки отброшены. Белан ссылается на каких-то, по его мнению, видных экономистов, философов, социологов.

— Помните, — поучал он, — в наше время иногда важнее владеть идеями, умами людей, нежели созданными ими машинами. Будущая судьба современного общества в руках, точнее, в умах интеллигентов. — Шеф назвал их «пятым сословием» и несколько театрально воскликнул: — Вот сфера ваших действий, контактов! Нам важно знать, действительно ли в Советском Союзе существует так называемая независимая интеллигенция, и если это так, то мы должны выявить ее кадры.

Ольга робко заметила, что все это сказано несколько возвышенно и общо и ей желательно услышать более конкретные советы. Груд Белан насупился, но тут же перешел к практическим инструкциям.

— Чаще заводите разговоры на литературные темы. Учтите, что в России иные архизасекреченные физики и математики отлично разбираются в литературе, искусстве. Почище иных гуманитариев! И уж во всяком случае проявляют обостренно повышенный интерес ко всем новинкам литературы, театра, кино и порой именно с этих позиций начинают свой политический артобстрел. В Москве, Ленинграде вокруг некоторых журналов разгораются диспуты, выходящие далеко за рамки литературных. Вы должны прислушиваться к таким спорам, но при этом очень осторожно высказывать свою точку зрения. Спор о новом романе — удобная форма выявления политических настроений, взглядов. За литературными симпатиями и антипатиями иногда скрываются симпатии и антипатии к тому или иному политическому курсу. Спор об остром романе — своеобразная лакмусовая бумажка, умело пользуйтесь ею. А для расширения вашего кругозора рекомендую полистать вот эту литературу. Делается не очень чистыми руками господ эмигрантов, возомнивших себя совестью России, это те, что бушуют в гостиной господина Андреаса… Но литература полезная… Если хотите получить практические инструкции, почитайте ее внимательно…

И он не без некоторого презрения ткнул пальцем в извлеченную из портфеля кипу газет и журналов на русском и английском языках.

— Издатели, господа русские эмигранты и так называемые перемещенные лица пытаются доказать нам, что делают великое дело, в которое стоит вкладывать капитал. Что же, в какой-то мере это, может быть, и так… — И он снова повторил: — Рекомендую вот эту их продукцию — «Посев», «Грани»… Вам работать в России. Вы должны знать, что пишут о России ее люди, какие болевые точки нащупаны ими в том сложном организме, что именуется СССР. Вы услышите здесь голос тех советских интеллектуалов, кого я причислил к «пятому сословию»… Вот любопытные «Письма» «Граней»… Занятное чтиво для разведчика, уезжающего в Москву… Это переписка журнала «Грани» с его друзьями в России: эмигранты стараются убедить нас, что в России у них много друзей. Лично я имею на сей счет свою особую точку зрения. Думаю, что господа эмигранты стараются подороже продать товар. Но мы с вами не будем залезать в дебри… Будем исходить из того, что есть в России люди, для которых «Письма» «Граней» представляют интерес. Подобные письма раньше отправлялись в СССР с помощью специальных воздушных шаров. Но при такой транспортировке много их пропадало. Теперь, когда в России наступила «оттепель», их посылают почтой… Возможно, что и от вас потребуется вклад в список адресов получателей… но мы еще вернемся к этому вопросу…

Затем он познакомил ее с материалами проходившего в Лондоне закрытого симпозиума русских эмигрантов с участием профессора Лондонского университета Леонарда Шапиро. Тема формулировалась коротко: «Советская молодежь». На симпозиуме было прочитано три реферата: «Отношение молодежи к КПСС», «Подпольные писатели в СССР среди молодежи», «Интерес молодежи к религии».

В канун отъезда она получила дополнительный инструктаж по работе с кодами, зашифровке и расшифровке секретных сообщений, по более сложной технике фотографирования, уменьшению текста до микроточки. Ее научили особым образом обрабатывать пленку, чтобы она становилась мягкой и вкладывалась в такие неприметные контейнеры, как батарея карманного фонаря, полый карандаш и даже пятикопеечная монета, распадающаяся на две части. Все это она потом использовала в своей работе.

…Ольга в первый раз приехала домой на каникулы и привезла данные на двадцать семь человек. Убористо были исписаны три листа специально изготовленного для таких целей полотна: оно не шуршит и не прощупывается в тайнике — качества, весьма ценные в работе разведчика. Эти листы она закладывала в тайник своей сумочки, заклеивала его и с успехом провозила через границу. На пограничной таможне дважды осматривали ее сумочку, когда в ней находились конспиративные материалы. И каждый раз операция кончалась благополучно.

Сумочку с тайником ей дала Карен перед отъездом в Москву. Тогда же Милз наставлял: «Запомни — в тайник нельзя класть предметы, которые прощупываются или велики по объему». Карен положила в тайник два носовых платка и кромку заклеила лентой. Платки эти так и пролежали до тех пор, пока Ольга не понадобилось вложить туда листки со списками людей, на которых она собрала нужные данные.

Обработкой списков она уже занималась дома. Три дня корпела. Доклад получился на двадцать страниц машинописного текста.

Ольга не знала, кому нужны эти списки советских людей, ей ничего не сказали об этом. А спрашивать строжайше запрещено. Ольга могла лишь догадываться — большинство этих лиц, а может быть и все, будут внесены в картотеку разведслужбы.

Во второй раз она привезла из Москвы материалы еще на одну большую группу советских граждан и несколько фотографий. Кроме того, она передала Груду два комсомольских билета, три книжки членов профсоюза и пять пропусков в разные учреждения. Документы ей удалось выкрасть у своих знакомых.

Фотографии и документы она провозила через границу в чемодане с двойной стенкой. Таким чемоданом Ольга пользовалась несколько раз, пока Груд не запретил ей прибегать к такой уловке: «Все тайное со временем становится явным — советская контрразведка уже знает секреты таких чемоданов».

Списки людей, фотографии, документы… Это только начало. Так сказал ей Груд Белан — Ольга поняла, что главное действующее лицо это он, хозяин мастерской «Все для автомобилистов». Сфера ее деятельности непрерывно расширялась. Прежде всего расширился сам круг людей, интересовавших хозяев. Она составила список известных ей иностранных студентов, обучавшихся в Москве, и по возможности постаралась узнать номера почтовых ящиков — адреса военнослужащих. Пришлось пойти на небольшую хитрость — студенты, живущие в общежитии, получали письма и от военных — родителей, братьев, друзей. А на конвертах — обратный адрес. Почтальон бросал письма на стол в вестибюле… Был у нее еще один способ. Во время учебной практики в Подмосковье к ней на прием приходили жены военнослужащих. В историю болезни вписывались их адреса…

Военные люди, воинские части — тут все должно было быть в ее поле зрения. Она следила за передвижением войск в дни подготовки к военным парадам. Записывала номера военных машин, въезжавших или выезжавших из ворот заводов, находившихся под ее наблюдением… Таких заводов было два. Ольга должна была сообщить, чем они огорожены, как просматриваются снаружи, сколько входов и въездов, система охраны, номера машин, стоящих перед административными корпусами…

Каждый раз, когда Ольга возвращалась в Москву после каникул, Белан давал ей новые и не всегда понятные поручения. Было и такое — достать книги, в которых содержатся списки советских писателей, художников, композиторов… В одном доме ей удалось похитить книгу со списками писателей… Но оказалось, что эта книга была издана несколько лет назад. Груд Белан был недоволен.

— Здесь нет молодежи, влившейся в Союз писателей за последние годы. А она-то интересует нас прежде всего… Постарайтесь достать такую же книгу последнего года издания. И еще… Нет, нет, не записывайте — запомните. Вы должны иметь отличную память… Покупайте путеводители… Самые разные… Покупайте конверты с советскими марками… Малогабаритные будильники, которые можно использовать в качестве контейнеров… Составьте подробный план-схему ГУМа…

Поручений было много. Она должна была взять пробу земли с названных ей четырех мест на улицах Москвы. Места эти были точно обозначены. Подыскать подходящие места для тайников… Ее попросили найти предлог, чтобы поехать в приволжский город и взять там пробу воды. «Скажите, что вас тянет к берегам Волги, где родились ваши родители», — советовал ей Белан. Но она не смогла выполнить столь трудное для нее задание. И хозяева были явно недовольны, требовали предпринять еще одну попытку. Это уже было в пору вторых летних каникул, в памятное для нее лето…

Ольга вышла замуж. Она встретилась с Германом на веселой вечеринке в приморском ресторане, где она бывала с Милз и Беланом.

Было уже далеко за полночь, когда они вдвоем вышли на берег. В лицо резко ударил морской ветер, пахнущий йодом, водорослями и прелыми листьями. Домой идти не хотелось, они гуляли, наслаждались лунной дорожкой на воде, вдыхая полной грудью острые ароматы моря. В ту ночь у нее было очень хорошо на душе. Она смотрела на огоньки, светившиеся в черной воде, и ей казалось, что она погружается в беспредельное блаженство. Ольга забыла о прошлом, о Курте, о лысом джентльмене, о своих «шефах», забыла о тяжком грузе, что взвалила на себя.

…Та ночь глубоко врезалась в память. Так ведь бывает: одна ночь больше чем год. Это произошло в ту пору ее жизни, которую нельзя измерить обычным счетом времени, — Ольга впервые задумалась над тем, куда затянет ее ловко брошенная сеть, к чему приведет ее, мягко выражаясь, легкомыслие, цинизм, жажда денег, каким бы способом они ни добывались. Вы мне не верите, улыбаетесь? Нет, тогда это не был голос разума. Обычный животный страх взбалмошной девчонки, которую в какую-то минуту осенила страшная мысль: «Подумай, Ольга, какой дорогой ценой дадутся тебе те деньги, смотри, как бы не пожалела потом. Хватка у них железная, не вырвешься». И ей действительно уже нелегко было вырваться. Она оставалась верна принципу того общества, в котором выросла: брать от жизни все, что можно взять от нее. Любой ценой.

В ту ночь ей казалось, что Герман, сын весьма обеспеченных родителей, молодой человек с университетским образованием и большим будущим — он имел шанс пробиться в крупные журналисты, — сумеет дать ей в жизни все, что хочет иметь взбалмошная женщина, и тогда она сможет порвать те узы, которыми связала себя с разведкой. То был страх плюс расчет…

Где-то далеко-далеко за лесом уже занимался рассвет, а они все еще шли по берегу и уже в который раз объяснялись в любви, говорили друг другу какие-то слова о верности, долге, нравственных идеалах, о своем будущем. Позже, когда она вспоминала про эти слова, ей становилось неловко, было смешно.

…Вскоре сыграли свадьбу, и молодые отправились в свадебное путешествие на шикарном теплоходе. Поздно вечером они вышли на палубу и долго любовались, как волны, разбиваясь о борт судна, рассыпались брызгами, как одиноко мерцали редкие звезды в черном небе. Ольга предложила пойти в каюту — стало холодно.

— Подожди, мне надо тебе что-то сказать… — И Герман почему-то боязливо оглянулся по сторонам.

…В тот вечер он сообщил ей, что все знает о ней, о ее связях с Карен Милз и Грудом Беланом, что работать на них им придется вместе, помогая друг другу.

На какое-то мгновение перед ней открылось совсем другое лицо Германа — глубоко запрятанные под широкие брови глаза смотрели на нее холодно и расчетливо. Она молча выслушала его признание и тяжело вздохнула. Он спросил:

— Что ты вздыхаешь? Нам будет хорошо. У нас будет много денег. Они должны платить и мне и тебе. А такая красивая, как ты, должна быть богатой, очень богатой…

На губах у Ольги заиграла ехидно-насмешливая улыбка… «Боже мой, какие они стандартные… С одной и той же пластинки. Милз тоже так говорила ей». Но она не сказала ему то, о чем подумала. Спрятав улыбку, она деловито заметила:

— Но у нас будет много трудностей на пути к богатству. Ты не считаешь?

И тогда, задрав нос кверху, Герман, словно он вещал с амвона, изрек: «Через трудности к звездам!»

…Да, медовый месяц оказался горьким! Родители ее словно чувствовали это и все допытывались: «Почему ты, доченька, такая грустная?» Они ничего не знали. И Ольга употребила все свое искусство конспиратора, чтобы мать и отец даже мысли не допускали, что их дочь продалась разведчикам, работающим против России. Они прокляли бы ее. Ольга вспоминала Швейцарию, советских военнопленных, дудочку, подаренную ей солдатом, вспоминала, как отец, немец по национальности, помогал участникам движения Сопротивления, вспоминала друзей матери, коммунистов. А она… Продалась… Ну что же, быть по сему!

Кончились каникулы, и наступил день отъезда в Москву, Ее снова инструктировали. «Ваша главная задача — непрестанно расширять круг знакомых, изучать их, поставлять нам данные о них». Она догадывалась, что в Москву под видом туристов приезжают ее «коллеги». Но Карен строго предупредила: никаких встреч, никаких бесед с ними. Никто до поры до времени не будет ее инспектировать, и никому она не подотчетна в Москве. О выполнении заданий Ольга должна была докладывать, вернувшись домой, сдавая собранные материалы. Когда она приезжала домой, то в тот же день отправляла открытку по условному адресу — текст был стандартный:

«Дорогая Рит! Вчера я вернулась из продолжительной поездки. Все хорошо, плохо только, что моя глухота прогрессирует, совсем неважно стала слышать. Привезла тебе обещанную гранатовую брошь. Скоро увидимся. Целую, Ольга».

Кто такая Рит? Она не знала, но предполагала, что такой вообще не существует. Видимо, псевдоним, придуманный для связи с Карен и Гудом. Да и эти, вероятно, скрываются под псевдонимами. На второй день после того, как Ольга опускала в почтовый ящик открытку, раздавался телефонный звонок. Ее вызывали на встречу. Сперва она отчитывалась устно, а потом ей говорили: «…об этом напишите подробнее». И два-три дня она писала свой отчет. Сдавала его и получала вознаграждение. Деньги платили большие, но платили по-разному. Если в докладе оказывались сведения, представляющие особо большой интерес, ставка повышалась. Иногда даже до двухсот процентов. Так, в частности, было, когда Ольга передала не только основные данные о своем возлюбленном, студенте МВТУ, но и скупые сведения о его институте, о его учебной практике в Севастополе, включая фотокопии с некоторых листов студенческого конспекта.

Иногда Ольга оставалась в недоумении. Ей, например, казалось, что она заслужит самой щедрой награды за свои сообщения о докторе Васильевой и ее дочери, студентке Марине. Глава этой семьи Эрхардт оказался немецким шпионом и в первые же дни войны бежал к гитлеровцам. Сейчас он работает на какую-то разведку. Однако это сообщение было воспринято равнодушно, спокойно, без дополнительных вопросов. Вскоре она поняла, в чем тут дело: хозяевам многое уже было известно и об Эрхардте и о его семье. И только значительно позднее от нее потребовали письменного доклада о докторе Васильевой и ее дочери Марине, их друзьях и знакомых.

Она выполнила и это требование, хотя писать о Марине было нелегко — иногда ей казалось, что она искренне подружилась с дочкой русского доктора. Она могла бы, конечно, поступить тут так же, как это дела; ли дядюшкины друзья — сочиняли небылицы о «настроениях» советских людей и «полной готовности их» идти на контакт с вражеской разведкой. За такую «информацию» источник получал повышенную плату. Но с Мариной Ольга так не могла поступить, Она дала себе слово — напишу то, что есть.

«…Марина Васильева. Сложная натура. Остатки былой озлобленности, склонность к фронде и порой стремление обязательно высказать свою особую, оригинальную, отличную от общепринятой точку зрения на острые вопросы жизни. Но у этой девушки есть и такие качества, как честность, неподкупность, принципиальность, желание глубоко осмыслить окружающий мир… Марину Васильеву нельзя купить… Любовь и преданность своей стране в ней намного сильнее озлобленности и фрондерства… Сама она иногда позволяет себе смотреть на некоторые стороны советского образа жизни сквозь дымчатые очки, но, как тигрица, набрасывается на того, кто посмеет чернить эту жизнь в главных ее проявлениях… Скорее можно запугать — она несколько боязлива. Страх преследовал ее с детства… И у нее есть уязвимое место — слепая любовь к матери. Лишь бы не потревожить маму… Я говорила об этом и господину Зильберу…»

Господин Зильбер… Его приезд в Москву имел для нее особо важное значение. Белан предупреждал: «Обстоятельства могут сложиться вопреки общему правилу, так что в Москве вы должны будете встретиться и помочь нашему человеку. На этот случай вам дается пароль: „У меня для вас имеется гранатовая брошь“. Человеку, который произнесет эту фразу, можно верить, помогать, отвечать на его вопросы…»

Однажды к Ольге, в общежитие, позвонил иностранец и сказал, что привез небольшую посылку от ее родных. Они условились о встрече. Посылки не было. Был пароль: «У меня для вас имеется гранатовая брошь». Это сказал Зильбер…

После первых же его вопросов Ольга поняла: среди других заданий разведчика есть и такое: проверить ее работу на месте. И действительно, При первой же встрече он попросил подробно рассказать, как выполнялась операция закладки тайника в Донском монастыре. Вопрос этот насторожил, точнее, напугал. Усилил тревогу. И вот почему.

Летом к ней в гости приехал Герман и сообщил о важном поручении центра — это было, пожалуй, первое небезопасное дело, которое доверялось Ольге. Она получила от Германа материалы, необходимые для зашифровки и расшифровки текстов, а также большую сумму советских денег. И инструкцию: в начале сентября ежедневно бывать на улице Горького, на Главном телеграфе и заглядывать в будку телефона-автомата — при входе первый справа. На стене будет знак «W», начертанный угольным карандашом. Как только появится такой знак, она должна во второе воскресенье сентября, рано утром, не позднее шести часов, отправиться во двор Донского монастыря и, согласно полученному ею плану, отыскать там тайник и заложить в него все, что передал Герман. Она не знала, кому это предназначено, и была строго предупреждена не пытаться узнавать. Во вторую субботу сентября пометка появилась. Ольга помчалась в общежитие. К счастью, подруга ушла в кино, и она имела возможность тщательно упаковать в газету все, что требовалось заложить в тайник. И рано утром, сказав, что едет на аэродром провожать родственницу, отправилась в Донской монастырь.

По инструкции, в среду она снова должна была пойти на Главный телеграф. В той же будке рядом с «W» появится буква «R», сигнал, подтверждающий, что все в порядке. Нет буквы «R» — значит, беда. Условленного знака не оказалось. Ни в четверг, ни в пятницу, ни в последующие дни… Ольга потеряла покой, испугалась. Ей казалось, что все правила конспирации были соблюдены строжайшим образом. И вдруг — провал! Неужели в этом она виновата? И вот от Зильбера Ольга узнает: человека, которому предназначалось содержимое тайника, провалил один из разведчиков штаб-квартиры, за что и понес суровое наказание. Там, в центре, естественно, догадались, в каком тревожном смятении находится Ольга, и, видимо, поручили Зильберу внести ясность: «Вас не винят».


* * *
Следователь спокойно, внимательно слушает Ольгу. Он не задал ей еще ни одного вопроса. Но сейчас, пожалуй, нельзя не задать. Есть для этого все основания.

Бахаревская гипотеза по части «Доб-1» должна быть подтверждена документально.

— Вы сказали, что пакет, заложенный в тайник, был завернут вами в газету. Вы не вспомните в какую?

Ольга удивленно посмотрела на следователя.

— Помню… Отчетливо помню… В «Медицинскую газету».

— Вы ее выписываете?

— Нет… Точнее так: выписывала на первое полугодие, а на второе пропустила сроки подписки. Но все же номера, которые меня интересовали по ходу занятий в институте, мне охотно давала доктор Васильева… Она подписчик этой газеты…

— Ясно… Разрешите еще один вопрос… Вы говорили, что поручение центра передал вам Герман. Это было единственное задание, полученное им от вашей штаб-квартиры?

— Нет… Он должен был проехать на машине по дороге, проходящей через некоторые районы Подмосковья…

— Какие? Вот вам карта… Покажите…

Ольга сразу же прочертила карандашом маршрут.

— Мы воспользовались приглашением моего однокурсника. Его родители живут в деревне, дорога к которой идет примерно тем же маршрутом.

— Что интересовало вашего мужа?

— Линии электропередач, радарные установки, промышленные объекты, встречавшиеся в пути военные машины. Он записывал их номера…

— Это его запись? — и следователь протянул коробку для сигарет, на который был записан номер машины.

— Нет, в данном случае моя. Мы дублировали друг друга. Вечером мы долго искали эту коробку…

— Что еще привлекало внимание вашего супруга?

— Мы остановились на берегу реки, чтобы набрать бутылку воды…

— Ясно. Как оценивал Герман результаты поездки?

— Сдержанно… Хотя был очень доволен неожиданным знакомством… К нашему пикнику присоединился гражданин, отрекомендовавшийся Семеном Опанасенко.

И Ольга подробно рассказывала о том, что уже хорошо известно следователю, как человек по кличке Толстяк — контрразведчики нарекли его Косым — стал выполнять поручения ее хозяев.

— Герман дважды встречался с ним в Москве. Толстяк достаточно откровенно поведал о себе, о своих делах до ареста. Герман осторожно дал ему понять, что услуги таких людей, как Толстяк, всегда высоко котировались и будут котироваться. Тем не менее муж приказал мне до поры до времени держаться подальше от этого типа, пока он не посоветуется с хозяевами, пока не придет условная телеграмма: «Твое письмо получил, спасибо». Значит, Толстяка можно использовать. Такая телеграмма пришла. Видимо, его фамилия значилась где-то там в досье. Он до ареста работал против вас. Но даже после получения телеграммы я должна была прибегать к услугам Толстяка осторожно, втемную.

— Хороша темная! Вы же ему давали прямые шпионские поручения, — заметил следователь.

— Да… Соблазнительно было. Когда Зильбер приехал в Москву, он при первой же встрече со мной поинтересовался Толстяком. И был весьма доволен, узнав, что человек этот как раз в эти дни находится в Москве.

— Что вам известно о заданиях, которые выполнял Зильбер в Москве?

— Я уже говорила: проверить мою работу на месте и лично познакомиться кое с кем, на кого я давала материал.

— И это все?

— Нет… Ему удалось перевезти через границу сфабрикованные газеты «Футбол». Внешне они ничем не отличались от такого же советского издания. Ну, а по содержанию… Содержание вам известно.

— Какова ваша роль в распространении этих фальшивок?

— Я подсказала исполнителя — Толстяка. Из списка людей, за которыми мною велось наблюдение во время учебной практики в Подмосковье, выбрала одиннадцать человек и дала их адреса. Это главным образом учащаяся молодежь. С некоторыми из них я познакомилась поближе на одном из лесных пикников, устроенном моим поклонником, местным хирургом. Мне казалось, что настроения этих молодых людей таковы, что фальшивка попадет на благодатную почву… Я дала Зильберу еще один адрес — студгородок, в котором бывала два-три раза, и знала, как туда легче всего проникнуть, куда следует положить газеты…

— Вы показали, что Зильбер имел задание установить контакт с Мариной Васильевой. Вы содействовали этому?

— Частично… Когда мы всей компанией возвращались со студенческого вечера, Марина со своим знакомым Николаем Бахаревым пошла в ресторан «Метрополь». Я тут же из автомата дала знать об этом Зильберу… Его очень заинтересовал друг Марины литератор Николай Бахарев. Я познакомилась с ним в доме Васильевых, и мне казалось, что Бахарев человек, который может привлечь внимание наших людей. Именно так я охарактеризовала его в своем сообщении Зильберу. Его очень заинтересовала причастность Бахарева к миру литераторов, хотя он был несколько озадачен, не найдя его фамилии в списке членов Союза писателей. Я объяснила ему, что Бахарев еще только начинающий литератор и у него все впереди, его, конечно, примут в Союз. Зильбер согласился со мной и стал настойчиво добиваться встречи с другом Марины. И не без моей помощи кое-чего добился. Мне удалось свести их в ресторане на ВДНХ, а Зильбер ухитрился каким-то образом затащить Бахарева к себе, в номер гостиницы. О чем они беседовали там, мне неизвестно. Перед отъездом, во время нашей мимолетной встречи, Зильбер на ходу, скороговоркой передал свои впечатления об этой встрече. Он, примерно, сказал так: «Ничего определенного сообщить не могу. Бахарев оказался юношей с более сложной натурой, чем я предполагал. С ним надо работать, его нужно изучать. На таких выигрывают, но на таких иногда и проигрывают». Последние его слова я запомнила хорошо…

— Уезжая, Зильбер оставил вам какие-нибудь инструкции?

— Да, он просил меня продолжать наблюдение и за Мариной и за Бахаревым, но не предпринимать без согласования с центром каких-либо активных действий. Кроме того, Зильбер сообщил мне о намерении центра использовать меня как передаточный пункт для доставки в Россию пропагандистских материалов на русском языке, в том числе и тех, которые пишутся в вашей стране, а печатаются в свободном мире. Зильбер сказал, что в ближайшее время будет организовано поточное микрофильмирование многих таких материалов. Микропленки через меня будут направляться определенным лицам для проявления, размножения и распространения. Я поняла Зильбера таким образом, что центр обеспечит доставку микропленок мне в Москву. А я, в свою очередь, обязана через тайники передавать эти микропленки третьим лицам. Кто они, Зильбер не сказал. Микрофильмирование предполагало и такой вариант: в Москве я буду получать от каких-то лиц микропленки для отправки центру. Зильбер назвал всю эту операцию бесконтактной связью. Такую связь мы с ним отрабатывали в дни его пребывания в Москве. Зильбер сказал: «Пусть это будет для вас тренировкой». Он привез с собой магнитный контейнер, внешне ничем не отличающийся от спичечной коробки советского производства. Только взяв в руки эту спичечную коробку, можно было определить, что она металлическая и при соприкосновении с другим металлом накрепко прилипает к нему. Я имела возможность лично убедиться в этом, используя для такой отработки бесконтактной связи тайник в Архангельском. К тренировке был привлечен и Толстяк. Однако в последние дни пребывания Зильбера в Москве я вынуждена была прибегнуть к этому тайнику уже не в порядке тренировки. Так сложились обстоятельства… Я поддерживала связь с Зильбером или открытыми телефонными разговорами, или, по наиболее ответственным делам, передачей кодированных записок. Мы пользовались тем, что в ваших универмагах толпы народа и люди пробиваются к прилавку, будучи весьма плотно прижаты друг к другу. Но однажды я заметила за собой то, что принято у разведчиков называть «хвостом». Мне удалось «оторваться» от «хвоста», лишь прибегнув к хитрости, — я скрылась из зала кинотеатра «Метрополь» во время киносеанса. Следивший за мной агент остался в зале.

— Вам предъявляется изъятая у вас при обыске записная алфавитная книжка в голубом кожаном переплете. Она принадлежит вам?

— Да.

— Дайте пояснения по существу некоторых записей. Что значит запись на последней странице: «Концерт Баха». И рядом несколько цифр.

— Зашифрованный телефон Бахарева. Из каждой пары цифр надо вычитать 26.

— Он сам дал вам свой телефон?

— Нет. Я выкрала из сумки Марины Васильевой ее записную книжку и переписала телефон Бахарева, а потом незаметно положила книжку на ее письменный стол.

— На предпоследней странице есть такая запись: «Св. 40, Мол. 50». Что это значит? Расшифруйте.

— Пожалуйста: «Свечи стоят 40 копеек, молитвенники — 50». Эта запись, связанная с заданием, которое я получила в Москве от мужа, Германа. Он передал мне ряд поручений деятеля русской эмиграции, действующего в контакте с моим шефом. При этом Герман подчеркнул: «Считай, что ты получила задание шефа».

— Как зовут эмигранта?

— Истинная его фамилия мне неизвестна. А кличка — «Константин».

— Что требовал от вас Константин?

— Я должна была собрать широкую информацию о художниках, изучающих живопись монастырей, церквей — особенно в северных краях России; о так называемых подпольных советских литераторах — биографии, политические взгляды, почему их произведения не издаются в СССР, над чем работают; составить справку — отношение студенческой молодежи к разным литературным журналам, издаваемым в Москве и Ленинграде. И, наконец, совсем новое для меня дело — побывать в московских церквах, побеседовать с верующими и священниками.

— Что вы должны были выяснить в этих беседах?

— Нет ли нарушений закона о свободе вероисповедания. Много ли среди верующих молодежи. Печатаются ли церковные, книги, где их достать, сколько стоят свечи, молитвенники. Возрастной состав священников, содержание их проповедей. Как много свободных мест в церковных приходах для семинаристов, оканчивающих духовные училища.

— Вы выполнили это поручение?

— Частично. Я побывала в церквах Троицы в Хохловском переулке, Николы в Хамовниках и в церкви Донского монастыря. Беседовала с верующими и со священниками. Но считаю, что еще не располагаю достаточно полной информацией для ответа на поставленные вопросы. Однако мне уже сейчас ясно: некоторые ответы верующих не обрадуют шефа. Верующие выражали недовольство по поводу того, что были случаи, когда священники покидали церкви и выступали с лекциями на атеистические темы.

— А как с поручением Германа касательно «подпольных литераторов», литературных приверженностей студентов?

— О, это чрезвычайно многостороннее задание… Очень сложное… Рассчитанное на длительное время… Я немногое успела…

— Это все, что вы можете ответить на мой вопрос?

— Чего же вам более?

— Я рекомендовал бы вам придерживаться иной тональности на допросе. Ясно?

— Благодарю вас… Прошу прощения, Я хочу добавить к сказанному следующее: я возлагала большие надежды на Бахарева… Но в беседах он высказывался по интересующим меня вопросам очень неопределенно. Мне кажется, что встреча Зильбера с Бахаревым была более результативной. Перед отъездом на каникулы я стала активнее контактироваться с Бахаревым. Но, увы, женская ревность!.. Марина вела себя как тигрица… И все же я буквально за несколько дней до отъезда договорилась с Бахаревым, что после возвращения в Москву мы пойдем ужинать в Дом литераторов. Конечно, вместе с Мариной. Он тогда в шутку заметил: «Я обеспечу вам, Оленька, кавалера… Очень популярного писателя… Но, увы, обстреливаемого всеми калибрами критики». А потом обстоятельства сложились так…

Она помолчала, а когда опять заговорила, голос ее стал глухим.

— Я постараюсь искупить свою вину… Я сознаю ее… И готова подробнейшим образом ответить на все ваши вопросы.

— При обыске в вашем правом туфле был обнаружен тайник. Кто дал вам эти туфли, как вы использовали их?

— Туфли мне дала Карен, когда я в последний раз была дома на каникулах. За несколько дней до отъезда в Москву. Мы встретились на явочной квартире. Карен сняла со своей блузы гранатовую брошь, вынула из нее булавку и концом, противоположным острию, служившим ей отверткой, вывинтила четыре шурупа, крепивших каблук, и ловко отделила его от туфли. Каблук был полый, Карен объяснила: «В этом полом каблуке ты будешь перевозить через границу микропленку, отсюда в Москву, но возможно, что в будущем придется возить и из Москвы, Какую микропленку, узнаешь потом, в следующий приезд. А пока надевай туфли и носи их как можно больше. Считай это экспериментом».

Затем она попросила поставить каблук на место с помощью все той же булавки. У меня это сразу получилось. Карен была довольна. И между прочим заметила: «Здесь неплохо хранить ампулу с кураре». И весело засмеялась. Я ничего не ответила. Я не была уверена, что это шутка… Кураре, как известно, яд…

Тогда же Карен сказала: «Носи туфли до самого отъезда из Москвы и постарайся забыть, что под твоей правой пяткой тайник». Видимо, она обладает каким-то даром внушения. Я действительно забыла о существовании тайника под пяткой и сдуру попросила Марину отдать эти туфли частному сапожнику. Там требовался небольшой ремонт. Беспечность обошлась дорого. Видимо, я плохо усвоила уроки конспирации. Я спохватилась через несколько дней после того, как туфли были отданы сапожнику. Спохватилась и ужаснулась. Тут же позволила Марине и, сочинив легенду о предстоящем семинаре, попросила ее забрать туфли и привезти их мне. Сказала, что они срочно нужны. Сама я не могла поехать — ждала важное сообщение от своего поклонника, студента МВТУ, об одном московском ученом. Мои хозяева весьма интересовались им…

— Знали ли о вашей преступной работе Васильевы? Может, догадывались?

— Нет. Ни в малейшей степени.

— А ваши родители?

— Нет… Я уже говорила — они прокляли бы меня.

— Вы несколько лет занимались изучением политических настроений окружавших вас молодых людей. Не требовали ли ваши хозяева, так сказать, общих соображений о мировоззрении, тенденциях развития духовного мира советской молодежи? В прямой или иной форме?

— Нет… Впрочем, был такой разговор с Беланом во время моей последней встречи с ним. Он показал мне одну из наших газет с антисоветской статьей, подготовленной Мюнхенским институтом по изучению СССР. В ней красным карандашом было подчеркнуто несколько строк, и Белан просил внимательно прочесть их. Если мне память не изменяет, в статье шла речь о том, что современная советская молодежь, как та, что готовится к вступлению в армию, так и находящаяся в ее рядах, политически и идеологически не готова к тому, чтобы сознательно пожертвовать жизнью во имя так называемого социалистического отечества. Автор утверждал, будто в СССР молодой человек — и призывник и солдат — не отвечает тем морально-политическим требованиям, которые необходимы для решающей победы СССР в мировомвооруженном конфликте.

Когда я прочла эти строки, Белан спросил: «Вы как считаете — автор дает правильную оценку? Нам важно знать, что это — наша пропаганда или реалистическая картина? Мы не имеем права заблуждаться там, где речь идет о мобилизационной готовности возможного противника». Я хотела тут же ответить Белану, но он остановил меня: «Я не тороплю вас с ответом. Вопрос слишком серьезный. Проанализируйте ваши многочисленные беседы с молодыми людьми в СССР. Завтра мы снова с вами встретимся. Я попрошу изложить ваши соображения письменно». Я очень долго и трудно писала эти свои соображения. Мне никогда не приходилось заниматься анализом таких сложных явлений… Несколько раз я перечеркивала все написанное. И, наконец, написала, обдумав каждое слово. Вероятно, поэтому я могу сейчас сказать вам, хотя бы примерно, что я ответила Белану. «Автор статьи глубоко заблуждается, — написала я. — Да, в СССР есть небольшая категория молодежи, охваченная духом непрестанного сопротивления, бунтарства. Но мне кажется, что для нас весьма рискованно делать ставку на эту ничтожную часть советской молодежи. Да и эти ребята, как мне думается, в случае, когда дело дойдет до военных столкновений, будут преданнейшими солдатами. Среди всех и самых разных их чувств все же главным, решающим остается необычайной силы любовь к своей стране, к своему народу. Что же касается фронды или какой-то группы молодежи, на которую мы рассчитываем, то я не могу не согласиться с метким замечанием одного француза, с которым я как-то беседовала в Москве, — он приезжал в гости к моей коллеге. „Фронда молодых, — сказал француз, — это болезнь эпохи, она исчезнет, как исчезают прыщи на лицах юных, испытывающих в известном возрасте волнение крови“». Белан, видимо, был не очень доволен моим письменным ответом и, сухо поблагодарив за откровенность, спросил: «А вы не ошибаетесь?» Я твердо ответила: «Нет, не ошибаюсь».


* * *
В другой раз Марина Васильева пришла в Комитет госбезопасности уже по вызову.

Следователь не сказал ей об аресте Ольги — для Марины она уехала домой на зимние каникулы, — но по характеру некоторых вопросов Васильева стала догадываться о повышенном интересе контрразведки к жизни иностранной студентки. И Марина откровенно рассказала все, что знала, что думала о своей подруге. И про грим, что на лице и на душе: всегда сдержанная, на людях — лучший друг Советского Союза, она, как-то не подозревая, что Марина все слышит, изощрялась перед Германом в гнусных измышлениях в адрес страны, так гостеприимно принявшей ее…

И про ее цинизм во взаимоотношениях с поклонниками. «Порой мне казалось, что Ольга — несчастная женщина, искалеченная сексбизнесом… Иногда, оставшись наедине со мной, Ольга представала без грима — это бывало очень редко, но случалось главным образом тогда, когда, потеряв контроль над собой, она выпивала лишнее. Тогда казалось, что у этой женщины нет ничего святого, кроме двух богов: денег и секса. Точнее — денег. Секс — производное. Она с упоением рассказывала о книге, которая называлась „Проститутка в обществе“. Я не помню авторов. Но я помню, в каком экстазе была Ольга, когда говорила о последней главе книги — „Секс как сервис“. Авторы, выступая в защиту проституции, считали, что она помогает сохранить семью. Ошеломленная таким тезисом, я спросила у Ольги: „А ты что скажешь?..“ Она подернула плечами, подняла брови и загадочно сказала: „Эта формула заслуживает глубокого социального анализа… Однако не лишена жизненной правды“. И тут же вытащила из чемодана шведский порнографический альбом».

— А что вы скажете об Ольге как о подруге? — спросил следователь.

— Пожалуй, ничего дурного… Добра и неплохой товарищ… Даже бывает обаятельной… Но есть в этой женщине при всем ее обаянии нечто такое, что вызывает настороженность. Даже тогда, когда грим на душе…

— Ольга когда-нибудь говорила с вами о родителях?

— Да… Она боготворит мать… С большим уважением отзывается о ее подруге, сидевшей в одном лагере с мамой… И мне кажется, что тут она говорит искренно… Это, может, несколько противоречит тому, что я рассказывала вам, но соответствует истине…

Разговор был долгим и касался, конечно, не только Ольги, но и ее самой. Может, впервые здесь, лицом к лицу со следователем, отвечая на его вопросы, Марина остро ощутила нависшую над ней опасность — бог ты мой, как легко можно было покатиться по- наклонной! И Васильева честно призналась в этом следователю.

А впереди еще один трудный разговор и неожиданное открытие.

После допроса ее проводили в кабинет Птицына. Марина не удивилась встрече с человеком, перед которым совсем недавно излила свою душу. Она решила, что допрос будет продолжен. Васильева стояла перед Птицыным усталая, растерянная, поникшая, и бледное лицо ее выражало глубокое душевное волнение.

Птицын предлагает ей сесть, а она все еще стоит, словно не слышит или не понимает его слов. И Александр Порфирьевич повторил:

— Садитесь же! А то ведь и я должен буду встать. Вот так… Кофейку не угодно ли? Воды? Извольте…

Она выпила стакан воды.

— Вы не волнуйтесь. Самое страшное позади. Я разговаривал со следователем. Он сказал, что ваши показания для дела важны, и при этом подчеркнул их объективность и откровенность. Со своей стороны я признателен вам за то, что вы в тот раз сами пришли к нам. Вы и тогда были искренни, но я не мог быть с вами откровенным до конца. На это были свои основания. Они отпали. Сейчас я могу сообщить вам нечто такое, что должен был скрывать от вас… — Птицын запнулся, на какое-то мгновение окинул взглядом удивленное лицо Марины и продолжал: — Дело в том, что Николай Андреевич Бахарев — наш сотрудник. Больше того, он работает под моим началом и действовал по моим указаниям…

Она силится что-то сказать, но, видимо, не может. Нет сил, нет слов. Перехватило дыхание. Комната расплылась в каком-то тумане. Марина судорожно уцепилась за край стола. Теперь на ее лице можно было прочесть не только изумление, но и досаду, гнев и даже страх. Большие глаза ее вопрошали: «Зачем же так?..» И, перехватив ее взгляд, Птицын говорит:

— Поймите, товарищ Васильева, так надо было!

В тот вечер Марина несколько раз подходила к столику, поднимала телефонную трубку, начинала набирать номер. Наконец она решилась и все же позвонила Бахареву. Она отчетливо видела перед собой лицо человека, ставшего для нее близким и теперь неожиданно далеким: неужели так надо было? Она слышала его нетерпеливый голос: «Алло! Алло! Кто говорит?» Не ответила. Молча опустила трубку на рычаг. И вдруг в ее почти потухших глазах сверкнула надежда. Марина снова звонит Бахареву и глухим голосом говорит:

— Николай Андреевич! — Так она называет его впервые. — Я все знаю. Меня вызывали на допрос. Я была у вашего шефа… Мне было сказано: «Так надо было…» Это и ваше мнение?

Бахарев не сразу ответил. На какое-то мгновение ему захотелось весело, как он это обычно делал при встрече с ней, сказать что-нибудь успокаивающее. Помедлив, сдержанно, с трудом скрывая душевную теплоту, высказал на одном дыхании:

— Марина… Ты пойми… Это все очень сложно…

— Мне ясно, — отчужденно-холодно отчеканила она. — Значит, и ты так считаешь… Значит…

— Никаких «значит», Мариночка! Ты должна все понять… — И Бахарев на мгновение умолк, словно подыскивал самые нужные сейчас слова.

Никогда еще так остро не ощущал он, насколько глубока его привязанность к этой девушке, столь необычно и сложно появившейся на его пути. Бахарев весь день готовился к этому разговору. Он уже знал о встрече Птицына с Мариной. Знал о реакции генерала Клементьева на эту встречу. Бахарев находился в кабинете Александра Порфирьевича, когда к концу рабочего дня подполковнику позвонил генерал. Клементьев интересовался, как прошла беседа с Васильевой и, в частности, что сказали ей о Бахареве, сумели ли объяснить все… И, судя по выражению лица Александра Порфирьевича, генерал был чем-то недоволен.

— Черт те что получилось, — отхлебывая горячий кофе, говорил расстроенный Птицын. — Докладываю генералу: объяснили, мол, девушке коротко и ясно. Сказали: «Так надо было». А генерал не без иронии заметил: «Это все, что ты мог сказать ей, Птицын? Маловато… Немного у тебя слов нашлось. Думал я, что для девушки, перенесшей столько горестей, найдешь слова потеплее. — И добавил: — Позвоните ей и попросите, если может, пусть завтра придет ко мне». И нам с тобой велено быть там. И Крылову. Об остальном, сказал, сам позаботится. Вот так… Ну, чего молчишь? Ишь, как сияет товарищ Бахарев… Черт те что…

И тут же Птицын, напомнив Николаю про давнишний их разговор о Марине: «По душе ли тебе эта девушка?» — с лукавством спросил:

— Так как же, и сейчас на тот мой вопрос ответить затрудняешься? Мне-то ты теперь сможешь ответить… Все на свое место стало… А с Мариной, вероятно, разговор у тебя тяжким будет…

И вот он идет, этот разговор…

Бахарев продолжает все на той же ноте:

— Мариночка, ну что же ты молчишь? Я взываю к твоему разуму и сердцу. Разреши мне сейчас приехать к тебе…

— Нет, не надо… Это все не так просто…

— Да, это все сложно. Я хотел бы… Алло! Алло!

Марина, не попрощавшись, положила телефонную трубку. Затем, тяжело ступая, подошла к балконной двери, прижала голову к холодному стеклу — на улице шел мокрый снег, стала прислушиваться: не раздастся ли телефонный звонок? Нет, Бахарев не звонил. Тишина! Только слышно, как по оконному карнизу без конца тенькает ледяная капель.

Ее вывел из оцепенения звонок. Она бросилась в переднюю к телефону. «Николай… Пусть приезжает… немедленно». Но это звонил Птицын.

— Марина! Сможете ли вы еще раз приехать к нам завтра? Когда? Когда вам удобно. Хорошо, в три часа.

…Бледная и взволнованная, переступила она порог большой светлой комнаты. Генерал поднялся ей навстречу.

— Здравствуйте, Марина! Рад вас видеть. Только хмуриться не надо. Знакомьтесь: Крылов Иван Михайлович. А с этими товарищами вы, кажется, уже знакомы. — И, улыбнувшись, кивнул в сторону Бахарева и Птицына.

Марина смущенно, растерянно оглядывается по сторонам. На длинном полированном столе — ваза с красными розами. Коробка конфет. Что все это значит? Зачем ее сюда позвали? А генерал продолжает:

— Присаживайтесь… Вот сюда… Что будем пить: кофе, чай? Николай Андреевич! Вы себя неприлично ведете — рядом такая девушка, а вы словно в рот воды набрали и никакого внимания. Я-то в ваши годы… Прошу вас…

Бахарев краснеет и что-то несвязное бормочет в ответ.

…Вот уже минут пятнадцать Марина сидит за этим длинным столом в обществе четырех чекистов и никак не может понять: зачем, собственно, ее сюда пригласили?! Генерал расспрашивает о занятиях в институте, интересуется здоровьем мамы, ее работой, настроением.

— Я очень рад, что у вас дома все в порядке, что все тяжкое осталось позади… Ваша мама молодец. Передайте ей привет и наше пожелание доброго здоровья. А теперь хотелось бы несколько слов сказать вам, Марина… Вы, вероятно, догадываетесь, что пригласили вас сюда не только для того, чтобы угостить чашкой кофе. Мы не без вашей помощи провели нелегкую операцию. Распутали сложный узел. Ваша роль при этом была трудной. Жизнь вас не баловала с детства. Но вы на очень важном рубеже смогли подавить чувство страха и пришли к нам, отбросив сомнения, колебания… Спасибо вам за это. У нас, Марина, суровая служба. И веления ее суровы. Что поделаешь? Порой приходится подавлять проявление самых сильных человеческих чувств. Простите за это небольшое отступление. Полагаю, что вы меня поняли. Поняли, к чему все это сказано…

Генерал допил чашку кофе, встал с места, прошелся по кабинету и вскользь, словно только сейчас вспомнил, обронил:

— Мы тут вчера посоветовались с руководством и приняли решение вручить вам этот скромный сувенир. — И он протянул ей часики, на крышке которых было выгравировано: «Марине Васильевой — от друзей». — И еще один сувенир, вот эти розы… Их уж пусть вам вручает Николай Андреевич. Впрочем, служебный кабинет — это не лучшее место для столь лирической акции. Бахарев сегодня свободен, и уж он сам решит, где их вручить. Николай Андреевич! Проводите, пожалуйста, Марину… А заодно постарайтесь помочь ей понять все, что осталось для нее еще неясным. Только не прибегайте, пожалуйста, к категорическим формулам вроде: «Так надо было». Никому еще точно не известно, так ли надо было или чуть-чуть, самую малость, но не так. Во всем этом нам с вами еще надлежит разобраться позже. А пока не смею задерживать… Впрочем, я совсем забыл. У вас, Марина, могут быть просьбы, вопросы?

Она благодарно взглянула на высокого, скорее долговязого, обаятельного человека и покачала головой.

— Просьб нет, а вопросы… Что ж, вы, кажется, мудро все решили… И время поможет… Спасибо вам… И за сувениры… И за уроки…

КНИГА ТРЕТЬЯ

В. Шевченко ВЛАДИМИРСКИЕ «ЯКОБИНЦЫ»

Владимирская губернская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем с 26-го июля переведена из дома бывшего губернатора в помещение Рождественского монастыря.

«Известия» Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Владимирской губернии. 28 июля 1918 года
Лето 1918 года. Город Владимир на Клязьме. Под мрачными сводами Рождественского монастыря появились новые хозяева. Об этом известили красные флаги, закрепленные на башнях, и часовой у ворот.

Никогда раньше здесь не было так шумно. То в одном, то в другом конце двора раздавались отрывистые команды, громко ржали строевые кони. В кельях забилась напряженная беспокойная жизнь первых владимирских чекистов.

…Положив голову на стол, дремал Николай Рагозин. Выбраться бы домой да хоть раз выспаться за недельку как следует. Маму повидать. Вот собирался сегодня, и снова не хватило времени…

Резкий звонок заставил Николая подскочить. Схватил трубку.

— Да-да, я. Слушаю вас, товарищ Лешко!

Он прибавил в лампе фитиль, по привычке взял карандаш и подвинул к себе лист бумаги.

— Понятно… Да… Дальше…

Карандаш бегал по листу, оставляя торопливые строчки.

— Командир пулеметной команды Катов? Знаю. Та-а-ак! Втягивают в заговор? Минутку, минутку, товарищ Лешко. Где он сейчас? Отправили домой? Зачем?!

Трубка протрещала несколько фраз.

— Ну, хорошо. Знаю, знаю, где живет. Спасибо, до свидания.

Некоторое время он продолжал сосредоточенно смотреть на исписанный лист.

— Товарищ Рагозин!

Николай оглянулся и увидел стоявшего у порога парня.

— Николай? Ты ко мне? Проходи.

— Вот паек комендант прислал. — Тощий сверток был перетянут бечевкой.

— Спасибо, — улыбнулся Рагозин.

Этот парень работал здесь всего неделю. Приехал по направлению Судогодского военкомата, новичок, держался пока робко. Не беда, освоится.

— Ты сейчас чем-нибудь занят? — спросил Рагозин, собирая бумаги.

Николай отрицательно мотнул головой.

— Тогда подожди-ка меня здесь. Вернусь, и вместе поедим…

Последние слова он проговорил уже у двери: нужно срочно идти к Евстафьеву.

— Разрешите, Алексей Иванович?

Евстафьев оторвался от чтения:

— А-а, Коля. Давай, давай.

Рагозин прошел по огромному залу. Сел в старинное кресло у стола.

— Вот что у меня, Алексей Иванович… Вам известно что-нибудь о «Владимирском офицерском батальоне»?

— «Офицерский батальон»? А что это такое?

— По-видимому, какая-то контрреволюционная организация. Сейчас звонил Лешко. К нему приходил командир пулеметной команды, некто Катов. Он заявил, что неизвестные люди предлагали ему вступить в этот батальон. Заговорщики в ближайшее время якобы намереваются свергнуть в городе Советскую власть.

— Ну-ну, и что же? — потянулся за кисетом Евстафьев.

— Пока все. Катов больше ничего не сказал, он был очень взволнован. Лешко его несколько успокоил и отправил домой. Сказал ему, что мы скоро приедем, пусть ждет нас.

— Та-а-ак, — затянулся крепчайшим самосадом Алексей Иванович. — А ты Катова знаешь?

— Знаю, и давно… Кадровый офицер. Он несколько раз к отцу приходил. По-моему, человек порядочный.

— Что будем делать?

— Сюда привезу, а там увидим.

— Добро. Только без шума, чтобы никто ни-ни. А в доме его не худо было бы засаду оставить.

— Понял. — Николай встал. — Разрешите?

— Давай.

Рагозин вернулся в кабинет. Николай ждал его.

— Знаешь, друг, есть нам некогда. Придется нам с тобой поехать не очень далеко…

Короткая летняя ночь гасила фонари. Улицы были серы и безлюдны. В этот близкий к рассвету час город словно берег последние мгновения сна. Пара вороных, выехав за ворота монастыря, рассыпала дробь копыт. Обогнув Золотые ворота, бричка помчалась по Большой улице к Студеной горе. На передке легкой щеголеватой брички сидел красноармеец из батальона охраны ЧК, а сзади — два Николая.

Лошади завернули за угол Мальцовского училища и остановились. Дальше чекисты пошли пешком. Деревянный домик, спрятавшийся в густых зарослях старого сада, стоял на отшибе.

Рагозин толкнул калитку — она легко подалась. Входная дверь почему-то была открыта. Вошли в крохотную переднюю, и из нее — дверь настежь. Заглянули в одну комнату — никого, в другую… На ковре в луже крови лежал человек. Чуть поодаль валялся маленький вороненый браунинг.

— Катов, — сказал Рагозин скорее самому себе.

— Вот гад! Сдрейфил перед ЧК и застрелился, — отозвался его тезка.

— Ну, это еще следует доказать. Никогда не спеши с выводами. — Рагозин внимательно разглядывал труп. — Сейчас бы сюда медэксперта да криминалиста опытного. Да где его взять… Постой, постой! Один мой знакомый врач… Ты, Николай, оставайся и жди меня здесь.

Скорее к Евстафьеву! Бричка проделала обратный путь на предельной скорости.

— Ничего себе история! — вздохнул Евстафьев, выслушав доклад Рагозина.

Он расхаживал по кабинету, попыхивая «козьей ножкой».

— Рассчитаться с Советской властью… Ты, Николай, понимаешь, куда они гнут?

— Думаю, что да, — ответил Рагозин. — В Мурманске уже англичане, японцы — во Владивостоке, а эти, русская контрреволюция, — здесь, у самой столицы.

— Вот-вот, удар в сердце, — прервал его председатель ЧК. — Надо принимать меры… На гарнизонные подразделения рассчитывать нельзя: контра вербует его командиров. Наш батальон не в счет: на хороший взвод людей не наберешь. Других силенок в городе нет… Придется в Москву докладывать. Может, подошлют стрелков… — Евстафьев не договорил: дверь отворилась, и на пороге появился Николай.

— Что случилось? — вскочил Рагозин. — Почему ты ушел? Я же приказывал дожидаться меня там.

— Вскоре, как вы ушли, я услыхал шорох в сенях. — Губы у Николая еще тряслись — никак не мог прийти в себя от страха. — Я туда, гляжу: какой-то тип. И наутек от меня, в сад. Все обшарил я — никого. Вернулся в дом, а покойника нет… Вот я и сюда…

Рагозину хотелось кричать от досады, по он сдержался:

— Тоже мне чекист. Из-под самого носа труп украли. А с уликами теперь как? Храбрец!

— Вот что, Николай, — сказал Евстафьев. — Иди к себе в отдел и расскажи все, как было. Кто нарушает революционную дисциплину, тот помогает врагу. Пусть случившееся послужит тебе уроком — первым и последним. — Он повернулся к Рагозину: — А ты готовь телеграмму в ВЧК. Как вернусь из губкома, тут же ее и отправим.

Заговорщики

Товарищи! В Москве раскрыт заговор белогвардейцев, которые хотели из пулеметов и пушек обстрелять Кремль. Будьте бдительны! Следите за всеми проходимцами у себя на местах.

«Известия» Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Владимирской губернии. 28 августа 1918 года
Вечерняя служба в кладбищенской церкви подходила к концу. Низенький, невзрачный на вид дьякон, добросовестно окурив «святым» благовонием потускневший иконостас и редкие ряды прихожан, собрался покинуть амвон. Перед тем как уйти, он еще раз бросил взгляд в сторону главного входа. Увидев там мужчину в чесучовой паре, дьякон облегченно вздохнул и скрылся в алтаре.

Верующие покидали храм.

Под опустевшими сводами церквушки в разных местах, стоя на коленях, продолжали молиться несколько мужчин. Церковный староста, не обращая на них внимания, закрыл на засов входную дверь и двинулся в привычный обход: тушить свечи. Церквушка наполнилась запахом перегоревшего воска, он усиливал и без того густой полумрак.

На амвоне вновь появился дьякон. Он осмотрелся кругом, убеждаясь, что нет никого постороннего, и пробасил:

— Господа, прошу всех в алтарь…

Последним проследовал туда бывший штабс-капитан царской армии Прокопович, респектабельный мужчина, появившийся в конце службы.

— Господа офицеры! — обратился он к собравшимся. — Мы были вынуждены пригласить вас на экстренное совещание в связи с чрезвычайными обстоятельствами. Назначенное в ночь на послезавтра вооруженное восстание отменяется!

Все недоуменно переглянулись. Пронесся над головами шепот: как, почему?

— Предлагается, — Прокопович повысил голос, — сегодня же, как только разойдемся, немедленно оповестить через связных свои «пятерки» об отмене сбора в Марьиной роще. До особого сигнала…

— Да в чем дело?

— Объясните причины…

— Ничего не понимаю!

Прокопович повернулся в сторону молодого человека с надменным выражением лица, сказал:

— Блестящая работа Василия Николаевича Рагозина. Ему и слово.

Тот, на кого он указал, стоял прислонясь к стене. Будто впервые видя сообщников, он ощупывал каждого холодным взглядом. Минуту-другую помолчал. Наконец он заговорил. Слова звучали резко, чувствовалось, что этот человек не терпит возражений:

— О наших планах по свержению власти во Владимире стало известно в Чека…

— Как! — не выдержал кто-то.

— Подпоручик Балашов, — продолжал оратор, — решил привлечь в свою «пятерку» красного командира Катова.

Худой высокий блондин еще плотней прижался к стене. Говоривший жестко смотрел ему в глаза.

— А дальше последовало то, что и следовало ожидать. О предложениях Балашова стало известно их военкому и… за монастырской стеной. Пока удалось избежать провала — Катова больше нет. Но чекисты насторожились. В город прибыли латышские стрелки.

Шепот волной донес вопросы:

— Достоверны ли эти сведения?

— Может, провокация?

Прокопович поспешил заверить: информация абсолютно точная. Он хотел даже кое-что уточнить, но Рагозин перебил его довольно бесцеремонно:

— Сообщите лишь то, что находится в вашей компетенции…

Потом он предложил закрыть совещание, так как длительное пребывание людей в церкви после службы может навлечь подозрения.

Прокопович был обескуражен грубостью Василия Николаевича. Он отступил в тень и еле слышно объявил:

— Господа, я вынужден временно покинуть вас и Владимир… До моего возвращения возглавлять «батальон» поручено подполковнику Малиновскому.

Прокопович сделал жест в сторону грузного лысого старика, который небрежно поклонился. После минутной паузы Прокопович закончил:

— Итак, прощайте, господа! До лучших времен! Будем расходиться по одному, сейчас главное — конспирация…

«Шут гороховый», — подумал Рагозин, а вслух заметил:

— Вот именно, конспирация! Многие из нас недооценивают чекистов, считают их необразованной матросней. А зря. Конечно, кадетских корпусов и военных академий они не кончали, опыта в разведке не имеют. Но, — он снова пронзил взглядом Балашова, — кое-чему они успели обучиться. Не забывайте об этом, господа, если хотите сберечь свои шкуры.

— Ну, вы несколько преувеличиваете силы Чека, уважаемый Василий Николаевич, — снисходительно улыбнулся седеющий брюнет с безупречной выправкой кадрового офицера. — Не так страшен черт…

— Нисколько, уважаемый гражданин Тихомиров, — заметил Рагозин. — С конспирацией у нас не лады. К примеру, зачем вы, занимающий ответственный пост у большевиков, шастаете по божьим храмам? Об отмене выступления вы знали, «пятерок» у вас нет… — Рагозин повысил голос: — Что же вы приперлись сюда?

— Позвольте!

— Не позволю!

— Господа, господа, — примирительно проворковал Прокопович. — Перестаньте. — Он придержал Рагозина, пытавшегося еще что-то сказать, но тот выдернул руку и полез за портсигаром.

Кто-то не удержался:

— Курить в алтаре?

— А, черт! — Рагозин метнул злой взгляд на говорящего и пошел к выходу.

Его догнал Прокопович. Несколько шагов они прошли молча, затем Прокопович заговорил:

— Ах, Василий Николаевич! Зачем так горячиться? И эта грубость… Право же, она вас не украшает. Я виноват, понимаю, чуть не сболтнул о Николае…

— Да замолчите вы, — опять взорвался Рагозин. — Стены имеют уши, а здесь и стен нет.

— Ну, молчу, молчу. Пардон. Только, ради бога, не волнуйтесь, дорогуша. Ей-ей! Меня очень беспокоит, как вы тут будете без меня эти две-три недели?

— Бросьте притворяться! Мне-то хоть не лгите, я же вас насквозь вижу. Кроме собственной персоны, вас никто и ничто не беспокоит. И не уезжаете, а бежите. Вот только неведомо мне: к англичанам или к япошкам?

— Боже! Да вы просто несносны, мон шер! — воскликнул Прокопович.

— Уж каков есть! Честь имею. — Рагозин вскинул два пальца к фуражке и быстро пошел в сторону ворот…

Широкой аллеей старинного кладбища брели еще двое собеседников — Балашов и Тихомиров. Безмолвный мрамор могильных надгробий глухо внимал их беседе.

— Я-то, грешным делом, подозревал, что наш Василий Николаевич вполне может сболтнуть своему братцу-чекисту что-нибудь этакое, — говорил Балашов. — Вот и помалкивал о Катове. Однако сегодня…

— Что же сегодня? — полюбопытствовал Тихомиров.

— Сегодня мне здорово досталось от этого сумасбродного мальчишки. Стоило бы обидеться, а я ничуть. Наоборот, проникся к нему уважением. Подумать только, в Чека проник. Ловко!

Шаги были почти не слышны, казалось темень глушила всякие звуки.

— Никого, — вдруг оглянулся Тихомиров.

— Конспирация, — снова вспомнил Балашов и улыбнулся. — Конспирация…

— Так вот, в Рагозине я ошибся, признаю, — продолжал он. — Смелый и по всему видать — умница…

— Весь в убиенного братца Дмитрия, царство ему небесное. — Слова Тихомирова прозвучали проникновенно. — Знавал я этого офицера, ох и свирепый же был командир, но храбр!

— Догадываетесь, о чем я сейчас подумал? А не от своего ли брата Ники выуживает сведения Василий Николаевич?

— Вы полагаете?

— А откуда же такая точная информация? Ники у них не в рядовых чекистах ходит. И почему Василий Николаевич так бестактно прервал нашего начштаба?

— Не-ет, невозможно. Николая Рагозина иначе как владимирским Робеспьером не называют.

— Полноте, дорогой мой! — перебил Балашов. — А порода Ники? Зов крови — это, знаете ли, силища.

Тихомиров рассеянно слушал собеседника. Ведь он-то хорошо знал, кто снабжал «штаб» заговорщиков ценной информацией. И вдруг шевельнулась мысль: а не использовать ли «умозаключения» Балашова против Рагозина?

Додумать Тихомиров не успел. Сзади раздался хруст обломившейся ветви. Оба резко обернулись: в лабиринте могильных оград мелькнул силуэт — женщина.

— Да вы не из храбрых, — невесело пошутил над спутником Тихомиров. — Не бойтесь: монахиня задержалась на могилке. Увидела двух бравых мужчин и струхнула. Ха-ха-ха!..

Братья Рагозины

Разлом в семье Рагозиных произошел не вдруг. Как льдина, давшая трещину, еще некоторое время не распадается на части, так и в доме Рагозиных, несмотря на учащавшиеся между братьями ссоры, оставалась видимость семейного мира.

Они были такими разными: старший Дмитрий, средний Николай и младший Василий… Наследуя от отца военную профессию, Дмитрий стал исправным офицером, верным царю и отечеству.

Баловнем родных подрастал Василий. Как чаще всего случается с младшими, он был ласков и предупредителен, по-девчоночьи капризен. Он завидовал мундиру старшего брата и представлял себя то в бою, то на параде — в зависимости от того, в какую ситуацию ставила его пылкая мальчишечья фантазия. Отец, подполковник, улыбался, слушая болтовню любимца. И иногда жалел, что нет этого ребячества в среднем сыне, серьезном, отчасти даже диковатом. Что ж, у Николая другие увлечения — постоянно он возится с птицами, кошками, собаками (бог знает, скольким из них оказывал он свое «покровительство»).

— Пусть мальчик занимается тем, что любит. Хватит в доме военных, — оправдывала сына мать.

Казалось, роли между братьями были распределены. А так как у каждого был свой круг друзей, то из-за чего бы возникать ссорам? Однако в особняке не все было так благополучно, как казалось с первого взгляда.

Начало разлада было положено в тот день, когда Николай и Василий, возвращавшиеся из гимназии, столкнулись на перекрестке с еще не старым слепым человеком.

Мужчина стоял, неуверенно протянув вперед палочку, и не решался ступить на мостовую. Голоса мальчиков привлекли его внимание. Он повернулся в их сторону и рукой задел Василия.

Тот отшатнулся в сторону.

— Помогите, мальчики, — сказал слепой. — Что-то никак не перейду…

Последние слова он произнес с улыбкой.

Николай взял слепого под руку. Василий, хихикнув, наблюдал, как они перешли мостовую, потом слепой пожал мальчику руку выше кисти и о чем-то спросил его. Николай ответил. Они разговаривали, а Василий, которому надоело стоять, крикнул:

— Ну, пойдем же…

— Иди, я догоню сейчас, — махнул рукой брат.

Вечером Василий рассказывал в гостиной о том, как Николай переводил слепого через улицу. Он паясничал, и мать, ласковая, добрая женщина, даже прикрикнула на него:

— Перестань, таких людей нужно жалеть.

— Почему же жалеть? — вдруг отозвался Николай. — Это солдат, он просто не знал дорогу. Он мне сказал, что ослеп в японскую войну. Ему помочь надо…

— Подумаешь, — сказал Василий. — Может, он тебе врал, а ты и уши развесил! Калека он, а не солдат.

Николай покраснел. Ему было обидно за нового знакомого и противен весь этот разговор. Он хотел что-то сказать брату, но в разговор вступил Дмитрий.

— Ну, что вы ссоритесь, мальчики? Война всегда оставляет калек, да и убитых на войне немало. Ничего особенного. Помог калеке, ну и ладно. Хотя всех не пожалеешь…

Николай, ни на кого не глядя, вышел из гостиной.

— Строптив, — бросил ему вдогонку Дмитрий.

Может, именно эта сцена припомнится Николаю, когда он получит известие о гибели старшего брата? Может быть, вдруг вспомнил он спокойный голос и равнодушие, сквозившее в словах: «Война оставляет калек, да и убитых на войне немало…» Он не поехал на похороны, не увидел, как торжественно продвигалась к кладбищу похоронная процессия, как перед катафалком вели белую кавалерийскую лошадь в черной попоне. Не часто с фронтов первой мировой войны привозили погибших, чтобы похоронить дома, тело Дмитрия привезли. Он был верным своему долгу офицером, но слишком уж был предан старший брат той войне, которую возненавидел Николай.

…С солдатом мальчик подружился. Он убегал к нему вечерами. В низком, неприглядном домике неподалеку от железнодорожной станции слушал рассказы про бои русских и японцев. И, странное дело, военная служба представлялась теперь Николаю совершенно не такой, как он привык думать о ней после отцовских рассказов. Никогда не говорил отец о том, как наказывают солдат. Как офицер может избить солдата до потери сознания.

— Э, брат, служба — не мед, — говаривал новый знакомый. — В походе и офицерам достается, но солдатская доля тяжелей намного. Это какой командир еще будет… Вот твой отец, он небось хороший?

— Хороший, — кивал головой Николай.

— Так и о каждом из них думаешь. Но одно дело дома, другое — на войне. Почем зря гибнут солдаты.

— Как это — «почем зря»? — переспросил мальчик. — За царя и отечество гибнут…

— Да, если бы за отечество…

Солдат всегда разговаривал с мальчиком как со взрослым. Однажды он попросил Николая почитать ему вслух книжечку, принесенную одним знакомым.

— Только я хочу тебя вот о чем спросить: ты умеешь хранить тайну? — сказал он прежде, чем достал книжку.

— Конечно! — выпалил мальчик. Тайна! Уж у него ее никто не разведает.

— Я верю тебе, парень. Читай. Может, и сам что поймешь.

И Николай прочел о том, что война, которую царь вел с японцами, не нужна была народу. Слова волновали, они казались немыслимыми, но после рассказов солдата Николай чувствовал, что есть в тех словах правда.

С тех пор вечерние разговоры чередовались с чтением.

— Ты редко бываешь дома, — заметил как-то за ужином отец.

— Да у него дружок есть закадычный, — съехидничал Василий.

Николай метнул сердитый взгляд на брата. Тот смолк, но отец уже заинтересовался.

— Что за дружок? Скажи-ка.

— Один бывший солдат, — опять вставил Василий.

— Не тебя спрашивают, — прервал его отец. — Так ты у какого-то солдата бываешь, Николай?

— Никуда я не хожу. Просто гуляю на улице, весна ведь.

Объяснение, кажется, успокоило родителей. Но разговор возобновился, когда Николай снова задержался допоздна и, тихонько пробираясь к себе в комнату, столкнулся лицом к лицу с отцом.

— Иди спать. Поговорим утром.

— Так о чем вы разговаривали с солдатом? — за завтраком спросил отец.

— Так, обо всем. Про русско-японскую войну, например: он же ослеп на ней… О службе рассказывает. Разве не интересно? — Николай понял, что отговариваться бессмысленно, что отцу от Василия многое известно, и решил вести беседу как можно равнодушнее.

— А про что ты рассказывал мальчишкам? Думаешь, не знаю? Ты говорил про какую-то революцию, плохо отзывался о царе, мне один из вашего класса все передал. — Василий, видимо, решил насолить брату и навлечь на него гнев отца.

— Неправда! Ты врешь, — крикнул Николай, вдруг испугавшись.

— Нет, правда! И это все твой солдат. Я знаю! — Василия словно кто-то подгонял: он говорил, что солдата нужно сдать в полицию, что таким место только в тюрьме.

— Ты с ума сошел! Ничего не знаешь, а выдумываешь! Что тебе плохого сделал этот человек? — Николай так волновался, что даже не слышал своего голоса. Как он ненавидел в эту минуту брата! Как боялся, что с солдатом может стрястись беда!

Спустя некоторое время после ссоры в столовой Рагозиных кто-то донес на слепого солдата. Николай узнал об этом от одного из друзей по гимназии. Тот предупредил, что за домом солдата следят.

И хотя Николай не имел оснований считать Василия причастным к аресту слепого, он уже не мог относиться к брату по-прежнему, чувствовал в нем своего врага, и ни ласковость, ни его подлизывание не могли заставить Николая забыть их ссору. Прежде молчаливый, он еще больше замкнулся, много читал, допоздна просиживал за письменным столом. Это уже не была обида подростка. Вырабатывался характер юноши. Может быть, именно годы разногласий между братьями «слепили» такого Николая, которого запечатлел более поздний снимок: упрямые губы, резкий, исподлобья взгляд. Даже беглое знакомство с фотографией скажет, что перед нами человек, имеющий свою точку зрения, волевой и, наверное, по характеру нелегкий.

Разрыв готовился годами, и, когда братьев уже ничто не связывало, они разошлись разными дорогами.

В то время Дмитрий был на фронте, и с Николаем ему больше не суждено было встретиться. Николай окончил гимназию и уехал учиться дальше. Василий ушел добровольцем на войну. Стал офицером.

Но спустя время братья вновь встретились в родительском доме. Два молодых человека с вполне укрепившимися взглядами на жизнь. Разными взглядами…

Василий делал вид, что его вовсе не интересуют дела Николая. Николай тоже не рвался к общению. Правда, не нравилось, что Василий завел каких-то подозрительных знакомых. Чем он занимался, чем жил — то было Николаю неведомо. По разговорам матери лишь знал: дружки младшего брата из бывших офицеров.

Ссора вспыхнула как-то за ужином.

— Что думаешь дальше делать? — спросил Николай брата, глядя ему в глаза.

— А тебя это очень волнует? — вежливо огрызнулся тот.

— Ну, не так, чтобы очень, но хотел бы предупредить…

— О чем?

— Друзья твои не внушают доверия. А ты сразу среди них своим стал.

— За своими друзьями приглядывай! А мои — не твоя забота.

— Я предупредил, — сухо сказал Николай. — А там как знаешь.

— Еще неизвестно, кто кого предупреждать должен, — вспылил Василий. Вошла мать, и братья замолчали.

С того дня они не встречались. Николай ушел из дома, поселился на квартире вблизи от места работы. Теперь одна лишь ниточка связывала его с прошлым: телефон. Николай просил оставить аппарат для разговоров с матерью — единственным человеком из семьи Рагозиных, которого он продолжал нежно и крепко любить.

Пути братьев разошлись окончательно. Никому не рассказывал о конфликте Николай. Лишь иногда, вспоминая Василия, думал: «Образумится… Только бы не впутался в какую историю».

Леонид Исаев

— Вот уже сколько на месте толчемся, — говорил Евстафьев, перекладывая папку на край стола. — Выйти бы на главарей, но пока — никак…

— А сообщение «монашки» о подслушанном на кладбище? — спросил его собеседник.

— Уж очень оно для проверки трудное. Темно было на кладбище, могла что-то и спутать…

Леонид Григорьевич Исаев, только что назначенный председателем губернской ЧК, принимал дела от своего заместителя — Алексея Ивановича Евстафьева. Несмотря на молодость — девятнадцать лет, — Исаев обладал достаточным жизненным опытом. С четырнадцати лет Леонид Григорьевич работал на заводе Михельсона. Бороться с врагами его учили в отряде замоскворецких красногвардейцев, а природный ум и неутомимость выдвинули его в шеренгу опытных чекистов. Евстафьеву с самого начала он понравился. В дело он входил не торопясь, задавал много вопросов, давал время подумать, внимательно читал документы, дотошно расспрашивал о сотрудниках.

— Анонимка… — протянул Исаев, знакомясь с очередным документом. — Что ты думаешь по этому поводу, Алексей Иванович?

— Не верю! Чтобы Рагозин предатель? Не допускаю! — заволновался Евстафьев. — Преданный революции человек. Себя не щадит.

— А происхождение, связи?

— Да, он из офицерской семьи. И этого никогда не скрывал. Но с семьей порвал давно, до революции. Кроме матери, вроде бы ни с кем не встречается. Нет, что-то тут не то…

— Может, враги специально подбросили, чтобы скомпрометировать?

— Я об этом думал. Хотел порвать ее, да есть тут у нас один, требует вынести анонимку на рассмотрение коллегии. Ты человек новый, поговори о Рагозине с людьми, мнение Круминя послушай — он старый подпольщик, у него на людей чутье отличное.

— Раз настаивают, придется говорить на коллегии. — И Леонид Григорьевич отложил в сторону бумагу.

А в это время ничего не подозревавший об анонимном письме Николай Рагозин был по другую сторону монастырской стены — на живописном холме, высоко поднимавшемся от реки. С ним Марина. Недавно в ЧК появились две девушки — Марина и ее подруга Тоня. Быстро свыклись они с суровым бытом ЧК, освоились с работой. Одна занималась почтой, другая печатала на машинке. Все свободные минуты Николай Рагозин стремился проводить с Мариной, чаще всего ходили они на холм или бродили по аллее молодых липок.

До революции в теплые вечера здесь всегда было оживленно, прогуливались молодые люди из «состоятельных» семейств. Ныне же среди обитателей города расползлись слухи об «ужасах» ЧК, и гуляющих почти не стало. Николаю и Марине никто не мешал.

Сегодня Марина была грустной и, как показалось Рагозину, чем-то встревоженной.

— Что с тобой? — спросил он ее, но девушка отмалчивалась, лишь крепче прижималась к его руке.

— Нет, ты определенно что-то скрываешь от меня, — с оттенком обиды сказал Николай.

— Нет-нет, — быстро проговорила Марина. — Ничего плохого не думай. Но… мне страшно за тебя, ой как страшно! Ведь кругом враги, и они знают тебя.

Николай улыбнулся: «И только-то». Вслух же сказал:

— Не надо бояться, Марина. И у революции врагов немало, сразу с ними не покончишь…

— Но ты из их среды, а отступничество они не прощают…

Она не договорила. Вздрогнула, услышав быстрые шаги за спиной. Рывком оглянулась. И в то же мгновение раздался выстрел. Охнул, схватившись, за лицо, Николай… А человек, стрелявший в него, кинулся к склону и кубарем скатился вниз. Лишь мгновение видела его лицо Марина.

Николай опомнился. Он выхватил наган, хотел было броситься за стрелявшим, но Марина удержала — погоня была уже бесполезной.


…Перед заседанием коллегии Леонид Григорьевич Исаев со своими ближайшими помощниками — Евстафьевым и Круминем — решил обменяться мнениями по делу «Владимирского офицерского батальона». Евстафьев, став заместителем Исаева, возглавил работу по борьбе с контрреволюцией.

Почти два месяца Евстафьев, Круминь и Рагозин расследовали загадочное убийство командира пулеметной команды Катова. Упорно продвигались они по едва заметным следам деятельности владимирских контрреволюционеров. И не безрезультатно. Некоторые сведения уже были в их руках. Но кто главари, по каким каналам идет связь заговорщиков, кто входит в «общество» — на эти вопросы чекисты еще не могли дать ответ.

Причины затянувшегося следствия наводили на мысль: кто-то узнавал о действиях ЧК, о планах ее сотрудников. Кто-то поставлял заговорщикам информацию из-за монастырских стен. Кто же? Об этом и нужно было поговорить на заседании коллегии.

— Нам предлагают начать аресты известных заговорщиков, — рассуждал, поглядывая на членов коллегии, Исаев. — Арестуем мелочь, а крупная-то рыба уйдет, и связи с ней уплывут… Вот что меня тревожит.

— Так, так, товарищ Леонид, — поддакнул Круминь. — Правильно говоришь…

— Правильно-то правильно, — вставил Евстафьев, — да ведь надо же что-то и предпринимать. Сидим словно на пороховой бочке, а контра лезет во все щели… Мы же все расследуем! Враг среди нас находится!

— Но кто же, кто? — раздражаясь, перебил его Исаев. — Ты знаешь? То-то, молчишь. — И продолжал спокойнее: — Пока у нас одни подозрения. Без доказательств неимеем права сажать людей. И без того обстановка в Чека нервозная. Кто-то слушок пустил, кто-то анонимку подбросил. Мы вот об этой анонимке и говорить-то не хотели, но… настаивают на разбирательстве. Пришлось ознакомить с нею членов коллегии.

— Ну и обсудим все спокойно, — завершил разговор Евстафьев. — Пора на заседание, пошли!

Второй час шло заседание губернской Чрезвычайной комиссии, а до основных вопросов все не могли добраться. Пропускали дела, не таившие в себе опасности затяжных дебатов.

— Что, Миша, следующее там у тебя? — спросил Исаев у секретаря комиссии Каширина.

— Доклад коменданта.

— Давай, товарищ Мокеев, — обратился Леонид Григорьевич к коренастому парню, сидевшему в дальнем углу стола.

— Плохи дела с кормежкой, — поднимаясь, начал комендант. — Сотрудники голодают, а у нас на складе реквизированные у буржуев и спекулянтов продукты. Надо бы взять немного для поддержания товарищей.

— Насчет взять, ты это брось! — резко ответил Исаев. — Все, что конфисковано, принадлежит Советской власти. Самовольно ничего не имеем права брать.

— Да ведь ребята голодают… — извиняющимся тоном возразил комендант.

— Правда, чекисты истощены: и от изнурительной работы, и от недоедания, — продолжал Исаев. — И поддержать их продуктами необходимо… Вот что, обратимся с этим вопросом в губком партии. Попросим выделить нам малость из реквизированных продуктов. Верно? Кто за это, товарищи? Единогласно… Что дальше?

Протиравший пенсне Каширин быстро оседлал ими нос и, взглянув в бумагу, ответил:

— Вопрос об учебе. Докладывает товарищ Евстафьев.

Исаев кивнул.

— Говорить сейчас об учебе трудно, но надо, — начал Алексей Иванович. — Враги меняют тактику, и если не научимся распознавать контру — не одолеем ее. В Москве по-иному начали вести борьбу с врагами и нас хотят научить. На днях оттуда приедут товарищи Уралов и Артузов. Вот и учеба. Спасибо им, что время для нас выбрали. Хотя у них свободных минут еще меньше. У меня все.

— Вопросы к Алексею Ивановичу есть? — спросил Исаев, обводя глазами лица присутствующих. — Нет. Тогда и с этим покончено. Кроме членов коллегии — все свободны. Товарища Рагозина прошу остаться.

В кабинете зашуршали самокрутками. Вверх потянулся дым крепчайшего самосада.

— Продолжим…

— Заявление товарища Круминя, — начал читать Каширин, но его перебил Исаев:

— Подожди, Миша. Пусть Карл Янович сам расскажет… Выкладывай свою заботу, товарищ Круминь.

Резко отодвинув стул, Круминь встал. Чувствовалось, что он долго готовился к этой минуте, но сильно волновался и говорил с паузами.

— Считаю, у меня нет никакого морального права быть начальником следствия… Я беспартийный… Раньше примыкал к анархистам, но всегда был революционер… Теперь такой пост в Чека должен занимать большевик… Так считаю…

Евстафьев жестом остановил его:

— Да нам все это известно, Карл Янович. Мы помним ваше появление у большевиков по выходе из владимирской тюрьмы. — Он глянул в сторону членов коллегии: — Круминь немало посидел в тюрьме за свою борьбу с царизмом. И хотя в партии он не состоит, я верю — он коммунист. Ручаюсь за него. Предлагаю оставить Круминя в прежней должности…

Исаев одобрительно кивнул головой:

— Присоединяюсь к предложению Алексея Ивановича. А заявление Круминя примем к сведению. Оно лишь подтверждает его принципиальность и честность перед партией. Кто за предложение Евстафьева? Против? Нет. Тебе, Карл Янович, пора и организационно связывать себя с большевиками. Хватит вспоминать об анархистах.

Круминь согласно кивнул головой. А Исаев продолжал:

— Ну вот, теперь надо покончить с одной историей, и перейдем к оперативным вопросам. На днях нам подбросили анонимку. Содержание ее вам знакомо.

Последние слова председателя были встречены настороженной тишиной. Одни опустили головы, другие отвернулись, тем самым как бы отмежевываясь от участия в этом неприглядном деле.

Исаев поднял лист бумаги:

— Вот эта писулька. Здесь обвиняется в предательстве товарищ Рагозин. Мое мнение — это гнусная клевета. Николай Николаевич порвал со своим классом еще до революции, а теперь беспощадно расправляется с врагами Советской власти. Думаю, на этом и покончим с разбирательством…

— А у меня есть к Рагозину три вопроса, — отозвался один из членов коллегии. — Первый: с кем из родственников встречаешься?

Рагозин, сохраняя спокойствие, подошел к столу.

— Встречаюсь с матерью. Правда, видимся редко. Чаще говорим с ней по телефону. Поэтому и просил оставить в ее доме аппарат…

— Да, было именно так, — подтвердил эти слова Евстафьев.

— Вопрос второй, — продолжал член коллегии. — Что делает твой брат и где встречаешься с ним?

— Я же сказал, что, кроме матери, ни с кем не вижусь, — вспылил Николай. Потом взял себя в руки: — Я предупредил брата, давно, когда видел его в последний раз: если в чем будет замешан — пусть не ждет пощады.

Рагозину не успели задать третий вопрос. Круминь, стукнув кулаком по столу, прервал этот разговор:

— Мне претит это разбирательство! Что касается жизни Рагозина — я отвечу на все вопросы. Контрреволюция стремится очернить нашего товарища, выбить оружие, которым он разит врагов так метко…

На этом выступление Карла Яновича и оборвалось. Со всех сторон послышались возгласы, заглушившие его слова:

— Правильно!

— Рагозину верим!

— Спокойней, спокойней! — забарабанил какой-то железкой председатель. Глаза Исаева подобрели: он был доволен реакцией сотрудников. Исаев коснулся плеча Рагозина и как ни в чем не бывало сказал:

— Садись-ка, Николай. Сейчас займемся «офицерским батальоном»…

Телефонный звонок звучал настойчиво и резко. Исаев взял трубку: «Да, слушаю…»

Спустя минуту он положил трубку на рычаг и обратился к членам коллегии:

— Возникли новые обстоятельства — мне нужно ненадолго отлучиться. Перекурите пока.

И, подтянув ремень, он вышел…

Говорили по телефону ЧК…

…Товарищи! Довольно быть безучастными зрителями последних событий. Каждый сознательный коммунист, каждый сознательный работник должен приложить все силы, старания для оказания помощи Советской власти в момент борьбы с контрреволюцией.

«Известия» Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Владимирской губернии. 8 августа 1918 года
Ночная смена выдалась спокойной. Телефонистки, приспустив наушники, переговаривались. Уже не раз были перебраны «четки» городских новостей. Наряды и кинематограф, дружок, который расстроил вчерашнее свидание, — мало ли какие темы всплывали в болтовне.

Настойчивый сигнал вызова привлек внимание одной из телефонисток.

— Да, соединяю…

Чаще других в такое время выходили на связь номера, принадлежавшие губернской ЧК. Анна, соединив абонента с требуемым номером, замешкалась, и так уж получилось, что подслушала…

То, что услышала, было ошеломляюще. Анна старалась не выдать подругам своего интереса. По ее безучастному лицу не догадаешься, что услышанная новость завладеет спустя несколько часов всеми ее мыслями, что новость эта будет требовать от Анны решительного действия.

Разговор окончился. Анна разъединила собеседников и вдруг почувствовала, что пропала сонливость.

Принимать решения в острый момент Анна научилась рано. Тогда, когда осталась в семье за старшую, проводив отца на войну и выхаживая больную мать. Малышей — четверых братишек и сестренок — нужно было и накормить, и хоть малость одеть. Анна знала, что такое беда…

Отец погиб, так и не дожив до революции. Мать, хоть и была слаба, встала на ноги. Зажилось легче. А потом Анна переехала во Владимир, поступила на телефонную станцию. Работая здесь, имела возможность даже помогать семье.

То, что она услышала из разговора, было враждебно власти, рожденной революцией. Понимала ли это молодая телефонистка? Да. Теперь она знала: в городе есть заговорщики. Они против Советов, против большевиков. А большевиком был и ее муж.

Рослого, широкоплечего солдата Анна встретила здесь, в городе. Они полюбили друг друга и, хотя солдат наотрез отказался венчаться в церкви, стали мужем и женой.

Василий, как всегда после ночной смены, встретил Анну у подъезда телефонной станции.

— Ты что-то неспокойная? — почти утвердительно спросил Василий.

— Устала…

Он взял ее под руку. Женщина доверчиво прижалась к мужу.

— Слушай, да что с тобой?.. — остановился Василий. Такой растерянной он ее еще не видел.

— Пойдем, пойдем домой, — словно очнувшись, заторопилась Анна. — Я расскажу, только быстрей…

Дома, выслушав рассказ жены, Василий тоже заволновался.

— Вот что, — сказал он наконец, — надо непременно сообщить в Чека.

— Но ты понимаешь! — У Анны перехватило дыхание. — Я же главное не успела сказать: один из них говорил с телефона Чека!

— Так-так-так! — изумился Василий.

— И я знаю, чей это номер, ведь не первый день работаю.

Василий задумался. Но вдруг его осенило:

— Слушай, мы пойдем в Чека и скажем только самому главному начальнику. Я знаю… на конференции голосовал за него.

На том и порешили.


— Вы хотели видеть начальника, — сказал Леонид Григорьевич, — Я председатель губчека…

— Солдат первого добровольческого Владимирского полка Василий Виноградов, — одним духом выпалил Василий, резко отстранив руку женщины. — А это моя гражданская жена, Анна Ивановна Яковлева. Она телефонистка. Имеет срочность доложить важные сведения о контриках.

— Тогда, — мягко остановил Исаев солдата, — пойдемте-ка в другую комнату, там и потолкуем.

Усевшись на широкой скамейке рядом с солдатом, молодая женщина торопливо и несколько вразброд стала рассказывать… О том, как под утро на городской телефонной станции подслушала она разговор двух мужчин. Из всего ими сказанного лишь поняла, что в скором времени белогвардейские офицеры собираются поднять во Владимире мятеж… Конечно, она все хорошо запомнила. И называвшиеся фамилии, и место, где хранится оружие, и номера телефонов. Нет, Анна Ивановна ничего не спутала. Один из абонентов говорил из ЧК.

Телефонистка смолкла и вопросительно посмотрела на Исаева. Тот встал, протянул женщине руку и крепко, по-мужски пожал ее.

— Ну что ж, Анна Ивановна… За проявленную пролетарскую бдительность от имени Чека выношу вам благодарность. А сейчас, — председатель несколько помедлил, — пришлю товарища, вы ему все подробно и расскажите. Он запишет. Если при разговоре с ним у вас возникнут какие-нибудь вопросы, потом все скажете мне. Об этом разговоре никому… Добро?

Анна кивнула. Исаев обратился к Василию:

— Домой ни вы, ни жена не ходите. Отсюда — прямо по этому адресу. — Он черкнул несколько строчек на листке бумаги. — Там сегодня и заночуете… Ты, доброволец Виноградов, от своей жены ни на шаг. Понял? В твой полк мы сообщим…

Решив, что сказал все, Исаев попрощался, но уже на лестнице оглянулся:

— Анна Ивановна, завтра утром позвоните мне, прямо с телефонной станции.

Исаев медленно шел в свой кабинет. Подозревать председатель теперь мог лишь одного человека. А что, если ошибается?

Он приоткрыл дверь к дежурному и распорядился, чтобы сообщение Яковлевой запротоколировал Николай Судогодский (так звали того самого чекиста, которому «не повезло» с охраной трупа Катова).

Исаев вернулся в кабинет и, прерывая затянувшийся перекур, направился к председательскому месту. Бегло перелистал дело, лежавшее на столе. И неожиданно для членов коллегии заявил:

— Говорить об офицерском подполье сейчас не будем. Вернемся к этому вопросу через пару дней. Товарищей Евстафьева, Круминя и Соколова прошу остаться. Остальных не задерживаю.

С этими тремя Исаев мог говорить начистоту. Он в подробностях передал им разговор с телефонисткой и свои подозрения. Тут же наметили ряд неотложных мер.

— Окончательно план отработаем утром. Я почитаю протокол допроса Яковлевой, созвонюсь с ней… Обязательно следить за квартирой телефонистки. Обязательно! Кто-то, да выйдет на охоту!

Оставшись один, Исаев долго курил, листал документы «офицерского батальона», думал. Если подозрения его оправдаются, то это станет известно завтра утром. У телефонистки хорошая память. А то, что «контрик» сидит в стенах бывшего монастыря, теперь это уже не подозрения, а факт. По телефонам ЧК шла утечка оперативной информации.

Постучавшись, вошел Круминь.

— Хорошо, что зашел, Карл Янович, — обрадовался Исаев. — Посоветоваться хотел.

Круминь внимательно глядел в глаза Исаеву, слушая размышления председателя. Чекисты взвешивали все «за» и «против»…

Свидетелей не будет

Василий Рагозин догнал Тихомирова у церквушки, стоящей на глухой улочке. Здесь, на безлюдье, можно было и поговорить. Заговорщики строго соблюдали конспирацию, назначая встречи на улице, и то лишь в самых необходимых случаях.

— Здравствуйте, — пожал Рагозин протянутую ему руку.

— Какие новости? — спросил Тихомиров.

— Неважные, — не замедлил с ответом Василий.

Он остановился и, повернувшись спиной к ветру, зажег папиросу.

— Неважные? Что так? — встревожился Тихомиров, но Василий не торопился с ответом.

Он думал о том, что все было так тщательно продумано. И вот тебе — не учли, что телефонный разговор может «включить» в себя и третьего собеседника. «И на старуху бывает проруха…» — горько улыбнулся он. Вслух же сказал:

— Непредвиденное случилось. Наш с Николаем разговор подслушала телефонистка. И как это — ума не приложу! Ведь телефоны Чека вне всяких подозрений.

— Телефонистка? А откуда это известно?

— Все тот же источник — Николай.

— Когда он сообщил?

— Сегодня. Потому-то я вас срочно и вызвал. Говорит, что о показаниях телефонистки знает пока одно начальство и почему-то выжидает…

— Так-так. — Тихомиров повертел в руках тросточку.

— А что за телефонистка? Известно ее имя?

— Анна Яковлева. На всякий случай Николай сообщил ее адрес — Василий протянул собеседнику бумажку. Тот бегло взглянул на листок и вернул его.

Минут пять они шли молча. Теперь их путь лежал вниз, где жались к крутому спуску деревянные домишки и где дорога была пробуравлена быстрыми потоками недавнего грозового ливня. Василий, которому новость уже не жгла язык, молчал, предоставляя Тихомирову принять решение.

— Ну, и ваш вывод? — вдруг резко обернулся к Василию Тихомиров.

— Убрать ее нужно, что еще придумаешь! И дело с концом. Пусть чекисты ищут улики… — Василий над этим предложением не раздумывал, оно им было выношено, и он знал, что Тихомиров думает так же.

— Правильно. — Тихомиров взял Рагозина за рукав. — А сделать это придется вам.

— Почему мне? — прищурился тот.

— Ну, подумайте, кому можно доверить столь ответственное дело? — И Тихомиров стал перечислять заговорщиков, по одному отмечая каждую кандидатуру. — Я не вижу человека, вернее вас. Сошка одна… В массе, когда нужно будет действовать всем вместе, они сыграют свою роль. Как стадо баранов… — Он усмехнулся. — Но человек, выходящий на борьбу один на один, должен быть талантлив. Как вы.

— Благодарю за столь лестное мнение, — иронически поклонился Рагозин. — Но я предпочел бы…

— Вот так всегда: когда действовать нужно — каждый умыл бы руки… У вас же опыт такой, Василий Николаевич! Помните, как ловко с Катовым получилось, да еще кое у кого, пока живого, отметина ваша.

Рагозин дернул плечом и, чтобы кончить затянувшийся разговор, сказал:

— Ладно. Вечером попробую что-либо предпринять.

На железнодорожных путях пронзительно загудел паровоз, они стояли почти у полотна. Тихомиров кивнул и ушел. Василий долго слушал стук колес, потом уже не стук, а лишь едва слышное гудение рельсов…

К домику, где снимала комнату Анна Яковлева, он подошел около десяти вечера. Время, нужно сказать, для визита неудачное, но для любовника, за которого собирался выдать себя Василий, час как нельзя более подходящий.

Хозяйка долго не открывала. Затем в сенцах зашлепали босые ноги, и сиплый голос спросил:

— Чего там еще?

— Мне бы Анну… — тихо сказал Василий.

— Нету ее. И не будет, — сразу же ответила старуха. Однако любопытство взяло верх, и, не собираясь открывать, опа спросила: — А кто такой будешь?

— Да… — Василий сделал вид, что замялся. — Видишь ли, мы с ней, как бы тебе объяснить-то…

— Знакомый аль кавалер? — пришла на помощь старуха.

— Скорей, кавалер. Давно не видел ее, соскучился. Вот и пришел.

— Пришел, да опоздал, милок. Муж у ей есть, солдатик. Невенчанные они, да разве ныне разбирают, как оно должно быть.

— Значит, нет ее дома? Али на смене? Дождаться мне ее, что ли? — словно раздумывал Василий.

— Какой там дождешься! Днем забегали с солдатом. Сказывала Анна, чтобы в ночь ее не ждала — у мужа будет. А он-то ее все водит под ручку…

Бабка стряхнула сон и не прочь была через запертую дверь поболтать с Анниным «кавалером». Но тот, поняв, что Анны действительно нет, тихо пошел от порога. Краем уха уловил еще старухино бурчанье:

— Что им бог да обычаи! Одно слово — нехристи. Невенчанные.

План Рагозина и Тихомирова по ликвидации свидетеля пока зашел в тупик.

«Завтра, — думал Василий, — завтра любыми способами нужно ее убрать. Как бы нас не обошли чекисты! Один свидетель… Правда, она не знает, кто звонил, да и голоса наши вряд ли ей запомнились… Но без свидетелей спокойней».

А в густых зарослях возле дома старухи другой человек думал о том же: «Клюнул-таки».


…Анна спала плохо. Она ворочалась с боку на бок. Без конца повторяла услышанное, пыталась вспомнить голоса. Волнения дня не улеглись, они были взвихрены новыми впечатлениями, новыми раздумьями.

«Нет, это точно его голос. Не могла я спутать…»

Анна тихонько повернулась к Василию и увидела, что и он не спит.

— Ну что тебя мучает? — шепотом спросил муж, гладя Анну по плечу. — Хватит волноваться. Все обошлось. Правильно мы сделали, что к начальнику пошли.

— Да не о том я. — Анна приподнялась и глянула через голову Василия на дверь, словно боялась, что их кто-то слушает.

— Не о том, не о том, — пробурчал Василий, укладываясь поудобней. — Неужто не знаю, что неспокойно тебе. Не о том…

— Васенька, слышишь? Не спи же, — вновь зашептала Анна. — Узнала я его.

— Кого?

— Голос узнала, что из Чека говорил.

— Неужто? — изумился солдат.

— Точно он. Ты же знаешь, какая я памятливая. А тут как услышала, так внутри екнуло: знаю этого человека. А потом догадалась.

— Да кто ж такой?

— Записывал, что я рассказывала. Начальник его прислал. — Анна села на кровати и заторопилась: — Идти нужно сейчас же к начальнику. Сказать ему…

— Угомонись ты! — дернул ее за руку Василий. — До утра ждать надо. И начальник приказал звонить ему утром. Слышь, поспи малость.

Рассвет Анна встретила в полудреме. И лишь стало светло, заторопилась. Василий тоже встал: ему ведь приказали в ЧК ни на шаг не отходить от жены. Они направились к телефонной станции. В вестибюле на табуретке сидел… Исаев.

Он тоже провел неспокойную ночь. Прилег в кабинете на кушетке, намереваясь поспать. Но уснуть так и не смог. «Не вкралась ли ошибка?» Снова и снова во всех подробностях восстанавливал в памяти и рассказ Анны, и то, что было потом записано с ее слов. «Да, — убеждался Исаев, — между тем и другим есть незначительная, но все-таки разница. Значит, нет ошибки…»

— Здравствуйте, Анна Ивановна, — поднялся Исаев навстречу женщине. И такое ожидание было написано на его лице, что Анна, забыв о приветствии, одним духом выпалила:

— Он! Узнала его.

Это сообщение телефонистки не требовало разъяснений.

Проводив ее по коридору и снова приказав Василию быть при жене неотлучно, Исаев распрощался с ними. День предстоял трудный, но он внес в дела чекистов существенные прояснения. Нужно было торопиться к товарищам.

Вернувшись, Исаев сразу же вызвал к себе Евстафьева и Круминя. Он не успел еще отдышаться от быстрой ходьбы, как, один за другим, оба появились в кабинете председателя.

Евстафьев прямо с порога заговорил о ночном наблюдении за квартирой телефонистки Яковлевой.

— Вечером пришел-таки один. Гад, он и есть гад. Предлог же себе какой придумал — будто хахаль ее прежний… Ну, а хозяйка, как мы и просили ее, дескать забегала барышня с солдатиком и сказала, что ночевать не придет, у солдата будет…

— Кто же этот тип? — с нетерпением спросил Исаев.

— Рагозин. Василий Рагозин…

— Опять Рагозин? Ну что ж, будем считать показания телефонистки Яковлевой достоверными. Теперь можно ставить последнюю точку. Остается сомкнуть кольцо вокруг вражьего клубка, а распутать клубок будет уж нетрудно, — уверенно заключил Исаев и, обращаясь к Круминю, добавил: — А выходит, Карл Янович, твоя-то «монашка» тогда ухватила на кладбище правильную ниточку. Зря ты сомневался в ее наблюдениях.

— Первое, товарищ Леонид, она давно уже не «монашка». С тех пор как мы поженились, — улыбнувшись, ответил Круминь. — Правда, на другой день после свадьбы нас арестовали жандармы. Мы долго не виделись, хотя и сидели в одной тюрьме. Но это к делу не относится… Второе — сомневался. Она могла ошибиться. На кладбище было темно, а подойти поближе к тем типам боялась. А вдруг бы они с ней заговорили, спросили что-нибудь? По-русски жена говорит плохо, с акцентом. Могла бы все провалить…

— Ну-ну, — согласился Леонид Григорьевич. Он прошел к столу, сел в кресло. Жестом пригласил сесть остальных. — Теперь ближе к делу. Да, еще Рагозина нужно позвать.

Николай Николаевич явился тотчас же.

— Все, кто нужен, в сборе. Вот как обстоят дела, товарищи…

Исаев коротко сообщил о фактах, которыми располагали чекисты.

— И поступим мы так. Карл Янович, Смирнов и я отправляемся в Судогду. Евстафьев обеспечит тайну нашего выезда. А чтобы успокоить заговорщиков, спутаем их карты: Николая Николаевича «отстраняем» от должности — телефонистка «узнала его голос»… И опять же, анонимка… Пусть порадуются враги, узнав, что по ложному следу пошли… Ясно?

— Ясно, — отозвался Рагозин. — О моем «освобождении» узнают мой тезка, а потом и брат…

— Так точно, товарищ Рагозин! Разыграй из себя оскорбленную невинность. Вопросы есть? Нет. Тогда в час добрый… И вот еще что: в газете повторить объявление о сдаче оружия.

Судогодская операция

После коротких сборов ночью они покинули Владимир. Оперативную группу возглавлял Леонид Григорьевич. В нее входили четверо: Карл Янович Круминь, начальник иногороднего отдела Александр Константинович Смирнов и два красноармейца из батальона охраны Владимирской губЧК, которым командовал брат Исаева — Василий Григорьевич.

В Судогду прибыли, когда солнце уже взошло. Видавшая виды бричка, не привлекая внимания местных жителей, проскочила по главной улице вдоль торговых рядов и скрылась за углом.

Остановились у дальнего родственника Леонида Григорьевича. Хозяин дома — дюжий бородатый старик — встретил гостей приветливо, охотно согласился помочь Советской власти.

Но вначале, по русскому обычаю, он пригласил всех к столу, где пыхтел самовар. За чаем разговорились…

Исаев расспрашивал родича, как живут местные мужики. Спросил и о Соколове, судогодском леснике. Словоохотливый хозяин рассказал, что Соколов — человек богатый, из эсеров, в уезде был политической фигурой: все носился с учредиловкой. Теперь притих… Промышляет самогоном, негласно торгует им, а иногда устраивает и тайные вечеринки.

Вот это были сведения! То, что и требовалось чекистам, приехавшим для обыска усадьбы лесника. По сообщению Анны Ивановны, именно тут, у Соколова, главари «офицерского батальона» организовали тайный склад оружия. Не зная подробностей о связях лесника с заговорщиками, оперативной группе надлежало так провести обыск, чтобы до поры до времени и «комар носу не подточил».

И в этом им помог хозяин дома: подсказал подходящий предлог для посещения Соколова.

Среди дня Исаев вместе со своим родичем отправился к леснику.

— Вы тут отдохните малость, — сказал он товарищам, закрывая дверь. — Дело предстоит нелегкое…

Вернулся Леонид Григорьевич в отличном настроении.

— Ну, все в порядке, — с порога крикнул он. — Собирается «состоятельная компания» на пирушку. Уговорили Соколова «кутнуть» с нами.

— И легко поддался? — спросил Круминь.

— Да выпить он не прочь всегда… Родича моего знает. Почему бы с дружками известного ему человека и не повеселиться…

У Исаева до вечера были еще дела. Нужно было сходить в уездный военкомат, договориться о помощи. Завечерело.

— Что ж, пора, — сказал Исаев и протянул руку своему родичу. — Спасибо за подмогу и тепло, с которым нас встретил. Будь здоров!

Распрощались с гостеприимными хозяевами и выехали со двора.

Богатая усадьба лесника располагалась на живописном пригорке, вдалеке от проезжей дороги. Рядом — сосновый бор. К дому Соколова подъехали лихо, с цыганской, похожей на таборную песней. А затем прикатил тарантас с местными дружками. Гулянка началась.

Гости делали вид, что вовсю глушат самогон. Лесника и еще двоих мужиков из его компании удалось споить довольно быстро. Чекисты приступили к обыску. Без особого труда, в одном из амбаров, обнаружили тайник, где хранилось много оружия и боеприпасов. Оружие было уложено бережно, со знанием дела.

Пока несколько человек обыскивали территорию усадьбы, Исаев и другие товарищи продолжали «гулять» с Соколовым и его собутыльниками. Сильно захмелевший лесник доверительно шепнул, что, мол, во Владимире скоро Советскую власть «прикончат».

Чекистская операция уже подходила к концу, когда случилось неожиданное. Один из дружков лесника — задиристый верзила — вероятно, что-то заподозрил и попытался улизнуть. Первым кинулся за ним паренек из батальона охраны губЧК, потом красноармеец Судогодского военкомата. Все это произошло в считанные мгновения, и никто толком не успел ничего понять, как во дворе раздались выстрелы.

Все схватились за оружие.

Исаев бросился к выходу, дверь перед ним распахнулась, и на пороге появился боец военкомата. Он прижимал к груди окровавленную руку.

— Вот, гад, — едва перевел раненый дыхание, — убил вашего хлопца… Ну, да я его, вражью силу, прикончил…

В доме оставили охрану. Остальные тронулись в обратный путь. Оружие, боеприпасы, мертвецки пьяных участников «пирушки» и сына лесника забрали в ЧК.

Возвращались молча. Только сейчас, когда можно было расслабиться, пришла боль за погибшего товарища… Он был первым из тех, кого владимирские чекисты потеряли при ликвидации «офицерского батальона».


Круминь приступил к допросу Соколова. Благо, лесник протрезвел и с ним можно было разговаривать.

— Никакого отношения к оружию не имею, крест святой… — клялся лесник.

— Чье же? Кто же мог хозяйничать в вашем доме? — допытывался Карл Янович.

— Павлушка окаянный. Брат мой двоюродный! Говорит, не дашь амбар, прирежу. Ну я и испугался, шальной он, Павлушка…

— А разговор за столом? Насчет того, что новой власти во Владимире конец приходит?

— Ну что верить выпимшему человеку? Все это я с пьяных глаз наболтал. Чепуха это…

О связях брата Павлушки лесник, по его словам, понятия не имел. Второй задержанный не в счет — его дружба с лесником объяснялась самогонным увлечением. Вот тот, убитый, возможно, кое-что и знал…

Решили брать Павлушку и устраивать ему очную ставку с лесником.

Соколов, узнав о намерении чекистов, уперся. Категорически заявил, что ничего при Павлушке не подтвердит. Чувствовалось, что лесник здорово боится брата.

И тогда чекисты пошли на хитрость. Леснику посоветовали обо всем случившемся написать брату…

Но как написать?

Письмо должно быть передано тайно сыном лесника, которого чекисты пообещали освободить и отправить домой. Пусть только Соколов напишет… После такого письма Павлушка будет далек от мысли, что лесник добровольно согласился оказать чекистам помощь.

Соколов сразу уловил в предложении Карла Яновича большую выгоду. Он не стал долго раздумывать, и письмо было отправлено.

Сын лесника вернулся в Судогду с поручением от отца. В тот момент, когда он передавал письмо дяде, оба были задержаны с поличным и направлены во Владимир.

Павлушка поверил в легенду, составленную чекистами, Он не мог успокоиться, так его бесила выходка лесника. Он не стеснялся в выражениях, проклиная тот день, когда связался со своим кретином братом, додумавшимся послать ему откровенное письмо.

Однако всех возмущений у Павлушки хватило ровно на сутки. А потом брат лесника стал давать правдивые показания. Конечно, многое и он не знал — конспирация у заговорщиков была налажена, но Павлушка имел связь с одним из главарей «офицерского батальона», о котором сообщил весьма ценные сведения.

Теперь следствие располагало неопровержимыми материалами на Михаила Тихомирова. Бывший штабс-капитан царской армии, опытный и убежденный контрреволюционер, входил в руководство «Владимирского офицерского батальона». Скрыв свое происхождение и ловко замаскировавшись, он пристроился на работу в советское учреждение.

Павлушке предъявили несколько фотографий. На одной из них он уверенно опознал младшего брата Тихомирова — Николая. О нем Павлушка рассказал, что до мировой войны Николай учился в кадетском корпусе, после революции вернулся на родину, в Судогду, откуда в конце мая уехал…

В руках чекистов уже было достаточно материалов для того, чтобы вплотную приступить к ликвидации «офицерского батальона».

Исаев собрал у себя в кабинете ответственных сотрудников губЧК.

— В отношении главарей все ясно, — сказал он, — но есть люди, вовлеченные в заговор обманным путем. Как быть с ними?

Встал Круминь.

— Можно скажу? — Он встряхнул газетой и показал на первую страницу. — Вот давали приказ о сдаче оружия… Многие принесли. Когда арестуем главарей, надо дать в газету публикацию о расстреле банды южских мятежников… Думаю, многие рядовые из местных заговорщиков призадумаются и придут с повинной. Надо немножко ждать…

Карл Янович вопросительно взглянул на председателя.

— Есть в твоих словах смысл, товарищ Круминь, есть, — отозвался Исаев. И, будто размышляя, продолжал: — Обманутые, втянутые в заговор силой, могут порвать с прошлым, будут работать, приносить пользу народу…

Он поднял голову, обвел глазами лица присутствующих товарищей. Увидел, что они ждут от него решения.

— Что ж, предложение Карла Яновича принимаем. Только придут ли? Прйдут! — убежденно поставил он «точку».

Чекисты приступили к ликвидации заговора.

Конец «офицерского батальона»

Официально

От Владимирской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией, саботажем и преступлениями по должности. В 12 часов с 13 на 14 сентября 1918 года по постановлению Президиума Чрезвычайной Комиссии от 12 сентября сего года были расстреляны гр.: Цветков Сергей Васильевич, Зимин Иван Николаевич, Гаврилова Леонтина Антоновна, Голиков Алексей Иванович и Чернов Василий Григорьевич. Все вышеуказанные граждане являлись инициаторами контрреволюционного выступления в селе Южа, Вязниковского уезда.

Президиум.
«Известия» исполнительных комитетов Владимирского губернского и уездного Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. 15 сентября 1918 года
— Все ясно? — спросил Исаев у коменданта, заканчивая разговор. — Тогда присылай его сюда…

Леонид Григорьевич посмотрел в сторону Круминя.

Карл Янович сидел за длинным столом. На вопросительный взгляд председателя он лишь кивнул головой: мол, готов к допросу.

И вот в кабинете Николай Судогодский. Новенькая гимнастерка, галифе, поскрипывающие хромовые сапоги. Уверенно направился он к председателю.

Исаев наблюдал за вошедшим. И когда тот подошел и собирался доложить, Леонид Григорьевич резко скомандовал:

— Оружие на стол!

Николай от неожиданности замер. Потом, пожав плечами, спросил:

— Не понимаю, товарищ председатель?

— Сейчас поймете, — сдерживая себя, ответил Исаев. — Я не товарищ… предателям!

Николай побледнел. Вспышка гнева председателя испугала Николая. Трясущимися руками он хотел достать оружие, но руки не повиновались. Исаев обезоружил его.

— А теперь — все по порядку. Фамилия? Только настоящую выкладывайте!

Николай вдруг понял, что помощи ждать неоткуда и ловчить бесполезно. Обхватив голову руками, он упал в кресло и заплакал.

— Тихомиров я, Тихомиров, — послышалось сквозь рыдания. — Все расскажу… Я не хотел. Меня заставили…

Подошел Круминь. Брезгливо взглянув на Николая, протянул ему платок и спокойно проговорил:

— Перестань реветь. На вот, вытри лицо. Садись и рассказывай.

Тихомиров сидел на краешке стула, жалкий, подавленный разоблачением.

В начале 1918 года с помощью брата Михаила по подложным документам он устроился на работу в Судогодский военкомат. Михаил был старшим в семье. Николай, преклоняясь перед братом-офицером, старался во всем походить на него.

— Ныне надо думать о своей шкуре, — говорил бывший штабс-капитан, когда братья встретились после Февральской революции. — Надо бороться с большевиками.

— Но как бороться? — спросил Николай, которого покоряла решимость брата, тем более что привязанности к новой власти младший брат тоже не испытывал.

— Как? — Михаил говорил четко, видимо, план действий был им обдуман и выношен. — С твоей помощью. Нужно пролезть к врагу, чтобы знать, чем он живет, чем дышит. Соображаешь?

И Михаил выложил план, согласно которому Николай и попал на службу в военкомат. Старший брат тоже стал сотрудником советского учреждения.

В мае по заданию Михаила Николай добился направления во Владимирскую ЧК. В городе его познакомили с главарем контрразведки «офицерского батальона» Василием Рагозиным, под руководством которого Тихомиров-младший стал работать.

Информация о делах владимирских чекистов поступала врагам из «первых рук». Это он, Николай Тихомиров, из кабинета Рагозина сообщил по телефону своему шефу — Василию Рагозину о поступке командира пулеметной команды Катова.

Допрос Николая был не из легких. Он пытался доказать, что его силой заставили поставлять информацию. Он выпрашивал снисхождения, обещал быть лояльным к новой власти и во всем помогать ей…

— А сообщение телефонистки Анны Яковлевой переврал с какой целью? — спросил Круминь.

— Боялся разоблачения…

Первый допрос закончился. Он помог уточнить план ликвидации «офицерского батальона».

На очередном совещании был рассмотрен порядок ареста и допросов главарей заговора. Разошлись по своим кабинетам готовиться к операции Евстафьев, Круминь, Соколов, Аверьянов, Воробьев. Только Николай Рагозин остался в кабинете председателя.

— Пойми, Коля, нельзя тебе участвовать в аресте брата. — Исаев по-дружески положил ему руку на плечо. — Мы не отстраняем тебя, а оберегаем. Многого ведь еще не знаем…

— Я понимаю, — тихо ответил Николай.

— Не мучай себя. Ты же для матери, с доброй целью просил оставить телефон, а он, гад, против нас использовал его… Всякое бывает. Иди звони сейчас матери, уведи ее из дома. Избавь от лишних переживаний.

И последний участник совещания покинул кабинет.


…Небольшой особнячок, принадлежавший Рагозиным, утопал в зелени разросшегося сада. Его и днем-то едва увидишь за деревьями, а в такую темень и вовсе не разглядеть.

Группа чекистов бесшумно проникла во двор и сад, но у самого крыльца их подстерегало неожиданное препятствие. Что-то грохнуло, и сразу же раздались выстрелы.

Евстафьев и Смирнов бросились к двери. И в тот же миг со второго этажа через окно друг за другом выпрыгнули два человека. Исаев и Круминь бросились за ними в сад, стреляя в темноту. Беглецы устремились в конец сада. Оттуда защелкали выстрелы — стреляла расставленная Исаевым засада.

Один из беглецов шмыгнул в кусты и скрылся. Другой кинулся туда же, но сильным ударом его оглушили, затем связали. Пойманным оказался Михаил Тихомиров.

А чекисты здесь его и не ожидали, они намеревались арестовать Василия Рагозина…

Василий же выбрался из сада через потайной ход, вылез у дуба, где в детстве они с братом любили играть.

«Вот ты и послужил мне снова, тайничок», — подумал, переводя дыхание, Василий.

Осталось лишь перейти дорогу и укрыться в домике церковного старосты, но вдруг совсем рядом он услышал хорошо знакомый голос:

— И я не забыл этот ход…

В следующий момент братья уже катались по земле. Кто знает, чем закончилась бы эта схватка, не подоспей вовремя чекисты!

Николай Рагозин не случайно оказался здесь. После разговора в кабинете Исаева отправился к матери, которая была в то время в гостях у знакомых, но в гостях не засиделся. Его мучило какое-то предчувствие, словно что-то не предусмотрели чекисты, что-то упустили. И Николай вспомнил о потайной калитке. Его даже в дрожь бросило. Вот оно! Ведь чекисты о ней не знают…

Вот тогда, уговорив мать остаться до его возвращения у знакомых, Николай нарушил приказ не вмешиваться в арест брата. И стал действовать на свой страх и риск…


На допросе Василий Рагозин вел себя вызывающе. Он отказывался давать показания и вообще не желал разговаривать с чекистами. Следствию было ясно: Василий матерый враг.

Другое дело Михаил Тихомиров. Он тоже был из «убежденных», но нервишки имел послабее, чем Рагозин.

Чекисты сразу это приметили и решили использовать трусость арестованного в интересах дела.

В одном углу кабинета сложили оружие, изъятое у лесника, в другом — груды конфискованного офицерского обмундирования. На письменном столе так, чтобы хорошо было видно, разложили протоколы с показаниями Николая Тихомирова.

Круминь встал у двери, изображая из себя рядового охранника. Николай Рагозин, который ввел Михаила Тихомирова, посадил его возле стола, потом небрежно обратился к Круминю и велел покараулить арестованного до прихода «начальства».

Они остались вдвоем: Тихомиров и Круминь. Чувствовалось, что Тихомиров нервничает, хотя старается этого не показать. Он внимательно осмотрел помещение, задержал взгляд на оружии и обмундировании, потом посмотрел на стол… Желая определить осведомленность «охранника», спросил:

— А скоро придет начальник?

Круминь пожал плечами. Тихомиров, вытянув шею, стал разглядывать бумаги, разложенные на столе. Прочитал кое-что из показаний брата, забеспокоился, забарабанил пальцами по столу, а вскоре обратился к Круминю с требованием немедленно вызвать начальство.

— Пожалуйста, — сказал «охранник». Он подошел к столу: — Гражданин Тихомиров, я и есть тот следователь, который будет вас допрашивать. Надеюсь, вам понятно, что многое за эти полчаса я увидел, да и вы зря время не теряли. Кое-какие материалы вам уже знакомы, не правда ли?

Тихомиров был обескуражен. Он попытался справиться с растерянностью, ему не удалось. Тогда он задал вопрос, которого Круминь не ожидал так быстро услышать.

— Какие гарантии предложите мне в обмен на сведения о «Владимирском офицерском батальоне»? — спросил Тихомиров.

Конечно, никаких гарантий контрреволюционеру Круминь выдать не мог. Да и нелепо было бы давать обещания Тихомирову, обвиняемому в тяжких преступлениях против Советской власти.

Об этом Круминь, не скрывая, и сказал Тихомирову. Тогда арестованный попытался уклониться от показаний. Он лгал, валил все на сообщников. Но от прямых улик ему уж было не уйти.

Вскоре Михаил Тихомиров признался в том, что был одним из главарей «офицерского батальона». Рассказал о подрывной деятельности контрреволюционеров. Дал показания Тихомиров об убийстве командира пулеметчиков Катова и о похищении его трупа. Представляло интерес для следствия и то, как начинал Тихомиров свою контрреволюционную деятельность.

Было это весной 1918 года. Во Владимир приехал однополчанин Михаила Тихомирова поручик царской армии Орлов.

— Приехал по поручению Бориса Викторовича Савинкова, — доверительно сказал он Тихомирову. — Бывших офицеров нужно привлечь в «Союз защиты родины и свободы».

Орлов изложил собеседнику задачи контрреволюционной организации — Тихомиров был лицом проверенным и надежным. И вскоре «Союз» получил владимирский «филиал», названный «офицерским батальоном». Во главе его стали Тихомиров, Прокопович и Малиновский.

Главари заговора готовили батальон для выступления одновременно с контрреволюционерами Ярославля, Костромы, Мурома и ряда других городов.

Следствие по делу «офицерского батальона» разворачивалось, и тогда на помощь владимирским чекистам приехали товарищи из специальной следственной группы ВЧК, которой руководил Михаил Сергеевич Кедров, один из соратников Феликса Эдмундовича Дзержинского.


С самого вечера моросил тоскливый ноябрьский дождь вперемешку с мокрым снегом. В нетопленых помещениях монастыря было сыро, холодно и неуютно. Кутаясь в кожанку, Николай Рагозин сидел в кресле. Его знобило. Да и мысли были невеселые…

Утром коллегия губернской ЧК рассмотрела следственные материалы на одного из главарей «Владимирского офицерского батальона» — Рагозина Василия Николаевича. Неопровержимыми фактами следствие доказало террористическую, диверсионную и шпионскую деятельность Рагозина. Обвиняемого приговорили к расстрелу.

Тяжко думать о брате. Но как ни ворошил память Николай, как ни выискивал факты, оправдывающие Василия, — ничего найти не мог. Раздумья прервал голос дежурного:

— Товарищ Рагозин, там какая-то барыня вас спрашивает…

— Что? — не понял Николай.

— Говорю, мадам пришла к вам…

— Пригласи, пусть заходит.

Дверь открылась, и на пороге появилась мать Рагозина.


В кабинете председателя, нещадно дымя самокрутками, вели разговор Исаев и Круминь. Говорили о Рагозине.

— Говоришь, мать к нему пришла? — переспросил Исаев.

— У него сейчас…

— Трудно, ох кактрудно ему, что ни говори, ведь брат.

— Испытание тяжкое, — согласился с Исаевым Карл Янович.

— Выпадет же человеку такая судьба. Он приходил ко мне, хотел сам расстрелять брата. Я не разрешил.

— И правильно сделал, — одобрил Круминь. — Молод, горяч…

— Может, стоит сейчас пойти нам к Николаю? Как думаешь, Карл Янович?

— Думаю, что не надо. Он сам найдет силы. Крепкий чекист…


Николай смотрел на мать, на ее изменившееся от страшной вести лицо. Он глубоко сочувствовал ей. А поймет ли она его? Раньше понимала. Всегда он находил у матери поддержку и защиту. Чем же он отплатит матери? Как поможет ей?

— Ты можешь спасти его, не переступая законы чести и совести, — терпеливо выслушав рассказ Николая о вине Василия, сказала мать. — Муштра кадетского корпуса, фронтовые окопы ожесточили Василия. Он не успел еще разобраться в смысле революции и потому стал ее врагом. Мы с тобой возьмем его на поруки, сделаем другим: добрым, хорошим…

— Мама, перестань! Василий слишком далеко зашел. Он враг, непримиримый враг революции. Он — уголовный преступник, убийца.

— О боже! — воскликнула женщина.

Она не могла понять страшные слова сына. Нет, нет! Василия оклеветали, оговорили, а он гордый, он не станет оправдываться. Чтобы убедить мать, Николай даже показал списки тех, кого намеревались заговорщики расстрелять сразу же после захвата власти. Эти списки составил Василий, почерк тому свидетель. И первым в списке значился Николай Рагозин.

Мать словно окаменела.

— Верьте Николаю, — услышал Николай вдруг хорошо знакомый голос.

В дверях стояла Марина. Они не заметили, как вошла девушка, как стала, прислонившись плечом к двери.

— Верьте ему, — снова повторила она.

Николай хотел, чтобы Марина вышла, но она покачала головой и подошла к матери…

— Я тебе ничего не говорила, Николай. Скажу теперь… Сегодня я видела, как проводили по коридору твоего брата. Я не знала, кто это, и спросила дежурного. И знаешь, Николай, знаешь…

Марина запнулась, потому что видела, как, ожидая чего-то страшного, побелел Николай.

— Не волнуйся, но вспомни: когда в тебя стреляли, я оглянулась.

— Да… — выдохнул Николай.

— Оглянулась и увидела лицо стрелявшего… Это был твой брат. Это он хотел убить тебя!

Наступило тягостное молчание. Первой заговорила мать Николая.

— Я верю вам… — Она встала и медленно пошла к двери. У самого порога остановилась, еще раз взглянула на сына и вдруг спросила: — Ты знаешь, как тебя прозвали в городе?

— Знаю, — ответил он. — Ну, а кто впервые назвал мне имя Робеспьера? Кто с восторгом рассказывал мне, малышу, о восстании парижан?

— Значит, я тебя воспитала таким. Прощай, Ники!

Женщины вышли, а Николай долго еще стоял посреди кабинета…


Последних участников контрреволюционного заговора арестовали в ночь с шестого на седьмое ноября 1918 года. Трудящиеся города радостно встречали первую годовщину Великого Октября, не подозревая, какую жестокую расправу готовили им белогвардейцы.

Предвидения чекистов во многом оправдались. Те, кто был вовлечен в «офицерский батальон» из-за своей политической неграмотности, разобрались, что к чему. Многие приходили в ЧК с повинной, обещали вернуться к труду, не причинять вреда новой власти.

Малиновского, Орлова, братьев Тихомировых отправили в Москву. Нити их преступной деятельности вели далеко за пределы Владимира. Следствие по делу этих преступников было передано в Москву, в ВЧК.

Т. Волжина, Н. Прокопенко ПЕРСТЕНЬ С РУБИНОМ

Суд удаляется на совещание…

Подсудимый опустился на место, поднял седую голову, быстрым движением поправил старинное пенсне, поднес к глазам руку, разглядывая перстень на ней, громко дыхнул на красный камень и пальцами другой руки несколько раз повернул кольцо.

На дряблом лице мелькнула ироническая усмешка. Он что-то пробормотал и оглядел сидящих в зале, словно отыскивая кого.

На него в упор глядела женщина, обезображенная не столько старостью, сколько редким уродством. Ее левая лопатка неестественно высоко торчала на горбатой спине. На темной повязке, перекинутой через почти отсутствующую шею, покоилась безжизненная рука с тонкой, бледной кистью. Вторая рука опиралась на костыль. Ноги прикрыты старомодным длинным платьем. С изуродованного шрамом лица смотрели немигающие светлые глаза. И непонятно было — чего в них больше: гнева, презрения или жалости.

Лицо подсудимого напряглось, брови сдвинулись. Сколько дней и ночей стоит перед ним этот немигающий взгляд? Фамилию старухи он слышал во все время следствия, но она ему ни о чем не говорила. Эта горбунья, некая Анна Ивановна Липатова, была главным свидетелем обвинения.

Да! То, что она говорила в суде, имело место в его жизни. Но эту женщину он не помнил. И тем не менее она привела его в этот зал!

Заказное письмо

Очередная ревизия в сберкассе прошла удачно. Иван Андреевич возвращался домой «длинной дорогой», как называл он прогулку по Чистопрудному бульвару.

У двери квартиры ему не захотелось рыться по карманам, чтобы достать ключ, он нажал кнопку звонка и не отпускал ее, пока за дверью не громыхнула цепочка, не щелкнул замок.

— Требователен и нетерпелив, как капризный ребенок, — отворяя дверь, проговорила пожилая женщина.

— Все верно, сестричка. Требователен, как ревизор. Нетерпелив, как голодный. Капризен? Это не про меня. А ребенок? Нет! Юноша! Вот на это согласен!

Отряхивая снег с шапки и пальто, Иван Андреевич глянул на себя в зеркало. Подтянут, строен, лицо гладкое… Поднял большую холеную руку с перстнем на пальце, фукнул на красный, как капля крови, камень… Что ни говори, а выправка — вещь хорошая!

Он переодевался в своей комнате, когда в квартире раздался длинный звонок.

Он слышал, как сестра прошаркала в прихожую, с кем-то разговаривала, что-то искала. Потом хлопнула дверь, а сестра все не шла.

— Нина, кто там?

— Почтальон, Серж. Принес заказное письмо. Я вот вскрыла, но ничего не поняла. Какой-то листок…

— Ну-ка, дай сюда… Но оно же адресовано мне! Сколько раз я просил не вскрывать мои письма! Это, во-первых. А во-вторых, где письмо?

— То-то и странно… Я думала, что выронила, когда вскрывала… Но я обшарила всю прихожую. И вот — только этот листок…

Иван Андреевич вертел в руках листок календаря.

— Только это? Заказным? Что за чепуха! Ты наверняка выронила письмо!

— Да нет же! В конверте больше ничего нет!

Иван Андреевич сам прошел в прихожую, тщательно осмотрел ее и вернулся в комнату.

— Ничего не понимаю, — проговорил он.

— А что там написано? — спросила сестра.

— Где?

— Ну, на листке…

Иван Андреевич начал читать текст, набранный мелким шрифтом под черной цифрой. В глазах у него зарябило, запрыгало, горло вдруг перехватило, лицо покрылось пятнами. Широко раскрывая рот, он судорожно глотал воздух.

— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Воды! Валидол! Скорей!

Женщина бросилась к шкафчику, плеснула на сахар лекарство. Иван Андреевич глубоко вздохнул и перевел дыхание.

Сестра, сдвинув очки на лоб и близоруко щурясь, поднесла листок к самым глазам, стараясь разобрать написанное.

— Не надо, — сказал Иван Андреевич, отбирая злополучную бумажку.

— Что тебя так взволновало? Что там написано?

— Только то, что я прочел.

— Ну и что?

— Ты помнишь, какое сегодня число? Вот это! — показал он листок. — Ты поняла?

— Но, Серж…

— Серж, Серж… Вот этим листком мне и напоминают, что я Серж…

Сестра схватила себя за щеки.

— Нет! Не может быть!

— Может. Все может…

Он начал быстро ходить по комнате, размахивая большими руками. И все подносил сжатые пальцы ко рту и фукал на перстень.

— Берсенев. Берсенев… — повторял он. И вдруг громко выкрикнул: — Берсенев я! Поняла? Иван Андреевич! А никакой не Серж! Сергей Петрович Оленев не существует сорок лет! Я забыл эту фамилию! Не Оленев, а Берсенев сорок лет ревизует сберкассы! Это я, я — Берсенев — работал все эти годы, не давая ни себе, ни людям вспомнить об Оленеве! Дворянин Оленев, офицер, сгинул под Новороссийском. Ведь ты помнишь, Нина, помнишь, как я рассказывал тебе?

Он схватил сестру за руки и говорил торопливо, словно боялся, что его перебьют и он не сможет выговориться.

— Штаб нашего корпуса был в особняке на окраине Новороссийска. Мы всегда занимали какой-нибудь особняк. Бой в городе шел яростный. А для меня он был последним. В особняк угодил снаряд, и меня контузило. Сколько я там провалялся — не знаю. Очнулся в лазарете. Я понял это потому, что кругом были раненые, искалеченные, стонущие люди. А в общем-то это был огромный сарай… Вскоре нас начали сортировать для отправки по госпиталям. Подошли ко мне. Спрашивают фамилию. Ну, как я мог ответить? Как? Назвать себя? Меня, наверное, на месте пристрелили бы. Ведь я понял, что нахожусь не у своих… И вдруг хриплый голос: «Он, товарищ фершал, контуженный, глухой… Вот его документы. Берсенев он. Иван». Я молчал. А мысли опережали одна другую. Видимо, наши, считая меня убитым, сорвали с меня погоны и забрали подлинные мои документы, чтобы красные не опознали, какую птицу они подстрелили… А может, и по-другому было. Ни серебряного портсигара, ни часов у меня не оказалось. Ни сапог, ни шинели… Портмоне с деньгами тоже не было. Перстень уцелел — наверно, снять не смогли… А в задний карман галифе не сунулись, видимо, потому, что документы мои были в кармане гимнастерки. Но там, в галифе, был мой пистолет и те бумаги… Я понял, что мертвый Берсенев спас меня. Я молчал, пока меня лечили. После? Тоже молчал. На Кавказе мне больше нельзя было оставаться. Меня многие знали в лицо. Могли опознать и выдать. В Петрограде знакомых было еще больше. Вот тогда я и решил, что сумею затеряться в Москве. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову искать меня в самом центре России. Случайные встречи я в расчет не брал: мало ли в конце концов похожих людей!

Он передохнул и продолжал:

— Я выработал себе верный план. Я продумал его во всех мелочах. Но беспокоило меня одно: как поступить с Калерией? Берсенев — не такая уж распространенная фамилия, чтобы Калерия не отыскала брата. Наверняка она что-то предпримет. И тогда я решил сам написать ей. Написать от имени Ивана. Решил сам разыскивать ее. Мои письма остались без ответа. Из розыска пришла открытка, что такая гражданка по указанному адресу не проживает. На какое-то время я успокоился. Ты знаешь, Нина, как я привыкал к новому имени… Много лет я не отзывался, когда называли фамилию Берсенев, всякий раз оправдываясь контузией. Но после того как я очнулся там, в лазарете, я ведь ни на одно мгновение не терял слуха! Да, я всегда все слышал. Но фамилия Берсенев напоминала мне, что я живу чужой жизнью, что я делаю все время то, что, может быть, делал бы этот рассудительный тихоня, несчастный братец моей нареченной… Я сказал — тихоня. Но он не был тихоней! Нет! И вряд ли он стал бы ревизовать сберкассы…

Он было умолк, но вдруг выкрикнул:

— Сорок лет! Боже! Сорок нескончаемых лет!.. Так кто же, кто, я тебя спрашиваю, смеет перечеркивать их?!

Сестра высвободила свои руки из его больших ладоней.

— Не кричи, — сказала она спокойно. — И не волнуйся зря. Может быть, просто кто-то над тобой подшутил. Или кто-то ищет с тобой связи…

— Связи? Да на кой черт я кому-то сдался! Из наших никто не знает, что я Берсенев. Оленева давно похоронили. Я же все эти годы был нем как рыба… Нет, Нина, и шуткой тут тоже не пахнет.

Он опустился на стул с высокой спинкой, откинул назад голову, прикрыл глаза. Потом резко вскочил.

— Где конверт?

Сестра подала.

Он сунул его почти под самую лампу под низким абажуром.

— Опущено в Москве. В центре…

— Ну и что?

— Докопались…

— Может, Калерия?..

— Нет. Это — вексель. Пора платить.

— Уезжай.

Иван Андреевич криво улыбнулся.

— От Оленева или от Берсенева? — спросил он тихо.

— Все равно, — сказала сестра. — Пройдет время, и все уляжется. Помнишь, какой-то чудак разыскивал Берсенева в тридцать восьмом? Ты же убедил его, что он ошибся…

— Время уже прошло. Если эта бумажонка оттуда, — Иван Андреевич помахал в воздухе крупным указательным пальцем, — никакие километры меня не спасут. У них, наверняка найдется моя фотография… Надо ждать здесь. Им, видимо, тоже хочется, чтобы я поскорее засобирался в дорогу… Но я этого не сделаю. Нет! Доказать, что я не Берсенев, не так-то просто.

Он походил по комнате, остановился и пристально посмотрел на сестру.

— Это счастье, что ты мне родная только наполовину и никакого отношения к фамилии Оленевых не имеешь, дорогая Нина Алексеевна… — проговорил он и захохотал.

Сестра отшатнулась и сразу словно съежилась.

— Господи… — прошептала она еле слышно.

— Не бойся. Ни один волос не упадет с твоей птичьей головки. Только спрячь свою кислую мину и веди себя как всегда. — И, подумав, добавил: — До сих пор без посторонних я разрешал тебе называть меня Сержем. Теперь это имя ты должна намертво забыть. Поняла?

Нина Алексеевна безмолвно кивнула.

За ужином, который сестра собрала, как всегда, тщательно, Иван Андреевич повторял одну и ту же фразу!

— А все-таки жаль…

Спать легли рано.

Чтобы успокоиться и забыться, Иван Андреевич принял снотворное.

Утром он ушел на работу, не зайдя в комнату сестры, как делал обычно.

Дверь за ним захлопнулась, и Нина Алексеевна встала, чтобы наложить цепочку.

В раздумье она постояла некоторое время в прихожей, потом решительно направилась в комнату брата. Справа, на стене, над письменным столом висел отрывной календарь. Число на нем было вчерашнее. Нина Алексеевна оторвала листок, подошла к свету и прочла:

«40 лет со дня освобождения города Грозного от деникинских банд».

— Та-ак… — протянула она в раздумье вслух. — А при чем здесь Новороссийск? При чем Берсенев?

Семейный альбом

Кончился метельный февраль. Над очищенным от снега асфальтом курилась последняя поземка. Набухшие сыростью ветки деревьев с каждым днем становились более гибкими. На Чистопрудном бульваре возле небольших прозрачных луж резвились крикливые воробьи. По трамвайным рельсам днем текли медленные ручейки, и трамваи по ним катились как-то особенно мягко. По дорогам машины разбрызгивали комья грязного, дряблого снега. Бульвар, улицы, переулки — все было наполнено пахучим светом, какой приходит в Москву только в предвесенние солнечные дни.

С очередной ревизии Берсенев шел привычной «длинной дорогой». Он шагал широко, казалось, ничего не замечая вокруг. Но вот он остановился, медленно повернул лицо к солнцу, прикрыл веки и глубоко, шумно втянул в себя воздух. Несколько минут он простоял так и все не мог надышаться.

Весь месяц он ждал. Чего? Он и сам не знал. Вслушивался в каждый шорох в квартире, невольно всматривался в лица знакомых и незнакомых людей, встречавшихся на лестнице, в подъезде, возле дома, на улицах. И ничего не предпринимал.

Жизнь текла своим чередом, если не считать того, что сестра перестала называть его по имени и, обращаясь к нему, говорила какие-то безликие фразы, четко и медленно выговаривая слова, словно долго обдумывала их. А сегодня утром, раздельно произнося каждое слово, она вдруг сказала:

— Иван Андреевич, я хочу уехать.

— Куда? — быстро спросил он.

— На юг. Там легче снять комнату. Я рассчитала: денег мне хватит…

Он сразу представил себе, как входит в пустую квартиру, как наваливается на него тишина.

— Нет! Нет, Нина, не бросай меня!

Такой беспомощной интонации в его голосе Нина Алексеевна никогда не слыхала. Она заплакала. Он подошел, поцеловал ее руку и сказал:

— Ты была права. Тем заказным письмом надо мной действительно кто-то подшутил… Но кто?

Нина Алексеевна оживилась, вытерла слезы.

— Правда? Ты успокоился?

— Почти, Нина. Почти.

— Я же говорила тебе, что все уляжется!

На работу он ушел почти выздоровевшим и весь день старался изгнать остаток тревоги, засевшей где-то очень глубоко.

На обратном пути, когда он подставил лицо теплым лучам, легкий, желанный покой разлился по всему его большому и еще крепкому телу.

Нет, нельзя больше оставаться инертным. Надо что-то предпринимать. Начал с того, что перебрал в памяти все вещи, какие были в его квартире.

Мебель была приобретена давно, по случаю, у разных людей. Из одежды тех давних лет не сохранилось ничего. Книги? Среди них ни одной семейной. Альбом! Альбом с фотографиями, который сестра привезла из Петербурга! Его надо пересмотреть немедленно. Старые документы? Уничтожить!

Дома, после ужина, потребовал:

— Нина, принеси твой альбом.

Сестра послушно отправилась в свою комнату. Она вернулась, держа в руках объемистый, с тяжелыми бронзовыми застежками, с золочеными обрезами альбом, чем-то напоминавший кожаный чемодан.

Иван Андреевич отстегнул застежки, открыл толстую обложку.

На него глянуло строгое лицо отца, чуть удлиненное, с плотно сжатыми губами. Генеральская форма без единой морщинки обтягивала крутые плечи.

Берсенев — Оленев вздохнул и вынул фотографию из гнезда. Рядом лег портрет матери, снятой в огромной шляпе с откинутой вуалью.

Переворачивая страницы, он все вынимал и вынимал фотографии.

Вот дом в Петербурге, где семья занимала весь второй этаж. Крестиком отмечено окно, а внизу надпись: «Комната Сержа». Да, в семье он был кумиром!..

— Глупейшая привычка — делать пометки… — проворчал он. — Прошлое не возвращается, но все время держит нас в своих цепких лапах… Невероятно жаль расставаться с этим, по сути дела, хламом. Ну кому, скажи, пожалуйста, кроме нас с тобой, нужны все эти картонки? И, представь, при случае они могут превратиться для нас в самых жестоких врагов.

— Господи… — прошептала сестра. — Я не хотела, я не думала об этом…

Перевернув новую страницу, Оленев уставился в снимок двух молодых людей.

Он вспомнил, как они с Ваней Берсеневым по окончании кадетского корпуса забежали в фотографию. Старик фотограф долго усаживал их в кресла с потертыми подлокотниками, отходил в сторону, смотрел и решительно менял кресла местами. Молодые офицеры с хохотом пересаживались, принимали внушительные позы…

Потом друзья встретились только в 1916 году, когда Ваня Берсенев приехал с фронта на побывку. Он был ранен, немного прихрамывал. Тогда они и отправились в имение Берсеневых.

Стоял солнечный декабрь.

На станцию за ними в легких санках, запряженных мышастой, резвой лошадью, приехала сестра Вани — Калерия. Боже, до чего она была хороша!

Такие лица, нежные, матовые, с детским румянцем, Оленев видел только на старинных портретах в Эрмитаже. Из-под широких бровей на него глядели теплые, словно бархатные, глаза. Гладко причесанные волосы слегка кудрявились у висков, отливая на солнце темным золотом.

Она высвободила из муфты узкую руку, затянутую в лайковую перчатку, и подала Оленеву. Он тогда сам почувствовал, как поглупело у него вдруг лицо.

— Готов! — засмеялся Ваня. — Но ты не думай, Лера, у него не всегда такая глупая физиономия. Умным он тоже бывает.

Все рождественские праздники Оленев из кожи лез, стараясь не показаться Калерии скучным или глупым. Он острил, представлял в лицах своих товарищей. Больше всего смеялась Лера, когда Оленев изображал своего денщика.

После Нового года, уже в Петербурге, состоялась их помолвка. Но бурный февраль спутал все планы. Революция, как свежий ключ со дна пруда, всколыхнула Россию. Один за другим возникали и так же быстро гасли офицерские заговоры. Оленев слушал споры, кипевшие вокруг, и никак не мог отдать предпочтение какой-либо организации. Но, поскольку все они боролись с большевиками, готов был поддерживать любую.

С Берсеневым в те дни он встречался часто. За зрелую рассудительность товарищи уважали Ивана, но прямота его суждений пугала.

Однажды знакомый офицер остановил Оленева на улице.

— Слышали, ваш правдолюб окончательно перекинулся к красным…

— Кто это? — насторожился Оленев.

— Да брат вашей невесты, Берсенев.

Оленев не поверил. Он разыскал Берсенева и спросил в упор:

— Ты сочувствуешь большевикам?

— Я считаю их дело правым, — как всегда тихо и твердо, ответил Иван.

Расстались холодно.

Оленев решил уехать на юг России, где концентрировались основные силы белой армии. Генерал Деникин, лично знавший отца Оленева, принял молодого офицера более чем радушно. Его назначили помощником начальника контрразведки армии, а вскоре он возглавил ее.

В круговерти дней отошел и как-то смазался образ Калерии. События развивались бурно. Гром Октября 1917 года прокатился не только по России. Он взбудоражил всю Европу и крепко застрял в ушах капиталистов Англии, Франции и Соединенных Штатов.

Оленев вспомнил многочисленные визиты представителей Антанты в ставку Деникина, всегда сопровождавшиеся шумными банкетами. Вспомнил, как после одного такого пиршества его, невыспавшегося, вызвали в штаб, куда привели двух молодых парней, задержанных с телегой, в которой они переправляли куда-то спрятанное в сене оружие.

Парней зверски избили, но они продолжали упорно молчать.

Налитый коньяком и злобой за прерванный сон, Оленев обрушил всю тяжесть своих кулаков на беззащитных упрямцев. Один из них рухнул к его ногам, забрызгав кровью его галифе и начищенные до глянца сапоги. Другой, со связанными за спиной руками, вдруг наклонился и с силой ударил начальника контрразведки головой в живот. Оленев не устоял. Он упал вместе с арестованным на пол. Парень как-то изловчился и впился зубами в щеку Оленева. И, если бы не солдаты, кинувшиеся на выручку, арестант отхватил бы ему кусок щеки.

С той злополучной ночи Оленев никогда не упускал случая выместить свою злость на «красном быдле». О как изощренно он умел это делать! Во всей деникинской армии не было ему равных! Он извлекал из задержанных любые сведения или забивал своих арестантов насмерть. Часто такие сведения совершенно не соответствовали действительности, но это уже не интересовало Оленева. Даже в деникинской контрразведке его имя наводило ужас. Деникин был доволен своим офицером.

Оленев долго не слышал о Берсеневе. Деникинцы захватили власть в Терской республике, заняли город Грозный. Оленев со своим штабом разместился в особняке, где у красных была ЧК. Еще раньше этот дом принадлежал крупному нефтепромышленнику-концессионеру.

Никогда стены этого дома не видали и не слыхали того, что довелось им узнать за время пребывания там Оленева и его помощников. О многом могли бы порассказать просторные комнаты и огромные подвалы… Но они молчат.

Сорок лет они молчали и о встрече бывших друзей. Она произошла в последний день пребывания Оленева в Грозном.

Красные теснили деникинцев. Уже было ясно, что Грозный им не удержать. Надо было срочно сворачиваться и пробираться к Новороссийску. Чтобы узнать истинное положение противника, контрразведке был необходим «язык».

И вот — неожиданное везение: есть «язык».

Оленев решил сам допросить пленного. К нему ввели человека в изодранном обмундировании. Один глаз его заплыл кровоподтеком, разбитые губы распухли. Они отливали багровым глянцем. От уголка рта до подбородка тянулась запекшаяся струйка крови.

— Кто такой? — угрюмо спросил Оленев.

Арестант уставил на него здоровый глаз, проговорил, с усилием раздвигая губы:

— Родственник…

От звука его голоса Оленев вздрогнул.

— Берсенев?

Он схватил и пробежал глазами лежавшие на столе документы задержанного.

— Иван? Почему? Как ты здесь оказался?

Оленев оглянулся на адъютанта и двух солдат, истуканами стоявших в дверях и заорал:

— Вон! Идиоты!

Раненого Берсенева деникинцы захватили в перестрелке. По документам, найденным при нем, установили, что он больше года воевал на стороне красных в отряде Бетала Калмыкова и направлялся с особым поручением в Царицын. Представителям Советов предлагалось оказывать ему всемерную помощь.

— Ого! Ты, оказывается, не мелкая сошка, — проговорил Оленев, когда они остались одни. — «…храбрый воин, до конца преданный Советской власти», — прочитал он слова из характеристики, выданной Ивану Калмыковым, и улыбнулся. — Твой великан кавказец видит в тебе верного помощника… Ишь ты… Ценит знания, доверяет…

Оленев сложил документы Берсенева и почему-то сунул их в задний карман галифе.

Берсенев стоял молча.

Оленев обошел вокруг него, постоял в задумчивости и вызвал ординарца.

— Вымыть. Дать чистую одежду. Уложить на диван в моей комнате, — приказал он.

Берсенева увели.

Оленев зашел к нему часа через два. Присел, рассматривая изуродованное лицо. Берсенев полуоткрыл глаза, попросил:

— Дай выпить… Покрепче…

Адъютант принес бутылку коньяку, придвинул к дивану стул, поставил на него рюмки.

Оленеву позарез нужны были сведения о продвижении красных, но он ни о чем не спрашивал Берсенева. Пусть разговорится сам. Коньяк — хороший союзник, развяжет язык.

Но после двух рюмок Оленев заговорил первым.

— Надеюсь, ты понимаешь свое положение… Конечно, доверие Калмыкова — вещь немаловажная. Это лестно, когда тебе доверяет такой сильный и властный человек. Но в сущности-то своей он — туземец… Быдло! А ты — грамотный офицер, дворянин… Ты мог бы сделать блестящую карьеру. Хочешь, я лично доложу о тебе командующему? Ни минуты не сомневаюсь, что тебе у нас поверят и простят заблуждение… Ну? По рукам? Мы же все равно разобьем большевиков. Антанта — не шутка. С нами все великие страны мира.

Оленев взглянул на молчавшего Берсенева, на его затекший глаз. Этот глаз смотрел на него с какой-то покровительственно-снисходительной вежливостью. Так смотрит мудрый воспитатель на школяра, пытающегося высказывать где-то слышанные сентенции и ничего в них не понимающего.

Оленеву стало не по себе, но он решил не подавать вида, погасил загоравшуюся злость и продолжал:

— Мы же с тобой почти родственники. Поверь, мне не безразлична судьба моего будущего шурина, моего друга. Расскажи, Иван Андреевич, о силах и намерениях красных, и ты вернешь доверие друзей, искупишь свою вину.

— Перед Россией и своими друзьями я ее уже искупил, — с усилием проговорил Берсенев.

— Перед какими друзьями? — укоризненно воскликнул Оленев.

— He дури, Серж. Ты не хуже меня знаешь, что судьба вашей армии и ее покровителей решена. Империя развалилась и никогда не поднимется. Войска ваши бегут. Не сегодня, так завтра вас вышвырнут из Грозного. Ни для кого не секрет, сколько вы пролили безвинной крови. А чего добились? Ненависти. Если кто из нас и заблуждается, так это ты, Серж…

Берсенев говорил долго и обстоятельно. Его логика и хладнокровие бесили Оленева. Ему было не до красноречия. Он обрадовался, когда его позвали к телефону. Но радость была недолгой. Из ставки сообщали, что через несколько часов город будет оставлен. Приказ: эвакуироваться немедленно, пленных уничтожить.

В суматохе Оленев забыл о Берсеневе, но, когда покидали здание, вспомнил. Вернулся, вбежал в комнату. Берсенев был без сознания, бредил. Оленев зачем-то выволок его в коридор и выстрелил ему в ухо.

Прочь! Прочь!

Оленев очнулся от звука, похожего на выстрел: хлопнула форточка.

Сколько времени он просидел над этой старой фотографией? Умные глаза Берсенева смотрели с нее пытливо и серьезно. Чистое юношеское лицо его напомнило Оленеву лицо Калерии. Сергей Петрович поднес ко рту руку с перстнем, фукнул на камень и крикнул:

— Нина, ножницы!

Хрустнул толстый картон, изображение Берсенева упало на пол.

— Дай-ка мне вон ту рамку, овальную, с открыткой. Нина Алексеевна сняла со стены рамку, стерла пальцем полоску пыли сверху, подала.

Оленев приложил к овальному вырезу оставшийся кусок фотографии.

— В самый раз! Очень эффектно, не правда ли?..

— Ты всегда был эффектен, — грустно сказала сестра.

— А это все надо сжечь, — показал он на груду откинутых фотографий.

— Но, Серж, с тех пор как нам поставили батареи, печи не топились…

— Нина! Еще раз напоминаю: забудь это имя!

— Прости, пожалуйста, очень трудно…

— Печи… Действительно, ты права. А найдется у нас какое-нибудь ведро?

— Таз есть…

— Прекрасно. Сложи пока в него все это…

Внимательным, долгим взглядом он оглядел комнату.

— Теперь иди, Нина. Иди к себе.

Он плотно прикрыл за сестрой дверь, задернул штору на окне и придвинул стол к высокой изразцовой печи. Тяжело взобрался на стол, открыл потускневшую бронзовую заглушку отдушины, с трудом просунул руку в черное жерло и извлек два небольших свертка. Один из них он вскрыл. Там были бумаги, увенчанные двуглавыми орлами. Разложил их на столе, разгладил. Вспомнил, как рассматривал их в ноябре 1941 года, когда немцы рвались к Москве… Большие надежды возлагал он тогда на эти пожелтевшие листы. Не сбылось! Так и прозяб всю войну в нетопленных помещениях сберкасс на полуголодном пайке служащего, затаившись, не поднимая головы от ненавистных отчетов… А зачем хранил все это потом? На что надеялся?

— Глупость… Все глупость! Прочь, прочь! — ворчал он, отодвигая от себя лист за листом.

Второй сверток он не разворачивал, а только отряхнул от сажи и пыли и засунул в карман брюк.

Далеко за полночь он возился в кухне, тщательно сжигая над тазом бумаги и фотографии.

В постель он лег усталым и разбитым. Ворочался, принимался считать, чтобы отвлечься и заснуть. А сон не шел. Неотвязная дума о том, что ему предстояло сделать завтра, не давала покоя. Но принятое снотворное все же одолело Оленева.

Разбудил его теплый луч, пригревший щеку. Сергей Петрович отодвинул голову в тень и несколько минут наблюдал за пылинками, танцующими в пучке света. Он подумал, что вот так же бестолково много лет толклись его дни: сберкассы, сберкассы, сберкассы. Вежливые поклоны, обыденные слова, постоянная настороженность… Жизнь была полна событий, но он никогда не порадовался им, Люди штурмовали космос, его сердце осталось глухим даже к этой потрясающей новости. Сослуживцы относились к нему хорошо. Женщины поглядывали с явным интересом. Но он не обрел ни друзей, ни подруги… Нет! Эти пылинки куда счастливее его!

Воздух в комнатах был наполнен запахом горелой бумаги.

— Нина! — крикнул он. — Открой все форточки!

И начал быстро одеваться.

В выходные дни он часто уезжал за город, и сестра не удивилась, когда он сказал:

— К обеду не жди меня, хочу по лесу пройтись.

Он вышел из дому, но направился не в лес, а на канал, в Хлебниково.

Белое поле затона было усеяно любителями подледного лова. Около некоторых валялась мелкая, скрюченная от холода рыбешка, хотя мороз был совсем не велик. Снег под мартовским солнцем стал ноздреватым, как подтаявший сахар. Весна обещала быть ранней, и лед мог вот-вот сойти.

Оленев шел от рыбака к рыбаку, заговаривал, шутил, продвигаясь все дальше и дальше к середине затона. Наконец все рыбаки остались позади. Оленев остановился и оглядел белое пространство, рябое от старых недосверленных лунок. Одна из них показалась ему наиболее глубокой. Он распахнул пальто, достал из кармана брюк сверток, присел на корточки и затолкал его на самое дно лунки. Сверху его не было видно. Но Оленев не успокоился. Он поднялся и толстыми подошвами ботинок стал сгребать твердый снег. Засыпал лунку, притоптал ее и только тогда застегнул пальто.

Он стоял и смотрел в белую пустоту перед собой. На душе тоже было пусто. И пустота эта давила так, как может давить только одиночество, которому не видно конца.

Он оглянулся. Рыбаки по-прежнему сидели возле своих лунок. Оленев направился к ним. Там были совсем незнакомые люди. С ними можно было поговорить просто так, ни о чем.

Крайний, молодой парень, как раз вытащил трепещущего окунька.

— Ого! С уловом! — поздравил Оленев, улыбаясь. — Первый?

— Не-ет, — протянул парень гордо и тоже улыбнулся. — А вы чего же без снастей? Или — сочувствующий?

— Да вроде. Не могу долго быть на холоде… Вон там один что-то вытянул. Пойду взгляну.

Он переходил от одного рыболова к другому и вскоре добрался до берега, медленно поднялся в горку, постоял и ушел совсем.

Парень, к которому подходил Оленев, выдернул из лунки леску с болтавшейся на крючке рыбкой, снял ее, посмотрел на соседа, пожилого человека с заскорузлыми руками, поднялся, подошел к нему.

— К вам подходил этот, в пенсне, сочувствующий?

— Побывал, — проокал сосед спокойно.

— По-моему, он что-то прятал вон там…

— Где?

— Да вон там, у старых лунок… Все снег притаптывал…

— Оправился, может…

— Не похоже, — засмеялся парень. — Если бы по надобности, так и на берегу мог бы… Он же сразу почти ушел. Глянем, а?

— Думаешь, клад? — ухмыльнулся пожилой, поднимаясь.

— Всякое бывает…

Они быстро отыскали притоптанное место. Снег был чистый. Разрыли лунку и вытащили сверток. Старший разорвал слежавшуюся обертку.

— Ф-фью-у!.. — присвистнул молодой, сдвигая шапку с затылка на лоб.

— Вот те на! Должно, думал, вода пойдет, и тю-тю…

Рыболовы озадаченно переглянулись.

Командировка

В следственном отделе пересматривалось архивное дело. Расследование поручили следователю Кириллову. Он выехал к месту старых событий — на Северный Кавказ. Побывал в Грозном, осмотрел дом, где нынче размещается областной профсоюз, а некогда пребывала деникинская контрразведка, встретился со старожилами, побеседовал с участниками давних боев.

Расследование подходило к концу, нужные материалы были собраны. Оставалось побывать на местах бывших кровавых схваток, чтобы лучше представить себе события, касавшиеся старого дела, и, кроме того, просто хотелось посмотреть на предгорья Кавказа.

В воскресный день командированному некуда деться. Кириллов решил сочетать приятное с полезным — попросил на воскресенье машину.

Начальник отдела отпустил в эту поездку своего шофера, хорошо знавшего места.

Выехали в субботу, с тем чтобы переночевать в селе Предгорном.

Машина легко скользила по гладкому шоссе то вдоль реки Аргун, то между причудливыми скалами. С крутых поворотов дороги открывались удивительные картины: горы, покрытые густой зеленью, ущелья с клочьями тумана, повисшими над невидимыми ручьями, отары овец, пасущиеся на склонах, своеобразной архитектуры мосты… И все это в нежном свете предзакатного солнца.

Шофер дважды останавливал машину, показывал места, связанные с делом, по которому приехал Кириллов. В село прибыли под вечер.

На главной площади кипело веселье. Под звуки звонких гармоник, на которых играли женщины, сверкал полный огня и задора танец.

— Ба! На свадьбу попали! — засмеялся шофер.

К машине первыми подбежали дети. Кириллов с недоумением глядел на маленьких девчушек с ярко намалеванными щечками.

— Обычай такой, — пояснил шофер. — Это, чтоб все цвело вокруг молодых…

Все здешние жители друг другу приходились какими-нибудь родственниками. Знакомые водителя, у которых он решил остановиться, тоже оказались причастными к торжеству, а гость гостя — тоже гость.

Водителя и Кириллова окружили приветливые люди, повели в дом, усадили за стол.

Через пять минут вся свадьба знала, что приехал человек из Москвы. Кириллова повели на почетное место. Справа от него сидел пожилой усач с орлиным взглядом, слева — маленькая, горбатая старушка.

Кириллов взглянул на нее и на минуту замер в удивлении: несомненно, ее он встречал на своей улице в Москве!

Старушка повернулась и, как со старым знакомым, раскланялась с Кирилловым, сказала непринужденно:

— Мы с вами соседи, не так ли? Вот видите, в каких неожиданных местах можно встретиться… Давайте знакомиться.

Правая, безжизненная рука ее покоилась на повязке. Подала левую, назвалась:

— Анна Ивановна Липатова.

Кириллов представился.

— В Москве я зимую. А летом — вот… — Теплым взглядом она обвела застолье. — Благодаря этим людям я живу на земле…

От нее не ускользнул пытливый взгляд Кириллова, и она спросила:

— Интересуетесь?

— Очень, — кивнул Кириллов.

— До завтра потерпите? Вы ведь завтра уезжаете?

— Да. К вечеру надо быть в Грозном.

— Мне тоже там побывать надо. Может, захватите?

— С удовольствием.

— Вот я и сокращу вам путь. За разговорами-то он в два раза короче.

Свадьба шла своим чередом. Тамада произносил длинные тосты. Анна Ивановна, смеясь, переводила его речи Кириллову. Он устал. Но не так-то просто уйти с кавказской свадьбы, не обидев гостеприимных хозяев…

Анна Ивановна подозвала черноглазого мальчугана, что-то сказала ему. Мальчик кивнул и убежал. Он вернулся с букетом цветов.

— Ступайте, поздравьте молодых, рассыпьте им цветы под ноги и тогда можете идти отдыхать, — сказала Анна Ивановна, передавая цветы Кириллову. Ее глаза весело улыбались.

Кириллов послушался.

По утру Анна Ивановна, опираясь на костыль, сама пришла к дому, где ночевал гость из Москвы.

Из Предгорного ехали другой дорогой. Места вокруг были еще красивее, чем вчера.

— Какой воздух, Анна Ивановна! Не то, что у нас в Москве!

— Да, здесь хорошо… Я обещала вам рассказ на дорогу… Но начать очень трудно. На Востоке говорят: «Если хочешь удвоить свое горе — расскажи о нем»…

— О, это связано с плохими воспоминаниями? Тогда, может, не стоит…

— Ничего, — сказала Анна Ивановна, — это я так, к слову… А дело вот какое…

Она помолчала и начала, глядя на дорогу, вроде ни к кому не обращаясь.

— Мое детство и молодость прошли на Старо-Грозненских промыслах. Отец был нефтяником. Жили, как все, бедно. Единственное мое богатство — хорошая память. Рано я себя запомнила. И все, что происходило вокруг, тоже помню. До сих пор… Мы, чумазые дети предместий, рано усвоили разницу между нами и детьми богатых промышленников. К их домам… Нет, даже к оградам их домов нам не разрешалось подходить! Помню, как глазела я однажды на красивую куклу, брошенную в траве… Я смотрела на нее через ограду. Дворник прогнал меня, не велел глядеть…

Анна Ивановна повернула лицо к Кириллову, улыбнулась мягко и как-то беспомощно.

— Смешно, конечно, но мне и сейчас обидно… А еще — мы бегали купаться на Сунжу. Цвет ее воды никогда нельзя было определить — столько было в ней нефти и разных отбросов. Нередко попадались трупы кошек, собак, крыс, а иногда и людей… Только ужас нас не брал, все равно плескались… Но не в этом суть.

Она вздохнула и продолжала:

— Хозяева все время расширяли производство нефти, и одновременно с промыслами рос город. К началу революции Грозный стал одним из крупных пролетарских центров, а значит, и большим революционным очагом на Северном Кавказе. К тому времени я была уже взрослая, работала, ходила на сходки, на собрания, вступила в партию большевиков и, естественно, принимала самое активное участие в революционной борьбе грозненских рабочих. Тогда и замуж вышла. Вместе с мужем встретили мы революцию, вместе начали работать в ВЧК.

Машина выскочила к излучине реки Аргун.

— Остановите здесь, — попросила Анна Ивановна шофера. — Давайте выйдем на минутку.

Кириллов вышел, помог Анне Ивановне.

Над дорогой нависала огромной высоты скала. С другой стороны — пропасть. Оттуда еле слышно доносился шум реки.

Кириллов подошел к краю дороги и, глянув вниз, отпрянул.

— Что, голова кружится? — спросила Анна Ивановна.

— Да, страшновато…

— Вот здесь, в этом месте — ответ на вчерашнюю мою фразу, — произнесла она задумчиво. — Здесь я умирала, а там, внизу, мне вернули жизнь… Нас вели сюда всю ночь. Мы были связаны по нескольку человек одной веревкой. Избитые, истерзанные… Тех, кто не мог идти, пристреливали или просто сбрасывали с обрывов. Мы с мужем и еще трое были в одной связке. Муж был очень слаб. А здесь нам повстречалась группа конных — начальник деникинской контрразведки Оленев со своей свитой. Все были пьяны, едва в седлах держались… И началось… Хлестали нагайками, рубили шашками, некоторым вырезали звезды на спине и груди… Муж что-то крикнул Оленеву, тот спешился, подошел, раскачиваясь, сложил кулачище, фукнул на перстень, размахнулся и ударил. Муж первым упал со скалы… Вот отсюда, — показала она. — А за ним — я и вся связка.

Она говорила тихо и так спокойно, будто речь шла вовсе не о ней самой и не о близких ей людях.

Кириллов нервно закурил.

— А потом?

— Я очнулась под скалой. Рядом был старик чеченец. Еще помню слабый огонь. И снова все померкло. Позже я узнала, что пастух нашел меня среди трупов, отпаивал овечьим молоком, отварами трав. Около пяти лет меня выхаживали, пока я смогла встать на ноги. И вот — горбата, поврежден позвоночник, поломаны руки, ноги, ребра, вывихнута лопатка… Просто непостижимо, как выжила!

У Кириллова на языке вертелись тысячи вопросов, но он молчал, боясь разбередить старые раны этой мужественной женщины. Она стояла недвижно, продолжая думать свою думу. Затем сказала, как бы между прочим:

— Я его так помню, будто только вчера расстались.

— Мужа?

— Нет. Оленева.

— Вы его еще встречали? — удивился Кириллов.

— Не-ет! Наверное, его тоже смерть настигла. А может, за границей скитается…

Она помолчала и добавила:

— А жаль, если где-нибудь благоденствует. Жаль! Мне кажется, встреть я его теперь — все равно узнала бы! Не могу забыть.

— А как же вы к ним в лапы-то угодили?

Анна Ивановна горько вздохнула.

— Деникинцы расправились с нами как раз, когда праздновали свою победу.

Она еще раз заглянула в ущелье и сказала:

— Поедемте. В Грозном я вам покажу один дом…

Она села в машину, устало закрыла глаза.

За воротами крепости

Водитель повернул в улицу, указанную Анной Ивановной, и остановил машину возле высоких ворот с чугунной решеткой.

— Это же дом облпрофсоюза! — узнал Кириллов.

— Да. Вы уже здесь были?

— Был.

— Так это — тот самый… Владелец его успел сбежать за границу. После революции мы основное здание не трогали, хотели в сохранности передать Советам. Наша ВЧК помещалась здесь, — указала Анна Ивановна на левое крыло дома. — Тут нас и засталиденикинцы. Мы не успели эвакуироваться, уничтожали документы. Конечно, мы отстреливались как могли, но… Нас было слишком мало. Когда нас накрыли, скрывать, что мы — чекисты, было глупо… А пытали нас там, в подвалах, где теперь гараж.

— В подвалах? Я в подвалах не был, — проговорил Кириллов.

— Жаль, что сегодня воскресенье, а то я показала бы вам всю крепость…

— Какую крепость?

— Да вот… — кивнула она на дом за воротами. — Видите, как он построен? Войти можно только через эти ворота. Во дворе же — ни деревца, ни клумбы — плац! Незамеченным никто не проскочит…

— Вы правы, — согласился Кириллов. — Но давайте попытаемся.

За время работы по командировке он познакомился с комендантом и теперь решил попросить его содействия. Он нажал кнопку звонка возле калитки в стене. Им открыл низенький, лысоватый человек, приветливый, словоохотливый, подал ладошку лодочкой, повел было в свой кабинет, но Кириллов отказался.

— Давайте, Денис Семенович, попросим Анну Ивановну быть нашим гидом.

— Я — пожалуйста. Вот только ключики возьму…

Анна Ивановна направилась к центральному подъезду.

— Поднимемся на второй этаж. Там у бывшего хозяина был зимний сад с бассейном посредине.

— Правильно. Был бассейн. Только теперь там ничего нет. В смысле — бассейна… Там теперь — столы, телефоны… В общем — все, как полагается… — с гордостью сказал Денис Семенович.

Анна Ивановна все же нашла место, где был бассейн.

— Тогда, в девятнадцатом году, — сказала она, — деникинская контрразведка сразу заняла центральное здание. Здесь, в зимнем саду, — самого-то сада я, конечно, не видела, только кадки пустые, — начальник контрразведки Оленев устроил свою приемную, если можно так выразиться. Принимал заключенных или задержанных по малейшему подозрению людей. Обычно они были избиты до бессознательного состояния, И вот, чтобы привести в чувство, людей кидали в бассейн с ледяной водой. Январь в тот год стоял очень холодный…

Она поежилась, словно заново ощутив холод.

— Меня из нашей группы привели сюда последней и уже ни о чем не спрашивали, а только глумились. Оленев приказал сорвать с меня одежду. Подошел, протянул лапищу к груди, а я плюнула ему в лицо. Он отскочил, поднес кулак ко рту, дунул на перстень и ударил так, что я отлетела к самому бассейну. Тогда он загнал меня в воду…

Кириллов слушал, опустив голову. Денис Семенович, отвернувшись, шарил по карманам, видимо, отыскивая платок; плечи его вздрагивали.

— Оленев бил и снова загонял меня в воду. А потом меня швырнули в подвал, к нашим. В следующую ночь нас погнали по уже знакомой вам дороге… Вот, собственно, и все…

— А подвал? — спросил Кириллов.

— Пойдемте.

Старая, изувеченная женщина направилась к лестнице. Спускаясь, она попросила Кириллова подать ей руку, но не оперлась на нее, а только слегка придерживалась. И Кириллов снова подивился ее выдержке.

Вышли в пропеченный солнцем двор.

— Подвал откроете? — спросила Анна Ивановна, щурясь от света.

— Можно, конечно. Только там холодно: отопление выключено. Боюсь, не простыли бы…

— Может, телогрейки какие найдем?

— Есть… Но шоферские, грязные.

Анна Ивановна вопросительно посмотрела на Кириллова, и он сказал:

— Годятся.

Окованные железом ворота открылись бесшумно. Из темноты пахнуло запахом бензина, солярки.

Денис Семенович повернул большой выключатель, и неяркий свет озарил своды.

— Ого, как просторно! — воскликнул Кириллов.

— Не мудрено. Эти подвалы располагаются не только под всем домом, но и под всем двором!

Денис Семенович принес замусоленные, драные телогрейки. Одну, поновей и почище, предложил Анне Ивановне. Она накинула ее на плечи, придерживая здоровой рукой, и уверенно пошла вглубь.

Шли довольно долго и, наконец, завернули в правый дальний отсек.

— Понимаете, здесь почти ничего не изменилось… Я вспомнила одну немаловажную деталь и, пока не забыла, хочу взглянуть…

Она остановилась.

— Вот здесь, — показала она на выступ стены, — мы замуровали оружие.

— Чье?

— Наше. Я же говорила вам, что отступать нам пришлось спешно. Часть оружия оставалась в запасниках: не успели раздать. С этой работой провозились, потом надо было документы уничтожить. Вот и не успели уйти…

— Та-ак, — протянул Кириллов. — И его отсюда никто не забрал?

— По-моему, нет.

— Денис Семенович, много в подвалах переделок было? Перестраивали что-нибудь? — обратился Кириллов к коменданту.

— Ремонты были, конечно…

— И оружия никогда не находили?

— При мне — нет.

Кириллов осмотрел выступ. Он был похож скорее на перемычку стены. Следов какой-либо ниши не было. Постучал в разных местах костяшками пальцев, прислушиваясь к звуку. Ощупал кладку. В одном месте была еле заметная разность цемента.

— Придется вызвать саперов, — сказал Кириллов. — А сейчас давайте продолжим нашу экскурсию.

Анна Ивановна очень устала и озябла, донимал ее и нервный озноб. Но она все рассказывала, рассказывала, вспоминая события, называя имена.

Только под вечер Кириллов отвез ее в гостиницу.

На другой день в подвалах работали солдаты. В указанном Анной Ивановной месте металлоискатель показал наличие в стене металлических предметов. Стену разобрали. Там действительно оказалось различное оружие времен гражданской войны. Оформив его изъятие и сдачу, Кириллов уехал в Москву.

Оленев или Берсенев?

Прошло несколько месяцев. Дело, по которому Кириллов выезжал в Грозный, было закончено. У следователя появились новые дела, а с ними и новые заботы. Каждое утро приходила обширная почта. Надо было отвечать, запрашивать, принимать решения. Ведь за каждой бумажкой — новые люди, новые встречи… Постепенно они вытеснили из памяти Кириллова грозненские впечатления.

Просматривая очередную почту, он обратил внимание на письмо, адресованное ему лично.

Обычно личную переписку сотрудники следственного отдела на работе не получали. А тут — личное письмо, да еще через канцелярию!

Кириллов повертел конверт.

— Странно…

Почерк незнакомый. Подписи нет, а обращение — по имени и отчеству.

На листке в клеточку кто-то сообщал, что бывший начальник контрразведки «добровольческого корпуса» Сергей Петрович Оленев проживает в Москве.

Зимнее солнце заглянуло в кабинет, осветило бумаги на столе, и Кириллов вдруг вспомнил поездку на Северный Кавказ, Анну Ивановну Липатову, ее рассказы о белогвардейце Оленеве.

— Странно… — проговорил он снова и, взглянув на штемпель почтового отделения, подумал: «Похоже, что она. Но почему без подписи?» Еще раз перечитал письмо, выписал названный в нем адрес и решил запросить адресный стол. Ответили: Сергей Петрович Оленев по указанному адресу не проживает.

Запросил вторично: кто проживает?

Получив ответ, что прописаны Иван Андреевич Берсенев и Нина Алексеевна Прасолова.

Значит, ошибка.

Поскольку письмо было без подписи и обратного адреса, ему можно было не придавать серьезного значения. Но Кириллов вложил его в папку текущих дел.

Через несколько дней из приемной Кириллову сообщили: к нему хочет пройти гражданка Липатова Анна Ивановна. Он заказал пропуск, вышел встретить.

Пришли в кабинет. Анна Ивановна смущенно огляделась, сказала, извиняясь:

— Я послала вам письмо… Очень волновалась и, кажется, забыла подписать. Вы его получили?

— Да. Садитесь, пожалуйста.

Она с трудом опустилась в кресло, дрожащей рукой придерживаясь за подлокотник.

— Я его видела, — сказала она. — Помните, я говорила вам, что обязательно узнаю Оленева, если встречу. Так вот… Я встретила его у Чистых Прудов.

— И он узнал вас?

— Нет. Ведь он видел меня молодой и здоровой. Лицо у меня было другое. Щеку я распорола, когда падала со скалы. Арестованных у него было тогда много. Да и время…

— Да, конечно. А как он выглядит?

— Высокий, стройный, в пенсне, в барашковой шапке. Офицерская выправка. Мне показалось, он мало изменился. А руки… Руки совсем как тогда…

— Почему именно руки?

— Да разве можно забыть руки, которые вас били?! — воскликнула она. — А эти кувалды, эти кулачищи, как у хорошего молотобойца, — разве их забудешь! И потом, на безымянном пальце правой руки у него перстень. В нем — небольшой рубин, будто капля крови запеклась… Его-то уж я запомнила. Этот рубин не раз сверкал у меня перед глазами! А самое главное — привычка дуть на этот камень, когда взбешен или взволнован…

— Как вы его встретили?

— У Покровских ворот живет моя знакомая. Я хотела поехать к ней, как обычно, на такси. Но машин на стоянке не было. Я поехала в метро. От Кировской пошла пешком по бульвару. Проходила мимо двух мужчин. Они что-то обсуждали. Наверное, я не обратила бы на них внимания, если бы не этот жест. Увидела и просто остолбенела, глазам не поверила… Потом я заметила и перстень… Мне было трудно стоять, и я села неподалеку на скамейку. Мужчины вскоре расстались. Оленев пошел неторопливо, будто гулял, и это помогло мне. Я шла за ним до самого дома.

— Анна Ивановна, а вы не могли ошибиться?

— Ни в коем случае! — горячо сказала она.

— Но по адресу, указанном вами, человек с такой фамилией не проживает.

Она опешила:

— Не может быть. Я же у дворника спрашивала. Женщина, там двор скребком чистила. Еще переспросила меня: этот, говорит, молодой старик? Не улыбайтесь, она так и сказала. И квартиру мне назвала…

— Так вы по фамилии спросили?

— Нет. Ни фамилии, ни имени-отчества я не называла, — покраснела Анна Ивановна. — Но это он. Обязательно он!

— Ну, ладно. Проверим еще раз, — пообещал Кириллов. — Только очень прошу: сами, пожалуйста, ничего не предпринимайте. О результатах расследования мы вам сообщим. Если окажется, что это тот самый человек, которого вы имеете в виду, вам придется еще прийти к нам.

— Пожалуйста. В любое время.

Поднимаясь, она проговорила:

— Знаете, мне сейчас как-то очень не по себе. Неужели… Нет, нет! — перебила она себя. — Это все-таки был он! Оленев, и никто другой!

— Не волнуйтесь. И спасибо вам!

Кириллов проводил Липатову и задумался.

Конечно, старая женщина могла ошибиться. Сорок лет — срок изрядный. Да около пяти лет она была больна, даже речи лишалась… Брать человека на подозрение — дело серьезное. С другой стороны, памяти Липатовой можно позавидовать. В этом Кириллов убедился еще в Грозном. Да и приметы, которые она назвала, — нечастые. В конце концов этот человек мог сменить фамилию, имя.

Стоп, стоп! А фамилия Берсенев — вымышленная или настоящая? Запросить архив.

Кириллов придвинул к себе настольный календарь, решив пометить день возможного ответа из архива, перекинул несколько листков, механически прочитывая подписи к датам. Что такое? Внимательно перечитал напечатанное:

«40 лет со дня освобождения города Грозного от деникинских банд».

Вскочил, прошелся по кабинету, заглянул еще раз в календарь, улыбнулся и, решительно вырвав листок, направился к начальству.

…И прочие документы

Из отдела кадров финансового управления Кириллов запросил анкету ревизора Ивана Андреевича Берсенева.

На небольшой фотографии — серьезное, интеллигентное лицо. Год рождения 1887-й, место рождения — Псковская губерния, село Берсеневка, русский, дворянин, образование — Императорской кадетский корпус, Петербург, холост, не был, не привлекался, не имел…

В краткой автобиографии Берсенев сообщал, что в годы гражданской войны он добровольно перешел на сторону красных. Из армии выбыл по причине тяжелой контузии.

Фотографию с анкеты увеличили и размножили.

Через несколько дней архив прислал фотографию Сергея Петровича Оленева.

Обе фотографии Кириллов отправил на экспертизу с целью идентификации личности.

Эксперты дали положительный ответ: на фотографиях одно и то же лицо.

Кроме того, по обеим фотографиям Оленева опознали Анна Ивановна Липатова и два старожила из города Грозного, знавшие его в годы революции.

Для Кириллова все встало на свои места: под фамилией Берсенев скрывался преступник Оленев.

Поздно, но все же преступник найден. Кириллов мог возбудить уголовное дело, получить у прокурора санкцию на арест, но почему-то не торопился.

Изо дня в день просматривая почту, он ждал чего-то, очень для него важного. И вот это что-то пришло.

Следователь торопливо вскрыл конверт. Из него выпала старинная фотография на толстом картоне и письмо на четырех страницах ученической тетради, написанное мелким, убористым, но очень четким почерком. Кириллов читал, подчеркивая некоторые фразы.

В кабинет вошел один из оперативных работников.

— Слушай-ка, мне вот тут одну штуку принесли, — сказал он и положил на стол пистолет системы «вальтер».

— Ну и что? — спросил Кириллов, с сожалением откладывая письмо.

— Тут пометка есть. Вот я и подумал…

Взглянув на гравировку, следователь вскочил:

— Кто принес? Когда?

— Вчера из долгопрудненского отделения милиции доставили. Говорят, какой-то милиционер нашел…

— Что значит — какой-то? Разыскать немедленно!

— Разыщем.

Вечером в кабинете следователя сидели двое: молодой милиционер и пожилой железнодорожник.

— Так. А дальше что? — опрашивал Кириллов.

— Ничего, — сказал молодой. — Нашли и отнесли к нам в отделение.

— А человек этот куда пошел?

— Должно, к берегу. Куда же еще? — сказал старший. — Говорю вам — мы рыбу ловили…

— Но вы хоть его запомнили? Могли бы узнать?

— Конечно! — в один голос подтвердили рыболовы.

— В шапке он пирожком, — проокал пожилой.

— И снастей у него не было, — смущенно добавил милиционер.

— Эх, вы… А еще в милиции служите!

— Виноват, товарищ капитан…

Кириллов достал из стола фотографию с анкеты Берсенева.

— Этот?

— Точно! — обрадовался милиционер.

— Он, — подтвердил железнодорожник.

Вот теперь можно было возбуждать дело и брать санкцию на арест.

К вечеру следующего дня все было получено, и Кириллов с группой оперативных работников и понятыми позвонил у квартиры ревизора Берсенева.

Дверь открыла Нина Алексеевна. Все поняла. Побледнела. Но овладела собой, сказала тихо:

— Вы к Ивану Андреевичу? Проходите.

Оленев — Берсенев поднялся навстречу.

— Чем обязан? — спросил он строго и несколько свысока.

Кириллов предъявил постановление на арест.

Оленев опустился на стул, несколько раз перечитал документ. Лицо его покрылось пятнами. На лбу выступила испарина.

— Скажите, а почему бы не заподозрить меня в том, что я — турецкий султан? — спросил он с явной издевкой.

— Я ценю ваш юмор, — ответил Кириллов. — Но с такими претензиями вам следовало бы обратиться к вашим родителям. А сейчас начнем обыск.

— Ищите.

— У вас есть оружие?

— Нет.

— Приступайте, — приказал Кириллов сотрудникам и сам стал внимательно оглядывать комнату.

Его взгляд упал на фотографию в рамке. Подошел, вынул портрет, положил перед Оленевым.

— А где же вторая половина?

— Какая? — побледнел Оленев. — Фотография была немного велика для рамки, потому ее и обрезали…

— Сегодня или вчера? — спросил Кириллов, разглядывая свежий срез.

Оленев вспыхнул, отвернулся, поднес руку ко рту, фукнул на перстень и забарабанил пальцами по столу.

К концу обыска один из сотрудников принес и показал Кириллову найденную под кухонным столом пожелтевшую плотную бумагу. Это было свидетельство о рождении дворянина Сергея Петровича Оленева.

— Этот документ вам знаком? — Кириллов протянул бумагу Оленеву.

Если бы в этот момент в комнате появился ископаемый бронтозавр, Оленев, наверное, меньше удивился бы. Однако он справился с собой и произнес довольно равнодушно:

— Понятия не имею.

Обыск был окончен. Документы подписаны. Оленева увели.

Забытые лица

Перебирая в памяти все происшедшее накануне и только что состоявшийся разговор со следователем, Оленев ругал себя последними словами: «Дурак! Идиот! Попался, как мальчишка! Метрики! Надо же, на чем поймали! Каким образом и когда я их выронил? А фотография… Слюнтяй! Сентиментальная барышня! И эта невероятная глупость с пистолетом! Дубина! Не мог сунуть в открытую лунку! Хоть бы догадался с собой трость взять, чтобы пробить лед! Все, все глупость!..»

Но где-то брезжила светлая полоска надежды: рано сдаваться! Пусть поищут свидетелей. Живых. Тех, кто знал именно Оленева!

В двери камеры звякнул замок.

Оленев весь сжался, но не оглянулся на звук.

— Гражданин Берсенев, к следователю.

В просторной комнате кроме следователя находились еще двое мужчин, примеряю одного возраста с Оленевым. Всех троих попросили сесть на стулья у стены.

Кириллов позвонил.

— Пригласите свидетельницу.

Оленев глянул на дверь. Вошла старая горбатая женщина. Нет, ее он не знал. Спокойно глянул в ее светлые, умные глаза.

— Анна Ивановна, вы знаете кого-либо из сидящих здесь? — обратился к ней следователь.

— Да, — сказала она негромко. — В середине — бывший начальник контрразведки «добровольческого корпуса» деникинской армии. Это — Сергей Петрович Оленев.

— Вы знаете эту гражданку? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Кириллов.

— Нет! — вырвалось у Оленева.

Остальные молча переглянулись. И Оленев снова понял свою оплошность. Проклиная нервы и поспешность, он низко опустил голову.

Кириллов, наблюдая за ним, продолжал оформлять протокол опознания. Он видел, как Оленев исподлобья Смотрел на Липатову.

— Ну, как? Может, все-таки узнали свидетельницу?

— Нет. Этой женщины я не знаю. Никогда в жизни не видел, — произнес Оленев и, поднеся руку ко рту, фукнул на перстень.

Отпустив участников опознания, Кириллов остался один. Для него было ясно, что Оленев разоблачен. Оленев не глуп, он тоже понимает, что его игра проиграна. Но откуда у него такая самоуверенность? Выходя из кабинета, Оленев повернулся по-военному, даже каблуками пристукнул… Значит, считает Липатову подставным лицом. Ему нужны более «солидные» свидетели, которых он не мог бы не помнить. Липатова… Она — только жертва. Одна из многих. То, что Оленев не помнит ее, — вполне естественно: время, возраст и вид. Наверное, вспомнил бы, если бы Анна Ивановна не была так изуродована.

Молодого милиционера и пожилого железнодорожника, опознавших в Оленеве человека, который закапывал в снег пистолет, Оленев тоже в расчет не принял.

— Это все хитрости следствия, — заявил он.

Ну, что ж! Придется подождать других свидетелей. Надо только ускорить их приезд.

Вернувшись в камеру, Оленев — Берсенев лег на койку. Думал: откуда взялась эта старуха? Какую роль я мог сыграть в ее жизни, в ее судьбе? Почему следователь не спрашивает о ней ни полслова?

Он пытался припомнить все, что случалось с ним в той жизни, увязать события в некую логическую цепь. Но услужливая обычно память на сей раз не слушалась. Мысли прыгали с одного на другое, не давая сосредоточиться на главном — как вести себя дальше?

В последние годы, коротая вечера, Оленев посмотрел много фильмов, в которых работники розыска, как хитроумный Шерлок Холмс, с легкостью распутывали любые ситуации. Конечно, криминалистика шагнула далеко вперед и спорить с экспертами трудно. Однако и они — не боги. Но чем больше он думал, тем дальше отступало ироническое недоверие к работе следователей, порожденное не всегда удачными фильмами. Достали же они где-то фотографию! Да не какую другую, а именно ту, где он снят с Берсеневым!

Берсенев… Сначала — товарищ. Потом — друг, почти родственник. Затем — изменник, враг. Конечно — враг. Как же иначе расценивать то, что он перекинулся к красным? Он, потомственный дворянин! Кто-то ведь все равно должен был покарать его! Тогда шла война. А война не щадит врагов, изменников… Да, я убил, убил его! Ну и что? Это же был суд. Суд над изменником! «Совершивший преступление должен за него ответить», — словно простучало в мозгу.

Вот Берсенев и ответил за свое преступление…

И тут же подумал: «А сорок лет, в течение которых я прикрывался именем убитого? Как щитом, прикрывался… Враг, изменник, щит?»

Утомленный, Оленев уснул. Книга, которую он так и не раскрыл, лежала у него на груди, заглавием наружу. Подошел сосед по камере, прочел вслух название:

— «Былое и думы»… — Поднял многозначительно палец вверх, сказал: — Видно, гражданин Герцен недаром считал, что о былом никогда не поздно думать! Вот и думай. Благо, время есть…

На другой день Оленева снова пригласили к следователю. Он вышел из камеры и зажмурился от весеннего солнца, заливавшего коридор. Оно играло на мягко окрашенных стенах, на полу, на широких подоконниках.

В кабинете следователя тоже было солнечно. За окном лилась тоненькая струйка капели. Лица сидящих вдоль стены мужчин были ярко освещены. Оленев занял место с краю и тоже оказался в полосе света.

В дверь вошел пожилой человек, мельком взглянул на сидящих, подошел к столу следователя.

— Гражданин Бельский, вы кого-нибудь знаете среди сидящих.

Бельский обернулся и посмотрел.

— Никого.

Взглянул снова более внимательно и вздрогнул.

— Не может быть!

— Что — не может быть?

— Да так… Мне показалось…

— Что же вам показалось?

— Так… Может, случайное сходство…

— С кем?

— Нет. Это было слишком давно…

— Ну, что же, вернитесь к своим воспоминаниям.

— «Вернитесь»… — протянул Бельский. — Попробую. А можно подойти поближе?

— Пожалуйста.

Он прошаркал к сидящим и внимательно всмотрелся в каждого. Мужчина с краю вдруг поднял руку. Луч солнца скользнул по перстню, рубин заиграл в нем, рука резко опустилась.

— Сергей Петрович! Вы ли это?! — воскликнул Вельский.

— Кто Сергей Петрович? — спросил Кириллов.

— Да вот же! С краю. Я знаю его. Действительно знаю. По кадетскому корпусу. Это Сергей Петрович Оленев. Господи! Сколько лет!

— Вы не ошибаетесь? Вы же тогда были очень молоды.

— Нет! Теперь не ошибаюсь! Я вам все расскажу…

— Хорошо. Подпишите пока протокол и отдохните.

Бельский вышел.

— Ну, как, Сергей Петрович, кто вы — Оленев или Берсенев? Может, признаетесь?

— Да, — с усилием произнес тот.

— Вот и правильно. Теперь можете поменяться местами.

— Еще опознание?

— Да, еще одно.

— Но я же признался, — проговорил Оленев как-то жалобно и уныло.

— Ничего.

Кириллов позвонил.

Несколько минут прошло в томительном молчании.

В кабинет вошла пожилая, со вкусом одетая женщина. Ее гладко причесанные волосы, собранные на затылке в пышный узел, на солнце отливали золотом. Моложавое лицо с темными, теплыми глазами было очень привлекательно.

Оленев вздрогнул, сделал попытку привстать и не мог.

— Вот так встреча, — тихо сказала вошедшая.

— Вы, Калерия Андреевна, знаете кого-нибудь из этих мужчин? — задал следователь традиционный вопрос.

— Д-да… — сказала она и судорожно вздохнула.

Кириллов налил и подал ей стакан воды. Она поблагодарила взглядом, отпила и опустилась на стул.

— Кто вам знаком?

— Оленев. Сергей Петрович.

— Откуда вы его знаете?

— Я была с ним помолвлена… Сорок с лишним лет назад.

— Сергей Петрович, это соответствует действительности?

— Да, — кивнул он.

— Итак, с этого момента мы будем официально называть вас Сергеем Петровичем Оленевым, а не Иваном Андреевичем Берсеневым. Не так ли?

— Так, — ответил он.

Калерия Андреевна недоуменно взглянула сначала на следователя, затем на Оленева.

— Что вы сказали? Иван Андреевич Берсенев? При чем здесь имя моего покойного брата?

— Гражданин, которого вы только что назвали Сергеем Петровичем Оленевым, до сих пор носил имя Ивана Андреевича Берсенева. Да, да, вашего брата. К несчастью, действительно покойного. Вы уж извините, но именно это обстоятельство заставило меня побеспокоить вас…

— Так то письмо…

— В котором мы просили вас сообщить подробности о своей семье, о вашем отъезде из Петербурга в связи с известием о гибели брата, и фотография, которую вы нам прислали? Да. Все это приложено к делу. У Сергея Петровича будет возможность ознакомиться с этими документами. Еще раз прошу прощения и большое вам спасибо, что откликнулись на мою просьбу.

Протокол опознания был подписан. Калерия Андреевна ушла. Ушли и остальные. Кириллов и Оленев остались одни.

Оленев сидел, низко склонив голову. Он обмяк. Еще недавно самоуверенный, вышколенный, знающий себе цену человек менялся на глазах. Уже не было прежнего лоска, неприкрытой иронии. Перед Кирилловым сидел жалкий преступник.

— Гражданин следователь, — раздался глухой, чуть дрожащий голос — Разрешите уйти в камеру. А лучше, если можно, дайте мне перо и бумаги и поместите отдельно от остальных.

«Вот как! Даже голос изменился!» — подумал Кириллов и сказал вслух:

— А зачем вам идти в одиночку? Садитесь вот за этот стол и пишите.

— Мне хочется побыть одному. Подумать.

— Ну, если настаиваете…

Оленева увели.

Разговор начистоту

Оленева не беспокоили. С утра он принимался за работу: тщательно раскладывал бумагу и начинал писать. Четким ревизорским почерком он исписывал лист за листом, то неторопливо, то быстро, словно боясь упустить подробность. Он не скрыл ничего, даже самых неприглядных фактов — хотел чистосердечным признанием смягчить свою вину, сохранить жизнь.

В его признании не было только одного: Оленев ни словом не обмолвился о причинах, побудивших его к жестокости. Попытки оправдать свои поступки тоже не было.

Ознакомившись с материалами признания, Кириллов вызвал Оленева к себе.

Его вид поразил следователя.

— Что с вами, Сергей Петрович? Вы больны?

Тот махнул рукой.

— Скоро конец.

— Чему?

— Ну… Встреч с вами больше не будет…

— Вы сожалеете? Разве вам хочется, чтобы следствие велось без конца?

— Пожалуй, да!

— Что же? Это я вам так пришелся по душе? — пошутил Кириллов.

— Говоря начистоту, встречи с вами не слишком приятны… Но я был другого мнения о чекистах.

— Вас в этом убедили прежние встречи?

— Нет… Те чекисты имели дело только со мной. Мне с ними — не приходилось. И все же… В общем, я не ожидал ни такта в обращении, ни ваших методов. Ну… методов приведения неоспоримых доказательств, что ли…

— Ну, что же… Это приятно слышать из уст противника. Я имею в виду идеологию. Ведь у вас иная идеология. Не так ли? Вот вы ни словом не обмолвились о причинах, приведших вас к катастрофе…

Оленев как-то брезгливо выпятил губу, произнес тоном, полным затаенной обиды:

— Ах… Какая там идеология! Какие причины! Все это упирается в одно: нам с детства вдалбливали, что мы — элита, что мы рождены для власти и все должно быть подчинено нам… А кому не приятно верить, что он — исключительная личность? А нас, исключительных, вдруг решили исключить. У нас отняли власть, возможность повелевать… Вот мы и творили все, о чем я тут написал, — показал он на исписанные листы.

— Да, но ваш суд вы совершали над людьми, которые, по большей части, не были большевиками, а значит, и не были вашими врагами…

— В то время некогда было разбираться. Война есть война. Наших большевики тоже постреляли немало…

— Согласен. В этом иногда была необходимость. Но вы когда-нибудь видели ваших людей растерзанными, замученными, изуродованными?

Оленев вздрогнул, весь подался вперед.

— Нет… — произнес он растерянно.

Следователь закрыл папку.

— Вот так, Сергей Петрович, — сказал он. — Хотите вы этого или нет, но дело закончено и передается в суд.


В зале суда стоял приглушенный шум.

В напряженном ожидании Оленев продолжал смотреть на изуродованную старую женщину.

Он вспомнил! Он вспомнил молодую, совершенно нагую стройную женщину, посиневшую от холода. На мгновение, на одно только мгновение он представил себя на месте этой женщины… Он содрогнулся всем существом. К горлу подкатила тошнота.

— Встать! Суд идет!

Он машинально поднялся, издалека падали слова:

— Учитывая давность… Принимая во внимание… Приговаривается…

Оленевым овладело тупое безразличие.

И. Кононенко, Ф. Кондрашов ТАЙНА ЗАПРЕТНОЙ ЗОНЫ

На восьмом километре шоссе Винница — Киев привольно раскинулось большое село Коло-Михайловка с нарядными домиками, скрытыми в зелени садов. Все дышит миром и покоем. Но стоит сойти с автострады и углубиться в лес, как перед взором предстанут остатки растрескавшихся асфальтовых дорог, вздыбленные глыбы железобетона, взорванные бункеры и подземные переходы. Это развалины бывшей ставки Гитлера, известной под названием «Вервольф».

Подземное логово стерегли головорезы дивизии СС «Германия». Но тем не менее чекисты сумели проникнуть в тайну запретной зоны.

Кто же были эти герои?

Через линию фронта

Генерал Силантьев предложил капитану Варову сесть и передал коленкоровую папку.

— Ознакомьтесь, Василий Тимофеевич, вот с этими документами.

…Связной Винницкой подпольной партийной организации сообщал, что со второй половины мая 1942 года в городе находится ставка верховного командования германских вооруженных сил.

«Подготовка к переезду ставки в Винницу, — писал он, — началась еще в декабре 1941 года. К концу мая вокруг Винницы завершено строительство железобетонных укреплений. На окраине села Стрижавка, в восьми километрах от Винницы, построен новый аэродром. Расширен старый аэродром в селе Калиновка. Из сел Стрижавка, Михайловка, Калиновка, Пятничаны и прилегающих к ним хуторов жители выселены. 10–15 июня 1942 года в Виннице были Гитлер и Геринг».

Ровенская газета «Волинь» сообщала, что на состоявшемся в Виннице концерте Берлинской оперы присутствовал рейхсминистр Герман Геринг, а хроникер луцкой газеты «Дойче украинишецайтунг» извещал, что оперу Вагнера «Тангейзер» слушал фельдмаршал Кейтель.

Варов перевернул следующую страницу и прочел показания пленного унтер-офицера дивизии «Великая Германия»:

«Я служил писарем в штабе коменданта личной охраны Гитлера с января 1942 года. В июне ставка фюрера переехала в район Винницы, куда-то севернее, в лес».

Военнопленный лейтенант эскадрильи истребителей «Удет» сообщал:

«Мой командир эскадрильи обер-лейтенант Бауэр 24 июля летал из Тацинской в Винницу, в ставку верховного командования за получением ордена „Дубовая ветвь“ к рыцарскому кресту».

В августе 1942 года из Лондона сообщали, что, по имеющимся данным, ставка Гитлера находится в Виннице.

Когда Варов прочел документы, генерал спросил:

— Что вы думаете на сей счет, Василий Тимофеевич?

— Мне кажется, отправными данными может служить докладная связного. Ставку нужно искать в окрестностях Винницы. Вопрос только, где именно.

— Вот это вам и предстоит выяснить, — сказал генерал.


…Темной мартовской ночью 1943 года с подмосковного аэродрома поднялся двухмоторный транспортный самолет и взял курс на Хинельские леса, где располагалась одна из партизанских баз.

В салоне находились члены разведывательной группы Варова — Наталья Михайловна Луцкая и радист Николай Карпенко, носившие сейчас общую фамилию — Мищенко.

Группа должна была осесть в Киеве. Подыскать жилье и позаботиться о прописке поручили Наталье Михайловне. Уроженка этого города, она не только хорошо его знала, но и имела здесь родственников, на помощь которых могла рассчитывать.

…С партизанской базы разведчики отправились в глубь оккупированной Украины. Они запаслись различными документами, в том числе пропуском военного коменданта города Комаричи, дававшим право проезда до Киева, справками, удостоверяющими, что Наталья Михайловна — учительница, Василий Тимофеевич — слесарь, а Николай — сапожник.

Семья Мищенко везла солидный багаж: постельные принадлежности, кухонную утварь, набор сапожного инструмента, учебники. В сундучке с двойным дном были тщательно упакованы рация и запасные части к ней, деньги и шифр.

На подводе добрались до Бахмача, а там сели на товарный поезд, следовавший до Нежина. Комендант станции разрешил «переселенцам» ехать далее на рабочем поезде.

Столица Украины встретила приезжих моросящим дождем. Василий Тимофеевич вышел на привокзальную площадь. Она была пуста, если не считать двух полицейских, направляющихся в его сторону. Варов решительно подошел к ним.

— Господа! Будьте любезны, скажите, на чем лучше доехать до Вознесенского спуска?

«Господа» переглянулись и… прошли мимо.

Под вечер усталые, насквозь промокшие путники добрались до Вознесенского спуска. Но квартира, в которой они рассчитывали поселиться, оказалась занятой. Ее новый хозяин, работник городской управы, проверил документы и предложил переночевать, а уж утром искать квартиру.

Подпольщики выяснили, что тетки Натальи Михайловны выехали из Киева. Обескураженных «переселенцев» приютила старушка — давняя знакомая родителей Наташи. Хозяйка уступила семье Мищенко комнату в доме по Нестеровскому переулку и помогла прописаться.

Вскоре Николай передал в Центр:

«Все в порядке. Выход на связь в обусловленные дни. Дед».

В поле зрения

— Наталка? Какая встреча!

Наталья Михайловна обернулась.

— Софья Илларионовна! Воистину мир тесен! Рада, очень рада вас видеть.

— Не верю этому! Вернуться в Киев и не навестить старую подругу! А я, честно говоря, давно ждала тебя. Ты ни за что не догадаешься, — тараторила Софья Илларионовна, — от кого я узнала о твоем возвращении.

Луцкая пожала плечами.

— Помнишь юрисконсульта Яшку Тараканова? Ну того, что волочился за тобой?

Наталья Михайловна кивнула головой.

— Так он вовсе и не Тараканов, а Вольф и работает в… гестапо. Так вот он-то и сообщил мне, что ты в Киеве, только носишь теперь фамилию Мищенко. Кстати, а где твой муж-пограничник?

Новость ошеломила Наталью Михайловну. Софья Илларионовна выболтала главное: семья Мищенко на прицеле у гестапо. Тараканов — враг, и встречи с ним нужно избегать.

Но почему Софья сказала ей обо всем этом? Уж не поручение ли это гестапо. Странно. Очень странно! К вопросу о муже-пограничнике она была готова.

— Костю убили в первые дни войны. Встретила другого. Меня, а главное — моего сына, он очень любит.

Приятельница улыбнулась:

— Я очень рада за тебя, милочка! — и, вздохнув, добавила: — А я вот все одна и одна. Знаешь, Наталка, приходи ко мне в гости с мужем. Посидим, вспомним старое доброе время. Договорились? Адрес прежний.

— Спасибо за приглашение. Обязательно придем.

…Дома был только Николай. Сын стоял у окна и внимательно смотрел на улицу.

— Ты не заметила ничего подозрительного, когда шла домой? — вдруг спросил он.

— Вроде бы нет, — неуверенно ответила Наталья Михайловна. — Что-нибудь случилось?

Николай пожал плечами.

— Может, я и ошибаюсь, но, кажется, чистильщик обуви внимательно изучает всех, кто входит в наш дом. Кроме того, он зачастил в мастерскую, где я работаю.

— Что в этом подозрительного? У чистильщика могут быть в сапожной мастерской свои дела.

— Все так, но до того, как я устроился на работу, парень ни разу там не был, и сапожники его не знают.

— У меня тоже неприятная новость, — сказала Наталья Михайловна, выслушав Николая. — Обсудим все, когда вернется отец. Кстати, куда он запропастился? Скоро комендантский час, а его все нет…

Василий Тимофеевич Мищенко устроился на работу грузчиком в речной порт. Он сумел расположить к себе бригадира, и тот за определенную мзду разрешал ему иногда отлучаться с работы. Он использовал эти часы для проверки явок, адреса которых получил в Москве. А сегодня Мищенко ездил к Семену Ильичу Мовчану, рабочему завода «Коммунар», коммунисту, оставленному в тылу врага по решению райкома партии.

Мовчан только принялся за ужин, как во дворик вошел незнакомец.

— Чем могу служить? — спросил хозяин, узнав, что ищут его.

— Я по объявлению. Кажется, вы сдаете комнату с окном в сад?

Это был пароль. Почти два года ждал Семен Ильич этого часа. От волнения он чуть не забыл вторую часть пароля.

Уже вечерело, когда Варов распрощался с Мовчаном. Вскочив в отходящий поезд, он прошел по полупустому вагону, сел и под стук колес начал вспоминать подробности разговора с Мовчаном. Он рассказал, что фашисты провели к лесу железнодорожную ветку и шоссейную дорогу. Вокруг — усиленные патрули конной жандармерии. Построена мощная радиостанция, установлены зенитные орудия. В самом городе дислоцируется бронетанковое соединение «Зигфрид». В районе сел Стрижавка и Михайловка строят особо секретные подземные сооружения.

— Почему вы считаете их особо секретными?

— Я узнал, что все военнопленные, занятые на стройке, после завершения работ будут уничтожены.

Ценную информацию Варов получил от Мовчана и о самом Киеве. На Кузнечной улице, в доме 4/6 размещался центр немецкой разведки на Украине, который работает в контакте со штабами «Валли» и «Орион». Руководит центром майор Миллер, он же Антон Иванович Мильчевский. Высокого роста, на вид лет пятидесяти, седоватый, носит солдатскую шинель.

Уже в конце беседы Семей Ильич достал из тайника желтый кожаный портфель:

— Тут какие-то документы и карты, — сказал он.

— Где взяли?

— Украл, — краснея, признался Мовчан. — Первый раз в жизни…

В вагоне Василий Тимофеевич незаметно коснулся перевязанной ноги: под бинтом уместилось все содержимое портфеля.

В Дарнице началась проверка документов.

— Куда ездил? Где проживаешь? — спросил Мищенко фельдфебель.

Тот ответил. Патруль уже шел к выходу, но старший вдруг почему-то вернулся и приказал Василию Тимофеевичу следовать за ним.

Когда фельдфебель ступил на переходную площадку, ведущую в следующий вагон, Варов рывком захлопнул за ним дверь, резким ударом свалил шедшего сзади солдата и прыгнул на насыпь. Вслед загремели выстрелы. Завизжали тормоза…

Он добрался домой глубокой ночью.

— Слава богу! — прошептала Наталья Михайловна и заплакала.

— Перестань плакать, Наташа, и ложись спать. Утром поговорим.

Василий Тимофеевич опаздывал на работу, и поговорить им удалось лишь вечером.

— Итак, у каждого члена семьи есть новости, — резюмировал он сообщения. — Ясно, что нашей семьей интересуется гестапо. Это раз. Во-вторых, филер-чистильщик сапог у нашего дома. Это уже хуже. И последнее — побег главы семьи во время железнодорожной поездки. Тут можно думать разное. То ли это была обычная проверка документов, то ли я веду «хвост». Время покажет.

— А есть ли оно, время, Вася? — спросила Наталья Михайловна.

— Есть. У них пока нет доказательств, изобличающих семью Мищенко в подрывной деятельности. Вот почему мы на свободе. Требую от всех особой осторожности. Никаких самостоятельных действий. Прошу только слушать и запоминать. Вопросы есть?

— Сегодня сеанс связи, — напомнил радист. — Выходить будем?

— Обязательно.

Наступила ночь, Наталья Михайловна плотно зашторила окно, а Николай, прижав наушники, наклонился над передатчиком.

…Прочитав радиограмму, генерал Силантьев приказал группе «Деда» перейти на положение номер два…


В домике портного на Чоколовке навстречу чекисту Варову поднялся пожилой мужчина, угрюмый на вид. Василий Тимофеевич знал, что это бывший кадровый рабочий «Арсенала» — сейчас он командовал местным отрядом народных мстителей.

— Иван Григорьевич, — представился хозяин.

— Василий Тимофеевич, — назвался Варов.

Когда хозяйка дома поставила на стол миску с вареной кукурузой и удалилась, «арсеналец» спросил:

— Записывать будете или как?

— Так, — в тон ему ответил разведчик. — Вы рассказывайте, а я буду «записывать» вот тут, — и постучал пальцем по лбу.

Иван Григорьевич сообщил о военных объектах, системе их охраны, назвал адреса фашистских подразделений, расквартированных в городе.

— А что слышно о Виннице?

— Ничего толком сказать не могу. Знаем только, что близ Винницы ведется какое-то засекреченное строительство. Но что именно, затрудняюсь сказать. Пытались узнать, да видно опыта у нас маловато. Все подступы к объекту перекрыты наглухо. Муху и ту без специального пропуска не пропустят.

— Видно, есть там что охранять!

— Похоже.

И вдруг без всякого перехода «арсеналец» спросил:

— А скажи, милый человече, не ты, часом, попал в облаву возле Дарницы?

— И об этом знаете? — удивился Василий Тимофеевич. — Молодцы! Настоящие разведчики. Может, скажете, как я ушел от них?

— Скажу. Хорошо, что сумел улизнуть. Не то быть бы тебе за решеткой или в Бабьем Яру.

Лицо Ивана Григорьевича посуровело. Из-под насупленных бровей недобрым огнем сверкнули черные глаза.

— Бабий Яр… Сколько же в нем погребено невинных душ! Кровь в жилах стынет… Ну, да придет час, предъявим палачам счет!

— Вам не приходилось слышать о некоем Тараканове — Вульфе? — спросил Василий Тимофеевич.

«Арсеналец» оживился:

— Вульф? Знаком понаслышке. А что?

— Проявляет интерес к моей семье. Лишние хлопоты от такого внимания.

— Учтем. У меня на этот счет есть кое-какие соображения.

— Спасибо. И еще одна просьба: нужны новые, надежные документы. Мищенко должен исчезнуть.

— Сделаем, — пообещал Иван Григорьевич.


…Приказ Центра об изменении положения означал, что группе Варова следует перебраться ближе к Виннице…

Рано утром Мищенко покинули уютную комнату в доме по Нестеровскому переулку. Мужчины несли туго набитые котомки, Наталья Михайловна шла налегке.

Навстречу им шагнул паренек.

— Все спокойно, — тихо сообщил он. — Можно идти.

Разведчиков «из рук в руки» передавали партизанские «маяки».

— Заждались! — обнимая Варова, радостно проговорил командир партизанского отряда Анатолий Михайлович Цывинский. — Сейчас баньку вам приготовим, поснедаете и — отдыхать.

— Отдыхатьнекогда, — сказал Варов, — дел у нас много, дорогой командир.

— Так то не я придумал. Москва распорядилась.

Но ни побаниться, ни пообедать, а тем более отдохнуть не удалось. Дозорные передали: «На базу наступают гитлеровцы».

Вместе с партизанами атаку карателей отражали и разведчики Варова. Во время боя был ранен радист Николай Карпенко.

— Что будем делать без радиста? — сокрушенно спросил Варов Цывинского.

— Придумаем что-нибудь, — загадочно улыбнулся командир.

Крепкий орешек

Щебетание птиц разбудило Варова. Спустив ноги с топчана, он тихо, чтобы не потревожить Наталью Михайловну, оделся и вышел из землянки.

На полянке, прислонившись спиной к дереву, дремала белокурая девушка. Варов сделал шаг, другой, третий…

— Ой! Кто это? — испуганно встрепенулась она.

— Леший. А ты кто, фея?

— Не фея, а Клава! — серьезно ответила незнакомка.

— А что ты здесь делаешь? — допытывался Варов. — Меня сторожишь?

— Вас, товарищ командир. Я — Король.

— Король? — рассмеялся разведчик. — По-моему, ты скорее королева.

Девушка оценила шутку и звонко захохотала.

— Веселый вы, товарищ командир! С вами будет легко работать.

— Работать? А что ты умеешь делать?

— Я — радистка.

— Вот оно что! Ну, тогда прошу в «кабинет».

…Группа Варова, в которую вошла Клава Король, готовилась к переезду. «Беженцев» из-под Курска, где гитлеровцы получили сокрушительный удар, снабдили документами, разработали новую легенду: бывший полицай Бойко с семьей, боясь кары за измену Родине, ищет спасения в бегах.

В штабе отряда долго обсуждали, где поселить Варова и членов его группы. Остановились на небольшом селе Воронец. От него рукой подать до райцентра, да и Винница рядом.

— Поселитесь в доме Оксаны и Тараса Омельченко. Люди верные. И хата рядом с лесом, — сказал на прощание Анатолий Михайлович.

Хозяева отвели постояльцам половину дома. Чтобы не подвергать стариков лишней опасности, Варов решил рацию у себя не хранить. Вместе с Клавой они устроили тайник в лесной чаще под корневищами вывороченного бурей дерева…

Обжились немного на новом месте, и Наталья Михайловна отправилась в Винницу. Только проводили ее, как из Киева прибыл связной с тревожной вестью: арестован и после пыток расстрелян Семен Ильич Мовчан, а Тараканов — Вульф исчез из Киева.

Опыт и чутье подсказывали Варову: гестапо идет по их следу. «И черт меня угораздил отпустить Наташу в Винницу! — казнил себя Василий Тимофеевич. — Гитлеровцы наверняка знают адреса ее родственников».

Варов сидел на ступеньках крыльца, вдруг он услышал легкие шаги. Он узнал бы их среди тысячи других.

— Наташа, милая! — стремительно бросился он навстречу. — Ну и молодец. Ушла от самого Тараканова!

— Откуда ты знаешь, что он в Виннице? — удивленно спросила Наталья Михайловна.

— А где же ему быть, если семья Мищенко выехала из Киева? Гестаповец рассудил правильно. Если не в Виннице мы поселились, то где-то вблизи ее. Даю голову на отсечение, Тараканов знает адреса твоих винницких родичей. Он идет по нашему следу.

— Пока у моих родственников все спокойно, — сказала Наталья Михайловна.

Еще в отряде Цывинского чекисту порекомендовали воспользоваться услугами юного разведчика Сашко Кваши. Варов нашел мальчугана. Расспросив его о жизни, учебе, участии в боевых операциях, Василий Тимофеевич сказал:

— Мне нужна твоя помощь, Сашко.

— Что я должен сделать? — спросил мальчуган.

— Проберись в Михайловку: нам надо знать, где и что фашисты там построили.

…Почти две недели пропадал Сашко Кваша. Вернулся грязный, осунувшийся, но счастливый. Наталья Михайловна бросилась на кухню, чтобы накормить мальчика. Только было ему не до еды: он крепко уснул, уронив голову на стол…

В тот же вечер в Центре получили внеочередную радиограмму:

«Тайна запретной зоны проясняется. Подробные сведения высылаю самолетом».

В докладной, пересланной на Большую землю, Варов писал:

«…после окончания строительных работ в запретной зоне (приблизительно апрель 1942 г.) военнопленных, занятых на нем (около 10 тыс. чел.), расстреляли… В радиусе до 5 км вокруг зоны установлены мощные зенитные орудия, пулеметы…»

Варов отправил Сашко к Анатолию Михайловичу с просьбой прислать человек пять партизан.

— Скажешь командиру, что мне нужно добыть «языка».

…Шоссе на Винницу с наступлением темноты замирало. Лишь изредка на большой скорости проносились запоздалые автомобили.

Засаду устроили в большой воронке от авиабомбы, шагах в десяти от шоссе. В полукилометре находилась окраина Немирова. Варов был в мундире гауптштурмфюрера, партизаны — в форме фельджандармов.

Время перевалило уже за полночь, но на шоссе никто не появлялся.

Уметь ждать — тоже искусство. Варов уже было собрался отдать приказ об уходе, как далеко впереди показались две узенькие щелочки света. Они стремительно приближались.

В завязавшейся перестрелке трое фашистов были убиты, один взят в плен. К сожалению, оберштурмбанфюрер никакого отношения к запретной зоне не имел…

Неудача с «языком» расстроила чекиста.

— Нельзя на шоссе ловить «языка», надо брать только причастных к зоне, — сказал Варов Цывинскому.

— Будет что-нибудь дельное, тотчас извещу! — пообещал Анатолий Михайлович.

Однажды ночью раздался осторожный стук в окно. Наталья Михайловна приподняла голову.

— Спи, Наташа. Я сам открою. — И Варов с пистолетом направился в сени.

— Кто?

— Мне сказали, что сдается комната.

— Была, да уже занята, — ответил Варов и открыл дверь.

Через минуту он вернулся в комнату.

— Я должен уйти, Наташа.

— Что-нибудь случилось?

— Есть интересная новость.

О командире партизанского отряда Зайкове чекист узнал от Анатолия Михайловича. Теперь предстояла встреча с ним.

— Был я как-то у Цывинского, и он передал мне твою просьбу, — неторопливо начал командир отряда.

— Ну и как?

— Потерпи. В Виннице живет некая Глаша Хомяк — девица из «немецких овчарок». Ну, из тех, кто путается о фашистами. Так вот к ней похаживает офицер из той самой части, которая охраняет запретную зону.

— Точно?

— Абсолютно. Мои ребята проследили его маршрут.

…Субботним вечером грузовик с полицаями въезжал в Винницу. Спрыгнув с машины, полицаи построились и по команде старшего двинулись к заветному дому. Старший громко постучал в дверь.

— Кто там? — раздался за дверью испуганный голос.

— Полиция. Проверка.

…Помощник коменданта охраны запретной зоны гауптштурмфюрер Отто Леман больше всего на свете любил деньги, женщин и шнапс. В субботу он так нагрузился, что не смог прийти к своей даме и завалился спать. Не зная причин, по которым Леман не пришел на свидание, «полицаи» провели в доме Хомяк тревожную ночь. В волнении прошел и весь следующий день.

В этот вечер Леман долго кутил в казино, но хмель не брал его. «Чтобы опьянеть, — решил он, — мне нужно что-нибудь покрепче — девицу и ее первач!»

В окнах дома любовницы было темно.

Помощник коменданта собственным ключом открыл входную дверь, переступил порог комнаты и оторопел: в его грудь уперлись стволы автоматов…

Грузовик благополучно миновал городскую черту и, вырвавшись на шоссе, прибавил скорость. В кузове завернутый в ковер с кляпом во рту тихо стонал захваченный эсэсовец. Рядом с ним сидела «немецкая овчарка».

Обнаружив пропажу, комендант охраны запретной зоны сообщил о случившемся начальству. На поиски Лемана были брошены лучшие агенты, в том числе Тараканов — Вульф.

А в это время в землянке командира партизанского отряда капитан Варов допрашивал пленного. Леман юлил, тянул время, упорно твердил, что ничего не знает о ставке Гитлера. Но когда выведенный из терпения чекист сказал: «У вас есть только одна возможность сохранить себе жизнь — говорить правду. И эта возможность через две минуты исчезнет!» — у фашиста развязался язык.

Вот что он показал: «Севернее Винницы, в сосновом бору, близ села Коло-Михайловка, в период с сентября 1941 по апрель 1942 года была оборудована ставка верховного командования германских вооруженных сил на Восточном фронте и штаб-квартира Гитлера. От шоссе Винница — Житомир проложена асфальтированная дорога к центральной зоне. В начале этой дороги находится контрольная будка с часовым, при въезде в лес — здание комендатуры. Вся зона разбита на восемь полос. В первых пяти располагаются казармы, склады, штаб комендатуры, бюро пропусков.

Центральная зона огорожена проволочной сеткой высотой в два с половиной метра и двумя рядами колючей проволоки. Ворота охраняются открытыми и скрытыми постами. В этой зоне находятся помещения штаба, канцелярия Гитлера, гестапо, телефонная станция, жилые дома, три бомбоубежища… Часть поля, прилегающая к центральной зоне с южной стороны леса, огорожена рвом с пятью рядами колючей проволоки и противопехотным проволочным забором. Вокруг леса на деревьях через каждые двести метров расположены наблюдательные посты.

От главной квартиры Гитлера на Берлин проложены два прямых бронированных кабеля. Один, подвешенный на столбах, связывает ставку со штабом Геринга, которая находится в 22 километрах к северу. Линии связи протянуты также к Виннице и к аэродрому в Калиновке. Гитлер приезжал в штаб-квартиру несколько раз в мае — июле 1942 года и в июле 1943-го. В январе был Геббельс, в марте — Розенберг…»

— Слушай, командир, может быть, подумаешь насчет линий связи и аэродрома? — сказал Варов сидящему рядом Зайкову. — Недурно бы рвануть, а?

— Принято единогласно! — улыбнулся Зайков. — Рвануть так рвануть!

Варов задумался.

— Лемана, а значит, и его похитителей уже ищут. Нам следует срочно уходить. Но прежде нужно переправить пленного к Цывинскому. Пусть закажет самолет. А пока помоги мне связаться с центром.

Утром Наталья Михайловна поднялась раньше обычного. На сердце было тревожно. Разбудив Клаву, она сказала, что скоро вернется, и попросила ее не отлучаться из дома.

За день разведчица прошагала километров двадцать. В «почтовых ящиках» собрала разведданные. Патриоты сообщали сведения о новом полевом аэродроме, количестве и типах базирующихся на нем самолетов, о движении воинских эшелонов.

Под вечер возвращалась назад. Но близ опушки леса насторожилась — на дереве не было условного знака. С опушки Наталья Михайловна увидела, что деревня наводнена солдатами, полицаями. Возле сельской управы стояли грузовики. И еще она увидела настежь распахнутые двери их дома.

Наталья Михайловна еле доплелась до ближайшего хутора, где находился партизанский «маяк».

— Уже знаем, — сказал один из партизан. — Вашу радистку увезли. Арестовали и хозяев дома.

— Что же мне теперь делать?

— Ждать вашего командира. Он с минуты на минуту должен сюда прийти. Есть указание проводить вас в отряд Цывинского.

Василий Тимофеевич Варов меньше всего ожидал встретить на «маяке» Наталью Михайловну. Он даже не сразу узнал ее: ссутулившись, подперев ладонями лицо, сидела она на краю скамьи.

— Надо уходить. Не медля ни одной минуты. Клаве мы помочь уже ничем не сможем. Рацию потом заберем… — сказал Варов.

…Отряд Цывинского вел тяжелые бои с карателями. Кончались боеприпасы, а вражеское кольцо все сжималось. Анатолий Михайлович не очень обрадовался появлению Варова и его помощницы.

— Не ко времени пришел, Василий! — сказал он. — Дом наш, словно медвежью берлогу, обложили каратели. Ни одной лазейки не оставили.

— Но мы-то прошли. Значит, есть лазейка! Цывинский оживился:

— А ведь ты прав, добрый человек! Помнишь, как шел?

— Помню. Только учти, командир, «бал» покину последним. У меня особый счет к этой сволочи. Не откажи в любезности, дай автомат.

Когда на лес опустилась ночь, отряд покинул базу. Прикрывала отход группа бойцов во главе с Цывинским. Был в ней и капитан Варов.

Часа через полтора после ухода отряда снялась и группа прикрытия. На рассвете горстка бойцов напоролась на вражескую засаду. Экономя патроны, Варов вел огонь одиночными выстрелами.

— За мной! — крикнул Цывинский, поднимая партизан в атаку. Вскочил и Василий Тимофеевич. И в тот же миг вражеская пуля поразила его. Партизаны прорвались через окружение и вынесли тело чекиста.

В скорбном молчании стояли они над убитым. Варов лежал на плащ-палатке спокойно, будто спал. У его ног, окаменев от горя, застыла Наталья Михайловна.

Ф. Шахмагонов, Е. Зотов ГОСТЬ

Для рассказа о судьбе своего героя мы избрали форму его исповеди. Это не случайно. Сам ход следствия подсказал нам эту форму: искреннее раскаяние человека, запутанного антисоветчиками из НТС, его горячее желание вновь обрести Родину. Небезынтересно будет знать читателю, что человек, который у нас в повести выступает под именем Сергея Плошкина, стал полноправным советским гражданином и работает на одном из советских промышленных предприятий.

Подполковник Е. А. ЗОТОВ
Не светит солнце на чужбине.

Т. Шевченко

I

Вот история моей жизни.

Я волен рассказать ее от начала и до конца. Перед самим собой я освобожден от всех обязательств, кроме одного: быть правдивым.

Скоро суд. Я предстану перед судом, судьи должны будут взвесить, как прожита моя жизнь. Для этого и веду свой рассказ.

Времени у меня достаточно. Четыре стены тюремной камеры, тишина, никто мне не мешает все вспомнить, обо всем подумать.

Тюрьма эта известная, о ней знают и мои наставники. Упаси бог, говорил мне один из них, попасть в Лефортовскую. Там все на месте: и следователь, и камера пыток, и суд. Оттуда на суд не возят!

Следователь здесь, это правда. О пытках не слыхивал, и на суд меня отсюда повезут…

Пожалуй, я не солгу, если скажу, что почувствовал облегчение, когда задвинулись за мной тюремные ворота…

Все произошло, значительно проще, чем я думал.

Я выехал в очередной рейс на тяжелогрузной машине. В Рязани загрузили в фургон несколько станков, я повез их в Брест. В Бресте мне должны были дать груз до Армавира. Командировка долгая. Ехал как на отдых. Только в командировках и был спокоен. Спокоен? Ой ли! В дороге бывали минуты, когда меня охватывал ужас: как бы меня не поймали!

От Рязани до Москвы участок дороги самый трудный — большое движение. Я выехал в ночь, чтобы проскочить по пустому шоссе.

Проехал километров сорок. Пост ГАИ. Инспектор посигналил мне светящимся жезлом. Ничего, казалось бы, особенного, не впервые меня здесь останавливают — обычная проверка документов. Но каждый раз обрывается сердце. А вдруг!

И на этот раз я подруливал к будке ГАИ с беспокойством и страхом, через силу.

Инспектор взял у меня путевой лист, водительское удостоверение и посветил на них фонариком, загораживаясь от колючего ветра. Сделал мне знак, чтобы следовал за ним в будку.

Размяться, когда сидишь за баранкой, всегда приятно. Я пошел за ним. В будке сидел за столом человек в штатском, еще двое стояли у двери.

— Кудеяров Владимир Петрович! — объявил инспектор и положил мои документы на стол.

Человек в штатском подвинул документы, внимательно прочел их и поднял на меня глаза. Темные глаза, наверное, карие. Было в них не любопытство, а скорее грусть.

— Кудеяров! — повторил он. — Владимир Петрович! Присаживайтесь, Владимир Петрович!

Я присел на свободный стул. Те двое, что стояли у двери, придвинулись ко мне.

То, чего я боялся, то, чего всячески старался избежать, свершилось. До этого, вольно или невольно, я частенько представлял себе, как это произойдет, рисовал картинки.

Заметил я у тех двоих, что по бокам встали, настороженность. Они решили, что я буду сопротивляться. В те дни, когда я сюда приехал, так все просто не обошлось бы… Но я уже давно не держал при себе оружия. Пистолет был запрятан в укромное место.

— Гражданин Кудеяров Владимир Петрович, — продолжал человек в штатском. — В мои обязанности входит предъявить вам постановление о вашем аресте…

Я улыбнулся.

— Сопротивляться я не собираюсь…

— Это хорошо, что вы обо всем догадались… Я возглавляю здесь оперативную группу Комитета госбезопасности…

Я достал из верхнего кармашка пиджака капсулу с ампулой и положил на стол.

— Приобщите к делу. И заметьте: я не пытался пустить ее в ход!

Так началось…

II

Вовсе я не Кудеяров и не Владимир Петрович. Настоящая фамилия моя куда проще. Плошкин Сергей. Отца звали Тимофеем.

Родился я в деревне Нижняя Вырка. Есть еще и Верхняя Вырка. Нижняя стоит на берегу Оки, Верхняя — в лесной глубинке, на берегу озера. И озеро зовется Вырка, и речка, что в Оку течет, Вырка. Речка не речка, а так себе, ручеек. Ниже плотины его везде можно перепрыгнуть с разбегу.

Ручеек, деревня, плотина. Жизнь моя, если бы не нужда о ней рассказывать, незначительная, а вот место, где я родился, знаменитое.

Лесную деревушку Верхнюю Вырку разрубает пополам высокая каменная плотина. Речушка собирается из родников по лесным оврагам. Вода в ней и зимой не замерзает. Речка сбегает к плотине, у плотины — озеро.

Мне рассказывали люди сведущие, что в петровские времена русский заводчик Демидов поставил здесь чугунолитейные заводы. Ставил на берегу Оки, чтобы вывозить чугун по воде на баржах и на подводах в Тулу.

Он соорудил две плотины, вырос поселок. «Чертовы провалы» — это ямы, в которых выжигали уголь из березовых дров. За сто лет заводики сожгли лес под корень. Не трогали только дуб: не годился на уголь. С той поры и возобладали на Вырке дубовые леса.

Между Верхней и Нижней Вырками — поле. У нас прозывалось оно засечным. Мы, мальчишки, находили в земле источенные ржавчиной сабли, рукоятки от кинжалов, секиры. Отрыли однажды даже пушку. В ее дуло свободно пролезал кулак. Оказалось, что на этом поле более трехсот лет назад сошлись войска крестьянского вождя Ивана Болотникова и боярина Шуйского. Восставшие были разбиты…

Жилось нам на Вырке весело. Нам — это моим сверстникам, всей ватажке. В школу бегали в соседнее село глухой лесной дорогой.

Пока дойдешь до школы, и белок перевидишь, и заяц дорогу перебежит, лисий след распутать удастся. А летом на свободе и того веселее. То на озеро за рыбой ударимся, то по ягоды, то по грибы в лес, а когда покос — сено подгребать. Отец у меня лесник.

Была в нашей компании одна девочка, Танюша Плошкина. Никакой родственной связи между нами не имелось. В деревнях часто встречаются однофамильцы. В иной деревне все однофамильцы.

У Танюши были длинные косы цвета спелой пшеницы и голубые глаза. До безумия нравилась мне эта девочка.

Из-за нее я однажды даже подрался с Валькой Трусовым, хотя не был драчлив. И драться-то не умел. Не то что Валька Трусов. Он был пониже меня ростом, широкоплечий, коренастый и очень настырный. На переменках всегда дрался. «Стыкался» — так тогда назывались эти состязания. Беззлобно, из спортивного интереса. «Стыкались» за школьным сараем, чтобы учителя из окна не увидели. «Стыкались» по своим неписаным правилам. В кулак ничего не полагалось закладывать, иначе виновный имел дело со всей ватагой.

Валька Трусов слыл у нас первейшим «стыкачом». Брал он нахрапом, это я приметил. Вид он имел самый вздорный и ни чуточку не страшный. Серые глаза чуть навыкате, белесые волосы и бровки, нос с горбинкой. Частенько по нему получал и всегда до крови.

Как только становились в «позицию», он сразу кидался вперед, убрав голову под левый локоть, и бил противника правой, да так, что сбивал с «позиции» и обращал в бегство. Настырность и быстрота. Не давал опомниться и раскачаться.

— Ты за Танькой бегаешь? — спросил он меня однажды.

— Вот еще! — ответил я ему небрежно.

— Гляди! Я за ней бегать буду! Ты не мешайся!

Меня любопытство разобрало.

— Как это ты за ней бегать будешь? Куда бегать-то?

— Я ее буду из школы один провожать! Только увяжись!

Показалось мне все это очень глупым, угрозы я не испугался v в тот же день пошел с, ними вместе. На полдороге в лесу Трусов остановился и сказал:

— Я тебя, Сережка, по-хорошему предупреждал! А теперь я тебя бить буду! Давай стыкнемся!

— Чегой-то вы, ребята? — спросила Таня.

— Я не велел ему к тебе приставать! — заявил Трусов.

— Ишь ты, не велел! А я с ним хочу дружить!

— А я не велю!

Трусов кинул в снег портфель и двинулся ко мне.

Ой как мне не хотелось драться! И робел я, зная, как Валька лихо дерется. Но куда же тут денешься! Я бросил портфель и скинул рукавицы.

Валька выставил вперед левую руку, нырнул под нее и собрался заехать мне правой. А я снизу ткнул ему под левый локоть и начал лупить с боков, снизу и сверху.

— Хватит! — выдавил он из себя и отступил. Из носа у него в два ручья текла кровь…

Таня, конечно, рассказала о моем подвиге, и некоторое время я ходил по школе героем: «Самого Вальку Трусова угостил!»

Был у меня соперник более опасный, чем Валька Трусов, — Гриша Степанов.

Он был старше нас года на два-три. Правда, учился всего лишь на один класс выше.

Рос он без отца. Где его отец и что с ним, мы не знали. Не помню я, чтобы взрослые толковали об этом. Были у него и двое младшеньких — брат и сестра. Мать в одиночку их тянула. Мы бегали все лето без оглядки, а Гриша помогал матери по хозяйству и в колхозе подрабатывал.

Ростом он не выдался, к земле тянула тяжелая работа, но в плечах раздался, грудь была как колокол. Драться с ним никому в голову не приходило, он любого мог поднять над собой и бросить. Как почти все сильные люди, был он очень добрым и недрачливым. С ним было нестрашно ходить в дальние леса, не боялись мы с ним купаться в Оке, где течение сносит тебя, как щепку. А однажды он даже попытался спуститься в «чертов провал». Взяли мы пеньковую веревку, какой возы сена связывают. Перекинули ее на вершину дуба, что поднялся почти вровень с кромкой «провала». Гриша забрался на молоденькую березку, ухватился руками за макушку, березка пригнулась и опустилась на макушку дуба. Веревку он привязал к стволу и начал спускаться вниз по дубу. А мы — я, Валька Трусов, Танечка и Тольман — замерли на кромке в ожидании, что там найдет внизу Гриша. Но до низа он не спустился. Выбрался вверх, по веревке перебрался на обрыв.

— Темно там и сыро…

Был он ровен с нами, никого не выделял, не замечал я, чтобы и Таня привлекала его внимание, но слышал я в деревне такие слова:

— Вот для Гриши какая славная невеста подрастает: Танюша Плошкина…

И последний в нашей ватаге — Тольман. Откуда взялось это окончание к его обычному имени, неизвестно. Вывернулось словечко и прилипло к мальчишке.

Он очень переживал свою незначительность, сочинял всяческие истории, как он побеждал разбойников, но за это прослыл лишь вралем…

III

В мае 1941 года призвали в армию моего отца и еще нескольких мужиков, которые в кадровых числились. Случалось, и раньше призывали на сборы, но на этот раз почуяли тревогу. Ждали, что будет. И грянуло.

Все, кто подлежал призыву, ушли, остались бабы да детишки. Но разве кто думал, что докатится война до наших мест? Больше того, к нам приезжали родственники из Москвы, на деревенские хлеба и от бомбежек подальше.

А потом на берегу Оки стали рыть окопы. Но боя у нашей деревни не случилось. Что-то сместилось на фронте, и в одну ночь наши войска оставили позиции. Несколько дней жили мы на ничейной земле, а затем переправились на наш берег на мотоциклах и автомашинах немцы. Разместились по избам на постой.

Гриша Степанов с матерью ушли, и Валька Трусов исчез. Куда его мать отправила, я не знаю. Я, Тольман и Танечка остались в деревне, мы прятались по домам, на улицу не выходили.

Осень кончилась, выпал ранний снег, ударили морозы. Снег лег сразу и густо на мерзлую землю. Загудели метели, деревню укрыли сугробы.

Как-то немецкий комендант вызвал нас с матерью в комендатуру в Верхнюю Вырку. Много и еще кого вызывали. Явились. Тут же, не дав даже домой за вещами сходить, погрузили нас в машину и отвезли в город. Там мы узнали, что всех, кого собрал комендант, везут на работы в Германию…

Везли медленно, в вагоне холод, есть нечего. Давали раз в день какую-то баланду.

Долго ли, коротко ли, дороге конец пришел. Привезли нас в лагерь, оцепленный с четырех сторон колючей проволокой, по углам вышки, на вышках пулеметы. Переночевали мы в тесном бараке, а наутро был объявлен «акцион». Так у нас произносили это непонятное слово. Теперь-то я знаю, что слово исковеркали, слово это аукцион.

В полдень зимнего слякотного дня вывели нас на плац перед бараком, построили.

Вдоль нашего строя прошел с офицерами господин в черной шубе с меховым воротником шалью. Господин тыкал тростью в стоящих, а солдат тут же выдвигал указанных на шаг вперед. Отбирал господин молоденьких женщин и парней постарше меня. Тех, что были с детьми, не трогали. Что это означало, никто не знал, но почему-то завидовали тем, кого взяли. Потом я узнал, что им завидовать не следовало. Отобрали их для химического завода.

Первую партию увели. Нагрянули менее важные лица. Брали по пять, по десять человек. А под конец выбирали по одному, по двое.

Нас с матерью купила пожилая немка.

Можно было считать, что нам повезло. Кивнул я Тане: подойти и попрощаться нельзя было, и мы пошли за нашей хозяйкой. Она ни слова по-русски, а мы ни слова по-немецки. Знала она только слово «карош» и твердила его беспрестанно. Хвалилась, должно быть, что она «хорошая», что нам у нее хорошо будет. Хуже, чем нам было в холодном вагоне под пломбой, трудно придумать…

Немка посадила нас в небольшой грузовичок, сама села за руль. Выехали на дорогу. Ехали быстро, не трясло, дорога асфальтом покрыта. Петляли, петляли, наконец приехали в какой-то хутор. Теперь мы поняли, что немка-фермерша купила нас для работы в своем хозяйстве. Ну а работа на земле матери моей была не внове, да и я разумел по крестьянству. А тут еще и наставник, русский батрак.

— Василий Васильевич, — представился он матери. — Из деревни Гнутки, где стоят собачьи будки… А вы откель?

Я сразу почувствовал, что он не понравился матери. Она поджала губы и, не глядя на него, мрачно ответила:

— И мы оттель!

Василий Васильевич — круглолицый, русый, нестарый человек, тогда ему было под тридцать. Отрастил козлиную рыжую бородку. Щеки пушком заволокло. Розовая, прозрачная была у него кожа, как у молочного поросеночка. Глаза спокойные.

— Мне есть резон темнить, а тебе, мать, темнить нечего… Ты не военнопленная, могла бы и объявиться, а мне понятнее станет, куда нынче немец достиг…

Повернулся ко мне.

— А ты, оголец, как сюда залетел? За мамкину юбку крепко держался? Чего же ты в лес не убег? К партизанам?

— Не успел! — ответил я сдержанно.

Но мать тут же поспешила исправить мою ошибку:

— У нас и не было никаких партизан… Под городом жили. Лес насквозь прозрачный.

— Под городом? — насторожился Василий Васильевич.

Мать вздохнула. Скрывать действительно было нечего.

— Из-под Калуги мы…

— Вон на! — протянул Василий Васильевич. — Совсем мы не земляки. От мужа получила похоронную?

— Похоронную? Нет, не получала!

— Стало быть, как и я, бедолага, числится в пропавших без вести…

— Это почему же числится? — взволновалась мать. — Ничего я от него не получала.

— Когда на фронт ушел?

— Его еще в мае призвали.

— Значит, в деле с первого дня, — определил Василий Васильевич. — А ежели с первого дня, то или убит, или в плену… Другого исхода нет… Но ты не горюй. Хозяйка у нас баба добрая, но строгая. Работу требует в аккурате. Ежели угодишь, хорошо будет.

— Василий Васильевич, что-то у вас не сходится! — остановила его мать. — Что же, все, что ли, в плен попали?

— Говорю, значит, знаю… Или убит, или в плену!

Мать не сдавалась:

— Проходили мимо нас войска… Спрашивала… Видела и таких, что от самой границы отступали… Дрались в отступлении…

Василий Васильевич сделал страшные глаза и приложил палец к губам.

— Передам я тебе, мать, сейчас первую науку. То, что ты сейчас мне сказала, выброси из головы и забудь. Беды я тебе не желаю, потому как ты здесь человек новый и не огляделась… Фюрер!.. — При слове «фюрер» голос у Василия Васильевича, мягкий и даже бархатистый, зазвенел железом. — Фюрер сказал, что Красная Армия разбита и больше не существует… Коли так сказал фюрер, так тому и быть… Это запомни…

— Ладно, запомнила… Дальше что?

— Из деревни? Крестьянскую работу знаешь?

— Знаю…

— Так вот, все, чему ты там научилась, наплевать и забыть! Здесь другая нужна работа, не колхозная!

— А ты сам-то работал в колхозе? Что-то непохоже, как я на твои руки погляжу.

Василий Васильевич недовольно передернулся.

— Чем тебе мои руки не приглянулись?

— Без мозолей. Никогда ты допрежь не держал ни вил, ни чапыг!

— Не держал! А я разве скрываю? Или в колхозники напрашивался? Я, милочка моя, к конторской, к чистой работе с малых лет способности приобрел! Счетное дело умею вести… Тут заново науку освоил! Вот и хочу тебя упредить! Здесь работа с зари и до зари…

— Зарей меня не пугай, мы на пуховиках не отлеживались…

— Ты меня не перебивай! Не со зла советую, для твоей же жизни! С зари и до зари, рабочих часов не считаем! Это раз! Чистота! К тебе небось в коровник надо было в сапогах лезть! Здесь в коровник хозяйка заходит в белом халате. И еще платочек у нее белый в кармане. Тронет ясли, проведет по загородке. Если на белом грязь, то держись. По щекам схлопочешь Она еще добрая, другая сразу в шахту сдаст! Подойники мыть с мылом и горячей водой. Полы скоблить… И тоже с мылом! Навоз выгрести — моя забота, а твоя — все подчистить.

— Слыхивала: немец на обушке хлеб молотит!

— Было! На обушке молотил, а теперь ему все державы покорились и земли невпроворот! Тебе и на обушке не достанется!

— А тебе?

Василий Васильевич ухмыльнулся.

— Обо мне другой разговор! Я для других дел предназначен! Я тут всю науку сквозь пройду, тогда и рукой не дотянешься. В управители имения сгожусь! Я люблю, чтобы порядок!

Долго еще поучал мать Василий Васильевич. Оказывается, он и с языком освоился.

Мать выкидывала вилами навоз из коровника и скребла полы в стойлах и в проходах, а потом мыла их. И так с утра и до вечера.

Василий Васильевич грузил навоз на грузовичок, хозяйка садилась за руль, и они вывозили навоз на поля, разбрасывая его по нарисованным на снегу квадратам.

Доили втроем: хозяйка, мать и Василий Васильевич. Первый раз доили до свету. Потом начиналась уборка, а хозяйка увозила молоко и занималась своей работой.

В полдень шли отмываться и переодеваться. Доили коров в чистых, хотя и не белых, халатах. После дневной дойки — обед.

Было в хозяйстве двадцать пять породистых коров. Для понимающих все ясно. Три работника на такое стадо да мальчишка — это только управиться. С весны начинались полевые работы.

Я назвал нашу хозяйку пожилой женщиной. Это не совсем так, хотя и была она немолода. Когда она нас покупала на «акционе», ей было немногим за сорок. Ее муж и сын воевали в России. Муж участвовал в польском походе, в походе во Францию, считался ветераном, имел награды и чин фельдфебеля.

Так же как и его супруга, он любил слово «разумный». Они его очень часто употребляли и пытались подчинить ему всю свою жизнь. Разумность и расчетливость для них были равнозначны.

Фельдфебель приезжал на побывку в апреле. Коровенкам своим порадовался без особого энтузиазма. Он был уверен, что скоро завоюет новые земли и там поставит крупное хозяйство. От него через Василия Васильевича, который взял на себя еще и обязанности денщика, мы узнали, что Красная Армия отодвинула немецкие войска от Москвы, что освобождена Калуга. Передавая в точности слова фельдфебеля, Василий прибавил, что Гитлер объявил отход войск стратегическим маневром, а весной последует окончательный разгром Советов.

Выходило, что мы с матерью могли пересидеть смутное время в лесу. Эта мысль отравила ей жизнь, заела ее. Начала она чахнуть, а в конце лета слегла и померла от разрыва сердца.

Хозяйка договорилась о месте на кладбище. Какой, правда, у нее при этом расчет был, я не знаю, но, наверное, все же пожалела человеческую душу. Василий могилу выкопал. Взгрустнул. Что-то и у него бодрости к тому времени поубавилось. Но поучений он своих не оставлял.

IV

— Ну как, оголец, хочешь или не хочешь услышать, в чем мудрость жизни? А? Молчишь! Ну это понятно! Не до разговоров тебе, когда мать померла… А вот запомни. Старики говорили: нашел — молчи, потерял — молчи! Великая мудрость! Если правильно это перетолковать и каждый раз вспоминать, от многих бед избавишься. Тебе что сейчас нужно? Ежели ты затоскуешь по матери да жалобиться начнешь, конец тебе! Фрау наша — расчетливая женщина… С ней жить можно, это не на шахте под землей, не в каменоломне и не на вредном для здоровья производстве… Ну, что ей будет за радость видеть такую кислую рожу! Спрячь горе в сердце, будь ровен, она тебя при хозяйстве оставит. А это сейчас для тебя самое главное. Здесь ты выживешь. Сколько наших русских бедолаг полегло, а мы с тобой хлебаем щи с мясом. Спрашиваю тебя: разумно это или нет?

Нелегко мне было разобраться во всей этой путанице. Что-то я успел прихватить в свой нравственный багаж из четырех классов сельской школы, от дорогой моему сердцу Евдокии Андреевны. Она по-другому жизнь понимала. Почему, если я нашел что-то хорошее, молчать? Почему молчать о потере, почему мне горе свое прятать? Но тут Василий был прав: нашей фрау ни к чему мои слезы.

Работы по хозяйству прибавилось, суетно было днем, к вечеру после последней дойки все затихало. Хозяйка засыпала рано.

Пока была жива мать, я жил с ней в каморке, а теперь хозяйка перевела меня к Василию Васильевичу. Как мы ни умаивались за день, засыпали не сразу. Василий любил поговорить.

— Я ить, оголец, хоть тебя и соплей перешибешь, знаю, о чем ты думаешь! Успели тебя в школе напичкать идеалами: надо любить Родину, надо за нее жизнь отдать…

Я помалкивал.

— Собирались сражаться со всем миром, а побежали от одной Германии… Это как понять?

Василий Васильевич ждал, что я скажу, а я смотрел пустыми глазами в потолок и молчал. Чувствовал, не прав он, а возразить как? Да и надо ли возражать? Сам же он поучал меня, что на чужбине лучше помалкивать. Никогда до того я не слыхал, что мы собирались воевать со всем миром. От него первый раз услышал.

— Когда война началась, — продолжал Василий Васильевич, — я сразу понял, что к чему. Пришли к нам воевать умные люди, умная нация… Ты гляди, как тут умеют землю доить! А? Земли с обушок, не более! Поглядел их фюрер на наши порядки и решил: а почему бы и не взять, что плохо лежит?

«Умная» и «глупая» нации. Очень для меня это были далекие и недоступные понятия. Но не мы немцев, а они нас продавали в рабство, как скотину. Ума я в этом не видел, а видел жестокость.

Любил он порассуждать о русских людях, укорял немецкими порядками. Повторяюсь: не для меня он пускался в такие далекие рассуждения! Себя утверждал.

Почему-то все убеждал меня, что в России воровство процветало, а я вспоминал Вырку. Никогда у нас в деревне не запирали дверей на замок. Уйдут в поле, припрут снаружи дверь колышком в знак, что хозяев нет дома. И не знал и не слыхал я, чтобы кого-нибудь обворовали.

Создавалось у меня впечатление, что клеветал Василий Васильевич на русский народ, чтобы оправдать свое дезертирство и предательство.

Мать мы похоронили в конце августа. В сентябре у нашей фрау собрались гости. Сыну вышла боевая награда. Был он танкистом, отличился на юге России. За это ему разрешили домой приехать. И отца отпустили отпраздновать такое событие.

Собралось все семейство, назвали родню и знакомых. На празднике я впервые увидел и невесту нашего хозяина — Марту.

Было ей девятнадцать лет, а нашему молодому танкисту двадцать два. По-немецки я тогда уже хорошо понимал. Понял я, что Марту моя хозяйка считает разумной девушкой. Дружат они с Генрихом с ранних лет и давно уже решили, что Марта станет его женой. Со всех сторон это разумно. Марта дочь таких же бауэров, у ее отца тоже молочная ферма. Его не взяли на фронт из-за больной ноги. Хозяйство его процветает. Его опыт да завоеванное фельдфебелем право на землю в России — вот и начало для нового большого хозяйства. Это уже не ферма, а экономия, а по-нашему — поместье.

Фельдфебель нахваливал земли по реке Дон. Тучные земли, просторные, тепло там, земля все родит, не только хлеб и кукурузу, но и виноград, арбузы.

Большой земле нужны рабочие руки.

Фрау говорила, а ее муж подтверждал:

— Ты вот, Василий, аккуратный, разумный человек… Если и дальше будешь разумным, мы тебя старшим над русскими поставим в нашем хозяйстве… Наберешь сам, чтобы работать умели и чтобы водку не пили… Чтобы не воровали… Тебе немцем родиться бы, Василий, а не русским!

Выше этой похвалы у фрау и быть не могло.

Генрих, сынок фрау, вид имел совсем не геройский. В отца мелкорослый, живой и подвижный, но без отцовского самодовольства и тучности. И совсем не белокурая бестия, а черняв, скорее похож на цыгана. Я заметил, что отец его более восторженно говорил о войне и победах. Генрих помалкивал, хотя и не было у него причин обижаться на войну. Судьба его пока миловала.

Марта была высокая, статная, широкой кости. Белокурая, волосы густые и пышные, голубые глаза. Не красавица, но очень мила. Василию под стать, а герою не пара.

Был приготовлен праздничный обед. Фельдфебель выставил замысловатые вина: французские, польские, венгерские и румынские — трофеи. Стояли бутылки с русской водкой; а рядом пиво из чешских подвалов.

У стола прислуживал Василий, а я мыл посуду.

Гости гуляли до вечера. Завели патефон. Всякие песни слышались. И немецкие и русские. Опять же трофеи! Навез хозяин пластинок из разных стран.

Фрау царила за столом на зависть соседкам.

Уехали воины. Фрау погрустнела, ее утешал Василий.

— Теперь уже скоро, — вещал он. — Сталинград — это незнамо где… Это, почитай, уже Азия… Там до Урала рукой подать… Волгу перервут, и Москве конец!

Фрау спрашивала:

— Это правда, что Сталинград такой важный город? Почему большевики его не отдают?

— Да нет! — радостно пояснял Василий. Доволен был, что его слушают. — Город большой, да какая в нем важность? И важнее города брали. Киев, Харьков, Минск, Одессу, Севастополь… Возьмут! Со всех сторон степь, его никак не защитит Красная Армия…

…Первой пришла похоронная на сына, на героического Генриха.

Фрау вынула из ящика почту и остановилась на крылечке, нацепив очки, прочитала и вдруг бегом кинулась наверх, в свою комнату.

Василий приложил палец к губам, дал знак, чтобы я притих и не шевелился. Я замер на пороге. Василий скинул с ног бахилы на деревянной подошве и босиком, неслышно ступая, поднялся на несколько ступенек. Прислушался. Но я и снизу слышал всхлипывания и стоны.

Василий сбежал вниз, мы ушли в коровник.

— Работай, работай, оголец! Фрау в большом расстройстве! Как бы и нам бедой не обернулось! И молчи! Совсем молчи!

Мы вычистили навоз, я отвез его на поле. Подготовили коров к дневной дойке. Без фрау не положено было доить. Но фрау не появлялась.

— Давай без нее, — приказал Василий. — Загорится молоко у коров.

Меня к дойке Василий не допустил: я помогал ему сливать молоко из подойников в бидоны, задал корм коровам. Двадцать пять коров выдоить — это, я скажу вам, работенка. Василий взмок, но уложился во времени.

Начали мы дневную чистку и мойку коровника. Я скоблил полы. Василий погрузил бидоны и уехал.

Распахнулась дверь. Услышал я шаркающие шаги. Поднял голову, около стоит фрау, стоит и смотрит на меня из-под очков.

Ни самодовольства, ни деловитости, а лишь растерянность на лице.

— Мальчик… — начала она. — Ты понимаешь меня, мальчик?

Я кивнул головой. Понимать уже многое понимал, но сказать по-немецки не очень-то умел.

— Это карош! Мальчик, я должна объявить… Мой Генрих убит! Вот!

И она протянула мне бумажку с извещением из воинской части.

А что мне было делать с этим извещением? И вообще что я мог ответить или сделать? Но и молчать, наверное, было нельзя.

Я подержал бумажку в руках.

Фрау обвела взглядом коровник. Достала из кармана халата белый платок, провела по загородке — платок остался чистым. Я следил за ней и видел, что она сделала это по привычке. Потом прошла к столу, на котором стояли подойники.

— Надо доить коров?

— Нихт! — набрался я храбрости ответить по-немецки. — И добавил по-русски: — Василий доил… Повез молоко…

Она одобрительно кивнула головой.

— Работать надо!

А вскоре обрушился на нашу хозяйку второй удар. В Сталинграде убили фельдфебеля. И об этом она получила извещение. Одно за другим: сначала сына, потом мужа. Опустел дом, пропал смысл всего разумного, чем жила фрау.

Утешил ее Василий.

— Молчи, парень! — наказал он мне. — Нашел — молчи, потерял — молчи! И вида не подавай.

Молчать-то я молчал, да только хозяйка нисколько не скрывала их отношений.

Работа шла по-прежнему все с той же деловитой размеренностью. Василия она перевела к себе на верхнюю половину.

А дни тянулись и тянулись, похожие один на другой. Коровник — поле, поле — коровник, вот и весь мир вокруг нас. И вдруг что-то случилось. На домах повисли траурные флаги. Ударило слово «Сталинград».

У нашей фрау свое несчастье, ей не до общих бед, она, по-моему, не сразу поняла, что случилось.

Прибежала к ней Марта. Я уже хорошо понимал, о чем они толкуют: под Сталинградом погибла немецкая армия, а Красная Армия перешла в наступление.

Марта дотошно расспрашивала Василия, где Сталинград, что это за город. Василий показал на карте Сталинград. Но ничего, конечно, объяснить не мог. Замолчал, замкнулся в себе, прекратились его поучения. Я его по-прежнему боялся и помалкивал, хотя очень хотелось спросить, что же случилось с «умной» нацией и как быть с заявлениями фюрера, что Красной Армии больше не существует. А тут к весне ближе приключилась с ним история.

Подъехала к нашему дому военная машина, и вышли из машинырусские люди в какой-то странной форме. Хозяйка встретила их на крыльце.

Я стоял во дворе неподалеку. Они вежливо попросили вызвать Василия. Василий вышел, спустился к ним с крыльца.

— Так вот, Голубенко, — произнес офицер, — создана Русская освободительная армия под командованием генерала Власова. Бери в руки автомат и становись в строй!

— Э-э-э, — затянул Василий. — Я против всякого убийства!

Офицер нахмурился:

— Знаем таких навозных жуков, что толстовцами прикинулись. А если сюда придут большевики? И до тебя доберутся.

— А я вот сейчас в гестапо пойду и объявлю, какую вы тут пропаганду пущаете!

Офицеры уехали. Гестапо Василия не тронуло.

— За меня хозяйка горой встала! — объяснил он мне.

Тогда мне и такое объяснение годилось. Теперь-то я понимаю: толкался он среди русских рабочих, выявлял настроения и доносил в гестапо.

Минул еще год моей рабской жизни. Время наступило для немцев смутное. Все уже знали, что Красная Армия теснит гитлеровцев повсюду, что недалеко ей до границ Германии…

Перевалило мне на шестнадцатый год жизни, в доверии у хозяйки я был полном.

Стоп! Вот он, поворотный момент в моей жизни. Совсем просто все объяснить, только слегка, совсем слегка слукавить! Даже следователь, хотя и всю мою жизнь изучил, на этом моменте остановки не сделал. А мне надо сделать.

— Сколько вам было лет, когда окончилась война? — спросил меня следователь.

— Семнадцать.

— Почему же вы не явились к союзным войскам с просьбой отправить вас на Родину?

— Испугался…

— Могло быть… — согласился следователь. — Лагерь для перемещенных лиц не дом отдыха…

Но я совсем не этого испугался. Неустроенность меня отпугивала, а я тогда уже был при деле.

Красная Армия неудержимо накатывалась. С северо-запада надвигалась армия союзников. Василий от страха продолжал ругать большевиков, но прорывались иной раз у него и такие фразочки:

— Обнадежили понапрасну и скукожились! — Это он в минуту отчаяния так о германском фюрере выразился.

У фрау опустились руки, нарушился образцовый порядок. Василий еще как-то поддерживал хозяйство, деваться ему было некуда.

А у меня завязалась дружба с Мартой.

Она частенько приходила к нам, ко мне скорее. Сначала расспрашивала о России. Немного я мог ей рассказать. Россия утонула в дыму и тумане. Заморочил голову мне Василий, а о своих детских играх что же рассказывать.

Однажды Марта меня решительно спросила:

— Скоро сюда придут ваши или американцы… Тебя освободят, и ты можешь уехать в Россию. Ты уедешь?

Вопрос прямой и, казалось бы, тогда для меня ясный. Василий содрогался от ужаса перед таким исходом. Пугал он и меня:

— Ты, парень, вот что… Мы тут с тобой отсиделись, пережили непогоду… Ты не вздумай обратно возвращаться! Это прямая дорожка под пулю!

Я уже не был бессловесным. Спросил его с некоторым даже вызовом:

— А мне чего страшиться? В плен я не сдавался, присяги не нарушал… Меня мальчишкой посадили в вагон и увезли!

— А что ты здесь делал, парень? На кого ты работал, кому помогал? Врагу помогал! Ты врагов молоком да маслицем откармливал! Как на тебя там посмотрят? Так что и тебе возврата нет! Думай, куда податься! Да в России-то сейчас мрак, разруха… Не скоро она на ноги подымется!

Это меня не пугало. Что могло быть страшнее рабства, какой еще мрак после этого мог испугать?

Когда Марта прямо поставила вопрос: уеду ли я или останусь, прямо ей отвечать я опасался. Еще не окончательно рухнула власть гестапо, еще стоял Берлин, а в Берлине сидел фюрер. Но и лукавить с девушкой мне почему-то не хотелось.

— Боюсь… — ответил я. — Меня могут судить! Я на немцев работал!

— Это глупость! — перебила она. — Мальчишек не судят!

— Дом мой разорили… Некуда ехать! Отец, наверное, убит.

— У тебя две руки, и ты здоров! Ты не хитри со мной! Если очень скучаешь о России — скажи! Мне тогда ты не нужен! А если забыл Россию, то возьми меня в жены. Генрих-то убит! У нас теперь нет женихов.

Марта была старше меня, в расцвете женской красоты.

— Я девушка честная, — продолжала она. — Женой буду хорошей. Мне дети нужны. И начинать нам есть с чего… Хозяйство не развалилось… Молоко и масло в цене будут. Ваши сюда не успеют, американцы раньше придут… Никто тебя отсюда насильно не увезет! Я тебя прикрою!

Я молчал: научился сразу не выскакивать.

Насмотрелся я, что такое хозяин. А тут сам могу стать хозяином. Понравилось мне это.

— Не уеду! — сказал я Марте.

— Из-за меня?

— Из-за тебя!

— Вот и хорошо! — сказала она спокойно. — Я объявлю, что с завтрашнего дня ты ко мне переходишь. Поженимся, когда тебе восемнадцать лет исполнится…

Вскоре война кончилась.

Пересидел я войну в коровниках. Слышал взрыв бомб, когда американцы бомбили завод, что стоял неподалеку от хозяйства фрау.

Разыскивали пленных и угнанных в рабство. Сам я не объявился, никто на меня не указал. Минула и эта пора.

Отмечу еще одно событие. Фрау продала свою молочную ферму, и они вместе с Василием куда-то исчезли. Некому было интересоваться, куда они исчезли и почему.

Следователь спросил меня в этом месте:

— Итак, жизнь ваша устраивалась, вы сделались чем-то вроде фермера… Мелкий немецкий буржуа? Годится такое определение?

Я ответил, что такое определение подходит.

Мы поженились с Мартой.

Все развивалось по ее плану, она была женщиной волевой и умела настоять на своем.

Работа все та же, что и у фрау, но на себя.

Марта родила двоих сыновей. Все у нее сосредоточилось на наших мальчиках, все интересы только вокруг них.

Любила ли она меня? Любила! Это было разумно, это устраивало ее, я был отцом мальчиков.

Из поколения в поколение деды и отец Марты жили размеренной жизнью. Они довольствовались своим миром, не рвались к тому, чтобы раздвинуть его рамки, все делали на века.

Взять хотя бы мебель. Тяжелая, массивная, прочная, кувалдой не разобьешь. И некрасивая.

— Людям всегда нужно будет масло, молоко, мясо… Это фундамент. Мы стоим на прочном фундаменте, — передавала мне Марта мудрость своих предков.

Вокруг столпотворение. Разорялись богачи, возникали из ничего эфемерные богатства, кто-то играл на бирже, кто-то пускался в спекуляции, нас с Мартой это никак не касалось. Действительно, молоко, масло и мясо каждый день покупались, а цены на них росли с неуклонной закономерностью.

Но стены этой крепости по новым временам оказались не столь прочными. О них разбились все бури прошлого столетия, а тут стены дали трещину. Мне сделалось тесно в этой крепости. Характер? Нет. Истоки надо было искать в моей прежней жизни, в том, чему научила меня первая учительница, Евдокия Андреевна.

Была Евдокия Андреевна сухонькой старушкой, ходила в очках с сильными стеклами. На ней был неизменный черный жакет, белая блузка, под воротничком черный бантик. Такой она мне и запомнилась. Взрослые рассказывали, что Евдокия Андреевна приехала в наши края задолго до революции.

Помнил я и ее первый урок, первые слова, которые врезались в память навечно.

Евдокия Андреевна оглядела нас, расспросила, как кого зовут. Словом, познакомилась с нами. А потом подошла к доске и объявила:

— Сейчас, дети, мы начнем наш первый урок… Вообразите себе, что перед вами лестница. До самой верхней площадки этой лестницы не каждому дано дойти и за всю жизнь. Вот вы стоите на земле… Кто-нибудь из вас забирался на дерево?

По классу прошелестел смешок. Евдокия Андреевна подошла ко мне.

— Вот ты, Сережа, лазил на дерево?

Я вскочил и ответил с готовностью:

— На дуб, что на берегу…

— Теперь скажи мне, что ты видел с земли, когда стоял под дубом? Вспомни хорошенько.

Я зажмурил глаза и представил себя на секунду перед дубом. Дуб рос в низинке. Из низинки виден противоположный берег Оки, обрыв над берегом, далекий шпиль колокольни Спаса на Угре и село.

— Больше ты увидел с высоты, чем с земли, Сережа?

— Больше! — в один голос ответил весь класс.

— Вот вы стоите на земле… Оглянитесь, много ли вы увидите? Поднимемся на первую ступеньку нашей бесконечной лестницы. Вы увидите чуть больше, чуть дальше. Еще ступенька — еще дальше. Еще ступенька — еще дальше. Ну а если подняться по лестнице доверху? Весь мир тогда у вас будет как на ладони. Грамотность, знания — это и есть наша с вами бесконечная лестница. Вот теперь скажите мне: зачем вы забирались на деревья?

— Интересно посмотреть… — ответил кто-то.

— А скажите мне, дети, разве не интересно подняться на лестницу, с которой будет виден весь мир? Вот я сейчас нарисую на доске первую букву нашего алфавита… Буква А. Потом вы научитесь ее писать. И считайте с этой минуты, что вы все вместе поднялись на первую ступеньку… И так мы будем с вами подниматься выше и выше… Когда-то я оставлю вас, на другие, более высокие ступеньки вас поведут другие учителя, а настанет час, и каждый из вас будет подниматься по этой лестнице без проводников… И чем выше, тем дальше будет видно…

Красивая сказочка. В буднях школьных частенько она забывалась, а вот совсем не забылась. Затосковал я по этой лестнице. И чем благополучнее шли дела в хозяйстве, тем больше меня разбирала тоска. Не выразишь словами эту тоску, я чего-то жаждал, а от этого пропадало спокойствие. Чего я жаждал, я не мог сказать.

Коровник, ферма, дом и кухня, грузовик с бидонами молока — этим не мог я ограничить свою жизнь.

А тут разразилась эпидемия приобретательства…

Началось послевоенное возрождение промышленности. Особенно оно сделалось заметным в предметах широкого потребления. Промышленность выбросила на рынок множество заманчивых игрушек, в общем-то необходимых в быту.

Уже определились наборы вещей, которыми должны были владеть те или иные лица. По ним судили о вкусе человека, о его достатке и общественном положении.

В просторной столовой Марты стояли две семейные реликвии: буфет столетней давности, сработанный прочно и грубо, и дубовый обеденный стол, за который могли сесть два десятка гостей.

И буфет и стол безотказно служили нескольким поколениям. Служили и нам. И мы, по совести сказать, их просто не замечали. И вдруг они стали мешать. Марта, моя разумная и расчетливая Марта, вдруг сказала, что надо купить новую мебель, иначе перед людьми стыдно. Стол и буфет — это только начало. Одно цеплялось за другое. Привезли новую и модную столовую. Не было в ней прочности, а красота была временна и условна. Скажу наперед: мы трижды в своей не очень долгой совместной жизни меняли столовые, но так и не угнались за модой.

Потом оказалось, что надо поменять спальню, потом гостиную, потом надо завести в доме фарфор, а тут в наступление двинулись холодильники, стиральные машины, телевизоры, радиоприемники. И каждый год новые. И наконец оказалось, что мы не можем существовать без легкового автомобиля…

Мы решили, что, пока не разорилось наше хозяйство, я буду учиться. Марта мечтала, чтобы я стал коммерсантом и открыл бы собственное дело. Чистое дело! Не навоз и не ферма!

С чего начинать, мы не знали, посоветоваться было не с кем. И тут я узнал, что есть в Западной Германии люди, так же, как и я, не вернувшиеся в Россию. Их по-разному называли: невозвращенцы, перемещенные лица, эмигранты. Узнал я также, что они состоят в каких-то организациях, которые помогают им устроиться в жизни. Я решил, что с русским человеком я сумею посоветоваться, и начал искать…

Только ли посоветоваться о коммерческих делах хотелось мне? Я не тосковал по родине, но я все время о ней помнил, как бы ощущал мою Вырку — далекие леса, озера, весь край за своей спиной. Они снились мне, и я всегда досадовал, что сны быстротечны. Нет, не только посоветоваться шел я к русским, я хотел найти у них хотя бы осколок того мира, который остался у меня в снах, хотелось сблизиться с людьми, не чужими, своими… Не выразишь сразу, что я собрался искать у русских на чужбине…

Мне посоветовали поехать во Франкфурт-на-Майне.

К кому, в какую организацию еду, я не знал. Мне дали ее название — НТС, но три буквы эти ни о чем не говорили, а как расшифровываются они, я тут же забыл.

Машина моя, хотя и был это всего лишь «фольксваген», произвела впечатление. Швейцар с легким поклоном распахнул передо мной дверь. Меня достаточно любезно препроводили в кабинет к немолодому, довольно представительному господину. Высокий, стройный. Седые виски. Волосы уложены красивой волной, жесткие, черные. Продолговатое лицо холеное, значительное. Черный костюм, белая сорочка, черный галстук. С такими господами на немецкой земле мне встречаться до той поры не случалось.

— Чем обязан? — раздался вопрос на русском языке.

Дрогнуло у меня сердце. Каких я видел до той поры русских? Василия да работников на ферме.

— Здравствуйте! — ответил я. — Я русский…

— Это я понял! — ответил мне господин и чуть заметно, одними глазами улыбнулся. — Это я вижу, хотя вы и обратились к нашему привратнику на немецком языке…

Он не садился, поглядывая на меня сверху темными глазами. Я ощущал силу его взгляда, его придирчивость и недоверие…

— Итак, Сергей Тимофеевич Плошкин… Вам известно, куда вы прибыли?

— Я не знаю… — ответил я. — Мне сказали, что вы занимаетесь русскими эмигрантами… Я хотел бы узнать, чем вы можете мне помочь?

— Все правильно! — подтвердил господин. — Мы занимаемся русскими эмигрантами. Правда, в эти слова можно вложить любой смысл. Мы все здесь русские эмигранты. Точнее, мы не занимаемся эмигрантами, а мы создали союз русских эмигрантов, который защищает их интересы, ибо русскому человеку жить в Европе не так-то просто. И мы помогаем русским эмигрантам. Но вы, Сергей Тимофеевич Плошкин, не нуждаетесь в самой элементарной помощи. Вы имеете работу?

— О да! Я имею хозяйство. Не свое! — поспешил я поправиться. — Хозяйство моей жены, молочная ферма.

Господин засмеялся.

— Это! Это так понятно! Одной фразой вы очертили мне всю свою судьбу! Вас вывезли из России с матерью, когда вы были мальчиком. Скажем, в сорок первом году?

Я тогда не умел скрывать свои чувства. И господин легко заметил мое удивление.

— Ничего необъяснимого! — ответил он. — Вы очень хорошо говорите на немецком языке. Для того чтобы так говорить, надо прожить в Германии несколько лет. И лучше с детства, взрослый человек не избавляется с такой легкостью от акцента. Отсюда я и вывел, что угнали вашу мать, а с ней и вас. Я гляжу на ваши руки и вижу, где вы работали все это время… Вашу мать приобрела крестьянская семья. Это в Германии очень расчетливое сословие. Все, что они имеют, они имеют как результат огромного труда и напряжения. Они в меньшей степени были заражены расовыми предрассудками Гитлера, и поэтому, наверное, на семейном совете было решено взять вас в зятья. С женихами после войны в Германии не очень густо… Ваша жена, должно быть, старше вас?

Господин улыбнулся, отошел от меня и сел на стол. Щелкнул крышкой ящика, подвинул ко мне сигары.

Я поблагодарил и отказался.

— Завидую вам, Сергей Тимофеевич! Работа на ферме, чистый воздух. Не курите! Все у вас впереди… Позвольте поинтересоваться: как идет ферма?

— У нас двадцать коров. Летом мы нанимаем работников.

— О-о-о! Я правильно угадал. К нам вы пришли не за пищей телесной, а за пищей духовной! Не так ли?

Я кивнул. Мне очень хотелось понравиться. Теперь-то я понимаю, что и этот господин изо всех сил старался понравиться мне, что я был ему более нужен, чем он мне, хотя я пришел к нему, а не он ко мне.

— Итак, — продолжил он, — что же вас привело к нам? Тоска по родине, тоска по русским людям? Или вы хотели получить от нас какой-либо практический совет?

Он опять угадал, этот проницательный господин.

— Да! — ответил я. — Я хотел получить практический совет…

— Покончим в таком случае с Россией! — воскликнул он после непродолжительной паузы. И тут же улыбнулся уголками губ. — Право, с ней никак нельзя покончить! Я не так выразился! Я понял, что по родине вы не тоскуете! Вы счастливо акклиматизировались! Про себя я этого сказать не могу!

Он встал, сцепил пальцы рук.

— Я безумно тоскую по России! Это придет и к вам, Сергей Тимофеевич! Немецкая деловитость вашей супруги не убьет этой тоски. Она лишь ее приглушила! Вы имели возможность вернуться на родину… Почему вы не вернулись?

Я не был готов к ответу на этот вопрос, как не был готов и на следствии в Москве, как не готов по-настоящему и сейчас, когда обязан рассказать все без утайки о своей жизни.

Я задумался: как бы ответить этому господину?

— Женились! — ответил он за меня. — Сколько вам было лет?

— Восемнадцать!

— Ну конечно! Девица на выданье, даже перезрела.

— Еще я боялся… — добавил я.

— Вы боялись? Боялись вернуться в Россию? Чего вам бояться? Какие вы совершили преступления в период вашего несовершеннолетия? Помилуй бог! Кто вас запугал?

Так в нашей первой же беседе с этим господином возникло имя Василия. Я рассказал, как и чем он пугал меня.

Господин снисходительно усмехнулся.

— Он, ваш Василий Васильевич Голубенко, сам боялся. И он, я вам скажу, Сергей Тимофеевич, имел все основания бояться! Во-первых, он дезертир! Во-вторых, он струсил и добровольно сдался в плен. Добровольная сдача в плен во все времена считалась предательством. Ваш Голубенко вдвойне предатель. Не Россия шла завоевательной войной на Германию, а Германия вторглась в Россию! Он должен был защищать свою землю, землю своих отцов, своей матери! Где он сейчас, этот Голубенко?

Я рассказал, как он исчез. Господин прищурился, задумался.

— А вы знаете, Сергей Тимофеевич, какая у меня родилась мысль? Василий Васильевич Голубенко вернулся в Россию! Но он не хотел, чтобы вы вернулись туда как свидетель его нравственного падения! Поэтому он вас и пугал… Вам возвращение в Россию ничем не грозит! Мы готовы оказать вам в этом содействие! Вы желаете вернуться на родину?

— Нет! Я не собирался вас об этом

— Вас привязывает к этой земле супруга? Вы ее любите?

— А почему мне ее не любить? И потом мы с ней не нищие!

Господин подошел к окну и отдернул пошире штору.

— Да, — сказал он. — В России вы такого автомобиля иметь не будете! В России ваш заработок будет ниже, чем здесь… В России вы не будете сами себе хозяином! Самое большее, на что вы можете там претендовать, это на должность чернорабочего. Разумно. Правда, мне, моему сердцу русского оскорбительно и горько слышать, что вы отказываетесь уехать в Россию. Но об этом, возможно, мы еще поговорим с вами… В чем же смысл вашего визита?

— Я хотел бы учиться… А как это сделать, я не знаю!

Господин вернулся в свое кресло, откинулся на спинку и уставился на меня. Я испугался: не сболтнул ли я непомерную глупость?

— Сколько вам лет?

— Двадцать два года…

— Чему вы хотите учиться?

— Коммерческому делу!

— Коммерции не учатся! Коммерция — это талант! — обрезал он меня. — Учиться вам надо! Согласен! Когда вы немного образуетесь, тогда, быть может, и поймете, к чему вы пригодны.

V

Встречи с соотечественниками в ближайшем городке — там находилось отделение НТС — разочаровали меня. Я быстро их раскусил. Все это оказались люди житейски неустроенные. Один из них даже мне сказал грубо:

— А ты куда лезешь? Тебе-то чего не хватает? Я вот помыкался по белу свету… Строил аэродром для американцев, потом меня какой-то русский хмырь по фамилии Болдырев уговорил поехать в Марокко. В прекрасное солнечное Марокко! Едва выбрался… Виктор Михайлович помог. Спасибочко ему, благодетелю!

Я так и не понял, издевается он или искренне благодарит. Соотечественники мои искали через союз работы, и мне казалось, что союз занимается их трудоустройством.

Собирались мы когда раз, когда два в неделю. Читали брошюрки на русском языке о России, о войне. Мыслилось, что мы должны обсуждать прочитанное. Но обсуждений не получалось. Никто из нас не знал, что происходит в России. Однако некоторое время спустя ко мне прикрепили учителя русского языка и объявили, что уроки союз оплачивает.

Примерно через полгода подключился к занятиям со мной преподаватель немецкого языка.

Меня торжественно приняли в Народно-трудовой союз (в нашем городке полгода спустя после моего визита во Франкфурт-на-Майне). Я написал клятвенное обязательство «не щадя своей жизни проводить идеи Народно-трудового союза и выполнять всякую другую работу, которую от меня потребуют наши руководители». Правда, мне не совсем было ясно, какие я должен защищать идеи, какую работу мне могут поручить, но это не казалось мне важным. Ко всей церемонии я отнесся несколько скептически, почитая ее лишь ничего не значащей формальностью. Мое письменное обязательство было прочитано вслух, меня поздравили с вступлением в союз и тут же сожгли этот документ. Для конспирации.

Однажды было объявлено: наш союз собирает совещание под Мюнхеном. Я был послан на это совещание от нашего отделения.

На совещании выступил человек, которого нам представили как одного из руководителей союза. Опять же обошлось без фамилии. Держался он начальственно, но не был внешне так обворожителен, как мой первый наставник, был похож на военного человека. Он рассказывал об общем положении дел в мире, о политике, которую проводят США, Англия, Франция. Говорил интересно, я узнал много новых для себя вещей, но поразила меня заключительная часть его речи. Я даже записал ее.

«Наша борьба растет и ширится. Молодежь не должна обзаводиться уютными домиками и семьями, она должна быть на родине вместе со своим народом, готовить почву для народной революции».

— Революции в России? — спросила Марта, когда я ей рассказал об этом слете. — Зачем это нам с тобой? Что она нам даст?

Вскоре после этого нам позвонили по телефону и сказали, что в ближайшее воскресенье ко мне приедет гость из Франкфурта-на-Майне. Предупредили, что человек мне известен, и попросили держать в тайне предстоящий визит.

— Пусть приезжает! — заключила Марта. — Я у него сама спрошу, зачем тебе революция в России!

Однако к приезду гостя она приготовилась отменно. Был испечен праздничный яблочный пирог, приготовлен обильный обед; она выставила вино, которое привез еще ее не состоявшийся жених.

В полдень у нашего крыльца остановился черный «мерседес». Из машины вышел тот самый господин, который принимал меня во Франкфурте-на-Майне. Стояла промозглая февральская погода. Снег источал влагу, было сыро и холодно.

Я открыл дверь и помог гостю снять шубу. Он сказал, чтобы я его представил своей супруге как Виктора Михайловича.

Он поцеловал у Марты руку и, не опуская руки, сказал:

— Вы, Сергей Тимофеевич, были очень сдержанны в прошлый раз, рассказывая о своей супруге! Вы прячете красавицу! Ваша супруга — это мать! Это сильное тело может родить только здоровых детей! У вас есть дети? Они здоровы?

Марта расцвела в улыбке. Он приласкал мальчиков, достал из кармана подарки — два детских шоколадных набора.

Марта была им очарована, но разумная расчетливость не оставила ее. Надо сказать, если она что-либо наметила, то нелегко отказывалась от намеченного. Она спросила гостя: о какой революции говорили нам в Мюнхене? Можно было подумать, что гость ожидал этого вопроса.

— Мой друг способен обеспокоить общество! — воскликнул он. — А людей положительных, устойчивых в своих привычках и взглядах даже и взволновать! Это далекая задача! Но если я вам все объясню, вы ее не посмеете отвергнуть! Вы должны, Марта, — продолжал он, — понять мужа! Вам это трудно, мне легче. Я тоже с молодых лет живу в Европе, вдали от родины. Мне дорога оттуда каждая весточка, когда в ней содержится что-то хорошее, что-то радостное. Но, — гость развел руками и вздохнул, — радостного и веселого там мало. — Он приложил руку к сердцу: — И здесь от этого больно!

Виктор Михайлович встал, обошел стол и сел рядом с Мартой.

— Сергей Тимофеевич, это для вас! Но я рад, что меня услышит и Марта! А вы знаете, когда создавался наш союз, мы ни о какой революции не думали. Создавался он, когда я был так же молод, как и вы… Быть может, чуточку постарше! Меня тоже мальчишкой увезли из России. Родители увезли, они бежали от революции, от большевиков. Мой отец был офицером. Сражался на фронте в первую германскую войну! Он, вероятно, сражался против вашего отца или вашего деда, Марта?

— В ту войну был убит мой дед! — ответила Марта. — Но он был убит не в России, а во Франции.

— Франция была союзницей России… Отец мой и ваш дед, как видите, состояли во враждебных лагерях. Ваш дед был убит во Франции, мой отец — в Восточной Пруссии. Судьба должна была бы нас навеки развести, не оставив возможности для примирения. У нас в России была собственная земля. В семнадцатом году свершилась революция! Я был мальчиком, но кое-что понял. Я знал, что мои старшие братья, что моя мать сочувствуют нищему русскому народу! Я знал, что отец мой презрительно относился к бессильному и безвольному тогда царю Николаю Второму! Он ждал с великой надеждой революцию… Он был убит до революции. Но он не пережил бы разочарования! Большевики в дикой озлобленности прежде всего отняли у нас землю. А это означало отнять у нас средства к жизни. Нас не брали на службу, нам не давали учиться. У матери сохранились фамильные драгоценности, в двадцатом году она увезла нас в Германию…

Виктор Михайлович давно уже встал и мерил шагами столовую. Говорил возбужденно. Он остановился около меня и едва слышно произнес:

— Я очень сожалею, что Марта не поймет сейчас моих слов, а перевести я не могу… Это стихи Тютчева, дворянина! Его стихи о России:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Виктор Михайлович читал вполголоса, чуть склонившись надо мной. Он умел читать стихи. И я чувствовал, как раздвигаются стены нашего дома и передо мной возникают соломенные крыши Вырки, наш дом на пригорке, разбитая молнией ветла на краю деревни.

Он выпрямился, отступил от меня на шаг, в глазах у него застыли слезы. Он закончил:

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил благословляя.
Он медленно подошел к Марте, положил руку на спинку ее стула.

— Переведи ей, Сережа. — Он назвал вдруг меня по имени. — Ты уловил, в чем ужас России?

Тут он перешел на немецкий язык, не надеясь, что я переведу:

— «В рабском виде царь небесный»! Вот он, весь образ России! Никто так не обрисовал нашей отчизны, как дворянский поэт Тютчев! За что же нас предали проклятью и ненависти? Мы росли на чужой земле, мы росли в ужасе ненависти, наши отцы старели, от нас все дальше и дальше отдалялась родина… Но как бы ни была прекрасна Европа, родины нам она не могла заменить! И тебе, Сережа, никогда не заменит!

Виктор Михайлович перешел на русский язык:

— Мы жили как неприкаянные… Но мы, молодое поколение эмиграции, не были связаны кровной враждой с теми, от кого пришлось бежать нашим родителям! Они сошли, сами сошли со сцены, никто их даже не подталкивал. Это как сумасшествие! Одни играли в оловянных солдатиков. Это генералы, позорно побитые русскими мужиками, которым они отказывали во всем, кроме права быть пушечным мясом. Прикрывая не только от других, но и от самих себя свою неполноценность, они продолжали сражаться на картах. Они чертили на картах красные стрелы ударов по Красной Армии, создавали генеральные замыслы военных кампаний против Советской России. У нас в архиве можно найти такие две-три карты. Я мог бы вам их показать. Стрелы вычерчены с большой тщательностью, все рассчитано по срокам… Одного не было у генералов — вооруженных солдат, которые захотели бы пролить кровь за химеры. Виктор Михайлович подвинул к себе бутылку шампанского, сохраненную Мартой с сорок второго года. Я поспешил открыть ее. Пенистое вино полилось в бокалы. Подставила свой бокал и Марта.

— Вам не скучно? — спросил ее Виктор Михайлович. — Это так далеко от вашей жизни, ваших интересов, непонятно вам, должно быть?

Нет, нет, моей Марте было не скучно! Быть может, ее возбудило и вино, она редко пила, вино ее всегда оживляло, а меня угнетало. У нее блестели глазки, на щеках проступил румянец, признак особого волнения. У меня зашевелилось даже что-то похожее на ревность. Меня она никогда так не слушала, да я и не мог ничего подобного ей рассказать.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Я никогда не слыхала о подобных вещах! Я не думаю, чтобы наши немецкие генералы занимались бы столь неразумными проектами…

— Вы ошибаетесь, Марта! — отпарировал Виктор Михайлович. — Напрасно вы думаете, что это чисто русская национальная черта… Это черта всех побитых генералов! И ваши генералы, гитлеровские генералы, сейчас заняты тем же самым. Они чертят стрелы на картах второй мировой войны и делают выкладки. Им кажется, что, измени они в сорок третьем году направление колонн, они выиграли бы войну… Мы, молодое поколение эмигрантов, не могли жить иллюзиями. Мы стояли перед двумя совершенно реальными положениями. Первое мы твердо знали: судьба русских эмигрантов в Европе бесперспективна, поле нашей деятельности ограничено, наши духовные запросы не включены в круг запросов Европы. А имея перед собой долгую жизнь без перспектив, жить невозможно. Второе положение: мы не могли возвратиться в Россию и получить обратно все, что у нас отняла революция. И там, в России, мы были чужими людьми. И мы создали чисто добровольный союз с задачей изучить Россию. Союз назвали «Национальный союз нового поколения»…

После того как был подан кофе, Виктор Михайлович как-то очень спокойно и по-домашнему спросил:

— Можно ли было осудить нас за стремление узнать свою родину? Человек на опыте тысячелетнего существования на земле пришел к трем вопросам в оценке состояния человеческого общества… К трем великим и вместе с тем проклятым вопросам человеческого бытия. Мы спрашивали: «Есть ли в России хлеб, чтобы каждый русский был прежде всего сыт?» И мы ответили: «В России хлеба не хватает». Вы, Сережа, могли бы опровергнуть этот наш вывод?

Виктор Михайлович молчал, ожидая моего ответа. Марта вопросительно смотрела на меня.

— Мы поставили второй вопрос: «Есть ли в России бог?» И мы вынуждены были ответить, что бога в России нет. Разрушена вера, разрушена и нравственность. И еще мы спросили: «Есть ли в России уважение к отцу и матери?» И мы ответили: «Нет!»

Марта медленно поднялась со стула. Она постояла, мгновение всматриваясь в Виктора Михайловича, покачала головой и вышла.

А я остался в растерянности, не зная, как истолковать ее уход и что отвечать моему гостю.

Виктор Михайлович неторопливо раскурил погасшую сигару, подвинул к себе кофейник, налил кофе и деловито стал расспрашивать меня, как идут занятия, посоветовал не бросать уроков и пообещал разведать, как можно было бы меня ввести в коммерческий мир…

— О России забудь! Эти твои друзья доведут тебя до беды! — сказала мне Марта, когда мы проводили гостя.

Но гость раздразнил мое воображение, у меня возникло множество вопросов, сам, без его помощи, я на эти вопросы ответа не мог найти.

И мне, наверное, до бесконечности предстояло бы метаться между запретом Марты и тягой к этим людям, но они сами пошли нам навстречу.

Не меня, а Марту пригласили участвовать в коммерческом деле. На первых шагах ей предложили выгодное помещение капитала. Мы расстались с фермой и переехали в город. Наш доход нисколько не уменьшился, но не было уже нужды в работе от зари и до зари. Ей было дано понять, что приглашение в дело последовало по рекомендации Виктора Михайловича. И она переменила свое мнение об этом союзе.

Минул еще год. Мой русский учитель объявил мне, что если я хочу действительно получить образование, то он сможет меня рекомендовать в Институт по изучению СССР[24].

К тому времени у меня в руках уже побывала книжечка в зеленой обложке с символическим трезубцем. Теперь союз назывался несколько иначе, чем в молодые годы моего наставника и руководителя. Вместо слова «национальный» было поставлено слово «народный». «Народно-трудовой союз». Так называлась организация. Следовало еще уточнение в скобках — «Союз солидаристов».

Теперь, когда я готовился к поступлению в Институт по изучению СССР, в терминах уже не путался, знал их значение и в общих чертах понимал, что программа определяет задачи союза.

Мне нет нужды по пунктам перечислять здесь ее положения. Это довольно обширный документ, я только остановлюсь на том, что безусловно принял, делая все же скидку на то, что не все записанное в программах претворяется в жизнь. Прежде всего меня устраивало, что наш союз имеет надпартийную окраску.

Тогда мой слух ласкало слово «народный». Я еще не знал, как умеют спекулировать этим словом те, кто никогда не собирался защищать интересы народа.

Устраивало меня и провозглашение свободы коммерческой деятельности.

Эпидемия приобретательства разгоралась, пожирая в своем пламени все иные страсти и стремления. Она подхлестывала людей, с каждым годом рынок манил все большим и большим разнообразием товаров. И все они казались совершенно необходимыми для жизни.

На следствии мне был задан вопрос: «Когда вы были завербованы в НТС для антисоветской деятельности?»

На вопрос следователя я должен был ответить кратко и точно. И я ответил, что считаю себя завербованным для антисоветской деятельности с того дня, когда дал согласие учиться в Институте по изучению СССР в Бад-Гомбурге. Тогда я подписал более серьезные обязательства, чем при вступлении в НТС, и эти обязательства, как мне известно, не были уничтожены. Но я думаю, что это случилось много раньше, с той, наверное, поры, когда я, как и Марта, пали жертвой эпидемии приобретательства, когда мы захотели иметь больше, чем нужно для неизвращенных человеческих потребностей.

Состоялась третья встреча с обворожительным Виктором Михайловичем. На этот раз он передал меня под опеку того самого человека, который выступал на совещании членов нашего союза и говорил о близкой революции в России. Представили мне его как Сергея Сергеевича. Замечу, что у всех моих наставников по НТС было по нескольку фамилий и имен. Узнал, кто они такие, я позже, на следствии, когда мне предъявили фотографии для опознания.

Сергей Сергеевич был уже немолод. Под глазами нездоровые мешки, небрежен в одежде, его манера держаться резко отличалась от манеры моего первого наставника.

Разговор начал Виктор Михайлович. Он представил меня, рассказал, с какой увлеченностью я учился. Здесь он не преувеличивал. Я действительно занимался усердно и во многом успел.

Разговор происходил в служебном кабинете Виктора Михайловича во Франкфурте-на-Майне.

— У вас не пропала жажда коммерческой деятельности? — спросил Виктор Михайлович.

— Пока я не вижу чего-то равного по интересу, — ответил я.

— Вот видите! — воскликнул Виктор Михайлович. — Он изъясняется как интеллигентный человек. Усложнены обороты речи, безупречная дикция!

Сергей Сергеевич упорно смотрел на меня из-под мохнатых бровей.

— Хм! — промычал он неопределенно.

— Я говорил уже Плошкину, что коммерция — это почти искусство, она требует таланта! Но должен отметить, что сегодня он ближе к осуществлению своего желания, чем два года назад. Успехи налицо. Он русский, и, стало быть, знание советской действительности ему может помочь в его будущих занятиях коммерцией. Он изъявил желание учиться в Бад-Гомбурге…

Сергей Сергеевич продолжал бесцеремонно меня разглядывать.

— Я все знаю, — проговорил он наконец низким, прокуренным голосом. — Одного не знаю… За что Сергей Тимофеевич ненавидит большевиков? Советскую власть? Что она лично тебе худого сделала?

— А разве обязательно лично? — спросил я.

— Тогда нечем питаться ненависти! — отпарировал он. — Я не очень уверен, — сказал он, обращаясь к Виктору Михайловичу, — что нам следует Сергея Тимофеевича зачислять в наш институт! Он здесь хорошо устроен, а мы должны позаботиться прежде всего о тех, кто плохо устроен.

Сергей Сергеевич сделал рукой прощальный жест и вышел. Виктор Михайлович сокрушенно покачал головой.

— Видите, Сережа, как все непросто в нашей жизни. Не смею вам давать какие-либо рекомендации. Он прав, мой друг! Я человек академического склада, он практик… В тридцатых годах, когда Советская Россия была терра инкогнита для Запада, когда не было потока туристов ни туда, ни оттуда, он сумел нелегально перебраться через границу. Туда и обратно!

Виктор Михайлович зажмурился и сделал паузу.

— Его имя легендарно в нашем движении… Как теперь поправить дело, ума не приложу! Но вам очень хотелось бы у нас учиться?

Я кивнул.

Виктор Михайлович вышел из-за стола и сел в кресло напротив меня, в котором перед этим сидел Сергей Сергеевич.

— Понимаете ли, дорогой мой друг Сережа! Нельзя стать специалистом по Советской России, не побывав там, не пожив среди советских людей, не ощутив той действительности… Чтобы стать настоящим специалистом по Советской России, надо ехать в Россию и пожить там. А это стоит больших денег. И если мы тратим на наших людей деньги, то мы не должны забывать и о главной цели: о подготовке революции в России. Каждый наш человек там — это гнездо революции. Это молекула, которая перестраивает тело клетки, а организм общества, так же как и живой организм, состоит из клеток. И если мы перестроим клетки с помощью наших молекул, есть надежда переделать и весь организм. Быть может, безболезненным и тихим путем перерождения, без революционного взрыва. Ради этого мы и существуем… Готовы ли вы, Сережа, потратить несколько лет своей жизни на поездку в Советский Союз? О! Эти годы не пройдут даром! Работа будет оплачена значительно выше, чем любая ваша коммерческая деятельность. На счет вашей милой супруги или на ваш счет, как вы этого пожелаете, будут переводиться деньги за каждый день вашего пребывания там! Вы вернетесь, и перед вами широкое поле деятельности. Вы бесценный специалист для любой европейской торговой фирмы или даже государственного учреждения. Вы бесценный человек и для нас. Мы старики, нам нужна смена в союзе, вы молоды, вы способный и даровитый человек, вы имеете все шансы возглавить нашу организацию… Я не сравниваю вас с обычным нашим контингентом. Не буду скрывать: многие идут к нам из-за материальной нужды. Мы их принимаем, это наш долг, но, кроме долга, что-то должно быть в душе. Поэтому я к вам привязался… Вы не из-за бренного металла пришли к нам, в вас я чувствую идею, а идею я всегда ставлю превыше всего! Но решить вы это должны сейчас, Сережа, и Марта об этом знать ничего не должна… На подготовку уйдут годы, но конечный итог должен быть вам известен!

VI

Бад-Гомбург, улица Кайзер Фридрих Променаде, 57–59. Длинное кирпичное здание барачного типа в глубине двора. На воротах вывеска «Шелл-гараж». Это для конспирации. В этих больших американских бараках, сооруженных для рабочих, которые вели строительство военных объектов, размещен Институт изучения СССР. Никаких сомнений не было, я знал, что переступаю порог разведывательной школы. И меня это не пугало, я увидел возможность найти себя в этой жизни.

Подъем в семь утра. Зарядка, холодный душ. В десять начало занятий. Группы небольшие. Преподаватели, знающие свое дело. И так до двух часов дня. Затем спартанский обед. Рацион, продуманный врачом, час сна, и с четырех часов до семи вечера опять занятия в аудиториях. Вечером библиотека или кинозал, где демонстрируют фильмы со всего мира и учебные фильмы, нужные для нашей подготовки. В двадцать три часа — отбой. Спать, чтобы набраться сил на следующий день, столь же напряженный.

Обучение принимало иной раз и чисто индивидуальный характер. Так, например, узнав, что я родом из Нижней Вырки, мой учитель отыскал историю моей деревни, просветил меня относительно демидовских заводов, рассказал о восстании Болотникова.

— Надо быть интересным собеседником, чтобы перед тобой раскрывались люди… Ты должен узнать все от человека, с которым ты встретился. Но чтобы взять, надо и дать! А что дать? Надо так давать, чтобы он, по видимости, получил от тебя многое, а на самом деле лишь общие места. Но и общие места могут быть интересны, человек втянется в разговор и захочет взамен рассказать равноценное. Вот тут и он раскроется.

Изучали мы и новейшую историю СССР: нам читали курс по нэпу, по первым пятилеткам; мы изучали главные образцы достижений советской техники. Словом, мы должны были органично влиться в советское общество. Нас обучали водить автомашины советского и иностранного производства, мотоциклы, тракторы, учили езде верхом, стрельбе из советского оружия.

Когда было покончено с общим политическим курсом, начались чисто разведывательные дисциплины: конспирация, правила поведения на нелегальном положении, умение выбрать конспиративную квартиру, место встречи, разработка алиби. Все мы были скрыты под кличками, никто не знал биографии друг друга, не знал, кто где родился, как попал на чужую землю. Мы могли унести в памяти лишь портрет своего коллеги.

Потом началась «оперативка», то есть способы распространения пропагандистской нелегальной литературы, размножение ее на печатающих аппаратах, составление листовок, методы их распространения.

Если бы Марта вмешалась, отстаивая свои прежние разумные убеждения, она поколебала бы меня, но ее тоже вовлекли в дело, которое тешило ее тщеславие и рождало надежды разбогатеть.

В одном из морских портов наш союз открыл специальный магазинчик с широким ассортиментом товаров. Товары советским морякам продавали по заниженным ценам. Магазин был записан на имя Марты, и все доходы от торговли поступали на ее счет. А доходы могли быть только при дотации могущественного капитала. В этом магазинчике многие из наших «студентов» проходили практику по пропаганде среди советских людей. Магазин приманивал моряков своими ценами. Наши «студенты» пытались завести нужные знакомства, иногда даже пытались уговорить кого-либо из моряков не возвращаться на Родину.Марте это нравилось. Она считала, что сделалась заметной фигурой, а главное, вошла в большую коммерцию.

«Институт», а точнее, разведшколу, я закончил с отличием. Меня вызвал к себе Сергей Сергеевич.

— Не знаю, как с ненавистью, — начал он, по-прежнему, как и в первый раз, хмуро глядя на меня. — Успехи есть, а с ненавистью не знаю… Ладно. Оставим это до поры. Когда приедешь в Советский Союз, увидишь своими глазами, ненависть проснется! Ты готов к поездке?

Я коротко, почти по-военному ответил;

— Готов!

Сергей Сергеевич рассмеялся. Смеялся долго, у него на глазах проступили слезы.

— Готов! Какой ты быстрый! Зачем же мы на тебя время и деньги тратили? От какого-никакого, но от дела оторвали! Ты же на второй день попадешь в лапы КГБ. Даже милиция тебя живенько расшифрует! Вот теперь ты только готов к настоящей подготовке. И будет она длиться столько, сколько нужно. Ты поедешь учиться в настоящую разведывательную школу. В ней готовят не любителей разбрасывать листовки, готовят кадровых разведчиков…

Сергей Сергеевич испытующе взглянул на меня.

Как я понял, Сергея Сергеевича беспокоило, не восстану ли я против открытой службы разведке, потому он и вглядывался в меня, пытаясь прочесть мои мысли, потому, вероятно, и потянуло его на необычную откровенность.

— Ты молодец, что не косишь глазами. Реалистическое воспитание сказывается. В ненависть твою я сейчас не поверю. Реальным вещам надо смотреть в глаза. Содержать наш союз не на что. Не на мои и не на твои капиталы он существует. Кто платит, тот имеет право получать товар. Это тебе ясно?

— Догадывался, — ответил я.

— Вот, вот… Хорошо, что догадливый. Деньги нам дает Центральное разведывательное управление. Они дают нам деньги, а мы даем им кадры… Будешь работать на нас и на них. Цель единая.

Я ответил, что все это понимаю и постараюсь выполнить задачи, поставленные передо мной.

— Вот и хорошо! — одобрил Сергей Сергеевич.

Он встал, потеплел его взгляд, растаяло в глазах недоверие. Положил тяжелую руку мне на плечо и закончил наш разговор дружеским советом:

— Я, милый, не идеалист, а практик… Вовсе неважно, на кого работать! Важно, чтобы тебе было хорошо!

Так как же я должен был ответить на вопрос следователя, когда он спросил меня: на кого я работал? Я ответил:

— Да, я вполне сознательно связал две задачи: работать на ЦРУ и вести по заданию НТС на территории СССР пропагандистскую работу на разложение советского общества!

Но следователя мой ответ не удовлетворил.

— Давайте все же уточним, — поставил он вновь вопрос. — Кто вам платил деньги?

— В конечном счете американская разведка… — ответил я.

— Это правильно. Кто вас окончательно подготовил к работе на советской территории?

— Американская разведшкола…

— Кто осуществил ваш заброс в Советский Союз?

— Американские военные власти.

— Так на кого же вы работали?

А вот на последний вопрос мне и не хотелось отвечать, хотя ответ напрашивался сам собой. Но он уничтожал начисто целую полосу моей жизни, моих надежд, моей веры… Но вопрос поставлен. Мне ничего не оставалось, как признать, что работал я на американскую разведку.

VII

Меня привезли в американскую разведшколу. Здесь не оставалось места для лирики. И я сразу почувствовал, что там, в Бад-Гомбурге, занимались мы предварительной тренировкой, готовясь к тому, чтобы не сломал нас настоящий режим работы. Учителями у нас здесь были кадровые офицеры разведки. Нас обрядили в военную форму, в школе был введен военный порядок. Мы считались военнослужащими со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Программа была напряженной. Мы изучали радиодело, работу с радиопередатчиками, методику ухода от пеленга, радиокоды и шифровку, способы подделки различных документов, способы сбора разведывательной информации и ее передачи.

Группа, с которой готовили меня к забросу, состояла из трех человек.

Мы друг друга знали лишь по кличкам. Меня окрестили Владимиром, мои товарищи были Михаил и Сергей. Мое имя отдали другому.

Михаил был старше меня. В сорок втором году он был призван в армию, в первом же бою сдался в плен. Почему он не вернулся в сорок пятом году на родину, можно только догадываться.

Напарники мои не вызывали у меня ни симпатий, ни доверия. Их движущей силой был страх. Они боялись вернуться на родину, боялись отказаться от задания, бедствовали до поступления в разведшколу. Один работал чернорабочим в Марокко, другой приехал из Бразилии, где погибал в оловянных рудниках. Трусость была главной чертой и того и другого. Я понимал: если хотя бы один из них попадется в России, он выдаст меня, не раздумывая.

Итак, подготовка к забросу была наконец завершена.

Нас щедро снабдили всем необходимым. Выдали нам по шесть тысяч рублей в советских денежных знаках. Для особых нужд каждый из нас получил по шестьдесят золотых десятирублевок царской чеканки. Эти средства давались нам только для начала. Нам были вручены радиопередатчик, шифроблокноты и различные документы.

Мне был сделан паспорт на имя Владимира Петровича Кудеярова, уроженца деревни Нижняя Вырка Калужской области. Но меня предупредили, чтобы я на этот паспорт особо не полагался, а искал подлинный паспорт живого человека.

Под какими именами и фамилиями сбрасывали моих товарищей, я не знал, как и они не знали, что я превратился в Кудеярова. Для нашего общения остались клички.

Каждый получил по бесшумному пистолету и по ампуле с ядом.

И я заметался. Сомнений в правильности выбора у меня не было. Я был уверен, что смогу выполнить все задания, что найду нужных людей, завяжу связи и вернусь назад. Но я не хотел связывать свою судьбу со своими спутниками. Не верил я им!

Мы тщательно изучали район выброски по очень подробной карте. Кругом леса, болота. Далекий пеший путь. Стоит оторваться от спутников, и они меня никогда не найдут. А большего мне и не нужно. А когда я устроюсь, то и отказаться от встреч с ними не составит сложности. Увидят мою работу — смирятся. У каждого из нас были свои выходы на связь с центром.

Виктор Михайлович растрогался и прослезился при прощании.

— Я уверен, когда вернешься, ты у нас станешь живой легендой.

Мне было приятно услышать эту фразу.

Сергей Сергеевич был суров и сдержан.

— Не знаю, — говорил он. — Не знаю, как у тебя с ненавистью, Сергей Тимофеевич. И боюсь. Расслабишься — попадешь тут же им в руки. Но пощады от советского правосудия не жди. Там его нет. Большевики за все свои деяния давно заслужили атомный яд. Ты думаешь, они не заслужили такой кары?


Сначала самолет взял круто курс на юг. Под крылом возникло море. Сели на острове в Средиземном море, на военной базе. Из самолета не выходили.

Затем ночной перелет. Опять посадка. Заменили самолет. Таких самолетов мы не видели до той поры. В его конструкции были какие-то неожиданные особенности. Сопровождающий нас офицер объяснил на очень плохом немецком языке, что над границей мотор будет выключен и самолет полетит как планер. Потом опять будет включен, и мы проникнем в глубь советской территории.

Несколько дней ждали погоды. Но не летной, солнечной погоды, а дождя и тумана.

Но вот и настала последняя ночь нашей жизни в этом мире. Самолет разбежался по бетонной дорожке и оторвался от земли.

Сначала мы шли на огромной высоте. Заложило уши, голову сдавила нестерпимая боль. Потом стало легче. Сопровождающий офицер следил за полетом по карте.

Мой прыжок — последний.

Сначала Сергей, за ним Михаил и я. Прыжки с точно рассчитанными интервалами.

Замолк мотор. Началось планирование. Оно длилось бесконечно долго. Самый напряженный момент. Засекут радары или нет? От этого зависела наша судьба. Но узнать, замечен ли наш перелет, нам не дано. Наконец опять заработал мотор, самолет шел, не набирая высоты.

— Близко! — предупредил нас офицер.

Через несколько минут команда:

— Первый!

Сергей вошел в отсек для катапультирования. Толчок. В отсек вошел Михаил, я стоял за ним. Толчок. Офицер положил тяжелую руку мне на плечо. Моя очередь.

Я показал ему на часы. Офицер тоже показал мне на часы. Я начал втолковывать на немецком языке, что мое время не пришло. Офицер удивился, открыл планшет и посмотрел на расписание. Показал мне свою запись. Я начал его уверять, что мой прыжок должен быть через несколько минут. Офицер совал мне карту, но я ему показал свою карту с отметкой, которую я нанес сам перед полетом. Из кабины пилота вышел штурман.

Он по-английски спросил офицера, почему я не прыгаю. Я тут же начал объяснять штурману, что я не должен здесь прыгать, указал ему свою отметку на карте. Штурман схватил мою карту и побежал к пилоту. Самолет резко изменил курс. Я выиграл! Они растерялись, подумали, что в штабе произошла путаница, и поверили мне. Место я выбрал не менее глухое, чем то, которое было назначено в центре.

Вышел штурман, отдал мне карту.

Офицер погрозил мне пальцем и уставился на часы.

Пришло и мое время. На этот раз я спокойно вошел в отсек, сел на катапульту. Толчок. Несколько секунд сумасшедшего полета во тьме, и парашют раскрылся. Свершилось. Я медленно опускался на землю.

Забегу вперед, ибо ко всей этой истории с прыжком и со всем, что последовало за этим, возвращаться позже будет трудновато.

Отрывался я от своих спутников, как я уже говорил выше, по наитию. И только. Из недоверия к ним. О том, что произошло на самом деле, я и предположить не мог.

Сергей и Михаил были взяты на рассвете, через два часа после приземления.

Потом следователь спросит меня:

— А скажите, Сергей Тимофеевич, почему вы не явились на свидание в Смоленск? Оно было назначено на два часа дня возле кинотеатра.

— Да, такое свидание было назначено… — ответил я. — И еще одно было назначено.

За меня закончил следователь:

— Есть такой городок Таруса…

Я спросил:

— Откуда вам известно, гражданин следователь, об этих свиданиях? Они не состоялись…

— Мы ждали вас там с вашими товарищами. Как только их задержали, они тут же объявили, что есть и третий. Назвали вас Владимиром… Фамилии они вашей не знали. Мы обыскали все в округе, ждали вас в местах условленных свиданий. Вы не пришли. Они сообщили вашим, что вы исчезли, и даже высказали опасение, что вы провалились…

— Они держали связь со штабом?

Я уже начал все понимать. Я получил несколько распоряжений из штаба установить связь с Сергеем и Михаилом. Назначались новые места встреч. Но я и на эти встречи не пошел…


Итак, я благополучно приземлился. Ночь. Лес.

Когда рассвело, определил свое местонахождение по карте. Я опустился в смоленских лесах. Набрел на заросшее озерко, нашел камни, положил их в мешок с парашютом и все это закинул далеко в воду.

Теперь согласно инструкции я должен был выйти в эфир и сообщить по рации о благополучном приземлении. Но я решил нарушить инструкцию, опасаясь, что мою передачу запеленгуют.

Местом моего назначения было Подмосковье.

Но надо ли торопиться?

Я находился километрах в ста от своих спутников, стало быть, в относительной безопасности. Двое или трое суток я мог переждать, не появляясь в открытых местах.

Я решил взобраться на высокий разлапистый дуб, что стоял, раздвинув березы и клены. Я устроился в густой кроне, соорудил что-то похожее на помост и затаился. Мне видны были озеро, тропка к озеру и недалекая лесная дорога, примятая тележными колесами.

Часов в десять утра на дороге показались двое босоногих мальчишек в темных рубашках. Они подошли к озеру с противоположной стороны. Свистом выгнали из камышей селезня, который, возмущенно крякнув в воздухе, уселся на моей стороне в камышах. Из-под куста мальчишки достали самодельные удочки.

Ночь была дождливой, но на рассвете небо провянуло, а позже взошло солнце, пробиваясь сквозь разрывы редеющих облаков.

У мальчишек бойко клевало. Они то и дело выхватывали из воды карасей размером с мужскую ладонь. В нашей Вырке на большом озере далеко не всегда бывал у мальчишек столь удачный улов.

То, что с годами заплыло, растаяло, вдруг ожило, я смотрел на них и вспоминал наше озеро, нашу неширокую речушку.

Они наловили рыбы, насадили карасей на прутья и ушли.

В полдень я заметил дым. Поднялся выше по веткам, разглядел крыши деревни и дым над трубами.

Сверился с картой. И вот сюрприз. На карте, на которой должны были быть отмечены не только все деревни, но даже и отдельные домики, этой деревни не было. Я спустился вниз, улегся на помосте и решил ждать и наблюдать и задремал.

Проснулся сразу и никак не мог понять, что же меня испугало.

Под тяжелыми шагами хлюпала вода, ломались сухие ветки, шуршал камыш. Глаза привыкли к темноте, ко в тумане я не мог различить: зверь ломится сквозь камыш или человек. И тут раздалось покашливание. Человек! Я сжимал до онемения пальцев рукоятку пистолета. Опять шаги. Человек удалился, чавкая сапогами в прибрежной трясине. По звуку я определил, что он обошел озеро и остановился на другом берегу. Раздались удары топорка. Хруст заломленного дерева.

Так это охотник делает шалаш! Что же он так шумит?

Охотник затих. Я задремал. Проснулся от предрассветного холода. Туман поднялся к макушкам деревьев, открыв водную гладь.

Быстро редела тьма. Оглушительно захлопали в камышах крылья, и мой вчерашний знакомец, кряковый селезень, взвился над водой. Грянул выстрел. Я видел, как селезень подскочил свечой, уходя от смертельного заряда, и плавно, беззвучно спланировал к камышам. Но в камыши не опустился, а резко взмыл вверх и вильнул в лес между двумя березками.

Охотник не видел, как селезень дал свечку. Он вылез из шалаша и забрел в воду. Из камыша с треском поднимались одна за другой кряковые, снялся весь выводок. Охотник громко выругался и поплыл, раздвигая кувшинки.

Он плыл к моему берегу. Это уже опасно, где-то там мешок с парашютом. Если охотник встанет, он может нащупать мешок ногами.

Плыл он медленно, оглядываясь по сторонам, искал подбитого селезня. Я прицелился, провожая мушкой его голову.

Охотник приближался. Я решил, если он минует островок с лилиями, выстрелю.

Вот он сравнялся с краем белых лилий. Надо стрелять. Но он плыл. Пока он плыл, не страшно. Все ближе. Видно, не хочет ступать на дно, вязнуть в тине. И вот он вышел на берег в чем мать родила. Молодой парень лет двадцати двух. Окинул взглядом озеро и выругался, потом обошел озеро бережком, оделся в шалаше и вышел на открытое место. Сам себе охоту испортил, распугал дичь, дурак. Он остановился шагах в пятидесяти от меня.

Я не мог промахнуться. Спокойно подвел ему под левую, лопатку мушку. Выстрел, и я имел бы одежду охотника, да и паспорт без липовых печатей и подписей. Озеро надежно скрыло бы тело охотника, не скоро, наверное, и хватились бы.

— Почему же вы не стреляли? — спросил меня следователь. — Не хотели иметь за собой убийство?

— Охотника все-таки хватились бы! Нашли бы и мешок с парашютом. Из осторожности не выстрелил. Все равно по его паспорту жить не смог бы… Да и был ли у него паспорт на охоте?


В сумерках я спустился с дуба, зашел в чащу, зарыл под корнями осины рацию, золотые монеты, шифроблокноты, оставил при себе лишь средства тайнописи. Сделал затесы на дереве и пошел.

Пошел лесом по компасу, взяв направление к железной дороге.

Одежда моя была тщательно продумана моими наставниками. Все на мне, кроме пистолета и ампулы с ядом, было советского производства.

Простенький, поношенный пиджак, кепка не первой свежести и старые брюки. По документам я был шофер, командированный из Архангельской области в город Смоленск, — Кудеяров Владимир Петрович.

Имелся у меня еще паспорт на Сергея Тимофеевича Плошкина. Он был мне нужен только для поездки на Нижнюю Вырку.

Я шел всю ночь. К утру вышел к станции, взял билет до Москвы и сел в поезд Смоленск — Москва, в общий вагон.

Я приглядывался к пассажирам. И должен отметить, что наставники мои переусердствовали. Я был плохо одет. Бедновато! Мой костюм больше подходил для работы, чем для командировки. Мне было неловко за потертые брюки, потерявший форму пиджак и за излишне простенькую клетчатую рубашку.

Я решил, что в Москву в таком виде ехать нельзя. Сошел в Можайске, чтобы переодеться.

В одном магазинчике я купил чемодан и недорогой, советского пошива костюм. Рубашки купил в другом магазине. Хорошо, что обувь продавалась отдельно. Купил полуботинки и плащ. Отметил для себя, что пошива он был местного, стояла на нем марка Верейской швейной фабрики.

Свое старье выбросил на пустынной свалке.

От города до Минского шоссе несколько километров. Я пообедал в привокзальном ресторане и пошел к шоссе.

Итак, полдня на людях, и никаких недоразумений. Было отчего приободриться.

В небольшом кустарнике я расстелил карту и посмотрел, куда же мне ехать, какой назвать пункт под Москвой.

Нашел Лесной Городок. Вот и хорошо! Придорожный поселок не вызовет недоумений.

Вышел на шоссе и… похолодел! На перекрестке стоял мотоцикл и рядом милиционер. Почему он здесь стоит, кого высматривает? Не меня ли? Теперь-то я знаю, что на этом пересечении подвижной пост ГАИ. Но в ту минуту сердце у меня упало, а рука машинально поползла к тому месту, где на лямке должен был висеть пистолет. Вспомнил: сам же спрятал пистолет в чемодан. Я прошел километра три и остановился. Мчались пассажирские автобусы высшего класса. Автобусное сообщение между городами — так я это понял. Тянулись старенькие грузовые машины, изредка проносились мимо легковые.

Я несколько раз поднимал руку, но безуспешно. На взгорке возник силуэт большегрузной машины. Через секунду я разглядел, что это был тягач для фургонов фирмы «мерседес». Я даже руки не поднял. Решил, что это рейс из ФРГ. Но машина замедлила ход. Не доезжая до меня полсотни шагов, остановилась, подрулила к обочине.

Номера на машине советские.

Я подошел к машине. Шофер стоял в раздумье.

— Здравствуйте, — сказал я. — Не в Москву путь держите?

— Здравствуйте, — ответил шофер. — В Москву и за Москву… Да вот не приехал ли совсем!

Он был явно расстроен и, как мне показалось, не знал, к чему подступиться. В помощники я пока не напрашивался. Остановился рядом, поставил на землю чемоданчик.

— Если для вас незатруднительно, прихватите меня до Лесного Городка. Это на шоссе, не доезжая Москвы.

— Сам не знаю, поеду ли.

Пока он возился с мотором, я к нему внимательно приглядывался. Значилось в моих документах, что я шофер. И он шофер.

Это был человек лет тридцати пяти. Высокий и, пожалуй, тучноватый для своих лет, он был как бы отлит из чугуна. В каждом жесте его обнаруживалась недюжинная сила.

— Замучил меня этот «мерседес», — сказал он с досадой. — Отличный аппарат, да никто не знает мотора… И вот отказывает подкачка топлива…

Я уже догадался, в чем дело. Мерседесовские моторы мы достаточно подробно изучали. Знал я капризы компрессора.

Я скинул пиджак и засучил рукава белой нейлоновой рубашки.

— Погоди, браток! — остановил меня водитель.

Из-за сиденья он достал синий халат и подал мне.

Я надел халат и залез в мотор. Дело, в общем-то, пустяковое, но надо знать принцип регулировки. Я попросил нужный мне ключ. Водитель прогазовал пару раз — мотор заработал.

— А гляди-ка! Работает мотор ровно! Садись, поедем…

Мы тронулись в путь.

— Как тебя кличут? — спросил он меня.

— Владимир! — ответил я.

— Владимир. Тезки, выходит. Я тоже Владимир. А фамилия моя Соколов.

— Моя — Кудеяров!

— Хм! Разбойничек тебе, о каком в песнях поют, не сродни?

— Может быть, и сродни! Кто там в песнях-то родней считался!

Соколов засмеялся. Шутка моя ему понравилась.

— Чего же ты на шоссе оказался? — спросил он.

— Был у знакомого в Можайске, тут, неподалеку… Чего, думаю, на станцию идти… Здесь мне удобнее!

— А сейчас где баранку крутишь?

— На Севере! Надоело! Решил поближе к Москве перебраться, да вот не знаю как… Знакомый мой приглашал в Можайске работать. Потолковали, но пока не дотолковались…

— В Можайске нет больших автобаз… Или тебе все равно куда? На Севере на каких машинах работал?

— На лесовозах…

— И сколько вырабатывал?

— По-разному…

Иного не мог ответить. Мне сказали, что я могу назвать сто двадцать рублей. С этой суммы отмечены и взносы в моем профсоюзном билете, изготовленном на Тегерзее. А вдруг и здесь неувязка, вдруг и здесь ошибка, такая же, как с одеждой, как с картой, на которой оказалась необозначенной деревня!

— Ну не таись. На Север я не поеду, хлеб не перебью! Я на этих вот машинах иной раз до четырехсот рублей имею… Правда, одна беда! Сквозь командировки. Дома в редкий праздник бываю… Не веришь? Жена скоро откажется. Женат?

— Да нет, холост! — обрадовался я возможности перевести разговор с опасного для меня предмета.

Соколов взглянул на меня чуть с прищуром.

— Как это ты умудрился в наше время сохранить мужскую самостоятельность? Или в заключении был?

— В заключении не был, но на Севере давно…

— Завербовался?

Я почувствовал, как на лбу проступили у меня бисеринки пота. Простой разговор, обыденный, а какого он мне стоил напряжения! Что ни вопрос, скрытая неожиданность.

— Завербовался…

— Значит, с деньгами… — заметил Соколов. — Не спеши, оглядись! Можно хорошую работенку подобрать. Как у тебя с корешками?

Вот оно, началось. Меня предупреждали, что я могу наткнуться на жаргонные словечки, на словечки бытовые, которые никогда по прямому смыслу не разгадаешь, которые употребительны в среде людей одной профессии. «Корешки». Что могут означать «корешки» в переносном смысле? Это могло относиться к моим дружественным связям, а могло как-то обозначать мою биографию. Мне говорили, что в Советском Союзе при поступлении на работу заполняются анкеты, где нужно указывать, кто твои родители. А что, если под словом «корешки» скрывается упоминание о родителях? Я попытался уйти от ответа вопросом:

— Какие у вас в Рязани порядки?

Соколов мельком взглянул на меня, он следил за дорогой и переглядываться со мной не мог.

— Я и имею в виду Рязань. Если корешки чистые, то могут взять. Тем более что ты знаешь эти машины… Мы их теперь будем получать на базу… Как с жильем? Родных поблизости нет? Иначе с пропиской ерунда получится.

— На Севере у меня собственный дом… — сказал я. — Его можно продать и купить дом под Рязанью.

— Купить! Это выход… Но если под Рязанью, будут уговаривать работать в колхозе или в совхозе… Тоже работа, но у нас куда интереснее… Какой у тебя класс?

Водительское удостоверение на имя Кудеярова было изготовлено с указанием, что я водитель первого класса.

— Первый класс! — ответил я.

— Нарушений много?

— Нет!

— Покажи! — попросил Соколов.

Я передал ему водительское удостоверение. Соколов взял, выбрал удобную минуту, открыл удостоверение и тут же мне его вернул.

— Корешки у тебя чистые! На наших это подействует!

«Так вот что такое „корешки“, — догадался я и вздохнул с облегчением. — Водительское удостоверение называют „корешками“!»

За разговором пробежало время. Возникла на обочине надпись «Лесной Городок». Соколов остановил машину. Я полез в карман за деньгами, но Соколов запротестовал:

— Что ты, браток! Мы со своих не берем. Ты мне помог! Запиши адрес в Рязани. Если надумаешь к нам, кое-что подскажу.

Адрес я записал. Мы простились. Я проводил глазами машину и тихо побрел на станцию.

Можно было и подвести итоги.

Благополучно совершил прыжок. Оторвался от своих спутников. Выбрался из леса, доехал до Можайска, переоделся, влился в общий поток и даже выдержал разговор с шофером.

VIII

Из Москвы я по двум адресам отправил в ФРГ открытки с условным текстом на немецком языке. Текст самый безобидный, как будто бы турист проездом сообщает о здоровье, но это означало, что я благополучно прибыл в Москву.

Радиопередатчиком я в ближайшее время пользоваться не собирался. Да и возвращаться в смоленские леса за ним пока не имел возможности. Радиопередачи, предназначенные для меня, я мог слушать по любому приемнику первого класса. Мне объяснили еще на Тегерзее, что такой приемник я могу купить в комиссионном магазине радиотоваров на Садовой, около Планетария. Магазин я нашел, удостоверился, что приемник купить можно.

Надо было где-то ночевать. В гостиницы нам не рекомендовали обращаться, особенно предостерегали против московских гостиниц. Там волей-неволей придется предъявить паспорт и командировочное удостоверение.

Я решил первые дни обойтись поездами. Взял билет до Ленинграда. Ночь провел в поезде, в мягком вагоне. Побрился, помылся. В Ленинграде пополнил свой чемодан необходимыми вещами.

Посмотрел город, прислушивался к говору, вылавливая незнакомые мне словечки, а их немало нашлось! Ночь опять провел в поезде.

А как дальше жить?

Еще задолго до заброски на моем горизонте возник Василий Васильевич Голубенко. Его личностью заинтересовался Виктор Михайлович, своими каналами они установили его местонахождение. Меня он уговаривал не возвращаться на родину, пугал, а сам вернулся через лагерь для перемещенных лиц. Я знал год его рождения, имя и место рождения. Адрес его получил через адресный стол. Поселился он неподалеку от Москвы в Тульской области. Заведовал молочным пунктом. Был женат.

Мне добыли очень любопытные документы: фотокопию его обязательства сотрудничать с гестапо, несколько его доносов на советских людей, находившихся в плену.

— Он наверняка скрыл от советских властей эту сторону своей деятельности, — говорил мне Сергей Сергеевич. — Если покажешь гестаповскую расписку, он твой. И приютит, и на работу устроит…

Мог я поехать к Василию, но решил остеречься. Не хотел попадать в зависимость от него.

Была и еще одна рекомендация. Поехать на Вырку и поискать, не остался ли там кто из моих бывших сверстников. На Вырке таились свои опасности. Я должен тогда пустить в ход документы на Плошкина, а если кто проверил бы, когда и как я вернулся?

Третий вариант был от начала и до конца моим: дорожное знакомство с Владимиром Соколовым.

Но прежде хотелось мне проверить: годен ли мой паспорт для предъявления официальным лицам?

Я решил рискнуть и предъявил паспорт в рязанской гостинице. Администратор посмотрел его, взял деньги за двое суток вперед, паспорт тут же вернул.

Два дня я изучал Рязань, на третий пошел к Владимиру Соколову.

Второй этаж нового дома, дверь аккуратно обита дерматином. Звонок. Я нажал кнопку. Тоже своеобразный рубеж. Я переступал порог квартиры советского человека. Открыла дочка Соколова. Вылитый отец. Те же голубые глаза, светлые волосенки. Девочке лет семь. Соколов встретил меня в спортивных брюках, в бумазейной рубашке в клетку.

У Соколова оказалась милая, приветливая жена. Мне она понравилась.

Я больше молчал и старался подметить даже малейшие детали быта.

Квартира из двух комнат. Нарядная полированная мебель. Телевизор с большим экраном. Не из плохих аппарат и по западным стандартам. Стены оклеены простенькими обоями.

Я уловил, что хозяева очень довольны своей квартирой. Обратил я внимание на книжный шкаф. Он был до отказа наполнен книгами. Книг у Соколовых было куда больше, чем у нас с Мартой.

После ужина мы вышли на лестничную площадку покурить.

— Ну что? — спросил Соколов. — Решил ко мне?

— Мне все едино: Рязань, Калуга или Можайск. В Москве не устроишься с пропиской. Деньги у меня есть. Думаю, что куплю дом. Мне говорили, что за городом можно купить недорого…

— Если близко к городу, дешево не купишь. А зачем тебе близко, холостому! Почитай, в месяц три-четыре дня будешь ночевать дома… А там все время в поездках! Мы сейчас ходим в дальние рейсы. В Брест, на финскую границу, а то и на Кавказ. Туда груз — оттуда груз. И не в Рязань, а опять же на другой конец света. Жизнь на колесах, но заработок хороший…

— Мне-то годится, — согласился я, — но твоя жена, наверное, в обиде?

— Я оставил бы эту работу, но, когда втянешься, на месте крутиться скучно… Ну что по городу за езда? А тут вольготно, просторно. И на дорогах уважение: встречные к обочине жмутся. Дальний рейс. Страну поглядишь, не нужно туристских путевок. Жена два раза отпуск со мной в поездках проводила… Как мы будем? Сначала дом присмотришь или сразу на базу?

— Наверное, надо дом купить…

— Ну, это мы мигом найдем! Ты у меня остановишься?

— У меня номер в гостинице! — ответил я как о деле, совсем для меня обычном.

— Перебирайся! Чего деньги на ветер бросать!

Я перебрался к Соколовым. Чтобы не быть в тягость хозяевам, предложил деньги Владимиру. Но тот обиделся:

— Это что же, у вас так на Севере принято? Друг в гости, а с него деньги?

Через два дня подъехал к дому «Москвич». Олег Иванович, так звали друга Соколова, поехал с нами. Они где-то раздобыли адрес дома, который срочно продавался.

Дом как дом, километрах в двадцати от города. С Рязанью автобусное сообщение. Сорок минут — и в городе. Сговорились с хозяйкой, тут же и оформили покупку в сельсовете. А для меня еще один рубеж. Я второй раз предъявил официальным лицам свой паспорт: председателю сельсовета и секретарю. Очень я опасался этой минуты. Отдал паспорт, а сам осторожно переместился к двери, чтобы иметь возможность выскочить и бежать.

Теперь нужно было идти на базу и устраиваться на работу, а потом прописываться в милицию. Неуклонно приближались два самых ответственных момента: предъявление трудовой книжки в отделе кадров базы и паспорта в милиции.

И тут мне нежданно-негаданно повезло, да так, что и ни в сказке сказать, ни пером описать. Повезло, а вместе с тем и надолго отсрочило мое понимание жизни на русской земле.

Соколов сказал мне:

— Механику я тебя рекомендую! Хороший человек, он любит тех, кто знает машину! Он тебе сразу «мерседес» даст… Но вот кадровик наш…

Соколов замялся. Поглядел на Олега Ивановича. Олег Иванович старше нас лет на пятнадцать. Седой, худощавый и молчаливый.

Он пожал плечами в ответ на взгляд Соколова.

— Кадровика нашего, Игоря Ивановича Кондалакова, — продолжал Соколов, — не всегда поймешь… Иные думают, что он капризный, иные и по-другому говорят… Я устроился с ходу. Но слушок идет: на деньги падок!

— А сколько ему дать денег? — спросил я, понимая, что речь идет о взятке.

— Говорят, что берет за устройство триста рублей! Не проверял — не знаю.

— Говорят так! — подтвердил Олег Иванович.

Решили, что я сам зайду к кадровику. Представился по всей форме, внимательно рассмотрел собеседника. Он невысок ростом, кругленький, как шарик. Черные смоляные глазки, косматые брови топорщатся над дужками очков.

— Откуда? — спросил он меня. — Кто рекомендует?

— Родился в Калужской области… — начал я свою легенду. — На Вырке…

— Что это — Вырка?

— Озеро Вырка, и деревня на озере тоже Вырка! Места знаменитые… Там еще при Петре Первом русский заводчик Демидов свои заводы построил…

— А ты что, тому заводчику сын или племянник? Работал где, я спрашиваю?

Я объяснил, что работал на Севере, подал ему трудовую книжку и водительское удостоверение.

— Ничего… — протянул он. — Первый класс… Большие машины водил? Так вот, — заключил он, — запросим на тебя характеристику. Анкету заполняй, а мы подумаем!

И его глазки-буравчики уставились на меня.

— Я, Игорь Иванович, человек понимающий! С Севера иду сюда не заработок искать, надоело жить в лесу с медведями… Вы мне помогите, а я вам!

— А чем ты мне поможешь? — спросил Кондалаков. — Что у тебя за власть в руках? Или ты скрытый принц? Оклад мне повысишь своей властью?

Надо же, сам об окладе заговорил… Я уже заранее приготовил тысячу рублей крупными купюрами, в конверт их уложил, конверт запечатал.

Я вынул конверт из кармана и положил на стол.

— Говорю вам, Игорь Иванович, я человек понимающий…

— Тю, сдурел! — воскликнул он. — Кто же это так делает!

Но конверт кинул в ящик стола.

— Иди! Завтра зайдешь! Тогда и поговорим… Я ушел.

Пойдет на меня доносить? Завтра? Нет, ни сегодня, ни завтра не пойдет! Если бы захотел в милицию обращаться, то самое время, когда у него в кабинете был, а конверт лежал на столе.

Утром он мне передал анкету. Я ее заполнил. Он прочитал ее внимательно и спросил полушепотом:

— Как с пропиской? Оформил?

— Надо сначала устроиться с работой!

— Ладно! Прописку я устрою, у меня есть друзья где надо! Кто-нибудь из наших знает тебя как водителя?

— Соколов…

— А-а-а… Понятно! Характеристику можешь не просить. Сами тебя здесь узнаем. Иди к механику, договаривайся о рейсе. В первый рейс пойдешь напарником с Соколовым…

Паспорт и трудовая книжка остались у Кондалакова. Последние волнения, последний мой рубеж. Ночью в доме не ночевал. При доме небольшой садик, в садике сарай. В сарае я оборудовал засаду. Постелил сено, там и сторожил, засыпал только к утру. Ждал, что вот-вот подъедет на машине милиция и постучит в дверь.

Трое суток не спадало напряжение.

Наконец решился, позвонил Кондалакову. Разговаривал он со мной ласково:

— Молодец, милый, что с утра позвонил! Готовься завтра в рейс. Зачислен с сегодняшнего дня… Иди к механику.

Но я не переставал опасаться. Под пиджаком пришил лямку, на ней пистолет. Выхватить и пустить в ход секундное дело. Вошел в кабинет к Кондалакову, он молча протянул мне приказ о зачислении шофером автобазы и паспорт с отметкой милиции. Проскочил в игольное ушко!

Мне помог невероятный, редчайший случай. Я благополучно проскочил сквозь первый разговор с Соколовым. Надо же, чтобы он сидел за рулем тягача именно этой фирмы, чтобы я его повстречал на дороге, когда разрегулировался компрессор, чтобы он проникся ко мне уважением, чтобы он по натуре был добрым и отзывчивым человеком.

Надо было случиться, чтобы кадровик Игорь Иванович Кондалаков оказался взяточником, а механик автобазы — человеком, беспредельно доверяющим Соколову.

На этом пункте, на фигуре Кондалакова, вспыхнул наш первый спор со следователем.

— Как вы считаете, Сергей Тимофеевич, — спросил меня следователь, — устроились бы вы на работу, если бы не попался на вашем пути Кондалаков?

— Не знаю… — ответил я без особой уверенности. — Быть может, и не устроился бы… Но если бы не Кондалаков, наверное, нашел другого такого же.

— Это как сказать! — отпарировал следователь. — Такие люди, точнее сказать, отбросы общества, могут быть в любом мире…

— А может быть, потому, что они безнаказанны… Если бы вы не нашли меня, вы не нашли бы и Кондалакова!

— Такого рода преступления не входят в круг наших забот… Его давно нашла милиция, но по нашей просьбе некоторое время его не трогали! Из-за вас не трогали… А вы очень старались, чтобы мы вас никак не нашли. Вы даже шли на обман своих руководителей, лишь бы не попасть в поле нашего зрения… Вернемся к приказам встретиться с вашими спутниками, которые вы получили уже после установления связи с вашим штабом…

— Вы хотели меня поймать с помощью своих коллег?

— С их помощью мы удостоверились, что вы в нашей стране… Теперь мы знаем, что вы им не доверяли, поэтому и не являлись на свидания. Тогда нам многое было непонятно! Милиция напала на след взяточника. Начали пересматривать его дела и натолкнулись на вас. В милиции сразу установили, что ваша трудовая книжка фальшивка… Еще легче оказалось установить, что фальшивка и ваше водительское удостоверение… Милиция передала нам фотографию из личного дела. Ваши коллеги опознали вас. Все просто, Сергей Тимофеевич! Но мы не торопились с арестом, нам надо было приглядеться к вам, к вашей работе, к вашим знакомым, поэтому был отсрочен и арест Кондалакова…

IX

Город еще спал, когда мы с Володей Соколовым тронулись в путь.

Дорога из Рязани в Москву скучноватая. Поля да поля, придорожные деревни.

Наконец вот и кольцо вокруг Москвы. Инспектор ГАИ дал знак остановиться.

Я запустил руку за борт пиджака и положил ее на рукоятку пистолета. И пока Соколов объяснялся с милиционером, меня бросало то в жар, то в холод. Мы не нарушили правил движения: почему он нас остановил?

Милиционер проверил путевой лист, водительское удостоверение, заглянул и в фургон и махнул жезлом, разрешая движение.

— Здесь всегда проверка! — объяснил мне Соколов. — Если идешь порожняком, могут дать попутный груз…

Пообедать мы остановились на восемьдесят четвертом километре от Москвы, в придорожной столовой.

Соколов подошел к буфетчице как к старой знакомой. Он передал ей какой-то сверток, она расплылась в улыбке и горячо его поблагодарила.

Он подозвал меня и познакомил с буфетчицей.

— Просила меня, — объяснял он, — достать лекарство. Его трудно здесь достать, а в Риге всегда есть. Будут тебя просить, тезка, постарайся за меня.

Пообедали, вышли на площадку, где стояла наша машина. С площадки был виден памятник. В дороге Соколов несколько раз упомянул, что мы будем обедать «у Зои». Как я должен был истолковать его слова? «У Зои» — стало быть, у какой-то знакомой Соколова. Вопросы задавать не стал. Когда он знакомил меня с буфетчицей, он не назвал ее, я мог предположить, что она и есть Зоя.

По площадке двигалась толпа пионеров. У вожатого через плечо был перекинут на ремне магнитофон, в руке он держал микрофон для записи. Вожатый вдруг направился к нам, пионеры мгновенно окружили нас.

Вожатый поздоровался и объявил:

— У нас, товарищи, экскурсия по местам боевой славы. Пионерский отряд имени Зои Космодемьянской. Мы решили опросить здесь случайных прохожих, что они думают о подвиге Зои. Скажите, вот вы, — он обратился к Соколову и ко мне, — вы здешний или проездом? Я ответил, предчувствуя опасность, но еще не догадываясь, с какой стороны она грянет.

— Из Рязани? — переспросил вожатый. — Очень интересно! Скажите, Владимир Петрович, что вы думаете о подвиге Зои Космодемьянской?

С автоплощадки был очень хорошо виден памятник. В полный рост девушка в телогрейке, с винтовкой за плечом. До меня вдруг дошло, что «обедать у Зои» означало обедать в столовой возле памятника Зои Космодемьянской. Но это была лишь догадка. У меня не было уверенности, что это ей памятник. А тем более я не знал, в чем заключается ее подвиг. Я не мог сказать, что я ничего о ней не знаю, — это сразу вызовет недоумение не только у пионеров, но и у Соколова, а это мне грозит полным и немедленным разоблачением.

Микрофон смотрел мне в рот.

— Подвиг… — медленно выговорил я, изобразив на лице раздумье.

— Одну минутку! — перебил меня вожатый. — Мы уточним вопрос. Что вы знаете о ее подвиге?

Холодный пот простегнул змейкой мне спину, острая боль пронизала мне сердце. Но я не смел, не смел вдаваться в панику. А что делать? Ключи от зажигания в кармане у Соколова. Выстрелить в него, выхватить ключи и, пользуясь замешательством, в машину — и ходу до ближайшего леса. А лес недалеко!

С трудом я выдавливал из себя ничего не значащие слова, которые были для меня хотя бы короткой отсрочкой гибели.

— Подвиг — удел избранных… — мямлил я, — не умею я говорить.

Спасло меня вмешательство Соколова.

— По-моему, — включился он неожиданно, — это было в декабре сорок первого года, перед Новым годом! Партизанский отряд перешел линию фронта, чтобы уничтожить военные объекты перед нашим наступлением… Я так говорю?

Микрофон мгновенно отодвинулся от меня, теперь был нацелен на Соколова.

— Все так. Дальше?

— Здесь неподалеку деревня Петрищево, — продолжал Соколов. — В Петрищеве Зоя подожгла конюшню и склад с оружием, но ее схватил немецкий часовой… Ее зверски пытали, она не дала никаких показаний, и ее повесили в Петрищеве… Было ей восемнадцать лет…

Я отступил, замешался в толпе и скрылся за машиной.

Вот когда я по-настоящему испугался. Испугался я не провала. Передо мной впервые разверзлась пропасть, разделявшая меня и вот этих пионеров. Я приехал сюда делать революцию, мои наставники убеждали меня, что мы работаем на будущее, на них, вот на этих пионеров. Что же мы противопоставляем их идеалам, идеалам этой девочки в телогрейке с винтовкой за плечами, которая сложила голову за будущее, за свободу?..


— Когда вы усомнились в справедливости ваших намерений? — спросил меня следователь.

Я, не задумываясь, сразу ответил:

— У памятника Зое…

Да, там я по-настоящему испугался и задумался. Мои наставники ничего не сообщили мне о Зое Космодемьянской. Упущение в подготовке к работе в Советском Союзе? Упущение. А как они могли исправить это упущение? Воспитывая меня в ненависти ко всему советскому, разве они могли рассказать мне правду о советских героях? Это вынужденное упущение.

Передо мной стояла задача: обучиться у Соколова совершать дальние рейсы, осмотреться, чтобы можно было одному предпринимать такие поездки. И я, отбросив раздумья о далеком, обратился к близкому.

К вечеру где-то на подъезде к Смоленску, возле тихого хуторка, Соколов остановил машину, сказал:

— Мне здесь надо занести посылочку!

Крайний дом — невзрачная избенка, крытая соломой. Изломанный старый вяз у крылечка. Пустые грачиные гнезда в его разлапистых ветвях. Камень вместо ступеньки.

Нам долго не открывали. Наконец послышались шаркающие, очень медленные шаги.

Соколов крикнул:

— Бабушка Матрена! Это я! Володя! Откройте!

Рука шарила в поисках засова. Что-то это вдруг мне напомнило? Далекое-далекое детство. Я никогда этого и не вспоминал. А тут вот выплыло. Бабушка моя. Она умерла, когда я был совсем маленьким. Бабушка ходила, так же шаркая ногами, не в силах оторвать их от пола. Полуслепая, она брала все на ощупь, опиралась руками о стены, о стол, о печку, о деревянные косяки. Дохнуло на меня прошлым, теплым детством моим…

Открылась дверь. На пороге согбенная фигура в черном. Вечерело уже, не очень различимы были черты лица, но в глаза бросились глубокие морщины, сжатые губы, потухший взгляд.

— Слышу, Володюшка! Спаси бог!

Соколов протянул ей сверток.

Матрена приложила ладошку к глазам, ее взгляд остановился на мне. Я кивнул головой ей, здороваясь. Но она никак не ответила на мое движение. Она или чувствовала мое присутствие, или различала мои смутныеочертания.

— Володюшка! — Она коснулась руки Соколова. — Ты один, или мне кажется?

— Со мной мой товарищ! Тоже Володя! Кудеяров Володя! Я ему накажу, чтобы он всегда к тебе, бабушка, заезжал!

— Ты подойди, сынок! — позвала она меня.

Я подошел. Бабка провела по моему лицу рукой.

— Живой человек! — утвердилась она. — А они, Володюшка, опять ко мне приходили. Только вот перед тем, как тебе приехать! Я под вязом стояла на закате солнца. Когда солнце светит, я его свет на небе различаю. Гаснуть оно начало. Повернулась я к дому, а они у крылечка стоят. Старшенький ногу на камень поставил, вроде на порог собрался ступить. И слышу, промеж собой шепотком разговаривают. Прислушалась, голоса различаю. У каждого свой голосочек, а вот что говорят, никак не пойму. Не слышу, и только! Замерла я и не шевелюсь. Знаю, не раз так было, только пошевелюсь или слово молвлю, они сразу и уходят. Колыхнутся и растают в воздухе. Я стою тихо, они у порожка шепчутся. А тут солнце присело, и окошко у меня светом вспыхнуло. Загорелось, как на пожаре, окошко, а на них свет упал. Каждого в отдельности вижу.

По морщинам побежали слезы.

— Ушли, как тебе приехать! Спаси тебя Христос, Володюшка, старую не забываешь.

Сгустились сумерки, но еще были различимы и лес на взгорке, и домики в деревне, блестела лента Днепра.

Соколов от волнения не мог говорить; когда мы подходили к машине, пояснил:

— Было у нее четверо сыновей и муж. Все ушли на войну. — Он с трудом подбирал слова. — Все ушли, и хоть бы один вернулся…

X

Октябрь.

По земле прошлись первые заморозки. Зарделись, набрали красноту ягоды боярышника, шиповника и рябины.

Клен покраснел, березки пожелтели, ели и сосны про-стегнули это осеннее буйство огня стежками неумирающей зелени.

Я шел с Бреста на Минск, с Минска на Смоленск. Колеса, не уставая, наматывали ленту асфальта; бесконечная дорога, бесконечные мысли. Выпадали минуты, когда я забывал о своей жизни на чужбине, забывал обо всем, что меня связывало с тем миром, мной владели сегодняшние немудреные заботы. По дороге из Бреста заехать к бабке Матрене. Это и для меня стало обычным. В Смоленске я купил мягких батонов, пакет сахарного песку и пачку какао. Конфет она не употребляла, любила к чаю варенье. Нашел я банку варенья из черноплодной рябины.

Поворот, дорога на изволок — и под горку! Ба! Да к бабке гости съехались. Я сразу признал машину Володи Соколова, ленинградскую машину Тараканова, и еще стоят чьи-то три машины.

В первое мгновение я обрадовался этой встрече. Один, всю дорогу один, в дорожных встречах я был скуп на разговоры, а тут вот они… Я чуть было не сказал — друзья. Я не имею права употреблять этих слов. Короче говоря, люди, которые обогрели меня своей добротой, к которым я уже искренне тянулся, но которых я и боялся. Не только боялся. Мне перед ними было стыдно, если бы раскрылось мое подлинное лицо!

Я обрадовался, но тут же и испугался. К этому привыкнуть было просто немыслимо, каждая случайность казалась мне не случайною. Съехались. Все сразу и в один час? Совпадение? А что стоит за этим совпадением? Но возвращаться поздно, меня увидели и ждали.

Я подрулил к заднему фургону.

У крыльца наши ребята и здешние старушки. Я положил в сумку гостинцы и бодренько направился к крыльцу.

Соколов почему-то очень сдержанно кивнул мне головой. Да и другие поздоровались так же скупо. Я остановился в растерянности. Соколов взглянул на сумку, на меня и покачал головой.

— Ты ничего не знаешь? — спросил он меня.

Я отступил чуть в сторону, чтобы свободнее было в случае чего бежать.

— Умерла бабка Матрена! — объявил Соколов. — Нас позвали.

Отлегло от сердца, а другое сейчас же привалило. И бабку Матрену нестерпимо жаль, хоть и неродной она человек, и за себя обидно.

Да что же это за мука такая, ждать каждую минуту беды и катастрофы, прятать свои чувства!

Неродная мне она, казалось бы, чужой человек, и не жалость меня к ней привязала. Воистину говорят, что любим мы тех, кому добро делаем. Какое уж особое добро, несколько раз завез гостинцы, а привязался к ней.

Внезапным получился перепад из одного состояния в другое, от испуга к горестному удару. Поэтому, наверное, на глазах у меня навернулись слезы. Соколов заметил и отвернулся, чтобы не смущать меня.

Мы подняли гроб. Недалекий путь, на горке кладбище — островок замшелых елей.

Опустили гроб и забросали его землей. Кто-то из соседок бабки Матрены воткнул в изголовье деревянный крест, сбитый из березовых брусков.

А у меня в горле комок. Вспомнилось, как хоронили мою мать на чужой земле.

Мы молча побрели с кладбища.

Я отстал. Тяжко было на душе. Устал я от постоянного страха, от опасений. Нет, опасность не щекотала мне нервы, как я это представлял себе в разведшколе. Быть может, я не годился в современные супермены? Не тот характер? А быть может, супермены жили только в экранном мире, в воображении режиссеров гангстерских и шпионских фильмов. В жизни все это выглядело не только страшнее, но и унизительнее.

Из тайника неподалеку от Бреста я извлек пачку листовок НТС. Я имел указание распространить их в месте массового скопления народа. Чемодан с листовками лежал у меня в машине, под сиденьем. А что, если бы сейчас обнаружили эти листовки, именно сейчас, на глазах вот этих людей, с которыми я проводил в последний путь бабку Матрену? Какое бы это вызвало у них ко мне презрение, подумал я. Это было бы куда страшнее, чем предстать перед следователем КГБ!


…Заурчали моторы. Одна за другой, развернувшись в последний раз возле домика бабки Матрены, машины двинулись в дальние рейсы. Я тронулся последним…

Утром — Калуга.

Я поставил машину на окраине Калуги под разгрузку и пошел в город. Никого не расспрашивая, словно никогда и не уезжал отсюда на долгие годы, я вышел к рыночной площади, а оттуда рукой подать и до моста через Оку. Я его помнил деревянным, наброшенным на баркас с берега на берег.

С горы открылась иная картина. Широкий асфальтированный проспект плавно переходил в высокую дугу моста, дорога круто уходила вверх сквозь Ромоданово.

Тогда мы в город ходили пешком, лесной дорогой по берегу Оки.

Теперь я видел на рыночной площади автобус с надписью «Калуга — Керакозово». Этот автобус должен проходить где-то вблизи от наших мест. Но я пешком той же дорогой, что и в детстве, через Ромоданово, через Рождествено, а дальше лесом на Верхнюю Вырку.

Сегодня я не Владимир Кудеяров, а Сережа Плошкин, Сергей Тимофеевич Плошкин. С чем я иду, что несу моим родным полям и перелескам, товарищам моих детских игр: Танюше, Грише Степанову, Вальке Трусову, Тольману? Что я несу всем тем людям, с которыми прожили здесь жизнь мои мать и отец?

Когда дохнули на меня родные леса, когда я оглянулся с ромодановской горки на город, на купола его церквей, на сверкающие на солнце окна домов, выстроившихся над берегом, на силуэт неожиданной для меня здесь космической ракеты, я почувствовал, что не туда завела меня жизнь, что моя родина здесь и никакая другая земля не заменит ее. За что же я должен навлечь на земляков моих уничтожающий атомный огонь, которым грозил Сергей Сергеевич, мой наставник и руководитель? Разве они мало страдали, мало выпало этой истерзанной земле испытаний?

Вот оттуда, из-за Спаса-на-Угре, вышли машины, груженные немецкими автоматчиками в железных касках, переправились на наш берег и въехали в деревню, и мою мать погнали в рабство.

Сергей Сергеевич каждый раз допытывался, есть ли у меня ненависть. Не случайно допытывался. У меня не было ненависти к родным полям и перелескам, к родному моему городу на Оке, у меня не проснулась и не могла проснуться ненависть к Володе Соколову, ко всем моим новым товарищам, и разве мог я занести руку на бабку Матрену, на ее свежую могилу?

…Вышел на дорогу и ускорил шаг. Да, все так же, все вспомнилось. Тот же длинный порядок изб, спускающихся к плотине, а вон и гладь озера. Но вот здесь, в стороне от изб, стояла просторная изба, в ней клуб. Мы, школьники, выступали на сцене, ставили какие-то сценки под руководством Евдокии Андреевны. Теперь тут появился какой-то памятник. Я подошел и прочитал надпись:

«Здесь покоится прах народной учительницы Евдокии Андреевны Посельской, зверски казненной фашистскими захватчиками 6 декабря 1941 года».

Я не надеялся ее встретить, была она старенькой уже в те годы, когда я учился, а с тех пор прошло немало лет. Она могла умереть своей смертью, но могла и дожить до наших дней. Но этого я не ожидал. Зверски казненная…

Рука невольно потянулась к фуражке. Я постоял перед могильным холмиком в молчании…

Плотину заново укрепили, сделали выше, соорудили бетонный спад для воды. Озеро разлилось, я его таким широким и полноводным не помнил. Дубовая роща отражалась в гладком зеркале воды, у плотины гремела вода, воздух от водяных брызг был влажный и пьяный.

Ниже плотины остались от прежних времен небольшие бочажки. Стояла в них непроточная вода. Мы сюда приходили ужей ловить: самое их гнездовье. Не вытерпел, свернул к бочажкам. И тут же, вот он, старый знакомец, выполз серой лентой на тропку погреться на солнышке. Он лениво заскользил в траву. Я ему дорогу из вежливости уступил. Пусть ползет!

Изменился лес. На полянке, где молодая поросль торчала, вытянулись белоствольные березки, вымахали: макушки разглядеть захочешь — шапка с головы свалится.

В лесу переговаривались дрозды, собрались в отлетные стайки. А вот и зимородок. Здесь вода близко, и зимородок объявился среди деревьев. Редкая, как говорил мне отец, птица.

Мостик через речку, прошумели под ногами не собранные скобами бревнышки, поворот, и вот деревня.

Я остановился. Слезы душили меня.

Там, где стоял наш дом, заросла бурьяном груда битого кирпича, одичали яблони, подобрались к ним молоденькие тонконогие березки.

Рядом дом, где жил когда-то Гришка Степанов. Дом новый. Строились на пепелище. И в ряду все новые дома, только каменный дом, где раньше была сельская лавка, остался прежним.

Трудно даже сообразить, в какой избе мне искать мою подружку Таню Плошкину, ежели она вернулась из тех краев, куда и меня угнали.

Пошел по улице под развесистыми ветлами. Но время рабочее, никого на улице нет. Постучался в дом, где раньше жил Тольман. Вышла ко мне незнакомая женщина. Спросил, где живут Лебедевы, не слыхала ли она про Толю Лебедева. Знает Лебедевых, как не знать, у них она дом купила. Старики уехали к сыну Анатолию Дмитриевичу, он давно в Москве живет, но каждый год летом приезжает на Вырку отдохнуть. И этим летом приезжал на собственной машине. На берегу Оки ставил палатку, в палатке и жил.

Тут мне нечего было опасаться, признался, что родился я в этой деревне, а после войны не случалось побывать. Разыскиваю, дескать, своих школьных приятелей.

Хозяйка улыбнулась.

— Мы тут люди новые. Загляните к соседям. Бабка Прасковья всех тут знает и помнит.

А чего же заглядывать? К нашему разговору бабка давно прислушивалась с крылечка.

— Никак Сережка Плошкин заявился! — воскликнула она и, прихрамывая, пошла мне навстречу.

Сейчас она бабка, а я помнил Прасковью Ивановну женщиной средних лет, была чуть старше моей матери. Гришка Степанов ей племянником приходился.

— Я тебя сразу признала, на мать схож. Где пропадали. Ждали мы тут вас…

— Мать в плену умерла, а я на Севере жил…

— Раскидала жизнь. На отца похоронная пришла в конце войны. А Танечка не вернулась… Сказывали, померла там от голодной жизни… А вот про тебя слыхом не слыхали. Гришка, мой племяш, генерал ноне. Командует где-то. Я тебе адресок дам. Он про Толика тебе опишет, они друзья…

Спросил я и про Вальку Трусова.

— Ну, этот… Этот поболе других учинил. На всю страну футболист известный! По радио часто поминали. Тоже где-то в Москве. Гришка все тебе опишет.

Обратно я решил идти нижней дорогой, краем леса, мимо «провалов» и берегом Оки через Гремучий колодец.

Тут своя легенда…

Сеча на горке, где рубились восставшие с царскими войсками, как сказывали, была жестокой и долгой. Кровь лилась рекой, кровь пропитала землю, земля не приняла кровь, кровь пробила в земле ручей, а ручей открыл подземный родник, который с той поры и бьет из-под бугра, что ниже сечного поля. Гром битвы — Гремучий колодец.

Родник был светлым, вода в нем прозрачной, но мы, мальчишки, знали, что если воды набрать в ведро и вскипятить, то вода станет красной.

Нижняя дорога бежит лесом, потом выбирается на пойму. День теплый, солнце со светлого неба пригревало.

На пойме я оробел. Так все изменилось, что я усомнился, найду ли я Гремучий колодец и родниковое озеро на опушке леса.

Здесь когда-то в пояс росла трава. Пойма распахана, пожелтела земля, усыпанная остатками кукурузных листьев, а чуть подальше торчали головки капусты. Там, где бежал ручей из Гремучего колодца, заложена металлическая труба. Вода стекает по трубе, от большой трубы целая система труб мелкого сечения — оросительная система. Заставили на себя работать Гремучий колодец. Но озеро сохранилось. Родник бил из глубины его. Мы пробовали достать дно шестами, но не хватало длины шестов. Воду здесь не пили. Не решился я и теперь зачерпнуть горсть, хотя во рту пересохло и пить хотелось.

Я остановился над родничком. Из глубины выбивались тугие жгуты водяных струй, играли буруны над горловиной родника. Внизу дымился ил, оседал темным облаком на крутой срез провала, доверху вода его не доносила, вверху струи были светлые и прозрачные. Бережок зарос осокой, вода колыхала ее корни.

Я присел на бережку отдохнуть и подумать, но тут же услышал машину — легковая машина шла по дороге из Нижней Вырки, — поправил лямку с пистолетом: настороженность приучила меня действовать почти автоматически. Хотя тут-то чего бояться? Объявился Плошкин, и все…

Из-за поворота выскочил «газик» и остановился шагах в пяти от меня. В «газике» за рулем сидела молодая женщина, почти моя ровесница. Она выскочила из машины и пошла прямо ко мне.

— Сережка! — воскликнула она. — Плошкин? Ты? Думала, уж и не догоню, в лес, боялась, ушел. Здравствуй!

Черненькая, волосы как смоль. Собраны в пучок на затылке, вьются, вырываются кудряшками. Ростом чуть пониже меня, подвижная, худенькая, легкое пальто облегает почти девичью фигуру.

Черные глаза пристально уставились мне в лицо. Я встал. Никак не мог угадать, кто же это.

— Не признал? Эх ты, Плошкин… Галку-грачонка забыл?

Забыл! Совсем забыл.

— Ты с Нижней, а я с Верхней Вырки… Ты четвертый класс кончил, а я второй! Да что же ты? Неужели совсем забыл? Мы в клубе выступали… Ты был зайцем, а я грачонком… Я еще клюв потеряла, а Евдокия Андреевна мне его прямо на сцене веревочкой привязала. Когда вас угонять собрались и к клубу пригнали, я за забором в лопухах пряталась… Я как услышала, что побывал ты у нас, так на машину — и за тобой… Что же ты сюда глаз не кажешь? Не к добру перед родными местами голову задирать! Откуда ты?

— Откуда? — переспросил я Галю. — С Дальнего Севера…

— Ты был в заключении там? Мне можешь сказать…

— Нет! Меня вернули в сорок пятом году… Учиться было поздно… Я кончил шоферские курсы и завербовался на Север…

— Почему не вернулся сюда?

— К кому? Мать умерла, я похоронил ее в чужой земле. Отец убит…

— Ох, Сережка, Сережка! Больно ты легко от родной земли отказался. Должно быть, неправду говоришь? Натворил что?

— Да нет! Ничего не натворил…

Галя покачала головой.

— Здесь ты не нашел бы выгодной работы. На Севере больше платят. А нам тут пришлось после немцев все поправлять… Господи, как я ждала тебя!

— Ты меня ждала?!

— Так, по детской глупости… Я тогда из всех мальчишек тебя выделяла. Постарел ты, выцвел малость, а вот сразу узнала! Я здесь в совхозе агроном… А у тебя какая наука?

— Говорю — шофер, первого класса шофер…

— Садись! — пригласила она меня в машину. — В Калугу?

Машина поехала полевой дорогой.

— Ты что там делал, в Германии?

— В крестьянском хозяйстве работал…

— Это ближе к хлебу. А Таня на фабрику попала… Там химия. С голоду да от отравления умерла. Написал ее родным один из тех, кто уцелел и вернулся. У него на руках девчонка и померла. Голодно было?

— Работа была тяжелая. Мать от сердца умерла…

— Схорониться бы вам в лесу… К Новому году их отсюда выбили. Последние дни лютовали, готовились деревню сжечь дотла… Грозились всех живьем сжечь. Евдокию Андреевну казнили. Расчистили около дуба площадку, с сука спустили веревочную петлю… Согнали всех на улицу… Фотографировали… А в это время на них нагрянул лыжный батальон. Солдат выбил ящик из-под ног Евдокии Андреевны, но никто из них отсюда не ушел.

— За что ее? — спросил я.

— Старая история… Евдокия Андреевна ненавидела мелких хозяйчиков и очень активно агитировала за колхоз. Была тут с одним у нее в те давние годы схватка. Был он противником колхозного хозяйства, его раскулачили…

— Я этого ничего не помню…

— А я разве помню, рассказывали мне… Он донес немцам, что Евдокия Андреевна встречается с советскими разведчиками.

Мы долго молчали, а потом Галя стала уговаривать меня перебираться с Севера к нам в совхоз. Обещала работу и мне, и жене моей. Гале я сказал, что женат, несколько изменив легенду. Я считал, что это последняя наша встреча.

Она дала мне московский телефон Анатолия Лебедева, советовала к нему заглянуть: дескать, он не раз вспоминал обо мне, горевал, что я погиб.

— Обрадуется! — уверяла меня она. — С ним посоветуйся. Нельзя замыкаться на длинном северном рубле…

Простились мы с ней в Ромоданове. Она поехала на центральную усадьбу, я пошел пешком в город к машине.

Уехал с твердым намерением больше на Вырку не приезжать. Здесь мне было невыносимо скрывать свое второе лицо.

Отъехал от города, остановился у леса, там, где припрятал чемодан с листовками.

Осторожность в этих делах не мешает. Я внимательно огляделся, подождал, потом пошел в лес, вытащил из кучи хвороста чемодан, отнес его в машину.

Какова бы, скажем, была реакция Соколова на такую листовку? Он даже не возмутился бы, ему это показалось бы смешным, и только. Содержание листовки не вызвало бы у него даже желания полемизировать.

На кого же рассчитаны эти листовки? Я подумал о Кондалакове. Взяточник, жулик. Как бы он отнесся к призывам в листовках? Под себя он греб, натаскал всякого имущества, был заражен болезнью предпринимательства, которая согнала нас с Мартой с насиженного места и толкнула на авантюру. Быть может, на таких, как Кондалаков, все это и рассчитано? Но что он мог? Взятку получить? А к серьезной коммерческой деятельности он не готов, да и не нужна она ему.

Так куда же мне деть эти листовки? Инструкция гласила, что разбрасывать их надо в местах большого скопления народа… Ну что же, сказал я себе, подождем подходящей минуты, там и решим…

В Москве я брал новый груз. Пока загружали машину, выдалось у меня несколько часов свободного времени. А почему бы, спросил я себя, мне не встретиться с Толей Лебедевым? Вечером я позвонил ему из автомата. Как это ни странно, но я узнал его по голосу.

— Здравствуй, Толя! — сказал я. — Говорит Сергей Плошкин…

Пауза. Не очень длинная, но пауза.

— Как, как? — переспросил он. — Плошкин? Сергей? Это какой же Сергей Плошкин? Неужели Сережка?

— Я.

— Откуда ты взялся?

— Побывал недавно на Вырке, про тебя наслышался…

— Вот что, Сережка, Сергей! Немедленно, сейчас же бери такси и мчись ко мне! Адрес знаешь?

— Как пишется адрес, знаю, а вот где твоя улица, как дом твой найти?

— Улица известная! Назовешь мой адрес шоферу такси — найдет. Я Гришке Степанову позвоню! Может, и он подскочит, если свободен, а не на заседаниях! Он теперь личность важная! Недавно ему присвоили звание генерал-майора! Жду!

Вышел я из автомата на площадь трех вокзалов и остановился на краю тротуара.

Куда я собрался? С ума, что ли, сошел?

Быть может, генерал-майор Гриша Степанов не придет на мое счастье! А что я буду плести Толе Лебедеву? Легенду о Севере?

Нет! Я не могу идти на эту встречу. Дороги к ним навсегда для меня закрыты…


Легла зима.

В морозные и снежные дни выпала мне поездка в южные края. Решил я навестить Василия Голубенко. Если для своих земляков я отверженный, то для него я в какой-то степени сотоварищ.

Поблизости от станции, где он жил, застала меня метель. Я поставил машину на шоссе возле крайнего дома, попросил хозяина присмотреть и пошел пешком к Василию. Надо было пройти километров пять.

Машину на шоссе оставил из осторожности, чтобы не подглядел ее номера мой «друг». Спрятал я форменную фуражку под сиденье, надел заячий треух. Устраивала меня и метель, в случае чего следы мои заметет. Воистину шел на «дружескую» встречу!

Открыл дверь Василий не спрашивая. Всмотрелся в меня, но в темноте не узнал.

— Здравствуйте, Василий Васильевич! — приветствовал я его с наигранной почтительностью.

Узнал он меня по голосу.

— Сережа?

— Я самый!

Дверь приоткрылась. Василий вышел на порог. Оглянулся. Ни зги не видно, густо крутила метель. Ветер рвал и гудел, вдали смутно белели пятна фонарей.

— Один? — спросил вполголоса Василий.

— Один!

Он поежился, ветер пронизывал его, он вышел в одной рубахе. Но в сени обратно не спешил.

— Чего пожаловал?

— Проездом случилось…

— Так и проезжай дальше! Поезжай, милый, поезжай! У меня тебе делать нечего, нам с тобой давно не по дороге!

Разозлился я не на шутку.

— Точно, что не по дороге! — бросил я ему с вызовом. — Я в гестапо не служил!

— Вон ты о чем! То дела старые, и за все я свое отбыл! И ничем ты не испугаешь!

— А если испугаю?

— Ах вон оно что? Пойдем вместе, там объяснишь, откуда тебе про те дела известно.

Хотел я ему показать его расписку, но остерегся, хотя чего же было остерегаться? Я уже все и так сказал, обнаружил свой след.

— Ну, бывай! — бросил я ему и отступил в метель.

Вот тогда-то следователь и сказал мне:

— С той поры мы и начали разыскивать Сергея Плошкина.

Я не знал, что Василий Васильевич Голубенко отбыл по закону строгое наказание за дезертирство, за сотрудничество с гестапо. Моей угрозы ему нечего было бояться, но по угрозе он понял, что неспроста я к нему прибыл. Так и заявил на другой день.

В ту метельную ночь я поспешил покончить с Сергеем Плошкиным. Я выбрал повыше сугроб, забрался в затишье от ветра и сжег паспорт Плошкина. Дождался, пока сгорели обложка и листы. Растер их рукавицами и пепел развеял по ветру.

Круг замкнулся.

Я Кудеяров, я один, и не с кем мне разделить ту миссию, которую на меня возложили.

Встреча с Василием была лишь эпизодом в моей жизни. Я втянулся в работу, находил в ней удовлетворение, подружился с Володей Соколовым, его друзья стали моими друзьями.

Я имел возможность не один раз оценить их дружбу. Завелись и у меня адреса, по которым я развозил посылочки с лекарствами и с разными гостинцами.

А тут еще одна история.

Водки я не пил, вообще не имел склонности к спиртному. Работал четко, машину знал и сам справлялся с мелким ремонтом. И вот перед отчетно-выборным профсоюзным собранием меня вызвали в партком и сказали, что собираются меня рекомендовать в профком, дескать, это общее мнение и мне оказывается высокое доверие. Это было просто немыслимо. Я уже не говорю о том, что в моем положении это грозило разоблачением, но, если бы даже и ничто мне не грозило, я не смел играть на доверии прекрасных людей. Пришлось всячески уходить от такой чести. Сослался на то, что еще не обосновался накрепко, не знаю, как сложится жизнь. Мне тут же сказали, что помогут обосноваться, что я могу как передовой производственник претендовать на квартиру в Рязани. Хоть беги от такого доверия и от благ, которые сам заработал. Кое-как утряслось. Приписали мой отказ скромности, но прицел определился. Втягивали меня в общественную жизнь. Правда, Соколов сказал мне, что очень удивились моему нежеланию поработать в профкоме…

Не один раз хотелось мне все бросить и перебраться обратно. А как? Мне говорили, что найдут способ перебросить меня через границу. Но это они найдут! А без них как перебраться? А если и переберусь? Как они меня там встретят?

После визита к Василию я не раз задумывался: не явиться ли мне с повинной к властям. Одно меня удерживало — Марта и дети. Я боялся за них, боялся, что на них выместят свою злобу мои бывшие наставники. Это они умели делать!

С меня требовали отчета о моих действиях. Я должен был сообщить, как и где я разбросал листовки. В тайнике я обнаружил новую партию листовок. От меня требовали поисков «молекул» для молекулярной революции, от меня требовали разведданных.

Тянуть было нельзя. Мои наставники из разведцентра могли заподозрить неладное. С листовками обойтись было проще всего. Я их просто сжег, а пепел развеял по ветру. В отчете указал, что распространил их на большом рынке в одном из южных городов.

История с «молекулами» была просто смешна. Ну кого я из моих сослуживцев мог завербовать для будущей революции в пользу кучки эмигрантов, отверженных родиной? Соколова? Его друзей? Галю-грачонка, совхозного агронома под Калугой, Анатолия Лебедева? Василий Голубенко и тот не пустил меня на порог!

Я все решил по-своему. В мой разведцентр пошла информация, что я подготовил для вербовки «молекулы», назвав вымышленные имена.

Я не решался идти с повинной, не решался порвать со своими наставниками, делая вид, что работаю на них, и каждый день, каждый час ожидал, что все оборвется…

Когда меня арестовали, я действительно почувствовал облегчение.

Следователь представился мне: Никита Алексеевич Дубровин. Он был немолод, сдержан и подчеркнуто вежлив. Когда мы выполнили первые формальности и перешли к делу, он спросил:

— Что вы имеете заявить следствию?

— Гражданин следователь, я ехал в Советский Союз с благородной миссией. Я верил в это. Я верил, что еду сюда делать революцию, ехал освободить русский народ!

Дубровин улыбнулся.

— Ну, ну!

— Я понял, что люди, которые меня забросили сюда, не знают России…

— А вот это неверно. Они знают, что такое Россия и что никто их тут не ждет с революцией. Я вам сейчас кое-что покажу…

Дубровин разложил на столе веером фотографии.

— Посмотрите, — предложил он. — Не найдете ли ваших знакомых? Тех, кто вас посылал…

Я сразу узнал Виктора Михайловича и Сергея Сергеевича.

Дубровин назвал мне совершенно другие имена. Наверное, я не мог скрыть недоумения.

— О да, вам они могли представиться иначе… У каждого из них по нескольку имен и кличек. Я назвал вам подлинные их имена. Этот, — Дубровин указал на Сергея Сергеевича, — в годы войны прославился своими зверствами в фашистской зондеркоманде. Он жег в Белоруссии деревни, кидал в колодцы детей, расстреливал женщин и стариков! Знание России у него отменное…

Вот откуда разговоры о ненависти…

— Другой, — продолжал Дубровин, — был некоторое время диктором гитлеровского радио и призывал советских солдат сдаваться в плен, обещал им в Германии райскую жизнь… Вам и самому известно, каков был там рай для советских людей. Потом сей господин устроился в военную разведку и готовил изменников к заброске на нашу землю… Сам он руки старался сохранить чистыми, но готовил убийц и диверсантов… Какая же может быть у них солидарность с русскими людьми? Я уже не говорю — с коммунистами…

У меня вырвалось: «Докажите…»

— С этого мы и начнем, — ответил Дубровин. — Я сначала покажу, кто вас сюда забросил, а потом разберемся, как и зачем!

Следователь предъявил мне документ, написанный знакомым мне почерком Сергея Сергеевича.

Пожелтевший листок бумаги. Служебный бланк.

Секретно!

1. Задание: деревня Борисовка должна быть уничтожена 9-й ротой, как пункт, изобилующий партизанами.

2. Силы: 2 взвода 9-й роты 15-го полицейского полка, 1 моторизованный жандармский взвод (16-го полка) и 1 взвод противотанковых орудий из Березы Картузской.

3. Ход операции: рота сконцентрировалась вечером 22.9.42 в Дывине. В ночь с 22 на 23.9.42 последовал марш из Дывина по направлению к Борисовке. До 04.00 утра 2 взвода, двигаясь с севера и юга, оцепили деревню. С рассветом староста Борисовки собрал все население. После проверки населения, проведенной при участии полиции безопасности Дывина, 5 семей были переселены в Дывин. Остальные были расстреляны особо выделенной командой и похоронены в 500 метрах северо-восточнее Борисовки. Всего было расстреляно 169 человек, из них 49 мужчин, 97 женщин и 23 ребенка. Исполнение приговора о расстреле из-за подготовки (рытье могил) затянулось до середины первого дня…

Под документом стояла подпись того человека, которого я знал как Сергея Сергеевича.

Так вот почему Сергею Сергеевичу нужен атомный огонь над Россией! Сжечь, уничтожить следы своих злодеяний, отомстить тем, кто выкинул его с русской земли…

Последняя моя просьба была — спасти от опасности Марту и моих детей! Не из легких просьба. Это все, что меня сегодня беспокоит… Но твердо верю в гуманизм Советской власти. И никогда не забуду, что именно Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил мою просьбу — не применять ко мне санкцию за нарушение государственной границы, так как я добровольно отказался выполнить вражеское задание и помог следствию искренним признанием и раскаянием. Я живу надеждой на новое великодушное отношение к моей судьбе…


— Итак, Сергей Тимофеевич, — обратился ко мне Дубровин, — следствие по вашему делу закончено. Ознакомьтесь с данным постановлением.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Начальник отдела Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР полковник Дубровин, рассмотрев уголовное дело по обвинению Плошкина Сергея Тимофеевича, 1930 года рождения, уроженца деревни Нижняя Вырка Калужской области, с начальным образованием, до ареста работавшего шофером автобазы, в преступлении, предусмотренном ст. 64 п. «а» УК РСФСР, установил: Плошкин С. Т., находясь на территории ФРГ, вошел в преступную связь с антисоветской белоэмигрантской организацией, именующей себя Народно-трудовой союз (НТС).

В этой организации он прошел специальный курс обучения для нелегальной подрывной работы против Советского Союза, затем руководителями НТС был направлен в американскую разведывательную школу, где получил шпионскую подготовку. По окончании шпионско-диверсионной подготовки Плошкин под вымышленной фамилией, снабженный фиктивными документами, радиопередатчиком, средствами тайнописи, оружием и другим шпионским снаряжением, нелегально был заброшен на территорию Советского Союза.

Он получил задание заниматься сбором шпионской информации и выявлением подходящих лиц для последующей антисоветской обработки и использования их по заданию НТС в активных враждебных акциях против СССР.

Плошкин после нелегальной переброски в СССР отказался от выполнения преступного задания и установления связи со своими сообщниками по шпионской работе, никаких практических действий, которые могли бы причинить ущерб Советскому государству, не совершил и на следствии чистосердечно рассказал о том, как стал агентом НТС, американским шпионом и с каким заданием прибыл в Советский Союз. Этим он оказал следствию существенную помощь в разоблачении подрывных акций НТС и иностранной разведки против СССР.

В соответствии с изложенным в силу п. «б» ст. 64 УК РСФСР и п. 2 ст. 5 и ст. 209 УПК РСФСР

постановил

1. Уголовное дело дальнейшим производством прекратить за отсутствием в действиях Плошкина С. Т. состава преступления.

2. Меру пресечения в отношении Плошкина С. Т. — заключение под стражей — отменить, и Плошкина С. Т. из-под стражи освободить.

3. Вещественные доказательства по делу, изъятые у Плошкина, шпионское снаряжение передать на хранение в следственный аппарат КГБ при Совете Министров СССР.

4. Копию настоящего постановления направить прокурору.

Начальник отдела КГБ при Совете Министров СССР
полковник Дубровин
Настоящее постановление мне объявлено:

Плошкин С. Т.

В. Востоков, О. Шмелев ПО СЛЕДУ «ОДИССЕЯ»

Глава первая ОТ ДОБРА ДОБРА НЕ ИЩУТ

Капитан греческого пассажирского теплохода «Одиссей» господин Ксиадис встал в этот день ровно в два часа ночи по Гринвичу. Сквозь жалюзи в каюту пробивались первые красноватые лучи. Предстоял сложный день.

Капитан перевел циферблат настольного календаря на 15 мая 1971 года, с удовольствием потянулся и, стараясь не разбудить жену, спавшую в соседней каюте, приступил к гимнастике. В последнее время Ксиадис стал полнеть, и врач прописал ему несколько упражнений. Но делать их на палубе, где могут увидеть команда и пассажиры, капитан не решался. Впрочем, свежего морского воздуха хватало и здесь.

На столе вспыхнула сигнальная лампа телефона.

— Доброе утро, капитан, — услышал он в трубке голос первого штурмана, стоявшего на вахте. — Четыре часа по береговому времени, через тридцать минут войдем в советские территориальные воды.

— Доброе утро! Спасибо. Я скоро буду, — ответил Ксиадис.

Со своими офицерами и пассажирами капитан говорил только по-английски. Он особенно тщательно завязал галстук, проверил гладкость полных щек и, наконец, тихо приоткрыв дверь, шагнул через высокий порог-комингс. Внизу под ногами привычно рокотали дизели. Капитан по слуху мог сказать, какие именно из четырех двигателей работают сейчас. Огромный лайнер спал. Капитан шел коридором первого класса. Вентиляция приносила из кают тонкие ароматы французских духов, слышалось чье-то сонное бормотание.

«Одиссей» в этот рейс был зафрахтован международной туристской компанией «Атлантик Экспресс», организовавшей круиз по Средиземному и Черному морям.

В программу морского путешествия входили Испания, Франция, Италия, Египет, Турция, Советский Союз и Греция. Публика на теплоходе была, как всегда, разноплеменная. Англичане и французы, немцы из Западной Германии и итальянцы, шведы, австрийцы и даже несколько американцев.

Люди разного достатка распределялись соответственно палубам лайнера, и все они выглядели как-то унифицировано, независимо от национальности. Может быть, это потому, что туристы моложе сорока редко бывают в круизах. Сорок лет — это возраст, когда человек только и может разрешить себе такое дорогое удовольствие.

Капитан Ксиадис дошел до конца коридора и хотел было подняться по трапу наверх, но заметил, что в каюте старпома, несмотря на ночное время, горит свет. «Что-то ему не спится», — подумал он и постучал в дверь. Не ответили. Это удивило капитана. Он постучал еще раз. Наконец раздался знакомый голос:

— Кто там?

— Это я, Фред.

Дверь каюты открылась. Капитан шагнул в полуосвещенную каюту и увидел сидящую в углу за столиком компанию из трех человек.

— Налейте мне мастики, Фред, только самую маленькую порцию, — сказал он. — С утра полезно убить бактерии в желудке. — Он взял стакан и повернулся к пассажирам: — Не спится, господа? — Он спросил по-немецки, потому что двоих хорошо знал. Важные, должно быть, птицы, особенно этот, в очках. Не помнил он лишь третьего, светловолосого бородатого мужчину средних лет. Посмотрев на этого человека, капитан испытал странное чувство — словно у него двоится в глазах. Он перевел взгляд на одного из двух уже знакомых ему пассажиров, тоже с окладистой, аккуратно стриженной бородой, и понял причину: они были удивительно похожи, прямо как близнецы, только цвет волос разный.

«Как это я его не запомнил? — подумал Ксиадис, глядя на блондина. — Оказывается, тоже из их компании».

— Доброе утро, капитан, — ответил за всех очкастый. — Вы уже на ногах? Когда будем в Батуми?

— В восемь берегового. Все по расписанию. За ваше здоровье, — сказал он и одним глотком выпил мастику.

— Спасибо. Засиделись, как бы не проспать…

— Да и мне пора на вахту, — засуетился старпом.

— Выходит, я испортил вам компанию. Извините, не буду мешать, господа.

Его не удерживали, и это совсем ему не понравилось. Чего им нужно от старпома?

Настроение у капитана было испорчено. Он поднялся наверх. На мостике его встретил первый штурман. Выслушав рапорт, Ксиадис проверил показания приборов. Все шло как нельзя лучше. Над морем уже поднялся красный круг солнца.

— Где же мой друг мистер Гросченк? — пробормотал Ксиадис — Ведь мы уже входим в территориальные воды. — Он поднял к глазам бинокль. Среди черточек и крестиков в линзах заплясал на волне четкий силуэт советского пограничного катера.

— Лево на борт, два градуса, самый малый. Приветствовать идущего навстречу, — приказал Ксиадис.

— Есть, сэр!

Под носом у катера выросли пенные усы, он развернулся и, разрубая волну, пошел на сближение с огромным белоснежным лайнером.

Капитан, улыбаясь, опустил бинокль.

— Парадный трап с правого борта. Стоп-машина!

Как у всякого капитана, у Ксиадиса были свои любимые порты, в которые ему всегда особенно приятно заходить. К их числу принадлежал Батуми. И вообще ему нравилась четкость и деловитость, присущая советским пограничникам и таможенникам при исполнении необходимых формальностей. За двадцать лет странствий по морям и океанам он познакомился с таможенниками и пограничниками всего мира. Ксиадису приходилось терпеть пренебрежение и грубость в нью-йоркском порту, случалось совать взятки в руки чиновников, терять драгоценное время на рейдах западногерманских портов. За каждый час простоя капитан отвечал перед компанией своими деньгами. И Ксиадис частенько говорил, что от долларов, которые он «выбросил в море», уровень океана должен бы уже подняться. И только в советских портах он никогда не потерял ни цента. Здесь неизменно корректные и вежливые офицеры делали все быстро, без проволочек. Поэтому, когда был запущен первый советский спутник, капитан не удивился.

— Поверьте мне, там знают, что такое порядок. Если уж за что-нибудь возьмутся, обязательно сделают!

Вот и сейчас пограничный катер встречал «Одиссея» у края территориальных вод, чтобы выполнить все формальности на ходу и не задерживать туристов после швартовки ни на минуту. Во многих западных портах проверка отнимала у туристов по крайней мере два часа.

Ксиадис знал в лицо всех пограничных офицеров и таможенников в портах Черного моря. Шагая к парадному трапу, он уже предвкушал приятную встречу с майором Гроженковым, или, как выговаривал Ксиадис, «мистером Гросченк». Новенький пограничный катер подходил с правого борта, приглушив моторы. «Чтобы не будить пассажиров», — понял капитан. Он залюбовался, как ловко на волне, рискуя удариться о борт, русские матросы подвели катер к трапу. Первым на трап вспрыгнул майор Гроженков, за ним еще двое.

Ксиадис с улыбкой смотрел, как стройный темноволосый майор легко взбежал наверх.

— Как дошли, мистер Ксиадис? — спросил он. — Рад вас видеть снова у наших берегов.

Ксиадис всегда несколько завидовал английскому произношению майора.

— Спасибо, мистер Гросченк, — ответил капитан. — Все благополучно. В Стамбуле, правда, пришлось высадить одну даму — эпилепсия, припадок. Приходится считаться с остальными пассажирами «Одиссея»…

— Да, это верно, сэр. Как здоровье мадам Ксиадис? Она по-прежнему с вами?

— Ну, уж в туристские рейсы она меня одного не отпускает. Ведь я еще не так стар! — Ксиадис подмигнул майору, и они оба засмеялись.

Разговаривая, они пришли в служебный салон. На большом письменном столе лежали стопки разноцветных паспортов, собранных у всех, кто изъявил желание сойти на берег.

Майор со своими помощниками занялся проверкой.

Глядя на склоненную над бумагами голову майора, Ксиадис все больше проникался чувством уважения к нему. «Ведь он мог это сделать и в порту, — думал капитан, — но не поленился встать ночью и полтора часа болтался на катере!»

— Мистер Гросченк, — сказал он, — поверьте, я говорю это искренне, мне всегда приятно приходить в советские порты. Если бы я мог сделать для вас что-нибудь… Но я знаю, русские пограничники не принимают подарков.

— Спасибо, мистер Ксиадис, вы очень любезны, — не поднимая головы, ответил майор. — Лучший подарок с вашей стороны — порядок с документами на судне.

Проверка продолжалась до той минуты, когда над морем басовито пронесся гудок. «Одиссей», разворачиваясь, подходил к Батумскому морскому вокзалу. Пассажиры высыпали на палубу, застрекотали киноаппараты.

По фронтону вокзального здания протянулся голубой транспарант с надписью по-английски: «Добро пожаловать». На перроне вокзала стояли люди с цветами. «Одиссея» так еще нигде не встречали.

Капитан Ксиадис сам командовал швартовкой и ушел с мостика только после того, как спустили трап.

Возле трапа пограничники поставили небольшую конторку, на которой лежали уже проверенные и зарегистрированные паспорта. Туристы сходили на берег. Каждого из них у трапа встречал сержант-пограничник и, вручая контрольный талон, желал приятной прогулки.

Капитан Ксиадис, быстро переодевшись, вместе с женой отправился в город. На перроне он снова встретил майора Гроженкова. Тот с группой офицеров наблюдал за высадкой.

— Порядок? — спросил капитан.

— Полный, — ответил майор Гроженков.

Около автобусов «Интуриста», отправлявшихся в город, капитан встретил одного из немцев, который утром сидел в каюте у старпома, того, что в очках.

— Счастливо! — сказал он. — Все-таки не проспали?

Весь день у капитана Ксиадиса ушел на беготню по городу. Нет такого места в мире, про которое бы капитан не знал, что именно стоит здесь покупать. Он владел русским языком настолько, чтобы в такси, в ресторане и в магазине обходиться без переводчика.

Разгар сезона еще не наступил, и в городе было не так много курортников. Ксиадис отыскал нужные ему сувениры, накупил отличного грузинского коньяка. Днем он с женой обедал у моря в ресторане «Салхино», а под вечер решил съездить в Махинджаури.

— Ник, — сказала ему жена, — по-моему, ты слишком разошелся. Нам не следует уезжать из города, ведь мы скоро уходим.

— Я никогдане успеваю туда съездить, а говорят, это райский уголок. Потом, я слышал, там есть такое вино… Экзотика!

Этот довод убедил мадам Ксиадис. Француженка по рождению, она не могла упустить возможности попробовать экзотического вина.

Супруги остановили такси и отправились в Махинджаури. Вино действительно оказалось неповторимым, а буфетчик небольшой шашлычной, где оно продавалось, необыкновенно гостеприимным.

Возвращаться им пришлось в автобусе, такси найти не удалось. Разгоряченный событиями дня, переполненный дружескими чувствами, Ксиадис пытался завязать беседу с пассажирами.

— Напрасно я согласилась с тобой, — сказала жена, — до отхода остается каких-нибудь полтора часа. А сколько еще будет тащиться этот автобус!

— Пустяки, — беспечно отвечал Ксиадис. — Помощник все подготовит, он толковый парень, хотя и молод.

Наконец автобус подкатил к небольшой площади — конечная остановка. Отсюда было не так уж далеко до морского вокзала. В их распоряжении оставался целый час. Капитан Ксиадис, собрав свертки, с помощью жены погрузил их в багажник свободного такси. Затем огляделся вокруг на прощание и вдруг остолбенел. В автобус, из которого они только что вышли, садился светловолосый мужчина с бородой, тот третий из купе старпома.

Первым порывом его было окликнуть парня. Да, да, он хотел это сделать. Он хотел крикнуть: «Послушайте, как вас там, вы опоздаете к отходу! Будут неприятности!»

Но он онемел, увидев на этом мужчине потертую выгоревшую куртку с молнией, солдатские брюки, заправленные в сапоги, а в руках портфель явно советского производства.

— Ты слышишь, мы опаздываем! — сказала жена.

Ксиадис двигался как в полусне. «Нет, я не мог обознаться… Правда, одежда… Но может ли быть такое сходство? Впрочем, я достаточно выпил и устал, всякое может померещиться», — подумал он. У трапа его встретил помощник.

— Мы волновались, сэр! Не случилось ли чего-нибудь?

— Не случилось ли чего-нибудь у вас, Фред? — опросил Ксиадис.

— Здесь все в порядке, сэр. Пассажиры уже давно вернулись. Правда, пограничники обеспокоены. Они считают, что один из пассажиров все же не вернулся. Но это заблуждение. Они просто просчитались. У нас все в порядке.

— Ах, вот как? — Ксиадис будто бы в первый раз видел своего помощника. — А светловолосый бородач на судне?

Старпом отвел глаза в сторону и сказал совсем тихо, но со значением:

— По-моему, вы о чем-то догадываетесь, сэр. И я не советовал бы вам никому об этом говорить. Никому.

Капитан едва не задохнулся от возмущения. Он хотел сказать: «Прочь, грязная свинья, с моего судна!» Он готов был ударить помощника. Но не сделал ничего. В конце концов это, кажется, уже политика и, следовательно, не его дело.

— Добрый вечер, капитан! — услышал Ксиадис. Сзади подошел майор Гроженков и сержант-пограничник. — У вас, по всему видно, не вернулся один пассажир с довольно-таки приметной внешностью.

— С бородой, я его запомнил, — добавил сержант-пограничник.

— Это какое-то недоразумение, мистер Гросченк. Мне доложили, что все пассажиры на месте.

— У нас на теплоходе есть только один бородач, и мы готовы его вам предъявить, — вставил Фред.

— Извините, господа, но долг службы заставляет меня еще раз проверить документы и пассажиров. — Майор Гроженков сразу стал очень официален.

— Пожалуйста, пожалуйста, но вы напрасно, господин майор, беспокоитесь. Ваши люди ошиблись. Клянусь честью. У нас триста пассажиров и триста паспортов налицо, — уверенно заявил старпом.

— С документами у вас вроде бы все в порядке, но я на службе, господа, и прошу вас помочь мне организовать вторичную проверку, — решительно возразил Гроженков.

Они все прошли в каюту капитана. Сержант нес ящичек с паспортами.

Капитан и майор Гроженков сели к столу, старпом остался стоять у двери, сержант поставил ящичек на стол.

— Дайте, — сказал Гроженков сержанту, протягивая руку.

Сержант достал из ящичка паспорт. Майор раскрыл его, положил фотографией вверх перед капитаном. — Нам нужно взглянуть на этого пассажира.

Капитан кивнул старпому, старпом скользнул к столу, бросил мимолетный взгляд на паспорт и быстро вышел из каюты.

В неловком молчании прошло несколько минут. Капитан и Гроженков не глядели друг на друга. Наконец, майор не выдержал:

— Да вы не волнуйтесь, мистер Ксиадис, сейчас все выясним.

И тут в каюту, сопровождаемый старпомом, шагнул бородатый человек.

— Добрый вечер, — сказал он по-немецки.

— Добрый вечер, — ответил майор и посмотрел на сержанта.

Тот в смущении кивнул головой: мол, да, этот самый.

— Я вам больше не нужен? — спросил бородатый и оглянулся с улыбкой на стоявшего позади старпома.

— Извините, — сказал майор.

Пассажир, поклонившись, вышел. Старпом продолжал стоять у двери.

В голове у капитана Ксиадиса творилась какая-то чертовщина. Да, старпом предъявил пограничникам бородатого пассажира, но это был темноволосый господин, один из тех двух, кого капитан считал важными персонами. На посадке в автобус он видел другого бородатого, блондина. Тот был неузнаваемо переодет. Но в таком случае почему же он, дьявол его побери, не срубил бороду на берегу?! Может, торопился? А может, он, Ксиадис, все-таки ошибается? Нет, нет, капитан Ксиадис ошибаться не умеет!

Майор Гроженков поднялся, козырнул капитану.

— Ну вот, сэр, все отлично. Счастливого плавания в советских водах.

Ксиадис тоже встал.

— Я вас провожу.

Старпом следовал за ними как привязанный. Капитан несколько раз покосился на него, недовольно покашливая в кулак. Наконец, приказал через плечо:

— Идите на мостик.

Старпом отстал.

У трапа, пожимая Гроженкову руку, Ксиадис выдохнул тихой скороговоркой:

— А все же, мне кажется, один ушел. Я видел — он садился в автобус на Махинсчаури.

— Махинджаури, — машинально поправил Гроженков.

— Да, да!

— Спасибо, капитан.

Гроженков снова козырнул и сбежал по трапу на пирс, где его поджидал сержант.


Бородатого выследить не удалось. Ушел. Несколько дней спустя полковник Марков и майор Павел Синицын, обсуждая это дело, разговаривали в кабинете полковника.

— Гость-то, видно, из того же гнезда, — сказал Павел.

— Похоже, — согласился полковник. — Почерк один.

Марков имел в виду тот давний эпизод, когда агент зарубежного разведцентра Уткин, засланный в СССР на долгое оседание, сошел с туристского лайнера в Одессе, а вместо него вернулся на борт другой. Цель засылки Уткина оставалась пока неясной. Теперешний вариант имел другую окраску, но принцип оставался тот же. Павел молчал, и полковник Марков подытожил:

— Ну, что ж, их понять можно. Тогда все сошло гладко, а от добра добра не ищут. Ты вот что… — Он повертел в руке спичечный коробок. — За Уткиным наблюдение усилить. Не к нему ли это?

К Уткину, жившему уже четыре года в Свердловске, мирно работавшему там сначала шофером, затем электриком на заводе, а в последний год техником на телефонном узле и находившемуся под наблюдением КГБ, никто не явился ни через день, ни через два. Но сам Уткин 20 мая вдруг подал заявление об уходе по собственному желанию, выписался и уехал в Челябинск.

Возник вопрос: почему Уткин, четыре года безвыездно сидевший на приколе, вдруг проявил охоту к перемене мест? Чтобы ответить на него, необходимо было время.

Глава вторая ЧЕЛОВЕК С «ОДИССЕЯ»

От Махинджаури, куда светловолосый пассажир «Одиссея» добрался рейсовым автобусом, путь его лежал на север, и ехал он, если можно так выразиться, на перекладных, то есть на попутных машинах. Обычно на окраине очередного населенного пункта он «голосовал», и кто-нибудь обязательно его подсаживал. Это были автомобили самых различных марок и назначений — и «Жигули», и самосвалы, и молоковозы, и легковые со строгими надписями по борту: «Связь» или «Специальная», а один раз его подвез даже огромный желтый автокран КрАЗ. У пассажира был только черный потертый портфель, и это намного облегчало путешествие. Плохо ли, хорошо ли, но на четвертые сутки он добрался до большого города С.

Именно такой способ передвижения был обусловлен инструкцией, данной ему центром. Железнодорожный транспорт инструкция категорически исключала.

Но, кроме необходимости передвигаться к намеченному пункту оседания, существовала еще необходимость как-то питаться. По инструкции он должен был покупать пищу в магазинах, то есть жить на сухомятке. В крайнем случае разрешалось пользоваться небольшими кафе и закусочными, но ни при каких условиях не появляться в ресторанах. А спать ему рекомендовалось где угодно, но только не в гостиницах и вокзалах. Так оно и шло до города С.

И вот человек с «Одиссея» в С. позволил себе слегка отклониться от инструкции — зашел пообедать в один из ресторанов и пожалел об этом.

Была суббота, третий час дня. Ресторан оказался заполненным чуть ли не до отказа.

«Тем лучше», — подумал истосковавшийся по горячему человек, выбирая из нескольких свободных мест то, которое было бы подальше от прохода, делившего зал, как косой пробор на голове, на две неравные части.

Ему приглянулся столик, за которым сидели спиной к двери две женщины, а напротив них дымивший сигаретой мужчина лет под сорок с крупным красным лицом. Он был явно нетрезв и явно скучал.

Человек с «Одиссея» подошел, спросил у женщин, свободно ли четвертое место. Женщинам было лет по тридцать, и они чем-то неуловимо походили друг на друга.

— Да, да, свободно, пожалуйста, — обрадованно сказала одна из них.

Женщины переговаривались между собой полушепотом. Мужчина дымил, глядя куда-то в пространство. Судя по пустым тарелкам и тарелочкам, женщины уже пообедали и ждали официанта, чтобы расплатиться. Человек с «Одиссея» моментально определил, что мужчина не имеет к ним никакого отношения. Он отметил также, что верхняя губа у краснолицего сильно припухла. Все это ему не понравилось. Попасть в общество любителя подраться было бы совсем не кстати.

Официант все не подходил. Краснолицый мужчина, перед которым стоял графинчик с водкой и остывший непочатый бифштекс, налил себе из графинчика в фужер и вдруг обратился к соседу густым басом:

— Выпьешь со мной, приятель?

— Я не пью, — вежливо сказал пассажир с «Одиссея».

Мужчине это не понравилось.

— Ты не пьешь, они не пьют, — он кивнул на женщин, — мы не пьем. Только я пью. Зачем тогда пришлепали сюда?

Женщины склонились друг к другу и что-то тревожно шептали.

— Чего молчишь? — грозно спросил пьяный краснолицый.

— Я же вам сказал: не пью, — еще более вежливо объяснил человек с «Одиссея». Боясь назревавшего скандала, он решил уйти.

— Ну так выпей! — И с этим возгласом краснолицый выплеснул водку из фужера в лицо уже вставшему из-за стола человеку с «Одиссея».

Тот машинально правой рукой прикрыл залитые водкой глаза. А в это время краснолицый, потеряв равновесие, свалился со стула и ударился затылком об пол.

Женские крики, грохот, звон посуды…

Первым побуждением человека с «Одиссея» было бежать. Но он ничего не видел, глаза жгло огнем.

Одна из женщин, смочив носовой платок минеральной водой из бутылки, бросилась к нему на помощь.

Сбежались официанты и официантки, гам стоял невообразимый. А через минуту явились три дюжих парня с красными повязками на руках — дружинники…

Глаза у человека с «Одиссея» понемногу пришли в норму, но он понимал, что просто так ему отсюда уже не выбраться. И клял себя на чем свет стоит. И этого пьяного краснорожего обормота проклинал последними словами. Сейчас наверняка поведут в милицию, а при нем пистолет, да еще необычного образца, куча денег, документов разных… Что будет? Как выпутываться? Какая глупая неожиданность! А что, если все это подстроено?

Дружинники попросили человека с «Одиссея» отойти в сторонку. Возле него встал, загораживая путь к выходу, один из парней. Двое других подняли лежавшего обормота. Он все еще на ногах держался нетвердо.

— Так, — оказал один из дружинников, — накушались. — И обращаясь к женщинам: — Вы видели, что тут произошло?

— Да, да, — сказала та, что держала в руке мокрый платочек.

— Идемте с нами в отделение милиции. Здесь рядышком. Будете свидетелями.

Тут вмешалась официантка:

— Они со мной не расплатились. И этот тоже.

— Ну, так рассчитайтесь.

Женщины отдали деньги — их счет у официантки был готов. Официантка быстро составила счет краснолицего.

— Платите, — сказал дружинник тому в самое ухо.

Краснолицый помотал головой и тупо, как попугай, повторил, икнув при этом:

— Пла-а-тите.

Кто-то из сидевших за соседними столиками заразительно расхохотался, и вся сцена, выглядевшая до сего момента довольно безобразно, обрела комический оттенок. Было ясно, что какие-либо расчеты с находившимся, по терминологии боксеров, в состоянии грогги пьяным человеком бесполезны.

— Давайте счет, мы с него получим в милиции и занесем вам, — сказал официантке старший из дружинников.

И они отправились в отделение милиции — впереди трое об руку, за ними человек с «Одиссея», придерживаемый за рукав дюжим парнем, сзади две женщины. Больше желающих быть свидетелями не оказалось, да, собственно, дружинники никого больше и не приглашали.

Бородач мог бы, конечно, попытаться сбежать. Однако он хорошо успел рассмотреть дружинников и понимал, что и на дистанции сто метров и на тысячу они дадут ему большую фору. Значит, стрелять? Это уж верная крышка. Лучше пройти через милицию. Женщины, судя по всему, будут свидетельствовать в его пользу, они же видели, что не он начинал. И тут же в подтверждение своих мыслей он услышал голос той, что промывала ему глаза:

— Вы не бойтесь, мы все расскажем, как было. Это хам какой-то. Он и к нам приставал…

Отделение милиции оказалось совсем близко. Старший из дружинников коротко объяснил дежурному старшине, кого они привели.

— Документы, — сказал старшина.

Краснолицый уже более или менее очухался.

— А-а, начальничек! — шутовски воскликнул он. — Па-а-жалуйста! — Запустил руку в карман, достал совсем новенький паспорт.

Старшина развернул его, листнул странички.

— Что же это вы, Попов? Только-только срок отбыли, жить начали, и опять?

— Меня же в зубы и меня же опять?! — заорал Попов. — Во, смотри, начальник! — Он ткнул пальцем себя в верхнюю распухшую губу. — За что он меня, этот фраер?

— Неправда! — в сердцах воскликнула женщина, все еще сжимавшая в руке платочек. — Он его не бил.

— Обождите, гражданка, разберемся, — успокоил ее старшина и обернулся к человеку с «Одиссея»: — Ваши документы, гражданин.

Тот держал паспорт наготове.

— Та-а-ак, — произнес старшина, пролистав паспорт, и в голосе его определенно обозначилась вдруг некая мягкость. — Вы, значит, в Ижевске живете, гражданин Жолудев?

— Да. Был на юге, отдыхал. Вот решил ваш город поглядеть, и поглядел…

— Ничего, разберемся. — И к женщинам: — Ну, расскажите, как было дело.

Та, что с платочком, сказала, что они командированные из Москвы, а затем описала все по порядку. Из ее слов явствовало, что виноват только Попов, а Жолудев — пострадавший.

— Имеете что-нибудь добавить? — спросил старшина у второй женщины.

— Нет, она правду сказала.

— Ясно.

Старшина посоветовал дружинникам усадить Попова на скамью, стоявшую у стены, а сам принялся составлять протокол. Потом дал его женщинам прочесть и подписать, что те и сделали.

— Вы свободны. Спасибо, — сказал им старшина, и они ушли, улыбнувшись на прощание человеку по фамилии Жолудев, по имени Михаил Иванович, 1935 года рождения.

Он улыбнулся им в ответ и услышал голос старшины:

— Я сам из Ижевска, только пять лет уж не бывал. Как там, новую гостиницу-то построили наконец?

— Построили.

— Наш дом как раз на том месте стоял, а теперь старики мои у сестры живут, в Коломне. Там им лучше. А я тоже в отпуске был, только вчера вернулся.

Старшина был настроен благожелательно. Видно, он от рождения был мягок и общителен.

— Вот что, товарищ Жолудев… Как бы вам сказать? В общем, вы не против, если мы этот протокол аннулируем?

— Я не против, — как можно спокойнее, стараясь не выдать радостного волнения, согласился Жолудев.

— Понимаете, если его, — он кивнул в сторону пьяного, — опять по двести первой пустить, за хулиганство значит — ему срока не миновать. Он уже отбывал два года по этой статье. — Старшина как будто бы даже оправдывался.

— Понимаю.

— Но мы сейчас другой протокол составим, а его в вытрезвитель отправим, потом штрафанем как надо и работку проведем, может, подействует, одумается.

— Понимаю, — со вздохом повторил Жолудев.

Старшина быстро составил новый протокол, дал его подписать дружинникам, а затем протянул Жолудеву вместе с авторучкой, и тот, не читая, поставил внизу свою подпись.

— Ну, ребята, спасибо за службу, — обратился старшина к дружинникам, стоявшим у скамьи, где сидел Попов. — Продолжайте дежурство.

Дружинники ушли.

— Домой, значит? — улыбаясь, опросил у Жолудева старшина.

— Сначала пойду поем, — пошутил он. — Скандал мне обед испортил.

— Ну, тогда приятного аппетита!

Жолудев, разумеется, в ресторан уже не пошел. В тот момент, когда дежурный по отделению милиции отправлял Попова в вытрезвитель, он покупал в булочной буханку белого хлеба. Из булочной отправился в продовольственный магазин, где купил две бутылки молока, полкило сыра и банку болгарского сливового джема.

У молоденькой продавщицы он узнал, как называется ближайшее дачное место по шоссе на север, а выйдя из магазина, нашел такси и, совершенно счастливый, плюхнулся на заднее сиденье. Настроение ему, и то лишь на секунду, испортил водитель, который, услышав, куда надо ехать, сказал брюзгливо:

— Попрошу деньги вперед.

— Что, или я рылом не вышел? — обиделся человек с «Одиссея». — Почему не верите?

— Видимость у всех хошь куда, а потом наездют, а сами не плотют.

Водитель, как видно, был о человечестве не очень-то хорошего мнения. Жолудев свободной рукой выдернул из кармана брюк пятерку.

— Хватит?

— Еще останется, — сразу подобрев, сказал водитель и добавил примирительно: — Не по городу, а за город едем…

— Ладно, шеф, — перебил его Жолудев. — Все ясно. Нажми-ка лучше.

Ему не хотелось слушать никаких объяснений. Ему хотелось есть.

Глава третья ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ

В город, куда стремился Жолудев, можно было попасть теплоходом по реке, но, подчиняясь инструкции, он продолжал «голосовать» на шоссе и проселках. Спустя три дня, 22 мая 1971 года, он наконец добрался до пункта назначения, прибыв туда на колхозном грузовике, везшем на плодоовощную базу парниковые огурцы. Шофер, молодой, веселый парень, исполнял и должность экспедитора, поэтому место в кабине было свободно. От трешки парень отказался и в ответ предложил взять пару огурчиков, но человек с «Одиссея» тоже отказался.

С плодоовощной базы Жолудев отправился к центру пешком. Ему не надо было спрашивать дорогу. Он видел сотни фотографий и кинокадров этого популярного среди иностранных туристов древнего города, часами просиживал над его планом и теперь мог бы ходить по улицам с закрытыми глазами и не заблудиться и выйти к дому, который ему был нужен, наикратчайшим путем. Но он долго кружил, опять-таки подчиняясь требованиям инструкции, отчасти же из обычного человеческого любопытства. Даже посидел с рыбаками, удившими в сотне метров от пристани. Потом взял билет в кинотеатр на пятичасовой сеанс. Фильм был старый, назывался «Ко мне, Мухтар!». Жолудеву он понравился, но, не досидев до конца минут пятнадцать — тоже по инструкции, — он покинул кинотеатр через служебный ход. Собственно, все это были излишние предосторожности. Он чувствовал, более того, твердо знал, что никакой слежки за ним нет. Но после города С. он был пуганой вороной и от инструкции больше не отходил ни на йоту.

После кинотеатра он перекусил в кафе «Момент», а когда сумерки опустились на малоэтажные улицы города и солнце видела лишь золотая маковка старинной церкви, в которой располагался областной краеведческий музей, он отправился по нужному адресу.

Это был двухэтажный четырехквартирный дом с двумя входами, расположенный на окраинной улице, окруженный высокими кустами сирени, еще не расцветшей. Во всех окнах горел свет.

Человек с «Одиссея» поднялся на второй этаж, позвонил в квартиру № 4, откашлялся в кулак.

— Кто? — спросил за дверью низкий женский голос.

— Домна Поликарповна? — тихо спросил пришелец.

Дверь открылась. Перед ним стояла пожилая, лет под шестьдесят, женщина с проседью в черных волосах, с густыми черными бровями. Она была очень высока ростом, никак не ниже ста восьмидесяти. Человек с «Одиссея» знал ее по описаниям довольно хорошо, но сейчас, увидев наяву, был несколько удивлен. Домна Поликарповна производила очень внушительное впечатление, несмотря на то что облачена была в довольно засаленный халат малинового цвета. Вероятно, в молодости она была весьма недурна собою.

— Вы ко мне? — удивленно спросила она своим почти мужским баритоном, глядя на него сверху вниз.

— Именно к вам.

— Но я вас не знаю… — Она пожала плечами. — Впрочем, заходите, не через порог же разговаривать…

Она провела его на кухню, которая не блистала чистотой и была насквозь пропитана запахом кофе. Показав ему на старенький венский стул, взяла из лежавшей на столе пачки «Беломора» папиросу, чиркнула спичкой, закурила и сказала:

— Что же вы молчите? Вас Борис Петрович прислал или кто?

— Какой Борис Петрович? — Он сел, поставив портфель между ног.

Домна Поликарповна показала папиросой на пол.

— Ну, сосед мой снизу… Вы по поводу жилья?

Человек с «Одиссея» улыбнулся.

— Да, квартира мне нужна, но прислал меня к вам не Борис Петрович. Я из очень далеких краев, Домна Поликарповна.

— Загадки какие-то! — раздраженно сказала она. — Послушайте, довольно кокетничать, мне не семнадцать лет. Если вы хотите снять комнату — пожалуйста! А рассусоливать тут нечего.

— Вы бы присели, а то как-то неудобно — я сижу, вы стоите, — сказал он. — Можно, я тоже закурю?

— Ради бога! — Она села на стул по другую сторону стола. — Так в чем дело?

— Видите ли, Домна Поликарповна, как бы вам объяснить… — Он мялся, но делал это рассчитанно.

— Слушайте, молодой человек, не морочьте мне голову. Говорите прямо, кто вы и что вам нужно. — Она начинала сердиться, но голоса не повышала, как будто бы они с самого начала договорились не кричать. Со стороны их можно было бы принять за людей, которые только для посторонних хотят казаться взаимно недоброжелательными, а на самом деле испытывают друг к другу глубокую симпатию.

— Домна Поликарповна, я вас так хорошо знаю, вернее, вашу биографию, что вы сейчас удивитесь.

— Ну-ну! — подбодрила она его, сделав затяжку и пустив к потолку столб дыма.

— Вы ведь перед войной работали в германском посольстве.

Она не стала хвататься за сердце и не побежала в комнату за валерьянкой, как он ожидал. Она смотрела на него широко открытыми серыми глазами из-под густых черных бровей, а ему казалось, что она смотрит сквозь него. Ему даже страшновато стало от задумчивого взгляда этих больших и, по всей вероятности, немало повидавших глаз. В ее голове шла какая-то сложная работа, а он молчал, не зная, что говорить дальше…

Она заговорила сама.

— Вы слишком молоды, вам ведь не более тридцати пяти…

— Тридцать шесть, — уточнил он.

— Все равно, вы не могли знать меня тогда. Здесь об этом никто не знает тоже… Откуда вам известно?

— Это не имеет значения, вы не бойтесь…

— Я и не боюсь. — Она усмехнулась. — Насколько понимаю, бояться скорее надо вам.

— Вы ведь на оккупированной территории были.

— Ну, об этом я и в анкетах писала.

Нет, она действительно не была напугана. Может быть, чуточку нервничала. Ему нравилась выдержка этой пожилой женщины.

— Но вы ведь не писали в анкетах, что сотрудничали с оккупационными властями?

— Нет, разумеется, — спокойно сказала она. — Но давайте лучше начистоту. Вы сюда явились не для того, чтобы меня шантажировать, не правда ли?

— Это, конечно, не шантаж.

— И раз вы пришли ко мне, значит, вы меня не боитесь?

— Я привез вам привет от Веры Александровны.

Это был уже пароль, и она произнесла отзыв почти торжественно:

— Вы давно ее видели?

— Неделю назад.

Домна Поликарповна вздохнула.

— Вам действительно нужна квартира?

— Да.

— Комната у меня свободна. Что вам еще необходимо?

— Ваш совет.

— Пожалуйста…

— За кого я должен себя выдавать? За вашего племянника?

— Зачем? — удивилась она. — Я постоянно сдаю эту комнату, совершенно официально. Все это знают. Два месяца назад съехал последний жилец, завербовался на Север…

Он задумался на секунду и сказал:

— Мне удобнее было бы объяснять соседям, почему перебрался сюда, если бы вы были моей теткой.

Домна Поликарповна отрицательно покачала головой.

— Это отпадает. Я живу здесь пятнадцать лет, и решительно каждой собаке известно, что нигде никаких родственников у меня нет. И это правда. Да и зачем вам кому-то что-то объяснять? Каждый живет там, где ему нравится, чего ж тут оправдываться?

— Тогда как же я к вам попал?

Казалось, у нее на все был готов разумный ответ уже заранее.

— Очень просто: познакомились сегодня в кафе.

— «Момент»?

— Нет, оно называется «Снежинка». Я им печатаю на машинке меню.

— Вы работаете машинисткой?

— Вообще-то давно на пенсии. Но у меня есть машинка, старенькая правда, и я подрабатываю иногда.

— А кто ваши соседи? Кто такой Борис Петрович?

— Он работает в горжилуправлении бухгалтером. Серьезный человек, большая семья. Я его детей, можно сказать, вынянчила. У него есть телефон. В первой квартире старик со старухой, пенсионеры. Во второй — молодая пара, малыш у них. В общем, живем дружно.

— Прописаться трудно будет?

— Вы же собираетесь устраиваться на работу?

— Конечно.

— Тогда это не сложно. Все, кто у меня жил, прописывались без задержки. Документы у вас в порядке?

Он почувствовал, что после семи дней неимоверного напряжения обрел под этой крышей настоящую тихую пристань. Последних ее слов он не слышал — так подействовала на него разрядка. Ей пришлось повторить вопрос:

— Я говорю, паспорт у вас в порядке?

— А? Да, все нормально — и паспорт, и военный билет, и трудовая книжка.

— Покажите.

Он достал и протянул ей паспорт. Она откинула корочку, прочла: «Уткин Владимир Иванович»…

Тут надо сказать, что перед последним «голосованием» на дороге, перед тем как сесть в колхозный грузовик, человек с «Одиссея» совершил небольшую прогулку в березовую рощу, через нее вышел на берег пруда, а по пути насобирал сухих палых веток, из которых соорудил маленький костер. Паспорт на имя Жолудева сгорел в нем. И отныне бородач именовался Владимиром Ивановичем Уткиным, 1935 года рождения. Там, где положено быть штампам прописки, значилось, что он выписан из города Свердловска 20 мая сего года. В трудовой книжке последняя запись сообщала, что он уволился с телефонного узла г. Свердловска, где работал в качестве техника, по собственному желанию в связи с переездом на новое местожительство. Короче говоря, если бы положить его документы рядом с документами того Уткина, который жил четыре года в Свердловске, а сейчас переехал в Челябинск, оказалось бы, что они совершенно идентичны. Засылая человека с «Одиссея» в Советский Союз, его шефы предвидели возможность того, что милиция может вдруг проверить его прошлое: откуда прибыл, кем работал и так далее. Маневр того, первого Уткина и его предшествующая безупречная жизнь должны были стать надежной опорой для новоявленного Уткина.

…Домна Поликарповна вернула ему паспорт.

— Очень правильные документы, — похвалила она.

Внизу хлопнула наружная дверь, послышался оживленный говор. И стих после того, как закрылась дверь квартиры.

— Слышимость у вас… — поморщился он.

— Не без этого. Но вы привыкнете. Идемте, я покажу вам комнату. — Она заметила, в каком он состоянии. — Ложитесь-ка спать, вам это необходимо. А об остальном поговорим утром.

Комната была небольшая, метров двенадцать, но квадратная и потому казавшаяся просторной. Раскрытое окно выходило во двор, и на уровне окна шелестела молодыми листьями макушка дерева.

— Когда зацветет, очень хорошо в этой комнатушке, — сказала Домна Поликарповна. — Вы извините, простыни у меня не новые…

Человек с «Одиссея» вновь подивился тому, как восприняла его неожиданное появление эта странная особа. Будто бы к ней по крайней мере раз в месяц звонили в дверь шпионы и она им аккуратно стелила постель, смущаясь только тем, что стираные и крахмаленые простыни в нескольких местах залатаны.

Он поставил портфель в угол за платяной дубовый шкаф.

— Это и всего у вас вещей? — опросила Домна Поликарповна.

— Да.

— Плохо.

— Почему?

— Несолидно как-то. Перед соседями.

— Они же не ходят сюда, откуда узнают?..

— Я не про то, — перебила она. — У каждого нормального человека хоть на один чемодан вещей наберется — правда ведь? Перед соседями неудобно…

— Ну, может, я с таким вот чемоданом к вам пришел. — Он развел руки во всю ширь.

— А может, кто видел, что вы были только с портфельчиком? — возразила она.

— Тоже правильно. — Он поскреб бородку. — Завтра пойду куплю чемодан.

— А гардероб ваш тоже весь на вас?

— Конечно.

— Так приобретите и костюм.

— И костюм, и рубахи, и много другого. Надо будет экипироваться как следует.

— Так до завтра, — сказала она дружески. — Я утром всем объявлю, что у меня новый жилец. Не забудьте: мы с вами в «Снежинке» познакомились. Вы сами ко мне подошли.

— Хорошо. Спокойной ночи…

Засыпая, он думал о том, какая удивительная женщина — его хозяйка.

Глава четвертая СЕРАЯ ПАПКА

Все документы, касающиеся происшествия с пропажей пассажира в батумском порту, были разложены строго по разделам, пронумерованы и подшиты в серую папку с особым грифом и кодированным названием дела. На вид дело как дело, ничем особенным оно не отличается от других дел. На обложке стоит дата его начала — 15 мая 1971 года, когда капитан Ксиадис почувствовал угрызение совести и на прощание сказал что-то майору Гроженкову. Однако прочтешь документ за документом и хочется закрыть папку и немного порассуждать.

Различные случаи подобного рода, когда они становятся нам известны, представляются законченными обособленными эпизодами: началось тогда-то и закрыто в такой-то день. В действительности дело обстоит иначе, и не трудно понять, что любой такой случай не просто отдельный эпизод, а часть, звено, узел длинной, нескончаемой, как смолистый морской канат, истории, которая плетется вот уже шестой десяток лет и называется тайной войной против Советского Союза. Эта война идет и днем и ночью, в любое время года, в любую погоду, даже чем она хуже, тем лучше, не прекращаясь ни на час, ни на секунду. Большинство людей, которые мирно работают у станка, в поле, вовсе не подозревают, какой опасности может подвергаться их мирная жизнь, и лишь кое-что знают об этом из иногда появляющихся газетных статей, книг и фильмов. Другие же люди постоянно тратят всю свою энергию, ум, волю и талант, не щадят своего здоровья, не считаются со временем, чтобы этот тайный фронт не смог продвинуться вперед ни на сантиметр. И они могут рассказать вам, что ни один из подобных эпизодов не возникает сам по себе, из ничего, и ни один из них не минует предназначенной для него папки. Все имеет свое начало и конец.

И наша история в этом смысле не является исключением. Теплоход «Одиссей», подходивший к кавказскому берегу, тащил за собой не только пенный бурун. От него тянулся след к зарубежному разведцентру, с методами которого чекисты были уже знакомы. По способу засылки нового агента полковник Марков имел возможность определить, с кем ведет борьбу. Это кое-что значит, конечно, но для разгадки данного конкретного дела и для обнаружения данного агента этого, увы, недостаточно. Капитан Ксиадис оказался честным человеком — ему огромное спасибо, но пассажир-то исчез.

Полковник Марков, который нес на доклад своему руководству серую папку с кодовым названием «Одиссей», шагал по длинному ярко освещенному коридору вдоль одинаковых высоких дверей с крупными медными цифрами и большими медными же дверными ручками, перебирая детали, проверяя себя, не забыл ли о чем-нибудь. В кабинете у генерала Сергеева не было принято долго вспоминать факты, события, даты или фамилии. Все должно быть взвешено заранее и доложено предельно кратко и ясно.

Генерал сидел за столом в белой рубашке с сине-красным галстуком, синий пиджак висел на спинке одного из стульев у стены. В углу мерно тикали старинные часы в высоком деревянном футляре. Через открытое окно в кабинет доносился шум проезжавших машин.

— Прошу, прошу. — Генерал пригласил Маркова сесть. Полковник опустился в кресло, а папку положил на стол генерала. Тот пододвинул ее к себе, раскрыл и начал читать документы.

Марков время от времени взглядывал на него, следя за выражением лица. Они работали вместе уже почти два десятка лет и научились понимать друг друга с полуслова.

Генерал, ногтем большого пальца отчеркнув на полях какую-то строчку, поднял голову.

— Так. Майор Гроженков доложил утром шестнадцатого?

— Да. «Одиссей» отвалил перед полуночью. К тому же у майора Гроженкова были основания для сомнений. Во-первых, сержант-пограничник, стоявший на КПП, у которого возникло подозрение, что на теплоход якобы не вернулся один из пассажиров, вел себя неуверенно, и это легко объяснить. Когда провели повторную проверку документов и им был показан пассажир с бородой, сержант узнал в нем человека, не вернувшегося с берега. Во-вторых, капитан Ксиадис был не совсем трезв после посещения Махинджаури.

— Понять можно, но восемь часов потеряно, — сказал Сергеев без осуждения в голосе, а только констатируя факт. И снова принялся читать.

На следующем листе он тоже сделал пометку и снова посмотрел на Маркова.

— В городе его можно было взять за хвост. — Генерал имел в виду город С.

— Там дальше есть объяснение старшины милиции, который нашел сходство между словесным портретом пассажира, поступившим от пограничников, и приметами Жолудева, имевшего отношение к инциденту в ресторане, — сказал Марков. — Есть показания москвички Панкратовой, которая была свидетельницей скандала, и докладная дружинников. Психологически поведение старшины в первые минуты общения с Жолудевым вполне оправдывается.

Генерал прочел эти бумаги. Смысл их сводился к тому, что старшина, оформлявший протокол скандала в ресторане, хотя и знал об объявленном розыске гражданина с приметами Жолудева, был сбит с толку поведением Попова, явно агрессивным. И если принять во внимание, что Попов оказался человеком, только что отбывшим наказание, то станет понятно, почему именно он, а не Жолудев заставил сконцентрировать на себе внимание старшины. Да к тому же, как признался сам старшина, он был немного размагничен после отпуска. Только через два часа после отправки Попова в вытрезвитель, еще раз перебирая дела с приметами разыскиваемых лиц, он вдруг осознал, что Жолудев сильно смахивает на одного из этих лиц.

— Чем можно объяснить столь опрометчивое поведение в ресторане? — Генерал спрашивал одновременно и Маркова, и самого себя.

— Либо это случайность, оплошность, либо… чем черт не шутит…

— Черти-то давно перестали с нами шутить, Владимир Гаврилович, — не дав договорить, заметил, улыбнувшись, генерал.

— Безусловно, если иметь в виду последний случай с Карповым. Тут немало зависит от конечной цели агента, — согласился Марков.

Да, генерал Сергеев имел в виду именно этот случай. Произошел он совсем недавно. Карпов (настоящая его фамилия была другая), отбывая в колонии наказание за хулиганство, написал заявление и просил срочной встречи с представителем органов госбезопасности для особо важного сообщения. Карпова этапировали в Москву, где он на допросе показал, что одной из вражеских разведок был нелегально переброшен на территорию Советского Союза для длительного оседания. Перед ним была поставлена цель — легализоваться через места заключения и после освобождения, имея на руках настоящие советские документы, обосноваться в Горьком и ждать указаний. Карпов выполнил первую часть задания разведки. В одном из киевских кафе он затеял драку (ему еще в разведцентре подобрали подходящую статью уголовного кодекса РСФСР, а именно 201, часть 2), был задержан, а затем осужден на два года.

— Вот именно, — сказал генерал. — Ну, ладно, пойдем дальше. — И снова склонился над папкой и уже не отрывался, пока не перевернул последний лист.

— Стало быть, Жолудев Михаил Иванович в Ижевске не проживал и не проживает? — подытожил чтение генерал Сергеев.

— Да, Иван Алексеевич, испарился Жолудев, — сказал Марков.

— Но искать его надо.

— Будем искать.

Сергеев закрыл папку, вернул ее Маркову и сказал как бы мимоходом, без нажима:

— А чего ж это Уткин? Сидел-сидел в Свердловске, а тут вдруг захотелось перебраться в Челябинск…

Марков, откровенно говоря, ждал этого вопроса. Они с Павлом Синицыным недаром вписали в дело «Одиссея» факт переезда Уткина — значит, не исключали возможности его связи с прибытием нового гостя. Генерал же сам выделил этот факт из других — значит, нить просматривается довольно определенно.

— И переехал именно сразу после захода «Одиссея» в Батуми, — уточнил Марков.

— Уж не появился ли где-нибудь совсем в иных краях еще один Уткин, а, Владимир Гаврилович? Это вы хотите сказать, не так ли?

Марков только пожал плечами. Сергеев улыбался.

— Проверочку себе устраиваете? — с легкой подковыркой сказал он. — Да и мне заодно тоже?

Марков не удержался, губы его растянулись в улыбке.

— Так ведь оно, Иван Алексеевич, иногда не мешает попутно проверить свою версию.

— Попутно, значит… Так-так-так… — Генерал был явно доволен. — Попутно! Если первый Уткин заслан для того, чтобы служить прикрытием для нового гостя, то, надо полагать, новый — фигура особой ценности, а, Владимир Гаврилович?

— Если эта версия верна, мы попадем прямо в десятку.

— В таком случае они сильно переусердствовали.

— Но рассуждали-то в целом правильно.

— Правильно, — согласился генерал. — Ищите Уткина Второго, Владимир Гаврилович. Вы, по-моему, на верном следу…

Марков поднялся, чтобы выйти, но генерал жестом остановил его.

— А как вы думаете, Владимир Гаврилович, коль скоро Уткин Первый сыграл свою роль — если, конечно, эта версия истинна, — не захотят ли его убрать? А? Придется поберечь.

— Да уж придется, Иван Алексеевич, — сказал Марков.

Глава пятая БУДНИ УТКИНА ВТОРОГО

Каждое утро Владимир Уткин Второй, проснувшись, долго лежал в постели, прислушиваясь к звукам, долетавшим в комнату. Это было просто необходимо для того, чтобы вернуться в обстановку, которая окружала его в последние дни.

Изредка по тихой улице проходила машина. За стеной, в квартире № 2, невнятно бормотало радио. Куст белой сирени, начавший понемногу цвести, шелестел листьями. Про Уткина Второго нельзя было сказать, что это тонко организованная, нервная и чуткая натура. Он больше доверял своему инстинкту, а не умозаключениям. Он не был обременен никакими комплексами и никогда не страдал бессонницей. Он, конечно, любил ясность во всем, но не терял сна и тогда, когда другой бы на его месте дошел до мании преследования. Он никогда не думал о себе в третьем лице и не сравнивал себя с хорошо натасканным псом, но если бы кто-нибудь другой сделал такое сравнение, Уткин не стал бы возражать. Может, ему бы это даже понравилось.

Он внушал себе, что живет так уже многие годы, что все знакомо ему здесь давным-давно, и постепенно покой и уверенность вливались в душу. Тогда Уткин вставал и, поболтав с Домной Поликарповной за завтраком, надевал купленные на базаре защитного цвета гимнастерку и брюки и шел копаться во дворе. За несколько дней он окантовал дорожки битым кирпичом, привел в порядок клумбу. И между прочим познакомился с соседями по дому. Двор был общий, но у каждой семьи имелся свой участок.

Через неделю ему уже и впрямь стало казаться, что он действительно не кто иной, как демобилизованный два года назад старшина-сверхсрочник, решивший перебраться сюда по той причине, что климат ему на Урале не понравился, а здешний очень даже хорош. Такую линию вел он в разговорах с соседями. «Слаботочники мы», — объяснил он Борису Петровичу, имея в виду, что в армии сделался классным специалистом по аппаратам, работающим на слабых токах. Насчет классности он не врал несколько. Уткин перед засылкой прошел специальный курс по телефонной аппаратуре всех систем, функционирующих в городах и селах Советского Союза.

Однажды в субботу Борис Петрович позвал его к себе на участок — помочь сгрузить с машины землю для газонов. После работы Уткин так выразительно смотрел на соседа, что тот хотя и помялся, но все же сходил в дом и принес пять рублей.

— Держи, Володя, — сказал Борис Петрович.

— Ну, что вы! За такой пустяк.

— Бери, бери, чего там…

— Ну, спасибо. Оно, конечно, марки солдату никогда не помешают, — сказал Уткин и тут же спохватился: сказал не то, что нужно.

Борис Петрович взглянул на него удивленно.

— Так любил говорить наш капитан. Он пять лет в ГДР служил, — поправился Уткин.

Это была оплошность.


Прошлое уходило, уплывало куда-то далеко и растворялось в тумане сновидений, подобно тому, как убегали, угасая в море, буруны от винтов за кормой «Одиссея», когда он плыл на нем к берегам этой страны…

И только вечером, оставаясь один в комнате, где на потолке шел бесконечный абстрактный кинофильм из жизни света и теней, — закатное солнце, а позже фонарь, стоявший во дворе, играли листвой, — он сосредоточенно вспоминал все пункты своего задания, все, что необходимо помнить без записи. В конце концов тени на потолке смешивались, ион спокойно засыпал, чтобы проснуться свежим и бодрым.

Мало-помалу он убеждался, что далеко не все из того, о чем ему, сыну перемещенного лица, говорили про родину его предков, про людей, которые живут здесь, правда.

В своей жизни он видел много стран, жил среди многих народов. В детстве — Чехословакия, потом — Франция, позже — суматоха Нью-Йорка и, наконец, последние годы — вновь Европа. Это приучило его быстро приспосабливаться к новой обстановке и всюду жить, как живут окружающие.

— Что, Володя, решил остаться? — как-то вечером спросил его во дворе Борис Петрович.

— Пожалуй, — ответил Уткин. — Городок славный, невест много.

— Работать где думаешь?

— Да вот прикидываю, не податься ли на телефон?

— Верное дело, — одобрил Борис Петрович. — У нас по этой части одни шкеты неумелые.

— А у вас что, аппарат барахлит?

— Шум какой-то в трубке.

— Разрешите посмотреть?

Борис Петрович провел его к себе в квартиру. Отвертка у него нашлась, и через пять минут Уткин аппарат наладил — в одном месте проводок был оголен и замыкал на соседнюю клемму Борис Петрович пытался сунуть ему в кулак рубль, но Уткин воспротивился.

Бориса Петровича знал весь город, так же как он знал в городе всех. С его помощью Уткин легко договорился на городском телефонном узле о работе. Впрочем, его приняли бы и без чьей-либо протекции, потому что техников, особенно таких опытных, постоянно не хватало.

Домна Поликарповна в тот день, когда Уткин подал заявление о работе, снесла его документы — паспорт и военный билет — в ЖЭК для прописки. Таким образом, обстановка складывалась нормально. Однако прежде чем приступить к исполнению обязанностей техника, Уткину необходимо было осуществить одно немаловажное дело. При разговоре с начальником узла он оговорил, что начнет работать через неделю. За семь дней он рассчитывал обернуться без особой спешки.

Ему надо было слетать в Свердловск, чтобы забрать рацию, которая хранилась у Уткина Первого и которая была замаскирована под рядовую советскую «Спидолу».

Тут следует объяснить, что Уткин Второй не ведал о существовании Первого. В центре ему было сказано следующее: при удобном случае он должен явиться в Свердловск по такому-то адресу, где на чердаке в пожарном ящика с песком будет спрятан приемник. Разумеется, он сделает это скрытно.

Может возникнуть вопрос: как же так? Ведь за Уткиным Первым с самого начала велось неотступное наблюдение. О существовании у него «Спидолы» было известно. Если, переезжая из Свердловска в Челябинск, он был без приемника, это не могло пройти мимо внимания наблюдавших за ним, и они должны обеспокоиться. Однако вся штука в том, что Уткин Первый согласно инструкции, предусматривавшей такую ситуацию, еще задолго до переезда сумел осуществить нехитрый план. Сначала он намеревался приобрести настоящую «Спидолу» в радиомагазине, но популярных приемников в продаже не было. Тогда он стал искать подержанную, и в конце концов один из клиентов, которому он устанавливал на квартире телефонный аппарат, продал ему свою «Спидолу» за полцены. Уткин пронес ее к себе незаметно, в чемоданчике. Уезжая из Свердловска, рацию он закопал в пожарном ящике, а вновь приобретенную «Спидолу», когда ехал на вокзал, повесил себе на плечо.

Сейчас Уткин Второй беспрепятственно — ведь он еще вне поля зрения чекистов — слетал в Свердловск, разыскал чердак и извлек из-под песка упакованную в целлофан рацию. И вернулся на пятый день.

С 12 июня 1971 года Владимир Иванович был зачислен в штат телефонного узла и начал работать.

Домна Поликарповна не могла нарадоваться на своего нового жильца. Уткин выдал ей единовременно триста рублей, и они договорились, что он будет платить каждый месяц по сто рублей.

В договоре о сдаче комнаты гражданкой Валуевой гражданину Уткину проставлено было пятнадцать рублей. «Так все делают, — объяснила она. — Записывают одну сумму, а платят другую»…

С Домной у него сложились ровные дружеские отношения. Она никогда не заводила лишних разговоров о том, кто он такой на самом деле, зачем прибыл и тому подобное. Он всячески проявлял уважение к ней и в свою очередь не интересовался подробностями ее довоенного и военного прошлого. По обоюдному молчаливому согласию они вели себя друг с другом так, словно он самый обычный квартиросъемщик, а она просто квартиросдатчик.

Глава шестая НИЧТО НЕ ПРОХОДИТ НЕЗАМЕЧЕННЫМ

Когда генерал Сергеев сказал Маркову, что разведцентр, заславший человека с «Одиссея», явно переусердствовал, он имел в виду следующее. Если центр заготовил этому новому агенту легенду под Уткина Первого, то, значит, за кордоном рассуждали так: «Одиссей» приедет на место; устроится, а коли милиции или отделу кадров захочется проверить, откуда он явился, все будет предельно чисто, ибо Уткин Первый, пожив и поработав в Свердловске, обеспечил Уткину Второму, своему двойнику по документам, прочный тыл, хорошее прошлое. Но вражеский центр просчитался. Чекисты приняли решение искать не вообще Жолудева и Уткина Второго, а обращать внимание лишь на того, кто переезжал с места на место в последнее время и работал, скорее всего, телефонистом.

Но, учитывая колоссальные размеры страны и бесчисленное количество городов, сел, деревень и поселков, работа эта была огромной, особенно если учесть, что поиск надо было вести скрытно, соблюдая такт и осторожность, чтобы ненароком не спугнуть человека с «Одиссея». И еще чекисты обязаны были заботиться о том, чтобы никак не бросить тень на других Жолудевых и Уткиных.

Шел настойчивый поиск. По некоторым специфическим вопросам розыска были подключены органы милиции. Прошло уже более месяца, как ступил человек с «Одиссея» на советскую территорию, однако похвастаться результатами полковник Марков и его помощник майор Павел Синицын все еще не могли.

Поиск продолжался, его темпы нарастали с каждым днем. Но прошел июль, миновал август, а Жолудева-Уткина найти все еще не удалось. Ни Марков, ни Синицын ни на секунду не сомневались в конечном успехе, но время, время! Оно всегда поджимает чекистов.

И вот однажды пасмурным сентябрьским вечером, когда генерал Сергеев сидел в своем кабинете вместе с Марковым и обсуждал только что полученные последние данные, в приволжском городе произошло на первый взгляд обычное в практике работы органов госбезопасности событие. В приемную местного управления КГБ пришел заявитель и, сам того не подозревая, сделал бесценное для наших контрразведчиков и роковое для человека с «Одиссея» сообщение.

В Москву полетела внеочередная шифромолния. Как только она была получена, сразу же последовало указание полковнику Маркову вместе с майором Синицыным вылететь на место.

Полковник Марков в присутствии Павла Синицына и местного работника старшего лейтенанта Антонова принимал заявителя. Марков и сосед Домны Валуевой — работник горжилуправления Борис Петрович Евсеев сидели за столом и пили кофе. Павел и старший лейтенант расположились на диване. У Павла в руках был портативный магнитофон.

— Борис Петрович, — сказал Марков, — мы внимательно ознакомились с вашим заявлением, и у нас к вам есть ряд вопросов. Но прежде чем приступить к существу дела, нам бы хотелось, чтобы вы подробно, не стесняясь мелочей и повторений, рассказали, что побудило вас обратиться в органы госбезопасности. Вы поняли меня?

— Да, конечно.

— Вы не возражаете, если мы наш разговор запишем на магнитофонную ленту?

— Как вам будет удобно.

— Вам налить еще чашечку?

— Спасибо… Значит, не стесняясь мелочей и повторений… Хорошо. Начну все по порядку… — Борис Петрович помолчал, склонив голову, потом сомкнул пальцы замком и начал, не торопясь:

— С соседкой Домной Поликарповной Валуевой знаком я уж лет пятнадцать. С того самого момента, как она въехала в эту квартиру. Моя жена не сразу с ней подружилась, но потом все наладилось… Домна Поликарповна иногда у нас оставалась с детьми, но чаще дети у нее. Домна Поликарповна — довольно своеобразный человек… Но, может быть, это вам не интересно? — Борис Петрович поглядел на Маркова.

— Пожалуйста, рассказывайте, как считаете нужным. Нас все интересует, — сказал Марков.

— Женщина она, говорю, странная. То кажется, ну, совсем наш человек, рабочий, то такая фанаберия на нее найдет — не подступишься. Может неделю даже не здороваться, как будто вас и нет… Вообще, думаю, она с нами откровенной никогда не была. Такое у меня, во всяком случае, сложилось впечатление. Особенно о прошлом не любит разговоров — о войне там, о довоенных временах. Знаю, до войны она работала где-то в Москве. Про Москву, правда, любит поговорить… Человек она совсем одинокий. Живет на пенсию и немножко подрабатывает на машинке да жильцам комнату сдает. Родители ее, рассказывала, погибли во время голода. Воспитывалась в детском доме. Приехала сюда из Ставропольского края, из какого района — не помню… Машинистка она замечательная — стучит как пулемет… Животных любит, держала собаку… Как-то, это еще давно было, разговорилась у нас про свою несчастную любовь, жаловалась. Умер он, а она дала себе обет никогда замуж не выходить. Гордится, что сдержала слово. В последние три года комнату снимал студент. А раньше обитал у нее с полгода пожилой мужчина. Всех она официально прописывала, а этого нет… И похоже, они давненько еще познакомились… Выпить любил, и она с ним, видно, попивала, частенько ее навеселе видели в ту пору…

— Опишите его внешность, Борис Петрович.

— Внешность? — Он неопределенно пошевелил пальцами. — Полный, грузный… Глаза немного выпученные… Лысина порядочная…

— Владимир Гаврилович, позвольте мне на несколько минут отлучиться? — сказал вдруг старший лейтенант Антонов.

— Пожалуйста.

— Продолжайте, Борис Петрович.

Но тот словно обрадовался передышке и долго молчал, прежде чем продолжить рассказ.

— Так вот… В конце мая у Домны Поликарповны появляется новый жилец. Уткин Владимир… Живет день, два, неделю… Форма солдатская есть, хотя по обличью не скажешь, что солдат… Смотрю раз, копается во дворе. Вижу, вроде бы работяга. Попросил его сгрузить землю с автомашины для газона во дворе. Охотно согласился. И пятерку взял, не отказался. Ну, познакомились. Он оказался телефонным техником. Мол, демобилизовался, служил на сверхсрочной, где-то на Дальнем Востоке, после в Свердловске жил, да не понравилось там, вот и перебрался сюда, возможно, и насовсем останется. Домна Поликарповна сказала, в кафе его нашла, сам подошел, спросил о квартире, ну и столковались. Она ему прописку оформила, я на телефонном узле с начальником его познакомил… Но дело не в этом… Вот в тот раз, когда машину мы разгружали и я ему пятерку дал, он и говорит: «Конечно, бедному солдату марки всегда нужны». Так и сказал: «марки», а не «рубли». Правда, тут же поправился и сказал, что это было любимой поговоркой у их командира, капитана. Тогда я не обратил внимания. А один раз смотрел он у меня телевизор — у Домны испорчен был… Спросил я его про Свердловск: сильно, мол, изменился? А он даже толком названия улиц не знает — где театр, где что… Я ведь в Свердловске после войны месяца три всего и прожил, в командировке был, толкачом работать приходилось. Три месяца, а до сих пор все помню. А он два года — и ничего не запомнил… Выходит, врал? Зачем? И с тех пор, вот убейте, такая у меня уверенность — не нашенский это парень…

Борис Петрович умолк.

— Закурите, — предложил Марков.

— Да я не курю, бросил. — Однако взял сигарету.

Тут в дверях появился Антонов, подмигнул Павлу и, ступая на носках, подошел к дивану, присел. В руке у него был небольшой канцелярский конверт.

— В общем, какой-то он необычный, — не объясняя им, а скорее еще и еще раз убеждая самого себя, добавил Борис Петрович. — Вот я и решил о своих сомнениях рассказать товарищу Антонову.

— Сердечно вас благодарим, Борис Петрович, — сказал Марков. — И, конечно, мы заинтересуемся Владимиром Уткиным. А теперь еще несколько вопросов к вам, если позволите.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Скажите, он к вам ни с какими просьбами не обращался?

— Да вроде бы нет. На телефонный узел я его сам устроил.

— Удобная работа, — вставил слово Павел.

— Конечно, место теплое, чего и говорить, — по-своему понял замечание Павла Борис Петрович.

— Никуда за это время из города не отлучался? — спросил Марков.

— Вроде бы нет. Дома сидит. Иногда заходит ко мне поболтать…

— А вы к ним не заходите?

— Как он приехал, еще не случалось.

— Выпивает?

— Ни разу пьяным не видел.

— После приезда Уткина в поведении Валуевой вы никаких изменений не заметили?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Борис Петрович немного подумал, потом сказал:

— Вроде бы она стала повеселее, но к себе почему-то перестала приглашать…

— Так. А Уткин у вас ни о чем не расспрашивает?

— Так, толкуем о житье-бытье.

— Борис Петрович, ознакомьтесь, пожалуйста, с описанием примет и скажите: это вам, случайно, никого не напоминает? — Марков положил перед ним отпечатанный на машинке лист бумаги.

Борис Петрович вынул из кармана очки, не спеша надел их, склонился над текстом. Дочитав до точки, он сказал:

— По-моему, это сильно смахивает на моего соседа Уткина. — Он посмотрел на Маркова несколько удивленно.

— Вы не ошибаетесь? Это очень важно.

Борис Петрович вновь уткнулся в бумагу. Затем после минутного раздумья уже увереннее произнес:

— Во всяком случае, глаза, нос, рот — все похоже. И бородка… Только волосы не черные, а светлые. И знаете, забыл сказать об одной штуке: он часто без нужды заводит свои часы.

— Вы наблюдательны.

— Привычка с фронта, служил в дивизионной разведке, — улыбаясь, объяснил Борис Петрович.

— Хорошо. Своими сомнениями вы ни с кем не делились?

— Только с вами.

— И не надо. У вас вопросы есть к Борису Петровичу? — обратился Марков к Синицыну и Антонову.

— Товарищ полковник, разрешите показать Борису Петровичу кое-какие фотографии, — сказал Антонов.

— Прошу.

Старший лейтенант вынул из конверта фотокарточки и разложил их на столике перед Борисом Петровичем.

— Может быть, и здесь вы найдете кое-кого из знакомых Валуевой?

Карточек было семь штук. Борис Петрович оглядел их слева направо, справа налево. Одну взял за уголок и сказал без всяких колебаний:

— Это бывший жилец Домны Поликарповны.

…Когда Борис Петрович ушел, Марков и Павел Синицын начали разглядывать фотографии. Они думали, что Антонов, как этого требуют правила опознания, предъявил Борису Петровичу портрет жильца в ряду других людей, не имеющих никакого отношения к делу, но Антонов оказал:

— Товарищ полковник, это фотографии с последнего процесса изменников Родины, орудовавших в период немецкой оккупации в Ставропольском крае. Когда Борис Петрович упомянул…

— Понятно, — перебил его Павел. — Ты располагаешь материалами на Валуеву?

— В нашем распоряжении было мало времени для проверки, однако кое-что все же удалось узнать. Данные, которые только что сообщил о ней Борис Петрович, не расходятся с нашими. Заслуживает внимания ряд новых обстоятельств из ее биографии. Вплоть до нападения фашистов на нашу страну Валуева работала в германском посольстве в Москве горничной. Хозяев своих обожала. Однажды вызывалась оперработником на беседу, но ничего существенного по интересующему чекистов вопросу не сообщила.

— Свою работу в немецком посольстве не скрывает? — спросил Марков.

— В анкетах не писала. Когда началась война, покинула Москву и оказалась в Ставропольском крае. В период оккупации имела подозрительные связи с гестапо…

— Вы проверяли?

— Конечно. И расстрелянный Дубовцев, ее временный жилец, там в это же время орудовал.

— Любопытная особа. А по месту ее прежней работы интересовались?

— Она работала здесь машинисткой в областной конторе «Союзпечать», потом в издательстве. Ничего предосудительного за ней не замечалось.

— Что скажешь, Павел? — спросил Марков Синицына, который сидел за столом и что-то писал в блокноте.

— Кажется, мы у цели, Владимир Гаврилович, только бы не спугнуть. Даже руки чешутся… Пока вы разговаривали, у меня возникли кое-какие мысли. — Павел вырвал из блокнота два исписанных листка. — Вот.

— Недаром отмалчивался…

Марков начал читать, когда в комнате зазвонил телефон. Трубку снял Антонов. Это Москва срочно вызывала Маркова к прямому проводу.

Марков дочитал, вернул листки Павлу.

— Неплохо. Подробно поговорим, когда вернусь. А пока подумайте тут, как нам лучше проверить характер связи Валуевой с карателем Дубовцевым…

Через двадцать минут Марков был уже в здании местного управления КГБ, откуда его тут же соединили с генералом Сергеевым.

— Как дела, Владимир Гаврилович? — услышал Марков в трубке голос генерала.

— Только что закончили беседу с заявителем. Есть интересные данные. Похоже, что мы все же имеем дело с «Одиссеем». Надо проверять. — Полковник не спешил с категорическими выводами. — Подробно доложу несколько позднее.

— Понятно… Сообщаю новости. Возможно, пригодятся. Один из засланных к ним агентов имеет привычку при разговоре с собеседником то и дело заводить свои часы. Он должен везти с собой какой-то смертоносный препарат. Обрати внимание.

Марков даже дыхание задержал.

— Теперь сомнений нет, Иван Алексеевич. Мы имеем дело с «Одиссеем». Заявитель как раз говорил об этой привычке.

— Ну, вот видите, как оно складывается.

— Не сглазить бы… Будем действовать, Иван Алексеевич.

— Не спеша, но поторапливаясь. При нем препарат, назначение которого мы еще не знаем, можем только догадываться. С этим надо считаться. И последнее. О ходе операции докладывайте ежедневно. Если же получите что-то важное, сообщайте немедленно…

Глава седьмая «ОДИССЕЙ» ДЕЙСТВУЕТ НЕ ОДИН

Уткин Второй в непромокаемой куртке на «молнии» стоял на кухне у стола и пил чай, торопливо, обжигаясь. Он опаздывал на работу. Домна что-то завертывала в бумажную салфетку.

— Возьмите с собой бутерброды. — Домна сунула сверток ему в карман куртки.

— Я скоро вернусь. Спасибо. — Он выложил бутерброды на стол.

— Жаль, зря старалась.

Уткин допил последний глоток, поставил стакан на стол и внимательно посмотрел на хозяйку.

То, что он собирался ей сказать, было для него очень важно. Вероятно, ее следовало подготовить исподволь, как он поначалу и намеревался сделать, но по зрелом размышлении решил, что лучше преподнести все Домне как бы невзначай, экспромтом. По складу натуры ей так должно больше понравиться.

— Вы чем намерены сегодня заниматься? — спросил он совершенно будничным тоном.

— А что от меня требуется?

— Совсем немного… — Он посмотрел на часы, подвел их. — Сейчас восемь. Через два часа, ровно в десять, на площади, у входа в аптеку, вас будет ждать человек с черным портфелем и плащом на правой руке. Плащ коричневый, подкладка клетчатая. Спросите его: «Вы не знаете, есть в этой аптеке шалфей?» Он должен переложить плащ на левую руку и ответить: «Шалфей есть в любой аптеке». Второй ваш вопрос: «Свежий или прошлогодний?» Ответ: «Свежий я брал вчера в другой аптеке». После этого идите домой, а он пойдет за вами. Идите по правой стороне улицы. Врозь. И чтобы осторожно.

— Вы меня обижаете, Володя! — Губы у Домны Поликарповны сразу пересохли. Она хоть и ждала, что рано или поздно Уткин привлечет ее к своим делам, но сейчас была неожиданно для себя взволнована.

— Повторите, что я вам сказал.

Домна механически, как зазубренное, повторила пароль.

— И не опаздывайте. Точно в десять. Приведите его сюда. Я буду ждать.

Ровно в десять Домна Валуева подошла к аптеке. У витрины стоял спиной к площади человек в сером костюме. Через правую руку у него висел коричневый плащ на клетчатой подкладке. В левой был портфель. Домна подошла и встала чуть сзади и сбоку, вглядываясь в отражение незнакомца в зеркальном стекле. Лицо она различала не очень ясно. На вид лет сорок пять. Светлые волосы, широкие покатые плечи. Незнакомец тоже смотрел на нее в витрину, как в зеркало. Она невольно поежилась, и вдруг ей показалось, что где-то она уже видела этого человека.

— Вы не знаете, есть в этой аптеке шалфей? — торопливо спросила Домна Поликарповна своим низким глухим голосом.

Незнакомец спокойно переложил плащ с правой руки на левую.

— Шалфей есть в любой аптеке. — Ответ его звучал полунасмешливо. Или ей это только показалось?

— Свежий или прошлогодний? — неуверенно продолжала она.

— Свежий я брал вчера в другой аптеке.

Домна повернулась и, чувствуя на своей спине взгляд незнакомца, пошла к переулку. Ей было неуютно. Она лихорадочно вспоминала. Память на лица стала теперь изменять ей. Но почему-то облик незнакомца связывался в ее представлении с чем-то тревожным и опасным.

В переулке она еще раз оглянулась. Неторопливо и размеренно, поглядывая по сторонам, незнакомец шагал метрах в пятнадцати. Домна свернула в другой переулок, в третий. Незнакомец послушно шел следом. А она все никак не могла вспомнить…

Домна не один год ходила по острию ножа, и всегда успешно. Правило, которое она усвоила за свою долголетнюю практику, гласило: если есть хоть капля сомнения, отойди, скройся. Здесь сомнение было нечетким, но все же было. Громко шаркая по асфальту сбитыми каблуками, она шла вперед, уже не пытаясь вспомнить, а только прислушиваясь к своему сердцу.

У тротуара стояло свободное такси. И вдруг ее словно кольнуло, она даже замедлила шаг. Ну, конечно же, этот незнакомец похож на чекиста, который когда-то вел с ней беседу по поводу морского атташе немецкого посольства. Было это примерно за месяц до нападения фашистской Германии на Советский Союз. Тогда она очень перепугалась и думала, что ее тайное сотрудничество с немецкими фашистами стало известно чекистам и ей наступил конец. Но все обошлось…

Охваченная тревогой, уже не повинуясь себе, Домна проворно, как только позволяло ее грузное тело, вскочила в машину. Тяжело дыша, будто поднялась на десятый этаж, назвала адрес. Шофер участливо покосился на пассажирку.

— Что, с сердцем плохо? Может, лучше неотложку…

— Ради бога, скорее, — выдавила с трудом старуха.

Озадаченный водитель рванул машину с места. В последний момент, оглянувшись, Домна увидела, как незнакомец в сером костюме растерянно остановился, посмотрел на удаляющуюся машину, снова перебросил с руки на руку плащ и начал осторожно озираться по сторонам.

Домна Поликарповна вышла из машины за два квартала от дома. А когда вышла, на смену тревоге явилась досада. Чего она испугалась, собственно говоря? Как объяснить все происшедшее Володе?

Она особенно тщательно закрыла за собою дверь квартиры, собираясь с мыслями и подбирая аргументы для предстоящего разговора. К ее удивлению, Уткина дома не оказалось. Она присела на кухне, не понимая, куда делся ее жилец. Вот теперь-то ей в самую пору было положить под язык таблетку валидола.

Уткин пришел минут через десять, хмурый, даже злой, таким Домна Поликарповна еще никогда его не видела.

— Что произошло? Вы вели себя так, словно за вами гналась милиция.

Уткин не стал объяснять Домне, что хотел встретить ее и гостя на улице метров за сто от дома, чтобы проверить, нет ли за ними «хвоста».

— Нельзя так… — всхлипнула Домна. — Вы молоды, а я… Откуда мне знать, что это именно тот, кто вам нужен?

— Вы говорили с ним? — сдерживая раздражение, спросил Уткин.

— Да.

— Он ошибся в пароле?

— Нет.

— Так в чем дело, черт возьми? — не в силах больше сдерживать себя, крикнул он.

— Я ушла… Поверьте моему чутью… Все было как-то подозрительно похоже…

— Что похоже? Что подозрительно? — переходя на злой шепот, спрашивал Уткин. — Слушайте меня, Домна Поликарповна. К черту ваше чутье! Мне некогда разбираться в вашей нервной системе. Вы обязаны исполнять то, что я вам говорю. В противном случае ни вам, ни мне сладко не будет.

— Я знаю… Но мне показалось, что нам хотят подсунуть…

— Поменьше вникайте! Не набивайте себе цену. Знаете, что вы натворили? Теперь мне надо ждать минимум месяц, а может быть, больше. Да и не известно, чем все это кончится.

Уткин заходил по кухне от стола к плите, от плиты к столу.

— Черт бы вас подрал! Старая школа… Задрожали на первом шагу. Мне противно на вас глядеть.

— Вы не знаете чекистов, — тоже шепотом сказала Домна. — Мне показалось… Он очень похож на того, кто допрашивал меня… там, в Москве… за месяц до войны…

— Что за ерунда! Тому, кто вас тогда мог допрашивать, сейчас лет семьдесят.

Домна Поликарповна прижала обе руки к щекам, как делают молодые женщины в смущении, когда у них горит лицо. Только сейчас она сообразила, что, заподозрив в незнакомце у аптеки чекиста, совсем не учла прошедших тридцати лет.

— Сколько, по-вашему, на вид этому человеку? — раздраженно спросил Уткин.

— Лет сорок пять.

— А сколько было тому, кто вас допрашивал?

— Не знаю… Тридцать… или сорок…

Уткин даже головой покрутил от возмущения. Но что толку теперь беситься? Он спросил:

— О чем вас допрашивали?

Домна рассказала, как в сорок первом весной ее вызвали чекисты и долго расспрашивали об атташе, который — она это точно знала — занимался шпионажем, и Домна оказывала ему услуги. Но она тогда ничего не сказала…

— Вы внешность-то того, у аптеки, запомнили?

— Обыкновенная… мужчина как мужчина. Средних лет… Да я его и не разглядела как следует…

— То-то и оно-то. — Уткину все было ясно: Домна поддалась страху.

— Вы не знаете чекистов, — вновь повторила она.

— Я знаю о них значительно больше, чем вам когда-либо снилось, — сказал Уткин, глядя в окно. — Меня учили лучшие специалисты, понимаете, лучшие. И во всяком случае я знаю одно, что вся ваша осторожность не стоит и марки…

— Рубля, — поправила Домна. Она уже пришла в себя. — Пора уже привыкнуть, Володя.

— Ну, рубля, — хмурясь, согласился Уткин. «Въелись в меня марки, никак не могу отучиться», — подумал он. И сказал совсем миролюбиво: — Если мы на крючке, то с него так грубо не срываются. Можете успокоиться, этот человек свой. Такого пустяка не могли сделать…

— Видно, стара я стала. Это уже не для меня, — печально молвила Домна. — Вам нужен помощник помоложе… Есть у меня один знакомый на примете…

Уткин не слышал последних слов. Он про себя мысленно повторял: «Рубли, копейки, рубли, копейки». И вдруг вспомнил о разговоре с Борисом Петровичем после разгрузки машины, о том, как сорвались с языка эти проклятые марки… «Неужели сосед мог что-то заподозрить? — Уткин тут же успокоил себя: — Нет, нет, я тогда вышел из положения».

— Вы меня слушаете? — спросила Домна.

— Что вы сказали?

— У меня есть для вас помощник.

— Кто такой?

— Его отец в период немецкой оккупации был активным их сотрудником. Но сумел скрыться. И жил неплохо целых двадцать семь лет. А в прошлом году его взяли, приговорили к расстрелу. А сын остался, у меня адрес есть…

— Чем занимается?

— Он медицинский институт окончил, работал зубным врачом. Был замешан в какой-то афере с золотом, пять лет отсидел. Сейчас без определенных занятий.

Но Уткин опять, кажется, не слышал. Он все думал о рублях и марках, о Борисе Петровиче и о своей оплошности.

Домна Поликарповна шумно вздохнула.

— А вы откуда его знаете? — спросил Уткин.

— Я же сказала: близко знала его отца, сорок лет были друзьями. — Теперь уже настала ее очередь раздражаться. — Он из обрусевших немцев. Познакомились перед войной — он приходил в германское посольство за помощью. Стали переписываться. Потом я переехала к нему на Ставропольщину. А после войны он меня нашел здесь. Сын его, Петр, на Советскую власть и за отца зол и за себя, и при желании его легко можно прибрать к рукам.

Из досье, хранившегося в архивах бывшего абвера, он знал, что Домне Валуевой можно верить. И его собственный инстинкт говорил ему то же. Но предложение это Уткину не понравилось.

— Без определенных занятий… Судился… Нет, такой не подходит.

— Чем же я могу еще помочь?

— Могли — хотите вы сказать? — усмехнулся Уткин. — Да, могли. Но что поделаешь?

А в голове у него все еще вертелось: рубли, марки, марки, рубли.

Глава восьмая ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Синицын и Антонов с разных точек наблюдали за действиями Домны. Когда та поспешно села в такси, за нею последовал старший лейтенант, а за Блондином (так они решили называть человека с коричневым плащом и с портфелем) — Павел Синицын.

Наблюдая за Блондином, Павел видел, как он был взволнован встречей с Домной. Когда она столь неожиданно села в такси и уехала, Блондин некоторое время стоял неподвижно и смотрел растерянно вслед удаляющейся машине. Затем, словно очнувшись, он нервно огляделся и быстро зашагал по улице, усиленно проверяя, нет ли за ним слежки. Он старался оторваться от предполагаемого «хвоста», применяя различные ухищрения. Павел, следуя за Блондином, с трудом соблюдал осторожность. Так, петляя по городу, в конце концов Блондин через час привел Павла на вокзал.

На вокзале Блондин недолго постоял у расписания поездов. Потом зашел в ресторан, и Павел увидел, как он отдал плащ гардеробщику, но портфель прихватил с собой. Павел решил подождать его у входа и присел на скамейку, стоящую в глубине зала ожидания: отсюда, оставаясь незамеченным, он хорошо видел дверь ресторана. Посидев, подошел к стене, где было вывешено расписание. Посмотрел на часы. До отхода ближайшего поезда оставалось всего двадцать минут. По всему видно, ему придется выехать из города. Мелькнула мысль позвонить своим коллегам и доложить обстановку. Павел оглянулся. В противоположном углу зала стояла кабинка телефона-автомата. «Далековато», — с досадой подумал он. На всякий случай он написал на клочке листка, вырванного из блокнота, несколько слов и, сложив его, сунул в спичечный коробок. «Надо все же попытаться», — решил Павел и, не теряя из виду дверь ресторана, направился к телефону-автомату. Однако позвонить ему не пришлось. Павел еще не дошел до будки, когда из ресторана поспешно вышел Блондин. Он пересек зал ожидания, подошел к кассам дальнего следования. Народу там было мало: курортный сезон уже закончился.

Взяв билет, Блондин отошел в угол, сел на скамейку, вынул из портфеля газету и, делая вид, что читает, внимательно наблюдал за людьми, подходящими к кассам. Посидев так минут пять, он вышел на перрон. Поезд уже прибыл, и до отправления оставалось три минуты.

Блондин, показав проводнику билет, сел в мягкий вагон. Павел не пошел за ним. Он остановился около соседнего вагона. Ему предстояло в считанные секунды изобрести способ известить своих товарищей о ситуации, в которой оказался. А ситуация складывалась не в его пользу. Мало того, что ему пришлось вести наблюдение в незнакомом городе, что само по себе нелегкое дело. Ясно, что Блондин настороже и в поезде наблюдать за ним будет, пожалуй, труднее, чем до сих пор. Неприятно было это сознавать, а рассчитывать на неопытность противника не приходилось. Павел понимал, что игре в невидимку скоро должен наступить конец, и тогда все будет решать прежде всего сила, ловкость и сообразительность. Нет, он не боялся такого оборота дела, не страшился физического единоборства. Но он ясно отдавал себе отчет в том, что куда выгоднее незаметно установить связи Блондина, а не рассчитывать на его откровенные показания следствию. Да и будут ли они таковыми — это еще вопрос.

Павел посмотрел на часы. Через минуту — отправление. Он оглянулся, услышав за спиной тяжелые шаги, и облегченно вздохнул: вдоль состава шел, приближаясь к его вагону, милиционер. Было бы непростительно не воспользоваться этим случаем. Павел сунул руку в карман, достал спичечный коробок и бросил его себе под ноги. Когда милиционер поравнялся с ним, Павел отступил чуть в сторону и тихо сказал:

— Товарищ старшина, я из Комитета госбезопасности, выполняю важное задание и не смогу отойти от поезда. Поднимите коробок и срочно передайте нашим.

Старшина милиции поднял коробок и, не глядя на Павла направился дальше.

В это время поезд тронулся. Павел на ходу вскочил в купейный вагон.

— Билет, — сказал проводник, уступив ему дорогу в тамбур.

— Я из мягкого, — объяснил Павел и по коридору прошел в соседний вагон.

Там большинство купе были открыты, за исключением двух в середине вагона. Чтобы не вступать в пререкания с проводником, он решил сразу ему представиться.

— Билета у меня нет. Не успел. Но мне необходимо быть в этом вагоне.

Проводник, невысокий кругленький дяденька лет под пятьдесят, понимающе закивал головой.

— Ясненько. Чем могу помочь?

— Вы не помните, в какое купе посадили высокого блондина в сером костюме и с портфелем? — спросил Павел.

— Как не помнить? Он же сейчас сел… К пожилой женщине… Одну секунду. — Проводник взял со стола папку с билетами, вынул билет. — Точно — в пятом купе.

— Кто там еще, кроме женщины?

— Там только двое. Можете составить им компанию.

— Благодарю вас. Я лучше побуду в коридоре.

— Ясненько.

Павел двинулся по застеленному ковровой дорожкой проходу, остановился у окна напротив шестого купе. Поезд набирал скорость. Мимо мелькали пристанционные постройки, вагоны, стоящие на запасных путях. Павел смотрел в окно и обдумывал план дальнейших действий. Прежде всего надо убедиться, на месте ли Блондин. Как это сделать? Дверь пятого купе закрыта. Открыть, словно бы по ошибке? Не годится: нельзя было давать стопроцентную гарантию, что при блуждании по городу Блондин не «срисовал» его физиономию на одном из поворотов…

Ритмично стучали колеса на стыках, бежало время. Дверь купе по-прежнему была закрыта.

«Вот тебе и ясненько, — прикусив губу, подумал Павел. — Придется прибегнуть к помощи проводника». Он просунулся в служебное купе.

Проводник оказался сообразительным человеком: тотчас налил два стакана чаю и, когда Павел вновь занял удобную позицию у окна, направился с ними к пассажирам пятого купе. Ему пришлось постучать в дверь несколько раз, прежде чем послышался недовольный мужской голос:

— Что нужно?

— Не желаете ли чайку? — с изысканной вежливостью спросил проводник, чего в другое время, наверное, не делал.

— Чайку? — переспросил мужской голос. — Ну, давайте.

Проводник вошел в купе — дверь была незаперта. Павел не увидел пассажира — тот, вероятно, сидел за столиком, — но заметил лежащий на полке знакомый ему портфель. Для него и этого было вполне достаточно.

Проводник выкатился из купе довольный, улыбнулся Павлу — мол, все в порядке — и ушел к себе в купе. Павел оставался на своем посту. Так прошло еще часа полтора. Поезд, подрагивая на стрелках, замедлял ход — приближалась большая станция. Павел посмотрел на часы — они показывали четырнадцать. В коридоре никого не было. Похоже, все до единого пассажира дремали в купе.

Павел прошел в тамбур, оставил дверь открытой. Хотел закурить, но вспомнил, что коробок со спичками он отдал милиционеру.

Поезд слегка дернулся и стал.

И тут Павел увидел в коридоре быстро удаляющегося Блондина. Он был без плаща и без портфеля, но явно уходил, чтобы не вернуться. Это Павел ощутил отчетливо…

Раздумывать было некогда. Павел подбежал к пятому купе, рванул дверь. На верхней полке валялся знакомый ему портфель, а на вешалке висел коричневый плащ. На нижнем диване лицом к стене спала седая женщина. Павел схватил с полки портфель, сдернул с вешалки плащ и бросился к выходу. Спрыгнув из вагона, он увидел, как Блондин входит в здание вокзала. На плече у него висела сумка, похожая на те кофры, которые носят фоторепортеры, только раза в два поменьше. Вероятно, до этого она была у него в портфеле. Павел единым духом преодолел две колеи и, вспрыгнув на перрон, вбежал в зал ожидания и через окно, выходящее на небольшую привокзальную площадь, увидел, как Блондин, открыв дверцу такси, разговаривает с водителем.

Отбросив всякую предосторожность, Павел выскочил на площадь. Такси больше не было — на последнем поехал Блондин…

У подъезда стояли три «Волги» — черная и две светлые. Светлые были пустые, в черной подремывал водитель, упитанный мужчина в летах. Павел решительно открыл дверцу. Бросил плащ и портфель на заднее сиденье, а сам скользнул на переднее, рядом с шофером.

— Что такое? — заворчал тот, спросонья ничего не понимая. — Кто разрешил?

Павел сунул ему под нос удостоверение и сказал:

— Видите такси пошло? За ним. Быстро!

— Я хозяина жду, сейчас поезд из Москвы придет, — извиняющимся тоном начал было шофер.

— Ничего, мы ему после растолкуем, — настаивал Павел. — Двигайте!

Весь сон с водителя как рукой сняло. Он как будто даже обрадовался.

— За Митькой? Ну, была не была.

Машина рванулась вперед.

Так началась погоня, результаты которой было трудно предугадать.

— Приятель ваш? — спросил Павел, покосившись на водителя. Рядом с ним сидел пожилой, но еще здоровый мужик с большими жилистыми руками.

— Кто, Митька-то? Учил его нашему делу. Я ведь на пенсии, отрабатываю положенные два месяца, — охотно ответил водитель. — Ишь, черт, жмет! Давно ли ползал, как черепаха… А вы, если не секрет, за ним или за пассажиром?

— За пассажиром…

Такси, не доезжая до города, свернуло вправо и, выехав на шоссе, понеслось по нему, все больше увеличивая скорость. Они тоже прибавили. Павел посмотрел на спидометр — сто десять.

По скорости преследуемой машины и по тому, как она все время обгоняла идущий транспорт, было ясно, что Блондин заметил погоню и пытается оторваться. И тогда Павел решил объясниться с шофером начистоту.

— Как вас по батюшке-то? — спросил он.

— Павел Матвеевич. А вас?

— О, значит — тезки, меня тоже Павлом зовут. Так вот, Павел Матвеевич, в такси, за которым мы гонимся, едет государственный преступник. Поможете задержать его, а?

— Что в наших силах, — серьезно сказал шофер и пригнулся грудью к рулю.

— Спасибо. Только слишком близко не подъезжайте. У него может быть оружие, — предупредил Павел.

В это время, как выяснилось позже, Блондин лихорадочно соображал, что делать. Теперь уже сомнений не было: за ним идет погоня. Главное, любым способом надо оторваться, сбросить «хвост». А для этого необходимо либо привлечь шофера на свою сторону, либо убрать его. Он решил испробовать сначала первое.

— Закуривай. — Блондин протянул портсигар.

Шофер, чернявый парень лет двадцати трех, не теряя дороги, правой рукой вынул сигарету.

Блондин щелкнул зажигалкой, шофер взял ее, прикурил сам.

— Вот что, браток, — сказал Блондин доверительно, — видишь, сзади машина?

— Да. От самого вокзала за нами. Как прилип, — откликнулся Митька. — Я его знаю, это Павел Матвеевич.

— Где он работает? В милиции, что ли? Или калымит?

— Не-ет. Директора ткацкой фабрики возит. На подмене. Он пенсионер уже.

Блондин стал немного поспокойнее.

— Так что мы, не уйдем от старого хрыча?! — преувеличенно бодро воскликнул Блондин. — Понимаешь, мне от ревнивого мужа удрать надо, он в той машине. Засек меня, понимаешь, со своей женой, и я, видишь, в каком виде. Вынужден бежать прямо с поезда.

Шофер посмотрел на него недоверчиво, и Блондин это заметил.

— Ревнивый, ужас! Боюсь, убьет. Видишь — гонится… Все отдам, если сумеем уйти. Вот, возьми. — Блондин протянул двадцатипятирублевую купюру.

Шофер деньги не взял, только помотал головой. Блондин сунул деньги ему в карман куртки.

— Ладно, — сказал шофер и до отказа надавил на акселератор.

Блондин, оглянувшись, заметил, что преследовавшая их «Волга» начала понемногу отставать.

Дорога делала плавный поворот влево, к железнодорожному полотну, и шла на подъем. И вот когда они были метрах в ста от высшей точки, мотор вдруг начал чихать, и машина сразу потеряла скорость. Блондин подозрительно покосился на чернявого шофера.

— Неладно что-то с подачей, — сказал тот озабоченно и посмотрел в зеркальце заднего обзора.

— Давай быстрей! — закричал Блондин, оглядываясь назад. Черная «Волга» была совсем невдалеке.

— Не тянет… Не видите, что ли? — обиженно возразил водитель.

Блондин изменился в одно мгновение. Серые глаза его смотрели на водителя с холодной злобой. Он наступил левой ногой на правую ногу шофера, лежавшую на акселераторе, и сильно нажал. Мотор, захлебнувшись бензином, заглох. Митька и сообразить ничего не успел, как на его голову обрушился страшной силы удар. Он тут же потерял сознание.

— Сволочь желторотая! — зло бросил Блондин и, не выпуская зажатый в кулаке сложенный массивный охотничий нож, другой рукой открыл левую дверцу, плечом вытолкнул из машины шофера и подвинулся на его место. Машина, взревев, легко преодолела подъем. Сумка, которую он до этого держал на коленях, упала под ноги, но Блондин не поднял ее.

Так, то сбавляя, то набирая скорость, неслись, словно связанные, две автомашины — такси и черная «Волга».

Вдали показалась насыпь железной дороги, а затем сквозь ветровое стекло Блондин увидел опущенный шлагбаум.

Делать было нечего — только бросать машину и бежать вправо от дороги, где желтела резным листом редкая кленовая роща.

Это оказалась не роща, как думал Блондин, а всего лишь защитная лесополоса.

— Стоп! — приказал Павел своему шоферу, видя, что Блондин покинул такси и бежит через лесопосадки. — Поможете мне?

— Из меня, правда, помощник не очень, на ноги слабоват. Но была не была! — согласился шофер.

— Тогда будем брать, — сказал Павел, выбираясь из машины.

Павел уже нагонял Блондина, оставалось каких-нибудь десять метров, когда тот повернулся и, падая навстречу, что-то метнул в него. Павел инстинктивно уклонился и почувствовал тупую боль в левой руке, чуть ниже плеча. В жухлую траву упал раскрытый охотничий нож. Удар пришелся не острием, а рукояткой. Блондин уже выбрался из лесополосы и зигзагом бежал через жнивье. Но бегун из него был никудышный. Теперь не уйдет…

Павел поднял нож, сложил его, опустил в карман пиджака. И тут увидел, что наперерез Блондину от шоссе трусцой подвигается Павел Матвеевич.

У Павла Синицына лежал во внутреннем кармане пиджака пистолет, но пускать его в ход он не собирался.Этот субъект нужен был живой.

Увидев шофера, Блондин от неожиданности остановился. Что делать? Оставалось испробовать последний, призрачный, как понимал Блондин, шанс. Он круто развернулся и демонстративно зашагал обратно к Павлу.

— Коллега, пока никого больше нет, превратим все это в шутку, — услышал Павел совершенно спокойный голос. — Предлагаю отступного — две тысячи рублей. — Блондин вынул из кармана тоненькую серую книжку и остановился.

— Ишь какой ты шустрый! — усмехнулся Павел, медленно приближаясь к нему. Он еще не решил, как получше и побыстрее скрутить Блондина. Ясно, что оружия тот не имеет. Но рука у Павла болела, а водитель еще далеко. — Ладно, положим, я согласен. А зачем томагавками бросаться? Тоже мне Чингачгук…

Они остановились друг против друга в трех шагах.

— Вот сберкнижка на предъявителя, — Блондин кинул ее Павлу под ноги.

Павел сделал вид, что поднимает ее, и, собрав все силы, прыгнул вперед. Захватив правую руку и сделав рычаг на плечо, он швырнул Блондина на сухую колючую стерню так, что тот ободрал себе все лицо. Павел навалился на него, но Блондин оказался физически очень сильным человеком и, очевидно, тоже владел приемами самбо. Завязалась борьба, и был момент, когда Павел чуть зевнул и попался на болевой прием, и Блондин подмял его под себя, но тут подоспел водитель…

Они связали Блондину руки за спиной.

Сначала сходили к такси, стоявшему на дороге с открытой передней дверцей. Павел осмотрел машину внутри, поднял с пола под передними сиденьями кожаную сумку — она была теплая от мотора.

Заглянув в нее, Павел увидел обыкновенные полуторавольтовые батарейки «элемент 373», сосчитал — десять штук. Блондин следил за ним, прищурившись, но когда Павел взглянул на него, отвел глаза.

Подошли к машине Павла Матвеевича. Блондин и Павел сели на заднее сиденье.

— Митьку подобрать надо, — сказал водитель, трогая с места.

Чернявого водителя такси они увидели у обочины дороги. Митька сидел, уперев ноги в дно кювета, и, обхватив голову руками, покачивался, словно у него болели зубы.

Павел Матвеевич затормозил.

— Мить, живой? — окликнул он чернявого. — Сам идти можешь или пособить?

Митька молча поднялся, подошел. Пальцы правой руки его были в крови. Павел Матвеевич распахнул дверцу.

Бросив на Блондина ненавидящий взгляд, Митька сел, и они помчались в город…

Глава девятая ПОКАЗАНИЯ БУЗУЛУКОВА

Блондин по паспорту значился Бузулуковым. На допросе в Москве он без всяких запирательств дал обширные показания. По всему видно было, что он говорил правду и тем старался заслужить себе снисхождение. Он подробно рассказал, где его готовили перед тем, как забросить в Советский Союз. Дабы не перегружать читателя ненужными деталями, мы остановимся только на тех, что имеют непосредственное отношение к развитию описываемых событий. Итак, приводим некоторые места из допроса Кирилла Афанасьевича Бузулукова.

Марков: Как вы попали в разведшколу?

Бузулуков: Нашему брату, перемещенным лицам, за кордоном живется не сладко. Работа, если, конечно, ты еще ее имеешь, только самая тяжелая и грязная. Мне и мусорщиком приходилось быть, и мойщиком окон, и уборщиком в ночном баре с танцами. Пробовал на конвейер в «Рено» устроиться — знаете, автомобильная фирма? — так там принимают только молодых. В общем, больше в безработных числился. Особенно не везло последние пять лет. До того доходило, что хоть с протянутой рукой на углу становись, а это запрещено — нищих, считается, в цивилизованных странах нет… Скитался по ночлежкам в трущобах. И подворовывать научился — по мелочам, конечно. Сыру головку, пару ботинок где-нибудь на распродаже уцененных вещей… И вот стала мне все чаще и чаще сниться родная сестра. Я уже показывал, при каких обстоятельствах меня и ее немцы вывезли в Германию и о моих там мытарствах. Сестре повезло, она попала в восточную зону и после войны вернулась в Россию. Моя судьба оказалась другой. Я несколько раз пытался разыскать свою сестренку через Красный Крест, но все безрезультатно.

Однажды мне крупно не повезло. Вернее, сначала повезло, а получилась ерунда…

Приняли меня на работу в мотель недалеко от Гамбурга. И на бензоколонке помогать, и в автомастерской, и посуду на кухне мыть — в общем, прислуга за все. А потом у какого-то богатого туриста из машины чемодан пропал. Свалили на меня. Посадили.

Месяц сидел в камере при полицейском участке. И один раз на допросе следователь проникся ко мне доверием, вошел в положение, поверил, что не крал я того чемодана. Я ему всю свою жизнь рассказал. Он говорит: «Снимут с тебя обвинение». И даже пообещал устроить на работу и познакомить с человеком, который сумеет разыскать мою сестру. Вскоре освободили за отсутствием состава преступления. Следователь оказался не трепачом: меня приняли сторожем на большой склад и комнату дали, там же, при складе. А потом он свел меня с тем человеком. Беседа у нас была длинная, обстоятельная. Под конец он попросил написать автобиографию и сказал, что еще навестит. Примерно через три месяца опять появился у меня на квартире, сообщил, что дела мои подвигаются, и просил не унывать. А уходя, оставил пятьдесят долларов, сказал, что это помощь от благотворительного общества, в котором он чем-то там заведует. После он зачастил ко мне. Я видел — он принюхивается, примеривается, вроде собирается что-то важное сказать, да никак не соберется. И вот заявляется раз под вечер, перед тем как мне на пост заступать, и с порога, как обухом по голове: нашлась сестра! Обрадовался я, конечно. Хоть в ноги падай. А он тихо так говорит: «Теперь все зависит только от вас». Я сначала не понял, говорю: мол, готов полжизни отдать. Он засмеялся: «Зачем же такие жертвы?» Короче, этот тип поставил условие. Поездка к сестре состоится, если я выполню одно поручение.

Марков: Как зовут вашего знакомого из благотворительного общества?

Бузулуков: Том Симонсон.

Марков: Где он официально работает, где живет, вам известно?

Бузулуков: Где работает — не знаю. А живет… — Бузулуков на секунду задумался. — Да. Мы раз возвращались из ресторана, были навеселе. Он взял такси, дал мне денег на расплату, а сам сошел первым на улице Бисмарка, у дома семнадцать. Это я запомнил. Но, может, это и не его дом.

Марков: Что произошло дальше?

Бузулуков: Короче, радость у меня великая. На родине побывать, с сестренкой повидаться… Боюсь, вы не поймете, но со мной такое творилось… Я готов был согласиться на что угодно. Можете не верить, но у меня была мысль остаться в Советском Союзе. Ну, а потом все закрутилось, как во сне. Симонсон передо мной раскрылся. Он так и сказал, когда мое оформление на поездку подходило к концу, что «наши отношения надо скрепить взаимным обязательством», и объяснил, что «действует от имени органа разведки». Вот тут я по-настоящему испугался. Хотел от всего отказаться, но духу не хватило. Да еще он напомнил о моем деле в полиции, которое может вновь возникнуть, о деньгах, которые давал мне, о затратах на розыск моей сестры. По его подсчетам получалась солидная сумма, такая, что мне и за пять лет не расхлебаться. Короче, взял он меня в клещи, я уже больше не стал сопротивляться. Потом все пошло как по расписанию. Меня пропустили через школу — обучали методам ведения шпионской работы. Одели, обули, как надо, снабдили деньгами и вручили необходимые документы на поездку. И эту сумочку с батарейками. И я уже, откровенно говоря, окончательно смирился — будь что будет, обратного хода у меня не было.

Марков: Вернемся к сути дела. Какое задание вы получили от разведцентра?

Бузулуков: Я уже говорил: передать батарейки. Вот эти, что у вас на столе.

Марков: Это не батарейки, это контейнеры. Кому вы должны их передать?

Бузулуков: Не знаю. Мне сообщили день, время, место встречи и дали пароль. Ко мне должны были подойти.

Марков: Что находится в контейнерах?

Бузулуков: Понятия не имею. Мне было сказано — передать, и все.

Марков: Как же так? Везете контейнеры и не знаете, что в них? Несерьезно, Бузулуков.

Бузулуков: Не верите… Но говорю честно: что находится в контейнерах — не знаю.

Марков: Какое еще вам дали задание?

Бузулуков: Я должен был собрать сведения о воинских частях, дислоцирующихся в этом районе, а также по возможности установить, что за строительство идет в районе Ухтинска. Об этом я уже говорил на прошлом допросе.

Марков: Кто из этих людей вам лично известен? — Он вынул из стола и протянул Бузулукову три фотокарточки разных лиц, среди которых был Уткин Второй.

Бузулуков: Никто.

Марков: Когда вы почувствовали опасность провала?

Бузулуков: Когда на явке старуха вдруг бросилась в такси и скрылась от меня. Нехорошо получилось. Я, откровенно говоря, растерялся. Ну, попетлял по городу, проверился — ничего подозрительного не обнаружил. Но по-настоящему я опасность почувствовал уже в поезде. Обратил внимание на одного парня. Он на перроне стоял, мимо милиционер прошел. Поезд тронулся — он вскочил в соседний вагон — я в окно видел. Мне тогда показалось подозрительно, и я решил проверить и в случае чего сбросить хвост. И тут я уже не ошибся.

Марков: Что вы должны были делать в случае, если сорвется первая явка?

Бузулуков: Выйти на вторую ровно через месяц.

Марков: Где должна состояться вторая встреча?

Бузулуков: У кинотеатра «Родина».

Марков: А если и в этот раз сорвалась бы явка, что тогда?

Бузулуков: Тогда я должен заложить контейнер в тайник. Меня это, конечно, больше устраивало. Место тайника указано на туристской карте, которая, к сожалению, осталась в поезде, в портфеле.

Марков: Вот ваша карта. Покажите, где на ней обозначено место тайника. Вы на этом месте были?

Бузулуков: Да. Рекогносцировку провел до явки.

Марков: Какой же смысл центру подвергать вас риску, заставив ожидать целый месяц очередной явки? Не проще было сразу заложить контейнеры в тайник? Выходит, вы имели еще какое-то задание. Какое?

Бузулуков: Я не все сказал, вы правы. У меня было и другое задание, лично от Себастьяна. Я должен встретиться в городе с человеком по имени Николай Овчинников, передать ему привет от Джексона.

Марков: Только привет?

Бузулуков: И сберегательную книжку на предъявителя.

Марков: Какие вы еще имели поручения к Уткину?

Бузулуков: Предложить свои слуги, если ему потребуется помощь… Теперь, кажется, все рассказал…

Марков: Так все? Или кажется?

Бузулуков: Все.

Марков: Повторите пароль, день, час и место вторичной явки.

Марков дважды нажал на кнопку на стене. Вошел конвойный, вытянулся по стойке «смирно». Марков сказал Бузулукову:

— Идите, на сегодня все.

Когда дверь закрылась, Павел сказал:

— Вторая явка у Бузулукова через три недели.

Марков поглядел на него задумчиво, полистал блокнот на столе.

— Насчет второй явки мы с тобой еще поговорим. Подумай, как это можно использовать. А пока ты свободен.

В тот же день Марков вызвал Павла. Возникла идея, оформившаяся затем в четкую линию: послать его вместо Бузулукова на вторую явку к Уткину.

Конечно, это было рискованно: ведь Домна Валуева могла разоблачить Павла и с самого начала сорвать всю операцию, поскольку она видела настоящего Бузулукова, правда, лишь со спины, а лицо — отраженным в витрине, хотя и этого в иных случаях бывает достаточно. Но зато при благополучном ходе дела можно было ожидать немаловажных результатов, особенно если предположить, что Уткин — не самый конечный пункт в плане, разработанном разведцентром. К тому же химический анализ содержимого одной из батареек, проведенный в лаборатории с величайшими предосторожностями, дал странный итог: химики заключили, что порошкообразное вещество, извлеченное из контейнера, само по себе совершенно инертно, но в сочетании с определенными реагентами может приобретать различные свойства. Вкупе с азотом, например, оно является сильнейшим отравляющим веществом.

Значит, контейнеры Бузулукова — только звено в цепочке. Нет сомнения, что Уткин держит другое звено. И кто поручится, что нет третьего и четвертого звена?

Прежде чем принять окончательное решение, чекисты долго обсуждали создавшуюся ситуацию, степень риска, скрупулезно взвешивая все «за» и «против». Расчет базировался, во-первых, на вполне оправданном допущении, что показания Бузулукова правдивы, во-вторых, на скоротечности первой явки и ненадежности зрительной памяти Домны: старуха была тогда в паническом состоянии. Был разработан особый план подготовки Павла к этой операции, предусматривавший и его заочное знакомство с Домной. Одним словом, чекисты вроде бы все предусмотрели. И тем не менее одно непредвиденное обстоятельство круто повернуло весь ход задуманной операции.

Глава десятая ВТОРАЯ ЯВКА

— Тетя Домна, не кажется ли вам, что наш уважаемый сосед Борис Петрович проявляет к моей персоне особый интерес? — спросил однажды за поздним ужином Уткин Второй.

— Что-то не замечала.

— Он вас навещает в мое отсутствие?

— Давно не бывал.

— И не стремится к этому?

— Вроде бы нет. А что случилось?

— У меня такое ощущение, что он в последнее время стал какой-то деревянный в общении со мной… Словно бы играет на сцене, а роль не выучил… Вроде артистов нашей самодеятельности.

— Он вообще человек сдержанный…

— И дети его обо мне ничего не расспрашивают?

— Никогда. Но что вас беспокоит? — Домна недоумевала.

— Так… Воображение… Поживем — увидим. В принципе он, конечно, дяденька неплохой. Но все бывает, все бывает…

— Вы нервничаете, Владимир.

— По вашей милости, между прочим. Не убежали б вы тогда, все было бы по-иному.

Домна Поликарповна виновато молчала.

— Ну, ничего, — успокоительно сказал Уткин. — Знаете, есть такие стихи: но все проходит в жизни зыбкой — пройдет любовь, пройдет тоска… Спать пора…

Но заснуть ему не удалось. Дурные предчувствия не давали покоя. Неуловимые изменения, которые произошли в их отношениях с Борисом Петровичем за последние две-три недели, он не мог бы объяснить словами, не мог даже определить, в чем конкретно они выражаются. Какой-то невидимый для глаза сдвиг. Это все равно что смотреть на часовую стрелку: движения незаметно, но ты ведь определенно знаешь, что она движется.

Опять всплыли в памяти злосчастные марки. Но с тех пор как он брякнул тогда невпопад, ничего подобного не случалось. И давно пора забыться маркам…

Правда, был в его поведении еще один изъян, от которого ему и до сих пор окончательно избавиться не удавалось. А дело вот в чем.

Коль по легенде он телефонный техник, а в прошлом старшина сверхсрочной службы, он обязан постоянно выдерживать эту версию, чтобы посторонний взгляд не мог заметить ни малейших шероховатостей, чтобы сквозь нее ничто не пробивалось. Между тем он уже неоднократно ловил себя на непростительных ошибках: у него часто проскальзывали слишком интеллигентные обороты. В таких случаях, чтобы сгладить нежелательную дисгармонию, он тут же вставлял какое-нибудь вульгарное словечко и, кажется, перегибал в другую сторону, и получалось еще хуже.


Проснувшись в десятом часу, Уткин побрился, умылся и надел выходной костюм. От завтрака отказался, лишь выпил чашку кофе. В десять он покинул квартиру и долго бродил по улицам, изредка посматривая на свои наручные часы и подкручивая их.

Он все время проверялся, нет ли слежки: притупившийся инстинкт лазутчика в чужом стане вновь воскрес в преддверии встречи, важность которой невозможно было переоценить. Ничего тревожного он не заметил, но волнение не покидало его. Из головы не шли подозрения Домны, возникшие при первой явке. Однако отступать он не мог…

Ровно в одиннадцать Уткин был около кинотеатра «Родина». Вдоль стеклянного фасада расхаживал среднего роста человек в сером костюме. На правой руке он держал коричневый плащ на клетчатой подкладке, в левой — черный портфель.

Уткин вдруг услышал биение собственного сердца, чего с ним раньше никогда не случалось. И только сейчас ему стало понятно паническое бегство Домны Поликарповны с первой явки у аптеки…

Он чувствовал себя человеком, прыгающим вниз головой в воду с обрыва и не знающим, не торчат ли скрытые под поверхностью острые, как пика, камни… И он решил немного подстраховаться — установить с незнакомцем контакт на нейтральной основе.

Вынув из кармана пачку сигарет, Уткин остановился и посматривал по сторонам, как человек, ищущий, у кого бы прикурить. Затем, когда расхаживавший туда-сюда человек с плащом оказался ближе всех, Уткин шагнул к нему.

— Не найдется ли у вас спичек?

Тот без особой охоты вынул зажигалку и подал ее Уткину.

— Ронсон? Слышал… Отличная машина, — сказал Уткин, возвращая зажигалку.

— Неплохая, — сухо согласился незнакомец.

Уткин отошел, завернул за угол кинотеатра.

Он успел хорошо рассмотреть человека с плащом. Тот ли это, что был на первой явке? Домна обрисовала напугавшего ее субъекта крайне невразумительно. О чертах лица она вообще ничего сказать не могла, только и твердила: где-то его видела. И еще: грузный, солидный.

Через десять минут время явки истечет. Но Уткин еще не принял решения. Он медленно шел по улице, разбираясь в своих впечатлениях. Этот не грузный и не солидный. Смущала также заграничная зажигалка. Прибывающим из-за кордона не рекомендовалось носить при себе подобные метки, но с другой стороны — мало ли есть курильщиков и курильщиц, никогда не бывавших за границей и тем не менее снабженных заграничными зажигалками? И почему, собственно, так волнует его этот вопрос? Значит, сдают нервы…

До конца явки оставалось пять минут. Уткин повернул обратно. Теперь уже надо было спешить. Остановившись вдали на противоположной стороне улицы, он увидел спину незнакомца у витрины с афишами. Уткин решил посмотреть, куда он пойдет. Это был, можно считать, чисто спортивный интерес. Если он и потеряет связника, контейнеры окажутся в тайнике, откуда он их и возьмет…

Проверившись, незнакомец с плащом двинулся в сторону железнодорожного вокзала. Выходит, нездешний. Уткин начал понемногу успокаиваться.

На вокзале незнакомец направился к кассе, взял билет и, посмотрев на часы, сел на стоявший в углу свободный диван.

Прежде чем подойти к нему, Уткин, как положено, осмотрелся, а потом приблизился и сказал:

— Вы не знаете, есть ли в кассе билеты?

Незнакомец поднял голову, улыбнулся и тут же переложил плащ с правой руки на левую.

— Могу предложить вам лишний билет, — последовал ответ.

— У вас на какой сеанс?

— На ближайший.

— Извините, мне нужно на вечерний. И не один, а два.

Разговор, уместный возле кинотеатра, но не на вокзале. Однако таков пароль… Не сказав больше ни слова, Уткин пошел к выходу. Он держал путь к кафе, слыша за спиной неторопливые шаги. Толкнул дверь, оглядел пустой зал, выбрал столик подальше от кухни, сел.

Минутой позже появился Павел Синицын, он же Бузулуков. Уткин крикнул ему:

— Алло, Саша!

— Кого я вижу! — обрадовался Павел, сворачивая к нему.

Разыграли они эту сценку просто так, на всякий случай.

— А как тебя зовут на самом деле? — спросил Уткин, когда Павел уселся, положив предварительно портфель и плащ на свободный стул.

— Кирилл. Кирилл Бузулуков.

— Я — Володя.

Закурили, помолчали.

— Скажи, пожалуйста, Володя, что за спектакль тогда получился?

— Так надо, — не очень-то убедительно объяснил Уткин.

— Ну, тебе видней. Устроился?

— Вроде бы неплохо. Давно оттуда?

— Откуда?

— Не морочь голову.

— Сегодня ровно сорок дней.

— Где ж перебивался?

— А у меня сестра. Я к ней приехал. По вызову.

— А потом обратно?

— Ясное дело.

— Счастливчик.

— Да оно как знать… — Павел поглядел на Уткина искоса. — Но ты успокой мне душу, объясни: что такое случилось тогда?

— Да черт бы побрал эту неврастеничку! Ей, видите ли, померещились чекисты.

— Такая мощная дамочка — и нервы… — Павел покачал головой. — А если не померещились?

— Пока все шло гладко. — Уткин трижды постучал по деревянной спинке стула.

— Смотри, не забывай наставления Себастьяна: если наш брат перестанет думать об опасности, его неотвратимо ждет провал.

— Веселый ты парень, позавидуешь. Но я ничего не забываю.

— Почему все же не сам вышел на явку?

— Так было безопаснее.

— За это Себастьян не похвалил бы.

— Можешь доложить по возвращении. Положишь на книжку лишний рубль.

— Ты хотел сказать — марку? Стоит ли мараться? Мне больше нравятся доллары, — шепотом сказал Павел.

Уткина покоробило. Бузулуков кольнул его в больное место. Он собирался что-то ответить, но к столику подошел официант. Они заказали бутылку сухого болгарского вина, салат, сосиски и ветчину.

— А неплохо здесь, — сказал Павел.

Уткин не расположен был к лирическим отступлениям. Он как будто начинал испытывать нетерпение.

— Ты что-то должен мне передать.

— Должен, но не передам, — улыбаясь, ответил Павел.

— Нашел время веселиться. В чем дело?

— Шучу. Получишь, но не сейчас. Не повезу же я товар обратно.

— Спрятал?

— А ты как думал? После заветного свиданья с собой таскать буду, что ли?!

— Правильно сделал. Где?

— Вот здесь отмечено. — Павел вынул из портфеля сложенную гармошкой туристскую схематическую карту, отдал ее Уткину. — На ней есть несколько отметок. Нужная тебе — на двадцать третьем километре.

Уткин убрал карту в карман.

— Спасибо.

— Сам возьмешь или, может, мне привезти? — спросил Павел.

— Пусть пока там полежит. — Уткин отодвинул пустую тарелку, уперся локтями в стол. — У меня к тебе просьба будет. Помоги в одном деле…

— Смотря какое дело.

— Не очень трудное.

— Мне по инструкции положено тебе помогать, — сказал Павел. — Но учти — время подпирает. Я ведь торчу здесь уже сорок дней.

— Это много времени не займет.

— Тогда говори.

Уткин сунул в рот сигарету.

— Подари зажигалку.

— Понравилась? Последняя модель — пьезоэлектрическая, — не без гордости сказал Павел, вынимая из кармана зажигалку.

Павел тоже закурил.

— Так вот какая штука, — начал Уткин. — У меня сосед есть, в горжилуправлении работает. Мы с ним вроде бы неплохо подружились. И на рыбалку ходим, и о политике толкуем, и в картишки перебрасываемся… Он из тех, знаешь, без страха и упрека, хотя и простоват немного… Так вот, в последнее время не нравится он мне. Исчезла естественность в общении, а это знак плохой. Такое впечатление, что он меня одного в своем доме не оставит — побоится, украду что-нибудь. Скажем, телевизор… — Уткин замолчал, раздумывая.

Бузулуков вставил слово:

— В таких ситуациях надо уходить на запасную базу.

— Легко сказать… Столько труда стоило легализоваться! — Уткин загасил окурок. — Нет, сначала надо убедиться. Может, мне только мерещится?

— Понимаю.

Павел отметил про себя, что, по всей вероятности, запасной базы Уткин себе заложить пока не успел.

Было невооруженным глазом видно, что агент очень неспокоен. От Павла не укрылось, как его передернуло, когда были помянуты рубли и марки. У Павла это вырвалось почти непроизвольно, он даже на миг испугался, что слишком много себе позволил, но Уткин проглотил горькую пилюлю как привычное, хоть и противное лекарство. Значит, давняя оговорка гложет его постоянно, словно незалеченная язва.

По правде говоря, наблюдать душевные терзания врага было, с одной стороны, интересно, а с другой — не очень-то приятно. Какой-то осадок образовывался. Или что-то вроде оскомины…

— Ну, ладно, — сказал после долгого молчания Уткин, — ты не мышка, я не кошка, нечего играть. Слушай дело…

Он снова закурил, повертел зажигалку.

— Значит, обставим так. Ты напишешь мне письмо примерно такого содержания: «Дорогой Володя! У меня к тебе большая просьба. Мама очень просит достать ей пуховый платок, ее старенький износился. Я слышала, в ваших краях платки в магазинах бывают. Если можешь, купи. Деньги я вышлю. Жду ответа. Целую. Твоя Катя».

— Может, лучше Катюша? — без улыбки подковырнул Павел.

— Не веселись, — осадил его Уткин. — Сходи-ка на вокзал, купи в киоске конверт и бумагу.

— Прямо сейчас?

— Не завтра же.

Павел сходил на вокзал, купил конверт с бумагой, вернулся.

К тому времени народу в кафе поднабралось, но свободных мест оставалось еще много. К их столику никто не подходил.

Уткин начал диктовать, Павел писал.

— «Твоя Катя». Точка. — Уткин сделал паузу. — Теперь постскриптум… Знаешь, что такое постскриптум?

— Ну, как же, не в лесу родился.

— Тогда ставь пэ-эс и пиши: «Посылаю тебе обещанное семечко, о котором ты просил». Теперь все.

Уткин взял листок, прочел, сложил, заклеил конверт.

— Нацарапай адрес — Он продиктовал Павлу название улицы, номер дома, а квартиру назвал третью — не свою, а Бориса Петровича.

— Все правильно? — спросил, написав адрес, Павел.

— Правильно, правильно, — сказал Уткин.

Павел только после его слов сообразил, что выдал себя, ибо из его замечания с очевидностью явствовало, что ему понятна комбинация, затеянная Уткиным, так как комбинация эта строилась на неверно указанном номере квартиры. Замечание свидетельствовало о том, что Павел знает настоящий номер квартиры Уткина, а ведь Бузулукову в центре адрес не сообщали…

Павел ждал, что тут-то все оно и закончится. «Финиш», — сказал он про себя…

Но ничего не произошло. Невероятно, но факт: Уткин не обратил на промах Павла никакого внимания…

— Не понимаю, в чем соль, — сказал Павел, стараясь не выдать голосом волнения.

— Чему ж тебя учили? — как будто удивился Уткин. — Просто и надежно. Письмо придет в третью квартиру, к этому моему соседу. Если он его вскроет, чтобы прочесть, то долго будет искать на полу, куда закатилось семечко. И не найдет. И положит свое. Он у нас знатный цветовод… Не дошло?

Павел улыбнулся, и ему самому показалось, что он никогда еще не улыбался так искренне и так облегченно. Пронесло! Он сказал:

— Действительно просто, а я бы не додумался.

Он, конечно, давно додумался и сейчас благодарил судьбу, что Уткин ничего не заподозрил. Совсем размагнитился на сидячей работе… Видели бы его Марков с Сергеевым!

— Есть и другие способы. — Уткин говорил инструкторским тоном. Он, кажется, отдыхал и оттаивал, слушая себя. — Например, скажем, вложим в письмо песчинку, но тогда надо особенно тщательно заклеивать конверт.

— Меня таким вещам не учили, — сказал Павел.

— Напрасно.

Уткин замолк, а Павел ждал, катая по гладкой пластиковой поверхности стола хлебный шарик. Наконец Уткин прервал молчание.

— И вот что еще. Надо заодно и хозяйку проверить. На это тебе понадобится не больше часа. Сейчас пойдешь ко мне, адрес знаешь, только квартира номер четыре, не три. Хозяйку зовут Домна Поликарповна. Скажешь, что ты мой сослуживец, работаем вместе на телефонном узле. Меня вызвали в военкомат, а военный билет я оставил в гардеробе, в нижнем ящике, где белье. Скажи, прислал тебя за билетом.

— Ну, а если она не даст?

— Неважно. Мне интересно, как она себя вести будет.

— Прямо сию минуту отправляться?

— Именно. Но встретимся мы не здесь, а в кафе «Снежинка». Это на улице Герцена. Спросишь — покажут. Портфель и плащ я заберу. Все ясно?

— Ясно.

— Садись на шестой троллейбус, сойдешь на остановке «Теплоприбор». Письмо в ящик бросить не забудь.

Павел ушел.

Расплатившись, Уткин взял портфель и плащ и тоже покинул кафе.

…Павел сошел с троллейбуса на остановку раньше, забежал на почту, опустил в ящик письмо, затем отыскал возле одного из новых домов будку телефона-автомата.

— Антонов?

— Да, — услышал он знакомый голос.

— Это Синицын. Слушай и запоминай. Борис Петрович получит письмо на имя Уткина. Ни в коем случае не вскрывать, понял?

— Понял.

— Письмо опущено сегодня, значит — завтра придет. Или у вас почта не торопится?

— Если сдать письмо в почтовое отделение адресата, вечером уже придет.

— Я так и сделал. Пусть Борис Петрович сразу отнесет Уткину или его хозяйке.

— Есть.

— Все. Пока. Остальное — по плану.

— Понял. Привет.

Опасаясь, что Уткин может ехать в следующем троллейбусе, Павел дальше пошел проходными дворами — расположение он успел изучить раньше.

Он размышлял, для чего понадобился Уткину этот фокус с военным билетом. Кого таким образом Уткин проверяет — хозяйку или его? Похоже, что не хозяйку.

Позже Павел узнает, что напрасно он думал, будто Уткин пропустил мимо ушей и марки, и замечание Павла о точности адреса. Уткин только не показал вида, по у него уже в кафе зародилось недоверие к Бузулукову. А все дальнейшее только укрепило его в этом недоверии…

Минут через десять Павел стоял на площадке перед квартирой Домны Поликарповны и нажимал на кнопку звонка.

— Кто там? — спросил за дверью низкий голос. Павел даже растерялся, он подумал, что голос принадлежит мужчине, и решил, что не туда попал.

— Я от Владимира. Откройте, пожалуйста, — сказал он.

Дверь приоткрылась настолько, насколько позволяла цепочка…

— Вы Домна Поликарповна? — как можно любезнее осведомился Павел.

— Да. Я вас слушаю.

В квартиру она его пускать явно не собиралась.

Павел боялся этой очной ставки. К тому же они были в неравных условиях: он видел лишь одну половину лица Домны Поликарповны, она могла разглядеть Павла всего, с ног до головы. Чтобы уравнять условия, Павел приблизился вплотную, прижался к косяку грудью.

— Домна Поликарповна, я от Володи. Он забыл военный билет, в гардеробе лежит, под бельем. Прислал меня. Пожалуйста, принесите.

Она не верила ни одному его слову.

— Придумайте что-нибудь более правдоподобное, молодой человек.

— Честное слово! Его вызывают в военкомат, а там нужны документы.

— Почему же он сам не пришел?

— Работы у него — во! — Павел провел ребром ладони по горлу. — Так что, пожалуйста, Домна Поликарповна.

— У соседа внизу есть телефон, — сказала Домна. — Мог бы позвонить.

Она знала свое дело и была непреклонна.

— Да поймите, наконец, ему некогда. Что вы за человек!

— Не кричите. И убирайтесь отсюда, иначе я позову милицию — тут, между прочим, недалеко.

Дверь закрылась, щелкнул замок. Павлу ничего не оставалось делать, как поскорее убраться. Он готов был голову дать на отсечение, что такие хладнокровные люди, как Домна Поликарповна Валуева, вряд ли когда-нибудь теряют самообладание настолько, чтобы не запомнить внешности человека, к которому идут на важное деловое свидание. То, что она панически бежала с первой явки, кажется, еще ни о чем не говорило. И от этого Павлу было не по себе.

Когда он встретился с Уткиным в кафе «Снежинка» и подробно рассказал о своем неудачном походе, Уткин обронил сдержанно:

— Молодец баба. — И больше ни слова.

Павел налил себе из заказанной Уткиным бутылки стакан сухого, потягивал его, курил, молчал.

Теперь, если его расчеты верны, Уткин должен назначить ему встречу, например, на завтра. Придя домой, он спросит у хозяйки, узнала ли она в человеке, приходившем за военным билетом, того, от кого бежала с первой явки. И все станет на место. Или — или… Но Павел, как и полковник Марков и генерал Сергеев, не знал, что Уткин имеет в запасе абсолютно надежный способ проверки личности Бузулукова. Об этом предусмотрительно позаботился разведцентр…

Расчеты Павла не оправдались.

— Ты где остановился? — спросил Уткин.

— Пока нигде. Но думаю, по моему заграничному паспорту в гостинице место дадут. — Павел наивничал.

— А что по этому поводу сказал бы Себастьян? — подколол Уткин.

— Квиты, — согласился Павел. — Но мне по моему положению можно и в гостинице остановиться. И потом, ваш город значится в маршрутах для иностранцев…

— Ладно, сейчас идем ко мне, — объяснил Уткин.

Это было неожиданно. Павлу идти к Уткину никак не хотелось: будет устроена настоящая очная ставка.

— Но ты еще не проверил своего соседа, — попробовал он возразить.

— Ничего, Борис Петрович на работе, он тебя не увидит… Посидим, поговорим…

— Что так рано? — удивилась Домна, выйдя в коридор навстречу.

— В военкомате был. На работу не стал возвращаться. Вот, познакомьтесь, однополчанин мой, с Дальнего Востока.

— Да мы уже знакомы, — сказал Павел. — Меня зовут Кирилл.

Домна перевела взгляд с Уткина на Павла, с Павла на Уткина и спросила:

— Вы присылали за своим воинским билетом?

— Да. Но обошлось и без этого.

Домна опять пристально посмотрела на Павла. Надо было брать инициативу в свои руки, и Павел подмигнул Домне, чуть наклонившись к ней.

— Надеюсь, сейчас вы от меня не убежите?

У Домны округлились глаза, она невольно отступила на шаг.

— Позвольте… — Она ничего не понимала. — Это вы ведь только что приходили?

— Он, он, — сказал Уткин. — Сварите-ка нам кофе.

Уткин распахнул перед Павлом дверь своей комнаты.

— Прошу. Располагайся.

Домна пошла на кухню, куда вскоре заглянул и Уткин.

— Похож на того, у аптеки?

Домна в смущении пожала плечами. Она была слегка растеряна.

— Понимаете… мне кажется…

— Не кажется. Говорите точно. Вспомните все по порядку, восстановите детали.

— Я должна еще на него посмотреть.

— Хорошо. Принесите нам кофе в комнату. И себе тоже. Посидите у меня.

Домна, сварив кофе, принесла сначала две чашки. Уткин пригласил ее составить им компанию, она сходила на кухню, а потом села в старое продавленное кресло, так как третьего стула в комнате не было.

Уткин с Павлом плели какую-то вялую беседу, якобы вспоминая службу на Дальнем Востоке, и все это походило на пошлый фарс, хотя именно в эти минуты решался главный вопрос.

Домна разглядывала Павла исподтишка, но очень внимательно.

Наконец кофе был выпит, разговор о Дальнем Востоке исчерпан, и Домна собрала чашки, ушла на кухню, предварительно включив свет, потому что уже темнело.

Вслед за ней в кухню вошел Уткин.

— Ну как?

— Не знаю… Не могу разобраться…

— Да поймите же вы, — зашептал Уткин раздраженно. — Это очень важно.

— Но что я могу поделать? — взмолилась Домна. — Я плохо помню. Мне кажется, что тот был полнее и старше.

— Кажется, кажется, — передразнил Уткин. — Идите лучше погуляйте. — Он достал из кармана пятерку. — Купите бутылку водки.

Когда он вернулся в комнату, Павел сказал:

— Что это твоя хозяйка с меня глаз не сводит?

Уткин посмотрел на него в упор.

— Ей кажется, что на первую явку приходил не ты…

«Вот так, — сказал про себя Павел. — Пошло в открытую».

— Что я должен сделать? — спросил он. — Рассказать про то, как она была одета? Про зеленое платье и серую шаль?

— Не надо. — Уткин отвел глаза. — У нее просто склероз.

Зеленое платье и серая шаль не значили ровным счетом ничего: Домна носила их с мая до первых холодов, и если Уткин всерьез почуял неладное, знание таких примет не снимет с Павла подозрений.

— Посиди, я сейчас, — сказал Уткин и исчез.

Павел услышал, как хлопнула в коридоре наружная дверь.

Несколько минут он сидел, внимательно прислушиваясь. Хотел было подняться со стула, но вдруг до его обостренного слуха донесся тихий шорох за дверью комнаты. Или ему просто показалось? Затаив дыхание, Павел поднялся, на цыпочках быстро подошел к двери и дернул ручку на себя. Перед ним как ни в чем не бывало стоял Уткин с бутылкой водки в руке.

— Хозяйка принесла. Давай-ка раздавим.

— Не хочется что-то, — честно признался Павел.

— Давай, давай, идти тебе никуда не надо, переночуешь здесь.

— Как скажешь. Ты не решил еще с тайником?

— Погоди, все решим. Открывай, я чего-нибудь закусить принесу.

Когда Уткин вернулся со стаканами и закуской на глубокой тарелке, Павел сидел за столом, подперев голову рукой.

— Что загрустил? — спросил Уткин.

— Устал немного.

Уткин налил граммов по сто, положил перед Павлом вилку.

— Давай-ка за удачу.

— Не сглазь.

Они выпили, не чокнувшись.

Павел вслед за хозяином выудил из тарелки шпротину.

Он еще жевал, когда Уткин неожиданно попросил:

— Покажи-ка паспорт.

— Не доверяешь, значит?

— Скажешь тоже… Никогда не видел, какие паспорта выдают там для законной поездки сюда.

— Ради бога! — воскликнул Павел, доставая паспорт.

Уткин молча взял его, открыл обложку, скользнул беглым взглядом по фотокарточке, начал медленно перевертывать страницу за страницей. Потом пролистал в обратном порядке и долго смотрел на фотокарточку.

— Что, не узнаешь?

— Где фотографировался? — не поднимая головы, спросил Уткин.

— Наверное, там, где и ты, — у Пирсона. Не похож? — Павел продолжал жевать, но на всякий случай чуть отодвинулся от стола.

— Пирсон — отменный мастер.

— Всякому свое.

— С официальным документом можно спать спокойно. Бери свою паспортину. — Уткин, вздохнув, возвратил Павлу паспорт и предложил: — Давай еще по одной.

— По-моему, хватит.

— Хватит — так хватит.

Тут в квартире раздался звонок.

— Кто бы это? — сказал Уткин, вставая из-за стола. — Сосед разве…

Он медленно, словно нехотя, пошел открывать. Комнатную дверь притворил за собой плотно, поэтому Павлу пришлось встать и приложить ухо к замочной скважине.

— Кто там? — услышал он голос Уткина. И глухой ответ:

— Это я — Борис Петрович. Открой, Володя.

Щелканье замка, скрип двери, и тот же голос, но уже погромче:

— Понимаешь, по ошибке в моем почтовом ящике оказалось твое письмо. Возьми, пожалуйста!

— Благодарю.

Сосед ушел.

Павел отпрянул от двери.

Войдя в комнату, Уткин осторожно надорвал письмо, приговаривая:

— Посмотрим, посмотрим…

Над столом потряс конверт за уголок, вынул лист, исписанный Павлом.

— Скажите, пожалуйста, не вскрывал, не читал, семечко не подложил, — без особого удивления констатировал Уткин. — Напрасно я на него грешил…

— Тем лучше, — сказал Павел.

— Ну, конечно, конечно… — Уткин разорвал письмо, бросил клочки в тарелку. — Так, говоришь, контейнеры положил в тайник?

Он говорил, как в полусне. Павлу это не нравилось: Уткин что-то задумал.

— Да. На двадцать третьем километре.

— А что, если нам съездить за ними прямо сейчас, а? Кстати, подстрахуешь меня.

Павел пожал плечами.

— Поздно уже, десятый час. К чему такая спешка?

— Понимаешь, когда они будут у меня — спокойнее. Вдруг там кто-нибудь невзначай наткнется? А сейчас время самое подходящее. Видишь, и дождь пошел. Махнем, а?

За окном и правда был слышен шум дождя.

— Смотри, дело хозяйское, — сказал Павел без всякого энтузиазма. — Но я бы не порол горячку… Выпивши мы… Мало ли что может случиться в дороге. И машину не найдешь.

— Ерунда. Сколько мы выпили, подумаешь! А такси нам ни к чему, доедем на электричке до станции Цементный завод, а там до шоссе рукой подать. Поехали! — Это было уже не предложение, а приказ.

Отказываться Павел не мог.

— Что ж, поехали. — Он встал.

— Только вот оружие оставить надо, а то, упаси господь, еще нарвемся на милицию. — Это тоже был приказ.

— Оружия у меня нет, — вздохнул Павел. — Я ж турист, к сестренке приехал. Зачем оно мне?

— Ну и хорошо…

Они надели плащи, вышли на улицу и зашагали к троллейбусной остановке. Дождь шел мелкий, нудный.

Троллейбуса долго не было — в этот час они ходили редко.

Уткин с Павлом стояли под козырьком газетного киоска (рядом с остановкой, курили, молчали.

Наконец, шестой номер, ярко освещенный, подкатил, разбрызгивая лужи. Они вскочили. Уткин достал книжечку билетов, отделил два, пробил на компостере. Пассажиров было человек пять.

И всю дорогу до вокзала Уткин не вымолвил ни слова.

Входя в вокзал, он пропустил Павла вперед — похоже, боялся, что тот улизнет от него.

В пригородных кассах он купил два билета до шестой зоны, хотя им достаточно было взять до четвертой.

Электричка отошла в 22.37. В вагоне Уткин молчал, глядя в иссеченное косыми линиями дождя темное окно.

В 23.15 они сошли на станции Цементный завод.

Уткин спрыгнул с платформы на пути в сторону, противоположную станционному зданию и заводскому поселку, махнул Павлу рукой, тот последовал за ним.

— Шоссе там, — сказал Уткин, кивнув перед собой.

— Тут я плохо ориентируюсь, — ответил Павел. — Надо выбраться на асфальт.

Они шагали под дождем по глинистому полю, ноги вязли, казалось — вот-вот оторвутся подошвы. Вдали, куда они направлялись, возникали и пропадали сдвоенные огоньки — это пульсировало шоссе, пульс его был очень редким.

Уткин все время держался позади. Павел пытался прикинуть, чем все это может кончиться, но ничего придумать он не мог.

Отмерили по вязкой, размокшей глине километра полтора и ступили на твердый асфальт.

— Где? — нетерпеливо спросил Уткин.

— Подожди, дай осмотреться, — проворчал Павел, с силой притопывая то одной, то другой ногой, чтобы отряхнуть налипшую землю. — Тут недалеко должен быть дорожный знак — поворот указывает… По-моему, это ближе к городу.

Через пять минут они нашли знак.

— Вот, — сказал Павел. — Отсюда в сторону леса сто шагов. Там пень. Справа от пня пять шагов.

— Веди.

— Может, один сходишь? Я ноги промочил, — сказал Павел.

Уткин опешил:

— Ты что, псих?

— Мне свое здоровье дороже, — канючил Павел.

— А ну вперед! — приказал Уткин.

Павел сошел на обочину, перепрыгнул через кювет и зашагал к лесу. Тут идти было легче: хоть и мокрая, но трава. Он уверенно вышел к тайнику, нагнулся, снял кусок дерна и, взяв из ямки заклеенную в целлофановый мешок кожаную сумку с длинным наплечным ремнем, какие носят фоторепортеры, только чуть поменьше размерами, протянул ее Уткину.

— Вот они, бери.

В следующую секунду Уткин выхватил пистолет, направил его в грудь Павлу, просто, как будничное «Здравствуйте», произнес:

— А теперь, голубчик, прощайся с жизнью.

Он нажал на спусковой крючок, Павел рванулся вбок, влево, и одновременно раздался выстрел. Уткинский пистолет стрелялбесшумно, и потому выстрел так ошеломил его, что в первую секунду он даже не почувствовал боли в руке, которая сжимала оружие…

Глава одиннадцатая ЭХО 23-ГО КИЛОМЕТРА

Звук, оглушивший Уткина настолько, что в первый момент он не почувствовал боли в правой руке, был пистолетным выстрелом. И звук этот прогремел не так уж сильно, и эхо после него не перекатывалось по окрестностям, потому что шел мелкий дождь, до того мелкий, что у земли он обращался в туман, а туман, как известно, душит звуки подобно вате. Эхо выстрела на 23-м километре было громким только в фигуральном смысле слова. А то, что Уткин не почувствовал боли в руке, — вполне естественно и не противоречит общему правилу. Кому доводилось получать пулю, те знают, что она может, скажем, ударить в ногу и сбить человека, как дубиной, а заболит нога лишь через минуту, через пять, а то и через полчаса. Вероятно, тут мы имеем дело с парадоксом: удар пули оказывает анестезирующее действие, продолжительность которого прямо пропорциональна силе удара. Но оставим это медикам…

Павел выстрелил одновременно с Уткиным. Его задача была сложнее, чем задача Уткина, ибо ему требовалось попасть в руку, а не в грудь. И он попал, и Уткин выронил свой бесшумный пистолет, а Павел, бросив кожаную сумку, мгновенно схватил с земли блеснувшую изящную штучку, которая была на удивление легка. Когда разгибался, понял, что ранен в левое плечо, но, кажется, не очень серьезно, так как сустав работал нормально. Он отпрянул на два шага, и лишь тогда в плече возникла саднящая, щиплющая боль, словно оцарапался о гвоздь.

— Тихо, голубчик! — Павел воспользовался словечком, с которым секундой раньше обратился к нему Уткин.

Тот стоял, чуть подавшись вперед, как перед броском. Но правая рука висела у него плетью.

— Возьми сумку, надень на плечо, руки на затылок, — приказал Павел деловитой скороговоркой.

Уткин повиновался. Похоже, он все еще был оглушен выстрелом и не соображал, что происходит.

— Теперь к дороге.

Они зашагали по мокрому травянистому полю к шоссе. Из-за поворота, со стороны города возникла пара белых размытых лун. По мере приближения луны сблизились, слились в одну, сплюснутую с боков, а потом растаяли: автомобиль промчался и исчез в туманной мгле.

Когда, перепрыгнув через кювет, встали на обочине, Павел спросил:

— Как рука?

— Ишь, заботливый! — неожиданно окрысился Уткин.

— Я за тебя головой отвечаю, — сказал Павел. — Так что не выпендривайся. Куда попало?

— Ниже локтя.

— Кость?

— Не знаю.

— Болит?

— А пошел ты!

— Ну-ну, полегче, шустряга, — оборвал его Павел. — Прошу прощения, я вас, кажется, задел… А вообще-то ты сам виноват.

Вдали замаячило белесое овальное пятно — машина в сторону города.

— Не остановится ведь, чертяка. Место темное, два мужика, — сказал Павел самому себе и повторил: — Нет, не остановится…

Пятно раздвоилось. По хрустящему шороху рубчатых шин можно было определить, что приближается грузовая.

— Ну-ка, давай на середину. — Павел встал на полустершуюся осевую. Уткин стоял чуть сбоку. Левую руку он держал на затылке.

Фары надвигались быстрее, чем можно было ждать. Казалось, машина не успеет затормозить, сомнет их. Сощурив глаза, чтобы не ослепнуть, Павел вытянул левую руку, показывая ею на Уткина, а правую вскинул вверх и нажал на спуск. Грохнул выстрел. Грузовик остановился.

— Вот, молодец, ничего не боится, — с удовольствием сказал Павел и, не выходя из полосы света, крикнул шоферу: — Слушай, милый, я из Комитета госбезопасности.

— А зачем палишь?

— Думал, не остановишь.

— А второй кто? — Лица водителя, высунувшегося из кабины, Павел различить не мог, но голос принадлежал молодому парню.

— Мой гость.

— Это который проглотил кость? — спросил шофер.

— Вот насчет костей пока не знаю.

— А что вы тут делаете? Гуляем.

— Ага… Тогда сигайте в кузов. В кабине места нет.

— Ему помочь надо, — сказал Павел. — Ты бы вышел…

Щелкнула дверца, в лучах фар появилась ладная невысокая фигура. Шофер шел вразвалочку. Подошел, поглядел на Уткина и хмыкнул:

— Что это он так чудно стоит?

— А ему так удобней, — ласково объяснил Павел. — И мне тоже. — Павел сунул пистолет в карман брюк. — Сейчас мы его, извините, обыщем. Некультурно, конечно…

— Во дела! — восхитился шофер. — Завтра ребятам скажу — не поверят.

Павел проверил воротники, рубашки и плаща, быстро ощупал ноги и тело Уткина, похлопал по карманам. Ничего не обнаружив, сказал шоферу:

— Сажай его.

Проходя мимо кабины, Павел увидел за стеклом белое девичье лицо.

— Небось жена? — подначил он шофера. Ему все-таки надо было как-то разрядиться после долгого напряжения.

— Это еще разобраться надо, — сказал шофер. — А вообще ее благодарите, она остановиться приказала.

— Ты давай в кузов, — уже серьезно сказал Павел. — Втяни его, только потише, у него рука ранена. И подержи, пока я не влезу.

— Разобрались!

Через несколько секунд Уткин сидел в кузове, привалившись спиной к кабине, а Павел — в углу у заднего борта.

Шофер перемахнул через боковой борт на дорогу, и Павел громко спросил:

— Ты из города?

— Эге.

— Управление Комитета госбезопасности знаешь?

— Найдем.

— Тогда газуй, да не очень тряси.

— Это не мы трясем, это дорожное управление! — отозвался шофер уже из кабины.

На половине пути Уткин начал постанывать.

— Ничего, потерпеть надо, — сказал Павел. Голос у него дрожал, потому что машина подскакивала на выбоинах.

Уткин промолчал. Привыкнув к темноте, Павел видел, какое у него серое, перекошенное от боли лицо.

Минут через тридцать грузовик затормозил перед зданием областного управления КГБ.

Шофер помог Уткину спуститься на тротуар. Павел, поставив пистолет на предохранитель, спрыгнул, сказал шоферу:

— Спасибо, старина. От лица службы.

— Всегда пожалуйста! В следующий раз можно в кабине. — Шофер был веселый парень.

— А что ты там про кость говорил? — спросил Павел, как будто придавал этому вопросу важное значение.

— Да стихи есть такие. В журнале где-то читал. Не помню автора.

— А что за стихи?

— Ну, значит, так: приходил гость, проглотил кость — больше не ходит в гости, переваривает кость на погосте.

— Тоже красиво, — одобрил Павел, кивавший в такт стихам головою. И шепнул шоферу на ухо: — Только про гостя ты уж ребятам не рассказывай, ладно?

Шофер подмигнул ему.

— Разобрались. Съел язык! — Видно, глагол «разбираться» был опорным в лексиконе водителя.

— И ей скажи.

— Об-бязательно.

— Ну, тогда еще раз спасибо. Тебя как зовут?

— Саша. Александр Потапов.

— Будь здоров, Александр Потапов.

Еще через десять минут в управление явился старший лейтенант Антонов, вызвал машину, и они вдвоем повезли Уткина в городскую больницу.

Сделали и проявили снимки. Посмотрев их, хирурги посовещались, положили полусонного пациента на стол, упаковали его руку в нечто, состоящее из деревянных планок, проволочных сеток и бинтов и объявили, что раненый теперь вполне транспортабелен.

И лишь когда Уткин был приведен в порядок, Павел попросил хирургов посмотреть его плечо.

Хирург возмутился:

— Что же вы до сих пор молчали?!

— Да у меня пустяк.

Ему предложили раздеться до пояса и на левом плече увидели длинную узкую ссадину, которая совсем не кровоточила. Было такое впечатление, что Павел прислонился голой кожей к раскаленной струне.

— Чем это вас? — спросил хирург.

Павел достал из кармана пиджака пистолет-зажигалку с дульным отверстием, в которое могла войти только игла.

— Вот из этой штучки.

Хирург вздохнул, промыл царапину, смазал марлевую салфетку белой мазью, наложил ее на рану и заклеил пластырем. Затем, как ни отнекивался Павел, ему сделали антигангренозную и антистолбнячную инъекции и велели повторить антистолбнячную еще трижды в течение суток, как и Уткину. С тем и покинули больницу Павел, Уткин и Антонов.

Из кабинета Антонова Павел позвонил в Москву, Маркову, доложил о происшедшем. Выслушав, полковник помолчал немного и не очень-то одобрительно сказал:

— Молодец. — Еще помолчал и добавил: — Дуэлянт. Зачем до стрельбы доводил?

— Так ведь, Владимир Гаврилович, думал как лучше… — Но Марков перебил его:

— Ладно, обсудим на месте, когда доставишь сюда. Валуеву возьмите. Насчет остального — соображай сам.

— Слушаюсь, Владимир Гаврилович.

— Самолет будет у вас в восемь утра.

— Есть.

…Домну Поликарповну арестовал старший лейтенант Антонов, предварительно получив ордер на арест и обыск квартиры, для чего пришлось будить прокурора и везти его в прокуратуру, показывать ему заведенное на Валуеву дело. Арест она приняла спокойно, словно давно ждала этого.

Пока Антонов занимался своими делами, Павел попытался допросить Уткина, но безуспешно.

— Отстань, ничего я тебе не скажу, — заявил Уткин вялым голосом. Он все еще был как оглушенный.

Павел не испытывал удовлетворения от того, что свершилось. Наоборот, его донимала досада.

Конечно, он мог и не доводить до обмена выстрелами, если бы раньше, до поездки на 23-й километр, сумел понять, что Уткин его раскрыл. Но он этого не понял, не уловил момента. И в этом состояла его единственная, но очень большая ошибка, которую он себе никогда не простит, если даже простят старшие товарищи по работе.

Глядя на полусонного Уткина, сидевшего в старом, продавленном кожаном кресле, Павел так и эдак перебирал часы и минуты своего короткого пребывания в роли Бузулукова и, восстанавливая в памяти детали разговоров и поведения, старался угадать, где именно он промазал. Но как ни вертел, ничего такого, что могло бы послужить для Уткина безусловным, бесспорным свидетельством подмены, Павел ни в своих словах, ни в поступках не обнаружил.

Решив не ломать понапрасну голову, так как об этом лучше будет поразмыслить вместе с полковником и генералом, Павел предался вообще-то несвойственным ему рассуждениям в сослагательном наклонении — рассуждениям, которые начинались с «если бы». Если бы да кабы…

Планируя комбинацию «под Бузулукова», они исходили из того, что цепь не прерывается на Уткине, и рассчитывали размотать ее до конечного звена. И если бы Уткин не обнаружил подмены, как знать, куда бы привел след…

Да, но если Уткин — конечное звено? Тогда беда не так уж велика — при том условии, что он даст правдивые показания и раскроет цель своего пребывания в Советском Союзе…

Это могло бы продолжаться без конца, но тут в кабинет вошел старший лейтенант Антонов. Павел увидел у него в одной руке пластиковый пакет и черный портфель, а в другой — «Спидолу». Антонов аккуратно положил все это на стол. Уткин, казалось, не проявил к собственным вещам никакого интереса.

Павел посмотрел на часы — было начало третьего. В четыре надо сделать антистолбнячный укол Уткину — таково предписание хирургов. Да и самому Павлу не отвертеться, хотя он терпеть не мог шприца…

— Валуеву привез? — спросил Павел.

— В камере.

— Вещички смотрел? — Павел кивнул на принесенное Антоновым.

В портфеле двадцать тысяч. Я нашел их в диванном матраце. Транзистор подозрительный. Обычная «Спидола» не такая тяжелая, — аккуратно, по порядку выкладывал Антонов. — В пакете батарейки.

Павел взглянул на безучастного Уткина и сказал, раскрывая пакет:

— И зачем столько батареек? Они же садятся, стареют. — В пакете лежало полтора десятка сухих батареек «элемента 373», в точности такие же, как изъятые у Бузулукова. Только на тех бумажная обертка сине-желтая, а на этих — зелено-малиновая. Павлу было известно, что и в магазинах продают эти элементы в обертках различных цветосочетаний.

Уткин на это замечание не прореагировал. Павел подавил зевок, сказал Антонову:

— Слушай, не мешало бы поспать часок-другой.

— Ты располагайся, вон диван. А его я в камере устрою, там удобно.

Павел шепнул, скосясь на дремавшего Уткина:

— Его одного оставлять нельзя.

— Само собой. Я при нем буду.

— В четыре надо второй укол сделать. — Это Павел сказал уже громко. — Ты позвони в больницу, извинись, попроси приехать, а?

— Все в порядке будет. Отдыхай. — И к Уткину: — Гражданин, прошу со мной.

Уткин встрепенулся, поглядел на свою упакованную в шину руку и поднялся.

Когда они были в дверях, Павел сказал Антонову:

— Разбуди меня в шесть и приготовь машины. В восемь будет самолет.

— Все сделаю.

— В квартире кто?

— Там мой помощник, лейтенант Земцов.

— Ну и ладно.

Павел погасил верхний свет, зажег настольную лампу, загородил ее портфелем, чтобы свет не падал на диван, и лег, накрывшись плащом. Боялся — не уснет, но незаметно задремал и как провалился в темную яму…


В одиннадцать утра Павел раскрыл дверь кабинета полковника Маркова.

Пока Домна Поликарповна обживала новую, уже московскую камеру, а Уткина в военном госпитале осматривал профессор, Марков и Павел вели деловой разговор.

— Так в чем же наша ошибка? — уже в третий раз спрашивал Марков.

Марков взял лежавший на столе паспорт, с которым Бузулуков приехал, и точную копию паспорта Бузулукова, которую Павел показывал Уткину.

— Может быть, в этом? — спросил Марков. — Ты говоришь, он долго рассматривал…

— Да, Владимир Гаврилович, сейчас мне кажется, что на фотокарточку Уткин смотрел особенно внимательно. Но там, когда я сидел у него, мне ничего такого не казалось.

— Давай как следует разглядим, — предложил Марков. — У тебя глаза лучше, иди-ка сюда.

Павел, облокотясь на стол, склонился над паспортами.

— Наши специалисты сразу обратили внимание на две еле заметные точки, — сказал Марков, разглядывая через лупу фотографию на подлинном паспорте.

— Вот они, — подтвердил Павел, — одна на мочке уха, другая около носа.

— Специалисты сочли это дефектом бумаги, — продолжал Марков, — но все-таки воспроизвели точки на твоем фото.

— Да, вот они, — снова подтвердил Павел.

— Тогда в чем же дело? Костюм тут черный, и у тебя черный. Рубаха белая, и тут белая. Галстук одинаковый, и вывязан так же.

— А может, не в фотографии ошибка?

Марков отложил лупу.

— Все остальное исполнено в точности. Но, вероятно, что-то мы проглядели. Надо послушать Уткина.

— Не очень-то он разговорчивый, — мрачно заметил Павел.

— Ничего, одумается. Дадим ему отдохнуть, прийти в себя, осмыслить все. Потом объяснишь ему, что чистосердечное раскаяние облегчит ему не только душу, но и дальнейшую судьбу…

— Понимаю.

— Ну, а сейчас давай-ка и сам отдохни.


На следующий день из лаборатории сообщили, что в пятнадцати батарейках Уткина, также представлявших собою замаскированные контейнеры, содержится три разных вещества, химически инертных каждое в отдельности. Были проведены опыты, и в реакции с порошком из контейнеров Бузулукова эти вещества образовали три вида сильнодействующих ядовитых соединений. Проще говоря, налицо было химическое оружие.

Чтобы подвести черту, оставалось лишь получить правдивые показания у Уткина Второго (Уткина Первого, обитавшего в Челябинске, решили не трогать, ибо он мог еще пригодиться; Павел сравнивал его с поплавком, по которому рыбак сразу видит поклевку).

Между тем с Уткиным творилось нечто непонятное. Из больницы, где ему окончательно наладили руку, заключив ее в лубок, Уткина врачи не выпустили. Только перевели в другое отделение. Он впал в состояние полной прострации — не ел, не пил, не реагировал ни на свет, ни на звук, ни на другие внешние раздражители. Психиатры определили ступор, явившийся результатом глубокого потрясения и депрессии. Были основания опасаться самого худшего, но на третий день Уткин пришел в себя и сделал попытку выброситься из окна. Находившаяся при нем нянечка помешала ему, подняла крик. Уткина утихомирили с помощью пациентов из соседних палат. После этого в палате Уткина Второго Марков установил постоянное дежурство. Одну из вахт, чаще вечернюю, нес Павел Синицын.

От разговоров Уткин упорно отказывался. Он никак не мог примириться с тем, что все кончено, что не будет карьеры, не будет денег, на которые он рассчитывал открыть собственное дело. И самое горькое — такой конец…

Он лежал на спине, глядя в потолок, и вновь и вновь перебирал в памяти последние дни своей подготовки перед заброской. Чаще других вспоминались два эпизода.

Год назад он сделал контрольную поездку в Советский Союз и в качестве матроса посетил батумский порт. «Надо, чтобы ты ощутил местный климат собственной кожей. О своих впечатлениях подробно доложишь рапортом», — сказал ему Себастьян.

Он долго бродил тогда по городу. Заходил в магазины, посидел в кино, заглянул в кафе, в городской парк, потолкался на вокзале и даже успел посетить музей. Ходил и слушал русскую речь, присматривался к советским людям, к их манере поведения, одежде и даже походке, а потом в порту долго разговаривал с грузчиком, который в конце разговора похвалил его за отличное знание русского языка. «Никогда бы не подумал, что вы иностранец», — заметил его случайный собеседник. И это было для него наивысшей похвалой. По возвращении он написал пространную докладную записку, в конце которой сделал вывод о своей полной готовности выполнить любое задание центра. Ему не терпелось скорее пойти в дело, скорее получить уже обещанное за выполнение задания крупное вознаграждение…

И вот на полпути к цели он схвачен.

Где же он просчитался? Когда именно попал в поле зрения советской контрразведки? Уткин, стараясь быть объективным, прослеживал свое поведение с момента вступления на советскую территорию, мысленно реконструировал обстановку и свои действия. Моментов, за которые он давно упрекал себя, было два: в ресторане, когда ввязался в скандал, и случай с соседом, когда у него вырвались «марки» вместо «рублей». И все. Больше он до последнего времени решительно ничего не находил. Но, во-первых, Бузулуков мог привести «хвост», а во-вторых, не исключено, что хозяйка квартиры была у контрразведки на крючке.

А может, все началось с момента переброски? Он вспомнил, с каким недоумением посмотрел на него капитан «Одиссея» Ксиадис, когда они совершенно случайно встретились у автобусной остановки. Но руководивший заброской Имант говорил, что на капитана можно положиться.

Вот и разберись и пойми, какой из возможных вариантов сработал на его погибель…

Уткин лежал на койке и думал, думал. Он совсем перестал спать. Ел ничтожно мало, и если бы ему не делали вливаний крови и глюкозы, он умер бы от истощения. Тех, кто дежурил в палате, в том числе и Павла, он просто не замечал.

Однако врачи предсказывали, что могучий инстинкт жизни в конце концов возьмет свое, и не ошиблись. На исходе второй недели, вечером, когда дежурство нес Павел, произошел перелом. Уткин глубоко вздохнул и вдруг спросил отчетливо:

— Какое число?

— Двадцать первое октября, — ответил Павел.

Кажется, Уткин узнал его голос — он повернул голову.

— Значит, с возвращением? — сказал Павел. — Издалека вернулись, издалека.

Павел больше, чем кто бы то ни было, желал этого возвращения. И был искренне рад. Кроме всего прочего, его ведь тоже неотступно преследовал вопрос: где он оступился? Как Уткин сумел раскрыть его?

Скорее по какому-то наитию, чем с расчетом, Павел сказал то, что думал:

— А ведь нас с тобой одно и то же мучает — на чем попался?

— Ну-у? — едва шевельнув повернутыми белым налетом губами, произнес в ответ Уткин.

— Я скажу, но в обмен ты тоже должен мне кое-что объяснить. Как говорится, баш на баш. Идет?

— Посмотрим.

Павел решил, что полезнее будет немного потянуть, поиграть, чтобы заинтриговать и расшевелить собеседника.

— Твои хозяева выдали паспорт на несуществующую серию. Так что благодари их.

Уткин повернул голову, посмотрел на Павла, как тому показалось, с состраданием. И голос звучал растерянно:

— Нн-е-е может быть… Меня заверили… Имант, Себастьян… Нет, нет, не может быть… — Уткин закрыл глаза.

Он мог предположить все, что угодно, только не это. Выходит, из-за чьей-то небрежности его послали сюда с грубой липой и тем самым заранее обрекли на провал! А теперь он должен расплачиваться жизнью?

Впервые за две недели Павел видел на лице Уткина осмысленное выражение. Не требовалось особой проницательности, чтобы прочесть на нем озлобление и досаду. Павел не мог определить лишь одного: к кому они относятся?

— Значит, не та серия… — наконец сказал Уткин. Хрипотца пропала, голос его окреп. Он открыл глаза.

— Не только это, — словно спеша оправдать свою ложь (которая во благо), сказал Павел. — Есть и другой, более важный фактор, который действует постоянно.

— Именно?

— Люди, советские люди.

— Дай пить, — попросил Уткин.

Павел налил воды из графина, поднес стакан к пересохшим губам Уткина.

Утолив жажду, тот долго лежал молча, наконец медленно произнес:

— Значит, сосед… Так я и думал… Значит, правильно…

— Конечно, ты прав, что ищешь причину провала. Я тоже вот мучаюсь, на чем попался.

— Сравнил!

— Но, может, ты скажешь? Уговор дороже денег.

— Подумай сам.

— Да уж думал. Ничего не придумал. Может, две точки на фотокарточке?

— Нет.

— Так что же?

Уткин ответил не сразу, словно набирался сил. И действительно, он за две недели так ослаб, что каждое слово давалось ему с трудом. Помолчав, он произнес целую речь:

— Мы говорили: Пирсон — большой мастер фотографии. Бузулукова он должен был снять так, чтобы зрачок левого глаза, угол рта и уголок воротничка у рубашки находились строго на одной вертикальной линии. Об этом меня предупредили. Я тогда хотел выйти на кухню с твоим паспортом, приложить к карточке что-нибудь вместо линейки. Газету, спичку… Но и так было видно, что условие не соблюдено… Проверь сам — убедишься…

— Неплохо придумано. Но сейчас не это главное. Теперь надо думать не о прошлом, а о настоящем, о своей судьбе.

— А это значит — рассказать все чистосердечно. Не так ли? — перебил его Уткин с едва заметной усмешкой.

— Допустим.

— Многого захотели.

— Ты прав. Но на тебе и висит много. И ты же русский. Или это уже ничего для тебя не значит?

— Не трать порох. Я знаю наперед все, что ты можешь мне сказать.

— Допустим. Но тогда ты должен понимать и то, что твоя судьба зависит от тебя самого.

— Очистить свою совесть и тем облегчить свою участь?

— Совершенно верно.

Уткин отвернулся к стене.

— Сейчас уже, пожалуй, не облегчишь.

Он вновь закрыл глаза и облизал пересохшие губы.

— Ты, наверное, знаешь законы. И тем не менее все зависит от тебя. Только от тебя, — повторил Павел.

— Дай воды, — снова попросил Уткин.

Павел напоил его. Уткин сказал:

— Устал я… Приходи завтра…

После этого разговора в состоянии и поведении больного произошла существенная перемена. Он заметно оживился, стал общительным и больше не отмалчивался при врачебных обходах. Вскоре Павлу удалось установить с ним прочный контакт. Беседы между ними были хотя и короткими, но довольно частыми, и беседы эти оставляли в душе Уткина след.

Вскоре он быстро пошел на поправку, а когда стал чувствовать себя хорошо, его перевели в тюремный лазарет. Терпение Павла было, как говорят в таких случаях, вознаграждено. На следствии Уткин сказал все…

Л. Тамаев СТАРЫЕ РАНЫ

Глава первая

В конце июля 1954 года подполковник Николай Васильевич Дружинин, получив очередной отпуск, ехал из Москвы в гости к другу, жившему в Белоруссии, в районном городке близ большого живописного озера. Друг приглашал его с семьей если не на все лето, то хотя бы на месяц отпуска, но заболела мать жены Дружинина, и ему пришлось поехать одному, и всего на неделю.

Впрочем, для него, заядлого охотника, это была не просто неделя. Это были первые, самые раздольные семь зорь охотничьего сезона.

К поездке на знаменитое дикой красотой и охотой лесное озеро Николай Васильевич начал готовиться задолго до отпуска. Готовился обстоятельно, с чувством, не торопясь. И спроси кто-нибудь, что больше волнует его и радует: сама охота или подготовка к ней, он, пожалуй, не смог бы определенно ответить.

В дверь постучали. Металлически щелкнул большой никелированный замок — в купе вошла проводница в берете, за нею два новых пассажира. Один, болезненного вида, сразу полез на верхнюю полку и молча лег там, положив под голову сложенный плащ. Другой, шумный, что-то рассказывал проводнице, громко смеялся. Был он среднего роста, широк в плечах и груди, с полным, несколько грубоватым лицом. На вид ему можно было дать лет сорок, если бы не совершенно седые волосы, густая прядь которых свисала на загорелый лоб.

— Будем знакомы, — с бесцеремонной приветливостью протянул он руку Дружинину, как только проводница вышла из купе. — Воронец, Иван Тимофеевич.

И они как-то сразу разговорились, хотя вообще Дружинин с людьми быстро сходиться не умел. Кивнув на окно, за которым мелькал освещенный солнцем лес, он задумчиво сказал:

— В этих местах, немного южнее, довелось наступать…

— В сорок четвертом?

— Да. Был ранен под Глинском.

— Под Глинском? — переспросил Воронец и, помолчав, добавил: — Это мой родной город.

— Вот как! Домой едете?

— В Глинск-то? — Воронец вдруг помрачнел. — Нет, я там теперь не живу…

Из дальнейшего разговора Дружинин узнал, что его попутчик живет в Минске, по профессии шофер, работает на автозаводе по снабжению, в настоящее время в отпуске, возвращается из Лосихи — районного центра, где наводил справки об одном человеке.

— Что за человек, если не секрет? — улыбаясь, спросил Николай Васильевич.

— Секрета тут никакого. Это мой бывший комдив Мишутин… Случайно не слыхали о таком?

— Нет. А что?

— Длинная история… — Воронец вздохнул и, помолчав, негромко продолжал: — В сорок девятом году, летом, повстречалась мне в Минске на улице жена Мишутина. Приехала погостить к сестре из Москвы — там она живет с дочерью и зятем. Как увидела меня, припала к плечу и заплакала: «Пропал, говорит, мой Павел Семенович без вести. Не знаю, где и могилка его… Как же так?! Разве мог он без вести?!» А я до этого и понятия не имел, что генерал Мишутин не вернулся с войны. Думал, где-нибудь служит или в отставке уже. Что я мог сказать вдове? Никакие слова не заглушат ее горя. Ну, а когда расставались, пообещал: попытаюсь, мол, найти след комдива.

— И стали искать? — спросил Дружинин, заинтересовавшись рассказом.

— Да… Начал с писем. Направил запрос в Главное управление кадров Министерства обороны. Ответ пришел скоро: «Генерал-майор Мишутин П. С. значится пропавшим без вести». После этого написал некоторым знакомым и друзьям комдива. А они все ответили: с сорок первого года никаких известий.

Куда же, думаю, еще обратиться? Послал письмо в Центральный архив Советской Армии. Ответ тоже неутешительный: о комдиве Мишутине в архивных документах ничего найти не удалось. Тогда по совету одного офицера из горвоенкомата засел за старые подшивки газет — стал читать сводки Совинформбюро. На это ушло несколько недель: в читальном зале я мог бывать только по вечерам, после работы. Фамилии Мишутина не упоминалось ни в одной из сводок.

К этому времени я раздобыл еще несколько адресов знакомых комдива. Снова разослал письма. Отозвался генерал-лейтенант Михайлов — помог связаться с бывшим начальником оперативного отделения штаба мишутинской дивизии полковником в отставке Гущиным. Тот написал, что в бою у одного хутора (названия он не помнил) генерал Мишутин с небольшой группой офицеров штаба и солдат был отрезан от остальных своих подразделений прорвавшимися немецкими танками. Что стало с этой группой, Гущин не знал. Скорее всего, она погибла в бою с гитлеровской пехотой, сопровождавшей танки.

— И что же потом?

— Я все больше и больше думал о том самом хуторе. Там, казалось, должны завершиться мои поиски. В июле взял отпуск, сел в поезд. Доехал до узловой станции, названной в письме Гущина, пересел на местный поезд, или «рабочий», как его называют. Он тащил меня еще часа четыре. Потом от разъезда я добирался попутными машинами и пешком — по проселку, лесными тропами. В общем, обошел за две недели больше десятка деревень. И ни в одной из них не помнили боя с немецкими танками, в котором бы участвовал генерал в брезентовом плаще поверх гимнастерки… Так и вернулся домой ни с чем.

— Куда же девался тот хутор, Иван Тимофеевич?

— Хутор-то? — Воронец усмехнулся невесело. — Нашел я его все-таки. Да что толку…

Он с минуту молча курил, жадно затягиваясь. Потом как-то нехотя, без прежнего воодушевления заговорил:

— Как только я приехал в Минск, домой, решил написать Гущину: не напутал ли он чего из-за давности лет? Так и вышло! Оказывается, от железнодорожного разъезда, где я сходил с поезда, надо было идти в другую сторону.

— И снова поехали туда?

— Не сразу. Весной я шибко простудился в рейсе. Открылась старая рана. Кость на ноге загноилась. Больше двух годов, можно сказать, полуинвалидом был. И лишь нынешним летом, как только подошел отпуск, опять двинулся тот хутор искать.

— И долго на сей раз искали?

— Сразу нашел. В первый же день приезда в район. Домов двенадцать, все как один новые, после войны срубленные, стоят на пригорке, зажатые с двух сторон лесом. — Воронец чуть помедлил. — В общей сложности пробыл я в районе одиннадцать дней. За это время нашел одну старуху, которая мне такое брякнула, что весь мой поиск, считай, насмарку.

— Что же она вам сказала?

— Говорит, что действительно был там, поблизости от них, где-то у Кривого оврага, бой с немецкими танками. Помнит она его. И генерала в брезентовом плаще тоже помнит… Так вот, этот генерал, по ее словам, в плен к немцам попал.

— Захватили его или как?

— Этого она не знает, не видела. А вот, говорит, сын ее должен знать, он все видел.

— Ну, а сын что?

— С ним я не мог встретиться. Он в армии служит. Адресок взял у старухи.

— Н-да, — задумчиво протянул Дружинин. — Выходит, могилы генерала Мишутина, которую вы искали, на нашей земле нет.

— Вы так считаете?!

— Факты об этом говорят, Иван Тимофеевич.

— «Факты», «факты»!.. — с неожиданной резкостью произнес Воронец.

Дружинин удивленно вскинул свою крупную голову, коротко стриженную бобриком, потом, как бы не заметив происшедшей вспышки, негромко спросил:

— Ну, а сами-то вы на этот счет что думаете?

— Не верится мне в эти факты, вот что. — Воронец уже овладел собой, говорил спокойно. — Мне кажется, тут какая-то путаница… Буду дальше искать!

Дружинин остановил на нем внимательный взгляд, улыбнулся:

— Сдается мне, что у вас есть какая-то ниточка?

— Угадали, Николай Васильевич, — сказал Воронец, как-то сразу повеселев. — Имеется одно соображение. Как только свободное время выпадет, поеду на место.

— И далеко?

— По соседству с районом, в котором я искал.

— Что же вас влечет туда?

— Тут вот какое дело. Когда я вчера уходил с хутора, мне на выгоне встретился один мужик, немолодой уже, попросил закурить. Разговорились. Я ему и скажи про старуху, которая будто бы знала, что генерала в плаще в плен взяли. Мужик почесал бороду и говорит: «Брешет она, твоя старуха! Никакой это был не генерал. В тот раз немцы захватили агронома Генералова — из совхоза, что в соседнем районе. Кто-то донес о его связи с партизанами. А вот, говорит, командовал этими партизанами в лесу за Холодным ручьем действительно генерал, какой-то большой командир Советской Армии». Я мужику вопрос: «Что за командир, как его фамилия?» Отвечает: «Это мне неведомо. Об этом надо у районных властей справиться».

— Ну и как, справлялись у властей?

— Некогда уже. Отпуск кончился. Приеду домой — письмо пошлю.

Они помолчали. За окном прогрохотал встречный поезд. Когда все стихло, Дружинин спросил:

— Иван Тимофеевич, насколько я понял, вы войну начали вместе с Мишутиным?

— Правильно поняли.

— А что же вас разлучило?

Воронец отбросил седую прядь, упавшую на лоб, перевел дыхание.

— Так уж вышло…

— Вам тяжело об этом говорить? Тогда не надо. Извините.

— Да нет, отчего же… Не подумайте чего плохого. Просто дело случая… Я ведь все время находился рядом с комдивом, такая уж была моя служба — шофер на его «эмке». Вместе с ним и в Глинском госпитале оказался — я сам привез туда Мишутина с его адъютантом. Думал, и оттуда вместе выйдем, опять бок о бок воевать будем. Не получилось…

— Вас, видимо, в разное время выписали?

— Не в том дело. Несчастье произошло…

Воронец положил на столик тяжелые руки с потухшей папиросой в мелко дрожавших пальцах. Немного помолчав, заговорил глухим голосом и как-то торопливо, будто хотел поскорее выговориться, освободиться от давившей на сердце тяжести. Говорил он долго. Взволнованный рассказом, Дружинин не перебивал спутника. Откинувшись всем своим большим телом к стенке в углу купе, он внимательно слушал, отчетливо представляя себе не только общую картину тех трудных летних дней сорок первого года, но и связанные с ней события в жизни нескольких людей, близких друг другу…

Глава вторая

В Минске на многолюдном перроне Дружинин, вышедший проводить Воронца, вдруг предложил ему свою помощь в поисках следов комдива. Это вырвалось у него как-то неожиданно, уже перед отходом поезда, когда он на прощание пожимал руку Ивана Тимофеевича. Неожиданно потому, что Дружинин, человек сдержанный, сам умевший оберегать в себе то, что дорого было одному ему, и понимавший это в других людях, до последнего момента не решался заговорить об этом с Воронцом из-за боязни нарваться на отказ: вы, дескать, посторонний в этом деле. Но это предложение услуг не было для Дружинина чем-то случайным, слетевшим с языка в минутном порыве: он не мог не уважать человека, добровольно и бескорыстно взвалившего на свои плечи тяжелейшую ношу.

Предлагая свою помощь, Дружинин исходил из того, что он, сотрудник органов государственной безопасности, располагает большими возможностями, чем Воронец, ведущий поиск чуть ли не в одиночку. Однако при этом Дружинин не хотел преувеличивать своей роли: дело казалось ему малоперспективным. Он не разделял оптимизма Воронца, который из-за неопытности в подобного рода вещах с какой-то мальчишеской увлеченностью верил в непременный успех поиска.

Но Дружинин не мог согласиться и с тем, третьим пассажиром в купе, который почти всю дорогу молча лежал на верхней полке и вступил в разговор лишь после того, как Воронец кончил свой рассказ. «Вы извините, что я вмешиваюсь, — сказал тот, третий пассажир, обращаясь к Ивану Тимофеевичу. — Но, ей-богу, мне кажется, вы гоняетесь за призраком. Кому это нужно?» Воронец поднял на него недоуменные глаза: «Как так?» Болезненного вида пассажир свесил голову с полки. «Если бы ваш комдив погиб как герой, о нем давно было бы известно, — пояснил он свою мысль. — Скорее всего, сгнил где-нибудь в плену или того хуже…»

Эти жестокие слова потом не раз всплывали в памяти Дружинина — когда ехал в поезде, продолжая свой путь от Минска, и позже, во время отпуска, на охоте, и по возвращении домой, в Москве. Было в них нечто такое, чего не мог Дружинин отбросить, исключить, хотя бы теоретически, безотносительно к судьбе генерала Мишутина: слишком много он повидал за свою жизнь, работая в разведке и контрразведке.

И все-таки Дружинин не мог до конца принять этих слов, так как понимал: войну выиграли не одни герои. К тому же, одно дело погибнуть героем на людях и другое — безвестным, как многие погибали в том страшном сорок первом. Впрочем, сами они едва ли считали себя героями. Они выполняли свой солдатский долг, и только…

Так рассуждал подполковник Дружинин в тот день, когда впервые после отпуска вышел на работу. Расстегнув пиджак и расслабив галстук, он сидел за столом в своем небольшом, в одно окно, кабинете — ожидал сотрудника, которого вызвал для разговора по хотя и не принятому официально к производству, но, можно считать, уже начатому делу о генерале Мишутине.

Дружинин выдвинул боковой ящик стола, достал простенькую папку из желтого картона. Отныне в ней будет собираться все, связанное с поисками следов комдива. Дело это Дружинину придется вести самому, не передавая никому из подчиненных, а лишь поручая им частные задания: оно не соответствовало профилю работы отдела.

Наконец пришел вызванный сотрудник. Это был лейтенант Строгов, или Веня Строгий, как называли его в отделе отчасти из-за фамилии, но больше потому, что это прозвище как нельзя лучше отвечало обычному выражению его смуглого тонкого лица. Прозвище прочно пристало к лейтенанту, несмотря на то что всем было известно: неулыбчивый Веня вообще-то весьма добродушный и застенчивый человек.

Когда Веня Строгий, поздоровавшись, сел за приставной полированный столик, Дружинин сообщил ему о цели вызова, а затем стал рассказывать, как завязалось дело Мишутина, поведал со слов Воронца об обстоятельствах, предшествовавших событиям, при которых генерал Мишутин пропал без вести.

Обстоятельства эти были таковы.

В июле 1941 года пехотная дивизия Мишутина, с тяжелыми, кровопролитными боями отходившая почти от самой границы, получила приказ принять участие в массированном контрударе во фланг прорвавшейся крупной немецкой механизированной группировке. Ночью полки стали сниматься со своих оборонительных участков и двигаться на запад, в район сосредоточения. В этих лесистых, заболоченных местах, по которым шли все три походные колонны дивизии, начиналась родная область Мишутина, где он жил до восемнадцати лет.

На полпути до исходных позиций для контрудара правофланговая колонна, с которой ехал сам комдив, на рассвете внезапно была атакована немецкими танками. На широкой луговине завязался бой.

Разорвавшимся поблизости снарядом Мишутин был контужен — потерял сознание. Пришел в себя уже по дороге в Глинск, в армейский госпиталь, куда его везли сержант Воронец и адъютант лейтенант Дорохин.

На другой день, когда состояние Мишутина несколько улучшилось, он вызвал к себе в палату Воронца и Дорохина и стал их расспрашивать о последнем бое. Из мелких подробностей, деталей боевой обстановки, о которых рассказывали ему адъютант и шофер, генерал пытался создать цельную картину окончившегося без него боя, чтобы сделать более или менее верное предположение о состоянии и местонахождении своих полков.

Дорохин развернул на койке перед генералом карту и карандашом показал направление отхода разбитых в неравном бою подразделений дивизии, блокированных немецкой танковой группой.

Мишутин долго молча смотрел на карту, потом тяжело вздохнул и обычной для него скороговоркой сказал:

— Что ж, ясно. Заболотский лес…

Затем он спросил, многим ли удалось пробиться через вражеское кольцо в сторону Глинска. По прикидке Дорохина и Воронца выходило, что на восток пробилось не более двух-трех рот, в основном из тыловых служб дивизии.

Через три дня после этого разговора комдив, которому врачи уже разрешили ходить, снова встретился с адъютантом и шофером. На этот раз не в переполненной до предела палате, а на одинокой скамейке в госпитальном саду. Здесь он им и поведал о своем замысле перейти линию фронта, чтобы искать дивизию в Заболотском лесу.

— А где мы сможем туда проскочить, товарищ генерал? — спросил Воронец.

— «Проскочить»? — Мишутин усмехнулся. — Нет, на авось мы действовать не должны. Мы обязаны пройти наверняка. — Он достал из планшетки карту, развернул ее на коленях. — Вот, глядите! — Палец Мишутина остановился сперва на деревне Морошке, затем на Дубовке — обе они значились занятыми противником. — Между ними, как видите, лежит Змеиное болото… Кстати, земляк, тебе не приходилось бывать там? — спросил Мишутин Воронца.

— А как же, бывал я на Змеином, — сказал Воронец. — За клюквой ходили.

— По первым заморозкам?

— Топко. До морозов туда не доберешься.

— Можно, — сказал Мишутин. — Тропа есть. Про Змеиный язык слыхал?

Воронец почесал затылок.

— Верно. Припоминаю…

Переход линии фронта было решено осуществить в ночь на послезавтра. Чтобы получить разрешение на это, комдив с адъютантом тут же поехали в штаб армии, находившийся на противоположной окраине Глинска. А Воронца генерал отпустил домой, в пригородную деревню, навестить семью.

Воронец должен был вернуться ровно через сутки, чтобы не опоздать к ночной операции. Но тут произошло непредвиденное трагическое событие.

Доехав на попутной машине до своих Вишняков, Воронец узнал, что большинство его односельчан, наскоро собрав пожитки, подались на восток. За ужином, посоветовавшись с женой Дарьей, Воронец решил тоже увезти ее с ребенком из Вишняков. Куда? Конечно же, к тетке в Заозерье — самый глухой угол в области, удаленный от больших дорог, по которым надвигалась война.

Но Воронцу так и не удалось уберечь свою семью. На другой день по дороге в Заозерье грузовик, на котором они ехали, попал под бомбежку «юнкерсов». Жена Воронца и годовалый сын погибли у него на глазах.

Враз поседевший Воронец не только опоздал к ночному выступлению на Змеиное болото, но и вообще на некоторое время оказался физически непригодным для боевой службы. Его положили в госпиталь. Вылечившись, он узнал, что в тыл к немцам комдив ушел с адъютантом Дорохиным и радистом, которого ему дали в штабе армии. С тех пор до случайной встречи с женой Мишутина Воронец о своем генерале ничего не слышал…

Когда Дружинин рассказал все это Вене Строгову, то по обилию вопросов, которые посыпались на него, понял, что многолетней давности история по-настоящему заинтересовала лейтенанта. Николаю Васильевичу пришлось по душе, что его молодой сотрудник так близко принимает судьбу неизвестного ему комдива.

— А теперь давай-ка прикинем, куда для начала направить стопы свои?

Загибая по очереди пальцы на своей большой руке, Дружинин начал перечислять, что предстоит сделать, куда и кому послать письменные запросы о Мишутине, какие материалы в архиве Министерства обороны разыскать в первую очередь.

— Мне кажется, нельзя ограничиваться чисто военными архивами, — сказалВеня. — Стоит, например, покопаться в архиве партизанского движения в Белоруссии.

— Правильно, — согласился Дружинин.

Лейтенант что-то записал себе в блокнот, потом спросил:

— А что, если действительно Мишутин в плен попал, как рассказывала Воронцу та старуха с хутора?

— Источник не ахти.

— Ну, а все-таки, товарищ подполковник?

— Тогда дело сложное. — Дружинин с минуту помолчал. — Придется как следует порыться в материалах, связанных с антисоветскими зарубежными организациями и формированиями. Вроде НТС или власовской РОА. Может, и промелькнет где случайно фамилия Мишутина.

— Как члена одной из этих организаций?

— Почему же? Просто пленный советский комдив, по-моему, не мог не попасть в орбиту внимания этих изменников.

На столе зазвонил телефон. Дружинин взял трубку. Его вызывал к себе начальник. Разговор с лейтенантом пришлось отложить.

Выкроить время в течение дня им не удалось. Встретились только вечером, после службы. Дружинин понимал: по-настоящему свободного времени для этой работы у них не будет никогда. Заниматься ею придется урывками между основным делом.

В тот вечер они засиделись в кабинете Дружинина почти до одиннадцати. Им никто не мешал, не отрывал телефонными звонками. Составили обстоятельный план поиска, по которому на другой день и началась их длительная совместная работа.

Глава третья

Как бы ни был редок посев, рано или поздно приходит жатва.

Первый ответ был получен из Главного управления кадров Министерства обороны. Маленькая форменная бумажка:

«На Ваш запрос сообщаем, что по учетным данным ГУК МО СССР генерал-майор Мишутин Павел Семенович, 1900 года рождения, числится пропавшим без вести летом 1941 года на Западном фронте…»

Два момента в этом документе не могли не обратить на себя внимание. Они заключались в словах: «пропал без вести летом 1941 года на Западном фронте», то есть не было указано ни точной даты, ни места, где это произошло. Небрежность писаря, заполнявшего бланк? Нет, разумеется. Неконкретность бумаги, видимо, была следствием отсутствия таких данных вообще.

Вскоре после этого пришло письмо из архива Министерства обороны в Подольске. Дружинина извещали, что он может ознакомиться там с документами любой воинской части и соединения, принимавших участие в Великой Отечественной войне.

Николай Васильевич дважды съездил в Подольск. Первый раз вместе с лейтенантом Строговым, потом один. К сожалению, ничего нового там найти не удалось.

Дружинин через Министерство иностранных дел установил связь с находящимся в длительной заграничной командировке Андреем Михайловичем Дорохиным — бывшим адъютантом комдива Мишутина. В своем письме подполковнику тот писал, что в ближайшее время должен приехать в Союз в отпуск, и тогда они смогут обстоятельно поговорить по интересующему обоих вопросу.

В начале ноября Дружинин получил весточку от Воронца. Собственно, от него самого была лишь приписка на последней странице адресованного Воронцу письма.

«Здравствуйте, Иван Тимофеевич! Пишет Вам тракторист Матвей Лыков, в настоящий момент рядовой Советской Армии. По интересующему Вас вопросу напишу только то, что видел самолично и слышал собственными ушами, как Вы сами в письме просили.

В то время я был пацаном восьми лет и со своими друзьями возвращался из лесу, куда мы ходили за хворостом, так как все запасы дров сгорели. А сгорели они потому, что дня три или четыре назад в нашем хуторе был бой и его сожгли дотла, до последней избы. И вот, когда мы возвращались из лесу, вдруг кто-то крикнул: „Пленных ведут!“ Мы побежали к выгону и стали смотреть. Пленных было человек шесть или семь. Двое из них кого-то несли на самодельных носилках, укрытого с головой шинелью. Впереди всех шел пленный в длинном брезентовом плаще. А чуть позади — другой, в распахнутой телогрейке, на груди у него был орден.

Вскоре откуда-то приехал грузовик, пленных посадили в кузов и увезли. А наши хуторяне — бабы и старики, которые стояли с нами у выгона, — начали разговаривать между собой. Тут-то я и услышал, что один из пленных был генерал. Или фамилия у него была такая — Генералов. Этого я по малолетству тогда не понял. Потом все разошлись, и больше ничего интересного для Вас не было.

С солдатским приветом — Матвей Лыков».
Ниже была приписка Воронца:

«Дорогой Николай Васильевич!

Кто же все-таки был этот человек в брезентовом плаще — генерал Советской Армии или агроном Генералов, о котором я Вам рассказывал? И находился ли в этой группе Мишутин?

А что, если комдива вообще не было среди этих пленных? Помните, я Вам говорил о мужике, которого встретил, покидая хутор? Он мне тогда рассказал о неизвестном генерале — командире партизанского отряда, действовавшего в соседнем районе. Такой отряд, как я выяснил, действительно был. И командовал им генерал. Так вот, этот погибший в конце сорок первого года генерал по некоторым данным схож с Мишутиным, хотя и носил другую фамилию. Вернее, это была не фамилия, а, скорее всего, вымышленное имя, прозвище, или, по-книжному — псевдоним: „Мститель“.

Но об этом раньше времени, пожалуй, не стоит распространяться. Продолжаю наводить справки.

Крепко жму руку. И. Воронец».
Письмо Лыкова с припиской Воронца Дружинин показал лейтенанту Строгову. Прочитав его, Веня по привычке запустил пятерню в свои черные кудри, сказал:

— Интересно, а кем мог быть этот пленный с орденом?

— По-моему, самое интересное не это, — заметил Дружинин. — А то, что Воронец об этом человеке с орденом вообще не упоминает в своей приписке. Хотя, если мне не изменяет память, Мишутин был награжден орденом еще в тридцать девятом году. Воронец рассказывал.

— Почему же так могло получиться?

— Такой уж человек Иван Тимофеевич, — сказал Дружинин. — Он и мысли не допускает, что его комдив мог попасть в плен, хватается за любой довод, опровергающий это предположение. Сейчас Воронец, видимо, весь в поиске следов «Мстителя», других версий для него не существует.

— Но это же явная предвзятость, товарищ подполковник, — сказал Веня, строго насупив брови.

— Я тоже так считаю, — раздумчиво проговорил Дружинин. — А впрочем, быть может, Иван Тимофеевич не так уж и неправ.

— Не понимаю вас.

— Все очень просто, мой сердитый лейтенант. Чтобы узнать человека, гласит пословица, надо с ним пуд соли съесть. Воронец два с лишним года служил вместе с Мишутиным. А что мы с тобой?

После этого разговора Дружинин решил послать письмо в наградной отдел Министерства обороны. И вскоре оттуда получил такое сообщение:

«На Ваш запрос сообщаем, что Мишутин Павел Семенович за участие в боях на р. Халхин-Гол против японских захватчиков и проявленный при этом героизм награжден в сентябре 1939 года орденом Красного Знамени…»

Перед тем как эту форменную бумажку приобщить к другим, лежавшим в его желтой папке, Дружинин снова подумал, что, быть может, тот пленный с орденом и был генерал Мишутин. А в брезентовом плаще — агроном Генералов.

Так ли это было в действительности, Дружинин не мог сказать, по крайней мере до беседы с человеком, который в ту пору был ближе всех к комдиву, — с его бывшим адъютантом Дорохиным. И Дружинин с все возрастающим нетерпением ожидал приезда Дорохина в Москву.

Но встреча так и не состоялась. Дня за три до назначенного срока почтальон принес на дом подполковнику письмо. Дружинин, придя с работы, хотел вскрыть лежавший на его письменном столе пухлый конверт, но увидел, что он порван с одного угла и весь помят. Жена объяснила, что это дело рук Саши и Витьки: подрались, не могли миром решить, кто должен вручить отцу письмо.

Письмо было от Дорохина. Андрей Михайлович писал, что, к его великому сожалению, не может в ближайшее время приехать в Союз — непредвиденные обстоятельства мешают ему провести очередной отпуск на Родине.

Далее Дорохин мелким четким почерком на восьми страницах подробно описывал поход с генералом Мишутиным в тыл немецких войск.

«Линию фронта мы переходили, как вы знаете от Воронца, по Змеиному болоту, — писал Дорохин. — Представьте себе: раннее утро, густой белый туман. И в этом мутном месиве, меж бочагов застойной, гнилой воды и зыбких островков, поросших седоватым мхом и ползучими жгутиками кукушкина льна, тянется узкая, не шире одного-двух метров, полоска относительно твердой земли — Змеиный язык, по которому мы идем почти по колено в торфяной жиже.

Болото преодолели благополучно. Но потом нам не повезло — в лесу наткнулись на немецкий патруль. В завязавшейся стычке (мы отбивались гранатами) был убит наш радист.

Вдвоем с Мишутиным мы пошли дальше. Блуждали по Заболотскому лесу около двух суток, пока не встретили первого солдата нашей дивизии. С окровавленной повязкой на голове он вышел к нам ночью, когда мы сидели у костра. Под утро к огню подошли два сержанта… А потом к нам все чаще и чаще стали примыкать отбившиеся от своих подразделений одиночки и небольшие группы солдат и офицеров. Всего в район сосредоточения своей дивизии Мишутин привел более тридцати человек.

На первом же совещании комсостава генерал отдал приказ, чтобы каждый появившийся в Заболотском лесу красноармеец направлялся на сборный пункт. На лесных дорогах, тропинках и просеках были выставлены специальные посты. В результате за короткое время нам удалось собрать значительные силы. Правда, многие из числа собранных таким образом солдат и офицеров прежде не имели никакого отношения к нашей дивизии. Собственно мишутинских в Заболотском лесу оказалось, не считая штаба, только три крупных подразделения: стрелковый полк, неполный батальон другого стрелкового полка и артдивизион. Было еще несколько небольших групп, после неудачного боя с немецкими танками отколовшихся от других частей дивизии, которые отошли через Заболотские топи куда-то южнее.

Зато к Мишутину в Заболотском лесу присоединился отряд полкового комиссара Баградзе — более двух батальонов из частей соседней армии, которые Баградзе вел через немецкие тылы почти от самой границы.

На первом же смотре своей возрожденной дивизии генерал выступил с краткой речью.

— Запомните все, — сказал он, — мы не в окружении! Мы боевая часть, на родной земле выполняющая свой воинский долг. А он у нас один: бить врага! Бить беспощадно до нашей полной победы!

Мишутин стоял рядом с Баградзе перед общим строем на лесной поляне. Полы его брезентового плаща были распахнуты — на гимнастерке тускло блестел орден Красного Знамени. И пожалуй, только в эту торжественную минуту я понял, что не напрасно генерал рисковал, пронося через фронт этот свой боевой орден.

Одновременно с комплектованием подразделений Мишутину приходилось много заниматься разработкой предстоящей операции по выводу дивизии из окружения. Дело осложнялось тем, что большинство опытных офицеров штадива, в том числе и сам начальник штаба, были выведены из строя в последних боях. Их место заняли недостаточно искушенные в штабной работе молодые офицеры во главе с майором Гущиным. Мишутину приходилось во все вникать самому — контролировать, направлять, помогать советами.

Каждый день он напоминал командирам частей и своему штабу:

— Учтите, если мы потеряем время, то потеряем все: тактическая обстановка, выгодная теперь для прорыва, может измениться в любой момент!

К сожалению, случилось именно то, чего опасался Мишутин. Из-за недостатка артиллерии наша подготовка к прорыву через фронт затянулась, а в это время немцы перешли в наступление. Фронт стал отодвигаться от нас все дальше и дальше на восток. Наша подготовительная работа прошла впустую. Все надо было начинать сначала.

Мишутин собрал командиров на совет, в заключение которого объявил свое решение:

— Будем двигаться по ночам лесными дорогами параллельно оси наступления немцев. Как только достигнем линии фронта, пойдем на прорыв…

Дивизия шла по белорусским лесам семнадцать суток. Точнее, не просто шла, а пробивалась, ведя непрерывные бои против немецких гарнизонов и карателей, пытавшихся преградить ей путь на восток, к своим. За время движения по тылам противника подразделениями дивизии было истреблено более двух тысяч гитлеровских солдат и офицеров, взорвано восемь складов с боеприпасами, уничтожено четыре вражеских штаба и много боевой техники.

На восемнадцатый день многотрудного, кровопролитного похода мишутинской дивизии разведка донесла: наступление немецких войск остановилось! И куда бы в последующие дни комдив ни бросал одну за другой разведывательные группы, всюду результат был одинаков: фронт впереди недвижим, немцы ведут оборонительные работы, зарываются в землю.

В бревенчатый клуб леспромхоза, где разместился штадив, Мишутин вызвал начальника разведки и в присутствии начальника штаба майора Гущина сказал ему:

— Самим нам, в одиночку, прорваться через фронт трудно. Подразделения дивизии обескровлены до предела, плохо с боеприпасами. Кроме того, если не предупредим наших, можем попасть под их же огонь. Надо немедленно связаться с войсками Красной Армии, действующими на этом направлении. — Мишутин немного помолчал и заключил: — Сегодня же объявите в разведроте: нужны добровольцы на ту сторону!

На другой день из числа изъявивших желание идти через фронт для связи с нашими войсками Мишутин отобрал двоих: старшего сержанта Ремнева и меня. Сверхсрочник Максим Ремнев считался лучшим разведчиком дивизии. Ну, а мне эта честь была оказана потому, что я неплохо владел немецким языком.

Под вечер после обстоятельного инструктажа мы с Ремневым, переодетые в форму унтер-офицеров вермахта, покинули штаб. На крыльце Мишутин крепко обнял, поцеловал нас обоих.

— Помните, друзья, — сказал он, — вы идете на такое дело, от которого зависит судьба дивизии…

Это были последние слова, которые мне довелось услышать от генерала Мишутина. На обратном пути, после успешного выполнения задания комдива, в перестрелке с немецким дозором я был тяжело ранен. Ремнев и сопровождавшие нас автоматчики были вынуждены оставить меня у местного лесника. А когда мои раны зажили, этот лесник переправил меня в партизанский отряд, в котором я и воевал до самого освобождения Белоруссии…»

Глава четвертая

Седьмого ноября, в первый день праздника, Дружинин дежурил в комитете. И во время этого дежурства, когда выпала свободная минута, решил написать письмо Гущину.

Начавший службу у генерала Мишутина начальником оперативного отделения и выросший до начальника штаба, Гущин, несомненно, должен был хорошо знать своего комдива, а главное, как теперь Дружинину стало окончательно ясно, Гущин находился вместе с Мишутиным в тот период движения по вражеским тылам, когда произошел решающий бой дивизии, быть может, ставший для ее командира последним.

Написав и в тот же день отправив письмо, Николай Васильевич ожидал ответа. Но так и не дождался.

Однажды, уже в середине ноября, Дружинина вызвал его начальник и сказал, чтобы он подобрал сотрудника в командировку в Краснодар.

Выяснив, что там за работа, Дружинин попросил направить в Краснодар его самого.

— Не вижу в этом никакой нужды, — заметил начальник. — Там справится любой сотрудник.

— У меня в Краснодаре дело есть, Илья Кириллович.

— Дело? Какое?

Дружинин сказал, что в одном из районов Краснодарского края живет полковник в отставке Гущин, с которым ему надо обязательно встретиться.

— Уж не опять ли по делу того комдива? — спросил Илья Кириллович. — То в Подольск, теперь в Краснодар…

— Раз уж взялся за гуж… — Дружинин улыбнулся. Но улыбка вышла какая-то виноватая, потому что начальник разговаривал с ним явно неодобрительным тоном. Дружинину стало неловко за эту улыбку, он почувствовал, что краснеет, а от этого разозлился на себя еще больше и закончил в несвойственном ему резком тоне: — В общем, надо это дело довести до конца!

Илья Кириллович сложил на животе пальцы, привычно покрутил ими, примирительно сказал:

— Ну что ж, надо так надо…

Через три дня Дружинин уже был в Краснодаре. В понедельник приступил к своей работе в УКГБ, закончил эту работу в субботу вечером. А на другой день выехал в район, где отставник Александр Платонович Гущин возглавлял один из зерносовхозов. Они встретились в директорском доме на краю поселка. Гущин оказался загорелым худощавым человеком лет сорока пяти. Один, пустой, рукав его пиджака был аккуратно заправлен в карман. Приветливо улыбаясь, он поздоровался с московским гостем левой рукой, сказал:

— А я только вчера вам письмо отправил.

Они несколько минут беседовали о разных пустяках, а когда жена Гущина оставила их наедине, начали свой главный разговор.

— Так что вас, Николай Васильевич, больше всего интересует? — спросил Гущин.

— Как я уже писал в письме — обстоятельства последнего боя Мишутина.

Гущин какое-то время молчал, собираясь с мыслями, затем положил в пепельницу потухшую папиросу и, откинувшись на спинку плетеного кресла, начал рассказывать.

И вот что Дружинин узнал из его рассказа.

…Отправив разведчиков Дорохина и Ремнева через линию фронта для связи с войсками Красной Армии, Мишутин с нетерпением ждал их возвращения.

Наконец один из разведчиков, Ремнев, возвратился. Он доложил, что удалось установить связь с командованием Западного фронта, которое обещало мощную артиллерийскую поддержку в день решающего боя дивизии.

И вот этот день настал. Накануне всю ночь не переставая лил дождь. И всю ночь под дождем шли войска. Ведомые надежными проводниками из местных жителей, они двигались двумя длинными колоннами через лес к фронту, к переднему краю немцев.

К рассвету движение войск в лесу прекратилось.

Генерал Мишутин в мокром окопе на КП, который спешно оборудовали саперы, взглянул на часы, дал радисту команду:

«Восемьсот!» — Это означало: «Дивизия вышла на исходный рубеж — начинайте артподготовку».

Прошла минута. Вторая. Третья. Пятая. Но артиллерия на той стороне молчала.

— В чем дело?! — Мишутин строго глянул на молоденького радиста, прибывшего вместе с Ремневым из штаба фронта: не напутал ли чего юнец?

Но не успел тот ответить, как в лесу, впереди, что-то обрушилось, загудело, тяжело и гулко замолотило.

Артиллерийская подготовка продолжалась пятнадцать минут. Все это время земля в лесу дрожала, от страшного гула упруго сотрясался воздух.

И вдруг сразу все смолкло. На мгновение стало необычно тихо. Было слышно, как дождевые капли стучат по деревянной коробке телефона в окопе у связистов. И в ту же минуту, приглушенное сырой толщей лесного массива, послышалось раскатистое красноармейское «ура».

— Вот оно, началось… — чуть слышно сказал Мишутин, вытирая платком выступивший на лбу пот.

Бой длился больше трех часов. Особенно упорно немцы сопротивлялись в хуторе, на безымянной высоте, через которую вел спасительный путь на восток.

Наконец комиссар Баградзе, возглавлявший решающую атаку, доложил по телефону:

— Немцы из хутора выбиты!

Мишутин опустился на глинистый бруствер рядом с телефонным аппаратом, хрипло сказал в трубку:

— Спасибо, Шота! — И минуту спустя, справившись с волнением, приказал Гущину: — Начальник штаба, сменить КП!

— Саперы и связисты уже посланы, — доложил Гущин. В тот момент он и подумать не мог, что докладывает генералу в последний раз.

Гущин скатал в трубку карту, рассовал по карманам шинели карандаши, циркуль и компас, лежавшие на бруствере, и, забрав с собой ординарца и двух телефонистов, быстро зашагал с ними через мокрый лес вдоль потемневшего, набухшего от влаги телефонного провода. Мишутин с небольшой группой командиров и бойцов штаба пока оставался на старом КП, чтобы оттуда управлять боем до того момента, как начальник штаба оборудует новый командный пункт и переключит связь с подразделениями на себя.

Новый КП был на лесной опушке, в обшитом досками длинном немецком окопе. Пока телефонисты налаживали связь, Гущин изучал в бинокль только что занятый, почти весь разрушенный, сожженный хутор.

— Танки идут! — вдруг донеслось до него. — Слева немецкие танки!

Гущин повернул голову. Из леса, с запада, с той стороны, где находились тылы дивизии, двигались по луговине рассыпным строем вражеские танки, сопровождаемые пехотой. Гущин, бросив бинокль на бруствер, подбежал по траншее к телефону в нише, оттолкнул связиста, стал вызывать артдивизион.

— Передайте командиру, — прокричал он в трубку, как только удалось соединиться, — все орудия на прямую паводку! С западной стороны немецкие танки!

А танки приближались. Их снаряды с сухим треском стали рваться на опушке леса, у полуразрушенной зигзагообразной траншеи, где находились Гущин с телефонистом. Но вот в дело вступил артдивизион, и немецкие танки вынуждены были перенести огонь на его позиции. Завязалась короткая артиллерийская дуэль. Потеряв несколько машин, гитлеровцы резко изменили курс, отошли к лесу, откуда начали свою неудавшуюся контратаку.

И только тут Гущин вспомнил о комдиве. Он подошел к телефону, начал торопливо крутить ручку, чтобы вызвать старый КП. Но телефон молчал, сколько Гущин ни кричал и ни дул в трубку. Тогда он вызвал начальника связи, находившегося неподалеку, в другом окопе, чтобы узнать, не снята ли старая линия. Оказалось, линия еще не снята, но почему-то не действует, и он, начальник связи, обеспокоен этим.

«Уж не случилось ли чего с Мишутиным?» — подумал Гущин, с ужасом припоминая, что курс немецких танков пролегал именно по тому участку леса в районе Кривого оврага, где находился старый КП комдива.

Гущин начал звонить в подразделения. Мишутина нигде не видели. После этого Гущин приказал начальнику связи взять с собой комендантское отделение (все, что оказалось у него под рукой) и идти к месту старого командного пункта на розыск штабной группы во главе с комдивом.

Розыск ничего не дал. И когда к исходу дня дивизия наконец пробилась к своим, генерала Мишутина с ней не было.

Глава пятая

По дороге домой, сперва в автомашине, потом в вагоне скорого поезда, Дружинин то и дело мысленно возвращался к своему визиту к Гущину, прикидывая, что же он дал и что теперь необходимо предпринять.

Собственно, о предстоящей работе во всем ее объеме они уже договорились с Гущиным, который просил Николая Васильевича отныне считать его в этом деле своим первым помощником, и проводить дальнейший поиск решили по таким основным направлениям.

Прежде всего, выяснить, кто был в действительности командиром партизанского отряда «Мститель», о котором писал Воронец, предполагая, что этим погибшим в конце 1941 года партизанским вожаком мог быть генерал Мишутин. Во-вторых, уточнить обстоятельства возможного пленения комдива. Для этого полезно встретиться с Матвеем Лыковым и его друзьями, которые видели, как немцы увозили пленных. Быть может, они вспомнят, как эти пленные выглядели. Стоит также сделать объявление через местную газету, чтобы выявить других людей, возможно, встречавших в те дни в лесу близ хутора небольшую группу бойцов и командиров во главе с генералом. Наряду с этим попытаться разыскать бывшего начальника связи мишутинской дивизии, который был послан на розыск штабной группы (Гущин обещал уточнить фамилию этого офицера). Не исключено, что это даст новую ниточку для дальнейшего поиска.

Чтобы все это осуществить, требовалось побывать в памятном крае, на месте последнего боя Мишутина. Переписка по почте сейчас помочь уже не могла, она лишь затягивала дело. Поэтому Дружинин и Гущин решили: будущим летом или, скорее всего, в начале осени, когда у директора зерносовхоза минует страда, взять отпуска и, пригласив с собой Ивана Тимофеевича Воронца, поехать к Матвею Лыкову, который к тому времени уже вернется из армии. А пока суд да дело, Дружинин с лейтенантом Строговым будут продолжать поиск через архивы.

С этими планами Дружинин и вернулся в Москву, не подозревая, что вскоре их придется поломать, даже полностью от них отказаться из-за одного непредвиденного события, которое всему этому делу дало совершенно новый, неожиданный поворот.

В один из дождливых дней в конце ноября Дружинин сидел у себя в кабинете и беседовал с сотрудником. Их разговор подходил к концу, когда на столе зазвонил телефон. Дружинин взял трубку.

— Товарищ подполковник! — услышал он взволнованный голос Вени Строгова. — Есть интересные новости.

— Что такое?

— Новые сведения о генерале Мишутине.

— Не с бородой? — недоверчиво усмехнулся Дружинин.

— Абсолютно новые, серьезно вам говорю.

— Ну что ж, серьезный Веня, — сказал Николай Васильевич, взглянув на часы, — жду тебя через пятнадцать минут.

Точно в назначенное время лейтенант был в кабинете Дружинина. И прямо с порога громко сказал:

— Откровенно говоря, подобного я никак не ожидал! — Черные глаза Вени сверкали гневом.

Однако не суровость лица лейтенанта (она была привычной) подсказала Дружинину, что произошло нечто из ряда вон выходящее, а то, что стеснительный, сдержанный по натуре Веня вел себя в кабинете начальника с несвойственной ему вольностью: забыл поздороваться, шумно высказывал собственные заключения по делу, не доложив его сути.

— Не мельтеши! — строго сказал Дружинин лейтенанту. — Сядь и расскажи все по порядку.

И только тут Веня как бы пришел в себя.

Извините, товарищ подполковник, — проговорил он тихо, сел и начал рассказывать.

Из его короткого торопливого рассказа Дружинин узнал, что Комитетом государственной безопасности одной из закавказских республик недавно арестован агент иностранной разведки некто Сологубов, который на допросе назвал Мишутина в числе других руководителей разведцентра, забросившего этого агента на территорию Советского Союза. И что названный Мишутин, по словам Сологубова, в прошлом советский генерал, командир стрелковой дивизии.

Услышав это, Дружинин с минуту сидел молча. Потом встал, подошел к окну, за которым шумел затяжной осенний дождь, долго стоял, рассеянно наблюдая, как ползут по стеклу мутные капли. После этого прошелся по кабинету и опять сел на свое место. Достал из стоявшего рядом сейфа желтую картонную папку, куда собирались сведения о Мишутине, стал перебирать лежавшие там бумаги.

«А почему, собственно, это известие так огорошило меня? — подумал вдруг Дружинин. — Ведь в тот день, когда была заведена эта желтая папка, я сам дал задание Строгову проверить по нашим, комитетским, каналам, не имеется ли чего о Мишутине».

Да, такое задание лейтенанту он действительно давал. Но, откровенно говоря, давал на всякий случай, для успокоения совести, чтобы потом можно было сказать себе: проверено все и везде, по всем линиям. Тогда он и мысли не допускал, что может открыться нечто подобное, хотя в его памяти еще свежи были слова того, третьего пассажира в купе поезда, подходившего к Минску: «Вы гоняетесь за призраком. Кому это нужно! Может, давно сгнил где-нибудь в плену или того хуже…»

Дружинин закрыл желтую папку, завязал тесемки. Негромко сказал:

— Все это, Веня, надо проверить. Позвони на Кавказ, попроси, чтобы прислали протокол допроса этого Сологубова.


Через несколько дней протокол допроса уже лежал на столе у Дружинина. Точнее, не весь протокол, а только часть его — запись с показаниями арестованного агента о Мишутине. Начиналась она вопросом об учебе Сологубова в разведывательной школе перед его заброской в Советский Союз:

«— Вы сказали, что проходили обучение в разведшколе под Мюнхеном и что, кроме этой школы, на территории Западной Германии имеется еще ряд подобных школ и разведцентров некоторых других буржуазных государств?

Сологубов: Да, это так.

— Расскажите об этом более конкретно.

Сологубов: На территории Западной Германии действует несколько десятков американских разведывательных органов. Наиболее крупными из них являются: разведка сухопутных сил (Ми-Ай-Эс), разведка военно-морских сил (Оу-Эн-Ай), контрразведывательная служба (Си-Ай-Си), служба специального расследования (Оу-Эс-Ай). Агентурную работу проводят и некоторые организации, которые маскируются под вывесками различных научно-исследовательских институтов. К их числу, в частности, относятся так называемая „Американская федерация фундаментальных исследований“ и „Лаборатория по определению правильности заключения договоров с промышленными предприятиями“. Первая из этих разведывательных организаций находится в Мюнхене с филиалами в ряде других городов. Вторая — во Франкфурте-на-Майне и ведает экономическим шпионажем против социалистических стран.

— Как осуществляется руководство деятельностью всех этих разведывательных организаций?

Сологубов: Насколько мне известно, работой всех американских шпионских организаций и центров в Западной Германии руководит европейский штаб ЦРУ. Находится он во Франкфурте-на-Майне, в здании фирмы „И. Г. Фарбен“.

— Теперь расскажите об американском разведоргане „Служба-22“ и его школе, где вы обучались.

Сологубов: Разведорган „Служба-22“ официально, по вывеске, значится как „Посредническая контора транзитных перевозок“. Это ее прикрытие. Занимается же она вербовкой, обучением и засылкой в СССР шпионской агентуры из числа антисоветски настроенных эмигрантов, так называемых перемещенных лиц, изменников Родины и прочих.

— Кто является руководителем „Службы-22“?

Сологубов: Генерал Генри Кларк.

— А его заместителем?

Сологубов: Первый заместитель полковник Даутон. Должность же второго зама в последнее время была вакантной. Но мне известно, что скоро она будет занята. На эту должность назначен какой-то Мальт. Говорят, он русский. Настоящая его фамилия Мишутин, бывший генерал Советской Армии, в войну командовал стрелковой дивизией…»

На этом протокольная запись обрывалась. В конце ее, перед подписью следователя, было сделано примечание, из которого Дружинин узнал, что в процессе дальнейшего допроса Сологубова фамилия Мишутина им больше не называлась. Допрашивать же его еще раз специально о Мишутине в республиканском Комитете государственной безопасности не стали, отчасти из-за срочности запроса из Москвы, а главным образом по той причине, что им неизвестны намерения и дальнейшие планы подполковника Дружинина, который заинтересовался личностью Мишутина.

Право решать, нужен ли вторичный допрос Сологубова в отношении Мишутина, оставалось за Дружининым. И он принял это решение, как только прочел протокольную запись. Она не дала Дружинину того, чего он ожидал. Неясность по-прежнему оставалась неясностью. Помочь теперь мог только разговор с самим Сологубовым.


— Всего дня на два, не больше, Илья Кириллович, — сказал Дружинин.

Он сидел в глубоком кожаном кресле возле стола начальника отдела в его просторном светлом кабинете.

— Два дня там да четыре на дорогу, — недовольно заметил начальник.

— Если самолетом — сутки в оба конца.

— Вот я и говорю…

Немного помолчав, Илья Кириллович по-обычному негромко, отделяя, как бы взвешивая, каждое слово, предложил Дружинину: пусть следователь республиканского комитета сам допросит Сологубова по вопроснику, высланному из Москвы.

Дружинина такое решение не устраивало. Ему надо было видеть Сологубова собственными глазами, лично говорить с ним, чтобы знать, что представляет этот человек, какова истинная цена его слов и показаний. И об этом Дружинин прямо сказал начальнику.

Илья Кириллович откинулся грузным телом на спинку кресла, сложил на животе пальцы, покрутил ими.

— Я тебя понимаю, но…

Это «но» означало, что полковник против поездки своего зама в Закавказье, потому что у него мало людей, дорог каждый человек, а работы очень много — не посторонней, своей работы, за которую строго спрашивают.

Дружинин понимал это и в какой-то степени даже оправдывал точку зрения начальника. Однако полностью согласиться с ним Николай Васильевич все же не мог. Хотя дело Мишутина и являлось для отдела «посторонним» (за него никто не взыщет), но занимался-то им Дружинин не ради собственного удовольствия.

Некоторое время они молчали. И когда это молчание для обоих стало тягостным, Дружинин вдруг предложил:

— А что, если об этом деле поговорить с нашим генералом?

— Ты думаешь, оно его обрадует?

— Что значит обрадует? Дело есть дело!

— У него и своих дел хоть отбавляй.

Опять замолчали. И чтобы как-то заполнить гнетущую паузу, Дружинин стал докладывать об одном старом деле, которое ему было поручено проанализировать перед оперативным совещанием послезавтра.

Илья Кириллович остался доволен и анализом, и тем, что он сделан раньше установленного срока. Его рыхлое бледное лицо даже чуть порозовело.

Дружинин снова вернулся к делу Мишутина:

— Может, мне самому поговорить с генералом? А Илья Кириллович?

Полковник снял очки, устало потер переносицу.

— Что ж, это твое право. — Голос его прозвучал сухо, почти официально.

Илье Кирилловичу было неприятно упрямство зама, отвергнувшего его совет прибегнуть к помощи следователя республиканского комитета. И это неприятное, обидное чувство долго не оставляло полковника даже после того, как Дружинин, решив все служебные вопросы, покинул его кабинет. От волнения, а может быть, просто от усталости к концу рабочего дня (так обычно у него бывало в последние полтора-два года) сердце у Ильи Кирилловича заныло и во всей левой стороне груди сделалось тяжело. Достав из кармана трубочку с валидолом, он вытряс из нее таблетку, положил под язык. Потом подошел к окну, пошире открыл форточку и снова сел за стол, где лежала целая кипа бумаг, которые надо было обязательно просмотреть сегодня.


Сологубов был выше среднего роста, темно-русый мужчина с белым полным красивым лицом. На вид ему можно было дать лет тридцать пять — тридцать семь. И когда Дружинин, решив проверить свое предположение, заглянул через руку следователя в лежавший перед ним анкетный лист протокола допроса, то увидел, что ошибся ненамного. Больше всего запоминались глаза Сологубова — сине-холодные — и еще, пожалуй, рот — упрямо сжатые, четко очерченные губы.

За годы службы в органах госбезопасности, особенно в войну, Дружинин достаточно насмотрелся на подобных этому, сидевшему сейчас посреди комнаты на табурете со сложенными на груди руками. Одни из них сразу начинали с трусливых просьб о помиловании и пощаде, заискивали, по-собачьи ловили каждый взгляд следователя, готовые на любую подлость ради спасения собственной шкуры. Другие юлили, умышленно путали в показаниях, стараясь сбить следствие с истинного пути, признавали себя виновными по мелочам и начисто отрицали предъявляемые им тяжкие обвинения. Третьи вообще отказывались отвечать, исподлобья глядели на следователя злыми, ненавидящими глазами людей, выброшенных за борт «настоящей жизни», которая у них ассоциировалась с той, что была в России до большевиков, до установления Советской власти. Это были идейные враги. Таких Дружинину попадалось немного… Глядя теперь на Сологубова, он подумал, что этот плотно сбитый красавец в темно-синем грубошерстном костюме и кирзовых сапогах, пожалуй, не похож ни на кого из тех. Держался он спокойно, ровно, на вопросы отвечал не спеша, тщательно обдумывая то, что хотел сказать. А сказать он умел. Это было видно и по отточенности формулировок, и по содержанию ответов. Складывалось впечатление, что человек он с образованием.

Дружинин опять заглянул через руку следователя в анкетный лист. Так и есть, незаконченное высшее — четыре курса института иностранных языков… Но дело, конечно, не в образовании. Главное здесь — характер, натура. И не последнюю роль, надо полагать, играют обстоятельства, которые привели его в эти стены. Сологубов — не арестованный после разоблачения шпион, а агент иностранной разведки, добровольно явившийся в органы КГБ с повинной. Отсюда, видимо, и его относительно спокойное поведение на допросе, обстоятельная неторопливость в показаниях.

Дружинин внимательно всмотрелся в небритое лицо Сологубова и увидел, что оно блестит от обильно выступившего пота. Скорее всего, спокойствие этого человека только кажущееся, внешнее — результат вышколенности, умения держать себя.

Не теряя нити разговора между следователем и подследственным, Дружинин подошел к окну, где стоял стол, накрытый зеленым сукном. На нем лежали предметы шпионского снаряжения: портативная рация в кожаном чехле, длинноствольный пистолет бесшумного боя, обычный пистолет иностранной системы, неизвестной Дружинину, нож-финка, специальный карандаш с электрической лампочкой для записи в темноте, большая пачка советских денег, паспорт и военный билет на имя Сашкова Петра Константиновича, отпечатанная на машинке справка о том, что он является техником московской табачной фабрики «Ява» и находится в очередном отпуске.

Не спеша осмотрев все это, Дружинин (он только час назад приехал с аэродрома и прямо попал на допрос) вернулся на свое место рядом со следователем, который как раз перешел к новому вопросу. И Сологубов уже начал отвечать на него:

— В «Службу-22», как я писал об этом в собственноручных показаниях, меня направили из разведшколы НТС. Эта школа находится в Бад-Гомбурге, близ Франкфурта-на-Майне. Там я проходил предварительную разведывательную подготовку и всестороннюю антисоветскую обработку. Ну, и само собой, проверку — ко мне присматривались, годен ли я для этого дела.

После трехмесячной подготовки в Бад-Гомбурге руководитель шпионской группы НТС белоэмигрант Околович передал меня американскому капитану Холлидзу. С ним я и приехал в Мюнхен для продолжения учебы в школе повышенного типа разведоргана «Служба-22».

Кстати, об Околовиче. Это тот самый Георгий Околович, который во время войны на территории оккупированной Белоруссии работал вначале резидентом немецкой контрразведки «Зондерштаб-Р», а затем начальником политического отдела разведывательного органа «Ингвар»…

Слушая, как живо, без задержки Сологубов разматывает свои воспоминания, Дружинин подумал: «Неужели этот фрукт из идейных? Якшался с главарями НТС. Сам Околович направлял его в американскую „Службу-22“. В таком случае, что же привело его через границу в этот наш дом? Какие побуждения руководили им, когда он предпринимал столь решительный шаг? А может быть, тут иное?»

И Дружинин невольно опять вспомнил тех, с кем сводила его судьба в годы войны, когда он работал в армейской контрразведке. Среди тех, кого ему довелось допрашивать в особом отделе, попадались и такие, что приходили с той стороны, прикидываясь своими, пострадавшими от гитлеровских оккупантов, они только и ждали, чтобы им поверили, отпустили, дали возможность делать их черное дело.

Эти мысли Дружинина были прерваны очередным вопросом следователя:

— Теперь, Сологубов, расскажите о вашем задании.

— У меня, по сути, было двойное задание, — сказал Сологубов. — По линии «Службы-22» я должен был посетить ряд районов Урала, чтобы выявить там заводы, которые, по мнению американской разведки, выполняют заказы атомной промышленности СССР, и вскрыть систему ПВО этих заводов. Кроме того, мне было приказано добывать советские документы: паспорта, военные билеты, трудовые книжки, удостоверения личности. Причем добывать любыми путями, вплоть до убийства их владельцев.

— Это все? — спросил следователь.

— Нет. Я имел еще задание от НТС, в частности от Околовича.

— Расскажите об этом задании.

— Я должен был собирать данные об образе жизни, связях, поведении в быту видных партийных и советских работников, офицеров и генералов Советской Армии, их адреса.

— С какой целью?

— Это делается для компрометации советских людей. На основании таких данных НТС совместно с американской разведкой фабрикуют тексты клеветнических и провокационных анонимных писем в руководящие советские органы.

Следователь посмотрел на часы, потом перевел вопросительный взгляд на Дружинина, и тот понял, что капитан приглашает его продолжить разговор в нужном ему направлении.

— Скажите, Сологубов, — начал Дружинин, по привычке постукивая карандашом по столу, — что, на ваш взгляд, отличает кадровый состав разведшколы, где вы обучались, и в целом «Службы-22» в смысле конспирации?

Сологубов внимательно посмотрел на Дружинина. Несомненно, он принял его за начальника, которому был подчинен сравнительно молодой следователь. Однако ничто в его поведении не изменилось, и он по-прежнему на вопросы отвечал обстоятельно и не спеша, без тени заискивания. Дружинину это понравилось.

К числу отличительных черт конспирации в «Службе-22» Сологубов прежде всего относил ее общий высокий уровень. В частности, он сослался на то, что при работе широко используется схема «кто кого знает»: на каждого агента и резидента заводится карточка, где сказано, кого из агентов и резидентов он знает. Чтобы не допустить проникновения в свою агентурную сеть агентов противника, «Служба» в контакте с органами контрразведки (отдел безопасности) ведет постоянное изучение собственных агентов, устанавливает слежку за курьерами и резидентами. Что касается самих сотрудников «Службы-22», то они, как правило, имеют по нескольку псевдонимов, каждому сотруднику присваивается порядковый номер, которым пользуются в служебной переписке, общение между сотрудниками не поощряется.

— Значит, — сказал Дружинин, когда Сологубов закончил ответ, — каждому сотруднику «Службы-22» мало что известно о других?

— Да, — подтвердил Сологубов.

Однако, вопреки такому утверждению, сам Сологубов, судя по его показаниям, знал о «Службе-22» и заведенных в ней порядках не так уж мало, хотя был связан с нею всего около года. И Дружинин сказал, что это обстоятельство кажется ему противоречивым, нуждается в дополнительном пояснении.

Сологубов вскинул голову. В его больших синих глазах на мгновение вспыхнули злобные огоньки, уступившие место растерянности, которая, впрочем, тоже не была продолжительной — он скоро овладел собой, иголос его прозвучал по-прежнему твердо:

— Со мной — особая статья. — Он чуть помедлил. — Но если вы думаете, что меня специально снабдили секретными сведениями, чтобы заинтересовать вас, то вы ошибаетесь. Моя осведомленность иного рода.

— А именно?

— Я сам стремился узнать то, что не положено было знать никому из лиц моего круга. И узнать как можно больше.

— Зачем?

— Затем, чтобы прийти к вам сюда не с пустыми руками.

— Резонно, — заметил Дружинин. — В таком случае я хотел бы воспользоваться вашей осведомленностью для разрешения еще одного вопроса. Меня интересует Мальт, о котором вы показали на одном из первых допросов.

— Мальт? — Сологубов взял из пачки, лежавшей на столе, сигарету, закурил. — К сожалению, о нем я почти ничего не знаю.

— Ну, а все же?

— Мне лишь известно, что он русский, настоящая его фамилия Мишутин, бывший генерал Советской Армии, в войну переметнувшийся на сторону немцев.

— А как зовут этого Мальта — Мишутина? Его имя, отчество?

— Не могу сказать. Впрочем, постойте… — Сологубов прикрыл ладонью глаза, что-то припоминая. — Незадолго до моего отъезда из Мюнхена Мальт во главе группы инспекторов проверял постановку учебы в школе «Службы-22». Я в то время выполнял функции помощника инструктора и в числе других инструкторов и преподавателей школы был ознакомлен с замечаниями проверочной комиссии — страниц пятнадцать, отпечатанных на машинке. На последней странице внизу стояла подпись Мальта: имя, фамилия, звание… Нет, хоть убейте, не помню.

— Ну, бог с ним, с его именем, — махнул рукой Дружинин. — Лучше расскажите, как выглядит Мальт внешне. Дайте словесный портрет.

— К сожалению, и этого не смогу сделать.

— Почему?

— Мне ни разу не приходилось видеть Мальта.

— Да-а? — удивленно протянул Дружинин. И, не скрывая своего разочарования, добавил: — Жаль! Очень жаль.

Питать такие надежды на этот разговор и не получить от него самого важного и нужного! Стоило ли в таком случае лететь сюда из Москвы, доказывать необходимость этой поездки генералу?!

Немного помолчав, Дружинин начал расспрашивать Сологубова об обстоятельствах, при которых ему стало известно, что Мальт является бывшим генералом Советской Армии Мишутиным.

Оказывается, все это Сологубов слышал от преподавателя школы «Службы-22», изменника Родины, члена НТС Жменькова. Разговор об этом в комнате для преподавателей зашел в связи с поступившими в школу замечаниями комиссии Мальта по учебному процессу. Жменьков был не согласен с некоторыми из этих замечаний и сказал, что их мог сделать только сугубо военный человек, не знающий по-настоящему, что такое агентурная разведка. В подтверждение своих слов он сослался на известные ему факты из биографии Мальта, который, прежде чем стать разведчиком, много лет был кадровым военным, дослужившимся в Советской Армии до генерала, командира стрелковой дивизии. Настоящая его фамилия не Мальт, а Мишутин, и он, по словам Жменькова, в ближайшее время должен занять вакантную должность заместителя начальника «Службы-22», одновременно став шефом ее школы.

Этот запомнившийся Сологубову разговор в преподавательской комнате происходил примерно неделю спустя после его возвращения из Западного Берлина, где Сологубов был на стажировке. По времени стажировка как раз совпадала с инспекторской миссией Мальта в школу. Поэтому Сологубову и не довелось видеть его лично.

— У меня пока все, — сказал Дружинин следователю.

— Сделаем перерыв! — объявил капитан и снял телефонную трубку, чтобы вызвать конвоира.

Через несколько минут пришел сержант.

Сологубов встал, пошел впереди сержанта к дверям… И вдруг остановился, повернулся к Дружинину, сдержанно улыбаясь, сказал:

— Вы знаете, я, кажется, вспомнил.

— Что такое?

— Мальта зовут Пауль… Пауль Мальт.

— Хорошо, — кивнул Дружинин. — Можете идти. Как только за Сологубовым закрылась дверь, следователь нетерпеливо спросил:

— А как имя вашего Мишутина?

— Его звали Павел Семенович, — задумчиво сказа; Дружинин.

Глава шестая

По возвращении из Закавказья Дружинин решил посетить семью Мишутина — поговорить с его женой и домочадцами. Со слов Воронца, он знал, что жена бывшего комдива живет вместе с дочерью и зятем в Москве, в Текстильщиках. По телефону Дружинин договорился с ней о встрече.

Когда Дружинин в воскресенье приехал к ней, в двухкомнатной квартире она была одна. Небольшого роста, подвижная, приветливая и разговорчивая. Пока Дружинин в прихожей снимал пальто и причесывался, она расспрашивала его о Воронце — давно ли знаком с ним, когда виделись в последний раз? Говорила она быстро, почти без пауз, и медлительный Николай Васильевич едва успевал отвечать.

Вслед за хозяйкой он прошел в скромно обставленную, чисто прибранную комнату.

— Может, чайку выпьете? — предложила Анастасия Владимировна.

Поблагодарив, Дружинин отказался. И тут же заговорил о цели своего визита. Но до конца рассказать не успел. В коридоре раздался звонок, хозяйка пошла открывать дверь. Это вернулись с лыжной прогулки дочь и зять Мишутиной.

— Знакомьтесь, дети, — сказала Анастасия Владимировна, как только они вошли в комнату. — Товарищ Дружинин… приехал поговорить насчет нашего отца… Он из КГБ…

— Из КГБ?! — громко переспросила дочь. В ее больших черных глазах вспыхнула недобрая настороженность. — Опять папаша!

И она как-то нехорошо, нервно засмеялась.

— Лиза! — с укоризной заметила мать.

Но дочь даже не посмотрела на нее, досадливо махнула рукой и ушла в смежную комнату.

Анастасия Владимировна вспыхнула всем лицом, губы у нее задрожали, вот-вот заплачет. Дружинину стало неловко, он встал из-за стола, подошел к висевшему на стене эстампу, начал подчеркнуто внимательно его рассматривать.

— Да вы присядьте, Николай Васильевич, — сказала Мишутина после длительной тягостной паузы.

— Спасибо. — Дружинин пододвинул к себе стул, сел. — Может, мне лучше прийти в другой раз?

— А зачем в другой раз?! — Из соседней комнаты вышла Лиза. Теперь на ней вместо грубого свитера было нарядное темно-синее платье; в нем она особенно была похожа на мать. — Инцидент местного значения.

— Но мне кажется, его вызвал я, — сказал Дружинин.

— Лично вы? Не совсем так… — Лиза резко повернула голову в сторону прихожей, откуда ее муж, коренастый блондин, возившийся с лыжами, делал ей рукой какие-то знаки. — Ну, чего ты там фокусничаешь?

— Лиза! — умоляюще посмотрела на нее Анастасия Владимировна.

— Что Лиза?! — зло сказала дочь. — Трусы несчастные! Вот нарочно возьму и все расскажу товарищу Дружинину.

И она опять громко рассмеялась нервным смехом.

— А вы действительно расскажите, что тяготит вас, — вдруг запросто предложил Николай Васильевич. — Может, я и помогу вам.

Лиза внимательно посмотрела на него из-под длинных ресниц, потом подошла к столу, взяла из пачки сигарету, закурила и снова прислонилась к стене, скрестив на груди руки.

— На словах все готовы помочь, — с вызовом проговорила она, — а чуть до дела — в кусты. Да еще потом наизнанку перед тобой выворачиваются, чтобы ты о них плохо не думала, правыми хотят выглядеть. — Ее губы скривила горькая усмешка. — Есть байка такая, про попа, который вот так же ко всем с пряничком. Хотите расскажу?

— Что ж, расскажите, послушаю.

— Однажды к попу пришла баба, жаловаться на своего мужа. Выслушал он ее и сказал: «Ты, баба, права!» Через некоторое время приходит к попу ее муж и в свою очередь жалуется на жену. Поп выслушал его и говорит: «И ты, мужик, прав!» Тоща попадья, слышавшая все это, спрашивает батюшку: «Как же так: жена поносила мужа, ты ей сказал, что она права; муж наговаривал на жену, ты ему сказал, что он прав?» Поп подумал, почесал в бороде и заключил: «А знаешь, матушка, и ты права!»

— Выходит, все правы, а правды нет, — усмехнулся Дружинин. — Глупая сказка. И вредная.

— Глупая, говорите? — Лиза посмотрела на часы. — К сожалению, времени у меня нет, в гости надо идти, а то разъяснила бы вам, что к чему.

Через несколько минут, когда муж Лизы в маленькой комнате тоже сменил свитер на выходной костюм, они, попрощавшись, ушли.

— Вы уж извините ее, — сказала Мишутина. — После больницы совсем невозможная стала.

— После больницы?

— Четыре месяца. Нервное истощение.

— Что так?

— Сорвалась на учебе. Диссертацию писала, да, видать, не по силам.

— Мне кажется, Анастасия Владимировна, тут дело не только в диссертации, — задумчиво сказал Дружинин. — Впечатление такое, что Лизу кто-то сильно обидел.

— Она считает, что диссертацию не вытянула потому, что ее не допустили к секретным материалам.

— Вы сказали: «Она считает». А ваше мнение?

— Я что ж… Зять говорит, что Лиза не права, ошибается. Все дело в ее болезни. Поэтому ее и в научно-исследовательский институт не взяли после аспирантуры.

— А Лиза, значит, не согласна с этим?

— Не только не согласна, она решила, что ей не доверяют, скрывают от нее настоящую причину отказа.

— Что за причина, если не секрет?

— Лиза думает, что ей не дают ходу из-за отца.

— Из-за отца? — удивленно переспросил Дружинин. — Не понимаю.

Мишутина вдруг часто-часто заморгала и, не в силах сдержать слез, беззвучно заплакала.

Дружинин подошел к старинному громоздкому буфету, налил из графина в стакан воды.

— Успокойтесь, Анастасия Владимировна.

Она отпила глоток, смущенно улыбнулась:

— Простите.

Решив, что расстроенной женщине тяжело продолжать прежний разговор, Дружинин заговорил о погоде, — первом, что пришло на ум. Но Мишутина не приняла новой темы — начала негромко рассказывать о своем муже. Вернее, не о нем самом, а о том, что ей пришлось пережить из-за него уже спустя несколько лет после того, как он на войне пропал без вести.

Из ее взволнованного, сбивчивого рассказа Дружинин узнал, что в 1947 году, незадолго до переезда в Москву, к только что вышедшей замуж дочери, Анастасию Владимировну вызывали к следователю для допроса о муже — генерале Мишутине, который, насколько она поняла из вопросов следователя, имел отношение к делу одного из власовцев-главарей, осужденных Верховным судом СССР в августе 1946 года.

Для Дружинина это сообщение опечаленной женщины было большой неожиданностью. И хотя он приехал к ней, чтобы услышать слова, что-то конкретно подтверждающие или отрицающие в полученных от Сологубова скудных сведениях, то, что он услышал сейчас, его сильно озадачило. Дружинин хотел, чтобы Анастасия Владимировна подробно рассказала о жизни мужа, советского генерала, комдива — в его биографии он думал найти подтверждение своим предположениям о том, что показания Сологубова о Мишутине, если и не являются полностью результатом случайного стечения обстоятельств, то все же далеки от истины. Биография Мишутина, в основе своей уже известная Дружинину со слов Воронца и Гущина, была обычной для командира Советских Вооруженных Сил, начавшего службу в годы гражданской войны. Он прошел в армии все ступени от рядового до комдива. И пожалуй, ничто в его биографии не могло вызвать сомнений. Правда, имелся в ней один не совсем ясный момент, о котором Дружинин намеревался сегодня обстоятельно расспросить Анастасию Владимировну. Из рассказа Гущина он знал, что один из братьев Мишутина в 1930 году был раскулачен и выслан в Сибирь. Мишутин был очень огорчен этим, считал, что с братом поступили неправильно.

Но об этом разговор впереди. Сейчас же Дружинина прежде всего интересовало взволновавшее его известие о причастности генерала Мишутина к следствию по делу изменников Родины — власовцев.

В результате расспросов Анастасии Владимировны он выяснил, что генерал Мишутин с одним из высокопоставленных приспешников Власова в 1943 году ездил по лагерям советских военнопленных и там проводил вербовочную работу, выискивал добровольцев для службы в так называемой РОА.

Но Дружинину этих сведений было недостаточно. Ему хотелось знать (чтобы потом проверить по старым архивным материалам следствия), с кем конкретно из власовцев Мишутин ездил по лагерям. И он спросил об этом Анастасию Владимировну.

Она, припоминая, потерла пальцами изборожденный морщинами лоб. Растерянно пожала плечами:

— К сожалению, забыла фамилию.

— Ну, а кем этот власовец был по должности? Об этом следователь в разговоре с вами не упоминал?

— Кажется, говорил. Если не ошибаюсь, этот человек был из самого власовского штаба… А вот фамилии его никакие припомню.

Извинившись, Мишутина встала из-за стола, вышла на кухню. Через несколько минут принесла два стакана чаю, сахар, печенье.

— Разговор, я смотрю, у нас еще долгий, — с грустной улыбкой сказала она. — Выпейте-ка чайку.

— Спасибо. — Дружинин помешал в стакане ложечкой. — Еще к вам такой вопрос, Анастасия Владимировна…

— Да, пожалуйста.

— О том, что вы сейчас мне рассказали, знал Иван Тимофеевич Воронец?

— Нет, не знал.

— Странно.

— Почему вы это находите странным?

— В сорок девятом году, по рассказу Воронца, при встрече с ним в Минске вы сообщили ему, что ваш муж пропал без вести. И Воронец дал вам слово попытаться найти след своего комдива…

— Да. Иван Тимофеевич мне часто пишет. Хороший он человек.

— Но ведь получается, что Воронец ищет не там, где нужно. Если хотите, вы, Анастасия Владимировна, его дезориентировали.

— Тем, что умолчала о моем допросе в сорок седьмом году?

— Именно. Мне кажется, вы должны были рассказать ему все, что сейчас рассказали мне.

— А зачем? — Мишутина сложила на груди руки, тяжело вздохнула. — Зачем я должна была кому-то рассказывать, если сама до сих пор не могу этого сердцем принять. Умом вроде постигла: произошло что-то страшное. А душа не принимает: не может такого быть!

Ее поблекшие губы, как давеча, после ссоры с дочерью, мелко задрожали, лицо сморщилось. Но на этот раз Мишутина не заплакала, пересилила себя.

— А обиднее всего то, что тебя не поддерживает самый близкий тебе человек, — тихо проговорила она минуту спустя. — Вы слышали, как Лиза сказала, когда вы пришли: «Опять из-за папаши!» Господи, сколько в ней зла.

Видимо, для Мишутиной это было самое больное место — отношение дочери к отцу, точнее, к памяти его. И Дружинин поспешил перевести разговор в другое русло — начал расспрашивать Анастасию Владимировну о раскулаченном брате Мишутина.


Улицу окутывали серые декабрьские сумерки, и в окнах домов уже зажигались вечерние огни, когда Дружинин покинул квартиру Мишутиной. До автобусной остановки он шел медленно, заложив руки за спину, целиком отдавшись своим мыслям. С этими мыслями потом он долго качался в переполненном автобусе, на котором ему предстояло пересечь едва ли не пол-Москвы.

Сопоставляя сведения, полученные от Сологубова и от Мишутиной, Дружинин все больше склонялся к выводу, что его искомая, так сказать, главная истина находится где-то на пересечении двух частных. В одном случае — американский разведорган «Служба-22», в котором ныне орудует Мальт — Мишутин, в другом — сотрудничество, быть может, того же лица во время войны с изменниками Родины — власовцами. Платформа, безусловно, общая — антисоветская. К тому же надо иметь в виду, что многие из власовцев в последний период войны, спасаясь от возмездия, бежали в зону действий американской армии, где и нашли себе приют. Так что дорога из РОА до «Службы-22» могла быть если и не совсем прямой, то достаточно накатанной, а главное — не столь уж длинной. Что касается территориального расположения «осиного гнезда», то оно после допроса Сологубова тоже известно. Туда, наверное, и должен быть нацелен дальнейший поиск.

Но это дело будущего. Теперь же надо как следует разобраться в составных частных данных — насколько они соответствуют действительности? И прежде всего проверить, уточнить сведения, полученные от Мишутиной.

За эту работу Дружинин взялся на другой же день, в понедельник. В обеденный перерыв, прежде чем пойти в столовую, он спустился на первый этаж, в библиотеку, попросил подшивку «Известий» за август 1946 года. Полистав пожелтевшие от времени страницы, нашел нужное сообщение.

«На днях Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дела по обвинению Власова А. А., Малышкина В. Ф., Жиленкова Г. И., Трухина Ф. И., Закутного Д. Е., Благовещенского И. А., Меандрова М. А., Мальцева В. И. Зверева Г. А., Буянченко С. К., Корбунова В. Д. и Шатова Н. С. в измене Родине и в том, что они, будучи агентами германской разведки, проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против Советского Союза. Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях…»

Дружинин переписал фамилии в записную книжку. О некоторых из этой группы предателей он кое-что помнил — об одних больше, о других меньше. Это в сущности были разные люди. И мотивы предательства у каждого были свои. Одни сдались гитлеровцам из-за трусости, дрожа за собственную шкуру. Другие считали себя обиженными Советской властью — ее сознательные враги. С кем же из этих двенадцати изменников ездил по лагерям советских военнопленных генерал Мишутин?

Вот Власов — кулацкий сын, выдававший себя перед немецкими хозяевами за помещичьего отпрыска. Или начальник штаба РОА Трухин, которому, кстати сказать, незачем было хитрить: его отец до Октябрьской революции имел богатое поместье в Костромской губернии. Обе эти фамилии Дружинин называл Анастасии Владимировне, она решительно отвергла их.

По той же причине из списка были вычеркнуты два других ближайших подручных Власова — Малышкин и самозваный генерал Жиленков. Что касается еще одного сомнительного генерала, произведенного Власовым из бывшего подполковника, начальника санатория в Ялте Мальцева, то тут Дружинин не сразу решил, оставить его в своем реестре или нет: «подполковник-генерал» в РОА ведал авиацией и, хотя самолетов у него было, что называется, кот наплакал, надо полагать, имел прямое отношение к пополнению подчиненных ему подразделений. А вот еще памятная фигура — Зверев Григорий, бывший комендант Харькова. У Власова он командовал частью и, следовательно, непосредственно занимался делами войскового комплектования…

Так Дружинин перебрал всех названных в сообщении Верховного суда и в итоге оставил в своем списке семь фамилий. По ним он должен затребовать следственные дела из архива, чтобы проверить, кто же из этих семи изменников дал показания о генерале Мишутине и к чему сводились сами показания.

Но прежде чем делать заявку в архив, Дружинин после обеда решил позвонить Мишутиной: не вспомнит ли она сейчас из целого перечня фамилий нужную — ту, что следователь называл при допросе.

И вдруг неожиданная удача. Наверное, потому, что Мишутина была не так взволнована, как накануне, во время трудного разговора у нее на квартире, а может, помог сам список — ослабевшей памяти женщины было за что зацепиться. Когда Дружинин назвал ей по телефону фамилию, стоявшую в его перечне под третьим номером, она уверенно воскликнула:

— Вот он!

Да, этого власовца вчера, пытаясь расшевелить память Мишутиной, Дружинин пропустил — сам запамятовал о нем.

— Не ошибаетесь, Анастасия Владимировна?

— Нет, нет, он самый!

На другой день Дружинин дал заявку в архив, и в среду, как только удалось выкроить немного времени, уже сидел в читальном зале и просматривал нужное следственное дело. Оно было довольно пухлым: чтобы даже бегло ознакомиться с ним, потребовалось несколько часов.

Долистав дело примерно до середины, Николай Васильевич наконец нашел то, что искал. Жадно впился глазами в потускневшие от времени строчки протокольной записи. К сожалению, данные о генерале Мишутине оказались скупыми. Даже очень скупыми.

В одном месте дававший показания власовец сообщал, что зимой 1943 года он вместе с генералом Мишутиным и майором Копытовым ездил в Норвегию, где находился один из лагерей советских военнопленных. С большим трудом там удалось завербовать семнадцать человек, в основном бывших уголовников, четверо из которых по дороге сбежали. Через несколько страниц Мишутин был предположительно назван в числе изменников Родины, которые в конце апреля 1945 года сдались в плен генералу Петчу — командующему 7-й американской армией, вступившей к тому времени на территорию Чехословакии, где находились власовские части.

Когда Дружинин, просмотрев дело до конца, убедился, что больше нигде на его страницах генерал Мишутин не проходит, он снова вернулся к последнему, предположительному, сообщению власовца о бегстве Мишутина к американцам. Именно здесь, по-видимому, надо было искать ответ на неясный пока вопрос: почему во время следствия по делу группы власовских главарей Мишутину не было уделено должного внимания? Ограничились лишь допросом его жены, чтобы выяснить, что представляет этот генерал Мишутин, имеет ли он что-либо общее с тем Мишутиным, который в свое время был командиром дивизии Советской Армии и затем пропал без вести. И ничего определенного, похоже, не установили. Да и как было установить, если сам Мишутин бесследно исчез (по крайней мере, для тех, кто вел тогда следствие), растворился среди прочих изменников Родины, пособников гитлеровских оккупантов, пригретых под крылом союзнической американской армии. «На нет и суда нет», — говорится в таких случаях. Эту пословицу в то время можно было применить в самом буквальном смысле.

И все же Дружинин не мог смириться с мыслью, что следствием больше ничего не предпринималось в этом направлении. Зная следователя, который в 1946 году допрашивал власовца, давшего показания о Мишутине, Николай Васильевич выяснил, где он сейчас и чем занимается. Оказалось, два года назад вышел на пенсию по болезни, живет в Москве, в Измайлове.

И в один из дней после работы Дружинин поехал к нему. Но тут подполковнику явно не повезло. Найдя нужный дом и квартиру, Дружинин узнал, что бывший следователь с женой в Ессентуках, в санатории, вернутся только через месяц.


В середине декабря в Москву приехал Иван Тимофеевич Воронец. Первые дни по приезде он, как заводной, с утра до вечера мотался из одного учреждения в другое по своим снабженческим делам и лишь на четвертый день сумел позвонить подполковнику Дружинину.

Час спустя они встретились в служебном кабинете Дружинина. Усадив гостя в мягкое кресло у стола, Николай Васильевич несколько минут беседовал с ним о житейских делах, затем сказал:

— Вы мне писали, будто командир партизанского отряда «Мститель» был чем-то похож на Мишутина. Прояснилось это дело?

— Пока нет.

— А у меня кое-что прояснилось, — сказал Дружинин.

— Да ну?! — удивился Воронец.

— Кое-что есть, — продолжал Николай Васильевич, достав из сейфа желтую папку. — Однако не совсем то, что мы с вами искали.

И он рассказал, что удалось узнать за последнее время о судьбе Мишутина от Сологубова (не называя самого источника) и от жены бывшего комдива.

Внимательно выслушав его, Воронец перевел дыхание, пристукнул тяжелым кулаком по столу.

— Вот это номер! А?

Потом он долго сидел молча, подперев рукой седую голову, не в силах сразу справиться с ошарашившей его новостью. Ему почему-то вдруг припомнился один давний разговор…

В то июльское утро 1941 года, выписавшись из госпиталя, он зашел к своему приятелю и односельчанину Василю Рогалю, работавшему механиком в госпитальном гараже. Рогаль часто навещал его во время болезни. Когда они сели на пожухлую траву в стороне от машин и закурили, Воронец сказал:

— Если бы я точно знал, где в Заболотских лесах находится наша дивизия, я бы, пожалуй, через Змеиное болото на ту сторону махнул.

— Разве воевать можно только в твоей бывшей дивизии? — заметил Василь.

— Ну, во-первых, наша дивизия не бывшая! — запальчиво возразил Воронец. — А потом, мне обязательно надо генерала Мишутина найти.

— Хочешь, я тебе его точный адрес дам? — сказал вдруг Василь.

— Чей? — не понял Воронец.

— Твоего комдива.

— Его адрес известен: на той стороне фронта, Заболотский лес.

— Что на той стороне, это правильно, — усмехнулся Василь. — А вот насчет Заболотского леса — бабка надвое ворожила.

Воронец все еще не понимал, куда клонит приятель.

— Жинка-то Мишутина с дочкой где? — продолжал Рогаль. — Тоже на той стороне! Где-то под Брестом или под Кобрином, ты говорил. Так? Вот и делай вывод…

— Ну-ну, договаривай, скотина! — сквозь стиснутые зубы процедил Воронец и, привстав на колени, схватил Василя за ворот гимнастерки. Но тот вовремя успел вырваться, вскочил на ноги, поспешил дать отбой:

— Тю, сдурел, сивый мерин! Уж и пошутить нельзя.

— За такие шутки морду бьют, — тяжело дыша, сказал Воронец.

И, закинув за спину почти пустой вещевой мешок, размашисто зашагал к проходной будке. Там, за госпитальными воротами, пролегло пыльное шоссе, по которому на попутном грузовике ему предстояло добраться до западной окраины Глинска, где находился штаб его новой части…

— Вот такие-то пироги, Иван Тимофеевич, — первым прервал длительную паузу Дружинин.

— Да-а… — Воронец, обычно шумный, разговорчивый, был явно не в своей тарелке, опять надолго замолчал. Потом, глядя через стол, как Дружинин перелистывает бумаги в желтой папке, спросил:

— Вы сказали, что этот Пауль… ну, который объявился в американской разведке, возможно, связан с НТС. Об этой организации я кое-что слыхал, но так, краем уха. В чем ее главный вред?

— Невелика гадина, но ядовита, — сказал Дружинин, продолжая перебирать бумаги. — Этот так называемый Национально-трудовой союз был создан в тысяча девятьсот тридцатом году в Югославии на базе белоэмигрантского «Российского общевоинского союза». Можно сказать, отпочковался от него…

— Значит, корни белогвардейские, — заметил Воронец.

— Как и его предок, НТС с самого начала стал не только антисоветским, но и международным шпионским центром, поставлял агентуру разведкам многих капиталистических стран для засылки ее к нам, в СССР.

— Это еще до войны?

— Да. А после нападения Гитлера на нашу страну НТС полностью перешел на службу немецкой разведки. Его штаб-квартира во главе с белоэмигрантом, бывшим врангелевским офицером Байдалаковым обосновалась в самом Берлине и оттуда руководила подрывной работой против СССР.

— Надо думать, напакостили нам немало?

— Они действовали по нескольким направлениям. Во-первых, засылали своих эмиссаров для ведения антисоветской работы на оккупированной территории, а также для шпионажа в тылу нашей армии. Затем помогали карательным органам оккупантов в расправах с советскими патриотами. Наконец, целый ряд активных участников НТС занимался работой среди советских военнопленных с целью вербовки их в эту организацию и использования в дальнейшем против своей Родины — в качестве шпионов и диверсантов.

— Ну, а откуда они кусают нас теперь, после войны? — спросил Воронец.

— Когда фашисты были разгромлены, главари НТС бежали в Западную Германию, установили связь с американской и английской разведками, а несколько позже и с разведкой ФРГ. Надо сказать, что на территории Западной Германии кроме НТС нашли приют и некоторые другие эмигрантские организации — я имею в виду выходцев из стран Восточной Европы: изменники Родины, контрреволюционеры, бежавшие от гнева своих народов, те, что во время войны сотрудничали с гитлеровцами.

— А почему Аденауэр терпит их у себя?

— Хм, терпит! Не только терпит, но и субсидирует их, предоставляет им помещения, типографии, радиостанции. Все это делается, конечно, не во имя каких-то благотворительных целей. Эти эмигрантские организации помогают боннским реваншистам в ведении холодной войны против социалистических стран. А главное, они активно используются западногерманской и другими капиталистическими разведками.

— Непонятно. Разве у этих разведок не хватает своих людей, собственных кадров?

— Это не так просто. Обучить немца, англичанина или американца языку чужой страны, воспитать в нем навыки и обычаи чужого народа, дать ему знания деталей быта, без чего не может успешно действовать агент, — все это очень сложно. А главное — долго. Очень долго. А дело не терпит. Как же быть? Использовать выходцев из этих стран — их нужно лишь обучить технике шпионского дела. Это гораздо проще, быстрей и дешевле.

— Да-а, — покачал головой Воронец. — Выходит, этот Пауль Мишутин и есть один из тех, кого не надо обучать, — готовый подлец.

— Выходит, так…

Дружинин не договорил. Отворилась дверь, и в комнату грузно вошел начальник отдела.

— Знакомьтесь, Илья Кириллович. — Дружинин привстал из-за стола. — Тот самый товарищ Воронец.

— Очень рад. — Полковник протянул Воронцу руку, с откровенным интересом оглядел его с головы до ног. — Премного о вас наслышан.

Поговорив с Воронцом о его московских впечатлениях, Илья Кириллович начал задавать вопросы о Мишутине: что это был за человек по натуре, воспитанию, привычкам, образу жизни? Насколько близко Воронец знал его? А в заключение спросил:

— Иван Тимофеевич, а что, по-вашему, могло толкнуть Мишутина на подобный шаг?

— В каком смысле?

— Вообще. Грехов у него немало: в войну служба в РОА и, вероятно, связь с НТС, в настоящее время — активная антисоветская деятельность в одном из органов иностранной разведки.

— Да, грехов хоть отбавляй, — сказал Воронец. — Только меня сомнение берет: тот ли это Мишутин?

— Сомнение? Что ж, сомнение делу не помеха. На то и поиск ведется, чтобы выяснить, что к чему. А предполагать, взвешивать все «за» и «против» — необходимо. — Илья Кириллович чуть помедлил. — Вчера мы с Николаем Васильевичем долго над этим голову ломали. Прикидывали и так, и эдак. Мы не знаем истинных обстоятельств пленения Мишутина, но у нас есть основания поставить такой вопрос: что могло побудить генерала к измене Родине, когда он оказался во вражеском плену? Разумеется, ответить на этот вопрос определенно, с точностью мы сейчас не в состоянии. Но строить предположение, исходя из известных нам фактов, можем и должны.

— Факты, конечно, некрасивые, — заметил Воронец.

— Может, все делю в обиде за раскулаченного брата? — спросил Илья Кириллович. — Или повлияло происхождение? А возможно, и то и другое вместе?

— Вы сказали «происхождение». Это как понимать?

— Мишутин же из семьи священника.

— Сын попа? — Воронец удивленно пожал квадратными плечами.

— Вы разве не знали? — спросил Дружинин.

— Впервые слышу.

С минуту молчали. Потом Илья Кириллович, повернувшись в кресле к Дружинину, тихо, как бы размышляя вслух, заговорил:

— А не допускаем ли мы ошибки, когда в подобных случаях обязательно пытаемся найти связь социальных и личных мотивов как основу преступления?

— Но ведь выявлением подобной связи мы не ограничиваемся, — сказал Дружинин.

— Однако вольно или невольно зачастую отдаем ей предпочтение.

— Видимо, такой подход к оценке явлений не случаен. Скорее всего, он подсказан самой жизнью, практикой.

— Но практика знает примеры и другого рода. Как ни крути, человек прежде всего человек. Биологическая особь со всеми ее природными свойствами. На психику человека можно оказывать то или иное давление и тем изменять ее в желательную сторону. Наконец, человека можно принудить к определенным действиям, сломив его физически… В гестапо это умели делать.

— Вы правильно подметили, — сказал Воронец, — сломить человека действительно можно. Но только, я думаю, не всякого.

Илья Кириллович пристально, изучающе посмотрел в его открытое, с грубоватыми чертами лицо, в широко поставленные глаза и ничего не сказал. Лишь понимающе улыбнулся. Потом, взглянув на часы, вдруг обратился к Дружинину:

— Через пятнадцать минут мы должны быть у генерала.

Дружинин побарабанил по настольному стеклу пальцами, раздумывая, как ему быть, затем сказал:

— Иван Тимофеевич, а не могли бы вы завтра, в воскресенье, ко мне домой приехать? Там бы и договорили. А?

— Это можно, — согласился Воронец. — Все равно билет заказан у меня только на понедельник.

Пока Воронец на прощанье тряс руку Ильи Кирилловича («Приезжайте летом к нам в Белоруссию в гости — премного довольны будете»), Дружинин убрал в сейф бумаги со стола. Потом пошел проводить минчанина до вестибюля.

Когда он вернулся в свой кабинет, ожидавший его там начальник, стоя у окна под открытой форточкой, сказал:

— Я вот о чем подумал: не затребовать ли все материалы по делу Сологубова в Москву, к нам?

— А я только хотел об этом просить, — улыбнулся Дружинин. — Без Сологубова мне трудно распутать мишутинский узелок.

— А завяз ты в нем — дальше некуда! Так что выход один: ставить этот вопрос перед генералом в официальном порядке.

Эта неожиданная поддержка начальника была для Дружинина очень важна. Теперь, надо полагать, генерал разрешит принять мишутинское дело к производству. Но не менее важно было и другое. Отныне Илья Кириллович вынужден будет и сам заниматься этим делом. А при его аналитическом уме и громадном опыте это половина успеха. Только бы здоровье не подвело старика…

Глава седьмая

История Сологубова была одновременно и ординарна, и исключительна. По сути своей она походила на трагедии многих людей, в военное лихолетье оказавшихся на чужбине, разлученных на долгие годы или навсегда с родными и близкими. Однако как каждая из этих человеческих трагедий проявлялась по-своему, в зависимости от жизненных обстоятельств, так и в сологубовской истории была своя исключительность, неповторимость.

В этом убедился Дружинин, когда прочел все материалы следствия, присланные из Закавказья. Несколько объемистых папок с протоколами допросов, лежавших теперь в сейфе подполковника, были незаменимым подспорьем в работе, которую он вел вот уже третью неделю.

Необходимо было проверить, подтвердить или отбросить как несостоятельные все полученные в ходе предварительного следствия в Закавказье данные, полностью и безошибочно разобраться в биографии человека, пришедшего из социально чуждого и политически враждебного нам мира, не оставив в ней ни одного «белого», неисследованного пятна, чтобы в итоге можно было с уверенностью сказать, что из себя в действительности представляет этот человек и годен ли он для дела, на которое его прочат.

Так был предрешен перевод Сологубова из республиканского Комитета госбезопасности в Москву. Когда это совершилось, Дружинин получил возможность видеться и говорить с подследственным столько, сколько было нужно для дела.

При всех допросах Дружинин строго придерживался выработанного опытом правила: кто бы ни был подследственный, допрашивать его лучше так, чтобы сам допрос как можно меньше походил на официальную процедуру, а был близок к живой беседе. Это тем более относилось к Сологубову, поскольку дело его было не совсем обычным, во многом неясным и запутанным, а сам он человеком строптивым, трудным для следствия. Поэтому, допрашивая, Дружинин обычно не торопил его с ответами и не останавливал, когда у Сологубова вдруг являлась охота пространно о чем-либо рассказать, не прерывал его даже в тех случаях, если этот рассказ был не совсем по существу дела, — важно было дать человеку до конца высказаться. Чтобы поддерживать атмосферу откровенного разговора, Дружинин не вел никакого протокола, лишь изредка делал заметки на листке бумаги, лежавшем на его столе, рядом с приставным столиком, за которым сидел Сологубов.

Эти допросы-беседы постепенно стали давать ощутимые результаты. Через некоторое время Дружинин почувствовал, что сможет дать уверенные, хотя, быть может, и не во всем исчерпывающие ответы на основные вопросы дела, в том числе на один из самых важных — при каких обстоятельствах Сологубов оказался во вражеском плену.

Это произошло в 1943 году, в конце апреля. Лейтенант Сологубов, выполнявший задание по доставке медикаментов и коротковолновой радиостанции в одно из партизанских соединений, действовавших в Белоруссии, возвращался на фронтовой аэродром. Где-то на полпути самолет, ведомый летчиком, с которым Сологубов совершал подобные рейсы в тыл противника много раз, внезапно был атакован двумя «мессершмиттами». Летчик был убит, а Сологубов, до того как машина сорвалась в «штопор», успел выброситься с парашютом. Немецкие истребители пытались расстрелять его в воздухе. Во время одного из заходов головной «мессер» прострелил Сологубову кисть левой руки. Неуправляемый парашют потащил его на лес, на острые макушки елей. От сильного удара о дерево Сологубов потерял сознание.

Очнулся он в каком-то сарае, на земляном холодном полу. Было сумрачно. Одна половинка раскрытых ворот, раскачиваемая ветром, тоскливо скрипела на ржавых петлях. Сологубов услышал за стеной приглушенный немецкий говор, потом шаги — и на пороге сарая появились два солдата в угловатых касках, с автоматами на груди…

После нескольких мучительных, с избиениями и отсидкой в холодном подвале допросов с целью дознаться, не диверсант ли он, Сологубов все же заставил немцев поверить, что он всего лишь летчик-наблюдатель, и его направили в лагерь для военнопленных. А так как у него загноилась рана на руке, сразу же поместили в лагерный лазарет.

Это было гиблое место. Грязь, сырость (начались дожди, а лазаретный барак стоял возле торфяного болота), медикаментов почти никаких, умиравших от тифа и дизентерии едва успевали хоронить. Впрочем, пленные отправлялись на тот свет не только от ран и болезней, но и от голода и тоски.

И однажды Сологубов сказал себе: «Так дальше жить нельзя! Надо что-то предпринимать, иначе пропадешь», — и твердо решил: как только рука заживет — готовиться к побегу, уйти из этого ада во что бы то ни стало!

В начале сентября, уже после выхода Сологубова из лазарета, пленные на железной дороге грузили новые шпалы на платформы. Ровно в двенадцать конвойные объявили перерыв. Было солнечно, жарко. Сологубов завернул за штабель со шпалами, пахнущими смолой, сел в тени, закурил. И тут к нему подошел Федор Лесников из блока № 2. Сологубов сдружился с ним в лазарете, где Лесников лежал с брюшным тифом.

Поздоровавшись, Федор попросил махорки на самокрутку. Сологубов выскреб в кармане остатки, подал ему вместе с клочком газеты. Лесников закурил и, оглядевшись по сторонам, протянул свой спичечный коробок.

— На досуге, Петя, почитаешь.

— Чего? — не понял Сологубов.

— В коробке увидишь, — негромко сказал Лесников.

После работы, когда вернулись в лагерь, Сологубов на нарах сел зашивать свою много раз латанную гимнастерку и открыл коробок. Там было с десяток спичек, а под ними — сложенный вчетверо листок бумаги. Сологубов развернул его, прикрыв лежавшей на коленях гимнастеркой, пробежал глазами. И сразу почувствовал, как зачастило от тревожной радости сердце. Когда справился с волнением, прочитал бумагу еще раз. Это была сводка Советского Информбюро о разгроме гитлеровских войск на Курской дуге. Ее содержание запомнилось Сологубову на всю жизнь: наша армия перешла в контрнаступление! В ходе боев уничтожено тридцать вражеских дивизий! Сбито три с половиной тысячи немецких самолетов! Над Москвой прогремел салют в честь освободителей Орла и Белгорода. Первый салют славы…

Сологубов разгладил сводку в ладонях и внимательно осмотрел с обеих сторон. Она была отпечатана типографским способом на газетной бумаге. Кто же мог это сделать в условиях оккупации?! Подпольный комитет партии? Или партизаны? Каким образом листовка попала сюда, за колючую проволоку?.. Видимо, здесь кто-то специально занимается этим среди пленных, какая-то подпольная организация…

Сологубов не ошибся. В лагере была такая организация. И вскоре по рекомендации Лесникова он вошел в нее.

Одна из основных задач организации состояла в устройстве побегов из лагеря. Сологубову довелось участвовать в подготовке трех побегов, в том числе одного массового, при содействии местных партизан. С этой последней группой должен был бежать и Сологубов. Но за неделю до назначенного дня он вторично угодил в лазарет, подцепив жесточайшую дизентерию, и пролежал там более месяца.

Вскоре после выздоровления Сологубова весь их лагерь из Белоруссии перебазировали на территорию Германии, в Баварию. Но деятельность подпольщиков продолжалась и на новом месте. И, пожалуй, даже с еще большей интенсивностью. Кроме устройства побегов, они занимались организацией саботажа и диверсий на немецких промышленных предприятиях, где использовался труд военнопленных, давали отпор всяческим провокаторам, проводившим вербовку в так называемую «Русскую освободительную армию» и другие подобные формирования, добывали правдивую информацию о положении на фронтах, используя ее как средство контрпропаганды.

Сологубову, в частности, пришлось заниматься подготовкой крушения воинского состава на местном железнодорожном узле, где он работал с группой пленных своего блока. Диверсия блестяще удалась, и бюро подпольной организации спустя некоторое время решило поручить ему еще более ответственное задание.

Однажды перед вечерней проверкой в курилке к Сологубову подошел Федор Лесников и сказал:

— Ботинки твои починил, можешь завтра забрать.

Никаких ботинок в починку Сологубов не сдавал, видимо, Лесникову, который возглавлял их подпольную «пятерку», потребовалось срочно с ним переговорить.

На другой день, когда большинство пленных было на работе, дежуривший по бараку Сологубов зашел к приятелю в каморку на чердаке, где тот с некоторых пор сапожничал.

— Разувайся! — предложил ему Лесников.

И потом, нацепив ботинок Петра на железную лапу, зажатую в коленях, как бы между прочим поинтересовался:

— Ты на фронт ушел с последнего курса института?

— Да.

— Доброволец?

— Да. А что такое?

— Вопросы, Петя, пока задаю я, — улыбнулся Лесников.

— Ну, валяй, великий конспиратор, — в тон ему заметил Сологубов.

— Когда учился в инязе, основным у тебя был немецкий или английский язык?

— Немецкий.

— Сколько лет занимался в аэроклубе?

— Два года.

— Кто живет в Союзе из твоих родственников?

— Мать, сестра.

— Когда погиб отец? Где?

— В сорок первом, подМосквой.

— Все правильно! — опять улыбнулся Лесников. Но было похоже, что ему совсем не весело и улыбается он — добрая душа, — чтобы взбодрить друга и, быть может, самого себя.

— А что правильно? — спросил Петр.

— Выходит, я ничего не напутал, когда Бородач расспрашивал о тебе.

— Сам Бородач?! Зачем это ему?

— Бюро хочет поручить тебе одно задание.

— Ну что ж, выкладывай.

— Это, Петя, особое задание…

Лесников встал из-за верстака, длинный, худющий, прихрамывая, подошел к низкой двери, приоткрыл ее и, убедившись, что на чердаке никого нет, вернулся на свое место.

— Ты помнишь, в лагерь недавно приезжал вербовщик из НТС? Ну, белоэмигрант один, лоб у него с залысинами и взгляд кислый такой, будто с похмелья.

— Поремский?

— Да-да. Так вот, в воскресенье этот Поремский и кто-то еще с ним снова должны приехать. Опять будут агитировать нашего брата в эту народно-трудовую партию.

— И что же?

— Ты должен записаться туда.

— В НТС? — удивленно переспросил Сологубов.

— Да.

— Это как же понимать? То мы срывали вербовки во все антисоветские организации, а теперь?

— Срывали и будем срывать. Тут иное. Бюро располагает сведениями, что в ближайшее время в лагере начнут отбор желающих в школу немецкой военной разведки.

— Так. Но при чем здесь я?

— Бородач предложил в эту школу направить тебя. Как бывшего офицера разведотдела. И вообще наиболее подходящего по всем статьям.

— Допустим. Но что я забыл в НТС?

— Бородач действует наверняка. Дело в том, что немцы отдают предпочтение явным антисоветчикам. Ну, и само собой, чтобы биография была подходящая.

— А у меня она как раз неподходящая.

— Об этом бюро известно. Решили, что ты что-нибудь придумаешь по-умному.

Сологубов на это ничего не ответил. Свернув козью ножку, молча курил.

— Ну так как? — нарушил затянувшуюся паузу Лесников.

— Нет моего согласия на это! — Сологубов встал с табуретки. — Так и передай Бородачу: кишка, мол, у меня тонка для такого дела.

Их разговор на этом кончился: Сологубову пора было идти на дежурство.

Но на другой день они встретились снова. На этот раз в чердачной каморке был и Бородач. Сологубов видел его впервые. Среднего роста, сухонький, все время глухо покашливает. Зная, что Бородач — это кличка, Сологубов думал увидеть человека, заросшего волосом до ушей, а тут бледное, иссеченное морщинами, чисто выбритое лицо. На вид далеко за пятьдесят, но глаза живые, с хитринкой. В прошлом — полковой комиссар, воевал в Испании. «Железный конспиратор!» — с восхищением отзывался о нем Лесников. И больше ничего Сологубову об этом человеке не было известно…

«Железный конспиратор»… Однако сюда, в сапожную чужого блока, пришел сам. Говорит, что важное дело нельзя откладывать. От этого Сологубову было немного не по себе. Выходит, это он вынудил руководителя всей подпольной организации лагеря на такой опасный шаг. И в то же время Сологубов с удовлетворением сознавал, что этот болезненный на вид, но могучий духом человек в нем не только нуждается, но и верит в него. Иначе не пошел бы на риск.

Под влиянием этого сложного чувства Сологубов, вообще-то не робевший перед авторитетами, разговаривал с Бородачом без присущей ему уверенности. К тому же тот как-то сразу обезоружил его, по сути, признав закономерный вчерашний отказ Петра.

— Дураков нет добровольно лезть черту в зубы, — сказал Бородач, зябко запахивая на груди засаленный армейский бушлат. — Но мы будем трижды дураками, если не используем наших возможностей. Бить врага надо в наиболее уязвимое место.

Он изучающе смотрел на Сологубова из-под седоватых бровей.

— Вы идете туда не первым. Чем больше будет наших людей среди агентов абвера, которых засылают в тыл Советской Армии, тем успешнее будет борьба с немецкой разведкой.

— Это я понимаю, — сказал Сологубов.

— Тогда перейдем к главному. — Бородач вдруг улыбнулся: — Я знаю, что вас тревожит. Опасаетесь замарать свою биографию?

— Правильно. Война кончится, меня спросят: как ты попал в абвер?

— Не совсем так. После школы вас должны забросить на советскую территорию. Там вы явитесь к нашим властям и расскажете, что к чему.

— А где гарантия, что мне поверят?

— Надо сделать так, чтобы поверили, — сказал Бородач. — Что касается гарантий, вам их никто, конечно, не даст. Но главное, по-моему, не в этом. Мы не можем бороться против врага с оглядкой на завтра. Его надо бить сегодня и всеми доступными средствами. Я так понимаю. Иначе какие же мы подпольщики!..

Так они разговаривали, наверное, более часа, пока Бородач окончательно не убедил Сологубова идти в школу абвера. Сологубов согласился. В конце концов, дело действительно не в чистоте или замаранности биографии отдельного человека. Решается судьба Родины, в смертельной схватке сошлись миллионы людей. И вправе ли он претендовать на какие-то особые условия в этой жесточайшей борьбе?

Через две недели Сологубов уже был в лагере Вустрау, близ Берлина, где содержались изменники, перешедшие на сторону гитлеровцев и готовившиеся к подрывной работе против Советского Союза. Там можно было встретить новоявленных вояк «остлегионов», за сытый армейский паек готовых напялить на себя немецкий мундир; в ожидании того же мундира, только без орла и свастики, а с трехцветным лоскутом на рукаве, слонялись по лагерю «добровольцы» РОА; в отдельных блоках обретались будущие чиновники оккупационной администрации, коротавшие время до направления их на специальные «курсы остработников»; ждали своей участи кандидаты в немецкие разведывательные школы.

В числе последних находился и Сологубов. Вместе со всеми он проходил в Вустрау антисоветскую обработку. Активисты НТС — белоэмигранты Поремский, Редлих, Евреинов, Бевад, изменник Родины Биленкин выступали с лекциями, благословляя свою разношерстную паству «сражаться до победного конца за свободную Россию без коммунистов».

Только там, в Вустрау, Сологубов по-настоящему понял, какая ядовитая гадина НТС. Полностью перейдя на службу немецкой разведки, Народно-трудовой союз занимался консолидацией антисоветских элементов за границей, в частности в лагерях советских военнопленных, склоняя слабых и неустойчивых к измене Родине. Значительная часть рядовых предателей (власовцев, «остлегионцев» и пр.) Сологубову представлялась людьми, сломленными голодом и нечеловеческим режимом немецких лагерей, в которых проводили свою «пропагандистскую деятельность» активисты НТС.

Но неукротимый дух большинства советских солдат и офицеров, оказавшихся во вражеской неволе, не удалось сломить никому. Немецкое командование было вынуждено систематически проводить общеимперские облавы на бежавших из лагерей военнопленных, которые представляли серьезную опасность для тыла вермахта своими диверсиями по всей Германии и особенно на железных дорогах, где все чаще и чаще летели под откос воинские эшелоны. В этих облавах участвовали не только полицейские отряды, но и целые регулярные дивизии, снятые с фронта, а также сотни тысяч цивильных немцев из актива фашистской партии и гитлерюгенд. Только в летней облаве 1943 года участвовало более полумиллиона немцев. Но ни облавы, ни массовые расстрелы, ни травля собаками не могли остановить свободолюбивых людей, неудержимо рвавшихся на Родину, чтобы занять свое место в рядах ее активных защитников.

После непродолжительного пребывания в Вустрау Сологубова с небольшой группой солагерников отправили в старинный немецкий городок на юге Германии, в котором находилась школа военной разведки. Там он пробыл несколько месяцев. Когда курс учебы уже подходил к концу, с Петром произошло несчастье. Прыгая ночью с парашютом, он неудачно приземлился, сломал обе ноги и вместо того, чтобы отправиться с заданием на советскую территорию, угодил на длительное время в немецкий госпиталь.

Это был тяжелый период в его жизни. День и ночь среди чужих. Немцы — и персонал, и лечившиеся в госпитале офицеры вермахта — относились к нему враждебно, озлобленно: шел к концу 1944 год. Советская Армия приближалась к границам Германии. Лечили Сологубова плохо. Левая нога у него трижды срасталась неправильно, и ее трижды ломали перед тем как снова заковать в гипс.

Война уже бушевала в Германии, когда Сологубов покинул госпиталь. До полного выздоровления его направили опять в ту же разведшколу — инструктором.

Там он и встретил обрадовавшее его известие о крахе гитлеровского рейха. Американские войска генерала Петча вступили в город, где находилась школа, и через некоторое время весь ее личный состав на «студебеккерах» был отправлен в Оберурзель, неподалеку от Франкфурта-на-Майне.

В Оберурзеле размещался лагерь американской разведки, куда свозились те, кто имел отношение к гитлеровским секретным службам. Собирали их там, разумеется, не для коллекции, но и не для справедливого суда, как могло показаться непредубежденному человеку. Их предполагали использовать в прежнем качестве — разведчиков, но только уже другой разведки — американской.

Когда Сологубов узнал об этом, он стал настойчиво добиваться, чтобы его немедленно связали с представителем советской администрации в Германии. Американские офицеры в лагерной комендатуре сперва вежливо отговаривали его от этого намерения, потом сдержанно обещали удовлетворить просьбу и, наконец, просто выставили за порог, заявив при этом:

— За кого бы вы себя ни выдавали, для нас вы пленный нацистский разведчик! Мы поступим с вами так, как сочтем нужным…

Сологубов понял, что по-доброму отсюда не уйти, американцы цепляются за гитлеровских пособников — выходцев из Советского Союза, они им нужны. Не случайно лагерная пропаганда изо дня в день твердит: «На родине вас считают изменниками, вы нарушили присягу, родственники ваши сосланы в Сибирь. Подумайте, во имя чего вы жертвуете жизнью, возвращаясь в Россию? Оставайтесь с нами, на Западе вы обретете свое настоящее счастье!»

Сологубов решил бежать в советскую зону оккупации. Приобрел карту Германии, выменял на хромовые сапоги подходящий штатский костюм, специально научился играть в преферанс, чтобы выиграть денег на дорогу… Но тут произошла одна встреча, которая заставила его пересмотреть планы.

Он не сразу узнал широколобого коренастого человека в расстегнутом немецком мундире со споротыми погонами. Не то бывший власовец, не то из «остлегиона» — не поймешь. И тех, и других в Оберурзеле было предостаточно. Потам вспомнил: в Баварском лагере военнопленных тот жил в соседнем блоке. По прозвищу — Головастик, из уголовников.

Они сдержанно поздоровались, присели на скамейку, стали вспоминать горькую жизнь в лагере военнопленных, перебирать общих знакомых. Оказалось, Головастик находился в одном отделении с Федором Лесниковым.

— Мировой был мужик, душевный, добрый, — сказал он задумчиво.

— Почему был? — спросил Сологубов.

— Как почему? Решку ему немцы сделали.

— Какую решку? — не понял Петр.

— Обыкновенную. Девять граммов свинца в грудь. Перед строем расстреляли.

— Когда? За что?! — Сологубов с побелевшим лицом вскочил со скамейки. Но тут же, овладев собой, сел, тихо попросил: — Расскажи!

И Головастик усталым, равнодушным голосом стал рассказывать, как в сентябре 1944 года гестаповцы каким-то образом напали на след, тянувшийся от местных немецких коммунистов к лагерным подпольщикам. Среди военнопленных начались повальные обыски и аресты. Тридцать три человека было расстреляно. А семерых, в том числе руководителя подпольной организации, бывшего комиссара, повесили. Виселица была устроена на плацу, куда согнали военнопленных из всех пятнадцати блоков лагеря.

Это известие ошеломило Сологубова. Много дней он был всецело под его впечатлением, без конца думал о случившемся. Федор Лесников был его настоящим другом, а комиссар (это, надо полагать, был Бородач) принадлежал к числу людей, которые не забываются и после единственной с ними встречи… Теперь их нет в живых. И вместе с ними ушла из жизни нераскрытой тайна сотрудника немецкой разведки Петра Сологубова. Кто же вместо них может приподнять завесу над его вынужденным перевоплощением? Только он сам. А кто поверит ему?… Чем он докажет, что это было в действительности, а не выдумка, не мимикрия в целях самозащиты?

Сологубов не знал, что делать. Целыми днями он валялся, не раздеваясь, на койке в бараке, напряженно думал, пытаясь найти выход из создавшегося положения.

И вдруг все разрешилось сразу, в один день. Это произошло примерно через месяц после разговора с Головастиком. Как-то после завтрака Сологубова срочно вызвали к коменданту лагеря. Петр заставил себя побриться, почистить ботинки и пошел.

В приемной ожидали своей очереди человек десять. Сологубову не нашлось места, и он вышел в коридор. Встал у раскрытого окна, закурил. И тут услышал негромкий разговор по-английски. Петр выглянул в окно и увидел внизу, на крылечке внутреннего двора, двух американских майоров, сидевших на перилах с чашками кофе в руках. Они говорили о какой-то «группе русских», которую комендант лагеря должен куда-то отправить по требованию представителя советской администрации в Германии.

— Но как им удалось пронюхать об этом? — спрашивал рыжий майор.

— Ума не приложу, — отвечал другой. — Подняли целый скандал: «Союзники, а скрываете у себя в Оберурзеле военных преступников, которые должны предстать перед судом на Родине!»

— Ну, а что наш шеф?

— Шеф не дурак! Решил передать им разную шваль, что не представляет для нас особой ценности, — пускай на них отыграются.

— А остальные?

— Наиболее нужных нам уже переправили в другой лагерь. А еще одну группу переселим в старый тифозный барак. Туда люди маршала Жукова едва ли решатся заглянуть…

Этот случайно подслушанный разговор не мог не припомниться Сологубову, когда он оказался в кабинете лагерного коменданта.

— Вот видите, вы напрасно волновались, — о улыбкой сказал на чистом русском языке американский полковник. — Все обошлось наилучшим образом. Завтра утром приедут советские представители, и вы, мистер Сологубов, получите долгожданную возможность отправиться на родину.

Уходя от коменданта, Петр уже твердо знал, что делать. Он не станет дожидаться утра, когда за ним и другими военными преступниками, находящимися в Оберурзеле, прибудут из Берлина специальные машины с железными решетками на дверях…

Ночью, в дождь, он вышел из своего барака и направился в ту часть лагерной территории, где темнела гора каменного угля, заготовленного на зиму. Там в одном месте было удобно подлезть под забор из колючей проволоки. Сологубов нашел это ранее примеченное место и пополз по мокрой холодной траве, стараясь делать это бесшумно, чтобы не встревожились охранники.

Он уже был по ту сторону забора, как вдруг откуда-то из темноты с грозным рычанием на него бросилась здоровенная овчарка. Завязалась борьба. Преодолевая тяжелый, тошнотворный запах псины и режущую боль в плече от укуса, Сологубов изо всех сил старался дотянуться руками до шеи, перехваченной ременным ошейником. Наконец это ему удалось, пальцы сомкнулись на теплом податливом горле. Сдавленный хрип, короткая судорога… И в ту же секунду ночную тишину расколола автоматная очередь. Сологубов вскочил на ноги, побежал в спасительную темень осенней ночи…

Вначале ему повезло. Он устроился подсобным рабочим в крупном магазине во Франкфурте-на-Майне. Думал заработать немного денег, чтобы приобрести документы. На черном рынке можно было купить любые. Но вскоре беспаспортным рабочим заинтересовалась местная полиция. Пришлось покинуть теплое место.

После полутора месяцев безработного прозябания Сологубов завербовался на угольные шахты в Бельгию. Бараки из гофрированного железа, в которых зимой невыносимо холодно, а летом нестерпимо жарко; двухэтажные нары с рядами грязных тюфяков, насквозь провонявших клопами; каторжный труд по десять часов по колено в подпочвенной воде; солонина с «душком» в рабочей столовой при шахте. Он не выдержал, отказался от контракта и возвратился в Западную Германию, снова став рядовым огромной армии безработных.

Однажды зимой на улице в Бад-Гомбурге он столкнулся лицом к лицу со своим старым знакомым — вербовщиком из НТС Поремским. Высокомерный Владимир Дмитриевич выглядел еще более важным, чем прежде: рожа упитанная, холеная — видимо, жилось ему здесь неплохо, во всяком случае не хуже, чем в Вустрау, где Сологубов видел его в последний раз. Петр рассказал о своем бедственном положении, и Поремский пригласил его в один из лагерей для «перемещенных лиц». Этот деятель, считавший себя «теоретическим умом» НТС, его «философским мозгом», по-прежнему подвизался на ниве пропаганды. Только теперь он служил другим хозяевам — американцам, в чьем ведении находился лагерь. Когда Сологубов позволил себе намекнуть на скоропалительность такой метаморфозы, Поремский недовольно поморщился:

— Пусть это вас не смущает. НТС был и остается независимой эмигрантской организацией революционеров. Но мы, к сожалению, бедны. Поневоле приходится иметь дело с меценатами.

В дальнейшем Сологубов узнал, что этот «независимый революционер» всего лишь мелкий позер, пьяница и абсолютно беспринципный человек, для которого не существует понятие «родина», что он живет только для себя, превыше всего ценит в жизни личный комфорт и готов работать на какую угодно разведку, лишь бы хорошо платили.

Весной, с наступлением теплых дней Сологубов ушел из лагеря. Оборудовав себе место для ночлега в подвале полуразрушенной железнодорожной водокачки, он опять начал искать работу.

После долгих мытарств на трудовой бирже ему наконец удалось завербоваться по контракту на выезд в Марокко. Там он прожил почти три года, был занят на тяжелых монтажных работах на строительстве в городах Касабланке, Сафи, Порт-Леотее, Уед-Земе и Ситате.

Это были трудные, безрадостные годы. Несмотря на то что Сологубов зарабатывал уже неплохо и материальной нужды не знал, жизнь казалась бессмысленной, на душе было пусто, перспективы пугали его. И все чаще и чаще Сологубова одолевали приступы тяжелой, болезненной тоски, от которой он не находил себе места. Это проявлялось по-разному. Иногда просто необъяснимой, беспричинной тяжестью на сердце и полной апатией ко всему окружающему. Но в большинстве случаев чувство тоски вызывал какой-нибудь внешний толчок. Иной раз достаточно было посмотреть с высокого железобетонного каркаса строящегося здания на улицу внизу, чтобы в памяти вдруг осязаемо ясно возникла другая улица — та, что за тридевять земель от этой, но невыразимо близкая, самая дорогая на свете, по которой когда-то мать водила его, маленького, за руку гулять; а потом, когда он стал побольше, по асфальтовой мостовой этой улицы он сам катался на самокате; затем, уже будучи старшеклассником, в первомайские и октябрьские праздники — самые радостные, веселые, шумные — ходил со школой по своей широкой улице на демонстрацию; и там же по ровному тротуару с желобками в асфальте под водосточными трубами вечерами провожал ту девушку, что подарила ему первый поцелуй, но так и не стала спутницей в жизни. Такой девушки он больше не встречал! Она была из тех, с кем, по пословице, и горе на двоих — полгоря и счастье на двоих — два счастья.

Всплывали воспоминания и другого рода. Скажем, та темная осенняя ночь, когда он убежал из лагеря Оберурзель. Этой ночи Сологубов не мог простить себе. Вместо того чтобы искать поддержки и понимания у своих, советских людей, он малодушно бежал к чужим, навстречу туманной неизвестности. Он тогда побоялся, что ему не поверят в горячке первого послевоенного года. А жить на Родине непрощенным не хотел, считал для себя унизительным. (Как будто вся его жизнь на чужбине не была одним сплошным унижением!) В этом, наверное, заключалась его роковая ошибка. Он должен был сделать все, чтобы ему поверили. Надо было настойчиво доказывать свою правоту, требовать перепроверки. Теперь, спустя несколько лет, это уже невозможно. Пыль времени, не умалив его «вины», сделала чрезвычайно трудным, если не невозможным, всякое разбирательство в целях восстановления истины.

До конца контракта оставалось еще несколько месяцев, когда в Марокко вдруг появился белоэмигрант Жедилягин. Действуя от имени НТС, он выискивал молодых, здоровых парней — выходцев из Советского Союза, предлагал им выехать в Западную Германию, обещал материальную поддержку и помощь в устройстве на учебу в специальную школу.

Сологубов сразу понял, какая это могла быть школа… И у него возник дерзкий план. Вначале этот план показался ему абсурдным, нереальным, но, обстоятельно поразмыслив, Петр решил, что перед ним, возможно, открывается наиболее короткий, хотя и рискованный, путь на Родину. Впрочем, риск уже не мог отпугнуть Сологубова. Он теперь был готов на любую опасность, лишь бы избавиться от черной тоски, от иссушающих мозг неотвязных мрачных мыслей.

Вполне возможно, что там, на Родине, и не поверят ему. Что ж, он примет какие угодно испытания, лишь бы обрести окончательное, полное прощение и жить среди своих, ходить по родной, русской земле… Ради этого он сделает все, что в его силах. Он придет домой не с пустыми руками, а как разведчик после длительного, успешно выполненного задания. Это единственное, чем он может оправдать свое возвращение на Родину и помочь тем людям, которые неусыпно оберегают ее безопасность от непрекращающихся происков иностранных разведок.

Сологубов принял предложение Жедилягина. И тот, купив ему билет, через неделю отправил Петра самолетом во Франкфурт-на-Майне, к белоэмигранту Околовичу.

Околович в НТС непосредственно руководил шпионской работой. Но об этом Сологубову стало известно уже потом, а в тот раз он знал только, что этого невысокого человека с продолговатым лицом зовут Георгий Сергеевич.

— Это хорошо, что вы из летчиков, из военных, — сухо заметил Околович после того, как Сологубов рассказал свою выдуманную биографию. — Нам нужны люди дела, а не бумажные писаки, неспособные бороться с коммунизмом практически.

Позднее, вспоминая эти слова, Сологубов понял: то был камень, брошенный «революционером-практиком», как именовал себя Околович, в огород внутрипартийных противников — сторонников Байдалакова, председателя НТС, белоэмигранта старшего поколения. Между группой Околовича — Поремского, выступавшей за самое активное сотрудничество с американской разведкой по всем линиям, и приверженцами Байдалакова шла вражда, усугубляемая обоюдными карьеристскими устремлениями к главенству в НТС. В эмигрантском союзе, похоже, назревал раскол.

Околович беседовал с Сологубовым долго, около трех часов. В заключение, поправив на большом горбатом носу очки в роговой оправе, сказал:

— Предварительную подготовку вы получите на курсах НТС. И если дела пойдут успешно, пошлем вас в разведывательную школу повышенного типа. К нашим друзьям.

С этим напутствием Сологубов и покинул кабинет своего новоявленного шефа.

Потом, как и планировал Околович, он проходил обучение в Бад-Гомбурге, где находился так называемый «Институт изучения СССР», при котором периодически функционировали разведкурсы НТС. По прохождении этих курсов Сологубова направили в Мюнхен, в школу американского разведывательного органа «Служба-22». А оттуда после девятимесячной учебы его путь лежал прямо к заветной цели — сперва по воздуху, на самолете без опознавательных знаков, принадлежавшем ЦРУ, до сопредельного с СССР южного государства, затем на автомашине и пешком до советской границы.

Границу Сологубов перешел ночью… А вечером следующего дня уже сидел в кабинете следователя республиканского Комитета государственной безопасности и рассказывал свою историю. Это было 9 августа 1954 года.

Глава восьмая

Люди неискушенные обычно не видят особой разницы между понятиями «криминалист» и «контрразведчик» — они представляются им в романтическом ореоле почти тождественными. В действительности собственно криминалистика со всеми ее техническими достижениями двадцатого века занимает далеко не главное место в контрразведывательной работе. Основное здесь — знание жизни, способность анализировать факты. Сама же эта работа чаще всего лишена какой-либо романтики, значительная часть ее ведется на таком прозаическом поприще, как архивы, следственные и им подобные дела, различного рода справки… Вот этой будничной прозой теперь, после всех допросов Сологубова, Дружинин с помощью лейтенанта Строгова и занимался.

Как только все данные, полученные в ходе следствия, были проверены, Дружинин вызвал Сологубова на последний допрос. Вернее, это был уже не допрос, а просто беседа по итогам следствия.

Когда Сологубов сел на привычное место за полированным столиком, Дружинин нашел, что его полное красивое лицо бледнее обычного. Видимо, плохо спал и волнуется перед заключительным допросом. Николай Васильевич не стал долго испытывать его терпение и прямо перешел к делу.

— Проверку по вашим показаниям мы закончили.

— И что же в итоге? — глухим голосом спросил Сологубов.

— Итог для вас, откровенно говоря, малоутешительный.

— А именно?

— Нас особенно интересовали несколько этапов вашей биографии. Требовались подтверждения. К сожалению, таковых не обнаружено.

— Так… — Сологубов расстегнул ворот рубашки. — А конкретнее можно?

— Можно и конкретнее. — Дружинин загнул палец на руке. — Во-первых, об обстоятельствах вашего пленения. Никаких доказательств, что было именно так, как вы рассказывали, найти не удалось.

— Разрешите нескромный вопрос? Где вы искали эти доказательства?

— Вопрос действительно не совсем скромный. — Дружинин улыбнулся. — Искали через военные архивы, беседовали с несколькими вашими сослуживцами по разведотделу штаба армии — они считали вас пропавшим без вести.

— А командира партизанской бригады, к которому я в тот раз летал на связь, не пробовали разыскать?

— Пробовали. Он погиб в сорок четвертом году.

— Ясно. Извините.

— Теперь дальше. — Дружинин загнул еще один палец. — Ваше пребывание в плену, участие в подпольной организации лагеря военнопленных тоже в сплошном тумане. А самое скверное, нет ни малейших доказательств, что в школу немецкой разведки вас направил руководитель подпольщиков.

— А о нем самом, Бородаче, что-нибудь удалось найти? — спросил Сологубов. И негромко добавил: — Это же был такой человек…

— Ни в трофейных немецких, ни в наших архивах о нем ничего нет.

— И фамилия Федора Лесникова тоже нигде не упоминается?

Дружинин отрицательно покачал головой.

— Значит, все! — Сологубов тяжело вздохнул.

Как ни готовил он себя все эти дни к самому худшему, известие поразило его. Выходит, все, о чем он рассказывал здесь, в этом кабинете, повисло в воздухе, как табачный дым; все недоказуемо и, следовательно, не принято во внимание. Слова, выброшенные на ветер! И хуже всего было ощущение собственного бессилия изменить это положение, найти доказательства своей правоты. От этого и зрела обида, горьким комом подпиравшая к горлу.

Но вот Сологубов овладел собой, тихо спросил:

— Что же теперь?

— Хочу предложить вам одну работу, — сказал Дружинин.

— Не понимаю.

— У нас есть одно дело, по которому требуется ваша помощь.

— Моя помощь? Но ведь вы же не верите мне.

— Я вам этого не говорил.

— Вы же сами сказали, что нет никаких доказательств.

— Правильно, прямых доказательств нет…

— Но что-то все же, значит, нашли? Да? — Сологубов обрадованно вскинул голову.

— Очень немногое.

— А что именно?

— В трофейном архиве германского генерального инспектора по делам военнопленных нам попался один документ.

— Что-нибудь о Баварском лагере? — нетерпеливо спросил Сологубов.

— Да. Там действительно была подпольная антифашистская организация. В сентябре сорок четвертого года гестапо разгромило ее.

— И все? Никаких фамилий?

— Больше ничего. Только несколько строк в сводном общеимперском отчете о «беспорядках» в лагерях военнопленных.

Сологубов потер кулаком крутой подбородок, разочарованно сказал:

— Да, этого, конечно, мало…

— …для того, чтобы мы поверили вам? — с улыбкой закончил за него Дружинин.

Сологубов неожиданно тоже улыбнулся — впервые, за сегодняшний разговор. Он только сейчас начал понимать, что его дело, похоже, идет на лад и что подполковник, по-видимому, всерьез предлагает подключиться к какой-то нужной для них работе. Значит, он ему все же верит!

— Тут вопрос, разумеется, не только в доказательствах, которых нам не удалось получить, — сказал Дружинин после непродолжительной паузы. — Мы основательно изучили всю вашу жизнь. Беседовали с целым рядом хорошо знавших вас людей. Имеем несколько отзывов от ваших солагерников: все-таки удалось кое-кого разыскать из числа названных вами.

— А вы, Николай Васильевич, не боитесь, что я вас подведу? — улыбнулся опять Сологубов.

— Такого, вроде, быть не должно.

— А вдруг выкину какой-нибудь фортель?

— Если, не дай бог, это случится, меня, конечно, по головке не погладят, — усмехнулся Дружинин. — А в общем, издержки будут не так уж значительны.

— Почему же?

— Введя вас в дело, мы до определенного времени не станем раскрывать перед вами всех карт.

— Следовательно, работа по этому делу явится для меня как бы проверкой?

— В известном смысле да. Но вас это не должно смущать, вы в разведке не новичок. Что касается меня, — продолжал Дружинин, — могу прямо сказать: я вам верю, Петр Константинович. В противном случае не предлагал бы столь ответственной работы.

— Спасибо, — взволнованно сказал Сологубов. — А могу я узнать, в чем конкретно заключается моя будущая работа?

— Обстоятельный разговор о деле у нас впереди. Оно связано с вашим возвращением в разведцентр «Служба-22».

Сологубов посмотрел на подполковника и с нескрываемым разочарованием сказал:

— А я почему-то думал, вы хотите мне дать подходящую работу здесь, в Союзе.

— Вы сейчас нужны там, в Западной Германии. Очень нужны!

Сологубов достал сигареты, закурил, долго в задумчивости молчал, потом спросил:

— Николай Васильевич, а отказаться от вашего предложения я имею право?

— Разумеется, — недовольно сказал Дружинин. — Дело абсолютно добровольное.

— В таком случае разрешите мне подумать… хотя бы до завтра.

— Ну что ж, подумайте…

На другой день разговор был продолжен. Сологубов начал его вопросом:

— Как долго мыслится мое пребывание в «Службе-22»?

— Это зависит от вас: до выполнения задания.

— Если это будет разовое, эпизодическое задание — я согласен. Работать же там длительное время отказываюсь, делайте со мной что хотите. Не затем я столько лет рвался домой, чтобы опять возвращаться к чужим. Поймите меня правильно, Николай Васильевич.

— Я понимаю вас, — сказал Дружинин. — Постараемся сделать так, чтобы с заданием вы оправились в возможно короткий срок.


Дружинин исхлопотал для Сологубова двухнедельный отпуск, дал ему денег на дорогу, на покупку пальто и хорошего костюма вместо грубошерстного, в который он был одет соответственно своей легенде (турист-отпускник, сбившийся с маршрута). Затем отправил его на родину, в Воронежскую область, навестить мать и сестру. В ожидании возвращения Сологубова Николай Васильевич вплотную занялся делом генерала Мишутина, чтобы во всеоружии начать активную работу по нему за границей, — выявлял сомнительные места, противоречивые данные, полученные в ходе поиска, различного рода «зацепки», которые помогли бы выйти на след бывшего комдива.

В процессе этой работы перед Дружининым снова стал вопрос об отношении Мишутина к так называемой РОА. Николай Васильевич в начале зимы уже пытался это выяснить через бывшего следователя, жившего в Измайлове, но тот оказался в отъезде. Потом в потоке других неотложных дел Дружинин не мог выкроить время для такой консультации, хотя не раз думал о ней. Теперь встречу со следователем, который в 1946 году вел дело одного из власовцев-главарей, откладывать дальше было нельзя и, Дружинин вызвал его повесткой к себе в комитет.

Внимательно выслушав Дружинина и пробежав глазами несколько страниц архивного следственного дела, старый следователь снял очки, сказал:

— Насколько я помню, скудность сведений о генерале Мишутине объясняется тем, что этот изменник Родины не имел прямого отношения к РОА.

— Как же так? — удивился Дружинин. — А его поездка в норвежский лагерь военнопленных с власовцем, которого вы допрашивали и который дал на него показания?

— То был всего лишь совместный вояж. Генерал Мишутин ездил в Норвегию как представитель командования «остлегионов», а не РОА.

— Вот оно что! — Дружинин сделал заметку в своей тетради. — Кстати, что такое «остлегионы»? Такое крикливое название.

— Вы правы, вывеска, пожалуй, не соответствовала содержанию. Это были небольшие подразделения, каждое примерно с батальон, навербованные из наших военнопленных. Использовались они, насколько мне известно, большей частью на охране коммуникаций вермахта на оккупированной территории, в том числе во Франции, Бельгии и других странах. Командовали ими немецкие офицеры. А всю службу «остлегионов» возглавлял, если мне память не изменяет, генерал Кастринг… Таким образом, интересующий вас Мишутин, скорее всего, был одним из подручных этого немецкого генерала.

«Что же, пожалуй, неплохая зацепка для дальнейшего поиска! — подумал Дружинин. — Она пригодится Сологубову для работы за границей». И включил эту «зацепку» в список других, которые ожидали всестороннего обсуждения и разбора по возвращении Сологубова из отпуска.

Он приехал в начале апреля, вечером. И прямо с вокзала позвонил Дружинину:

— Здравствуйте, Николай Васильевич! Куда прикажете явиться?

Поздоровавшись, Дружинин сказал:

— Ждите меня у выхода с вокзальной станции метро. — И быстро спустился вниз, к стоянке автомашин у подъезда.

Через пятнадцать минут он уже был возле Казанского вокзала. Увидев сквозь снежную сетку метели высокую плечистую фигуру в осеннем пальто, с непокрытой темноволосой головой, остановил «Победу», открыл дверцу:

— Садитесь, Петр Константинович!

Они едва уместились рядом на переднем сиденье — оба крупные, сильные.

— Как съездили? — спросил Дружинин, трогая машину с места.

— Большое вам спасибо, Николай Васильевич… за все! — Сологубов признательно сдавил локоть Дружинина. — Съездил я хорошо. Дома все в порядке. Мамаша просила передать вам свой низкий поклон — я ей кое-что рассказал о вас. Она у меня чудесная старуха, учительница немецкого языка, сейчас на пенсии.

— За поклон спасибо. Ну, а как ваше самочувствие, настроение?

— Не поверите, будто заново родился! — улыбнулся Сологубов. — Теперь можете запрягать в любой воз — потяну!

— Это хорошо, — сказал Дружинин.

Довольный ответом своего нового помощника, подполковник повернулся к нему и, пока машина, глухо урча мотором, стояла перед светофором, окинул его взглядом с головы до ног. Сологубов посвежел лицом, большие синие глаза смотрели без прежней холодности, и куда девалась его суровая сдержанность, к которой Дружинин уже успел привыкнуть за время следствия.

Он помолчал немного и вдруг спросил:

— Какие у вас планы на воскресенье?

Сологубов неопределенно пожал плечами.

— Хотите со мной поехать на охоту? На глухаря. А, Петр Константинович?

— Я хоть и не охотник, — живо отозвался Сологубов, — но поеду с удовольствием.

Решив отправиться на охоту, Дружинин думал немного рассеяться, отдохнуть от дел на свежем весеннем воздухе в лесу. Начальник Дружинина второй месяц находился в госпитале, и подполковнику приходилось работать за двоих, он здорово замотался. Однако сейчас не это было главное. Дружинин хотел лишний раз побыть вместе с Сологубовым — в иной, так сказать, вольной обстановке, где человек ведет себя не так, как в привычных условиях, и где он может быть виден с новой, еще не известной ранее стороны. А видеть и изучать все новое в этом человеке для Дружинина по-прежнему являлось первостепенной необходимостью, потому что посылал он его туда, где ни проверить лично, ни тем более исправить сделанное уже невозможно.

Охота у них не удалась: на двоих один глухарь, убитый Сологубовым, но вообще отдохнули они неплохо. И между делом обсудили несколько важных для закордонного задания вопросов.

За завтраком у костра Дружинин достал из кармана завернутую в бумагу небольшую фотографию, протянул Сологубову:

— Еще одна карточка Мишутина. Сделана в тридцать девятом году, на Халхин-Голе.

Сологубов внимательно рассмотрел фотографию сперва вблизи, затем в вытянутой руке и озабоченно сказал:

— Это шестая… и все разные.

— Да, по этим старым снимкам трудно составить представление о внешности человека в настоящий момент, — заметил Дружинин. — Видимо, первое, что вы должны постараться сделать по прибытии в «Службу-22», это приличное фото Мальта — Мишутина.

— Согласен.

— Но не надо переоценивать значения и вашего снимка, как бы хорошо он ни получился. Нужно брать все в комплексе. Еще раз внимательно проштудируйте словесный портрет Мишутина, и не только описание черт лица, помните о манерах этого человека, его привычках, походке, характерных жестах.

— Это я четко представляю.

— И еще… Впрочем, хватит! — Дружинин смущенно улыбнулся. — Мы же решили о делах сегодня не говорить…

Они прошатались с ружьями по лесу почти дотемна. К Москве подъезжали поздно вечером. Сидя за рулем «Победы», Дружинин думал о том, что срок пребывания Сологубова на советской земле подходит к концу. В мае он должен вернуться в «Службу-22», как было определено заданием. Что ж, можно считать, Сологубов готов к этому. Точнее, почти готов. Осталось доделать кое-какие мелочи перед тем, как вместе с ним пойти к генералу.

Дружинин уже показывал генералу своего помощника. Это было, когда решался вопрос: вводить или не вводить Сологубова в дело, следовательно, доверять или не доверять ему вообще. Тогда генерал долго беседовал с Сологубовым и потом, отпустив его, сказал Дружинину: «Конечно, определенный риск есть. Как, впрочем, и во всяком деле, где приходится принимать решение не только на основе бесспорных, доказанных фактов, но и прислушиваясь к голосу интуиции…»

Сологубов, молча куривший в машине рядом с Дружининым, словно угадал его мысли.

— Николай Васильевич, — негромко спросил он, — а когда вы думаете меня отправлять?

— Поживете с недельку в заданном районе, своими глазами поглядите, что к чему… — сказал Дружинин.

Глава девятая

«Контрразведка является по своей сути защитной, оборонительной деятельностью. Но, хотя цели контрразведки оборонительные, действует она преимущественно наступательными методами, стремясь к раскрытию планов вражеской разведки на самой ранней их стадии, старается проникнуть во внутренние сферы разведывательных служб противника, где отбирают и готовят агентов. И если это достигнуто, то ставится цель привлечь на свою сторону „инсайдеров“ из вражеского лагеря…»

Это сказал Даллес, директор ЦРУ Его слова были процитированы в учебнике, написанном генерал-майором Генри Кларком, шефом «Службы-22». Этот объемистый учебник с грифом «для служебного пользования» имелся в библиотечках всех конспиративных квартир разведцентра, в том числе и той, на которую семнадцатого мая 1955 года прибыл после выполнения задания ее агент 0775 — Петр Сологубов.

То была загородная квартира под Мюнхеном. В сосновом лесу, огороженные высоким глухим забором, стояли два деревянных домика. В одном из них Сологубову отвели небольшую комнату, где он вот уже четвертый день невылазно сидел над своим отчетом для генерала Кларка. Сегодня ему пришла мысль вставить в свою писанину что-нибудь из поучений шефа. Честолюбивый генерал, считавший себя теоретиком разведки, часто выступал с лекциями в закрытых аудиториях, помещал свои статьи в специальных изданиях и обожал, когда его цитировали. Тот, кто умело к этому прибегал, мог рассчитывать на особое внимание и даже покровительство шефа «Службы-22». Пренебрегать подобным в положении Сологубова было бы попросту неразумным.

Он поднялся в мезонин, где находилась библиотека, и в большом стеклянном шкафу, набитом учебными пособиями и детективными романами, нашел книжку генерала в сером переплете, знакомую еще по учебе в разведшколе. Рассуждения Кларка о контрразведке с длинной цитатой из Даллеса, на которую, раскрыв учебник, наткнулся Сологубов, ему сейчас, разумеется, были явно не по теме. Однако он внимательно прочел это место и, покуривая сигарету, с минуту подумал над ним. Подумал с удовлетворением, хотя ни автор учебника, ни цитируемый им источник были ни при чем. Сологубов продолжал листать книгу дальше и кое-что подходящее для себя все же нашел — отметил карандашиком, чтобы затем выписать. Но тут в мезонине появилась Рут Смиргиц — принесла отпечатанный на машинке очередной раздел отчета и сказала, что готова стенографировать дальше.

— Вы просто молодец, Рут! — довольно заметил Сологубов, пробежав глазами сделанную работу.

Да, генерал Кларк знал, кого прислать, чтобы доклад агента был готов в минимальный срок. Эта стройная, длинноногая немка с покатыми плечами и пышной прической была незаменимой помощницей. Стенографировала быстро и без ошибок, на машинке строчила как пулемет. С ней было приятно работать. Впрочем, и отдыхать тоже. Когда в глазах начинало рябить от букв, они выходили в садик, прохаживались по дорожке между цветочными клумбами. Рут сносно разговаривала по-русски и хорошо по-английски, была остроумной собеседницей, но не болтливой, а, скорее, сдержанной, даже немного застенчивой. Ее скромность и, видимо, врожденная порядочность больше всего нравились Сологубову, он терпеть не мог развязных женщин.

Вечером, ровно в шесть, Рут выводила из гаража свой маленький синий «фольксваген» и, помахав на прощание рукой, уезжала домой, в Мюнхен. Сологубову пока было запрещено покидать виллу, он отправлялся в отведенную ему комнату и снова садился за отчет. Поработав, шелужинать в соседний домик, где жил комендант и находилась небольшая столовая.

Ужинали обычно втроем: Сологубов, комендант виллы — пожилой разговорчивый техасец — и его жена. Угощая Петра вином, комендант болтал о разных пустяках, вызывал его на откровенность, внимательно разглядывал маленькими хитрыми глазками. Это было не что иное, как прощупывание в расчете на неосторожно оброненное по пьянке слово, и Сологубов разыгрывал из себя обиженного Советами, их непримиримого врага: он знал, что все им сказанное будет передано шефу «Службы-22», перед которым он должен выглядеть безукоризненным, перспективным агентом.

После ужина, сославшись на срочность работы, Сологубов уходил к себе. Но не работал, а просто сидел в кресле, прислушиваясь к тихому шелесту листвы за раскрытым окном, перебирал в памяти незаметно пролетевшие дни на родной земле.

Его возвращение совершилось тем же путем. В Москве его тепло проводил Дружинин, перед отъездом на аэродром они распили бутылку шампанского за успех начатого дела. До Закавказья Сологубов летел вместе с лейтенантом Строговым. А на другую ночь с рюкзаком за плечами уже шагал по малохоженой тропе в густом горном орешнике.

На рассвете его задержали два смуглых горбоносых солдата, пограничники, привели на заставу, сдали дежурному офицеру.

Часа через два за Сологубовым приехал американский майор, который провожал его в августе прошлого года.

— С благополучным прибытием, приятель! — шумно приветствовал он Сологубова и, посадив в машину, помчал прямо на аэродром.

Самолет прибыл в Мюнхен ночью. Несмотря на поздний час, его ожидали. Сологубова встретили инструктор Холлидз — добродушный верзила, знакомый ему по разведшколе, и комендант загородной конспиративной квартиры, на которую они втроем сразу же и поехали на служебном «оппеле».

Вскоре туда приехал невысокого роста худощавый человек в плаще. У него были острые, глубоко посаженные глаза и тонкие бледные губы, на которых застыла ироническая усмешка. Пока он раздевался и причесывал темные с сединой волосы, Сологубов внимательно разглядывал его и пришел к выводу, что это, наверное, и есть тот самый Мальт, новый заместитель генерала Кларка.

Сологубов не ошибся. Это действительно был Мальт. Он и повел первый допрос (иначе эту выматывающую процедуру назвать было нельзя) по всем пунктам выполненного агентом 0775 задания. Сидевший рядом с ним за столом капитан Холлидз больше занимался магнитофоном — то включал его, то выключал, чтобы не засорять ленту пустыми, не относящимися к делу отступлениями, на которые Мальт вызывал Сологубова, чтобы сбить его с плавного, продуманного рассказа.

Призывая на помощь всю свою выдержку, Сологубов старался не поддаваться на эти опасные уловки, говорил не спеша, взвешивая каждое слово, иногда дважды повторял сказанное, как бы подчеркивая его важность, а на самом деле для того, чтобы выдержать до конца взятый неторопливый темп рассказа. Спешка могла погубить его, сократив и так мизерное время на обдумывание того, что он должен был говорить согласно выработанной в Москве легенде.

Когда капитан Холлидз по знаку Мальта окончательно остановил бобину магнитофона, было семь часов утра. У Сологубова гудело в голове от двух бессонных ночей и перевозбуждения, вызванного длительным умственным напряжением. Мальт встал из-за стола, надел плащ, сказал:

— Генерал Кларк дает вам пять дней на подготовку письменного доклада. Во вторник он вас примет…

И вот этот вторник настал. В половине девятого у ворот виллы раздался клаксон блестящего черного лимузина, присланного от генерала, и Сологубова повезли в Мюнхен. Плавно покачиваясь рядом с Холлидзом на упруго-мягких подушках комфортабельной машины, Петр прикидывал, неужели всех агентов «Службы-22», вернувшихся с задания, возят на доклад к шефу в таком роскошном восьмицилиндровом форде? В это не особенно верилось после шестичасового беспрерывного допроса с пристрастием, который устроили ему в первую ночь по возвращении. И вообще, насколько он знал, бесцеремонные в своем большинстве офицеры американской разведки тонкостью в обращении не отличались. Может быть, генерал Кларк составлял исключение и был не только теоретиком разведки, к которым он себя причислял, но и неплохим психологом?

Аппарат «Службы-22» размещался в двухэтажном особняке казарменного типа. С фасада у него были две двери — одна наглухо закрытая, другая действующая, с небольшой вывеской из черного стекла: «Контора транзитных перевозок». Особняк стоял на углу, и внутрь его вела еще одна дверь — из узкого, мрачного переулка. Над нею тоже была надпись на черном стекле: «Только для служащих транзитной конторы». Этим входом и пользовались все сотрудники «Службы-22», включая и ее шефа.

Кабинет генерала Кларка, куда Холлидз провел Сологубова, находился на втором этаже, в самом конце длинного коридора с блестящим паркетом и красной ковровой дорожкой посередине.

Кларк поднялся из-за стола — высокий, не по годам стройный, с розовым моложавым лицом и светлыми, расчесанными на косой пробор волосами, — протянул Сологубову руку:

— Рад вас, мой друг, поздравить с благополучным возвращением.

— Благодарю, сэр.

Сологубов сел на предложенное ему место перед массивным столом шефа. Напротив, в таком же мягком, удобном кресле расположился капитан Холлидз. Только что вошедшая Рут Смиргиц заняла столик переводчицы и стенографистки.

Справившись о самочувствии Сологубова, генерал без лишних слов перешел к делу.

— К моему великому сожалению, — сказал он, глядя в сторону собеседника, но не в лицо ему, а куда-то выше, — я не смог еще ознакомиться с вашим письменным докладом.

Сологубов вопросительно поднял брови, потом перевел взгляд на Рут, через которую он отправил свой отчет еще два дня назад.

— Нет-нет, госпожа Смиргиц здесь ни при чем! — с извинительной улыбкой заметил Кларк. — Просто у меня не нашлось времени для читки вашего доклада. Поэтому вам, любезнейший, видимо, придется изложить его основные положения устно. Не возражаете?

— Ну что ж, можно и устно.

Сологубов понял, что это еще один из этапов проверки. Первый его отчет Мальт записал на магнитофоне, второй с помощью Рут Сологубов подготовил сам, теперь генералу понадобился третий… Потом все эти доклады, наверное, сличат, чтобы, выявив несоответствия и противоречия, припереть автора к стене. Остается одно — напрягая память, повторить свой доклад без погрешностей и отступлений от прежних двух.

Сологубов перевел дыхание и начал рассказывать вдумчиво и не спеша. Кларк время от времени задавал вопросы, из которых Сологубову стало ясно, что генерал уже ознакомился с его письменным отчетом и, похоже, ознакомился неплохо. Значит, его доклад действительно нужен только в целях перепроверки? Но почему же в таком случае его никто не записывает? Рут что-то ищет в своей сумочке. Верзила Холлидз, вытянув длинные ноги и сложив на груди руки, близок к дремоте, убаюканный уже знакомым ему рассказом. Расстегнув светло-серый пиджак, Кларк внимательно слушает, однако его холеные руки, лежащие на столе, тоже не притрагиваются к карандашу. Не видно нигде в генеральском кабинете и магнитофона или другого записывающего аппарата. Впрочем, такого аппарата и не должно здесь быть. Генри Кларк, как истинный джентльмен, которым он старается себя показать перед сотрудниками, не может снизойти до грубых, прямолинейных методов Мальта и Холлидза. Если запись третьего отчета Сологубова сейчас и делается, то делается тайно.

Ровно в двенадцать по распоряжению генерала в кабинет подали кофе. После того как все подкрепились, Сологубов продолжил рассказ о своем пребывании в Советском Союзе — месяц за месяцем: что делал, как делал, результаты.

Когда он дошел до характеристики разведанного им района, Кларк засыпал его уточняющими вопросами. Генерала особенно интересовала система ПВО этого района — имеются ли аэродромы, взлетно-посадочные площадки, их длина, ширина, покрытие. Он обстоятельно расспрашивал о наличии там укрытий для самолетов, их местонахождении, где расположены авиационные склады и склады ГСМ, какова система радарных установок.

Среди вопросов шефа «Службы-22» имелось немало и таких, которые не могли быть предусмотрены в Москве. Сологубову приходилось по ходу доклада импровизировать. Это было рискованно, его могли уличить во лжи, тогда достоверность всего доклада была бы поставлена под сомнение.

Сологубов весь взмок от напряжения, сердце стучало часто и тяжело, будто он подымался в гору с непосильной ношей. Казалось, еще немного, и он сорвется, не выдержит потока вопросов. Усилием воли он преодолевал это минутное малодушие и старался отвечать спокойно и неторопливо, чтобы выгадать как можно больше времени на обдумывание.

Доклад Сологубова в общей сложности продолжался два с половиной рабочих дня. В четверг, незадолго перед обеденным перерывом, он закончил рассказ, с волнением ожидая вывода генерала. В этом выводе была вся его судьба, а может быть, и жизнь.

Заключение шефа оказалось весьма кратким и, к удивлению Сологубова, не окончательным.

— Информация, которую вам, мой друг, удалось собрать, — сказал Кларк, — явится существенным вкладом в нашу оценку этого уральского района, его уязвимости при воздушном нападении с помощью специальных видов оружия. Однако окончательный вывод впереди — по ознакомлении с вашим письменным докладом.

Он извиняюще улыбнулся Сологубову и затем, обращаясь уже ко всем присутствующим, закончил:

— Благодарю вас, господа. Вы свободны.


Теперь Сологубов жил в Мюнхене на частной квартире. Ее порекомендовал ему Кантемиров, в прошлом инструктор связи в разведшколе, где Сологубов с ним и познакомился, а ныне сотрудник радиоцентра «Службы-22». Капитан Холлидз предлагал Сологубову другую квартиру, но он вежливо отказался, заявив, что комнаты темноваты, а на самом деле потому, что опасался в лице квартирной хозяйки заполучить домашнего «стукача». Здесь же хозяйка, пожилая немка Марта, доводилась родственницей Кантемирову: он был женат на ее кузине, которая недавно умерла.

В небольшой чисто прибранной квартире Сологубову отвели лучшую комнату. Марта готовила для него, стирала белье, поддерживала в надлежащем порядке его небогатый гардероб.

Разрешив, таким образом, бытовую проблему, Сологубов, казалось, мог вплотную заняться делом, из-за которого он и очутился снова в американской «Службе-22». Ему необходимо было сфотографировать Мальта, составить его словесный портрет, начать всестороннее изучение этого человека… Но как все это осуществить? В здание, где работал Мальт, Сологубов доступа не имел, так же как и в другие помещения разведцентра. Он пока числился всего лишь кандидатом на должность инструктора индивидуального обучения. Так, по крайней мере, однажды назвал его капитан Холлидз, посоветовав при этом набраться терпения и ждать — назначение произойдет, надо полагать, не ранее, чем завершится его проверка.

Эта продолжающаяся негласно, неизвестно где и как проверка сковывает его по рукам и ногам. И хотя формально он свободен, можно сказать, предоставлен самому себе (не выезжая из Мюнхена, делай что хочешь), в действительности, наверное, за ним постоянно ведется наблюдение, фиксируется каждый его шаг, поступок по выходе из квартиры. А может быть, и в самой квартире. Хотя Кантемиров и заверял, что Марта — честный, порядочный человек, в душу к ней не влезешь.

В этих условиях, разумеется, было бы глупо идти на активные действия. Надо выждать, вжиться в новую обстановку, чтобы о тебе перестали думать, как о только что возвратившемся с задания агенте, который подлежит проверке и всестороннему изучению. Единственно, что сейчас, пожалуй, можно предпринять без риска провалить дело, это заняться составлением словесного портрета Мальта.

И Сологубов начал эту работу. По отрывочным наблюдениям за Мальтом на первом, ночном, допросе он старался воскресить в памяти черты лица этого человека. В Мальте было много от Мишутина, каким он представлялся по описанию жены бывшего комдива и по его фотографиям. Однако было и что-то еще, чего не имелось у Мишутина. Но что конкретно, он не мог решить — однажды увиденное лицо Мальта представлялось нечетко, как в тумане. Необходимо было видеть этого изменника хотя бы еще раз.

Сологубов решил подкараулить Мальта по выходе из служебного особняка после работы. С этой целью он дважды покидал свою квартиру, находившуюся в том же районе, где размещался аппарат «Службы-22», как бы для вечерней прогулки. И оба раза смог увидеть Мальта лишь мельком за рулем выезжавшего со двора черного «оппеля».

Сологубов пошел в третий раз к знакомому переулку. И опять неудача! На узком мокром после дождя тротуаре ему повстречалась Рут Смиргиц.

— А-а, Петер! — Она приветливо улыбнулась. — Добрый вечер.

— Здравствуйте, Рут.

— Как поживаете?

— Да так. Скучаю понемножку, — откровенно признался Сологубов.

— В таком случае проводите меня.

— С удовольствием, — согласился Петр.

Он был рад этой неожиданной встрече, помешавшей ему пройти мимо особняка «Службы-22». Все равно Мальта за стеклом машины как следует не разглядеть, надо придумать что-то другое. А поболтать от скуки с этой симпатичной тридцатилетней женщиной было приятно. Да разведчик и не должен чураться обширных связей, в них его сила.

Они не спеша шли по вечернему городу, разговаривали. Рут жила неподалеку, в переулке с длинным названием, которое по-русски можно было перевести как «Кривоколенный» или что-то в этом роде. Возле старого трехэтажного дома она остановилась.

— Вот я и пришла.

— Уже? — разочарованно сказал Сологубов. Ему не хотелось так рано возвращаться к себе. — Ждет муж?

— Не слишком ли вы любопытны, Петер? — Она улыбнулась и сказала негромко: — Мужа у меня нет. Меня ждет дочка, я должна приготовить ей ванну.

— Дочка? Это хорошо! — Сологубову было приятно стоять с этой милой, ласковой женщиной, смотреть в ее красивые, немного усталые глаза. — Как зовут вашу девочку?

— Ани.

— Анна? Хорошее имя, — сказал Петр и неожиданно для самого себя добавил: — У меня мать тоже Анна… Анна Николаевна.

— Где она живет, ваша мама?

Сологубов чуть замедлил с ответом.

— Моя мать умерла, когда мне было четыре года, — сказал он в соответствии со своей легендой, составленной при поступлении в абвер-школу. — Я воспитывался в детдоме, круглый сирота.

— Извините, Петер, что я навела вас на грустные мысли. — Рут дотронулась до его руки. — Ну, мне пора!

И они расстались, договорившись обязательно встретиться завтра.

Назавтра была суббота, неслужебный день. Сологубов без четверти десять пришел в знакомый переулок. Ровно в десять на крылечке появилась Рут. Высокая, стройная, в нарядном белом, с синей отделкой платье. Она взяла Сологубова под руку и пошла с ним вдоль переулка, который вывел их на бульвар.

— Говорят, сердце Мюнхена бьется на Мариенплац, — улыбаясь, сказала Рут. — Это любимая площадь мюнхенцев. Хотите туда, Петер?

— С вами хоть на край света, — засмеялся Сологубов.

Они сели в трамвай и поехали на Мариенплац.

Посредине небольшой площади стояла мариинская колонна со статуей Богородицы — покровительницы Баварии. Царица неба держала в руках скипетр, благословляя город и живущих в нем людей. На пьедестале колонны четыре крылатых гения в латах и шлемах бились против войны, голода, чумы и ереси.

Склонив пышноволосую голову к плечу Сологубова, Рут со знанием дела (когда-то она мечтала стать архитектором) давала объяснения. Потом она подвела Петра к башне Новой ратуши, и они слушали бой знаменитых курантов, сопровождаемый танцами цветных фарфоровых фигур.

— Красиво! — с восхищением сказал Сологубов.

— А у вас в Москве что-нибудь подобное есть? — спросила Рут.

— В Москве тоже много оригинальной архитектуры.

— А какой ваш самый любимый памятник старины?

— Больше всего мне нравится собор Василия Блаженного на Красной площади.

— Надо думать, в эту поездку вы побывали возле него?

— Нет.

— Что так?

— А я не заезжал в Москву.

— Ах, да, — понимающе кивнула Рут. — Вы мне уже говорили об этом.

И она первой двинулась в сторону многолюдной, шумной площади Штахус с воротами Карлстор. Немного побродив там, они прошли на Ленбахплац, где долго стояли перед фонтаном с искусными фигурами людей и зверей.

Вечером они поужинали в ресторане, откуда в половине двенадцатого Сологубов на такси привез Рут в ее кривой переулок. На прощание она приветливо помахала ему рукой из окна своей квартиры.

В воскресенье Сологубов и Рут тоже весь день были вместе. Опять бродили по городу. Потом смотрели американский кинобоевик.

Когда они вышли из кинотеатра и под руку шли по бульвару, любуясь плавающими на пруду черными лебедями, их увидел Кантемиров. Он, разумеется, к ним не подошел, в этом не было никакой нужды. Но на другой день вечером, заглянув к земляку, чтобы поболтать часок, между прочим предупредил:

— Вы держитесь подальше от этой красотки.

— Это еще почему? — спросил Сологубов.

— Опасная стерва.

— Сам разберусь. Не маленький.

— Ну-ну, глядите.

Больше об этом они не говорили. Сологубов хотел дать понять Кантемирову, что не опасается никакой «подставы», потому что чист перед теми, кому взялся служить и кому служит Рут Смиргиц. Но про себя решил (собственно, это решение созрело в нем еще до разговора с Кантемировым) попристальнее присмотреться к Рут. Ее искусно скрытое любопытство к некоторым моментам его биографии казалось подозрительным. Просто ли тут женское стремление, как можно больше узнать о человеке, к которому неравнодушна, или профессиональное прощупывание в расчете выудить в интимной беседе интересующие сведения? Если Рут причастна к его проверке, специально к нему подставлена, то придется, разумеется, быть с ней осторожнее.

Так рассуждал Сологубов, лежа на койке, пока Кантемиров отлучился на половину Марты. А когда он примерно через час вернулся, Сологубов сразу забыл и о Рут и обо всем, что с нею связано. Кантемиров так ошарашил его неприятным известием об одной находке, что он, сев на кровати, не сразу сообразил, где лежат сигареты, чтобы закурить.

Находка — маленькая полоска синей бумаги. Билет в московский Малый театр с фиолетовым штампом на обороте: 6.IV.55 г. «Волки и овцы».

— А говорили, батенька, в Москве не были, — добродушно усмехнулся Кантемиров, почесывая лысину.

— Где вы это взяли? — хрипло спросил Сологубов.

— Марта нашла, когда чистила ваш пиджак. Билет завалился за порванную подкладку в кармане.

Сологубов наконец разыскал свои сигареты, закурил. Чтобы окончательно овладеть собой, неторопливо прошелся по комнате, с показной беззаботностью попыхивая дымком, заставил себя улыбнуться, даже негромко засмеялся, покачивая головой.

— Надо же! Вот что значит носить вещь с чужого плеча.

Потом он вышел из комнаты. И через минуту вернулся с отутюженным темно-коричневым костюмом в руках, начал выворачивать карманы пиджака, рассматривать дырку в подкладке.

— Я эту пару купил в Челябинске, на толкучке. — Он опять с показным беспечным удивлением покачал головой. — Понимаете, Савва Никитич, стал гладить свой пиджак и прожег. В магазине по размеру не нашел, пришлось ехать на барахолку.

— Бывает… — неопределенно протянул Кантемиров. Было непонятно, поверил он в его объяснение или нет.

А Сологубову надо было, чтобы он поверил. Театральный билет действительно принадлежал ему. В Москве Сологубов смотрел в Малом театре «Волки и овцы». Но при переезде на квартиру к Марте, когда Кантемиров поинтересовался, как поживает Москва-матушка, Петр сказал, что в столице ему побывать не пришлось. Это была вынужденная ложь. На нее Сологубова толкнула одна ошибка, как он теперь считал, допущенная еще на первом, ночном, допросе, который вел Мальт, записывая на магнитофон его рассказ о девятимесячном пребывании в СССР. Мальт то и дело задавал неожиданные вопросы, в частности оказал: «Ну, а как вы проводили свой досуг, будучи в советской столице?» Сологубов понял, к чему клонит Мальт, — он хочет знать, был ли агент 0775 в Москве, а потом начнет выпытывать, что он там делал, зачем ему понадобилось сворачивать с назначенного уральского маршрута. И Сологубов сказал, что в Москве ему быть не довелось… Сказал сгоряча, необдуманно, потому что пребывание в Москве само по себе не могло явиться криминалом для агента «Службы-22», посланного в Советский Союз на сравнительно длительный срок. Сологубов в ту же минуту понял, что таким ответом он невольно сузил рамки своего будущего маневрирования, если в нем позднее возникнет необходимость. А вдруг бы оказалось, что кто-то из агентов «Службы-22» видел его в Москве, где-нибудь на улице, в магазине, когда он покупал себе костюм, или в том же Малом театре? Но слово не воробей, сказанного воротить было нельзя, оставалось одно — впредь придерживаться взятой линии.

И вот этот нелепый случай с театральным билетом. Признаться, он встревожил Петра всерьез. Не так-то уж хорошо ему был известен Кантемиров, чтобы положиться на него. Он, конечно, серьезный человек, но по характеру далеко не твердокаменный, во всем сомневается, без конца взвешивает, когда требуется принять определенное решение. К тому же, любит поболтать, находясь в подпитии. В таких случаях особенно достается боссам из НТС — зол он на них страшно, считает, что это по их вине он запутался и загубил свою жизнь…

И все же нет, едва ли Кантемиров станет болтать о найденном билете где попало!.. Ну, а если не где попало, а в определенном, строго секретном месте? Например, на конспиративной квартире отдела безопасности местной американской контрразведки? Ведь ее осведомителями нашпигованы все звенья «Службы-22». Или Кантемиров не может быть «стукачом»? Человек, отступившийся от своей Родины, от своего народа, едва ли щепетилен в подобных вопросах. И тут, и там — предательство, разница только в масштабах…

Спал в эту ночь Сологубов плохо, часто курил в постели. Курил и думал: обойдется все это или нет? Днем, на свежую голову, еще раз оценил сложившуюся ситуацию. Опасность, несомненно, была. Но, как человек мужественный, он решил, что в конце концов не так уж страшен этот Кантемиров, даже если он и является агентом отдела безопасности. Театральный билет, найденный в кармане чужого пиджака, — улика все же сомнительная.


Его взяли через два дня, ночью. Он проснулся от сильного стука в дверь и понял: это пришли за ним. Понял, наверное, потому, что все время думал об этом, несмотря на свое решение не придавать особого значения истории с злополучным билетом. Сологубов, надев брюки, подошел к двери. Но не успел ее приоткрыть, как она с силой распахнулась и кто-то в мокром от дождя плаще, ослепив ярким светом карманного фонаря, оттолкнул его в сторону.

В комнату вошли трое. Один из них, высокий, сутуловатый, включил люстру, протянул Сологубову раскрытое удостоверение, назвав себя особо уполномоченным специальной службы ФБР.

Сологубов, со сна зябко поеживаясь, долго рассматривал удостоверение, чтобы собраться с духом, овладеть собой, потом нарочито лениво, с зевотой, спросил:

— Что вам от меня требуется?

— Вы арестованы! — сказал уполномоченный ФБР. — Мы должны произвести у вас обыск.

— Забавно, — усмехнулся Сологубов, хотя ему было совсем не до смеха; он почувствовал дрожь в руках и, чтобы скрыть это, сунул руки в карманы брюк. — Может, все же объясните, в чем дело?

Вместо ответа Петр услышал грубое приказание одеться, а когда он это сделал, у него вывернули карманы, ощупали одежду, потом ему надели стальные наручники и посадили на стул посреди комнаты, в которой начался обыск.

Из прихожей ввалились еще два агента, здоровенные, ростом под потолок. Теперь их стало пятеро. Один охранял арестованного, молча покуривая возле него, а остальные, сбросив плащи, переворачивали в комнате все вверх дном, простукивали специальным прибором, отдаленно напоминавшим миноискатель, стены, косяки дверей, подоконники, ящики и ножки стола. Они перелистали все книги на этажерке, у некоторых вспороли корешки переплетов. Перерыли в гардеробе белье, висевшие на плечиках костюмы и пальто, промяли пальцами каждый их шов. Потом топором отодрали плинтусы, внимательно осмотрели щели между стенами и полом.

На все это Сологубов взирал безучастным, отсутствующим взглядом. Его сейчас занимало другое: какие улики против него имелись в отделе безопасности, кроме доноса Кантемирова о билете в московский театр? Только об этом теперь Сологубов и мог думать, все остальное казалось малозначительным, пустячным, недостойным внимания.

— Следуйте за мной! — прервал его мысли грубый голос, когда обыск закончился.

Сологубова в наручниках повели вниз, к машине, посадили позади шофера. С обеих сторон сели агенты. Машина тронулась. Моросил дождь, временами глухо гремел гром, ослепительные зигзаги молний освещали низкое, набухшее влагой небо.

В здании отдела безопасности Сологубова сфотографировали анфас и в профиль, сняли отпечатки пальцев. Потом по длинному полутемному коридору провели в камеру.

Он осмотрелся. Справа на цементном полу — узкая койка, покрытая серым байковым одеялом. Над ней, почти под самым потолком, небольшое окно с решеткой из стальных прутьев. На стене слева приделаны на кронштейне откидные столик и стул. Ближе к двери камеры — металлическая раковина с краном, рядом унитаз. Полное современное тюремное благоустройство!

Сологубов сел на кровать, зачем-то пощупал тощий жесткий матрац. Через минуту поднялся, прошелся по камере — пять шагов от стены, пять шагов обратно.

«Разведчик, однажды попавший на подозрение, уже не разведчик, — вдруг подумал Петр. — Это только в плохом фильме заподозренные шпионы благополучно уходят от преследователей и как ни в чем не бывало продолжают свою деятельность. В жизни подозреваемый разведчик уже обречен, его окончательное и полное разоблачение лишь дело времени. Поэтому какими бы самыми ничтожными уликами против меня отдел безопасности ни располагал, можно считать, что я уже выведен из игры, не начав дела, загубил его».

Эта мысль так поразила Сологубова, что он остановился посередине камеры, чувствуя, как жар, идущий изнутри, заливает его лицо. Досада и стыд за допущенную оплошность, из-за которой он не сможет выполнить задания и, следовательно, не оправдает оказанного ему доверия, сразу оттеснили на какое-то время все другие мысли и чувства.

Сологубов опять принялся шагать по камере. Ходил долго, пока не устал и, обессиленный, не повалился на койку. Когда постепенно улеглось волнение и наступила обычная ясность в голове, он снова вернулся к истоку всей этой истории.

Сам по себе театральный билет, найденный у него, — улика, конечно, слабая. От нее, пожалуй, можно отвертеться, если твердо стоять на своем: пиджак чужой, куплен по случаю на барахолке. Но что, если эта улика перекрывается другой, более веской? Тогда дело хуже и ему, разумеется, несдобровать. Однако защищаться надо до последнего, а поэтому быть перед допросом во всеоружии, хотя бы примерно знать, где он мог допустить ошибку.

И Сологубов, напрягая усталый мозг, стал вспоминать содержание своего письменного доклада генералу Кларку — раздел за разделом, от первой до последней строчки. Все вроде правильно, как было прорепетировано много раз с подполковником Дружининым в Москве… А что, если именно там, в Москве, и сделали промашку, скажем, не учли какую-нибудь мелочь при составлении обстановки по уральскому району, заинтересовавшему «Службу-22»? А эта «мелочь», оказывается, известна Кларку (не один Сологубов, наверное, разведывал этот район) — вот и неопровержимая улика, если не полный провал. А тут еще подоспело донесение «стукача» Кантемирова. Ничего себе земляк, черт бы его побрал!

Сологубов принялся ворошить в памяти все известной ему об этом безобидном на вид, несобранном, опустившемся старикашке. Хотя, какой он старикашка, ему далеко до пятидесяти, только плешив и поседел раньше времени — жизнь потрепала.

В октябре 1941 года Кантемиров со своей частью попал в окружение, бросил в лесу винтовку и пошел на запад, в Смоленск, занятый немцами, где жили его мать и маленькие брат и сестра. Первое время отсиживался дома, потом, чтобы кормить себя и мать с детьми, устроился работать секретарем бургомистра района. При наступлений Красной Армии, боясь ответственности за сотрудничество с немцами, бежал вместе с ними и был определен на службу в соответствии со своей довоенной профессией радиоинженера в немецкий отдельный дивизион связи, где использовался по ремонту радиоаппаратуры. Через некоторое время его произвели в унтер-офицеры.

После капитуляции Германии Кантемиров долго не мог устроиться. Подался в Фюссен, в лагерь для «перемещенных лиц», находившийся в американской зоне оккупации. В конце 1946 года в это пристанище бывших гитлеровских прислужников приехал Околович. Он-то и завербовал Кантемирова в НТС, где тот прошел путь от рядового функционера до штатного инструктора на курсах НТС. Потом в том же качестве работал в американской разведшколе…

В двери вдруг железно заскрипел ключ, на пороге камеры появился толстый черноусый полицейский:

— Эй, парень! Приказано тебя к следователю доставить.

Кабинет следователя находился на втором этаже. За столом сидел человек в темном костюме, перелистывая лежавшие перед ним бумаги. Когда он поднял седоватую, гладко причесанную голову, Сологубов увидел, что это был Мальт, которого здесь никак не ожидал встретить — думал, что придется иметь дело со следователем из отдела безопасности. Своего удивления Сологубов, разумеется, не выказал, только молча поприветствовал шефа наклоном головы.

Не ответив на приветствие, Мальт приказал ему сесть и отрывисто спросил:

— Ну, товарищ Сологубов, что вы скажете нам теперь?

Вопрос был задан на русском языке, с ироническим ударением на слове «товарищ».

— Я не понимаю, что вы имеете в виду?

— Ничего, сейчас поймете, — желчно усмехнулся Мальт. — Надеюсь, вы еще помните текст подписки, которую давали перед тем, как вступить в сотрудничество с «Службой-22»?

— Конечно.

— Давая подписку, вы обязались сотрудничать с нами честно, в противном случае вас должен судить неофициальный суд. Так?

— Да, в тексте подписки было сказано примерно так.

Глядя в изборожденное морщинами смугловатое лицо Мальта, Сологубов с ненавистью подумал: «Гнида, тебе ли говорить о честности! И вообще, не кощунство ли произносить это слово в этих стенах, где все построено на лжи и обмане».

Напряжение допроса росло с каждой минутой. Сологубов с нетерпением и боязнью ждал, когда наконец Мальт конкретизирует мотивы обвинения. Но тот еще долго продолжал тянуть из него жилы общими, прощупывающими вопросами.

— Что из доклада о вашей ходке в Россию правда и что ложь? — спросил Мальт, глядя в упор в глаза арестованному, сидевшему по другую сторону стола.

— В моем письменном докладе, как вы могли убедиться, два вида сведений. Первый включает в себя все то, что я видел сам, лично, — это полностью достоверные данные. За точность же второго вида информации, полученной в общении с советскими людьми, сами понимаете, ручаться нельзя.

— Речь идет не об этом, — недовольно поморщился Мальт. — Почему вы от нас утаили, что были в Москве?!

«Вот оно, начинается… — с тревогой подумал Сологубов. — Сейчас он положит меня на обе лопатки».

— Я доложил вам в соответствии с обстановкой…

Сологубов хотел уйти от прямого ответа и тем вызвать Мальта на проясняющие ситуацию дополнительные вопросы, чтобы лучше сориентироваться, как вести себя, если источником информации является не один Кантемиров.

Но Мальт, видимо, тоже не был намерен раньше времени раскрывать свои карты. Из его дальнейших вопросов ничего полезного для себя Сологубову выудить не удалось. Так они играли друг против друга несколько минут. Наконец Мальт не выдержал, сделал новый ход.

— Вы, Сологубов, напрасно упорствуете! Мы располагаем о вас информацией от нашего человека, которому полностью доверяем.

Он вынул из стола исписанный зелеными чернилами листок, потряс им перед лицом Сологубова, потом снова убрал в ящик. Это продолжалось всего несколько секунд, но Сологубов успел заметить, что донесение (если это действительно было оно) написано явно не почерком Кантемирова с его характерным наклоном букв в левую сторону, а каким-то другим — крупным, размашистым, с обычным наклоном вправо.

«Может быть, Кантемиров вообще не имеет отношения к моему аресту? — вдруг подумал Сологубов. — И улики идут совсем от другого источника?»

Но кто этот другой источник, Мальт никак не хотел открывать Сологубову, продолжая изматывать его окольными, порой не имевшими, казалось, прямого отношения к делу вопросами, чтобы, видимо, расслабить настороженность арестованного, заставить его раскрыться и затем неожиданно поймать на какой-нибудь мелочи. В общем, Мальт оставался верен своему методу, который Сологубову уже довелось испытать на самом первом допросе, в ночь возвращения в «Службу-22».

Избегая ловушки, Петр тщательно обдумывал ответы, старался быть немногословным, где можно, вообще отмалчивался, лишь пожимал, как бы в недоумении, плечами. Когда такое поведение арестованного Мальту надоело, он пристукнул по столу ладонью и гневно сказал:

— Доннер веттер! Перестаньте, Сологубов, крутить! Вы полностью изобличены. Наш человек видел вас в Москве, когда вы…

На маленьком столике зазвонил телефон. Замолкнув на полуслове, Мальт взял трубку. Его лицо сразу сделалось внимательно сосредоточенным, потом на лбу углубились морщины, поползли вверх, отразив удивление:

— Неужели это так срочно? Но вы же знаете, у меня важный допрос. Что вы сказали? Немедленно отложить? Слушаюсь, сэр…

Допрос был прерван. Когда вызванный полицейский выводил арестованного из следовательской комнаты, Мальт напутственно сказал:

— В вашем распоряжении, Сологубов, несколько дней. За это время хорошенько подумайте, чтобы нам не начинать разговора сначала…

И Сологубов думал. «Наш человек видел вас в Москве, когда вы…» Эта прерванная телефонным звонком фраза Мальта стояла у него в ушах, он варьировал ее на разные лады, стараясь докопаться до заложенного в ней содержания. Какой человек мог его видеть в Москве? Надо думать, кто-нибудь из агентов «Службы-22», знающих его в лицо. Вполне возможно. Гора с горой не сходится, а человек с человеком порой встречаются самым неожиданным образом… Но как понимать вторую часть фразы Мальта: «Когда вы…» Что-то, видимо, делали? Или где-то шли? С кем-то разговаривали? В общем, речь идет, наверное, о каком-то действии, поступке.

Сологубов думал над этим до самого вечера, но так и не пришел к чему-либо определенному.

Вечером на ужин вместо чая ему принесли сироп, бледно-розовый, приятный на вкус. Он с удовольствием выпил его, а потом был не рад: такая разгорелась жажда, что места себе не находил всю ночь. Но это оказалось лишь началом уготованного ему нового испытания. Сологубов несколько раз подходил к крану над раковиной — хоть бы капля упала, воду отключили. И еще не давал ему спать ослепляюще-яркий свет четырех потолочных плафонов — от него резало глаза, ломило в висках.

И так подряд три дня и три ночи. Койку из камеры убрали, есть Сологубову давали только хлеб и соленую рыбу, вместо воды все тот же сладковатый сироп, от которого через несколько минут начинало сохнуть во рту, а язык делался как деревянный.

Спасаясь от нестерпимо яркого света, Сологубов ложился ничком на голый цементный пол в углу камеры, закрывал голову руками. Но от цемента несло холодом, долго не улежишь. Петр присаживался на откидной стульчик, потом начинал ходить по камере, пока усталость опять не валила его на пол.

На четвертый день свет в камере приглушили, койка оказалась на прежнем месте под решетчатым окном, Сологубову дали хорошую еду и чистую воду. А после завтрака опять вызвали на допрос.

— У вас, Сологубов, есть неплохой шанс, — сказал ему вместо приветствия Мальт со своей обычной иронической усмешкой. Однако в голосе его прозвучали какие-то заигрывающие нотки. — Генерал Кларк может все уладить без дальнейшего участия ФБР.

— Как это понимать?

— Буду с вами совершенно откровенен. — Мальт внимательно всматривался в небритое, опухшее от бессонницы лицо арестованного. — Не в интересах «Службы-22» предавать ваше дело широкой огласке.

— Мое дело? — Сологубов непонимающе пожал плечами. — Я до сих пор в неведении, что конкретно мне инкриминируется?

Вместо ответа Мальт вкрадчиво предложил:

— Вы должны нам рассказать о своем сотрудничестве с органами КГБ.

— Ах, вот оно что!

Сологубов сделал удивленное лицо, а мысль его в эту минуту лихорадочно работала только в одном направлении: последует за этим что-то более определенное, какая-то весомая улика, которой он будет приперт к стене, или нет?

— Перевербовка, двойная игра в разведке — вещь не редкая, — продолжал Мальт. — Если вы чистосердечно расскажете о ваших завязавшихся контактах с Лубянкой, мы в долгу не останемся. У вас в этом случае будут весьма интересные перспективы.

— Вы хотите сказать, игра стоит свеч? — улыбнулся спекшимися губами Сологубов.

— Безусловно! — с надеждой подхватил Мальт. Но Сологубов тотчас погасил эту его надежду:

— К сожалению, не могу воспользоваться столь заманчивым предложением.

— Ваше упрямство неразумно, — сказал уже не так мягко, как прежде, Мальт. — Видимо, вы плохо подумали за эти три дня.

— Нет, я очень много думал…

Так они разговаривали еще с четверть часа, пока Мальт не был вынужден пойти с последнего козыря. Собственно, этот козырь был уже приоткрыт при первом допросе, когда он угрожающе заявил Сологубову, что его видели в Москве.

Достав из ящика стола донесение, написанное зелеными чернилами, Мальт подал его арестованному, пальцем показал, где надо читать.

Когда Сологубов принимал сложенный вдвое листок, его рука слегка дрогнула, чего он особенно опасался, зная, что при сильном волнении руки его могут подвести. Тяжело дыша, пробежал глазами указанное Мальтом место. Смысл размашистых строчек сводился к тому, что «Самарин» (псевдоним Сологубова по разведшколе перед заброской в СССР) был случайно замечен в Москве по выходе из бюро пропусков Комитета госбезопасности на улице Кузнецкий мост. Написано от первого лица, однако — кто источник, из прочитанного было не понять, а читать дальше Мальт не дал, отобрав у Сологубова донесение московского агента. И тут же требовательно спросил:

— Ну?!

Сологубов поднял голову, внимательно посмотрел прямо в острые, глубоко посаженные глаза Мальта, как бы ища там подтверждения осенившей его догадки. За все время пребывания в Москве он ни разу не заходил в бюро пропусков КГБ. Донесение «московского агента», скорее всего, являлось самой настоящей фальшивкой. А если это так, то не была ли вообще вся эта затея с ночным арестом, снятием отпечатков пальцев, иезуитскими допросами Мальта и издевательствами в камере заранее подготовленной провокацией?

Сологубов не вдруг принял эту внезапную догадку. Ему сделалось и легко, словно тяжелый груз с себя свалил, и в то же время трудно было поверить в возможность подобного. Он был почти убежден: «Служба-22» никакими уликами против него не располагает. Однако не укладывалось в голове, что всем мытарствам и издевательствам он, выходит, был подвергнут без каких-либо причин, основанных на действительных фактах, а лишь в целях проверки, не перевербован ли он. Неужели через такое чистилище пропускается каждый агент «Службы-22», возвратившийся из-за границы с первого задания?

Все это промелькнуло в голове Сологубова в какие-то считанные секунды. Надо было отвечать на вопрос Мальта. И Сологубов, глядя ему в глаза, подчеркнуто твердо сказал, что никто не мог его видеть в бюро пропусков на Кузнецком мосту, потому что там он никогда не был. Это, видимо, недоразумение, нелепая ошибка или, быть может, гнусный оговор какого-то мерзавца.

После этого Мальт еще долго донимал его своими прощупывающими вопросами. Но теперь Сологубов уже не боялся их — он понимал: все они дутые, за ними ничего опасного не таится. Да и сам Мальт был уже не тот, что в начале допроса. В его взгляде, которого он почти не сводил с арестованного, все чаще улавливалась какая-то вялость, точно надоело ему все, и вопросы свои он задавал как-то нехотя, словно бы уже не веря, что из всего этого может получиться что-нибудь стоящее.

Глава десятая

Сологубов пробыл под арестом пять суток. В пятницу вечером он вернулся к себе на квартиру. Подавая за ужином его любимый творожный пудинг, искренне обрадованная возвращением своего жильца, Марта сказала:

— Я, Петер, сразу подумала, что это недоразумение.

Так по простоте душевной считала эта постоянно озабоченная домашними делами толстуха, не искушенная в нравах американской разведки, хозяйничавшей в ее родном городе, как на своей заокеанской земле. Сологубов не стал разубеждать Марту, лишь улыбнулся, вспомнив при этом слова другого человека — Мальта, сказавшего ему перед самым освобождением из-под ареста: «Будем считать это печальным недоразумением. Наш московский агент, видимо, ошибся, принял за вас какого-то другого человека».

Да, слова похожие. Но не в них суть. Сологубов теперь не сомневался, что весь спектакль с его арестом был разыгран по заранее сочиненному сценарию. Предусмотрели даже такую деталь, как внезапный телефонный вызов Мальта шефом, в результате чего допрос был прерван в наиболее критических обстоятельствах для арестованного. Не исключено, что Мальт разговаривал по телефону вовсе не с шефом «Службы-22», а с каким-нибудь подставным лицом, или даже это была имитация разговора: нажатием кнопки звонка где-нибудь под столом Мальт вызвал себя к телефону и затем беседовал сам с собой. Что же касается квартирного обыска, то тут, похоже, все было без подделки. Проверили буквально все, вплоть до последнего шва на нижнем белье. Сологубову порою казалось, что именно ради такого досконального досмотра и был затеян его арест. Не так-то просто в других условиях обыскать жилище агента, подозреваемого в перевербовке. А тут, надо полагать, расчетбыл такой: если это разведчик Москвы, при нем должны находиться и доставленные оттуда необходимые разведывательные принадлежности — шифр, средства тайнописи, фотокамера и прочее. Ведь даже самый осторожный конспиратор зачастую хранит их у себя под рукой, где-нибудь в домашнем тайнике. И не вина сотрудников отдела безопасности, что они не нашли этих вещей на квартире Сологубова: связник от подполковника Дружинина еще не привез их, для этого не настало условленное время.

Через несколько дней после освобождения из-под ареста Сологубова по телефону вызвал генерал Кларк и затем принял у себя в кабинете по-обычному любезно, как будто между их первой встречей и этой ничего особенного не произошло и его подвергнутый проверке с пристрастием сотрудник не валялся три ночи в камере на голом цементном полу. Шеф благодушно улыбался всем своим розовым холеным лицом, называл Сологубова «мой друг», угощал дорогими гаванскими сигарами.

Глядя по обыкновению куда-то выше головы собеседника, Кларк сказал, что весьма доволен результатами его поездки в Россию, ценная информация, привезенная им оттуда, кроме всего прочего, свидетельствует о его умении анализировать, отличать существенное от несущественного, делать выводы из мелких на первый взгляд фактов. За проявленное трудолюбие и энтузиазм при выполнении задания господин Сологубов, несомненно, заслуживает вознаграждения и не позже как завтра может получить в банке переведенную на его счет солидную сумму.

После этого шеф заговорил о том, что принято решение зачислить нового сотрудника «Службы-22» на должность помощника инструктора в группу капитана Холлидза, где занимаются подготовкой различного рода учебных материалов, а также документов для конспирации разведчиков, готовящихся к заброске в СССР. Можно надеяться, что на этом поприще найдут полное применение знания господина Сологубова, относящиеся к современной советской действительности…

В этом месте безукоризненную английскую речь генерала прервал звонок одного из четырех телефонов, стоявших на специальном столике слева. Недовольно поморщившись, он взял трубку, поднес к заросшему серебристым волосом уху. И тут же его лицо приняло обычное самодовольно-приветливое выражение.

— Хэллоу, старина! — Кларк сел в кресло поудобнее, так как разговор предстоял не короткий: с ним говорил из Франкфурта-на-Майне редактор закрытого ежемесячника при европейской штаб-квартире ЦРУ, в которой готовилась к печати статья генерала «О роли разведки в так называемое мирное время».

Внимательно выслушав редактора, Кларк сказал:

— Я все понял, дружище! Ты хочешь, чтобы я уточнил термин «мирное время»? Это понятие выдумано каким-то недалеким человеком, тешащим себя несбыточной мечтой о вечном спокойствии. Такого состояния, как абсолютный мир, в природе не существует. Когда умолкают пушки горячей войны, главную роль должны играть профессиональные разведчики. Тотальная подрывная деятельность дипломатическими, экономическими, психологическими средствами — вот война так называемого мирного времени…

Пока генерал разговаривал с редактором, Сологубов, сидевший в кресле напротив капитана Холлидза, от нечего делать обозревал стены громадного кабинета. Они были увешаны географическими картами Советского Союза и отдельных его районов: Кавказ, Урал, Дальний Восток. Особенно обращала на себя внимание распластанная от потолка до пола карта в полярной проекции. И только на одной стене, за спиной генерала, не было никакой географии: там на никелированном кронштейне висел флажок со звездами и полосами.

Кларк наконец бросил в трубку: «До встречи, старина», — и обратился к Сологубову:

— Так на чем мы с вами остановились? Ах, да! Мы говорили о вашем временном назначении к Холлидзу.

— Временном? Это как понимать, сэр? — поинтересовался Сологубов.

Генерал пристально посмотрел на него, отшутился:

— Все на этом свете временно, мой друг.

Он еще немного поговорил о будущей работе Сологубова и, перед тем как отпустить его, сказал:

— На днях из Франкфурта мне позвонил Околович — спрашивал о вас, просил приехать к нему как только сможете.

— Ясно. Благодарю вас, господин генерал.

Сологубов почтительно откланялся и вслед за Холлидзом вышел из кабинета.

Они спустились по широкой лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, на первый этаж, в рабочую комнату капитана.

— Пока этот старый лис Кларк упражнялся в красноречии, у меня совсем пересохло в глотке. — Холлидз достал из тумбы письменного стола недопитую бутылку коньяка «дюжарден». — Давайте малость взбодримся!

Он отпил несколько добрых глотков и, вытерев горлышко ладонью, протянул бутылку Сологубову. В комнате было жарко, в пору бы пропустить чего-нибудь прохладительного, но, чтобы не обидеть Холлидза отказом, Петр последовал его примеру.

Капитан открыл окно, забранное решеткой из стальных прутьев, снял пиджак, повесил его на спинку стула, стал доставать из сейфа какие-то бумаги.

— Вот вам работенка на первое время. — Он протянул Сологубову стопочку машинописных листов. — Читайте и думайте, что можно сюда добавить из вашей разведывательной практики.

На первом листе было крупно написано: «Заповеди конспирации». Ниже шли рекомендации разведчику в чужой стране. В частности, говорилось, как должен вести себя разведчик в быту, в общественных местах, что надо делать, чтобы установить, не ведется ли за ним слежка, где выбирать места для тайников…

Прочитав с десяток страниц, Сологубов подумал: «Неужели, черт побери, мне все время придется иметь дело только с подобного рода общими документами?!»

Эта мысль была неприятна. Ведь, кроме задания, связанного с бывшим комдивом Мишутиным, он имел еще и другое: закрепиться в американской «Службе-22», изучить методы ее работы, чтобы можно было контролировать тайные пути ее агентов. Такой сложной задачи никак не решить, если все время сидеть на составлении элементарных учебных инструкций. В общем, не повезло!

А, собственно, почему ты ожидал, почему рассчитывал, что будешь допущен к более ответственной работе? Кто ты в глазах шефа американской «Службы-22», чтобы он доверил тебе секреты государственной важности? Благодари судьбу, что ты все же сумел попасть в этот дом. Не всегда в подобных обстоятельствах такое удается. Теперь тебе надо основательно закрепиться здесь, поглубже пустить корни. Конечно, помогать капитану Холлидзу готовить учебный материал для индивидуального натаскивания будущих шпионов — далеко не лучшая возможность упрочить свое положение в разведцентре. Работа эта, нудная сама по себе, совсем не богата перспективами проявить свои способности, без чего немыслимо продвижение в более осведомленные круги американской разведки. Однако другой пока нет и не предвидится. Поэтому надо работать там, где поставили. Все, что будут поручать, делать с подчеркнутой старательностью, с видимой инициативой, чтобы твое усердие в конце концов заметили и оценили… Эти размышления Сологубова внезапно прервал Холлидз. Видимо, вспомнив разговор в кабинете Кларка, он спросил:

— А зачем вас вызывает Околович?

— Отчитаться надо, — сказал Сологубов.

— Я бы на вашем месте бросил работу в НТС. — Холлидз повернулся на вращающемся кресле, положил длинные ноги на батарею парового отопления. — Бесперспективное это дело.

— А у вас перспективная для меня работа?

Задавая этот вопрос, Сологубов рассчитывал, что капитан, быть может, проболтается в отношении его дальнейшего использования, приоткроет замысел шефа. Но Холлидз, видимо, был не так прост, как казалось. А может, он по-другому понял вопрос Сологубова и соответственно на него ответил:

— Служба у нас — это совсем иное. Мы в работе против красных стоим на реальных позициях… А что такое НТС? Кого они представляют? Это всего лишь жалкая кучка эмигрантов, которые безнадежно цепляются за прошлое. — Он помолчал, потом лениво добавил: — Я слышал, что у них там произошел раскол…


В НТС действительно произошел раскол. «Буря в стакане воды» — так охарактеризовал это событие Кантемиров в разговоре с Сологубовым, когда они в воскресенье встретились у Петра, чтобы обмыть сделанную им при посредничестве земляка покупку — серый подержанный «фольксваген».

Изрядно выпив, Савва Никитич не стеснялся в характеристиках главарей НТС, передравшихся между собой из-за тепленьких местечек в руководстве эмигрантским союзом. Впрочем, борьба за власть, за «портфели» была не единственной причиной давно назревавшего в НТС и окончательно завершившегося в январе 1955 года раскола. Захватившая руководство в союзе группа Поремского — Околовича обвиняла бывшего председателя НТС Байдалакова в неспособности возглавлять союз на современном этапе, «в связи с новыми задачами», имея в виду требования американской разведки усилить подрывную деятельность против СССР.

Когда Кантемиров рассказал обо всем этом, Сологубов спросил:

— Значит, верх взяли Поремский и Околович: активная служба американской разведке как средство выполнения своих, энтээсовских задач? Так, Савва Никитич?.. Теперь хотелось бы знать, в чем же конкретно заключаются эти задачи на данном этапе?

Притворяясь сильно пьяным, Сологубов взлохматил волосы, фамильярно пошлепал собеседника по плечу. После досадного случая с театральным билетом, о котором Кантемиров, видимо, никому не рассказал, Петр решил поближе присмотреться к нему. Сологубов давно замечал его недовольство своим положением — пребыванием в НТС и службой в американском разведцентре. Было похоже, что Кантемиров тяготится такой жизнью. Но насколько далеко это у него зашло? Встречаясь с ним в последнее время, Сологубов при удобных обстоятельствах старался навести Кантемирова на такой разговор, чтобы выявить его истинные настроения. Так было и на этот раз.

— Задачей НТС было и остается освобождение России от большевизма, — сказал опьяневший Савва Никитич заплетающимся языком.

— Другими словами — реставрация буржуазного строя.

— Объективно, реставрация… — Кантемиров часто поморгал глазами, пытаясь уяснить, куда клонит приятель.

— Но где у НТС силы для этого? — спросил Сологубов. — Ведь, если вдуматься, всю проводимую НТС подрывную работу против СССР и других социалистических стран нельзя сравнить даже с булавочными уколами. Понимают это наши боссы или нет, как вы считаете, Савва Никитич?

— Я думаю, что вполне понимают.

— Что же тогда получается: свою явную несостоятельность, выходит, осознают, а о походе против большевиков кричат?

— Ничего удивительного, батенька мой, — сказал Кантемиров. — Они отрабатывают получаемые от янки доллары, свой комфорт, обеспеченную, сытую жизнь. Такие, как Поремский, Околович, Романов и кое-кто еще из верхушки НТС, имеют свои личные счета в банке, автомашины, живут в богатых квартирах. В общем, не то, что наш брат, рядовой.

— Ну, вы-то, положим, не рядовой.

— Это, пожалуй, верно. Мы с вами продали свои души дьяволу по имени Генри Кларк. И потому кусок хлеба насущного для нас не проблема. Что же касается большинства эмигрантов, то им денег едва хватает на еду…

Этот воскресный разговор с Кантемировым Сологубову припомнился в дороге, когда он ехал на своей малолитражке во Франкфурт-на-Майне, к Околовичу.

По сторонам шоссе мелькали синие, красные, желтые бензоколонки различных фирм, настойчиво зазывая рекламными щитами проезжих заправляться только у них и нигде больше. В потоке встречных автомашин часто попадались американские темно-зеленые «джипы» с сидевшими в них военными в фуражках с высокими тульями. Солдатня в армейских беретах и пилотках распевала на открытых грузовиках и бронетранспортерах залихватские песни. Видимо, где-то поблизости происходили маневры американских оккупационных войск.

Когда казавшаяся бесконечной цепочка встречных военных автомашин оборвалась и на шоссе стало просторнее, Сологубов, внутренне готовя себя к предстоящему отчету в штаб-квартире НТС, вспомнил о своем последнем разговоре с Кантемировым. Много нового, интересного рассказал тот ему о главарях НТС, правдой и неправдой добивающихся, чтобы не иссякли для них подачки с хозяйского стола.

Одним из распространенных способов выкачивания денег из американской разведки является «липачество», которое, по выражению Кантемирова, в НТС стало системой. Однажды в интимной беседе за бутылкой «мартини» приятель Саввы Никитича бухгалтер НТС Веригоф рассказал ему, что ряд оперативных акций, якобы проведенных силами НТС, обошелся американцам в кругленькую сумму. В частности, акция «Поток» стоила 100 тысяч долларов, а под акцию «Епископ» НТС получил от ЦРУ 75 тысяч. В отчете, направленном в американскую разведку, было сказано, что в результате этих операций на территории СССР удалось создать несколько шпионских резидентур, от которых получена ценная экономическая информация. Но потом произошел конфуз. Анализируя эту «ценную информацию», американцы пришли к выводу, что она составлена путем вырезок из советских газет и журналов. В европейской штаб-квартире ЦРУ, находящейся во Франкфурте, вознегодовали. Туда немедленно были вызваны Околович и Романов, им устроили хорошую головомойку и пригрозили урезать кредиты НТС в связи с его «неэффективной работой».

— И вы думаете, «липачество» прекратилось после этой аферы? — спросил Кантемиров Сологубова. — Черта с два! Все продолжается по-прежнему, американцев надувают где только можно.

Он помолчал немного и потом рассказал о случае, частично уже известном Сологубову из какой-то газеты ГДР или откуда-то еще.

Чтобы похвастать перед американской разведкой своими успехами в создании агентурной сети из числа советских граждан на территории Германской Демократической Республики, член НТС Ольгский сфотографировал ряд портретов на кладбище с памятников погибших советских солдат и офицеров, снабдил эти снимки соответствующими характеристиками и передал американцам как вещественные доказательства создания новой резидентуры среди военнослужащих Советской Армии. Шпионские донесения от имени вымышленных агентов этой резидентуры Ольгский сочинял сам, пока об этом не узнали в западноберлинском филиале ЦРУ

— В общем, блефуют по-разному. — Кантемиров что-то вспомнил, улыбнулся, покрутил лысой головой. — Вот вы, Петр Константинович, недавно были в Советском Союзе и, выходя со своей рацией в эфир или просто по обычному приемнику в домашних условиях, могли слышать, как здешний радиопередатчик регулярно посылает на территорию СССР условные радиограммы. Примерно такого содержания: «Слушай, Рослый (это кличка агента, якобы действующего где-то в России), слушай, Рослый! Почему до сих пор нет Марии (т. е. радиосообщения от агента); почему запаздывает Мария? Дай знать через Альберта (надо понимать — письмом), когда Мария прибудет на место…» Приходилось вам слышать такое?

— Да, слышал, и не раз, — сказал Сологубов.

— Так вот, батенька, знайте, что это сплошной блеф. Почти все такого рода сообщения радиопередатчик посылает несуществующим агентам.

— Чтобы дезориентировать органы КГБ!

— Отчасти да. Но главное, чтобы создать видимость активной деятельности НТС и выудить у американцев побольше денег. Это мне точно известно, как бывшему помощнику Околовича по подготовке закордонной агентуры.

— Савва Никитич, а почему вы ушли от Околовича?

— Не я… а меня ушли, — сказал Кантемиров и, допив виски, добавил: — Пришелся не ко двору.

После этого он как-то сразу помрачнел, потерял интерес к беседе и вскоре, опрокинув «посошок на дорожку», распрощался и, тяжело пошатываясь, отправился к себе…

Глава одиннадцатая

Франкфурт означает «брод франков». В древности этим бродом на Майне пользовались различные народы, в том числе и франки…

Об этом почему-то подумал Сологубов, когда переезжал один из мостов, соединяющих части города. Был уже вечер, на душных после дневной жары улицах ярко светились витрины магазинов, разноцветные огни рекламы наперебой зазывали франкфуртцев и приезжих туристов на ярмарку мехов, в выставочный салон автомобилей, в рестораны и другие места, где можно опорожнить кошельки.

Из всего этого рекламно-огневого неистовства Сологубов выбрал то, что ему сейчас было нужно, — отель, сравнительно недорогой, с уютным рестораном на первом этаже, в котором, как ему помнилось, неплохо кормят. Главное же достоинство облюбованного им отеля состояло в том, что он находился поблизости от тех мест, где Сологубову предстояло заниматься своими делами.

Этих дел было два. Кроме доклада в НТС, ради чего, собственно, генерал Кларк и отпустил его на три дня, Сологубову требовалось побывать у одного своего знакомого по плену, служившего потом в немецком «остлегионе». Фамилия его была Бочаров, но среди эмигрантов и «перемещенных лиц» из числа бывших советских граждан, осевших на жительство в этом городе, он больше был известен по своей довоенной воровской кличке — Головастик. После совместного пребывания в Баварском лагере военнопленных Сологубову еще дважды довелось случайно встретиться с этим человеком — в Оберурзеле в первый послевоенный год и здесь, во Франкфурте, когда Петр учился в бадгомбургской школе НТС. Теперь предстояла третья встреча, но уже не случайная — Сологубов давно думал о ней.

В отеле Петр задержался недолго. Договорился с портье о номере, прошел туда, почтительно сопровождаемый мальчиком-боем в лиловой ливрее, достал из портфеля туалетные принадлежности, умылся, потом спустился вниз, наскоро поужинал в ресторане. Уже на улице, садясь в машину, вспомнил: у Бочарова четверо детей, надо купить гостинцев. В ближайшем магазине набрал целый ворох свертков со сладостями, вином и закусками. Теперь можно было ехать.

Головастик жил недалеко от Кропбергерштрассе. Его квартира в подвале старого четырехэтажного кирпичного дома единственным своим окном выходила в узкий, плохо освещенный переулок.

Вся семья была в сборе, ужинала за столом, застеленным протертой на углах, тусклой клеенкой. Появление нежданного гостя удивило хозяина и даже, пожалуй, испугало — это было заметно по его растерянным глазам и нервным, суетливым движениям рук, которые он то складывал на широкой квадратной груди, обтянутой синей застиранной майкой, то подсовывал под себя, сидя на скрипучем венском стуле. И только когда Сологубов объяснил, зачем пришел, Головастик наконец-то перестал нервничать.

Отослав жену с детьми за ситцевую занавеску («Марш на кухню») делить гостинцы, он налил из бутылки, привезенной Петром, в два стакана и тут же жадно осушил свой до дна. Потом еще себе налил, выпил и сразу опьянел.

— А я было труса дал, — откровенно признался Головастик. — Думал, тебя из НТС, от начальства ко мне прислали.

— Зачем?

— Опять прорабатывать.

— А что, уже было такое?

— Раза два приходили. «Вы, говорит, пассивничаете, Бочаров, балласт в НТС, зачем же к нам вступали?» Разозлился я — тут и без них тошно, никак концы с концами не сведешь — и отвечаю напрямик: «Вступил я к вам в плену, по зелености своей, обижен был на Советскую власть за то, что в тюрьму меня посадила. Хотя, если по-настоящему разобраться, пожалуй, и правильно сделала: не воруй народные деньги, не вспарывай, медвежатник, банковских сейфов!.. Что же касается моей пассивности, говорю, не я один такой, к примеру, все мои здешние знакомые не больно прытки. Если, скажем, выпадет случаи, на дармовщинку пожрать, попить в ресторане, где обедают советские туристы, — за это мои дружки могут им подсунуть по пачке листовок — не страшно, все равно никто не верит в эту неумную писанину. Но когда доходит до какого-нибудь серьезного дела, каждый норовит поскорее смотать удочки…» — Головастик неожиданно по-мальчишески озорно улыбнулся. — А я что, рыжий?! Тоже делаю что-нибудь по мелочи, чтобы отвязались… Одно время я долго, года, наверное, полтора, был без работы. Ну и случись такое, дал согласие поехать в Западный Берлин. Там, на Гогенцоллерндамм, тебе, конечно, известно, находится квартира филиала НТС. Собрали нас человек десять со всей Западной Германии, поставили задачу: отправляться в Данию, куда прибудет с дружеским визитом отряд советских военных кораблей, вести там антисоветскую агитацию, склонять к невозвращению на Родину наших моряков, когда они будут находиться на берегу. А за это нам дармовая жратва, выпивка и бесплатный проезд в оба конца… Но я не поехал. К едрене фене!

— Почему? — спросил Сологубов.

— Стоит раз окунуться в это болото, потом завязнешь… — Бочаров пододвинул к себе пачку сигарет «Виргиния», лежавшую перед Сологубовым, закурил и, подперев рукой нескладную, с выпирающим лбом голову, задумчиво продолжал: — Мне такой хомут ни к чему. Хватит с меня одной глупости, когда я дал себя завербовать в «остлегион», будь он проклят! Испугался, что в лагере с голодухи подохну, а о совести-то позабыл…

В его негромком, глуховатом голосе слышалась неподдельная тоска.

— Как-то раз мне отец приснился. И будто узнал, что я у немцев служил. Покачал головой и говорит: «Как же так, Митька, сукин ты сын?!» А мне и ответить нечего.

— А где сейчас твой отец?

— Умер давно. У меня вообще никого из родных в Советском Союзе нет, круглый сирота.

Они помолчали. Потом Сологубов поинтересовался:

— Чем же кончилась история с твоим отказом поехать в Данию?

— Пошумели, пошумели и дали другое поручение. Пустячок один…

— Что за поручение?

— Они там, наверху, задумали альбом завести: «Русские герои, павшие за освобождение Европы от нацизма». Дело, по-моему, хорошее, стоящее. Вот для этого-то альбома меня грешного и послали собирать фотографии наших солдат и офицеров.

— Собирать? Где?

— А в Берлине же, на кладбище. Дали мне «лейку», и стал я щелкать, перефотографировать снимки на могильных памятниках.

— А кто тебе поручал это? — с живостью спросил Сологубов. Ему припомнился рассказ Кантемирова о мошеннических проделках белоэмигранта Ольгского, сфабриковавшего с помощью таких фотографий целую «резидентуру» для американской разведки.

— Фамилии не помню. Он тогда вместе с Околовичем был. Обходительный такой, в круглых очках.

— Сколько ему примерно лет?

— Годов так пятьдесят или чуть побольше.

«Да, похоже, это Ольгский, — решил Сологубов. — Каков мерзавец! Несмотря на свое прозвище „плюшевый“, это страшно хитрый, коварный человек. В годы войны был резидентом германской контрразведки „Зондерштаб-Р“, помнится, в Минске и Слуцке».

— Ну и как, составили они этот альбом?

— Наверное, составили. — Головастик неопределенно пожал плечами.

«Темнота ты дремучая, Бочаров!» — хотел сказать Сологубов. Но не сказал, а только молча выпил свое вино и стал расспрашивать собеседника о его службе в «остлегионе», где, по данным подполковника Дружинина, в годы войны мог находиться бывший комдив Мишутин.

Сологубов протянул Головастику небольшую, пожелтевшую от времени фотокарточку Мишутина в штатском и при этом пояснил:

— Мой дядя по матери. Были слухи, что он тоже в «остлегионе» служил. Но точно — неизвестно.

Бочаров, прижмурив глаза, долго рассматривал фотографию и наконец решительно сказал:

— Нет, мне такого не приходилось видеть.

— А сама его фамилия — Мишурин — тебе ничего не говорит?

— Мишурин? — Головастик раза три прошептал это слово толстыми губами. — Не слыхал.

— Ну, а сходные, похожие на эту фамилии, например, Мишулин, Мишукин или Мишутин?

Бочаров в непривычном умственном усилии закатил под лоб глаза, пытаясь расшевелить свою память, потом отрицательно помотал головой. А минуту спустя, как бы извиняясь перед гостем, что не мог ему помочь, сказал:

— Ведь «остлегион» был не один. Тот, в котором я служил, совсем небольшой, использовался немцами на западном фронте для охраны железной дороги в прифронтовой полосе.

— А инспектировать, проверять вас сверху кто-нибудь приезжал?

— Само собой. Немецкие офицеры приезжали. В «осте» все командиры были из немцев.

— Тебе не приходилось слышать, в разговоре друг с другом немецкие офицеры не упоминали этой фамилии?

— Затруднительно сказать. — Бочаров поскреб щетинистый, давно не бритый подбородок. — Времени-то с тех пор сколько прошло!

Сологубов задал ему еще с десяток вопросов. Но в ответ ничего интересного не услышал, если не считать совета, как разыскать в Западном Берлине двух бывших сослуживцев Головастика по «остлегиону».

На этом их разговор и кончился. Прощаясь, Петр сунул в карман Бочарову лиловый полусотенный билет («Ребятишкам на гостинцы») и вышел из душной комнаты на улицу.

Приехав в отель, он долго не ложился спать, сидел у себя в номере перед раскрытым окном и напряженно думал, по каким направлениям надо теперь действовать, чтобы добиться ощутимых результатов по делу Мальта — Мишутина.

Помня настоятельный наказ Дружинина воздерживаться от активного изучения Мальта до приезда связника из Москвы, Сологубов все это время собирал по крупицам сведения для его словесного портрета. Но, странное дело, чем больше он занимался такой работой, тем меньше у него было ясности в представлении об этом человеке. Данные о внешности, манерах, привычках Мишутина, полученные Сологубовым в Москве, подтверждались на Мальте лишь частично. Было много сомнительного и противоречивого. Разговор с Бочаровым тоже ничего не дал, надежды не оправдались… Что же предпринимать теперь?


Ресторанчик был по-воскресному полон. Гул пьяных голосов в душном, насыщенном запахами кухни воздухе смешивался с пронзительными всхлипываниями саксофонов. На крохотной эстраде, за синеватой кисеей табачного дыма, кривлялась безголосая певичка с полуобнаженным пышным бюстом.

Сологубов прошел к столику в дальнем углу у окна. Романов, не вставая, протянул ему мягкую влажную руку, пригласил сесть. Перед ним стояли четыре кружки с темным пенистым пивом, в тарелке золотисто желтела солоноватая соломка на закуску.

— Угощайтесь, Петр Константинович, — сказал он и тут же в один прием опорожнил свою толстого стекла посудину.

Эта их встреча была не первой. В пятницу Сологубова должен был принять Околович. Но тот неожиданно заболел, и секретарша отвела Петра в кабинет к Романову.

Что собой представляет этот ближайший подручный Околовича, Сологубов немного знал от Кантемирова. Настоящая его фамилия Островский, сын польского шляхтича, подполковника царской и полковника белой армий. В годы Отечественной войны Островский — Романов в оккупированном немцами Днепропетровске редактировал профашистскую газету, был агентом гестапо. После разгрома гитлеровцев бежал в Западную Германию, вступил в контакт с разведкой США, стал ее активным прислужником.

«Этот прохвост, вот увидите, далеко пойдет, — сказал о нем Кантемиров. — Дай срок, и Поремский, и Околович еще будут у него на побегушках. И не потому, что он семи пядей в лбу, нет — это заурядный корыстолюбец. Тут причина другого рода. У Романова есть влиятельный американский покровитель, имеющий прямое отношение к руководству НТС, один из генералов в европейской штаб-квартире ЦРУ С ним Романов сблизился на почве гомосексуализма. Вот этот американский генерал и тянет своего друга сердца в самые верха НТС»[25].

Первая встреча Сологубова с этим человеком, как уже было сказано, состоялась у него в служебном кабинете. Сологубов увидел вышедшего к нему из-за стола высокого мужчину средних лет, с кругловатым холеным лицом и невыразительными глазами. По жирной груди, обтянутой белой рубашкой, тянулся модный полосатый галстук. Говорил Романов тихим, каким-то вялым голосом. А когда умолкал, принимался жевать резинку, заложенную за гладко выбритую щеку.

Перед тем как засадить Сологубова за составление письменного доклада о выполненном задании, Романов долго расспрашивал его, стараясь выудить побольше конкретных фактов, которые не нашли отражение в отчете американской «Службе-22», но представляли определенный интерес для разведки.

Поняв это, Сологубов подумал, что преподаватель разведшколы Жменьков, выходит, не врал, когда однажды в баре, подвыпив, рассказал ему о «сортировке информации» в НТС. Делается это, по словам Жменькова, так. Весь полученный разведывательный материал группируется в нескольких вариантах. Первый, наиболее полновесный, идет американцам. Второй, пожиже — англичанам. Западногерманской разведке Гелена продаются «отдельные факты». Но на этом дело не кончается. Переработав поступившие от НТС сведения, англичане и западные немцы, в свою очередь, не указывая источника, направляют их главному партнеру по НАТО. Изучив донесения союзников, американская разведка убеждается, что ранее полученная ею информация от НТС заслуживает «полного доверия». Круг замкнулся… А сейф ЦРУ для очередной подачки на содержание этой шайки мошенников открылся. Что и требовалось!

От вопросов, связанных с заданием Сологубова, Романов неожиданно перешел к общим, видимо, наболевшим, иначе едва ли у него прорвалось бы такое. Протирая кусочком замши очки, он заговорил о трудностях в НТС с кадрами, затем о мерах, которые принимаются, чтобы выправить это положение.

— Наши американские друзья, — сказал он, — разрешили нам широко использовать в антикоммунистической работе немцев, англичан, французов и австрийцев. Но мы не станем ограничиваться лишь этими национальностями. Мы будем приобретать своих людей там, где целесообразнее. Только при таком условии возможно разрешить двуединую проблему: чтобы наши американские друзья были довольны нами и всегда ощущали нужду в реальной помощи от НТС…

После этого разговора в пятницу Сологубов полтора дня писал отчет. Сегодня с утра Романов прочитал его.

Вытерев платком блестевшие от пива красные чувственные губы, босс сказал:

— Я доволен вашим докладом. И вообще всей поездкой в Советский Союз. Чувствуется, вы основательно поработали там.

Потом Романов как-то вдруг (видимо, это была его манера вести разговор) стал предавать анафеме каких-то неизвестных Сологубову «опасно щепетильных демагогов», которые отрываются от земной действительности и ставят под сомнение моральность отношений НТС с иностранными разведками, в частности с американской. Похоже, речь шла о некоторых рядовых членах НТС, начинавших понимать, куда их затянули по политической слепоте главари этой антисоветской организации.

— Чистоплюи безмозглые! — цедил сквозь зубы Романов, багровея мясистым лицом. — Они бы не то запели, если бы знали, например, что из всех затрат нашего издательства «Посев» лишь около двадцати процентов окупается выпускаемой печатной продукцией, а остальное ежемесячно нам ассигнуют американцы. Без их денежной помощи мы даже простой листовки отпечатать не можем. Не на что! Это я вам, Петр Константинович, доверительно говорю, как человеку, умеющему здраво думать и давно сжегшему мосты за собой. — Романов отпил глоток из кружки. — Всем этим моралистам-демагогам пора бы усвоить элементарную истину: кто платит, тот вправе и распоряжаться нами по своему усмотрению.

Сологубов все еще не понимал, куда тот клонит и вообще зачем об этом говорит. Оказалось, неспроста. Минутой позже Романов предложил ему поехать в Лондон в качестве представителя центра НТС при школе английской разведки, где будет обучаться небольшая группа недавно завербованных энтээсовцев.

— Евгений Романович, а почему вы решили туда направить именно меня? — спросил Сологубов с затаенной тревогой. Эта поездка сейчас ему была ни к чему.

— Буду с вами до конца откровенен: из тех функционеров, кому мы по-настоящему верим, мало кто знает английский язык.

— И что в Лондоне я должен делать?

Сологубов уже начинал догадываться, в чем будет состоять его миссия. За годы скитаний на чужбине, общаясь с эмигрантами и «перемещенными лицами», попавшими в орбиту НТС, он давно понял, что житейское благополучие главарей этой антисоветской шайки зиждется на гнусном обмане ее рядовых участников — типы, подобные Головастику, влачат жалкое существование. Зная, что прямая передача, а точнее, продажа иностранным разведкам людей, завербованных в НТС под демагогическим лозунгом «независимости от иностранных сил и идейного служения родине», может привести к нежелательным последствиям, «пастыри» сего союза делают все, чтобы их «заблудшие овцы» как можно дольше не разобрались в истинном положении вещей. В частности, с этой целью практикуется прикомандирование к американским и английским разведшколам, где обучаются энтээсовцы — будущие шпионы, наиболее надежных в идейном отношении членов организации. Сологубову было известно, что в одну из таких разведшкол, находящуюся в США на территории лесной фермы в 37 милях к югу от Вашингтона, в апреле этого года был направлен его знакомый Осип Жменьков. А теперь, выходит, дошла очередь и до него самого.

— Ваша задача в Лондоне, — сказал Романов, — будет заключаться в том, чтобы всячески поддерживать у наших людей мнение, что они выполняют задание организации и что не англичане или американцы используют НТС и его членов в своих целях, а мы пользуемся доверчивостью богатых иностранных дураков и выколачиваем из них нужные нам средства.

«Неужели ты, жирная свинья, думаешь, что все глупее тебя и поверят в подобную чушь? — подумал Сологубов. — А впрочем, по-другому ему нельзя: поставщик обязан доставить свой товар до того, как он окончательно испортится, иначе за него не заплатят».

— А почему вы посылаете меня в английскую школу? Мне кажется, было бы целесообразнее, если бы я поехал в Штаты.

— Это не имеет существенного значения. В вашингтонской школе у нас уже есть такой человек. Что касается английской разведки, она самая старая, наиболее опытная и изворотливая — там есть чему поучиться. Кстати, такого же мнения и ваш шеф.

— Генерал Кларк уже в курсе этого?

— Да, в принципе он согласен относительно вашей кандидатуры.

Теперь Сологубову стало ясно, почему его назначение в группу капитана Холлидза было названо временным. Что ж, ему ничего другого не остается, как с показной покорностью вымолвить:

— Я готов к выполнению вашего задания, Евгений Романович!

— Ну, вот и договорились. — Босс довольно потер пухлые руки.

— И когда я должен отбыть к берегам туманного Альбиона?

— Примерно через месяц-полтора. Как только закончим проверку отобранных в школу людей.

У Сологубова сразу отлегло от сердца. Он думал, что ехать придется немедленно, до прибытия в Мюнхен связника от Дружинина, — тогда выполнение задания по изучению Мальта затянулось бы надолго.

— Олл райт! — сказал он весело.

Романов, завсегдатай ночных, клубов, эту его внезапную веселость истолковал по-своему:

— Новое место — новые ощущения! — Он многозначительно покашлял в кулак. — Скучать там не будете, есть где развернуться в свободное время.

Когда все вопросы по предстоящей командировке Сологубова были рассмотрены, Романов покровительственно похлопал собеседника по крутому плечу и без обиняков высказал пожелание отметить как следует успешно завершившуюся его «ходку» в Советский Союз, за которую он, наверное, получил от американцев кучу денег.

Сологубов тотчас подозвал кельнера, чтобы босс сделал заказ по своему выбору. Через несколько минут подали французский коньяк, шампанское, черную икру, семгу в салатных листьях, жареных цыплят, апельсины и кофе.

К концу ужина Романов настолько опьянел, что не мог подняться из-за стола. Сологубов взял его сзади под мышки и, лавируя между столиками, повел на улицу. На стоянке Романов долго не мог найти своей машины, потом, потирая рукой затылок, вспомнил, что ее там и быть не могло: он пришел пешком. После этого Сологубов кое-как затолкал его в свой «фольксваген» и повез на Энгельбахштрассе, где Романов жил вдвоем с матерью.

В последний четверг сентября, как было условлено, в Мюнхене состоялась встреча Сологубова со связником от Дружинина.

Вечером, в половине седьмого, Петр приехал на улицу, где находился магазин, торговавший патефонными пластинками. Оставив машину на стоянке за углом, он взял в левую руку большой черный портфель с круглыми застежками из нержавеющей стали и не спеша зашагал по тротуару. Пока шел, все время внимательно наблюдал за публикой, без конца сновавшей взад и вперед. Ничего подозрительного вроде не замечалось. Можно было переходить улицу и идти на условленное место.

Место это находилось напротив выхода из музыкального магазина, на широком тротуаре. Едва Сологубов подошел туда, как увидел нужного ему человека.

То был статный молодой блондин в темно-сером костюме с точно таким же, как у Сологубова, черным кожаным портфелем в левой руке, а в правой — веточкой каштана, которой он беспечно помахивал на ходу. Все приметы налицо. Долгожданный момент настал!

Сологубов был не сентиментален и не робок, но в эту минуту его сердце застучало чаще обычного, а вдоль спины пробежал колкий холодок. Овладев собой, он достал из кармана носовой платок в красную клетку. Заметив это, блондин слегка улыбнулся и, докурив сигарету, прошел в музыкальный магазин. Сологубов еще несколько минут походил по тротуару, осматриваясь, потом направился вслед за связником.

Он нашел его в толкучке недалеко от прилавка, где покупатели выбирали пластинки и тут же пробовали их на радиоле. Сологубов притиснулся вплотную к блондину, рука к руке.

Немного подождав, не выпуская из руки своего портфеля, он положил пальцы на тепловатую ручку портфеля связника. То же самое проделал блондин. Несколько секунд постояв так, они разошлись: связник с пустым портфелем Сологубова стал протискиваться к прилавку, а Петр, ощущая в руке изрядную тяжесть, вышел из магазина.

Поколесив с полчаса по вечернему Мюнхену и убедившись, что «хвоста» за собой не ведет, он поехал домой, с нетерпением ожидая минуты, когда, запершись на ключ в своей комнате, выложит на стол содержимое полученного из Москвы портфеля. Он был почти уверен, что среди необходимых принадлежностей разведчика найдет там и нечто еще более дорогое для него, человека, вынужденного длительное время жить на чужбине, — письма от матери, Николая Васильевича Дружинина и, может быть, от той милой, застенчивой учительницы Веры, с которой мать познакомила его в Воронеже.

Но едва он успел войти к себе и поставить под письменный стол портфель, как на пороге появился Кантемиров.

— А я вас, батенька, битый час жду!

Сологубов с досады хотел было послать земляка ко всем чертям и выпроводить, сославшись на головную боль, но что-то необычное в облике Саввы Никитича, какая-то взволнованность, даже взбудораженность в глазах, движениях, голосе заставила спросить:

— Что такое?

— Ну, скажу я вам, новости! — Кантемиров быстро прошел к столу, достал из кармана какую-то помятую немецкую газету, разгладил ее ладонью, протянул Сологубову. — Вот, вчера один мой знакомый из Восточного Берлина привез!

Петр, опершись кулаками о стол, стал читать то место в газете, куда ткнул пальцем Савва Никитич. Это была перепечатка Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны».

«…Руководствуясь принципами гуманности, — говорилось в Указе, — Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами.

В целях предоставления этим гражданам возможности вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами социалистического общества Президиум Верховного Совета постановляет…»

Далее указывалось, кто подлежит освобождению из мест заключения, кому сокращается срок наказания и на кого амнистия не распространяется. Последнее касалось карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан.

— Вы особенно внимательно прочтите седьмой параграф, — сказал Кантемиров, нетерпеливо заглядывая в газету.

Сологубов читал все подряд, по обычному неторопливо, запоминая надолго. Дошел он и до седьмого пункта:

«Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.

Освободить от ответственности и тех ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных оккупантами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины или явились с повинной…»

— Ну, каково?! А? — воскликнул Кантемиров, как только Петр кончил читать.

— Да, здорово. — Сологубов еще раз пробежал глазами седьмой параграф Указа.

— Гуманность и великодушие, на мой взгляд, самый верный признак силы и прочности государства, — подытожил Савва Никитич минуту спустя и в возбуждении заходил по комнате. — А в нашем здешнем болоте, между прочим, делают вид, что ничего не произошло. Я сегодня звонил во Франкфурт, рядовые члены НТС, оказывается, и не слышали об этом Указе, хотя с момента его опубликования прошло несколько дней.

— Не удивительно. Нашим боссам не с руки распространяться о подобных вещах.

— Шила в мешке не утаишь! Вот увидите, батенька, это будет страшным ударом по НТС. Он поползет по всем швам.

Сологубов не разделял столь оптимистических прогнозов своего приятеля, помня, что в НТС немало мерзавцев, которым не может быть прощения и которые сами об этом знают. Но он согласился, что удар получится сильный, чувствительный, подумав при этом об эмигрантах и «перемещенных лицах», вроде Головастика, которые после амнистии, надо полагать, тронутся на Родину.

— А вы сами, Савва Никитич, не думаете поставить крест на своем прошлом? — вдруг спросил Сологубов.

Кантемиров сразу перестал ходить по комнате. Посмотрел на Петра, сидевшего за столом, долгим изучающим взглядом. Потом, почесав плешь на макушке, неожиданно засмеялся каким-тонеестественным веселым смехом:

— И рад бы в рай, да грехи не пускают.

Что это — попытка уйти от ответа на прямой вопрос? Или желание скрыть свою растерянность, неготовность обсуждать данную тему? А может быть, и того хуже: сам о себе не собирается распространяться, а весь этот разговор затеял с целью выведать, что думает, как оценивает советский Указ он, Сологубов? Впрочем, последнее пред-положение едва ли имеет под собой почву. По всему видно, взволнован этим известием Савва Никитич по-настоящему, до глубины души и, надо думать, не случайно сегодня трезвым пришел побеседовать.

— А что все-таки вам мешает сделать решающий шаг? — спросил Сологубов, предварительно погромче включив радиоприемник.

— Да о чем вы, батенька, говорите? — Кантемиров не совсем умело разыграл удивление.

Сологубов невольно подумал, что не только он сам все еще остерегается своего земляка, но и тот, похоже, его побаивается. В этом не было ничего удивительного. Каждый в здешнем антисоветском, шпионском логове находился под наблюдением.

Они плутали вокруг да около еще несколько минут, пока не дошли до критической точки, когда или совсем надо было прекратить разговор, или подбросить ему новой пищи.

— Все это, Петр Константинович, не так просто, как кажется на первый взгляд, — задумчиво сказал Кантемиров, присаживаясь в кресло у зашторенного окна. — Я слишком много знаю из подноготного этой шайки, чтобы меня отпустили подобру-поздорову. Они уже пытались однажды покончить со мной.

— За что?

— За все сразу! За то, что у меня открылись глаза на продажность наших главарей и в целом всего НТС, служащего нескольким разведкам одновременно. За то, что я осознал вину перед своим народом. За то, что меня терзает тоска по родине, по оставшимся там близким. Обо всем этом я в открытую (вы же знаете мой дурной характер) говорил с приятелями, знакомыми. А они, эти друзья в кавычках, оказывается, доносили на меня в «особую группу» — охранку НТС, где, как я потом узнал, уже готовились свести со мной счеты… — Кантемиров немного помолчал и, закинув ногу на ногу, обхватив руками колено, мрачно продолжал: — Повод рассчитаться со мной подвернулся такой. Однажды, когда я еще жил во Франкфурте, мне случайно на Брудергримштрассе повстречался мой бывший однокурсник по институту. Он приезжал в Западную Германию от советского Министерства внешней торговли. Об этом я сдуру сообщил Околовичу. Вы же знаете, какой у нас порядок: о каждой встрече с советским человеком член НТС обязан доложить руководству. На другой день Околович предложил мне продолжить и упрочить контакт с моим советским знакомым. «Зачем?» — спросил я. «В нем заинтересованы наши немецкие друзья», — ответил Околович и назвал мне номер телефона, по которому я как можно скорее должен был обратиться.

В тот же вечер после моего телефонного звонка на конспиративной квартире западногерманской разведки меня принял майор Велинг. Вначале он предложил мне написать обстоятельный доклад о положении в НТС. При этом заметил: «Мы хотим, чтобы вы у себя в НТС навели порядок: пусть будет совсем немного членов, но крепких и преданных нам. Тогда мы полностью возьмем вашу организацию на свое содержание». После этого Велинг перешел к главному: я должен был подготовить компрометацию моего знакомого, с тем чтобы можно было обвинить его в шпионаже и затем поднять антисоветскую шумиху вокруг этого дела. Требовалось, чтобы я вручил «подарок» моему знакомому, а захват с «поличным» и все прочее должны делать сами немцы. Правда, в финале этой акции меня ждала отсидка в тюрьме, и Велинг старался рассеять мою озабоченность: «Это не будет тяжело, всего каких-нибудь 2–3 месяца. Зато по выходе из тюрьмы деньги, положенные в банк на ваше имя, вы можете расходовать как вам заблагорассудится…» — Кантемиров положил в пепельницу потухший окурок. — Короче говоря, я наотрез отказался от этой авантюры. А через два дня, поздно вечером, когда я возвращался из аптеки с лекарством для жены, в темном переулке на меня напала «группа пьяных хулиганов», как об этом потом писалось в местной вечерней газете. Одного из них, который сзади набросил мне мешок на голову, я узнал по голосу. Это был небезызвестный вам мерзавец Осип Жменьков… Словом, около двух месяцев я отлежал в больнице.

— Из-за этой истории вы, видимо, и сюда, в Мюнхен, переехали?

— Да. Надо было что-то предпринимать, пока меня «случайно» где-нибудь на улице не задавила автомашина, как это не раз бывало с «отступниками». На мое предложение уехать в Советский Союз, явиться с повинной жена ответила категорическим отказом, закатила истерику. А я любил эту женщину. Что оставалось делать? Где было найти безопасное место? В Мюнхене мы вначале жили у Марты. Как-никак двоюродная сестра жены, помогали в трудные дни друг другу. А потом в одной пивнушке встретил я американского инженера Никтона — он меня неплохо знал как радиоспециалиста еще по фюссенскому лагерю «перемещенных лиц». Рассказал я ему кое-что из своей печальной истории, попросил устроить на работу. Оказалось, им нужны радиоинженеры для ремонта и профилактики аппаратуры на здешней радиостанции. Выбора не было, я согласился… А через некоторое время меня перебросили на радиоцентр «Службы-22».

— И после этого боссы НТС оставили вас в покое? — спросил Сологубов.

— Представьте, да. Совсем другое отношение, даже, мне кажется, немного опасаются меня: а вдруг наклепаю что-нибудь на них американцам? — Савва Никитич невесело усмехнулся. — Однако мне от этого не легче. Говоря откровенно, служба в филиале ЦРУ, пусть даже на чисто технической должности, для меня не лучший выход из положения.

— Стало быть, надо искать другой, — твердо, со значением сказал Сологубов. И, помедлив, добавил: — Если хотите, могу помочь.

— Вы это, батенька, серьезно?

— Разумеется. У меня есть кое-какие возможности.

Кантемиров подсел к столу, уставился на Петра настороженным взглядом.

— Что? Сомневаетесь в моих возможностях? — улыбнулся Сологубов.

Савва Никитич продолжал в упор его разглядывать, словно впервые видел. Потом сказал:

— Вы знаете, я, кажется, начинаю кое о чем догадываться.

— Ну и слава богу! — почти весело заметил Сологубов, хотя внутренне напрягся, опасаясь, как бы разговор не вышел из нужного русла. — Давайте решим, с чего нам начать.

Кантемиров растерянно пожал плечами:

— Я, право, затрудняюсь что-либо предложить…

— Начнем вот с чего. Хотите, я попытаюсь разыскать ваших родных в Советском Союзе, чтобы вы наладили с ними переписку?

— О, Петр Константинович, это было бы просто замечательно! — Глаза Кантемирова подернулись влагой.

— В таком случае, дайте мне биографические сведения о ваших родственниках. Доставайте бумагу, авторучку и пишите. А я пока соображу что-нибудь насчет ужина…

Их разговор продолжался долго. Савва Никитич ушел в половине второго.

Глава двенадцатая

Как-то поздним осенним вечером Дружинины вернулись из театра.

— А у нас гость! — встретила их в прихожей теща.

И тут же из комнаты появился широко улыбающийся седоголовый Иван Тимофеевич Воронец. Одернув тесноватый ему пиджачишко, он поздоровался с Еленой Капитоновной («А мы тут с вашей мамашей в подкидного перебросились»), потом дружески потряс руку Дружинина («Давненько не виделись, Николай Васильевич, есть о чем покалякать»). Затем все прошли в большую комнату, где их ждал ужин.

Дружинин всегда был рад гостям. Они вносили приятное разнообразие в утомительно привычный ритм будней. Но этому гостю Николай Васильевич был рад вдвойне. Он даже собирался специально пригласить к себе Воронца на Октябрьские праздники, чтобы показать ему сделанные Сологубовым фотографии Мальта — Мишутина и вообще посоветоваться.

Подумав об этом сейчас, за ужином, Дружинин вдруг понял, почему так смутно было у него на душе весь сегодняшний день — даже проведенный в Большом театре вечер не поправил настроения. Причина — в неопределенности и неясности последних сведений, полученных от Сологубова. Было похоже, что дело Мальта — Мишутина может затянуться надолго. Кроме всего прочего, эта затяжка отрицательно сказывалась на решении другой задачи, поставленной перед Сологубовым: выявление и контроль тайных путей, но которым американская «Служба-22» пытается направлять свою агентуру в СССР. Это не могло не огорчать Дружинина, хотя в целом работу, проделанную Сологубовым, он оценивал положительно.

О новых данных насчет Мишутина Николай Васильевич сразу же после ужина, когда их оставили вдвоем, и решил рассказать Воронцу — не все подряд, разумеется, а лишь то, что было необходимо для дела и что позволялось спецификой работы органов госбезопасности.


Всего от Сологубова за последнее время поступило три сообщения. В первом из них вместе с просьбой о розыске родственников Кантемирова была фотопленка с пятнадцатью снимками, сделанными микрокамерой, вмонтированной в наручные часы: Мальт в различных положениях и обстановке, большей частью крупным планом.

— Крупный план — это то, что нам требуется! — одобрительно сказал Веня Строгов, когда принес из лаборатории Дружинину глянцевито блестевшие фотографии.

Их разговор происходил в недавно отремонтированном кабинете Ильи Кирилловича, должность которого с прошлого месяца, после его ухода на пенсию, занимал Дружинин.

Продолжая рассматривать снимки, Веня вдруг заметил:

— А ракурсы-то явно не те: ни одно положение Мальта не схоже с положением Мишутина на имеющихся у нас фото. И это, товарищ подполковник, здорово затруднит их сопоставление.

— Да, есть такая закавыка, — согласился Дружинин. — Но сие, как говорится, от нас не зависит. И от Сологубова тоже: позировать ему Мальт едва ли пожелал бы. А?

Разложив на одной стороне все пятнадцать фотографий Мальта, а на другой — шесть небольших карточек Мишутина, Николай Васильевич подумал, что сопоставление их между собой осложняется не только несхожестью ракурсов. Крупный план фотоснимков Мальта, которым восхищался лейтенант, для этой цели оказался не совсем подходящим… Во всяком случае, от такой разнокалиберности специальная экспертиза по атрибуции в восторге не будет.

После изучения фотографий Дружинин пришел было к выводу, что скорее всего сняты разные люди. Однако при детальном сопоставлении отдельных частей того и другого лица обнаруживалось очевидное сходство. И Дружинин стал сомневаться в правильности своего первоначального мнения. Спросил, что думает по этому поводу его молодой помощник.

— Что-то общее между этими лицами, несомненно, имеется, — решительно сказал Веня.

К такому же заключению пришли и другие сотрудники отдела, которым, без посвящения в суть дела, были показаны снимки Мальта и Мишутина.

Теперь свое слово должен был сказать человек, лучше которого никто не знал Мишутина, — его жена. Заодно Дружинин решил ознакомить ее с данными словесного портрета Мальта, вскоре полученными от Сологубова.

Эти данные тоже оказались неопределенными и двойственными. Многое во внешнем облике Мальта напоминало Мишутина: небольшого роста, худощавый, глубоко посаженные глаза, прямой нос, тонкие губы, гладко причесанные на косой пробор, темные, с сединой волосы… Однако на этом, пожалуй, сходство и кончалось. Мишутин был бледнолиц, а у Мальта кожа смугловатая, и не от загара, как подчеркивал Сологубов, а скорее всего от природы. Для Мишутина была характерна энергичность, подвижность, быстрота в движениях, в частности разговаривая, он любил ходить по комнате. У Мальта такой привычки нет, в движениях он сдержан — прямая противоположность его хлесткости на язык. («В выражениях не стесняется, иронически-желчный субъект».) Мишутин говорил быстро, скороговоркой, а у Мальта говор слегка гортанный, неторопливо-четкий, хотя и не медлительный. По-русски Мальт разговаривает чисто, без какого-либо акцента, но в его речи иногда проскальзывают слова и выражения, едва ли свойственные Мишутину, вся сознательная жизнь которого прошла в Советской стране. Мальт, например, никогда не скажет «СССР» или «Советский Союз», а всегда — «Россия». И не «советский народ», «советские люди», а — «русские» или «эти русские». Во время допроса Сологубова, который Мальт вел на русском языке, у него раза два вырвалось: «Доннер веттер». На этот счет Сологубов сделал такое примечание:

«Мне кажется, что люди, знающие несколько языков, ругаются, как и думают, в большинстве своем все же на родном языке, исключая, разумеется, случаи, когда ругань не результат эмоционального взрыва, а намеренно обдумана».

Дружинин нашел примечание существенным: определение национальной принадлежности Мальта явилось бы решением доброй половины задачи. Но до этого было еще далеко: отрывочные факты, годные как строительный материал для предположений, не давали цельной, законченной картины.

Ознакомив со всей этой информацией приглашенную в комитет жену Мишутина, Дружинин выложил перед нею на столе сделанные Сологубовым снимки Мальта.

Побледневшая от волнения маленькая женщина сперва окинула эту необычную фотовыставку беглым взглядом усталых, прищуренных глаз, потом стала брать слегка дрожавшей рукой по очереди каждую карточку и подолгу ее рассматривать. Через какое-то время на столе образовалось две стопочки снимков: в одной их было одиннадцать, в другой — четыре.

— Что это значит, Анастасия Владимировна? — спросил Дружинин.

— Вот на этих фотографиях, — она указала на меньшую стопку, — кое-что вроде есть от Мишутина. Но очень немногое.

— А на остальных?

— В них я не нахожу сходства с мужем.

— Но ведь вы его не видели более четырнадцати лет

— Да, конечно, за такой срок он мог сильно измениться. И все же…

— Вы хотите сказать, это не Мишутин?

— По-моему, нет.

Суждение было слишком авторитетным, чтобы его игнорировать. Можно считать, именно с этой минуты чаша весов с доводами, говорившими, что Мальт — не Мишутин и даже вообще не русский человек, начала заметно и убедительно перевешивать. И Дружинин, мысленно выверяя родившуюся версию, полагал, что этот перевес прочный и окончательный…

Но сегодня утром было получено еще одно донесение от Сологубова. Оно-то и омрачило Николая Васильевича. Сологубов сообщал из Англии, где в разведшколе обучались шестеро его подопечных энтээсовцев, опознавательные данные на этих шпионов, готовившихся для заброски в СССР. А в конце была небольшая приписка:

«На днях на лондонском аэродроме я встретил возвращавшегося из США Осипа Жменькова. В беседе со мной он подтвердил свое прежнее высказывание о Мишутине, известном ему еще с военных лет по лагерям военнопленных. Подробности сообщу дополнительно».

Итак, круг опять замкнулся на Жменькове. Дружинин отыскал в своей желтой папке выписку из показаний Сологубова после его явки с повинной. Там говорилось:

«Однажды в преподавательской комнате разведшколы, где я оказался как исполнявший обязанности помощника инструктора, зашел разговор о будущем заместителе шефа „Службы-22“. Преподаватель Жменьков назвал Мальта. При этом охарактеризовал его: „До того как стать разведчиком, он был кадровым военным, генералом Советской Армии, командовал дивизией, потом перешел на сторону немцев. Настоящая его фамилия не Мальт, а Мишутин…“»

— Как же все это понимать, Николай Васильевич? — озадаченно спросил Воронец, когда Дружинин закончил рассказ о результатах поиска. — Может, какая-нибудь путаница, ошибка?

— Ошибка? Чья?

— Ну хотя бы этого преподавателя разведшколы, о котором вы сейчас говорили.

— Вообще-то, конечно, не исключено, — задумчиво сказал Дружинин. — Но факты есть факты. От них никуда не денешься.

— И что же теперь?

Как что? Будем во всем разбираться до конца, до полной ясности.

— Николай Васильевич, а мне можно на фотоснимки этого Мальта поглядеть? — с не присущей ему робостью поинтересовался Воронец.

— Ну, разумеется, — улыбаясь, пробасил Дружинин. — Я вам их завтра покажу, они у меня в служебном сейфе… А что у вас новенького, Иван Тимофеевич?

Воронец по-обычному шумно, с жестикуляцией стал рассказывать. В Москве он проездом. Путь держит в Горький, где уже около месяца бригада его земляков с Минского автозавода трудится вместе с волжскими автомобилестроителями — обмениваются опытом. В столице остановился на денек, чтобы повидать Николая Васильевича, поговорить об общем деле и показать одну недавно найденную вещицу.

— Что за вещица? — спросил Дружинин.

Воронец живо поднялся из-за стола, принес из прихожей свой небольшой фибровый чемоданчик, раскрыл и протянул Дружинину тускло блеснувшую в свете лампы солдатскую алюминиевую флягу, слегка погнутую у горлышка, с несколькими вмятинами по бокам.

— Где вы ее нашли?

— А там, — махнул рукой за окно Воронец, — на месте последнего боя Мишутина.

— Снова туда ездили? — Дружинин покачал головой. — Однако упрямый вы человек. Ведь мы с вами, кажется, договорились: след Мишутина надо искать на той стороне, за границей. И мы это делаем.

— Вам, конечно, виднее, Николай Васильевич.

— Так в чем же дело?

— Как вам объяснить…

Собственно, объяснять ничего не требовалось. Дружинину и так все было ясно. До определенной поры у Ивана Тимофеевича была в руках ниточка, которая вела его в поиске: не генерал ли Мишутин возглавлял партизанский отряд «Мститель»? Весной этого года выяснилось, что командиром отряда был другой генерал. Об этом Воронец тогда же сообщил Дружинину. И тот ему в ответ написал, что уже начал новый этап поиска — за границей. Но Иван Тимофеевич, видимо, не особенно верил в это начинание и продолжал действовать по-своему. Он никак не мог примириться с предположением, что Мишутин попал в плен, изменил Родине, встал на путь сотрудничества с ее врагами. Это не укладывалось у него в голове, противоречило тому, что он знал о бывшем своем комдиве. Ему хотелось, чтобы все скверное, что услыхал он о Мишутине, обернулось недоразумением, дурным сном.

Дружинин не только понимал своего товарища по поиску, но и сочувствовал ему в душе. Оказавшись с некоторого времени в центре всей поисковой работы, став как бы ее движущей пружиной, он, подобно Воронцу, тоже был в затруднении, когда пытался представить себе человека с биографией, взглядами и характером Мишутина изменником Родины. Но в отличие от Воронца он не мог себе позволить произвольно обращаться с «нежелательными» фактами, которые так упорно игнорировал Иван Тимофеевич.

— А фляга, похоже, трофейная, — сказал Дружинин, продолжая внимательно рассматривать находку Воронца.

На одном боку баклажки была выцарапана полукругом надпись: «Смерть немецким оккупантам!» Ниже, под двумя перекрещенными автоматами: «Н. Сережин».

— Интересно, кому она принадлежала? Кто такой был этот Сережин?

— Не иначе как из штабных, — убежденно сказал Воронец.

— Почему вы так думаете?

— Эту флягу мы откопали на бывшем КП Мишутина.

— А вы уверены, что это был именно командный пункт и именно Мишутина?

— Само собой. Мы искали по плану, который прислал мне Гущин.

— С кем искали?

— С Матвеем Лыковым. Помните?

— Это тот тракторист с хутора?

— Он самый. Недавно из армии вернулся. Мы с ним весь район последнего боя мишутинской дивизии облазили.

— И что же вы намерены делать со своей находкой? — спросил Дружинин после небольшой паузы.

— Думаю Гущину послать.

— С какой целью?

— А чтобы выяснить, был ли у него штабной по фамилии Сережин.

— Вы полагаете, Гущин это помнит?

— Вполне возможно. Ведь он у Мишутина в то время весь штаб возглавлял, — горячо сказал Иван Тимофеевич. — Да и сама немецкая баклажка должна расшевелить его память: не каждый штабист такой трофей имел.

— Ну, допустим, Гущин припомнит этого Сережина. А дальше что?

— Что дальше? — переспросил Воронец, искренне огорченный, что обычно такой понятливый Николай Васильевич никак не может по достоинству оценить его затею. — А вдруг Гущину что-нибудь известно о судьбе Сережина? А этот Сережин, может быть, во время последнего боя находился вместе с Мишутиным. Вот, глядишь, и прояснится, что стало с комдивом — или погиб он, или…

В этом наивном замысле была своя логика. Хотя с таким же успехом можно искать иголку в стоге сена. Расчет на счастливую случайность. Но чтобы не обидеть Ивана Тимофеевича, Дружинин согласился:

— Ладно, давайте проверим это через Гущина.

Он все еще вертел в руках флягу. Один ее менее помятый бок был несколько темнее другого. Отчего бы? Вернее всего просто дефект металла. Остановившись на этой мысли, Дружинин негромко спросил:

— А что вы можете сказать о последнем командном пункте Мишутина?

Воронец тотчас перенесся в осенний лес в районе Кривого оврага, где они с Матвеем Лыковым две недели тому назад вели свой поиск. Лесная опушка неровными желто-зелеными зубцами выходила на луг. Один из зубцов переметнулся через малонаезженную проселочную дорогу. Там, на глинистом пригорке, между редкими деревьями, было несколько окопов и щелей — теперь уже не глубокие, около метра, — на дне их под ногами шуршали опавшие желтые листья. В верхней части оползавших окопных стенок, словно обнажившиеся жилы, проступали корявые корни берез, ниже все было обложено изумрудно-зеленым мхом — плотным и мягким, как плюш. Возле трухлявого пня, на изгибе одного из окопов, в лиственном перегное, из которого вымахал зеленый разлапистый папоротник, и нашли алюминиевую флягу. А возле нее — несколько потемневших от ржавчины патронных гильз… Воронец и Матвей Лыков молча постояли над памятным местом. Было тихо вокруг. Только слышалось, как печально шелестят рядом на кусте малины листья — зеленые сверху и серебристые внизу.

Много перечувствовал и передумал в тот раз Иван Тимофеевич, а вот рассказать об этом сейчас толком не мог. И на вопрос Дружинина ответил маловразумительно:

Да как вам сказать… Обыкновенный окоп, старый, почти весь зарос…

2 ноября 1955 г.

Уважаемый Николай Васильевич!

Ваше письмо и находку Воронца получил. Вы правильно сделали, прислав мне эту флягу. И хотя сего алюминиевого трофея я прежде никогда не видел, владельца его припоминаю. Если не ошибаюсь, Сережина звали Никита, по званию сержант или младший сержант, служил телефонистом на узле связи штадива. Но самое главное, что этот Сережин в числе небольшой группы командиров и бойцов штаба в злополучный момент интересующего всех нас боя действительно мог находиться вместе с генералом Мишутиным на КП у Кривого оврага, в полосе контратаки немецких танков, сопровождаемых пехотой. Так что навести справки об этом человеке, попытаться разыскать его, по-моему, просто необходимо. Собственно, я уже приступил к этому — вчера послал запрос в ГУК Министерства обороны. Там, как я недавно узнал, служит мой однокашник по военному училищу, полковник, думаю, он мне посодействуем в смысле оперативности сей проверки. Если вскроется что-нибудь новое, сразу же Вам напишу.

Примите наши семейные наилучшие пожелания в связи с наступающим Октябрьским праздником.

Ваш А. Гущин.
7 января 1956 г.

Дорогой Николай Васильевич!

Поздравляю Вас и Ваших домочадцев с Новым годом, всяческих Вам благ, а главное — отменного здоровья.

У меня интересные новости. Сегодня, буквально два часа тому назад, я разговаривал лично с самим Сережиным! Правда, пока только по междугороднему телефону, но тем не менее… Однако давайте по порядку.

Направляя в ноябре прошлого года запрос в Министерство обороны, я, признаться, не особенно надеялся, что из всей этой затеи с розыском Сережина что-нибудь получится. Помните, я так же пытался найти след бывшего начальника связи дивизии, посланного на поиски исчезнувшей штабной группы во главе с комдивом, — результат был нолевой. Слишком мало имелось фактического материала для розыска, слишком много времени минуло с тех пор, как все это произошло… Но, видимо, в жизни раз на раз не приходится. Бывает, рыбаки вытаскивают пустым широкий бредень, а рыболов-любитель на удочку берет немалый улов. Как кому повезет!

На этот раз с помощью сотрудников Министерства обороны я вначале вышел на родителей Сережина, на его родину, в Омскую область. Завязав переписку с его отцом, я узнал, что Никита Сережин почти всю войну был в плену, домой вернулся летом сорок пятого с туберкулезом легких, долго лечился, в настоящее время живет в Астрахани, у родственников жены.

В конце декабря я послал ему письмо, сообщил свой адрес. И вот сегодня сижу в своем директорском кабинете, вдруг телефонный звонок: вызывает Астрахань!

За пять минут, конечно, много не наговоришь, тем более в такой волнующей обстановке. А суть краткого рассказа Сережина сводится к тому, что в плен он попал вместе с генералом Мишутиным под известным Вам хутором. Однако вскоре они оказались в разных местах, поэтому о дальнейшей судьбе комдива, который был направлен в какой-то лагерь для пленных офицеров, Сережину ничего не известно… Он обещал мне описать все подробно в письме в самое ближайшее время. И, мне кажется, было бы неплохо с ним встретиться. Как Вы смотрите на это? Воронцу я напишу особо, думаю, он тоже согласится.

С уважением А. Гущин.

Глава тринадцатая

Был на исходе шестой месяц, как Сологубов находился в Англии. Приехал он туда в начале октября.

В понедельник, когда съехались все шестеро подопечных Сологубова, начались занятия по расписанию. Руководил обучением агентов, прошедших предварительную краткую подготовку в бадгомбургской школе НТС, веселый толстяк майор Чарльтон. Кроме него, конспиративную квартиру посещали еще несколько английских инструкторов, которые обучали будущих шпионов радиоделу, шифровке, тайнописи, ведению разведки со специальной практикой составления донесений по оборонным объектам. Программа обучения была рассчитана на девять месяцев, по июль 1956 года включительно. Затем Сологубову предстояло пропустить через школу Чарльтона еще одну группу энтээсовцев, тоже из 5–6 человек, которую Романов обещал скомплектовать и переправить в Англию к первому августа.

Но тут произошло непредвиденное. В один из дождливых, туманных дней в середине апреля в рабочую комнату Сологубова заявился Чарльтон. Время было послеобеденное, и по своему обыкновению майор находился в легком подпитии.

— Хэллоу, Пит! — весело приветствовал он Сологубова, сидевшего за столом над очередным месячным отчетом руководству НТС. — Получен приказ сократить срок обучения ваших парней ровно на месяц.

— Для данного выпуска или вообще? — спросил Сологубов.

— Этот ваш выпуск будет последним.

— Вот как! Но почему, мистер Чарльтон?

— Наша разведка порывает с НТС.

— Ничего не понимаю. — Сологубов пожал широкими плечами.

— Мы не так богаты, чтобы без конца субсидировать вас, не получая должной отдачи. Отныне НТС будут содержать одни американцы, у них бюджет не чета нашему.

— А как было прежде?

— Вскоре после войны ЦРУ и СИС для более эффективных контактов с НТС образовали объединенный комитет. Расходы на содержание вашей организации мы и американцы несли на паях. Но теперь на такой практике наше руководство решило поставить крест.

— И как давно принято такое решение?

— Совещание представителей двух разведок по вопросу об НТС происходило в конце февраля. Выработан специальный документ на этот счет. Что касается приказа о сокращении срока обучения ваших подопечных, то я получил его от своего шефа лишь сегодня.

— Что же конкретно мы должны сделать во исполнение этого приказа?

— Чтобы не комкать финал учебы, которую мы теперь обязаны завершить к тридцатому июня, нам с вами велено переработать учебную программу — выбросить из нее все второстепенное, сосредоточив внимание курсантов в оставшееся время на самом для них необходимом.

В тот же день они приступили к этой работе.

Малоразговорчивый, сдержанный Сологубов, получив от Чарльтона неожиданное известие, стал еще более молчалив и сосредоточен. Любивший поболтать майор, перелистывая брошюру с программой, старался расшевелить его:

— А по-моему, Пит, то, что произошло, рано или поздно должно было случиться. — Он засмеялся, перешел на русский язык. Как это у вас в песне: «Была без радости любовь, разлука будет без печали…» Так, кажется?

— Правильно, — улыбнулся Сологубов. — Из песни слова не выкинешь.

И он опять склонился над столом, стоявшим поодаль от стола Чарльтона, делая вид, что пишет. Но он ничего не писал, а просто чертил на бумаге завитушки, весь отдавшись своим мыслям. У него не выходили из головы слова Чарльтона о документе об НТС, принятом на совещании представителей ЦРУ и СИС, — вот бы заглянуть в него хоть краем глаза! Надо полагать, там немало интересного для подполковника Дружинина. Но как заглянешь, если неизвестно даже, где, у кого из чинов английской разведки хранится этот важный документ. Остается одно — попытаться побольше выудить о нем, о его содержании у Чарльтона, который во всем, что связано с НТС, бывает хорошо осведомлен. Надо пригласить майора вечером поужинать в ресторане, благо предлог есть: предстоящее расставание. Впрочем, Чарльтону предлог не важен, было бы дармовое угощение — это проверено не раз. А когда он как следует захмелеет, у него появляется охота показать себя персоной, имеющей доступ к важной информации, майор становится настоящим хвастунишкой, и, если умело задавать вопросы, из него можно выудить немало интересного.

Над этим сейчас и размышлял Сологубов — как и с чего лучше начать вечером застольную беседу с Чарльтоном? Подобная внутренняя подготовка, как и сама встреча с Чарльтоном в ресторане, конечно, была бы излишней, если бы он знал, что через некоторое время упомянутый важный документ попадет к нему в руки и он сможет его прочесть от начала до конца.

В первых числах июля, после завершения сокращенного курса обучения в школе английской разведки, шестеро новоиспеченных шпионов НТС поодиночке были переправлены Сологубовым в Западную Германию, во Франкфурт-на-Майне, где их ожидал последний инструктаж перед заброской в Советский Союз. (Все эти агенты в войну активно сотрудничали с гитлеровцами на оккупированной советской территории. В их неизбежном теперь разоблачении Сологубов почти не сомневался: о каждом из шести он сообщил в Москву достаточно наводящих сведений.) Через день после отъезда своих подшефных покинул Лондон и сам «представитель центра НТС».

Отчитавшись во Франкфурте перед Околовичем и Романовым о проведенной в Англии работе, Сологубов наконец мог отправиться к месту своей основной деятельности — в американскую «Службу-22», в Мюнхен. На свою квартиру, к Марте, он прибыл десятого июля вечером.

А на другой день его навестил Кантемиров. Они давно не виделись, и встреча была очень теплой. После разговора за ужином о разных житейских мелочах Кантемиров с радостным волнением сообщил, что ему с помощью некоторых лиц, известных Петру Константиновичу, удалось наладить переписку со своими родственниками в Советском Союзе — братом и сестрой, которые зовут его вернуться на Родину.

— Хорошие, душевные письма прислали! Я их вам завтра обязательно принесу, — заключил свой рассказ Савва Никитич. И затем, расстегнув пиджак, стал доставать из внутреннего кармана какие-то разрозненные бумажные листки и складывать их на столе перед Сологубовым. — А сейчас я вам нечто совсем иное хочу показать.

— Что такое?

— Фотокопия с одного интересного документа. Думаю, вам пригодится.

Сологубов взглянул на заголовок на первом листке и не поверил своим глазам. Перед ним лежало то самое решение об НТС, принятое в Лондоне, о котором рассказывал майор Чарльтон.

— Где вам удалось это достать?!

— В хозяйстве самого Околовича.

— А если точнее?

— Там есть один многим обязанный мне человек… — Кантемиров вдруг озабоченно посмотрел на часы, встал из-за стола. — Петр Константинович, мне сейчас надо к Марте ненадолго, пока она не легла спать. А вы тем временем читайте. Потом обстоятельно об этом поговорим.

Все было, казалось, по-прежнему: чужая страна и чужие люди; чужой язык, непривычные нравы и обычаи. Но в этой тоскливо-знакомой обстановке, прежде обрекавшей Сологубова на внутреннее одиночество, он теперь чувствовал себя по-другому. Он как бы обновился душой. Это обновление шло от сознания того, что он здесь не сам по себе, а служит делу, важному и нужному для его родной страны, для своего народа. И поэтому он больше не испытывал той изнурительной страшной тоски, ощущения неприкаянности и отрешенности, которые сопутствовали его былым скитаниям на чужбине.

Эту новизну чувств Сологубов отметил в себе сразу же по возвращении в американскую «Службу-22» с заданием из Москвы в мае прошлого, 1955 года. С тех пор эти чувства постоянно жили в нем, давали ему зарядку энергии и инициативы — едва ли не самых важных качеств разведчика, без которых он даже при высоком уровне профессионализма просто балласт, ничто.

По приезде из Англии Сологубов снова был зачислен в группу капитана Холлидза. Вернее, прикомандирован туда. Из разговора с капитаном он понял, что в перспективе, вероятно, ему предстоит новая разведывательная «ходка» в Советский Союз. А пока Холлидз в первый же день засадил его за разработку очередной инструкции для разведчиков, дав ему отпечатанный на машинке набросок, исходные тезисы, которые надо было развить в небольшое учебное пособие с поучительными примерами из разведывательной практики.

Некоторые тезисы будущей брошюры Сологубову показались знакомыми.

«В разведке не существует соображений морали. Цель должна быть достигнута любыми средствами…

Не доверяйте никому. Не забывайте, что лишь тот разведчик гарантирован от провала, который неукоснительно следует этому правилу. В разведке тот, кто живет один, живет дольше…

Будьте осторожны. Следите даже за собственной тенью. Помните, что каждый из окружающих вас может подслушивать и наблюдать за вами…»

— У меня, капитан, такое впечатление, что все это я уже где-то читал, — сказал Сологубов.

— Вполне возможно, — невозмутимо ответствовал Холлидз. — Это мы содрали с немецкого «Кодекса разведчика».

Так вот оно что! Теперь Сологубов вспомнил: этот «Кодекс» он сам штудировал, когда был в абвер-школе во время войны.

— Генералу Кларку эта шутка здорово понравилась, — продолжал Холлидз. — Он сказал, что в ней заложено именно то, что нам нужно… А дал мне эту немецкую писанину Мальт. Между прочим, сам он знает ее наизусть. Я даже удивился, как он начал шпарить эти заповеди по памяти у себя в кабинете.

«Вот это интересно, черт возьми! — подумал Сологубов. — Откуда Мальт, бывший советский генерал Мишутин, мог столь досконально знать немецкое учебное пособие по разведке? К чему ему было вызубривать эти анахронизмы — наследие гитлеровских времен?»

Сологубов хотел было осторожно порасспросить на этот счет Холлидза, но ему помешали. Сперва пришла, покачивая бедрами, туго обтянутыми тонким платьем, Рут Смиргиц — принесла капитану переводы каких-то срочных материалов. Потом Холлидза неожиданно вызвал сам генерал Кларк. А когда он минут через двадцать вернулся, по его кислой, озабоченной физиономии Сологубов понял, что с разговором о Мальте лучше повременить.

— Ну и продувная же бестия этот Генри! — в сердцах сказал Холлидз. Обычно этого добродушного, высокого, нескладного парня трудно было вывести из себя. Но если такое случалось, он не стеснялся в характеристиках: сын богатейшего скотопромышленника из Чикаго, не в пример остальным сотрудникам «Службы-22», позволял себе говорить то, что думал о своем начальнике. — Из любой воды, шельма, сухим выйдет!

— Стряслось что-нибудь, Джон? — спросил Сологубов.

— Мальту в Будапешт, оказывается, не ту липу сработали, — все еще не остыв, в гневе объяснил капитан. — А теперь, чтобы оправдаться перед штаб-квартирой, этот старый лис Кларк всю вину свалил на меня.

«Значит, Мальт сейчас в Венгрии», — отметил про себя Сологубов, вспомнив другой утренний разговор с Холлидзом, между прочим сказавшим ему об отъезде в заграничную командировку заместителя начальника «Службы-22».

Наконец капитан успокоился, сел за свой стол, из боковой тумбы достал бутылку коньяку.

— Давайте, Питер, промочим глотки.

Выпив по рюмке, они молча принялись каждый за свою работу.

Рассеянно перелистывая страницы с выписками из «Кодекса разведчика», Сологубов думал о Мальте, который, оказывается, все эти заповеди, сочиненные в абвере, знает наизусть… Что же собой в действительности представляет этот человек? Каково его истинное прошлое?.. Если Мальт по национальности немец, как об этом говорят некоторые данные, то откуда Осип Жменьков взял, будто Мальт и бывший советский генерал Мишутин — одно и то же лицо?

Вспомнилась последняя встреча с Жменьковым в Лондоне в октябре прошлого года. Служебная необходимость свела их на аэровокзале — Осип возвращался из США в Западную Германию. После того как с деловыми вопросами было покончено, Жменьков спросил:

— Как там житье-бытье в «Службе-22»? Что нового?

— У генерала Кларка новый зам, — сказал Сологубов.

— Мальт? Он еще при мне пришел… Здорово допекает?

— Въедливый немец. Но дело знает.

— Немец? — Жменьков усмехнулся. — Мальт такой же немец, как я француз или вы португалец.

— А кто же он? — с деланным равнодушием спросил Сологубов, отпив глоток кофе из чашки.

— Тонкая штучка. Это, было бы вам известно, наш с вами соотечественник. Бывший советский генерал Мишутин.

— Что вы говорите?! — удивленно-недоверчиво поднял брови Сологубов.

Худое нервическое лицо Жменькова передернулось.

— Что ж я, по-вашему, вру?

— Я этого не сказал. Просто ошибаетесь.

Отпрыск известной на всю Сибирь семьи богатеев золотопромышленников был самолюбивым, вспыльчивым, быстро терявшим самообладание человеком. Зная это, Сологубов, не располагавший временем для обстоятельной беседы, начал сознательно ее форсировать, ставя такие вопросы, которые бы вынудили Жменькова вспылить, взорваться, — тогда из него все, что нужно, выскочит само по себе. И он достиг своего. Уязвленный недоверием Жменьков, брызгая слюной, то и дело нервно подергивая жилистой шеей, будто ворот белой рубашки был ему тесен, стал выкладывать все, что знал о Мальте — Мишутине.

Оказывается, впервые он увидел этого человека еще в войну, в конце 1942 года, в лагере советских военнопленных в Польше, где содержался сам Жменьков, сдавшийся в плен под Ростовом, во время летнего немецкого наступления. В этот лагерь Мишутин (в форме советского генерала, но без знаков различия на петлицах шинели и без кокарды на фуражке) прибыл в большом черном «хорьхе» вместе с несколькими офицерами вермахта, к которым затем присоединился лагерный комендант. Когда пленных поблочно выстроили на белом от свежевыпавшего снега плацу, комендант объявил, что к ним желает обратиться генерал Мишутин, герой Халхин-Гола, бывший командир пехотной дивизии, порвавший с большевиками и добровольно перешедший на службу в германскую армию. Затем стоявший в первом ряду своего блока Жменьков увидел, как генерал вскочил на большой, перевернутый вверх дном ящик и стал говорить, призывая пленных красноармейцев и командиров последовать его примеру — навсегда порвать с коммунистической диктатурой и, встав под знамена победоносной германской армии, нести новый порядок в Россию. А закончил свою короткую речь Мишутин примерно так: «Я по-солдатски советую вам: чем умирать здесь, в лагере, медленной смертью от хронического недоедания, тифа и дизентерии, записывайтесь на службу в „остлегионы“, там вы будете иметь сытый паек, табак, теплую одежду и даже деньги на мелкие расходы…»

Вторично с генералом Мишутиным судьба свела Жменькова в 1943 году. Жменьков тогда был пропагандистом в изменнической армии Власова, и в составе небольшой группы таких же «просветителей» его командировали в Норвегию — там находился большой лагерь советских военнопленных — для вербовки добровольцев в РОА. В это же время генерал Мишутин как представитель командования немецких «остлегионов», только что посетив тот же лагерь, возвратился в Осло, в ту самую гостиницу, в которой вместе с другими власовцами остановился Жменьков.

После этого он ничего не слышал о Мишутине до конца войны. И только в 1950 году, будучи функционером «особой группы» НТС, по делам которой Жменькову случилось однажды побывать в здании европейской штаб-квартиры ЦРУ, во Франкфурте-на-Майне, он там опять увидел этого человека. Но уже не в форме советского генерала без знаков различия, а в элегантном штатском костюме. И, как Жменьков тогда же узнал, фамилия у него теперь была другая — Мальт.

Прошло еще несколько лет, и жизненные дороги этих людей, по существу, незнакомых, не сказавших друг другу и двух слов, снова пересеклись. В конце 1954 года Мальта из Франкфурта перевели в Мюнхен в «Службу-22», где около двух лет подвизался и Жменьков.

Такова в общих чертах была история, услышанная на лондонском аэровокзале Сологубовым. Ее убедительность для него заключалась в двух неоспоримых фактах. Это, во-первых, поездка Мишутина в Норвегию. И во-вторых, вербовка им добровольцев из числа советских военнопленных в немецкие «остлегионы». Оба эти факта подтверждались данными из другого источника, о котором Жменькову было неведомо. А Сологубов знал о них со слов подполковника Дружинина, изучавшего материалы следствия осужденных в 1946 году власовцев.


Путь к окончательной разгадке Мальта — Мишутина лежал через дальнейшее, более основательное изучение прошлой жизни заместителя шефа «Службы-22». Теперь это Сологубову было ясно. Но он долго был в затруднении, не представлял себе, как вплотную подступиться к этому суровому, замкнутому человеку, стоявшему намного выше его на служебной лестнице. Он примерял то один, то другой варианты — все они при обстоятельном, детальном рассмотрении оказывались непригодными: либо очень сложными, связанными с риском загубить все дело, либо малоэффективными в перспективе,требовавшими слишком много времени. И Сологубов день за днем, неделя за неделей настойчиво продолжал искать…

Однажды в конце июля, после работы, он спустился в служебный буфет выпить пива и поиграть на бильярде. Обстановка располагала к этому. На улице стояла жара под тридцать по Цельсию, а здесь, в небольшом, уютном полуподвальном холле, было прохладно, успокаивающе мягко жужжали вентиляторы. Сологубов заходил сюда и прежде — в обеденный перерыв или, как сейчас, по окончании рабочего дня. И не только ради того, чтобы перекусить и что-нибудь выпить, а просто потолкаться среди сотрудников «Службы-22», послушать их болтовню у буфетной стойки или за столиками, уставленными холодными закусками и бутылками с кока-кола, пивом и вином. И уже кое-что интересное ему удалось почерпнуть в этом холле — едва ли не единственном месте более или менее широкого общения работников всех отделов аппарата генерала Кларка.

Заказав пива, Сологубов одну кружку выпил тут же, у стойки, а вторую взял с собой в смежный с буфетом бильярдный зал. Оба бильярда были заняты, пришлось занять очередь.

С наслаждением потягивая холодное пиво из высокой кружки, Сологубов стал следить за игрой двух американцев, одного из которых ему предстояло сменить. Они, не торопясь, разыгрывали «пирамидку» и при этом негромко разговаривали, время от времени сдержанно посмеивались.

— …В общем, Стив по-настоящему влюбился в эту длинноногую красотку, решил на ней жениться, — рассказывал высокий сухопарый американец, выискивая глазами подходящий шар на зеленом поле. Это был Кребс, инспектор европейской штаб-квартиры ЦРУ, на днях приехавший из Франкфурта. — Жених и невеста начали готовиться к свадьбе, уже обручальные кольца заказали. И вдруг Стив получает письмо. Он вскрывает конверт: незнакомый почерк, незнакомая подпись — какой-то Пауль Мальт…

Тут Сологубов сразу насторожился, стал внимательно вслушиваться в разговор.

— И что же было в письме? — нетерпеливо спросил партнер Кребса, курносый майор из технического отдела.

— Мальт предлагал Стиву отступиться от невесты, потому что, писал он, Рут Смиргиц много лет является его невенчанной женой. И в доказательство приложил с десяток веселеньких фотографий.

— Представляю себе физиономию племянничка филадельфийского банкира! — коротко хохотнул майор. — Свадьба, конечно, поломалась?

— Все лопнуло, как мыльный пузырь. — Кребс с треском вогнал шар в угловую лузу. — Вскоре после этого Смиргиц из Франкфурта перевелась сюда, в Мюнхен. А на прощание, говорят, устроила Мальту хорошенькую сцену, будто бы даже влепила ему пощечину.

— Я ее понимаю, — засмеялся майор. — Упустить такого жениха!

Из дальнейшего разговора американских офицеров Сологубов понял, что эта история с Смиргиц и Мальтом произошла в 1953 году, а близкие, интимные отношения между ними завязались еще в войну, в период их совместной службы в Летцене, в штабе «остлегионов» генерала Кастринга.

Доиграв «пирамидку», Кребс и курносый майор допили свои бокалы с вином, стоявшие на окне, и ушли. Сологубов тоже не стал играть — ему было не до бильярда. Расплатившись с барменом, он вышел на улицу, чтобы ехать домой и на досуге обдумать услышанное. А подумать было над чем.

Итак, Рут Смиргиц близка с Мальтом, точнее, была близка. Теперь Сологубову стало ясно, почему он потерпел неудачу, когда еще до поездки в Англию дважды пытался завести с нею беседу о новом заместителе шефа «Службы-22». В первый раз она уклонилась от разговора, найдя подходящий предлог. А во второй определенно дала понять, что не желает говорить на эту тему. И Сологубов больше не возвращался к ней, опасаясь показаться навязчивым. Тем более что поведение самой Рут, ее попытки сблизиться с ним с некоторых пор казались Сологубову далеко не бескорыстными: он считал, что Смиргиц специально подставлена к нему, что все это двойная игра, тайно продолжающаяся проверка. Он начал умышленно уклоняться от встреч, потом уехал в Лондон, и их связь окончательно оборвалась.

Но теперь обстоятельства резко изменились. Прерванные отношения с Смиргиц, пожалуй, придется восстановить, сделать их более близкими и доверительными. Что касается старых подозрений, то они полностью остаются в силе. К этому надо быть готовым. Предстоит, можно сказать, единоборство на равных: чья возьмет?

Наладить былые отношения, как Сологубов и предполагал, оказалось делом несложным. Рут и до этого, встречая его в коридорах служебного здания, была неизменно приветлива, мило улыбалась. А тут подвернулся удобный предлог для встречи: капитан Холлидз попросил Сологубова отнести переводчице один документ. Это было в первую пятницу августа. В крохотном кабинетике с кактусами на подоконнике Рут работала одна. После нескольких минут непринужденной пустой болтовни Сологубов как бы между прочим пригласил ее на субботу в кино. Рут охотно согласилась.

Однако прошло немало дней, прежде чем он почувствовал себя готовым к решающему разговору. Ему казалось, что без достаточной предварительной подготовки из этой затеи ничего не получится — Рут или отвергнет, как прежде, предложенную тему о Мальте, или просто пропустит мимо ушей. И тогда считай, все пропало — вновь возвратиться к этому разговору будет уже невозможно. Надо было действовать наверняка.

Наконец подходящий момент представился. Рут была в прекрасном расположении духа, много шутила, смеялась. Они только что пообедали в ресторане и теперь сидели на скамейке в Ботаническом саду, под могучим старым каштаном. Тут-то Сологубов и сказал, что с некоторых пор его мучительно беспокоит одно обстоятельство.

— Я слушаю тебя, Петер.

Закинув светловолосую голову, сложив на высокой груди руки, Рут с закрытыми глазами благодушествовала под мягким, рассеянным густой листвой солнцем.

— Скажи мне: Мальт приехал из Франкфурта сюда, в Мюнхен, из-за тебя? — требовательно спросил Сологубов.

Блаженное оцепенение сразу покинуло Рут. Она открыла глаза, удивленно повернула к нему тонкое загорелое лицо.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

И Сологубов рассказал ей все, что слышал в бильярдной служебного буфета. Потом спросил:

— Это правда?

— В основном, да.

— Меня интересует не прошлое, а твои отношения с Мальтом теперь.

— Неужели ревнуешь, Петер? — Рут улыбнулась.

Когда она спросила об этом, Сологубов сразу проникся уверенностью, что разговор попал в нужное русло. По крайней мере, теперь он твердо знал, в каком направлении надо вести сегодняшнюю беседу и строить свои отношения с Смиргиц впредь.

— По-моему, для ревности нет оснований, — уже без улыбки, задумчиво продолжала Рут. — Хотя похоже, что Мальт действительно ищет сближения.

— А ты?

— Я его ненавижу. Он поломал мне жизнь.

— Но он любит тебя?

— Если бы любил по-настоящему, не женился бы на американке, которая старше его почти на десять лет.

— Почему он это сделал?

— Эта плоскогрудая леди из влиятельной семьи. Она помогла бешеному нацисту прижиться у американцев и сделать карьеру.

— Значит, Мальт в прошлом фашист?

— Да, прежде был фашист, — она мрачно усмехнулась, — а теперь, как это квалифицировали бы русские, реваншист.

— А кто в таком случае ты?

— А что я? Я была только техническим работником. Стучала на своей машинке в штабе сухопутных сил вермахта, стенографировала, делала переводы… А теперь служу самодовольным мужланам янки — они хорошо платят. Но, если быть откровенной, мне они противны, в душе я презираю их.

— За что же такая немилость?

— Хотя бы за то, что на нас, немцев, они смотрят как на рабочую скотину, которую можно купить за деньги и заставить делать для них любое грязное дело. Это я испытала на собственной шкуре. К тому же они спят и видят, как бы опять нас стравить с Россией, не приведи боже дожить до такого дня. — Рут достала из сумочки сигареты, закурила. — А впрочем, все это не моего ума дело. Если называть вещи своими именами, я просто одинокая красивая баба, которая устала от жизни, от окружающей и собственной подлости, хочет разбогатеть, чтобы до конца дней своих не скопидомничать, не трястись над каждой маркой, а тратить их не считая. И еще я хочу найти себе хорошего мужа… — Она засмеялась, поправив пышную прическу, посмотрела Сологубову в глаза. — Петер, бери меня замуж! А? Ты мне нравишься. Я буду верная жена и хорошая хозяйка. Я все умею: готовить, шить, стирать… — Она помолчала, потом, как бы сразу протрезвев, тихо закончила: — Я конечно, шучу. Мне нужен муж солидный, с положением. Да и тебе, пожалуй, я не гожусь в жены. Ты еще сравнительно молодой, сильный, красивый. Найдешь женщину и без ребенка…

— Кстати, твоя Ани — дочь Мальта?

— Нет. У меня был муж.

Уже после твоего знакомства с Мальтом?

— Дался тебе этот Мальт! — недовольно заметила Рут. — Ладно, так и быть, ревнивец несчастный, поедем ко мне пить кофе, и я все тебе расскажу.


Домой Сологубов вернулся поздно ночью. Он чувствовал себя усталым, хотелось спать. Но ложиться ему сейчас было нельзя. Требовалось мысленно восстановить весь сегодняшний разговор с Смиргиц, отсеять ненужную шелуху, касающуюся ее личных отношений с Мальтом, и записать наиболее существенное из того, что удалось узнать об этом человеке, чтобы завтра, в очередной сеанс радиосвязи, сообщить в Москву подполковнику Дружинину «выжимку» из этого материала. Обстоятельный же доклад о Мальте, видимо, придется переслать через связного в ближайшую встречу с ним.

Сологубов прошел в ванную, принял холодный душ, потом до красноты растер тело махровым полотенцем. В голове сразу просветлело. Вернувшись в комнату, он запер на ключ дверь, сел за стол, положил перед собой несколько листов чистой бумаги, авторучку и, с минуту подумав, с чего начать, стал набрасывать биографию Мальта — в общих чертах, конспективно:

«Пауль Мальт (подлинная фамилия — Мальген) родился в Москве, в богатой семье владельца ткацкой фабрики, выходца из Саксонии.

В начале 1918 года семья Мальген, не принявшая Октябрьской революции, бежала на юг, подальше от большевиков: Крым, Одесса. Конечный пункт — Германия, Дрезден, где жили богатые, влиятельные родственники.

Благодаря этим родственным связям молодой Мальген через некоторое время поступил в военное училище. Окончив его, несколько лет упорно тянул лямку незаметного армейского офицера и терпеливо ждал своего часа.

В 1936 году Мальгена назначают помощником военного атташе при германском посольстве в Москве. Это важное назначение было связано не только с тем, что он являлся уроженцем России. Главная причина крылась в другом: Мальген полностью разделял нацистскую программу, а гитлеровцы в то время остро нуждались в офицерах, обращенных в фашистскую веру.

В 1941 году, за три месяца до нападения Германии на СССР, Мальген был отозван из Москвы и получил назначение в абвер. Там он впоследствии занимался оперативным „обслуживанием“ штаба сухопутных сил вермахта. Имел непосредственное отношение к „остлегионам“…»

Сологубов отложил авторучку, задумался. От Смиргиц ему было известно, что штаб-квартира сухопутных сил (ОКХ) вермахта находилась в Восточной Пруссии. Там же, в Летцене, был штаб «остлегионов» генерала Кастринга, в котором Мальген ведал вопросами безопасности. Кроме того, в Летцене размещался лагерь советских военнопленных. Не на этом ли «пятачке» в Восточной Пруссии и пересеклись жизненные пути абверовца Мальгена и советского комдива Мишутина?

С точностью ответить на собственный вопрос Сологубов не мог. Это было лишь предположение, основанное на одном высказывании Смиргиц относительно «работы» Мальгена с пленными советскими офицерами. Он участвовал в их истязаниях и расстрелах. В частности, лично руководил расстрелом двух советских генералов. (К сожалению, их фамилии Сологубову выяснить не удалось. Разговор с Смиргиц сложился так, что повторно расспрашивать ее об этом было рискованно.) И теперь Сологубов решил: при первом же подходящем случае в беседе с Смиргиц еще раз навести ее на эту тему. Наверное, только тогда можно будет сделать сообщение по данному вопросу подполковнику Дружинину. А пока, чтобы не вносить путаницу в дело, остается довести до конца биографию Мальгена — Мальта.

«Дальнейшая судьба этого человека, — продолжал писать Сологубов, — тесно связана с матерым фашистским разведчиком Рейнгардом Геленом, возглавлявшим отдел „Иностранные армии — Восток“ в верховном командовании сухопутных сил вермахта. Этот разведывательный орган был создан весной 1942 года, после того как гитлеровский план блицкрига потерпел крушение. Одной из причин затянувшейся „русской кампании“, по мнению фашистских стратегов, явилось то, что генштаб располагал недостаточной, а зачастую неверной информацией о военном, экономическом и политическом положении Советского Союза. Ни военная разведка Канариса, ни политическая Гиммлера и Гейдриха не справилась со своими задачами. Поэтому Гитлер решил, что генштаб должен иметь свою собственную разведку.

Новый отдел „Иностранные армии — Восток“ не ограничивался сбором и оценкой шпионской информации. Перед ним была поставлена задача всеми способами „обрабатывать“ советских военнопленных, выжимать из них разведывательные сведения, вербовать шпионов и диверсантов, принуждать наиболее неустойчивых вступать в так называемые „остлегионы“, созданные из белогвардейцев, перебежчиков и уголовников.

Опекал этот отдел сам глава абвера Канарис, который, по сути, сделал Гелена своим доверенным лицом и главным наследником. Они договорились о разделении функций между двумя органами германской военной разведки. Оба должны были работать параллельно, тесно взаимодействуя между собой. Однако, если абвер Канариса отчитывался перед Гитлером и командованием вермахта, то отдел Гелена — только перед генеральным штабом. Этот ушедший от непосредственного контроля фюрера новый разведывательный орган целиком сосредоточивал усилия на ведении борьбы против Советского Союза и его вооруженных сил. Гелену была передана часть архива абвера: картотека и все досье агентуры в Восточной Европе, а также материалы по операциям, проведенным на советской территории. Целый ряд сотрудников абвера (и в их числе полковника Мальгена) направили в отдел „Иностранные армии — Восток“ для укрепления его кадров. Канарис, как стало известно впоследствии, будучи одним из наиболее информированных людей, раньше, чем другие, начал понимать неизбежность краха гитлеровского рейха и, спасая свою жизнь, стал заранее готовиться к сепаратному сговору с Западом. Отдел Гелена должен был облегчить ему этот „ход конем“.

Но Канарису не удалось осуществить свой замысел. Он кончил жизнь в гестаповской петле. А вот генерал Гелен явно преуспел — не только спас свою шкуру, ускользнув от заслуженного возмездия, но и сделал новую блестящую карьеру. Одним из тех, кто непосредственно помогал ему в этом, был Пауль Мальген.

С Геленом он был знаком давно, когда тот еще ходил в полковниках. Попав к нему в отдел, Мальген сумел близко сойтись со своим новым шефом. Большую роль сыграло то, что он являлся выходцем из России, считался знатоком советской действительности. Генерал поручал ему наиболее ответственные задания, особенно в последний период войны, начиная с середины 1944 года.

Именно к этому времени относятся первые распоряжения Гелена Мальгену о „приведении в порядок архивов“. Под этим предлогом шеф приказал собирать в особые папки разведывательные документы о Советском Союзе, а также списки агентуры по всей Восточной Европе. Потом последовал еще приказ: со всех этих материалов сделать три фотокопии и спрятать в тайниках, которые были оборудованы в разных местах Баварских Альп.

Несколько позже Гелен с помощью того же Мальгена разработал план консервации своей службы. Этот план начал активно осуществляться, как только советские войска, вступив на территорию Германии, форсировали свое продвижение в сторону фашистской столицы. Часть сотрудников Гелена должна была продвигаться на Запад и сдаваться в плен американцам. Другие объявлялись „героически погибшими за фюрера, народ и родину“, а затем с поддельными документами бесследно исчезали, чтобы вновь вынырнуть на поверхность по тайному приказу шефа, когда это будет нужно.

В апреле 1945 года полковник Мальген, бросив на произвол судьбы свою „невенчанную жену“ Рут Смиргиц, с небольшой группой самых доверенных помощников Гелена, которого фюрер незадолго до этого произвел в генерал-лейтенанты, сопровождает своего начальника в сверхсекретном „путешествии“. Цель: отыскать надежное убежище для самих себя и наиболее важных архивов. Маршрут: от бранденбургской деревни Цосен до Альп.

Вначале они ехали недлинной колонной на автомашинах. Миновав Мюнхен, Гелен отпустил шоферов, приказал остальным продолжать путь пешком. Нагруженные тяжелой кладью, они гуськом шли по горным тропам на юго-восток, к горе Вандельштейн. У ее подножия остановились. И тут Гелен сказал, ни к кому персонально не обращаясь: „Если машина несется навстречу своей гибели, самое главное — спасти то, что она везет“. Но всем было ясно, что предавший своего „любимого фюрера“ вновь испеченный генерал-лейтенант прежде всего заботится о спасении самого себя.

Весь конец апреля и начало мая Гелен просидел в маленьком лесном домике в местечке Элендзальм. Он с нетерпением и трусливым беспокойством ждал появления передовых частей американских войск. Нетерпение его было так велико, что по утрам он взбирался на гору Вандельштейн и подолгу смотрел в бинокль на запад, ожидая своих спасителей. Когда они наконец показались, гитлеровский генерал в штатском дорожном костюме покинул свое убежище и направился им навстречу.

Летом 1945 года Гелен с наиболее ценными досье и ближайшими сотрудниками, среди которых находился и Мальген, на специальном самолете был доставлен в Вашингтон. Он предложил американской разведке буквально тонны секретных материалов: все архивы, относящиеся к работе абвера против СССР. И не только это. Американцы, по сути, получили в свое распоряжение сотни фашистских военных разведчиков, сотрудников гиммлеровской службы безопасности и гестаповцев, нашедших приют в Западной Германии.

Так возникла геленовская организация для подрывной работы против Советского Союза — под крылом американской разведки и на ее средства.

Из Вашингтона генерал Гелен возвратился уже не как военнопленный. Он снова стал влиятельной персоной, главой своего рода американского филиала абвера, с которым считались даже самые крупные руководители оккупационной администрации США в Германии.

На этот раз Пауля Мальгена вместе с ним не было. Он и еще трое из ближайшего окружения Гелена по просьбе тогдашнего руководителя европейского отдела УСС Аллена Даллеса были временно оставлены в Вашингтоне в качестве советников американской разведки. Там, в Вашингтоне, Мальген сделался Мальтом. И там же в 1947 году женился на родственнице шефа тактической разведки „Джи-2“.

Прошло еще два с половиной года, и Мальт вновь оказался в Германии, во Франкфурте-на-Майне, в европейской штаб-квартире ЦРУ, официально именуемой „Управлением специальных армейских подразделений“. А оттуда в конце 1954 года по его собственной просьбе был переведен в „Службу-22“, в Мюнхен…»

Глава четырнадцатая

Почти весь сентябрь Сологубов вместе с капитаном Холлидзом и сотрудником его группы Глиссоном был в командировке в Графенвере, близ которого находилась американская учебная база по подготовке диверсантов. Собственно, эта база не имела прямого отношения к «Службе-22», так как агенты генерала Кларка специализировались в основном на разведке, а совершению диверсий обучались постольку поскольку. Но тут, видимо, сложились какие-то особые обстоятельства, требовалось в срочном порядке подготовить несколько групп диверсионной агентуры, и поэтому в Графенвер, кроме трех инструкторов «Службы-22», прибыли еще шестеро из двух других американских разведцентров, тоже расположенных на территории Западной Германии. А через день к ним присоединились трое немцев — сотрудников организации Гелена, приехавших из Пуллаха.

Все инструкторы жили в небольшом домике на усадьбе, обнесенной забором из колючей проволоки. Тут же, сразу от забора, начинался учебный плац, а за ним аэродром, на котором стояло несколько транспортных самолетов без опознавательных знаков. Ночные погрузки с полной боевой выкладкой, а затем затяжные прыжки на парашютах с большой высоты являлись одним из важных элементов подготовки курсантов. Кроме этого, они изучали тактику уличных боев в условиях многонаселенного города, способы определения наиболее уязвимых мест на промышленных предприятиях с целью совершения там диверсий. Отрабатывали правила пользования бикфордовым шнуром, толовыми шашками, электрической подрывной машинкой. Будущим диверсантам демонстрировался специальный кинофильм о технике поджога промышленных и жилых зданий.

Руководил всем этим обучением полковник Мальт, который регулярно два раза в неделю приезжал в Графенвер, чтобы проверить, как его подопечные усваивают ремесло разрушения и убийств из-за угла. В каждый свой приезд он инспектировал одну группу. Он давал общую вводную и, заложив руки за спину, с застывшей иронически-желчной усмешкой на худощавом лице нездорового оливкового цвета по очереди выслушивал ответы курсантов. Затем, сделав краткий разбор занятий, садился в свой черный «оппель» и уезжал в Мюнхен.

Между наездами Мальта в Графенвер всеми делами на учебной базе ведал капитан Холлидз. Сологубов, живший с ним в одной комнате, несколько раз пытался выспросить у него о причинах непонятной спешки, изнуряющей интенсивности, с которой проводилась подготовка агентов. Но флегматичный верзила, по нескольку раз на день «взбадривавший» себя крепчайшим коньяком, вместо того чтобы ответить на вопрос, начинал поносить последними словами свое начальство, по милости которого ему приходится мокнуть под дождем в этой баварской дыре, обучая каких-то подонков из мадьярских эмигрантов. Холлидз или не хотел говорить о цели скоропалительной подготовки диверсантов, или ничего толком не знал сам, что было вернее всего. Так Сологубов и оставался в неведении до самого своего возвращения в конце сентября в Мюнхен.

Оказавшись в привычной обстановке, он решил продолжить прерванное командировкой в Графенвер изучение прошлой жизни Мальта через Рут Смиргиц. Петр опять начал часто встречаться с ней, почти все вечера они проводили вместе.

Сложные завязались у них отношения. Сологубов понимал, что нравится Рут, да она и сама не раз говорила ему об этом. Он, в свою очередь, тоже был к ней неравнодушен. Но иногда ловил себя на горькой, отрезвляющей мысли: эта женщина по существу его недруг, чтобы не сказать — враг, она, наверное, приставлена следить за ним, изучать его поведение, фиксировать разговоры, взвешивая каждое сказанное им слово.

И в то же время донимали сомнения: а так ли все это? Ведь Рут хорошо к нему относилась, была заботлива, мила, комично-ласково именовала его «Пэтрусь» — на белорусский лад, только с ударением на первом слоге. Когда он бывал у нее дома, Рут, как добрая, гостеприимная хозяйка, старалась упредить каждое его желание. Не избалованному домашней заботой, немолодому уже холостяку было приятно ощущать это внимание и окружавший его уют.

В такие минуты Сологубову не хотелось плохо думать о ней. Он старался не вспоминать ни о предупреждении Кантемирова («Будь осторожен с этой красоткой!»), ни о своих былых подозрениях насчет коварного любопытства Смиргиц к некоторым моментам его биографии. А если и вспоминал, то с осуждением собственной профессиональной настороженности: «Стоит ли изводить себя напрасной подозрительностью? Не может быть, чтобы Рут была чем-то вроде подсадной утки»…


Как-то в четверг, после службы, Сологубов позвонил Смиргиц домой: нельзя ли сейчас приехать к ней?

— Лучше, Пэтрусь, завтра, — сказала она. — Я плохо себя чувствую, хочу пораньше лечь спать.

Он пожелал ей спокойной ночи и поехал к портному: давно собирался, да все недосуг. А от портного вздумал опять позвонить Рут.

Но она к телефону не подошла. Легла спать? Едва ли: было без четверти восемь. Скорее всего, вышла в аптеку купить себе лекарства. Потом Сологубов отверг и это предположение, вспомнив некоторую растерянность Смиргиц и какую-то неестественность, фальшь в ее голосе, которая ощущалась даже в разговоре по телефону. Она куда-то спешила. Но куда?!

Подумав, Сологубов решил поехать в переулок, неподалеку от Ленбахплац, где недели две назад, тоже вечером и тоже в четверг он случайно, проезжая на машине, увидел Рут. Он тогда не придал этой встрече особого значения, потому что еще не знал, что находится в том переулке. Об этом ему стало известно от Кантемирова только позавчера. И вот теперь, в крохотной мастерской у портного, Сологубов спросил себя: а не там ли, близ Ленбахплац, надо искать Рут?

Через несколько минут он уже был на месте. Оставив машину за углом, не спеша пошел по мокрому от дождя тротуару к двухэтажному кирпичному дому в конце переулка, где была москательная лавка. И едва сделал несколько шагов, как увидел: дверь, рядом с входом в лавку, открылась, и оттуда вышла высокая стройная женщина в осеннем пальто и большом черном берете, сдвинутом на висок. Осмотревшись по сторонам, она быстро прошла к стоянке такси и уехала.

Это была Рут! По одежде, фигуре, походке Сологубов сразу узнал ее. Но чтобы окончательно убедиться, что не ошибся, поехал к Смиргиц домой.

Рут была очень удивлена его неожиданным визитом и недовольно спросила:

— Ты почему так поздно, Пэтрусь!

— Ездил к портному.

— А-а… — Рут замотала пуховым шарфом шею и, как была в халатике, не раздеваясь, легла на софу, под одеяло из верблюжьей шерсти. — А я вот целый вечер валяюсь. Горло болит. Наверное, ангина.

Сологубов на это ничего не сказал, достал из кармана сигареты, закурил.

— Пэтрусь, ты голоден?

— Как волк на святках, — признался Сологубов, переходя с немецкого на русский.

— А что такое святка? — спросила Рут тоже по-русски.

— Не святка, а святки. Это от рождества до крещения — самая суровая зимняя пора.

— В таком случае, не поленись сделать себе яичницу. И, пожалуйста, на мою долю тоже.

Направляясь на кухню, Сологубов заглянул в прихожую. На вешалке висело темно-зеленое пальто хозяйки и ее черный ворсистый берет. Сологубов потрогал их рукой. Они были слегка мокрые, явно побывали под дождем. Сомнений не оставалось! На конспиративной квартире рядом с москательной лавкой была именно Смиргиц. А квартира эта принадлежала отделу безопасности, который «обслуживает» аппарат генерала Кларка. Значит, Рут сотрудничает с американской контрразведкой, является ее осведомителем. Таким образом, худшие опасения на этот счет оправдались.

Сологубов мысленно прикинул, чем конкретно Смиргиц могла навредить ему. Он всегда был осмотрителен и осторожен с ней. Однако как ни осторожничай, неизбежно что-то, наверное, доходило до отдела безопасности. А там (это Сологубову давно было известно) ведется специальная картотека «кто кого знает», заимствованная американской контрразведкой у Гелена и положенная в основу изучения сотрудников и агентов «Службы-22». Фиксируются все служебные и бытовые связи изучаемых лиц, а также их поведение, образ жизни, умонастроение. Материал для этой картотеки (надо думать, за приличное вознаграждение) в числе других осведомителей добывала Рут Смиргиц, пуская в ход свое женское обаяние и красоту. Та самая «заболевшая ангиной» Рут, которую он сейчас должен кормить яичницей.

Впрочем, яичницу надо еще приготовить. Яйца и масло, наверное, лежат в холодильнике? Сологубов открыл его, и первое, что попалось ему на глаза, была початая бутылка коньяку, которую он сам привез вчера, Сологубов налил из нее полный бокал и выпил — иначе, пожалуй, не смог бы вернуться в комнату к Смиргиц, смотреть ей в лицо, в ее нагло красивые глаза.


После этого случая Сологубов несколько дней не появлялся у Рут. Она была неприятна, почти отвратительна ему. Но здесь вступало в силу нечто более важное, чем его личные чувства и переживания, — интересы дела. И он вынужден был продолжить прежние отношения.

Сологубов и Рут встречались почти каждый вечер, подолгу гуляли по улицам Мюнхена, если была хорошая погода, или ходили в кино, танцевали в дансинге при ближайшем ресторане; в воскресенье ездили за город, на Остерзеенские озера. Однако прежнего радостного чувства от связи с этой красивой женщиной у Сологубова не было. Теперь в нем постоянно жила мысль, что он и Смиргиц ведут тайную игру друг против друга. И оттого, что не было искренности в их отношениях, они не доставляли настоящей радости.


Да, это была обоюдная тайная игра. Но с существенной разницей в положении сторон. Если Сологубов в конечном счете вел эту игру против военного преступника Мальта, то Рут — непосредственно против самого Сологубова. И этим усложнялась его задача. Он теперь в общении с Смиргиц был осторожен вдвойне, руководствовался правилом: стремясь получить необходимую информацию, давать как можно меньше сведений о себе. Это было непросто. Это сковывало его, тормозило выяснение нужных для дела вопросов.

В частности, ему требовалось как можно больше узнать о службе Мальта в штабе «остлегионов» в Летцене: в чем конкретно состояла его «работа» с пленными советскими офицерами, о которой однажды упомянула Смиргиц, кто были те два расстрелянных им русских генерала? Хотя бы какие-нибудь наводящие биографические данные об этих людях — вот что хотел знать Сологубов. И еще: почему Мальт присвоил себе имя советского генерала Мишутина, зачем это ему было нужно?

Ответы на эти вопросы Сологубов рассчитывал постепенно выудить у Смиргиц. К этому были направлены все его усилия. Но вскоре обстоятельства сложились так, что он отказался от своего первоначального замысла и принял совсем другое решение.

Однажды в субботу Смиргиц пригласила Сологубова поехать вместе с ней к ее дочери, которая жила у родственников в деревне. Рут навещала ее каждый месяц, успевая на своем «фольксвагене» обернуться за двое суток. Но сейчас машина Смиргиц была в ремонте, и она попросила Сологубова, чтобы он свез ее на своей малолитражке.

Они выехали в середине дня. Октябрьское солнце светило ярко, словно летом.

Рут была в прекрасном настроении. Рассеянно любуясь осенним лесом, она не переставая болтала о всякой всячине. Сидевший за рулем с сигаретой во рту Сологубов лишь время от времени вставлял свои замечания.

Смиргиц заговорила о служебных делах, принялась перемывать косточки сотрудникам, начальству. Сологубов сразу оживился, начал задавать ей вопросы и постепенно добился того, что разговор незаметно, как бы сам по себе, перешел на Мальта. Немного поболтав о служебной придирчивости, въедливости Мальта, Рут вдруг сказала:

— Пэтрусь, ты только не ревнуй! — Она озорно улыбнулась. — Представь себе, Мальт вчера мне в любви объяснился.

— Значит, дала ему повод.

— А если без всякого повода? — Рут игриво повела плечом, засмеялась. Было видно, что ей доставляет удовольствие говорить об этом, как женщине, знающей себе цену. — Старый грешник пригласил меня к себе в кабинет, вроде как для стенографирования.

— И что же дальше?

— Начал расспрашивать, как мне живется в Мюнхене, как здоровье моей дочки, — жалостливым, мерзавец, прикинулся. А потом и говорит: «Ты, Рут, единственная женщина, которую я любил по-настоящему и люблю до сих пор. Если можешь, прости меня…»

— Ну, а ты?

— Я хотела сразу же уйти, но он запер дверь на ключ, полез было ко мне с поцелуями. Я разозлилась, оттолкнула его, сказала, чтобы он не смел ко мне подходить. Тогда он опять начал умолять меня, чтобы я простила его. «Не надо, — говорит, — быть столь жестокой. В понедельник я вылетаю в очень опасную командировку: из таких, бывает, не возвращаются…»

— Опасная командировка? — с улыбкой переспросил Сологубов.

— А-а, чепуха все это! — пренебрежительно махнула рукой Смиргиц. — Единственная опасность, которая реально ему угрожает, — это протереть, сидя за столом, штаны.

Сологубов подождал немного, думая, что Рут добавит о командировке Мальта что-нибудь еще. Но она больше ничего не сказала. Тогда он спросил:

— И чем же у вас все кончилось?

— А ничем. Я отперла дверь и ушла.

Смиргиц вдруг заговорила о ремонте своей квартиры, который она затеяла и который, видимо, ей дорого обойдется.

Сологубов, делая вид, что ему близки хозяйственные заботы Рут, вынужден был поддерживать ее болтовню, хотя мысли его в это время были заняты совсем другим. У него не выходила из головы новая командировка Мальта, о которой упомянула Смиргиц. Почему эта командировка «очень опасная»? Или все дело лишь в сентиментальности Мальта, пытавшегося разжалобить свою прежнюю любовницу, чтобы помириться с ней? А если это не так? Тогда Мальт действительно вылетает в понедельник на какое-то опасное задание. Куда?

И тут Сологубову припомнился один разговор, свидетелем которого он оказался в своей служебной комнате. Это было примерно неделю назад. Капитан Холлидз, ведавший изготовлением фальшивых документов для разведчиков «Службы-22», по внутреннему телефону докладывал Мальту, что подобрал ему надежный паспорт. А в заключение заверил: «Будьте спокойны, полковник, мадьяры не подкопаются…»

Теперь в это отрывочное воспоминание как-то само по себе вплелось еще одно. Перед взором Сологубова в туманной сетке сентябрьского ненастья встал Графенвер — учебная база американской разведки: десантные самолеты без опознавательных знаков на аэродроме, форсированная подготовка диверсантов, большинство которых были из венгерских эмигрантов — бывшие члены фашистской организации «Скрещенные стрелы», офицеры жандармерии и прочие реакционные элементы. А руководил обучением всего этого отребья Мальт, перед этим дважды за сравнительно небольшой промежуток времени побывавший в Будапеште.

Логично было предположить, что и на этот раз маршрут новой командировки заместителя начальника «Службы-22» ведет в Венгрию, где, судя по сообщениям прессы, обстановка сейчас какая-то смутная, напряженная. Немного поразмыслив, Сологубов вдруг проникся уверенностью, что дело обстоит именно так. Хотя ему по-прежнему было неясно, что за нелегкая несет туда Мальта, какого дьявола ему там делать с такой оравой диверсантов? Ведь их подготовлено в Графенвере несколько десятков… Или замышляется нечто очень серьезное, какая-то крупная диверсионная операция?

Ответа на собственный вопрос Сологубов не находил. Но он в эту минуту уже решил: о подготовленной американской разведкой какой-то гнусной провокации необходимо сообщить в Москву. И как можно скорее, чтобы Москва успела связаться с Будапештом для принятия срочных контрмер!..

«Прежде оба раза Мальт летал в Будапешт на пассажирском самолете, — прикидывал про себя Сологубов. — Надо полагать, такой же вид транспорта он изберет и на сей раз. Это безопаснее, чем ночью прыгать с парашютом вместе с диверсантами с десантной машины. Рисковать Мальту ни к чему, не в таком он чине. Тем более что Холлидз сделал ему надежную „липу“. Кстати, кем может сойти Мальт на венгерскую землю, под какой личиной? Иностранным коммерсантом? Корреспондентом западной газеты? В составе миссии Красного Креста или другой международной благотворительной организации? А может быть, просто вольным, путешествующим туристом?

Нет, так не пойдет! Это равносильно гаданию на кофейной гуще. „Крыша“, под которой Мальт будет действовать в Венгрии, неизвестна — из этого и надо исходить. А что же известно? Только то, что Мальт вылетает в понедельник (надо полагать, с мюнхенского аэродрома, через Вену) и приземлится в Будапеште в час икс…»

— Петер, ты чего там бормочешь? — прервал размышления Сологубова голос Рут. — Я смотрю, ты чем-то взволнован.

«Этого еще недоставало!» — мысленно проклиная наблюдательность спутницы, подумал Сологубов. И, поморщившись, сказал:

— Зуб болит, мочи нет.

— Больной зуб — хуже всего, — посочувствовала Смиргиц. И на некоторое время оставила Петра в покое. Сологубов получил возможность без помехи подумать над тем, как лучше «встретить» Мальта на аэродроме в Будапеште.

«Придется проверять самолеты всех рейсов из Мюнхена. В сутки их приходит не так уж много. Во всяком случае, взять под наблюдение одного из прибывающих на будапештский аэродром пассажиров этой линии — задача, пожалуй, вполне осуществимая. Но при непременном условии: венгерские органы безопасности должны заранее располагать хорошими фотоснимками Мальта».

Теперь Сологубову стало ясно, какая огромная ответственность ложится на него. От того, как скоро он сможет сообщить в Москву о новой командировке Мальта, зависит успех контрмер по срыву диверсионной операции американской разведки в Венгрии.

Сологубов наотрез отказался ночевать в деревне, куда уже в сумерках он наконец доставил Смиргиц. Сказал, что страшно болит зуб, необходима неотложная врачебная помощь. Рут, похоже, поверила и с миром отпустила его. Сологубов помахал ей из машины рукой и чуть ли не с места дал полный газ. Навстречу замелькали огни деревень и маленьких городишек.

Примерно на полпути Сологубова застал проливной дождь и сопровождал почти до самого Мюнхена. Шоссе стало скользким, на поворотах машину сильно заносило. Но Сологубов почти нигде не притормаживал, гнал «фольксваген» на предельной скорости. «Только бы не ослепила встречная машина, тогда недолго налететь на какой-нибудь грузовик, застрявший на дороге: сразу посадить на тормоза малолитражку на мокром асфальте нечего и думать».

И случилось как раз то, чего Сологубов боялся. Путь уже был близок к концу, впереди в сплошном разливе вечерних огней показался Мюнхен, и вдруг с бокового ответвления шоссе неожиданно вынырнул «мерседес». Он несся прямо на Сологубова с неприглушенным светом фар. Сологубов рванул свою машину вправо. «Мерседес» со страшным завыванием проскочил мимо, исчез в темноте. И в ту же секунду Сологубов увидел, что его «фольксваген» на полной скорости мчится на что-то темное. Это был громоздкий прицеп от грузовика, стоявший на краю шоссе. Сологубов резко нажал на тормоз. Но было поздно. Машина юзом пролетела еще с десяток метров по скользкому асфальту, с треском ударилась о деревянный борт прицепа, перелетела через него вверх колесами и тяжело упала в кювет.

От сильного удара дверца «фольксвагена» раскрылась, и Сологубова выбросило на землю. Сгоряча он тут же вскочил, рванулся было к искореженному, сплюснутому капоту машины, но не сделал и трех шагов, как резкая, стреляющая боль в правом боку повалила его наземь, рядом с опрокинутым прицепом грузовика. Петр инстинктивно закрыл глаза, стиснул зубы, поджал ноги под себя.

Полежав немного, Сологубов встал на колени, потом во весь рост. И опять по ребрам полоснула острая боль. Он замер, боясь пошевельнуться, сделать глубокий вдох. Постоял так с минуту, как бы привыкая к боли. Потом осторожно ступая по мокрой, скользкой траве, начал подыматься на шоссе. Когда идти стало совсем невмоготу и перед глазами замаячили, переливаясь, радужные пятна, Сологубов, чтобы не упасть, привалился спиной к рекламному щиту на обочине шоссе и долго стоял, ожидая, что его заметят и подберут.

Рассекая светом фар ночную темноту, мимо то и дело проносились машины. Но ехавшие в них люди или не замечали Сологубова, или опасались его. Тогда он вышел на середину дороги и, широко расставив ноги, встал с твердой решимостью не сойти с места до тех пор, пока его не подберут и не отвезут в Мюнхен.

Наконец ему повезло. В трех шагах от него остановилось такси. Свободное, без пассажиров. Молоденький расторопный шофер помог Сологубову устроиться на заднем сиденье, заботливо спросил:

— Вас в больницу?

Нет, такой вариант исключался. Стоит попасть в больницу — застрянешь там надолго. А ему сейчас дорог не то что каждый час, буквально каждая минута. Потому что арифметика, которой он теперь вынужден был руководствоваться, говорила не в его пользу: чтобы из Мюнхена попасть в Будапешт, Мальту потребуется совсем немного времени, примерно столько же, как при перелете из Москвы в Ленинград, а чтобы организовать ему надлежащую встречу на будапештском аэродроме, нужно сначала дать радиограмму в Москву, там ее расшифруют, передадут подполковнику Дружинину, а поскольку дело это необычное, важное, Дружинин обязан доложить о нем выше, где и будет принято окончательное решение. После этого кто-то из чекистов должен доставить фотографии Мальта в Будапешт, в органы безопасности, самолетом, так как передача снимков по бильдаппарату не гарантирует от искажения. На все это уйдет уйма времени…

Когда шофер такси повторил свой вопрос, Сологубов сказал:

— Домой, на Мариенплац.

Но это был вовсе не его домашний адрес. В районе Мариенплац жил Кантемиров, который с минувшего лета стал его добровольным помощником. И теперь Сологубов ехал к нему. Всю дорогу он боролся с болью, до крови искусал себе губы, чтобы избежать обморока, который, казалось, был совсем близок.

По приезде на Мариенплац Сологубов позволил услужливому шоферу проводить себя под руку до подъезда ближайшего дома, который он ему указал. А как только таксист уехал, вышел из подъезда и проходным двором тяжело зашагал на соседнюю улицу. Нашел дом Кантемирова, стал подниматься по узкой лестнице на четвертый этаж.

Эти несколько лестничных пролетов показались ему длиннее крутых маршей парашютной вышки. Рвущая боль в правом боку сделалась невыносимой. Сцепив зубы, чтобы не застонать, тяжело дыша и обливаясь потом, Сологубов шел медленно, делая остановки на каждой площадке. И все время его донимала беспокойная мысль: дома ли хозяин квартиры, до которой он добрался с таким трудом, не напрасны ли были все его усилия?

На счастье, Кантемиров оказался дома. Только в первую минуту, со сна, несколько растерялся, был удивлен, что Сологубов, пренебрегая им же самим установленным жестким правилом, вдруг пришел к нему домой, да еще ночью. Обычно они встречались на квартире у Марты, которую Кантемиров мог посещать, не вызывая подозрений, как ее близкий родственник.

— Чтослучилось, Петр Константинович?! — испуганно спросил он, увидев запекшуюся кровь на виске товарища.

— Потом расскажу, — Сологубов подошел к радиоприемнику, включил его, морщась от боли, опустился на заскрипевший под ним стул. — Дайте попить.

Кантемиров побежал на кухню, принес стакан холодной воды. А когда Сологубов напился, хотел было снять с него пальто. Петр остановил его:

— Не надо, Савва Никитич. Садитесь за стол, необходимо срочно передать сообщение в Москву.

И как только Кантемиров сел, положив перед собой бумагу и авторучку, Сологубов, полузакрыв обведенные синевой глаза, начал диктовать ему текст радиограммы. Потом попросил прочитать написанное, заключил:

— Все правильно. Теперь зашифруйте и быстро передавайте.

— Быстро не получится, — сказал Кантемиров, озадаченно почесав затылок. — Здесь, на дому, я работаю только на прием. Для передачи обычно выезжаю с рацией за город.

— Это слишком долго. — Сологубов, раздумывая, помолчал. — Придется, пожалуй, один раз рискнуть. Передавайте прямо отсюда.

Кантемиров пошел доставать из домашнего тайника шифровальные таблицы. Но вдруг остановился, только теперь хорошенько рассмотрев, как неузнаваемо за одни сутки изменилось, осунулось и постарело красивое лицо Сологубова.

— Сначала я должен отправить вас в больницу, Петр Константинович. — Кантемиров стал торопливо, не попадая в рукава, надевать свой пиджак.

— Занимайтесь своим делом! — строго сказал Сологубов, тяжело подымаясь со стула. — До больницы я доберусь сам, без вашей помощи. — И, подойдя к двери, добавил: — Не провожайте меня, Савва Никитич. Ваши соседи не должны видеть нас вместе.

Благополучно спустившись вниз, Сологубов от подъезда повернул влево — по асфальтовой дорожке, вдоль мокрого газона к стоянке такси на улице. Там, под синеватым люминесцентным светом высоких фонарей, тускло блестел вымытый дождем одинокий «оппель» с шахматной полоской на дверце.

Сологубов направился к нему. Шел он медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги. И только подошел к такси и хотел попросить шофера, чтобы открыл дверцы, как вдруг потемнело в глазах, голова закружилась и он ничком упал возле машины.

Когда шедший на некотором удалении Кантемиров подбежал к нему, Сологубов был уже без сознания.

Глава пятнадцатая

Дружинина разбудил телефонный звонок. Часы со светящимся циферблатом, лежавшие на ночном столике, рядом с телефоном, показывали без четверти четыре. Дружинин взял трубку. Дежурный из комитета просил его срочно приехать на службу.

— Что стряслось? — сонным голосом спросил Николай Васильевич.

— Получено важное сообщение, — сказал дежурный.

Сон как рукой сняло. Дружинин стал быстро одеваться, стараясь не разбудить жену. Но она все равно проснулась. Надев халат, пошла на кухню сварить ему кофе, пока собирается.

Через полчаса подполковник уже был в комитете и читал расшифрованную радиограмму из Мюнхена. Она была сравнительно невелика, но содержательна. Замысел Сологубова попытаться взять Мальта в Будапеште понравился Дружинину (о происшедшей автомобильной катастрофе и ее последствиях Николай Васильевич еще не знал, сообщение об этом от Кантемирова получил только на следующий день, в понедельник).

Прочитав радиограмму еще раз, Дружинин позвонил дежурному, чтобы выяснить, когда отправляется из Москвы в Венгрию ближайший по расписанию самолет. Потом попросил срочно вызвать лейтенанта Строгова.

Живший за городом Веня приехал примерно через час. Дружинин уже получил санкцию на командировку лейтенанта в Будапешт. Вручая ему перед отъездом на Внуковский аэродром пакет с фотографиями Мальта, Николай Васильевич сказал:

— Для нас очень важно, чтобы операция по захвату Мальта не бросила ни малейшей тени на источник информации о нем. Позиции Сологубова в американской «Службе-22» должны быть прочными. Поэтому передайте нашим венгерским друзьям, чтобы Мальт, по возможности, был арестован не один, а с теми из своих сообщников, с кем он будет в Будапеште встречаться, и как бы по их вине…

С этим напутствием Веня и покинул Москву. Это было ровно в десять, в воскресенье, двадцать первого октября.

Дружинин с нетерпением ожидал его возвращения. Прошел один день, второй, третий. И тут радио известило о чрезвычайных событиях в Венгрии.

Дружинин услышал это сообщение перед сном и сразу подумал: дело Мальта, по которому лейтенант Строгов оказался в Будапеште, видимо, надо рассматривать в прямой связи с происходящими там событиями. Эта мысль всю ночь беспокоила Дружинина, из-за нее он плохо спал. А утром, как только почтальон принес свежие газеты, он нетерпеливо набросился на них. На четвертой полосе было напечатано:

«Попытка контрреволюционного путча в Будапеште.
Будапешт, 24 октября (ТАСС). Вчера поздно вечером подпольные реакционные организации предприняли попытку вызвать в Будапеште контрреволюционный мятеж против народной власти. Эта вражеская авантюра явно готовилась в течение длительного времени, причем силы зарубежной реакции систематически подстрекали антинародные элементы к выступлению против законной власти.

Нападениям подвергся ряд государственных и общественных учреждений и предприятий. Распоясавшиеся фашистские молодчики начали грабить магазины, бить стекла в жилых домах и учреждениях, пытались разрушать оборудование промышленных предприятий. Отряды бунтовщиков, которым удалось захватить оружие, и диверсанты вызвали в ряде мест кровопролитие…»

«Да-а, — сказал себе Дружинин, прочитав сообщение. — Дело, выходит, намного серьезнее, чем предполагал Сологубов. Тут уж не локальной диверсией пахнет, не те масштабы».

Но истинные масштабы мятежа в Венгрии, подготовленного подпольными фашистскими организациями при поддержке американской, западногерманской и английской разведок, раскрылись перед ним значительно позже, когда он в конце 1956 года вплотную приступил к следствию по делу арестованного в Будапеште и доставленного специальным самолетом в Москву Пауля Мальта.

В Венгрию Мальт прибыл с паспортом корреспондента западногерманского телеграфного агентства. Но это выяснилось уже потом. А в первый момент он был обнаружен по фотоснимку, когда спускался по трапу из самолета на будапештском аэродроме. Его взяли сразу под наблюдение, установили гостиницу, в которой он снял номер. Вернуться туда ему не пришлось. В тот же день, поздно вечером, его арестовали на конспиративной квартире в районе Восточного вокзала вместе с небольшой группой «боевиков» — руководителей диверсионных «семерок», созванных для последнего инструктажа.

На следствии Мальт показал, что подготовка контрреволюционного путча велась по двум основным направлениям: во-первых, формирование подпольных контингентов в самой Венгрии, во-вторых, обучение диверсионно-террористической агентуры американскими и западногерманскими разведцентрами на территории ФРГ.

Всего в Западной Германии для участия в мятеже было заблаговременно подготовлено и обучено более одиннадцати тысяч венгерских контрреволюционных эмигрантов. В частности, кадры мятежников готовились в Траунштейне (Верхняя Бавария), откуда они группами перебрасывались в Австрию, а затем на санитарных самолетах и автомашинах Красного Креста — в Венгрию. В Баварии же, близ Графенвера, была другая учебная база, с которой по ночам стартовали американские самолеты без опознавательных знаков. На их борту находились агенты, специально обученные тактике уличных боев и диверсионно-террористической деятельности. Они сбрасывались на парашютах над Венгрией.

Обо всем этом Дружинин прочел в следственном деле, которое было прислано вместе с самим Мальтом из Будапешта. В высшей степени интересные в определенном аспекте эти факты, однако, для Дружинина могли служить только в качестве вспомогательного подсобного материала. Объектом его следствия была другая сторона дела: все то, что касалось отношений Мальта и генерала Мишутина в годы войны. Этим он и продолжал теперь заниматься.

Вначале, перед тем как приступить непосредственно к допросу Мальта, Дружинин еще раз просмотрел все относящиеся к нему донесения Сологубова, и особенно внимательно те из них, где говорилось о пребывании Мальта в Летцене, в штабе «остлегионов».

Кроме этого, Николай Васильевич располагал материалами немецких архивов. По счастливой случайности, в руки ему попало личное дело абвер-офицера Мальгена. Наряду с другими документами там имелось несколько характеристик на него. В одной из них было написано:

«Пауль Мальген является преданным сторонником национал-социализма, закаленным в беспощадной борьбе с врагами рейха. В работе проявил себя большим мастером своего дела. В порочных связях не замечен. Неоднократно отмечался наградами фюрера. Обладает стойким нордическим характером…»

На первом же допросе в Венгрии этот человек с «нордическим стойким характером» предложил свое сотрудничество против американской разведки, в которой служил с первого послевоенного года. Ради спасения собственной жизни Мальт был готов на все. Отчасти именно этим объяснялась его «полная откровенность», как он сам выражался, и на последующих этапах следствия. Своим демонстративным «раскаянием» он зарабатывал снисхождение.

Но это, пожалуй, являлось не главной причиной покладистости Мальта на допросах. Дружинин припирал его к стенке фактами, от которых было трудно увильнуть. Через ГУК Министерства обороны подполковник разыскал несколько бывших советских военнопленных, в 1942–1943 годах находившихся в лагерях на территории Польши и Норвегии, где Мальт вербовал добровольцев в «остлегионы», и устроил им очную ставку с ним. Аналогичным путем Дружинин сумел доказать преступный, варварский характер «работы» Мальта с пленными советскими офицерами в самом Летцене, где он «обслуживал» штаб «остлегионов» генерала Кастринга.

Так, постепенно сужая кольцо неопровержимых улик, Дружинин шаг за шагом шел к цели: прояснить обстоятельства, при которых имя советского комдива Мишутина в гнусных целях было использовано врагом. Следствие длилось более пяти недель. Наконец настал день, когда Дружинин смог сказать себе, что сделал все, чтобы пролить свет на трагическую историю в Летцене.

Вот как она произошла.

Летцен находился недалеко от Растенбурга, в глубоких подземельях которого размещалась ставка Гитлера — «Вольфсшанце» («Волчья яма»).

Это соседство генерал Кастринг считал не особенно удачным для себя: вызовы в ставку, по его мнению, были неоправданно частыми. А впрочем, он, может быть, ошибался. Причин для его систематических приглашений в Растенбург, пожалуй, имелось достаточно. С тех пор как после провала расчетов на молниеносную кампанию в России фюрер издал приказ об активном использовании советских военнопленных в формированиях вермахта, Кастринг они дня не знал покоя. Привыкший работать планомерно, размеренно, с вышколенным, хорошо обученным контингентом, он теперь был вынужден большую часть своего служебного времени непроизводительно тратить на разрешение бесконечных вопросов, связанных с комплектованием подчиненных ему «остлегионов»: желающих служить в них находилось мало, явно недостаточно для выполнения тех задач (по охране коммуникаций и тыловых объектов вермахта), которые были поставлены перед этими подразделениями.

Чтобы выполнить приказ фюрера, принимались все меры. В ход были пущены испытанные приемы — обман и провокация. Советских военнопленных одной национальности натравливали на другую, организовывались различные националистические, религиозные союзы и комитеты — все для того, чтобы вызвать, разжечь антисоветскую активность этих людей. В лагерях пленным создавали невыносимую обстановку, старались поставить их перед выбором: или умереть от голода и болезней, или идти служить немцам. Ставка делалась прежде всего на лиц, враждебных Советской власти. Комплектование «остлегионов», в частности, шло за счет белогвардейских и кулацких недобитков, бывших уголовников, подонков, шкурников. Однако эта разношерстная недисциплинированная публика не могла решить проблемы. Требовалось расшевелить, активизировать основную массу военнопленных. А это, несмотря на все потуги и старания, гитлеровцам никак не удавалось.

При каждом вызове в ставку генерала Кастринга начинала бить дрожь, он терял самообладание, бывал настороженно мрачен всю дорогу, пока ехал из Летцена в Растенбург в своем черном «хорьхе» и потом спускался по витой длинной лестнице в гулкое бетонированное подземелье. Всякий раз после беспардонного разноса за «неразворотливость» фельдмаршал Кейтель напоминал Кастрингу, что о неблагополучии с комплектованием рано или поздно должен узнать сам фюрер и тогда могут быть сделаны далеко идущие выводы. Попасть в немилость к Гитлеру Кастринг боялся пуще всего и потому из кожи лез, делая все, что было в его силах.

Однажды, в конце лета сорок второго года, после очередной поездки в ставку Кастринг возвратился в Летцен, в свой штаб, и, пригласив к себе в кабинет с толстыми крепостными стенами Мальгена, сказал ему:

— Полковник, я намерен поручить вам одно весьма ответственное дело. Необходимо подыскать несколько высших советских офицеров в наших лагерях для военнопленных. Эти люди должны быть достаточно авторитетными в Красной Армии. И в то же время… — Кастринг пощелкал длинными сухими пальцами, подбирая нужное слово. — В общем, желательно, чтобы в их биографиях имелось нечто такое, на чем мы могли бы сыграть, чтобы привлечь их на нашу сторону.

Выполняя это задание, Мальген поехал по лагерям. Сперва в местный, в Летцене, затем в Танненберг, тоже в Восточной Пруссии, и, наконец, в Хаммельбургский, офицерский, в долине реки Заале. В результате этого вояжа были отобраны в доставлены в Летценскую крепость, где находился штаб Кастринга, три советских генерала и полковник.

Но на другой день у одного из этих генералов открылось сильное кровохарканье, и его поспешили отправить обратно в Хаммельбург. А заодно с ним и полковника: Кастринг решил, что по чину он не подходит для той роли, на которую его прочили.

Из оставшихся двух генерал-майоров первым в списке значился Павел Семенович Мишутин. В краткой справке на него, составленной Мальгеном для Кастринга, было написано:

«Герой Халхин-Гола; награжден орденом Красного Знамени; довольно известная фигура в Советской Армии предвоенных лет: в сентябре 1939 года в одной из центральных русских газет был опубликован очерк о полковнике Мишутине, как об одном из особо отличившихся офицеров в боях с японцами, и напечатан его портрет. Окончил военную общевойсковую академию. Последняя должность — командир пехотной дивизии. Захвачен в плен летом 1941 года, когда, пытаясь пробиться из окружения, был контужен и ранен.

Обращает на себя внимание подходящая для нас родословная Мишутина (сын священника), а также то, что его брат был репрессирован Советской властью (раскулачен, т. е. лишен принадлежавшего ему имущества, прав и выслан в отдаленный сибирский край)».

Прочитав эту справку, Кастринг одобрил выбор полковника Мальгена и приказал ему начать «подготовительную работу».

В тот же день Мишутина из крепостного подвала, в котором он временно содержался, перевели в отдельную большую светлую комнату на втором этаже флигеля, где жил сам Кастринг. Вместо засаленной телогрейки и изношенных, рваных сапог, в которых его привезли из лагеря, ему выдали полный комплект нового обмундирования, положенного советскому генералу, только без петлиц и знаков различия, а также свежее, тонкого полотна нижнее белье. Начали вкусно и сытно кормить три раза в день. К обеду даже подавали французский коньяк «Наполеон»… И так целую неделю.

На восьмой день утром в комнату к пленному генералу в сопровождении Мальгена пришел Кастринг. Чинно поздоровавшись, он сел за стол напротив Мишутина и сказал:

— Генерал, я не дипломат, а солдат, потому буду с вами говорить прямо и предельно откровенно.

Когда Мальген перевел это Мишутину, тот негромко, скороговоркой заметил:

— Я тоже сторонник прямоты и откровенности.

— Тем лучше, — сказал Кастринг. — У меня к вам сугубо деловое предложение. Нам нужен умный, образованный помощник из русских, чтобы заниматься делами комплектования вверенных мне фюрером «остлегионов». Надеюсь, вы слышали о них?

— Да, довелось. И должен сказать, что эти ваши формирования находятся в вопиющем противоречии с Женевской конвенцией, которая запрещает подобное использование военнопленных.

Кастринг пропустил это замечание мимо ушей и продолжал:

— Так вот, эту должность я предлагаю вам, генерал.

Тонкие бледные губы Мишутина дрогнули в иронической усмешке:

— Значит, решили меня в зазывалы?!

— Что есть зазываль? — вдруг заговорил Кастринг по-русски, обращаясь к Мальгену. И когда тот объяснил, Кастринг сдержанно улыбнулся: — О, нет! Мы фам, герр Мишутин, предлагайт быть глафный пропагандист «остлегион».

— Я так и понял, — сказал Мишутин.

— Зер гут, — кивнул Кастринг. — Ви будет софсем дофольны. Мы сохраняй фам чин генераль и все привилегий. Плюс большой сумма рейхсмарка кажди месьяц. Это есть очшен вигодны фам сделка.

Он немного помолчал и потом заговорил по-немецки — не спеша, назидательно. Мальген стал переводить:

— У вас, господин Мишутин, безвыходное положение. Германские войска стоят под Ленинградом, успешно продвигаются на Кавказ, вышли к Волге. Участь вашей страны предрешена… К тому же лично вам вообще не по пути с большевиками…

— Это как же понимать? — спросил Мишутин.

— Вы выходец из семьи духовного лица, а Советская власть, отделив церковь от государства, поставила ее служителей в положение преследуемых и гонимых.

— Да, я сын священника, — сказал Мишутин, глядя глубоко посаженными глазами в глаза Кастринга. — Но должен вам заметить, господин генерал, священники бывают разные. Мой отец был из бедных крестьян, попал в семинарию благодаря своим выдающимся способностям, учился, можно сказать, на медные гроши. Что касается преследования лиц духовного звания, то это относится лишь к тем из них, кто пошел с контрреволюцией, ее поддерживал. Священники, оставшиеся с народом, получили возможность делать свое дело, хотя оно и не одобрялось Советской властью, которая отделила церковь от государства. Я не помню своего отца, он умер задолго до Октябрьской революции, но, если судить по рассказам матери, он был из тех священников, которые понимали нужды народа.

— При всем этом, господин Мишутин, ваша семья понесла тяжелый урон от большевиков: ваш родной брат был лишен нажитого им имущества, гражданских прав и отправлен в ссылку… Разве родная кровь не взывает к мщению?

— Мой брат был раскулачен по ошибке, отчасти потому, что являлся сыном служителя культа, хотя хозяйство его не было кулацким. Это перегиб местной власти. И это в конечном итоге исправили: брат был восстановлен в правах, он возвратился домой, ему вернули все имущество.

— Ладно, оставим вашего брата в покое и из прошлого вернемся к насущным проблемам, — недовольно сказал Кастринг. — Всякий умный человек должен быть реалистом: положение Советской Армии катастрофическое, исход войны очевиден. Вы, господин Мишутин, можете непоправимо просчитаться, если пренебрежете открывающимися перед вами спасительными возможностями.

— Благодарю за заботу, — усмехнулся Мишутин. — А если говорить серьезно, вы опасно заблуждаетесь, господин Кастринг.

— В чем именно?

— В ваших пророчествах относительно исхода войны. Запомните, генерал: никогда, ни при каких условиях не победить того народа, который осознал, что, отстаивая Советскую власть, Советское государство, он отстаивает свою свободу, собственное благополучие и счастливое будущее своих детей…

Так они разговаривали около двух часов. А желательных для Кастринга результатов все не было и, похоже, не предвиделось. Кастринг помрачнел, стал резок, даже груб. Мишутин не мог не заметить этой перемены и с иронической улыбкой сказал:

— Вы напрасно нервничаете, генерал. Все равно мы с вами не сторгуемся. И вообще, мне кажется, это не тема для разговора военных людей, для которых верность присяге превыше всего.

— С такой амбицией, господин Мишутин, надо бы сразу себе пулю в лоб! — зло заметил Кастринг. — А вы тем не менее сдались в плен.

— Прошу сообщить вашему генералу, что в плен меня взяли, когда я был в беспамятстве после контузии, — резко сказал Мишутин переводившему Мальгену.

— А то бы, хотите сказать, застрелились? — последовал насмешливый вопрос Кастринга.

— Наверное, да… Правда, это была бы никому не нужная смерть. Пустить себе пулю в лоб — не лучший выход из положения. Это равносильно бегству с поля боя. Ведь если бы я застрелился, то убавился бы на одного солдата строй врагов фашизма, ваших врагов, господин Кастринг.

— Но вы теперь не солдат, а пленный.

— Я коммунист и, пока жив, всегда буду считать себя в этом строю. Впрочем, вам, генерал, этого не понять. Хотя бы потому, что вы сами не испытали той унизительной жизни (если это скотское существование вообще можно назвать жизнью), которую вы создали в ваших лагерях для советских военнопленных.

— Да, там далеко не курорт. И вас, господин красный генерал, опять ожидает возвращение в лагерь, если вы не примете наших предложений.

— Вы начинаете повторяться, генерал, — сказал Мишутин. — Мне это надоело…

Кастринг понял, что он проигрывает. Но сдаваться было не в его правилах. Этот надменный пруссак был до безрассудства упрям. Он не мог примириться с мыслью, что какой-то пленный, судьба которого полностью в его руках, к тому же бывший намного моложе его, не только не поддается на уговоры, но и держит себя перед ним, старым, заслуженным немецким генералом, как равный, непозволительно гордо и независимо. Кастринг решил во что бы то ни стало сломить его волю, подчинить своей.

Для начала он хотел было посадить Мишутина на несколько суток в крепостной карцер, на полуголодный режим, с лишением условий для сна, чтобы сломить его строптивость перед повторным разговором. А если и это не даст желаемых результатов, применить меры прямого физического воздействия.

Но Кастринг тут же отказался от этого замысла. Он вдруг заметил, как поразительно похожи Мишутин и Мальген. Собственно, это ему бросилось в глаза еще прежде, почти в самом начале разговора. Тогда он не придал подмеченному сходству особого значения. Теперь же у Кастринга возникли вполне определенные мысли, которые навели его на принципиально новое решение относительно дальнейшей работы с пленным советским генералом.

Чтобы проверить себя, Кастринг еще раз бесцеремонно оглядел своих собеседников. Действительно, общего у них было много. Оба невысокого роста, худощавые, у обоих глубоко запавшие глаза под выпуклыми надбровными дугами, прямой нос, тонкие подвижные губы. Но главное было не в идентичности их отдельных черт, а в сходстве общего облика этих двоих людей. Правда, до двойников, которые в жизни встречаются довольно редко, им было далеко, но можно было смело сказать, что они похожи друг на друга, как родные братья. Кастрингу для задуманного им дела этого было вполне достаточно.

Три дня спустя состоялась вторая встреча. На этот раз в служебном кабинете Кастринга, куда пленный был препровожден комендантом штаба гауптманом Лемке.

По обыкновению безбожно коверкая русские слова и перемежая их немецкими, Кастринг спросил Мишутина, достаточно ли он подумал над своей судьбой и какое принял решение.

— Мое решение остается неизменным, — сказал Мишутин. — И я прошу, чтобы меня отправили обратно в лагерь, где содержатся мои товарищи.

— Это не есть гут, — неодобрительно покачал седой головой Кастринг. — Вы очшен глупо думаль.

Чуть помедлив, он строго сказал Мишутину, что спрашивает его в последний раз: согласен ли он сотрудничать с вермахтом?

— Нет! — ответил Мишутин.

— Зер шлехт, — раздраженно пробормотал Кастринг и нажал кнопку на столе.

Тотчас в кабинет вошел Мальген. Он был в мундире советского генерала без знаков различия и петлиц. Точно в таком же, как Мишутин.

Когда Мальген сел в кресло у стола, Кастринг, кивнув в его сторону, сказал:

— Это есть генераль Мишутин. Он будет поезжать в лагери русски пленный и вести вербовка для «остлегион».

Кастринг с минуту помолчал, глядя, какое впечатление этот его новый ход произвел на пленного. Затем резко, с угрозой в дрожащем голосе заговорил по-немецки. Мальген начал быстро переводить:

— Знайте, Мишутин: отказываясь от наших предложений, вы подвергаете смертельной опасности собственную жизнь. В то же время вы все равно не спасете свою репутацию, о чистоте которой столь щепетильно печетесь. Мы постараемся сделать так, чтобы о генерале Мишутине, якобы добровольно перешедшем на службу в германскую армию, узнало как можно больше советских людей: они будут слушать его публичные выступления в лагерях военнопленных, читать листовки с его биографией и портретом, призывающие их к сотрудничеству с вермахтом. Но это не все. Об измене генерала Мишутина станет известно по ту сторону фронта, его боевым товарищам, друзьям, наконец, главному командованию Красной Армии.

Выпалив все это почти на одном дыхании, побагровевший Кастринг вызвал коменданта и приказал посадить пленного в карцер, на строгий режим.

Когда Мишутина, до синевы бледного, со стиснутыми губами, в стальных наручниках уводили из кабинета, Кастринг, все еще не остыв от гнева, крикнул ему вдогонку:

— Имейте в виду, если вы не измените своего решения, крепостной каземат будет не самым худшим вашим обиталищем. Мы вас упрячем туда, откуда не возвращаются!


— Есть необходимость еще раз вернуться к некоторым вашим показаниям, — сказал Дружинин.

— А что конкретно вас интересует? — вкрадчиво спросил Мальт. После недельного перерыва в допросах, о причине которого он не знал, его снова привели в кабинет подполковника. — Мне, признаться, казалось, что я уже обо всем достаточно основательно рассказал.

— А обо всем ли? — сирого спросил Дружинин.

Мальт остановил на подполковнике пристальный вопрошающий взгляд, как бы пытаясь определить по его лицу, что же такое еще может быть известно следователю.

— Напрасно себя утруждаете, Мальт: на мне ничего не написано, — усмехнулся Дружинин. — Лучше начинайте рассказывать все по порядку… Ну, хотя бы с того момента, как генерал Мишутин был заключен в Летценскую крепостную тюрьму.

Николай Васильевич дал знак сидевшему рядом с ним Строгову, чтобы тот включил магнитофон.

Отхлебнув глоток воды из стакана, Мальт начал:

— Примерно через неделю после неудачной попытки привлечь Мишутина на нашу сторону, стало ясно, что и другого советского генерала, Никифорова, который был мною привезен из лагеря одновременно с Мишутиным, нам тоже обработать не удастся. Кастринг был в бешенстве, что называется, рвал и метал. Так продолжалось несколько дней, пока у него не созрел новый план.

Как-то вечером Кастринг пригласил меня к себе на квартиру, угостил кофе с ликером, хорошими сигаретами и сказал: «А вы знаете, полковник, мне кажется, имеет смысл довести до логического конца затеянный нами маскарад с подставным генералом Мишутиным. Думаю, подобное перевоплощение для вас не составит особой сложности. По-русски вы говорите свободно, жизнь советских людей и, в частности, их армейскую жизнь знаете — недаром столько лет служили в военном атташате при нашем посольстве в Москве. Против вас, если вдуматься, не устоит ни один самый красноречивый агитатор из настоящих советских генералов, потому что вы будете работать без принуждения, не из-под палки, а добровольно, на благо нашей великой Германии…»

— И что же дальше? — спросил Дружинин.

— После этого я вынужден был поехать в ряд лагерей для советских военнопленных, — сказал Мальт.

— Под именем генерала Мишутина?

— Я выполнял эту работу эпизодически, между основными занятиями в штабе Кастринга.

— Ну и как, это помогло разрешить проблему комплектования «остлегионов»?

— Мои выступления в лагерях перед пленными, несомненно, кое-что приносили. Какой-то небольшой процент антисоветски настроенных людей из числа кулацких и уголовных элементов, ранее репрессированных Советской властью, нам все же удавалось завербовать. Это достигалось в большинстве случаев с помощью угроз, запугивания, создания невыносимых условий жизни в лагерях. Однако в целом эта проблема не была решена. С пополнением личного состава «остлегионов» по-прежнему делю обстояло плохо. По крайней мере, до моего откомандирования от Кастринга к генералу Гелену, в аппарат разведки «Иностранные армии — Восток».

— А как вы расцениваете эти ваши поездки по лагерям и вообще всю вашу работу, связанную с принуждением военнопленных к вступлению в формирования вермахта, в свете норм международного права? — спросил Дружинин. — Ведь то, что вы делали, является преступным попиранием этих норм, а сами вы, Мальт, военным преступником. Не так ли?

— Я был только исполнителем, — невнятно проговорил подследственный.

— В таком случае, и генерал Кастринг только исполнитель, и фельдмаршал Кейтель. Ответчик, выходит, один Гитлер, — усмехнулся Дружинин. — Знакомая песня, Мальт. — Николай Васильевич что-то записал в лежавшей перед ним тетради, затем сказал: — Теперь перейдем к другому вопросу. Расскажите о последних днях генерала Мишутина.

Мальт долго молчал, потом допил воду в стоявшем перед ним стакане, попросил налить еще и наконец начал свой рассказ:

— Как я уже говорил на одном из допросов, генерал Мишутин в крепостном каземате просидел около месяца. Кастринг не терял надежды, что пленный не выдержит тяжкого, изнурительного режима, запросит пощады и примет наше предложение. Но эти надежды не оправдались. И тогда Кастринг решил отправить Мишутина в Аушвиц.

— Это Освенцим? — негромко спросил лейтенант Отрогов у Дружинина.

— Да-да, Освенцим, — услужливо подхватил Мальт, — Особый лагерь. Но генерала Мишутина туда не довезли. По дороге он и еще несколько других русских пленных выломали доску пола в товарном вагоне и на одной из станций ночью пытались бежать. Собственно, они убежали, но их начали искать по следу с собаками и нашли.

— И что же потом? — спросил Дружинин.

Мальт опять жадно отхлебнул из стакана.

— Что же потом?.. Генерал Мишутин был расстрелян в Летцене. Об этом я уже вам рассказывал.

— Да, об этом вы действительно рассказывали, — заметил Дружинин. — Но далеко не все.

— Я к своим прежним показаниям ничего прибавить не могу. — Мальт как бы в недоумении, обиженно пожал плечами. — Как я уже говорил, седьмого ноября сорок второго года, на рассвете, генерал Мишутин в специальной закрытой машине был вывезен из крепости за город, в песчаный карьер, и там расстрелян.

— Кто непосредственно руководил этим?

— Гауптман Лемке, комендант штаба в Летцене.

— Вы опять лжете, Мальт?! — резко сказал Дружинин. — Казнью Мишутина, так же как и другого советского генерала — Никифорова, руководили вы лично!

— Ну, знаете ли… — Мальт с видом глубокого возмущения развел руками. — Такими тяжкими обвинениями бросаться нельзя.

— Я еще не все сказал, Мальт. Выслушайте меня до конца, — продолжал Дружинин. — Вчера мы получили из ГДР, из Главной прокуратуры, протокол допроса Лемке, проживающего в Дрездене. Потрудитесь прочесть этот полностью изобличающий вас документ, и вы поймете, что дальнейшее ваше запирательство попросту неразумно.

Мальт читал долго. Видимо, содержание протокола не сразу укладывалось в его перевозбужденном мозгу. И все время, пока глаза напряженно скользили по строчкам, он не выпускал из дрожавших пальцев стакана с водой, несколько раз прикладывался к нему, делал мелкие глотки — острый кадык судорожно ходил под выступающим, в седой щетине, подбородком.

Наконец Мальт осилил последний лист протокола, допил остатки воды в стакане.

— Ну, что вы скажете теперь? — спросил Дружинин.

Мальт ничего не ответил. Он тяжело откинулся на спинку стула, уставя взгляд прямо перед собой. В глазах его был смертельный страх.


Через несколько дней следствие по делу Мальта было закончено. Все, что требовалось доказать в соответствии с данными разведки Сологубова и в развитие их, Дружинин доказал. Более того, ему удалось вскрыть ряд новых фактов преступной деятельности Мальта в предвоенные годы, в бытность его помощником германского военного атташе в Москве, весомо дополнявших «послужной список» матерого шпиона.

Теперь, покончив со всем этим, Дружинин, что называется, мог вздохнуть с облегчением и всецело заняться набежавшими делами. Дружинин не имел прямого отношения к следственной работе, и сам он ни за что бы не взялся за дело Мальта, хотя и был достаточно опытен в ведении следствия, если бы оно неразрывно не переплеталось с другим делом — комдива Мишутина.

Вот об этом, другом деле Николай Васильевич и думал сейчас, вернувшись от генерала. Он думал о человеке, который случайно вошел в его жизнь из рассказа другого человека, но занял в ней такое большое место, словно был его близкий друг или лучший товарищ… Дружинин сразу поверил в комдива Мишутина, как только услыхал восторженную и печальную повесть о нем от Ивана Тимофеевича Воронца в вагоне поезда. И хотя потом эту веру временами отягощали тяжкие сомнения, Дружинин в глубине души никогда не терял надежды на лучший исход, ощупью идя по отравленному гнусной ложью следу. Вера в доброе имя Мишутина давала ему силы в длительном напряженном поиске. Но не только это. Перед взором Дружинина часто вставала семья комдива. Подполковнику запомнились и невысказанный укор в грустных глазах вдовы Мишутина, и злая истеричность его дочери, несправедливо полагавшей, что все ее беды происходят из-за пропавшего без вести отца. Дружинин не мог равнодушно отмахнуться от этого, и потому продолжал начатое дело.

По-другому поступить он не мог еще и оттого, что твердо был убежден: все мы, живые, в неоплатном долгу перед павшими на войне, жизнью своей заплатившими за счастье людское, за мирное небо над головой. Безымянных героев не должно быть.

Светлая память о них должна жить в веках, переходя из поколения в поколение. И каждое восстановленное имя героя по праву занимает свое место в строю живых…

Раздумья Дружинина были прерваны лейтенантом Строговым, появившимся на пороге кабинета.

— Товарищ подполковник! Получена радиограмма от Сологубова.

— Вот как! — обрадованно сказал Дружинин. — Значит, наконец, вышел из больницы!

Дружинин начал читать радиограмму. Прочитав, улыбнулся.

— Надо поздравить Петра Константиновича с выздоровлением и сообщить ему, что он представлен к награде.

Когда лейтенант ушел, Дружинин решил, не откладывая, с утра, пока не захлестнула деловая текучка, написать письмо в Минск Воронцу. Иван Тимофеевич первым пошел по следу своего комдива и первым должен узнать о конечном результате поиска. Потом (но это уже завтра, в воскресенье, дома) нужно написать Гущину, Сережину, всем другим, помогавшим восстановить доброе имя генерала Мишутина… А самая деликатная миссия ему предстоит сегодня вечером: встреча с вдовой комдива, его дочерью и зятем. Встреча, надо полагать, нелегкая, волнующая — время хотя и затягивает старые раны, но полностью не властно над ними, как и над человеческой памятью.

Дружинин достал из стола лист бумаги, чтобы написать письмо Воронцу. Но ему помешали. Сперва пришла секретарша, принесла документы на подпись. Затем один за другим, словно по вызову, в кабинете появились три сотрудника, узнавшие, что их шеф приступил к своим основным занятиям, — у каждого из них тоже были неотложные вопросы.

Начинался новый трудовой день, с новыми делами и заботами.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Владимир Листов РЕВОЛЮЦИЯ ЗАЩИЩАЕТСЯ

Четвертая осень

Поздним вечером 19 октября 1920 года секретарь Ленина Фотиева принесла Владимиру Ильичу очередную почту. Писем было много, из разных концов России. На тех, которые требовали срочного ответа, Фотиева сделала пометки. Ленин взял телеграмму с такой пометкой. Она была краткой: председатель Тамбовского губисполкома Шлихтер сообщал о захвате антоновцами Рассказовских суконных фабрик.

Ленин задумался. Голодная Москва замерла во мгле за стенами Кремля. Было ненастно и тревожно. Не хватало продуктов, одежды, обуви, хлеба, чтобы накормить армию и население.

Ленин вспомнил свой недавний разговор с писателем Уэллсом. Подумал: «Интервенты разбиты. Государство рабочих и крестьян продолжает жить и развиваться, несмотря на всякие пророчества. Уж очень много развелось пророков!»

Владимир Ильич вспомнил о своем выступлении на четвертой конференции губернских чрезвычайных комиссий.

«Мы до и после Октябрьской революции стояли на той точке зрения, что рождение нового строя невозможно без революционного насилия, что всякие жалобы и сетования, которые мы слышим от беспартийной мелкобуржуазной интеллигенции, представляют собой только реакцию. История, которая движется благодаря отчаянной классовой борьбе, показала, что когда помещики и капиталисты почувствовали, что дело идет о последнем, решительном бое, то они не останавливались ни перед чем…»

Ленин взял ручку и стал быстро писать. Закончив, он поднял трубку телефонного аппарата, попросил соединить с ВЧК.

— Товарищ Дзержинский? — спросил он, когда услышал голос в трубке.

— Слушаю, Владимир Ильич.

— Сейчас я направлю вам записку, в которой кое-что набросал. Речь идет о банде Антонова. Прошу сегодня же рассмотреть и принять меры. С антоновщиной нужно быстро покончить. Свяжитесь со Склянским и действуйте вместе.

— Хорошо, Владимир Ильич. — Дзержинский отвечал кратко.

Спустя час Феликс Эдмундович прочитал записку Ленина:

Спешно.

Тов. Дзержинскому

Захвачены Болдыревские (Рассказовские) фабрики (Тамбовской губернии) бандитами.

Верх безобразия.

Предлагаю прозевавших это чекистов (и губисполкомщиков) Тамбовской губернии

1. Отдать под военный суд,

2. Строгий выговор объявить Корневу[26].

3. Послать архиэнергичных людей тотчас.

4. Дать по телеграфу нагоняй и инструкции.

Ленин.
Дзержинский поднялся из-за стола, походил по кабинету. Он хорошо помнил ту информацию, которую в течение сентября — октября получал из Тамбова и Воронежа. 19 августа в селе Каменка Кирсановского уезда крестьяне, подстрекаемые кулаками, отказались сдавать хлеб по продразверстке. 30 августа волнение охватило села Кирсановского, Тамбовского, Борисоглебского, Козловского, Моршанского уездов Тамбовской губернии и частично Воронежскую губернию. Движение возглавил авантюрист Антонов, эсер, который при царизме отбывал наказание за экспроприации. В его банду стали стекаться, наряду с кулаками, дезертирами и уголовниками, обманутые крестьяне, недовольные продразверсткой.

На подавление мятежа были брошены местные гарнизоны Красной Армии, мобилизованы чекисты. Но они терпели поражения.

9 октября антоновцы расстреляли захваченных коммунистов и активистов, не пощадили даже женщин. У захваченного в плен красноармейца, имевшего орден Красного Знамени, бандиты вырезали знамя на груди.

Дзержинский вызвал к себе начальника секретного отдела ВЧК Самсонова.

В кабинет вошел, словно бы протиснулся в дверь, широкоплечий человек, одетый в гимнастерку, полувоенные брюки и поношенные сапоги. Подошел к столу.

— Слушаю, Феликс Эдмундович. — На Дзержинского смотрели спокойные, умные глаза. Дзержинскому нравился этот мужественный человек. Он искренне любил Самсонова и верил ему, зная, что Самсонов так же, как и он, прошел царские застенки, сибирские каторжные этапы. Был грузчиком и лесорубом. Потом сражался с Колчаком. Только такой профессиональный революционер, как Дзержинский, мог понять, откуда Самсонов брал время и силы для самообразования.

— Читайте. — Дзержинский дал Самсонову записку Ленина. Поправил шинель, прошелся еще раз по кабинету. — Вам не холодно в гимнастерке? У меня тут не очень натоплено.

— Нет, Феликс Эдмундович, — улыбнулся Самсонов, — я привык.

Самсонов прочитал записку и положил ее на стол.

— Что нового сообщают из Тамбова? — спросил Дзержинский.

— К антоновцам послали двух человек. Но их не подпускают к штабу. Это люди не того масштаба… К тому же на многих руководящих постах в Тамбове засели эсеры и снабжают антоновцев информацией.

Феликс Эдмундович подошел вплотную к Самсонову, словно намереваясь сказать что-то по секрету, хотя прекрасно понимал, что в этом кабинете никто не мог их подслушать. Это была его давняя привычка. Тихо проговорил:

— Нужно найти такого человека, который способен не только собрать сведения об антоновской армии, разведать тылы, количество войск, вооружение, но и уговорить главарей банды приехать в Москву или хотя бы в Воронеж, где их можно арестовать и тем самым обезглавить движение. Со своей стороны наши войска будут готовить разгром этих банд…

Походив немного по кабинету, Дзержинский продолжал:

— Наш человек, которого мы направим к антоновцам, во-первых, должен сам быть из крестьян, так как антоновщина — движение эсеровско-кулацкое по содержанию, а по форме — крестьянское. Основные кадры там — среднее крестьянство. Это те люди, что были в царской армии — бывшие унтер-офицеры, вахмистры, поддавшиеся на эсеровскую удочку. Начальник штаба — Эктов — бывший штабс-капитан царской армии. К ним примкнули откровенно уголовные элементы. Вот вам лицо этой банды. Во-вторых. Это должен быть очень грамотный человек, так как там не дураки руководят этим движением, если сумели устроить такую заваруху. И действуют достаточно умело. Части Красной Армии пока терпят поражения.

В-третьих. Это должен быть боевой, очень боевой человек, так как там ему будет несладко.

И наконец, этот человек должен был раньше обязательно состоять впартии эсеров. Другого они не подпустят к себе близко. Но такой бывший эсер, который целиком и полностью, с кишками и потрохами перешел на нашу сторону.

Дзержинский остановился, улыбнулся.

— Много я вам наговорил? Есть у вас такой человек?

— Да-а… — сумел только произнести Самсонов и потер рукой свой подбородок.

Самсонов понимал, что «проникнуть и разведать» — это куда ни шло. Но вывести в Москву главарей! Какими волевыми качествами должен обладать человек, чтобы справиться с этой задачей? На какой риск он должен пойти?!

Немного выждав, он спросил:

— Можно подумать, Феликс Эдмундович?

— Да. Только не затягивайте.

Самсонов возвратился в свой кабинет. Это была довольно просторная комната с печным отоплением, в которой, кроме большого конторского стола, старого дивана, обтянутого черной кожей, и нескольких стульев, ничего не было. Эта «мебель» пропиталась пылью и табачным дымом. В холодное время года в печь подбрасывали кокс. Сейчас был еще октябрь, кокс экономили и поэтому в комнате было зябко.

Самсонов достал из сейфа какие-то списки и стал листать. Потом читал дела. Откладывал в сторону — все не то! Дело оказалось труднее, чем он даже предполагал. Найти человека с такими качествами, как приказал Феликс Эдмундович, оказалось не так просто. Спустя несколько дней он вызвал к себе нового работника:

— Дерибас, зайди!

В кабинет вошел худощавый человек, в пенсне, с рыжеватыми усами и бородкой клинышком. Он пригладил рукой свои длинные волосы, сел на стул. Ему было тридцать семь лет, но выглядел он старше. Самсонов вытащил из ящика стола пачку табаку. Он курил редко, больше посасывал свою почерневшую трубку: с куревом было плохо. А угощал только тогда, когда хотел подчеркнуть тем самым что-то важное. Сейчас он набил трубку и протянул пачку Дерибасу:

— Кури.

Дерибас взял пачку, оторвал листок бумаги, насыпал щепотку табаку, свернул самокрутку, прикурил от зажигалки. Самсонов раскурил трубку и подошел к окну. Дерибас, не отрываясь, следил за ним взглядом. И все это делалось сосредоточенно молча. Наконец Самсонов заговорил:

— Ты хоть и недавно в Чека, но я решил поговорить именно с тобой. Ты изучил все материалы?

— Да.

— Дело очень секретное. Нужен человек к антоновцам. Они примут только своего, эсера, — ты это знаешь. Ты хорошо разбираешься в людях, Терентий Дмитриевич, и знаешь многих бывших эсеров, порвавших с этой партией. Кого мы можем послать?

Дерибас молчал, попыхивая цигаркой. Самсонов выпустил облако дыма, посмотрел в окно. Начинался рассвет. Моросил мелкий дождь, перемешанный со снежной крупой. Повернувшись к Дерибасу, Самсонов уточнил:

— Дзержинский сказал, что это должен быть из перешедших на наши позиции. «С потрохами наш», — как он выразился. Понял?!

— Понять-то понял. Да ведь как они расправляются!

— В том-то и дело, что человек должен быть с головой. Я перебрал многих… Надо провести самого Антонова… И хорошо знать эту среду… У тебя память хорошая, может быть, вспомнишь, кто справится? Кому можно доверить?

Было слышно, как ударяются тяжелые капли о подоконник. Дерибас сидел, полузакрыв глаза. Где-то невдалеке прогромыхал трамвай. Потом Дерибас стал размышлять вслух:

— Череванова?.. Нет, ему я не верю… — И вдруг громко и радостно воскликнул: — Вспомнил! Вот кого мы можем послать — Муравьева! Ты его знаешь, живет он в Воронеже. Евдокима Федоровича Муравьева.

— Это тот, кого хотел посадить Александрович?

— Он самый. Муравьев порвал с левыми эсерами и многих членов этой партии перетянул на нашу сторону. Сделал это из идейных убеждений. По всем данным, стойкий и надежный человек.

— Сумеет ли он?

— Человек умный и с хитринкой.

Теперь задумался Самсонов. Поднял усталые глаза и неожиданно сказал:

— Поезжай-ка ты в Тамбов и Воронеж. Изучи все на месте. Сначала в Тамбов, посмотри обстановку, присмотрись к людям. Может быть, там подыщешь кого-нибудь. Если не выйдет, то в Воронеж. Действуй и держи связь со мной… Через двое суток доложи.

Дерибас хотел было сказать, что уже утро, что в Тамбов он попадет в лучшем случае только завтра. Что нужно время, для того чтобы разобраться. И, словно прочитав его мысли, Самсонов сказал:

— Мы и так затянули. Ленин приказал: срочно послать архиэнергичных людей. Понял? Действуй.


В Тамбов Дерибас приехал днем. Была оттепель. Небо заволокло тучами. Когда он вышел из здания вокзала, его ноги почти утонули в месиве из грязи и растаявшего снега. И тут же появилось странное ощущение: город живет ожиданием. На углу стояли женщины и читали воззвание губкома РКП(б). Не было видно привычных извозчиков.

Дерибаса встретил работник губчека Анисимов и повел к одиноко стоящей пролетке.

Ехали по булыжной мостовой, покрытой размякшим снегом, мимо притихших двух-трехэтажных домов, с окнами, закрытыми ставнями, по прямым, словно вычерченным на ватмане, улицам.

Председатель губчека встретил Дерибаса приветливо.

— Жить ты будешь у меня, — сказал он твердо. — В гостинице опасно. Трудно нам приходится. Эсеры помогают антоновцам, много их людей в городе. Население запугано и помогать нам боится. Мы все время живем по боевой тревоге: того и гляди эта армия двинет на Тамбов, а здесь начнут действовать отряды предателей.

Весь вечер Дерибас просматривал дела и окончательно убедился, что ранее полученные материалы, которыми располагал центр, точны, но весьма неполны. Дерибас знал, что в Тамбовской губернии и смежных с ней уездах Воронежской и Саратовской губерний существовал «Союз трудового крестьянства», в который вошли на паритетных началах представители правых и левых эсеров, заключивших тактический блок для борьбы с большевиками.

Было видно, что организация имела тесную и постоянную связь с бандами Антонова. Участники антоновской банды снабжались подложными паспортами через паспортное бюро тамбовской организации эсеров и лично через Данковского, который отвозил эти документы в штаб Антонова.

Теперь же стало ясно, что все действия Антонова строго корректируются тамбовским губернским центром эсеров, а сам главарь неоднократно присутствовал на совещании эсеров в Тамбове.

Переночевав в помещении губчека, Дерибас попытался еще разобраться в обстановке.

— Что вам известно об участниках антоновской банды, проживающих в городе? — спросил он.

— Почти ничего. Нам не удалось проникнуть в их организацию.

— А как эсеры в Тамбове?

— Пока выжидают. Многие, как вы знаете, арестованы. А те, что остались на свободе, затаились. У них хорошо налажены связи с Антоновым.

— Почему вы не заслали надежных людей в эсеровский центр? Почему не приняли меры к тому, чтобы нарушить или взять в свои руки связи Антонова в Тамбове?

— У нас не доходили руки…

— А что вы сделали для того, чтобы помешать изготовлению подложных паспортов? Ведь в городе — Советская власть, и уж это в ваших руках?!

Председатель губчека в ответ только пожал плечами и сокрушенно вздохнул. Дерибас решил, что говорить с ним бесполезно. Позвонив Самсонову, он выехал в Воронеж.

Обстановка в Воронеже была спокойнее. Это Дерибас почувствовал сразу: на улице обычное деловое движение. Председатель губчека Кандыбин сразу понравился Дерибасу: коренастый человек, одетый в военную форму: галифе, френч, сапоги. Держался собранно. Старый военспец — так и напрашивалось сравнение, хотя Кандыбин был из рабочих. Чувствовалось, что он владеет обстановкой, хорошо знает ситуацию, умеет организовать свои контрмеры и действует решительно. На такого можно положиться.

Дерибас рассказал Кандыбину о данном ему поручении, о тех сведениях, которыми он располагает в отношении антоновцев и их связей с эсерами. Кандыбин внимательно слушал, а когда Дерибас закончил, сказал:

— Мы можем найти верных людей. И следует начать операцию именно отсюда. Где она будет закончена — трудно сказать, но начало ей будет положено в Воронеже, — решительно закончил Кандыбин.

— Вы правы, — сказал Дерибас, подумав. — Кого вы имеете в виду конкретно?

— У нас много левых эсеров, которые из идейных побуждений порвали со своей партией и перешли к большевикам… Взять хотя бы Муравьева… — Кандыбин подошел к большому сейфу, одиноко торчавшему в углу кабинета, достал несколько толстых папок.

— Вы читали наши докладные о нем?

— Да.

— Вот здесь собраны все материалы на Муравьева. — Кандыбин положил толстую папку на стол. — Вы можете более подробно с ними познакомиться. Это сложный человек. Я рекомендую прочесть все, что здесь собрано. Его жизненный путь необычен и в то же время типичен для русского интеллигента, выходца из крестьян с его колебаниями и шатаниями до тех пор, пока он окончательно утвердится в какой-то определенной идее. После чего его не сдвинешь с занятой позиции.

— Хорошо. Я читал ваши справки и теперь просмотрю все дело, — с этими словами Дерибас подошел к столу. — Но прежде я хочу знать ваше мнение: можно ли включать Муравьева в операцию?

— Можно, — Кандыбин ответил твердо и определенно. — Муравьев перешел на позиции большевиков, сделал это сознательно по собственной воле и увел за собой воронежскую левоэсеровскую организацию. Пока об этом широко не известно, знают только секретарь губкома РКП(б), его заместители и мы, чекисты. Но это факт. Что может быть ценнее идейной убежденности?

— В этом вы правы. — Подумав, Дерибас спросил: — А есть ли у него связи с антоновцами?

— Вот этого я не знаю. Тут нужно разобраться…


Евдоким Федорович Муравьев родился и вырос в селе Дегтяное, что на берегу Оки в Рязанской области. Отец его был крестьянином-середняком. Отличался Евдоким от своих сверстников разве лишь тем, что начал работать на год раньше других: пахать, сеять, косить. У отца с матерью было одиннадцать детей, из которых восемь остались в живых, Евдоким — старший.

Земли мало, земля плохая, и нужно было затрачивать много сил, чтобы как-то свести концы с концами. Работали в поле от зари до зари. Чтобы прокормить семью, выезжали раньше других, а уезжали — позже. «Муравли уже копаются», — так говорили соседи, увидев их в поле.

Зимой отец уходил на отхожий промысел, чтобы получить дополнительный заработок. Отходничали в Петрограде. Нанимались к хозяину легковыми извозчиками. Хозяин давал лошадь и пролетку. Об остальном должен был заботиться работник: где и как накормить лошадь, чем питаться самому. Всю свою дневную выручку он должен был отдавать хозяину. За свою работу, четырнадцать часов в сутки, получал от двадцати до тридцати рублей в месяц, в зависимости от выручки.

Хорошо познал Евдоким немудреную крестьянскую жизнь. Знал нужду и изнуряющий труд. Но ему повезло. Когда младшие подросли, а отец немного подработал в Питере, отправили учиться в Рязань. Понял отец, пожив в Петрограде, что без ученья не выбиться крестьянским детям из нужды…

Так поступил Муравьев в рязанскую учительскую семинарию. Он был активен, подвижен, интересовался всем. Вместе с друзьями организовал рязанский «Дом юношества» — объединение молодежи литературно-художественного направления. Здесь познакомился с Софьей Кудрявцевой, а затем с ее родителями, старыми революционерами-народовольцами, поселившимися в Рязани после отбытия высылки. Понравился отцу Софьи молодой крестьянский паренек. Роста он был небольшого, но выглядел крепышом. Светлые волосы, голубые глаза. Был любознателен, до всего хотел дойти своим умом.

Кудрявцев стал идейным наставником Муравьева. Молодой ученик запоем читал книги Степняка-Кравчинского «Царь-голод», «Подпольная Россия», в которых рассказывалось о социальной несправедливости.

После окончания семинарии сдал Муравьев вступительные экзамены в Воронежский учительский институт. Как один из лучших был сразу зачислен на стипендию. Это случилось осенью 1916 года. Уже два года шла война.

Евдоким Муравьев был освобожден от призыва как студент. Да он и не рвался на фронт: теперь он уже хорошо понимал, кому нужна эта война, кто на ней греет руки. Его все больше возмущали несправедливости в русской действительности. Он видел горе и нищету крестьян, мечтал им помочь, но не знал, как это сделать.

Погожим сентябрьским днем сидел Муравьев в тесной аудитории и слушал лекцию по эстетике. Прозвенел звонок. Евдоким не спеша закрыл свой конспект, задумался: что нового он узнал сегодня? Что культура покоится на материальных ценностях? А кто создает эти ценности? Почему профессор стыдливо об этом умалчивает?

Неожиданно его окликнули:

— Евдоким, тебя внизу спрашивают.

— Кто?

— Интересная барышня. Не знал я, что у тебя есть такие знакомые, — молодой паренек, однокурсник, схватил его за руку. — Познакомь? А?

— Да брось ты, — удивился Муравьев. — Никакой барышни у меня нет. — Нехотя направился вниз, чтобы разобраться в недоразумении. Но внизу его действительно ждали. На лестничной площадке стояли красивая незнакомая девушка и молодой человек. Барышня выглядела эффектно: в дорогой накидке, в красивых туфлях и модной шляпке. Она первая спросила:

— Вы Евдоким Муравьев?

— Я, — удивленно посмотрел на нее Муравьев.

— Не удивляйтесь, я вам все объясню, — спокойно проговорила Людмила Дембовская, как назвала себя девушка, а стоящий рядом с ней молодой человек ободряюще улыбнулся.

— Познакомьтесь. Это Миша Кондратьев.

— Вас тут, рязанцев, несколько человек, — как ни в чем не бывало продолжала девушка. — Связаться с вами порекомендовал нам Кудрявцев, с которым вы встречались в Рязани.

— А-а… — выдавил из себя все еще смущенный Муравьев. Он уже начинал догадываться о цели ее визита.

— Сколько вас человек? — девушка продолжала расспрашивать спокойно. Было видно, что она имеет опыт в такого рода делах.

— Двенадцать…

— Можете вы их собрать?

— Когда это нужно?

— Если можно, в воскресенье. А где удобно?

Муравьев задумался. Договариваться о встрече где-нибудь в парке было рискованно: погода могла резко измениться. Наконец ответил:

— У нас на квартире. Подойдет?

— Условились.

Дембовская и Кондратьев, распрощавшись, ушли, а Муравьев еще долго смотрел им вслед.

В воскресенье Дембовская и Кондратьев вошли в комнату, которую снимал Муравьев вместе с двумя другими рязанцами-студентами. Там уже собрались все двенадцать рязанцев. Гости разделись, поздоровались со всеми за руку. Подсели к столу, покрытому белой скатертью.

— Я и Миша, — кивком головы Дембовская указала на Кондратьева, — состоим в партии социалистов-революционеров, — тихо пояснила она. — Миша был исключен из гимназии за подпольную работу. Может быть, кто-нибудь из вас захочет работать вместе с нами. Подумайте. Только будьте поосторожней и никому не рассказывайте. Сами понимаете.

Молодые ребята согласно закивали.

Расспросив рязанцев об их жизни, о настроениях в деревне, Дембовская и Кондратьев ушли. Прощаясь, Дембовская оставила книгу Кропоткина «Речи бунтовщика» и сказала:

— Читайте. Потом мы объясним, если будет что непонятно.

Муравьев взял книгу. Это было обращение Кропоткина к молодежи. Читал всю ночь напролет, а на лекциях думал о прочитанном: ничего подобного до сих пор не слышал.

Спустя неделю Дембовская и Кондратьев пришли опять. Принесли брошюру Иванова-Разумника «Испытание огнем» — произведение ярко выраженного народнического направления. После непродолжительной беседы Дембовская отозвала Муравьева в сторону:

— Теперь мы тебе будем приносить только книжки. Нужно, чтобы ты ходил и на рабочие собрания.

Муравьев был невероятно польщен таким доверием.

Вскоре он стал читать лекции по истории в рабочем кружке, а затем был избран секретарем больничной кассы (рабочего страхования). Так начинал свой путь в политической жизни молодой крестьянский паренек.

Спустя три месяца Дембовская принесла очередную партию литературы и, уходя, сказала:

— Мы приняли тебя в партию.

— В какую? — удивился Муравьев.

— Социалистов-революционеров.

Муравьев мало еще знал о других партиях, недостаточно разбирался в программах, в тактических приемах набиравших в России силы политических партий. Поэтому новое известие воспринял как должное.

А вскоре произошла Февральская революция. Радости и восторгу не было границ. Муравьев был избран членом Воронежского Совета от партии эсеров, и даже членом исполкома Совета. Затем его избирают членом Воронежского губкома партии эсеров. Это было невероятно, так как остальные члены губкома были политкаторжане или в крайнем случае ссыльно-поселенцы, прошедшие большую школу политической борьбы. Все это льстило самолюбию молодого человека.

Муравьев познакомился с Абрамовым, журналистом, любознательным, передовым человеком. От преследования царской полицией ранее он скрывался в эмиграции, учился в Сорбонне. Там прочитал труды Ленина, которые произвели на него неизгладимое впечатление. Абрамов все больше переходил на позиции большевиков и оказывал влияние на Муравьева. Муравьев теперь регулярно читал «Правду», ленинские труды, и у него все больше росло сомнение в правильности левоэсеровской политики.

В составе воронежской делегации Муравьев выехал в Петроград на первый учредительный съезд левых эсеров. Там он был очень активен: за четыре дня выступил на съезде пять раз. Но самое главное было в том, что на чрезвычайном крестьянском съезде он слышал выступление Ленина. Он был в восторге. «Вот то, что нужно крестьянам!» — теперь только и думал он.

Муравьев ехал из Петербурга в Воронеж в смятении: как быть дальше? Ведь прав Ленин и большевики, а эсеры все больше скатываются на соглашательские позиции. И он стал широко говорить о том, что партия левых эсеров должна пересмотреть свои позиции. На второй съезд партии левых эсеров Муравьева не пустили, он был подвергнут остракизму. По его «делу» была создана комиссия, и ему было предъявлено обвинение в том, что он подрывает партию левых эсеров.

Защищать Муравьева отправились представители воронежской организации. Они явились в ЦК к Спиридоновой.

— Да вы знаете, какой он нам вред нанес, — замахала она на посланцев руками. — Мы говорим, что большевики творят зло. А что делал Муравьев? Да он хуже всякого большевика!..

После возвращения делегации из Москвы воронежский губком левых эсеров решил: не считаться с мнением ЦК. Предложить Муравьеву продолжать работу.

Муравьев теперь исподволь стал готовить переход воронежской организации в партию большевиков. Пока открыто об этом нигде не говорилось. Знали об этом близкие к нему люди. Знал секретарь губкома РКП(б) и его заместитель.

В июле 1918 года Муравьев поехал в Москву на 3-й съезд левых эсеров, хотя в число делегатов он избран не был. Ему хотелось послушать, о чем будет идти речь. Неожиданно к нему подошла Спиридонова, лидер левых эсеров, женщина красивая, властная и отчаянная. Своей наружностью она напоминала учительницу: гладко причесанные волосы, невысокая, худощавая, с одухотворенным лицом.

— Милый, — сказала она ласково, словно погладила мягкой лапкой по голове. — Ты уж извини. Так меня рязанцы информировали. Неудачно получилось. Товарищи, которые ездили в Воронеж, рассказывали мне, какую ты там работу проводишь.

«О чем это она? — подумал Муравьев. — Уж не дошли ли слухи, что он разделяет взгляды Ленина, читает его труды?» Это не особенно беспокоило Муравьева, но он не хотел преждевременной огласки, чтобы не испортить дело.

— Мария Александровна, что вы передо мной извиняетесь, — потупившись, ответил Муравьев.

— Ты что здесь хочешь делать? — спросила она, не обратив внимания на его слова.

— Поговорить, послушать…

— Нет, нет, ты не должен здесь оставаться. Поезжай в Воронеж и передай Абрамову, чтобы вся организация была в мобилизационном состоянии. Произойдут очень важные события… Очень важные… — При этом Спиридонова загадочно усмехнулась.

«О чем это она? Желание избавиться, отправить меня в Воронеж, подальше от горячих дел? Это ясно. Но о каких событиях идет речь?»

— Что вы имеете в виду, Мария Александровна? — решил уточнить Муравьев.

— Я не могу тебе всего сказать. — Она уже повернулась, чтобы уйти.

— Что, изменения в руководстве Советской властью? — спросил Муравьев, а у самого похолодело внутри.

Спиридонова даже взмахнула рукой.

— Нет, что ты! Против Ленина никто не может выступить, ни у кого не повернется язык. — Она отвечала решительно, и Муравьеву показалось, что в данном случае она говорит искренне. — Но произойдут такие события, когда Ленин вынужден будет проводить нашу политику. — Спиридонова зашагала прочь.

Муравьев понял, что он стоит на пороге каких-то очень важных событий, чреватых опасными переменами. А главное в том, что нависла угроза над Лениным. Свой выбор Муравьев уже сделал и понял, что сейчас нужно действовать решительно и быстро.

В тот же день он отправился в Воронеж, чтобы информировать губком РКП(б).

Муравьева сразу принял секретарь губкома Носов. Выслушав, тут же позвонил в Москву. Но в Москве уже начался мятеж левых эсеров. 6 июля левые эсеры Блюмкин и Андреев убили германского посла Мирбаха. Россия оказалась на волосок от войны. На попытку арестовать убийц левые эсеры ответили вооруженным выступлением против Советской власти. Они ворвались в здание ВЧК. Левые эсеры захватили телефонную станцию и вооруженными силами заняли небольшую часть Москвы.

По призыву Ленина на подавление левоэсеровского мятежа выступили рабочие отряды. 7 июля, не найдя поддержки, мятежники стали разбегаться. Советская власть, опираясь на волю проходившего V Всероссийского съезда Советов, приняла все меры к подавлению «жалкого, бессмысленного и постыдного мятежа», как была названа эта авантюра левых эсеров в правительственном сообщении.

Дерибас прочитал все материалы о Муравьеве, имевшиеся в Воронежском губчека. С тех пор прошло больше двух лет, но партия левых эсеров продолжала свою работу, хотя ряды ее сильно поредели: многие разочаровались и отошли от нее. Существовала и воронежская организация, но большинство ее членов перешло на позиции большевиков. Работа организации зачахла. Муравьев разговаривал с Носовым о вступлении в РКП(б), но решение этого вопроса откладывалось.

— Где сейчас Муравьев? — спросил Дерибас Кандыбина.

— Это можно выяснить. — Кандыбин вызвал дежурного, выписал из дела адрес и сказал: — Попросите приехать сюда этого человека. Да сделайте это очень осторожно, чтобы никто не знал. Будьте с ним деликатны. Объясните, что хотят поговорить по важному делу.

Дежурный ушел. Дерибас задумался. «Правильно ли мы поступили, что пригласили Муравьева в ЧК? Не напугается ли он? Согласится ли участвовать в операции против антоновцев?.. Нет, никаких сомнений быть не должно. Вся жизнь этого человека, все его поступки говорят о том, что он достаточно подготовлен для такого дела. Партию большевиков он выбрал сознательно и теперь предан ее идеям. И говорить с ним нужно только начистоту!»

— Ты чем-то озабочен, Терентий Дмитриевич? — спросил Кандыбин.

— Я все время думаю о Муравьеве. Ты понимаешь, ведь это задание Дзержинского, и мы не имеем права ошибиться.

— Я верю, что он справится, — твердо сказал Кандыбин. — Он все время действовал, руководствуясь своей совестью и никакими другими соображениями.

— Да, ты прав.

Наступила ночь. За окном шумел ветер, ударялись и бились о стекла твердые снежинки.

Вой ветер осени третьей,
Просторы России мети…
Дерибас любил стихи, и ему пришлись по душе эти новые строки Валерия Брюсова. Было голодно и неспокойно. Единственная была отрада — курево… И они дымили.

Дежурный вернулся быстро. Он был один. Остановился у порога и четко доложил:

— Товарищ Кандыбин, Муравьева нет. Соседи сказали, что он уехал в деревню к своим родителям. Это где-то под Рязанью…


Жизнь иногда делает невероятные повороты, неожиданные и странные, которые трудно бывает предугадать.

Мария Федоровна Цепляева, женщина энергичная и прямолинейная, цельная, пришла к окончательному решению выйти из партии левых эсеров и перейти к большевикам. Трудным путем шла она к пониманию истины. Выросла в рабочей семье, повидала нужду, и сама рано пошла работать табельщицей на строительство кабельного завода. В партию эсеров вступила до Октябрьской революции, и не оттого, что полностью одобряла программу этой партии, а потому, что большинство рабочих строительства, бывшие крестьяне, были эсерами. Она не любила часто выступать, но за твердость характера ее все уважали. И на заводе пользовалась Мария Федоровна безграничным авторитетом.

Цепляева носила с собой оружие, и некоторые руководящие деятели левоэсеровской партии ее даже побаивались. Абрамов, будучи на нее за что-то рассержен, как-то заявил Муравьеву:

— Никого я не страшусь, а Цепляиху боюсь. Она может и застрелить.

Сейчас ей было тридцать пять лет — возраст, когда решения принимаются осознанно и твердо. Ее желание покончить с эсерами и перейти в партию Ленина было искренним, так как она убедилась в правоте большевиков. Цепляева обсудила этот вопрос с Муравьевым давно и только с ним, так как ему верила. И она думала, что на этом ее знакомство с эсерами закончится.

Но свой разговор с секретарем воронежской губернской организации большевиков она откладывала со дня на день. И не потому, что колебалась, а так складывались семейные обстоятельства, и к тому же ее смущало отсутствие приличного платья.

В этот вечер Мария Федоровна легла спать поздно: зачиталась. Ей попалась книга Короленко, мысли которого крепко запали в ее душу, и она долго не смыкала глаз. Наконец уснула. Неожиданно раздался стук в окошко.

Вставать не хотелось, в комнате было холодно: дрова экономили. Но настойчивый стук повторился. Цепляева накинула пальто, зажгла лампу.

Из соседней комнаты выглянул зять, Чеслав Тузинкевич, молодой человек, но Мария Федоровна махнула рукой и сказала:

— Иди спать, Слава. Это, вероятно, меня.

Подошла к двери.

— Кто там?

— Мария Федоровна, открой, — голос вроде бы знакомый.

— Смерчинский, ты?

— Да. Открой, пожалуйста. Срочное дело.

Цепляева хорошо знала левого эсера Смерчинского и считала его порядочным человеком. Повернула ключ в замке. Смерчинский вошел осторожно, но дверь оставил не запертой. Осмотрелся.

— Ты одна? Можно к тебе?

— Да.

— Входи, Золотарев, — высунув голову на улицу, сказал Смерчинский.

В комнату прошмыгнул высокий мужчина средних лет. Он был одет в потрепанное демисезонное пальто. Из-под шляпы выбивались длинные непричесанные волосы.

— Знакомьтесь, — представил Смерчинский. — Товарищ прибыл из Тамбова, — пояснил он, заметив смятение на лице Цепляевой. — У них трудно с людьми и с деньгами. Он — член губкома левых эсеров. Они хотят установить связь с нами. — Пока Смерчинский все это объяснял Цепляевой, Золотарев молча наблюдал за ней.

— Проходите, присаживайтесь, — привычные слова говорила Цепляева, а сама напряженно думала: «Сказать, что порвала с эсерами, прогнать? Нет, нужно узнать все до конца, разобраться во всем и принять меры: теперь борьба не на жизнь, а на смерть». Решила продолжить разговор.

— Так с кем же вам нужно связаться? — уже спокойно спросила Мария Федоровна.

Золотарев посмотрел на нее долгим взглядом, как бы оценивая, на что она способна.

Цепляева выдержала этот взгляд спокойно и повторила:

— Раздевайтесь. Проходите.

Золотарев снял пальто и присел на край стула.

— Извините, что явились так поздно, но сами понимаете…

— Да, понимаю.

— Вы, кажется, входили в губком левых эсеров?

— Откуда вам это известно? — вместо ответа спросила Цепляева.

Золотарев оглянулся на Смерчинского. Тот пояснил:

— Я сказал.

— У вас остались связи? — спросил Золотарев.

— Остались, — подтвердила Цепляева.

— Кто сейчас решает вопросы?

— Ну, уж так я вам и скажу! — усмехнулась Цепляева.

— Как же быть? Нам это крайне важно. К нам обращались даже от Антонова. Понимаете? — сказал он, понижая голос.

— Понимаю, но сейчас решить не могу.

— Как же нам быть?

— Поезжайте к себе. Привезите письмо от товарищей, которых у нас знают. А я тоже посоветуюсь.

Гости молча переглянулись. Золотарев потер руки, пригладил свои длинные волосы.

— Пожалуй, вы правы. Осторожность прежде всего. Вы посоветуйтесь. А от нас кто-нибудь приедет с рекомендательным письмом. Извините. До свиданья.

Смерчинский и Золотарев ушли.

Цепляева уснуть не могла, хотя разделась и легла в постель.

На следующий день рано утром Мария Федоровна пошла в ЧК. В тот момент, когда Дерибас и Кандыбин, поспав несколько часов, обсуждали вопрос, кого послать в Рязанскую область за Муравьевым, дежурный доложил:

— Товарищ Кандыбин, к вам гражданка Цепляева. Говорит, что вы виделись недавно в губкоме. По срочному делу.

— Да, да. Помню, бывшая эсерка. Что у нее?

— Хочет поговорить лично с вами.

Кандыбин посмотрел на Дерибаса.

— Пригласите ее сюда. Я не помешаю? — ответил на его молчаливый вопрос Терентий Дмитриевич.

Цепляева вошла в кабинет быстрым шагом. Далее по походке было заметно, что она волнуется. Остановилась посредине и посмотрела на Дерибаса. Кандыбина она узнала сразу.

— Это наш товарищ, чекист из Москвы, — сразу представил Кандыбин. — Можете говорить при нем.

Цепляева вначале нерешительно, но потом все оживленнее передала содержание разговора со Смерчинским и Золотаревым. Заканчивая, она спросила:

— Как мне быть? Я не хочу иметь с ними дела. Собственно, Смерчинский человек неплохой и, по-видимому, в эту историю попал так же, как и я. Но они не оставят меня в покое.

Кандыбин переглянулся с Дерибасом. Они сразу поняли, что дело важное, что в руки к ним попали интересные сведения, которые могут оказаться полезными в том деле, которым они сейчас занимаются. Но как все это использовать? Это было еще неясно, и лишь смутно вырисовывалась некая линия связи. Нужно было время, чтобы это осмыслить и наметить какой-то план. Но времени не было. На вопросы Цепляевой нужно было отвечать немедленно.

Дерибас поднялся, медленно прошелся по кабинету, еще раз внимательно посмотрел на Цепляеву, которая, рассказав о событиях ночи, сидела тихо, ожидая ответа. Она порылась в своей сумочке, потом, видимо, не найдя того, что требовалось, слегка поморщилась.

— Вы что-то хотели еще сказать?

— Я искала адрес одного эсера но, видно, оставила его дома.

— Какого эсера, если не секрет?

— От вас не секрет. Мы договорились перейти с ним в организацию большевиков. Это Муравьев…

Дерибас резко повернулся.

— Вы хорошо знаете Муравьева?!

— Да… — с удивлением в голосе произнесла Цепляева. — А почему он вас интересует?

— Он нам сейчас очень нужен, но его нет в Воронеже. Он уехал в деревню к своим родителям.

— И мне он нужен, очень нужен! — воскликнула Цепляева.

— Тогда наши интересы совпадают! — пошутил Дерибас. — Может, вы окажете нам в этом помощь?

— Какую помощь? — не поняла Цепляева.

— Не смогли бы вы съездить за Муравьевым?

Цепляева задумалась. Потом как-то смущенно стала смотреть по сторонам.

— Я буду с вами откровенна. У меня нет денег на дорогу и… вот это единственное пальто. Нет другого платья. Мне не во что переодеться…

— К сожалению, пальто выдать мы не имеем возможности. А что касается платья, то что-нибудь придумаем. И денег на дорогу мы вам дадим. Договорились?

— Договорились… — еще больше засмущалась Цепляева. — Вы уж меня извините.

— Только никто не должен знать, что это наше поручение. Даже Муравьеву вы скажете, что его вызывают в губком левых эсеров. Это нужно для того, чтобы он случайно не проговорился своим родственникам, а оттуда не пошло дальше. Когда он приедет, мы объясним ему все… Ну как, согласны?

Цепляева уже смутно догадывалась, что у чекистов имеется свой план действий. И в этом плане ей отводится не последняя роль. Поэтому твердо ответила:

— Согласна. — Это был голос другой женщины, твердый и решительный.

Выяснив у Цепляевой все необходимые детали, Дерибас и Кандыбин с ней распрощались.

Затем они снова и снова обсуждали план предстоящей операции. Просидели весь день. Многое просматривалось вперед. Но были еще и факторы, которые не зависели от чекистов, но могли играть существенную роль. Обедал Дерибас у Кандыбина, но что он ел, ни за что бы не вспомнил. Даже за обедом они продолжали обсуждать детали предстоящего дела. Потом опять сидели в кабинете на службе. Вызывали оперативных работников, наводили справки, требовали дополнительные сведения. Все срочно, немедленно. А через два дня, к вечеру, Дерибас, шатаясь от усталости, сказал Кандыбину:

— Дмитрий Яковлевич, в общих чертах наш план готов. Дожидаться приезда Муравьева я не буду. Ты уточнишь с ним детали и сообщить мне в Москву. А за это время я доложу все, о чем мы с тобой договорились, Самсонову и Дзержинскому. Надо получить у них одобрение. Согласен? Уеду я завтра утром.


Казалось бы, от Воронежа до Рязани рукой подать, но нужно устроить дома семью, найти женщину, которой можно поручить хозяйство, заготовить хотя бы что-то из продуктов. Да и самой экипироваться в дорогу и достать билеты. И вышло так, что Цепляевой удалось отправиться в путь только в конце зимы. Поезд подолгу стоял на полустанках. А от Рязани до деревни пришлось искать попутную подводу. Мария Федоровна порядком намучилась, пока добралась. А время шло и шло… Но Цепляева была женщина упорная: дала слово — отступать нельзя. И в конце концов Муравьева она разыскала и переговорила с ним.

Муравьев не очень обрадовался известиям: ведь Мария Федоровна просила приехать в Воронеж для решения эсеровских дел — такие инструкции она получила. Евдоким Федорович не торопился к левым эсерам: «Что у них может быть хорошего?»

Когда Муравьев приехал в Воронеж ранней весной, было холодно и сыро. Шел снег, перемешанный с доедем. Не было никакого желания выходить на улицу…

Но в тот же день к нему пришла Мария Федоровна и сказала:

— Евдоким, тебя просят зайти в губчека.

— Меня? — удивился Муравьев. — Зачем?

— Этого я не знаю. Я пойду вместе с тобой. С нами хотят поговорить.

Муравьев стал быстро собираться.

У Кандыбина они застали целый «консилиум»: там сидел заместитель председателя губчека Ломакин, председатель губисполкома Агеев. Все они поздоровались с Цепляевой и с Муравьевым за руку, и Кандыбин предложил им сесть. Затем спросил Муравьева:

— Почему вы так долго не ехали? — в его голосе Муравьев почувствовал укор. Это было сказано с оттенком досады.

— Почему вы не сказали, что я нужен вам, а не эсерам? Я бы приехал немедленно, — в том же тоне ответил Муравьев.

— Нам не хотелось, чтобы кто-нибудь мог догадаться о нашей заинтересованности. Вы могли случайно проговориться своим родственникам…

— Ну и что же? Я своих взглядов не скрываю. Я решил твердо порвать с эсерами.

— Мы знаем ваши убеждения. Но у нас есть предложение. Это предложение Москвы, — Кандыбин подчеркнул последнее, чтобы дать почувствовать Муравьеву, насколько серьезно предложение. — Нужно оказать помощь в борьбе с антоновщиной.

Муравьев даже привстал. Он не ожидал такого оборота дела. Удивленно посмотрел на лица присутствующих: уж не подшучивают ли они над ним? Но выражения лиц у всех были серьезные, и он стал сосредоточенно думать, как он может пригодиться в этом деле: «Кто из воронежских эсеров может быть связан с бандой Антонова?.. На память ничего не приходило. Да и с тамбовскими эсерами связи никакой нет…» Ничего не придумав, Муравьев покачал головой, развел руками и в недоумении спросил:

— Что я могу?..

Не отвечая на вопрос, Кандыбин снова спросил:

— Как относитесь вы к этому движению?

— Как я могу относиться к бандитам и убийцам?

— Это вы правильно определили: бандиты и убийцы. Тут наши взгляды совпадают. Но сейчас мало дать точное определение этим людям. Ни один честный человек не может спокойно наблюдать за всем, что они творят…

Муравьев покраснел.

— Я готов вступить в Красную Армию и бороться с оружием в руках, — решительно сказал он. — Когда я ехал сюда по вызову Марии Федоровны, — он оглянулся в ту сторону, где сидела Цепляева, — то был свидетелем разговора между крестьянином и солдатом. Крестьянин защищал антоновцев, а солдат возражал. Я и подумал в тот момент: «Мать честная, если бы я только мог попасть в ряды антоновцев! Я сумел бы убедить крестьян! Да ведь только не дадут. Сразу заткнут глотку штыком!..»

— От вас этого не потребуется, — улыбнулся Кандыбин. — Важнее проникнуть в штаб антоновцев…

— Ну, уж это фантазия! — воскликнул Муравьев. — Это не в моих силах, — он развел руками. — Чего не могу, того не могу!

— А если все же подумать, — не отступал Кандыбин. — Мы поможем кое в чем. Для того чтобы покончить с бандой антоновцев, требуется проявить хитрость, собрать информацию и обезглавить движение. Это чрезвычайно трудно и опасно. Отлично знаем, какому риску будет подвергаться человек, которому удастся туда пробраться… Но зато какая польза для народа!

— Но каким образом? — удивился Муравьев.

— О деталях операции разговор пойдет после. Сейчас нужно знать ваше принципиальное мнение… Вы можете и отказаться…

— Да нет, я согласен, — твердо заявил Муравьев. — Но пока я не вижу путей…

— Если вы согласны, то давайте приступим к обсуждению наших совместных действий. Вот и товарищ Цепляева вам поможет.


Дворянская[27] улица в Воронеже славилась своей гостиницей «Метрополь» да еще столовой Енгалычева, в которой обычно питался простой люд. Дом, где помещалась столовая, был одноэтажный, с мезонином. Так и остался бы этот дом безвестным, как десятки других одно-двухэтажных домов, если бы не одно обстоятельство. После Октябрьской революции хозяин с семьей перебрался жить в мезонин, где было посуше и теплее, а первый этаж конфисковали городские власти. Окна были закрыты ставнями, столовая бездействовала. Да и нечем было кормить…

И вдруг ведущая к дому асфальтовая дорожка была расчищена, внутри велись какие-то работы — слышался стук. Прохожие останавливались и с удивлением рассматривали особняк: что там такое происходит? Опять откроют столовую? Но где же возьмут продукты?

В доме срочно оборудовали две комнаты под зал. Утеплили окна, затопили печь. Поставили столы. Потом на столах разложили книги, журналы, газеты, брошюры. А над входной дверью, выходящей на улицу, была прибита вывеска: «Воронежский комитет левых эсеров». Немного ниже стояла надпись более мелким шрифтом: «Клуб левых эсеров».

В комитете за большим столом, покрытым красным сукном, на котором стопкой были сложены бланки со штампом комитета левах эсеров и печати, сидел Муравьев. В другой комнате хозяйничала Цепляева.

Иногда заходили посетители. Муравьев с ними беседовал. Рассказывал о работе левых эсеров, о том, что готовятся выборы нового губкома.

Они ждали, терпеливо ждали. Кандыбин в Воронеже, Дерибас в Москве. Их расчет был построен верно. Они не могли ошибиться.

И вот в одну из ночей, когда весна пробивала свой путь сквозь пургу и ветер и на землю падал липкий снег с дождем, в комнате Смерчинского послышался негромкий стук. Кто-то стучал в окошко. Первая услышала жена.

— Бронислав, опять кто-то! — тронула мужа за плечо с тревогой. — Ей надоели эти ночные визиты, вечные разговоры, таинственные и приглушенные. Она хотела спокойной жизни. — Прогони их! — сказала она в сердцах.

Смерчинский поднялся, накинул пальто, вышел в сени.

— Кто там? — негромко спросил он.

— От Золотарева я. Откройте.

Смерчинский открыл щеколду. Незнакомец вошел быстро, снял рукавицу, поздоровался.

— Я прибыл, как договорились. Привез письма. — Его голос звучал твердо и уверенно.

Смерчинский снова запер дверь и провел его во вторую комнату. Засветил керосиновую лампу. Поставил ее на стол. Предложил незнакомцу раздеться и сказал:

— Давайте знакомиться. Смерчинский.

— Донской, — тихо, но как-то внушительно произнес незнакомец. Произнес так, что Смерчинский ни о чем больше не стал расспрашивать. Донской выглядел молодо, ему было примерно столько же лет, сколько и Брониславу — не больше двадцати пяти, — но держался он уверенно.

— Вы отдохнете здесь или сразу пойдем к Марии Федоровне? — спросил Смерчинский.

— Если удобно, то здесь, — ответил Донской. — Уж очень тяжела была дорога. Сильный ветер и слякоть. Я думал, что это к лучшему, да чуть не попал в лапы к чекистам: нарвался на заставу красных. Едва ушел. — Заметив, как ему показалось, испуганный взгляд Смерчинского, добавил: — Да вы не беспокойтесь. Ушел чисто. Никого за мной не было.

Гостю постелили на диване. Тот поблагодарил и, укладываясь, сказал:

— Если я не встану, поднимите меня в восемь часов.

— Хорошо. — Смерчинский удалился.

Разбудив гостя утром, он сказал:

— Вас покормит жена. Я должен предупредить Цепляеву. Нужно застать дома, пока она еще не ушла. Она должна организовать вам встречу.

Когда Смерчинский возвратился домой, Донской сидел за столом, пил чай. По другую сторону стола сидела жена Смерчинского и ела хлеб с ветчиной. Угостил гость. Жена, как заметил Смерчинский, смягчилась: гость произвел выгодное впечатление. Донской выжидающе смотрел, как Смерчинский не спеша раздевается, ему хотелось побыстрей узнать новости, но он проявил выдержку. Предложил:

— Садитесь завтракать.

И только тогда, когда Смерчинский утолил голод, Донской попросил, не потребовал, а попросил:

— Вы можете мне рассказать?

Смерчинский увел его в другую комнату и сообщил:

— Цепляева разговаривала с Муравьевым. Поэтому я немного и задержался. Он готов вас принять. Просил выяснить, может ли кто-нибудь узнать вас на улице и не грозит ли вам это неприятностями?

Гость задумался. Покачав головой, сказал:

— Пожалуй, меня здесь никто не знает…

— Тогда, если для вас это неопасно, может быть, мы вместе пойдем к нам в комитет?

Получив согласие Донского, Смерчинский отправился вместе с ним в город. Возле особняка на Дворянской улице Донской остановился, прочитал вслух:«Комитет левых эсеров», с удивлением посмотрел на Смерчинского.

— Я думал, что вы поведете меня на квартиру. У вас еще не прикрыли? Ну и ну…

Вошли внутрь дома, где их поджидал Муравьев. Поздоровавшись, Донской подошел к столу, где в беспорядке лежали брошюры. Муравьев и Смерчинский молча наблюдали, как у него разгорелись глаза.

— Где нам можно поговорить? — Донской огляделся по сторонам.

— Можно здесь, можно у меня дома, можно на улице. Правда, на улице сейчас холодно. Где вам удобнее?

— Сюда никто не войдет?

— Мы попросим Марию Федоровну закрыть дверь, а Смерчинский подежурит.

— Хорошо.

Донской снял пальто и сел к столу. Рядом с ним, отдав нужные распоряжения, сел Муравьев. Гость вытащил из кармана пиджака письмо, отпечатанное на машинке:

— Вот рекомендательное письмо. Подписали два члена тамбовского губкома эсеров. Вы их должны знать.

Муравьев прочитал. Там было сказано, что губком просит оказать всяческое содействие их представителю, Донскому.

Возвращая письмо, сказал:

— Ну, что ж, все ясно. Этих людей я знаю. Какая помощь вам требуется?

— У вас есть связь с Москвой?

— Есть.

— Вы можете связать нас?

Вопрос поставлен прямо. Связать Донского с Москвой, с ЦК левых эсеров, такой вариант еще не подготовлен. Конечно, можно пообещать и потянуть. Но тогда на этом круг и замкнется.

Муравьев задумался.

— Давайте отложим решение этого вопроса, — сказал он. — Завтра у нас состоится диспут на тему «Народничество и марксизм». Придут члены нашего губкома, я поговорю кое с кем из них, тогда и решим.

Донской согласился. Договорились, что он поживет у Смерчинского.

На следующий день состоялся диспут. В нем участвовали Муравьев и член губкома РКП(б) Баклаев. Зал был набит до отказа. Стульев не хватало. Пришло немало большевиков, которые не были в курсе дела. Донского усадили на почетное место.

Особенно трудно на диспуте пришлось Муравьеву. Ничего не сказать нельзя. А много сказать — тоже невозможно. Он должен был играть, говорить слова, высказывать мысли, которые теперь противоречили его истинным убеждениям.

Помогло то, что он хорошо знал предмет спора, читал много народнической литературы и раньше верил в эти идеи.

Большевики, которых пригласили на диспут, ни о чем не предупредив, недоумевают. Высокий молодой человек, редактор воронежской газеты Михайлов, наконец, не выдерживает и довольно громко говорит:

— Черт те что происходит!

Вслед за ним вскакивает группа партийных работников из небольшого уездного городка Боброва:

— Долой! Мы у себя все ликвидировали, а тут эта гидра действует! Да мы ее сейчас…

В поднявшейся суматохе Муравьев схватил Донского под руку и увел на улицу.

— Ну, как? — спросил, улыбаясь.

— Потрясающе! — Донской его обнял. — Об этом я Александру Степановичу расскажу. Обязательно.

— Кто такой Александр Степанович?

Оглянувшись по сторонам, Донской прошептал на ухо:

— Антонов. Теперь я вам могу сказать это. Я — начальник контрразведки Антонова.

Муравьев остановился и с сомнением посмотрел на своего спутника.

— Не верите? Приезжайте к нам в армию.

Муравьев опешил. С сомнением покачал головой. Такого оборота дела он не ожидал.

— Зачем же я к вам поеду?

— Посмотреть. Установить контакты.

— Я должен посоветоваться в ЦК.

Проводив Донского к Смерчинскому, Муравьев задумался: «Неужели удача?.. Нет, не может быть. Этот Донской, как он себя называет, еще очень молод. На вид ему двадцать с небольшим… Не может быть, чтобы матерый волк Антонов поручил такое ответственное дело такому молодому человеку!.. А сколько лет мне? — тут же усмехнулся Муравьев. — Двадцать четыре! Но ведь поручили же мне очень важное дело! Нужно срочно переговорить с Кандыбиным».

Председатель губчека сразу заметил, что Муравьев сильно возбужден и спросил:

— Тяжело достался диспут?

— Диспут диспутом, — ответил Муравьев, — к таким вещам мне не привыкать. Тут дело в другом. Человек, прибывший из Тамбова, сказал, что является начальником контрразведки Антонова. Фамилия его — Донской.

Теперь Кандыбин удивленно вскинул брови вверх и переспросил:

— Так и назвал себя? Начальником контрразведки?

— Да. А когда я не поверил, пригласил приехать в армию Антонова и лично убедиться в этом.

— Да-а!.. — задумчиво произнес Кандыбин. — Тут есть над чем подумать! Где сейчас Донской?

— У Бронислава Смерчинского.

— Решать этот вопрос без Дерибаса мы не имеем права. Я дам срочную телеграмму в Москву… А пока давайте разыграем следующий вариант. — И Кандыбин изложил свой план.

Поздно ночью в специально подобранном помещении на окраине города состоялось заседание мнимой военной организации левых эсеров Воронежа. На улице, вблизи дома, была выставлена «охрана» из двух человек, на которую Муравьев, проходя мимо, обратил внимание Донского.

— Чтобы гарантировать от всяких неожиданностей, — сказал он тихо, подавая условный сигнал. Донской понимающе кивнул.

Открыл заседание «белый офицер», который якобы возглавляет организацию. В роли офицера выступал Кандыбин. Вид у него действительно был офицерский. Членами «руководящей группы» были председатель губисполкома Агеев, заместитель председателя губчека Ломакин. Разговор шел о подготовке восстания. Кандыбин обратился к Донскому:

— Нас может поддержать армия Антонова? Какими силами?

— Я должен посоветоваться.

— Только просим вас без спешки. Мы должны как следует подготовиться. Иначе все дело может провалиться.

Донской согласно кивал головой.

В конце совещания в комнату вошли еще два человека.

— Это — товарищи из Москвы, — представил их Кандыбин. — Представители ЦК левых эсеров, — уточнил он. В роли одного из них выступал Митрофан Попов, старый воронежский большевик, друг Муравьева.

Когда совещание подходило к концу, Попов сказал Муравьеву, но так, чтобы отчетливо услышали все:

— Скоро состоится съезд левых эсеров, на котором будет заслушан политотчет ЦК. Так как твоя организация, Евдоким, — особенно подчеркивая роль Муравьева, говорил Попов, — считается одной из лучших, ты должен будешь выступить с содокладом.

«Члены ЦК» передали Муравьеву «директиву ЦК» об объединении всех антибольшевистских сил. Особое удовлетворение выразили по поводу установления связи с антоновцами.

Выйдя после совещания на улицу, Донской крепко стиснул локоть Муравьева:

— Ну, Евдоким Федорович, порадовал ты меня сегодня. Теперь успех нашего дела обеспечен. Александр Степанович будет доволен.

А на следующий день, прощаясь с Муравьевым, пообещал:

— Черед неделю я приеду к вам опять. Но если вам понадобится что-либо срочно, можете меня найти через адвоката Федорова, проживающего в Тамбове. — При этом Донской назвал адрес и пароль, по которым можно связаться с Федоровым.

Фараон

Каждое утро Муравьев приходил к «своему особняку», открывал дверь, раскладывал на столе эсеровские брошюры со штампом комитета эсеров, бланки, штампы и печати, чтобы любому вошедшему человеку была видна работа «комитета». Со дня на день ждал он приезда связника от Донского. Вместе с Кандыбиным он обсудил, о чем и как говорить с посланцем Донского, чтобы подготовить поездку «представителя воронежских эсеров» в штаб Антонова.

В соседнюю комнату приходила Цепляева. Она тоже находила себе дело: прибирала, наводила чистоту, следила за библиотекой.

Прошла неделя. В обеденное время Цепляева заглядывала к Муравьеву с надеждой, что он не один. Но Муравьев был в одиночестве, и Цепляева спрашивала, нет ли поручений? Поручений не было, и тогда она отправлялась домой: нужно было накормить дочь и зятя. Муравьев перекусывал где придется: у него не было семьи, и в Воронеже он жил один. Затем они возвращались в «комитет» и сидели в помещении до вечера, никуда не отлучаясь.

Но и вторая неделя прошла впустую. Муравьев стал сомневаться; появились сомнения и у Цепляевой. Однажды она прямо спросила у Муравьева: «А ты посмотрел у него документы?» И хоть Муравьев понимал всю бессмысленность такого шага, все же сам засомневался. «Может быть, действительно нужно было убедиться, кто он такой?»

Когда прошла третья неделя, Муравьев решил поговорить в губчека. Был конец апреля. Зеленые газоны радовали глаз, от распустившихся тополей исходил тонкий аромат. В обеденный час Муравьев позвонил Кандыбину и попросил его принять.

— Не могу я так дальше! — в сердцах воскликнул Муравьев, едва переступив порог кабинета. — Нужно что-то делать, а не выжидать! Да и тот ли это человек, за кого он себя выдавал. Может быть, антоновцев он и не знает, а контрразведки и не нюхал!

— Что ты предлагаешь? — походив по комнате, спросил Кандыбин.

— В Тамбов мне нужно ехать. Вот что! Там все прояснится.

Кандыбин посмотрел на этого белокурого молодого человека: с виду щуплый, а так и лезет в драку. «Но в общем-то он прав», — подумал про себя и сказал:

— Вот что. Через пару дней я дам тебе знать. А сейчас продолжай свою игру. Да будь поосторожней.

Спустя два дня, когда совсем стемнело, в дверь комнаты Муравьева кто-то постучал. Муравьев вышел в коридор. В неясном полумраке он увидел высокого молодого человека. Сразу екнуло сердце: «Связник от Донского! Наконец-то!» Пригласил войти.

Но незнакомец не стал раздеваться, а тихо сказал:

— Вас просит к себе Кандыбин.

На улице было сыро от недавно прошедшего дождя. Воздух, наполненный весенней свежестью, пьянил. Муравьев наслаждался прелестью весеннего вечера, не заводя разговоров.

Идти было недалеко, и вскоре они были на месте. В ярко освещенной комнате с зашторенными окнами сидели Бронислав Смерчинский и Кандыбин. О том, что Смерчинский в курсе затеянной игры, Муравьев знал, но никак не ожидал встретить сто здесь. А Смерчинский, увидев Муравьева, заулыбался и пошел ему навстречу. Кандыбин тоже встал из-за стола, поздоровался за руку.

— Ну, Евдоким Федорович, разрешение из Москвы получено. Теперь будем действовать! — Он наблюдал за реакцией Муравьева. Увидев спокойно-уверенное выражение лица, открытый взгляд, продолжал: — Раздевайся, садись. Надо основательно все обсудить.

Муравьев снял пальто. Разделся и пришедший с ним молодой человек. Он был худощав, как теперь рассмотрел Муравьев, и на нем был такой же френч, как на Кандыбине. Сбоку на ремне висела кобура с пистолетом. Держался он скромно.

— Вы еще не знакомы? — спросил Кандыбин.

— Нет. — Муравьев еще раз посмотрел на молодого человека.

— А я думал, что вы знаете друг друга, — с некоторым удивлением в голосе произнес Кандыбин. — Ведь это — Чеслав Тузинкевич, зять Марии Федоровны Цепляевой.

— Я бывал частым гостем Марии Федоровны и ни разу вас не видел, — произнес он с удивлением.

— По-видимому, вы заходили тогда, когда я был на службе, — Тузинкевич приветливо улыбался. — А на службе я нахожусь день и ночь…

Когда все уселись за стол, Кандыбин перешел к делу:

— Евдоким Федорович, когда ты можешь выехать в Тамбов к Федорову, а оттуда, если удастся, к антоновцам?

— Меня ничто не связывает, — сказал он после недолгого размышления. — Семьи у меня нет. Я готов выехать тогда, когда это потребуется…

— Чеслав Тузинкевич и Бронислав Смерчинский поедут вместе с тобой, Евдоким Федорович, — продолжал Кандыбин. — Смерчинского Донской знает, поэтому представлять его не потребуется. Что касается Тузинкевича, то отрекомендуете его как активного эсера, выделенного вам в помощь. Они будут выступать в роли связников. Тузинкевич отправится с тобой в антоновскую армию, если это удастся, а Бронислав будет все время в Тамбове. Тебе как представителю ЦК левых эсеров, нужны будут помощники. Я думаю, что это логично и ни у кого не может вызвать сомнений, — подвел итоги Кандыбин. — Как считаешь?

— Вы правы.

— Теперь второй вопрос: вам всем нужны документы. Донской Донским, а если вы его не встретите?.. Самыми надежными документами для вас в этих условиях могут быть удостоверения эсеровской партии. Евдоким Федорович, сможешь обеспечить изготовление таких документов?

— Смогу, — без запинки ответил Муравьев.

— Как скоро?

— Если нужно, то завтра днем они будут готовы. На какие фамилии их выписать?

— Вопрос законный, — после недолгого раздумья сказал Кандыбин. — Ты, Федорович, — голова! Под своими настоящими фамилиями ехать вам действительно не следует. Антоновцы удивятся, что вы не побоялись…

Они еще долго обсуждали детали «миссии». Решили, что Муравьев будет выступать под псевдонимом «Петрович», для Тузинкевича будут изготовлены документы на фамилию Михаила Андреева, а Смерчинский будет жить в Тамбове по своим настоящим документам. Все понимали, что операция сложная и опасная, и отдавали себе отчет в том, что их ждет в случае неудачи.

— С Федоровым попробуйте договориться о его поездке в Москву, Убедите в необходимости встретиться с кем-либо из членов ЦК партии эсеров. Договоритесь о месте, времени встречи и сообщите через Смерчинского. Понятно?

— Понятно.

— То же самое с Донским. Но с ним следует говорить только об эсеровской организации. Место встречи — у входа в Сокольники. Договоритесь о пароле… Все это я говорю на тот случай, если все пойдет удачно. Но главная ваша задача — это главари: Антонов, Ишин, Матюхин, Эктов.

Наступила глубокая ночь. Прощаясь, Кандыбин сказал:

— Билетами и деньгами займется Чеслав. Твоя задача, Евдоким Федорович, подготовить документы и эсеровские материалы. После майских праздников вы должны быть в пути. Слишком затянулась наша операция! Желаю удачи!


В Тамбов приехали днем. Порядком устали. Все находились в напряженно-ожидающем состоянии, поэтому почти не разговаривали.

Если Федоров получил указания от Донского, то он должен будет устроить Муравьева и Тузинкевича на ночлег, накормить и обеспечить дальнейший путь. А Бронислав Смерчинский остановится у своего родственника Попова. В этом случае они не смогут сделать и шага в сторону Тамбовской губчека.

Если же все окажется липой, то, как договорились, Тузинкевич отправится в ЧК и там согласует дальнейшие шаги.

«И все же не зря Донской дал пароль! — в десятый раз обнадеживал себя Муравьев. — Не может быть, чтобы он придумал все с ходу». Он прекрасно запомнил слова пароля и независимо ни от чего скажет их Федорову.

Муравьева обнадеживал еще и тот факт, что Федоров действительно существует и Донской дал его правильный адрес. Тамбовские чекисты это проверили.

И вот они идут по тихим улицам Тамбова. Потеплело, но моросит дождь. Совсем недавно раскрылись почки на деревьях, набухают бутоны сирени, и стоит в воздухе пьянящий запах весны.

Тузинкевич шагал быстро и вел своих спутников уверенно, лишь время от времени посматривая на фонари у домов с названием улиц. Вот и Флотская. На этой улице живет Федоров. Нужный дом, вероятно, через два квартала.

Тузинкевич остановился, посмотрел на Муравьева:

— Как пойдем дальше? — спросил он.

Все понимали, что настает самая ответственная минута.

— Расстанемся на углу, — ответил Муравьев. — Будете ждать меня там. Пошли.

Вот и нужный дом. Двухэтажный, бревенчатый, он смотрит темными глазницами окон.

— Ну, Евдоким Федорович, ни пуха ни пера! — Смерчинский остановился. — Мы будем ждать тебя здесь, как договорились. Если что, зови на помощь.

— Спасибо. В любом случае я дам знать. Ну, не поминайте лихом…

Муравьев пожал им руки и уверенно зашагал к дому… Открыл калитку и вошел во двор. Поднялся на крыльцо и постучал три раза. Подождал две секунды и постучал снова. Так было условлено. Тихо. Никаких признаков жизни. В доме не торопятся. Ни звука ни шороха… Муравьев терпеливо ждет. Наконец кто-то зашаркал в прихожей и послышался женский голос:

— Кто там?

— Мне бы хотелось повидать господина Федорова, я привез для него посылку, — Муравьев произнес слова, которым научил его Донской.

Продолжительное молчание. Потом задвигались запоры, отворилась тяжелая дверь и пожилая женщина впустила его внутрь.

— Войдите.

Муравьев переступил порог дома и оказался в большой полутемной прихожей. Женщина предложила снять пальто и пригласила пройти в комнату. И Муравьев не сразу увидел мужчину, который внимательно его рассматривал.

— Чем могу служить?

Пожилой господин с подстриженной бородкой пошел ему навстречу. Ростом он был выше Муравьева и значительно старше. На располневшей фигуре складно сидел костюм из чесучи. Подойдя почти вплотную, он снова тихо спросил:

— Что вам угодно? — чувствовалось, что он умышленно говорит тихо. «По-видимому, хозяин привык к подобным визитам», — мелькнуло в голове.

— Здесь продается картина Саврасова? — Эти слова пароля Муравьев твердил тысячу раз.

Муравьев пытливо смотрел на хозяина дома и напряженна ждал ответа. Мужчина не торопился. Еще раз внимательно оглядел Муравьева, о чем-то подумал, потом так же тихо сказал:

— Картину Саврасова я продал три дня тому назад.

Муравьев облегченно вздохнул. Хозяин стоял, ожидая дальнейших объяснений, и гость сказал:

— Моя фамилия Муравьев. Ваш адрес дал мне Донской.

Теперь мужчина доверчиво улыбнулся. Протянул руку с длинными холеными пальцами.

— Проходите, садитесь, — предложил Федоров.

Муравьев сразу вспомнил о своих товарищах, которые ожидали его на улице и так же волновались, как он. Поэтому сказал:

— Я не один. Вместе со мной два человека, которых я взял для связи. Если разрешите, я их позову.

Федоров понимающе кивнул.

Муравьев снова оделся и вышел на улицу. Тузинкевич издали увидел его, но с места не стронулся. И только когда Муравьев подошел вплотную, тихо спросил:

— Как?

— Все нормально. Принял, как полагается. Идемте все. Вы, Чеслав, будете находиться при мне, а вы, Бронислав, постарайтесь занять хозяйку дома.

Когда Муравьев и его спутники возвратились в дом, стол был накрыт для обеда. Федоров познакомил их со своей женой и пригласил к столу. Жил он в достатке, и обед был сытным. За столом вели самые общие разговоры: Федоров расспрашивал, как доехали, какая обстановка в Воронеже. Муравьев интересовался Тамбовом, условиями жизни населения.

После чая Брониславу Смерчинскому удалось увлечь разговором уже немолодую жену Федорова, и они ушли в другую комнату, откуда время от времени раздавался смех.

Муравьев и Федоров остались сидеть рядом за столом, а Тузинкевич сел на диван и стал рассматривать какой-то журнал.

— Господин Донской рассказывал мне, — Федоров перешел к серьезному разговору, — что у него остались хорошие воспоминания от визита в Воронеж. Мы надеемся, что с вашей помощью удастся установить нужные связи и в Москве. — Федоров, улыбаясь, смотрел на Муравьева.

— Господин Донской мне тоже понравился. С ним можно иметь дело. Главное сейчас, — продолжал Муравьев, — объединить все силы для борьбы с большевиками. — Он посмотрел на Федорова, чтобы угадать его реакцию. Тот одобрительно кивнул головой. — Что касается будущего России, то об этом можно договориться потом.

— Вы говорите от себя или у вас имеются инструкции? — спросил осторожный хозяин.

— Я поддерживаю постоянную связь с Москвой. Это, видимо, вам известно. Приехал к вам затем, чтобы выработать совместную политическую платформу между левыми социалистами-революционерами, конституционными демократами и армией Антонова. Должен вам пояснить, что у эсеров имеется несколько течений. Но сейчас левые эсеры, которых я представляю, объединились с правыми для совместной борьбы.

— Видите ли, — Федоров говорил все так же осторожно. — Я — бывший рядовой член партии кадетов и не имею никаких полномочий для переговоров о выработке согласительной платформы. Вопрос этот весьма сложный и важный, и решить его могут только комитеты партии на высоком уровне, но не рядовые члены.

Последнее заявление насторожило Муравьева. Прием получался довольно холодный. Действует ли Федоров от себя лично или получил такие инструкции? Путь дальше, к антоновцам, будет закрыт, если не удастся договориться здесь по принципиальным вопросам! Федоров просто не окажет содействия, а без него туда не попадешь. По-видимому, нужны более веские аргументы.

— Мне известно, что руководство нашей партии ведет за границей переговоры с членами ЦК партии кадетов, — нашелся Муравьев. — Больше того, недавно в Москву приезжали представители вашей партии и генерала Деникина. Состоялись важные переговоры. Это я говорю лично вам, по секрету. Надеюсь, я могу доверить вам эту тайну?!

— Ну-у! — Федоров так и подался вперед, услышав о Деникине. Заулыбался. — Дай-то бог! — Он стал весь светиться.

— Я не знаю подробностей переговоров, но мне точно известно, что они будут продолжены, — закончил Муравьев.

Федоров задумался. Сообщение гостя его заинтересовало. «О чем он думает?» — Муравьев терпеливо ждал.

— Не смог бы я принять участие в переговорах с представителем генерала Деникина? — неожиданно спросил Федоров. — Могли бы вы это организовать?

— Вы действительно хотели бы участвовать в таких переговорах? — удивился Муравьев. — И имеете возможность поехать в Москву?

— Несомненно. Это, конечно, трудно. Но у меня сохранились кое-какие связи в Москве…

— Хорошо, — решительным тоном сказал Муравьев. — Здесь, в Тамбове, останется мой помощник, — Муравьев кивнул в сторону другой комнаты. — Я поручу Смерчинскому связаться с Москвой и все организовать. Вас это устроит?

— Вполне. Я и сам собирался в Москву, меня просил съездить туда еще и Донской. Решено — я еду!

— Теперь второй вопрос. Как я могу попасть к Антонову? Донской мне сказал, что вы можете оказать в этом помощь.

— Завтра же я все устрою. Это несложно. — Федоров стал разговаривать с Муравьевым, как с равным. — Я сведу вас с одним человеком, который организует поездку.


Поезд из Тамбова прибыл в 11 часов 25 минут, с опозданием на 10 минут. Федоров Дмитрий Федорович, в дальнейшем Фараон, вышел из спального вагона последним. Огляделся по сторонам и направился к выходу из вокзала. В руках у него был коричневый кожаный чемодан средних размеров.

Приметы: рост выше среднего, лет 50–52, волосы русые. Небольшая аккуратно подстриженная бородка. Небольшие усики. Одет в темно-серый костюм в полоску. На ногах черные полуботинки. Особых примет нет.

Фараон вышел на вокзальную площадь, нанял извозчика и приехал в Газетный переулок, где проживает его сестра. Пробыл там два часа, вышел без чемодана. Пришел на Тверскую, шел медленно, рассматривая витрины магазинов.

Пришел в Коммунхоз, поднялся на второй этаж в общий отдел, где встретился с Тимофеевым А. Я.

Тимофеев Александр Яковлевич, 56 лет, бывший присяжный поверенный, одинокий. Ранее состоял в партии кадетов.

В Коммунхозе Федоров пробыл недолго. Вышел, нанял извозчика, приехал снова в Газетный переулок, к сестре, откуда до вечера не выходил.

Поздно вечером вышел из квартиры сестры. Остановился у ворот дома и стал внимательно наблюдать за прохожими. Медленно пошел по переулку. Увидел извозчика, быстро остановил, сел и велел гнать. Кружным путем приехал к Никитским воротам. Сошел с пролетки, огляделся. Подошел к Гранатному переулку, остановился и затем зашел в дом № 9, квартира 16, где проживает Тимофеев А. Я.

Когда Федоров вечером зашел домой к Тимофееву, тот сразу стал выговаривать:

— Что же это вы, Дмитрий Федорович?! От вас-то я этого никогда не ожидал. Явиться прямо на службу! Сотрудники, с которыми я работаю, вас видели и заприметили. Разве так можно!

— Александр Яковлевич, прошу прощения, но другого выхода у меня не было. Свой домашний адрес вы мне не сообщили, а дела не терпят отлагательств, — пытался оправдаться Федоров.

Немного успокоившись, Тимофеев предложил, указав на стул:

— Присядьте. Зачем я вам срочно понадобился?

Федоров поднял голову, тяжело вздохнул и тихо, полушепотом, спросил:

— Александр Яковлевич, вы знаете о событиях в Тамбовской губернии?

— Знаю.

— Там бунт. Туда сбежалось много кулаков, недовольных политикой большевиков.

— Ну и что же?

— Движение все разрастается, но оно принимает чисто бандитские, а не политические формы. Это движение необходимо направить в правильное политическое русло, необходимо оздоровить его идейно. Вы понимаете, придать идейную направленность. — Федоров все более возбуждался.

— Что мы сейчас можем? У нас нет никаких сил и связей… Какое принять участие? Какую придать идейность? — Тимофеев продолжал держаться осторожно.

— Об этом я и приехал просить вас, Александр Яковлевич. Вы занимали руководящее положение в партии кадетов. У вас остались связи… А вы спрашиваете, что делать! Вы мне не доверяете?

— Ну, что вы, батенька! Вас-то я знаю давно. — Тимофеев стал говорить более доброжелательно. — Вам я могу сказать: кое с кем встречаюсь. Иногда вижу Николая Михайловича Кишкина, Вы его должны знать. Это член ЦК нашей партии и бывший член Временного правительства. Могу при случае рассказать ему, но не знаю, что из этого получится.

— Движение, которым руководит Антонов, очень многообещающее. Там — реальные силы. Но у них нет оружия, вернее мало. Во что бы то ни стало нужно получить оружие. Это движение нужно прибрать к рукам, — с горячностью в голосе повторил Федоров, — ну, хотя бы путем объединения кадетско-эсеровских сил для придания идейной направленности. Я и прибыл к вам с той целью, чтобы убедить ЦК партии кадетов в необходимости установить контакт с ЦК левых эсеров и выработать согласительную платформу по совместной вооруженной борьбе с большевиками. Если мы упустим, история нам не простит.

Тимофеев задумался. Потом покачал головой и сказал:

— Мне думается, что никаких результатов здесь, в России, добиться не удастся. Нужно ехать за границу… И все же, я поговорю с Кишкиным. Это я вам обещаю… Я постараюсь выяснить у него местонахождение ЦК партии кадетов. Зайдите ко мне послезавтра.

Федоров покинул квартиру Тимофеева с уверенностью, что ему удалось склонить этого политикана на свою сторону. «У него-то связи остались. И дело пойдет на лад». Потом стал размышлять о том, что ему предстоит завтра. Завтра должна состояться важная встреча. С представителем генерала Деникина. Увидятся они в десять тридцать вечера, когда начнет смеркаться. Все развивается по плану…


Самсонов стал с утра готовиться к этой встрече. Хоть это был человек с крепкими нервами, ему было все же не по себе. Дерибас, который то и дело заходил к Самсонову, чтобы информировать его о ходе наблюдения за Федоровым, заметил это сразу.

— Что мне одеть? В каком виде может появиться в Москве деникинский офицер? Как ты считаешь, Терентий Дмитриевич? — спросил Самсонов, и уже в этом вопросе Дерибас почувствовал его волнение. Да он и сам волновался не меньше…

— Прежде всего, ясно, что не в офицерской форме! — пошутил Дерибас. — Я думаю, что в костюме, недорогом, чтобы не выделяться из общей среды, но хорошо сшитом.

— Так. А головной убор? Ботинки?

— Мне кажется, что лучше надеть кепку. Большинство москвичей ходит сейчас в кепках.

Самсонов подошел к раскрытому окну. Постоял.

— Как сегодня тепло на улице. Настоящее лето, — задумчиво произнес он. — Вот что! Я думаю, что у деникинского офицера будет ранение в голову. В этом случае даже что-нибудь сказанное невпопад будет вполне объяснимо и оправдано. Нужно забинтовать мне голову. А поверх бинтов надену кепку, чтобы повязка не особенно бросалась в глаза.

— Верно.

И вот наступил вечер. К двадцати часам все были наготове: и Самсонов, и Дерибас, и сотрудники группы. В двадцать один час Самсонов вышел из здания ВЧК и сразу слился с толпой прохожих. На нем был темно-синий костюм, светлая сорочка с галстуком, черные полуботинки. Из-под кепки выглядывали белые бинты. Шел не спеша, так как в запасе было еще полтора часа.

На Лубянской площади Самсонов взял пролетку и велел ехать на Кудринскую площадь, где была назначена встреча с Федоровым.

К месту встречи Самсонов прибыл на пять минут раньше. Посмотрел на часы, расплатился с извозчиком, прошелся немного по улице. Точно в назначенное время он вошел в аптеку. У прилавка, несколько в стороне, стоял пожилой господин с тросточкой в правой руке. Он рассматривал какую-то бумажку, возможно рецепт. Самсонов сразу по приметам опознал Федорова.

— Извините, здесь не продают лекарственную сушеницу? Или ее лучше купить в аптеке на Мясницкой? — Самсонов четко произнес слова пароля и смотрел на Федорова.

— Какое совпадение. Я вот тоже имею рецепт на сушеницу, — Федоров потряс бумажкой. Натянуто улыбнулся.

— Может быть, прогуляемся, — предложил Самсонов.

— Как вам угодно.

На улице Самсонов, взяв Федорова под руку, спросил:

— Вы не возражаете? Так будет лучше… Мне передали, что вы хотите меня видеть. Чем могу быть полезен?

— Простите, как вас называть? — спросил Федоров.

— Зовите меня Завидовым. А вас?

— Меня — Горским.

— Вы хотели обсудить со мной какие-то актуальные вопросы, — осторожно продолжал Самсонов.

— Видите ли, речь идет о некоторых аспектах политической ситуации в России. Не могли бы вы поделиться со мной сведениями об имеющихся на этот счет возможностях?

— Я доверяю тем людям, которые уговорили меня на эту встречу. — Они на минуту остановились, Самсонов огляделся по сторонам, как бы проверяя, не подслушивает ли их кто-нибудь, и продолжал: — У нас имеется крепко сколоченная организация с филиалами в ряде городов…

— Есть филиал и в Тамбове? Извините, что я перебил вас, — не удержался Федоров — Горский.

— Нет, в Тамбове пока мы еще не создали… У нас есть оружие, несколько складов.

— И много? — опять перебил Федоров.

— Оружия достаточно. Во главе нашего дела стоит «руководящий штаб», которому я должен буду доложить и о сегодняшней встрече с вами.

— Речь идет об объединении всех «антибольшевистских сил» для совместной борьбы с Советами. — Федоров заговорил откровенно. — Я связан с армией Антонова, являюсь членом ее «оперативного штаба», нам требуется оружие. Много оружия.

Прогуливаясь по улицам, они проговорили около двух часов. Расставаясь, договорились о встрече через день.

Распрощавшись с Федоровым, Самсонов пришел в ВЧК. Доложил Дзержинскому.

— Эта птица поважнее, чем мы предполагали, — сказал Феликс Эдмундович, внимательно выслушав. — Его нельзя выпускать из виду ни на минуту.

Дерибас дожидался возвращения Самсонова и договорился с ним о программе действий на следующий день.

В середине следующего дня Дерибас позвонил начальнику группы:

— Как дела?

— Все нормально. Известный вам человек посетил сестру своей жены на Смоленском бульваре. Потом побывал в Манеже. Там он ни с кем не встречался, смотрел на лошадей. Сейчас направляется в сторону Лубянки…

Спустя два часа Дерибасу доложили:

— Терентий Дмитриевич, Фараон посетил Внешторг. Был в кабинете у Гольдштейна. Того на месте не оказалось, и тогда Фараон в столе личного состава узнал его домашний адрес.

А в семь часов вечера начальник группы взволнованным голосом доложил:

— Терентий Дмитриевич, с Фараоном творится что-то непонятное. Посетив квартиру Гольдштейна, он вдруг усиленно стал оглядываться. Часто осматривал всех, кто шел за ним. Заходил в проходные дворы и выжидал, кто пойдет следом. Потом взял пролетку, приехал на вокзал и купил билет на поезд, отправляющийся сегодня вечером в Тамбов.

Дерибаса это сообщение не на шутку встревожило. Он тут же зашел к Самсонову. Последний еще не ходил обедать, внимательно выслушал Дерибаса и спросил:

— Что ты предлагаешь?

— Арестовать, и немедленно.

— Ну, ну, не паникуй, — сказал Самсонов. — Арестовать успеем.

— Если он заметил слежку, то сумеет от нее и удрать, — настаивал Дерибас. — А что будет, если Федоров проберется к антоновцам? В Тамбов пускать его нельзя. Ведь там, у антоновцев, Муравьев, Тузинкевич и Смерчинский. Федоров может их погубить.

Походив по кабинету, подумав, Самсонов сказал:

— Я доложу Феликсу Эдмундовичу. Если будет решено арестовать, то допрашивать Федорова будешь ты. Тебе приходилось вести следствие?

— Нет. За исключением того, что меня самого неоднократно допрашивали жандармы, — пошутил Дерибас. — Но постараюсь справиться.

В тот же день, поздним вечером, Федоров был арестован.

Спустя два часа его привели на допрос к Дерибасу. Как только он вошел в кабинет, резким голосом спросил:

— На каком основании?

— Садитесь, гражданин Федоров, — не отвечая на вопрос, спокойно сказал Дерибас и указал рукой на стул. Это спокойное обращение, тишина в кабинете повлияли на арестованного, и он стал сдержаннее.

— На основании ордера, который был вам предъявлен, — только теперь ответил Дерибас.

— В чем меня обвиняют?

— До этого мы дойдем. В свое время, как полагается по закону, вам будет предъявлено обвинение. А сейчас ответьте, пожалуйста, мне на вопросы анкеты: фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы, адрес проживания, социальное происхождение, — заполнив анкету, он положил ручку на стол и спросил: — Вы зачем приехали в Москву?

— В командировку, — не моргнув глазом ответил Федоров. — В моих документах это указано.

Времени на то, чтобы вести длительные дискуссии с арестованным и изобличать его шаг за шагом, не было, и Дерибас повел разговор более решительно:

— Вы связаны с антоновской бандой. Это установлено точно. Расскажите, когда и где вы установили эту связь?

Федоров побледнел. И все же он решил не сдаваться.

— Ни с какой бандой я не связан. Я советский служащий и приехал в Москву для выполнения служебного задания. Это подтверждается документами.

— Ну, что ж, не хотите говорить? Будем вас изобличать. Надеюсь вы, как юрист, понимаете, что это значит. Сейчас я отправлю вас в камеру, и вы еще подумайте.

Было два часа ночи, когда Дерибас зашел к Самсонову. Начинался рассвет.

— Придется тебе, Тимофей Петрович, опять переодеваться и завтра выступать в роли деникинца. Нужно изобличать Федорова. Добровольно рассказывать он не хочет.

— Этого и следовало ожидать.

На следующий день Федорова снова вызвали на допрос.

— Может быть, одумались и сами будете рассказывать? — спросил Дерибас.

Арестованный, насупившись, смотрел куда-то в сторону.

— Мне нечего рассказывать.

Дерибас позвонил по телефону:

— Введите арестованного Завидова.

Федоров вздрогнул и уставился на дверь.

Через несколько минут два чекиста ввели в кабинет Самсонова. Состоялась короткая очная ставка. Уже через несколько минут Федоров заявил:

— Хорошо. Я расскажу все. Но прошу, чтобы мои показания учли на суде.

— Напишите заявление. Я передам его в суд, — сухо ответил Дерибас. Дал ему бумагу и ручку.

Пока Федоров писал заявление, Дерибас знакомился с другими материалами. Потом прочитал написанное:

Заявление.
Если будет постановление меня расстрелять, то я заранее примиряюсь с этим постановлением.

Но если принять во внимание мое чистосердечное признание, то я по справедливости подлежу оправданию.

В случае оправдания я не желаю возвращаться в Тамбов, а прошу оставить меня или в Москве или дать возможность переезда в Вятку или какой-либо другой город, по усмотрению ВЧК. Конечно, от дальнейшей политической деятельности, после неудачно произведенного опыта, я отказываюсь.

Для того же, чтобы моя жена, Н. И. Федорова, имела возможность с вещами сменить местожительство, прошу дать ей возможность получить в Тамбове, до места назначения, вагона-теплушки, если возможно, бесплатно…

Д. Федоров.
Дерибас прочитал заявление, и его охватил гнев. «Зверства антоновских бандитов, сотни замученных большевиков и советских активистов, подготовка правительственного переворота — все это для него только неудачно произведенный опыт! К тому же ему еще нужна теплушка для перевоза личных вещей, в то время как не хватает транспорта для подвоза продуктов и люди голодают!» Дерибас тяжело вздохнул, положил заявление в папку и спросил:

— С чего начнем?

— С чего хотите. Могу ответить на те вопросы, что вы задали мне вчера.

— Отвечайте.

— В Москву я приехал для установления контакта с членами партии кадетов, Тимофеевым и Кишкиным.

— Кто такой Тимофеев?

— Тимофеев Александр Яковлевич, бывший присяжный поверенный, член партии кадетов с 1905 года. Некоторое время был председателем Тамбовского губернского комитета этой партии. Избирался членом Государственной думы. С ним я обсуждал вопросы борьбы с большевиками. С бывшим членом ЦК партии кадетов Кишкиным установить связь я не успел…

— Кто такой Гольдштейн?

— Я случайно узнал, что в Москве, во Внешторге, занимает большой пост некто Гольдштейн. Я предположил, что это бывший присяжный поверенный из Саратова, мой очень хороший знакомый. Подумал, что с его помощью смогу получить командировку за границу для себя и двух представителей армии Антонова.

На службе я Гольдштейна не застал, узнал его домашний адрес и приехал на квартиру. Из переговоров с женой я узнал, что ее муж — бывший профессор и никогда в Саратове не был. Жена встретила меня настороженно, я вынужден был назвать свою фамилию. А когда я вышел из этого дома, то мне показалось, что за мной следят. На всякий случай я решил купить билет до Тамбова. Вскоре я был задержан.

— А ваши документы. Они подлинные?

— Документы подлинные. Их изготовил по моему указанию мой подчиненный, Таубе.

— Расскажите подробно о Таубе.

— Таубе Владимир Васильевич, дворянин, бывший подполковник, заведует конторой Автогужа в Тамбове. Так же, как и я, недоволен политикой Советской власти.

— Зачем вы привезли деньги?

— Отобранные у меня при обыске два миллиона рублей принадлежат Донскому Н. Я., который просил провезти их в Москву для него. Послезавтра я должен был вручить их ему, мы так условились.

— Теперь расскажите о ваших связях с антоновцами.

— Примерно четыре месяца тому назад ко мне на квартиру в Тамбове явился Николай Яковлевич Донской, который знал меня раньше, до революции, по Шацкому уезду. Донской заявил, что является членом штаба Антонова и что цель его прихода — установление духовной связи штаба Антонова с Тамбовом.

Дальше на допросах Федоров рассказал, что по заданию антоновцев он шпионил за частями Красной Армии, расположенными в Тамбовской губернии, собирал сведения о их передвижениях, о складах боеприпасов, о составе и дислокации штаба Тухачевского и передавал эти сведения Донскому. Свои донесения антоновцам он подписывал псевдонимом «Горский».

По заданию Донского он должен был установить связь с левыми эсерами и кадетами.

Что касается антоновской армии и ее замыслов, то Федоров рассказал, что Антонов имеет связь с бандой Попова в Саратовской губернии, с Колесниковым в Воронежской губернии. С бандами на Дону и на Украине связи пока нет.

— В настоящее время движение вне пределов трех тамбовских уездов невозможно из-за отсутствия у антоновцев запасов хлеба, — заявил Федоров. — Разрешение этого вопроса возможно лишь при снятии нового урожая…

Более подробными сведениями о дислокации, численности, вооружении антоновской армии Федоров не располагал, так как находился все время в Тамбове. Этому можно было поверить.

Главари

Муравьев и Тузинкевич переночевали на конспиративной квартире антоновцев в Тамбове, которую приобрел Федоров специально для этих целей. Хозяином квартиры был местный сапожник, который хотя и не был в курсе дела и не знал, для каких целей сдает комнату, но сочувственно относился к этому движению. В разговоры с ним Муравьев не вступал.

Смерчинский сразу поселился в гостинице.

Рано утром следующего дня на квартиру к сапожнику явился мужчина, осторожно постучал в дверь и, когда его спросили, кто нужен, ответил:

— От Федорова я. Степанов. Мне нужен Петрович.

Муравьев пригласил Степанова к себе в комнату.

Это был грузный, крупный человек. Он приветливо поздоровался с Муравьевым и Тузинкевичем и сказал:

— Собирайтесь побыстрей. Пока в городе еще спят, пройдем ко мне, оттуда я переправлю вас дальше.

Чтобы добраться до Степанова, долго шли поросшими травой улицами, глухими переулками. Вышли на самую окраину Тамбова: кругом пустыри, железнодорожные насыпи.

Дом Степанова был похож на большую землянку, глубоко сидел в земле. Но когда вошли внутрь, то Муравьев был удивлен: довольно богатая обстановка, просторная комната, чисто прибранная.

Степанов усадил пришедших на скамью, сказал, что скоро вернется, и вышел из землянки. Отсутствовал он довольно долго. Возвратился, когда уже наступил полдень, вместе с молодым пареньком и сразу спросил:

— Вы верхом-то ездите? Вот Володя привел лошадей.

— Приходилось, — уверенно ответил Муравьев.

— Володя доставит вас куда надо, — с этими словами Степанов повернулся и ушел в другую комнату, показывая, что разговор окончен.

Муравьев, Тузинкевич и Володя вышли на улицу. На привязи у ограды стояли три оседланные лошади. Не мешкая отправились в путь.

Долго ехали по дороге, пролегающей по голым, безлесым местам. Местность выглядела уныло: заброшенные пашни, поросшие сорняками, пыльная дорога.

Солнце припекало, становилось жарко и душно. Стала мучить жажда, а поблизости не было воды. К тому же Володя подгонял лошадей и не намерен был задерживаться…

Муравьев думал только об одном: как встретят антоновцы? По-видимому, о том же думал и Тузинкевич. Говорить с Федоровым хотя и было трудно, но он был один. Да и что он мог сделать в Тамбове. А здесь совершенно другое дело: много опытных бандитов, а они творят, что хотят…

Только когда стало уже совсем темнеть, вдали показался лес.

— Вот и приехали, — сказал Володя, до сих пор не проронивший ни слова. — Пожалуй, утомились?

— И утомились и проголодались, — ответил Муравьев.

— Здесь вас накормят и скажут, как быть дальше.

На опушке леса стояло несколько построек. Среди них выделялся большой бревенчатый дом, крытый железом. «Богатый хозяин, — подумал Муравьев. — Что-то насждет? Жестокий допрос или сытный ужин?»

Возле дома Муравьев и Тузинкевич с трудом слезли со своих лошадей. К длительной езде верхом они не привыкли и теперь стояли, пошатываясь. Володя привязал лошадей и повел гостей в дом, окна которого ярко светились в наступившей темноте.

Когда вошли в помещение, то сразу поняли, что там идет какое-то собрание. Подвешенные к потолку большие керосиновые лампы «молния» хорошо освещали просторную комнату. За несколькими столами, составленными вместе, сидело много крестьян, одетых в полувоенную форму. Все повернули головы в сторону вошедших.

Муравьев был ослеплен светом, прищурил глаза в надежде что-нибудь рассмотреть. Неожиданно услышал знакомый голос:

— Проходите к нам. Вот замечательно, что вы приехали. Как это здорово! — Навстречу им бросился высокий молодой человек. «Да ведь это Донской!» — Муравьев искренне обрадовался встрече.

Тепло поздоровавшись с прибывшими, Донской громко объявил:

— Вот он, тот самый мой большой друг, председатель Воронежского комитета эсеров, о котором я вам рассказывал, — он взял Муравьева под руку и повел к столу.

Муравьев улыбнулся из последних сил, остановил Донского и тихо сказал:

— Подымай выше! Я теперь не только председатель воронежской организации, но член Центрального комитета.

— Как так?

— Помнишь, когда ты был в Воронеже, к нам приезжали два члена ЦК?

— Помню.

— Они известили меня, что будет съезд. Я должен быть не просто участником съезда, а содокладчиком по вопросу о политическом моменте.

— Да, да. Припоминаю…

Присутствовавшие с интересом прислушивались к разговору.

— Так вот, съезд состоялся, и меня выбрали в состав Центрального комитета. И совсем тихо, чтобы не слышали окружающие, Муравьев добавил: — Сейчас я прибыл к вам под фамилией Петрович. Называй меня, пожалуйста, Петровичем. Сам понимаешь, для чего это нужно…

— Понимаю, — радостно рассмеялся Донской. — Ну и молодец же ты, Петрович. — И громко объявил: — У нас теперь свой член ЦК. Видите, как крепко наше дело! — И предложил: — Скажи несколько слов, Петрович.

Муравьеву ничего другого не оставалось, как выступить с информацией о политическом моменте. Преодолевая усталость, он рассказал о состоянии экономики России и о работе партии левых эсеров.

Когда он закончил, кто-то крикнул:

— Пора от разговоров перейти к делу. Помогите достать нам оружие…

Муравьев снова поднялся, оглядел присутствующих и спокойно сказал:

— Я затем и приехал к вам в армию, чтобы помочь. Но, прежде чем принять меры, я должен разобраться в обстановке. Наша партия социалистов-революционеров знает о ваших нуждах и послала меня к вам, чтобы на месте выяснить, в чем вы нуждаетесь, какое требуется вооружение и сколько. Скажу вам по секрету, — Муравьев посмотрел на Донского. Тот согласно кивнул головой. — Предварительно мы уже согласовали вопрос о выделении вашей армии оружия, которое нужно получить в Воронеже и в Туле. О деталях мы договоримся с вашим командованием.

Не успел Муравьев сесть на свое место, как в комнате раздалось громкое «ура-а».

Закончив совещание, гостей повели ужинать.

— Ну, как там, в Москве? Расскажи, пожалуйста, Евдоким Федорович, — попросил Донской, когда они утолили первый голод.

— Что ж, расскажу. — Муравьев отложил вилку в сторону. — В Москве все бурлит. Большевики подложили нам большую свинью, заменив продразверстку продналогом. Это сильно осложнило нашу работу.

— Да, да. Откуда-то проникают эти сведения и в нашу армию, хотя мы и принимаем меры к тому, чтобы этого не допускать. Кое-где уже поговаривают, что нужно прекращать борьбу, идти с повинной. С такими настроениями мы боремся самым решительным образом. Но приток новых сил прекратился. А что еще в Москве?

— Кроме эсеровского съезда, на котором я был, в ближайшее время состоится съезд всех антибольшевистских армий и отрядов. Туда от нас тоже кое-кто поедет.

— Я тоже намерен поехать в ближайшее время в Москву! — воскликнул Донской. — Это задание Антонова. Мог бы я присутствовать на этом антибольшевистском съезде?

— А почему же нет.

— Как это организовать? — Донской был воодушевлен новой идеей.

— Это несложно. Мой связник, Бронислав Смерчинский, живет сейчас в Тамбове… Да, впрочем, ведь ты его знаешь!

— Бронислав? Ну, конечно!

— Поговоришь с ним от моего имени, и он сделает все, что нужно.

Немного подумав, Муравьев продолжал:

— Я пошлю вместе с тобой в Тамбов Михаила. — Муравьев указал кивком головы на сидящего напротив и жадно уплетающего жаркое Тузинкевича, который прибыл в антоновскую армию под псевдонимом Михаил Андреев. — Он должен выполнить некоторые поручения для нашего Воронежского комитета. Михаил и Бронислав договорятся о твоей поездке в Москву и дадут тебе нужные явки. Но Михаил после этого должен возвратиться сюда ко мне, так как он мне будет нужен. Ты можешь организовать его возвращение?

— Я дам указание нашим связным в Тамбове, и они доставят его к тебе обратно. А что ты намерен делать здесь?

— Прежде всего, хотел бы встретиться с Антоновым и членами его штаба. Побывать в частях, посмотреть армию, побеседовать с командным составом армии, чтобы потом я сумел доложить о виденном членам нашего Центрального комитета. А главное, — организовать выборы на «всероссийский повстанческий съезд».

— Завтра же мы поедем с тобой по полкам. Потом я познакомлю тебя с первым заместителем Антонова Иваном Ишиным. Не знаю, удастся ли тебе встретиться с Александром Степановичем, так как он все время в разъездах. Но Иван Егорович Ишин — это тоже фигура! Думаю, что тебе он поправится. Не человек, а гранит!.. Ну, ты ешь, ешь, — любезно угощал Донской.

Спать легли заполночь. Муравьеву и Тузинкевичу отвели небольшую, но чистую комнату, которую сквозь открытое окно наполнял душистый, лесной воздух. Он пьянил. После напряженного дня они сильно устали. Муравьев и Тузинкевич перемигнулись, друг друга поняли, разделись и улеглись в постели.

Разбудили их рано. На траве лежала блестками крупная роса, а из леса тянуло прохладой. Вошел Донской.

— Извини, Евдоким Федорович. Если хотите ехать со мной, то нужно собираться сейчас.

Муравьев протер глаза. Хотелось спать, не прошла еще вчерашняя усталость. Но понял, что нужно согласиться с предложением Донского. «Быть с ним как можно дольше, с ним безопасно, а главное, можно много сделать, используя его расположение».

— Сейчас встаем, — сказал он.

Наскоро позавтракав, они вышла на улицу. Собственно, улицы здесь не было, а была проложена дорога между домом, сараем и подсобными пристройками. По этой дороге Муравьев прошел на лужайку и стал прохаживаться, поджидая Донского и Тузинкевича, которые задержались в доме. Неожиданно к Муравьеву подошел незнакомый человек. Был он тоже невысок, но выглядел крепышом. На нем был костюм городского покроя, а поверх пиджака, на ремне, висел большой, в деревянном чехле «маузер». Незнакомец остановился рядом и, улыбаясь, как Муравьеву показалось, загадочно, произнес:

— Здравствуйте, товарищ Муравьев, а я вас знаю…

У Муравьева сердце сжалось. Человека этого он не помнил. «Неужели что-нибудь знает?! Где виделись?» Ответил:

— Извините. Не помню…

— Да вы могли меня и не знать, — незнакомец держался дружелюбно, улыбка его была, как теперь рассмотрел Муравьев, не загадочной, а немного смущенной. Тревога отступила сразу, и Муравьев протянул руку, чтобы поздороваться. Незнакомец продолжал:

— Я жил в соседнем с вами селе. Лавка у меня там: лопаты, грабли, ведра — в общем, все что нужно крестьянину. Отец-то ваш меня хорошо знает. Морев я. Алексей Морев. Большевики хотят отобрать у меня лавку, вот я и подался к Антонову. Нужно защищать свое добро…

— А-а… Теперь я вспоминаю. Рад, что с вами познакомился.

— Вы обязательно приезжайте к нам в полк. Уж мы-то вас встретим!

— Спасибо. Приедем. А семья-то ваша как?

— Жена и дочь остались там, под Рязанью. Никто не знает, что я здесь.

Из дома вышли Донской и Тузинкевич. Морев вскочил на коня, попрощался и поскакал вдоль опушки леса.

— Земляка встретил, — Муравьев показал на удалявшегося Морева.

— А-а. Хороший парень Алексей, — сказал Донской и заторопил: — Нужно и нам побыстрей. — Он подвел своих спутников к лошадям, привязанным возле дома, и по-хозяйски предложил: — Вот, выбирайте. Чего-чего, а лошадей у нас достаточно. — И опять посетовал: — А вот с оружием — беда…

— Ничего. Оружие будет, — Муравьев сказал твердо. Он взял первую приглянувшуюся ему лошадь, потрогал поводья и вскочил в седло. Группа тронулась в путь.

Ехали часа три по жаре и порядком устали. Наконец прибыли в большое село. Всюду виднелись сожженные дотла дома и хозяйственные постройки.

— Что это? — указав плетью на один из полусгоревших домов, спросил Муравьев ехавшего рядом с ним Донского.

— Это халупы тех, кто был связан или подозревался в связях с большевиками, — ответил Донской. — Одних расстреляли, другие сами убежали. А дома мы сожгли.

В селе их издали. На площади собралось «войско», расквартированное здесь. Муравьева попросили на трибуну. И он снова должен был рассказывать о политическом положении, о целях и задачах партии эсеров.

После выступления Донской познакомил Муравьева с Василием Матюхиным, грузным, солидным человеком, начальником военизированной охраны антоновских войск, братом Ивана Матюхина, командира полка, особенно отличавшегося своими жестокостями.

— Дальше вас будет сопровождать Матюхин, — объявил Донской. — А я должен собираться в Москву. — И, посмотрев на Тузинкевича, спросил: — А как Михаил?

— Миша, тебе придется поехать с Донским, чтобы помочь ему, — сказал Муравьев. — Тебе все понятно?

— Да.

Договорились, где они встретятся, и Муравьев распрощался с Тузинкевичем и Донским.


Вторую неделю ездил Муравьев в сопровождении Василия Матюхина и охранников по селам, в которых обосновались антоновцы. Везде заранее были извещены о их прибытии и ожидали с нетерпением. Муравьев выступал на митингах и в то же время внимательно присматривался к вооружению антоновских банд, подсчитывал примерное количество бойцов, смотрел укрепления. Но он прекрасно понимал, что многое от него скрывают. Да и он не был военным специалистом.

Василий Матюхин, который пользовался большим влиянием, ограждал Муравьева от различных неприятных «случайностей», устраивал его быт так, что у того не было никаких претензий. Однако на вопрос Муравьева о том, когда же он встретится с Антоновым и другими руководителями «главного оперативного штаба», Матюхин неизменно отвечал:

— Подожди, всему свое время. — Муравьев терпеливо ждал.

Однажды под вечер они прибыли в Шаболовку. Большое село раскинулось на двух холмах. На одном из них, на дальнем, там, где чернела кромка леса, возвышалась церковь. С их въездом забил колокол.

Василий Матюхин незадолго до этого куда-то отлучился.

— Стой! — задержала их на окраине села группа вооруженных всадников. — Кто такие?

— Свои, — ответил один из охранников.

— А ну, слезай с коней! — скомандовал всадник.

Пришлось подчиниться. Их под конвоем провели по улицам села, где столпились любопытные. Привели в богатый дом. Навстречу вышел крупный мужчина лет под пятьдесят, в темном костюме, в сапогах гармошкой, с маузером в деревянной колодке на боку.

— Кто такие? — спросил строго.

— С Василием Матюхиным мы. Это Петрович из ЦК, — ответил все тот же охранник, оставшийся, очевидно, за старшего.

— Так вы Петрович? — незнакомец подошел к Муравьеву. — Извините. Здравствуйте. Я Ишин. — Он протянул свою большую руку, которую Муравьев с трудом пожал, — Почему же Матюхин меня не предупредил? Я о вас знаю. Проходите, давайте вместе ужинать.

Разговаривая с Ишиным, Муравьев думал: «Ведь неспроста все это! Что-то задумал Ишин».

Ишин держался спокойно и даже, казалось, сожалел о происшедшем недоразумении. За ужином они долго говорили о политической ситуации, об эсеровском съезде, о планах партии, о ее намерениях вступить в коалицию с другими партиями. Говорил больше Муравьев, а Ишин все слушал и расспрашивал. Потом, когда они уже собрались лечь спать, Муравьев спросил:

— Вы не скажете, когда и где я могу повидать Антонова?

— Скажу… — как бы раздумывая, ответил Ишин. — Повидать Александра Степановича вам не удастся. Сейчас он лечится после тяжелого ранения. Все вопросы вы можете решить со мной.

На следующий день в поездку по селам он отправился вместе с Ишиным. Прошел день, другой. Ишин находился с ним неотлучно. Это было самое тягостное время. Ишин все время присматривался к Муравьеву, и последний это чувствовал. Иногда он ловил на себе такие взгляды Ишина, что внутренне холодел.

Однажды они приехали в большое село. Как всегда, Муравьев выступил на митинге. Потом выступил Ишин. Говорил он складно, сочным крестьянским языком, с юмором, часто вставляя к месту пословицы и поговорки, его слушали затаив дыхание.

После митинга пошли в кулацкий дом обедать. Сидели в полутемной комнате с задернутыми занавесками, так как был жаркий день. В конце сытного обеда в столовую неожиданно вошел человек с винтовкой в руке. Муравьев сразу узнал в нем Морева.

— Что случилось? — Ишин поднялся из-за стола.

— Все готово для казни захваченного большевика. Можно начинать?

— Сейчас мы выйдем. Начинайте, — Ишин вытер вспотевший лоб рукавом. Обернувшись к Муравьеву, позвал: — Пойдем, Петрович!

— А что там?

— Будут отпиливать голову ржавой пилой большевистскому агитатору, — эти слова были сказаны с такой ненавистью и одновременно так спокойно, что Муравьеву стало не по себе. Он с ненавистью посмотрел на трясущийся затылок Ишина, отвернувшегося, чтобы дать последние распоряжения.

«Так бы и размозжил голову». Быстро взял себя в руки. Глухим голосом ответил:

— Я не пойду.

— Почему? — Ишин удивленно повернулся.

— Не годится представителю ЦК партии эсеров присутствовать при казни. Это ваше внутреннее дело. Вы старый социалист-революционер, должны это понимать.

Ишин потоптался в комнате, покосился на Муравьева.

— Ну, как хотите, — повернулся и пошел.

Вскоре послышались крики истязаемого человека, потом их заглушил шум толпы. Когда Ишин вернулся, он опять с подозрением покосился на Муравьева и как бы про себя произнес:

— Не пойму я тебя, Петрович. — И, не задерживаясь, прошел в другую комнату.


Дерибас сидел в кабинете у Самсонова, когда принесли срочную телеграмму. Самсонов пробежал глазами несколько строк, посмотрел на Дерибаса и озабоченно спросил:

— Когда у Федорова должна состояться встреча в Москве с Донским?

— Семнадцатого июня, — четко ответил Дерибас. — Если, конечно, Донской рискнет приехать сюда.

— Сегодня, четырнадцатого июня, Донской выезжает из Тамбова. Вот телеграмма от Смерчинского. — Самсонов показал на бумагу. — Прибудет завтра. Итого на работу с Донским у нас остается один, нет, полтора дня. Не густо. Потом нужно все закончить, так как, не найдя Федорова в Москве, он может заподозрить неладное и выскользнуть из-под нашего контроля… — Самсонов поднялся из-за стола, походил по кабинету. — Встречать Донского и вести с ним переговоры буду я. Ты же опять организуешь наблюдение и поможешь мне на заключительной стадии.

Они обсудили план предстоящей операции.

На следующий день Донской был взят под наблюдение. С вокзала он проехал на специально подготовленную квартиру, адрес которой дал ему Смерчинский. Там его приняли, накормили и дали возможность отдохнуть. Вечером к нему пришел Самсонов. После обмена словами пароля Самсонов спросил:

— Как доехали, товарищ Донской? Как отдохнули?

— Спасибо, хорошо.

Выглядел он действительно хорошо: молодой, высокий, загорелый парень, двадцати трех лет. Он жаждал активных действий. Поэтому спросил:

— Когда состоится совещание «штаба боевых сил Москвы»?

— Завтра, в одиннадцать часов дня, — спокойно ответил Самсонов. — Решено провести его в Сокольниках, там безопаснее. Вы там бывали?

— Нет. Я вообще в Москве первый раз.

— У вас есть какие-то дела? — осведомился Самсонов.

— Да нет. Так, по мелочам… — Самсонов понял, что Донской не хочет говорить о назначенной встрече с Федоровым.

— Хорошо, сейчас отдыхайте. Если захотите погулять, то не удаляйтесь далеко от дома, чтобы не случилось беды.

— Хорошо. Я понимаю.

На следующее утро в парке Сокольники состоялось заседание «Московского штаба».

«Члены штаба» попросили Донского доложить о настроениях, обстановке в армии Антонова и планах командования. К сожалению, он, как и Федоров, был далек от чисто военных дел, не знал детального расположения частей и укрепленных пунктов, обрисовал положение дел в «армии», особенно много говорил о трудностях.

— Общее положение мы уяснили, — подвел итоги выступления Донского Самсонов. — На этом закончим.

На автомобиле Самсонова Донской после «совещания» был доставлен в здание ВЧК.

В тот же день его допрашивал Дерибас.

— Вы знаете, где вы находитесь?.

— Да. — Донской был растерян.

— Вы будете сами рассказывать или вас нужно будет изобличать?

— Я расскажу все, что знаю, — ответил Донской. — Собственно, к тому, что вы знаете, мне добавить почти нечего.

— Как вы попали к антоновцам? — спросил Дерибас, отпустив конвой.

— В 1920 году я бежал из Донской области от ареста за саботаж. Когда у меня кончились все деньги, я поехал в Тамбов искать знакомых. Случайно услышал о банде и отправился к Цапаеву, который свел меня в штаб, к Богуславскому. Антонов тогда занимал должность командира полка, а Богуславский, раньше он был подполковником царской армии, занимал высшую должность. И только позднее Антонова выбрали главным командиром. Я сказал им, что бежал из Донской области, где готовил восстание.

— Ваша настоящая фамилия?

— Герасев. А Донской — это моя кличка по армии Антонова.

«До сих пор мы этого не знали», — подумал Дерибас.

Следствие по делу Донского продолжалось недолго. Дерибас утром приходил на службу и сразу вызывал арестованного. Теперь он едва успевал записывать: Донской назвал многих членов антоновской банды и их пособников.

На третий день, глубокой ночью, к Дерибасу в кабинет зашел Самсонов.

— Тузинкевич где? — тревожно спросил он.

— Выехал из Воронежа.

— Он уже вернулся к антоновцам?

— Утром проверю. Сейчас в Тамбове все спят, а дежурный губчека не в курсе дела… Что случилось?

— Мы с тобой упустили из виду одно обстоятельство: длительное отсутствие Федорова и особенно Донского может вызвать подозрение у антоновских главарей. А что будет тогда с Муравьевым и Тузинкевичем? Нужно, чтобы они срочно закругляли свои дела и ехали сюда. Как можно организовать их вызов?

— Если Тузинкевич уже на пути к Муравьеву, то это можно сделать только через Смерчинского. Я позвоню в Тамбов и выясню.

На следующий день Дерибас передал приказ Смерчинскому о немедленном возвращении в Москву.


Муравьев проснулся рано. Разбудил ли его крик петуха, или он проснулся оттого, что почувствовал на себе пристальный взгляд? Муравьев поднял голову: Ишин сидел на своей кровати в нижнем белье и не отрываясь смотрел на Муравьева.

Вот уже вторую неделю они ездили из села в село. Ели и спали они вместе. Останавливались в лучших домах. Кулаки, мелкие хозяйчики встречали их как дорогих гостей.

Заметив, что Муравьев проснулся и смотрит на него, Ишин спросил осипшим голосом:

— Ты что спишь так неспокойно? — Взгляд был у Ишина сумрачный. Муравьев насторожился.

— Мешаю вам? — спросил он.

— Разговариваешь во сне. Вот так… — испытующе глядя в лицо, продолжал Ишин.

«Неужели что-нибудь выдал? — мелькнуло в голове. — Что мог сказать?» Решил перейти сам в наступление.

— Нет у меня причин спать спокойно! — ответил довольно резко.

— Что так? — удивился Ишин.

— Вы останетесь здесь, а мне скоро возвращаться обратно в Воронеж. А если что-нибудь дойдет, просочится? Сколько здесь людей, и все меня видят. Вы знаете, как большевики поступают?

— Слышал. Ну и что?

— Как что?! Надо принимать меры, решать быстрей, а вы затягиваете дело…

Ишин впервые улыбнулся.

— Молодой, а рассуждаешь правильно. Что предлагаешь?

— Нужно договориться с Антоновым о координации действий. Нужно выделить делегатов на «всероссийский повстанческий съезд».

— Хорошо, я подумаю.

Ишин лег и вскоре засопел. Муравьев уснуть больше не мог.

Теперь каждый вечер, укладываясь спать, Муравьев думал только о том, чтобы не уснуть. Через три дня после этого разговора к Муравьеву возвратился Тузинкевич. Он сообщил подробности отъезда Донского в Москву; все было хорошо. Смерчинский достал билеты на поезд, оба они усадили Донского в вагон. Потом Смерчинский звонил в Москву начальнику военного отдела ЦК левых эсеров Курбатову и получил подтверждение, что Донского встретили и хорошо устроили.

— Все развивается нормально! — подвел итоги Тузинкевич.

— Дай-то бог! — сказал Ишин и отправился по своим делам.

— Что с тобой? — с тревогой спросил Тузинкевич, едва они остались одни. — На тебе лица нет.

— Четвертую ночь не сплю, — ответил Муравьев и рассказал о своем ночном разговоре с Ишиным.

— Меня просили передать тебе приказ: нужно быстрей возвращаться. Как можно быстрей. Встретиться с Антоновым тебе, пожалуй, не удастся. Нужно отобрать десятка два отпетых головорезов и послать их за оружием в Воронеж. С этим отрядом поеду я. Такую же группу подбери в Москву. Поедешь с ней сам. О дне выезда предупредишь Москву через Смерчинского. Понял?

— Понять-то понял, но как это сделать? Как быть с главарями? Каким образом заманить их всех в Москву? Эта мысль не дает мне покоя.

— Вот что, Евдоким, — решительно заявил Тузинкевич, — ложись-ка ты поспи. Отдохни немного, иначе ты не выдержишь. А я посижу рядом, покараулю.

— И то правда, — согласился Муравьев. Через минуту он уже спал.

— Пора, Евдоким, — через два часа разбудил его Тузинкевич, — Ишин идет.

— Опять красные потеснили наш отряд, — с порога выкрикнул раздраженно Ишин. — А все оттого, что не хватает оружия. Мы бы им всыпали!

— Скоро оружие будет, — сказал Муравьев. — Нужно посылать отряд в Воронеж. Там все подготовили, и требуется только получить.

— Не может быть?! — радостно воскликнул Ишин. — Ну и молодцы! Не ожидал… Когда ехать?

— Хоть завтра, — сказал Тузинкевич. — Но лучше через два-три дня. Чтоб не приметили мои поездки туда-сюда.

— Договорились. Через два дня отправим, — Ишин хлопнул ладонью по столу так, что доски затрещали.

— Второй отряд нужно послать за оружием в Тулу, — Муравьев решил воспользоваться моментом и выполнить хотя бы часть задания. — И будет лучше, если этот отряд отправится вместе с делегатами на «всероссийский съезд повстанческих армий и отрядов», для чего требуется выбрать делегатов. И не откладывая, так как съезд скоро начнется.

Ишин походил по комнате, сел на скамью, потер лоб, посмотрел на Муравьева и твердо сказал:

— Я все организую.


И вот — собрание представителей антоновской армии. Муравьев и Тузинкевич пришли заранее, сели на большое бревно в тени раскидистой березы и стали наблюдать, изредка переговариваясь.

— Может быть, пожалует сам? — с надеждой произнес Тузинкевич.

— Нет. Он еще не поправился после ранения, — ответил Муравьев. — Это точно. Мне говорили несколько человек.

— Кто из главарей поедет в Москву?

— Хорошо бы склонить Ишина и Эктова, но я еще не знаю, как это сделать.

Издали Муравьев увидел Ивана Ишина, Ивана Матюхина и заместителя начальника «главоперштаба» Павла Эктова (начальником «главоперштаба» был сам Антонов). Это была верхушка антоновской армии. Все они направлялись туда, где был поставлен небольшой, шаткий стол, принесенный лесником.

— Пойду, — наконец сказал он Тузинкевичу, — а ты оставайся где-нибудь поблизости.

Заметив Муравьева, Ишин, а вслед за ним остальные подошли к нему и поздоровались за руку.

— Будем начинать? — спросил Ишин.

— Да. Хорошо бы закончить все в один день, — ответил Муравьев.

Главари заняли места за столом. Туда же Ишин пригласил Муравьева и открыл собрание. Говорил он недолго и перешел к основному вопросу — выборам делегатов.

— Морева, — крикнули в одном конце поляны. — Алексея Морева.

— Василия Матюхина, — предложил кто-то другой.

— Кого еще? — спрашивает Ишин. Все молчат.

«Как же быть? Никого из главарей, — с досадой думает Муравьев. — Не Моревы и Матюхины решают судьбу антоновской армии…»

— Прошу дать слово, — поднимается один. — Морев я. — Муравьев сразу узнал своего земляка, который недавно беседовал с ним на улице. — Не могу я ехать в Москву. Семья у меня в Рязани. Узнает меня кто-нибудь в Москве, несдобровать семье…

Морев садится на место.

— И я не могу, — поднимается Василий Матюхин. — Не могу я вести такие переговоры. Не привычный я…

Тихо кругом, ни ветра, ни дуновения. Застыли делегаты. Напряженно работает мысль Муравьева. «Этим нужно воспользоваться! Сейчас — единственный шанс».

Муравьев тронул Ишина за локоть:

— Дайте мне слово.

— Сейчас будет говорить представитель ЦК, — громко объявляет Ишин.

Муравьев поднимается и громко, с возмущением переходит в наступление:

— Трусы вы! Самые настоящие трусы! Мы в ЦК думали о вас, как о храбрых солдатах. Все надежды возлагали на вас и хотели помочь вам оружием. Кому же помогать? — Муравьев окинул сидящих перед ним антоновцев презрительным взглядом. — Да как же вам помогать, если вы срываете объединение всех антибольшевистских сил в стране! Мы просто объявим вас дезертирами и трусами. — Выждал. Делегаты сидели не шелохнувшись. — Я как член Центрального комитета отменяю выборы и на основании данных мне полномочий назначаю делегатами на съезд Ишина и Эктова… В связи с тем, что Антонов сейчас болен и поехать не может, его назначаю почетным делегатом. — Муравьев опять посмотрел на сидящих перед ним притихших бандитов и, чтобы закончить, решительно сказал: — Кто за это предложение, прошу голосовать.

Руки потянулись вверх, послышались возгласы: «Правильно!»

— Принимается единогласно, — подвел итог Муравьев и посмотрел на Ишина. Тот растерянно улыбался… По всей вероятности, это решение было ему не по нутру, но отступать было поздно. Эктов же смотрел на Муравьева серьезно и деловито.

Участники «съезда» стали расходиться, а Муравьев попросил Ишина и Эктова задержаться. Подозвал к себе Тузинкевича.

— Нужно договориться о комплектовании отрядов для получения оружия. Кому можно поручить это дело?

— Этим займется Эктов, — заявил Ишин. — А кто организует поездки? Достанет документы, билеты?

— Вот он, — Муравьев указал на стоявшего рядом Тузинкевича. — У нас есть надежные люди в Тамбове. Миша, тебе лучше отправиться заранее и все подготовить.

— Правильно, — подтвердил Ишин. — Поезжай сегодня, а мы отправимся послезавтра.

Имя твое неизвестно, а дела ты делал великие

30 июня 1921 года поздно вечером Дерибас получил телеграмму из Тамбовской губчека. В ней говорилось о том, что на следующий день в Москву выезжает группа антоновцев во главе с Ишиным и Эктовым. Петрович по прибытии в Москву позвонит с вокзала Дерибасу, чтобы получить инструкции.

Дерибас позвонил по телефону Дзержинскому:

— Феликс Эдмундович, получена телеграмма из Тамбова. Завтра антоновцы выезжают в Москву.

— Хорошо. Записывайте, что нужно сделать: первое, членов отряда, едущих за оружием, арестовать и доставить на Лубянку; второе, устраивать сейчас «всероссийский съезд повстанческих армий и отрядов» для Ишина и Эктова довольно трудно. Это слишком громоздкое дело, да и ни к чему. Давайте организуем «заседание центрального повстанческого штаба». Понятно?

— Понятно, Феликс Эдмундович.

— Тогда действуйте.

Конечно, проще всего было бы арестовать Ишина и Эктова сразу на вокзале, но Дзержинский понимал, что в этом случае добиться от них показаний да еще получить точные сведения о дислокации банд, их вооружении и численности было бы длительным, если не бесполезным делом.

Как обычно, ночь пролетела незаметно. И вот уже утро.

Дерибас сидит у телефона в своем кабинете и ждет звонка. Поезд должен прибыть в одиннадцать часов десять минут, время еще есть.

В одиннадцать часов Дерибас позвонил начальнику группы:

— Как дела?

— Все подготовлено.

— Учтите, что по Москве с вокзала пойдет целая банда — двадцать отъявленных головорезов с оружием в руках и два главаря.

— Об этом я знаю, и меры приняты.

— Держите меня в курсе дела.

— Хорошо.

Резко зазвонил телефон. Дерибас схватил трубку:

— Алло…

— Терентий Дмитриевич, говорит Колосовский. Я хотел бы навести у вас справку…

— Позвоните, пожалуйста, часа через два. Сейчас не могу. Извините. — Дерибас стал прохаживаться по кабинету.

Без десяти минут двенадцать Дерибас опять поднял телефонную трубку:

— Слушаю, Дерибас.

— Говорит Муравьев, — услышал он наконец незнакомый голос. — Мы на вокзале… — По уверенному голосу Муравьева Дерибас понял, что все в порядке.

Стал спокойно инструктировать:

— У дежурного по вокзалу вас ожидают два наших представителя. Найдите их, назовите свою фамилию и отправьте отряд вместе с ними на Лубянку, якобы для получения денег на покупку оружия. Они знают, как действовать дальше. После этого вместе с Ишиным и Эктовым поезжайте на Маросейку. Адрес знаете?

— Знаю.

— Поселите их там. Скажите, что это конспиративная квартира эсеров. Там их встретят и накормят. Вечером за ними придут и поведут на совещание. Пусть пока никуда не выходят. Ясно?

— Все понял.

— Действуйте. Когда все устроите, зайдите ко мне, я буду вас ждать.


Отряд антоновцев, разбившись на группы, шел по Домниковке, потом по Мясницкой. Прохожие с удивлением смотрели на приезжих парней, одетых в измятые полушерстяные брюки, рубашки-косоворотки, сапоги. В свою очередь приезжие с интересом рассматривали московские здания, витрины магазинов, оставшиеся от прежних времен. В первой группе шли два чекиста, выступавшие перед антоновцами как представители военного отдела ЦК левых эсеров. Они указывали дорогу.

Когда они подошли к зданию ВЧК на Лубянке, один из чекистов сказал:

— Подождите здесь. Я возьму пропуска. — Он зашел в комендатуру. Там его ждал Дерибас. Вместе с ним была еще группа чекистов.

— Пропускайте по одному, — распорядился Дерибас. — И сразу ведите в дальнюю комнату.

Антоновцев одного за другим пропускали в здание, провожали в дальнюю комнату, где отбирали оружие и обыскивали. Оттуда их препровождали в тюрьму. Когда с этим было покончено, Дерибас поднялся к себе в кабинет и стал ждать Муравьева.

Муравьев пришел около двух часов дня. Был он невысок, подвижен, с веселой искоркой в глазах. Длинные волосы, круглое лицо. Войдя в кабинет, он представился:

— Муравьев. — И остановился у порога.

— Так вот ты какой, Петрович! — Дерибас радостно вышел из-за стола, подошел к гостю, обнял его. — А я представлял тебя совсем другим: эдаким высоченным богатырем. Жаль, что не успел повидать тебя в Воронеже. Ну, садись, рассказывай.

— Вы, наверное, в курсе дела?

— Да. Но хотелось бы узнать подробности… Как настроение у крестьян?

— После декрета о замене продразверстки продналогом даже середняк отвернулся от Антонова. Нового притока нет, а кое-кто убегает. Крестьянин стосковался по земле.

— Ишин и Эктов не проявляют беспокойства?

— Нет. Во всем полагаются на меня. Отвел на квартиру, где их встретили как своих, накормили. Были недовольны, когда узнали, что на «всероссийский повстанческий съезд» они опоздали, что он уже закончил свою работу. Ишин даже с укоризной посмотрел на меня. Но потом, когда пояснили, что съезд избрал «центральный повстанческий штаб», который специально соберется сегодня, чтобы заслушать посланцев Антонова и наметить план совместных действий, воспрянули духом. Я привез с собой кое-какие бумаги: протоколы и резолюции антоновского съезда, другие документы. Куда мне их девать? — Муравьев достал из портфеля тугой сверток.

— Давай мне. Читать будем потом. Сейчас пойдем к Менжинскому.

Они шли длинными извилистыми коридорами, пока не попали в просторный кабинет. Вячеслав Рудольфович сидел за большим столом и что-то читал. В кабинете находились еще два человека: один сидел на стуле возле Менжинского, второй — в стороне на кресле. Не будь такого срочного дела, Дерибас не стал бы нарушать порядок, но он выполнял приказ и, не раздумывая, вошел.

Менжинский оторвал взгляд от бумаги, которую читал, посмотрел на Дерибаса и спросил:

— Что у вас?

— Вот он, наш Петрович, он только что приехал с антоновцами…

Чекисты обернулись, и Дерибас узнал Артузова и Благонравова. Они с интересом рассматривали Муравьева.

— Садитесь, пожалуйста, — Менжинский был чрезвычайно тактичный человек. Никогда никто не слышал от него грубого слова. А когда нужно было кого-либо послать на задание, то он не приказывал, а вежливо просил: «Сделайте, пожалуйста». Он быстро закончил разговор с Благонравовым и отпустил его, Артузов ближе подвинул свое кресло.

— Все прибыли? — спросил Менжинский.

— Да.

— Ну, рассказывайте, как вам удалось провести таких матерых хищников?

— Трудно было, очень трудно… Иногда казалось, что все срывается… А с Антоновым так ничего и не вышло.

— Антонов Антоновым, а Ишин с Эктовым тоже кое-чего стоят. Да еще Федоров с Донским. Вы не умаляйте своих заслуг.

Менжинский был в курсе проводившейся операции, и, когда Муравьев закончил рассказывать, он спросил у Дерибаса:

— Кто будет председательствовать на сегодняшнем заседании «центрального повстанческого штаба»?

— Вам, конечно, нельзя, — сказал Дерибас нерешительно, — вас могут знать. — Оглянулся, увидел Артузова и сразу нашелся:

— Вот сидит председатель. Лучшего нам не сыскать! Артур Христианович.

Менжинский улыбнулся тому, как Дерибас удачно вышел из затруднительного положения, и спросил:

— Как вы, Артур Христианович?

— А что ж, я могу, — Артузов тоже улыбнулся и подошел к Муравьеву. Протянул руку: — Давайте знакомиться.


Квартира, на которой должно было состояться совещание мнимого эсеровского «центрального повстанческого штаба», находилась на Трубной улице, в старом кирпичном доме. Просторная, богато обставленная комната на первом этаже, большие окна которой выходили во двор, была специально оборудована под зал заседаний: поставлены ряды стульев, стол для президиума. Окна зашторены.

Стояли самые короткие ночи, и в половине десятого, когда Дерибас и Артузов вышли из здания ВЧК, было еще совсем светло. Вечер был теплый и безветренный. На больших скамейках, установленных вдоль Рождественского бульвара, отдыхали москвичи. Кругом тихо и спокойно.

«Совещание» было назначено на десять часов вечера. Дерибас и Артузов шли довольно быстро. Хотя квартира находилась недалеко, они хотели убедиться, что все подготовлено к встрече. Но беспокойство их оказалось напрасным: зал уже был заполнен чекистами. Сидело человек пятнадцать, все одеты в обычные, штатские костюмы. В руках у них — карандаши и листы бумаги: ведь на совещании полагается вести записи. Кое-кто курил в коридоре.

Без пяти минут десять за стол президиума сели Артузов и Дерибас. Оба они были похожи на дореволюционных интеллигентов-народников. Особенно Дерибас со своей неизменной бородкой и длинными волосами: типичный социалист-революционер. Остальные уселись в зале, создавая тем самым видимость, что совещание начинается…

Вот и условный стук в дверь. Вслед за Муравьевым вошли Ишин и Эктов. Они громко поздоровались, и Артузов пригласил «гостей» в президиум.

Первым с информацией «центральному повстанческому штабу» выступил Муравьев. Он рассказал, как ему удалось установить связь с антоновским командованием, с каким почетом его принимали. Не скупился на похвалы Ишину, который оказал ему большую помощь. Заканчивая свое выступление, он сказал:

— Более подробно о делах в этой «армии» может рассказать Ишин.

— Эх, Муравьев, — поднявшись со своего места, в сердцах произнес Ишин, — член Центрального комитета партии, а конспирации не научился… Нет здесь Ишина. А выступать буду я, Иванов Николай Петрович.

Ишин действительно приехал в Москву с документами на имя Иванова Николая Петровича, агента Тамбовского губпотребсоюза.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Артузов, — здесь все свои, и дальше этих стен ничего не уйдет. Говорите спокойно.

Ишин сделал подробный доклад о социальном составе антоновцев, рассказал, откуда они черпают свои кадры, о принудительной мобилизации, о планах и целях этого кулацкого мятежа.

Эктов тоже говорил откровенно, рассказал о планах боевых операций, так как лично принимал участие в их разработке, и дал характеристику командного состава армии.

Совещание затянулось далеко за полночь. Гости ответили на вопросы. Дерибас как секретарь совещания вел записи, Пометки в своих блокнотах делали многие чекисты.

Когда на улице совсем рассвело, погасили свет и раздвинули шторы. Открыли окна. В душную комнату проник свежий воздух, и сразу захотелось спать. Было тихо и торжественно. Поднялся Артузов и спросил:

— Как товарищи, разобрались во всех вопросах? — Он оглядел сидевших в зале: все приумолкли. Он посмотрел на сидящих в президиуме. У них тоже был усталый вид. Решил, что пора кончать.

— Объявляется перерыв.

Ишин в сопровождении группы чекистов вышел в коридор. Здесь его и арестовали.

Только в тот момент, когда два человека схватили Ишина за руки, а третий начал вытаскивать из его кармана пистолет, бандит понял, что произошло. Сопротивляться он не мог.

Эктова арестовали в зале. Когда Дерибас предъявил ему ордер на арест, он побледнел, сел на стул и тихо спросил:

— Может быть, я вам пригожусь?

Арестованных отправили в тюрьму, чекисты стали расходиться.

На следующий день Муравьев зашел к Дерибасу.

— Ну, вот и закончилась твоя миссия, Евдоким Федорович! — торжественно объявил Дерибас. — Мы решили представить тебя к ордену.

— Да не за орден я все это делал… — отмахнулся Муравьев.

— И еще вот что, — продолжал Дерибас. — Феликс Эдмундович сказал, что твоя преданность делу рабочего класса и коммунизма настолько очевидна, что он поддерживает и приветствует твое желание вступить в партию большевиков. Он с тобой еще встретится.


Части Красной Армии, в составе которых действовала кавалерийская бригада Котовского, начали решительное наступление на районы, занятые антоновскими бандами. В течение десяти дней была разбита так называемая «первая армия» Антонова.

Вскоре в Москву из Тамбова возвратился Самсонов.

— Ну, как там дела? — спросил у него Дерибас, как только они встретились.

— Операция развивается успешно. Крестьяне-середняки раскусили предательство эсеров и затеянную ими авантюру. Начался массовый отход от этого движения. Но не все обстоит так, как нам хотелось бы, — последние слова Самсонов произнес с горечью, и Дерибас насторожился:

— А что такое?

— Тяжело ранен Котовский.

— Как это случилось?

— Как ты знаешь, Эктова привезли к нему в отряд. Был разработан план разгрома антоновской банды с его участием. Котовский с бойцами из своей бригады, переодетыми в крестьянскую одежду, выехал в расположение антоновцев. Все шло хорошо. Котовскому удалось связаться с Иваном Матюхиным и с большим трудом выманить его полки из лесу в село. Эктов со своей ролью справился. Ты, наверное, знаешь Матюхина по рассказам Муравьева. Котовский говорит, что это человек-зверь. Похлеще Ивана Ишина. Так вот, Котовский пригласил Ивана Матюхина вместе с другими антоновскими главарями на совещание в свой штаб. И там все началось…

Во время совещания красноармейцы открыли огонь по бандитским главарям. Котовский прицелился в Ивана Матюхина, но его пистолет отказал, дал подряд две осечки. Один из бандитов выстрелил в Котовского и ранил его в плечо. А Иван Матюхин воспользовался суматохой и бежал…

— Как Котовский?

— Сейчас ничего. Сделали операцию. Будет жить. Мы же обязаны принять меры, чтобы поймать Ивана Матюхина.

— Где он скрывается?

— В том то и дело, что никто не знает.

— Вот дьявол! — Дерибас только выругался. Он понимал, что предстоит задача не менее трудная, чем та, которую она выполнили. Антонов скрывается неизвестно где, он ранен, и пока реальной силы у него нет. Но теперь на арену выдвинулся Иван Матюхин, человек жестокий и волевой. За ним пойдут остатки бандитского войска. К тому же он научен на горьком опыте. Эктову он теперь не поверит, да и будет ли верить кому-либо другому?

С другой стороны Иван Матюхин не может существовать сам по себе. Без оружия, без продовольствия он долго не продержится. Он вынужден будет искать связи, так же, как искал Антонов. Постепенно Дерибас приходил к новой мысли…

— Кого мы можем послать к Матюхину? Муравьев для этого дела не подойдет. Да и выдержал он достаточно много. Хорошо бы кого-то другого. Феликс Эдмундович дал указанна особому отделу армии вместе с нами принять участие в этой чекистской операции. Может быть, Чеслава Тузинкевича?


Чеслав Тузинкевич приехал в Воронеж с отрядом антоновцев на рассвете. На вокзале их ожидал Кандыбин с группой чекистов. Так же, как и в Москве, операция тихо и бескровно была закончена. После этого Кандыбин дал Тузинкевичу три недели для отдыха.

В конце третьей недели Тузинкевич был у Кандыбина. Тот поднялся ему навстречу, пожал руку и спросил:

— Как отдохнул?

— Спасибо. Хорошо.

— Как дома, как жена?

— Все в порядке.

— Понимаешь, Чеслав, — перешел Кандыбин к основному делу. — Во время боя с частями Котовского Иван Матюхин сбежал. Сейчас создал новый отряд. Ты Матюхина знаешь?

— Да. Ивана и Василия — обоих братьев.

— А он тебя?

— По-видимому, тоже. Я присутствовал на совещаниях, где был Иван. Несколько раз с ним разговаривал в присутствии Муравьева.

— Москва просит нас принять участие в розыске Ивана Матюхина, чтобы провести войсковую операцию. Он скрывается в лесах, где-то в районе Тамбова. Как ты на это смотришь?

— А как же быть с отрядом, который я привез в Воронеж за оружием и который теперь сидит в тюрьме? Иван ведь знает, что я поехал с отрядом.

— Вот в этом-то все и дело. Если тебе удастся найти Матюхина, то ты скажешь, что отряд получил оружие и скрывается у надежных людей в Воронеже. Проехать в тамбовские леса отряду теперь невозможно, так как многие дороги перекрыты частями Красной Армии. Ты и приехал, чтобы договориться, где и как передать оружие и куда следовать участникам отряда. Понял идею? Самое главное — узнать, где находится Иван Матюхин!

— Я согласен, — без колебания ответил Тузинкевич.

— Должен тебя предупредить, — продолжал Кандыбин. — После того как Матюхин ускользнул от Котовского, он может тебе и не поверить. Ведь вместе с Котовским был Эктов. Так что решай. Это не приказ, а просьба.

Тузинкевич задумался. Он отлично понимал, на какой риск должен пойти. Но он был коммунист, чекист, сознательно пошел защищать революцию и за дело пролетариата готов был отдать свою жизнь. Сейчас поляк Тузинкевич в социалистической России обрел свою вторую Родину.

Ответил:

— Я согласен.

— Тогда давай обсудим, как ты будешь искать Матюхина.

Вечерело. Они говорили долго и оба устали. Договорились, что на следующий день утром Тузинкевич отправляется в путь.

Тузинкевич сошел с поезда в Тамбове, когда солнце жарило вовсю. Он остановился в тени дерева и стал обдумывать, что делать дальше.

С Кандыбиным обсудили несколько вариантов.

Первый: Тузинкевич остановится в гостинице, посетит жену Федорова и попытается узнать, нет ли у нее связей с антоновцами. На возможные вопросы о судьбе мужа ответит, что ему ничего не известно.

Второй: Тузинкевич идет на квартиру железнодорожного мастера Степанова, который организовал первую поездку Тузинкевича и Муравьева к антоновцам. Кандыбин сказал, что Степанов арестован чекистами, но в доме осталась его семья. И, может быть, у кого-то из членов семьи остались нужные связи.

И наконец, третий вариант: Тузинкевич выходит на дорогу, ведущую к Кирсанову, то есть на ту дорогу, по которой она ехали верхом в сопровождении Володи. Здесь он попросится подвезти его до деревни Ляды, где проживает Баранов, антоновец, с которым Тузинкевича познакомил Донской.

Какой вариант выбрать из этих трех — должен решить Чеслав на месте. И вот он стоит в тени дерева, размышляя, как лучше поступить.

Идти пешком по пыльной дороге в такую жару нет никакого желания. Но этот вариант показался Тузинкевичу наиболее перспективным.

Взвалив узелок с пожитками на плечо, как делали в ту пору ходоки, Тузинкевич вышел за город. Пыльная, побуревшая дорога безрадостно тянулась вдоль выгоревшей, иссохшей степи. Она терялась где-то вдали и выглядела невероятно уныло. Тузинкевич снял потную рубашку, накинул ее на голову и споро зашагал, жадно всматриваясь вдаль.

Так прошагал он часа полтора. Вдали, на обочине, показался невысокий зеленый куст. Он решил передохнуть и немного подкрепиться. Подошел к кусту, сложил свой багаж, сел в тени и первым делом отпил из фляги теплой невкусной воды. Затем пожевал бутерброд. С тоской посмотрел вдаль, где не было видно ни кустика, а желтели только заброшенные поля. Некоторое время сидел, закрыв глаза.

Когда снова открыл глаза, то увидел над дорогой, в той стороне, откуда он недавно пришел, большое облако пыли. Вскоре на дороге показалась телега, запряженная исхудалой лошадью. Тузинкевич собрал свои пожитки и, когда телега поравнялась с ним, окликнул мужика, сидящего в полудреме:

— Добрый день, хозяин. Куда путь держите?

Тот очнулся, поморгал глазами от неожиданности и, придержав лошадь, ответил:

— Тут, недалеко…

— Подвезете?

— Садись… Сам-то откуда?

— Из Тамбова, — дружелюбно ответил Чеслав. — В село Ляды мне нужно.

— Кого там?

— Баранова Ивана.

— О-о! — с удивлением оглянулся возница на седока. — Его, поди, уж и дома нет.

— А где же он?

— Этого я не знаю. Да и знает ли кто-нибудь?! — он с сомнением покачал головой.

— Что так?

— Да есть к этому свои причины, — уклончиво ответил крестьянин.

Остальную часть дороги проехали молча. Тузинкевич смотрел на степь, то спускающуюся в глубокие лощины, где вечернее солнце уже не могло достать земли своими лучами и поэтому там было сумрачно и прохладно, то поднимающуюся на высокие холмы, где было светло и весело, но уже нежарко. Появились перелески. А когда солнце скрылось за горизонтом, они въехали в большое село.

— Это и есть Ляды, — сказал возница. — Вы знаете, где дом Баранова?

— В селе я ни разу не был.

Телега проехала почти все село и остановилась у дома, в котором светилось одно окно.

— Вот дом Баранова, — сказал возница.

Тузинкевич поблагодарил, соскочил с телеги и пошел к дому. Его спутник поехал дальше. Тузинкевич постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал сильней. На порог вышла женщина. Пригласила:

— Войдите в дом.

Тузинкевич переступил порог, прикрыл за собой дверь. В комнате было светло от большой керосиновой лампы. Деревянный стол посредине, рядом скамья. В углу — иконы. Женщина выжидающе смотрела на незнакомого человека.

— Я к Ивану Баранову. Могу я с ним поговорить?

— А вы кто? — женщина спросила строго.

— Я был знаком с ним в Тамбове. Миша я. Он должен меня помнить…

— А Ивана нет…

Тузинкевич потоптался в нерешительности.

— Как же быть? Я приехал специально к нему, мне он очень нужен.

— Пройдите, присядьте, — женщина смягчилась.

Тузинкевич сел на лавку, рядом положил свой мешок.

— Скоро приедет племянник, поговорим с ним.

Чеслав сидел на скамье и гадал о своей судьбе. Он пытался было посмотреть на улицу, но в наступившей темноте уже ничего не мог различить.

Спустя примерно час в сенях послышалась возня, и в комнату, где сидел Тузинкевич, вошел подросток. Он окинул незнакомца долгим, пристальным взглядом. Потом спросил:

— Вам нужен дядя Иван?

— Да.

— Сейчас уже поздно. Утром я схожу в соседнее село и попробую разузнать о нем.

— А как же я? — спросил Тузинкевич, глядя на хозяйку.

— Переночуйте у нас. Можно и на сеновале, а если хотите, то в комнате.

— Лучше на сеновале.

Хозяйка дала Чеславу старый ватник подложить под голову, и паренек повел его на сеновал. По дороге спросил:

— Что сказать дяде Ване?

— Скажи, что его ждет Миша. Он меня должен помнить. Мы с ним встречались в Тамбове.

Сеновал находился над большим амбаром. С одной стороны, там, где не было сена, крыша была решетчатая и проглядывало черное, бездонное небо с несметным числом звезд. Чеслав улегся на спину и смотрел на небо.

Вскоре он уснул. Спал спокойно, ничто его не тревожило. «Что будет, то будет!» — решил он.

Проснулся рано, отчего — и сам не понял. Было прохладно. Солнце освещало верхушки высоких тополей, на которых разместились вороны. Решил еще полежать: куда, собственно, идти? В дом? Кто его там ждет?

Пролежал до тех пор, пока из дому не вышла хозяйка и не подошла к амбару. Тогда Тузинкевич слез с сеновала и спросил:

— Племянник еще спит?

— Да что вы, — ответила хозяйка. — Он с рассветом ушел искать Ивана. — Взяв что-то в амбаре, она предложила: — Зайдите в дом, попейте хоть чайку.

Иван Баранов пришел к полудню. Едва взглянув на Тузинкевича, сразу признал его, приветливо поздоровался и спросил:

— Звали меня?

— Да. У меня важное дело к Ивану Матюхину. Помогите его разыскать.

— Я сам его давно не видел. Да и видеть не хочу…

«Если не видел и видеть не хочешь, тогда зачем пришел ко мне? — мгновенно сообразил Тузинкевич. — Отлично знаешь, кто я такой и по какому делу пришел». Спокойно сказал:

— Он будет и мне и вам благодарен.

Баранов помолчал.

— Ну, ладно. Может, в другом селе кто знает. Пойдем.

Они шли степной дорогой, потом перелеском. Порядком устали. Часа через два пришли в соседнее село. Баранов оставил его у околицы и вскоре появился в сопровождении высокого незнакомого мужика. Приблизившись, сказал:

— Василий попробует вам помочь. Я больше ничего не знаю. Бывайте здоровы. — Повернулся и пошел обратно, в свою деревню.

— Жди меня здесь, — сказал Василий. — Достану подводу, припасу продуктов и поедем. Точно не знаю, где теперь Иван, но попробуем поискать.

Выехали только под вечер. Когда совсем стемнело и не стало видно дорогу, соорудили в кустах шалаш. Развели костер. Поужинали тем, что было у Тузинкевича. Улеглись спать, подложив под себя охапки сена. Рядом посапывала, пережевывая овес, привязанная лошадь.

Едва рассвело, Василий поднял Тузинкевича. Наскоро перекусив, они поехали дальше. Василий был человеком неразговорчивым. И только однажды, когда взошло солнце, показывая кнутовищем в сторону большого холма, едва вырисовывающегося в утренней дымке, сказал:

— Там Бондари. Нам нужно быстрей проскочить мимо, чтобы нас не заметили красные. Там стоят их части.

Часа через два въехали в лес. Лесная дорога, вначале широкая, петляя и извиваясь, становилась все уже, и Василий направлял лошадь по одному ему известным приметам. Сквозь листву высоких дубов и кленов пробивались лучи солнца, и было приятно передвигаться в этом зеленом полумраке.

— Далеко еще? — поинтересовался Тузинкевич.

— Должно быть, где-то здесь, поблизости, если не перебрались в другое место.

Но они ехали еще не меньше часа, пока в лесу их кто-то не окликнул. Василий ответил на крик громко. Потом назвал свое имя. Остановил лошадь. Вскоре к ним подъехали верхом на лошадях два мужика с винтовками за плечами.

— Что нужно? — спросил один из них грубо.

— Василий я, — повторил спутник Тузинкевича. — Меня знает командир ваш — Иван. Вот ему, — он показал на Чеслава, — нужно срочно с ним поговорить.

— Кто ты такой? — спросил мужик Чеслава.

— Иван меня знает, — спокойно ответил Тузинкевич.

— Поезжайте за ним, — тот, что спрашивал, кивнул головой на своего спутника, а сам ускакал в лес. Второй всадник свернул на едва заметную тропу и медленно поехал впереди.

Теперь мысли Тузинкевича были заняты одним: «Как встретит Матюхин?» Он уже не сомневался, что его доставят к этому бандитскому главарю. Так они ехали версты две-три, пока их не остановили снова. Подошла вооруженная группа. Василий остался сидеть на телеге, а Тузинкевичу предложили следовать куда-то дальше в лес. Он уже порядком устал. В лесу становилось сумрачно. Вскоре он почувствовал запах лесной гари, потом запахло конюшней. Они вышли на большую поляну, в дальнем конце которой стояла изба, куда и ввели Тузинкевича.

Два человека вошли следом за ним.

— Вот этот спрашивает тебя, — сказал один из сопровождавших.

— Ты кто? — спросил жесткий голос из дальнего угла комнаты.

— Мне нужен Иван Матюхин, — не отвечая на вопрос, твердо сказал Тузинкевич.

— Кто тебя направил ко мне?

— Вы меня должны помнить, — опять Тузинкевич не ответил на вопрос. — Я Миша, приезжал вместе с Петровичем.

— Я тебя помню. Но почему ты ищешь меня, а не кого-нибудь другого? Объясни мне сначала это! — голос Матюхина звучал угрожающе.

— Организация эсеров, в которой я состою, о чем вам должно быть известно, связалась в Москве с Ишиным. Он посоветовал разыскать вас…

— Что с ним?

— Он надежно укрыт… Так же, как и отряд, который был послан в Воронеж за оружием.

Наступило длительное молчание. Тузинкевич все так же стоял у порога. Войти в комнату его никто не приглашал. В сумраке он стал различать контуры какого-то человека. Он не мог с уверенностью сказать, что разговаривает с Иваном Матюхиным, но весь тон беседы свидетельствовал о том, что говорит он с главарем.

— Хорошо. Иди отдыхай. Я подумаю, — наконец сказал Матюхин. — Потом позову.

Прием был не из приятных. Да Чеслав и не рассчитывал на радостную встречу. И все же весь остаток дня он провел в размышлении: «Кто его знает, что придет в голову этому бандиту! Может быть, он будет допрашивать „особыми методами“, которыми допрашивали антоновцы коммунистов?» И когда его снова позвали к Матюхину, он был весь напружинен.

— Послушай, а где Эктов? — Матюхин задал свой вопрос сразу, едва Чеслав переступил порог, в расчете на то, что если Чеслав к нему подослан, то должен знать, что Эктов участвовал в операции по уничтожению антоновской армии вместе с Котовским. В этом случае он растеряется и тем себя выдаст.

Но Тузинкевич был готов к этому вопросу и спокойно ответил:

— Когда я уезжал с отрядом в Воронеж за оружием, Эктов оставался в селе Хитрово. Да и вы там были. Почему вы меня об этом спрашиваете?

Опять молчание. В свете керосиновой лампы Тузинкевич хорошо теперь видит Ивана Матюхина — крепкого, широкоплечего мужика, который сверлит его злыми маленькими глазками.

— Я тебе поверю, — наконец говорит он. — Что тебе нужно?

— Мне ничего не нужно. Воронежские эсеры хотят знать, что делать с отрядом, который находится там. И с оружием, которое отряд получил…

— Где оружие?

— Запрятано в Воронеже.

— Какое?

— Двести винтовок, пять тысяч патронов.

— Та-ак! — Матюхин поднялся со скамьи. Он был еще выше ростом, чем казался Тузинкевичу раньше. Посмотрел на сидевшего рядом с ним человека, одетого в полувоенную форму. Спросил: — Что будем делать, Мошков?

Тот потер лоб рукой, отмолчался.

— Ну, вот что, — Матюхин подошел к Тузинкевичу. — Можете вы доставить оружие в Тамбов?

— Попытаемся. А куда?

— Заройте в огороде железнодорожного мастера Степанова. Потом мы решим, как забрать его оттуда… После этого всем отрядом приезжайте ко мне. Место встречи тебе укажут… И еще хочу предупредить, если что, то найдем тебя и твою семью даже на том свете.

— Почему вы угрожаете?! — возмутился Тузинкевич.

— Я не угрожаю, а предупреждаю. Ты не обижайся, я предупреждаю всех… Время сейчас такое…


В сопровождении Василия Тузинкевич доехал почти до самого Тамбова. Поблагодарив за помощь, пешком пошел в гостиницу. Как только Тузинкевич подошел к дежурному и подал свои документы, тот передал ему записку, в которой неизвестный человек просил Тузинкевича подняться в двадцать первый номер. Тузинкевич несколько удивился, но пошел. Постучался в дверь.

— Войдите, — громко сказал басовитый голос.

Тузинкевич открыл дверь и увидел незнакомца. Остановился у входа.

— Меня просили зайти к вам, — он показал записку.

— О-о! — воскликнул тот, — проходите, здравствуйте. Я вас жду уже третьи сутки.

Тузинкевич закрыл дверь и нерешительно спросил:

— Простите, а кто вы?

— Я Белугин. Нас познакомил товарищ Кандыбин. Помните?

— Да, да… Извините, я вас сразу не узнал. Это так неожиданно, да и видел я вас тогда, у Кандыбина, недолго. Как хорошо, что вы уже приехали.

Тузинкевич и Белугин провели в гостинице весь остаток дня, обсуждая, как лучше провести порученную им операцию. Вечером они отправились в Особый отдел армии, чтобы доложить командованию свои предложения.


Полуэскадрон выступил из Кирсанова рано утром. Впереди, на расстоянии десяти минут верховой езды, двигался отряд во главе с Белугиным. Отряд был небольшой, насчитывал двадцать сабель, кроме Тузинкевича и солдата-кавалериста, местного уроженца, хорошо знающего местность и вызвавшегося проводить отряд к домику, где укрывался Матюхин.

Тузинкевич ехал рядом с Белугиным во главе отряда. Они все обговорили и теперь молча рассматривали местность. А смотреть было на что: утреннее солнце сбоку освещало лес, и он был наполнен пестрыми красками. Начавшие желтеть листья берез и кленов, гроздья покрасневшей рябины создавали неописуемо красивую картину. Из леса доносилось щебетание птиц. И все это наполняло душу Чеслава радостным спокойствием. Все развивалось так, как он хотел. А в мыслях было: скоро домой…

В том месте, где должен был находиться передовой пост Матюхина, Тузинкевич и Белугин поехали быстрее и оторвались немного от своих. За ними на небольшом расстоянии пристально наблюдал солдат-кавалерист. Вскоре Тузинкевича окликнули из лесу:

— Эй, кто там?

Как было условлено, он ответил:

— Миша. Еду к Ивану.

К ним навстречу выехали два всадника. Заметив это, солдат-кавалерист поотстал, а потом поехал в обратном направлении. Он отправился предупредить командира полуэскадрона.

Тузинкевич, Белугин и подтянувшиеся к ним бойцы передового отряда, которых Тузинкевич представил как членов антоновского отряда, ездившего в Воронеж, не спеша поехали к дому, где располагался штаб Матюхина.

Вот и небольшая поляна. Отряд неторопливо выезжает на открытое место, откуда видна изба. На траве расположились члены матюхинской банды: кто чистит лошадь, кто занят другими делами. Все с удивлением смотрят на приехавших. Один из всадников, встретивших Тузинкевича, вошел в избу.

Из избы на крылечко вышел Иван Матюхин. Он щурится в свете дня на приехавших красноармейцев.

— Вот он, Иван Матюхин, — тихо говорит Тузинкевич Белугину.

Но Белугин не торопится начинать бой. Он ждет, пока подтянутся основные силы. Он понимает, что его отряд не справится с бандой Матюхина, численно превосходящей его.

— Почему не слезаете с лошадей? — с удивлением кричит Матюхин.

— Сейчас слезем, — отвечает Белугин и подъезжает ближе.

Но Матюхин уже понял, в чем дело.

— Предатели! — кричит он и пытается бежать в дом.

Белугин выхватывает маузер. Раздается выстрел, и Матюхин падает. Кавалерийский полуэскадрон, следовавший сзади, врывается на поляну…


Стоит в Тамбове, напротив здания губчека, памятник. Высечена на нем надпись: ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО, А ДЕЛА ТЫ ДЕЛАЛ ВЕЛИКИЕ.

Нельзя было в те годы высечь на памятнике имя Чеслава Тузинкевича, погибшего в этом сражении, так как оставалось еще много недобитых антоновцев.

Приказом Тухачевского за уничтожение особо опасного бандита Ивана Матюхина Белугин был награжден орденом Красного Знамени.

Дмитрий Быстролетов PARA BELLUM

Глава 1 «ПЕСТРАЯ КОРОВА»

Туристы, выходя из чистенького здания центрального амстердамского вокзала, обычно прежде всего пересекают улицу и направляются к одному из баров, длинным рядом выстроившихся лицом к вокзалу, — их манят яркие рекламные картины, изображающие смуглых креолок, которые были бы похожи на испанских мадонн, если бы не отсутствие одежды — у одних частичное, у других полное.

Туристов можно понять: они спешат попробовать знаменитого голландского ликера с острова Кюрасао, ликера, равного которому нет на свете. Еще бы! Апельсины, выведенные на Кюрасао, обладают тонкой темно-малиновой кожурой и сильнейшим ароматом, а стручки ванили там начинают покрываться сахарной пудрой уже при дозревании на ветви. И делается ликер не на грубом свекольном сахаре, а на тростниковом. Ах, что за чудо — ванильный или апельсиновый ликер с Кюрасао! Он прозрачный и густой, как сироп, но без всякой приторности. Капнешь в рюмку, и он медленно сползает вниз, оставляя на стекле густые слезы. На второй рюмке вы их плохо видите, на третьей они ползут как будто снизу вверх, а на пятой вы уже вообще ничего не видите, ибо лежите под столом… Вот почему приход поезда на центральный вокзал в Амстердаме прежде всего знаменуется шумной толпой туристов, спешащих от солидной двери, охраняемой толстым железнодорожным сторожем с длинной трубкой в зубах, прямо к другой двери, над которой широко раскрыты объятия обнаженной креолки с огромными черными глазами.

Но один из пассажиров, вышедших из вокзала в толпе туристов, не поспешил вслед за всеми под зазывные вывески баров. Это был высокий плечистый человек лет тридцати, белокурый, но с лицом настолько загорелым, что сразу можно было понять: оно опалено не жиденьким светом голландского солнца. Поставив небольшой и, по-видимому, легкий чемодан возле ног, он закурил сигарету и с удовольствием окинул взглядом улицу.

Гай ван Эгмонт не видел родного Амстердама лет пять и теперь испытывал смешанное чувство глубокой грусти и облегчения, как это бывает с человеком, который долго не мог исполнить данный им обет побывать на дорогой сердцу могиле и который наконец-то его исполнил.

В Амстердаме у него не осталось больше родных, как, впрочем, и во всем остальном мире. Мать умерла и похоронена в Нидерландской Новой Гвинее. Отца упокоили воды Ла-Манша. Но Гай стремился в Амстердам так, словно могилы родителей были здесь, в городе.

Ему, конечно, надо отдохнуть после всего, что было там, в Испании, отдохнуть и разобраться в себе. Гай, если бы его спросили, не смог бы вразумительно объяснить, как все это произошло, каким образом и по каким причинам он, выходец из вполне обеспеченной голландской семьи, изучавший право и медицину в Германии, разбиравшийся в музыке и живописи, владевший в совершенстве, кроме немецкого, английским, французским, испанским и вдобавок венгерским, так как его мать была венгеркой, человек, которому на роду было написано наслаждаться вольно избранным трудом, путешествиями и вообще всеми благами жизни, — каким образом такой человек вдруг бросил все и вступил в Интернациональную бригаду, чтобы защищать от фашистов народную власть Испании? Совесть? Да, разумеется. Но на свете, слава богу, живет очень много людей, совесть которых возмущается действиями генерала Франко и его немецких и итальянских помощников, однако не все они пошли в Интернациональную бригаду… Может быть, он, Гай ван Эгмонт, обладает обостренным чувством справедливости? Нет, тоже не объяснение… Тогда что же? Любовь к свободе? Но абстрактно свободу любят решительно все… Личных мотивов ненавидеть фашистов у него не было. А если бы и были, разве он унизился бы до сведения личных счетов? Как знать, как знать, это еще не известно… Сейчас-то он уже точно ненавидит фашизм. А того гитлеровского фашиста в голубом берете, который в бою под Мадридом стрелял в него с трех шагов из парабеллума и которого он через секунду уложил выстрелом в лоб, Гай, не задумываясь, снова бы и застрелил, и пронзил штыком… Как знать, как знать… Необходимо ведь считаться и с тем обстоятельством, что он, Гай, был в Германии, когда Гитлер пришел к власти, он видел штурмовиков Рема в действии, он с профессиональной объективностью врача и юриста следил за тем, как эта страшная зараза — коричневая чума — поражает организм еще вчера казавшегося нормальным общества, он наблюдал фашистов, что называется, in puris naturalibus[28]. На его взгляд, придуманное коммунистами выражение «коричневая чума» в применении к фашизму предельно точно отображало суть этого омерзительного явления, опутавшего Германию, которую Гай успел глубоко полюбить…

Гай пошевелил левым плечом. Боль потекла по мышцам груди, по руке и медленно растаяла в пальцах. Доктор, удаливший ему ту фашистскую пулю, предупредил, что спайки, образовавшиеся после операции, возможно, еще долго будут его беспокоить. Но Гай не в претензии, наоборот — ему приятна эта боль. Подернешь плечом — и видишь жаркий, выжженный солнцем день, неглубокий узкий окоп, в котором ждут атаки бойцы его взвода, никогда не отступавшие бойцы Интернациональной бригады, и слышишь громовой раскат: «No pasaran!»

В Париже Гай встретился с адвокатом, который вел все дела отца, и адвокат первым долгом постарался обрадовать его, сообщив, на какую сумму увеличилось доставшееся ему наследство, пока он воевал в Испании. Отец двадцать лет прожил в Нидерландской Новой Гвинее, где у него было большое поместье. До того как стать плантатором, он служил в королевском флоте. Списавшись на берег, он оставался в душе моряком и всегда мечтал о том времени, когда снова ступит на мостик корабля. Хозяйство он вел спустя рукава, туземных работников не притеснял, и все же поместье приносило солидный доход. Гаю было двенадцать лет, когда умерла мать. Отец не захотел оставаться в колонии, на третий день после похорон продал имение, и они вернулись в Амстердам. Гай уехал учиться в Германию — в Гейдельберг, а отец ринулся осуществлять свою затаенную мечту. Но в королевский флот его не взяли по возрасту, и он начал работать шкипером на маленьких каботажных судах. Это вызывало крайнее удивление и даже раздражение у тех, кто знал, что у ван Эгмонта лежит в банке капитал, достаточный для безбедного существования на сто лет. Если уж его так тянет заниматься каким-нибудь делом, рассуждали они, ван Эгмонт с его деньгами мог бы открыть солидную фирму или заняться операциями на бирже, а он вместо этого шляется вдоль берега на чумазых пароходах и не брезгует пить джин из одной бутылки с цветными матросами. Непонятное чудачество…

Гай заканчивал медицинский факультет в Галле, когда ему сообщили, что его отец, как подобает капитану, не пожелал покинуть мостика своего гибнущего судна и пошел вместе с ним и с не успевшей прыгнуть за борт командой на дно Ла-Манша. В одной из голландских газет позже Гай прочел, что пароход «Пестрая корова» потерпел катастрофу при невыясненных обстоятельствах, столкнувшись с немецким пароходом, но в чем заключалась невыясненность, заметка не сообщала. И вот в Париже он слушал отчет адвоката о делах…

Не увидев на лице Гая ожидаемой радости от пятизначного числа, на которое стараниями адвоката возросло наследство ван Эгмонта, этот почтенный и, без сомнения, честный человек искренне огорчился и промолвил что-то насчет фамильной странности ван Эгмонтов, странности, выражавшейся в непостижимом безразличии к финансовому успеху и мнению уважаемых людей. Гай собирался освободить адвоката от обязанности быть его нянькой, так как ему претило пользование наемным трудом, в какой бы форме оно ни выражалось. Но огорченный вид старика и его из души вырвавшиеся слова изменили решение: Гаю не хотелось его огорчать еще больше… Гай спросил, не знает, ли адвокат подробностей гибели судна, но тот как-то странно отвел глаза, буркнул: «Нет», а затем сообщил, что, как выяснилось, один из членов команды, кок, сумел спастись. Правда, при этом он был изувечен, но сейчас жив-здоров и даже процветает. И дал Гаю адрес: бар «Пестрая корова», неподалеку от центрального вокзала в Амстердаме. Фамилия владельца — Манинг. Гая удивило, что бар носил то же название, что и судно. Можно было подумать, что спасшийся моряк хотел придать своему питейному заведению характер мемориала.

Скорее всего именно желание увидеть и услышать свидетеля последних минут отца и заставило Гая в тот же день сесть в поезд на Амстердам.

…Он еще раз пошевелил левым плечом, чтобы ощутить тихую, приглушенную боль, бросил окурок в урну, взял чемодан и не спеша перешел улицу. Шагая по тротуару, он время от времени поднимал голову и разглядывал вывески баров. После множества полногрудых красавиц глазам его предстала вдруг необычная картина, висевшая над входом в большой бар. Она была выполнена мастерской рукой и изображала морскую трагедию: дряхлый пароходик с надписью на борту «Пестрая корова» погружается в пучину, протараненный огромным угольщиком; на мостике в спокойном ожидании гибели одиноко стоит капитан с длинным красным лицом и черными бровями, напоминающими сапожные щетки. Под вывеской надпись:

«Заходите сюда, немцы, здесь вы — дома!»

Гая покоробило, он вновь перевел взгляд на картину и рассмотрел подробности, которых не заметил раньше. Оказывается, картина имела еще и второй, не менее зловещий смысл: на носу тонущего пароходика болтался гюйс голландского военного флота, а на мачте угольщика гордо развевался флаг со свастикой. Все это было, разумеется, выдумкой, так как посудина его отца не имела права носить гюйс, а немецкий угольщик не мог в те годы ходить под фашистским флагом, так как этот флаг тогда не стал еще государственным. К тому же Гай хоть и не очень-то разбирался в морском деле, но все же знал от отца, что гюйс поднимается на кораблях только на якорной стоянке.

Судя по свежести красок, картина была писана совсем недавно, во всяком случае, не раньше весны текущего, 1937 года. Краски были дешевые, но еще не выцвели.

Гай сам не уловил момента, когда раздражение, вызванное картиной, перешло в глухую злобу. Он вспомнил о лежащем в чемодане пистолете, из которого выпустил по нему пулю фашистский офицер и с которым он дал себе клятву никогда не расставаться, и подумал, не переложить ли его в карман. Но тут же подавил эту вздорную мысль и ногой распахнул дверь в бар.

Просторный зал был пуст, лишь за столом в углу сидела компания молодых людей, человек шесть. Они пили пиво и громко разговаривали по-немецки. Высокие табуреты у длинной стойки тоже пустовали. За стойкой сидел толстый старик с кирпично-красным лицом и взъерошенными седыми кудрями. Он курил черную сигару и явно скучал.

Гай подошел к стойке, опустил чемодан на пол.

— Добрый день, — первым приветствовал его краснолицый. Он сказал это по-немецки, его хрипловатый бас звучал ворчливо.

— Здравствуйте, — ответил Гай по-голландски и сел на табурет прямо против него.

— Чего желаете? — краснолицый охотно перешел на голландский и говорил без малейшего акцента.

Гай оглядел полки с разноцветными бутылками за его спиной. Ром, джин, шнапс, виски… Здесь явно отдавали предпочтение крепким напиткам.

— Шнапс, — сказал Гай.

Старик, не поднимаясь, повернулся на своем крутящемся сиденье, взял с буфета откупоренную бутылку, одним быстрым движением, но не пролив ни капли, наполнил рюмку и аккуратно поставил ее перед Гаем. Его толстые красные руки были в синей татуировке — чайки, якорь, штурвал…

Гай рассматривал его, пока он манипулировал бутылкой и рюмкой, и вынужден был заключить, что это отнюдь не старик, как ему показалось поначалу. Пожилой человек — пожалуй, но еще весьма крепкий, и по очертаниям плотно обтянутых белой курткой плеч можно было судить о могучей физической силе.

— Вы здесь хозяин? — спросил Гай таким тоном, словно собирался жаловаться на плохое обслуживание.

— Да. А что? — не слишком-то дружелюбно откликнулся краснолицый.

— Вы Манинг?

— Да, Микаэл Манинг. А в чем дело?

— Вы плавали на «Пестрой корове»? — все тем же тоном допытывался Гай, смутно ощущая, что ведет себя неподобающим, не свойственным его натуре образом. Но тут виновата была злость, возникшая еще на пороге бара и не улегшаяся окончательно.

Манинг поморщился, вынул сигару изо рта и презрительно проворчал:

— Во-первых, не плавал, а ходил. Плавает знаете что?.. — Он сделал короткую паузу и повысил голос: — А во-вторых, если вы шпик, то не туда попали.

— Не шпик, не волнуйтесь, — сказал Гай уже спокойно. — Просто я надеялся услышать, что вы все-таки не Манинг.

— Это почему же я должен быть не Манинг?

— Ведь вы плавали на «Пестрой корове»…

— Ходил, — снова поправил хозяин, страдальчески поморщившись.

— И вы спаслись один из всей команды?

— К сожалению…

— И «Пестрая корова» пошла ко дну после столкновения с немцем?

— Да.

— И в память об этом вы открыли кабак для немцев?

Манинг сощурил свои очень светлые, почти белые глаза и сплюнул на пол. Ему, кажется, надоел этот странный разговор.

— У каждого своя реклама, — сказал он жестко. — А теперь, молодой человек, пришла моя очередь задавать дурацкие вопросы. Кто вы такой? Почему вы приходите в чужое заведение и учиняете допрос? Кто дал вам право пытать честного человека?

— Меня зовут ван Эгмонт.

Седые брови Манинга сошлись на переносице. Такого ответа он не ожидал.

— Вы сын капитана ван Эгмонта? Вы Гай?!

— Да. Показать паспорт?

Но Манинг, сделавшись вдруг еще краснее прежнего, повернулся к полуоткрытой двери на кухню и заорал так, словно его резали:

— Вильма-а-а!

Ему откликнулся тоненький девичий голосок:

— Что-о-о?

— Иди сюда!

Из двери вышла маленькая белокурая девушка с голубыми глазами.

— Обслуживай гостей, — приказал Манинг. — Я ушел в банк. — Он поглядел на Гая, кивнул на дверь: — Идемте, прошу вас.

Гай тоже не ожидал такого поворота беседы, но, не раздумывая, слез с табурета, взял чемодан и последовал за хозяином, уже громыхавшим по длинному узкому коридорчику. Он с некоторым удивлением обнаружил, что вместо левой ноги у Манинга была деревяшка, стесанная от колена книзу на конус, с резиновым набалдашником на конце, простая деревяшка, даже не крашенная. Мелькнула мысль о пиратских историях, читанных в далеком детстве…

Манинг толкнул последнюю дверь и пропустил Гая. Вероятно, это была комната, где хозяин отдыхал, устав от посетителей, а может, он здесь жил. Широкий диван был застелен грубым ворсистым пледом, перед диваном стоял старинный неподъемный стол, у стола — два таких же неподъемных кресла с прямыми высокими спинками. Над диваном стену украшал пробковый спасательный круг с надписью «Пестрая корова».

— Садись! — сказал Манинг, хлопнув ладонью по спинке кресла, а сам, крутанувшись на деревяшке с неожиданной для своей комплекции ловкостью, метнулся обратно к двери и снова заорал: — Вильма-а-а!

Вильма явилась незамедлительно.

— Принеси нам бутылку джина.

Она убежала. Манинг сел на диван, упер руки в колени, широко расставив локти, и посмотрел в глаза Гаю:

— Где же ты пропадал, парень?

Гай сунул руку во внутренний карман пиджака.

— Извини, я по-свойски, — продолжал, не оправдываясь, а просто объясняя, краснолицый Микаэл Манинг. — Мы и с твоим отцом были на «ты»… Он звал меня Мик… Можешь звать так же…

Гай вертел в пальцах пулю, желто-серую, с чуть сплющенной закругленной головкой. Повертел, поставил ее на стол.

— Это что? — сбившись и переведя дыхание, довольно наивно спросил Манинг.

— Пуля. — Гай криво усмехнулся.

— Какая пуля? При чем здесь пуля?

— Фашистская пуля.

— Зачем ты ее таскаешь в кармане? — продолжал недоумевать Манинг.

— Чтобы не таскать вот здесь. — Гай дернул левым плечом, ощутив тихую боль.

— Где получил?

— В Испании.

— Ты был в Испании? — раздельно произнеся по слогам, изумился Манинг.

Гай убрал пулю в карман и сказал с издевкой:

— Вполне возможно, стрелял в меня один из ваших клиентов. Вроде тех, что кутят там сейчас.

— О-о-о! — Манинг воздел руки горе́ и не то застонал, не то зарычал.

Тут вошла Вильма, поставила на стол бутылку и две рюмки. Вероятно, только ее появление не дало Микаэлу Манингу произнести, а Гаю услышать те страшные проклятия, что знакомы лишь морякам. Она вышла, а Манинг сказал угрюмо:

— Эх, сынок, не надо обижать человека, если ты его плохо знаешь…

Гай почувствовал себя неловко. Похоже было, он и впрямь сказал несправедливые слова.

— Я не хотел вас обидеть… Простите…

Хозяин налил ему и себе, опрокинул свою рюмку в рот, посидел с закрытыми глазами, тихо покачивая головой. Гаю показалось, что он сейчас заплачет.

— Все правильно, — с горечью заговорил Манинг, глядя в пустую рюмку. — Сначала фашистская сволочь топит старого марсофлота и отгрызает ему ногу, а потом этот марсофлот открывает питейное заведение для фашистов и рассыпается перед ними, как грошовая шлюха…

Гай молчал, не зная, что тут можно сказать.

Манинг поставил рюмку на стол и продолжал как бы для себя одного:

— Но это не все… Надо знать еще кое-что… Надо знать, почему и как потопили эту старую калошу, и двадцать душ команды, и капитана, которого не любил только тот, кто не любил сам себя… Ты ничего не знаешь?

— Абсолютно ничего.

— Тогда слушай… Один темный тип организовал тут компанию по страхованию и затоплению судов… Они так все обстряпали, что «Пестрая корова» была застрахована на очень большую сумму… А на борту имела будто бы ценный груз… А потом наняли угольщик, и он пустил нашу «Пеструю» ко дну. Хапнули денежки и закрыли контору. Между прочим, тот тип и сейчас жирует в Германии.

— Он немец?

— Он фашист… Отпетая гадина…

— Тогда я вас совсем не понимаю… Зачем же вы открыли бар специально для фашистов?

Микаэл Манинг посмотрел на него, как показалось Гаю, со скрытой усмешкой.

— Ладно, оставим этот вопрос в покое. Скажи лучше, как твои дела?

— Какие у меня дела? Живу…

— Чем собираешься заняться?

— Видно будет…

— Планов нет?

— Отдохну здесь недельки две…

— Заходи, буду рад. У меня кухня хорошая.

Они выпили еще по рюмке.

Гай, пообещав наведываться, покинул бар. Он устроился в отеле неподалеку от вокзала, а потом отправился в универмаг: надо было обзавестись гардеробом.


На следующий день он зашел к Манингу позавтракать. В баре опять сидела компания молодых немцев — кажется, тех же самых, что были здесь вчера. А может, других, но очень похожих: такие же аккуратные проборы в напомаженных светлых волосах, тот же надменный гогот. Они были в штатских костюмах, но по всему чувствовалось, что это офицеры.

Манинг обрадовался ему, проводил в свою комнатку, а Вильма принесла ветчину с горошком, хлеб, кофе и сливки. Все оказалось очень вкусным. Подойдя к восседавшему за стойкой Манингу после завтрака, чтобы расплатиться, Гай увидел его разговаривающим с плотным коренастым человеком лет пятидесяти. Говорили они по-немецки, и у незнакомца был ярко выраженный берлинский акцент.

— Мой друг, — объяснил Манинг Гаю. — Познакомьтесь.

Они пожали друг другу руки.

— Гай ван Эгмонт.

— Зовите меня просто Фриц. — Немец внимательно поглядел на Гая из-под нависших седых бровей. — Мик рассказывал мне о вас.

Гаю стало скучно. Ему не нравилась в людях такая сближающая откровенность, но незнакомец сказал это от чистого сердца, и не было причин на него обижаться.

— Рад познакомиться, — сказал Гай. — Не выпить ли нам по рюмке?

Фриц посмотрел на свои часы.

— Рановато…

— Ничего, ничего, будет в самый раз. — Манинг уже откупоривал бутылку.

Они выпили, Гай заплатил. Потом угощал хозяин, а потом Фриц.

Гай мог бы пить и дальше, без конца, так как с некоторых пор перестал пьянеть даже от самых забористых напитков. Но действительно было еще слишком рано пить джин. Он распрощался и ушел.

Прямо за центральным вокзалом протекала широкая в этом месте Аматель, запруженная большими и малыми судами. Между вокзалом и рекой набережная была застроена пакгаузами. Многочисленные краны опускали свои длинные шеи в трюмы судов. Ближе к морю находился рыбный порт и рынок — оттуда на километр тянуло рыбой.

Гай долго бродил по набережной, глядя на разномастные суда и представлял себе, как уходил отсюда в последний рейс его отец на своей жалкой посудине. Смутно было у Гая на душе.

Что делать? Куда себя девать?

Там, в Испании, он понял, что может быть по-настоящему счастлив, только когда видит ясную цель и когда должен действовать. Сейчас у него было такое состояние, словно он с разбегу уткнулся в глухую стену.

Покинув набережную, он отыскал книжный магазин, набрал целую связку французских и английских томиков и вернулся в гостиницу.

Три дня он не выходил никуда, еду заказывал в номер. Читал, спал, снова читал. Курить старался поменьше, окна держал открытыми, но к концу третьих суток так продымил свое жилье, что официантка из ресторана, принеся ужин, спросила, жмуря глаза: «Вы еще не задохнулись?»

На четвертый день все книги были прочитаны. Гай выполз на белый свет и решил позавтракать у Манинга. Народу в баре было много.

— Я уж думал, что ты уехал, — обрадованно встретил его Микаэл. — Гулял?

— Отлеживался.

— Э, я вижу, у тебя настроение неважное.

— Тоска.

— Заходил бы вечерком. Мы тут с Фрицем в картишки балуемся.

— Я не играю.

— Напрасно. Иногда помогает. Что будешь есть?

— Как в прошлый раз.

— Понравилось, значит? Уважил старика!

Он проводил Гая в свою комнатку, крикнул Вильму.

Не успела она принести заказ — вернулся Манинг. Открыв дверь и не заходя, он сказал:

— Ты не против позавтракать в обществе Фрица? Он звонил, что сейчас придет, а у меня там не протолкнешься…

У Гая было такое ощущение, будто старик специально все это подстроил: глазки у Манинга как-то лукаво поблескивали.

— А почему я должен быть против?

— Ну и хорошо!

Манинг исчез, а вскоре Вильма принесла на подносе ветчину, хлеб, кофе и сливки — все на двоих. Через пять минут появился Фриц.

Он очень вежливо поздоровался и, сев на диван, спросил:

— Не помешаю?

— Что вы, что вы, наоборот!

По всему было видно, что Фриц чувствует себя здесь как дома.

Кончив завтрак, они закурили — Гай сигарету, Фриц трубку. Гай все ждал, когда Фриц начнет разговор, ради которого была затеяна совместная трапеза, ибо по каким-то неуловимым признакам догадывался, что Фриц пришел не просто позавтракать. И не ошибся.

Раскурив трубку, Фриц спросил серьезно:

— Могу я задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— За что вы ненавидите немцев?

Гай бросил на него удивленный взгляд и ответил тоже очень серьезно:

— Вы ошибаетесь. Я не делю людей по национальному признаку.

— А по какому же?

— Ну, это в двух словах не объяснишь. Я ненавижу фашистов.

Фриц покачал головой.

— Личные мотивы?

— Нет, знаете, скорее по чисто нравственным соображениям. Мне не нравятся их идеи.

— Они в вас стреляли…

— На войне принято стрелять, — попробовал отшутиться Гай. — К чему весь этот разговор? Можно подумать, вы собираетесь меня агитировать.

— Ну, а если это и в самом деле так? — улыбнулся Фриц.

— Вы коммунист?

— Нет. Но я тоже был в Испании. А до этого сидел в Германии в тюрьме…

Гай оживился. Разговор начинал ему нравиться.

— За что, если не секрет?

— Ну, это неважно. Не по уголовным делам. Просто не поладил с новым режимом… Что касается коммунистов, то из всех противников фашизма они, по-моему, самые серьезные…

— Согласен. А из Германии вас выслали?

— Как бы не так! — Фриц снова улыбнулся. Улыбка делала его суровое морщинистое лицо очень добрым, каким-то домашним. — Пришлось бежать. Спасибо, помогли друзья.

Они помолчали. Фриц выбил золу из трубки в пепельницу, поднял свои серые усталые глаза на Гая и спросил с легкой, иронией:

— Вы значит, свою войну закончили?

— Выходит, закончил.

— А вам не кажется, что Адольф Гитлер свою войну только собирается начать?

— Недумал над этим.

Фриц размеренно принялся набивать трубку из кожаного кисета, уминая табак пальцем и приговаривая ворчливо:

— Я не думал, ты не думал, они не думали, мы не думали… Что же получится?

Теперь улыбнулся Гай.

— По-моему, наш разговор уже достаточно откровенен. Что вы предлагаете? Не стесняйтесь, я, кажется, не из болтливых.

Фриц посмотрел на него из-под своих мохнатых седых бровей.

— Это я знаю.

— Откуда бы? — не скрыл удивления Гай.

— Вы знакомы с Гансом Копецким? — вопросом на вопрос ответил Фриц.

— Ганс из Праги? — воскликнул Гай. — Ну еще бы!

Ганс Копецкий был радистом и служил в контрразведке в Мадриде. Гай познакомился с ним весной тридцать седьмого — они вместе выполняли одно специальное задание в тылу у франкистов, После того случая Гаю предлагали перейти в контрразведку, но он отказался, не пожелав оставлять товарищей по Интербригаде.

— Я видел Ганса позавчера, — сказал Фриц.

— Что он поделывает?

— Поехал в Германию.

— С ума сошел!

— Не под своим именем, конечно, — успокоил его Фриц и спросил как бы между прочим: — А вы в Испании имя не меняли?

— Нет.

— Не очень-то дальновидно…

— Я их не боюсь.

— Бояться их и не надо, — одобрительно заметил Фриц. — Но что с тобой произойдет, если они дотянутся и сюда?

— Вы думаете?

— Сдается мне, скоро руки у них отрастут очень длинные.

— Считаешь, будет большая война?

— Пушки делаются для того, чтобы стрелять…

Они незаметно для самих себя перешли на «ты», и это выглядело вполне естественно. Гай, во всяком случае, не испытывал никакой неловкости с того момента, когда Фриц упомянул о Гансе Копецком.

— Не пойму, зачем Гансу ехать в Германию? — задумчиво сказал Гай. — Заметут…

— Он поехал по моей просьбе, — словно невзначай обронил Фриц.

Этого Гай услышать не ожидал… Тут уж всякие околичности были неуместны, и он задал прямой вопрос:

— У вас организация?

Фриц не считал нужным дипломатничать.

— Нечто вроде того.

— На кого вы работаете?

— Видишь ли, это звучит нехорошо, потому что неправильно. — Тон у Фрица сделался не то чтобы назидательным, но он говорил так, словно старался растолковать непонимающему человеку очевидные истины. — Против кого — другое дело. Могут же порядочные люди найти общий язык, чтобы поставить себя против кучки бандитов?

— Разумеется.

— Гитлер готовит свою войну — мы будем готовить свою.

— Но кто это «мы»? — допытывался Гай.

— Ты, я, он… Антифашисты…

— У Гитлера слишком большая сила… Чем вы ему можете помешать?

Фриц ответил не сразу.

— Понимаешь, есть разные формы борьбы… Тебе, должно быть, известно, что сильнее тот, кто лучше информирован…

— Так считается, — иронически согласился Гай.

— Полезно знать как можно больше о военных приготовлениях Германии. И вообще собирать все, что имеет отношение к секретным делам Гитлера. И вредить ему, где только можно.

— И что потом?

— А потом посмотрим.

Они опять помолчали.

— Опасная работа, — сказал Гай, поднявшись со стула.

— Не без этого. Работа не для слабонервных.

Гаю показалось, что Фриц дразнит его.

— Ну, а если я попрошу оказать мне доверие? — Он прошелся к двери и обратно, остановился перед Фрицем.

— Я тебе и так верю.

— Нет, не то, — поправился Гай. — Если я предложу вам свои услуги?

Фриц сощурил глаза:

— А не упрекнешь после, что тебя затянули?

Гай резко отвернулся.

— Ну, ну, — примирительно произнес Фриц, — не обижайся. Сам же сказал — работа опасная… И не за деньги… Наоборот, придется тратить свои…

— Денег у меня много!

Фриц оставил эту вспышку без внимания.

— У нас все построено на доброй воле. Из-под палки никто ничего не делает…

— Я в Испании был по собственной воле.

— Иначе бы мы с тобой тут и не толковали. — Фриц взглянул на часы. — Ладно, мне нужно идти. Ты можешь появиться здесь завтра… скажем, в половине десятого, утром?

— Когда угодно.

— Ну и хорошо. Значит, до завтра. У тебя еще есть время подумать.

— Я уже все сказал! — воскликнул Гай.

— Не так горячо, — улыбнулся Фриц. — Будь здоров.

Они обменялись рукопожатием, и Фриц ушел.

Пятью минутами позже покинул бар и Гай. Настроение у него было прекрасное. Мир снова обретал для него четкие очертания, и он снова знал свое место в этом мире.


На следующее утро они обо всем договорились. Фриц оказался дотошным и педантичным, когда речь зашла о практической стороне дела. Можно было подумать, что он всю жизнь занимался вопросами конспирации.

Во-первых, надо было снабдить Гая новыми документами. Это взял на себя Микаэл Манинг.

Во-вторых, Фриц разработал довольно сложную систему явок и паролей. Записывать ничего не полагалось, приходилось все запоминать.

Гаю предстояла работа в Германии. Фриц тоже должен вскоре появиться в Берлине. В группу Гая входят, кроме него самого, еще три человека — Иштван, Ганс, Альдона. Все связи — через Иштвана.

Так как с Гая еще не успел сойти испанский загар, ему удобнее всего въехать в пределы Германии откуда-нибудь с юга. К тому же он должен выдавать себя за голландца, вернувшегося в Европу из Нидерландской Новой Гвинеи, где у него имеются обширные поместья. Вполне натурально выглядело бы, если б голландец прибыл на пароходе в Амстердам, а затем отправился в Германию. Но все же Фриц счел более подходящим путь через Турцию.

Все остальное — при встрече в Берлине…

Через неделю Гай обзавелся двумя новенькими паспортами. В одном из них он значился как Ганри Манинг, — у Микаэла Манинга был когда-то племянник Ганри. В другом его звали Ганри ван Гойеном. Он мог выдавать себя при необходимости за представителя этой знатной и богатой семьи, но у него было гражданство Соединенных Штатов Америки. Все это обошлось в триста гульденов. Группу Гая назвали Para bellum[29].

Прощаясь перед отъездом в Турцию с Микаэлом Манингом, Гай сказал:

— Извини и зла на меня не держи.

— За что? — не понял Мик.

— Я же думал, ты с фашистами.

— Эх, сынок, это меня только утешает: значит, они тоже сильно ошибаются. — Мик расхохотался и похлопал Гая своей короткопалой пятерней по простреленному левому плечу.

Глава 2 ТАКОЙ УДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Отвратительная погода бывает в Стамбуле зимой!

Весь декабрь и январь жителей попеременно изводят дождь и снег: если ветер потянет с юга со стороны Мраморного моря, то начинает лить дождь, а если с севера — тогда с Черного моря хлынет волна морозного воздуха, по мокрым улицам закрутит снег, и тут уж без теплого пальто не обойтись. Но в феврале случаются ясные прохладные деньки, предвестника близкой весны: неяркое солнце мягко серебрит быстрые воды Босфора, с улицы Пэра просматривается голубой силуэт далекой Антигоны, а к вечеру весь город — древние седые башни и султанские мраморные дворцы, черные стрелы кипарисов и белые современные дома, уступами спускающиеся к морю, — все вокруг станет сначала золотым, а потом розовым. После захода солнца на город спускается прозрачная сиреневая мгла, сквозь которую тускло мерцают крупные южные звезды.

Вот в такой февральский вечер к перрону Западного вокзала, как всегда, был подан Ориент-экспресс — синие лакированные вагоны с белыми табличками, указывающими, что скоро поезд ринется в ночь и, громыхая через всю Восточную Европу, умчит путешественников далеко на север: Istambul — Sofia — Beograd — Wien — Berlin (Anh. Bf.).

На перроне к этому времени всегда собирается пестрая и беспокойная толпа: у провожающих на глазах блестят слезы, а уезжающие рассеянно и нетерпеливо улыбаются из зеркальных окон, и в их глазах уже виден иной, далекий мир, куда их сейчас увлечет синий экспресс.

У ступенек вагона-люкс группа американских офицеров провожает седого французского генерала и его молоденького адъютанта. Вытянулся проводник в синей форме, белых перчатках и кепи. Вместе с другими пассажирами к этому вагону подходит смуглый молодой человек лет тридцати, с темными усиками. На нем прекрасное серое пальто, дорогое кашне, щегольская шляпа. Носильщик несет за ним добротный чемодан с мозаикой пестрых наклеек: они наглядно показывают долгий путь из Голландской Индии в Турцию. Молодой человек закуривает, рассеянно оглядывает перрон. Расплачивается с носильщиком и входит в вагон.

— Господа пассажиры, до отхода поезда осталась одна минута! — вразнобой кричат проводники. — Извольте занять места!

В толпе возникает движение — одни торопливо спрыгивают со ступенек, другие поспешно входят в вагоны. Последние улыбки и рукопожатия… Наспех брошенные слова…

Едва поезд миновал пригороды, проводник начал обход купе — отбирал у пассажиров паспорта и билеты. В двухместных он молча совал их в кармашки своей папки в синем переплете, но в купе класса люкс почтительно приложил руку к козырьку:

— К вашим услугам, господин генерал! Вы можете вызвать меня в любое время дня и ночи нажатием вот этой кнопки. Спокойной ночи, господин генерал!

И в следующем купе-люкс — тоже с почтением:

— Спокойной ночи, господин… э-э-э… Ганри Манинг! — Имя и фамилию смуглого молодого человека с усиками проводник не сразу разобрал в его нидерландском паспорте. — Приятного отдыха, господин Манинг!

Гай проверил замок, прислушался к звукам в других купе, разделся, лег и накрылся синим одеялом с большим белым вытканным вензелем WL.

Следующие сутки прошли в бесцельном перелистывании журналов и газет, но когда экспресс пересек германскую границу, Гай почувствовал волнение: он вступал на поле боя.

Хотелось выпить чашку кофе, но было еще очень рано. Он стал смотреть в окно, но с этой стороны зимний пейзаж был уныл, и Гай вышел в коридор. Пейзаж за окном и тут не радовал, но он решил выкурить сигарету в коридоре, чтобы не дымить у себя в купе. Когда он прикуривал, чья-то рука легла на его левое плечо. Оно еще болело. Скосив глаза, Гай увидел черную лайковую перчатку, рукав черного мундира и серебряную тесьму на обшлаге со словами: «Мертвая голова». Эсэсовец. Обернувшись, Гай встретил спокойный, твердый взгляд светлых глаз. «Начинается», — подумал он. Эсэсовец поднял пальцы к козырьку и вежливо проговорил:

— Моя зажигалка не дотянула до Берлина. Разрешите прикурить?

— Пожалуйста.

Они стояли плечом к плечу у окна, молча курили, провожая глазами проплывающие мимо серые мокрые поля.

Погасив окурок в пепельнице, Гай вернулся в купе. От нечего делать перебрал лежавшие на столике рекламные брошюры. В одной из них его внимание привлек адрес «комфортабельного пансиона для солидных деловых людей» в Берлине близ Виттенбергплац, в центре буржуазной западной части города. В нем он и решил остановиться, пока не подыщет себе подходящей квартиры…

Гай был недоволен собой. Невинная просьба прикурить заставила его сердце екнуть. А что же будет дальше — там, в Берлине, где таких фашистов, в форме и в штатском, ему придется видеть с утра до ночи и на каждом шагу? Но одновременно он был и доволен: этот легкий внутренний испуг явился как бы последней контрольной отладкой для его нервов.

Остаток пути прошел без неожиданностей.

В Берлине Гай с вокзала приехал на такси в намеченный пансион и получил хороший номер.

Едва устроив его вещи в комнате и открыв краны в ванной, горничная столкнулась в коридоре с высоким мужчиной в спортивном костюме.

— Утренний обход. Иностранцы есть? — спросил он.

— Да, господин блокварт. В триста десятом. Вот его паспорт.

Блоквартами назывались квартальные уполномоченные гитлеровской партии, наблюдавшие за политической благонадежностью населения.

Пробежав глазами странички документа, блокварт постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в номер.

— Господин Манинг?

— Да. Чем могу быть полезен? — Гай вышел из ванной комнаты и приветливо улыбнулся незнакомцу.

— Позвольте представиться: Эрвин Литке, блокварт. Хотел бы лично познакомиться и задать несколько вопросов. Я не задержу.

Гай жестом пригласил гостя сесть.

— По долгу службы я обязан знакомиться со всеми иностранцами, поселяющимися в моем квартале, и оказывать им посильную помощь. Чем вы думаете заняться у нас, господин Манинг?

— Я хочу изучить постановку дела в большой немецкой больнице.

— В Голландии немало больших больниц, господин Манинг, не так ли?

— Безусловно, господин Литке. Но немецкие больницы поставлены лучше. Финансовая отчетность и экономическая эффективность — вот что меня интересует. А уже после этого я намерен поработать в хорошей частной клинике.

— Благодарю вас. Теперь я все понял, — сказал блокварт и встал. — Завтра в пять вы получите на Александерплац свой паспорт и разрешение на жительство сроком на один год. Но без права занимать платное место — заметьте себе это!

— Мой отец — владелец плантаций в нашей Индии, господин Литке. Я не нуждаюсь в жалованье. Мне нужны знания и практика, они хорошо окупятся в будущем.

Блокварт Литке пожелал ему успеха и покинул номер.

Побрившись и приняв ванну, Гай попросил горничную принести завтрак и с аппетитом поел. Когда горничная унесла посуду, он запер дверь, взял позавчерашнюю турецкую газету, которую купил перед отъездом из Стамбула и которую здесь, в номере, разбирая свой багаж, небрежно бросил на стол. Между страницами этой газеты лежал обрывок другой, тоже турецкой, спрятанный им самим. Газету он бросил в корзину для мусора, а вынутый из нее обрывок разгладил и положил в бумажник: это был явочный документ.

Едва он надел шляпу и пальто, звякнул телефон. Вежливый голос с сильным греческим акцентом сообщил, что говорит Аристотель Какис и в его магазине, помещающемся за углом в первом квартале, уважаемый господин Манинг может купить в кредит и с доставкой в номер сыры, копчености, рыбные продукты, фрукты, сласти и вино. Господин Какис очень просит господина Манинга зайти в магазин лично ознакомиться с ассортиментом товаров и открыть счет, а также высказать пожелания, какие товары, помимо имеющихся, он хотел бы заказывать лично для себя, — например, какие-нибудь специальные блюда голландской кухни. Гай поблагодарил и сказал, что постарается воспользоваться услугами господина Какиса.

Он захватил фотоаппарат и направился к выходу, но снова раздался телефонный звонок. На этот раз приветливый женский голос по-голландски сообщил, что в баре «Квик», недалеко от Цоо, имеются голландские ликеры и водка, газеты и библии, а также молодые девушки, говорящие по-голландски. В задней уютной комнате всегда можно отдохнуть, почитать Библию или наедине побеседовать с хорошенькой девушкой. Бросив трубку, Гай шагнул к двери. Но резкий звонок снова вернул его к телефону. Черт побери, скольким же предпринимателям швейцар гостиницы уже успел продать весть о его приезде?

Неуловимо знакомый мужской голос сказал что-то неразборчиво.

— Алло, я вас плохо слышу, — ответил Гай, силясь вспомнить, где он слышал этот голос, и ожидая, не скажут ли ему еще чего-нибудь. И мужчина сказал отчетливо:

— Мы коммунисты, мы еще вернемся!

Гай положил трубку на рычаг.

Из номера он выскочил так, словно за ним гнались.

У лестницы встретился блокварт Литке, уже не такой официальный.

— Идете погулять, господин Манинг? Как устроились?

Вот откуда ему знаком этот голос! Что же это было? Проверка? Провокация? Гаю просто не хотелось верить, что этот пышущий здоровьем и, по-видимому, незлой человек может быть настолько глуп.

— Спасибо, господин блокварт, — искренне поблагодарил он. — Тут у вас реклама по телефону поставлена отлично. По-моему, вы мне тоже звонили? Но я, знаете, ничего не понял — телефон хрипит, да и к берлинскому выговору я еще не привык.

Блокварт ничуть не смутился. Наоборот, он смотрел на Гая снисходительно и говорил громко, как с глухим:

— Вы не разобрали, господин Манинг! Я сказал: когда вы вернетесь из полицейского управления, я зайду проверить разрешение!

Гай улыбнулся, поклонился и сбежал по лестнице вниз. Этому Литке можно только позавидовать — врет в глаза, и хоть бы хны! Но все-таки, пожалуй, больше блокварт провоцировать его по телефону не будет. И то хорошо…

Побродив по центру, Гай вышел на набережную позади рейхстага. Было без четверти десять, утро выдалось ясное. На том месте, где ему назначили встречу, одна за одной останавливались и отъезжали частные машины. Бойкое место, подходящее. Сделав несколько снимков рейхстага с тех точек, которые рекомендуют туристам путеводители, Гай ровно в десять подошел к условленному месту. Там как раз остановилась машина. У нее был номер, который Гаю велел запомнить Фриц еще месяц назад. Из машины смотрел на прохожих немолодой черноволосый водитель. При приближении Гая он взял лежавшую на сиденье газету и положил ее на баранку. Гай закрыл колпачком объектив фотоаппарата и застегнул чехол. Первая часть пароля отработана, теперь с ним должны заговорить.

— Прогуливаться изволите? — спросил водитель.

— Знакомлюсь с городом.

— Издалека приехали?

— Я — кругосветный путешественник. Если у вас есть время, не прокатите ли вы меня по Берлину?

— С удовольствием!

Все было в порядке. Гай сел в машину. Сделав несколько поворотов по аллеям Тиргартена, водитель достал из кармана обрывок турецкой газеты. Гай отдал ему свой. Водитель сложил их — они точно совпали, и только тогда он улыбнулся.

— Меня зовут Иштван, — сказал водитель. — Сейчас мы проедем мимо парикмахерской Шнейдера, запомни адрес. Мы ждем тебя в восемнадцать. В парикмахерской будут работать хозяева, Генрих и его жена Эльза. Скажешь им, что хочешь помыть голову, и их хромой сын Вилли проведет тебя к нам. Вся семья — надежные люди.

Иштван высадил его у Цоо, и Гай пешком добрался до гостиницы.

Без пяти шесть вечера он вошел в парикмахерскую Шнейдера. В мужском зале было еще пусто. Лишь в одном кресле сидел клиент, которого стриг пожилой мастер — видимо, сам хозяин.

— Я хотел бы помыть голову, — обратился к нему Гай.

— Вилли! — негромко позвал хозяин.

Из маленькой двери в дальнем углу появился невысокий юноша, сильно припадавший на левую ногу.

— Да, отец…

— Господин желает помыть голову.

Вилли пригласил Гая следовать за ним.

Они прошли через дамский зал, Вилли толкнул плотно прикрытую дверь, пропустил впереди себя Гая, но сам не вошел. Сидевший в кресле возле умывальника пожилой мужчина в распахнутом белом халате поднялся навстречу Гаю. Это был Фриц.

— Здравствуй! Как устроился?

— Все нормально.

Они обнялись. Но Фриц тут же отстранил его.

— Сядь-ка в кресло, ты же пришел мыть голову.

Однако разыгрывать весь спектакль конспирации до конца осторожный Фриц не счел нужным — стало быть, обстановка позволяла. Он сразу заговорил о деле.

— Очень рад, что ты не задержался. Ты знаком с положением в Германии?

— Читаю газеты, слушаю радио.

— Твое мнение?

— Все это всерьез и надолго. Их демагогия сильно пахнет кровью. Италия и Германия лихорадочно вооружаются. Зачем, если не для войны?

— Вот именно… Поэтому нам нужна самая широкая информация о дальних замыслах Гитлера. В Европе не все понимают то, что понял ты. Мы должны добывать конкретные, точные факты, которые скрыты за демагогией.

Он замолчал, полез в карман за трубкой и табаком. Гай воспользовался паузой.

— Кто ты сейчас?

— Канадец германского происхождения. Имею достаточный капитал, чтобы лечить в германских санаториях свой проклятый суставной ревматизм.

Он, как сказал Гаю Микаэл Манинг, действительно страдал суставным ревматизмом, по всей вероятности — неизлечимо.

Гай про себя отметил, что Фриц сильно изменил внешность, чему способствовал галстук бабочкой и платочек в кармане модного костюма. Хотя опытный глаз мог бы определить, что хорошо одеваться он научился не так уж давно.

— Что за человек Иштван?

— Он по образованию юрист, держит контору. Прошлое пестро… Был офицером в австро-венгерской армии, попал в плен к русским, потом вернулся на родину. Теперь, видишь, здесь. Довольно с тебя?

— Вполне.

Фриц наконец набил свою трубку, раскурил ее от спички.

— Теперь слушай. Я буду предельно краток, дам грубую схему… Мне известно, что Гитлер и Муссолини организовали сугубо засекреченную фельдъегерскую связь.

Гай с сомнением покачал головой:

— Есть же совершенно безопасные дипломатические каналы…

— Каналы есть, а традиций у гитлеровцев пока нет, дипломатическая служба засорена старыми дипломатами, преимущественно аристократами-монархистами, и им новая власть не доверяет. Им нужен надежный личный контакт, а для этого нужно иметь своих людей, которым можно было бы довериться.

Гай ждал долгого разговора, но Фриц, помолчав, кончил неожиданно быстро:

— Тебе предлагается найти одну из линий связи.

Гай даже рот раскрыл: все это представилось ему чистой фантазией. Разумеется, теоретически рассуждая, у всякого, пусть самого запутанного, клубка где-то обязательно есть два конца, и если терпеливо искать и найти один, то потом найдешь и второй. Но тут дело шло о главах двух фашистских государств. Связь между ними — линия самого высокого напряжения, а Фриц предлагает взяться за нее голыми руками. Даже если бы, предположим, по этой линии передавались обыкновенные сводки погоды или поздравления по случаю именин, все равно подключиться к ней неимоверно трудно. А в данном случае следовало ожидать, что переговоры касаются подготовки к большой войне… Гай спросил:

— Есть что-нибудь наводящее, хоть какая-нибудь малость?

— Ничего пока нет. С нуля. Но давай порассуждаем… — Фриц примял пепел, побулькал трубкой. — В политическом смысле отношения у них сложные. Дуче мечтает о восстановлении старой римской империи, Гитлеру это не нравится. В Греции и Югославии их интересы уже столкнулись. Но есть одна вещь, которая их объединяет и которая для обоих очень злободневна…

— Вооружение?

— Да. Идем дальше… В переговорах по этому вопросу активней должна быть итальянская сторона. Почему? — Фриц посмотрел на Гая, но не стал ждать его соображений: чувствовалось, что все эти выкладки обдуманы им раньше. — Немцы в области вооружений обогнали итальянцев. Если кто-то у кого-то просит, то итальянцы у немцев, а не наоборот. Логично?

— Вполне.

— Дальше. Германская военная промышленность — это Рур, а сердце Рура — Дюссельдорф. И тут я могу сделать тебе единственное конкретное сообщение: начальник гестапо в Дюссельдорфе штандартенфюрер СС Ганс Раушбергер. Он — главная власть в Рурском районе. Деловая переписка по вооружениям должна идти через него. Он может быть передаточным звеном, а может и конечным.

— А что о нем известно?

— Не так много. Старый член гитлеровской партии. До переворота служил в фирме «Немецкие текстильные фабрики» в Хемнице. Потом посадил владельца фирмы — еврея Иосифа Лифшица — в лагерь и присвоил себе его фирму. Дал взятку и быстро пошел в гору… В общем, обыкновенная история…

Оба долго молчали. Курили, глядели в окно, ходили по комнате. Потом Фриц сказал:

— Конечно, может, все наши прикидки — игра воображения, и больше ничего…

— Нет, — возразил Гай, которому дело уже не казалось столь неосуществимым, как вначале. — Из всех возможных вариантов ты выбрал, по-моему, самый дельный.

— Тогда ты говори, а я послушаю.

— Начать, наверное, надо с Хемница… Что за человек Раушбергер? Поговорить со служащими…

— Кое-что можно выяснить и здесь, в Берлине. Частное информационное агентство Шиммельпфенга уже лет двести или триста занимается сбором сведений о всех промышленниках и коммерсантах Германии. У хозяина есть помощник, его старый друг Рафаил Рубинштейн. Он должен много знать…

— Ты, оказывается, тоже знаешь немало.

— Так ведь все это нашему троюродному дяде двоюродные племянники, — усмехнулся Фриц и посмотрел на часы. — Время. Видеться мы с тобой будем редко. Все — через Иштвана. Он сведет тебя с твоими помощниками — Гансом и Альдоной. Оглядись, обживись… И помни: слепой судьбы не бывает. Твоя судьба — в твоих руках…

Они попрощались. Фриц снял халат, надел пальто и ушел.

Минут через десять покинул парикмахерскую и Гай. В гостиницу он вернулся в половине двенадцатого.

Как всякий аккуратный человек, он вменил себе в правиле перед сном обязательно перебрать в памяти все события дня, отметить плюсы и минусы. А прошедший день был из ряда вон выходящим: он прямо с вагонных колес включился в дело. Потушив свет и закрыв глаза, Гай поминутно прокрутил минувшие сутки: от курения в вагоне рядом с эсэсовцем, — Гай в темноте даже потрогал себя за левое плечо, где утром лежала рука в черной перчатке, — до разговора с Фрицем. Не нарушил ли он правил конспирации? Не просмотрел ли какой-нибудь мелочи, которая позднее, когда этого совсем не ждешь, взорвется, как бомба замедленного действия? Как будто бы нет… Блокварт, по всей вероятности, успокоился на его счет… На встречу с Иштваном он вышел точно… Из парикмахерской исчез чисто…

Засыпая, он чувствовал, что губы его сами собой складываются в улыбку. Таким удачным получился этот день…

Глава 3 ДЕВУШКА ИЗ ВИТРИНЫ

Гансу и Альдоне было лет по двадцати пяти или семи. Ганс, немец из Праги, сухощавый, белокурый, уже заметно лысеющий молодой человек, с очками в золотой оправе на бледном лице, казался старше своих лет, вероятно, еще и потому, что хотел походить на Иштвана — был немногословен, хмур и рассудителен. Альдона всегда вышучивала его за это. Ганс работал в библиотеке — писал книгу по древнегерманской грамматике. Он окончил в Праге юридический факультет. Альдона, полноватая зеленоглазая брюнетка из Мемеля, отличалась живостью характера и отчаянной храбростью. Она работала медсестрой в частной клинике доктора Пауля. Ганс и Альдона по линии техники связи подчинялись Иштвану, а по линии оперативной работы — Гаю. И еще одно объединяло Ганса и Альдону: их отцы погибли от рук гитлеровцев.

Первая встреча с Гансом была у Гая короткой, они только показались друг другу, зато на следующий день им удалось поговорить как следует. Вспоминали Испанию…

Отправляясь в частное «Информационное агентство Шиммельпфенга», Гай по пути захватил Ганса и Альдону, с которой Иштван познакомил его неделей раньше.

Ганс и Альдона остались на улице рассматривать витрины, а Гай один вошел в контору. Сидевший в первой комнате чиновник показал ему кабинет Рубинштейна. Он вошел без доклада.

— Господин Рубинштейн?

— К вашим услугам. Но сейчас начинается обеденный перерыв, и я прошу…

Собственно, Гай именно на это и рассчитывал.

— Меня зовут Ганри Манинг, я импортировал немецкие ткани в Голландскую Индию… Не могу ли я попросить вас отобедать со мной?

Рубинштейн не возражал, и они отправились в ресторан «Кемпинский», считавшийся лучшим в деловом центре города.

Когда новоявленные знакомые уселись в уютном углу зала, Гай сказал:

— Политические события в вашей стране, господин Рубинштейн, конечно, грандиозны, но многим кредиторам они спутали все расчеты.

Господин Рубинштейн счел за благо промолчать и только кисло улыбнулся.

— Но если говорить конкретно, я имею в виду Иосифа Лифшица в Хемнице, который прекратил оплату векселей фирмы «Немецкие текстильные фабрики».

— У него есть к тому веские основания: фирма перешла в другие руки. Новый владелец — господин Ганс Раушбергер.

— Он принял на себя обязательства господина Лифшица?

— Не знаю. Думаю, что нет, господин Манинг.

— Не могли бы вы уточнить этот вопрос, господин Рубинштейн?

— Новый владелец — лицо очень высокопоставленное, о таких людях мы справок не наводим и не даем.

— Вы советуете мне съездить в Хемниц и обратиться лично к нему?

— Я вам ничего не советую. Адрес господина Раушбергера мне не известен, а в Хемнице он не живет.

— Какой же смысл ему жить вдали от фабрик?

— Может быть, смысл в том, что господин Раушбергер недавно женился.

— Кто его жена?

— Нет, господин Манинг, я не смею касаться личной жизни этого высокопоставленного лица. И почему меня должна интересовать какая-то там итальянка?!

При последних словах Гай чуть не хлопнул собеседника по плечу. Ай да Рубинштейн! Ничего не знает, советов не дает, справок не наводит…

— Да, печально все это, господин Рубинштейн… Коммерческие дела не должны страдать от чьих-то честолюбивых или матримониальных устремлений.

В ответ Рубинштейн только посмотрел на него хитро из-под своих свисавших на глаза густых бровей, придававших его лицу выражение неизбывной печали.

Обед был вкусный, вина хороши. Гай попросил принести сигары, и Рубинштейн не отказался покурить, хотя по неумелости в обращении с сигарой было видно, что он некурящий. Может быть, именно это обстоятельство сделало его более разговорчивым: пожилой человек, пускающий дым ради баловства, невольно молодеет и, стало быть, обретает некоторое легкомыслие.

— Не хочу сыпать соль на раны, но не могу удержаться от вопроса… — дружеским тоном начал Гай.

— Пожалуйста, — сказал Рубинштейн, и это прозвучало, как «Чего уж там, валяйте!». Он еще ворчал, но тон заметно изменился.

— Для вас настали трудные времена?

— Что касается старика Шиммельпфенга, то вы несколько запоздали с соболезнованиями. Его вместе со всей семьей арестовали полгода назад. Директор фирмы теперь я.

— Но ведь вы тоже?..

— Да, да… Но… видите стальной шлем у меня в петлице? Я фронтовик, два раза ранен. Это имеет большое значение.

— Но не настолько большое, чтобы вы осмелились дать мне маленький совет?

Господин Рубинштейн отставил подальше от себя дымящуюся сигару и заговорил сердито:

— Такие штучки еще действовали на меня, когда я торговал средством для увеличения бюста, а хотел торговать машинками для стрижки травы на газонах. Поэтому не затрудняйтесь. — Он победительно посмотрел на Гая и продолжал: — На той неделе гестаповцы забрали у нас весь архив. Теперь он в подвале нашего дома, только вход не с Ляйпцигерштрассе, а с Фридрихштрассе. Там раньше размещались архивы давно ликвидировавшегося оптового склада. Все лежит на полках в полном порядке. Дело Лифшица — десятое или одиннадцатое в стопке под литерой «Л». Я сам укладывал папки.

Гай внял совету Рубинштейна «не затрудняться».

— А не можете вы взять это дело хотя бы на час?

— Решительно нет. Кто меня тогда будет спасать? Шлем в петлице?.. Но прежде всего, я — честный человек.

— О, разумеется!

Глядя в сторону, Рубинштейн сказал ворчливо:

— Если бы вы имели гестаповский жетон… Но такие жетоны стоят дорого, очень дорого, господин Манинг…

— Такова жизнь: все хорошее всегда стоит дорого…

Гай достал из кармана бумажник.

— Нет, нет, не здесь, — спокойно осадил его Рубинштейн.

В тот же день Гай осуществил еще два важных дела.

В главной городской больнице, учрежденной, вероятно, еще во времена Фридриха Великого и носящей с тех пор французское название «Шарите», он договорился о практике — администрация ничего не имела против того, чтобы голландец изучал больничный бюджет и доискивался, каким образом можно при минимальном кредите добиваться максимальных лечебных результатов.

Потом он снял помещение для своей конторы и квартиры. Состоятельному дельцу полагалось это сделать.

Красных бумажек с черными буквами «Zu mieten» — «Сдается» на окнах и парадных дверях было много на всех улицах, по которым он ходил. Ему приглянулись две комнаты во втором этаже облицованного гранитом старого дома на Уландштрассе. Одна комната служила спальней, в другой стоял письменный стол, два мягких стула и книжный шкаф. Ему большего и не требовалось. Телефон имелся.

Хозяйке, очень вежливой немке лет пятидесяти пяти, прилично говорившей по-английски, он объяснил, что сидеть в своей конторе с утра до ночи не собирается и вообще жить по расписанию не умеет. Она была тем более довольна, что плату он отдал за три месяца вперед.

Модную машину последнего выпуска — шоколадный «хорьх» — он взял напрокат и сразу заплатил за год.

Блокварт Литке, когда Гай при встрече мимоходом обмолвился, что нашел постоянную квартиру, тоже остался доволен — меньше ответственности.

…Через две недели Рубинштейн передал Гаю жетон гестапо. За это время Ганс купил эсэсовское обмундирование, Альдона подогнала форму по его фигуре. Для Гая были куплены сапоги и черное кожаное пальто, в каких ходило эсэсовское начальство.

Поздним весенним вечером из темного подъезда большого углового дома на Фридрихштрассе вышла, дымя дешевой сигаретой, Альдона. Вскоре ее обогнал Гай с портфелем в руках и в сопровождении эсэсовца с лакированной кобурой на поясе. Они подошли к запертой двери, ведущей в подвал, и Гай крикнул в слуховую трубку возникшему за зеркальным дверным стеклом старенькому вахтеру:

— Гестапо. Отворите! — и показал жетон.

Старичок в сером мундире и в форменной фуражке отпер дверь.

— Где здесь подвал с делами фирмы Шиммельпфенг?

— Пожалуйте сюда, господин начальник, вниз по лестнице, потом направо. Дверь не заперта, я проверял там подачу света и воды.

Гай повернулся к Гансу.

— Никого не пускать…

Тот щелкнул каблуками.

Альдона перешла на другую сторону улицы и фланировала напротив.

Гай спустился вниз.

Ряды железных полок и сложенные на них папки. Вот литера «Л». Двенадцатое дело с надписью: «Лифшиц Иосиф. Немецкие текстильные фабрики. Хемниц». Он раскрыл папку.

Между тем из ближайшего полицейского участка к подвалу спешил дородный вахмистр.

— У нас сигнал! — набросился он на старичка вахтера, прохлаждавшегося на улице, — Ты кому отпер дверь?

Старичок кивнул на стоявшего в дверях эсэсовца.

— Не видишь? Ищут какие-то документы в архиве.

Вахмистр сразу успокоился:

— Надо было тебе сигнализацию отключить…

— Да не успел за ним! Быстро летает…

Тут из подвала поднялся Гай с портфелем в руке. Вахмистр козырнул ему.

— Вы что? — спросил Гай. — Это мой участок…

— Все в порядке, вахмистр…

Примерно через час хозяин парикмахерской Шнейдер с книгой в руках вышел во двор подышать воздухом и оставил дверь черного хода незапертой. Туда вскоре скользнули две темные фигуры. Не зажигая света, они прошли через кухню в чулан, заперли дверь и зажгли тоненькую свечу. Сели на пустые бочки, склонились над папкой.

— Я уже просмотрел, Фриц, — сказал Гай. — Не будем терять время на пустяки. Покажу главное. Вот Раушбергер.

Гай поднес свечу ближе. С фотографии смотрело грубое волевое лицо с жесткой складкой у опущенных углов рта.

— А вот его молодая жена…

На фотографии была изображена хорошенькая молодая брюнетка, почти девочка. Гай засмеялся.

— Что тебя так обрадовало? — спросил Фриц.

— Раушбергер говорит по-итальянски и до гитлеровского переворота представлял фирму Лифшица в Риме. По документам папки, то есть по секретным свидетельствам служащих канцелярии фирмы, Раушбергер давно сватался к Фьорелле Мональди. Но брак дочери с немолодым немецким коммерсантом не соблазнял проконсула[30] итальянской фашистской милиции, и он отказал Раушбергеру. Однако после того, как этот соискатель захватил фабрики и стал штандартенфюрером СС, положение изменилось, и маленькая Фьорелла стала почтенной фрау Раушбергер.

— Ну-ну…

— Слушай дальше. В Дюссельдорфе супруги живут в сильно охраняемом доме… Как ты думаешь, очень весело двадцатилетней итальянке в обществе пятидесятилетнего штандартенфюрера?

— Всяко бывает… Только не говори мне, что собираешься за нею поухаживать.

— Нет, конечно! Фьорелле нужно подвести женщину… Жалко, Альдона не годится — не тот типаж… Тут нужна красивая, богатая аристократка…

— Утопия…

— Но поискать можно?

— Поищи…

Погасив свечу, они разошлись. Папку с делом Лифшица Фриц взял себе.


Два месяца Гай и его помощники искали ту единственную, идеальную, неповторимую девушку, портрет которой — внешние данные, душевный склад и положение — нарисовали они сами и которая так была необходима. Гай не представлял себе, как впервые подойдет к ней, о чем заговорит, каким образом завоюет ее доверие, как подготовит ее к той роли, которая ей предназначалась. Он надеялся, что все это в нужный момент подскажет ему интуиция…

Альдона, Гай и Ганс заглядывали в церкви, посещали скачки, бывали на автомобильных гонках, в модных дансингах и даже два раза присутствовали на похоронах престарелых кайзеровских генералов. Увы, ничего подходящего не встречалось, и у Гая стало закрадываться сомнение.

В погожий теплый весенний день они случайно проходили втроем мимо небольшого спортивного магазина в торговой, далеко не шикарной части Берлина — где-то около Александерплац. Их внимание привлекла толпа молодых мужчин у витрины, оживленно что-то обсуждавших и смеявшихся. Гай подошел, ближе, взглянул через головы.

В витрине, в узком пространстве между стендом с развешанным товаром и стеклом, стояла девушка лет двадцати в белых трусиках и белой косыночке на груди. Она изображала спортсменку, по очереди брала спортивные принадлежности и то играла в теннис, то гребла, то сражалась с воображаемым противником на шпагах. Но для спортсменки она была слишком изящна, а для манекена — слишком серьезна, и улыбки, которые она посылала зевакам, не производили впечатления очень веселых.

— В чем тут дело? Дорогу! — прозвучал вдруг задорный голос, и молодой штурмфюрер СС плечом вперед протиснулся к витрине. В фарватере за ним следовал, видимо, его товарищ.

Гай остался посмотреть, что будет дальше. Альдона и Ганс ждали чуть поодаль.

Эсэсовец помахал девушке в витрине рукой, обернулся к приятелю:

— Ты знаешь, Пфуль, кто это? Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау. Настоящая графиня! Да, из этого известного рода… Семью разорили спекулянты, родители умерли, она сирота, и вот, видишь, перебивается. Я ее знаю… И не будь я Гюнтер Валле… — Дальше Гай не расслышал, потому что Гюнтер Валле остальное досказал приятелю на ухо.

Растолкав толпу, эсэсовцы исчезли. Гай все ждал чего-то.

В час дня наступил обеденный перерыв, и девушка ушла из витрины. Хозяин закрывал магазин.

Гай присоединился к Гансу и Альдоне.

— Не знаешь, где найдешь… — сказал он.

— Странная картина, — откликнулся Ганс, — режет глаза.

— Не по клетке птица — ты это имеешь в виду? — спросила Альдона.

— Да.

— Ее зовут Маргарита-Виктория. Из семьи Равенсбург-Равенау. — Гай оглянулся на витрину, словно для того, чтобы еще раз почувствовать все несоответствие звучаний: такое громкое имя, и этот жалкий балаган во имя торговли. — Альдона, ты должна узнать в адресном столе, где она живет. Расспроси у дворничихи, у соседей…

Гансу он велел вернуться к магазину перед закрытием, а потом последить за девушкой — куда пойдет, что будет делать…

Вечером, часов в десять, они собрались в кафе «Ам Цоо». Ганс и Альдона рассказали, что им удалось выведать.

Живет Маргарита-Виктория на Кляйстштрассе, 21. Дом солидный. На двери квартиры медная табличка: «Граф Родерих Равенсбург-Равенау». После работы девушка зашла в дешевую закусочную, съела два бутерброда и выпила чашку кофе, затем прогулялась до кафе «Колумбус», около Ангальтского вокзала, и просидела там час. Потом пешком, через Ноллендорфплац и Виттенбергплац, отправилась домой.

Альдона познакомилась с соседкой Маргариты-Виктории. Этой старушке Альдона помогла собрать рассыпавшиеся яблоки. У нее разорвался пакет. Старушка оказалась в курсе семейных дел всех жильцов дома. У Маргариты был богатый жених, друг ее отца, некий господин фон Вернер. Он платил за старую квартиру графа, помогал девушке, пока она не окончила в прошлом году гимназию. Затем, очевидно, потребовал, чтобы она вышла за него замуж, или какой-то иной компенсации… Но Маргарита ему отказала, и господин фон Вернер перестал платить за квартиру. Теперь она вынуждена переехать к своей бывшей кормилице и няньке, Луизе Шмидт, которая живет с сыном Куртом, молочным братом Маргариты, в Веддинге, по Оливаерштрассе, 101, на втором этаже. Курт слесарь. Квартира у них — одна комната. Муж Луизы погиб под Верденом. Старушка, между прочим, сказала, что Маргарита по дороге с работы домой всегда заходит посидеть в кафе «Колумбус».

На следующий день с утра Гай отправился в контору «Информационного агентства Шиммельпфенг». Рубинштейна он встретил на улице — тот прохаживался по тротуару, заложив руки за спину, перед входом в свою контору. За три месяца, прошедшие после обеда в ресторане «Кемпинский», господин Рубинштейн сильно изменился, и не в лучшую сторону. Небритый, под глазами синие мешочки. Гай не очень этому удивился, потому что уже стал привыкать к быстрым переменам в жизни берлинцев.

— Рад видеть вас, герр Рубинштейн!

Рубинштейн поднял к небу печальные глаза.

— Не спешите радоваться. Я больше не работаю в агентстве.

— Значит, все-таки?..

— Вот именно… Жену и сына арестовали… И как вы думаете, где мой штальгельм?

Стального шлема в петлице у него действительно не было.

— Отобрали?

— Выбросили на помойку.

— Но что вы здесь делаете?

— Подстерегаю бывших заказчиков. Они дают мне возможность подработать.

Гай вынул бумажку, на которой он заранее написал вопросы.

— Это касается частной жизни одной девушки. Можете?

Пока Рубинштейн читал бумажку, Гай приготовил деньги.

— Придется побегать, но это не Раушбергер. — Рубинштейн спрятал деньги в портмоне. — Графиня имела нянек и горничных. Где есть женщины, там нет секретов. Через десять дней я буду ждать вас на этом месте в это же время…

Мимо с тяжелым грохотом кованых сапог прошла рота эсэсовцев. Рубинштейн грустно проводил их глазами.

— Целую жизнь я думал, что деньги могут купить все. И ошибался: деньги не могут купить арийскую кровь. В мире хозяин — кованый сапог, господин Манинг!

— Нет, господин Рубинштейн: в мире хозяин — правда. Но в силу правды надо верить…

Рубинштейн покачал головой:

— А я не верю.

Все эти десять дней Гай готовил знакомство с Маргаритой. Каждый вечер часов около семи он являлся в «Колумбус» изанимал столик слева у окна, второй от входа. За третьим всегда сидела она — это было ее любимое место. Он приносил с собой и читал какой-нибудь из медицинских журналов, чаще английский «Ланцет», — в расчете, что Маргарита обратит на это внимание. Он давно усвоил, что человек, если он сам не медик, как правило, относится к врачу с бессознательным, как бы врожденным доверием. Такое доверие не ограничивается отношениями лечащего доктора и пациента, часто оно простирается за сферы собственно медицины очень далеко.

Будучи по образованию врачом, Гай все же не разделял мнения тех своих коллег, которые лишали физиогномику достоинств точного познавательного метода, и поэтому украдкой, но очень внимательно изучал внешность Маргариты.

Лицо ее всегда было бледным, но эта бледность не вызывала представления о нездоровье. В платье она казалась излишне худой и хрупкой; однако он видел ее там, в витрине магазина, почти раздетую и отлично помнил, что впечатления худобы у него не было. Гибкая — да, изящная — да, но не худая.

По выражению лица можно было предположить, что Маргарита обладает задатками решительного характера и чужда предрассудков. Впрочем, об этом легко догадаться и без изучения ее лица: тот факт, что девушка из столь аристократического семейства не сочла для себя зазорным добывать честный хлеб столь неаристократическим занятием, сам по себе говорил о многом. Не всякая девушка захочет показывать себя из витрины за несчастные две марки в день.

Несколько раз он был свидетелем, как с него пытались завязать знакомство. Она разговаривала с этими назойливыми молодыми людьми очень просто и вежливо, и они отставали быстро, не испытывая при этом никакой обиды, а только сожаление.

Учтя уроки этих неудач, Гай попытался было составить детальный план собственных действий, пробовал прикинуть, как он подойдет к ней, как поклонится, как заговорит. Но вовремя одумался, справедливо сочтя это занятие бесплодным и даже вредным. Тут больше следовало полагаться на вдохновение. С такой девушкой фальшивить нельзя: любой отрепетированный жест может быть замечен, и тогда уж пропало все и навсегда.

Но эти десять дней прошли не в одних только наблюдениях. Однажды он, на правах постоянного соседа по столику, молча поклонился ей, покидая кафе, и она ответила поклоном. На следующий вечер он с нею поздоровался, когда вошел, и она улыбнулась ему, — с тех пор они обязательно здоровались и прощались друг с другом. А один раз, когда она хотела купить вечернюю газету и у газетчика не оказалось сдачи, Гай разменял ей бумажку мелочью. Бумажка пахла духами, какими — он не мог вспомнить, но запах был приятный. Бумажку эту он положил в портмоне в отдельный маленький кармашек — без всяких умыслов, просто захотелось ее сохранить.

Так их отношения потихоньку налаживались, но Гай не хотел ничего предпринимать, пока всезнающий Рубинштейн не вооружит его исчерпывающими данными о жизни и быте семьи графа Равенсбург-Равенау, о ее расцвете и упадке…

И вот наконец Рубинштейн выполнил заказ. Гай буквально наизусть выучил семнадцать страниц убористого машинопечатного жизнеописания семьи Равенсбург-Равенау за последние двадцать лет, содержавшего такие интимные подробности, которые могли быть известны разве лишь домашнему коту, который ходит, где хочет.

А на следующий вечер он с нею познакомился как следует.

Все произошло просто: он пригласил ее танцевать, а посла танца они сели за ее столик. При этом он забыл свой журнал, сна ему напомнила, и разговор начался с профессии.

— Вы врач? — спросила она.

— Да, психиатр. Но не только.

Она покосилась на его бриллиантовые запонки.

— Я чуть не приняла вас за профессионального танцора, которых нанимают…

Он засмеялся:

— Нет, я приехал сюда из глубин Азии…

Чутье говорило ему, что Маргарита еще очень наивна, она пребывает пока в том блаженном состоянии, когда человек одинаково охотно верит и во всемогущество науки, и в предопределения судьбы. Он решил ее поразить.

— Кроме того, я — йог.

— Значит, вы знаете все? — Теперь засмеялась она.

Он сделался серьезным.

— Люди всегда склонны шутить над тем, чего они не понимают, фрейлейн… — он запнулся, потер лоб и закончил неуверенно: — фрейлейн Маргарита-Виктория… э-э-э… графиня Равенсбург-Равенау?

То, что изобразилось на ее лице в этот момент, можно было назвать недоверчивым удивлением. Как будто человеку показали фокус, он чувствует, что его ловко мистифицируют, а как именно — понять не может.

Не давая ей опомниться, Гай взял руку Маргариты в свои руки и заговорил глухим ровным голосом, словно читая по невидимой книге:

— Вижу улицу… это Кляйстштрассе… Вхожу в подъезд серого дома… Надпись на медной табличке: «Граф Родерих Равенсбург-Равенау». Отворяю дверь. Пустые вешалки. Направо зеркало, закрытое серой материей. Отворяю двери… Пустые комнаты… Мебель и люстры в чехлах… Пыль… Вхожу в дальнюю комнату. Она чиста. Здесь живет последняя представительница рода, молодая девушка… В прошлом году она окончила гимназию. Сейчас за ней ухаживает пожилой господин, некий генерал в отставке фон Вернер… Комнату заботливо убирает старая кормилица и няня, матушка Луиза, единственное в мире существо, которое обожает девушку… Она в детстве звала ее Мави — от первых слогов двойного имени. Так звала девушку и мать, графиня Августа-Тереза Эстергази, умершая при родах в фамильном замке на берегу Шуссена…

Маргарита выдернула свою руку из его рук и смотрела уже с испугом. Он вдруг подумал: а не принимает ли она своего нового знакомого за шпика? Порылся в каком-нибудь тайном досье, посплетничал с прислугой и теперь преподносит все а форме ясновидения… Но опасения исчезли, когда он услышал ее тихий, сразу отчего-то сделавшийся хриплым, голос:

— Не надо, прошу вас…

Она больше не смотрела на него, замкнувшись и боясь поднять глаза от скатерти. Положение становилось странным: надо было как-то разрядить возникшую напряженность, и Гай вернулся к своему естественному тону. Спасти его могла только откровенность и неподдельная чистосердечность.

— Простите меня, фрейлейн Маргарита, я просто дурачусь.

Она покачала головой, и он продолжал извиняющимся голосом:

— Я действительно много о вас знаю. Специально интересовался.

— Зачем? — Она наконец подняла глаза.

— Если я скажу: чтобы обеспечить, себе успех при знакомстве с вами — это ведь не очень вас обрадует?

Сказанное можно было понимать как угодно. Гай расчетливо взвешивал каждое слово в отдельности и общий смысл фразы в целом, и оттого совесть его восставала при виде полной беззащитности сидевшей перед ним девушки. Мефистофель во вкусе берлинских мюзик-холлов весны 1938 года — такая роль была ему не по душе… Однако Маргарита, кажется, отлично разглядела двоечтение в слове «успех».

— Все-таки — зачем? — повторила она свой вопрос, и голос ее вновь обрел обычное звучание.

Гай решил рискнуть. Нет, выкладывать все до конца он не собирался, до этого еще далеко, но момент был таков, что или он сделает сейчас же, перескочив сразу через несколько запланированных им этапов, самый радикальный шаг к сближению, или эта девушка потеряна раз и навсегда.

— Мне нужна помощница, которой бы я мог доверять, как себе, — сказал он серьезно.

— Но кто вы?

— Я действительно приехал в Берлин из Азии.

И Гай изложил вкратце биографию наследника богатого плантатора-голландца и под конец показал Маргарите свой паспорт, украшенный множеством различных виз, который, впрочем, она смотреть не захотела.

— Вот теперь вы откровенны, — наивно сказала она, и Гай объяснил ей, для чего ищет помощницу.

В настоящее время он изучает банковское дело, а также финансовую сторону деятельности крупных германских медицинских учреждений. В условиях острой конкурентной борьбы, чтобы рассчитывать на успех, необходимо досконально знать конъюнктуру и хотя бы в общих чертах — перспективы. Для этого надо уметь разбираться в сложном механизме экономики, пружиной которого, как известно, является политика (а может быть, наоборот, но от этого не легче). А чтобы, в свою очередь, правильно понимать изгибы политики, надо иметь доступ за ее кулисы.

Очертив таким популярным образом круг проблем и забот, которые одолевают начинающего предпринимателя, Гай свел речь к просьбе: не согласится ли фрейлейн Маргарита поступить к нему на службу, скажем, в качестве референта? Ее обязанности он сам представляет себе еще довольно смутно, но одно может обещать уверенно: работа будет нескучная, даже творческая, Маргарита сумеет проявить все свои способности. Во всяком случае, речь идет не об унылом секретарстве. И, разумеется, платить он будет гораздо больше, чем получает она в спортивном магазине.

Маргарита слегка покраснела:

— Вы и об этом знаете?

— Впервые я увидел вас именно там. — Ему очень приятно было говорить ей правду. — Вот только не понял, кто такой Гюнтер Валле?

Они долго молчали, потом она вздохнула как-то легко и коротко и сказала с неожиданной улыбкой:

— Валле? Ах, да!

— Знакомый?

— Он живет на одной улице с моей кормилицей. Вернее, жил… У его отца была мастерская и магазинчик… Делал пуговицы, пряжки… Все из металла… Я иногда заказывала у них кое-что…

— Похоже, вы ему очень нравитесь…

Она пожала плечами:

— Это смешно… Герр Шульц объявил мне, что с понедельника могу больше не выходить. Выдал жалованье за две недели вперед.

— Это хозяин спортивного магазина?

— Да.

— Недоволен вашей работой?

— Не столько он, сколько фрау Шульц.

Гай счел уместным пошутить:

— Вот видите, вы уже разбираетесь в тайных пружинах, движущих торговлю. Это лучшая рекомендация при поступлении на новую службу.

Он испытывал уверенность, что Грета согласится на его предложение, и имел все основания считать ход дела удачным. Но его порою жгло нетерпение, он еще не до конца отшлифовал в себе одно бесценное при его теперешней работе качество — умение безошибочно чувствовать ритм событий и точно соизмерять с ними собственные действия, так, чтобы ни в коем случае ни на секунду не опередить события, но и ни на секунду не опоздать. Это сродни жокейскому чувству пейса. Если жокей хорошо чувствует пейс — то есть точно знает в каждый данный момент скачки, с какой резвостью идет его лошадь и какой посыл она еще может выдержать до призового столба, — значит он мастер, он может выиграть и не загнать понапрасну свою лошадь. Нет этого чувства — лучше не садиться в седло, а мирно чистить конюшню…

Сверх всяких надежд и ожиданий Грета позвонила утром на следующий день; и, видно, радость его так явно прорывалась в голосе, что она спросила после обмена приветствиями:

— У вас сегодня праздник?

Банальный комплимент сам напрашивался на язык, но он давно научился отказываться от всего, что лежит сверху, и потому тоже спросил:

— А у вас?

— Я переезжаю. Не хотите помочь?

— Ну конечно!

— Вещей совсем мало…

— Я сейчас же выезжаю!

Через десять минут он был у нее.

Вещей действительно оказалось мало: три кожаных чемодана, большой, в человеческий рост, лакированный кофр для верхнего платья, тюк с постельным бельем и подушками и связка книг. Остальное — мебель и прочее, — как объяснила Грета, было продано оптом перекупщику и ушло на уплату долгов.

Гай подрядил на улице посыльного в красном кепи с медным номером, тот погрузил вещи, и они поехали к матушке Луизе. Ехали долго: кормилица жила на Оливаерштрассе. Говорили о пустяках, Грета все время подсказывала дорогу.

Выгрузиться и перенести вещи в тесную квартиру им помогал Курт, молочный брат Греты. Матушку Луизу можно было бы и не называть матушкой. Она, правда, имела усталый вид, лицо в морщинах, но когда взглянула на Грету и улыбнулась, ей можно было дать лет сорок пять, не больше. Курт произвел на Гая впечатление парня основательного. Они не разговаривали, Курт спешил. Работал он, как сказала Грета, слесарем на каком-то машиностроительном заводе.

Еще больше, чем утренним звонком, Грета удивила его предложением поехать на озеро Ванзее — ей хотелось подышать воздухом, чего она не делала, кажется, уже сто лет…

Эта поездка запомнилась Гаю надолго. И вовсе не потому, что по глади озера скользили под парусами белые яхты, а над озером парили чайки, что небо было голубое и солнце светило ласково. И лишь наполовину потому, что, когда они катались на лодке — он на веслах, она перед ним, колени в колени, — Грета была прямо-таки счастлива, и когда глядела на него, ее серые глаза блестели, что после, когда они ужинали на веранде летнего ресторана и когда возвращались на электричке в Берлин, она так искренне, от души, смеялась его шуткам. Главное состояло в том, что он узнал и понял ее в этот день.

Она не умела врать, хотя ей в высшей степени было присуще женское искусство скрывать истинные чувства, придавая произносимым вслух словам обратный смысл.

Его поразил ее серьезный взгляд на некоторые вопросы бытия. От представительницы аристократического рода было довольно неожиданно услышать суждения, суть которых лучше всего можно передать в лаконичной, концентрированной форме пролетарских лозунгов.

Оказывается, она и до этой проклятой витрины успела кое-что понять. Ее отца, человека, совершенно лишенного практической жилки, бесчестные спекулянты недвижимостью обобрали до нитки, и он умер нищим, лишь перед самой смертью сообразив, что мир, в котором он так несчастливо жил, устроен крайне несправедливо. Разумеется, у него не возникло бунтарских мыслей, но свой протест он все-таки выразил, как умел, отказавшись от причастия. Это, между прочим, потрясло двенадцатилетнюю Грету до глубины души. После смерти отца, оставшись круглой сиротой, девочка могла бы пропасть, если бы не Луиза Шмидт. Эта простая женщина стала ей матерью и воспитывала наравне со своим сыном. Мытьем полов и стиркой зарабатывать на хлеб и маргарин она могла, но не больше. Кое-какие вещи, оставшиеся после отца, продавались постепенно ради того, чтобы маленькая графиня могла кормиться получше, но Грета устраивала забастовки, если Луиза не клала на тарелку Курта такого же куска, какой давала ей. Чтобы закончить гимназию, Грете пришлось подрабатывать. Она побывала и продавцом газет, и горничной, и посудомойкой. А когда в один прекрасный день старый друг отца фон Вернер по какой-то своей прихоти навестил ее и с приятным удивлением обнаружил перед собою красивую девушку, он вознамерился обеспечить ей существование, достойное происхождения. Была возвращена старая квартира с мебелью, назначено месячное пособие. Но Грета очень скоро поняла, что фон Вернер отнюдь не бескорыстен и не дружеские чувства к ее отцу питают его благотворительность. Сначала он попросил Грету стать его женой — он был вдовец. Она решительно отказалась. Тогда он предложил ей сделаться его содержанкой. Грета, наверное, покончила бы с собой, если бы не матушка Луиза. Ну, а потом она поступила в спортивный магазин…

Гай прямо спросил ее: «А как вы относитесь к новой власти?». И она так же прямо ответила: «Я ненавижу гитлеровцев и их свастику». Она недостаточно понизила при этом голос, и лишь по счастливой случайности никого не оказалось рядом. Он посоветовал никогда впредь не произносить таких вещей вслух.

В городе он подвез ее к дому, где жила Луиза Шмидт и где отныне будет жить и она. И на прощание Грета сказала, что согласна работать у него.

Гай был твердо убежден, что в честности и порядочности Греты можно не сомневаться. Нужно только привести в систему ее собственные мысли и взгляды, и она самостоятельно сделает правильные выводы.

На следующий день он заключил с нею джентльменский договор — без всяких письменных обязательств, — суть которого заключалась в том, что фрейлейн Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау в качестве референта голландского предпринимателя Ганри Манинга должна исполнять его отдельные поручения, а он, в свою очередь, обязуется выплачивать ей жалованье в размере 200 марок в месяц.

Из конторы они отправились обедать. И с того обеда на протяжении недели расставались лишь на ночь — он отвозил ее домой и возвращался к себе, чтобы наутро увидеться в конторе.

Когда он в один подходящий момент сообщил ей, что приехал в Германию не только для того, чтобы изучать финансовое дело, но и для того, чтобы ознакомиться кое с какой негласной деятельностью гитлеровцев, она не очень-то удивилась, сказала лишь: «Что-то в этом роде я и предполагала». Он спросил, не побоится ли Грета теперь исполнить одно необычное поручение. Она ответила, что верит ему во всем и готова слушаться. Напоследок Гай объявил, что, по всей вероятности, ей придется поехать в Дюссельдорф.

И вот после этого он встретился с Фрицем, чтобы доложить обо всем и договориться насчет действий в Дюссельдорфе, где правил власть штандартенфюрер СС Раушбергер, обожавший свою юную супругу Фьореллу.

Что касается Маргариты, Фриц целиком полагался на разум и чутье Гая, но содержание предстоящей операции существенно менялось: Фриц тоже не терял времени. Из достоверных источников ему стало известно, что отец Фьореллы, проконсул первого легиона милиции Мональди, приезжает из Италии в Дюссельдорф повидаться с дочерью регулярно два раза в месяц. Ездит он на итальянской армейской машине и под охраной. По дороге в Берлин через Дюссельдорф и обратно останавливается на отдых в Базеле, на вилле, которую ему «подарил» Раушбергер.

— Не исключено, что именно папа Мональди и есть тот фельдкурьер, которого мы ищем, — сказал Фриц.

— Значит, Грета тут не нужна?

— Это решать тебе. Я ведь ее не знаю… Пока сделай вот что… Ганса и Альдону немедленно перебрось в Базель. Пусть найдут виллу проконсула и разведают систему охраны. Нужно определить, так сказать, ритм жизни обитателей виллы. Пусть изучат город и прилегающие шоссе. Трех недель им на это хватит. — И добавил, видя, что Гая не отпускает какая-то мысль: — А насчет Греты подумай…

Раздумья Гая кончились тем, что через две недели Грета с богатым набором платьев, шляпок, туфель и прочего и с белой болонкой по имени Коко, которую матушка Луиза приобрела щеночком три года назад и в которой не чаяла души, отправилась на поезде в Базель, где она, еще будучи маленькой девочкой, при жизни отца, училась два года в частном пансионе для благородных девиц…

Глава 4 300 000 + 300 НА МЕЛКИЕ РАСХОДЫ

Перед отъездом в Швейцарию Гаю оставалось повидаться с Иштваном, который должен был передать ему последние донесения Ганса и Альдоны из Базеля, после чего взять билет и сдать чемоданы в багаж. Гай намеревался сделать это после завтрака. Но Иштван опередил его, позвонив по телефону и условным языком назначив срочную встречу.

Гай сел к нему в машину на стоянке у Ангальтского вокзала.

Первая фраза Иштвана испортила ему настроение.

— Ты не едешь в Швейцарию, все изменилось…

Нет, конечно, они ведь договаривались, что личные желания, а тем более капризы ни в какой расчет приниматься не будут, но в Швейцарии его ждало безусловно серьезнейшее дело, и он настроился туда ехать, испытывал нетерпеливую потребность двигаться и действовать и потому не мог сразу подавить в себе недовольство. А может, случилось что-то с Гансом и Альдоной? Или с Маргаритой?

— Прокол? — хмуро спросил он.

— Там все в порядке, — успокоил Иштван. — Фриц велел сказать тебе следующее. В Базеле надо все подготовить основательно, а для этого потребуется месяца два, не меньше. Тут сам фактор времени будет средством, орудием… Я передаю тебе слова Фрица буквально, понимаешь?

— Это не ново. Постепенность — девиз проверенный…

— Не нравится — скажешь ему самому, когда увидитесь. Это у тебя что-то новое. — Иштван, по-видимому, категорически не одобрял реакцию Гая.

Поняв это, Гай сразу пришел в себя:

— Прости, Иштван, дорогой! Чертов характер!

Иштван тихо засмеялся, что бывало с этим пятидесятилетним, но выглядевшим на все шестьдесят, серьезным и несколько меланхоличным человеком весьма редко.

— Могу поставить десять против одного, что в детстве у тебя никто не отнимал игрушек, — сказал он.

— Это верно, — искренне удивленный, подтвердил Гай.

— Думаю, Фриц очень хорошо понял твой характер, если велел изложить тебе такую длинную мотивировку, да еще слово в слово, а?

— Он разбирается.

— Успокоился?

— Я слушаю. Прости еще раз.

Иштван сообщил, что Фриц будет ждать Гая на явочной квартире — у парикмахера Шнейдера — послезавтра. А до тех нор, чтобы не терять времени, надо разыскать Рубинштейна, узнать, как дела у этого пройдохи, и прощупать почву — не согласится ли он сотрудничать с Гаем в одном коммерческом предприятии. Одна существенная деталь: это будет сопряжено с переездом в Амстердам. Остальное Гай узнает от Фрица.

Ему сразу стало легче: намечалось что-то новое, необходимо было действовать — этого достаточно. Его предотъездные меры не напрасны — придется уезжать, хотя и не сегодня вечером. Но хозяйке квартиры объяснить некоторую задержку не составит труда.

Расставшись с Иштваном, он наведался на Ляйпцигерштрассе, где располагалась контора бывшей фирмы Шиммельпфенга и где он в последний раз видел Рубинштейна, караулившего клиентов на тротуаре перед входом в контору. Но Рубинштейна там не оказалось. Старик швейцар ничего о нем сказать не мог, но посоветовал обратиться в еврейское благотворительное общество, обосновавшееся рядом с Лертербангофом. Так Гай и сделал.

Со старой квартиры Рубинштейн съехал, а нового адреса Гаю в этом обществе не сообщили — вероятно, уже обжигались на молоке и теперь дули на воду, а может, действительно не знали, но бесплатный совет дали: Рубинштейна можно увидеть в Тиргартене. Гай отправился в Тиргартен.

Часовое гулянье по саду оказалось не напрасным: в одной из боковых аллей, на ярко-желтой скамье с черной надписью «Только для евреев», он увидел неподвижно сидевшего старика, в мятой шляпе со слишком большими бесформенными полями, в потертом, лоснившемся на рукавах пальто и в ботинках с разноцветными шнурками, в котором с трудом, но можно было узнать Рубинштейна.

Гай обрадовался:

— Здравствуйте! Что вы здесь делаете, господин Рубинштейн?

Старик медленно поднял голову. Он был давно не брит. Лицо темное, из-под шляпы торчат пряди седых волос.

— Он еще спрашивает… Что может делать еврей на желтой скамейке? Отдыхаю, господин Манинг! А вы гуляете?

— Искал вас. Мне подсказали в еврейской столовой около Лертербангофа…

— Что ж, эта скамья — теперь мой адрес. А зачем я вам? — Рубинштейн смотрел на него не то чтобы с неприязнью, но без всякой радости.

Гай присел рядом, закурил сигарету и весело сказал:

— Мне сегодня приснился пророк Исаак. Он был чем-то недоволен. Ругался на все племя человеческое. А потом читал длинную проповедь. Я запомнил только последние слова: «Грош цена тому еврею, у которого нет своего торгового дела!»

— Не морочьте мне голову, — сердито отозвался Рубинштейн.

— Нет, серьезно. У меня к вам деловое предложение. Мне нужен компаньон.

Рубинштейн наконец изменил позу, сел прямо.

— Мой нос не украсит ничью фирму.

— Я собираюсь организовать кое-что, но не здесь, а в Амстердаме. Могли бы вы туда поехать?

Рубинштейн начинал верить, что с ним не шутят.

— Как все это будет выглядеть?

— О деталях после. Сейчас мне нужно знать в принципе — согласны вы или нет.

— Моя жена и сын сидят в лагере. Меня к ним не пускают. Я не могу им помочь. — Он словно рассуждал сам с собой. — Что еще может держать меня в этом проклятом городе?

Гай промолчал.

— Но я смогу сюда вернуться? — спросил Рубинштейн.

— В этом я вам помогу.

— Но что я должен делать?

— Я же сказал: детали позже. Мы займемся чистой коммерцией.

— Я вам скажу, господин Манинг: если на свете есть ариец, который лучше сотни евреев, так он-таки есть вы!.. — Он вздохнул и добавил: — Только знаете, что я вам скажу? Никогда не говорите мне, кто вы и что вы. Вы платите жалованье, а я честно исполняю распоряжения. А кто и что — я не знаю…

Гай не мог не улыбнуться:

— А почему вы решили, что я собираюсь вам говорить?

— Ну, тогда я спокоен.

Они условились, что встретятся вновь через два дня в кафе «Уландэкк» в восемь часов вечера.

В парикмахерской Шнейдера Фриц изложил задачу. Они говорили целый час, и Гай услышал от него такие подробности, относящиеся к предстоящей операции, что у него все время вертелось на языке спросить: откуда все это известно? Но задавать подобные вопросы он не имел права, да, скорей всего, и не получил бы ответа.

Суть дела заключалась в следующем.

Гитлеровская разведка имеет немало осведомителей во Франции. Пока они за свою иудину деятельность не получают сребреники, фашисты не могут зачислить их в свой постоянный актив, не могут держать их в руках и управлять ими. Чтобы превратить добровольных осведомителей в платных агентов, их необходимо повязать деньгами.

У гестапо созрел такой план. В Голландию будут нелегально переправлены деньги, которые через посредство какой-нибудь фирмы поступят в банк, а банк переведет их во Францию малыми суммами по тем адресам, которые ему укажут. Предпочтение будет отдано еврейской фирме: такой камуфляж, кроме того, что он соблюдает главное условие — анонимность, дает к тому же возможность при желании использовать эту финансовую операцию в провокационных целях. Получатели на почте дадут расписки в получении денег, и потом их можно шантажировать скандалом.

Гай должен добыть списки адресатов.

Так как, по всей вероятности, нацисты хотят провернуть дело в самом скором времени, следует поторопиться.

Рубинштейн учредит в Амстердаме посредническую фирму. Курьера, который привезет из Германии деньги, надо подвести именно к этой фирме. Задача трудная, но осуществимая. Остальное предусмотреть невозможно, все будет зависеть от расторопности Гая. Прибегать к помощи Микаэла Манинга запрещается, и вообще появляться у него в баре Гай не имеет права…

День выезда курьера и его имя Гаю сообщат. Сам Гай должен будет действовать уже под именем графа ван Гойена, голландца, живущего в Соединенных Штатах. Полезно сделать пробу для этой легенды и вжиться в новую оболочку.

И опять на лице у Гая явственно обозначился вопрос: ну откуда Фрицу могут быть известны такие вещи о курьере? Фриц, видно, легко прочел его, этот немой вопрос, но ничего не сказал, только улыбнулся…


Штурмбанфюрер Дитер Бюлов сидел в большом кресле под портретом Адольфа Гитлера в своем служебном кабинете в министерстве иностранных дел. В левой руке у него дымилась толстая сигара, в правой он держал служебную анкету красивого блондина в штатском, стоявшего перед Бюловым руки по швам.

— Штурмфюрер Клаус Лёльке явился в ваше распоряжение, штурмбанфюрер, — отрапортовал блондин.

— Вижу, — сухо бросил Бюлов и продолжал просматривать анкету. Прочитав до конца, он положил папку на стол, сделал несколько неглубоких затяжек и все так же сухо спросил: — Вы служили в фирме Герзона?

— Так точно!

— Ваш магазин находился в начале Курфюрстендамм? По левой стороне, под синей вывеской?

— Так точно!

Бюлов откашлялся.

— Вас временно откомандировали из группы охраны рейхсфюрера к нам, в министерство иностранных дел. Вам известно — почему?

— Никак нет!

— Потому что вы имели обширное знакомство среди евреев, и даже говорите на их жаргоне… Это верно?

— Да.

— Гм… Садитесь, штурмфюрер, и слушайте внимательно. — Бюлов положил сигару в пепельницу. — Вы из газет знаете, что учение нашего фюрера находит сочувствующих и последователей во многих странах, даже во Франции. Из-за своих убеждений они подвергаются гонениям и терпят невзгоды. Мы обязаны их поддерживать материально. Я мог бы и не говорить вам всего этого, но мне надо, чтобы вы прониклись важностью и благородством предстоящей вам задачи и выполняли ее сознательно.

— Я понимаю, штурмбанфюрер.

— Высшее руководство дает вам совершенно секретное поручение. Завтра вечером вы отправитесь в Амстердам. Надо подыскать фирму, которая могла бы, действуя от своего имени, через банк перевести деньги во Францию по указанным вами адресам. Избранная вами фирма должна быть свободна от подозрений в сочувствии нашей стране или идеям фюрера. Скажу больше: пусть это будет прямо враждебно настроенная фирма. Чем враждебнее, тем лучше. Вы поняли?

— Так точно!

— Вы работали в торговле, штурмфюрер, и понимаете, что главная техническая трудность заключается в передаче денег наличными: в наше время денег в чемоданах никто не возит. Этот момент целиком будет зависеть от вашей изобретательности и инициативы. Если чувствуете себя не готовым, вам следует отказаться теперь же.

— Я готов, штурмбанфюрер!

— Тем лучше. Завтра вы получите дипломатический паспорт. В Амстердаме для вас заказан номер в отеле «Карлтон». Там вы будете не Клаус Лёльке, а Абрам Моссе. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Впервые слышу.

Бюлов поморщился: каждый грамотный немец знал фамилию издательского короля, еврея Моссе.

— Придите ко мне через два часа. Я дам вам кое-что прочесть, и мы поговорим насчет того, как следует вести себя в Амстердаме.


Открыть новую фирму оказалось трудно. При самом благоприятном ходе дела улаживание всех необходимых формальностей требовало не меньше двух месяцев. А между тем уже спустя неделю по прибытии в Амстердам Гай получил сообщение, что интересующий его клиент выезжает через несколько дней и должен остановиться в отеле «Карлтон» под именем Абрама Моссе. Надо было срочно что-то предпринимать.

Стреляный воробей Рубинштейн видел выход лишь в одном: найти фирму, которая из-за финансовых затруднений стоит на грани краха, и вступить в пай, а еще лучше — откупить патент, не меняя вывески.

Ничего иного не оставалось. Они начали лихорадочные поиски.

В ту пору в Амстердаме уже появилось много коммерсантов-евреев, которые в предвидении худшего предпочли бросить в Германии хорошо налаженные дела и убраться подальше от фашистов. Среди этой публики у Рубинштейна имелись обширные знакомства. И в конце концов он получил ценный бесплатный совет: ему указали на фирму «Импорт — экспорт», сокращенно «Импэкс», основанную еще перед мировой войной и в настоящее время из-за недавней смерти старого владельца и благодаря мотовству и распутству его наследника находящуюся при последнем издыхании.

Резиденция этой фирмы, всегда пользовавшейся безупречной репутацией, которую молодой владелец еще не успел, несмотря на мотовство, сильно подмочить, располагалась на третьем этаже старинного пятиэтажного дома на площади Рокин, украшенной в центре четырехугольным бассейном, соединенным с рекой узким каналом.

Соглашение, которое заключил молодой владелец фирмы с Рубинштейном, было его первой и, вероятно, последней выгодной сделкой. Подписав минимально необходимые бумаги, он взял деньги наличными и исчез, предоставив Рубинштейну возможность самому вводить себя в курс немногочисленных дел фирмы.

Это произошло накануне появления в Амстердаме Абрама Моссе, то есть штурмфюрера Клауса Лёльке. В отеле «Карлтон», где он занял довольно скромный номер, тремя днями раньше поселился и Гай — граф ван Гойен, вернувшийся из Соединенных Штатов.

Предстояло создать Абраму Моссе такие условия, чтобы он в своих поисках неизбежно уткнулся в вывеску «Импэкс» и непременно перешагнул порог фирмы. Рубинштейн в разговоре с Гаем вспомнил про детскую головоломку — фанерный ящичек с верхней крышкой из стекла, в ящичке заключен хитрый лабиринт, в котором бегает стальной блестящий шарик. Он сказал, что провести шарик по дорожкам лабиринта и загнать его в черную дырку гораздо легче, чем то, что предлагает сделать Гай, но тут же отправился к своим берлинским коллегам. А сам Гай, с удовольствием отметив, что господин Рубинштейн за последнее время опять обзавелся брюшком, а костюм его обрел те обтекаемые линии, которые свидетельствуют о благополучии, сел на телефон и принялся звонить в рекламные отделы газет и радио.

В Берлине, инструктируя штурмфюрера Клауса Лёльке, штурмбанфюрер Дитер Бюлов сообщил ему, конечно, некоторые данные о семье владельцев крупнейшей издательской фирмы Моссе. Абрам Моссе должен был выдавать себя за дальнего родственника этой семьи. Но так как во время беседы выяснилось, что Лёльке вообще не слышал о такой фамилии, а из этого, в свою очередь, следовало, что он книжек не читал, — мнимое родство с издателями практической выгоды не давало. Поэтому главная ставка делалась на великолепное знание штурмфюрером того жаргона, на котором изъяснялись еврейские коммерсанты в Берлине.

Действительно, перед Абрамом Моссе в Амстердаме открылись все двери. Исправно посещая синагогу и еврейские культурные общества, он через неделю стал своим в торговых и финансовых кругах. Почти всякий раз, когда он заводил речь о некой гипотетической деликатной финансовой операции и просил совета насчет фирмы, наиболее сведущей в этом вопросе, его собеседники без колебаний называли «Импэкс». Не полагаясь на собственные впечатления и зная, как в Берлине любят документацию, Лёльке обратился за помощью к частным информационным конторам. Его требования были противоречивы и сбивали информаторов с толку, но кипа справок росла, и в конце концов, перечитав их снова и снова, Клаус Лёльке решил, что наиболее скромной, враждебной национал-социалистам и в то же время солидной в лучшем смысле этого слова является фирма «Импэкс», выполняющая иногда и поручения финансового характера. Ни одного скандального случая об этой фирме ни в синагоге, ни в лучшем еврейском ресторане, ни в торговой палате он не услышал.

Довольный сделанным, он сел однажды вечером на скорый поезд и утром доложил свои наблюдения штурмбанфюреру Бюлову.

Осторожный Бюлов с неделю понемногу его расспрашивал, в то же время, очевидно, советуясь со своим начальством, и наконец объявил:

— Ну, хорошо. Выбор одобрен. Теперь вы поедете на Принц-Альбрехтштрассе и примете деньги. Их надо сдать в Нидерландский коммерческий банк через фирму «Импэкс». А список французских адресатов вы сами отдадите непосредственно банку.

— Я понял.

— Вы назвали сумму в восемнадцать тысяч долларов?

— Да. Столько полагается фирме и банку за услуги.

— Хорошо. Значит, вы получите на Альбрехтштрассе триста тысяч долларов и эти восемнадцать.

При этих словах перед глазами у Лёльке проплыли большие радужные круги во главе с высокомерной тройкой, целый поезд с паровозом. Дальнейшее доходило до его ушей как бы под отдаленный звон колоколов, хотя он слушал Дитера Бюлова со всем вниманием.

— Вы поедете на машине. Кроме шофера, вас будут сопровождать двое в качестве охраны. Таможенный досмотр вас не касается — вы имеете дипломатический паспорт. Пересечь границу будет просто. Выгрузиться в «Карлтоне» тоже не трудно. Пока вы будете улаживать дело в банке и у дирекции фирмы, чемодан с деньгами должен находиться в запертом номере под охраной. Опасным моментом будут десять минут переноса чемодана из «Карлтона» в банк на Калверстраат или двадцать минут в помещение фирмы на Рокине. Но Амстердам не Чикаго, эсэсовцы — не американские полицейские.

Дитер Бюлов встал.

— Желаю удачи. — И, нарушая ритуал, протянул одеревеневшему Клаусу Лёльке руку.

Когда Лёльке вышел, Бюлов из неплотно прикрытой боковой двери впустил в кабинет молодого и очень интеллигентного на вид штурмфюрера Конрада Рейтера.

— Вам хорошо было слышно?

— Вполне!

— Вы назначаетесь ответственным за целость денег при всех обстоятельствах. Вам заказаны комнаты по соседству с номером Лёльке. В случае нападения захватите чемодан и немедленно пересекайте границу в любом удобном месте. Не бойтесь нарушить законы. Если понадобится — стреляйте.

Получив подробные инструкции, Рейтер покинул кабинет, и тогда Дитер Бюлов пригласил из своей комнаты для отдыха ожидавшую там молодую женщину в форме унтерштурмфюрера СС.

Вошедшая была светлой блондинкой, великолепно сложена, и даже эсэсовская форма не могла убавить впечатления яркой женственности, и лицо ее, матово белое, было красиво. Но стоило только раз взглянуть в ее зеленоватые узкие глаза, и возникало странное ощущение какого-то тревожного несоответствия. Они убивали всю женственность. Глядя в них, человек невольно начинал лихорадочно соображать: а не натворил ли он чего-нибудь, противного закону и совести?

— У этой девки палаческие глаза, — сказал Бюлов майору вермахта Цорну из Цвайгштелле-5. Цорн был начальником отделения-5 Отдела документации крупнейшей технической фирмы Германии. Под этой маской новорожденный генштаб вермахта держал один из своих разведывательных центров. Именно Цорн рекомендовал Бюлову свою сотрудницу Дорис Шерер для этой операции.

Женщина щелкнула каблуками и вытянулась в ожидании.

— Вот и все, унтерштурмфюрер. Вы слышали разговор со всеми участниками операции, и вы одна знаете систему в целом… Больше я у себя никого не прячу. — Он хмуро усмехнулся. — Ни деньги, ни их охрана вас интересовать не должны. Ваша забота — Клаус Лёльке. Вы должны оберегать его… как бы это выразиться… от него самого. Вам понятно?

— Так точно!

— Если он начнет мудрить — застрелите его.

— Так точно!

Бюлов помолчал, не зная, что еще сказать этой особе, взгляд которой рождал в нем смутную беспричинную тревогу.

— Вы можете идти, унтерштурмфюрер Шерер, — проговорил он наконец, глядя в сторону.

Она щелкнула каблуками и неслышно исчезла.

Лёльке обладал прекрасной арийской наружностью, какую весьма ценили богатые пожилые дамы, посещающие модные магазины берлинского запада. В одном из них Клаус Лёльке достиг положения старшего приказчика, потому что умел вовремя со сладкой улыбкой подать покупательнице стул и терпеливо предлагать ей бесчисленные образцы дамского белья. Клаус Лёльке уважал своего хозяина до тех пор, пока однажды ненароком не обманул его доверия. С того дня он стал намеренно повторять такие случаи, совершенствуя приемы и увеличивая количество украденных денег. Одновременно с тайным сознанием собственной нечистоплотности в нем росло желание нагадить хозяину как можно больше. Когда у Лёльке появился собственный домик около Крумме Ланке и свой автомобиль, он был уже глубоко убежден, что честными способами нельзя нажить даже честного имени. Набожность жены внушала ему одно лишь раздражение — он понимал, что глупая Эльза, похожая на лошадь, чище и лучше его, белокурого красавца Клауса. Он бессознательно завидовал ей, считая справедливыми ее пощечины за многочисленные измены, но изобретал себе оправдания, почему-то старался представить себя невинным страдальцем, и именно этот скрытый комплекс неполноценности заставил его вступить в штурмовой отряд.

Все текло спокойно, пока не произошел переворот, приведший Гитлера к власти. Давнишний приятель Лёльке, ресторанный официант Эрнст, стал всесильным начальником берлинских штурмовиков. Как-то он попросил взаймы денег, Лёльке дал втрое больше и без отдачи, и Эрнст, кое в чем исказив партийную биографию дружка, произвел его в командиры батальона. В «Ночь длинных ножей» Эрнста расстреляли, чему Лёльке был весьма рад, потому что таким образом устранялся нежелательный свидетель. Послушный, аккуратный и воспитанный Лёльке перешел из штурмовиков в СС и за арийскую внешность и безупречное поведение был назначен в личную охрану фюрера. К чести Лёльке, он не был идейно убежденным национал-социалистом. Просто вовремя сориентировался. Будучи нечистым на руку и обладая задатками мелкого авантюриста, рассчитывать на крупную карьеру не приходилось. Но Лёльке твердо знал, что своего-то он не упустит.

Когда его привели в подвал на Принц-Альбрехтштрассе, 9, где посреди стальной комнаты-сейфа стоял железный стол, на котором высились груды денег, то Лёльке вначале оцепенел и стал как будто бы плохо видеть и слышать: точно сквозь кисею он увидел стальной чемодан, снаружи обтянутый кожей, аккуратные штабеля долларов в крупных купюрах, которые люди в белых халатах аккуратно укладывали в чемодан, и наконец цифру 300 000, запечатленную на бумаге, где он и расписался… А затем поставил подпись на отдельной бумаге, где значилось число 18 000…

С той минуты он как бы не принадлежал себе. Он стал придатком колесницы из пяти радужных нулей и высокомерной тройки. Его приковали золотой цепью к этой колеснице, и куда она его влечет, было никому не ведомо…

На длинном, как торпеда, черном бронированном «мерседесе», в обществе двух немолодых охранников, Лёльке без происшествий прибыл в Амстердам и поселился в знакомом номере отеля «Карлтон». Ему оставалось осуществить чисто техническую часть операции — отнести чемодан в Нидерландский коммерческий банк, где вице-директор сдаст деньги, а он, Лёльке, вручит ответственному служащему банка список адресатов.

За день до прибытия Абрама Моссе Гай, уже успевший приглядеться к текучему составу обитателей «Карлтона», отметил появление в отеле целой группы новых путешественников. Они заняли на втором этаже все номера по соседству с номером, где до этого останавливался Моссе, исчезнувший на целую неделю, но оставивший номер за собой. Гай жил на том же этаже, но в другом конце коридора.

Новых обитателей роднила не только манера поведения и речь. Посидев в ресторане за обедом неподалеку от них, Гай без труда установил, что все шестеро подчиняются одному — симпатичному блондину с интеллигентным лицом.

Тут все было ясно. Но, сосредоточив интерес на этой группе, Гай поначалу не обратил внимания на свою новую соседку — молодую красивую женщину, приехавшую в тот же день. Он слышал утром плеск воды в смежном номере, который до этого пустовал; позже, в середине дня, выйдя купить сигарет, встретился с нею в коридоре. В светло-сером английском костюме, белой шляпе, белых перчатках и туфлях-лодочках на высоком каблуке, она шла по мягкой ковровой дорожке преувеличенно мелкими шажками, и у Гая мелькнула мысль, что вероятно, у этой странной красавицы жмут туфли или слишком узка юбка. И еще он отметил, что она упорно глядела прямо себе под ноги, словно боялась споткнуться. Так, наверное, ходят мужчины, переодетые в женское платье.

Но всеэти мимолетно зафиксированные подробности не имели бы никакого значения, если бы вечером, прогуливаясь возле бассейна на площади Рокин в ожидании, когда Рубинштейн опустит жалюзи на окнах и выйдет из конторы, — граф ван Гойен был одним из клиентов фирмы «Импэкс» и часто встречался с вице-директором в нерабочее время, — если бы в этот вечерний час Гай вновь не увидел свою соседку и не был поражен происшедшей в ней переменой. Одетая в скромный темный костюм, в черной шляпе, в черных башмачках, она шагала широко, почти по-солдатски. Можно было подумать, что это совсем другая женщина, но Гай отлично запомнил ее лицо.

Она прошла по тротуару мимо подъезда, взглянув на табличку фирмы, затем вернулась и скрылась в подъезде. Минут через десять жалюзи на окнах опустились, еще через минуту появился Рубинштейн, а женщины все не было.

На четырех верхних этажах дома размещались различные торговые конторы, так что странная дама могла задержаться где угодно, но Гай почему-то испытывал такое ощущение, что целью ее прихода был именно «Импэкс», и у него шевельнулась тревога.

— К вам сейчас заходила молодая дама? — спросил он у подошедшего Рубинштейна.

— Да. С такими, знаете, глазами… — Старик пошевелил пальцами, не находя определения.

— Что она хотела?

— Поинтересовалась, может ли фирма взять на себя продажу недвижимого имущества и последующий перевод денег в Германию.

— Угу… — Гай продолжал смотреть на двери подъезда. Дамы не было.

Прошло еще десять минут, и вдруг он увидел ее идущей по тротуару широким солдатским шагом. Она появилась из-за угла соседнего с конторой дома, стоящего впритык, другая сторона которого выходила в переулок.

— Идите в «Палас» и ждите меня, — сказал Гай Рубинштейну.

Тот ушел. А Гай, проводив глазами непонятную даму, пока она не скрылась из виду, поспешил к дому.

Вверх до четвертого этажа вела солидная широкая лестница с пологими маршами, с частыми удобными ступенями. Поднявшись на четвертый этаж, он с площадки посмотрел вниз. Отсюда отлично была видна и входная дверь, и дверь конторы «Импэкс».

Пятый этаж явно был достроен позже. И лестница уже не та, и с площадки в обе стороны тянутся длинные коридоры, в которые выходят узкие двери маленьких каморок. Свет проходил через длинные стеклянные окна в потолке. Похоже на чердачные кладовые. А может, жилье для прислуги…

Гай пошел по левому коридору, в конце которого на торцевой стороне тоже была узенькая дверца. Открыв ее, он увидел коридор соседнего дома. Здесь было полутемно, горела лишь маленькая тусклая лампочка.

Гай прошел коридор насквозь и очутился на лестничной площадке пятого этажа соседнего дома. Спустился и вышел из дома в переулок.

Вот, значит, каким образом молодая дама появилась не оттуда, откуда он ее ждал.

Кто же она такая? Чего здесь искала?

Впервые за последние пять месяцев Гай выругал себя самым нещадным образом. Если какая-то смазливая дамочка сочла необходимым так тщательно исследовать место интересующего ее действия, то о чем же думал он?

В том, что эта дама имеет прямое отношение к предстоящим событиям, можно было не сомневаться. Оставалось только определить, какую роль она играет.

У швейцара Гай узнал, что оба смежных дома принадлежат одному хозяину, а коридор на пятом этаже сделан по настоянию пожарной городской охраны. Почему именно на пятом? Очень просто: на остальных четырех этажах уровни домов не совпадают…

Выпив с Рубинштейном чашку кофе и договорившись о контакте на завтра, Гай вернулся в отель.

Портье не очень удивился, услышав от графа вопрос, касающийся красивой дамы. Заглянув в книгу, он сообщил, что это Эрна фон Штиллер, студентка из Берлина. Цель ее приезда — занятия в городской библиотеке Амстердама.

Гай познакомился с нею за табльдотом — их места оказались рядом. Он изобразил склонного к пустой болтовне беспечного космополита-одиночку, шляющегося по свету в надежде убежать от скуки. Вставил и поместье в Новой Гвинее, обширное, но бестолково ведущееся, и надоевший Вавилон современности — Нью-Йорк, покинутый им недавно и, к счастью, навсегда… Однако Эрна фон Штиллер совсем не горела желанием поддерживать разговор в том легком взаиморасполагающем тоне, который с места в карьер взял этот легкомысленный граф. В тех местах его словоизлияний, где полагалась бы поощряющая улыбка, она лишь снисходительно кривила свои свежие, полные, яркие без помады губы. А взглянула на него только раз, и тем едва не оборвала его болтовню. Гай подумал: принадлежи эти глаза мужчине, он не хотел бы с ним повстречаться на узенькой дорожке.

Но все же они познакомились и жили в смежных номерах, а это уже кое-что…

Наконец появился Моссе с чемоданом из толстой зеленой кожи, и коридор второго этажа с этого момента уже не пустовал: кто-нибудь из немцев обязательно прохаживался по ковровой дорожке.

И уже к вечеру Гай установил непреложный факт: Эрна и Моссе связаны одной веревочкой. Трижды Моссе покидал отель, и трижды покидала его Эрна. Моссе посетил контору «Импэкс», почтамт и синагогу. У конторы и синагоги Эрна, следовавшая за ним незаметно, останавливалась ждать на улице, а в почтамт даже зашла. Гай отметил, что к аксессуарам ее скромного темного костюма добавилась непропорционально большая и тяжелая на вид сумка. В такой вполне мог уместиться и крупнокалиберный револьвер дальнего боя. Сумочка заметно оттягивала ей руку. Тому, кто видел эту дамочку воздушно двигавшейся по коридору «Карлтона» в элегантном сером костюме и белой шляпе, обязательно бросилась бы в глаза разительная перемена: она сделалась вдруг быстрой и решительной.

Визит Моссе в «Импэкс» был довольно продолжительным, и Гаю не терпелось узнать, о чем там шел разговор. Поэтому, проводив после синагоги Моссе и Эрну в отель и убедившись, что сегодня, за поздним временем, больше ничего существенного ждать не приходится, он отправился в «Палас», где условился встретиться с Рубинштейном.

Он весь день не ел и потому заказал плотный ужин, а затем уже повернулся к Рубинштейну:

— Ну?

— Вы хорошо сидите на стуле? — по своей всегдашней манере вопросом на вопрос отвечал старик.

— Ну, ну, не тяните.

— Герр Моссе, хотя я-то знаю, что это совсем не герр Моссе, — он не такой уж проходимец, как вы, может быть, себе думаете… Он почище!

— Короче можно?

Но Рубинштейн не спешил. С видом гурмана, которому в еврейском ресторане на Калверстраат подали петушиную печенку, жаренную в духовой печи на бумаге и приправленную нудлями, посыпанными корицей и тмином, он смаковал предстоящее удовольствие. И только полностью насладившись, приступил к делу:

— Герр Моссе интересуется достать голландский заграничный паспорт.

У Гая даже уши заложило — несколько секунд он не слышал оркестра.

— Что вы ему сказали?

— Что я могу сказать? Вы помните, что я сказал вам, когда вы попросили достать жетон гестапо: нужны деньги, много денег.

— Это все? Он ведь торчал в конторе битый час…

— Еще он спрашивал, могу ли я положить деньги в банк на имя какого-то одного человека.

— Ну?

— Я ему сказал: какая мне разница?

— И до чего же вы договорились?

— Придет завтра в девять…

— А вы действительно можете достать паспорт?

— Я? Нет… Деньги — могут.

Гай и не хотел, а улыбнулся:

— С вами пообщаешься — жить научишься.

— Ого-го! — Рубинштейн был явно польщен.

— А много надо денег? — спросил Гай.

— Вы говорите так, как будто в кошелек надо лезть вам, а не ему.

— Но все-таки: сколько?

— Этого я не знаю, но это легко узнать.

— А с чего вы взяли, что он не Моссе?

— Когда этот мальчик шлялся тут по городу, его встретила одна моя знакомая — она работает посудомойкой в столовой. Удрала из Берлина еще три года назад. Она знает этого Клауса Лёльке, как я вас.

— Придется доставать паспорт.

— А кто говорит, что не придется?

Из ресторана, взяв такси, Гай отвез Рубинштейна не к нему домой, а на квартиру к его хорошим знакомым, жившим в Амстердаме с незапамятных времен, которые, как сказал Рубинштейн, знали здесь всех, кроме кладбищенских сторожей, и которых тоже знали все, кроме налоговых инспекторов.

А утром, ровно в девять, Рубинштейн встречал в конторе дорогого, уважаемого клиента — Абрама Моссе.

Поговорив о преимуществах берлинской погоды перед амстердамской, они перешли к сути.

— Как насчет паспорта? — смахивая со стола несуществующие пылинки, как бы между прочим, поинтересовался клиент.

— Можно. Тысяча долларов.

Клиент кивнул головой.

— А как скоро?

— Три дня.

— Что от меня еще требуется?

— Фотокарточка и ваш паспорт.

Клиент вынул из кармана немецкий паспорт на имя Абрама Моссе, порылся в портмоне, извлек фотокарточку, положил то и другое на стол. Рубинштейн спрягал паспорт и карточку в свой карман и выжидающе взглянул на клиента. Тот понял и отсчитал из толстой пачки, лежавшей в портмоне, десять стодолларовых купюр.

— Может быть, вы хотите взять другую фамилию? — осведомился предупредительный вице-директор, приняв и пересчитав деньги.

Клиент подумал и сказал:

— Пожалуй…

— Как же?

— Карл Герзон.

Если бы Рубинштейн знал, что Абрам Моссе, он же Клаус Лёльке, штурмфюрер СС, пожелал взять себе фамилию своего бывшего хозяина, обворованного и в конце концов доведенного им до краха, даже такой тертый калач подивился бы вычурности человеческих прихотей. Но он этого не знал, и потому бесстрастно записал в блокнот новое имя герра Моссе.

— Теперь о деньгах, — сказал клиент.

— Да, я слушаю…

— Вы должны положить их в Нидерландский коммерческий банк на это имя.

— Как прикажете, так мы и сделаем. Процент за услуги тот же.

— Но это не все. Необходимо соблюсти еще одно условие…

— Слушаю…

— Мне непременно надо иметь документ из банка, подтверждающий отправку денег во Францию по нескольким адресам.

Рубинштейн наморщил лоб:

— Это сложнее.

— Но можно?

— В принципе все можно…

— Я готов платить сколько надо.

— Но по каким адресам?

Клиент извлек из портмоне сложенный вчетверо лист, протянул его вице-директору.

— Хорошо, постараюсь, — скромно обещал Рубинштейн.

— Значит, через три дня!.. Сегодня вторник… Прикажете в пятницу?

— Приказывает тот, кто платит, герр Моссе, — еще более скромно прозвучало в ответ.

Клиент как будто маялся еще каким-то невысказанным желанием. Вице-директор подбодрил его.

— Если у вас возникнут затруднения…

— Один вопрос, — прервал его Моссе. — Мне нужен билет на пароход. Скажем, в Суринам…

— Ничего не может быть легче, — сразу понял вице-директор, снял трубку телефона и назвал телефонистке номер. Моссе внимательно слушал его разговор: — Алло, скажите, милая, если мне надо побыстрее сесть на пароход, который доставил бы меня в Суринам, — что я должен делать?.. Да… Пожалуйста, я подожду… Да-да… Очень буду благодарен… Один билет, да… Каюту… — И к Моссе: — Люкс? — Тот кивнул. — Да, люкс, пожалуйста… «Королева Вильгельмина»? Спасибо, я приеду за билетом… — Рубинштейн положил трубку. — Ну вот, видите. Лайнер «Королева Вильгельмина» снимается из Амстердама ровно в двадцать четыре в пятницу.

Моссе был доволен, и только поэтому, вероятно, его наипоследнее пожелание облеклось в такую мягкую форму:

— Вы не болтун?

— О чем вы говорите! — весело запротестовал Рубинштейн. — Что́ хочет наш клиент, то́ умирает вот здесь. — Он ткнул себя пальцем в левый бок.

— Хорошо. Насчет квитанции из банка мы договоримся в пятницу — как и что. До свидания…

Гай, ожидавший конца этой затянувшейся деловой беседы, сделал еще одно немаловажное открытие.

Когда он шел за Моссе на площадь Рокин, сюда же шла и Эрна. Слежка сильно осложнилась для Гая с тех пор, как она составила ему компанию в этом неблагодарном занятии: приходилось быть незаметным и для Моссе, и для нее, причем для нее — в большей степени, ибо с Моссе он, по крайней мере, не был знаком и не завтракал с ним за табльдотом. Некоторое успокоение он почувствовал, когда установил, как сильно эта красивая особа поглощена предметом слежки. На него, графа ван Гойена, просто не хватало ее пронзительных зеленых глаз.

Так вот, придя втроем на площадь Рокин, они разъединились. Моссе, естественно, скрылся в конторе, Гай занял удобный пост за бассейном, а Эрна минутой позже после Моссе тоже вошла в подъезд фирмы.

Зная о существовании пожарного коридора на пятом этаже, Гай держал под наблюдением и подъезд, и переулок. И был вознагражден забавным зрелищем. Сначала из двери в переулок быстро, как будто и вправду спасаясь от пожара, выскочила Эрна. Минуты через две оттуда же появился и Моссе-Лёльке. Гай даже поцокал языком от удовольствия. Значит, вот оно как: Эрна сторожила его, наверное, на площадке четвертого этажа, откуда удобно наблюдать за дверью фирмы и за выходом, а этот голубчик тоже почему-то заинтересовался внутренним устройством дома и повторил открытие, которое уже сделали сначала Эрна, а потом Гай. Ей пришлось спасаться бегством.

А потом они пошли по городу, являя собой некий странный треугольник, гораздо более необычный, чем классический треугольник, который так безотказно выручает литературу и театр не одну тысячу лет и будет выручать, по крайней мере, еще столько же. Лишь Моссе слегка напоминал одну из сторон классического треугольника, а именно мужа, который всегда ничего не знает. Каждый его шаг наблюдали две пары глаз, а он об этих глазах не знал. Эрна видела Моссе, но не видела Гая. Гай видел и его, и ее. Зато Моссе выбирал желания и шел, куда хотел, а им оставалось лишь следовать за ним.

Покинув фирму через запасной, так сказать, выход, Моссе, он же штурмфюрер Лёльке, отправился в магазин игрушек. Гай не заходил в него и не знал, что там было куплено. Эрна заходила.

Моссе вышел с небольшим синим пакетом, и они втроем отправились дальше.

Внимание Моссе привлек морской магазин. Опять Гай остался на улице, а Эрна вошла.

Из этого магазина Моссе уходил с более капитальной покупкой: в руке он нес матерчатую сумку-торбочку, набитую довольно плотно. Сверху синел угол уже знакомого пакета.

Дальше Моссе взял курс на отель, за ним и Эрна, а Гай — к Рубинштейну.

Выслушав подробный отчет, он надолго задумался. Первым побуждением было — не упустить такой редкий случай, отнять у нацистов деньги.

Главное, ради чего Гай приехал в Амстердам, — список нацистской агентуры во Франции — был у него в руках. Но вдобавок получить для общего дела 300 тысяч долларов — это было бы совсем неплохо.

Гай взял список себе, чтобы в гостинице снять его на пленку. Он быстро распрощался с Рубинштейном, сказав, что придет завтра утром и сообщит, что делать дальше. Он почувствовал усталость. Надо было полежать, глядя в потолок, и обмозговать все до последней косточки.

Но, придя в номер, он сначала поработал с фотоаппаратом.

А в результате раздумий, как он ни комбинировал, ему пришлось заставить себя в половине десятого вечера собрать несессер, предупредить портье о срочном отъезде, заплатить за трое суток вперед, оставив номер за собой, на такси поехать к Рубинштейну, отдать ему список, сказать, чтобы делал все, как обещал клиенту, и ждать его через два дня. А потом — на вокзал.

Утром он был в Берлине, а в обед встретился с Фрицем. И впервые получил от него нагоняй. Фриц по-настоящему расстроился, когда Гай изложил ему заветный план экспроприации трехсот тысяч нацистских долларов. Вдаваться в подробности Фриц не стал, заметил только, что в их работе есть свои закономерности, и по этим закономерностям отправка нацистских денег тайным агентам во Францию важнее и дороже трехсот тысяч наличными. Эта отправка со временем может принести общему делу борьбы с фашизмом такую пользу, что никакими деньгами не оценишь. Он, Фриц, очень огорчен тем, что Гай своим умом не постиг простой истины. Но об этом они потолкуют на досуге, если таковой выпадет им когда-нибудь. Гай прямо из парикмахерской Шнейдера поехал на вокзал, имея ясный план дальнейших действий…


У Клауса Лёльке тоже имелся свой план, и даже не один. Первый — для фирмы «Импэкс» и для тех, кто следил за ним, — а штурмфюрер, разумеется, давно догадался, что, кроме двух охранников и шофера, которые прибыли вместе с ним, рядом живет еще много других его соотечественников, готовых в любой момент остановить его если не рукой, то пулей. Второй — только для себя.

План номер один заключался в следующем. Чемодан с деньгами он, Лёльке, в сопровождении своих охранников и вместе с вице-директором фирмы доставляет в банк, вице-директор сдает деньги, их отправляют для подсчета. Пока считают, вице-директор передает ему квитанцию банка, которая подтверждает отправку денег по адресам. Лёльке показывает квитанцию охранникам и объявляет, что теперь, наконец, все свободны, могут пойти погулять и поспать, а завтра часов в одиннадцать дня они уедут в Берлин. Чтобы избавиться от слежки, Лёльке в шесть часов вечера зайдет в «Импэкс» поблагодарить вице-директора и уйдет оттуда не через парадное, а поднимется на пятый этаж, в коридоре нацепит бороду и усы, наденет плащ и фуражку с «крабом». И — прощайте, дорогие соотечественники!

Ровно в 24.00 из Амстердама снимается лайнер «Королева Вильгельмина», и на нем, согласно билету, купленному фирмой «Импэкс», отправится в Суринам новый голландский подданный с чековой книжкой на 300 000 долларов в кармане, а за час до этого в конторе фирмы «Импэкс» Абрам Моссе оформит последние документы, расплатится с фирмой и пообещает дорогому вице-директору прислать из Суринама до востребования открытку от имени племянницы Клары. Пожмет руку и пойдет на пристань. Вещей у него не будет, кроме небольшого чемодана.

План номер два — настоящий — выглядел иначе. В магазине игрушек он купил фальшивую бороду и усы на резинке, а в морском магазине — плащ с капюшоном и морскую фуражку с голландским офицерским «крабом». Эти покупки он упаковал в темную бумагу и сунул за трубу в пожарном коридоре в самом темном углу.

Напрасно господин вице-директор будет ждать открытку из Суринама, а молодчики от штурмбанфюрера Бюлова стеречь у трапа «Королевы Вильгельмины». Клаус обманет их всех и уедет в Англию: граница тут рядом, в Гуке, и он проскочит прежде, чем кто-нибудь из тех, кто следит за ним, успеет сообразить, что к чему.

Штурмфюрер был не оригинален: он считал себя умнейшим человеком и внутренне смеялся над своими соглядатаями.

Но он не знал, что скромно одетая красивая женщина со странными глазами ни на минуту не выпускала его из поля зрения, что она видела, как он покупал фальшивую бороду, фуражку и плащ с капюшоном, и, самое главное, что, наблюдая за дверью фирмы «Импэкс» сверху, с площадки четвертого этажа, она все же нашла время осмотреть коридор и обнаружить сверток. После этого ей не останется ничего другого, как вынуть из сумочки револьвер, дослать патрон в патронник и спокойно прицелиться в лоб поднимающемуся по лестнице предателю, когда он, наконец, решит воспользоваться спрятанными предметами…


В пятницу без десяти девять утра Лёльке со стальным чемоданом, обтянутым зеленой кожей, явился, как было условлено, в контору фирмы «Импэкс». Один из сопровождавших его охранников вошел внутрь и остался у двери кабинета вице-директора, другой стоял под окном. Эти не таились. Трое других, во главе со штурмфюрером Конрадом Рейтером, составляли, если можно так выразиться, вторую линию охраны и старались соблюдать хотя бы видимость маскировки. Сам Рейтер стоял у бассейна. Под крышей двух сообщающихся домов, в полутемном проходе, притаилась Дорис Шерер с пистолетом в раскрытой сумочке. Бюлов пришел бы в умиление от количества пистолетов, готовых к стрельбе на площади Рокин.

— Извольте обождать здесь, господин Моссе, — сказал Рубинштейн, едва клиент прикрыл за собою дверь и отпустил чемодан на пол. — Я приглашу того, кто вам нужен.

— Не понимаю, — несколько растерялся Лёльке.

— Я говорю о паспорте. Человек из полиции, который все это устроил, не хочет при свидетелях.

Объяснение явно не удовлетворило штурмфюрера, но Рубинштейн не дал ему времени соображать дальше. Он исчез за дверью, которая вела в смежную комнату, и оттуда через секунду появился Гай, одетый в черный плащ и котелок. В руке у него был тощий портфельчик.

— Имею честь говорить с господином Герзоном? — спросил он вкрадчиво.

— Да.

— Я из полицейского управления, господин Герзон. Благоволите получить ваш паспорт. Деньги уже уплачены.

Лёльке взял протянутую ему книжечку, раскрыл ее и с минуту, не меньше, не поднимал головы. Гай видел, как у него сначала побледнело, а потом покраснело лицо, как запылали малиновым цветом белые уши, заиграли на скулах желваки.

Так, не поднимая головы, он исподлобья уперся взглядом в лицо Гая и выдавил из себя:

— Что за шутки?

— Я не шучу, — сказал Гай грубо. — Это всего лишь фотокопия того паспорта, который вы хотите получить.

— Сколько же вы еще хотите?

— Вы ничего не поняли, герр Герзон. И какой вы Герзон? Вы даже и не Моссе.

Лёльке все еще не мог понять, что же тут происходит. Только правая рука сама вдруг вспомнила, что в заднем кармане брюк у него есть пистолет и предохранитель снят еще в отеле.

— Не надо, — очень убедительно произнес Гай. — У вас за дверью охрана, и под окном тоже, и еще есть. Я это знаю. Но если вы поднимете шум, голландский паспорт с вашей фотокарточкой на имя Герзона уйдет в Берлин… С описанием всей этой некрасивой истории.

— Что вам надо?

— Я хочу, чтобы вы честно исполнили поручение, которое вам дали. Потом благодарить будете.

До Лёльке, наконец, дошло, что все рухнуло, но он никак не мог взять в толк, кто этот человек, по чьему приказу действует, с какой целью. Он только отчетливо ощущал, что влип в очень нехорошую историю. Обрывки мыслей кружились в голове, не желая выстраиваться ни в мало-мальски логичную догадку, ни в какое-либо решение. То ему казалось, что перед ним кто-то из неведомых агентов штурмбанфюрера Бюлова, то мелькало подозрение, что это вербовщик из какой-то иностранной разведки, то являлась мысль о гангстерах. Но ведь он сейчас своими ушами слышал: от него требуют честно исполнить долг, то есть сдать деньги в банк. Значит, варианты с вербовщиком и гангстерами отпадают. А если это человек Бюлова — зачем ему тут разводить церемонии, пугать паспортом? Все вертелось в горячей голове Клауса Лёльке, и он молчал, словно онемел. Состояние, в котором он пребывал, глаз врача оценил безошибочно. Не давая рассеяться шоку, Гай положил на стол автоматическую ручку и три стодолларовые бумажки, вынул из бювара чистый лист и тихо приказал:

— Возьмите эти деньги и напишите расписку.

Он вынул из рук Лёльке фотокопию паспорта и за локоть подвел его к столу:

— Пишите, вам же лучше будет. Ну!

Лёльке сел в кресло Рубинштейна.

— Пишите, — сказал Гай, стоя у него за плечом. И начал диктовать: — Расписка. Я, Клаус Лёльке, получил за оказанные мною негласные услуги от держателя данной расписки триста долларов. — Гай следил за пером. Лёльке писал крупно, но чувствовалось, что почерк не менял. Да и вряд ли он сейчас был способен на такие осмысленные действия. — Так. Подпись. И число. — Гай взял расписку и спрятал авторучку. А затем вынул из кармана законный немецкий паспорт на имя Абрама Моссе и вложил его в руку оцепеневшему Клаусу Лёльке вместе с тремя стодолларовыми бумажками. — Я вас обязательно найду в Берлине, — сказал Гай, направляясь к двери. — А сейчас продолжайте свои дела с вице-директором и будьте здоровы.

Таким образом, эта история кончилась к общему благополучию, Клаус Лёльке успешно завершил возложенную на него миссию и, кроме трёхсот долларов, получил денежную награду от министерства иностранных дел. Конрад Рейтер и Дорис Шерер также справились со своей задачей.

Рубинштейн решил продолжать службу в фирме «Импэкс», справедливо полагая, что из Амстердама, оставаясь на свободе, ему скорее удастся оказать какую-нибудь помощь жене и сыну. Восемь тысяч долларов, полученных от Лёльке в качестве комиссионных, покрыли сумму, выплаченную основному владельцу за половинный пай, и еще осталось, за вычетом трехсот известных долларов и расходов на месячное пребывание в Амстердаме, пятьсот. Двести Гай взял на свой баланс, а триста оставил Рубинштейну.

Только закрыв дверь в купе берлинского экспресса и растянувшись на мягком диване, Гай вспомнил о Грете и попытался представить, что она сейчас может делать. Но тут вклинилась другая мысль, если бы знало начальство Клауса Лёльке, кому оно обязано успехом в амстердамском деле!

Глава 5 БАЗЕЛЬСКИЙ РОМАН ПРОКОНСУЛА МОНАЛЬДИ

Уже второй месяц жила Маргарита-Виктория Равенсбург-Равенау в лучшем базельском отеле «Кайзергоф», и нельзя сказать, чтобы это время прошло даром. К ней успели привыкнуть, завязалось несколько тех приятных, необременительных, ни к чему не обязывающих знакомств, которые возможны разве лишь на трансатлантическом пароходе, на курорте да а гостинице. Одно дело, когда людей соединяет многолетнее оседлое соседство — тут часто отношения поддерживаются просто в силу необходимости, и эти отношения порою больше напоминают необъявленную войну. Своих соседей люди, узы, выбирать не могут. И совсем другое дело — временное сообщество, образованное чистой случайностью и распадающееся с окончанием пути.

Маргарита подружилась с хозяином отеля. Ему было изрядно за пятьдесят, но он просил называть его Иоганном, без всяких почтительных приставок. По его распоряжению цветы в номере Маргариты менялись дважды в день.

Музыканты из ресторанного оркестра прониклись к ней такой симпатией, что однажды их руководитель, трубач, попросил Маргариту назвать любимые вещи, и с тех пор джаз каждый вечер встречал ее появление в зале исполнением блюза. А ударник, толстый добродушный мулат из Алжира, подарил ей свой талисман — выточенную из черного дерева обезьянку, которая висела у него на стойке для тарелок.

За нею пробовали ухаживать, правда не очень настойчиво, два джентльмена, оба из Англии, с одним из них она несколько раз танцевала. Но вскоре приехали их жены, и флирт с джентльменами сразу потерял с их стороны всякую домогательскую окраску, чему она была только рада.

Вся прислуга в отеле полюбила ее, хотя Маргарита, как это делают некоторые, совсем не играла в демократизм.

Она вообще никогда ни под кого не подлаживалась ради достижения мелких житейских благ или каких бы то ни было корыстных целей. Именно поэтому роль, которую поручил ей сыграть этот обаятельный, непонятный, но внушающий беспредельное доверие Ганри Манинг, долго пугала ее необходимостью притворяться. Она не представляла себе, как это можно — рассчитанно лгать незнакомому солидному человеку, чтобы добиться его расположения, а потом употребить это расположение ему во вред. Правда, у нее лично никаких интересов в данном случае нет, а Ганри, когда они говорили на эту тему при ее отъезде, иронически заметил, что еще не известно, кто тут сколько потеряет и сколько приобретет. А насчет рассчитанной игры он дал один совет: ей надо вообразить, что она попала на затянувшийся бал-маскарад. Ведь когда все в масках, принято друг друга дурачить и разыгрывать.

Как ни странно, прожив в Базеле две недели и не видя своего «объекта», Маргарита начала испытывать нетерпение. Ей хотелось испытать себя, представлялось страшно заманчивым выступить в роли соблазнительницы и играть эту роль в твердой уверенности, что границы, ею же намеченные, никогда не будут переступлены.

И вот настал, как говорили в старину, этот долгожданный день…

Все, что произошло на протяжении тринадцати часов того дня, от одиннадцати утра до двенадцати ночи, сильно смахивало на шикарный роман в почти великосветском духе, то есть выглядело довольно пошло. И это не удивительно, ибо главный герой, несмотря на свою солидность и респектабельность, оказался отменным пошляком.

С Бернского шоссе в Базеле к гостинице «Кайзергоф» свернула огромная машина итальянского армейского цвета — темно-оливковая, покрытая пылью и грязью. Военный водитель и охранник остались сидеть, а задняя дверца открылась, и из машины выбрался высокий красивый мужчина с черными аккуратными усиками и седыми висками. Он, разминая ноги, подошел к владельцу гостиницы, стоявшему в широком портале массивного здания.

— Здравствуй, Иоганн! — сказал приезжий по-итальянски и раскрыл объятия.

— Привет, Гаэтано, старый друг! Со счастливым прибытием!

Они обнялись.

— Ложись спать, Гаэтано, а к вечеру я тебя жду в баре.

— Эх, Иоганн, как безмерно я устал! Позади пыль и чад городов и бесконечных автострад, и вот теперь, через полчаса, наконец буду в ванне…

Он заметил прогуливавшуюся неподалеку молодую даму.

— Не дурна, а? Кто это?

— Наша немецкая графиня из Берлина. Появилась две недели назад, отдыхает после болезни.

Послышался голос дамы:

— Коко! Коко!

К мужчинам в ноги подкатилась шустрая крохотная собачка, похожая на белый шарик. Проконсул Гаэтано Мональди молодцевато подкрутил черные усы и ловко подхватил собачку на руки: он уже забыл об усталости. Иоганн понимающе вздохнул и удалился.

— Негодная собачонка! — подходя, сказала Маргарита. — Извините, пожалуйста.

— Ну что вы, я счастлив! — проконсул говорил по-немецки с мягким приятным акцентом.

Маргарита протянула руки, чтобы взять Коко, но Мональди так прижал его к груди, что он завизжал.

— Простите, синьора, это от избытка чувств, — проконсул совершенно растерялся под взглядом молодой красивой женщины и уже сам не ведал, что говорил.

Она все-таки отобрала у него собачку и, поклонившись ему с легкой улыбкой, повернулась, чтобы продолжить свою прогулку. Но Мональди решил завязать знакомство прямо на улице.

— Осмелюсь вас задержать, синьора, — сказал он Маргарите в спину. Она обернулась. — Разрешите представиться: Гаэтано Мональди, проконсул первого легиона итальянской милиции безопасности. Я знаю, что вы немка, и это великолепно!

Маргарита назвала себя и спросила:

— Но почему вас так вдохновляет моя принадлежность к германскому народу?

— Мои… моя родственница живет в Германий, в Дюссельдорфе, я еду сейчас именно к ней, — объяснил Мональди, постеснявшись сказать, что «родственница» — это его дочь, ровесница Маргариты. Он не хотел показаться старым.

— Я рада за вас, — не находя ничего иного, учтиво заверила его Маргарита. Она с любопытством ожидала, как этот, по всему видно, редко встречавший отказ бонвиван приступит к делу. И он, что называется, не заставил себя ждать.

— Мы с вами уже знакомы, — с игривой улыбкой начал Мональди. — Разрешите на правах старого знакомого сделать вам предложение? — И, не ожидая разрешения, извергнул целый Везувий слов: — Я с дороги, и завтра меня опять ждет дорога, но сегодня… Если вы будете так благосклонны, то мы могли бы чудесно провести вечер. У меня здесь особняк, правда, там идет ремонт, но одно крыло в порядке, и под этим крылышком вы будете чувствовать себя уютно. Мы можем поужинать в «Кайзергофе», Иоганн мой верный друг, он примет нас по-царски, а потом мой дом и мои слуги — в вашем распоряжении. Могу ли я просить вас?

Маргарита инстинктивно уже приготовила подобающую случаю отповедь, но вовремя вспомнила о маскараде.

— Наверное, во всем виновата дорога, — сказала она шутливо.

— В чем, синьора? — не понял Мональди.

— Дорога и автомобиль приучают человека спешить. Быстро, быстрее, еще быстрее!

Теперь он понял:

— О да, вы правы, синьора! И к тому же я как-никак военный.

— Ну что ж, синьор проконсул, — сказала Маргарита по-итальянски, — мы действительно можем поужинать вместе.

— Вы знаете итальянский?! — задохнулся от восторга Мональди.

— Немножко.

— Ваш итальянский звучит как музыка!

Она пожала плечами. Было ясно, что пооригинальнее он придумать не мог.

Но Мональди, воодушевленный согласием на ужин, не замечал ничего. Цель была ясна — оставалось действовать.

— Я иду принять ванну, — сообщил он доверительно, — а затем ищу вас.

— Не торопитесь, — посоветовала Маргарита.

…За ужином проконсул блистал учтивостью, щедростью, веселостью и, разумеется, остроумием — в той мере, в какой оно было ему доступно. Шампанское лилось рекой, и единственное, что омрачало его восторг, заключалось в невозможности напоить беленького Коко, который в рот не брал никаких спиртных напитков, даже таких великолепных, как французское «клико». С тем, что очаровательная хозяйка собачки пила обидно мало, проконсул, предупрежденный ею еще в начале ужина, вынужден был примириться. А так как он не желал пить за ее здоровье и красоту в одиночестве, она посоветовала угостить музыкантов из джаза. Послав им полдюжины бутылок, Мональди мог упиваться со спокойной совестью.

А Маргарита с удивлением обнаружила, что эта маленькая уловка — доставить симпатичным ребятам из оркестра удовольствие за счет веселящегося проконсула — пришла ей в голову сама собой, по ходу дела, была осуществлена с непринужденной легкостью и принесла ей радость. Она как бы сдала первый экзамен для вступления в ту необычную школу, куда вознамерился ее зачислить Ганри Манинг.

Мональди вообще не был жадным человеком. А в тот вечер он готов был угощать весь белый свет. Во всяком случае, его двое слуг — супруги Феррито, шофер и охранник получили от него деньги с условием, что будут пить за прекрасную синьору с синими, как Неаполитанский залив, глазами, — что они а сделали.

К половине двенадцатого Маргарита уже раз пять успела посмотреть на часы, а Коко спал на свободном кресле. Но проконсул считал, что самое главное только начинается. Объявив прекрасной синьоре, что ей нет равных среди всех женщин мира и что на этом основании она может рассчитывать на его вечную любовь, проконсул распорядился отправить к нему в особняк две бутылки самого старого коньяку, какой только найдется в подвале «Кайзергофа».

Дело кончилось тем, что Иоганну пришлось проводить своего друга в его опочивальню в особняке, где проконсул, несмотря на перегруженность, все же нашел время разбудить охранника, спавшего на ковре возле замаскированного под старинный секретер сейфа, и прочесть ему краткое назидание о правилах поведения часового на посту. А затем приказал себя раздеть и захрапел, не дождавшись исполнения приказа.

Маргарита у себя в номере, уставшая, с головной болью, сначала уложила скулившего во сне Коко, а потом выпила порошок снотворного и постаралась уснуть.

Утром она увидела на столиках и подоконниках цветы — обычную порцию, яркое свидетельство немого восхищения владельца «Кайзергофа». Тут были и розы, и нарциссы, и тюльпаны, и гиацинты. Но, повернувшись на бок и опустив глаза, она обнаружила и нечто необычное: у изголовья, прямо на полу, стояло серебряное ведерко с крупными алыми розами, каких она до тех пор еще не получала. В цветах торчал запечатанный голубой конверт.

Надорвав его, Маргарита вынула и прочла написанное по-итальянски письмо. Мональди просил извинить его за вчерашнюю неумеренность с вином, клялся в любви до гроба, а также извещал, что на обратном пути из Дюссельдорфа сумеет пробыть в Базеле подольше, и выражал надежду, что она дождется его.

Через неделю он и вправду явился, под вечер. Без всяких церемоний навестил Маргариту в ее номере и с удрученным видом сообщил, что, к сожалению, вынужден без промедления следовать в Италию, не позволив себе даже побыть с нею хотя бы час — водитель заправит машину и запасные канистры, и тут же в путь.

Он непременно рассчитывал вновь посетить Базель недели через две-три. Не уедет ли она к тому времени? Услышав в ответ, что Маргарита собирается пробыть здесь до сентября, Мональди хотел стать на колени, и обязательно стал бы, если бы Коко не залаял в панике, а Маргарита не удержала бы проконсула за руку.

С тем они расстались.

А через две недели Маргарита, начинавшая понемногу скучать и нервничать из-за отсутствия каких бы то ни было вестей от своего патрона Ганри Манинга, наконец-то увидела его — единственного человека, которому она могла поведать об успехах на новом для нее поприще во всех юмористических подробностях и, главное, без опасения быть дурно понятой. Как Маргарита ни храбрилась, общение с проконсулом она считала столь для себя унизительным, что после ужина в ресторане почти физически ощущала у себя на левом плече пылающее тавро, каким клеймили в старые века падших женщин. Хотя проконсул до нее и пальцем не дотронулся, она испытывала острую потребность оправдаться перед кем-нибудь, словно этот кто-нибудь мог сомневаться в ее чистоте и непорочности. Добропорядочные протестанты обращаются в подобных случаях непосредственно к богу, но отец не старался внушить ей с детства религиозные чувства, Маргарита выросла безбожницей. Поделиться было не с кем, приходилось все переживать в себе. И потому так обрадовала ее встреча с Ганри Манингом, настолько же неожиданная и необычная, насколько и долгожданная.

Встрече этой предшествовало одно событие, микроскопически ничтожное с точки зрения исторической, но очень важное для настоящего момента. В довольно многочисленном штате служащих базельской мясоторговой фирмы произошло изменение: маленький живой испанец Мануэль, развозивший мясо заказчикам на дом, по чьей-то протекции нашел местечко получше — кельнером в одном из ресторанов, — взял расчет и уехал, а на его место поступил красивый высокий югослав родом из Фиуме.

Однажды утром Маргарита во время прогулки отправилась навестить семью шведов, с которой она свела знакомство еще в первые дни пребывания здесь и которая снимала особняк на самом берегу Рейна. У ворот особняка стоял бело-розовый автофургон мясоторговцев: Густавссоны ресторанной еде предпочитали домашние обеды, и продукты им привозили ежедневно. Маргарита уже несколько раз видела этот фургон на этом месте и знала в лицо маленького быстроглазого испанца, развозившего мясо. Коко давно уже перестал облаивать яркую коробку на колесах, издававшую непонятный запах — смесь бензина и свежей крови.

При ее приближении из калитки появился высокий усатый мужчина в белой куртке с голубым клеенчатым фартуком поверх нее и в форменной фуражке. Маргарита прошла бы мимо, но человек этот вдруг заговорил с нею:

— Доброе утро, фрейлен Маргарита-Виктория!

Она даже вздрогнула. Остановилась, подняла глаза — вот уж действительно маскарад: перед нею стоял Ганри Манинг!

Он тут же нахмурил брови, хотя глаза его улыбались.

— Нельзя показывать, что вы знаете меня. Приходите завтра в восемь вечера в кафе «Старый Рейн», я буду ждать. И не смотрите так, пожалуйста.

Униформа мясника, небритый подбородок, фургон, терпкий дух парной крови — какое мерзкое обрамление… Но это он, Ганри Манинг, непонятный, удивительный человек, которого она так ждала и которому так верила.

Он закрыл задние дверцы фургона, сел за руль, развернулся и тихо поехал в переулок, а Маргарита все еще слышала частый стук собственного сердца…

В кафе «Старый Рейн» она пришла в половине восьмого, села за столик в углу.

Когда, распахнув портьеру, на пороге зала возник одетый с иголочки молодой красавец с фатовскими усиками, Маргарита только раз мимолетно взглянула на него и отвернулась к окнам — какое ей дело до всяких ресторанных завсегдатаев! Но этот господин, минуя свободные столы, направился прямо к ней.

— Вы разрешите, мадам?

Перевоплощение из мясника в богатого сноба было столь полным и разительным, что Маргарита сама ощущала, какой у нее глупый и беспомощный был вид в тот момент, когда она подняла глаза в ответ на эти слова. Да, это был человек, которого она в Берлине называла Ганри Манингом, а вчера видела за рулем автофургона, но не подойди он к ней вплотную — Маргарита ни за что бы его не узнала.

— Прошу вас, садитесь, — еще не справившись с растерянностью, сказала она.

— Ну, здравствуй, Грета, — произнес он тем знакомым по Берлину голосом, который мягко напутствовал ее перед поездкой в Базель и звучал потом у нее в ушах всю дорогу.

Пожалуй, тут она окончательно отдала себе ясный отчет в собственных, глубоко затаенных чувствах, которые пустили первый смелый росток в жаркий день на озере Ванзее. Теперь она могла без всякого ложного стеснения признаться самой себе, что на свете для нее нет никого дороже этого Ганри Манинга, или кто бы он там ни был и как бы ни именовался. По-детски облокотившись на стол и подавшись всем телом вперед, она тихо сказала:

— Здравствуй, Ганри.

— Поговорим о деле, — сказал Гай. — Но сначала закажем чего-нибудь.

Он взглядом подозвал ожидавшего в отдалении официанта, заказал вина и фруктов. И попросил Маргариту подробно рассказать обо всем, что произошло за эти полтора месяца. Историей знакомства с проконсулом Мональди он остался доволен, но сказал, что это только начало, что позднее Маргарите придется употребить все свои актерские способности. Дело, в котором он отвел ей главную роль, достаточно серьезно, чтобы на время оставить пустые предрассудки.

Гай с первого взгляда понял состояние Греты, и у него возникло было желание сейчас же рассказать ей о себе все до конца, но он сдержался. Психологически было бы опрометчиво посреди пути давать ей такую эмоциональную нагрузку. Он решил открыться после того, как с проконсулом Мональди все будет ясно.

Из кафе Маргарита ушла с подробными инструкциями на ближайшее будущее.

…В Базеле Гаю пришлось существовать в двух сильно разнящихся обличьях, и это делало его жизнь трудной. Маску графа ван Гойена он испытал и обкатал еще в Амстердаме. Влезть в шкуру развозчика мяса в общем было тоже не так уж сложно.

В обоих случаях Гай, как всегда, выступал в качестве иностранца, и это позволяло не опасаться таких вещей, подозрительных для местных жителей и потому нежелательных для занимающегося нелегальными делами, как неизбежный акцент речи и столь же неизбежное поверхностное проникновение в местную этнографию, доскональное знание которой дается только с молоком матери.

Сложность представлял сам момент перемены обличий. Артисты, подвизающиеся на эстраде в жанре трансформации, пользуются для незаметных зрителю переодеваний элегантными ширмочками. Его ширмой по необходимостидолжна быть как минимум отдельная квартира. Не может же развозчик мяса повсюду таскать с собой изысканные графские костюмы, как графу не пристало носить чемодан с пропитанной запахом крови одеждой мясника.

Югослав из Фиуме снимал комнату в верхнем этаже старого дома на окраине Базеля и, будучи зарегистрирован в полиции и состоя на службе в мясоторговой фирме, имел юридический статут.

Граф ван Гойен существовал в городе только де-факто и являлся на свет очень редко.

Единственным общим признаком у этих двух лиц были темные узкие усики. Но на каждом из лиц они выглядели столь разно и участвовали в мимике так непохоже, что Гай по долгом размышлении перед зеркалом не побоялся их оставить.

Комнату югослава для трансформаций использовать было невозможно: с какой стати вдруг появится в этой конуре щеголь-аристократ?

На квартире, где жили Ганс и Альдона, Гаю просто нельзя было появляться.

Поэтому пришлось Гансу и Альдоне снять на тихой улочке недалеко от центра помещение из трех комнат на втором этаже и открыть заведение медицинско-куафюрного профиля под вывеской: «Гигиенический массаж». Познания Альдоны в этой области были вполне достаточны, а особенного наплыва клиентуры не предвиделось.

Ширма получилась удобная. Под вывеской этого тихого заведения можно было переделывать графа в мясника и обратно без боязни вызвать нездоровое любопытство окрестных обывателей.

Маргарите было сказало, что в случае крайней необходимости она должна прийти или позвонить к Альдоне. Условный язык, простой и надежный, она усвоила в пять минут. А повседневная связь — целиком забота Гая. С помощью Ганса и Альдоны ему не составляло особого труда держать под постоянным наблюдением отель «Кайзергоф» и особняк, который штандартенфюрер СС Раушбергер подарил своему тестю — проконсулу Гаэтано Мональди.


С каждым днем хозяин «Кайзергофа» относился к Маргарите все лучше — такая формулировка была бы вполне уместна, если бы не одно соображение. Отношение Иоганна Брандта в данном случае не поддавалось никаким градациям.

Этот много повидавший на своем веку стареющий джентльмен уже по роду занятий должен был сделаться психологом, тонким знатоком человеческих душ. Владелец гостиницы, если он желает своему предприятию процветания, обязан все видеть и слышать, но ничего не замечать и не говорить. Клиент только подошел к портье и еще не успел вымолвить ни слова, а настоящий хозяин уже знает, сколько у клиента наличными в бумажнике и как себя чувствует его печень. Иоганн, сверх того, умел по одному взгляду определять почти безошибочно даже совершенно не поддающиеся прогнозированию вещи: например, в какой день господин Зет начнет страдать бессонницей и попросит снотворного, а господина Игрек, напротив, одолеет сонная болезнь, и он станет опаздывать к завтраку. Ясновидческие способности Иоганна, продемонстрируй он их для публики, могли бы вызвать у впечатлительных людей мистический ужас. Но все объяснялось лишь его многолетним опытом общения с громадным количеством самых разнообразных человеческих особей.

Он, без сомнения, быстро оценил Маргариту по всем возможным статьям и статям. Фамилия Равенсбург-Равенау, конечно же, была ему известна, но он давно понял, что далеко не всегда можно ставить знак равенства между титулом и его носителем. Определяя степень благородства, он больше верил своим глазам и чутью, чем визитным карточкам. Маргарита была камнем чистейшей воды.

Все угадал верно опытный Иоганн и поэтому с первого дня пребывания Маргариты в «Кайзергофе» отдал ей все свои симпатии без всяких оговорок. И именно поэтому неправильно было бы говорить, что он относился к ней день ото дня все лучше. Лучше относиться было просто невозможно.

Маргарита прекрасно это чувствовала. Ей, как всякой молоденькой женщине, льстило молчаливое, бескорыстное поклонение умудренного жизнью седеющего мужчины, у которого такие умные и всезнающие глаза.

И, однако, был один пункт, в котором Иоганн допустил колоссальную ошибку. Как и все остальное, он правильно определил состояние финансов фрейлейн Маргариты-Виктории, но сделал из этого неправильные выводы.

Однажды вечером, вернувшись от Густавссонов, Маргарита заглянула на минутку в бар выпить чего-нибудь холодного и нечаянно сделалась участницей маленького летучего торжества: служащие отеля и ресторана поздравляли своего хозяина с днем рождения — ему исполнилось пятьдесят семь. Маргарита порывалась тут же пойти куда-нибудь, чтобы купить подарок, но Иоганн удержал ее, подал бокал шампанского.

Выпив со всеми вместе и сказав слова благодарности, он взял Маргариту под руку и пригласил пройтись по аллее в гостиничном саду.

— Я надеюсь, вы не осудите меня за навязчивость в такой знаменательный день, — сказал он, когда они ступили на белый песок дорожки.

— По-моему, менее навязчивого человека, чем вы, трудно представить, — искренне возразила Маргарита.

— Рад, что вы так думаете. Это придает мне смелости. — Вероятно, Маргарита сделала какое-то непроизвольное движение, потому что Иоганн тут же воскликнул: — Нет, нет, не беспокойтесь! Я не буду объясняться в любви!

Она рассмеялась. Иоганн тоже.

— Кажется, с вас довольно и одного старичка, — сказал он шутливо.

— Вы имеете в виду вашего друга проконсула Мональди?

— Да. Но он мне друг лишь постольку — поскольку… Приятели — еще куда ни шло, но друг…

— Разве? — удивилась Маргарита. — А он так восторженно о вас отзывается…

— Я тоже ничего плохого о нем не говорю. Но все-таки друг — это слишком сильно сказано. Много ли у вас друзей?

Маргарита задумалась, слушая, как скрипит песок под их шагами. Иоганн явно неспроста затеял этот разговор, но для чего?

— Не считайте, я уверен — их не так уж много. — Голос Иоганна звучал отечески мягко. — Но сколько бы их ни было, вы можете смело причислить к ним еще одного.

— Благодарю вас.

— И уж если мы коснулись этой темы, разрешите дать вам дружеский совет?

— Зачем такие предисловия?

Он коротко откашлялся — видно, тому, что предстояло сказать, Иоганн придавал большое значение. У него даже румянец выступил на щеках.

— Проконсул Мональди немножко не тот человек, за которого он себя выдает, фрейлейн Маргарита. К тому же староват для вас…

Маргарита даже приостановилась:

— Вы хотите сказать…

Но Иоганн, раз решившись, обрел смелость. Он не дал ей договорить, его прямо прорвало:

— Я хочу сказать, он — банкрот, у него кроме жалованья и этого чужого домика, нет ничего. Он просто хочет воспользоваться вашей неопытностью. Он даже мне должен довольно солидную сумму. И вас угощал — вернее, себя — на мои деньги, в кредит.

Маргарита не знала, смеяться ей или обидеться. Она спросила растерянно:

— Господи, зачем вы мне все это говорите?

— Мне больно видеть, как он плетет вокруг вас свои сети. Он не принесет вам ничего — ни комфорта, ни покоя. Вы можете рассчитывать на гораздо более достойную партию.

Ах, вот оно что! Она наконец-то поняла, что Иоганн принимает ее за ловца богатых женихов — за робкого, неумелого, но все-таки ловца! И она рассмеялась.

— Неужели я похожа на тех женщин… на тех… — Маргарита не находила нужного выражения.

— Нет, — горячо, не похоже на себя, возразил Иоганн. — Но он собирается сделать вам предложение, это совершенно точно, и я хотел предупредить…

— Предложение? Так быстро?

— Он совсем обезумел от вас. И потом… Думая о вас, он думает о Берлине. Для его карьеры женитьба на немке, да еще на аристократке, очень выгодна.

— Кое-что я уже поняла, — сказала Маргарита. — Но все равно — спасибо вам.

— Вы на меня не сердитесь?

Маргарита протянула ему руку.

Этот приступ откровенности, неожиданный со стороны всегда невозмутимого Иоганна, навел Маргариту на размышления. Она попыталась оценить все сообщенное хозяином отеля с точки зрения Ганри, но никаких ясных выводов сделать не смогла. Она скорее сердцем, а не головой, понимала, что в общении с проконсулом Мональди должна как-то учитывать новые факты, узнанные от Иоганна. Но как именно? Это мог определить только сам Ганри.

В тот же вечер Маргарита встретилась с ним. И это оказалось своевременно, так как через день, в субботу, у «Кайзергофа» остановился оливкового цвета запыленный автомобиль, и из него бодро выскочил словно бы помолодевший на двадцать лет бравый проконсул.

Забегая немного вперед, стоит отметить, что развитие скоротечного базельского романа проконсула Гаэтано Мональди в последующие три дня превзошло даже самые худшие опасения Иоганна. Ему пришлось испытать чувство горькой обиды из-за того, что прекрасная женщина, наделенная таким обаянием и, без сомнения, умная, столь легкомысленно пренебрегла его предостережениями.

Проконсул Мональди, видимо, решил на этот раз не терять даром ни одного часа. В прошлый свой приезд он только вышел на исходные рубежи. Теперь требовалось осуществить генеральное наступление, окружить высоту и предложить противнику сдаться на милость победителя без всяких предварительных условий. А если не удастся — взять высоту с боя, каких бы жертв это ни стоило. И проконсул сразу после ванны и бритья явился в полном боевом вооружении на поле битвы…

Для начала он пригласил Маргариту покататься в автомобиле по городу и окрестностям. Шофер с помощью слуг и охранника должен был через полчаса привести машину внутри и снаружи в надлежащее состояние.

После катания уже само собой разумелось пообедать в особняке, который, как давно заметила Маргарита, ремонтировался чисто теоретически, но который имел вполне приличную столовую, где к их возвращению кулинары от Иоганна накрыли стол, не посрамивший бы даже римского императора Вителлия, прославившегося непомерным обжорством и самолично учредившего для одного из своих пиров блюдо под названием «щит Минервы градодержицы», куда входили в фантасмагорической смеси печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, молоки мурен и еще сотни других экзотических компонентов.

Проконсул извлек уроки из предыдущего и на сей раз держался молодцом.

Часам к восьми вечера он созрел для крупных акций и сделал Маргарите предложение. Она отвечала в том смысле, что лучше им отложить решение этого вопроса до утра, на свежую голову, и выдвинула предложение: недурно было бы завтра повторить обед, но не в ресторанном исполнении. Заказать продуктов на дом, а слуги пусть приготовят все по-итальянски…

Эта мысль привела проконсула в восторг.

Перед уходом Маргарита любезно согласилась исполнить последнее желание проконсула — осмотреть его апартаменты, и это был первый за весь день случай, когда он точно угадал ее собственные желания.

Комната супружеской четы слуг, комнатенки шофера и охранника, равно как и прилежащие необходимые помещения, никакого интереса не представляли. Экскурсия свелась к подробному осмотру кабинета и спальни.

В кабинете Маргарита сейфа не увидела и потому подумала, что он, скорее всего, спрятан где-нибудь в стене и замаскирован. Она уже мысленно подбирала подходящие слова, чтобы выудить из сильно нетрезвого проконсула необходимые сведения, но он увлек ее в спальню, где в глаза ей сразу бросился старинный секретер, выглядевший в окружении новейших и моднейших предметов спального гарнитура довольно нелепо. Сразу было ясно, что секретер поставлен сюда не меблировки ради.

Маргарита громко выразила горячее одобрение вкусу Мональди и робко подивилась присутствию дисгармонирующего предмета, на что полковник хитро осклабился и, подведя ее к секретеру, показал фокус: откинул вертикальную крышку, под которой обнаружилась муарово переливающаяся стальная дверца с тремя небольшими, круглыми, как у карманных часов, циферблатами, расположенными один под другим. Маргарита удивилась еще больше, и тогда полковник установил имевшуюся на каждом из циферблатов стрелку на определенную цифру — получилось число 377, затем потянул за ручку, и сейф раскрылся. Он был пуст, если не считать маленького черного портфеля свиной кожи, сиротливо лежавшего в стальной пещере. Проконсул попросил Маргариту отвернуться на секунду, что она и исполнила, — а когда он разрешил снова взглянуть, сейф был уже заперт. Вероятно, будь Мональди трезвым, он сделал бы наоборот: повернул бы Маргариту, когда открывал сейф, а не когда закрывал. Но, к счастью, он все-таки был пьян…

В предвкушении завтрашних приятных хлопот проконсул лег спать, а Маргарита отправилась на свидание с Ганри. Они разговаривали долго, и Маргарита уходила с этого свидания очень озабоченная. Заснула она поздно и спала неспокойно.

Муж и жена Феррито, слуги Мональди, отлично знали итальянскую кухню. Получив от хозяина задание приготовить обед, они взялись за дело с воодушевлением, и с самого раннего утра в особняке началась бурная деятельность. Работы хватило всем — и шоферу, и охраннику, и самому проконсулу.

С зеленщиками и с мясниками договорились о доставке на дом, а все остальное — рыбу, специи, сласти, фрукты и прочее — надо было покупать в городе. Общее руководство осуществляла Маргарита, которой проконсул и отдал полторы тысячи франков, занятые им у Иоганна.

Гаэтано Мональди рассматривал предстоящий обед как помолвку. Юная красота Маргариты обострила его мужское тщеславие, он жаждал гласности и потому хотел бы созвать побольше гостей, но тут мешало одно обстоятельство: у него не было в Базеле знакомств. Он мог пригласить только Иоганна и директора небольшого банка, в котором Мональди уже взял, опять-таки под поручительство Иоганна, солидную ссуду на выгодных условиях — из четырех процентов годовых — на ремонт особняка и собирался взять еще больше. Кстати, по его расчетам, присутствие директора на обеде должно было повысить его кредитоспособность. Со стороны Маргариты ожидалось участие Густавссонов. А пригласить их должен был лично проконсул Мональди. Охранник был послан на такси в оранжерею за цветами.

Маргарита, отправляя проконсула к Густавссонам, поручила заодно проверить на почтамте, нет ли ей писем до востребования, а также купить в музыкальном магазине граммофонную пластинку с записью нового блюза в исполнении Армстронга: хозяин магазина просил ее наведаться — в конце недели он ждал получения новинок.

Маргарита выпроводила проконсула без десяти минут десять, а ровно в десять к служебному входу особняка, выходившему в переулок, подъехал бело-розовый автофургон. Заглушив мотор, веселый, с черной сумкой через плечо, разносчик мяса выпрыгнул из кабины, раскрыл дверцы кузова, взял большой клеенчатый мешок, из которого торчала культя бараньей ноги, и, насвистывая, вошел в особняк.

Супруги Феррито хлопотали на кухне у разделочного оцинкованного стола. Огромная плита, облицованная белым кафелем, вся в никеле и бронзе, издавала напряженное гудение, как чрево океанского лайнера, — в топке бушевал огонь. Кастрюли, как трубы, изрыгали курчавый пар. Казалось, сейчас прозвучат отвальные гудки, и плита снимется со швартовых, чтобы уйти в далекий рейс.

Разносчик приветствовал заказчиков по-итальянски и громким голосом, иначе бы они не услышали. Мясо — и говядина, и баранина — им понравилось. Феррито-муж восхищенно закатил глаза, нервически бросил в воздух двумя руками какую-то замысловатую фигуру и тут же забыл о существовании разносчика, которому ничего более не оставалось, как исчезнуть.

Плотно прикрыв за собою дверь кухни, Гай в три шага преодолел коридор, открыл дверь, ведущую в буфетную, и увидел Маргариту, ожидавшую его на пороге столовой.

— Он уехал десять минут назад и будет примерно через час, — сказала она шепотом, когда они шли через столовую. Гай кивнул.

Маргарита проводила его в спальню и вернулась в столовую, чтобы следить из окон за дорогой.

Гай снял с плеча черную кожаную сумку, достал из нее фотоаппарат и металлический штатив, привинтил аппарат, установил треножник перед столом, затем достал из сумки и надел тонкие резиновые хирургические перчатки.

В спальне было полутемно из-за спущенных штор. Гай нашел выключатель, зажег люстру.

Освещения должно хватить. Теперь надо проверить сейф.

Он тщательно осмотрел секретер, и не напрасно: одна из инкрустированных перламутром накладных плашек на правой стенке оказалась подвижной. Она поворачивалась на оси на сто восемьдесят градусов, не нарушая орнамента. Повернув ее на девяносто, Гай увидел контакты: металлическая кнопка на изнанке плашки и такая же в пазу на стенке. Значит, Маргарита не за всем уследила, когда полковник показывал ей свой фокус…

Откинув крышку, он перевел стоявшие на ноле стрелки трех циферблатов… 377… Потянул за ручку. Сейф не открывался.

Как всегда в трудные минуты, жилка на правом виске запульсировала.

Проконсул, оказывается, не такой уж рохля. Все-таки сменил шифр. Стало быть, и отвернуться он ей велел не просто так…

Но Маргарита совершенно отчетливо зафиксировала, что, отвернувшись от сейфа, она стояла не более пяти секунд. За это время изменить весь шифр целиком пьяному человеку трудно. Одну цифру — пожалуй, а три…

Гай начал быстро менять положение стрелки на верхнем Циферблате, ставя ее поочередно на единицу, двойку, четверку… Дверца не поддавалась.

Значит, не этот циферблат.

Установив стрелку опять на тройке, он начал пробовать средний. И на восьмерке сейф открылся.

Итак — 387… Жилка на виске утихомирилась.

Гай взял портфель.

Снять, не повредив, печати с пакета плотной серой бумаги было делом двух минут — Гай использовал для этого нехитрые приспособления, лежавшие в черной сумке.

В пакете лежала пачка машинописных страниц обычного формата. Бегло просмотрев их, он отобрал содержавшие закодированный текст — они были сплошь усеяны цифрами — и сфотографировал в первую очередь. За ними — остальные.

Подумав, сфотографировал и конверт. Затем сделал снимки с лежавших в сейфе паспорта проконсула, его офицерского билета и командировочного листа, выданного в личной канцелярии Муссолини.

После этого собрал пачку в прежнем порядке, аккуратно налепил печати, положил портфель в сейф и запер его, поставив все три стрелки на ноль.

Когда фотоаппарат и штатив были уложены в сумку, он погасил люстру, снял перчатки и посмотрел на часы. Они показывали двадцать две минуты одиннадцатого. Кажется, быстрее работать было невозможно…

Маргарита, бледнее обычного, с закушенной губой, вздрогнула, обернувшись на тихий скрип двери, когда он вошел в столовую.

— Уже? — шепотом спросила она.

Он громко засмеялся.

— Да, синьора! Заказывайте у нас почаще — не прогадаете. — И добавил вполголоса: — Проводи меня.

Краски вернулись на лицо Маргариты. Она проводила его до кухонной двери. Но эти предосторожности были излишни: супруги Феррито вряд ли могли что-нибудь увидеть и услышать. Из кухни доносился дробный стук ножей и мощное гудение плиты. Тяга в печной системе особняка, несмотря на его ветхость, была великолепная.

…Обед удался на славу. Если он мог бы быть немного и повеселее, то кулинарная часть оказалась выше всяких похвал. Маргарите особенно понравилось фирменное блюдо супругов Феррито — стуффати ди манцо алля пьемонтезе, в просторечии — баранина с тушенным в вине черносливом и острым сыром, к которой подавалось холодное асти.

Не известно, повысилась ли кредитоспособность проконсула Мональди у директора банка, но у Иоганна она явно упала. И сам Мональди узнал об этом очень скоро.

В понедельник он отбыл на Дюссельдорф и дальше на Берлин, заручившись у Маргариты обещанием не забывать и ждать. А ровно через неделю вернулся, чтобы прогостить в Базеле пять дней, которые собирался употребить для окончательного покорения и завоевания сердца графини и совместной поездки в Рим для знакомства с его родителями. Для этого требовались деньги, а кошелек проконсула был пуст.

Он обратился к Иоганну, и между ними произошел неприятный разговор. Иоганн напомнил, что проконсул уже задолжал ему лично без малого четыре тысячи франков, не считая поручительства перед банком, под которое проконсул получил на ремонт особняка и прогулял пять тысяч. Каким образом и из каких доходов он надеется погасить задолженность? Вспыливший Мональди в ответ понес какую-то чепуху насчет того, что солдата обогащает война, что скоро он будет богат, как Ротшильд, и купит отель Иоганна со всеми потрохами, а Ротшильд станет беднее церковной мыши.

Если бы Иоганн жил не в нейтральной Швейцарии, запальчивые речи проконсула могли бы повергнуть его в уныние. Но Иоганн был швейцарцем, и заклинания Гаэтано Мональди не произвели на него никакого впечатления. Денег он не дал.

Первым побуждением Мональди ввиду этого отказа была ревизия принадлежащего ему особняка на предмет определения вещей, годных для продажи или заклада. Таковых не оказалось, за исключением спального гарнитура, купленного в кредит три месяца назад. Но, во-первых, без него обойтись было совершенно невозможно, особенно в предвидении женитьбы, а во-вторых, какой дурак захочет покупать бывшие в употреблении вещи, когда мебельные магазины предлагают богатейший выбор?

От Маргариты не укрылось удрученное состояние его духа, когда он после разговора с Иоганном и лихорадочного обыска в особняке пришел к ней в номер. Она спросила, чем он озабочен.

Непосредственность и спорадические вспышки откровенности, свойственные проконсулу Гаэтано Мональди, при желании можно было считать инфантилизмом, задержкой развития или признаком недалекого ума. Так или иначе, уже через пять минут Маргарита знала все о затруднениях, терзавших душу молодящегося жениха. И тут она сдала последний экзамен на зрелость, который был гораздо серьезнее того первого, когда Маргарита сумела угостить музыкантов из джаза шампанским со стола проконсула Мональди.

Выслушав исповедь, она задумалась, как бы перебирая возможности, и наконец сказала:

— Кажется, я нашла выход. Слушайте. Тут недалеко от Базеля, в Леррахе, работает брат моей подруги по пансиону для благородных девиц. Зовут его Андреас, он швейцарец, дипломированный инженер, принимает от немецких фирм какие-то машины. Весьма состоятельный человек, да к тому же у него всегда есть свободные деньги фирмы для оборота. Если я его попрошу, он даст вам в долг.

Мональди воспрянул духом:

— Но когда мы устроим встречу?

— Я сегодня вечером позвоню ему из отеля, договорюсь на завтра.

Утром следующего дня проконсул принял Маргариту и Гая у себя в кабинете.

Представив их друг другу, Маргарита сказала, что не хочет им мешать, и вышла в сад.

Проконсул испытывал неловкость, не зная, с чего начать разговор о займе, но предупредительный молодой человек все решил очень просто. Раскрыв свой большой деловой портфель, он без лишних слов выложил на стол пачку долларов.

Мональди покраснел и торопливо произнес:

— Сейчас я напишу расписку.

— Не надо, проконсул, — остановил его Гай. — Здесь тысяча долларов. Они ваши, вы их честно заработали.

Мональди не верил собственным ушам. Странные шутки позволяет себе этот дипломированный инженер! С какой стати он хочет подарить незнакомому человеку тысячу долларов?

— Это не подарок, — словно угадав его мысли, сказал по-итальянски Гай. — Вы, правда, их заработали. Взгляните-ка сюда.

И с этими словами Гай разложил веером на столе фотографии шифровок, паспорта, офицерского билета и командировочного листа.

Мональди смотрел и ничего не понимал. Между тем молодой инженер достал из портфеля еще одну пачку долларов, листок чистой бумаги и авторучку и молвил с приятной улыбкой:

— Тут еще тысяча. Ее вы получите, если позволите в следующий раз сфотографировать бумаги, которые повезете в Берлин. А когда вернетесь из Берлина, мы опять сфотографируем, и опять тысяча… Вас устраивает?

Лицо Мональди сделалось багровым.

— Что все это значит? — закричал он.

— Тише, — улыбаясь еще более ласково, посоветовал гость. — Обратите внимание: фотографии вашего паспорта и командировочного удостоверения очень убедительно доказывают, что шифровки получены именно от вас. Даты на командировке сообщают, когда это произошло. Что будет, если об этом узнает гестапо и ваша итальянская ОВРА, вы, надеюсь, хорошо себе представляете. Генрих Гиммлер и Артур Боккини таких вещей не прощают. Следовательно, выхода у вас нет. Надо соглашаться.

Проконсулу стало душно, кровь отхлынула от лица. Он медленно опустился в кресло.

— Но если вы согласитесь на наше предложение, — спокойно объяснял гость, — можете жить в свое удовольствие и ничего не бояться. Как там говорится в вашем лозунге? Лучше прожить день львом, чем год овцой! Так что есть прямой расчет…

— Кто вы такой?

— Это не имеет для вас принципиального значения. Ведь вам важны деньги, не так ли?

— Чего вы от меня хотите?

— Возьмите перо, я вам продиктую.

Мональди повиновался.

— Пишите: «Я, проконсул первого легиона милиции национальной безопасности, Гаэтано Мональди, обязуюсь предоставлять для фотографирования документы личной переписки Гитлера и Муссолини за тысячу долларов в каждую поездку». Подпись. Дата.

Проконсул, белый как мел, написал, поставил точку и сидел, не поднимая головы. Гай спрятал расписку в портфель, оглядел кабинет, увидел лежавшую на свободном кресле стопку итальянских газет, взял одну, оторвал лист, а затем зигзагом разорвал его на две части. Одну положил перед проконсулом.

— Когда приедете из Дюссельдорфа, задерните окно кабинета голубой материей — наш человек будет знать, что вы здесь, — заговорил Гай серьезным тоном, уже без улыбки. — У него будет вторая половина этого листа. Не наделайте глупостей. Повторяю, выхода у вас нет. И прекратите эти безобразные кутежи, они вас к добру не приведут. Не исключено, что рапорты о вашей прошлой пьянке в ресторане уже получены Боккини и Раушбергером. Зачем вам это?

Проконсул молчал.

Гай спрятал обрывок газеты, застегнул портфель и направился к двери.

Мональди наконец поднял голову.

— Да, вот еще что, — сказал Гай. — Маргариту вы больше не увидите.

— Она уезжает?

— Здоровье не позволяет ей оставаться в Базеле.

Проконсул горестно покачал головой.

— Она ничего не знает. Она не имеет к этому никакого отношения, понимаете? — сказал Гай.

— Да, да, понимаю…

— До свидания.

Проконсул не ответил.

Так остался незавершенным скоротечный базельский роман проконсула Гаэтано Мональди.

Гай встретился с Маргаритой в Цюрихе, где она ждала его, чтобы договориться о ближайшем, а может быть, — такая мысль блуждала у нее в голове, — и об отдаленном будущем.

Маргарита не стала задавать ему вопросов насчет исхода переговоров с проконсулом — она по выражению лица увидела, что все в порядке, а в детали вникать ей не хотелось.

На коротком пути из Базеля в Цюрих Гай составил для Маргариты простой план. Сентябрь она должна посвятить настоящему отдыху — скажем, на Ривьере, так как базельское времяпрепровождение стоило ей слишком много нервов, и считать его отдыхом можно только условно. А затем Маргарита вернется в Берлин, где он сам найдет ее и определит, что делать дальше.

Но Маргарита не захотела слушать ни о Ривьере, ни о других курортах. Она хотела в Берлин, потому что смертельно соскучилась по матушке Луизе. А главное, потому, что ей лучше быть не на курорте, а поближе к нему, к человеку, которого она сначала узнала как Ганри Манинга, а теперь как ван Гойена и чье настоящее лицо она так хотела узнать. Но об этом она Гаю не сказала. Просто объявила, что предпочитает сразу ехать в Берлин. Он пробовал возражать, но не очень настойчиво.

Ехать в одном поезде, как рассчитывала — вернее, надеялась — Маргарита, они не могли. Гай сказал, что у него еще есть дела в Цюрихе.

Проводив ее, он дал себе слово при первой же берлинской встрече поговорить с Маргаритой начистоту. Теперь ей можно было довериться до конца.

Глава 6 ИГРА НА ПОВЫШЕНИЕ

Фриц и Гай просидели в парикмахерской Шнейдера больше трех часов. Выслушав подробный отчет, Фриц остался доволен работой в Базеле. Сказать по совести, Гаю следовало бы отдохнуть. Хотя внешне он выглядел прекрасно, Фриц знал, что такая работа для нервов даром не проходит. Тут как у шоферов: за баранкой можно провести и сутки напролет, да только какой ценой? Уже после пяти-шести часов непрерывной езды даже самый опытный и закаленный водитель начинает постепенно терять остроту реакции, и если утром, в начале пути, он выходил из опасной ситуации, возникшей на дороге, играючи, то теперь каждое препятствие, вдвое менее сложное, требует напряжения всех сил. Водитель сам может и не замечать этого, но уж нельзя с уверенностью поручиться, что его правая нога успеет нажать на тормоз именно в ту неуловимую сотую долю секунды, которая отделяет легкий испуг от дорожного происшествия с трагическим исходом.

— Как ты насчет отдыха?

Хитрить с ним Фриц совсем не умел, но Гай понимал и другое: вопрос этот все-таки задан чистосердечно, а не из одной лишь вежливости. Он решил пошутить:

— Устал смертельно. Не сплю без снотворного. Аппетита никакого.

Фриц озабоченно нахмурился, и Гай не выдержал:

— Да шучу же, шучу! Ты не бойся, я здоровый. Ведь ты же хотел мне что-то предложить?

— Все мы здоровы до поры до времени, — со вздохом сказал Фриц. — Я тоже был не последнего десятка…

— Давно замечено: ревматики любят поворчать…

— Как твое плечо?

— Совсем прошло.

Фриц выбил на газету докуренную остывшую трубку, снова зарядил ее табаком, оторвал от газеты порядочный клок, скрутил его в жгут, поджег спичкой и от жгута прикурил. Все это он делал не спеша, размеренно. Гай давно привык к тому, что манипуляции с трубкой предшествуют серьезному разговору, и терпеливо ждал.

— Есть интересное дело для тебя, — сказал Фриц, взглянув на него из-под мохнатых бровей. — Именно для тебя.

Гай молча кивнул головой.

— Я тебе не говорил, где работает твоя амстердамская знакомая, которая следила за Клаусом Лёльке, эта блондинка с рысьими глазами?

— Нет.

— Цвайгштелле-пять.

— А что это такое?

— Учреждение сложное, но нам сейчас важны две стороны их деятельности. Во-первых, к ним стекаются донесения от иностранной агентуры, касающиеся военной промышленности. Во-вторых, они располагают исчерпывающими данными о размещении военных заказов Гитлера в промышленности Германии. Надо найти ход в этот Цвайгштелле-пять.

— Через блондинку?

— Между прочим, ее зовут Дорис Шерер, она унтерштурмфюрер.

— А что она там делает?

— Должность у нее небольшая, но Шерер пользуется неограниченным доверием и имеет доступ к самым секретным материалам.

— Суровая особа. Не подступиться.

— Цвайгштелле очень нужен, Гай.

— Понимаю…

Фриц положил ему руку на плечо.

— Я тебя торопить не буду. Тут с налету ничего не выйдет. Но какая она там ни суровая, а все равно — ест, пьет, дышит. Думаю, на пистолетный-то выстрел она тебя к своей особе подпустит? — Фриц еле заметно улыбнулся. — И еще сдается мне, что у красивой женщины, даже если она закоренелая фашистка и ходит в эсэсовском мундире, не об одном фюрере мечты.

— Вообще-то и Христовы невесты детей рожали, это факт.

— Ну вот видишь…


Гай снял для себя квартиру в одном из новых кварталов около Цицероплац. Граф не мог ютиться где попало, поэтому ему потребовалась квартира из трех комнат. С домовладельцем он договорился о меблировке и о приходящей прислуге.

В таком большом и многолюдном городе, как Берлин, человеку легко затеряться. Но все же Гай учитывал возможность неожиданной встречи на улице, скажем, с блоквартом Литке. Это было единственное, чего он должен опасаться, и на такой случай он заранее приготовил меры безопасности. В их ряду наиболее надежной была одна: в публичных местах всегда первым обнаруживать своих знакомых, чтобы самому не попасть им на глаза, если ты этого не желаешь.

Острая наблюдательность еще ни разу не подводила Гая. К тому же в роли графа ему придется вращаться совсем на других орбитах, где встреча с людьми типа блокварта Литке маловероятна. Так что, выработав в своем сознании сигнальную систему тревоги, он мог больше не отвлекаться мыслью от главного.

Его помощники, Ганс и Альдона, тоже вернулись в Берлин. Ганс возобновил изыскания в области древнегерманской грамматики, Альдона приступила к своим старым обязанностям в клинике доктора Пауля.

Гай знал, что Маргарита живет у матушки Луизы, и ему не хотелось беспокоить ее без особой нужды. Но как он ни прикидывал, без нее было не обойтись уже на самых первых порах. Для осуществления его планов насчет Дорис Шерер требовалось участие женщины, и лучше всего именно такой, как Маргарита.

Но прежде чем потревожить ее, Гай провел подготовительную работу, которая заняла почти две недели.

Когда-то Ганс, Альдона и Рубинштейн легко добыли ему массу сведений о девушке из витрины. Сейчас под рукой не было продувного Рубинштейна, а главное — объект на сей раз был совсем другого порядка. Любая, даже самая тихая возня вокруг унтерштурмфюрера Дорис Шерер могла обратить на себя внимание гестапо. Альдоне и Гансу приходилось действовать с предельной осторожностью.

В конце концов Гаю стало известно не очень-то много.

Жила Дорис Шерер одиноко, занимала пятнадцатиметровую комнату в доме недалеко от Александерплац. Работала она с девяти утра до шести вечера, но иногда задерживалась и до десяти. Судя по разряду кафе, которые она предпочитала, унтерштурмфюрер Шерер деньгами не сорила. За время наблюдения она два раза посетила кинотеатр (фильмы отечественные) и один раз — цирк. Везде и постоянно была одна. Дополнительный штрих: ни Ганс, ни Альдона ни разу не видели улыбки на ее лице. Зато Ганс имел возможность увидеть однажды выражение холодной ярости, которую вызвал какой-то сильно подвыпивший юнец, пытавшийся сделать Дорис Шерер кассы кинотеатра весьма недвусмысленное предложение. Дорис ничего ему не сказала, она только расстегнула кобуру пистолета — и юнца как ветром сдуло.

Обдумывая различные варианты знакомства с Дорис Шерер, Гай счел наиболее приемлемым вариант с участием Маргариты. Собственно говоря, они уже были знакомы, и если бы Дорис Шерер случайно встретила в Берлине блуждающего по свету космополита, с которым впервые увиделась за табльдотом в амстердамском отеле, в этом ничего необычного можно бы и не усмотреть. Но так уместно рассуждать только при условии, что не существует другого «если бы», имеющего важное значение: если бы Дорис Шерер не была унтерштурмфюрером СС и не работала в сверхсекретном учреждении.

Случайность ее встречи с ван Гойеном в Берлине, как ни парадоксально это звучит, должна быть мотивирована, должна выглядеть хоть в малой степени закономерной. Чтобы встреча не превратилась в столкновение, необходимо что-то, смягчающее удар, необходим буфер.


Маргарита отдала мокрый зонтик швейцару, поправила перед зеркалом волосы. Первый сентябрьский дождь был не холодным, но когда она пересекала улицу, с неба вдруг так хлынуло, что несколько метров ей пришлось пробежать. Волосы чуть растрепались, щеки порозовели.

Дождь очень кстати, подумала она и вошла в зал.

Столики в кафе стояли двумя рядами: один вдоль окон, другой у противоположной стены. Большинство было занято парочками, за угловым столиком у стены тесно сидела большая компания мужчин. Ни одного свободного, с удовлетворением отметила Маргарита. Она знала, что Дорис сидит за третьим столиком у окна, — ей сказал об этом Ганри, и, оглядывая зал, не торопилась взглянуть туда. И все же почувствовала на себе ее взгляд.

Дорис была одна. Перед нею на розовом мраморе серебрился кофейничек и молочник. С вопросительным выражением лица — брови изломились над переносицей — Маргарита приблизилась к столику Дорис. Та смотрела на нее безразлично.

— Вы разрешите? — лишь ради соблюдения формальности спросила Маргарита.

— Здесь свободно, — не очень приветливо отвечала Дорис.

Подошел официант, Маргарита попросила черного кофе с ликером.

Дождь за окном хлестал косыми струями. Мостовая кипела. Прохожие попрятались в подъезды, под козырьки магазинных витрин. Разбиваясь о лакированные крыши проезжающих автомобилей, струи вспухали белыми туманными нимбами.

— Где-то разверзлись хляби небесные, — сказала Маргарита тем тоном, каким обычно приглашают незнакомого человека поговорить о погоде, когда нечего больше сказать.

— Да, — коротко и не слишком-то дружелюбно отозвалась Дорис, поглядев на нее, как показалось Маргарите, с усмешкой.

Маргарита посмотрела на свои ручные часики и вздохнула. Она решила не обращать внимания на неприветливость соседки.

— Это, наверно, плохая примета, когда идешь к кому-то на первое свидание в такой сильный дождь.

— Не знаю. Я не хожу па свидания. — Слова могли бы быть и другими, но Дорис несколько смягчила тон.

Официант принес кофе и ликер. Едва Маргарита пригубила чашку, напротив окна остановился шоколадный «Хорьх». Стекло переднего сиденья опустилось, и из машины, моргая от брызг, выглянула фатоватая физиономия Ганри ван Гойена.

Одновременно с Маргаритой его увидела и Дорис. И явно узнала.

Граф был в нерешительности — боялся выйти под дождь.

— Кажется, это за вами? — полувопросительно и с прежней усмешкой сказала Дорис.

— Представьте, он оказался точным, — удивилась Маргарита.

Граф сдал машину задним ходом поближе к дверям кафе. Маргарита вынула из сумочки марку, сунула под блюдце и встала.

— Извините. — Она кивнула Дорис.

Граф уже ждал ее в дверях. Он щурил глаза, словно был близорук. Дорис видела, как они сели в машину, и «Хорьх» прошелестел мимо окна рубчатыми покрышками.


Знать прошлое человека полезно хотя бы потому, что это помогает правильно понимать его поведение в настоящем, а иногда позволяет предвидеть и будущее этого человека.

При рождении Дорис Шерер нарекли Доротеей. Фамилия Шерер заставляет думать, что в некие далекие времена ее предок был деревенским стригалем овец и делал свое дело настолько хорошо и быстро, что закрепил эту кличку уже в качестве фамилии за всеми последующими поколениями потомков. Разумеется, это лишь вольное предположение, ибо в «Альманах Гота» стригаль не попал. Но история семьи Шерер за последние сто лет известна во всех подробностях.

В основе ее благополучия лежал фердевуршт — обыкновенная колбаса из конского мяса, иногда с душком. В середине прошлого века город Берлин переживал период бурного жилищного строительства. Забегаловок вездесущего Ашингера тогда еще не существовало, рабочих кормили мелкие частные предприниматели. Возле новостроек в те годы можно было видеть и тележку Марты Шерер, прабабки Доротеи. На тележке стояла кастрюля с кипящей водой, а в воде крутились кусочки фердевуршта или сделанные из конины крупные сардельки. Это была база. От нее прадед Карл торговал тем же товаром вразнос — из жестяного ящика с горячей водой. Они берегли каждый пфенниг, и их сын Фриц, дедушка Доротеи, смог на полученные в наследство деньги снять комнатушку и оборудовать лавчонку, где вдобавок к прежнему товару продавался хлеб, смалец и селедка, а в обеденные часы бабушка Амалия разливала в железные миски гороховый суп с обрезками свиной кожи, ушей, хвостиков и пятачков. Процесс накопления, как известно, ускоряется с увеличением капитала, и Фриц оставил своему сыну Дитеру, отцу Доротеи, достаточно, чтобы открыть недурной магазин пищевых продуктов, многие из которых производились в подсобном помещении на большой плите самой Лоттой Шерер при помощи нанятых девушек; на складе за стеной работали двое молодых парней.

Доротея родилась в самом начале 1908 года, и ее детству сопутствовал дальнейший рост благосостояния семьи. В канун мировой войны Дитер Шерер снял для своего заведения обширное и удобное помещение на одной из деловых улиц восточного Берлина. Теперь по праздникам он курил сигары «Гавана-люкс» и разрешал себе пить не «Берлинер-киндль», а настоящий мюнхенский «Сальватор».

Война не нанесла семейству особого урона. Однако к середине двадцатых годов дела пошли хуже и хуже. Господин Дитер Шерер по воскресным дням не раз обсуждал этот вопрос со своими приятелями, такими же владельцами продуктовых магазинов, но все они никогда прежде не интересовались политикой и редко читали газеты, а потому терялись в догадках: что же такое происходит с Германией и куда идет их любимый фатерланд? Они понятия не имели ни о какой идеологии, даже не знали этого слова, но инстинктивно ощущали острую потребность именно в идеологии, которая дала бы ясные ответы на все больные, волнующие их вопросы, а главное, прямо указала бы — кто виноват во всех нахлынувших бедах.

Разговорившись как-то с одним солидным покупателем, Дитер Шерер узнал новые для себя и очень важные вещи: во всем виноваты коммунисты и евреи, и если удалить их из немецкой жизни — немцам станет жить легче. Позже этот господин принес Шереру десятка два книг, и среди них ту, ставшую вскоре знаменитой, которая называлась «Майн кампф». Однако, как уже было сказано, Дитер Шерер читать не привык, он отдал книги дочери, которая как раз окончила гимназию и поступила в двухгодичную школу технического черчения.

Эти книги открыли перед Доротеей новый мир. В гимназии она уже с первых классов тяжело переживала людское неравенство. Ее тяготила и обижала та узаконенная несправедливость, которая давала одним девочкам право и возможность приезжать в гимназию на собственных машинах, а другим оставляла лишь право любоваться чужим счастьем. Вдобавок следует отметить, что внутренний протест маленькой Доротеи уже с младенческих лет приобрел некоторую двойственность и носил своеобразную окраску. С одной стороны — богачи, присвоившие себе все блага мира, а с другой…

Дело в том, что в семьях лавочников из поколения в поколение детям передавалась враждебность к покупателям. Тысячу раз Доротея видела одну и ту же картину: едва занимался рассвет, перед прилавком начинала тащиться нескончаемая вереница закутанных в черные и серые платки худых женщин, похожих на ворон, — из платков торчали их длинные костяные клювы и неслось однообразное карканье:

— Сельди опять подорожали…

— Хлеб несвежий…

— Смалец сводой…

Они никогда не были довольны. Эти серые люди были исконными врагами семьи Шерер, и Доротея с молоком матери всосала глубокую к ним неприязнь.

Повзрослев, она ближе познакомилась с той категорией врагов, которая возбуждала в ее юной душе одновременно и жгучую зависть, и ненависть. Это были очень нравившиеся ей изящные девушки и приятные молодые люди, не замечавшие ее, несмотря на упорные попытки войти в их среду, — например, молодой инженер Конрад Горст, следивший по поручению фирмы за ее успехами в школе черчения, его красивый приятель Кай фон Ревентлов, служивший в министерстве иностранных дел, и их знакомая — хрупкая девушка Иоланта фон Фалькенгайн, родственница видного генерала кайзеровской армии.

Доротея обладала спортивными талантами и сумела стать лучшей пловчихой Берлина. Оба молодых человека не раз подходили к ней после удачных заплывов, и она стояла перед ними в мокром белом купальнике, как северная богиня, как воплощение немецкой красоты и доблести. Но, сказав несколько любезных фраз, молодые люди учтиво раскланивались и отходили к своей тщедушной Иоланте. Подхватывая ее под острые локотки, они исчезали в толпе. За чертой стадиона, встретив Доротею, они никогда не кланялись — ее не узнавали, не замечали, не видели. Потому что Иоланта фон Фалькенгайн была своя, а Доротея Шерер — чужая.

Чертила Доротея превосходно, потому что, как однажды сказал директору школы инженер Горст, у нее была твердая рука. Из случайно услышанного разговора Конрада и Кая она узнала, что оба они состоят членами стрелкового союза. Доротея немедленно записалась туда, и твердая рука быстро вывела ее в состязаниях по стрельбе на первое место среди женщин. И снова она принимала поздравления от учтиво улыбавшихся молодых людей, которые через полчаса, на улице, снова не узнавали ее.

Лишь однажды они допустили ее в свою компанию — только для того, чтобы воспользоваться ее неопытностью, опозорить и выбросить, как тряпку. К Каю приезжал из Мюнхена его друг, такой же развязный красавчик. По этому поводу они устроили пикник и пригласили Доротею. Ее заставляли лить какую-то ужасную смесь, а так как она раньше никогда не пробовала спиртного, то быстро опьянела, и друг Кая увез ее на своей машине к себе в гостиницу и продержал всю ночь. Он лишил Доротею невинности, пообещав непременно жениться. А утром уехал в Мюнхен, и больше она его не видела.

Никакими словами невозможно описать, что пережила она тогда. Происшедшее удалось скрыть от родителей, но куда скроешься от самой себя? Доротея поклялась перед богом, что разыщет и убьет негодяя. И он умер бы от ее руки, если бы не погиб в авиационной катастрофе.

Глухая, тяжелая, слепая ненависть тлела в сердце Доротеи, которая, кстати, к тому времени переменила свое плебейское имя на аристократическое Дорис. Но это мало помогло.

Помимо ее воли в конце концов получилось так, что те серые недруги с северных окраин города слились в ее сознании в одну общую враждебную массу с этими блестящими из западной части.

Книги, отданные отцом в ее распоряжение, чудесным образом все объясняли и отвечали убедительно и категорично на мучившие ее вопросы. Дорис вступила в нацистскую партию.

По счастью, ждать пришлось не так уж долго. Скоро к власти пришел настоящий вождь, фюрер, которого Доротея сама, по собственному желанию и разумению, выбрала своим духовным отцом…

По чести говоря, Дитер Шерер всегда испытывал чувство некоторой неполноценности от того, что у него растет дочь, а не сын. Как ни утешай себя, а продолжать род может только наследник, а не наследница, а фюреру в первую очередь нужны верные бойцы. Во всех других отношениях семья Шерер была той классической ячейкой, из множества которых Гитлер сплел свою сеть.

Однако Дорис не посрамила семьи Шерер, даром что не мужчина.

С приходом Гитлера к власти все разом перевернулось. Ее трехлетний партийный стаж был учтен, и однажды Дорис Шерер получила приказ участвовать в арестах. А затем ей поручили охрану в бункерах арестованных женщин и детей.

Вначале это казалось страшным — подойти к хорошо одетой даме и вместо вежливого «Прошу вас, станьте здесь» крикнуть: «Назад!» и больно ударить ее кулаком в грудь или в лицо. Но скоро Дорис сделала открытие: после недели сидения без сна и умывания на каменном полу угольного бункера любая дама превращается в черно-серую ворону, становится очень похожей на тех женщин, которые вечно ворчали у прилавка ее деда и отца. Со сладостным мстительным чувством ждала Дорис Шерер момента, когда она возьмет за шиворот щупленькую фрейлейн Иоланту фон Фалькенгайн и покажет ей, что такое сильная рука настоящей дочери северного бога Вотана. Но ожидания были напрасны: однажды во время очередного парада, стоя в карауле, Дорис увидела Иоланту в почетной ложе, а потом, пропуская ее к трибуне, вынуждена была вытянуться и отдать честь. Да, многое изменилось в Германии, но, оказывается, не все!

Своей безупречной службой она обратила на себя внимание командира штурмовых отрядов города Берлина — знаменитого Эрнста. Он вызвал ее, объявил благодарность, и уже во время аудиенции Дорис женским инстинктом почувствовала, что Эрнст смотрит на нее не просто как на своего бойца, что здесь не исключена возможность сближения, а это — прямой путь к собственной машине и деньгам. Но Эрнст был в недалеком прошлом всего лишь ресторанным официантом, он хам и неуч, а его деньги — ворованные крохи того, чем по праву рождения владела Иоланта фон Фалькенгайн. Дорис не пошла на сделку со своим самолюбием. Не о том она мечтала. Пусть она будет пока спать на узкой железной койке под грубым солдатским одеялом. У нее еще есть время…

Служебное рвение не осталось незамеченным: Дорис перевели в СС и зачислили в спецшколу, а по окончании школы присвоили звание унтерштурмфюрера и направили на работу в Цвайгштелле-5 — один из разведывательных центров только что вновь созданного генерального штаба вермахта, под начало к майору Цорну. Позади кабинета майора находился охраняемый эсэсовцами большой зал, где офицеры в штатском платье обрабатывали получаемую от агентуры информацию. Из зала массивная стальная дверь вела в бронированную комнату, где вдоль стен стояли шкафы с пронумерованными ящиками, а посредине — стол с лампой и телефоном. За этим столом и должна была сидеть Дорис Шерер, в чьи обязанности входило по утрам выдавать офицерам под расписку папки с донесениями агентуры, а вечером — также под расписку — принимать их обратно и прятать в ящики.

Тот факт, что Дорис Шерер была включена в число особо доверенных лиц для обеспечения операции в Амстердаме, достаточно красноречиво свидетельствует, как высоко ее ценили руководители секретных служб.

Таким образом, можно сказать, что в то время, когда Гай искал сближения с Дорис Шерер, ее карьера была на подъеме.

Впоследствии, когда их отношения уже сильно переросли рамки простой дружбы, Дорис сделала графу Ганри ван Гойену маленькое признание.

Увидев его в автомобиле возле кафе приехавшим на свидание к хорошенькой субретке — ибо Дорис приняла Маргариту по одежде и манерам за служанку из аристократического семейства, — она пережила приступ острой ненависти к нему. Ей вспомнился красавчик из Мюнхена, обольстивший ее десять лет назад.

Когда же при второй встрече в том же кафе она узнала, что Маргарита сама принадлежит к аристократии, у Дорис возникло чувство ненависти уже к ней. Тут причиной были воспоминания об Иоланте фон Фалькенгайн.

А когда на третий раз — все в том же кафе — Ганри, не стесняясь Маргариты, начал делать ей, Дорис, прозрачные намеки, у нее появилось злорадное желание отравить удовольствие этой беспечной красавице. Только поэтому она дала Ганри согласие на свидание…

Правда это или не правда, значения не имеет. Гораздо существеннее для дела один серьезный разговор, который произошел между Дорис и ее начальником — майором Цорном — спустя два месяца после ее первого свидания с ван Гойеном.

Цорн позвал унтерштурмфюрера Дорис Шерер к себе в кабинет после работы, в половине седьмого. Предложив ей сесть, майор долго собирался с мыслями и наконец сказал тихим голосом, как бы заранее призывая ее к задушевности:

— Вы очень правильно поступили, доложив о своем знакомстве с этим голландским графом. Как идут теперь ваша дела?

Дорис слегка смутилась:

— Мы часто встречаемся.

— Как он к вам относится?

Она покраснела и, кажется, впервые в жизни опустила глаза под чужим взглядом.

— Если я не ошибаюсь… — Майор понимающе улыбнулся. — Если это любовь, тем лучше. Скажите, он богат?

— У него имение в Голландской Индии. — Дорис уже оправилась и вновь глядела прямо в глаза собеседнику. — Но хозяйство запущено.

— Чем же он живет?

— Все его родственники натурализовались в Соединенных Штатах. Ему выдают какой-то процент с доходов.

— В Англии он бывал?

— Он бывал везде.

— И знает английский?

— Он несколько лет жил в Штатах. Я слышала однажды, как граф говорил по-английски с одним человеком. — Дорис имела в виду Маргариту.

Цорн звонком вызвал помощника, распорядился, чтобы принесли кофе. И вновь обратился к Дорис:

— Чем он вообще интересуется в жизни?

— По-моему, ничем особенно. Так… живет…

— Умен?

— Это очень неглупый человек. Просто легкомысленный.

— Но какие-то убеждения у него есть?

— О политике он говорить не любит. Граф верит только в силу денег.

— Значит, действительно не глуп! — Цорн рассмеялся. — А скажите, смог бы он, например, носить плед за какой-нибудь старой английской герцогиней или играть в лаун-теннис с ее конопатой внучкой? Можно его представить себе в такой роли?

— Думаю, он был бы как рыба в воде.

Помощник принес на подносе две чашки с черным кофе и блюдечко с сахаром.

Цорн сделал в разговоре длинную паузу.

Дорис понимала, что майор выспрашивает ее не из пустого любопытства, но она издавна приучила себя не вникать в высокие соображения начальства и потому не старалась разгадать скрытый смысл этой задушевной беседы.

А смысл, не интересовавший Дорис, но весьма заботивший майора и его шефов, заключался в том, что министерству иностранных дел необходимо было точно знать настроение лондонских кругов, близких к правительству. Дело в том, что специальный посол Гитлера в Англии Иоахим фон Риббентроп, удачно добивавшийся уступок относительно создания Германией военного флота, испытывал затруднения в другом важном аспекте своей миссии. Его задача — вбить клин между Англией и Францией. Чтобы найти больное место и действовать, не наугад, а сообразуясь с подводными течениями, надо знать, чем дышат люди, формирующие так называемое общественное мнение.

Когда Дорис сообщила Цорну о завязавшейся с ван Гойеном дружбе, Цорн не замедлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использовать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.

Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.

Допив кофе, майор сказал:

— Ну что ж, благодарю за откровенность. Продолжайте вашу дружбу, в ней нет ничего предосудительного.

Дорис встала.

— Разрешите быть свободной?

— Конечно, конечно…

Майор проводил ее до дверей.

Дорис покинула кабинет с чувством необыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до этого разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.

…Дорис расчесывала свои светлые, вьющиеся на концах волосы. За два месяца — с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, — они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, мастерить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю.

Длинные волосы ей и самой нравились, — как и многое другое, что пришло вместе с появлением в ее жизни графа ван Гойена… Спартанское жилье, похожее на келью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения — с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ганри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее…

Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их приблизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ипподром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетерпением.

Наконец он явился. Вид у него, уже против обыкновения, был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в усиках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.

— Сдается, дорогая, мы никуда не едем, — сказал он с порога скучным голосом.

— В чем дело?

— Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели. — Он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, застеленную серым шерстяным одеялом, и замолчал.

Дорис кончила расчесывать волосы:

— А во-вторых?

— Во-вторых, погода мерзкая, и вообще…

— Что «вообще»?

— Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? — Он оживился.

— Я один раз напилась — с меня достаточно.

— Ну зачем так трагично? — запротестовал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. — Все-таки есть небольшая разница…

Дорис знала, что сказал он это без желания ее обидеть, просто болтает по привычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам уловки, правда не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:

— У вас именно так принято острить с дамой?

Ганри взял лежавшую на одеяле портупею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.

— Какая же ты дама? Носишь такую сбрую… Сколько это потянет? Килограммов на пять?

— Каждому свое, — продолжала оскорбляться Дорис.

— Ты и стрелять умеешь?

Тут она не выдержала роли и расхохоталась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы решили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных человеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.

Ганри поглядел на нее, и его дурное настроение окончательно исчезло. Она все хохотала.

— Да, ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, — сказал он. — Но все-таки — не напиться ли нам? В такую погодку хорошо сидеть в тепле и потягивать что-нибудь серьезное. А?

— К чему ты клонишь? — Дорис отобрала у него портупею с кобурой, села рядом.

— Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.

— Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?

— Меня ждут суровые времена, — весело отвечал он. — Наличные кончаются…

На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших пакета с бутылками и закусками, и через полчаса уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.

Начали с виски. Чтобы не разбавлять водой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.

— Значит, напьемся? — спросил Ганри.

— Видно будет…

Тут зазвонил телефон в кабинете, и он поспешил туда, оставив дверь открытой.

— Алло, слушаю вас, — придав голосу солидности, сказал он в трубку по-немецки. — О, Александр, очень рад, что не забыли позвонить… Да… да… То, о чем мы с вами тогда говорили, произошло, к сожалению, несколько раньше, чем я рассчитывал… Что?.. Еще не совсем, но близко к этому… Что?.. Ха-ха-ха… Судьба такая! Что?.. — Смех оборвался. — Я об этом не думал, но надо будет поискать… Что?.. Да, дело тонкое, но ведь как там у вас говорят: не имей сто… как?.. ага, рублей… — Он произнес последнее слово с трудом. — Так когда же мы встретимся?.. Хорошо… Чем скорей, тем лучше.

Дорис слушала этот обрубленный наполовину диалог, и сначала он казался ей двусмысленным и неприличным — можно было подумать, что разговор шел о ней. Но к концу ей стало стыдно собственной подозрительности.

— Если не секрет, чему это ты так заразительно смеялся? — спросила она вернувшегося из кабинета Ганри.

— Путилов говорит, что мужчина может не считать себя банкротом, пока он не стал импотентом.

— Кто такой этот философ?

— Разве я тебе не рассказывал?

— Впервые слышу это имя.

— Только он не философ, а скорее наоборот — он биржевой делец. Русский фабрикант, в прошлом очень богатый, удрал из России в восемнадцатом году. Кажется, и здесь устроился неплохо.

— Ты играешь на бирже? — без всякого осуждения поинтересовалась Дорис.

— Пока нет, но придется, милая моя Дорис, увы — придется.

— Там можно заработать?

— Путилов говорит — можно. Он, например, зарабатывает. Предлагает свою помощь, но, конечно, не бескорыстно.

— Что он от тебя хочет?

— О, сущие пустяки! Было бы очень хорошо, если бы я добыл кое-какие сведения о работе и перспективах военной промышленности России и Германии. Пустячки, не правда ли?

— Я иногда не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно, — сказала Дорис.

Ганри даже перепугался, схватил ее руку, быстро поцеловал.

— Ну какие же шутки, милая Дорис?! Где я возьму такие сведения? У этих фон-оболтусов и их малокровных пассий с Фридрихштрассе? Ты меня просто расстраиваешь…

И вправду, Дорис видела, что он готов захныкать, как малое дитя. Она подлила в его бокал виски.

— Ты не замечаешь, что говоришь почти стихами?

— Тут заговоришь!

— Ты хотел выпить…

Он выпил.

— Лучше? — спросила она.

— Лучше.

— А теперь расскажи по порядку.

Ганри закурил сигарету и снова стал веселым и беспечным.

— Собственно, я все уже тебе сказал. Путилов хочет знать положение в военной промышленности, чтобы играть на бирже не вслепую, а уверенно.

— Но в чем суть?

— Видишь ли, дорогая, этой механики я толком сам не понимаю. Путилов объяснял так. Если ему будет известно, какие заказы собирается ваше правительство разместить в военных отраслях промышленности, проще простого будет определить, акции каких концернов повысятся в ближайшем будущем. Он их скупает сегодня по недорогой цене, а завтра продает уже во сколько-то там дороже. У них это называется игрой на повышение.

— Ну, это не так уж сложно, как ты думаешь. Можешь познакомить меня с этим Путиловым?

— Зачем тебе?

— Если это солидный человек и если он действительно желает тебе помочь… как тебе сказать?.. Я хотела бы в этом убедиться.

— Я увижу его завтра.

— Где?

— В «Ам Цоо».

Дорис поморщилась:

— Там слишком много народу. А нельзя встретиться здесь?

— Конечно, можно. Приведу его сюда.

— Я ведь могу освободиться только в семь.

— Ну, а мы будем ждать тебя в восемь.

В этот вечер они так и не напились по-настоящему…


Иштван, выдававший себя перед Дорис Шерер за бывшего русского заводчика, а ныне биржевого дельца Путилова, произвел на нее приятное впечатление. Сухой, немногословный, но умеющий быть любезным и предупредительным, одетый в темный костюм от дорогого портного, он вполне отвечал ее представлениям о том, каким должен быть финансовый делец. Путилов сжато и четко растолковал ей суть биржевых манипуляций с акциями. Она спросила, какие данные и о каких предприятиях его интересуют. Он сказал, что полезно было бы знать, например, ближайшие и более отдаленные планы авиационных заводов. Тогда Дорис прямо поставила вопрос: если она доставит такие данные, гарантирует ли Путилов полную тайну? Разумеется, он отвечал за это головой. И лучшей гарантией в подобных делах служит то, что такие сведения имеют цену лишь до тех пор, пока их никто другой не знает. Разглашать их — значит рубить сук, на котором сидишь.

Дорис обещала что-нибудь придумать и действительно придумала. Через неделю в квартире у Ганри она передала Путилову скатанный в тугую трубочку узкий листок чертежной кальки, на котором тушью были аккуратно выведены две колонки чисел. Это были данные, касающиеся производственных планов заводов Юнкерса и Мессершмитта. Дорис зашифровала их самым элементарным способом. Она объяснила Путилову принцип шифровки. Они договорились, что прибыль от операций на бирже будут делить на троих, равными частями.

Дорис, с самого начала подошла к этому союзу по-деловому. Она и вообще не склонна была драматизировать собственные поступки, а когда речь шла о заработке законным путем — игра на бирже считалась в их семье почтенным занятием, не доступным простым смертным, вроде ее отца, — то она сочла бы глупцом всякого, кто упустил бы такой удобный случай. Конечно, она позволяла себе при этом известное злоупотребление своим служебным положением, но картотека, откуда Дорис брала интересовавшие Путилова цифры, не принадлежала к разряду совершенно секретных. По сравнению с другими ящичками, бывшими в ее распоряжении, эти — невинные детские игрушки. Вполне понятно, что человек, привыкший курить на бочке с порохом, не считает особенно огнеопасным какой-нибудь там склад пиломатериалов.

Фрица беспокоил один вопрос: если гестаповцы отметят появление Путилова в жизни Дорис Шерер и графа ван Гойена, у них может возникнуть желание проверить, чем оно объясняется. Необходимо было чем-то оправдать нечастые посещения Путиловым квартиры Ганри. Поэтому Путилову-Иштвану пришлось съездить в Голландию. Оттуда он привез целую кипу документации, которая свидетельствовала о том, что Путилов выступает перед различными банками и строительно-ремонтными фирмами как доверенное лицо, занимающееся приведением в порядок родового имения графа ван Гойена. Некоторые из документов Ганри по забывчивости оставил у Дорис дома в маленьком книжном шкафу, так что в случае, если гестаповцы захотят негласно кое-что проверить, им эти бумажки окажут известную помощь.

Вскоре Путилов вновь увиделся с Дорис на квартире у Ганри. Сухие цифры, полученные от нее в прошлый раз, он обратил в три пачки банкнот — одну из них получила Дорис. А Путилов унес новый столбик цифр.

Дорис завела тогда разговор насчет того, что Ганри не очень-то торопится с женитьбой. Сделав так легко предложение, он как будто вовсе о нем забыл. Но Ганри вдруг проявил не свойственное ему здравомыслие, которое даже порадовало ее. Он сказал, что хочет построить их совместное существование на прочной основе, а для этого необходимо привести в порядок имение, расплатиться с кредиторами и наладить расстроившиеся отношения с родственниками в Соединенных Штатах, которые еще могут им пригодиться в трудную минуту. Доводы были разумные, и Дорис решила не торопить событий. В конце концов, все у нее шло хорошо. Подавленное честолюбие могло торжествовать: она добилась любви аристократа, и у нее были деньги, пока небольшие, правда, но она может их увеличить по своему желанию.

Ее высокое жизнеощущение последних месяцев было еще более поднято новой беседой с майором Цорном. На этот раз он говорил без обиняков.

— Вы не забыли нашего последнего разговора? — спросил майор, справившись перед этим о здоровье.

— Никак нет!

— Очень хорошо. Речь опять пойдет о вашем знакомом. — Майор вдруг шутливо-досадливо взмахнул рукой: — Нет, что я говорю! О вашем женихе. Вы же помолвлены!

Дорис молчала.

— Как идут ваши дела?

— Нормально.

— Гм… Я буду с вами абсолютно откровенен. И надеюсь на откровенность с вашей стороны.

— Можете не сомневаться, — быстро ответила она.

— Так вот, есть намерение послать графа в Англию, Он может сослужить нам полезную службу. Как вы думаете, он согласится?

— Не знаю. — Дорис действительно не знала, что сказать. Во-первых, это был слишком резкий оборот дела, а во-вторых, она не могла предугадать, как отнесется Ганри к подобному предложению. Безусловно, он был и легкомыслен, и податлив как воск, и, если на то пошло, мог казаться тряпкой, но его характер заключал в себе массу неожиданностей, разобраться в которых ей пока не удалось.

Видимо, майор Цорн правильно понял, что́ затрудняет ее.

— Я хочу вас попросить именно о том, чтобы узнать, согласится он или нет. Вы понимаете, что несолидно было бы делать предложение человеку без уверенности в его согласии.

— Да, я понимаю.

— Вы должны также иметь в виду, что людям этого сорта свойственна некоторая щепетильность в отношении… — Майор не мог сразу подыскать подходящего выражения. — Ну, в общем, они настороженно относятся ко всему, что в их понятиях как-то связано с осведомительской работой. Вы должны употреблять в разговорах с графом другие термины. Скажем, служба информации. Тем более что и на самом-то деле речь идет об исследовании общественного мнения.

Дорис слушала предельно внимательно, время от времени согласно кивая головой. Майор продолжал:

— Но и лукавить с ним не следует. Не надо заставлять его думать, будто его считают слепой марионеткой.

— Но что конкретно можно ему сказать?

Майор на секунду задумался.

— Очень просто. Скажите так. Отдел исследований одного крупного концерна желает иметь в Англии своего корреспондента. Он должен завести побольше знакомств в высшем лондонском кругу, пошире общаться, почаще беседовать с людьми на злободневные темы и иногда составлять обзоры своих бесед и наблюдений. Как видите, обязанности необременительные. А содержание, которое графу будет обеспечено, позволит ему жить в полное свое удовольствие… — Майор опять секунду помолчал. — Короче говоря, вы можете передать ему всю нашу с вами беседу, не называя, разумеется, моего имени. Так вам будет легче — не понадобится ничего выдумывать.

— Понимаю, — сказала Дорис уже не так убежденно. Ее что-то заботило, и глаз майора Цорна незамедлительно это отметил.

— Вас что-нибудь смущает? — спросил он дружеским тоном.

Дорис очень хотела спросить, отпустят ли ее в Англию вместе с Ганри, а задала глупейший вопрос:

— Но как будет с нашей помолвкой?

Однако майор Цорн опять все разгадал правильно.

— Я обещал полную откровенность, поэтому не обижайтесь. Пока вы не поженитесь, ни о каком вашем выезде из Германии не может быть и мысли. Характер вашей службы не позволяет этого. Другое дело, когда вы выйдете замуж. Никто, конечно, не будет разлучать мужа с женой. Так что все зависит от вас.

Дорис передала все Ганри в том духе, как велел майор Цорн. Она не скрывала, что ей хочется поехать в Англию. Ганри ради нее готов был пожертвовать своей вольной жизнью на континенте, но его пугала всякая необходимость числиться у кого-нибудь на службе и отчитываться в чем бы то ни было.

Он просил не торопить его с окончательным ответом и посоветовал Дорис не слишком-то обольщаться прелестями заграничной жизни.

Между тем игра на бирже шла с успехом. Путилов во второй раз принес солидную сумму денег и поделил на три равные части. И сказал, что теперь хорошо бы добыть данные о производстве танков.

Сказав «а», Дорис не видела причин не говорить «б».

Когда в парикмахерской Шнейдера Гай встретился с Фрицем после трехмесячной разлуки, Фриц его похвалил.

Главная цель, которую они преследовали относительно Дорис Шерер, была достигнута.

— Тебе с нею надо рвать, — сказал Фриц.

— Слишком далеко зашло.

— Ты, кажется, ее жалеешь?

— Нет, не то…

— Будь уверен, нас с тобой она не пожалеет.

— Да не про то же я, Фриц… Так все наладили — и бросать?

— Чтобы играть на бирже, ты ей не нужен, а Путилов ее бросать не собирается. Она же, говоришь, денежки уважает?

— Складывает в заветный зеленый портфельчик.

— Ну и пусть себе складывает дальше. А тебе с ее горизонта пора исчезнуть.

— Но как?

— Будем использовать газетный вариант. Поедешь в Гвинею. — Он подумал и добавил: — Скажем, через Италию… Только подготовь ее заранее. Спешить особенно не надо, но все же…

Однако уже на следующий день Фриц через Иштвана вызвал Гая на явку — случай из ряда вон выходящий.

— Газетный вариант откладывается, — сказал он без предисловий. — Тебе придется еще пожить в Берлине.

Он набил трубку и, хорошенько раскурив ее, спросил:

— У тебя никогда не возникал вопрос, откуда мне были известны кое-какие подробности об операции в Амстердаме?

— Удивлялся.

— Их доставлял человек, с которым ты теперь должен встретиться. Из-за этого я тебя и вызвал. Твоя нынешняя маска, судя по всему, будет подходяща.

— Это немец?

— Да. В пятницу ты должен быть в Штеттине. Запоминай. В кафе «Крестоносец» в десять утра за третьим столиком справа от входа.

Гай кивнул.

— Опишу внешность. Пожилой, лет пятидесяти пяти. Усы на офицерский манер. Нос с горбинкой. Глаза серые. Волосы седые, на прямой пробор. Одевается просто, под рабочего, но выправка выдает военного.

Фриц пососал трубку.

— Не понимаю, — вставил слово Гай. — Если ты уже получал от него что-то, значит связь была? Зачем мне…

— Была, а теперь нет, — перебил его Фриц. — Этот Ялмар Рой отказал моему связному в доверии, не хочет больше с ним встречаться.

— Что за ерунда!

— Вот этой ерунды я пуще всего и опасаюсь…

— Объясни. Не понимаю.

— Человек, с которым ты увидишься и который называет себя Ялмаром Роем, говорит, что работает наборщиком в типографии министерства иностранных дел. Но можно биться об заклад — он вовсе не Ялмар Рой и не наборщик. Скорее всего, это крупный военный из монархистов, из тех, знаешь, что исповедуют идеи Бисмарка. Они в оппозиции к Гитлеру.

— Но при чем здесь недоверие к связному?

— У Ялмара Роя свои представления о конспирации. С ним держал контакт человек из типографских рабочих — ведь сам-то Рой отрекомендовался наборщиком. А потом он посчитал, что такой партнер ему не пара. Просил или не беспокоить его больше, или организовать связь на других основах.

— Чем проще, тем хуже?

— Вот именно, так они, видно, и считают. И это настойчивое желание играть с нами в конспирацию вредит и им, и нам, мешает сотрудничеству. Они не понимают, что в критическую минуту мы можем им помочь.

— Ты говоришь «они»?

— Думаю, это группа, а не один Рой. Те сведения, что он уже доставил, явно не из одних рук. Хотя Рой наивно нас дурачит — говорит, что достает все сам в типографии министерства.

— Я буду новым связным?

— Пока что ты сидишь передо мной и говоришь глупости.

— Что же я должен делать с этим Роем?

— Связь — само собой. Но главная твоя задача — расшифровать его, узнать настоящее имя и положение. И показать ему, что он расшифрован. А потом уже — карты на стол.

— Пароль к нему есть?

— Конечно. И все это придумали они сами. — Фриц достал из бумажника ровно оторванную половинку книжного листа маленького формата. — Вот, возьми, это сверочный. — Затем протянул Гаю клочок из блокнота. — Тут словесный пароль. Но, кроме этого, когда сядешь к нему за столик, ты должен прежде всего заказать легкий завтрак — так и скажи официанту: «Легкий завтрак и бокал сальватора». И уже потом — словесный пароль, а в конце предъявишь сверочный.

— Ну что ж, довольно таинственно, — сказал Гай. — Но зато надежно.

— Когда-нибудь доиграются со своими сальваторами. И вот что еще: у тебя должна быть пачка газет.


Эта встреча с Фрицем состоялась во вторник. В распоряжении у Гая перед отъездом в Штеттин было еще два дня и три ночи — вполне достаточно, чтобы подготовить морально Дорис к тому, что в их жизни наступает временный, не очень приятный период, связанный с массой непредвиденных хлопот, разъездов и, не исключено, даже с какой-нибудь регулярной службой. Все это он собирался объяснить необходимостью раз и навсегда урегулировать дела с имением и с американскими родственниками.

Но в среду произошло несчастье. Оно пришло как раз оттуда, откуда его никто не ждал, и могло бы, при малейшем промедлении со стороны Гая, привести к непоправимым последствиям.

В половине пятого, когда он собирался побриться и принять душ, чтобы в половине шестого отправиться на встречу с Дорис — они хотели пойти в кино, а вечер провести в ресторане, она должна была уйти с работы пораньше, — ровно в половине пятого зазвонил телефон.

— Алло, я прошу прощения, — услышал он в трубке незнакомый и как будто испуганный женский голос. Он молчал, соображая, не ошибка ли это, не провокация ли…

— Алло, алло! — в растерянности взывала трубка.

— Слушаю вас.

— Мне нужен Ганри.

— Я вас слушаю.

— Я от Греты… Случилась беда… — Женщина говорила, сдерживая голос, чего-то явно опасаясь. — Я не могу долго говорить…

Он чувствовал, что это всерьез.

— Откуда вы звоните?

— Тут, из булочной, на Оливаерштрассе.

— Я буду минут через пятнадцать…

Его прокатная машина ремонтировалась, такси он не мог найти минут десять, и к булочной приехал почти через полчаса. Женщина, его ожидавшая, оказалась Луизой Шмидт, кормилицей Маргариты — матушкой Луизой. Он едва ее узнал — так черно, измученно было ее лицо, так испуганно, затравленно глядели глаза. Она его не узнала.

Велев шоферу обождать, он взял матушку Луизу под руку и медленно повел по переулку. Снег, выпавший совсем недавно, превратился в чавкающую мокрую кашу. Рука матушки Луизы дрожала, передавая глубокую дрожь всего ее худенького тела.

— Что случилось? Скажите коротко самое главное.

— Грета ранена в грудь, ей очень плохо.

— Кто ранил? Чем?

— Я его не знаю… Эсэсовец… Но Грета его называла по имени… И он ее тоже… Она его убила…

Гай даже остановился.

— Как убила? Где она сейчас?

— У нас… У меня… И он лежит там…

Гай огляделся. Переулок был совсем пуст.

— Нельзя терять времени, скажите в двух словах: что же произошло? Соберитесь, не волнуйтесь.

Матушка Луиза вздохнула, прижав руку к сердцу.

— Этот эсэсовец с еще одним пришли за Куртом — это мой сын, мой мальчик…

Гаю в нетерпении хотелось сказать, что они же знакомы, что он помогал Грете переезжать к матушке Луизе, но неосторожно было бы напоминать об этом. Луиза его не узнала — тем лучше…

— Ну, ну, продолжайте.

— Они вошли, набросились на Курта… Мы как раз обедали — все втроем… Ну, она и говорит: мол, Гюнтер… да, она его назвала Понтером, я вспомнила… Говорит: не хотите узнавать старых знакомых… Он посмотрел, и как заорет… Очень обрадовался… Кинулся к ней обниматься, кричит своему помощнику что-то, а тот тоже обрадовался, смеется, Курта отпустил… Тут она сделала Курту знак, и он тихонько ушел…

Матушка Луиза снова взялась за сердце и умолкла.

— Ну, дальше, дальше, — нетерпеливо попросил Гай.

— Потом они спохватились, этот второй убежал… А главный, Гюнтер, говорит мне: убирайся, старая… Я пошла, а тот мне навстречу, говорит главному: ушел наш красный… А Гюнтер ему: убирайся и ты… Я долго на лестнице стояла, не знала, что делать. Потом к соседке на четвертом этаже хотела позвонить… Тут у нас в квартире что-то сильно хлопнуло, а потом Грета застонала… Я вошла — он на полу валяется, она на кровати сидит. Серая вся, ни кровинки… Послала за вами…

— А этот второй больше не возвращался?

— Больше я ничего не видела.

— Квартиру вы заперли?

— Да.

— Дайте ключ.

Она нашарила ключ в кармане пальто, отдала его Гаю.

Соображать надо было быстро.

— Вам туда возвращаться не следует. Идемте. — Гай повел матушку Луизу к такси, на ходу составляя план действий.

На такси ехать за Маргаритой нельзя. Значит, нужна машина Иштвана. Но Иштвану в это дело ввязываться тоже нельзя. Значит, должен поехать Ганс. Взять Ганса, добраться до Иштвана — это не менее тридцати минут. Потом еще минут двадцать на дорогу до дома, где ждет раненная, может быть умирающая, Маргарита… Долго, слишком долго! А может, сначала к Иштвану? Взять машину и самому поехать к Гансу? Но по времени будет одно и то же.

Что делать? Поговорить с шофером такси и положиться на его молчание? Исключено! И куда девать матушку Луизу? Положим, о ней побеспокоится Альдона, пристроит в больнице у доктора Пауля. Но сейчас, куда ее сейчас?

Он поглядел вдоль улицы и заметил скромную вывеску маленького кафе. Достал деньги, сунул в застывший, скрюченный кулачок матушки Луизы бумажку.

— Вот что. Видите кафе?

— Да, — еле слышно ответила она.

— Идите туда, выпейте кофе, согрейтесь. Ждите там, за вами приедут. Только не уходите никуда. Повторяю: вам домой возвращаться нельзя.

Она застонала.

— А как же?..

— Ничего, ничего, все будет в порядке. Только ждите. Может быть, это будет часа через три, а может, и больше, но за вами обязательно приедут. Вы меня поняли?

— Да… — как-то безнадежно произнесла она.

— Идите, прошу вас!..

Ему крупно повезло: Иштван оказался на месте, Ганс с Альдоной были тоже дома. Взяв машину Иштвана, Гай пригнал ее к Гансу. Попросил Альдону позвонить доктору Паулю, сказать, что будет пациент, нуждающийся в срочной хирургической помощи. Затем Ганс сел за баранку, Альдона с ним рядом, а Гай — на задний диван. Ганс водил машину отлично. Даже то обстоятельство, что он должен был почти всю дорогу напряженно слушать и запоминать — Гай описывал дом, парадное, лестницу, квартиру матушки Луизы, давал инструкции на случай непредвиденных столкновений, — даже при всем том Ганс сумел добраться до переулка, куда выходил двор дома матушки Луизы, на несколько минут раньше, чем рассчитывал Гай.

Ганс и Альдона, сохраняя вид неторопящихся людей, зашагали к подъезду, а Гай остался в машине, привалившись в угол. Мотор остался невыключенным, машину трясла мелкая частая дрожь, время от времени перемежаемая судорогой, и Гай машинально отметил, что мотор у Иштвана неважный, а потом подумал, что эта дрожь похожа на графическую запись его душевного состояния с того момента, как раздался звонок матушки Луизы.

Ганс с Альдоной скрылись в подъезде. Гай оглядел переулок. Редкие прохожие идут быстро, мужчины — с поднятыми воротниками пальто и надвинутыми на глаза кепками, женщины закутаны в платки. Холодная январская слякоть всех гонит с улицы. Автомобилей — ни одного.

Так… Прошло полминуты. Ганс и Альдона уже поднялись на пятый этаж, уже должны войти в квартиру… Маргариту надо ведь одеть — еще полминуты… Теперь взять ее под руки и свести вниз — если она способна передвигать ноги. Это еще минута. Пора им появиться…

И они появились, но не так, как ожидал Гай: Ганс нес Маргариту на руках. Альдона, идя сбоку, поправляла длинный, волочащийся концами розовый шарф.

Ганс опустил Маргариту на сиденье к Гаю, сел за руль и рванул машину с места на полную скорость. До больницы доктора Пауля, который их уже ждал, предупрежденный Альдоной, езды было самое малое минут двадцать, но они за всю дорогу не обменялись ни словом. Только уже порядочно отъехав, Ганс через плечо, не оборачиваясь, протянул Гаю маленький револьвер.

При первом взгляде на лицо Маргариты Гай понял, что она жива. Но дыхание было очень частое и поверхностное, с легким свистом. Пульс учащенный, плохого наполнения, почти нитевидный. Гай поддерживал Маргариту рукой под лопатки, положив голову ее себе на плечо.

Взяв в другую руку револьвер, он осмотрел его, понюхал дырку ствола: стреляли… Это был крошечный револьверишко из тех, что в обиходе принято называть дамскими. Перламутровая отделка рукоятки и никелированный ствол заставляли сравнивать его с театральным биноклем. И по деловым возможностям эта игрушка соотносилась с настоящим боевым оружием так же, как театральный бинокль соотносится с пятидесятикратной подзорной трубой. Считалось, и не без оснований, что убить из такого пугача можно только муху, но не человека. Разве лишь в упор… Однако матушке Луизе, судя по всему, валявшийся на полу бездыханный эсэсовец не померещился. Значит, Маргарита убила его из этого пугача… Машина затормозила у больницы. Гай спросил:

— Ганс, тот, в квартире, — убит?

— Наповал. И крови — ни капли.

— Выгружайте. Жду вас у Шнейдера. Весь вечер. — Гай посмотрел на часы: они показывали двадцать пять минут седьмого. Матушка Луиза позвонила в половине пятого. Вторично пережить такие два часа было бы, пожалуй, не под силу…

Пересев за руль, Гай не спеша поехал к Иштвану. Как договорились, он поставил машину за квартал от его дома. Запасные ключи у Иштвана были.

…Шнейдеры покормили его, сварили кофе. Он сидел, курил и ждал. Как о чем-то очень далеком, вспомнил о Дорис, о том, что они давно уже должны были сидеть в кино. Но он не мог сейчас думать об этом.

Ганс явился без четверти десять, один: Альдона, найдя в кафе матушку Луизу и устроив ее у знакомых, осталась в больнице смотреть за Маргаритой. Гай предложил ему пожевать что-нибудь, но Ганс только проглотил чашку кофейной холодной гущи, закурил и стал рассказывать о том, чего Гай не видел и не знал, но что он как врач представлял себе с отчетливостью очевидца.

Сначала квартира.

Когда они с Альдоной вошли, Маргарита навзничь лежала поперек кровати, ноги на полу. Эсэсовец, штурмфюрер, лежал на полу посреди комнаты ничком, раскинув руки и ноги, в правой руке — пистолет. Перламутровый револьверчик валялся у кровати — его Ганс заметил, когда уже выходили.

Что там произошло, понять невозможно.

В больнице доктора Пауля поначалу все шло как по нотам. Доктор с Альдоной приступили к делу — Альдона могла при необходимости быть великолепной хирургической сестрой. У Маргариты оказалось сквозное пулевое ранение правой стороны грудной клетки. Пуля крупного калибра прошла между седьмым и восьмым ребрами и вышла под правой лопаткой. Обследовав пулевые отверстия, доктор сказал, что операция будет длительная, часа на полтора. Он сделал Маргарите несколько уколов — в вену и в мышцы, потом наладил аппарат для переливания крови. Но прежде чем взяться за скальпель и ножницы, доктор Пауль сделал странную, на взгляд Ганса, вещь.

Держа свои уже обработанные для операции руки на уровне плеча, он попросил Ганса открыть дверь, ведущую в соседнюю комнату, где было оборудовано нечто вроде запасной операционной. Там доктор показал Гансу на стоявший у стенки длинный предмет — стол не стол, кровать не кровать, на очень низких, в карандаш, ножках — и велел перенести его в большую операционную. Азатем приказал Гансу раздеться — снять все, кроме кальсон, и оставаться в таком виде до конца операции. Ганс попытался протестовать, думая обратить все в шутку, но доктор рассердился самым натуральным образом. «А вы не подумали, что́ будет, если сюда нагрянет эта вонючая сволочь? — сказал он. — Вы уверены, что они никого не ищут?» Только это их и спасло…

Доктор ушивал рану на груди и собирался приступить к ране на спине, когда в приемном покое, — главный вход было приказано запереть, а в приемном дежурил инвалид-санитар, — раздался громкий говор.

Доктор, обработав рану, опустил педалью стол, на котором оперировал Маргариту. На прежнем уровне остались торчать четыре металлические трубки. Потом кивнул на низенький стол, принесенный из запаски, и жестами показал Гансу, как надо установить его на эти трубки. А затем Альдона набросила сверху широченную простыню, расправила края, и Маргарита оказалась спрятанной в белом потайном убежище. Ганс — уже без приказа, ибо ему наконец стало понятно, для чего доктор раздевал его, — лег на стол, Альдона накрыла его простыней до пояса, уткнула в лицо жесткий каркас наркозной маски, шепнула: «Дыши!», и операционная наполнилась тем строгим и свежим, для всех непривыкаемо знакомым и всегда новым запахом, которым обладает один лишь эфир…

Вошли двое в черных плащах, попросили извинения, один показал жетон гестапо и пожелал взглянуть — только взглянуть, кого оперирует доктор Пауль. Доктор коротко буркнул: «Аппендицит. Только что положили на стол». Гестаповец лицом оперируемого не интересовался. Увидев могучий мужской торс, он еще раз извинился, и гестаповцы мирно покинули больницу. Доктор докончил операцию, и Маргариту отвезли на каталке в палату рядом с его кабинетом. Все сошло как нельзя лучше, доктор надеется, что ранение не оставит серьезных последствий.

Можно было предположить, что, хватившись исчезнувшего штурмфюрера и найдя его мертвым, эсэсовцы подняли вверх дном весь дом.

Кто-то из жильцов сообщил им, что из дома унесли на руках бесчувственную женщину. Дальнейшее понятно. Необходимо проверить операционные всех берлинских и пригородных больниц, и доктор Пауль — не исключение. В противном случае, то есть если бы гестаповцы действовали нацеленно, имея на подозрении именно его больницу, они бы так просто не ушли.

А вывод из всего этого и радовал, и огорчал. Доктор и его больница по-прежнему вне подозрений — это плюс. Гестапо знает, что убила штурмфюрера женщина, а установить, кто она такая и как ее зовут, им не составит труда, — это очень неприятный минус.

Гай мог быть уверен, что Ганс и Альдона вместе с доктором укроют Маргариту и позаботятся о ней лучше родных, лучше отца с матерью. Его обязанность — позаботиться о ее устройстве и безопасности после выздоровления. И он готов сделать для этого все, на что способен.

Случившееся сильно осложняло существование и работу его помощникам, но это не пугало. Могло быть и похуже.

Условившись с Гансом о связи на ближайшее время, Гай вышел из парикмахерской и отправился домой пешком. Мокрого снега он не замечал.

Странное дело: на душе у него было легко и радостно. И, подумав, он понял — почему: бросившись спасать Маргариту, он не держал в мыслях опасение за собственную судьбу, он спасал ее не потому, что, попав в лапы к нацистам, она могла стать для них ниточкой к нему. Он спасал ее как своего товарища по работе, по смертельно опасной работе. Теперь у него есть еще один верный товарищ, — и пусть слякотную ночь никогда не сменит утро, если ради этого не стоит рисковать собой!

Глава 7 ГРУППА ФОН ЗИТТАРТА

В пятницу, ровно в 10.00 войдя в небольшое штеттинское кафе «Крестоносец», Гай увидел за третьим столиком справа человека, внешность которого так подробно описал ему Фриц. Он был сердит и, по-видимому, чувствовал себя напряженно. Гай спросил разрешения сесть, сел напротив, положил свою пачку газет рядом с пачкой, уже лежавшей на столе, и сказал подошедшему официанту, как было условлено:

— Легкий завтрак и бокал сальватора!

Надменное лицо так называемого Ялмара Роя изобразило подобие улыбки: это было приглашение к разговору.

— Недурная погода сегодня, — вздохнув, начал Гай слова пароля. Глупее не придумаешь: на улице шел дождь.

— Вкусы бывают разные, — ответил Рой также словами пароля.

Первая часть закончена, можно приступать ко второй. Выражение лица господина Роя заметно изменилось после того, как он хорошенько разглядел сидевшего перед ним подтянутого, безукоризненно одетого партнера. Но все-таки весь вид и осанка его ясно говорили всякому, что господин никогда даже рядом не сидел с наборщиком.

— Моя бабушка любит сыр, — заявил Гай словами пароля и подумал: это еще хуже погоды.

Господин Рой как будто стряхнул с себя напряжение и с облегчением докончил:

— Да, но смотря какой…

После этого украдкой положил перед собой половинку книжного листа. Гай пододвинул его ближе и соединил со своим. Отрывки сошлись. Заговорщики торжественно обменялись рукопожатием.

— Граф Ганри ван Гойен, — назвал себя Гай. — Это моя настоящая фамилия, я доверяю ее вам, как другу.

Рой передернул плечом и покраснел. В смущении вынул золотой портсигар, — Гай успел заметить баронский герб, и монограмму «Е. О.», — закурил. Гай незаметно спрятал оба контрольных обрывка в карман.

— Я условно назвал себя Роем, — сказал неизвестный, глядя в сторону. — Мою настоящую фамилию я сообщу позднее, С разрешения моих политических друзей. Потерпите, пожалуйста. — Наконец он поднял взгляд на собеседника. — Такого рода переговоры по необходимости требуют немало времени… Я, например, решил начать борьбу с нашим ефрейтором на следующий день после захвата им власти, но понадобилось полтора года, чтобы перебороть себя и нарушить присягу. Поверьте, это было для меня нелегко.

— И что же все-таки заставило вас решиться на такой шаг?

— Растущее понимание, что сейчас главные враги Германии — нацисты. — Он помолчал и закончил: — Когда будете уходить, возьмите мою пачку газет, а я возьму вашу. Только осторожнее, не выроните пакет.

— Прекрасно, уважаемый друг. Благодарю вас за доверие. Что в вашем пакете?

— Дипломатические депеши. В них фюрер разъясняет нашим послам значение пакта с Японией. Вы найдете также содержание секретнейшего обмена мнениями — они касаются условий взаимной помощи в случае наступления критических обстоятельств.

Гай еле удержался от радостного восклицания.

— Вторая пачка материалов — чисто военного характера. Один из работников нашего генштаба совершил инспекционную поездку на восточную границу. Он проверял состояние подготовки наших войск к активным действиям.

— Фюрер желает разделаться с польским коридором и проглотить Данциг?

Рой долго молчал, плотно сжав губы.

— Мне очень печально слышать такие слова, граф. Фюрер планирует большую войну, мировую. Ликвидацию коридора и лишение Данцига статуса вольного города нельзя рассматривать как самоцель. Это лишь мелочи в общей картине. Из моих документов вы узнаете, что Геринг навязал Беку договор о вечном мире — только для того, чтобы оторвать Польшу от Франции…

И он опять поджал губы.

— Когда я вас теперь увижу? — спросил Гай.

— Не раньше чем через месяц. Я не могу часто отлучаться из Берлина. Встретимся здесь, в такое же время, двадцатого февраля. Согласны?

— Разумеется! Вы идите первым. Всего наилучшего и еще раз благодарю за доверие.

С достоинством поклонившись и взяв газеты, принесенные Гаем, владелец золотого портсигара с монограммой «Е. О.», выступающий под псевдонимом «Ялмар Рой», покинул кафе.

Когда Гай вернулся из Штеттина в Берлин и через Иштвана хотел вызвать Фрица на встречу, оказалось, что тот куда-то уехал и будет не раньше как через десять дней.

Первой мыслью и желанием было — немедленно увидеть Маргариту, но Ганс сказал, что она уже далеко, в Пруссии. Доктор Пауль отправил ее вместе с Луизой Шмидт в Раушен, под Кенигсберг, где жили его престарелые родители. Состояние ее за четыре послеоперационных дня настолько улучшилось, что доктор предпочел небольшой риск, связанный с путешествием: оставлять раненую в Берлине было опасно, так как гестаповцы начали планомерные и более тщательные поиски во всех клиниках и больницах.

Дорис продолжала злиться на него за две подряд неожиданные отлучки, но он не очень по этому поводу беспокоился. Пусть позлится — это полезно. Они разговаривали только по телефону. Гая устраивала временная размолвка — больше свободы.

Чтобы не терять времени даром, он решил заняться поподробнее Ялмаром Роем. Ему удалось незаметно проводить Роя от штеттинского «Крестоносца» до привокзальной площади в Берлине — они ехали в одном поезде. Дальше Гай следить не стал: Рой часто оглядывался и мог его заметить. Но он отлично запомнил, как выглядит герб на портсигаре, и, посидев два часа в публичной библиотеке над гербовником, установил, кто Рой — это барон Эрих фон Остенфельзен, полковник генерального штаба. Таким естественным образом был раскрыт псевдоним и получена отправная точка для биографических и семейно-бытовых изысканий.

Подключив Ганса, Гай смог получить портреты барона и его жены, снимки их машины и особняка во всех ракурсах — для этого Гансу понадобилось целую неделю поработать бродячим фотографом, каких немало было на берлинских улицах во все времена года. Он запечатлел также несколько гостей четы фон Остенфельзен. Судя по их количеству и сорту, супруги вели образ жизни не то чтобы замкнутый, но строго выдержанный по регламенту и стилю: их дом посещали только солидные мужчины, без женщин, и всегда в определенные часы.

Гай установил, что баронесса, красивая и еще довольно свежая женщина лет сорока, которую звали Изольдой, имеет какие-то дела с берлинской конторой Дрезденского коммерческого банка. В тот же день он пришел на прием к управляющему и, уже имея опыт по этой части, попросил принять его в качестве внештатного юрисконсульта. Он не ищет заработка, ему необходима только практика, и он даже сам готов платить банку за возможность поучиться у его высокопрофессионального штатного состава клерков. Управляющий отнесся к стремлению голландского графа, имеющего германский диплом доктора права, с большим пониманием. Он тут же вызвал к себе заведующего отделом текущих операций и поручил графа его заботам…

Тому, кто не ждет у моря погоды, всегда везет.

Утром следующего дня, когда граф явился в банк, чтобы начать стажировку, заведующий отделом усадил его напротив себя за стол в небольшом зале, где производились текущие операции, и сказал очень доброжелательно, но со снисхождением:

— Ваш диплом получен довольно давно, опыта у вас пока нет, и доверить вам кляузные дела, где спор идет о миллионах, мы не можем, не обижайтесь. Поэтому, учитывая ваши манеры, наружность и титул, я доверяю вам ведение дел обширной клиентуры из числа нашей знати. Здесь требуются такт и дипломатические способности. Суммы будут небольшие, но от вас потребуется умение обходить подводные камни. — Он взглянул в сторону двери и чуть понизил голос: — Да вот идет баронесса фон Остенфельзен, дама, легкомысленная до крайности. У нее на счету осталась какая-то мелочь, но если ей потребуется больше, чем есть, вы не спорьте и выдайте требующуюся сумму. После мы с вами обсудим, до какого предела банк может предоставлять кредит, сообразуясь с гарантиями данного клиента.

Он встал навстречу подошедшей баронессе и поклонился. Баронесса, опустившись в кресло, произнесла не без смущения:

— Господа, я полагаю, трем мужчинам женщина обязана отвечать искренне и честно: священнику, врачу и банкиру.

Заведующий улыбнулся:

— Госпожа баронесса, оставляю вас на попечение человека, которому вы можете довериться безусловно — нашему молодому юрисконсульту, графу Ганри ван Гойену. — И отошел к другому столу.

Баронесса оживилась:

— В нашем банке приятные новости! Но… как бы это выразиться?.. Неужели вы здесь служите, граф?

— Я сам себе устроил практику. Хочу проверить, окончательно ли я успел забыть то, чему меня учили.

— Вы меня успокоили.

— Но вам я готов служить даже как мальчик на побегушках.

Разговаривая таким образом, они совершили необходимые при выдаче кредита формальности, а уходя, баронесса сказала, что хотела бы познакомить графа со своим мужем и ввести его в дом — они принимают по субботам после шести, — а телефон и адрес просила взять из банковских документов, с которыми он только что имел дело.

…Само собой разумеется, что Гай не стал ждать повторного приглашения.

В субботу вечером, подъехав к особняку фон Остенфельзена, он попытался представить себе, каков будет вид у барона при его появлении. При встрече в «Крестоносце» Гай успел отметить, что барон до седых волос сумел сохранить способность краснеть от смущения. Наверное, сделается сейчас красный как рак… Впрочем, если баронесса запомнила имя графа и рассказала мужу о своем намерении пригласить его в гости, то барон уже морально готов к этому сюрпризу. Только вряд ли она запомнила…

В тот момент, когда граф нажимал кнопку звонка, барон сидел в своем уютном, защищенном от уличного и домашнего шума толстыми стенами, теплом кабинете со своим самым старым, самым верным, больше того, единственным другом и товарищем — Рудольфом фон Зиттартом, государственным советником, служившим в министерстве иностранных дел.

Разговор они вели сугубо конфиденциальный.

— Видишь ли, мой дорогой Рудольф, я солдат, смерти не боюсь и готов умереть на эшафоте, у стенки и даже под пытками, — говорил барон. — Но с одним условием: моя жертва должна быть равна тому вреду, который я нанесу этой ефрейторской мрази.

Фон Зиттарт подлил вина в свой бокал. Барон не хотел пить.

— Что ты имеешь в виду, Эрих?

— Сведения, которые мы даем этим людям, должны быть самого большого значения.

— Ну, дорогой мой, того, что мы уже дали, вполне достаточно, чтобы нас обоих сначала поставить к стенке, а потом, уже мертвых, повесить на суку перед окнами фюрера.

— Не шути, Рудольф. Мы можем делать больше.

— Но чем ты недоволен и что предлагаешь?

— Честно назвать себя этому графу и организовать непрерывную передачу сведений. Я, например, могу обеспечить данные о наших вооружениях на текущий и на следующий год. Есть также копия четырехлетнего плана Геринга по вооружениям. Передам паспортную книжку без карточки — она ему может пригодиться.

— Ну и прекрасно, Эрих. Я готов давать все, что будет проходить через мои руки. А ведь это не так уж мало, ты великолепно знаешь…

Они помолчали. Потом барон сказал:

— Хочу тебя предупредить: моя супруга очень недовольна вот этими нашими разговорами в уединении. Подозреваю, что она уже обратила внимание и на мои поездки в Штеттин. А тут еще сократились доходы от имения. Изольда меня уважала и немного любила. Боюсь, теперь произойдет поворот к худшему: при ее легкомыслии деньги значат очень много. Уже настаивает, чтобы я вступил в эту гитлеровскую партию, какой-то влиятельный мерзавец по фамилии Кемпнер уже успел ей обещать, что в случае перехода в СС я немедленно получу звание бригаденфюрера, большой оклад и назначение наблюдающим директором на военный завод в Эссене! Можешь себе представить?

Друзья поднялись, чтобы идти в гостиную, где за маленьким столиком пили кофе баронесса и ее личный финансовый советник, граф ван Гойен.

Но прежде чем они туда войдут, надо с ними познакомиться поближе. Рассказывать о бароне Эрихе фон Остенфельзене и Рудольфе фон Зиттарте удобнее и правильнее не в отдельности, а об обоих вместе, ибо они друзья с младенческих лет. Можно сказать и так: узнав жизнь одного, вы узнаете и жизнь другого.

Оба происходили из некогда богатых помещичьих семей. Земли их родителей лежали вблизи Штеттина и располагались по соседству, стык в стык.

Эрих пошел по военной части, и этим все сказано.

Рудольф, молчаливый и склонный к размышлениям, любил читать и хотел изучать историю, но родители выбрали для него дипломатическое поприще. Карьера его не являла собою ничего выдающегося — все было, как и у сотен других молодых людей, пожелавших стать дипломатами. Отметим только, что к началу империалистической войны Рудольф имел свои твердые взгляды на политическую линию Германии: мир с Россией во что бы то ни стало, ибо только это могло обеспечить немецкой армии прочный тыл, и война на Западе, где Германия, с опозданием пришедшая к дележу колоний, должна отнять свою справедливую долю у Франции и Англии.

Войну 1914 года друзья встретили по-разному: осторожный Рудольф — с опаской, полный энтузиазма Эрих — с восторгом. Один не верил в возможность победоносной войны на два фронта, другой был убежден, что «Германия все может».

Когда в конце концов война завершилась поражением Германии, фон Зиттарта это не удивило, фон Остенфельзена образумило.

Фон Зиттарт предсказывал такой конец еще после проигрыша на Марне в 1914 году. Появления народных масс в качестве действующей политической силы он не предвидел, но в таком неожиданном повороте дел не усматривал ничего необычного: в душе он был больше историком, чем дипломатом, и, кроме того, «учеником великого Бисмарка».

Два года друзья коротали время в своих имениях и, встречаясь ежедневно, обдумывали происшедшее. Затем оба вернулись на свои посты, куда их звал долг истинных патриотов: Германия становилась на опасный путь, и отсиживаться у камина им не позволяла совесть. Затем пришел Гитлер и предложил Германии повторить все ошибки прошлого, но в более опасной, более зловещей форме. Над страной нависла новая катастрофа. Статс-секретарь и полковник генерального штаба заключили друг с другом тайный союз и договорились о непримиримой борьбе с Гитлером. Оба, каждый у себя на службе, начали потихоньку, с соблюдением предельной осторожности, искать единомышленников. Одновременно они искали возможность войти в контакт с организованными противниками гитлеризма. Вредить гитлеровскому режиму всеми доступными средствами — такова была их главная задача. Имея в руках важнейшие государственные секреты, они искали способы сделать их достоянием противников фашизма. Ялмар Рой, наборщик типографии министерства иностранных дел, 27-летний коммунист, помог им в этом. Правда, он так никогда и не узнал, что барон фон Остенфельзен, кроме того, воспользовался и его именем, но если бы и узнал — не обиделся бы…

…Войдя в гостиную и увидев за столиком свою жену в обществе того самого господина, с которым он имел тайную встречу в Штеттине, барон Эрих фон Остенфельзен покраснел даже несколько гуще, чем ожидал Гай.

Появление графа ван Гойена в доме барона сразу облегчило жизнь обеим сторонам: отпала необходимость громоздкой системы конспирации. Теперь все было просто.

За короткое время фон Зиттарт, считавшийся руководителем группы, и фон Остенфельзен, питавшие к Гитлеру холодную, устойчивую ненависть, передали Гаю ценнейшие материалы о закулисной стороне переговоров по поводу оси Берлин — Рим, о выполнении четырехлетнего плана вооружений, дипломатическую переписку с немецкими послами в Лондоне и Париже.

Но жизнь есть жизнь, а людям свойственно ошибаться. И опасность возникла как раз там, где ее никто не ждал. Правда, у барона шевелились сомнения, но…

Баронессу Изольду фон Остенфельзен с некоторых пор обхаживал штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер. Нет, он был далек от банальных вожделений. Его сугубое внимание к красивой, но не блещущей умом баронессе объяснялось иначе: он хотел с ее помощью вовлечь в партию самого барона. Этот Кемпнер был идейным национал-социалистом и служил партии всеми своими помыслами и каждым своим шагом. Кемпнер работал под началом у Гиммлера и считался многообещающим руководителем. С баронессой фон Остенфельзен они встречались у общих знакомых…

По-видимому, в числе прочих выдающихся качеств штурмбанфюрера был и талант агитатора и вербовщика. Настал день, когда баронесса Изольда фон Остенфельзен, поддавшись уговорам, решила вступить в партию фюрера, положить к его ногам свое гордое имя и взять ведение карьеры супруга в собственные руки.

— Эрих, мне срочно нужны три тысячи марок, — однажды заявила она за утренним кофе. — Я хочу отпраздновать свое вступление в партию.

— К сожалению, дорогая, денег у нас нет, — холодно ответил барон. Брезгливая гримаса на его лице давно уже сменилась суровой складкой на лбу.

— Я и не ожидала другого ответа, но деньги все-таки у меня будут!

Полковник отбыл на службу, а Изольда погрузилась в раздумье. Деньги поможет получить в банке любезный граф, хотя на счету семьи Остенфельзенов нет уже ни единой марки. Как он все это делает? И с какой стати? Уж не влюблен ли? Как разумно использовать его чувства? Где граница, которую не следует переходить, чтобы не создать угрозу своему положению в обществе?

Теперь о Кемпнере. Какие виды он на нее имеет? Хлопочет ради уловления души ее супруга? Но Эрих тверд как кремень, и в партию не пойдет. Как можно добиться его повышения помимо партии?

И последнее. О чем Эрих все время шепчется в кабинете с Рудольфом? Почему у него всегда оказываются время и деньги для поездки в Штеттин? А что, если Эрих ездит не в Штеттин? Тогда куда? К кому? Зачем?

Баронесса немедленно позвонила управляющему имением и убедилась, что посещения имения не всегда совпадали с днем пребывания в Штеттине и вовсе не совпадали с часами прибытия в Штеттин берлинского поезда: полдня барон всегда проводил в городе, который не любил. И эта мрачная складка меж бровей, когда муж говорит с нею…

И вдруг простая, как луч солнца, мысль осветила ее сумрачные мысли: женщина! Эрих завел себе в Штеттине любовницу и на нее тратит деньги. Так вот оно что!.. Но мужчины, да еще влюбленные, неосторожны! Не может быть, чтобы Эрих не оставлял следов…

Баронесса вошла в кабинет, села в кресло перед письменным столом и начала один за другим открывать ящики. К ее удивлению, все они оказались незапертыми. В каждом лежали стопки папок с аккуратно завязанными ленточками. Все это были скучные бумаги — какие-то лекции, отчеты по имению… Прошел час. И вот между деловыми письмами баронесса вдруг обнаружила объемистую пачку денег. Одолевавший ее сон мигом прошел. Ага! Вот он, след! Она стала быстрее перебирать деловые документы и неожиданно сделала еще одно открытие: недавно выданную и законно подписанную владельцем паспортную книжку на имя Иоахима-Эйтеля, младшего брата барона, но без наклеенной карточки. Фотография молодой женщины вызвала бы ярость, а паспорт возбудил любопытство, обиду и тревогу. Инстинктом Изольда поняла, что ее находка имеет отношение к таинственным беседам мужа с Рудольфом. Оба они, конечно, считают ее дурой, не достойной откровенности…

Изольда позвонила графу. Граф был как всегда любезен, но заявил, что банк не может без конца выдавать деньги с несуществующего счета, а пока надо добиться оформления документа о займе полковнику некоторой суммы. О трех тысячах не стоит и заикаться. Может быть, две? Изольда живо представила себе лицо Эриха при разговоре о займе и смутилась. Граф обещал приехать вечером, привезти просимую сумму и договориться о форме переговоров с бароном о займе. Деньги будут, но этот разговор оставил в душе баронессы неприятный осадок. Расстроившись окончательно, она позвонила Кемпнеру и, волнуясь, попросила его зайти вечером, к ужину, для весьма важной беседы доверительного характера. Кемпнер сначала сослался было на головную боль, — он давно страдал тяжелейшими приступами мигрени, — потом согласился прийти, но после долгих уговоров, и дурное настроение баронессы стало еще хуже. День складывался неприятно…

За час до свидания с баронессой Гай, получив в банке две тысячи марок для передачи их Изольде, увиделся с Фрицем. Дела шли гладко, и разговор свелся к одному: по мнению Фрица, Гай выполнил задание и может передать связь с группой фон Зиттарта Иштвану, а сам после ухода с линии Дорис Шерер должен вообще исчезнуть из Германии. Гай подвергается слишком большому риску случайного провала и потому становится опасным для всей группы Фрица. Пережевывать эту новость Гаю было некогда. Надо — значит надо. А пока что его ждала баронесса Изольда…

В половине седьмого Гай послал ей корзину цветов с визитной карточкой, а в семь явился лично. С беззаботной улыбкой он остановился в дверях столовой и вдруг увидел, что между двумя зажженными светильниками, заслоняя напомаженной головой сияющий в стене герб барона, за вечерним столом сидит бледный и встревоженный штурмбанфюрер, а перед ним, кокетничая, принимает красивые позы Изольда. Гай, настроившийся на скучный вечер с молодящейся дамой, вздрогнул и подтянулся. Кажется, он совсем размагнитился? Или устал? Почему это вид самого обыкновенного гестаповца так ударил по нервам?

— Ах, граф, милый, входите! Познакомьтесь: мой духовный наставник, штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер. — И, повернувшись к Кемпнеру: — Мой утешитель в земных невзгодах — граф Ганри ван Гойен. Извините, граф, мы закончим в вашем присутствии деловой разговор, всего несколько минут.

Если бы Гаю были известны самокритичные мысли баронессы, пришедшие ей в голову в то время, когда она производила ревизию в кабинете мужа и обнаружила паспорт на имя Иоахима-Эйтеля, он бы с нею охотно согласился: баронесса действительно была не очень-то умна. Судя по всему, разговор происходил серьезный, однако Изольда не постеснялась присутствия человека, которого знала без году неделю.

Баронесса повернулась к Кемпнеру:

— Итак, я утверждаю: в жизни барона происходит нечто странное, таинственное и даже сверхъестественное!

Она загадочно улыбнулась. Кемпнер старался изобразить напряженное внимание. Гай почувствовал неладное.

— Да, я слышал. Но что именно? — сжимая виски, тихо спросил Кемпнер. У него разламывалась от мигрени голова.

— Барон обманывает меня. Стал исчезать в Штеттине!

— Небольшая интрижка? — через силу улыбнулся Кемпнер.

— Пустяки! С кем из мужчин этого не бывает! — поддержал его Гай. — Не волнуйтесь, баронесса, при вашем обаянии вашему супружеству ничто не грозит.

— Ах, граф, дело гораздо серьезнее! Во-первых, я кое-что нашла. Это навело меня на мысли, и вот, перебирая все задним числом, я вспомнила, что он всегда брал в Штеттин какие-то бумаги.

Выражение страдания исчезло с лица Кемпнера:

— Какие же это были бумаги?

— Я не знаю. Но, очевидно, очень важные.

— Почему вы так думаете? — Кемпнер, чтобы лучше ее видеть, отодвинул в сторону высокий подсвечник.

Гай замер. Разговор принимал все более и более опасный характер.

— Ну, как вам сказать… — Баронесса подыскивала убедительные слова. — Он клал в задний карман брюк свой пистолет.

— У полковника генштаба все бумаги и все дела секретны, — тоном терпеливого взрослого, разговаривающего с ребенком, попытался успокоить ее Гай. — Он обязан их охранять…

Баронесса начинала злиться: кажется, и эти двое считают ее дурочкой!

— Ну так слушайте, — решительно сказала она. — Барон через своего друга в министерстве иностранных дел получил паспорт на имя своего брата, Иоахима-Эйтеля…

— Он имел на это право, баронесса, — вяло произнес Кемпнер и опять взялся рукой за висок.

— Конечно! — горячо поддержал Гай. — Страхи из ничего, милая баронесса!

Но баронесса уже закусила удила.

— Паспорт выдан недавно. На нем есть подпись Иоахима-Эйтеля, но нет карточки…

— Почему же? — нахмурившись, спросил Кемпнер.

— Иоахим-Эйтель умер двадцать пять лет назад — вот почему!

Баронесса имела право злорадствовать: штурмбанфюрер и граф теперь-то поняли, что она не разыгрывала дамские страхи.

— Где же он? — сурово спросил Кемпнер.

— Похоронен на…

— Черт, — перебил он резко, — я спрашиваю: где паспорт?

— Что с вами, господин Кемпнер? Вы неучтивы! — с деланной улыбкой заметила баронесса. — Паспорт здесь. Можете посмотреть.

Она пошла в кабинет и тотчас вернулась. Кемпнер буквально вырвал паспорт у нее из рук, быстро полистал его и сунул в нагрудный карман своего мундира.

— Извините, баронесса, у меня действительно очень болит голова. — Кемпнер встал. — Я, с вашего разрешения, уйду. А паспорт пока будет у меня. Я вам его верну, только не говорите ничего вашему мужу.

— Разумеется! — нервно усмехнулась баронесса. — Зачем же я буду наговаривать на себя.

Кемпнер повернулся к графу:

— Я рассчитываю на вашу скромность. Если хотите жить спокойно, забудьте навсегда все, что слышали здесь.

Штурмбанфюрер ушел. А через минуту откланялся и Гай.


Телефон дребезжал так настойчиво, что фон Зиттарт вынужден был, наконец, протянуть руку.

— Вы могли бы подождать утра? — недовольно буркнул он, думая, что, как обычно, его тревожит личный секретарь. — Что? Кто? Да, понимаю… Да, да… Иду.

Осторожно, чтобы не разбудить супругу, государственный советник выбрался из постели, кое-как оделся, сунул в карман пистолет, перекрестился и вышел, погасив свет. Было около часа ночи.

У подъезда к нему подошел граф ван Гойен, которого он знал со слов Эриха.

— Чрезвычайное происшествие, господин фон Зиттарт. Супруга барона по недомыслию выдала вашу группу Кемпнеру. Надо что-то решать до утра, иначе конец. Немедленно повидайтесь с бароном. Но дома его нет.

— Он в штабе, — упавшим голосом ответил фон Зиттарт. — Я увижу его через полчаса. Но как это случилось?

Гай рассказал о том, что произошло в гостиной у баронессы.

— Спасибо. — Фон Зиттарт протянул руку.

Гай пожал ее со словами:

— Это в наших общих интересах.

…Барон фон Остенфельзен молча выслушал короткий рассказ друга и продолжал молчать.

— Что же делать, Эрих? — не вытерпел фон Зиттарт.

— Действовать!

— Но как?

— Если мы с тобой понимаем, что дело идет о жизни и смерти, нам нельзя проявлять малодушие.

— Ты во мне сомневаешься?

— Нам придется его убрать.

— Но говори, что делать!

…Было около трех часов ночи, когда у входной двери небольшой виллы Кемпнера начал назойливо звонить колокольчик.

Зигфрид Кемпнер мучился головной болью до двух часов, не желая лишний раз принимать сильнодействующее снотворное и надеясь, что боль отпустит. Но около двух он потерял надежду, проглотил две таблетки и понемногу начал забываться. Тут-то и зазвонил колокольчик.

В одной пижаме сонный штурмбанфюрер пошел открывать.

— Кто там?

— Гестапо! Открывайте!

Кемпнер отпер замок, снял цепь. Двое — офицер с пистолетом в руке и второй в гражданском платье — ворвались в переднюю и схватили хозяина под руки. Кемпнер узнал барона фон Остенфельзена. Второй был ему не знаком.

— Вы один? — спросил этот второй.

— Да. — Голова у Кемпнера была в тумане от таблеток, звуки доходили до него как бы издалека. Семья штурмбанфюрера еще не переезжала в Берлин, жена с детьми оставалась пока в Мюнхене.

— В кабинет, — тихо приказал барон.

Вошли в кабинет. Барон легонько ткнул Кемпнера в плечо.

— Лицом к стене. Где паспорт, который вы взяли у моей супруги?

— В мундире, господин полковник, в правом кармане, — как-то безучастно отвечал Кемпнер.

Барон нашел паспорт, спрятал его к себе в карман.

— Садитесь к столу, штурмбанфюрер.

Сам барон сел в кресло напротив. Второй стоял у Кемпнера за спиной с пистолетом в руке.

— Кто был у жены в гостях вместе с вами? — спросил барон.

— Какой-то граф… Голландская фамилия.

— Вот именно — какой-то! — печально усмехнулся барон. — Вы знаете, что это за человек?

— Не имею понятия.

— Совершенно правильно — не имеете понятия…

Будь Кемпнер не одурманен наркотиком, он непременно бы заметил, что барон волнуется. Лицо его было мучнисто-белого цвета. Казалось, в нем происходила какая-то внутренняя борьба и он сам безвольно ждал ее исхода. Но вот лицо его вдруг в один момент сделалось багровым.

— Этот голландский граф — враг Германии, — глухо произнес фон Остенфельзен. — Целый год мы строили ему ловушку, а вы все сломали. Он сбежал. Вы понимаете, что натворили? Это равносильно измене.

Кемпнер закрыл глаза. В ушах у него тонко позванивало, боль опять начинала остро пульсировать в висках и надглазьях. Он молчал.

— Что делают в таких случаях твердые люди, Кемпнер? — продолжал барон. — Или вы предпочитаете допрос с пристрастием и позорную смерть? А что будет с вашими детьми, с женой?

Кемпнер все молчал. Тот, за спиной, в черных кожаных перчатках, подвинул поближе к нему чернильницу и ручку, взял из стопки бумаги лист, положил перед Кемпнером наискосок.

— Мужайтесь, Кемпнер. И благодарите мою недалекую супругу — это она попросила нас пойти и все уладить с вами по чести. Пишите же.

Кемпнер повиновался автоматически. Под диктовку барона он коряво, пляшущим почерком написал:

«Рейсхфюреру СС Гиммлеру. У меня нет больше сил жить, головные боли невыносимы. Позаботьтесь о моей семье. Штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер».

— Где у вас кухня? — спросил барон.

Кемпнер показал рукой, как пройти. Барон сделал знак второму. Тот вышел на кухню, вернулся со стаканом, достал из кармана пальто бутылку — Кемпнер безумными глазами следил, как светлая жидкость, булькая, льется в стакан.

— Пейте, Кемпнер, — сказал барон. — Это шнапс.

Кемпнер маленькими глотками выпил полный стакан. Это действительно был шнапс, но с необычным привкусом.

Они взяли его под руки, привели на кухню. Последние шаги он делал уже с трудом. Они опустили его на пол. Барон отвернул газовые горелки…

Глава 8 ГАЗЕТНЫЙ ВАРИАНТ

То безжизненно холодное, свинцовое, бесформенное, что в сознании Гая непроизвольно связывалось со словом «провал», пронеслось совсем рядом, обдав его леденящим ветром. Слишком долго он ходил по опасным граням, слишком бесцеремонно пытал судьбу. По всем человеческим правилам, он давно уже исчерпал свою долю счастья и удачи в работе. Фриц прав: надо менять орбиту, уходить на другие линии…

Но Гай не мог исчезнуть из Германии, не повидав Маргариту, и Фриц с большой неохотой, после горячих просьб, все же разрешил ему поездку в Раушен.

В Кенигсберге на вокзальной площади Гай нанял такси и через полчаса оставил его в Раушене возле почты, условившись с шофером, что тот будет ждать его два часа, а потом они вернутся в Кенигсберг.

Чистый, опрятный городок на самом берегу Балтийского моря оправдывал свое название — был весь какой-то светлый. Гай, читая по табличкам названия переулков, искал нужный дом минут десять. Погода была теплая, солнечная, дышалось легко.

Грету он увидел в садике при двухэтажном красно-кирпичном доме в два окна по фасаду. Она показалась не бледнее того, как он помнил ее по Базелю, и не похудела, а, наоборот, немного даже поправилась. На ней была серая длинная юбка, голубая кофта и белая пуховая шаль на плечах. Наверное, она только что вышла из дома, но что-то забыла и хотела вернуться. Гай обратил внимание, что правое плечо она держит чуть приподнятым и неподвижно, словно несет что-нибудь под мышкой. Он окликнул ее, когда она поставила ногу на нижнюю ступеньку каменного крыльца, ведущего на застекленную террасу. А потом они полтора часа сидели в ее комнате на втором этаже, и Грета рассказывала по порядку, что произошло в квартире Луизы Шмидт в тот несчастный день.

Накануне Курт пришел с работы расстроенный. Арестовали двух его самых близких товарищей, коммунистов. Ему шепнули, чтобы он больше на завод не приходил, а постарался скрыться, и побыстрее.

У него дома хранилась кое-какая литература и тяжелый цинковый ящик — что в нем было, Грета не знает.

С утра в тот день Курт куда-то отнес сначала газеты и книги, потом ящик и вернулся, чтобы захватить кое-что из своих вещей и проститься с матерью и с нею, Гретой. Адреса он не оставлял, но уверял их, что друзья обеспечат ему надежное убежище, а их он будет навещать время от времени. Матушка Луиза была за него спокойна.

Курт уже надел пальто, чтобы уходить, но мать уговорила его пообедать напоследок. Тут-то и нагрянул штурмфюрер Гюнтер Валле со своим подручным шарфюрером Пфулем. Оказалось, его послали арестовать Курта. У Гюнтера к Курту были старые счеты. Он самый ярый наци, а Курт коммунист — отсюда все и идет, да к тому же Гюнтер буквально скрежетал зубами, когда видел ее и Курта вместе. Это случалось не так уж часто, но случалось.

Вскоре по возвращении из Базеля она столкнулась как-то с Гюнтером на улице, недалеко от дома. Он был сильно навеселе. На темной улице — фонарей еще не зажигали, хотя наступил вечер, — прохожих ни души, и Гюнтер схватил ее в охапку, как безумный, начал целовать. Она оцарапала ему лицо и кричала, пока он ее не отпустил. Она побежала, а Гюнтер крикнул ей вслед: «Все равно моя будешь!»

И вот он стоял на пороге комнаты и гнусно улыбался.

— Кончай жрать! — крикнул Пфуль, высовываясь из-за могучего плеча своего начальника.

— Пусть поест перед смертью, не ори, — успокоил его штурмфюрер.

— Чего вам надо? — спросил Курт, вставая из-за стола.

— Не хорохорься, узнаешь. А сейчас вытри губы, а то сразу видно, что жрешь на чужие деньги, — сказал Гюнтер и посмотрел на нее, на Грету.

Что-то словно подтолкнуло ее. Улыбнувшись, она подошла к Гюнтеру и сказала шутливо:

— Это ведь наполовину и мой дом. Или ты меня не узнал?

Начиная с этого момента она действовала с таким чувством, что все это уже было когда-то, что она лишь повторяет какую-то сцену, однажды уже разыгравшуюся в ее жизни или в забытом сне.

Гюнтер Валле, кажется, прямо-таки опешил — может быть, оттого, что она обратилась к нему на «ты».

— Не против тебя, — сказал Гюнтер смущенно. — Мне приказано доставить вот его. — Он кивнул в сторону Курта, который надевал пальто.

— Я хотела бы кое-что сказать тебе наедине… Если ты не спешишь, конечно…

Гюнтер откашлялся. Пфуль глядел на нее, приоткрыв рот.

— Если ты просишь, я готов.

Курт посмотрел на Грету. Она повела бровью на дверь, и он понял — боком-боком подвинулся ближе к выходу, приоткрыл дверь и выскользнул на лестницу. Пфуль чуть замешкался.

— Убирайся отсюда, старая, — сдерживая нетерпение, приказал Гюнтер матушке Луизе.

Та подхватила с вешалки свое пальтишко и платок и тоже вышла.

Грета в эти считанные секунды сумела отчетливо представить себе каждый свой последующий жест и шаг.

— Ну, что же ты хочешь мне сказать? — спросил Гюнтер и бросил фуражку на стул.

Она уже сидела на своей кровати и открывала сумочку, где у нее лежал револьвер.

В комнату влетел Пфуль, крикнул:

— Он скрылся!

— Так скройся и ты! Догони! — раздраженно бросил ему Гюнтер, и Пфуль исчез.

Грета держала руку на револьвере, не вынимая его из сумочки. Этот револьвер она нашла в столе у отца, перебирая после его смерти принадлежавшие ему вещи и бумаги. Носить его с собой она стала с того вечера, когда Гюнтер схватил ее в темном переулке. Стрелять Грета никогда не пробовала.

Гюнтер двинулся к ней, нехорошо улыбаясь.

— Ну, я слушаю, а ты все молчишь…

У нее перед глазами пошли круги. Выхватив револьвер и направив его в грудь надвигавшейся туше, она сказала:

— Руки вверх! Ни с места!

Гюнтер рывком выдернул из кобуры на животе большой вороненый пистолет.

Она нажала на спусковой крючок и одновременно увидела яркую вспышку. Она даже удивилась, что эта маленькая красивая штучка, которая даже ничуть не оттягивала руку, способна производить такой немыслимый блеск и грохот.

Но сильнейший толчок, поваливший ее навзничь, через мгновение подсказал ей, что произошло на самом деле: Гюнтер тоже выстрелил, это его пистолет ослепил и оглушил ее, а пуля ударила в грудь, в правый бок.

Ей стало трудно и больно дышать, но все же она приподнялась, чтобы посмотреть, куда девался Гюнтер, за секунду до того громоздившийся над нею черной глыбой. Он лежал на полу лицом вниз, широко раскинув руки.

Тут вошла матушка Луиза. Грета успела сказать ей телефон Гая и потеряла сознание.

Доктор Пауль сказал, что пуля прошла очень удачно — не повредила крупных сосудов легкого, входное и выходное отверстия пришлись между ребер. Все могло бы окончиться гораздо хуже, попади пуля спереди в ребро: осколки кости разорвали бы плевру и легочную ткань на обширном участке, и никакое хирургическое искусство не спасло бы ее.

Гай слушал Грету, смотрел на нее, и у него было очень хорошо на душе. Страшной и нелепой представлялась сама мысль, что он едва не потерял такого человека. Вернее — они…

Доктор Пауль последний раз приезжал на прошлой неделе. Он возил ее в Кенигсберг, там в клинике смотрел ее легкие на рентгене. Он твердо надеется, что ранение пройдет без последствий, но ей необходимо в скором времени отправиться на курорт в Швейцарию или Францию и полечиться месяца два — тогда можно иметь стопроцентную уверенность в полном выздоровлении.

Гай сказал, чтобы она на этот счет не беспокоилась. Его товарищи помогут Грете во всем. И деньги у нее будут, сколько бы лечение ни стоило; пусть она не стесняет себя ни в выборе курорта, ни в прочих расходах.

А потом Гай кратко и ясно, называя вещи своими именами, рассказал ей, кто он такой и ради чего работает. Она слушала, глядя ему в глаза. И, против ожиданий, совсем не удивлялась. И он был очень рад этому — значит, догадывалась, значит, все, что ей пришлось делать, она делала сознательно.

— Ну вот, теперь моя совесть спокойна, ты знаешь все, — закончил он свой рассказ.

Грета вздохнула коротко, по-детски, как умела только она, и сказала лишь одно слово:

— Спасибо.

Она хотела проводить его, но Гай воспротивился. Они простилась внизу, на веранде. Грета сама обняла его и поцеловала в губы.

— Когда я увижу тебя теперь? — спросила она, отодвинувшись от него на шаг.

— Я уезжаю из Германии.

— Далеко?

— Не очень.

— Но ты вернешься?

— Не знаю. Может быть, нет, Но я буду знать, где ты. И обязательно тебя найду.

— Пожалуйста!

— Мы еще покатаемся с тобой на лодке. Только поправляйся скорее!


Дорис довольно долго выдерживала характер. Когда Ганри объявил, что намерен заняться делами, она поначалу не приняла этого всерьез. А неожиданные отлучки графа расценивала, как признак его охлаждения к ней. Но когда выяснилось, чтоГанри в самом деле устроился на высокооплачиваемую — так он ей сказал — должность в Дрезденском коммерческом банке, все ее страхи прошли, и она с облегчением сменила гнев на милость. То, что из-за его командировок и занятости они стали реже видеться, больше не пугало ее. Тем более что он был нежнее и предупредительнее прежнего.

За два минувших месяца Дорис несколько раз виделась с Путиловым, игра на бирже шла с неизменным успехом, и ее зеленый кожаный портфельчик заметно распухал после каждого нового визита удачливого биржевого дельца. Зима кончилась, все чаще выпадали солнечные дни при синем небе, и это тоже способствовало хорошему настроению.

Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри разговор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший против этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма ложное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением в Гвинее и с наследственными делами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе позволить легкомыслие в чем угодно, но только не в матримониальных вопросах.

Дорис чем дальше, тем все больше ценила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих парочек, которые приходилось иногда наблюдать. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно отмечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенности в будущем.

Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была признаться, что любовь ее в теперешнем виде — вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало довольно прозаическое начало — неудовлетворенное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тщеславных замыслов — любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасностям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уверена, что в случае настоящей, а не выдуманной беды станет защищать Ганри яростно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты…

Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего — гардероб ее умещался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех больших перемен, которые произошли в ее жизни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сдувать пылинки с Ганри.

В последнее время он был чем-то озабочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без сна. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты — и вся эта неврастения пройдет. И вот он наконец решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.

На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана — у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ванны укладывала волосы, сидя в спальне перед зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.

Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.

— Входите, прошу вас.

Путилов, даже не поздоровавшись, ступил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет.

— Что с вами? — невольно поразилась Дорис. — Вы больны?

Он отрицательно покачал головой.

— Разрешите мне сесть?

— Простите, держу вас в дверях. — Дорис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.

— Может, вы все-таки скажете, что случилось? — с нескрываемой тревогой попросила она, уже вполне уверенная, что Путилов принес дурную весть.

Он положил на стол вчетверо сложенную газету. В глаза бросалась широкая черная рамка. Дорис прочла набранное жирным шрифтом сообщение:

«Вчера, в 18 часов 12 минут, на шоссе Милан — Рим, в результате автомобильной катастрофы погиб подданный США голландский граф Ганри ван Гойен. Тело усопшего отправляется родственникам в Америку».

Дорис прочла раз, другой, третий. Ударила кулаком по столу и в бессильной злобе крикнула:

— Ну почему, почему?!

Путилов сидел со скорбно опущенными плечами. Дорис не плакала, только горестно покачала головой.

— Что делать? Значит — судьба, — нарушил молчание Путилов и встал: — Чем я могу служить вам, Дорис?

Она посмотрела на него рассеянно:

— Чем же тут служить? Надеюсь, мы останемся друзьями…

Он поцеловал ей руку.

— Теперь я вам более верный друг, чем раньше…


Это и был газетный вариант, о котором говорил Фриц. Гай исчез из Берлина, чтобы больше сюда не возвращаться. Его ждала новая работа в другой европейской стране.

Литературная запись Олега Шмелева

Иван Карачаров ЕЕ ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

Сергей Петрович Андреев второй год был на пенсии. Жили мы с ним на одной лестничной площадке, и я заходил к нему иногда вечером после работы поиграть в шахматы или просто так, поговорить о текущих житейских делах.

Его супруга, Анна Васильевна, приносила нам чай, мы усаживались поудобнее и двигали шахматные фигуры, ведя неторопливую беседу и потягивая вкусный ароматный напиток.

Сергей Петрович человек бывалый. Участвовал в финской и Великой Отечественной. Служил в военной контрразведке. Был дважды ранен, оба раза тяжело, и по причине этих ранений вскоре после войны ушел в запас в звании майора. Работал после увольнения сначала мастером на механическом заводе, где до армии начинал свой трудовой путь, но потом здоровье ухудшилось, и ему пришлось перейти работать в отдел кадров на том же заводе. Дело дошло до того, что положили Сергея Петровича в госпиталь. Там основательно, как он выражается, «подремонтировали», но порекомендовали оформиться на заслуженный отдых.

Вот он и отдыхал. Не совсем, правда, отдыхал, Часто бывал на родном заводе, в школах, выступал перед молодежью с лекциями, беседами, — короче говоря, трудился на общественных началах.

Он был хорошим собеседником. Любил поговорить о международных событиях, прошлой войне, своих товарищах по заводу и боевых соратниках далеких военных лет, но о себе рассказывал мало и неохотно.

Однажды вечером — было это накануне дня Советской Армии — сидели мы с Сергеем Петровичем за шахматной доской и вели незатейливый разговор. Вошла своей тихой походкой Анна Васильевна и, положив перед Сергеем Петровичем письмо, сказала:

— Это тебе, старая твоя любовь поздравляет с праздником.

Сергей Петрович улыбнулся, вскрыл конверт, достал оттуда открытку, внимательно прочитал и задумался. По тому, как произнесла свои слова Анна Васильевна, как улыбнулся Сергей Петрович и как потеплели у него при этом глаза, я понял, что эта открытка и содержавшееся в ней поздравление были для него необычными.

На правах старого знакомого я нарушил молчание Сергея Петровича и полушутя спросил:

— И что же это за «старая любовь» такая, к которой законная супруга не ревнует?

— Э, дорогой мой, любовь эта особенная, — ответил Сергей Петрович вполне серьезно и замолчал снова.

— И все же, если не секрет, конечно? — не унимался я, чувствуя, что ничего тут интимного, запретного нет, что это связано наверняка с войной.

— Любовь эта с войны, с самого ее начала, — сказал Сергей Петрович после паузы. — Была она тогда фронтовой разведчицей, молоденькой девушкой. Звали мы ее Галей. История длинная. Не очень устали сегодня? — продолжал он.

— Нет, не устал.

— Хорошо, — сказал после паузы Сергей Петрович, — тогда расскажу.


* * *
Их было четверо: три парня и девушка-радистка. Всем им только исполнилось по двадцать лет. Жили они до войны в той местности, где им предстояло выполнять нелегкое и опасное задание военного командования.

Линию фронта перешли без приключений. Сплошного фронта тогда еще не было, и это облегчало задачу. Капитан Андреев, который отвечал за подготовку и отправку группы в тыл, под вечер посадил их в полуторку и повез в сторону фронта. Ехали по ухабистым полевым дорогам час или полтора, а затем, оставив машину, пошли пешком вначале кустарником, потом редким лесом. Спустились с пригорка и вышли к тихой лесной речке. Из лозняка бесшумно выплыла лодка с молодым парнем за веслами. Капитан, обращаясь к лейтенанту Соловьеву, старшему группы, сказал:

— Смотри, Володя, строго придерживайся маршрута и помни все, что я тебе говорил. Ну, успеха вам, ребята, и счастливого возвращения!

— Спасибо, товарищ капитан, — ответил за всех Соловьев. Капитан пожал каждому руку. Они вошли в лодку и поплыли к тому, другому берегу, который считался уже оккупированной территорией.

В лесу царила тишина. Даже птицы приумолкли, может быть, улетели подальше от этих мест, где бушевала война. Пахло сухой хвоей и терпким запахом прелых пней и листьев. Верхушки сосен золотились в лучах солнца, которое стояло еще высоко, но сюда, в лесную чащу, не проникало. Но никто из молодых разведчиков в этот момент не думал ни о красоте леса, ни о высоком светло-голубом небе, проглядывавшем сквозь верхушки деревьев, ни об августовском, еще теплом солнце. Они шли молча, друг за другом, гуськом, обходя овраги и густые заросли, стараясь не наступать на сухой валежник, придерживаясь определенного направления. Временами останавливались, Соловьев смотрел на компас, и затем снова шли вперед. Шли легко, скорым шагом. Вещмешки, хоть и были увесистыми, не казались тяжелыми.

Каждый думал в эти минуты о своем, и все думали об одном — подальше углубиться в лес, подальше уйти от той невидимой черты, которая называется передним краем.

Они шли, пока совсем не стемнело, и удалились от той лесной речушки с темной зеленоватой водой на добрых полтора десятка километров, никого не повстречав и ничего примечательного не увидев. Предвечернее и вечернее время было удобным для подобных путешествий: даже когда и солнышко скроется, еще долго не наступает темнота, и можно еще шагать и шагать вечерним холодком.

Когда стемнело, разведчики вышли на опушку. За небольшим склоном, среди расступившегося в этом месте леса прижималась к лесу деревня в несколько изб. Прямо перед ними стоял сараюшка с потемневшими бревнами покосившихся стен, покрытый таким же темным тесом. В сарае оказалось свежее пахучее сено, прикрыв дверь, они молча забрались в него.

— Чем не курорт? Прямо как у тещи в гостях, — попытался сострить Коля Головков.

— Кончай там, всем отдыхать! — скомандовал Соловьев и устроился у дверей. — Сейчас я подежурю, меня сменит Головков, потом Якимчук. По два часа. В пять подъем и в путь. — Вскоре все, за исключением Соловьева, сонно посапывали.

Вроде никто не видел, когда они заходили в сарай, и все же на рассвете к сараю прибежала женщина и, приоткрыв дверь, полушепотом запричитала:

— Родненькие! Бегите скорее в лес! Немцы!

Когда добежали до леса, услышали треск мотоциклов. В деревню въехало несколько автомашин с солдатами. Два мотоцикла подъехали к сараю, где только что отдыхали разведчики…


* * *
В тот день разведчики, не считая двух или трех небольших привалов, все время были в пути. Шли, обходя стороной деревни, дороги и открытые места. Прошагали немало километров, могли бы больше, но начала отставать Галина. Уже ее вещмешок несли, поочередно меняясь, Соловьев, Якимчук и Головков. Все равно приходилось останавливаться, ждать, пока догонит. На нее никто не обижался: даже бывалые солдаты иногда не выдерживают таких переходов и такого напряжения. А то девчонка, только что из гражданки, со школьной скамьи. Ей бы к маме, на танцульки побегать, а она на фронт, да еще на такое задание. Но что поделаешь… Время такое, тяжелое. Всем тяжело.

Головков пытался шутить.

— Галя! Ты все же имей в виду, что твой мешочек я несу больше всех.

Соловьев поворачивался и строго смотрел на Головкова, тот подтягивался и молча продолжал шагать. А через некоторое время снова балагурил:

— Галка! На привале пойдем с тобой цветы собирать?

На привале Соловьев распорядился:

— Головков! Выдвиньтесь на опушку, понаблюдайте за шоссе. — Головков молча взял вещмешок и автомат. Уходя, как бы на полном серьезе спросил:

— Можно Галина со мной пойдет? А то Якимчук не дает ей отдохнуть, все пристает со своими разговорами.

Молчаливый Якимчук что-то проворчал про себя и отвернулся.

— Идите, Головков! — повторил команду лейтенант.

На ночь устроились а лесу. Наломали еловых веток и расположились прямо на земле, под раскидистой сосной. Среди ночи услышали шум проходящего поезда: совсем рядом была железная дорога. Головкова осенило:

— Может, подъедем немного? Насколько я понимаю, эта линия идет в том направлении, в котором и нам предстоит двигаться.

Соловьев молчал. Предложение было заманчивым, хотя оно и не предусматривалось в указаниях капитана Андреева. Вышли к насыпи и стали наблюдать. Долго никаких поездов не было. Кое-кто из ребят тут же прикорнул.

В ту ночь они все же забрались на порожний товарняк на площадку в середине поезда — благо тут был подъем, и поезд сильно замедлял движение — и проехали почти до того полустанка, откуда им предстояло повернуть в сторону, к конечному пункту.


* * *
— Вот мы и пришли, — сказал, останавливаясь, Соловьев, — какая рощица, а?

Они стояли на опушке леса, а перед ними, метрах в трехстах, посреди поля на пригорке, красовалась небольшая роща с дубняком и белоствольными молодыми березками. Неторная полевая дорога вела от леса к роще. По правой стороне лес темной стеной уходил в ту сторону, откуда разведчики пришли, делал пологий изгиб, тянулся дальше на север и терялся где-то в туманной болотистой низине.

— А где же наша деревня? Где наш дом родной? — поинтересовался неугомонный Головков.

— Сейчас увидишь. Быстро, бегом по одному в рощу, — тихо скомандовал Соловьев.

Желание поскорее увидеть заветную деревню придавало силы, и уставшие разведчики легко побежали друг за другом по травянистой узкой дороге.

Расположились на крохотной полянке, к которой подступали поросли густого орешника. Разведчики сняли с себя вещмешки, оружие и растянулись на траве.

Отсюда, из рощи, просматривалась та часть деревни, где жил старик Афанасий Денисович. Другая часть, притом большая, пряталась за бугром.

Соловьев повернулся к Галине и сказал:

— Ну что, Галя, давай к деду в гости. Действуй по легенде. Все помнишь?

— Помню, — ответила девушка таким голосом, будто речь шла о самом обыденном, привычном деле.

— Если помнишь — шагай. Мы будем ждать тебя здесь.

— Всего вам, ребята, — сказала она, поднявшись. — Не скучайте, я скоро вернусь.

Оставив пистолет и вещмешок, Галина скрылась в лесу: пошла оврагом к выходу на шоссе. Потом уже появилась на дороге, у самой деревни. Разведчики видели, как она вошла в деревню.

В жаркие июльские дни в этих местах шли тяжелые оборонительные бои, и штаб армии несколько дней находился в лесу, недалеко от Дайновы. Майор Яблонский из службы тыла знал эти места: лет пять тому назад он учительствовал в одной из школ в районном центре, преподавал историю, и иногда приезжал сюда в выходные дни на озера на охоту. Охотником он был заядлым и при всяком удобном случае заводил разговор об охоте. Офицеры штаба даже подсмеивались над этой его чертой и порой отмахивались, когда тот приставал со своими охотничьими рассказами.

Как-то вечером во время ужина Яблонский снова стал расхваливать здешние места. Сидевший рядом начальник особого отдела, человек немногословный и молчаливый, вдруг обратился к Яблонскому:

— И знакомые здесь у вас есть?

— Есть, товарищ подполковник, как же им не быть, если я сюда не раз приезжал, на ночь останавливался.

Подполковник замолчал, как будто забыл об этом разговоре, но спустя пару дней он сам зашел в кабинет к майору и высказал ему свою просьбу.

После разговора с подполковником Яблонский навестил одного из своих знакомых — Афанасия Денисовича Жаворонкова. Афанасию Денисовичу в ту пору было за шестьдесят. Еще в годы первой русской революции со своими друзьями-односельчанами сжег хутор местного кулака и угодил тогда в ссылку. В первую мировую воевал и под Перемышлем получил осколок от немецкого снаряда в легкое. В гражданскую был сначала красным партизаном, а затем конным разведчиком в дивизии Щорса. Под Коростенем был ранен еще раз и тоже тяжело. Долго валялся по лазаретам и госпиталям, но выкарабкался.

Почетное звание «Красный партизан» так и осталось за ним навсегда среди его односельчан. Жаворонков первым записался в колхоз и был первым его председателем. Но старые раны давали о себе знать. Он стал заведовать колхозной пасекой. Последние годы жил один. Старуха как-то нежданно-негаданно померла, а дочка вышла замуж и уехала в соседнюю деревню. Звала к себе на постоянное жительство, но Афанасий Денисович отказался.

Приезжавшие из города охотники обычно останавливались у него, зимой — в избе, летом — на пасеке.

Старик обрадовался своему давнишнему знакомому, пригласил в дом. Попотчевал старик майора свежим медком. Поговорили, вспомнили былые дни, охоту, обменялись мыслями и о том, что ожидает их в скором будущем, которое уже грохотало в нескольких километрах от деревни.

В конце беседы Афанасий Денисович, заговорщески подмигнув, спросил:

— Сдается мне, товарищ майор, ты заглянул ко мне не только для того, чтобы проведать старика?

— А что, Афанасий Денисович, — в тон ему ответил Яблонский, — разве время неподходящее для нанесения визитов?

— Да, время, время, — посерьезнел старик.

— Угадал ты, Афанасий Денисович, не только с визитом вежливости я к тебе пришел, — сказал Яблонский после паузы и обстоятельно изложил ему причину своего посещения. Афанасий Денисович обрадовался этому поручению и не мог скрыть этого:

— Еще не совсем, значит, вышел в отставку старый красный партизан, еще послужит он своему народу.

Обсудили детали. Разведчики должны были обратиться к Афанасию Денисовичу и с его помощью приступить к выполнению задания командования.


— Ну, как там дела, ефрейтор?..

— Ефрейтор Штангльмайр, герр обер-лейтенант. Всё в порядке. — Денщик поставил у дверей спальни начищенные до блеска сапоги и застыл в ожидании дальнейших приказаний. Обер-лейтенант Штробах появился в дверях в галифе и нижней рубашке. Он потянулся, несколько раз присел, затем взял сапоги и, не обращая внимания на денщика, начал обуваться.

— Русские не наступают на деревню? — снова спросил Штробах. Он сегодня был в прекрасном расположении духа, выспался и, выйдя из спальни, заметил на столе приготовленный для него обильный завтрак. Поэтому он позволял себе шутить с этим ефрейтором с плохо запоминающейся фамилией.

— Никак нет, — прищелкнул каблуками ефрейтор и добавил: — Там какая-то женщина, герр обер-лейтенант, идет полем в деревню.

— Мало ли кто там еще по дороге шляется.

— Она не на дороге. Я ее приметил, когда она вышла из лесу и направилась в деревню.

— Ну, хорошо, посмотри, куда она пойдет, потом доложишь.

— Яволь, герр обер-лейтенант, — денщик круто повернулся, щелкнул каблуками и направился к выходу. Обер-лейтенант бросил ему вдогонку:

— Когда она будет проходить мимо, позови ее сюда.

— Яволь.

Когда ефрейтор Штангльмайр выскочил из дома и выглянул из-за угла, Галина входила во двор Афанасия Денисовича. Ефрейтор побежал за дом и, спрятавшись там, стал наблюдать за незнакомкой. Он был услужливым и трусливым, боялся передовой, но в то же время очень хотел выслужиться. Страстно мечтал захватить в плен русского партизана или разведчика и получить за это медаль…

Девушка вошла во двор Афанасия Денисовича. Приблизилась к двери и собралась постучать, но, увидев увесистый замок, остановилась в раздумье. Что же делать? Идти обратно? Посмотрела на окна: занавески были задернуты. А может, ушел куда-нибудь ненадолго? Она медленно направилась на улицу. В доме, что стоял напротив, топилась печь: из трубы поднимался сизый дымок. Дверь на крыльце была открыта.

Галина открыла калитку, подошла к крыльцу.

— Есть кто дома? — Она хотела спросить, не видели ли сегодня старика и не знают ли, куда он ушел. На ее голос вышла молодая дородная хозяйка, а следом за ней мужчина в нательной рубашке, заправленной в галифе с подтяжками, и блестящих офицерских сапогах. Сердце у девушки сразу куда-то упало. Она не ожидала ничего подобного и растерялась. Конечно, говорили ей не один раз о том, что, может быть, придется столкнуться с немцами и надо уметь объяснить свое появление в деревне, но ей почему-то казалось, что этого не случится. Все вокруг казалось таким обычным, мирным, ничто не говорило о том, что в деревне фашисты. Да и видела она немцев первый раз в жизни. Какое-то время и Галина и хозяйка с мужчиной в офицерских сапогах смотрели друг на друга и молчали. Первой нашлась хозяйка. Она спросила:

— Вам кого?

Пока Галина думала, что ей ответить, мужчина шагнул вперед, загородив собой хозяйку, и спросил:

— Ты кто есть? Что ты хочешь?

— Студентка я, иду домой, в Орловскую область, — несмело ответила девушка. — Зашла, хотела попросить воды…

— Ком, — сказал мужчина и поманил ее пальцем в дом. Галина вошла на кухню. Хозяйка молча протянула ей кружку с водой. Девушка отпила и, поставив кружку на табуретку около ведра с водой, не знала, что ей дальше делать. Но вскоре из гостиной вышел офицер в кителе с увесистой кобурой на поясе. Он что-то крикнул солдату, снова сказал ей «ком» и пошел вперед. Офицер шагал широким шагом впереди, за ним еле поспевала Галина, процессию замыкал солдат с черным куцым автоматом на груди. В центре деревни они свернули в усадьбу, во дворе которой стояли военные грузовики, мотоциклы, шныряли солдаты в мышиного цвета мундирах. Те, что сидели у крыльца, вскочили со своих мест и вытянулись перед офицером, который вел Галину, а затем с любопытством уставились ей вслед.

Галине все происшедшее с ней в то время, как она вошла в деревню и встретилась с немцами, казалось дурным сном. Будто и не с ней это случилось вовсе. Она механически переставляла ноги, ничего не видела и не слышала вокруг, мысли в голове путались…


Ничего этого в отделе Кленова, конечно, не знали. Группа ушла в конце августа. На исходе был сентябрь, а от разведчиков не было никаких вестей. Как в воду канули. За это время советские войска еще отошли на восток. Контрразведчики принимали во внимание то, что и расстояние увеличилось, и с рацией могло что-нибудь случиться, и многое другое, но времени-то прошло уже порядочно. Судьба ребят начинала волновать всех, кто имел к ним отношение, и прежде всего Андреева как ответственного за их подготовку и отправку. Надо было что-то предпринимать. Кленов приказал послать радиограмму «Смелому».

«Смелый» был работником отдела Кленова и действовал в районе Гомеля с базы одного из местных партизанских отрядов. В радиограмме просили его в ближайшее время побывать в деревне Дайнова и попытаться выяснить, появлялась ли там группа и куда она ушла дальше.

В тот же день к капитану Андрееву с заявлением обратилась гражданка Пухлякова. Вчера на товарной станции, где она работает багажным контролером, получал груз, предназначенный для своей части, один военный, по фамилии Гусев. Она знала его, еще будучи гимназисткой, до революции. Этот Гусев и ее муж учились вместе в выпускном классе гимназии, она — на два года младше. Но фамилия его тогда была другая — Григорович. Муж потом рассказывал ей, что Григорович служил в белых войсках прапорщиком или поручиком, она это не помнит точно, бежал с белыми и жил за границей во Франции или Германии.

— Да, но может быть, она обозналась. Встречаются люди очень похожие друг на друга, — заметил Кленов.

— Нет, очень уверенно утверждает, что не ошиблась. Говорит, что вначале она растерялась, когда усидела его, да и сомневалась: сколько лет прошло! Тем более что в доверенности указана фамилия не Григорович, а Гусев. Потом, когда он там на станции побыл некоторое время, разговаривал, она его рассмотрела как следует, и все сомнения отпали.

— Так. А где ее муж?

— Нет в живых. Я поинтересовался у нее. Говорит, умер два года тому назад, как раз в ноябре. Последнее время не работал, болел.

— Григорович не узнал Пухлякову?

— Трудно сказать. Во всяком случае вида не подал. Может быть, и не узнал, точнее, не обратил внимания. Он обратился к другому работнику. С ней он не разговаривал, и наблюдала она его со стороны.

— Часть, указанная в доверенности Гусева, нашей армии?

— Нашей, товарищ подполковник. В отделе кадров армии на него имеются следующие данные. Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, недавно назначенный начальником продовольственно-фуражного снабжения полка из дивизии Абросимова, был в окружении в составе одной из дивизий фронта, выходил сначала с группой бойцов и командиров этой дивизии, но затем заболел и некоторое время скрывался один в деревне недалеко от Нежина. Когда стал пробиваться один, за ним была погоня, и он сел на проходящий поезд. Сошел на какой-то маленькой станции и вышел в расположение своих войск. Попал на фронтовой сборный пункт. В проверочном деле записали: «Интендант III ранга Гусев Н. Е. проверку прошел и может быть назначен на должность».

— Запросите Москву, попросите сообщить данные на Гусева и его семью, — приказал Кленов и спросил: — Кстати, приметы не указала заявительница, особые приметы Григоровича-гимназиста?

— Нет, примет не помнит.

— Хорошо, товарищ Андреев. Действуйте, как договорились.


Галину втолкнули в большую прокуренную комнату, в которой находились какие-то люди. Среди них она заметила и того, кто привел ее сюда. За столом сидел гитлеровец, который, видно, был главным: его все называли «герр зондерфюрер». Сидевший по эту сторону стола зондерфюрера пожилой мужчина с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, седыми у висков, был в гражданском коричневом костюме. Он говорил по-русски без акцента.

— Подойдите поближе к столу, не бойтесь, вас не укусят здесь, — съязвил он. Девушка сделала несколько шагов по направлению к столу. Зондерфюрер что-то сказал переводчику, тот резко спросил: — Кто ты? Назови свою фамилию, имя, отчество, возраст. — Потом посыпались вопросы: откуда и куда направляется, где живут родители. Она отвечала, как инструктировал их капитан Андреев перед отправкой на задание. Ее бил нервный озноб, и голос заметно дрожал. Этот дрожащий, неуверенный голос казался ей чужим, принадлежащим не ей, а кому-то другому.

Зондерфюрер порылся в стопке бумаг, лежавших на столе, достал какой-то документ, написанный от руки, и уставился в него: он читал так называемый «черный список», в котором значились местные опасные элементы, враждебные «новому порядку». В списке против фамилии Афанасия Денисовича было написано:

«Активист, депутат сельсовета, в прошлом красный партизан и председатель колхоза, не исключено, что сейчас связан с партизанами. Подлежит задержанию».

Зондерфюрер докурил папиросу и резко сказал:

— Ты ест партизан, а не штудент, зачем ты шла в дом Афанасий Жаворонкоф? — и что-то добавил по-своему. Переводчик перевел:

— Господин зондерфюрер предлагает вам чистосердечно рассказать о себе правду. Кто вас послал? Где находятся партизаны? Зачем вы заходили к старику Жаворонкову?

Галина попыталась было возразить и повторить то, что она уже говорила, но переводчик перебил ее:

— Если вы не скажете правду, вас сейчас же расстреляют, как шпиона.

В начале допроса у Галины где-то теплилась надежда, что все еще обойдется, ее допросят и отпустят. Но сейчас эта надежда сразу отодвинулась очень далеко, почти исчезла. «Это конец. Сейчас начнут бить, а потом выведут и расстреляют», — подумала она и четко, почти зримо представила, как ее будут бить и расстреливать. Ей стало очень жаль себя, свою красоту — ей все говорили, что она красива, — жалко до слез, до щемящей боли в груди.

Она очнулась, когда зондерфюрер снова, подбирая слова, заговорил:

— Мы не хотим вас расстрелять. Вы ест молода и красива. Если вы будешь молодец и скажешь правду, то мы не будем вас лишать жизни.

— Я сказала правду. Я ничего больше не знаю, — тихо сказала девушка и заплакала. Ее усадили на стул, поднесли стакан с водой. Она жадно пила, зубы стучали о стенки стакана. Гитлеровцы о чем-то говорили между собой. Потом ее вывели из комнаты и втолкнули в темный чулан. Закрылась дверь. Щелкнул замок. В изнеможении она опустилась на пол. Вскоре послышались гортанные команды на чужом языке, взревели моторы автомашин, застрекотали мотоциклы. Потом все стихло.

Галина видела, как две крытые машины, битком набитые солдатами, и несколько мотоциклов с колясками сорвались с места и на большой скорости ринулись к лесу, откуда она недавно пришла и где ждали ее разведчики. Зондерфюрер приказал прочесать лес, прилегающий к деревне, найти и арестовать старика Жаворонкова.


Утро выдалось теплым, хоть и пасмурным. Солнце уже поднялось над притихшим лесом и то появлялось среди серых облаков, то надолго пряталось. Соловьев взглянул на часы, но они стояли и показывали полчетвертого. По-видимому, остановились в тот момент, когда он соскакивал на ходу с товарняка. Он вспомнил, что и тогда, когда они стали уходить от железной дороги, он посмотрел на часы: на них было тоже полчетвертого. Возможно, и тогда они уже стояли. Часы были еще у Головкова, у Галины — тоже, но она ушла.

— Головков, сколько на твоих золотых? — спросил он не оборачиваясь. Ответа не последовало. Головков и Якимчук, удобно устроившись на плащ-палатке под раскидистым кустом орешника и прижав каждый к себе свое оружие, дружно посапывали. Соловьев даже удивился, что ребята так быстро уснули, хотя понимал, что они изрядно устали за эти дни.

Ласковый ветерок ровно шумел в листве, шевелил оставшуюся нескошенной в этом году траву. В утреннем прозрачном воздухе изредка слышались голоса птиц, и ничто не напоминало о войне, о смерти. Соловьеву показалось, что где-то за облаками так знакомо курлыкали невидимые в небе журавли, напоминая об уходящем лете, приближении холодов. Вспомнились детство, мать и куда-то так стремительно ушедшие школьные годы. А ведь прошло только два года… Но он отогнал эти мысли и снова подумал о Галине. Нравилась она ему. Но он был скромен до застенчивости и не мог сказать ей об этом. А ей он, по-видимому, был безразличен. Повернувшись на бок и оставшись, наедине со своими заботами, Соловьев продолжал наблюдать за деревней.

Думая о Галине, ему порой казалось, что поступил он в чем-то не так, как следовало поступить в этой обстановке. «Все же надо было переждать здесь до темноты, и, как стемнеет, самому отправиться к старику. Было бы надежнее». Соловьев в прошлом был пограничником и вел наблюдение по всем правилам: просматривал крайние дома, затем бугор, за которым пряталась большая часть деревни, потом переводил взгляд в глубину, в туманную даль, что уходила куда-то за болота в низине и темнеющий в стороне лес.

Кругом стояла первозданная тишина, даже деревенские звуки не доходили сюда. «Ничего, все будет в порядке, все будет хорошо, — подумал Соловьев. — Вот возвратится Галина, обмозгуем все и начнем действовать…»

…Крытую брезентом грузовую автомашину, в каких немцы обычно перебрасывали свою живую силу, и мотоциклы с колясками Соловьев заметил, как только они показались на окраине деревни. Они двигались по той самой дороге, по которой прошла недавно Киселева. Нельзя сказать, что Соловьев совсем не почувствовал никакого беспокойства, но поднимать разведчиков и уходить из рощи в глубь леса он считал преждевременным. Военное время, находились они не так далеко от фронта, движение на дорогах военных машин в ту пору было явлением нередким. Он посмотрел на спящих Якимчука и Головкова, потом снова на колонну немцев. Куда же они направляются? В это время автомашина и мотоциклы скрылись. А о том, что идет еще одна машина с мотоциклами, которые в это время заходили с другой стороны, со стороны леса, он просто не знал и не мог их видеть. Они шли в это время лесом.

Прошло минут десять-пятнадцать, и вдруг сразу громко и близко в лесу заурчали моторы, послышались голоса и лай собак. Соловьев тут же растолкал Головкова и Якимчука и стал быстро вытаскивать из вещмешков магазины с патронами и гранаты.

— Ну, быстро! К бою!!! — крикнул им Соловьев.

Немцы появились на опушке леса на широком фронте, который охватывал небольшую рощицу и находившихся в ней разведчиков полукольцом. В той стороне, где проходила дорога, слышался лай собак: они явно шли по их следу. Отходить было некуда.

— Рус, сдавайс! Выходи! — хрипло прокричали со стороны леса. Разведчики молчали. Спустя несколько минут солдаты поднялись и, пригнувшись, направились к роще. Несколько шагов они сделали молча, а потом не выдержали и открыли огонь из автоматов. Когда расстояние сократилось метров до ста, а может быть и меньше, явно видны были потные, перекошенные лица наступавших, их мундиры, оружие — разведчики дали залп. Несколько гитлеровцев упало, остальные залегли. Но тут же за ними поднялись цепью другие.

Соловьев, Якимчук и Головков стреляли вначале залпами, а затем стали перебегать с места на место, меняя позиции.

Бросая гранаты, Головков увлекся. Он поднялся во весь рост и швырнул одну, вторую, третью, приговаривая:

— Вот вам, гады! Получите! Еще! — в этот момент он и был сражен пулеметной очередью.

Якимчук обратился к Соловьеву взволнованным просящим голосом, впервые назвав его не по званию, а по имени:

— Слушай, Володя! Бери рацию, ползи… Я прикрою… может быть, удастся… — Но Соловьев, не отрываясь от прицела и ведя огонь короткими очередями из автомата, возбужденно крикнул:

— Куда «ползи», Якимчук?! Все, брат. Огонь по врагу! — Соловьев дал несколько очередей и, не слыша стрельбы Якимчука, повернул к нему голову. Якимчук лежал в неудобной позе, уронив голову на автомат и протянув правую руку за гранатой, которая находилась тут же в траве, в небольшом углублении. Из его правого виска стекала струйкой кровь.

Гитлеровцы уже были совсем близко. Они прекратили огонь, полагая, что с разведчиками покончено. Соловьев дал длинную очередь из автомата, а когда кончились патроны в диске, стал бросать в гущу зеленых мундиров гранаты…


Прошел час, а может быть, и больше: Галина потеряла счет времени и едва ли понимала, что вокруг нее делается. Вдруг ее словно огнем изнутри обожгло: где-то строчили пулеметы, стрекотали автоматы, ухали гранаты. Потом все стихло. Она ужаснулась: ребята, ее товарищи… Но она ничего о них немцам те говорила! Это она точно помнила. Откуда они могли знать о ребятах? И она отогнала от себя эту мысль. Прикрыла глаза и попыталась думать о своих, о капитане Андрееве, о других командирах, которые их готовили. А может, это наши наступают, уже подошли к деревне и ведут бой? Но потом она даже удивилась нелепости этой мысли: могли ли наши с боями за это время пройти такое расстояние? Она горестно вздохнула и не помнила, как уснула или просто забылась снова.

Ее вывели во двор. Распогодилось. Небо очистилось от туч, и августовское солнце еще ласково припекало, хотя, стояло оно уже невысоко: дело шло к вечеру. У крытой брезентом, пыльной автомашины стоял зондерфюрер и тот, в гражданском костюме, и еще какие-то немцы. Часовой подвел ее к зондерфюреру. Все расступились, и она увидела на земле, у машины, своих ребят, разведчиков, с которыми еще утром она была вместе. А сейчас они были мертвые. С краю лежал небольшого роста, широкоскулый, с русыми коротко стриженными волосами Володя Соловьев, их командир, посредине — крупный, с большими руками крестьянина Якимчук, ближе к грузовику — высокий, красавец и балагур Головков. Все кончено. Больше ее никто не ожидал в роще за деревней.

Она не знала, как удержалась на ногах, где взяла силы, чтобы не упасть и преодолеть тот ужас, то оцепенение, которое ее охватило. Она не услышала, как к ней обратился зондерфюрер с вопросом. Слова переводчика вывели ее из оцепенения.

— Вы знаете, кто они?

— Нет, — ответила она и отрицательно покачала головой, — я их не знаю.

— Как же вы их не знаете, если они были в том лесу, откуда вы пришли сегодня утром?

— Я их не знаю. Никогда их не видела, — еле выдавила она из себя. Тугой ком подступал к горлу, не давал не только говорить, но и дышать.

Появился небольшой, юркий человечек с фотоаппаратом. Он забегал, пристраиваясь с фотоаппаратом то с одной стороны, то с другой. Сфотографировал он несколько раз убитых и ее рядом с ними, среди гитлеровцев.

Ее снова увели в чулан. Она сидела на полу, и слезы градом текли по ее лицу. Но это еще не было последним испытанием, которое уготовала ей судьба на тот страшный в ее жизни день…

Когда часовой открыл чулан и показал рукой, чтобы она вышла, на дворе был вечер. В передней уже сгустились сумерки, но света не было. Часовой подвел ее к той комнате, где она была утром, и открыл дверь. За большим столом также восседал зондерфюрер, сбоку у стола — переводчик. Под потолком на проволоке висела керосиновая лампа, не ахти какой источник света, но Галине после темного чулана показалось очень светло в комнате. Посреди комнаты стоял старик с небольшой бородой и седыми волосами, выбившимися из-под выцветшей фуражки. Он опирался на толстую суковатую палку и смотрел куда-то выше головы зондерфюрера. Переводчик подвел ее к столу и, указав на старика с палкой, спросил:

— Знаете ли вы этого человека? — Галина, конечно, догадалась, о ком речь, но она и вправду не знала его.

— Нет, не знаю, — ответила она.

— Варум нет? — взорвался зондерфюрер. — Это есть Жаворонкоф! Ты к нему ходиль сегодня.

— Я этого человека никогда раньше не встречала.

— Ты знаешь ее? — спросили старика.

— Не знаю, — сказал он. Потом его спрашивали, где находятся партизаны, сколько их, что он должен был делать для разведчиков. Афанасий Денисович больше не сказал ни слова. Зондерфюрер что-то сказал верзиле, сидевшему безразлично в углу. Тот поднялся, шагнул к старику и сзади ударил его кулаком по голове. Старик упал, и его долго били лежачего ногами, а затем окровавленного, еле живого, выволокли во двор. Галина, зажмурив глаза и схватившись за угол стола, еле держалась на ногах, ожидая своей очереди. Но о ней, казалось, забыли. Два солдата подняли старика и повели. Ее тоже повели часовые. Старика поставили спиной к стене сарая. В темном ночном небе висела полная луна. Она как бы застыла в недоумении, увидев в своем неверном свете эту необычную картину. Верзила не спеша расстегнул кобуру на животе, достал «парабеллум», приподнял его на уровень глаз и выстрелил старику в лицо. Галина потеряла сознание…


Старший лейтенант Иванюта был молодым контрразведчиком. Перед войной он закончил два курса юридического института и курсы младших лейтенантов-артиллеристов. Когда началась война, был командирован в военную контрразведку. Опыта, конечно, у него было маловато, и пока его подключали для выполнения заданий к более знающим работникам. Вот и в этом деле он поступил в распоряжение капитана Андреева, который работал еще до войны и считался в отделе опытным и дельным работником. Когда Иванюту вызвал начальник отдела и сказал, что он поступает в распоряжение капитана Андреева, старший лейтенант с удовольствием воспринял это, как он сам назвал, «новое назначение». Андрееву импонировали в молодом работнике энергия, юношеский задор и дисциплинированность. Кроме того, старший лейтенант знал немного немецкий язык. У капитана в отношении образования багаж был скромнее, и он искренне уважал в людях образованность. Иногда капитан дружески подтрунивал над непосредственностью и некоторой наивностью Иванюты в житейских вопросах. Но тот не обижался, он понимал юмор и стремился перенять по возможности больше из жизненного опыта своего старшего товарища.

Иванюта с нетерпением ожидал Андреева из его поездки в соседнюю армию. Увидев, что машина въехала во двор и капитан направился в домик, где они размещались, Иванюта бросился к нему навстречу.

— Сергей Петрович, как съездили? Вам письмо от Анны Васильевны. — Он знал, что жена капитана Андреева с дочкой эвакуировались из Киева за Урал и от нее долго не было писем. Сейчас Иванюта был искренне рад за капитана. Сам он был не женат, отец и мать остались на оккупированной Полтавщине.

— Что нового? — спросил Андреев, когда они вошли в дом.

— Есть радиограмма от «Смелого».

— Что там?

— Да в общем ничего утешительного. В отношении разведгруппы ему не удалось ничего выяснить. По рассказам жителей деревни, старика Афанасия оккупанты расстреляли якобы за связь с партизанами. Вот и все.

— Да-а… Но эти данные, дорогой Николай Гаврилович, дают довольно веские основания считать, что группа потерпела провал. А может, кто-то из ее участников не выдержал проверки на допросах и выдал явку? Можно такое предположить?

— Можно, — согласился Иванюта.

— Можно. Но версию нужно перепроверить, — рассуждал капитан.


Москва сообщила, что Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, русский, член ВКП(б), офицер одного из отделов штаба тыла Юго-Западного фронта пропал без вести в августе 1941 года. Об этом уже сообщили жене, которая с сыном проживала в Ленинграде, а в сентябре эвакуировалась в Челябинск.

По просьбе отдела Кленова в Челябинске разыскали жену Гусева, показали ей фотокарточкуначальника продфуражного снабжения полка Гусева, но ни она, ни сын не опознали на ней ни мужа, ни отца.

Выходило, что под фамилией интенданта третьего ранга Гусева был другой человек. В части, где он числился на должности, его характеризовали как человека осторожного, дисциплинированного и прилежного в службе. Андрееву и Иванюте в общем-то было ясно, зачем пожаловал на сторону советских войск лже-Гусев, завладев документами советского командира Гусева. Но в этом деле важны и детали. Контрразведчики рассуждали так. Если лже-Гусев имел такую богатую биографию, которая началась еще в гражданскую войну в стане белых и имела свое продолжение в фашистской Германии, то, надо полагать, птица он важная, а соответственно и масштабы его вражеской деятельности немалые. Работать ему одному — коэффициент полезного действия мал. Значит, должен быть еще кто-то, а может быть, и не один. Кроме того, собирая шпионские сведения о советских войсках, он должен был их передавать.

Следовательно, арестовать его сразу было бы преждевременным. Хотя в фронтовых условиях оглядываться особенно не приходилось, решили все же посмотреть, как поведет себя дальше этот «интендант».


В середине сентября из тыла противника возвратился разведчик «Смелый». Он рассказал, что в деревне Дубки, километрах в семидесяти от линии фронта, в доме колхозника Цуканова, укрывается раненый боец Лахно, который был писарем в артиллерийском управлении фронта. Он был ранен в конце августа во время боев за этот населенный пункт. Его подобрал Цуканов, укрыл у себя на чердаке и уже немного подлечил. Лахно рассказал разведчику о бое за Дубки, о том, что среди отступавших бойцов и командиров был капитан медслужбы Прихожан из фронтового госпиталя.

— Понимаешь, — говорил Лахно разведчику, — все окруженцы, которые там были, пошли в контратаку и потеснили немцев, а капитан в это время прятался в канаве. Полковник хотел пристрелить его, а потом плюнул и ушел.

Когда Лахно лежал уже раненный и немцы приняли его за убитого, он видел, как немецкие автоматчики вывели капитана Прихожана из кустарника и повели в деревню. Они прошли мимо него совсем рядом, и он не мог не узнать Прихожана.

Контрразведчики подняли личное дело Прихожана. В нем имелась отметка о том, что капитан Прихожан непродолжительное время был в окружении, прошел проверку и направлен в свою часть на прежнюю должность.

В своем объяснении на имя начальника отдела кадров после выхода из окружения Прихожан написал, что в плену он не был, с немцами в окружении не встречался и вышел вместе с другими военнослужащими. Три человека, которых назвал в объяснении Прихожан, тоже были опрошены. Они подтвердили его объяснения.

— Получилась неувязочка, — сказал Иванюта, кладя раскрытое на нужной странице дело Прихожана на стол перед Андреевым.

— Побеседовать бы с Лахно сейчас по этому вопросу поподробнее. Может быть, это был и не Прихожан, — заметил Андреев.

— Совсем было бы хорошо вывести Лахно из тыла для опознания Прихожана. В крайнем случае, если он еще не может передвигаться, предъявить ему на опознание фотокарточку и еще раз опросить его подробно.

Андреев с нескрываемым удивлением посмотрел на Иванюту.

— Ты, Коля, говоришь об этом, как о вполне реальном деле? Вывести… опросить… Это что тебе, к соседям в землянку сходить или в столовую? Нет, брат, надежды на это мало. Когда его видел «Смелый», тот еще ходить не мог. Ранение в грудь и в ногу. Поправлялся медленно. Нужны были лекарства, а где их там взять?

— Но все же, Сергей Петрович, попытаться, мне кажется, стоит, — произнес задумчиво Иванюта.

— Ладно, доложу Кленову. Посмотрим, — подвел итог разговору Андреев.


«Смелый» выполнил поставленную перед ним задачу полностью. Доставил командованию весьма ценную информацию о положении на оккупированной территории, о передвижении и дислокации войск противника. Но об исчезнувшей разведгруппе нового ничего добавить к тому, что он передал по рации, не мог. Многое в этом деле было для контрразведчиков загадкой. Кто была девушка, которую задержали немцы примерно в то время, когда был расстрелян старик Жаворонков? Была ли это Галина или другая, случайно попавшая в руки оккупантов? Почему был расстрелян старик? Кто-то выдал его или, может быть, только потому, что он был в прошлом красный партизан, председатель колхоза, деревенский активист? Ответить на эти вопросы было совсем непросто. Но они представляли интерес, и «Смелый» при следующей ходке должен был попытаться решить эту задачу.

«Смелый» по плану должен был отправиться в тыл противника через неделю, но в связи с предложением Андреева и Иванюты пришлось этот срок сократить до трех дней. С разведчиком ушел на задание Иванюта.

Нелегкая задача стояла перед молодым контрразведчиком. Встретиться в тылу со своими людьми, повидать раненого бойца Лахно и попытаться вывести его к своим. Срок — десять дней. Называя этот срок, Кленов заметил:

— Знаю, что все это непросто и нелегко, но нужно. Времени на выполнение задания даю мало, но больше сам не имею.

Иванюта, прощаясь с Андреевым, пошутил:

— Идя к начальнику с предложением, будь готов его выполнить. Так, кажется, гласит известная поговорка?

— Примерно так, — задумчиво ответил Андреев. — Ты там смотри, проявляй инициативу только разумную, не лезь на рожон…

— Есть, товарищ капитан, — лихо приложил тот руку к старой кроличьей шапке, в которую он облачился.


Иванюте и его спутнику предстояло пройти не один десяток километров по земле, занятой врагом.

Населенные пункты они старались обходить. Двигались в основном ночью, а если днем, то шли лесом, оврагами, балками, подальше от постороннего глаза. Торопились. Времени было в обрез.

На девятый день, рано утром Иванюта вошел в землянку подполковника Кленова, держа под руку Лахно, который не хотел остаться в тылу и умолил старшего лейтенанта взять его с собой. Он еще хромал, да и был очень слаб. Иванюта иногда тащил его буквально на себе.

Лахно опознал Прихожана и подтвердил свой прежний рассказ, уточнив некоторые детали…


Эту ночь она помнила смутно. Узкая, длинная, как вагон, комната с обшарпанными обоями, топчан, табуретка. Врач сделал укол, и ей стало немного легче. Принесли какую-то бурду в металлической миске и кусок хлеба. Она пожевала немного и снова прилегла на топчан. В голову лезли всякие мысли, путались, обрывались и снова появлялись. Перед глазами все время стояли ребята. Строгий Соловьев хмурился, был чем-то недоволен. Неунывающий Головков шутил, пытался обнять, а Якимчук укоризненно качал головой и повторял одну и ту же фразу: «Эх, Галина, Галина… Как же это так получилось?..» Потом она видела мать и отца. Грустные, они стояли на перроне и махали вслед увозившему ее на фронт поезду. Она открывала глаза и всматривалась в темноту. За узким окном шумел в деревьях ветер. Где-то в деревне одиноко выла собака. За обоями шуршали мыши. Страх не покидал ее ни во сне, ни наяву, он сжимал сердце, теснил грудь. Она поворачивалась на бок, клала под щеку ладошку и пыталась уснуть. Но как только закрывала глаза, снова видела ребят. Вот они садятся в лодку и плывут к противоположному берегу. Речка широкая, вода темная, большие волны ударяют в борта лодки… Они идут лесом, ураганный ветер качает деревья и наклоняет их до самой земли… Огромная черная машина, и около машины убитые ребята лежат рядом, как патроны в обойме. Кругом немцы стоят и хохочут. Подводят Афанасия Денисовича: Галина вскрикивает, просыпается. На дворе уже светло. Она подходит к окну. Нет, это не сон. Окно выходит в огород. Галина видит не убранную еще картошку, свеклу, мокрую землю и начинает вспоминать, что ночью шел дождь и громко стучал в окно. За окном стояло пасмурное угрюмое утро.

В городе, куда отвез Галину переводчик утром следующего дня, ее снова допрашивали. Вопросы были похожи на вчерашние: где она жила до войны, кто ее родители, в каких частях служила, кто и как ее готовил к заброске в тыл… Она отвечала по легенде. Ей недавно, перед началом войны, исполнилось двадцать лет. Она единственная дочь у родителей. Отец у нее — бухгалтер, а мать — парикмахерша. После десятилетки хотела поступить учиться в театральное училище в Москве, но провалилась на вступительных экзаменах, тогда поступила в Гомельский педагогический институт. Почему в Гомеле? В Гомеле жила до войны тетка, позвала к себе. Жила у тетки и училась. В первые дни войны их дом разбомбили. Тетка погибла. Она со студентами рыла окопы. Их бомбили. Сначала они шли целой компанией, потом все разбрелись кто куда. Позавчера их было еще трое. Они ночевали в какой-то деревне, в сарае. Утром ее две подруги отказались идти дальше: ноги в кровь растерли. Она пошла дальше одна…

Капитан был приторно вежливый, предупредительный. Он внимательно слушал, кивал и чуть заметно улыбался. Его вежливость и противная улыбка на бледном сухом лице настораживали, и она все время была начеку. Она начинала осваиваться в новой ситуации. Первый, очень сильный удар она выдержала. Шок миновал. И она чувствовала, что полностью контролирует себя, свои мысли, поступки. Она может и должна бороться до конца…

Вечером допрос повторился. Капитан задавал те же вопросы, только, может быть, задавал их не в той последовательности, как днем, по-другому ставил их. Также внимательно выслушивал ответы Галины, кивая при этом головой и улыбаясь. Когда Галина рассказывала о том, что она очень любит театр и в институте участвовала в художественной самодеятельности, капитан жестом руки прервал ее и рассмеялся. Он долго смеялся, потом сказал:

— Это ошень интересно, но об этом потом. Вы ошень хорошая девушка, девушка-романтик. Сейчас вам, девушка-романтик, надо обретать покой и забыть вчера.


Калитку в высоком заборе открыла женщина лет пятидесяти, высокая, худая. Она заговорила с лейтенантом, который привез Галину, по-немецки. В глубине сада виднелся дом, куда вела выложенная плитками дорожка. В окнах дома приветливо горел свет. Поговорив с женщиной — Галина хоть и знала немного немецкий, но из разговора поняла только то, что этот разговор шел о ней, — лейтенант тут же сел в машину и уехал. Женщина повела Галину в дом.

— Меня зовут Анна Карловна, — сказала она.

— Галина.

— Хорошо, Галина. Тут будет твой дом, твоя квартира.

Галина стояла посреди небольшой квадратной комнаты с круглым столом, накрытым белоснежной скатертью. Хозяйка открыла боковую дверь.

— Это будет твоя комната. Но ты будешь сейчас мыться. Там все для тебя приготовлено.

Потом они ужинали. Хозяйка интересовалась, кто она и откуда. Галина не знала, как ей себя вести, и отвечала невнятно. Наконец хозяйка это заметила и сказала:

— Ну, хорошо. Ты, вероятно, устала. Тебе надо отдохнуть, успокоиться.

У дверей лежала огромная овчарка. Положив морду на лапы, она изредка посматривала на Галину. Хозяйка недвусмысленно дала понять, что уйти из дому незамеченной или убежать невозможно. Этому помешают и овчарка и охрана. После ужина она проводила Галину в ее комнату и пожелала спокойной ночи.


Галина проспала почти сутки. Когда на кухне, куда ее позвала хозяйка, Галина попробовала узнать, зачем ее привезли сюда и что она должна будет здесь делать, хозяйка ответила:

— Тебе лучше знать. Мне герр лейтенант сказал, чтобы ты отдохнула и потом будешь помогать мне содержать дом. Это все. — Сказано это было таким тоном, который не допускал продолжения разговора на эту тему.

Поздно вечером приехал капитан. Хозяйка провела Галину на вторую половину дома, где был оборудован кабинет. Капитан пригласил ее сесть и снова приступил к допросу.

— Меня зовут Фурман, а теперь, фрейлейн, расскажите все о себе, как ваша настоящая фамилия, имя, отчество, кто вы и зачем появились в деревне Дайнова? Все подробно и только правду.

— Я уже рассказывала вам, — начала Галина и повторила подробно все то, что она говорила раньше. Фурман сидел молча, курил и внимательно наблюдал за ней. Когда она закончила, он улыбнулся и сказал:

— Надеюсь, фрейлейн, вы не считаете меня наивным или глупым человеком? Неужели вы и в самом деле думаете, что я поверю сказке, которую вы нам рассказываете вот уже, кажется, третий раз? — После паузы он сказал: — Пусть будет так, Галина. В конце концов это может быть и настоящее ваше имя. Все остальное — сказка про белого бычка. Так у вас говорят?

— Но я сказала вам правду.

— Хорошо. Не хотите говорить правду, не нужно. Мы не будем больше вас допрашивать. Мы, немцы, уважаем достойных врагов. А красные достойные враги. Вот и вы, Галина, воевали против великой германской армии и ее фюрера Адольфа Гитлера, собирали военную информацию о немецких войсках, шпионили. Как я должен поступить с вами? Отпустить не имею права, это противоречило бы законам военного времени.

— Не понимаю, герр капитан, о каком шпионаже вы говорите. Я студентка и шла домой…

— Не надо больше рассказывать, не надо. — Фурман достал из стола бутылку вина и две рюмки. Налил, одну поставил перед Галиной, другую приподнял: — Давайте лучше выпьем за наше знакомство.

— Спасибо, я не пью вина.

Фурман выпил и продолжал:

— А как вы объясните, что у разведчиков, которые были в лесу около деревни, мы нашли рацию и вещмешок с женскими вещами? Рация и вещи принадлежали вам. Собака взяла след. Радисткой в группе были вы. Вы утром вышли из того леса. Наш человек видел это. Дальше. Гомель в наших руках, и мы выясним, учились вы там в институте или нет. Наконец, через несколько дней германская армия возьмет Орел, и мы узнаем, кто ваши родители и действительно ли вы из Орла. Ну так как, может, отпустить вас на все четыре стороны? Вы возвратитесь к своим и будете смеяться над нами. «Вот немцы — дураки», — скажете вы и снова с другой группой будете заниматься шпионажем против нас. Так? Так. Остается одно — расстрелять.

— За что же расстреливать меня, герр капитан? Я не знаю никаких разведчиков. Я шла домой. — Галина достала платок и поднесла к глазам.

— Но, но, не надо плакать. Я просто советуюсь с вами. Мы не хотели бы лишать вас жизни. Вы молоды, красивы. — Фурман встал, налил стакан воды и поставил перед Галиной. — Но если реально смотреть на вещи, то положение ваше серьезно. Вообще-то выход есть. — Он сделал паузу. — Как вы посмотрите на то, если я вам предложу работать на великую германскую армию?


* * *
По делу Прихожана Кленов вызвал Андреева и Иванюту вместе. Докладывал Андреев. Когда он изложил фактическую сторону дела, подполковник сказал:

— Это факты. А выводы, предложения?

— Мы думаем так, — Андреев посмотрел на Иванюту, — В плену Прихожан по нашим подсчетам находился двое-трое суток, не больше. За это время его могли завербовать и дать ему шпионское задание.

— Это, конечно, наше предположение, — поскольку он скрывает факт своего пребывания в плену, — заметил Иванюта.

— Да, предположение, — продолжал Андреев, — но серьезно подготовить и дать ему, непроверенному агенту, на связь других агентов? Это маловероятно. Вряд ли также можно допустить, что он довоенный гитлеровский агент. Основании для подобной версии у нас нет.

— Да, полагать, что он может быть значительной фигурой в этой игре, вряд ли целесообразно. Что же вы предлагаете?

— Исходя из этой посылки, предлагается Прихожана пригласить к нам и допросить. Было бы это мирное время, можно бы и не трогать, посмотреть на его дальнейшие действия, но…


Прихожан был небольшого роста, о таких говорят неказистый. Во время беседы он, особенно вначале, предстал весьма строптивым и нерассудительным. Он очень обиделся, что его оторвали от дел, он стал в позу. Разумеется, его пребывание в окружении в вину ему никто не ставил. Его только попросили хорошо все вспомнить и рассказать, не упуская деталей, которые порой кажутся на первый взгляд мелочами. По-видимому, он все же был сильно взволнован, встревожен, хотя внешне это не очень проявлялось.

Он, видно, понял, что Андреев, который беседовал с ним, знает о его пребывании на оккупированной территории больше, чем он предполагал. Тогда он все рассказал.

Бой за деревню Дубки закончился не в нашу пользу. Контратака, которую организовал полковник из оперативного управления, тоже захлебнулась. Во время боя подошло несколько немецких танков и бронетранспортеров, которые и решили исход боя. Когда все кончилось, его в числе других военнопленных немецкие автоматчики привели в деревню. Перед этим всех обыскали, отобрали оружие, документы, личные вещи. Загнали на скотный двор, поставили часовых. Потом построили, отделили командный состав, погрузили в грузовую автомашину и под усиленным конвоем повезли в какой-то крупный населенный пункт. Там посадили в темный, сырой подвал, каждого в отдельную камеру. Вызывали на допрос всю ночь и весь день.

На вторую ночь, часов в одиннадцать-двенадцать, Прихожана вызвал гитлеровец в штатском. Он водрузил на нос очки, пристально посмотрел на Прихожана и сказал по-русски:

— Садитесь, капитан медслужбы Прихожан.

— Благодарю, — проронил несмело Прихожан и сел на стул, стоявший на некотором удалении от стола.

— Я обер-лейтенант Вестгоф. Зовут меня Валериан Аполлонович. Я родился и жил в России. Из дворян, правда, оскудевших последнее время. Потом эмигрировал. Ну-с, приступим к делу, капитан, времени у нас, сами понимаете, мало. Не будем разводить дипломатию. Ваши документы вот передо мной, на столе. Здесь указаны все ваши данные. Так что тратить на это время не будем. Должен заметить, у вас выбор не большой. Вы сейчас берете ручку и подробно отвечаете на поставленные там, в вопроснике, вопросы: о месте дислокации в настоящее время вашей части, в данном случае штаба фронта, армий, входящих в состав фронта, состоянии войск, наличии вооружения, техники, боеприпасов, о базах снабжения, об офицерах штаба. Все, что знаете, только правду. Если у вас будет что добавить от себя, кроме указанных вопросов, пишите. Это вам зачтется. Если же, по каким-либо соображениям, вы не найдете возможным ответить на поставленные вопросы, вас расстреляют. К утру. Я прикажу. Третьего, к сожалению, предложить не могу.

Прихожан сначала отказывался, ссылаясь на свою неосведомленность, на го, что он занимался хозяйственными вопросами в госпитале, ведал снабжением. Вестгоф молчал и улыбался. Потом он позвонил. Вошел здоровенный солдат. Одной рукой он приподнял Прихожана за воротник, другой стул поставил к столу и толкнул Прихожана на стул. Тот плюхнулся и взял ручку.

После того, как он заполнил вопросник, его несколько часов никто не трогал. Он даже поспал немного. Потом дали ему кусок хлеба и полкотелка супу. Днем часовой снова увел его на допрос, на сей раз его допрашивал капитан Фурман, тоже говоривший по-русски, но с заметным акцентом. Он одобрил поведение Прихожана в плену, заметив, что его показания в основном соответствуют имеющимся у них данным.

— Это дает основание надеяться, капитан Прихожан, что вы будете помогать нам создавать новый строй в России. Если вы согласны, вас немедленно отпустят к своим и вы будете работать на великую Германию, находясь там, у красных. — Последнюю фразу капитан Фурман произнес даже с некоторым пафосом и при этом поднял вверх указательный палец.

— Но, господин капитан, — Прихожан попытался что-то возразить, но Фурман перебил его:

— Сдача в плен, господин Прихожан, свидетельствует о непрочности ваших убеждений, о желании спасти свою жизнь. Как у вас говорят, спасти свою шкуру. — При этом Фурман довольно засмеялся и продолжал: — Между нами говоря, у вас есть один шанс спасти свою жизнь — это стать дейчагентом и работать на Германию. Других шансов нет.

Заключительный разговор с Прихожаном вел снова Вестгоф. Прихожану предстояло, возвратясь в свое расположение и пройдя проверку, устроиться на свою прежнюю должность во фронтовой госпиталь. Вести себя осторожно, добросовестно выполнять свои служебные обязанности. Слушать, что говорят между собой командиры, запоминать, знакомиться с документами, при возможности копировать их. Собранную информацию передавать человеку, который будет приходить к нему. Он будет его, Прихожана, руководителем. Обусловливались время и место встреч.

— Его указания — это указания капитана Фурмана, — подчеркнул Вестгоф. При первом знакомстве руководитель должен был обратиться к Прихожану со словами: «Если не ошибаюсь, мы с вами встречались когда-то в парке в Гомеле?» На это требовалось ответить: «Да, в Гомеле я родился и жил до войны».

На следующий день Вестгоф привез Прихожана в деревню, недалеко от линии фронта, и на прощанье сказал:

— Сейчас обстановка благоприятствует вашему возвращению к своим: многие русские выходят из окружения.

Прихожан провел ночь в каком-то сарае, а рано утром нашел попутчиков и стал пробираться через линию фронта.

— Как же вы выполняли свои обязательства перед Фурманом и Вестгофом? — спросил Андреев.

— Я с этим не торопился, решил тянуть время. Две встречи уже пропустил. На первую, которая намечалась в начале месяца, не мог пойти, был в отъезде. На вторую не пошел.

— Почему к нам не пришли?

— Гм… Почему? Боялся, потому и не пришел к вам.

— Следующая встреча?

— Во вторник на следующей неделе. На почтамте…


Задачу «Смелому» ставил Кленов сам. Когда все вопросы, касающиеся задания по разведке в тылу, были обговорены. Кленов сказал:

— Теперь о разведгруппе Соловьева. Судьба этой группы для нас, сам понимаешь, небезразлична. И не только по чисто человеческим соображениям. Любые данные о ней для нас будут представлять интерес. Попытайся выяснить хотя бы, кто была эта девушка и какова ее дальнейшая судьба…


* * *
Рынок в тяжелые годы оккупации — место знаменитое в городе. На толкучке можно услышать новости, можно встретить разных людей. Но для разведчика это место опасное. Там обычно шныряют полицаи, сыщики, агенты гестапо, часто бывают облавы и проверки документов, а угодить разведчику в облаву совсем ни к чему. И все же, бывая в городе, «Смелый» наведывался на толкучку.

Галину он раньше не встречал, знал ее только со слов знавших ее людей и по фотокарточке, которую дал ему Андреев, снабдив на всякий случай надписью на обороте:

«Кого люблю, тому дарю. Леше на долгую память. Тося».

«Смелый» узнал ее сразу. Она ходила между рядами с корзиной следом за длинной пожилой женщиной. Женщина торговалась, покупала продукты, купленное клала в корзину, и они шли дальше. Девушка ни на шаг не отставала от впереди шедшей женщины. Закупив кое-какие продукты, женщины покинули рынок и направились мимо станции, на окраину города. «Смелый» шел за ними на некотором удалении до тех пор, пока они не скрылись в калитке в высоком деревянном заборе. Это было в воскресенье. Видел он ее и в среду и в пятницу — в базарные дни, на том же рынке.

Надо было постараться узнать все об этом доме. И он решился. В следующее воскресенье на рынке, улучив момент, он подошел к девушке сзади и сказал тихо:

— Привет тебе, Галина, от Сергея Петровича. — Она встрепенулась и с испугом обернулась. — Спокойно. Нужно встретиться или передай письмо мне здесь в следующий раз. Опиши все. Буду ждать.

— Встретиться не могу. Меня одну не выпускают. Напишу письмо… — шепнула она.

В среду ее не было на рынке, и «Смелому» пришлось поволноваться. Письмо она передала только в пятницу. В нем описывалось все, что произошло с группой, и с ней тоже. О себе она писала:

«Сначала меня допрашивали, потом перестали. Не знаю почему. Живу сейчас у Анны Карловны — хозяйки большого дома, выполняю обязанности прислуги. Живу здесь третью неделю. На второй половине дома живут шесть молодых мужчин. Я их не видела и не знаю, кто они. Обеды для них готовит хозяйка и сама их кормит. Я только помогаю стряпать, стираю и глажу для них белье. К нам в дом почти ежедневно ездит капитан Фурман, который меня допрашивал. Он предложил мне работать на германскую армию. Что он имел в виду, какую работу, я точно себе не представляю. И еще бывает в доме господин Вестгоф. Но они бывают больше на второй половине дома».

Заканчивалось письмо вопросами:

«Как мне быть? Как вести себя, что сказать, если будут снова предлагать работать на них?»

«Смелый» передал об этом в Центр, который разрешил Галине дать согласие.


Галина понимала, что, хотя ее и оставили в покое, не допрашивают больше, о ней помнят, больше того, с нее не спускают глаз. Фурман, когда приезжает к ним, всегда улыбается, спрашивает:

— Как идет дело, фрейлейн Галина? Как жизнь? — и, не слушая ее ответа, продолжает: — Ты красивая девушка, все будет карашо. Старайся.

Вестгоф относился к ней покровительственно.

— Ты, если что нужно, обращайся ко мне. Только будь откровенна, ничего не скрывай от меня. Мы же с тобой русские, свои люди. Ты на меня не обижаешься, что тогда пришлось тебя допрашивать? — допытывался он. — Сама понимаешь — служба.

Спрашивая, он пристально смотрел ей в глаза. На прощанье долго тряс руку и наставительно поучал:

— Ты тут веди себя прилично. К тебе все хорошо относятся. Герр капитан Фурман о тебе хорошего мнения. Будь благодарной. — Галина кивала в знак согласия. Она начинала входить в роль. Не зря же она хотела когда-то стать артисткой…

Если раньше Галина боялась встречи с Фурманом, то сейчас она ждала возобновления прерванного тогда разговора.

Разговор на этот раз был продолжен не Фурманом, а Вестгофом, который долго и нудно говорил ей о великой освободительной миссии германской армии, о благе, которое несет эта армия народам. Ее счастье, что она встретила на своем пути таких людей, как Фурман и сам он, Вестгоф. Они сделали для нее много, оказали ей доверие, но и она должна постараться оправдать это доверие.

— Я стараюсь, Валериан Аполлонович, на меня не может обижаться Анна Карловна. Я все делаю так, как она велит.

— Да я не об этом, — поморщился Вестгоф. — Речь идет о другом. Ты помнишь последний разговор с герр капитаном?

— Помню.

— Твое положение серьезнее, чем ты думаешь. Сегодня ты должна ответить нам окончательно, согласна ли ты с нами работать?

— Что я должна буду делать?

— Да или нет?

После продолжительной паузы она выдавила из себя: «Да, согласна».


* * *
Небольшое приземистое помещение вокзала было многолюдным, но притихшим. Пассажиры сидели над своими узлами, чемоданами и кошелками, разместившись кое-как на скамейках и прямо на полу. Тускло блестела под потолком единственная лампочка.

Андреев прошел по залу, переступая через протянутые ноги и узлы, стараясь не задеть дремавших, измученных дорогой людей, заглянул в кабинет к начальнику станции. В кабинете никого не было. Возвращаясь к выходу, он еще раз внимательно осмотрел находившихся в зале пассажиров. Эта уже стало его профессиональным навыком. Его внимание привлек лейтенант с петлицами артиллериста, дремавший на скамейке. Он сидел спиной к входной двери, между стариков и молодой женщиной. Лейтенант был не единственным военным в зале, но бросился в глаза Андрееву именно он. То ли его черные петлицы в то время, когда все военные носили полевые защитного цвета, то ли слишком сжатые в гармошку новые хромовые сапоги, но Андреева он явно заинтересовал. Направляясь к выходу и делая вид, что не обращает на него внимания, он в то же время обдумывал, как лучше проверить у лейтенанта документы. Андреев вышел на перрон и тут увидел в его дальнем конце патруль. Андреев узнал офицера комендатуры и окликнул его. Патрульные остановились, и старший лейтенант подошел к Андрееву.

— Вы уже были здесь на станции?

— Да, были.

— И документы проверяли у пассажиров?

— Проверяли.

— Когда это было?

— Часа три тому назад. Сразу как заступили на дежурство.

Они вошли в вокзал. Андреев показал глазами в сторону лейтенанта и тихо спросил:

— Был лейтенант на станции, когда проверяли документы?

— Нет, кажется, не был. Не помню такого.

Андреев попросил старшего патруля проверить документы у военных, а лейтенанта пригласить к начальнику станции.

Через некоторое время дверь открылась, и в кабинет, где сидел Андреев, вошел лейтенант, а за ним старший патруля. Бойцы-патрульные остались в зале. Старший патруля положил на стол перед Андреевым документы лейтенанта, который остановился в двух шагах от стола. На одутловатом лице лейтенанта, кроме естественного выражения недовольства тем, что его разбудили и потревожили, ничего другого прочесть было нельзя.

Перед Андреевым лежали удостоверение личности и командировочное предписание. На первый взгляд они были в полном порядке.

— Куда едете, лейтенант Брюханов? — спросил Андреев, внимательно рассматривая документы.

— В Горький, товарищ капитан. В командировке указано.

— Давайте, лейтенант, все ваши документы остальные, какие есть.

— Это что, обыск?

— Ну зачем, же? — стараясь быть спокойным, ответил Андреев.

— Пожалуйста, — зло сказал Брюханов и, сунув руку за борт шинели, в тот же миг выхватил пистолет и выстрелил в Андреева. Пуля, взвизгнув, ударила в стену. В следующее мгновение он рванулся в дверь.

Когда Андреев выскочил на перрон, лейтенант достиг уже стоявшего на путях товарняка. Еще секунда — и беглец скроется. Раздумывать было некогда. Андреев прицелился и выстрелил. Убегавший дернулся и стал медленно оседать на землю, не выпуская из рук поручней.

Андреев подбежал к нему, держа в руке пистолет.

Опустившись на колено, он взял руку лежавшего на боку у подножки вагона вражеского лазутчика и тут же опустил. Тот был мертв.


Во вторник на почтамте с Прихожаном встретился интендант третьего ранга Гусев, который утром с разрешения начальника штаба полка по делам службы выехал в город. Быстро управившись с делами, он помылся в бане, а затем направился на почтамт. Но пришел туда раньше намеченного срока. Сидел на скамейке в сквере, просматривал газету. Заметив Прихожана, подошел к нему не сразу, а какое-то время выждал. Разговор длился всего две-три минуты, и сразу Гусев уехал к себе в часть.

Прихожан рассказал, что после обмена обусловленными фразами Гусев сердито спросил:

— Почему не приходили на явку?

— Так получилось, не мог вырваться, служба…

— Служба… Больше так не делайте. Что нового?

— Новости есть, я все написал, но побоялся взять с собой.

— Ладно. В пятницу я заеду в госпиталь, передадите. Только без фокусов. Договорились?

— Договорились.

Гусева решили пока не трогать. Исходили из того, что у него, кроме Прихожана, возможно, есть еще кто-то. Глаз, конечно, с него не спускали.

Случай на станции всерьез беспокоил работников отдела Кленова. Не сам по себе случай. На войне бывает всякое. Беспокоило то, что ничего не было ясно.

— Надо же было тебе, Сергей Петрович, убивать этого Брюханова, — с досадой заметил Кленов. — Ну ранил бы, и то было бы легче.

— Сам не знаю, как получилось, и целился вроде в ноги, а попал…

— Вот тебе и попал. А сейчас гадай, кто он, к кому шел, сколько их?

— Кстати, меня не было эти дни. Иванюта доложил вам, товарищ подполковник, что часть, указанная в документах лазутчика, есть в соседней армии, но его самого нигде не было и нет?

— Доложил. Это я знал и без доклада, что документы у него липовые.

— А может, он к Гусеву шел? — рассуждал Андреев.

— Не исключено, — после паузы сказал Кленов. — Усильте наблюдение за вокзалом, почтой, за всеми пунктами, указанными в плане. Держите это дело под неослабным контролем. О проводимых мероприятиях докладывайте ежедневно.

События развивались гораздо быстрее, чем могли предполагать Кленов и Андреев. Из особого отдела позвонили и передали, что вчера к их оперработнику обратилась девушка из фронтовой продовольственной базы и попросила сообщить о себе Кленову или Андрееву. Назвала себя Ольгой. Девушка появилась на базе недавно.

Андреев выехал немедленно и к обеду был уже там. Под Ольгой у них значилась Галина. Но идти к Галине Андреев не спешил. За ней могли наблюдать.

Встретился он с ней только вечером следующего дня.


* * *
Без малого месяц жила Галина в доме на окраине города. Хозяйка была всегда с нею ровной, приветливой, а после того, когда Галина согласилась работать на германскую армию, даже услужливой. Но Галина чувствовала, что Анна Карловна не спускает с нее глаз.

Вестгоф привез ей несколько модных платьев, две пары новых туфель, духи, пудру и кольцо. Галине ничего не оставалось, как притворяться довольной и даже счастливой. Знали бы Фурман и Вестгоф, что творилось в эти минуты в ее душе!

Потом их познакомили. Брюханов, одетый в форму советского лейтенанта, пришел на женскую половину. Приехал Фурман и Вестгоф. Они вместе ужинали, затем инструктировали. Ей предстояло работать с Брюхановым вначале информатором, а затем радисткой. Не трудно было догадаться, что подготовка подошла к концу, вскоре их перебросят за линию фронта, в тыл советских войск. Галине очень хотелось, чтобы скорее наступил этот день, но в то же время она понимала, что переживает весьма ответственный момент во всей этой игре с огнем.

Ранним октябрьским утром Галина покинула дом на окраине. На полевой аэродром ехали в машине Фурмана, хозяин машины сидел за рулем, рядом с ним Вестгоф, а на заднем сидении — она и Брюханов. На аэродроме состоялся последний инструктаж. Ночью самолет, в котором летели Галина и Брюханов, поднялся в воздух и взял курс на восток…

Опустились они на опушке леса в темноте, но пока собирались, закапывали парашюты, пока Брюханов ориентировался, на востоке начало сереть. Шел мелкий дождь вперемешку со снегом. В лесу было сыро и неуютно. К утру вышли к шоссе, и тут буквально через несколько минут на дороге появилась полуторка. Брюханов поднял руку, машина остановилась. Подбежав к кабине, он что-то сказал сидящему там рядом с шофером командиру, затем помог Галине забраться в кузов, залез сам, и машина тронулась по направлению к городу. Не доезжая города километра три, Брюханов соскочил и, набросив на плечо вещмешок, ушел в сторону деревни по проселочной дороге. Когда собирался уходить, он сказал Галине:

— Ты поезжай с ними дальше. Я сказал ему, что ты беженка, жена командира. — На недоуменный взгляд Галины он бросил: — Обо мне никому ни слова. Сам найду тебя, когда понадобишься.

Полуторка рванулась с места и на большой скорости, объехав город стороной, помчалась дальше по шоссе. Галина даже вздремнула, удобно устроившись в кузове на сене и куче пустых мешков. Когда она открыла глаза, машина стояла в лесу, у ворот каких-то складов. Командир, который ехал в кабине, забрался на колесо и, держась за борт, говорил Галине:

— Обождите меня здесь в машине. — Потом спросил: — Вы действительно беженка, жена командира?

— Да, — сказала Галина.

— Ну хорошо, — сказал он, — Я попытаюсь помочь вам. Спрошу, может быть, у них тут на базе найдется для вас работа.

— Пожалуйста. Я буду вам благодарна.

— Благодарить будете потом. А сейчас ждите здесь, — сказал он, затем спрыгнул на землю и скрылся во дворе базы. Прошло, наверное, час или больше. Прибежал боец и велел ей следовать за ним. Потом с ней беседовали в штабе базы, проверили документы и оставили работать.

— Ну как, все в порядке? — спросил ее, встретив на дворе базы тот, с которым она ехала в машине.

— Да, в порядке. Спасибо вам.

— Ну вот и чудесно. Устраивайтесь. Желаю вам успеха в работе. Надеюсь, еще увидимся…

Шли дни. Галина работала на базе. К ней никто не приходил, и она никуда не могла отлучиться. Это было запрещено. Какие же увольнения во время войны? Нужно было дать о себе знать в отдел Кленова. А как это сделать? Понимала, конечно, что ее могли проверять, могли и наблюдать за ней.

Однажды под вечер, когда она усталая — они рано начинали работать и работа была нелегкая — возвращалась к себе в землянку, на ее пути повстречался военный.

— Здравствуйте, — сказал он. — Не узнаете? — Она остановилась и подняла голову. Перед ней стоял солидный, уже немолодой человек в шинели со шпалой в петлице и в шапке-ушанке.

— Я вас не знаю, — ответила Галина.

— Ну как же? А кто вам помог устроиться на работу?

— Это вы? Простите, я вас не узнала. Тогда вы были в плащ-накидке, шел дождь…

— Отойдемте в сторону, — сказал он повелительно. Галина последовала за ним, не понимая, что ему от нее надо. Остановились. Военный назвал пароль, который дали ей там, и дальше сказал, что Брюханов не придет, его отозвали обратно. Ей следует продолжать работать здесь. Слушать и запоминать все. Главное — представители каких частей бывают на базе, о чем ведут разговоры, в общем все то, о чем ей говорили там, во время подготовки. К следующему разу он привезет рацию и спрячет в одной из пустующих землянок, которых здесь много.

— Начнем с вами работу. Нужно будет передать собранные данные и условимся на дальнейшее…

Галине только сейчас стало ясно, почему так удачно получилось тогда с попутной машиной. Все это было не случайное стечение обстоятельств. Но что же делать? Как сообщить об этом своим? Не скажешь же обо всем этом первому встречному.

Интендант ушел, как будто растворился в наступающих сумерках. Галина шла к себе в землянку и думала, как ей поступить. Надо было что-то предпринимать.

На другой день, после встречи с интендантом, Галина увидела, как к девушкам, работавшим невдалеке от нее на переборке картофеля, подошел политрук. Они о чем-то весело говорили.

— Кто это? — спросила Галина у своей напарницы.

— Уж не влюбилась ли новенькая? — пошутил кто-то.

— А если и влюбилась?

— Это не базовский. Из особистов, — ответила серьезная пожилая Татьяна Ивановна, тетя Таня, как ее звали здесь девушки.

В тот же день Галина сообщила о себе политруку и попросила срочно передать об этом в отдел Кленова.

На следующий день капитан Андреев приехал на базу.

Андреев достал несколько фотокарточек и положил в ряд перед Галиной на столе. На одной из них она сразу же опознала Брюханова. Все сходилось.

Галина вопросительно посмотрела на Андреева, но ничего не спросила.

— Неправду сказал тебе интендант, Галина, — сказал Андреев, собирая обратно фотокарточки в портфель. — Не отозвали немцы Брюханова обратно и уже не отзовут. Это точно. — И после паузы продолжал: — Скоро все кончится, Галя. Еще день-два, максимум неделя. Интендант заявится, и поставим на этом точку. Только никаких волнений. Придет интендант — делай то, что он будет приказывать.

Андреев отечески улыбнулся.

— Все будет хорошо.

— Понятно, Сергей Петрович, — облегченно вздохнула Галина…


— Вы что-то отвлеклись, мой дорогой, и, вероятно, забыли, что ваш ход, — вывел меня из размышлений Сергей Петрович. — Да и чай у нас остыл.

— Да, нет, не забыл, хожу, хожу, — спохватился я. — Вот только куда? — Конечно же, я совсем забыл и о шахматах, и о чае тоже, так увлек меня рассказ Сергея Петровича. Мысленно я находился далеко отсюда, там на фронтовой базе с капитаном Андреевым и девушкой Галей в ту тяжелую осень сорок первого, которая удалилась от нас, сегодняшних, уже более чем на три десятилетия.

— Ну и как, Сергей Петрович, взяли этого интенданта?

— Взяли, это точно. А как же иначе? Шпион оказался осторожным и хитрым. Все вроде мы рассчитали точно. Во время радиосеанса, когда Галя готовилась выходить на связь и нарочно возилась около рации, мы решили — пора, и к дверям. А в это время он надумал проверяться, и мы столкнулись с ним чуть ли не лбами. Он и успел выстрелить в меня. Продырявил правое легкое насквозь. Повалялся я в госпитале тогда.

— А как же Галя? — не унимался я. Сергей Петрович задумался.

— Да, не все в тот первый раз обошлось гладко, — продолжал он, казалось, не обратив внимания на мой вопрос — Опыта не хватало и нам, и разведчикам. Ребят жалко. Очень уж хорошие ребята были. Ну, а Галя? Девушка оказалась смышленой и не из робкого десятка. Потом еще дважды направляли ее в тыл противника. Второй раз дело было без меня. Я в госпитале находился. А последний, третий, раз снова мне пришлось организовывать операцию. Галя отлично справилась с заданием. Наградили ее. Сейчас она Галина Кирилловна. Муж у нее тоже бывший разведчик, вся грудь в орденах. Живут и работают на Камчатке в леспромхозе. Вырастили двух сыновей… После войны сама отыскала меня. Регулярно поздравляем друг друга с праздниками. Вот и это поздравление от нее. В гости приглашает. Надо бы съездить, обязательно надо, да все как-то не соберусь…

Сергей Петрович умолк. Анна Васильевна предложила еще чаю, но я отказался. Время было позднее, да и хозяина заметно утомили воспоминания о прошлом. Я поблагодарил его, пожелал супругам Андреевым спокойной ночи. Сергей Петрович улыбнулся и дружески пожал мне на прощанье руку.

Александр Казицкий СОЛДАТЫ ДЗЕРЖИНСКОГО

В начале 1942 года в итоге успешного наступления войск 3-й и 4-й ударных армий в районе Витебска был разрезан фронт противника на стыке его 16-й и 9-й армий. Наша 4-я ударная армия заняла выгодное положение.

В феврале — марте 1942 года по заданию НКВД СССР при непосредственном участии и поддержке командования, политотдела и отдела контрразведки «СМЕРШ» 4-й ударной армии Калининского фронта на участке обороны Кресты — Усвяты в тыл немецко-фашистской группы армий «Центр» было направлено свыше 10 специальных лыжных отрядов, хорошо вооруженных и снабженных радиостанциями. Они состояли из добровольцев — спортсменов, студентов, молодых рабочих и колхозников, представителей науки и просвещения, прошедших подготовку в отдельной мотострелковой бригаде особого назначения войск НКВД СССР. Командовали ими чекисты. О нескольких эпизодах борьбы этих отрядов мне и хотелось бы рассказать.

На запад от Смоленска отходят две железнодорожные линии — на Оршу и на Витебск, третья, идущая из Ленинграда на юг, пересекая их, образует треугольник «Смоленск — Витебск — Орша», направленный своим острием через Смоленск к сердцу России — Москве. Не нужно быть большим специалистом, чтобы оценить его стратегическое значение. Отсюда шла прямая дорога на Москву, В этом небольшом по площади районе размещались крупные армейские штабы, многочисленные службы, резервы, аэродромы.

Зимой 1941–1942 года гитлеровцы и их пособники чувствовали себя в этом районе спокойно. Партизан там почти не было. Днем и ночью воинские эшелоны на больших скоростях шли к фронту. Тяжелые«бюссинги» с солдатами и офицерами, юркие «оппели» сновали по Минскому шоссе. А рядом на глубине семидесяти сантиметров под землей пролегал кабель связи, по которому передавались шифрованные телеграммы немецко-фашистских войск.

Советскому командованию крайне важно было знать, что происходит в Смоленском треугольнике и за его пределами, где враг сосредоточивает свои резервы. Нужно было нарушить снабжение и переброску вражеских войск, деморализовывать оккупантов, вместе с тем требовалось поднять дух советских людей, оказавшихся под пятой врага, показать им, что Родина о них не забыла, вдохновить их на борьбу с фашистами.


На военных картах леса всегда зеленые, реки синие. На зеленые просторы, пересекая реки и болота, легли красные карандашные стрелки. Они начинались где-то у Старой тропы, шли мимо Слободы, Демидова, Каспли и врезались острыми концами в Смоленский треугольник.

Судьба первого отряда, проникшего в этот район, была трагична. Каратели его обнаружили, начали преследование, И около деревни Марьино Лиознянского района Витебской области он почти весь погиб. Обмороженные, обросшие, почерневшие от чада костров уцелевшие бойцы с трудом выбрались из вражеского тыла.

29 марта 1942 года в треугольник проник наш отряд, носивший кодовое название «Грозный». Командовал им 23-летний коммунист лейтенант Озмитель Федор Федорович. Лейтенант рыл молод, и вся его биография умещалась на неполных двух страницах командирского блокнота: сын бедняка, трех лет остался без отца, с семи лет работал подпаском. Мать одна из первых в селе вступила в колхоз. Подпасок сел за школьную парту, а через несколько лет стал учителем. Правда, образование было небольшим, но учителей не хватало. Пришла пора призываться в армию. Стал Федор пограничником, а затем курсантом Ленинградского училища НКВД. Выпуск состоялся в 1941 году, и сразу — передовая.

Отряд «Грозный» состоял, из молодых, необстрелянных бойцов. Большинство москвичи: подрывники Гриша Демидов и Петя Антипов, пулеметчики Иван Пешков, Валентин Зорин, радист Семен Будницкий. Снайпер Гергард Симон — русский, родившийся в Берлине, стрелок Арон Гуревич, детдомовец — оба воспитанники московского завода «Калибр». Стрелки Саша Матюхин и Семен Солонининкин — рязанские ребята, инструктор — подрывник Николай Макаров, посланец Пензенского комсомола. Опытных было меньше. Иван Белов, Исаак Грудский и Иван Петрушин, бывшие окруженцы, уже прошедшие боевую школу в специальном партизанском отряде чекиста Дмитрия Медведева, а неунывающий младший лейтенант пограничник Николай Пеньков, туляк, до войны комсорг управления канала «Москва-Волга» воевал с белофиннами на Карельском перешейке.

«Грозный» тоже был обнаружен врагом. Но молодой лейтенант-пограничник сумел перехитрить гитлеровцев. Он вывел отряд из Гусинского леса в открытое поле за деревней Толкачи Руднянского района и спрятал бойцов в чуть заметное ложбинке. Снег припорошил лыжню и людей. Каратели обшарили все соседние леса и деревни, но поискать лыжников в открытом поле не догадались…

Согласно заданию Центра отряд Озмителя обосновался на границе двух областей: Смоленской и Витебской, в лесном массиве возле деревни Озеры Дубровенского района. Наступила весна — самое тяжелое время в лесу: кругом вода, на бойцах сухой нитки нет, липкая грязь хуже самого глубокого снега. А тут продовольствие кончилось. В ближайших деревнях и селах пособники оккупантов — полицаи, в поселках и на станциях — фашистские гарнизоны.

Начали с полиции. Ее громили в первую очередь. Отряд установил связь с местными жителями. Нашлось продовольствие, десятки новых помощников. Смоленские комсомолки Галя Меерович, Ольга Рылова, учительница Вера Кандратьева, пожилые белорусские колхозники Александр Воронецкий, Егор Василенков, Павел Марачев и многие другие стали разведчиками. Они ходили в соседние села, пробирались на железнодорожные станции, под носом врага ремонтировали оружие. Семен Ладохин из деревни Шарино по заданию Озмителя вступил в полицию и предупреждал наших бойцов о всякой опасности. Однажды Ладохин пришел к начальнику волостной полиции в деревне Ольша:

— Скоро с партизанами воевать, а твои лоботрясы с оружием обращаться не умеют! Буду учить. Я-то в армии служи.

И стал Ладохин регулярно приходить в Ольшу и «обучать» полицейских.

— Сначала, — говорил, — научу вас неполной разборке. А потом произведем полную.

Обучение шло успешно, и Семен показал полицейским, как полностью разобрать винтовку. Внимательно проследил, чтобы каждый открутил все, до последнего винтика, и вдруг вспомнил:

— Мне же надо в Скворцы! Я мигом!

Как только он ушел, в заброшенную церковь, где полицейские «изучали» оружие, ворвались пятеро озмителевцев:

— Руки вверх!

Полицейские покорно подняли руки.

Затем наступила очередь оккупантов. В первомайские дни решили пустить под откос первый эшелон, это поручили Вале Лазареву, Грише Демидову и двум местным партизанам-проводникам из деревни Пески.

Дни были холодные. Дул сильный ветер.

Трое суток пробирались подрывники по лесам и болотам, обходя вражеские гарнизоны. В ночь на 29 апреля подошли к железнодорожной насыпи около станции Заольша на перегоне Витебск — Рудня. Целый день, сидя в кустах, изучали систему охраны. А ночью выползли на насыпь. Но их постигла неудача. Советские самолеты бомбили железную дорогу. Движение транспорта было приостановлено. Весь следующий день подрывники продолжали изучать систему охраны, огневые точки и подступы к железной дороге.

Наступила вторая ночь. Местные партизаны остались в охранении, а Лазарев и Демидов поползли к насыпи. Их заметили. В воздух взвились ракеты. Насыпь как бы ожила: вспышки выстрелов, трассирующие пули, треск пулеметов и автоматов. Пришлось отходить. В ночь следующего дня опять было тревожно. Ракеты освещали местность. Опять трассирующие пули, как светлячки, проносились вдоль насыпи. И все же подрывники смогли подобраться к полотну железной дороги. Установив под рельсой мину-лягушку, бойцы отошли под грохот приближавшегося эшелона. Раздался характерный щелчок, но взрыва не последовало… Эшелон удалялся на Смоленск. Что делать? Оставить мину до утра? Но ее могут обнаружить, и тогда усилят охрану. Тащить взрывчатку назад в лагерь? В это время вновь послышался характерный гул рельсов: со стороны Витебска приближался воинский эшелон. На этот раз решили использовать капсюль противотанковой гранаты. Едва подрывники отошли, раздался взрыв, лязг платформ, летевших под откос.

Уходить дальше от места крушения стало трудно. Впереди поднятый по тревоге вражеский гарнизон. Кругом вода выше колен. Спасают сучья, оставшиеся от заготовки леса. Замаскировавшись, бойцы заняли круговую оборону в ледяной воде болота и просидели так до следующей ночи. Тем временем каратели, не обнаружив партизан, прекратили их поиск. Спустя двое суток измученные, мокрые и голодные наши товарищи благополучно возвратились на базу.

Позднее разведка донесла, что подорванный эшелон состоял примерно из 50 платформ. Около 30 были загружены, автомашинами, остальные ящиками с боеприпасами. Движение поездов на этом перегоне приостановилось на 20 с лишним часов.


Отряд рос. К нам шли местные жители, окруженцы, люди, считавшиеся «пропавшими без вести». Начинался отряд с двадцати шести человек — стало свыше ста. Могло быть и больше. Но Озмитель брал не всех. Многих направляли в местный отряд, командиром которого стал белорусский чекист Никандр Талерко, комиссаром Евдоким Мельников — председатель Руднянского райисполкома.

Следом за «Грозным» в треугольнике появился еще один отряд, командовал которым пограничник Михаил Бажанов. Он состоял из спортсменов, дружных, сильных ребят. Имена многих были известны в стране: тяжелоатлет Владимир Крылов, боксер Сергей Щербаков, футболист Георгий Иванов. С появлением бажановцев чаще загремели взрывы на оршанской линии и Минской автодороге.

В мае в район дислокации «Грозного» прибыл из-за линии фронта специальный отряд «Сокол». Его командир — Николай Соколов — сразу же установил контакт с Озмителем, вместе громили вражеские гарнизоны, вели бои с карателями.

На востоке треугольника в Гусинском лесу обосновались отряды под командованием чекистов капитана Григория Хвостова и майора Якова Шпилевого. А дорогу Орша — Витебск контролировали бойцы спецотряда «Фаза».

Жизнь оккупантов и их пособников в этом районе стала невыносимой. Взрывы гремели совсем недалеко от штаба генерал-фельдмаршала Клюге, командующего армейской группой «Центр».

Гитлеровцы вынуждены были усилить охрану дорог. Вдоль насыпи вырубался лес, появились кирпичные будки и дзоты. Круглые сутки по шпалам шагали патрули. Ночью движение эшелонов почти прекращалось. Резвый бег поездов сменился неторопливым пыхтением: чем выше скорость, тем больше вагонов летит под откос при взрыве. Горячие поборники блицкрига стали усваивать простую истину: тише едешь — дальше будешь. Пропускная способность железных дорог резко снизилась. А диверсии продолжались. Стальной треугольник рвали изнутри и снаружи. И эхо взрывов отдавалось в сердцах людей, которых фашисты хотели превратить в покорных рабов, убедить в незыблемости «нового порядка».

Боевая дружба крепко спаяла воинов-чекистов. Она родилась у дымных костров, когда делили последний кусок хлеба, под плотным огнем, когда пробирались к железнодорожному полотну. В мае Зина Чернышева, фельдшер отряда «Грозный», бросилась в горящий дом, чтобы вытащить смертельно раненного бойца Валю Лазарева. Шестеро бажановцев: младший лейтенант Борис Галушкин, Сергей Щербаков, Виктор Правдин, Павел Маркин, Иван Головенков, Алексей Андреев, голодные, измученные, несли тяжелораненого товарища Степана Насынова по вражеским тылам за линию фронта. Озмителевцы младший лейтенант Иван Петрушин, бойцы Владимир Кочергин, Василий Калганкин, Николай Фотин, Сергей Мишкин вместе с местными партизанами в июле доставили из треугольника во фронтовой госпиталь Леонида Горшкова. И Насынов и Горшков были спасены.

Ранней весной семь бойцов из отряда Хвостова пробрались в узкий промежуток — всего метров 800 — между Витебским шоссе и железной дорогой около станции Рудня. Здесь их застал рассвет. Укрывшись в яме, поросшей кустарником, решили ждать темноты. Но немцы их обнаружили, открыли огонь и стали обходить со всех сторон. Но вдруг на краю ямы появились продолговатые серые ящики, на них лег человек. Фашисты прекратили стрельбу, видимо, решив, что он хочет сдаться. Стали приближаться к нему, держа автоматы наизготовку. Человек взмахнул рукой. Мощная волна оглушительного взрыва разбросала фашистов. И пока уцелевшие солдаты пытались что-либо сообразить, шестеро бойцов выскочили из ямы и скрылись. Так ценой собственной жизни старший сержант Александр Нахмансон из 1-го полка ОМСБОНа, студент Московского высшего технического училища имени Н. Э. Баумана, спас жизнь своим товарищам.


На железной дороге Смоленск — Орша есть станция Красное. Однажды там с бидонами молока появились наши разведчицы Галя Меерович и Ольга Рылова. На путях стояли воинские эшелоны. В дверях теплушек, на платформе — всюду были видны солдаты и офицеры. Девушки ахнули: фашисты были одеты в красноармейскую форму.

— Ясно, — сказал Федор Озмитель, выслушав взволнованный рассказ разведчиц, — гитлеровцы готовят провокацию.

На следующее утро на стол начальника управления в Москве легла радиограмма:

«20 мая 1942 года в 7 часов 30 минут через станцию Красное со стороны Орши на Смоленск прошли два эшелона. Люди одеты в форму командного и политического состава Красной Армии. Один в форме генерала… „Грозный“».

Комиссар государственной безопасности взял карандаш и на уголке радиограммы написал:

«Срочно предупредить товарища Жукова…»

Подразделение, которое разведчицы видели на станции Красное, возглавляли ярые энтээсовцы, состоявшие на службе в гитлеровской разведке.

Диверсанты под видом красноармейцев, выходивших из окружения, должны были проникнуть в расположение находившихся в тылу врага частей 4-го воздушно-десантного корпуса генерала Казанкина и конно-механизированной группы 1-го гвардейского корпуса под командованием генерала П. А. Белова, захватить последнего со штабом в плен, возглавить руководство войсками и попытаться склонить их к переходу на сторону немецко-фашистских войск. Даже если бы эта операция не удалась, диверсанты и их хозяева надеялись внести панику в наши войска. Этот план, благодаря сообщению Озмителя, потерпел провал.

Так состоялось знакомство с первым вооруженным формированием, созданным фашистской разведкой из перебежчиков и дезертиров. Этому формированию фашисты дали провокационное название «Русская народная национальная армии». В секретных же документах врага «РННА» именовалась «Зондерфербанд Граукопф» — «Особая часть „Седая голова“». Находилась она в ведении Гелена и его ближайшего помощника Эриха Наука, а на фронте подчинялась начальнику разведывательно-диверсионной «Абверкоманде — 2-Б» подполковнику Геттинг-Зеербург Вернеру, штаб которого дислоцировался в Смоленске.

В зондерфербанде готовили шпионов, диверсантов, провокаторов, террористов различных мастей для борьбы с партизанским движением и засылки в глубокий тыл Советской Армии.

На Витебщине, вдоль опушки Щербинского лесничества, раскинулись деревни Новая Земля и Гичи. С южных окраин этих деревень, в районе железнодорожного разъезда Шуховцы хорошо просматривалась автомагистраль Москва — Минск и железная дорога Орша — Смоленск. Именно здесь партизаны чаще всего устраивали засады.

Во второй половине июля 1942 года для пресечения партизанских действий сюда прибыла рота первого батальона гарнизона «Москва» так называемой «Русской народной национальной армии». Командовал ротой некто Григорьев.

Федор Озмитель, посоветовавшись с командирами отрядов Никандром Талерко и Николаем Соколовым, принял решение попытаться склонить роту «РННА» на переход к партизанам. В нашем отряде воевал партизан Марченко. Его жена жила в деревне Новая Земля. Ниточку связи с деревней мы использовали для изучения людей этой роты. Вскоре записка Федора Озмителя через третьи руки попала к командиру роты Григорьеву. Наше командование дорожило связными и теми, кто помогал вести разведку в стане врага. Поэтому в записке, переданной Григорьеву, излагалось предложение о бесконтактном способе связи и условиях перехода роты на сторону партизан.

Встреча командиров была назначена на двенадцать часов дня. Озмитель прибыл ранее назначенного времени. Находившиеся на месте разведчики доложили командиру, что противник усилил боевую готовность. Это настораживало.

Озмитель приказал приготовиться к возможному бою.

В назначенный час партизанские парламентеры просигналили о начале переговоров. Однако не успели они дать условный сигнал, как раздался минно-пулеметный залп.

— Огонь по провокаторам, — последовала команда Ф. Озмителя.

Как выяснилось позднее, Григорьев, получив записку Озмителя, немедленно переслал ее своему командованию и дальнейшие действия проводил по указанию штаба «РННА». Вскоре после этого, опасаясь возможного разложения, роту отозвали в расположение гарнизона. Так безрезультатно окончилась первая попытка установить связи с «РННА». Однако неудача не огорчила партизанских командиров. Они стали искать новые пути сближения.

— Вот что, Никандр Иванович, — обращаясь к командиру местного отряда лейтенанту Талерко, сказал Озмитель, — укрепите партизанскую оборону со стороны деревень Гичи — Новая Земля — Шеки, а мы усилим разведку.

10 августа 1942 года в деревне Марково неожиданно появились двое одетых в незнакомую военную форму. Это были делегаты: офицер и солдат. Офицер, статный чернобровый парень, был мрачен. Федор Озмитель пригласил его в штабную избу. Разговор был не из приятных. Что мог сказать чекист человеку, изменившему своему гражданскому и воинскому долгу. Озмитель решил вместе с этим офицером передать новую листовку в расположение «РННА» с предложением перейти на сторону партизан.

Во второй половине дня 11 августа 1942 года взводы в полном боевом составе снялись и вышли якобы для организации засады против партизан.

Погрузив на подводы 12 пулеметов, 3 миномета, боеприпасы, радиостанцию, продовольствие и другое ротное имущество 69 человек вышли из деревни Новая Земля. К вечеру перебежчики прибыли в деревню Марково. Командир роты, выстроив солдат и приложив руку к козырьку, отрапортовал Ф. Ф. Озмителю:

— Товарищ командир! Солдаты и офицеры третьей роты первого батальона гарнизона «Москва» из «Русской народной национальной армии» в количестве 69 человек добровольно прибыли в ваше распоряжение. Докладывает бывший старший лейтенант Максютин Михаил Андреевич.

Федор Озмитель внимательно обошел строй. Затем, обращаясь к Максютину, жестко ответил:

— Вам я не товарищ. Вот скоро предстоят бои с карателями. Сможете кровью искупить свою вину перед Родиной. Тогда не только товарищами, может, и друзьями станем. Это полностью относится и к солдатам, перешедшим с вами на сторону партизан. Что касается оружия, то оно останется при вас, — закончил Федор Озмитель.

8 августа 1942 года командующий охранными войсками и начальник тылового района группы армий «Центр» генерал пехоты фон Шенкендорф отдал секретный приказ о проведении в августе 14 карательных операций против партизан.

Самая крупная из этих операций планировалась в западной части треугольника Смоленск — Витебск — Орша и носила кодовое название «Гриф». Задача этой операции состояла в том, чтобы тремя полками дивизии, усиленными танковыми и артиллерийскими подразделениями, бронепоездами, бомбардировочной авиацией, командами службы, безопасности и военно-полевой жандармерии, уничтожить партизанское движение в этом районе.

10 августа начальник штаба группы армий «Центр» Вёллер довел до сведения подчиненных войск совершенно секретный приказ Главного командования сухопутных войск германской армии, в котором говорилось, что борьба с партизанами и охрана оперативного района рассматривается как часть боевых действий и что командующие группами армий и начальники тыловых районов несут полную ответственность за проведение необходимых мероприятий в этих районах.


Озмитель не случайно говорил о предстоявших боях. По его инициативе в те дни в деревне Заволище Руднянского района собрались партизанские командиры Константин Заслонов, Михаил Антоненков, Николай Соколов, Никандр Талерко, Евдоким Мельников, Виктор Манохин, Евгений Осипов и другие товарищи.

Совещание приняло решение о совместных боевых действиях против карателей. Около 120 партизан во главе с Озмителем заняли оборону вдоль леса в районе белорусских деревень Новая Земля, Гичи, Щербинское лесничество. Отряд Соколова получил задачу встретить противника на рубеже деревень Соловьи — Махначи — Волково — Марково. Бригада Бойко, так стал именоваться спецотряд «Фаза», занял оборону с северной стороны леса, напротив руднянских деревень Волково — Задевалы. Далее по линии Коты — Дряголи — Пезолы расположились партизаны бригады Константина Заслонова. Рядом стоял отряд Антоненкова.

Со стороны Осинторфа около деревень Озеры — Шеки оборону заняли бывшие солдаты «РННА» во главе с Максютиным.


Наступило 16 августа. День был солнечный, теплый. Воздух прозрачен и чист. Партизанская застава вовремя заметила противника. Вереницы автомашин с гитлеровцами мчались по Минской автомагистрали. По сообщениям конных разведчиков каратели также двигались и с севера по большаку, со стороны местечка Любавичи, охватывая в этом районе лес с двух сторон.

Партизаны могли незаметно выйти из «котла». Это соответствовало бы правилам партизанской войны. Но в тылу отряда стояли партизанские бригады. Совет командиров решил без боя с противником не отступать, ибо даже короткий бой даст возможность другим партизанам приготовиться к встрече с врагом и избежать внезапного удара с тыла. Озмитель принял решение первым ударить по автоколонне врага.

Когда фашисты показались у деревни Кисели, навстречу им вышли автоматчики Михаил Махров и Филипп Клушкин. Скрытно пробравшись на окраину деревни, они в упор обстреляли головную автомашину, вызвали панику и скрылись. Это были первые потери врага на участке партизанской обороны.

Лейтенант Озмитель находился возле ветряной мельницы, на западной окраине Киселей, откуда хорошо просматривалась местность. Он хладнокровно наблюдал за продвижением противника.

Оценив выгодность партизанской заставы, находившейся на опушке Киселевского леса, командир решил повторить обстрел карателей на марше. От ветряной мельницы до опушки леса партизаны добирались по-пластунски. А дальше уже каждая тропинка хорошо известна. Еще бросок, и мы у своих оседланных лошадей. Сюда же отступили и автоматчики, Озмитель дал им задание отходить вдоль опушки леса, не выпуская противника с поля зрения. А мы галопом поскакали на заставу. Здесь уже приготовились к бою. Показались автомашины карателей.

— Пушку! — коротко приказал Озмитель.

Это была гордость отряда: 45-миллиметровая пушчонка, подобрали ее в Гусинском лесу, в болоте без колес и ударника. Ударник выковал кузнец Егор Василенков. Правда, у пушки не было прицельного приспособления…

Пушка уже неслась на самодельных колесах, подскакивая на ухабах. Добрый серый конь вскачь тянул телегу, на которой лежали ящики со снарядами.

Не успели артиллеристы развернуть орудие, как моментально все, кто был рядом, превратились в орудийный расчет. Поскольку прицела у пушки не было, наводили на цель через открытый ствол. Первые же снаряды взметнулись у фашистских автомашин. Из строя был выведен станковый пулемет с расчетом. Солдаты горохом посыпались на землю. Новые снаряды догоняли метавшихся карателей.

Боевые столкновения, навязанные партизанами, стихли лишь к 20 часам. С наступлением сумерок как-то внезапно наступила тишина. Ни единого выстрела, ни лая собак…

В течение ночи Ф. Озмитель объехал все заставы. С рассветом прискакали в деревню Марково. Обессиленные, голодные, оставив лошадей у крыльца, мы зашли в дом Поляковых — штабную избу. Усталость буквально валила с ног. Мы забылись тревожным сном.

Разбудили взрывы артиллерийских снарядов.

Под прикрытием артиллерии каратели пошли в наступление на партизан. Потери предыдущего дня вынудили их изменить тактику боевых действий!

Они выставили впереди себя сотни солдат и офицеров из формирования «Зондерфербанд», которые гнали перед собой жителей окрестных деревень. Так начался второй день карательной операции «Гриф».

Юркая партизанская пушечка металась с одного рубежа на другой, трещали пулеметы, немилосердно пожирая боеприпасы.

Во второй половине дня каратели дополнительно ввели в бой восемь танков, танкетки, бронемашины с установленными на них 37-миллиметровыми пушками. В лес проникли вражеские лазутчики-автоматчики…

Дальнейшее организованное сопротивление было нецелесообразным.

— Отходим в глубь леса, — распорядился Озмитель.

Это было 17 августа 1942 года. Наступал вечер, сгущались сумерки. Уставшие и голодные, стараясь не шуметь, партизаны осторожно раздвигали ветви кустарника, пробираясь сквозь чащу в глубь леса, где рассредоточились на группы и скрывались в трудно проходимых кустарниках и болотах.

Каратели, окружив лес плотным кольцом, установили на просеках пулеметы. Артиллерия методически обстреливала лесной массив.

От просеки к просеке гитлеровцы шли густой цепью с истошным воплем:

— Рус, сдавайсь! Рус, сдавайсь!

Над верхушками деревьев кружили самолеты. Озмитель быстро понял, что каратели боятся попасть под огонь собственной артиллерии. Он уводил партизан вперед за удалявшимися разрывами снарядов.

Так продолжалось две недели. Уничтожить партизан фашисты все же не смогли. Отряд «Грозный» остался на своем участке и продолжал действовать. В разгар карательной операции группа подрывников пустила под откос очередной вражеский эшелон, девятый по счету.

События, о которых рассказано в этом очерке, были лишь эпизодами партизанской борьбы в Смоленском треугольнике. Гитлеровцы жгли села, убивали женщин, детей, стариков. Они стерли с лица земли Шарино и Марково и много других деревень. Но погасить пламя партизанской борьбы не смогли.

На место ушедших отрядов приходили другие — 16-я Смоленская бригада (комбриг И. Р. Шлапаков), партизанский полк Садчикова, и борьба разгоралась с новой силой.


По-разному сложились судьбы воинов-чекистов, сражавшихся в треугольнике Смоленск — Витебск — Орша в 1942 году.

Весной 1943 года Озмитель вторично был направлен в тыл врага. Воевал на территории Витебской и Минской областей. Рядом с ним действовал чекистский отряд лейтенанта Бориса Галушкина.

В июне 1944 года в районе озера Палик гитлеровцы окружили крупные силы партизан. Враг стремился уничтожить их до начала наступления Красной Армии. С каждым днем кольцо сжималось все теснее и теснее. Осталось одно — прорыв.

В ночь на 15 июня 1944 года ударные колонны прорыва возглавили коммунисты Федор Озмитель и Борис Галушкин.

Партизаны смогли вырваться из окружения, но на поле боя возле деревни Маковье Борисовского района Минской области остались оба командира и около трехсот партизан — участников прорыва блокады.

5 ноября 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение специальных заданий командования в глубоком тылу противника и проявленную при этом отвагу и геройство группе чекистов было присвоено звание Героев Советского Союза.

Имя старшего лейтенанта Федора Федоровича Озмителя стояло в одном ряду с героями-чекистами Олегом Бычком, Станиславом Ваупшасовым, Борисом Галушкиным, Николаем Кузнецовым, Виктором Карасевым, Виктором Лягиным, Евгением Мирковским, Владимиром Молодцовым, Николаем Михайлашевым, Валентином Неклюдовым, Николаем Прокопюком, Михаилом Петровым и Александром Шиховым.

Алексей Вергунский СЛУЧАЙ НА ВЗМОРЬЕ

Поручено тебе…

Гайлитис откинулся на спинку кресла и посматривал на Круминя, читавшего документ о предстоящем приезде Велты в Ригу. Дочитав до конца, Круминь ознакомился с резолюцией, выведенной четким почерком:

«Не исключено, что она прибывает в Ригу по заданию иностранной разведки. Примите необходимые меры. Доложите, кому поручено вести дело Велты…»

Круминь перевел вопросительный взгляд на Гайлитиса, и тот ответил:

— Ты хорошо знал Гунара и его жену Аусму, поэтому дело их дочери Велты решено поручить тебе.

Круминь медленно повернулся к Гайлитису. На его волевом, решительном лице появилась тень растерянности:

— М-да… — протянул он приглушенным голосом. — Тесен мир, Альберт, тесен. На своем опыте убеждаюсь — тесен.

Поднялся из-за стола, достал сигарету, закурил и отошел к окну. Стоял он, высокий, ссутулившийся, и Гайлитису впервые бросилось в глаза, как заметно постарел Круминь.

Приказ заняться делом Велты всколыхнул у Круминя чувства, которые он порой скрывал от самого себя, воскресил в памяти страницы жизни, считавшиеся уже давно забытыми. И тут дело было не столько в Велте, сколько в ее матери Аусме и отце Гунаре. С их семьей у Круминя сложились особые отношения, и ему трудно было еще раз вмешаться в жизнь Аусмы. Он попытался осторожно отказаться от дела Велты.

— Может быть, попросить, чтобы поручили кому-либо другому заняться делом Велты? — глухо сказал он.

Гайлитис не понял. Ему показалось, что он ослышался. Круминь отказывается? Такого никогда не бывало.

— Почему? — мягко спросил он, видя замешательство друга.

Круминь повернулся от окна, хотел было что-то сказать, но сдержался. Гайлитис по-своему понял его состояние. «Устал старик, — подумал он, — устал. Видимо, отдохнуть захотел, а я не проявил заботы, оказался черствым начальником. Однако кому же поручить дело Велты? Ведь только один Круминь близко знает Аусму, и это может сыграть важную роль во всем деле». Он решил успокоить Круминя, взял под руку, прошелся, и это обоим напомнило те далекие годы, когда перед выходом на задание из партизанского отряда в Ригу они вот точно так же ходили по лесу вдвоем, давая друг другу советы, а то и просто молчали.

Круминь рассказал о довоенном знакомстве с Гунаром, о том, что они были когда-то соперниками, и о многом другом, что, по его мнению, требовало «самоотвода» в деле Велты.

— Понимаю тебя, — ответил Гайлитис, — понимаю. Но дело Велты поручить другому нельзя. — Посмотрел в печальные глаза Яниса, продолжил: — Дело Велты ты проведешь отлично.

Понял Круминь, что Гайлитис решение не изменит. А Гайлитис взял его за плечи, потряс, словно намеревался стряхнуть сомнение, вернуть уверенность.

— Тогда вопрос ясен, — ответил Круминь, — пожелай удачи.

И снова, как в прошлые годы, они обменялись традиционным:

— Ни пуха, ни пера.

— Пошел к черту, — ответил Круминь и дружески толкнул Гайлитиса в плечо. Он понимал, что задание выполнять надо.

К ней ехала дочь…

Не спалось Аусме, она подымалась с постели, накидывала на плечи халат, открывала окно и подолгу стояла у него, вдыхая свежий морской ветер. Телеграмма Велты: «Мама, встречай завтра, поезд № 1, вагон № 4» — взбудоражила ее. Нельзя сказать, что приезд Велты был неожиданным. Она сама оформляла приглашение и все же, чем меньше оставалось времени до встречи, тем сильнее волновалась.

К ней ехала дочь, которую она потеряла еще девочкой. Казалось, потеряла навсегда. Но вот судьба после долгой разлуки возвращала ей Велту. Какая она теперь?

Аусма отходила от окна, брала в руки фотокарточку улыбающейся молодой женщины, жадно рассматривала ее.

«Доченька моя», — шептала она, прижимая фотокарточку к груди.

Больше двадцати лет ждала Аусма Велту. Чувствовала, что, став взрослой, она сама во всем разберется и уйдет от Гунара. Тоска по матери должна привести ее домой — так полагала Аусма. Снова посмотрела на фотокарточку, подумала, что едет к ней уже взрослая женщина, а не та пятилетняя девочка, которую накануне войны в 1941 году обманным путем увез с собой из дому Гунар.

О, Гунар, сколько несчастья внес он в ее жизнь! С первых и до последних дней их совместной жизни он так и не стал любящим супругом, заботливым отцом семейства. У него была своя жизнь, которой отдавал все свое свободное время. Сколько Аусма помнила, он был постоянно занят, то выпивками с друзьями, то сборищами айзсаргов[31]. Дома появлялся, чтобы переодеться и снова куда-то исчезнуть. Быстро летели годы, один за другим появились дети, а счастье в семью так и не пришло. Особенно обострились их отношения после июля 1940 года, когда в Латвии была восстановлена Советская власть. Аусма обрадовалась этому событию, а Гунар воспринял его враждебно, путался с какими-то подозрительными людьми, домой возвращался усталый и злой. Узнав, что Аусма бывает на митингах, жадно читает газеты и с радостью слушает сообщения радио о первых шагах Советской власти в Латвии, предупредил: «Смотри, не стань большевичкой. Скоро их вешать будем. Моя рука не дрогнет!..» — хлопнул дверью и ушел из дому.

Грозное предупреждение Гунара на какое-то время сдержало Аусму, но бурлящий поток новой жизни все же захватил ее. Как-то в школе, где она работала учительницей, появился Круминь, друг ее детства. Разыскав ее в классе, ни о чем не спрашивая, положил на стол перед нею две брошюры, сказал: «Прочитай. Завтра поедем в депо Засулаукс. Выступишь перед рабочими и расскажешь о школьном образовании в Советском Союзе. Скажешь, что так и в Латвии будет». Улыбнулся, крепко пожал ей руку и ушел.

На следующий день Аусма выступила. Это был один из самых памятных дней в ее жизни. Потом она выступала на заводах, фабриках, мастерских и чувствовала, как правда о Советском Союзе зажигает сердца люден, и в то же время замечала, что общение с рабочими обогащает ее саму. Появилась уверенность в себе, в своих силах, домашние невзгоды отошли на второй план. Но вновь пришел Гунар и, как всегда, грубо сказал: «Все выступаешь? Красной стала? Советую прекратить. И перестань путаться с этим Круминем. Запомни, болтаться ему на виселице. С ним висеть захотела? Повесим!» И больше ни слова, будто бы и в дом пришел лишь для того, чтобы сказать только это.

Раньше, когда Гунар грубил, Аусма сдерживалась, не обостряла отношений, чтобы не слышали их ссор дети, но сейчас молчать уже не могла. Сознание правоты того дела, которому начала служить, придавало ей силы, и впервые за время совместной жизни с Гунаром она ответила:

— За совет спасибо, но выслушай и мой.

Гунар непонимающе уставился на нее. Аусма говорила тихо, но в каждое слово вкладывала всю силу осознанной независимости.

— Если хочешь жить в семье, ходить на воле, то советую порвать с айзсаргами, этими фашистами. Иначе я вынуждена буду… Впрочем, ты понимаешь, о чем я говорю. Будет ли на виселице Круминь — не знаю, но тебе тюрьмы не миновать!

— Ты… Ты думаешь, что и кому говоришь? — захлебнулся Гунар и направился к жене с угрожающе поднятыми кулаками. Аусма не испугалась и с вызовом смотрела в побелевшие от злости глаза мужа.

— Остынь! — властно потребовала она. — Подумай!

Гунар остановился перед нею в нерешительности. Такой свою жену он еще ни разу не видел.

— Та-а-ак, — протянул он, медленно опуская руки и тяжело дыша. — Значит, кто кого?

— Лучше бы по одной дорожке ходить, — примирительно ответила Аусма.

— Никогда! Никогда по одной дорожке с большевиками не пойду! — дал волю гневу Гунар. — Тесна для меня с ними эта дорожка. Не только дорожка. Мир тесен! — прокричал он в исступлении, потрясая кулаками, и забегал по комнате, как разъяренный зверь. — Они отняли у отца магазин, национализировали банк, где были наши деньги! Они сделали нас нищими! И ты советуешь идти с ними по одной дорожке? Нет уж, иди с ними ты. Ты была нищая, и тебе по пути с этими пролетариями. Я пойду своей дорогой, хоть в петлю, но своей!

Аусме хотелось рассказать Круминю о разногласиях с Гунаром, но она не решилась: в то время во многих семьях случались подобные истории. В общественные и семейные отношения, складывавшиеся годами, ворвалась новая жизнь со своими законами, отличными от тех, которыми люди жили раньше, и не каждый находил свое место в новой обстановке. В Латвии шло размежевание сил, касавшееся не только общества в целом, но и многих семей. Коснулось оно и семьи Аусмы.

19 июня 1941 года Гунар исчез из Риги, взяв с собой Велту и оставив дома записку: «С дочкой уехал к родным отдохнуть». Аусма почувствовала что-то неладное, однако вскоре успокоилась — ведь Гунар и раньше неожиданно уезжал к родителям в Лиепаю и брал с собой кого-либо из детей. На третий день после его отъезда началась война. Спасая ребят, Аусма ушла на восток с Красной Армией. Однако не удалось ей сохранить сыновей. Младший погиб, когда эшелон попал под бомбежку, а старший, воевавший в партизанском отряде, освобождавший Латвию от фашистов, был убит в бою под Ригой.

Когда Аусма вернулась домой, ее ждал еще один удар: Гунар бежал с гитлеровцами и увез с собой Велту. Не стало детей у Аусмы, не стало семьи.

И вот к ней ехала дочь!

Приятное знакомство

Четвертые сутки Велта находилась в Москве и не торопилась ехать в Ригу. Она поступала, как учил отец, — осматривалась, проверялась, вживалась в обстановку. До смертельной усталости ходила по городу, изучала поведение москвичей, манеру держаться, разговаривать и подражала им. За неделю до вылета в Москву ее снабдили одеждой, изготовленной в СССР, и внешне она ничем не отличалась от москвичек, разве что латышский акцент выдавал ее национальность, но это не вызывало подозрений — в Москве много было приезжих людей не только из союзных республик, но и из-за границы. К ним привыкли, не обращали внимания. «Прежде всего научись держаться, как держатся русские и нынешние латыши», — наставлял ее Гунар, и она старалась следовать его советам, ко всему присматривалась, изучала и невольно сравнивала то, что видела, открывала для себя, с тем, что говорили ей о Советском Союзе, Москве и москвичах.

Народная мудрость гласит, что в споре рождается истина, Велта истину постигала в сравнениях. Ее поражали размах жилищного строительства для трудящихся, низкие цены на продукты, чистота и порядок на улицах города, жизнерадостность москвичей, их уверенность в завтрашнем дне, бесчисленные объявления о приеме на работу, очереди за билетами в театры, концертные залы, за хорошими книгами, удивляли группы стариков-пенсионеров, отлично выглядевших, ухоженных, хорошо одетых, проводивших время за игрой в домино, шахматы на скамейках скверов, парков.

Ей случилось наблюдать отъезд детей в пионерский лагерь, и это потрясло ее до глубины души. Вереница автобусов, наполненных говорливой и шумной детворой, тронулась за город под музыку духового оркестра. Колонну эскортировали милицейские машины, освобождая дорогу от транспорта. Детей везли не только торжественно, почетно, но везли бережно. Она не выдержала, спросила оказавшуюся рядом женщину: «Это чьи дети?» Женщина непонимающе посмотрела на нее, ответила просто, обычно: «Как чьи? Рабочих завода „Красный пролетарий“». Для женщины это было привычно, а для Велты равносильно неожиданному открытию.

Перед глазами Велты проходил совершенно иной мир, и он был не тем, в котором она жила сама. Она не идеализировала его, не собиралась поспешно менять свое мнение, но все это было ничтожно по сравнению с тем хорошим, что она видела. Усталая, снедаемая сомнениями, возвращалась она к себе в номер гостиницы «Россия», окном выходивший в сторону Кремля, и часами наблюдала неповторимую картину, открывавшуюся ее взору. Она понимала, что должна выполнить то, ради чего приехала, и не могла отказаться от поездки в Ригу.


* * *
Они познакомились в фирменном поезде «Латвия». Авиационный механик, старшина ВВС, назвавшийся Валентином, и молодая светловолосая женщина по имени Велта.

Велта оказалась весьма интересным собеседником, хорошо разбирающимся в искусстве, музыке, современной литературе Запада. Валентин был приятно удивлен, когда она обнаружила неплохие знания авиационной техники.

— А это откуда у вас? — изумился он.

Велта улыбнулась, назидательно ответила:

— Жена летчика, книжные полки которого заполнены технической литературой, а жизнь его как в части, так и дома состоит из бесконечных разговоров об авиации, обладает знаниями наравне с мужем. Нет, нет, я не преувеличиваю, — уверила она. — Чтобы жить с летчиком, надо жить его жизнью.

Валентину хотелось спросить, почему она разошлась с мужем, но он не решился задать такой вопрос.

— К тому же, — продолжала Велта, — когда-то я окончила три курса авиационного института.

— Вот как? — удивился Валентин. — А почему только три?

— Замуж вышла. А потом назначения мужа, переезды. Так и не пойму до сих пор, кто я. Не инженер, не техник, а теперь уже и не жена.

Мягко постукивали колеса на стыках рельсов, поезд подходил к Риге. Валентин смотрел на Велту и про себя отмечал, что ему нравилась ее манера говорить. Легкий латышский акцент придавал ее голосу мягкость, задушевность. И вообще в ней все было настолько красиво, притягательно, что он невольно подумал: «Мне бы такую жену». Подумал и испугался этой мысли, как пугался ее каждый раз, когда решал связать свою судьбу с женщиной. В семейной жизни он был неудачником. На четвертом году супружества от него ушла жена. Ничего не сказала, только с дороги прислала краткое письмо: «Прости. Больше не могу. Я не любила тебя». И все. С тех пор к мысли о браке он относился осторожно. Жил одиноко, порой до боли тоскливо, и завидовал своим товарищам, сумевшим создать крепкие семьи. Часто заглядывал к ним на огонек, чтобы посидеть, посмотреть на чужое семейное счастье, а придя домой, в опостылевшую холостяцкую квартиру, подолгу не смыкал глаз и думал, думал о той, что поступила так несправедливо и жестоко. Время сгладило боль обиды, но в выборе подруги он стал осмотрительнее. Вот почему неожиданно возникшее желание видеть Велту своей женой и удивило и испугало его, но не исчезло, а наоборот, разжигало интерес к Велте, и он мысленно уже прикидывал, подойдут ли они друг другу.

«Сколько же ей лет? — подумал он и заключил: — Видимо, лет тридцать, но выглядит значительно моложе». И это ему тоже нравилось. Он не верил в любовь с первого взгляда, но сейчас чувствовал, что с ним творится что-то неладное. Давно забытое после разрыва с женой чувство любви как бы возникало вновь к совершенно незнакомой женщине, которая вдруг стала настолько желанной, что он готов был тут же просить руки.

— Что, при ярком свете дня ваша попутчица выглядит не так уж молодо, как при свете лампы? — спросила Велта, заметив изучающий взгляд Валентина.

— Нет, зачем же? Вы молоды и привлекательны при любом свете. Только слегка устали, но это не удивительно. Мы и не заметили, как за интересной беседой промелькнула короткая летняя ночь.

— Да, конечно, — согласилась Велта, — льстить мне не надо. Я действительно устала. Годы уже не те.

Валентин хотел было запротестовать, но не успел.

— Не надо, мой друг, — попросила Велта. — А теперь оставьте меня одну. Я обращусь к зеркалу за красотой. Скоро Рига.

Валентин вышел из купе, закрыл за собой дверь и вскоре услыхал, как щелкнул за ним замок, улыбнулся женской осторожности. Прохладный утренний ветер врывался в полуоткрытое окно, забирался за ворот рубашки, приятно освежал тело. «Черт возьми, — думал он, — повезло ведь какому-то подполковнику, которому досталась такая интересная жена. Однако почему же они разошлись?»

Встречай, аусма

Круминь приказал шоферу ехать на вокзал, а сам отправился туда пешком. Он любил ходить по улицам Риги, наблюдать людскую сутолоку, поток машин, троллейбусов, автобусов — все, что составляло жизнь города, в котором прошла его молодость, годы подпольной работы в буржуазной Латвии, фашистской оккупации. Он любил раскланиваться с многочисленными знакомыми, с которыми когда-то сводила его судьба, идумать над тем, что волновало его. Не изменил он своей привычке и сейчас. Следуя на вокзал, он думал.

Зачем Велта едет в Ригу? К матери? Почему же тогда не приехала раньше? И долгие годы даже не писала? Подобный приезд заранее готовится, ведется переписка, обусловливается время прибытия. А тут все произошло молниеносно. Одно, второе письмо Велты, затем настойчивая просьба: вызови, приеду, встречай. Почему так вдруг? Что случилось?

Найти ответ на все эти вопросы было невозможно, но Круминь хотел заглянуть несколько вперед. Он вспоминал все, что знал, об Аусме и Гунаре. И если о них знал много, то о Велте практически ничего, разве только помнил ее светловолосой, подвижной и веселой девчонкой, которой так гордилась Аусма. Но это было давно, еще до войны. Какая же она сейчас, что за жизнь прожила, с чем едет к матери?

В самом конце платформы в стороне от встречающих на скамейке сидела Аусма. Пришла она на вокзал давно и в нетерпеливом ожидании то ходила по перрону, то садилась на скамейку, доставала из сумочки карточку Велты, всматривалась в нее, боясь при встрече не узнать дочь. Она не заметила, как подошел Круминь, как на плечо легла его сильная рука.

Не ожидала она такой встречи. С тех пор, как ушла на пенсию, редко навещала бывших партизан, давно не видела и Яниса. Как же он постарел! Морщинки глубоко залегли на уставшем, осунувшемся лице, и только глаза были прежними, ласковыми, добрыми. Сначала ей показалось, что в них затаилась какая-то тревога, но она отбросила свои подозрения, когда Янис широко улыбнулся той улыбкой, которая ей нравилась в далекой молодости, и сказал:

— Это же я, Аусма. Разве не узнала?

Она не могла оторвать от него глаз. Друг молодости, боевой товарищ по партизанскому отряду, был рядом. Да какой друг! Это он в 1943 году отыскал ее в хозяйстве кулака, привел в партизанский отряд и сказал: «Медсестрой будешь, сын твой уже большой. Пусть освобождает нашу Родину от фашистов. Он уже мужчина». И пошла за ним Аусма в партизанский отряд. Не знал Янис, что если бы позвал на край света, то, не задумываясь, пошла бы за ним и туда.

— Как чувствуешь себя? Где работаешь? Все там же? — спросила Аусма.

— Там, Аусма, там.

— Тяжело?

— Тяжело, — признался он.

— Отдохнуть надо. На себя посмотри, о себе подумай.

Янис улыбнулся. Забота Аусмы всегда для него была приятной и тронула его сейчас. Юношеская любовь к Аусме давно сменилась чувством чистой дружбы, большой привязанности. В тяжелые минуты жизни он всегда был с нею рядом. Рискуя жизнью, вынес из жестокого боя ее сына. Мальчик скончался у него на руках, а в пышных волосах Яниса появилась первая седина.

— Благодарю за совет, но отдыхать партизанам еще рано.

— А я здесь Велту жду, — сияла от радости Аусма. — Доченьку мою, помнишь ее? Посмотри фотографию. Вот она какая. Красивая, правда?

Говорила она быстро, будто торопилась сказать все, что накопилось за долгие годы ожидания дочери, и боялась, что Янис не выслушает.

— Едет она ко мне. Поняла все, разобралась во всем сама. Уехала от Гунара. Понимаешь? Я уговорю ее остаться со мной. Она у меня единственная. О, как я ждала ее все эти годы! Как ждала, Янис!

— Я рад за тебя, — поддержал он, и Аусме показалось, что голос его дрогнул, да на какую-то секунду отвел глаза в сторону от ее лица.

— Рад за тебя, — повторил он уже твердо. — Пусть и тебе улыбнется счастье. Ты имеешь на это право. Встречай Велту. Я помню ее совсем маленькой и с удовольствием познакомлюсь. Встречай, Аусма.

Вдали на железнодорожных путях показался поезд, и Янис заторопился.

— Прости, я встречаю друга.

Толпа приезжих и встречающих хлынула по перрону. В потоке людей шла и Аусма. Она крепко держала под руку молодую женщину, вытирала платочком счастливые слезы и никого не видела, кроме своей дочери. За ними шел с чемоданами Велты в руках Валентин.

«Ну, что ж, — отметил Круминь, внимательно рассматривая Велту, — волевое лицо, самоуверенна. В Риге, можно сказать, впервые, но чувствует себя, как дома. Знакомство, кажется, состоялось».

Круминь докладывает

Гайлитис отодвинул в сторону лежавшие перед ним на столе бумаги и спросил:

— Ну, как дела с Велтой?

— Сейчас доложу, — ответил Круминь, раскрыл папку с документами.

Гайлитис закурил и сквозь дым, повисший между ними, рассматривал своего друга. Каждый доклад Круминя вызывал у него интерес. Круминь умел сообщать не только отдельные факты, собранные доказательства, вынося их на заключение начальника, но, логически осмысливая все материалы дела, расставлял их так, что они как бы намертво подгонялись друг к другу, неопровержимо подтверждая выдвинутую версию. Отдели, отбрось любой из фактов, воедино связанных Круминем, и рухнет вся стройная система доказательств. Круминь обладал способностью предвидеть развитие событий, и не было случая, чтобы он в чем-либо ошибся, оказался неправ.

Сейчас он должен докладывать материалы на Велту. Полтора месяца прошло с тех пор, как появилась она в Риге. К какому выводу пришел Янис, что намерен предложить? И хотя Гайлитис неплохо знал все материалы, все же надеялся услышать что-то новое, возможно, необычное.

Как бы в подтверждение его мыслей, Круминь начал доклад и впрямь необычно.

— Я всегда придерживался того мнения, — говорил он, — что в нашем деле случайности бывают очень редко. Тот, кто с легкостью отбрасывает добытые материалы, расценивая их как случайные, по моему глубокому убеждению, делает непростительные ошибки. Факты требуют, чтобы к ним относились с уважением и, прежде чем выбросить из дела, всесторонне и глубоко исследовали. Вот, к примеру, неделю назад Аусма передала мне этот черновик телеграммы Велты к Гунару. Как поступить с ним? Выбросить как случайный документ или нет?

Круминь подал Гайлитису исписанный мелким почерком лист бумаги и умолк, не мешая читать.

— Как себя чувствует Аусма? — спросил Гайлитис.

— Она, как и все матери, не замечает в поведении дочери того, что заметно со стороны, — ответил не сразу Круминь. В его голосе улавливались нотки сочувствия и осуждения Аусмы.

— Да, но как же письмо? Не на улице же ты его нашел? — спросил Гайлитис, не соглашаясь с Круминем. Он сам хорошо знал Аусму и готов был постоять за нее перед любым, пусть это будет даже Круминь.

— Сама передала мне, потому что возмутилась откровенной ложью Велты. Обрати внимание на окончание письма. Велта пишет, что Аусма скучает по Гунару и просит его приехать в Ригу.

Гайлитис дочитал письмо до конца.

— Аусма приглашает Гунара? Это невероятно!

— И я так думаю, — поддержал его Янис. — Обрати внимание на следующее весьма характерное обстоятельство. Велта направила письмо Гунару 10 июля. Десятого! А уже 25 июля в одно из министерств республики из-за рубежа поступила неожиданная, но настоятельная просьба — принять в Риге делегацию специалистов не в октябре, как было согласовано и намечено ранее, а в первой половине августа.

— Ну, и что же? — не понял Гайлитис. — Какая здесь связь? Письмо и перенос срока прибытия делегации…

Недоумение Гайлитиса не остановило Круминя. Готовясь докладывать выдвинутую версию, он не рассчитывал на легкое согласие и потому приготовился отстаивать свое мнение.

— Поначалу и я так думал и точно такой же вопрос задавал себе. На первый взгляд, эти два факта как будто связи не имеют. Но это только на первый взгляд. А потом я присмотрелся к некоторым обстоятельствам, и они приобрели определенное значение.

Круминь неторопливо достал портсигар, закурил.

— Почему именно после письма Велты с откровенной ложью о приглашении Аусмой Гунара последовала просьба о досрочном приезде делегации?

Гайлитис, хотя и слушал со вниманием, делать выводы не торопился, ожидая, когда Круминь изложит все, что считает нужным.

А тот продолжал:

— В связи с этим меня заинтересовала одна деталь. Не успела делегация как следует разместиться в гостинице и привести себя в порядок после дороги, как ее руководитель стал настойчиво добиваться дать интервью корреспондентам газет и был весьма доволен, когда оно появилось в «Ригас балсс». На память об этом он взял с собой несколько экземпляров газет.

Круминь вынул из папки газету и положил ее на стол. На второй странице две колонки интервью были обведены красным карандашом.

— Далее, — докладывал он. — Приехав в Ригу, Велта не интересовалась нашими газетами. Но после того как отправила письмо Гунару, каждый день покупала все газеты па латышском и русском языках. А чтобы киоскер не забыл ей оставить газеты, вручила ему подарок. Сообщение о прибытии делегации, а также интервью руководителя восприняла с радостью и не выдержала, поделилась об этом с Аусмой.

Доклад начал увлекать Гайлитиса.

— В составе делегации есть некто Шредер, — продолжал Круминь. — Все было бы хорошо, если бы не одно интересное обстоятельство: Шредер всячески уклоняется от глубокого обсуждения вопросов по специальности. Наши инженеры называют его «западным болваном» и заявляют, что говорить с ним совершенно не о чем. Создается впечатление, что он посторонний человек в делегации.

Круминь закрыл папку с материалами на Велту, вопросительно посмотрел на Гайлитиса.

— Каковы ваши выводы? — спросил Круминь и ответил: — Я полагаю, что ложь Велты в письме к Гунару — не что иное как условность. Шеф Велты полагал, что такая условность не вызовет ни у кого подозрений, и ошибся. Аусма по Гунару скучать не может! — уверенно закончил он. — Газетное сообщение о приезде делегации в Ригу я рассматриваю как сигнал Велте о прибытии связника. Не напрасно же она стала так внимательна к прессе! А вот кто прибыл связником, надо выяснить. Возможно, Шредер. Это мое мнение, разумеется, предположительное. И еще, самое главное. Мне кажется, что Велта либо уже выполнила задание, либо в ближайшее время выполнит. Ей нужен связник, чтобы передать сведения. Иначе не было никакого смысла затевать приезд делегации.

— Какие сведения? О чем? — спросил Гайлитис. — Судя по твоим докладам, она больше всего времени проводит на даче Аусмы да с этим старшиной Валентином. Какие же сведения она могла собрать за это время?

Круминь, как бы раздумывая над вопросом, ответил:

— Сам об этом думал. И неоднократно. У меня сложилось мнение, что Велту, кроме авиатора, никто больше не интересует. Валентин знакомил ее со своими друзьями из других родов войск, но даже франтоватые моряки не производили на нее впечатления. Надо полагать, привязанность Велты к авиаторам не случайна. Я выяснил существенную деталь, которая, по моему мнению, проливает некоторый свет на привязанность Велты к военнослужащим авиации. На аэродроме примерно три месяца осваиваются два новых истребителя-перехватчика. Валентин был на курсах по их изучению в Москве и продолжает осваивать сейчас. Надеюсь, ты не станешь возражать, что дружба Велты с Валентином носит весьма направленный характер?

— Ты ждешь возражений? — спросил Гайлитис после некоторого раздумья. — Их не будет. Как всегда, ты умеешь убеждать. Я с тобой согласен. Теперь надо действовать.

Недозволенное

Валентин сидел за кипой секретной литературы. Ему предстояла кропотливая работа по изучению новых истребителей-перехватчиков, поступивших на вооружение в войска. Чтобы их обслуживать, ему, авиационному технику, надо было знать все до винтика. Валентин диву давался, столько в этих крылатых машинах сосредоточено технических новинок.

По складу характера Валентин относился к той категории людей, которые не способны все схватывать на лету. Ему требовалось время, чтобы изучить материал обстоятельно, что называется, мысленно ощупать каждую деталь, блок, агрегат самолета. Но если он что-то усваивал, то это было накрепко. Его голова надежно сохраняла в памяти все, что достигалось упорным и дотошным трудом, но на этот же раз наука явно не шла ему в голову.

Он старался заставить себя разбирать схемы, запоминать рекомендации по эксплуатации самолетов, возможные неисправности и их устранение, заучивать бесконечное число цифр, от которых рябило в глазах, а прилагаемые усилия желаемых результатов не давали. Все, что он читал, с таким старанием пытался запомнить, в сознании оставалось как бы за полупрозрачной пеленой. Он вроде бы и знал прочитанное и в то же время не знал. В памяти сохранялись какие-то обрывки знаний, которые не воспроизводили полностью изученное. Валентин нервничал, однако ничего сделать с собою не мог. Хотел он того или нет, все же должен был признаться, что такому состоянию была причина — он по-настоящему сильно полюбил Велту.

За полтора месяца она стала для него незаменимым человеком, и он не мог минуты прожить, чтобы не думать о ней. Виделась она ему, чувствовалась рядом в учебных классах, у самолетов, в столовой, общежитии. Она звала, манила к себе, и он нетерпеливо ожидал конца работы, чтобы бежать к ней, смотреть на нее влюбленными глазами, по-юношески робко держать за руку и говорить, говорить…

Чтобы она не обижалась, не отказалась от встреч, Валентин готов был на все. Он остановил свой выбор на ней и лучшей жены не мечтал иметь. Правда, он еще не разобрался в ее чувствах, не успел понять, насколько они глубоки, но уже то, что она тянулась к нему, искала встреч, его радовало.

Размышления Валентина прервал офицер, объявивший, что через час надо сдать секретную литературу. Валентин растерялся, потому что не успел не только законспектировать, но даже прочитать то, что было необходимо для сдачи зачетов, и начал лихорадочно перелистывать страницы учебных пособий и наставлений. Но чем больше торопился, тем меньше мог сосредоточиться на прочитанном. Он упустил время и не понимал, что будет отвечать строгому полковнику-инженеру. Он сожалел, что из-за Велты забросил учебу, все свободное время проводил с нею, домой возвращался на рассвете, а рано утром был уже в строю, работал. Если бы такая нагрузка длилась день, второй, выдержать было легко. Но когда недосыпания тянулись больше месяца, то к концу дня усталость валила с ног, и Валентин чувствовал, что сдает. Он думал отказаться от встреч, чтобы позаниматься, отдохнуть, но как только Велта появлялась, отбрасывал эту мысль, уезжал в ресторан, театр и бродил до рассвета по Риге, отвозил ее в Булдури, а сам торопился в часть, чтобы не опоздать на работу. Знал Валентин, что и сегодня она будет ждать его ровно в восемнадцать часов.

Он читал быстро, стараясь наверстать упущенное, но ничего из этого не получалось. И тогда достал из внутреннего кармана записную книжку, воровато оглянулся на сидевших за столами и, убедившись, что каждый из них занят своим делом и на него не смотрит, принялся лихорадочно записывать некоторые сведения о новом самолете. Знал, что делает недопустимое, но сознательно шел на это, боясь провалиться на экзамене. С ним и раньше так бывало. Он часто не укладывался в отведенное для занятий время, не успевал выучить нужный материал и из чувства ложного стыда или болезненного самолюбия, желания выглядеть не хуже других тайком делал в записной книжке пометки, чтобы выучить их позже.

Закончил он записывать, когда был объявлен конец самоподготовке, поспешно спрятал записную книжку в карман и некоторое время сидел в оцепенении. В его сознании боролось два желания. Первое — скорее уйти из класса с записной книжкой в кармане и второе — выйти во двор и сжечь ее пока не поздно.

Страх перед экзаменами взял верх, и Валентин ушел с твердым намерением уничтожить записную книжку позже. Во дворе его окликнул офицер: «Валентин, у ворот нашей обители тебя ждет в такси дама сердца. Торопись, пока я не сдал дежурства. Можешь оказаться третьим лишним». Валентин взглянул на часы. Было ровно восемнадцать. Велта, как всегда, была точной.

На берегу

Воскресный день с утра выдался погожим и обещал быть жарким. Потому рижане устремились на взморье, на золотые пески, в тень изумрудной зелени. Но погода в Прибалтике капризная. К полудню небо заволокло тучами, а к вечеру со стороны моря подул свежий ветерок, и не успели отдыхающие оставить пляж, как на горизонте засверкали молнии, донеслись первые глухие раскаты грома и запенились белые барашки на гребнях серых волн.

Взморье опустело. Среди немногих оставшихся на берегу были Валентин с Велтой. Они сидели на дюне в зарослях ельника и наблюдали, как постепенно разыгрывалась стихия. Валентин снял фуражку, подставил лицо ветру. С детства он любил вот такую погоду, когда порывистый ветер треплет волосы, бьет в лицо. И сейчас он не выдержал, поднялся во весь рост, расстегнул полы пиджака. Ветер отбросил их в стороны, вырвал галстук из-под зажима, закинул за спину, а он, широко расставив руки, вдохнул полной грудью, закричал озорно, вызывающе: «Ого-го-го!» Ветер заглушил этот крик, утопил в шуме леса, грохоте волн.

Велта смотрела на восторженное лицо Валентина, обращенное в сторону моря, навстречу штормовому ветру, и думала, что этот взрослый человек похож на своевольного и озорного мальчишку. Сейчас он вызывает ветер, а через минуту что-то сделает такое, над чем и сам не задумывается. А он и а самом деле походил на влюбленного юношу, готового на подвиг ради любимой. Пожелай только Велта, и он бросится в бушующее море, поплывет, споря с клокочущими волнами, и покажет, какой он сильный, смелый. Пусть она только посмотрит, оценит его бесстрашие. Но Велта ничего не приказывала, не просила, а смотрела на море и терзалась противоречивыми чувствами.

Встречи с Валентином для нее не прошли бесследно. Опытная женщина, прошедшая тяжелую школу жизни, она хорошо понимала те чистые, благородные чувства, которые питал к ней Валентин. Пожалуй, впервые она столкнулась с настоящей и сильной любовью человека, прониклась к нему уважением и в то же время сожалением. Она не любила Валентина. Не имела на это никакого права. Дома у нее была семья — муж и двое детей, и она не хотела изменять им, но, повинуясь воле отца и шефа, играла роль влюбленной ради выполнения задания, обеспечения своего благополучия. Если бы судьба свела ее с кем-то другим, а не Валентином, если бы она не знала его чувств, то действовала бы решительно, безо всяких переживаний и колебаний. Но тут был Валентин, скромный, тактичный, человек чистой души, доверчивый как ребенок, и ей не хотелось причинять ему неприятности в жизни и службе. Как же тогда быть? Ее ждали отец и шеф, наконец, ожидал прибывший в Ригу Шредер. Надо напрочь отбросить чувство жалости к Валентину и действовать решительно, беспощадно, заботясь о своей судьбе.

По плащу, накинутому на ее плечи, забарабанили крупные капли дождя. Она вздрогнула, пытливо посмотрела в глаза Валентину.

— Замерзла? — спросил он и предложил: — Пойдем.

— Куда? — преодолевая чувство жалости к нему, прошептала она.

Он показал на павильон «Банга», прижавшийся к песчаной дюне.

— Туда бежим.

Первым сорвался с места, схватил Велту за руку и побежал по песку, увлекая ее за собой. В опустевшем павильоне Валентин усадил Велту у окна с видом на залив и заказал вино.

Она пила медленно. Торопиться было ни к чему, за окном павильона во всю хлестал дождь, громыхало низкое, темное небо, а в обществе влюбленного Валентина она чувствовала себя хорошо, только единственная мысль не давала теперь покоя — как развернутся события дальше?

Пока все шло, как и предусматривалось. Интервью в газете было. По договоренности, на седьмой день после его опубликования она должна начать. Сегодня был именно тот день, седьмой.

«Что волнует ее?» — пытался отгадать Валентин, наблюдая за тем, как настроение Велты менялось буквально по часам. Он хотел спросить об этом, но не решался, и от того, что она была какой-то необычной, ему и самому становилось не по себе.

Сегодня Валентин собирался просить Велту стать его женой, уже представлял семейную жизнь и был убежден, что счастье их будет полным. Но как начать этот разговор?

Тем временем темные тучи ушли к Риге, на горизонте показалась узкая полоса чистого неба. Постепенно она становилась шире, и вот из-под темной тучи, уже далеко отстоявшей от горизонта, медленно стал показываться нижний край красного солнца, лучи которого пробились сквозь пелену дождя и причудливо осветили взморье. Но вот солнце коснулось горизонта, медленно опустилось в бушующие волны моря, и в павильоне стало неуютно, серо и тоскливо.

Валентин запустил руку во внутренний карман кителя, где лежал бумажник, встал из-за стола и направился к официантке. На пол к ногам Велты упала записная книжка. Она подняла ее, полистала, положила на стол и довольно улыбнулась: все шло так, как и предполагалось. Книжка была при Валентине.

Впервые увидела ее Велта в вагоне поезда. Когда утром Валентин вышел из купе, чтобы не мешать ей привести себя в порядок, она закрыла дверь на ключ и первым делом проверила карманы кителя. Обнаружив записную книжку с краткими записями, безошибочно определила их характер. Ей, авиационному инженеру, прошедшей специальную подготовку по советской истребительной авиации, сделать это было нетрудно. В записной книжке были занесены сведения по истребителям. И, хотя эти сведения, как и сами самолеты, были ей известны, она все же решила, что в выполнении задания Валентин с его склонностью вести секретные записи может оказаться нужным человеком. Следовало только выяснить, имеет ли он отношение к новым истребителям, которые, по данным разведки, поступили в авиационные части, а там она знала, что делать. Велта не обрывала ту ниточку, что связала се с Валентином в поезде, и была довольна, что с каждым днем он все больше привязывался к ней, становился доверчивее, откровеннее. Вскоре она поняла, что Валентин изучает новый самолет и, обрадованная этим, с удесятеренной энергией принялась обхаживать его. Действовала, не вызывая никаких подозрений, требуя лишь каждый вечер после работы и все выходные дни проводить вместе. Расчет ее не отличался оригинальностью и был предельно прост — вымотать силы Валентина, лишить его работоспособности и вынудить делать в записной книжке записи по новому самолету. Она верила в рефлекторные, автоматические, действия человека в определенных условиях, полагая, что если эти условия повторять, то человек будет идти по уже знакомому, опробованному пути. Так и Валентин. В какую-то трудную минуту он дрогнул, допустил недозволенное — занес в записную книжку секретные данные. Если поставить его в трудное положение, он вновь поступит точно так же, как делал раньше.

Месяц спустя она пригласила его после работы на пляж в Лиелупе. Когда он заплыл далеко в море, осмотрела карманы кителя. Там была все та же записная книжка, значительно пополненная записями по новому самолету. Она торжествовала победу и дала отцу условную телеграмму. Сейчас записная книжка была при Валентине. Все шло, как нельзя лучше.

— Ты уронил книжечку, — сказала Велта и протянула ее Валентину.

Взгляд ее небрежно скользнул по нему. Валентин побледнел, но тут же взял себя в руки, спросил шутя:

— Надеюсь, адреса моих знакомых женщин ты запомнить не успела?

Засмеявшись, они вышли из павильона. За дверью их охватил холодный морской ветер.

— Завтра вечером я уезжаю, — сказала печально Велта.

— Почему же ты молчала? Я думал, что ты пробудешь здесь дольше…

— Нельзя. В Волгограде меня ждет дочь. Надо ехать.

Они пересекли проспект Булдури, дошли до небольшого домика, стоявшего в глубине двора. Когда Валентин подошел к двери, ведущей с веранды в комнату, Велта попросила:

— Закрой глаза, — и словно слепого ввела за руку в комнату. — А теперь, раз, два, три. Открывай.

Она щелкнула выключателем. Яркий свет люстры осветил комнату, посредине которой стоял сервированный на двоих стол под крахмальной белой скатертью. На столе переливалась на свету серебристой шеей бутылка шампанского, стояли марочный армянский коньяк и легкое вино.

— Я решила попрощаться с тобой. Здесь нам никто не помешает. Мама ушла на ночь к подруге. Мы будем только вдвоем, — объяснила Велта, счастливо улыбаясь.

Они сели за стол. Как гостеприимная хозяйка Велта была внимательна и предупредительна. Радостная с грустинкой улыбка не сходила с ее лица до тех пор, пока Валентин не взял в руки бутылку коньяку, ею заранее открытую…

Шредер веселится

Вечер в ресторане «Рига» близился к концу. Просторный зал, оригинально оформленный в латышском национальном стиле, заметно пустел. Было уже поздно, и гости торопились уйти, пожалуй, только один Шредер не спешил оставлять ресторан. Ему нравилась музыка хорошо слаженного оркестра, с одинаковым блеском исполнявшего и современные, и давно забытые танцы и песни. Ему приятно было оттого, что попал в знакомую ресторанную стихию, в которой в былые времена проводил долгие и радостные часы. Давно не отдыхал он так, да еще в обществе молодой женщины, ставшей его партнершей по танцам, красивой, стройной блондинки с голубыми глазами. Правда, к знакомству с нею Шредер сначала отнесся с некоторым недоверием потому, что с первого дня появления в Риге испытывал такое чувство, словно за ним следили каждый час и минуту. Он понимал, что приехал в Ригу не для того, чтобы осматривать с детства знакомый город, удивленно раскрывать глаза при виде благоустроенных районов. И оттого, что его миссия в Ригу носила совершенно иной характер, он не имел права расслабить нервы, хотя на миг забыться о той опасности, которая, как ему казалось, грозила на каждом шагу. И он не забывался. Как рекомендовал шеф, как подсказывал собственный опыт, неделю пребывания в Риге он проверялся, пытаясь обнаружить за собой наблюдение, но ничего подозрительного не заметил. Седьмой день был для него решающим, тем днем, который должен был принести счастье или неудачу. «Так что он принесет?» — тревожно спрашивал себя Шредер и не мог ответить.

Спокойствие оставило его с утра. Чувство опасения возникло с новой силой и все увеличивалось по мере приближения часа заранее обусловленной встречи с Велтой. На поездку в Ригу он возлагал исключительно большие надежды. Успех дела обещал многое, а самое главное — зачисление на официальную работу в разведку, твердый оклад, обеспеченную жизнь. Ради этого стоило рисковать. И Шредер рисковал.

Прежде чем пойти на встречу с Велтой, решил еще раз по возможности запутать следы. Веселье в ресторане, по его мнению, должно было создать впечатление, что он беззаботно проводит время, поступает так, как делают многие иностранцы, заканчивая свое путешествие по России. И все же настораживал каждый пытливый взгляд, брошенный кем-либо из посетителей ресторана. С опасением посматривал он на свою партнершу. «Кто она, эта женщина? — думал он. — Почему оставила молодых веселых парней и проводит вечер со мной?» Шредер считал себя стариком, понимал, что не партнер ей, и это еще больше его настораживало. «Кто она, — преследовала его мысль. Он хотел точно знать, с кем танцует. — Возможно, она сотрудница госбезопасности?» Но в глазах партнерши играло только опьяненное веселье. Почувствовав, что Шредер сжал ее за талию сильнее обычного, она лишь передернула корпусом да кокетливо погрозила пальцем — дескать, нельзя!

«Не она, — решил Шредер. — Тогда кто? Где тот человек, который, наверное, не сводит с меня глаз? Как найти его среди публики? — Он всматривался в каждого сидящего в зале. — Может быть, вон тот худой и длинный тип с пышной рыжей бородой, синяками под глазами, который весь вечер сидит за бутылкой вина да часто курит трубку?» Несколько раз встречались их взгляды, но недолго. Тот скользил взглядом мимо и больше поглядывал на входную дверь, возможно, кого-то ожидая. «Нет, это тоже не он», — заключил Шредер.

Не верилось ему, что за ним не следят. Как ни умалял шеф опасность пребывания в СССР, какие примеры из опыта поездки в Россию ни приводил, Шредер оставался при своем мнении. Он читал, что кое-кого из таких, как он, в Советском Союзе судили, и поэтому нервничал. Когда же нервное напряжение в какой-то мере улеглось, он почувствовал себя значительно легче. Сознание того, что за ним не следят, что все идет, как было задумано, радовало больше, чем выпитое вино, присутствие молодой женщины.

Шредер веселился. Однако в это веселье, кроме его самого, не верил еще один человек — Круминь, сидевший в компании двух молодых чекистов.

Семь дней прошло с тех пор, как Круминь впервые увидел Шредера в Риге, и с того момента потерял покой. Ему казалось, что хотя и очень давно, но уже где-то видел Шредера, а при каких обстоятельствах — вспомнить не мог. Он перебирал в памяти лица сотен людей, с которыми приходилось встречаться за долгие годы жизни, однако среди них Шредера не находил.

У себя в кабинете он часами изучал его фотокарточки, смотрел киножурнал о посещении делегацией заводов, внимательно следил на экране за каждым жестом, Движением, походкой Шредера, манерой держаться при разговоре, но все было напрасным. Память упрямо не воскрешала прошлое. На этот раз Круминь решил повнимательней рассмотреть Шредера и потому занял столик поближе. И чем больше наблюдал за ним, тем больше уверялся в том, что где-то уже видел его. В его манере поведения было что-то очень знакомое. Не надеясь на свою память, Круминь попросил бывших партизан и узников застенков гестапо посмотреть киножурнал о посещении делегацией Риги, надеясь, что среди них могут найтись такие, что раньше встречались с Шредером, но и это не принесло успеха.

Оркестр играл последний, прощальный модный танец. Среди танцующих был и Шредер. Танцевал он с азартом. То ли от спиртного, то ли от жары и стремительных движений лицо его раскраснелось.

Ему было жарко. Он снял и бросил на спинку стула пиджак, отпустил галстук, и под воротником на его шее Круминь вдруг увидел с голубиное яйцо темное родимое пятно и едва не вскрикнул от удивления. Неожиданно не только для сидевших рядом с ним чекистов, но и для самого себя Круминь стремительно поднялся с места, едва не кинулся к Шредеру.

На какие-то считанные секунды поднялся Круминь, но Шредер резко обернулся и встретился с ним взглядом. Машинально переступая в танце ногами, Шредер мучительно соображал, где он мог видеть этого большого, сильного человека с совершенно лысой головой.

В памяти Круминя совершенно отчетливо, как будто бы это было вчера, а не двадцать с лишним лет назад, всплыл допрос у начальника СД Риги в 1942 году. Именно тогда в кабинет начальника зашел этот самый Шредер с какими-то документами в руках. Был он тогда куда моложе, держался уверенно, подтянуто. В его фигуре чувствовалась офицерская выправка, движения были уверенны. Небольшая голова с копной волнистых, светлых волос, отлично подстриженных, гордо держалась даже перед таким начальником, как руководитель СД города. Одет он был в полувоенную форму, — брюки, заправленные в сапоги, и темная рубашка с открытым воротником, под которым на загоревшей шее виднелось родимое пятно величиной с голубиное яйцо. «Так вот кто ты такой, Шредер? — думал Круминь. — Что же тебя сюда привело? Как ты, бывший сотрудник фашистской карательной службы СД, не побоялся появиться в Риге? Разве не понимаешь, чем может окончиться для тебя эта поездка?»

Впрочем, Шредер работал тогда не в Риге. Круминь вспомнил, как он, вручив какие-то документы начальнику СД, доложил, что доставил из Лиепаи последних, оставшихся в живых, защитников города. Значит, работал он тогда в СД Лиепаи. Но меняло ли это положение сейчас? Опасность ареста от этого не уменьшалась. Так почему же он пошел на такой риск? «Видно, не от хорошей жизни решился на такую поездку Шредер, — решил Круминь. — Или взялся выполнить какое-то серьезное задание. Но какое?»

Оркестр вдруг умолк, и в ресторане наступила непривычная тишина. Шредер вытер лицо и шею платком, быстрым движением подтянул галстук. Он старался не смотреть на Круминя, но и спокойно сидеть за столом уже не мог. «Что делать? Встречаться или не встречаться с Велтой?» — думал он. Это был самый важный вопрос, на который надо было дать ответ сейчас же. У него начала слегка кружиться голова, но не от вина, а от тяжелых мыслей. Несколько успокоившись, подумал: — «Не напрасно ли переполошился? Возможно, этот лысый ко мне никакого отношения не имеет, мало ли людей встречается случайно?»

Дверь, ведущая в ресторан из вестибюля гостиницы, открылась, и в ней показались два иностранца — члена делегации. Они направились к столику Шредера, любезно раскланялись с его партнершей. За столом они разместились так, чтобы просматривать весь зал, видеть каждого человека, выходящего из ресторана.

— Вот это другое дело, — сказал Круминь своим помощникам. — Мне пора уходить, а вы посидите, понаблюдайте за этой компанией.

«Куда же он ушел? — думал Шредер, наблюдая за удалявшимся из ресторана Круминем. — Зачем?» Неприятно засосало под ложечкой.

Круминь вышел на улицу, пересек дорогу, занял пустовавшую скамейку в скверике около оперного театра и стал наблюдать за выходившими из ресторана. Он искал разгадку поведения Шредера. Если Шредер кого-то ждал в ресторане, то кого именно? Велту? Если их встреча заранее намечена, то вряд ли она должна была состояться в таком многолюдном месте, на виду у публики. Круминь это исключал. Чтобы доложить о наблюдении в ресторане, он поднялся, прошел в телефонную будку, набрал номер телефона.

— Это ты, Альберт?

— Что там у тебя, Янис?

Круминь рассказал, как ведет себя Шредер, о приметной родинке. В свою очередь Гайлитис сообщил новость:

— Только звонили из Лиепаи. Бывшие узники СД, два старых коммуниста-подпольщика, смотрели киножурнал и в Шредере узнали следователя СД в Лиепае Бодниекса. Его арест санкционирован прокурором еще в 1944 году.

— Вот и отлично, — довольно ответил Круминь. — Прекрасно, дружище. Мы на правильном пути. Такой матерый волк напрасно в Ригу не приедет. Нет! А как в Булдури?

— Веселятся вдвоем в доме Аусмы. Боюсь, что твой восторг преждевременный. Шредер и Велта веселятся, но только в разных местах. И ничего общего.

— Будет общее. Шредер завтра уезжает и не может, не имеет права, не повидать Велту.

Круминь повесил трубку.

Компания иностранцев вышла из ресторана и задержалась у дверей. Бульвар Падомью был пуст, лишь на трамвайной остановке у городских часов стояло несколько человек. Шредер взял под руку спутницу и в компании своих приятелей направился в сторону вокзала. Когда послышался шум мотора такси, он энергичным движением руки остановил машину, вежливо усадил свою даму, уселся сам и захлопнул дверцу. «Агенскальские сосны. Рынок», — сказал шоферу.

— Вот так бы и давно, — похвалил его Круминь. — Ближе к делу, старина, — и пошел к своей машине, стоявшей на площадке у оперного театра.

— Куда? — спросил сидевший за рулем лейтенант Величко. — За ними?

— В Булдури. К дому Аусмы, — ответил уверенно Круминь.

— А не потеряем их? — усомнился Величко.

— Ничего. Он сам придет к нам.

Величко пожал недоуменно плечами. Уверенность Круминя всегда удивляла его. Часто случалось так, что Круминь принимал решения, которые были буквально противоположны тому, что сделал бы в такой обстановке Величко. Он робко высказывал опасения, а Круминь улыбался, дружески похлопывал по плечу, успокаивал: «Не сомневайтесь, молодой человек. Все будет правильно». И выходило так, что Круминь оказывался прав.

Шредер оглянулся в заднее стекло машины. Он еще не был убежден, что его не преследуют. Предстояло самое трудное и ответственное — выйти незаметно в обусловленном месте, забрать у Велты собранную разведывательную информацию. «Что там она добыла?» — размышлял он, совсем забыв о спутнице.

Она напомнила о себе, тяжело вздохнув. И снова у Шредера возникло сомнение. Мысль быстро связала воедино отсутствие преследования и пребывание в машине партнерши. «Зачем же меня преследовать, если сотрудница госбезопасности со мною рядом и контролирует каждый шаг? Купили, как мальчишку», — злился он на себя, думая, как бы побыстрее избавиться от партнерши.

Машина остановилась около рынка.

— Все, — сказал шофер.

— Подождите меня здесь, — попросил Шредер, подал руку спутнице, вывел ее из машины, спросил: — Куда? — А сам подумал: «Если ты сотрудница, то вряд ли поведешь к себе домой. Всякой игре бывает конец…»

К его удивлению женщина ответила:

— Буду признательна. Здесь темно, и я побаиваюсь. Сюда.

Шредер привел ее к двери квартиры. На звонок вышла пожилая женщина, недовольно проворчала: «Уже поздно. Могла бы и раньше прийти». У Шредера отлегло от сердца. Подозрения, терзавшие его весь вечер, оказались напрасными. Он любезно простился и стремительно бросился к такси. Времени до встречи с Велтой оставалось в обрез.

— Булдури. И быстрее, — сказал он шоферу.

В доме Аусмы

Не сиделось старой Аусме в гостях. Накануне упросила ее Велта уйти на ночь к подруге, чтобы молодежь в доме могла весело провести время. «Ничего не поделаешь, молодым свое, а старикам свое», — решила Аусма, но что-то тянуло ее домой. Было далеко за полночь, когда, наговорившись вволю с подругой, она по пустынным улицам Булдури направилась к себе.

Последнее время жила она в какой-то тревоге. Все в доме было будто хорошо: вернулась дочь, принесла ей счастье и новые заботы, которые она приняла с радостью. Вдвоем жить стало веселее, интереснее, и ее однообразная жизнь приобрела новый смысл. Теперь она подымалась пораньше, готовила завтрак для Велты и ждала ее появления в столовой, заботилась об обеде, ужине, торопилась на рынок. А разговоров? Сколько их, этих разговоров?

И все же что-то беспокоило Аусму. Она еще не могла понять, что именно, но какое-то предчувствие томило ее. Впервые насторожило письмо Велты к Гунару. Зачем Велта написала неправду, что она, Аусма, скучает по Гунару? Разве не говорила ей, что прокляла мужа?

«Ну вот, а говорила будет компания», — подумала она о Велте, окинув взглядом темные окна своего дома. Лишь у одного окна, что выходило во двор и около которого стоял письменный стол, через занавес пробивался свет настольной лампы. «Читает или пишет. Видно, вечеринка не состоялась», — решила Аусма. Привычным движением она беззвучно вставила ключ в замочную скважину, тихо открыла дверь и прошла через веранду в коридор. Дверь в комнату была приоткрыта.

Аусма сняла туфли, надела на ноги старые на войлочной подошве шлепанцы и посмотрела через щель в комнату. Сервировка стола была почти не тронута. «Наверное, гости не пришли», — подумала Аусма. Но вот взгляд ее скользнул на диван, и она вздрогнула: там спал мужчина. На спинке стула висел китель. Сомнений не было: Велта ее обманула, выпроводила на ночь из дому, для того чтобы остаться наедине с мужчиной!

Аусма посмотрела туда, откуда падал свет лампы. Спиной к двери там стояла Велта и с увлечением чем-то занималась: то подносила обе руки к лицу, то опускала к столику. «Что она там делает?» — пыталась отгадать Аусма, дошла до середины комнаты и замерла в оцепенении. Велта аккуратно перелистывала какую-то записную книжку и под сильным светом настольной лампы фотографировала каждый листок. В ее руках еле слышно щелкал затвор небольшого фотоаппарата.

Аусма не могла отвести глаз от записной книжки, резко выделявшейся на полированном темном столе в лучах настольной лампы. Свет был необычно резким, сильным, и Аусма вспомнила, что Велта накануне ездила в магазин, купила новую электролампу и заменила ею старую.

Велта не замечала матери, листала страницы записной книжки и все щелкала затвором фотоаппарата. Аусма не могла пошевелиться, поднять руки, чтобы остановить дочь. Не слушался язык, пересохло в горле. Лишь мозг работал ясно и воспроизводил в памяти все, что делала Велта с момента появления в доме. Она вспоминала и связывала воедино то, что казалось сначала лишь странным в поведении Велты. Теперь эти странности приобретали совершенно иной смысл и значение. Становилось понятным, почему вместо обещанных молодых людей привела в дом и споила военного человека — ей нужна была его записная книжка, почему сменила маленькую лампу на более сильную — лучше фотографировать. Цепочка наблюдений и сопоставлений кончилась, и Аусма приходила к выводу, от которого стыла кровь в жилах.

«Шпионка, — подумала она, и у нее перехватило дыхание. — Значит, не напрасно приходил Круминь, Он подозревал Велту и молчал!» Аусма справилась с нахлынувшей слабостью, двинулась к дочери. Она шла неслышно, делая маленькие шаги, хотя ей казалось, что идет быстро и решительно.

В дом ворвался ветер и громко хлопнул незакрытой дверью. Велта вздрогнула, быстро повернулась и столкнулась лицом к лицу с матерью. Из ее рук выпал и глухо стукнулся о пол фотоаппарат «Минокс». Две женщины, мать и дочь, стояли друг против друга в напряженном, отчужденном молчании.

В доме царила гнетущая тишина, лишь слышно было прерывистое дыхание Аусмы. В ее глазах сверкал гнев. Такой взгляд трудно было выдержать, и Велта отвернулась, бессильно опустив руки.

Аусма медленно нагнулась, подняла с полу аппарат, повертела его в руках. Велта молчала.

«Испугалась», — подумала Аусма, чувствуя, как в груди закипала злость. Лицо дочери казалось ей чужим и враждебным.

Тишину в доме нарушила громкая пощечина. Это Аусма неожиданно сильно, наотмашь ударила по лицу Велту.

— Не смей, — простонала Велта, закрыв лицо руками.

Неожиданный приход Аусмы сорвал то, ради чего она осталась в доме с Валентином, и теперь неизвестно было, чем все это кончится. Как поступит Аусма? Как поступить самой? Пасть на колени и просить пощады или отнять, вырвать из рук матери «Минокс»? Минуту поколебавшись, она решительно взяла Аусму за руку:

— Отдай аппарат.

Аусма крепко держала его в руках и, казалось, готова была умереть, но не отдать.

— Шпионка, — прохрипела, задыхаясь, Аусма. — Я найду, кому его отдать. Ты ответишь за себя и своего отца!

Говорила она негромко, шепотом, но в каждом ее слове было столько ненависти, что Велта растерялась.

— Что ты? — Глаза ее расширились от ужаса. — Ты не посмеешь… Ведь я твоя дочь… Они меня арестуют!

— Я этого и хочу, — резко бросила Аусма и пошла в свою комнату. Но не успела сделать и двух шагов, как сзади на нее набросилась Велта.

— Отдай! — громко закричала она, схватив Аусму за плечи. Сильным движением повернула ее к себе, вцепилась в руку, пытаясь вырвать «Минокс». Но Аусма держала аппарат крепко.

Прозрение Валентина

Валентин проснулся в тот момент, когда Велта потребовала от Аусмы «Минокс», и до слуха его донеслось: «Шпионка». Это было не обычное пробуждение, а мучительное и медленное возвращение к действительности, как бы из иного мира. Голова раскалывалась от невыносимой боли, сознание путалось, и на первых порах он не мог понять, что с ним происходит, где находится. Он видел двух женщин и не мог понять, о чем они говорят, о чем ссорятся. Хотел рукой дотронуться до головы, проверить, нет ли температуры, но не смог — все тело было тяжелым, словно налитое свинцом. Сознание постепенно прояснялось, и он пытался вспомнить, что с ним произошло. В его мозгу, не способном еще связать воедино события прошедшего дня, промелькнуло воспоминание о море, штормовом ветре, грохоте волн. Затем все яснее стал вырисовываться образ Велты. Видел он ее то задумчивой на берегу, то загадочно улыбающейся в павильоне «Банга», то веселой и внимательной за столом. Ее улыбка сохранилась в памяти, и Валентин обрадовался этому приятному воспоминанию.

До его слуха доносились слова, которым в иное время он сразу же придал бы значение, а сейчас с трудом понимал их смысл. «При чем здесь „Минокс“? Зачем кого-то арестовывать? Кто тут и почему оказался шпионкой?» — думал он.

Смутно припоминался ему вечер в доме Аусмы. Он точно знал, что выпил мало, даже очень мало, но не мог представить, как оказался на диване, разделся, да и раздевался ли вообще? Медленно восстанавливалась память, и он припоминал, что после выпитого коньяку на него навалился сон, наступило какое-то безразличие ко всему. Он сопротивлялся неведомой силе, но выстоять не мог и вскоре оставил Велту в одиночестве за столом, а сам лег на диван. Ему хотелось спать и только спать. Больше он вспомнить ничего не мог.

Звон упавшей со стола посуды как бы ускорил восприятие действительности Валентином. Он понял, что в доме что-то случилось серьезное, и потому между Аусмой и Велтой происходит скандал. Он с трудом повернул голову в сторону Аусмы и Велты, чтобы успокоить их, и взгляд его остановился на столике у кровати Велты, на который падал яркий свет настольной лампы. И то, что он увидел, заставило вздрогнуть. На столике в лучах света лежала его раскрытая записная книжка. Сомнений быть не могло — это его книжка, та самая. А как она оказалась на столике у постели Велты? Предчувствие чего-то непоправимого перехватило дыхание Валентина.

— А-а-а, проснулся? — спросила Аусма, посмотрев на его бледное, встревоженное лицо. — Спал или прикидывался? Подымайся, пьяница! — Она оттолкнула дочь, подошла к столику, взяла записную книжку и бросила на диван Валентину. — Вон из дома!

Валентин стиснул книжку в руке, неуверенными шагами подошел к висевшему на стуле кителю, накинул его на плечи и, с трудом удерживаясь, чтобы не упасть, направился к выходу. Он уходил из дома, в который несколько часов назад привела его Велта, и, хотя он еще не полностью отдавал себе отчет, что с ним происходит, все же надеялся, что Велта его остановит. Ведь он любит ее. Любит сильно. Так почему же она молчит?

Валентин открыл дверь, перешагнул порог. Он не помнил, как шел по улицам Булдури, невероятным усилием воли заставляя себя держаться на ногах, и про себя повторял: «Шпионка», «Минокс», «Шпионка», «Минокс». Это было похоже на бред, но он не мог отделаться от этих слов. «Записная книжка — вот что ей надо было». Он рванулся с места, чтобы сейчас же пойти в дом Аусмы и задержать Велту. Но тут другая мысль словно поразила его: «Мне тоже придется отвечать!» Он остановился. «Неудачник, — думал он о себе. — Неудачник… Бросила жена, полюбил шпионку, строил розовые планы будущей семейной жизни, а теперь надо готовиться к ответу…»

Валентин не помнил, сколько прошло времени, пока пришел к окончательному решению — задержать Велту. С трудом он доплелся до проспекта Булдури, прислонился к стене какого-то дома, оглядываясь по сторонам в поисках такси. Наконец со стороны Дзинтари послышался гул мотора. Валентин вышел на дорогу, поднял руки вверх. Завизжали тормоза, и перед ним остановился милицейский патруль на мотоцикле с коляской.

— В Комитет госбезопасности, — попросил твердо Валентин. — Скорее!

Пауки в банке

Время в разрушенной даче в Булдури текло мучительно медленно. Шредер пришел сюда не на любовное свидание, а на встречу с Велтой и потому нервничал, опасливо прислушиваясь к каждому шороху, порыву ветра. В случае задержания попробуй объясни, почему оказался поздней ночью не в номере гостиницы, где положено быть, а в старой разрушенной даче в ненастную погоду?

Не находил объяснений Шредер и от этого еще больше нервничал, настороженно прислушивался, до боли в глазах присматривался — не идет ли Велта. Она не показывалась, и его брало сомнение, не ошибся ли адресом? Он вспоминал, как ехал на такси, на какой улице сошел, по каким переулкам следовал, но ошибки не находил. Все делал будто бы правильно, ошибки не было: восьмая линия, старая обветшалая дача на ремонте и потому пустующая все лето.

Так где же Велта? Снова посмотрел на ручные часы, стрелки которых на светящемся циферблате показывали половину третьего, подумал: «Полчаса прошло. Сколько еще можно ждать?»

Уйти в гостиницу и ни с чем приехать домой Шредер не мог. В письме к Гунару Велта подала условный сигнал — прислать человека. Он приехал и возвращаться назад, не выполнив задания, не имел права.

Было три часа ночи, и он стал подумывать, что Велта вообще не придет. Обстановка осложнялась, и Шредер глубоко задумался. Он решал свою судьбу. «Игра стоит свеч», — пришел он к выводу.

Дом Аусмы был недалеко, метрах в пятистах, и Шредер преодолел это расстояние так быстро, что только у самого дома почувствовал, как заколотилось сердце, перехватило дыхание. Спринтерский бег был уже не для него. Он осторожно подошел к дому, заглянул в окно в узкую щель, образовавшуюся между рамой и занавеской. Ему показалось, Велта спокойно сидела в кресле и о чем-то думала.

«Значит, с ней ничего не случилось? Сидит в уютной квартире за сервированным столом, а я должен рисковать?» Взбешенный увиденным, забыв об осторожности, он решительно направился к двери дома.

Негромкий стук вывел Велту из состояния оцепенения, в котором она находилась с тех пор, как Аусма ушла к себе в спальню и громко щелкнула замком. Услыхав стук в дверь, она вздрогнула, и первое, что пришло ей в голову, — это тревожная, полная отчаяния мысль: «Арест». Сил не было подняться с кресла.

Стук повторился негромко, но настойчиво. Велта поднялась, подошла к двери, прислушалась, упавшим голосом спросила:

— Кто там?

Из-за двери донеслось приглушенное:

— Открой. Это я, Шредер.

Чувство облегчения сменилось новой тревогой. Чем объяснить, что она не явилась на старую дачу?

— Сейчас, — ответила Велта и, повернув ключ, пустила его в коридор.

— Почему не пришла, как договорились? — прошипел угрожающе Шредер.

Велта как могла кратко и сбивчиво рассказала все, что произошло у нее с Валентином.

— Где «Минокс»? — спросил Шредер. — У Аусмы? Пусти меня к ней!

Не обращая внимания на Велту, он двинулся к двери. Для него сейчас настала та минута, ради которой он приехал, которая решала его судьбу. Взять фотоаппарат со снимками секретных данных и поскорее вернуться в гостиницу — вот что было главное теперь.

Велта поняла то, что не понимал Шредер. Она отчетливо представила картину, которая могла разыграться в спальне матери. Аусма подымет крик, позовет соседей, и тогда задержат их обоих. Получится тот вариант, которого она боялась больше всего.

Отточенные ногти Велты до крови вонзились в руку Шредера, и это еще больше его взбесило. Пытаясь освободиться от ее цепких рук, Шредер надавил на подбородок снизу вверх и далеко назад запрокинул голову. Велте казалось, что трескаются шейные позвонки, в глазах потемнело, превозмогая боль, достаточно громко и четко, угрожающе простонала:

— Пусти, Бодниекс. Пусти, предатель!

Руки Шредера обмякли. Бодниекс? Больше двадцати лет никто не называл его так, и он уверовал, что забыто все, связанное с этим именем. Он стоял, потрясенный услышанным, и, сам того не замечая, отпустил Велту. Она предупредила зло, за каждым словом переводя дыхание:

— Запомни, Бодниекс. Только назову эту фамилию — поставят тебя к стенке, если не в Риге, то в Лиепае поставят.

Все было так неожиданно, что Шредер не мог сообразить, как вести себя. Кто рассказал Велте о нем? Зачем? О, конечно, Гунар. «Одной веревочкой связал меня с Велтой. Предусмотрителен, стервец, — думал Шредер. — Рассчитывал, что в случае ареста я не стану выдавать его дочь, боясь разоблачения моего прошлого». Велта перевела дух и строго потребовала:

— Веди себя тише. Рядом живет начальник милиции. Ты понимаешь, что это значит? Думать надо!

Притих Шредер.

— Как быть? — после некоторого молчания спросил заискивающе. — Без пленки со снимками записной книжки возвращаться нельзя.

— Уходи, — потребовала Велта. — Я сама заберу «Минокс». Без шума и крика. В 10 часов утра жди у Домского собора.

— Хорошо, — согласился Шредер. — Жду.

Велта открыла дверь, он осторожно вышел во двор. Когда до калитки осталось каких-то пять шагов, с обеих сторон около Шредера оказались Круминь и Величко.

— Руки, Бодниекс, руки.

Шредер не ослышался. Второй раз за вечер назвали его по старой фамилии, которую он носил в годы войны.

Ветер разорвал дождливые тучи, образовав просвет, в который выглянула луна и осветила троих, стоявших у машины около дома Аусмы. «Снова встретились, — подумал Шредер, рассмотрев Круминя. — Не напрасно я его опасался». И вдруг в памяти Шредера мелькнула картина в кабинете начальника СД Риги в 1942 году. Сомнения быть не могло. «Теперь все, — решил Шредер. — Конец».


— Приехали, — сказал сержант, когда мотоцикл остановился у здания Комитета госбезопасности.

Валентин вышел из коляски, размял непослушные ноги, поднял голову и посмотрел на здание. Несколько окон, несмотря на поздний час, были освещены. Его провели в просторный кабинет, где за столом сидел пожилой человек и внимательно читал какие-то бумаги.

Круминь отодвинул от себя документы, посмотрел на Валентина, предложил:

— Садитесь, пожалуйста. Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил Валентин, подошел к столу, но садиться не стал.

— Вас слушаю, — сказал Круминь.

— Прежде всего, — сказал он, — прошу извинить за столь необычный вид. Я хорошо понимаю, что в такое учреждение являться в таком костюме нельзя. Но меня привел сюда особый случай в моей жизни.

На лице Круминя появилась скупая улыбка.

— Я слушаю вас, — повторил он.

— Я буду краток, — начал Валентин…

Откровение Велты

Закрыв дверь за Шредером, Велта вернулась в комнату.

Мысли работали предельно напряженно. «Минокс», любой ценой забрать «Минокс», — думала Велта. Шло время, и в сознании Велты все четче вырисовывался план — разжалобить Аусму: «Должно же дрогнуть ее материнское сердце? — спрашивала она себя. — Должно».

— Мама, выйди. Прошу тебя. Мне поговорить с тобою надо.

Велта заплакала. Плакала она долго и безутешно. Аусма спрятала в кармане шерстяной кофты «Минокс», сунула туда руку и вышла из спальни. С кресла поднялась заплаканная Велта и опустилась перед нею на колени.

— Прости меня, мама! Меня заставили. Понимаешь? Заставили. Я не хотела этого делать, — цеплялась Велта руками за ноги Аусмы.

— Порядочного человека никто подлость делать не заставит, — твердо отрезала Аусма.

— Все вы здесь порядочные, — выкрикнула Велта громко. — Все! Вам здесь легко быть порядочными. Попытайтесь быть порядочной там. Я посмотрю, как это у тебя получится. На все смотрите по-своему, по-иному. Не так, как там, и вам многое не понять. — Голос ее дрожал, каждое слово переполнено обидой, болью, на глазах показались слезы. — Я выросла без тебя, — говорила она голосом, в котором содержался упрек Аусме. — Думаешь, легко расти без матери?

Аусма не смогла понять, почему от слов Велты вдруг тупой болью заныло сердце, ожесточенность, которую только что испытывала к ней, уступила место жалости. Аусма была матерью, и те чувства тепла, которые годами вынашивала к дочери, неожиданно и в самый неподходящий момент напомнили о себе. «Права ведь дочь, — думала она. — Нелегко ей было расти без меня. Но что ответить? Рассказать трагедию своей любви и жизни? Поймет ли?»

— Когда мне нужна была твоя ласка, — обидчиво продолжала Велта, — со мною рядом находился отец. — Она умолкла, а затем бросила в лицо Аусмы жестоко и зло: — Отец! А не ты. Но чем он мог помочь мне? Чем? Что он понимал в моих девичьих делах? Какие тайны я могла ему доверить? Первые годы после войны его голова была занята одной заботой — скрыться, чтобы не судили за то, что творил здесь, в Латвии. Но нам надо было как-то жить. Жить! — заплакала Велта. Успокоившись, продолжила: — Нам нужны были деньги. Деньги! Понимаешь? А много ли их мог получить отец за случайно найденную работу? Мы жили впроголодь. Порой днями не было во рту крошки хлеба. И тогда отец заставил меня зарабатывать деньги. Знаешь ли ты, как зарабатывает деньги девчонка в шестнадцать лет?

Велта посмотрела на Аусму долгим взглядом.

— Молчишь? — спросила Велта. — Вот также молчал и виновато смотрел мне в глаза отец, когда я однажды утром принесла и отдала ему в руки свой первый заработок. Он упал передо мною на колени и просил прощения. Но зачем мне были его мольбы? Я ко всему была безразлична и хотела лишь одного — избавиться от этого проклятого мира, необходимости зарабатывать деньги таким путем, каким зарабатывала я. Я! Твоя дочь!

Аусма молчала, потрясенная.

— Тебе этого не понять. Порядочные… Несколько лет спустя отец обрел силу, обзавелся нужными связями среди латышской эмиграции, влиятельных иностранцев. Он решил, что я должна стать разведчицей. Я вышла замуж. У меня сейчас двое детей и прекрасный муж. Но когда у меня появилась семья, я стала бояться выполнять задания разведки. Мне казалось, что меня арестуют, мое счастье рухнет, и я попыталась отказываться от работы. Вот тогда-то и припомнили мое прошлое. Мне пригрозили, что все расскажут мужу. Сама подумай, кому нужна жена с такой репутацией. Вот так и заставили меня приехать в Ригу.

Велта подошла к Аусме, села рядом, положила ей руку на плечо.

— Теперь ты все знаешь. Решай сама. Мое счастье в твоих руках. Отдай мне «Минокс», никому ничего не говори, и я спокойно уеду домой. Буду жить с семьей и благодарить бога за то, что послал мне такую добрую мать. За всю мою жизнь ты ничего хорошего для меня не сделала. Так выполни мою единственную просьбу. Будь матерью.

Аусма поднялась с дивана и направилась к двери.

— Ты куда? — всполошилась Велта.

— Я отнесу «Минокс» куда следует, — ответила твердо Аусма.

— Да ты с ума сошла! — ужаснулась Велта, преградив ей дорогу. — Только через мой труп. Слышишь? Только через мой труп!

У дома остановились машины, слышно было, как громко хлопнули дверцы.

— Кто это? — испугалась Велта.

Дверь раскрылась без стука, на пороге появились Круминь и лейтенант Величко.

— Доброе утро, — приветствовал Аусму Янис и протянул руку.

— Здравствуй, Янис. Здравствуй, — ответила Аусма. Ее холодная, тонкая рука утонула в широкой, горячей ладони Яниса. — Проходите, — пригласила она. — Гостями будете.

— Прости, Аусма, — склонил перед нею голову Круминь. — Не в гости пришли к тебе. Пойми все правильно. Служба есть служба.

— Понимаю, все понимаю, — вздохнула Аусма, отошла в сторону, по щекам ее текли слезы.

Круминь повернулся к Велте, сказал сухо:

— Ваши документы, пожалуйста.

— Вы не имеете права меня задерживать. Я буду жаловаться в посольство, — запротестовала Велта.

Круминь посмотрел документы, ответил:

— Вы нам и нужны. Где «Минокс»?

— Какой «Минокс»? — удивилась Велта и взглянула на Аусму.

Та сидела, привалившись к спинке стула, закрыв глаза. Велта оживилась, приняв молчание Аусмы за поддержку.

— Ищите, — уверенно продолжала она, — я ничего не скрываю, но никакого «Минокса» у меня не было и нет.

«Минокс», — думала Аусма, не открывая глаз. Ей так сидеть было лучше. Только бы не смотреть на Яниса, не выдать тех чувств, которые овладели ею.

— Это провокация или страшное недоразумение, — наступала Велта. — Я приехала к старой, одинокой маме, чтобы побыть вместе, приласкать ее и поддержать.

Быстро подошла к Аусме, обняла за плечи. И не оттолкнула ее Аусма.

— Я понимаю, что меня оклеветал Валентин, — продолжала Велта. — Но поймите, что делает мужчина, когда получает унизительный отказ? Часто клевещет на женщину.

Круминь строго предупредил:

— Меня пока не интересуют ваши отношения с Валентином. Меня интересует «Минокс». Положите его на стол. Иначе я буду вынужден…

— Никакого «Минокса» у меня не было и нет. Оставьте, наконец, нас с мамой в покое! — повысила голос Велта.

Аусма не узнавала ее. Куда девались растерянность и страх, которые овладели ею. Сейчас Велта была совершенно иной — самоуверенной, умеющей постоять за себя. «Все это потому, что я молчу, — думала Аусма, начиная понимать, что „Минокс“ имеет важное значение для Круминя. — Дочь — шпионка, а я пытаюсь скрыть ее преступление, копаюсь в своих чувствах…» — осуждала она себя.

Аусма открыла глаза, отчужденным взглядом посмотрела на Велту, оттолкнула ее от себя. Она отталкивала от себя дочь последний раз в жизни и навсегда.

— Возьми, Янис, — сказала глухо. — Прости, что не сделала этого сразу. Пойми, она моя дочь. Моя…

— Это провокация, — все еще пыталась защищаться Велта. — Здесь все было заранее подстроено, чтобы скомпрометировать меня. Не выйдет! Я буду жаловаться.

— Пригласите конвой, — приказал Круминь лейтенанту Величко, не обращая внимания на Велту. — Прости, Аусма, что побеспокоил. Поверь, иначе нельзя.

— Я верю тебе, Янис, — ответила Аусма и, с трудом переставляя непослушные ноги, ушла в спальню.

Велта изворачивается

В своем кабинете Круминь рассматривал фотоснимки, изъятые при обыске у Велты. На одном снимке маленькая Велта на руках улыбающегося Гунара, на другом — в компании молодых людей, внимательно слушающих Гунара, на третьем Гунар был один. Все Гунар, Гунар. Вот он у автомашины. Картинно опершись на полуоткрытую дверцу, раскуривает трубку от зажигалки.


* * *
Круминь приказал привести Велту.

После ареста у нее было достаточно времени обо всем подумать, заново осмыслить всю свою жизнь.

Время, проведенное в Москве, Риге, доме Аусмы с Валентином и его друзьями, оставило в ее сознании глубокий след, открыло мир, о котором она знала слишком мало правды. И то, что она успела узнать, как бы раздвоило ее отношение к этому миру. С одной стороны, она готова была бороться с Круминем до конца. С другой стороны, она чувствовала, что тянется к этому миру, и тогда хотелось рассказать Круминю все о Гунаре, шефе, Шредере, полученном задании, руководителе делегации, все, что знала.

Однако, по ее мнению, такое признание только осложнило бы положение. Конечно, «Минокс», фотопленка со снимками записной книжки были важными уликами, но они ничего не говорили о главном — связи с разведкой. Пусть это будет не убедительно, но историю с «Миноксом» она намеревалась повернуть против Круминя, обвинить его в провокации. Пусть доказывает обратное. Важно, чтобы ушел Шредер — единственный свидетель ее связи с разведкой. Круминь о Шредере не спрашивал, и это еще больше укрепляло ее во мнении, что Шредер скрылся. «Только бы ушел он», — думала Велта, отправляясь на допрос, решив сопротивляться до конца.

— Я требую освободить меня, — стояла она на своем. — История с «Миноксом» — это ваша провокация. Вам вместе с моей матерью не трудно было разыграть этот спектакль. Ведь она ваша давняя знакомая. Вы подсунули ей «Минокс» со снимками записной книжки и теперь хотите обвинить меня.

— Говорить правду будем? — спросил Круминь, не обращая внимания на ее слова.

— Я — жертва провокации, — ответила Велта.

Она хотела разыграть возмущение, но спокойный, даже, пожалуй, излишне спокойный голос Круминя словно окатил ее холодной водой.

— Вам привет от Шредера, — сказал он и протянул фотокарточку, на которой Шредер был заснят в фас и профиль. Это была тюремная фотокарточка. — Да, привет от Шредера, — все так же спокойно повторил Круминь и пояснил: — Задержан в Риге. Да вы, вижу, не рады его привету?

Велта растерянно молчала. Ее план выпутаться из истории с «Миноксом» и записной книжкой рухнул. Шредер арестован…

— Итак, вопрос вашего появления в Риге по заданию разведки мы, кажется, выяснили? — уточнил Круминь. — Или вам зачитать показания Шредера? — Он вынул из папки несколько листов, исписанных мелким почерком, показал Велте.

Ее учили, что в таких случаях давать показания надо не полно, расплывчато, следить за вопросами следователя и по ним ориентироваться. «Легко было советовать, — подумала Велта, — а попробуй устоять перед Круминем, который, кажется, и без ее показаний все знает».

— Советую не сопротивляться. Теперь это бесполезно. Вы первый раз приехали в Советский Союз? — спросил Круминь.

— Да, — неуверенно ответила Велта и подумала: «Неужели Шредер о приезде в Ленинград сказал?»

— Марта Зингер вам знакома? — спросил Круминь.

— Нет, такой женщины не знаю.

— Не кажется ли вам, что вы и Марта Зингер — одно и то же лицо? — уточнил Круминь.

— Понятия не имею о Марте Зингер, — повторила Велта, наблюдая, как Круминь неторопливо перебирал документы.

— Это вы? — спросил он и показал газету, в которой под крупным заголовком «Туристы из Швеции» был помещен групповой снимок, сделанный на Дворцовой площади в Ленинграде. В третьем ряду красным крестиком обозначена Марта Зингер, изображенная настолько четко, что отказываться было невозможно.

— Да, это я, — призналась Велта.

— Зачем приезжали?

— Приезжала, чтобы изучить обстановку, освоиться в обращении с советскими людьми. Никаких заданий не получала, — торопливо предупредила она, слабо надеясь, что Круминь поверит.

— Не слишком ли дорого обошлось ваше знакомство с обстановкой? — усмехнулся Круминь. — Вам зачитать показания Шредера?

Велта молчала. Круминь не торопил ее, ожидая, когда она соберется с мыслями. Сопротивляться она уже не могла, не только потому что арестован Шредер, но и потому, что постепенно до ее сознания дошла вся вина перед родиной, Аусмой, Валентином и тем же Круминем. Она еще не представляла, что случилось с нею — поддалась ли минутной слабости или желанию быть такой же порядочной, как ее соотечественники в Латвии, но чувствовала, что в ее сознании произошел перелом.

— В Ленинград я приезжала под видом немки, проживающей в Швеции, — медленно начала она. — Мои предки Зингеры еще до революции проживали в пригороде Ленинграда в богатом имении. Я должна была взять горсть земли из их бывшего имения, чтобы высыпать в Швеции на могилу деда.

— Довольно трогательно, — заметил Круминь. — Земля в самом деле нужна была для этого?

Велта улыбнулась, затем зло рассмеялась, а успокоившись, ответила:

— Проба земли нужна для того, чтобы по ее радиации определить, есть ли в районе, где она взята, атомная промышленность.

«Лед, кажется, тронулся», — подумал Круминь, выслушав подробный ответ Велты, и спросил:

— С каким заданием прибыли в Ригу?

— По мнению моего шефа, — ответила она, — на вооружение авиации поступили новые самолеты-истребители. Я получила задание добыть о них сведения. Для этого мне рекомендовали познакомиться с летчиком, инженером или техником и любыми путями получить нужную информацию о самолетах. В поезде я случайно познакомилась с Валентином… Остальное вы знаете.

Велта посмотрела на Круминя и добавила:

— Я прошу вас правильно понять Валентина. Он человек честный, во всех отношениях порядочный. Я жестоко обманула его. Он не виновен. Виновна только я.

По тому, как это было сказано, Круминь понял, что Велта, наконец, решила быть откровенной до конца.

— Кто такой Отто Шредер? — продолжал он допрос.

— Мой коллега по работе. Живет на Западе, имеет свою мастерскую по ремонту мебели, выдает себя за прогрессивного деятеля.

— Зачем он приезжал в Ригу?

— По моей просьбе. Когда я поняла, что имею возможность сфотографировать записи в книжке Валентина, условным письмом сообщила об этом шефу, и он прислал Шредера.

— Что вы писали и кому?

— Я написала отцу, что о нем скучает мать и зовет к себе. Это был условный знак…

— Вы, кажется, еще что-то хотели сказать о Шредере? Продолжайте. Я слушаю.

— Да, хотела, — заявила Велта. — Хочу посоветовать вам внимательно изучить архивы СД в Лиепае, если они сохранились. Правда, по ним он значится не Шредером, а Бодниексом, следователем СД. Так его называл и мой отец.

Круминь раскрыл конверт с фотокарточками, высыпал их на стол и выбрал две, на которых был изображен Гунар. На одной — поливающим клумбу с цветами в садике небольшой виллы. На второй — у автомашины, раскуривающим трубку.

— Это ложь? — спросил Круминь, показывая фотографии Велте.

— Да, — согласилась она. — Отец хотел похвалиться матери, как он живет. Но это неправда.

— Где работает Гунар?

— Мойщиком автомашин в мотеле. Там он и сфотографирован. Конечно, у чужой машины. А эту виллу обещали мне, если я успешно выполню задание.

Велта умолкла, опустила голову и заплакала. Круминь подал ей стакан воды. Она выпила, тяжело поднялась со стула и направилась к выходу. У двери ее ожидал Величко.

КНИГА ПЯТАЯ

Анатолий Марченко В ПЕРВЫЕ ГОДЫ

Сорок четвертый день

Декабрь в Петрограде был на редкость морозным. Метель хлестала сухими хвостами снега по незрячим окнам давно нетопленных домов. Намертво скованная льдом, угомонилась Нева. В дымящейся мгле Сенатской площади скакал Медный всадник.

Шел сорок четвертый день революции.

Петроград кишел бывшими царскими офицерами, готовыми схватиться за оружие. Некогда учтивые, чиновники швыряли в комиссаров папки с бумагами и с грохотом хлопали тяжелыми дверями бывших министерств. В снежной круговерти пьяные анархисты громили магазины. С каждой полосы меньшевистских и эсеровских газет ядовитыми змеями ползли злоба, ненависть и клевета. Без устали плелась паутина заговоров, росли горы оружия, шла тайная переписка, враги революции витийствовали на тайных сборищах, роились на явочных квартирах.

Запасов продовольствия в городе оставалось меньше, чем на неделю.

Шел сорок четвертый день революции…

Совет народных комиссаров собирался на заседания по нескольку раз в день. Измотанные, голодные народные комиссары поднимались на третий этаж Смольного, в кабинет Ленина.

Заседание седьмого декабря, как и все предыдущие, затянулось до полуночи. В каждой минуте спрессовались грозные события, тревожные факты, горячие мысли, планы безотлагательных действий.

Дзержинский пришел одним из первых. Стремительно поднялся по лестнице. Впалые щеки еще резче подчеркивали выступавшие скулы.

Мозг запечатлел каждое слово записки Ленина, которую он получил вчера.

«Товарищу Дзержинскому.

К сегодняшнему Вашему докладу о мерах борьбы с саботажниками и контрреволюционерами.

Нельзя ли двинуть подобный декрет:

О борьбе с контрреволюционерами и саботажниками.

Буржуазия, помещики и все богатые классы напрягают отчаянные усилия для подрыва революции, которая должна обеспечить интересы рабочих, трудящихся и эксплуатируемых масс».

Записка Ленина вобрала в себя живую тревогу за судьбу революции. Каждая ее мысль, как набат, звала к немедленному и решительному действию. Буржуазия идет на злейшие преступления… Сторонники буржуазии устраивают саботаж… Враги бешено атакуют первые социалистические преобразования… Миллионам людей труда грозит голод…

«Необходимы экстренные меры по борьбе с контрреволюционерами…»

Повестка дня заседания Совнаркома, как всегда, забита до отказа. И все же девятым пунктом значится доклад Дзержинского.

Он начинает глуховато, негромко, потом голос его крепнет, от волнения усиливается акцент, слова обгоняют мысль, будто тут же хотят превратиться в дело. Вот он уже вспыхнул, уже говорит и воспламеняет всех, кто его слушает:

— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрим на то, что творится вокруг нас. Силы противника организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы имеем об этом неопровержимые данные, и мы должны послать на этот фронт — самый опасный и самый жестокий — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас… Теперь борьба не на жизнь, а на смерть. Или мы, или они — третьего не дано. Комиссию по борьбе с контрреволюцией предлагаю назвать Чрезвычайной.

— Чрезвычайной? — оживленно переспросил Владимир Ильич. — Вот, вот, это у вас хорошо сказанулось! Именно — Чрезвычайной.

Секретарь, щуря красные от постоянной бессонницы глаза, торопился занести в протокол № 21, боясь пропустить хотя бы одно слово Ильича:

«Постановили:

9. Назвать комиссию Всероссийской чрезвычайной комиссией при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем и утвердить ее…»

— Что касается председателя ВЧК, — сказал Ленин, как бы подводя черту под обсуждением вопроса, — то сюда нужен истинный пролетарский якобинец.

Еще не закончив своей фразы, Ленин выразительно посмотрел на Дзержинского. И все участники заседания, не сговариваясь, тоже повернулись к нему. Они верили в него.

Вскоре после заседания Совнаркома Дзержинский и Петерс[32] пришли на Гороховую, 2. Дом, где должна была отныне разместиться ВЧК, стоял тихо, равнодушно взирая на мир разбитыми окнами. Парадный подъезд утопал в глубоком, улежавшемся снегу. Ветер бестолково бился в обрывках телеграфных проводов.

— С чего начнем? — не очень уверенно спросил Петерс, и сам удивился наивности своего вопроса. — Вся канцелярия у вас в портфеле, а весь бюджет ВЧК — у меня в кармане.

Он вытащил из кармана кожаной куртки тощую пачку денег и сунул ее в скрипучий ящик письменного стола.

— Начнем, — твердо сказал Дзержинский. — Нам, Яков Христофорович, все же куда легче начинать, чем, например, Менжинскому.

Нарком финансов Менжинский сразу же после своего назначения раздобыл в Смольном большой, обитый кожей диван. На листке бумаги крупными буквами вывел четкую надпись: «Комиссариат финансов». Вывеску укрепил над массивным диваном, лег на него и мгновенно уснул — три предшествующие ночи были бессонными. Владимир Ильич увидел спящего сном праведника наркомфина и раскатисто, от души расхохотался.

— Ну это же просто замечательно, — сказал он, безуспешно пытаясь справиться с одолевающим его смехом. — Это же прекрасно, что наши народные комиссары начинают с того, что набираются сил и бодрости для будущих действий…

Дзержинский пересказал Петерсу этот эпизод.

— Да, — сказал Петерс. — Все познается в сопоставлении. У Менжинского — только диван, а у нас целый дом бывшего градоначальника. Вот только кого в нем размещать? По списку личного состава — двадцать три человека, включая машинисток и курьеров.

— Двадцать три? — переспросил Дзержинский. — Но это же сила. А завтра — я уверен, я бесконечно убежден в этом, Яков Христофорович, — к нам придут новые бойцы. Коммунисты. А главное, сила ЧК в беззаветной поддержке народа.

Дзержинский задумался. Нужно было выполнять решение Совнаркома.

Но все же почему именно ты поставлен на этот пост? Ты, самой желанной мечтой которого была мечта стать учителем. Ты, который как-то в порыве откровенности сказал Луначарскому: «Вот победим, пойду в Наркомпрос». Пока не получилось.

Дзержинский не знал, что после закрытия заседания Совнаркома Ленин сказал:

— Теперь защита революции в надежных руках. И знаете, что самое главное? Дзержинского глубоко любят и ценят рабочие…

Дзержинский открыл портфель, выложил бумаги на пыльный стол. Мельком взглянул на календарь.

Шли последние дни тысяча девятьсот семнадцатого года.

Впереди тысяча девятьсот восемнадцатый. Впереди — переезд в Москву, вооруженные выступления анархистов, заговор Савинкова, мятеж «левых» эсеров, покушение на Ленина, убийство Урицкого, заговор Локкарта, взрыв в Леонтьевском переулке, дело «Национального центра», дело «Тактического центра» и еще дела множества других вражеских «центров».

Впереди была борьба не на жизнь, а на смерть.

А сейчас по метельному Петрограду, как и по всей стране, шел сорок четвертый день революции.

Анкета

— На Лубянку, — коротко сказал Дзержинский, открывая дверцу автомобиля.

Шофер молча кивнул и включил зажигание. «Паккард», натужно гудя мотором, медленно тронулся с места.

Откинувшись на спинку сиденья, Дзержинский тут же вынул из кармана гимнастерки блокнот и карандаш. Машину потряхивало на булыжной мостовой, но все же можно было писать, оперев блокнот о колено. Будто обгоняя друг друга, на сероватом листке возникали строчки:

«С. С. Дзержинской. Москва, 29 августа 1918 г.

Зося моя дорогая и милый мой Ясик!

В постоянной горячке я не могу сегодня сосредоточиться, анализировать и рассказывать.

Мы — солдаты на боевом посту. И я живу тем, что стоит передо мной, ибо это требует сугубого внимания и бдительности, чтобы одержать победу. Моя воля — победить, и, несмотря на то, что весьма редко можно видеть улыбку на моем лице, я уверен в победе той мысли и движения, в котором я живу и работаю…»

Дзержинский с трудом дописал последнюю строку:

«А здесь танец жизни и смерти — момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий…

Ваш Феликс».
Дотронулся ладонью до левой стороны груди. С самого утра нестерпимая боль стискивала сердце. Но отдыхать было некогда.

Пока не приехали на Лубянку, можно заполнить анкету. Уже несколько раз звонили из Комиссии по проверке работников советских учреждений, напоминали. Стоит прийти в свой кабинет на Лубянке, будет, как всегда, не до анкеты.

Дзержинский достал из кармана листок с вопросами:

«Сколько часов работаете в день урочно и сколько сверхурочно?»

«Работаю, сколько нужно», —

стремительно сформулировал ответ.

Что еще?

«Пользуетесь ли Вы в советских учреждениях духовной пищей — книгами, театрами и т. п. И сколь удовлетворительно?»

Вот и попробуй ответить на этот вопрос. Все равно что спросить: любите ли вы дышать? Человек немыслим без приобщения к духовным ценностям, которые он сам же и создавал в течение многих тысячелетий.

И все же, как ответить? Раньше он читал много и жадно — в детстве, в юности. В тюрьмах и ссылках особенно: чего-чего, а уж времени там хватало. В одном из его писем на волю есть даже такая строка:

«Время убиваю чтением».

А сейчас? Сейчас он читает одну-единственную книгу — книгу жизни, в которой или мы, или они — середины нет.

Так как же ответить? Покривить душой? Но он никогда не кривил душой, никогда…

Дзержинский черканул по листку так резко, что едва не сломал карандаш:

«Нет, нет времени».

Нет времени, чтобы дышать?!

И снова почувствовал, как еще сильнее стиснуло гулко забившееся сердце.

Что там еще?

«Состояние Вашего здоровья».

Дзержинский медленно, стараясь не прислушиваться к боли в груди, вписал ответ в соответствующую графу:

«Здоровьем не отличаюсь…»

Вопрос пятнадцатый:

«Кем рекомендованы на службу?»

Здесь все ясно. Совнаркомом. Точнее, Лениным. Владимиром Ильичем Лениным.

Дзержинский ушел в свои мысли. Анкета… Крохотный листок, семнадцать вопросов, а штука всесильная — заставляет пройти по вехам едва ли не всей человеческой жизни. И как бы ни субъективны были ответы — наверное, и через века способна она донести до людей хотя бы главные штрихи того человека, который ее заполняет. Нет, не зря, наверное, придумали ее люди, стремясь остановить мгновение жизни…

Дзержинский не заметил, как «паккард» остановился у подъезда.

— Приехали, — негромко напомнил шофер.

Дзержинский стремительно — будто не было ни письма, ни анкеты — вышел из машины и так же стремительно вошел в подъезд.

На пороге его встретил дежурный по ВЧК:

— Феликс Эдмундович, в Петрограде убит Урицкий. Срочно позвоните товарищу Ленину…

Скульптурный портрет

Клэр Шеридан была согласна с Пушкиным: осень — лучшая пора для вдохновения.

Видимо, по этой причине, а также из-за неутихающей с годами страсти к путешествиям Клэр выбрала для своей поездки в Россию именно осень.

Была и еще одна, пожалуй, самая главная причина, повлиявшая на ее выбор. Об этой причине Клэр не говорила вслух. Ее дядя, прожженный политикан, счел своим долгом поторопить ее с поездкой. Нещадно дымя сигарой, он взял своей массивной тяжелой рукой ее маленькую ладонь и, бережно сжимая хрупкие длинные пальцы, сказал, выпячивая толстую нижнюю губу:

— Если бы я был уверен, что смогу отговорить тебя от этой сумасбродной поездки… Клэр, ты хочешь очутиться в пасти самого дьявола. Но мне известен твой характер. Поэтому дам лишь единственный совет: поторопись. Сейчас на календаре октябрь тысяча девятьсот двадцатого. Большевики чудом удержались три года. Это противоестественно. Экономика стягивает их политику стальной петлей. Ни одно уважающее себя государство Европы не захочет их признать. Я уж не говорю об Америке. Представь себе наш земной шар. Повсюду мы, и только крохотным островком, да-да — громадность территории России не в счет — крохотным островком посреди океана пашей цивилизации — большевистская страна. Она дышит на ладан. Поторопись, моя крошка, иначе ты не успеешь сделать скульптурный портрет самого Ленина. И еще: если ты попадешь в застенки ЧК, я не смогу найти общего языка с Дзержинским.

Клэр Шеридан никогда не была в России, но ей казалось, что она видит ее бесконечные просторы, голые леса, продуваемые звонким осенним ветром, омытые грустными дождями купола деревенских церквей, кремлевские башни, взметнувшиеся в холодное прозрачное небо…

Путь из Лондона в Москву оказался нелегким. Балтийское море ярилось штормами. Клэр едва не погибла от качки, безуспешно пытаясь вдохновить себя слабым утешением: даже ее соотечественник адмирал Нельсон жестоко страдал от морской болезни.

Петроград с его тяжелыми туманами и, свинцовыми красками зданий напомнил ей о Лондоне. Клэр загрустила и решила не задерживаться в Петрограде. Билет на московский поезд она достала с трудом.

В купе скрипучего, прыгавшего на стыках вагона было холодно. Махорочный дым недвижимо висел в коридоре. На станциях к поезду липли беспризорники. В станционных буфетах нечем было поживиться даже привыкшим к голоду вокзальным крысам. Клэр едва не застудила слабые легкие. И все же она стойко перенесла невзгоды. Ее вдохновляла цель, захватившая все творческие помыслы. Наслушавшись и начитавшись всякого — и восторженного, и злого — о русской революции, она решила вылепить несколько скульптурных портретов самых выдающихся ее деятелей. Она заранее решила, кого будет лепить: Ленина, Дзержинского.

В английских газетах писали о зверствах ЧК, о жестокости Дзержинского, о слежке за иностранцами…

Клэр Шеридан повезло: вскоре после приезда в Москву ей предоставили возможность осуществить свой замысел. По правде говоря, она не верила, что это сбудется: каждая секунда времени, которым располагали лидеры большевиков, была на вес золота, и в обычные сутки они, казалось, умели втиснуть двадцать пять часов.

Дзержинскому сообщили: английский скульптор Клэр Шеридан хочет сделать его портрет. Дзержинский возмутился. Он не понимал, как в такое бурное время можно спокойно позировать скульптору. Ради чего? И наотрез отказался.

И лишь когда ему позвонил Ленин и сказал, что отказать Шеридан — значит, проявить неуважение к женщине, проделавшей столь трудный и рискованный путь из Англии в Россию, он с большой неохотой согласился.

С душевным трепетом и волнением Клэр Шеридан приехала на Большую Лубянку. Низкие хмурые тучи стелились над влажными крышами. По булыжным мостовым мерно цокали копыта коней. На Лубянской площади со скрежетом ползли ветхие трамваи.

Дом 11 на Большой Лубянке с виду не показался ей страшным. Дом как дом — в три этажа, с барельефами на фасаде. Лишь часовой у входа напоминал, что здесь — серьезное учреждение.

Дзержинский принял Клэр точно в назначенное время в своем крохотном кабинете. Первое, что бросилось Клэр в глаза, — телефон на стене, маленькая фотография мальчика в простенькой рамочке, железная кровать за выцветшей от времени ширмой.

Дзержинский принял ее приветливо, с улыбкой, которую можно было заметить лишь в серо-зеленых миндалевидных глазах. Он был молчалив и сдержан. Клэр сразу же поняла, что его мучает сама мысль о позировании и что он согласился на это явно против своей воли.

Торопливо сделала необходимые приготовления к сеансу и тут же приступила к делу.

Дзержинский сидел за столом, наверное, как сидел и до ее прихода. Ей особенно отчетливо запомнились его глаза, словно омытые вечной скорбью. Узкое лицо с высокими скулами и впалые щеки. Высокий лоб — лоб мыслителя. Потом Клэр перевела взгляд на руки — это были руки пианиста.

Клэр делала наброски с трудом. Она привыкла, что человек, позирующийей, неизбежно включается в более или менее оживленную беседу. Но прошло полчаса, час, полтора — Дзержинский молчал. Казалось, он сидит абсолютно недвижимо.

— У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо! — не выдержав, воскликнула Клэр.

Дзержинский кротко улыбнулся.

— Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме, — негромко сказал он и снова как бы ушел в себя.

— Сколько же времени вы провели в тюрьме? — спросила Клэр.

— Четверть жизни, одиннадцать лет.

Разговора не получалось — Дзержинский отвечал коротко и односложно.

— Я слышала, вы очень любите поэзию. Мицкевич, Словацкий… это и мои любимые поэты, — пыталась разговорить его Клэр. — Я знаю, что в юности вы написали поэму…

— Да, — смущенно подтвердил Дзержинский. — На польском языке.

— Прочтите, — взмолилась Клэр, — хотя бы одну строфу.

— Это далеко не стихи Мицкевича, — отшутился Дзержинский.

Сеанс пролетел мгновенно. Клэр работала с таким вдохновением и быстротой, что вчерне успела закончить работу.

На другой день она кинулась в библиотеку. Судорожно листала подшивки газет, стараясь вычитать все, что писалось о ЧК и Дзержинском. Расспрашивала незнакомых людей. Двое из них — бывшие офицеры — еще в восемнадцатом побывали в ЧК, и одного из них допрашивал сам Дзержинский. Теперь оба работали в Наркомпути.

— Расскажите, — умоляла Клэр. — Ради бога, расскажите, как он вас допрашивал.

— Как? — улыбнулся бывший офицер, удивляясь наивности Клэр. — Это нельзя даже назвать допросом в обычном понимании этой процедуры. Просто он убеждал меня в правоте большевиков. Уговаривал отдать свой опыт и знания народу…

За короткое время пребывания в Москве Клэр узнала многое. И в том числе о том, что именно от Дзержинского трижды исходила инициатива об отмене смертной казни и только озверелый белый террор вынудил Советскую власть ответить на него красным террором.

Вернувшись в Англию, Клэр Шеридан написала:

«Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а фанатическое убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров, — писала она. — Добиваясь этой цели, люди с утонченным умом вынесли долгие годы тюрьмы…»

В записках Клэр были и такие слова:

«Во всяком случае, увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о господине Дзержинском…»

Дядей Клэр Шеридан был сэр Уинстон Черчилль.

У подножия Машука

Начальник Терского окружного отдела ОГПУ Фомин не скрывал своего восхищения панорамой, открывшейся из ехавшей по горной дороге пролетки. Возбужденно оглядываясь на Дзержинского и Менжинского, расположившихся на заднем сиденье, он поминутно восклицал:

— Это — Кольцо-гора. А это — Бештай. А там, смотрите, какой красавец — Эльбрус!

Дзержинский молчал, он не верил, что наконец в отпуске, что слева, совсем рядом, темно-зеленой громадой высится пятиглавый Бештау, а вдали, в пронзительно-чистом своде неба впечатал свою гордую вершину снежный во все времена года Эльбрус.

Кони зацокали по пыльной окраине Пятигорска.

— «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города…» — задумчиво проговорил Менжинский.

— «Вид с трех сторон у меня чудесный…» — полувопросительно продолжил Дзержинский. — Сколько же лет утекло с той поры, как впервые я прочитал эти лермонтовские строки, но помню до сих пор. Сила гения в том, что его творения невозможно забыть, невозможно даже изгнать из памяти…

— А вот и Машук, — сказал Фомин.

Возница остановил взмыленных лошадей в тени высокой чинары.

Дзержинский вышел из пролетки и медленно пошел по тропке, взбиравшейся меж колючих веток терна и боярышника. Казалось, он много раз бывал здесь и знает, куда неожиданно свернет влажная от росы тропа.

Втроем они подошли к могиле Лермонтова. Подул ветер, нежданная туча наползла на солнце. Стало сумрачно и тревожно.

Дзержинский стоял недвижно. Ветер бился в деревьях. Седая тяжелая пыль стелилась над дорогой.

Дзержинский не замечал ни внезапной перемены погоды, ни сухого треска грозы где-то над самой вершиной Машука.

— Будет ливень, — беспокойно сказал Фомин. — Надо спускаться в город. В грозу здесь как в преисподней.

Дзержинский ничего не ответил. Словно высвеченные росчерком молнии, в его голове вскипали и раскаляли душу такие простые и такие могучие строки:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
Еще отчетливее пророкотал гром. И Дзержинскому вдруг вспомнилась далекая весна, льдины на Лене, костер на берегу, и ссыльные, тянувшие озябшие руки к языкам огня. У того, оставшегося в юности костра он вдруг начал вслух читать свою поэму. Не все польские слова были понятны тем, кто жался к костру. Но волнение, звучавшее в голосе юноши, заставляло сиять хмурые, давно отвыкшие от счастья глаза…

Ударили первые капли дождя.

— Феликс Эдмундович, — позвал Менжинский. — Товарищ Фомин прав. Надо спускаться.

Дзержинский молча кивнул, но не сдвинулся с места. Молния дико и разъяренно ринулась огненной стрелой к вершине Машука…

Дзержинский вдруг вспомнил Делафара[33]. В свои девятнадцать лет этот мечтательный юноша был уже членом коллегии ВЧК.

Тогда тоже была весна, весна восемнадцатого года. Делафар читал свои стихи в старинном московском особняке. Синий апрельский вечер плыл за открытым окном. На столике красного дерева, медленно оплывая, догорала свеча.

Делафар не заметил неслышно вошедшего Дзержинского и продолжал читать — громко, вдохновенно, торжествующе.

— Это прекрасно, — сказал Дзержинский, едва Делафар сделал паузу. — Это замечательно, что у нас в ВЧК есть поэт. Чекисту совсем не обязательно быть поэтом, но если он еще и поэт — революция имеет настоящего защитника.

— Вам понравилось? — сгорая от смущения, спросил Делафар. В его голубых глазах отражалось колеблющееся пламя свечи.

— Это поэзия революционного действия, — сказал Дзержинский. — В ней — огонь я призыв к борьбе. Она отнимает трагизм даже у смерти.

…Он погиб, этот мечтательный юноша, погиб в девятнадцатом, в Одессе, в схватке с белогвардейцами. Он работал в одесском подполье вместе с Жанной Лябурб[34]

Лермонтов тоже погиб совсем молодым — и целился в него дуэльным пистолетом не столько Мартынов, сколько русский царизм…

— Феликс Эдмундович, — взмолился Фомин, — сейчас хлынет ливень. Отвечать за вас мне…

— Ну так бы сразу и сказали, — вдруг повеселел Дзержинский. — Да вы не волнуйтесь — мы вмиг спустимся. А как не хочется…

Туча всей своей громадой надвинулась на Машук. Ливень шумел, как горный водопад. Молнии плясали в сгущавшейся тьме. Испуганные кони с места взяли вскачь.

Мокрое лицо Дзержинского сияло. Хотелось дышать грозой и ветром.

Д в душе все громче, как раскаты грома, звучали и звучали одни и те же слова:

А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Предсказание

Надзиратель Бутырской тюрьмы — здоровенный рыжий детина был чрезвычайно встревожен. Он не мог оторваться от глазка камеры, за узником которой ему было строжайше приказано неусыпно и рьяно наблюдать. Тревожиться было отчего. Двое заключенных — один высокий, худой, с горящими глазами, другой коренастый, как кряжистый дубок, с обидчивым выражением нездорового одутловатого лица — отчаянно спорили. Временами они наступали друг на друга, как бы опасаясь, что один из них не услышит или не поймет мнение другого.

Надзиратель поспешно приоткрыл тяжелую скрипучую дверь, привалился к косяку, стараясь не пропустить ни единого слова.

Одутловатый бросал в лицо собеседнику слова, в которые по-звериному цепко впилась отчаянная тоска.

— Все — миф! Розовые иллюзии! Просвета — нет! Все жертвы напрасны! Кругом мрак, безверие, отчаяние… Перед нами — бастион. Стена, которую не разрушить!

— Ленин был еще юношей, когда в ответ на слова охранника: «Что вы бунтуете, молодой человек? Ведь перед вами — стена!» — ответил: «Стена, да гнилая, ткни — и развалится!»

— Красивые слова. Лозунги. Юношеская романтика. Мечты…

— Ну вот что, — непререкаемо отрубил высокий. — Я убежден, что не позднее, чем через год, революция победит.

Одутловатый истерично рассмеялся:

— Дзержинский, вы — неисправимый фантазер!

— Тогда — пари, — Дзержинский протянул собеседнику руку.

— Согласен!

— Ваше условие?

— Если, Феликс, ваше пророчество оправдается, то я отдаюсь вам… в вечное рабство!

— Идет!

Их руки скрестились. Дзержинский озорно подмигнул надзирателю, как бы приглашая его в свидетели.

— Прекратить бунтарские речи! — прохрипел надзиратель. — Сей момент доложу начальству…

— Докладывайте! — обрадованно воскликнул Дзержинский. — Сей момент докладывайте! Ровно через год в России победит революция! Пусть начальство запишет в свои календари. Так и доложите — только слово в слово — победит революция! А вообще-то, милейший, нехорошо подслушивать чужие разговоры, ох как нехорошо!

…Прошло восемь лет. В кабинет Дзержинского в ВСНХ пришел человек. Он был кряжист и одутловат. Со смущенным видом поздоровался с Дзержинским.

— Знакомьтесь, товарищи! — шутливо произнес Дзержинский, обращаясь к сидевшим в кабинете сотрудникам. — Это пришел мой «раб».

— Раб? — удивился кто-то.

— Представьте себе, — подтвердил Дзержинский.

И рассказал эпизод, который произошел в Бутырской тюрьме. В шестнадцатом году.

Менее чем за год до Великой Октябрьской социалистической революции.

Из котла на Никольской

Зима девятнадцатого года обрушилась на Москву трескучими морозами. В метельном вихре слышался посвист пуль — то доносилось сюда эхо гражданской войны. На фронтах косили людей пули. В тылу людей косил голод.

Колька Дубинин, прихватив младшего братишку, бежал из родной, вконец отощавшей деревни. Хилые избы в ней ссохлись, как старики, обреченно горбились замшелыми крышами, подслеповато щурились мрачными окнами.

Сперва бежали в Самару, а оттуда в Москву. Беспризорники порхали по сугробистым улицам воробьиными стаями. Вечерами их безжалостно изгоняли с вокзалов, и они рыскали по тонувшим во мраке переулкам в поисках тепла и пищи.

Колька с братишкой, влившись в стайку таких же, как они, оборвышей, под вечер прибежал на Никольскую и залез в железный котел. Весь день в котле варили смолу, и стенки его еще хранили едва ощутимое, но такое желанное тепло. Из котла хорошо просматривалась почти вся Никольская — от Лубянки до Красной площади. В зимнем сумеречном тумане смутно проступали очертания Кремля.

Мальчишки сбились в плотный клубок, пытаясь вздремнуть. Днем была оттепель, а к вечеру подморозило. Снег под ногами спешивших домой прохожих скрипел то тоскливо, то со скрытой угрозой. Ему было ясно, что до утра в котле не просидишь.

Колька все же задремал и, конечно, не видел, как с Большой Лубянки, направляясь в сторону Кремля, быстрым шагом шли трое в кожанках. И, конечно же, Колька не знал, что это были сотрудники ВЧК. Многого, очень многого не знал беспризорник Колька Дубинин.

Он проснулся лишь тогда, когда чья-то сильная волевая рука вытащила его из котла. Колька задрожал от холода и страха. Рядом с ним тоже дрожали и тоже от холода и страха его сверстники. Дико озираясь, сопя простуженными носами, они ждали удобного момента, чтобы, улюлюкая и свистя, разлететься по подворотням.

Но разбежаться не удалось. Чекисты доставили очередной «улов» на Лубянку. Колька оказался в маленьком кабинете. На стене висел телефон и фотография мальчика в деревянной простенькой рамочке. Поодаль от стола — ширма, за ней железная солдатская кровать. «Живут же люди!» — с завистью подумал Колька.

Испуганно озираясь по сторонам, он не сразу заметил, как в кабинет стремительно вошел высокий человек в длинной, почти до пят, красноармейской шинели. Приблизившись к Кольке вплотную, он воздел руки на костлявые Колькины плечи и пристально посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд был такой долгий и теплый, что Колька почувствовал себя завороженным.

— Хочешь обратно в Самару? — мягко спросил человек.

— Хочу, — буркнул Колька.

— А хочешь учиться?

Человек обвел озабоченным взглядом оборвышей, обреченно стоявших перед ним, как бы давая понять, что вопрос относится не только к Кольке Дубинину, но и ко всем.

Колька, насупившись, молчал. Молчала и остальная братва. Слово «учиться» было незнакомым, даже чуждым, внушающим смутное опасение.

— Молчание — знак согласия, — весело сказал незнакомец и распорядился немедленно вымыть беспризорников в бане, одеть их и накормить.

Колька не знал, что с ним говорил сам Феликс Дзержинский. Он многого не знал тогда, Колька Дубинин, очень многого…

Не знал и тех строк, которые Дзержинский писал в письме своей сестре Альдоне еще в 1902 году:

«Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого… Часто-часто мне кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я».

Не мог знать Колька и о том, как еще до революции, идя на нелегальное собрание, Дзержинский остановился возле играющих у дома детей. Его спутница позже выговорила ему за то, что, нарушая конспирацию, он подвергает себя опасности. Дзержинский ответил:

— Да, из-за детей я могу погибнуть…

Не знал Колька Дубинин и о том, что Феликс Эдмундович как-то не выдержал и пооткровенничал с Анатолием Васильевичем Луначарским: «Если доверят, пойду в Наркомпрос…» А позже, уже будучи председателем ВЧК, сказал Луначарскому: «Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное, сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью… Плоды революции — не нам, а им!»

С легкой руки Дзержинского Колька Дубинин попал в детдом, потом стал бойцом ЧОНа, вступил в комсомол, пошел учиться…

Сейчас он — Николай Иванович Дубинин — ученый с мировым именем, крупнейший специалист в области генетики, академик, лауреат Ленинской премии…

Ныне Никольская улица носит гордое название — улица 25-го Октября. Именно по ней в далеком уже девятнадцатом шли с Большой Лубянки чекисты, чтобы выполнить приказ Дзержинского.

Тост

Дзержинский долго не соглашался принять предложение Артузова. Но тот, как искусный дипломат, то терпеливо и ненавязчиво, то горячо и азартно убеждал Дзержинского побывать на встрече друзей.

— Это исключительно важно и крайне необходимо! — говорил Артур Христианович. — Когда еще будет такой прекрасный повод? Нашей ВЧК — пять лет. Целых пять лет! Просто не верится! Они пронеслись как ураган, эти грозные годы! Декабрь семнадцатого уже ушел в историю. На сорок четвертый день революции вы пришли на Гороховую с декретом о создании ВЧК. Разве не время рассказать об этом? Пусть все душой почувствуют, какой путь мы прошли. Сколько побед и сколько потерь! Клянусь, ваши друзья не простят вам, если вы не придете! Будут только те, кого вы хорошо знаете, с кем вы работали все эти пять незабываемых лет.

— Я и не подозревал, товарищ Артузов, что вы, обычно такой молчаливый и сдержанный человек, можете быть таким яростным агитатором, — мягко улыбнулся Дзержинский. — Я приду. Но пусть на меня не обижаются товарищи, я смогу пробыть с ними не более получаса.

— Полчаса — это прекрасно, — вскочил со стула Артузов. — Это целая вечность!

— В сущности, вечность состоит из часов, — снова улыбнулся Дзержинский.

Феликс Эдмундович сдержал обещание. Его приход на дружескую встречу чекистов вызвал радостные улыбки. Дзержинский обменялся крепкими рукопожатиями со своими сподвижниками и скромно уселся на краешке стола, наотрез отказавшись занять центральное место.

За незатейливым ужином чекисты разговорились. Вспоминали боевую юность, схватки с анархистами, савинковцами и «левыми» эсерами, вспоминали только что отгремевшую гражданскую войну.

Артузов предложил каждому рассказать самый интересный эпизод из своей жизни или произнести речь на необычную тему.

Подошла очередь Дзержинского. Он сидел, подперев длинными тонкими пальцами бледные ввалившиеся щеки, как бы обдумывая свое выступление. И тут Артузов, пребывавший в самом веселом расположении духа по той причине, что смог выполнить поручение друзей и затащить Дзержинского на этот вечер, неожиданно выпалил:

— Феликс Эдмундович, мы предлагаем вам выступить на вечную тему.

— Какую же? — насторожился Дзержинский.

— О любви! — продолжал Артузов. — Понимаете, о любви к женщине! Все говорили о войне, о борьбе, о мужестве. О страданиях, о смерти, о ненависти. Довольно! Феликс Эдмундович, скажите о любви!

В комнате наступила напряженная тишина. Казалось, все были смущены словами Артузова. Вот так предложить Дзержинскому такую тему. Никто не мог себе представить, чтобы Дзержинский — суровый, абсолютно не расположенный к душевным откровениям человек, которого многие считали аскетом, — вдруг заговорил о любви к женщине!

Все притихли как бы в ожидании взрыва.

Между тем с Дзержинским творилось нечто невероятное. В первое мгновение на его лице проступило смущение, и казалось, он наотрез откажется от предложенной темы. Но смущение молниеносно сменилось улыбкой, казалось, озарившей все вокруг. В глазах вспыхнул блеск, щеки зарделись, губы тронула тихая и несмелая, как у влюбленного юноши, улыбка.

Дзержинский встал и поднял бокал. Взгляд его был устремлен сейчас в окно, за которым бесновалась метель — такая же, как тогда, в декабре семнадцатого, пять лет назад на Гороховой улице.

— Друзья мои, — произнес Дзержинский, и слова его в сердцах слушавших отозвались трепетной тревогой. — Я хочу поднять этот тост за женщину, которая шла в ногу с нами в огне революции. Которая зажигала нас на великое дело борьбы. Которая воодушевляла нас в минуты усталости и поражений. Которая навещала нас в тюрьме и носила передачи, столь дорогие для узника. Которая улыбалась на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами…

Дзержинский передохнул и обвел всех торжествующим, счастливым взглядом. И, помолчав, завершил свой тост словами, схожими с признанием в любви:

— И которая бросала нам цветы, когда мы шли на эшафот!

— Это гимн! — воскликнул Артузов. — Нет, это сильнее любого гимна.

Дзержинский отпил глоток из бокала, осторожно поставил на стол и взглянул на часы.

— А ведь я не сдержал своего слова, товарищ Артузов, — с укоризной самому себе сказал Дзержинский. — Обещал пробыть полчаса, а пробыл целый час.

— Зато какой тост! — откликнулся Артузов. — Ни один поэт еще не сказал таких слов о женщине!

Оладьи

Над Москвой полыхали весенние ветры. Кусты сирени в скверах стали похожи на дымчато-розовые облака. В рощах на окраинах города несмело пробовали голоса соловьи.

Одно из окон дома в Успенском переулке было открыто настежь. Из него струился ароматный дымок, от которого, у прохожих текли слюнки, а перед глазами возникала сковорода с пышными, горячими оладьями.

У Ядвиги Эдмундовны, жарившей эти оладьи к приходу Феликса Эдмундовича, тоже текли слюнки. Это было мучительное состояние… Но зато душа ликовала: сегодня, наконец, она на славу угостит своего брата, питавшегося впроголодь.

Дзержинский и впрямь был голоден. На Лубянку он приехал еще в тот час, когда не занимался рассвет, и на ходу выпил стакан остывшего морковного чая, даже не почувствовав вкус этого странного напитка. Потом его закрутили дела — чекисты выбивали анархистов из их последних осиных гнезд.

Лишь поздно вечером, по пути в Кремль, Феликс Эдмундович забежал на несколько минут к сестре.

Она усадила его за стол. Язычок огня в керосиновой лампе слегка колыхался от ветерка, прорывавшегося в окно. На столе не было ничего, кроме большой мелкой тарелки с цветочками и вилки.

— Я очень прошу тебя поесть, — умоляющим тоном произнесла сестра.

— Но тарелка пуста! — изображая удивление, воскликнул брат.

— Сейчас все будет как в сказке! — загадочно произнесла сестра и распахнула дверь из кухни столь торжественно, как это делалось на приемах в царских чертогах.

Дзержинский обернулся. Сестра шла к столу медленно, степенно, важно, держа на вытянутых руках блюдо, на котором красивой горкой громоздились румяные, с хрустящей корочкой, оладьи. С молчаливой гордостью поставила блюдо на стол.

— Спасибо, родная, — растроганно сказал брат. — Оказывается, ты не забыла, что это мое любимое кушанье.

— Еще бы! — подхватила сестра, ликуя от одного чувства, что смогла порадовать брата. — Помнишь, когда ты был маленький, ты всегда просил маму испечь оладышков. Тогда, в Дзержиново…

— Да, да, — поспешно подтвердил Феликс Эдмундович. — Я всегда просил маму испечь оладьи…

Он осторожно взял оладышек. Пальцы обожгло, но он не выпустил оладышка, предвкушая его вкус.

— Сейчас я принесу тебе чаю и немного варенья, — продолжала сестра. — Клубничное варенье из моих старых запасов.

— Сестра, а где ты взяла муку? — круто обернувшись на стуле, вдруг спросил Дзержинский.

Вопрос прозвучал как выстрел: сестра вздрогнула и опустила виноватые глаза.

— Муку? — переспросила она и густо покраснела. Лишь секунду она раздумывала, сказать ли ей правду или скрыть. Но, зная брата, тут же отогнала от себя навязчивое желание обмануть его. — Муку? Сегодня мне очень повезло, Феликс. Я совершенно неожиданно купила ее…

— У мешочника? — не ожидая ее признания, подхватил Дзержинский. — У спекулянта? У злейшего врага Советской власти? У того, кто хочет задушить нашу республику голодом?

— У мешочника… — покаянно пролепетала сестра.

Дзержинский порывисто встал со стула. Схватив блюдо, он подошел к раскрытому окну и выбросил оладьи.

— Что ты наделал? — ахнула сестра, с трудом сдерживая слезы.

— Не более того, что нужно было сделать в этой ситуации, — непреклонно сказал Дзержинский. — Запомни, мы должны жить так, чтобы нас ни в чем не мучила совесть. И требовать от себя того же, чего мы требуем от других.

Пристально посмотрев на плачущую сестру, он нежно обнял ее за плечи.

— Ну к чему так горевать? — почти ласково спросил Дзержинский. — У нас с тобой есть чай. Да еще с клубничным вареньем!

В отпуске

Ночное летнее небо было звездным. Где-то внизу, в обрывистых берегах, негромко шумела река. Темный лес вплотную придвинулся к невспаханному полю.

Дзержинский медленно шел по тропинке, радуясь красоте природы, чистому воздуху и одиночеству. Настораживала и отвлекала от беззаботных дум только тишина — непривычная тишина, в которую было трудно поверить.

Неделю назад он приехал сюда, в этот совхоз под Наро-Фоминском, вместе с Софьей Сигизмундовной и Ясиком. Бесконечные леса простирались вокруг. Опушки березовых рощ были полны сиянья крохотных солнц — это цвели, радуя глаз, ромашки. Птичьи голоса звучали музыкой, заставляли трепетать усталое сердце.

Отдых был прекрасен. Феликс Эдмундович удил с Ясиком рыбу на Наре, катался на лодке. И даже учил сына стрельбе. Вечерами много читал. Он не расставался с томиками Мицкевича, Словацкого…

Но вскоре отдых стал тяготить его. Здесь, в первозданной тиши, он чувствовал себя человеком, добровольно покинувшим боевой строй. Впрочем, добровольно ли?

Нет, вовсе не добровольно. Позвонила Елена Дмитриевна Стасова и сообщила, что ему, Дзержинскому, предписывается пойти на две недели в отпуск в Наро-Фоминск.

— О каком отпуске может идти речь? — недовольно спросил Дзержинский.

— Это решение ЦК, — невозмутимо ответила Стасова.

— Я позвоню Владимиру Ильичу, — упорствовал Дзержинский.

— Это решение принято по инициативе Владимира Ильича, — сказала Стасова, — и вы лучше меня знаете, почему.

Да, он это знал: доработался до кровохарканья. Пытался скрыть свое состояние, но разве от Ленина что-нибудь скроешь?

— Хорошо, — уже мягче сказал Феликс Эдмундович. — Но при чем тут Наро-Фоминск? Это же у черта на куличках.

— Там лучший в Подмосковье совхоз, — ответила Елена Дмитриевна. — А значит, вы сможете получить приличное питание. Есть и еще одна причина, о которой Владимир Ильич настоятельно просил вам не сообщать.

— Я подчиняюсь только потому, что это решение ЦК и что его одобряет Владимир Ильич, — сказал Дзержинский.

И вот он здесь, под Наро-Фоминском, вдали от бурлящей Москвы, словно на целую вечность отлученный от кипучих событий и стремительных, как горный поток, неотложных дел. Бродит по лесным тропинкам, нюхает ромашки, слушает птиц, ловит пескарей и вздыхает, глядя на звезды. Нет, так жить просто невыносимо!

Дзержинский ускорил шаги. Надо срочно вернуться в совхоз, позвонить в Москву. Сначала в ОГПУ, потом в ВСНХ, потом в Наркомпуть. А потом Владимиру Ильичу, чтобы убедить отозвать его из отпуска. Иначе он, Дзержинский, самовольно вернется в Москву — ведь там столько срочных дел, ждущих его решения!

Впереди, за поворотом, засветились огоньки совхоза. Софья Сигизмундовна еще не спит. Наверное, убаюкала Ясика интересной книгой и теперь ждет его.

Дзержинский стремительно миновал ворота совхоза. Не заходя к себе, взбежал на крыльцо дома, в котором жил директор. Негромко постучал. Дверь открыли не сразу — хозяин, видно, уже спал.

— Извините, пожалуйста, — смущенно сказал Дзержинский. — Я не хотел вас будить, но у меня совершенно безвыходное положение. Мне нужно срочно позвонить в Москву. А в моей квартире нет телефона.

— Простите, Феликс Эдмундович, но и в моей квартире тоже нет телефона, — сонным голосом ответил директор.

— Нет телефона? — удивился Дзержинский. — Но в таком случае телефон есть в вашем служебном кабинете?

— Нет, — простодушно ответил директор, разводя руками. — И в служебном кабинете телефон как таковой полностью отсутствует. И во всем совхозе…

— Вы что, шутите? — повысил голос Дзержинский. — Почему нет телефона?

— Чтобы отдыхающие лучше отдыхали, — как можно искреннее проговорил директор.

— Спокойной ночи, — едва не рассмеялся Дзержинский. — И еще раз простите великодушно, что потревожил вас среди ночи.

— А вам — хорошего отдыха, Феликс Эдмундович, — сказал директор, и Дзержинский уловил в его словах явные нотки лукавства.

Дзержинский пошел к себе — Софья Сигизмундовна еще не спала.

— Ты что такой веселый, Феликс? — спросила она.

— Я веселый? — безуспешно пытаясь согнать улыбку с лица, переспросил Дзержинский. — Я веселый? Напротив, я полон гнева!

— Что-нибудь случилось? — обеспокоенно взглянула на него жена.

— Случилось нечто удивительное, — продолжая улыбаться, сказал Дзержинский. — Стасова, объявляя мне решение о моем отпуске, сказала, что Ленин велел ей не сообщать, почему именно избран наро-фоминский совхоз. А теперь мне все ясно.

— Почему же?

— Потому, что здесь нет ни одного телефона.

— Но при чем тут телефон?

— Очень просто. Если ты спросишь Владимира Ильича, то, бьюсь об заклад, он ответит: «Чтобы Дзержинский мог лучше отдохнуть».

Владимир Листов ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ КРАСНОЗНАМЕННЫЕ

У дальних рубежей

Алексей Морев скрывался в Казахстане восьмой год подряд. Его никто не тревожил, и он постепенно успокоился и привык думать, что страшное, его прошлое исчезло и уже никогда не станет достоянием ГПУ. Он ошибся. Однажды утром почтальон принес письмо, и Морев узнал, что дела в родном селе идут из рук вон плохо, лавку у отца вот-вот отберут, а оперуполномоченный ГПУ вызывал на беседу соседа Моревых и спрашивал об Алексее: где живет и что пишет родственникам? Сосед, слава богу, ничего чекистам не сказал, но разве это меняло дело? Следовало немедленно бежать и снова скрываться. В который уже раз…

Алексей помрачнел. Вспомнилось, как тогда, в двадцатом, после тяжелого боя с подразделением котовцев он едва спасся от преследования и сразу же начал избавляться от улик: сжег удостоверение члена «Союза трудового крестьянства», бросил в кусты наган, запрятал в траву шашку. Потом проверил одежду: городская кепка выдавала его, он ее выбросил и сразу же обрел привычный мужицкий вид… Лошадь тоже пришлось отпустить — она была холеная, явно кулацкая и при нынешних — поголовно тощих тоже могла подвести.

Антоновщине пришел конец. Найдутся ли другие силы, которые сумеют спихнуть большевиков? Было горько и страшно… Понимал: начнется следствие, будут выявлять участников. Найдутся свидетели, расскажут, что он, Морев, принимал участие в пытках и казнях. Эти мысли приводили в дрожь…

К берегу Оки Морев выехал на вторые сутки. Вечерело, река хмурилась. На душе по-прежнему было гадко.

Разделся, переплыл реку. Когда стали узнаваться родные места — прогнал лошадь и через кустарник пошел к большаку. В село осмелился войти только ночью. Собаки встретили лаем, кто-то вышел на крыльцо, окликнул. Потея от страха, прошел мимо. Вот и собственный дом. Сердце екнуло, стало до боли обидно: думал приехать на коне, а получилось — крадучись…

Постучал в окно. Сразу же заскрипела половица — понял, что ждут. Мать кинулась с плачем.

— Тихо! — прикрикнул отец. — Завтра, если будут спрашивать, скажи: был в Питере на заработках.

Днем начали приходить соседи. Морев врал как мог, потом сам задавал вопросы — о земле, о видах на урожай. Понял: быть беде. Год засушливый, посеяно мало. Еще подумал, и слава богу! Им — голод, нам — прибыль…

Прошел месяц. Морев старался никуда не выходить, больше отсиживался и пил — без просыпу, лишь бы заглушить страх. Но страх нарастал: того взяли, этого осудили. Сердце билось тоскливо, настроение совсем испортилось. Доберутся ведь, куда денешься…

Но вот пришло письмо из Казахстана от брата Якова и приободрило, вселило надежду. Крепкое хозяйство, своя мельница, ГПУ не беспокоит. И решил Морев податься к брату, в Петропавловск.

Жизнь здесь пришлась по душе. Никто не тревожил, заработки были весьма приличные, не заметил, как пролетело восемь лет.

И вот письмо. Вечером, вернувшись с работы, Алексей и Яков перечитали его еще раз.

— Ясно… — сплюнул Яков. — Кранты настают. И мельнице моей — конец.

— Что делать?

— Обложили, паскуды, не продохнешь… И семья — ее не бросишь. А ты беги.

— Куда?

— В Маньчжурию. Оттуда — в Японию. Умному человеку везде сладко.

До Благовещенска Алексей Морев добирался долго. Лютые морозы сковали сибирские реки. Голые лиственницы робко жались к сопкам. И только красавицы сосны с ярко-оранжевыми стволами горделиво покачивали вершинами.

Морев мерз, голодал, но чем дальше уходил от дома, тем веселее становилось на душе. А когда в Благовещенске разыскал дальних родственников, успокоился окончательно.

В тот день он отправил брату телеграмму, в которой сообщил, что доехал благополучно.

В течение следующей недели Морев изучал обстановку на границе.

На той стороне Амура раскинулся китайский город Сахалян. От местных жителей Морев узнал, что из Благовещенска в Сахалян родственники ходят друг к другу в гости, зимой — прямо по льду. Жители Благовещенска шьют на заказ одежду и обувь у ремесленников Сахаляна. Не могут пограничники усмотреть за всеми, кто ходит туда и обратно. Задержали вчера днем одного человека посреди Амура. Спросили:

— Ты зачем туда ходил?

— Штаны примерял…

Пожурили и отпустили.

И решил Морев: «Завтра куплю валенки — и ночью в путь! Нельзя терять ни дня…»

Ночь стояла лунная. Амур лежал закованный в лед, слегка припорошенный снегом, безмолвный и тихий. Границу Морев перешел благополучно. И только за Сахаляном наткнулся на китайский патруль. Обыскали, отобрали золотые вещи и отправили в глубь страны.

«Ничего, там вернут», — убеждал себя Алексей.

Через сутки привезли в Харбин и поместили на первом этаже двухэтажного барака в районе Мадягоу. В шутку эмигранты называли этот район, где проживала белоэмигрантская беднота в нищете и убожестве, «Царским селом».

В комнате с облупившейся штукатуркой, кроме обшарпанного стола и двух таких же стульев, ничего больше не было. Лишь в углу валялись две циновки, скатанные в рулон. К ночи выяснилось, что циновки должны служить постелью. Дважды приносили поесть, но Морев отказался. Так и улегся спать голодный.

Утром пришел полицейский. Это был невысокий маньчжур. На ломаном русском языке он спросил:

— Чем вы занимались в России?

Морев рассказал, что был антоновцем, как расстреливал коммунистов. Маньчжур молча кивал. Когда Морев закончил свой рассказ, сказал:

— Хорошо. Я познакомлю вас с Грачевым…

В середине дня полицейский вернулся в сопровождении мужчины, которому на вид было лет пятьдесят, на висках серебрилась седина.

— Знакомьтесь, — предложил маньчжур.

Неизвестный протянул руку Мореву:

— Грачев.

Алексей заметил, что большого пальца на левой руке у Грачева нет.

— О вас я уже знаю все, — сказал Грачев. — Будете работать в моей организации. И поживете пока у меня. Запомните адрес: Мадягоу, Чистая улица, тридцать два. Жду вас. — Грачев повернулся и вышел из комнаты.

— Знаете, кто это? А? — кивнул вслед Грачеву маньчжур, — Председатель Дальневосточного комитета Трудовой крестьянской партии!

Сов. секретно.
Специальное сообщение из Хабаровска.
Начальнику Секретного отдела ОГПУ

тов. Дерибасу.

В Харбине имеется белоэмигрантская организация «Крестьянская Россия», которая, по своему существу, является одной из народнических группировок эсэровского направления, блокирующаяся с Милюковым. Во главе харбинского отделения «Крестьянской России» стоит Грачев Герасим Павлович, который имеет письменную связь с Ивановым Михаилом Яковлевичем, проживающим в Тулуковском округе, и Можаевым Ильей Арсентьевичем — в Иркутском округе. Обратные письма Грачеву адресуются:

а) КВЖД, Харбин, пристань. Магазин Суханова. Николаю Петровичу Шкляеву.

б) КВЖД, Харбин, Трудовая улица, Анне Ильиничне Звягиной.

в) КВЖД, Харбин, Сунгарийская мельница, Назаровой Наталье Григорьевне.

По решению съезда заграничных групп «Крестьянской России», состоявшегося в Праге в декабре 1927 года, организация переименована в «Трудовую крестьянскую партию». Съездом приняты программа и тактические положения резко антисоветского направления. Поставлена главная задача: создание нелегальных ячеек в СССР.

Харбинская группа съезда была представлена членом центрального бюро «Крестьянской России» Аргуновым, так как поездка специального делегата была признана невозможной за отдаленностью группы. На съезде были оглашены материалы о работе харбинской группы и принято постановление приветствовать группу Грачева, а после съезда ЦК ТКП обеспечить группе ежемесячно 40 долларов для содержания одного человека специально для работы против СССР. Сторонники группы вербуются преимущественно из эсэров, членов «Национально-трудового союза нового поколения» и земцев.

Сов. секретно.
Полномочное представительство ОГПУ по ДВК,

г. Хабаровск.

Служебное письмо.
Поскольку центральный комитет ТКП, блокируясь с рядом активных антисоветских эмигрантских группировок, пытается создать в СССР ячейки своей организации, посылая для этих целей к нам эмиссаров, мы придаем этому самое серьезное значение…

Дальневосточная (харбинская) организация ТКП, по имеющимся у нас данным, расценивается центральным комитетом ТКП как одна из наиболее жизненных и активных зарубежных организаций ТКП, которая якобы уже установила связи со своими единомышленниками в Сибири и на ДВК…

Ввиду изложенного мы считаем совершенно необходимым создать на ДВК ситуацию, которая могла бы связать нас с харбинской организацией ТКП и ее центральным комитетом и тем самым захватить все связи ТКП в СССР в свои руки.

Дерибас
Июль 1928 года.

Дерибас подписал письмо, надел пенсне, которое снимал, когда читал служебные бумаги, газеты, книги. Поднялся и вышел из кабинета. Он был в форме. В петлицах — четыре «ромба».

— Отправьте по назначению, — приказал дежурному. — Я пошел домой.

Было раннее утро. Солнце освещало кремлевские башни. На Мясницкой толпились возле своих пролеток извозчики. Хозяева лавчонок мыли пропылившиеся витрины.

Дом, где теперь жил Терентий Дмитриевич Дерибас, находился совсем рядом со зданием ОГПУ. Спустя несколько минут он уже стоял у входа в свое парадное на улице Мархлевского.

Приятная прохлада летнего утра пробудила желание побыть на воздухе подольше, прошелся по улице, с теплым чувством посмотрел на пробуждающуюся Москву. Желание спать, одолевавшее совсем недавно, прошло. Мозг заработал активнее, и Дерибас снова погрузился в анализ той обширной информации, которая поступала к нему со всех концов России.

Дальний Восток… Классовая борьба там приняла особенно острые формы, этому есть свои причины: засоренность учреждений бывшими колчаковцами и другими белогвардейцами, высокий удельный вес частного сектора в промышленности, кулачества — в деревне… Беспрерывные провокации китайской и японской военщины…

Совсем недавно, в апреле 1927 года, в Пекине вооруженные китайские солдаты и полиция напали на помещения, в которых проживали сотрудники советского полпредства. Вместе с русскими белогвардейцами они грабили, арестовывали, подвергали арестованных оскорблениям, избивали. И все это — с одобрения дипломатических представительств главных империалистических держав.

Тогда «Правда» писала, что все это понадобилось для того, чтобы развязать руки самым темным, самым погромным элементам международного империализма в борьбе против революционного Китая, чтобы создать небывалые дипломатические осложнения, спровоцировать СССР на войну и тем самым дать возможность еще активнее вмешаться в китайские дела империалистической жандармерии.

Вот программа действий японского империализма:

«Для того чтобы завоевать подлинные права в Маньчжурии и Монголии, мы должны использовать эту область как базу и проникнуть в остальной Китай под предлогом развития нашей торговли. Мы захватим в свои руки ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы».

Усилились заброски шпионов и диверсантов. Казачьи атаманы Семенов, Гамов, Калмыков полны сил и сколачивают на китайской территории крупные банды, которые совершают налеты, готовясь к массированному вторжению на нашу землю. Активизируют подрывную работу осевшие в Харбине белоэмигрантские организации «Русский фашистский союз», «Братство русской правды», «Национально-трудовой союз нового поколения» и вот теперь — «Трудовая крестьянская партия»!

Вот где назревают серьезные события!


— Все предъявляют к нам требования. Америка требует, чтобы мы отказались от поддержки национально-освободительных движений в других странах. Китайские милитаристы устроили провокацию на КВЖД, которая принадлежит нам на законных основаниях. Японцы намекают, что установили бы с нами дружеские отношения, если бы мы согласились поделить с ними Маньчжурию. Япония хотела бы втянуть нас в конфликт с Китаем. Нам заявляют, чтобы мы смягчили монополию внешней торговли… Все от нас чего-то хотят! По какому праву?

Сталин остановился, замолчал, раскурил погасшую было трубку, с которой расхаживал вдоль своего кабинета. Он выглядел усталым.

— Они не понимают, что наше государство уже достаточно окрепло. Прошло то время, когда можно было навязывать какие-то условия, и никогда не вернется. Мы можем обойтись без них. И обойдемся…

Сталин потрогал свое кресло, хотел, видимо, сесть. Постоял, передумал. Подошел вплотную к Дерибасу:

— Вы уже познакомились с обстановкой?

— По документам, товарищ Сталин.

Сталин взял трубку в левую руку, а правую протянул для рукопожатия:

— Желаю успеха в работе. Окажите помощь Блюхеру в наведении порядка на КВЖД. Постоянно информируйте нас. До свидания.

Так состоялось назначение Дерибаса на должность Полномочного представителя ОГПУ по Дальневосточному краю. Вслед за тем он был введен в состав коллегии ОГПУ. Через неделю Дерибас прибыл в Хабаровск и приступил к работе.


Утром Дерибас надел военную форму. Теперь он каждый день ходил на работу в форме: нужно было поднять дисциплину среди личного состава пограничных и внутренних войск.

Здание ОГПУ находилось на Волочаевской улице — четырехэтажный дом из красного кирпича. Кабинет размещался в дальнем конце, на третьем этаже. Обстановка скромная: письменный стол, два кресла, несколько стульев.

Вошел адъютант, доложил:

— Терентий Дмитриевич, к вам просится Невьянцев по срочному делу.

— Пусть зайдет.

Появился уже немолодой человек, одетый в гимнастерку и бриджи. «Умное, волевое лицо» — отметил про себя Терентий Дмитриевич.

— Разрешите доложить? — Невьянцев обращался по форме.

— Докладывайте.

Невьянцев сел в кресло.

— Куксенко продолжает свирепствовать. В селе Романовка убили двух активистов, подожгли амбары. Опасная банда, нужно что-то придумать.

— Попытайтесь послать к Куксенко несколько наших товарищей, якобы желающих установить с ним связь. Потом нужно затеять переговоры с целью объединения… Поняли? Это стержень операции. Разработайте детали и завтра доложите мне.

— Все ясно. Слушаюсь.


В ноябре 1929 года Красная Армия разгромила части китайских милитаристов в Маньчжурии. Китайское правительство пошло на переговоры с СССР, и 22 декабря был подписан Хабаровский протокол о восстановлении прежнего положения на КВЖД.

За боевые заслуги по охране и защите советской государственной границы в дни конфликта на КВЖД ЦИК СССР наградил орденомКрасного Знамени Дальневосточную армию, и теперь она стала называться Особой Краснознаменной Дальневосточной армией. Ордена получили многие бойцы и командиры ОКДВА.

Пограничные войска Дальнего Востока также были награждены орденом Красного Знамени. Кавалерами этого ордена стали: Полномочный представитель ОГПУ по ДВК Т. Д. Дерибас, начальник пограничной охраны и войск ОГПУ С. И. Кондратьев, начальники застав И. К. Казак, Ф. Г. Иванов, командир взвода Ф. А. Липецкий, командир отделения С. Д. Красненко, красноармеец Я. Л. Савинцев.

«Коллегия ОГПУ уверена, что высокопочетная боевая награда послужит лучшим стимулом к еще более самоотверженной работе всех пограничников края по дальнейшему укреплению и усилению охраны дальневосточных рубежей Советского Союза.

Менжинский».
Спустя несколько дней В. Р. Менжинскому была отправлена телеграмма:

«Пограничники-чекисты Дальнего Востока, принимая звание краснознаменцев, клянутся оправдать высокое доверие Коммунистической партии, правительства и коллегии ОГПУ. Во время конфликта с белокитайцами бойцы Краснознаменной погранохраны с чекистской стойкостью и непоколебимостью защищали красные рубежи, показав примеры самоотверженности, беззаветной преданности пролетарской диктатуре, героизма.

Получив высшую боевую награду — орден Красного Знамени, пограничники ДВК под вашим испытанным руководством еще более усилят боевую готовность и чекистскую бдительность. Беспощадно борясь с контрреволюцией, мы, верные заветам Ф. Э. Дзержинского, обеспечим нерушимость советских границ, мирное социалистическое строительство в стране.

Дерибас. Кондратьев».
Пограничник Евгений Ланговой отправился в село в приподнятом настроении: есть что рассказать людям. Как-никак побывал в Хабаровске. А каждая поездка в краевой центр вызывает интерес.

Дул холодный западный ветер. С покрытого облаками неба срывались мелкие снежинки. Они больно кололи лицо.

На одной из улиц Ланговой увидел знакомого. Соскочил с лошади, подошел:

— Здравствуй, Иван Тимофеевич.

— Добрый день, Евгений Игнатьевич, — крестьянин поставил ведро на землю. — Какой ты! — не удержался от восклицания. — Тебе что, новую форму выдали?

Ланговой действительно выглядел нарядно — в Хабаровске ему выдали новую шинель и буденовку со звездочкой. Статный, с небольшими черными усиками, он был красив.

Из соседнего дома вышла девушка. Ланговой обратил внимание на стройную фигуру, а когда девушка поравнялась, посмотрел на ее лицо: большие глаза, полные яркие губы, красивый овал лица. «Хороша!» Но девушка была ему не знакома. Между тем, поравнявшись с ними, она поздоровалась.

— Здравствуй, Оля, — ответил Иван Тимофеевич.

Поздоровался и Ланговой, а когда девушка удалилась, спросил:

— Чья это такая?

— Дочка Ильи Ремизова. Недавно вернулась из Харбина.

— Откуда? — переспросил Ланговой.

— Из Китая. Уехала в Харбин вместе с семьей генерала Сычева десять лет тому назад. Совсем девчонкой. Прислугой она у них была… А вот теперь вернулась.

— То-то я с ней не знаком…

Вернувшись на заставу, Ланговой доложил командиру об этой девушке.

— Поговори с ней, — приказал командир.

На следующий день Ланговой опять приехал в село и зашел в дом Ремизовых:

— Можно поговорить с Ольгой?

— А-а, это вы, Евгений Игнатьевич, — хозяйка дома встретила приветливо. — Проходите, садитесь. Сейчас позову.

Через несколько минут в комнату вошла Ольга.

Ланговой вытер носовым платком вспотевшее лицо. Обычно такого рода разговоры он вел спокойно. Он знал, что выполняет свой долг. Сейчас было другое. К служебному примешалось что-то личное. Уж очень по душе пришлась ему девушка.

— Извините. Я должен поговорить с вами.

— Пожалуйста. — Ольга улыбнулась. — Что вас интересует?

— Вы вернулись недавно из Харбина?

— Да.

— А ваши документы?

— Я предъявляла на пограничном пункте. Они вас интересуют?

— Если вы не возражаете…

Ольга вышла из комнаты. Ланговой взял себя в руки. «Я выполняю служебный долг». Когда Ольга возвратилась с бумагами, он спокойно их просмотрел.

— Спасибо. Все в порядке, — Ланговой возвратил документы. — Как вы там оказались?

— С тринадцати лет работала прислугой в семье генерала Сычева. Знаете такого?

— Нет, не слышал.

— Есть такой казацкий генерал… Привыкла к ним и вместе с ними бежала в Маньчжурию, когда наступала Красная Армия. Мало в чем разбиралась, сами понимаете. Уговорили меня. — Ольга смотрела в пол и все больше волновалась. — Работала день и ночь. Потом вышла замуж, но неудачно. Муж оказался пьяницей… Не могла я больше там. Почти десять лет вычеркнуто из жизни. Все надоело, пропади оно пропадом! Готова была босиком по снегу домой… — Ольга смахнула слезу со щеки.

— Извините, что заставил вспоминать. Теперь — все позади. — Ланговой подождал, пока Ольга успокоится. — Я хотел бы вас еще спросить, — Евгений старался говорить осторожно.

— Да, пожалуйста, — Ольга подняла на него глаза.

— Вы ничего оттуда не привозили, никаких передач?

Ольга отвернулась, помолчала:

— Меня уже спрашивали. Там, на пограничной станции. Я ответила, что ничего не везу… Но тогда я совсем забыла… Потом хотела прийти на вашу заставу, да все не решалась… Да и дело совсем пустяковое… Генерал Сычев просил передать письмо Романишину, жителю соседнего села. Вы, вероятно, его знаете?

— Письмо уже отдали?

— Нет.

— Вы можете дать мне.

Ольга вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась:

— Вот письмо. А как мне быть?

— Романишину ничего не говорите. Обещаете?

— Да.


Утром придя на службу, Дерибас вызвал дежурного:

— Что срочного?

— Сегодня ночью в камере буйствовал арестованный Белых. Стучал кулаками в дверь, просил немедленно вызвать следователя. Потом потребовал бумагу. И вот написал на ваше имя заявление. — Дежурный передал лист бумаги. Дерибас прочитал:

От заключенного Белых.

Дерибасу.

Прошу немедленно меня расстрелять. Я пришел вести работу против вас и попался. Показаний давать не буду. Срока мне не давайте, так как все равно сбегу и снова буду бороться.

Белых.
— Идите отдыхать.

Дежурный повернулся и вышел. Дерибас задумался: «Как нужно ненавидеть, чтобы написать такое заявление! Какие у него причины? Кто он, вообще, этот Белых?»

Дерибас вызвал следователя:

— Как дела с Белых?

— Пока не подвигаются. Показаний давать не хочет, молчит.

— Это его помог задержать пограничник Ланговой?

— Да. (Дерибас про себя отметил, что память его и на этот раз не подвела.)

— Какие меры вы приняли, чтобы дознаться?

— Допрашиваю каждый день.

— Затянули вы дело, — Дерибас с укоризной покачал головой. — Что у него изъято при задержании?

— Оружие. Листовки Трудовой крестьянской партии…

Ответы следователя не удовлетворили Дерибаса. Он хотел было объяснить, что вести дело таким образом нельзя, но в это время зазвонил телефон:

— Терентий Дмитриевич, говорит Невьянцев. Разрешите доложить срочные материалы?

— Ладно, заходите, — Дерибас отпустил следователя.

Вошел Невьянцев, положил на стол папку с бумагами, сел и плотно придвинул стул, словно собирался засесть здесь надолго. Посмотрел на Дерибаса. Увидел, что начальник настроен его слушать, стал докладывать:

— Известный вам Грачев, главарь Трудовой крестьянской партии, ищет связи на нашей стороне. Предлагаю использовать в этом деле Шаброва, смазчика на станции Пограничная, который во время конфликта на КВЖД проявил себя стойким человеком и настоящим патриотом. План по установлению контакта с ним вот в этой папке. — Невьянцев передал Дерибасу тонкую картонную папку. Затем продолжал: — Белоэмигрантские антисоветские организации «Братство русской правды» и «Русский фашистский союз» активно вербуют в свои ряды новых членов для посылки диверсионных отрядов на нашу территорию и создания здесь своих ячеек. Мы подготовили планы активных действий против этих организаций, и я прошу рассмотреть эти планы и утвердить.

— Хорошо. Оставьте все материалы, и я постараюсь сегодня их прочитать. Вы в курсе дела Белых?

— Следователь мне говорил, что он отказывается давать показания.

— Я недоволен следователем. Он пассивно ведет дело, не предпринял элементарных мер, не попытался выяснить его личность. Сегодня Белых написал заявление, в котором просит, чтобы его расстреляли. Давайте вместе поговорим с арестованным.

В кабинет ввели высокого, крепкого мужчину, лет тридцати пяти — сорока, довольно интеллигентного на вид:

— Садитесь, — приказал Дерибас. — Вы написали заявление?

— Да.

— Чем вы недовольны?

— Пора со мной кончать.

— Что вы имеете в виду?

— Отпустите или расстреляйте.

«Как разговаривает! Какой злобой наполнены глаза! Сможем ли мы понять друг друга?»

— Ни того, ни другого сделать не могу. Зачем такие крайние меры? — Дерибас говорил доброжелательно.

— Мне надоело сидеть. Никаких показаний давать не буду, и ничего вы от меня не добьетесь.

— Назовите вашу настоящую фамилию.

— В моих документах указано.

— Вы хотите, чтобы я рассмотрел ваше заявление?

— Да.

— Если будете так отвечать, рассматривать не стану…

Наступила пауза.

— Вы прибыли сюда, чтобы мстить! — сказал Дерибас, и Белых еще ниже склонил голову. — Вы считаете себя поборником «правды». Но ваша «правда» ложная. «Все земли, заводы, рудники должны быть возвращены их прежним владельцам» — так говорили нам многие участники зарубежных антисоветских организаций, переброшенные с той стороны. «А простой люд должен по-прежнему гнуть свою шею и терпеть нужду». Вы тоже думаете так?

Белых поднял голову. Побледнел еще сильнее, сжал кулаки.

— Какое мне дело до чужого богатства! У меня его не было. Я русский офицер. Вы расстреляли мою жену и дочь! Я буду вам мстить.

— Как фамилия вашей жены?

Белых потер глаза рукой, глухо ответил!

— Не тревожьте их память…

Дерибас понял, что больше от него ничего не добьется. Приказал увести арестованного. А Невьянцеву сказал:

— Займитесь этим человеком. Установите личность, соберите сведения о родственниках, попробуйте узнать, где проживали его жена и дочь. Выясните все, что можно. Потом решим.


В Хабаровске Евгений Ланговой поселился в общежитии. С утра уходил на занятия, а по вечерам занимался в читальне при городской библиотеке. Незаметно пролетело два месяца. Однажды в середине дня Ланговой шел в читальню и обратил внимание на девушку, которая ожидала автобус.

«Ольга! — Ланговой вспыхнул. — Неужели она?» Подошел поближе. Это действительно была Ольга Ремизова.

Девушка узнала его и приветливо улыбнулась:

— Я приехала к брату. Он здесь служит… А вы?

— А я учусь. Вы очень спешите?

— Нет.

— Может быть, погуляем?

Они прошли в сквер, оттуда — на набережную Амура. Было начало лета. Распустились деревья, широко раскинулся Амур.

— Вы будете здесь жить? — спросил Ланговой.

— Хочу устроиться на работу.

Они долго гуляли по улицам города. Ольга рассказывала о своих планах. Потом вспомнила:

— После того как вы были у нас дома, явился Романишин. Помните, я передала вам письмо для него от генерала Сычева?

— Вам вернули это письмо?

— Письмо мне вернули, и вовремя. Романишин явился на следующий день, я передала ему письмо. Он интересовался, не вызывали ли на заставу. Я ему сказала, как вы просили.

Они встречались каждый вечер. Однажды Ланговой привел ее в клуб ОГПУ на концерт артистов, приехавших из Москвы. Ольга ни разу не слышала ничего подобного. Несколько раз в Харбине она была в ресторане, где выступали артисты-эмигранты. Ольга расстраивалась, потому что артисты и гости тосковали по Родине. А здесь ее наполняло совсем другое чувство.

Пролетел месяц. Ольга быстро привыкла к жизни в Хабаровске. Брат устроил ее работать на строительство нефтеперегонного завода. Но однажды случилось непредвиденное.

Закончив работу, Ольга пришла на остановку автобуса. Неожиданно ее окликнули. Ольга обернулась. Рядом стоял Романишин.

— Ах, Петр Савельевич, здравствуйте, — девушка стушевалась.

— Пойдем, пройдемся, — предложил старый казак.

Ольга с тоской посмотрела на подошедший автобус и тихо спросила:

— Куда, Петр Савельевич? Может быть, проедем к брату Ивану?

— Нет, Оля. Поговорить мне с тобой надо. А там разговор не получится.

Ольга удивленно вскинула глаза. Романишин пояснил:

— Дело у меня к тебе есть. Пойдем лучше в парк. Я тебя долго не задержу.

Они шли по улице молча. В этот теплый вечер было безлюдно.

— Просьба у меня к тебе, Оля, — вкрадчиво начал Романишин. — Записочку нужно отвезти…

— Куда?

— Тут, недалеко. На работе возьми отпуск. Скажи, что заболели родители. О деньгах не беспокойся, я возмещу…

Ольга долго думала. «Возьму, а потом расскажу Жене».

— Кому письмо?

— Ерыгину. В рыболовецкую артель на острове.

— Давайте. Только это будет последний раз…

— Хорошо, Оля. А на словах передай, что приедет Васька Синегубый. Поняла?

— Да.

— На обратном пути, когда заедешь к отцу, дашь мне знать.

Ольга молча кивнула.

— Только ты помалкивай. Чтобы никому, даже Ивану. Поняла?

— Поняла.

Когда Ланговой рассказал об Ольге, о своих отношениях с ней и о Романишине Невьянцеву, тот спросил:

— Вы намерены жениться?

— Да. Я люблю ее.

Невьянцев встал, походил по кабинету.

— А если мы предложим вам выполнить одно поручение? Это поручение может затянуться…

— Я готов. Но как же с Ольгой?

— Мы дадим вам комнату. Потом, когда настанет время, я поговорю с вашей женой. Она будет вас ждать?

— Я не говорил с ней еще о женитьбе. А вы спрашиваете, будет ли ждать…

— Хорошо. Поговорите. И если у вас будет все в порядке, познакомите меня с ней. Тогда решим вопрос о командировке. Кстати, вы знаете, кто такой генерал Сычев, письмо от которого Ольга привезла Романишину?

— Нет.

— Он один из главарей Дальневосточного филиала эмигрантской диверсионной организации «Братство русской правды». На него делают большую ставку японские милитаристы.

Вечером Невьянцев докладывал Дерибасу:

— По плану, который вы утвердили, мы снарядили группу по следам Куксенко. Нашим товарищам удалось установить связь в селе с его пособниками. Один из них указал район расположения банды. Командир нашей группы послал своего курьера для установления связи с Куксенко и хотел повести переговоры об «объединении», но тот от переговоров уклонился. Наши возвратились ни с чем. Думаю, что пришла пора послать воинские подразделения, и разгромить!

— Нет. Куксенко держится вблизи границы. Если его прижмут, уйдет в Китай, снова организует банду. Чтобы покончить с бандой раз и навсегда, у меня есть один вариант с использованием Лангового…


События нарастали с каждым часом. Было установлено, что настоящая фамилия арестованного Белых — Домрачев и что проживал он вместе с семьей в Никольск-Уссурийске. Был офицером царской армии, при меркуловском правительстве служил в городской управе. Во время наступления Красной Армии бежал в Маньчжурию. Выяснилось, что жена и дочь Домрачева уехали в Казахстан.

Дерибас любил повторять, что чекист должен быть сдержанным и рассудительным, но сам был человеком эмоциональным: быстро «закипал», когда сталкивался с ложью и несправедливостью. Но обладал и другим ценным качеством: никогда не принимал окончательных решений в минуту возбуждения.

Так было и сейчас. Совсем недавно он был готов отдать Белых под суд. Но, внимательно выслушав Невьянцева, приказал:

— Вызвать жену и дочь. Оплатить расходы. Свидание устроим у меня.

А вскоре летние муссоны принесли с собой в Хабаровск влагу. Несколько дней подряд шли проливные дожди, и вода в Амуре сильно поднялась. В один из таких дней в кабинет Дерибаса вошел Невьянцев:

— Терентий Дмитриевич, жена и дочь Белых — Домрачева прибыли.

— Девочку не следует травмировать, пусть она подождет, — сказал Дерибас, — а Софью Павловну введите по моему звонку.

Доставили Белых.

— Садитесь, — Дерибас указал на стул возле стола, поставленный так, чтобы арестованный не мог видеть входящих в кабинет. — Ну что, надумали говорить?

— Кончали бы, гражданин начальник, да побыстрей. И все тут! Измучили вы меня и себя. Все равно ничего не скажу.

— Твердый вы орешек…

В кабинет вошел Невьянцев и остановился возле двери. Дерибас молча кивнул ему, и Невьянцев впустил довольно молодую, светловолосую женщину. На усталом лице ее были видны следы волнения. Она хоть и дала согласие на эту встречу, была к ней подготовлена, не могла сдержать волнение.

— Садитесь, — предложил Дерибас. — Может быть — воды?

Женщина отрицательно покачала головой, села на стул, достала из сумочки носовой платок и вытерла глаза.

— Белых, обернитесь, — сказал Дерибас.

Арестованный нехотя повернул голову и ухватился руками за стол, чтобы не упасть. Потом заплакал. Заплакала и женщина.

Дерибас дал им воды и, когда те немного успокоились, сказал:

— Белых или как вас там… Можете подойти к жене…

Когда арестованного уводили обратно в камеру, он безнадежно произнес:

— Если б я мог отомстить!

А двое суток спустя Невьянцев вызвал к себе на допрос Белых — Домрачева.

— Каким образом вы должны готовить восстание?

— Создать ячейку из надежных людей. Грачев пришлет оружие. В нужный момент окажут помощь из-за рубежа. Обратите внимание, что Грачев и его заместитель Морев пользуются особым доверием японцев. Получают крупные суммы денег, вооружение, документы и все, что нужно для задуманного ими дела. Я, в свою очередь, должен собирать шпионские сведения для передачи японской разведке. В последнее время Трудовая крестьянская партия, по указанию японских разведчиков, установила тесные контакты с организациями «Братства русской правды», которые формируют диверсионные отряды для посылки в Приморье, а также с «Объединением крестьянско-казацких групп». Это значительно расширяет их возможности.

— Хорошо. Теперь о главном: мы не призываем вас мстить, но предлагаем бороться вместе.

— Я согласен.

Начало легенды

Алексей Морев поднимался ровно в восемь утра и делал зарядку. Человек он был физически сильный и по характеру упорный. Зарядку делал регулярно, для этой цели даже купил две двухпудовые гири.

После зарядки кипятил воду, готовил завтрак. Еда была скудная: пельмени с капустой и стакан чаю или горсть риса с кусочком жесткой рыбы. Те золотые вещи, которые отобрали у него при обыске полицейские, так и канули в вечность.

Эмигранты все жили в большой нужде. Казачий полковник Роман Вертопрахов работал сторожем в магазине Чурина, а бывший помощник начальника штаба 1-го Амурского казачьего полка Чехович торговал на базаре замками.

Но Алексей не терял надежды на лучшее будущее.

После завтрака Морев шел на службу — в правление Дальневосточного бюро Трудовой крестьянской партии, которое размещалось в трех комнатах одноэтажного бревенчатого дома в районе Мадягоу — там, где проживала эмигрантская беднота. Идти было недалеко, и Морев приходил на несколько минут раньше Грачева. Открывал форточку, чтобы из комнат выветрился затхлый воздух.

Приходил Грачев, здоровался с Моревым за руку и садился за свой конторский стол.

Иногда заходили посетители. Больше интересовались насчет работы, но устроить на работу Грачев и Морев никого не могли. Кое-кто интересовался эмигрантской- литературой. Грачев показывал брошюры и листовки ТКП, рассказывал о целях партии.

За месяцы работы в правлении ТКП Морев близко сошелся с Грачевым, стал его доверенным лицом. Во время продолжительных бесед Грачев рассказывал ему о себе, он любил вспоминать прошлое и жил этим прошлым.

— Меркулов оказался не той фигурой, — объяснял он причины поражения белой армии на Дальнем Востоке. — Нам бы сюда генерала Кутепова, человека с твердой рукой… Пытался я продолжать борьбу в отряде Попеляева. Вот был командир! При одном имени трепетали… Но время было упущено. Да и отряд у него был малочисленным. Пришлось на рыболовной шхуне бежать в Хакодате… В одном бою меня ранили в левую руку, и в Японии пришлось отнять большой палец. Хорошо, что так обошлось.

Морев слушал эти рассказы, затаив дыхание. Особо восхищала его жестокость, с какой расправлялись с большевиками и красными партизанами. Морев в душе даже простил Грачеву, что тот был провокатором царской охранки.

Грачев посвятил Морева в свои планы: послать на Родину отборных людей, которые бы «шли в народ», находили сочувствующих и создавали из единомышленников законспирированные группы ТКП. Главная цель — подготовить восстание.

Морев был допущен к секретной переписке с внутрироссийскими группами и с пражским центром. Он узнал, что в 1929 году его патрон положил начало созданию нелегальных групп ТКП на Дальнем Востоке, вначале в Приморье, а затем в других районах, но эта работа находилась еще в зачаточном состоянии.

Сейчас Морев завидовал Радзаевскому — главарю «Русского фашистского союза», к которому китайские власти и японская разведка относились несколько лучше. Радзаевский регулярно посылал в Советский Союз диверсионные группы, которые взрывали железнодорожные пути, убивали советских активистов.

— Ничего, мы еще докажем! — успокаивал Грачев себя и Морева.

Весной 1930 года в Харбин прибыл от нелегальной иркутской группы Василий Сучков. Полгода с Сучковым работал лично Грачев, но ему понадобился помощник, и он привлек к этому делу Морева.

В один из дней харбинской осени, когда погода словно ополчилась на эмигрантов, в комнату правления ТКП вошел Василий Сучков. Это был высокий молодой человек интеллигентного вида. Одет он был в серый костюм, светлую сорочку с галстуком, в руках — зонтик.

— Ну и погода! — с этими словами Сучков подошел к Грачеву, который стоял у окна и задумчиво смотрел на мокрый асфальт. — Какие будут указания?

Грачев обернулся, придирчиво осмотрел одежду Василия и, не отвечая на вопрос, спросил:

— Ботинки покупали у Чурина или Мацуура?

Чтобы обеспечить Сучкова средствами к существованию, Грачев зачислил его служащим своей «конторы», то есть правления ТКП. Получил у японцев для этого дополнительные ассигнования. Использовал Сучкова для различных поручений и за это выдавал ему ежемесячно тридцать иен. Этих денег едва хватало на более или менее сносное питание и оплату жилья. Такая мизерная оплата была одним из методов проверки.

Василий глянул вниз на свои новые коричневые полуботинки, слегка намокшие, но сохранившие блеск, и ответил:

— Нет. По случаю, на рынке.

— А-а… Ну ладно. — Грачев снова отвернулся к окну. Помолчал. Спустя несколько минут попросил: — Дождь, кажется, утих. Сходите, пожалуйста, в типографию, проверьте, готов ли наш последний заказ — листовки для Приморья.

— Хорошо. — Сучков взял зонтик и удалился.

Когда затихли шаги, Грачев еще раз выглянул на улицу. Убедился, что Сучков далеко, и сказал:

— Не верю я этому человеку. Живет не по средствам. Нужно бы последить…

Морев понял, что это предложение относится к нему, и ответил:

— Не умею я это делать, Герасим Павлович.

— Этому можно быстро научиться. (Грачев прошел школу в царской охранке.) Постороннего привлекать к такому делу не хочется…


Спустя двое суток Грачев давал Мореву последние наставления:

— Вы уж будьте поосторожней. Держитесь на расстоянии. Применяйте маскировку, как я вас учил. А самое главное — не упустите Сучкова.

Грачев не опасался того, что Сучков может обнаружить слежку. «Увидит — расскажет мне, — думал он. — Я успокою, скажу, что следят китайцы: они иногда так поступают с эмигрантами».

Алексей Морев «трудился» исправно. К дому Сучкова на Трудовой улице приходил рано утром. Выжидал, когда Василий выйдет на улицу, и следовал за ним, как тень. Откуда и взялись способности!

Пост покидал поздно вечером, когда в окнах домов становилось темно.

Два дня все шло спокойно. Сучков по большей части отсиживался дома. Если выходил, то шел к Грачеву или в дешевую столовую. Иногда прохаживался по улицам, рассматривая богатые витрины магазинов. Один раз пришел к грузовой пристани, понаблюдал за работой грузчиков, посмотрел на быстрые воды Сунгари и не спеша вернулся домой.

На третьи сутки сильно похолодало, пошел дождь вперемежку со снегом. Весь день таскался Алексей Морев за Сучковым: тот сходил на рынок, купил овощей. Днем пообедал в столовой, и Морев с завистью смотрел, как Василий уплетает горячий суп и мясо, запеченное с овощами. У него даже закружилась голова от того, что с утра он съел только два бутерброда всухомятку.

Морев сильно промерз, ноги промокли насквозь. Наступил вечер. «Какого черта я за ним таскаюсь?» — подумал Морев.

В комнате погас свет. Морев хотел было выйти из своего укрытия, как вдруг на улице появился Сучков. Он был не один: вместе с ним вышла женщина. Они не спеша направились к остановке, трамвая и сели в подошедший вагон. Морев взял извозчика и поехал за ними.

Доехали до набережной. Стемнело, засветились фонари. Сучков и его спутница вышли из вагона, свернули на Главную улицу и вошли в ресторан. Часа три снова мерз Морев, пока Сучков и его спутница не показались на улице вновь.

Когда Морев обо всем рассказал Грачеву, тот предложил:

— Попытайтесь выяснить, какую сумму потратил Сучков за вечер, и продолжайте наблюдение. О спутнице Сучкова я наведу справки сам.

Спустя двое суток Морев доложил, что Сучков купил своей даме подарок за сорок иен.

Грачев от возбуждения стукнул кулаком по столу:

— Подлец! Его нужно допросить…

Когда Сучков пришел на работу, Грачев и виду не подал, что знает о его встречах. Он только предупредил:

— Листовки из типографии будем перевозить завтра к вечеру на Сунгарийскую мельницу. Сегодня ты свободен. Завтра приходи к трем часам дня.

Василий ушел, Грачев сказал Мореву:

— Завтра будешь мне помогать. Сумеешь?

— Этого гада убить мало! — выдавил Морев.

В три часа дня Грачев нанял извозчика, втроем заехали в типографию, погрузили отпечатанные листовки. Долго тряслись по брусчатке городских улиц, потом по проселочной дороге. Километрах в десяти от города подъехали к мельнице. Место было глухое, кроме небольшого дома при мельнице да амбара, ничего вокруг не было.

Грачев постучал в дверь дома. Вышла женщина, узнала сразу и приветливо пригласила:

— А-а, это вы, Герасим Павлович. Заходите. Никого нет.

— Спасибо, Наталья Григорьевна. Мы привезли груз, сложим его в амбар. А вы можете ехать по своим делам. Мы проведем здесь ночь.

Грачев открыл просторный амбар. Запахло отрубями, прелой соломой.

— Сложите тюки вон туда, — Грачев указал дальний угол. — Я сейчас приду. — Он поставил лампу на какой-то ящик.

Возвратился Грачев через несколько минут с веревкой в руке. Плотно прикрыл дверь в амбар и сказал:

— Давайте поговорим. — Пошел в угол, где были сложены листовки, приглашая остальных следовать за собой. Когда все уселись на тюки, Грачев, уставившись в упор на Сучкова, потребовал:

— Ну, рассказывай!

Василий удивленно вскинул глаза:

— Что рассказывать?

— Как продавал нас!

Словно от удара, Сучков наклонил голову. Лицо налилось жаром. Но, пересиливая себя, стараясь говорить спокойно, он выдавил:

— Вы шутите, Герасим Павлович?

— Брось, сволочь! Мне не до шуток. Говори, или… — Грачев показал на веревку. — Время терять я не буду.

— Я ничего не знаю. Вы ошибаетесь.

— Зачем встречался с Сухаревской?

— Вы вот о чем?! — Сучков вздохнул с облегчением, попытался улыбнуться. — Понравилась мне эта женщина…

— Понравилась! Так, так… Где брал деньги на подарок?

— Какой подарок?

— Который покупал в магазине на Мостовой улице?!

Сучков съежился:

— Скопил…

— Скопил, говоришь? Набрал сорок иен из тех тридцати, которые я даю тебе каждый месяц на питание и для оплаты жилья?!

— Разве вы не любили?

— Ах ты, сволочь! Брось играть в любовь, подлюга! Где взял еще тридцать пять иен, которые уплатил за ужин в ресторане? Где взял деньги на покупку новых ботинок? — Грачев вошел в раж, стал угрожающе кричать. Глаза у него помутнели.

— Сэкономил…

— Врешь, гадина! Такую сумму нельзя сэкономить! Кто тебе платил?

— Я все сказал.

— Ах, так! Признаваться не хочешь! — Грачев вскочил и в ярости стал душить Сучкова. Его сильные руки так стиснули горло, что Сучков захрипел, закатил глаза. Грачев отпустил. — Будешь говорить?! За пять месяцев я выдал тебе сто пятьдесят иен. Ты потратил на подарок, на угощение и на ботинки только в течение месяца сто иен… А квартира? А питание? Сознавайся!

— Это какая-то ошибка…

Грачев снова поднялся.

— Времени у меня нет. Последний раз предупреждаю: рассказывай все или… — он кивнул на веревку, зажатую в руке. — А твой труп сбросим в Сунгари.


Поздно ночью Дерибас размышлял над очередной операцией. Сильно болело раненое плечо. Выпил лекарство и прилег на диван. Когда боль утихла, встал и прошелся по кабинету, чтобы разогнать сон. Вызвал Невьянцева.

— Давай подведем итоги: в Иркутске наша группа, от которой послан Сучков, провалена. Сучкова мы выручим, но операцию нужно готовить заново. В Чите начало положено, все развивается по плану. Группа ТКП установила связь с Грачевым и получает от него инструкции. Вся информация идет через наши руки.

В Хабаровске Белых разыскал связника, которого ему назвал Грачев. Связник пошел в Харбин, со дня на день должен вернуться, и мы будем знать от Белых обстановку в Харбине. В Никольск-Уссурийске группа ТКП тоже действует, и во главе этой группы стоят наши люди. Во Владивостоке мы многое знаем. Я правильно изложил обстановку?

Дерибас посмотрел на Невьянцева.

— Точно, Терентий Дмитриевич.

— Вообще, начало положено. Но, если учесть напористость Грачева, а также активную работу против нас организации «Братство русской правды», то маловато. — Дерибас потер лицо руками. — Самое надежное, что у нас есть в этой среде, — это Белых и несколько связных на границе… А что с Ланговым и Шабровым? Давно мне о них ничего не докладывали!

Невьянцев еще раз подивился памяти этого человека. Ответил:

— Ланговой ищет связи с Куксенко. Пока от него известий нет. Шабров помогает нам, как может. Он дважды видел Грачева на станции Пограничная, но ему никак не удается познакомиться лично или хотя бы проследить, с кем Грачев встречается.

— Это понятно. Грачев умелый конспиратор. И все же Шаброву надо быть настойчивей.

Невьянцев ушел. На улице стало совсем светло. Появились пешеходы. Дерибас начал писать:

«Обстановка на дальневосточной границе требует от всех бойцов и командиров пограничников еще большей выдержки, зоркости, бдительности, железной дисциплины и неуклонного проведения установленного пограничного режима. Еще выше должна быть боевая готовность каждой заставы и катера, всех боевых сторожевых кораблей и катеров на речной и морской границе».

Посмотрел на часы: пять часов утра. Вышел в приемную, передал дежурному бумагу и сказал:

— В приказ. Размножьте и разошлите пограничникам. Я пошел спать.


Ланговой продирался с приданными ему двумя «напарниками» сквозь таежные заросли. Упругие ветви маньчжурской аралии и лимонника цеплялись за одежду, словно пытались стащить ее. Совсем недавно прошел сильный ливень и промочил насквозь все: куртки, штаны, рюкзаки, шапки. Под ногами чавкала раскисшая земля.

По расчетам, до села Романовки, где должен начаться первый этап задуманной операции, оставалось совсем немного. Наступали сумерки, а до темноты он хотел попасть в село.

Спутники Лангового совсем выбились из сил, но он настойчиво шел вперед, ориентируясь только по одному ему известным приметам. Время от времени подбадривал своих товарищей: «Уже близко. Вон и сопка с изогнутым кедром, осталось совсем немного!»

Наконец вышли на опушку леса, и сразу перед глазами засветились огоньки.

— Ну вот! — Ланговой остановился, перевел дух, дал возможность передохнуть остальным. — Теперь начинается главное!

Через несколько минут они остановились возле крайней избы. От Невьянцева Ланговой знал, что здесь живет человек, который оказывал помощь Куксенко. Первый этап задуманной операции заключался в том, чтобы расположить к себе этого человека и узнать, где скрывается Куксенко и как его найти.

Ланговой постучал в окошко. Отворилась дверь:

— Войдите.

Вошли в сени, положили на пол свои рюкзаки, поставили охотничьи ружья. Хозяин пропустил всех в комнату.

— Извините, — сказал Ланговой. — Нам бы просушиться и чего-нибудь поесть. Мы заплатим, вы не беспокойтесь.

Хозяин хотел было выйти, но Ланговой его остановил:

— Чекисты далеко?

— Три дня как ушли. Вам зачем?

— Просто интересуюсь.

— Сейчас принесу поесть, — хозяин вышел.

Спать легли на сеновале. Наутро Ланговой спросил:

— Нам нужен порох, снаряжение. Помоги.

— Чего нет, того нет… Купите в другом селе.

— Нельзя. Сам говорил, что там войска ОГПУ.

Хозяин молчал.

— Может быть, знаешь, у кого можно купить? — Ланговой не отступал. Он твердо знал, что путь к банде Куксенко проходит через дом этого человека. И найти этот путь можно только добром. Никакие угрозы здесь не помогут. Да и в планы Дерибаса не входило, чтобы Ланговой вступал в конфликт с Куксенко или его доверенными людьми.

Хозяин еще раз внимательно осмотрел Лангового, было видно, что он колеблется.

— Тут был один человек, но он против большевиков…

— Он поможет?

— Может быть. Если сумеешь договориться…

— Как его найти?

— Идите на восток, до второго распадка. На перевале увидите небольшую китайскую кумирню, сколоченную из резных досок. Он нее дорога пойдет направо вниз. Это будет верст двадцать. Потом берите южнее. Если кого встретите, спросите Мамоново болото. Там есть проход между двух болот. А уж там ищите того человека. Скажите, что от Силантия.

Ланговой и его группа вышли на тропу. Они торопились: до наступления темноты нужно было найти Куксенко. В том, что хозяин направил их именно к Куксенко, у Лангового сомнений не было: чекисты знали, что в этом районе скрывается только эта группа.

Солнце скрылось за вершинами сопок. Где-то рядом журчал ручей.

Неожиданно на небольшой луговине показалась облупившаяся китайская фанза. Вышел хозяин — невысокий китаец, одетый в синюю робу. Он попытался незаметно ускользнуть в заросли, но Ланговой его остановил:

— Не бойся. Скажи, где находится Мамоново болото?

Китаец остановился, немного осмелел. Поднял руку и показал на юг.

— Ходи туда, — сказал громко.

Только с наступлением сумерек путники увидели столб дыма, и тут же их окликнули:

— Эй, кто идет?

— Свои, свой. Нам нужно к вашему командиру.

Из лесу вышел высокий мужчина, в сапогах и телогрейке. В руках — новенькая винтовка наизготовку:

— Вам кого?

— От Силантия мы…

— Шагайте вперед.

Охранник привел на поляну, где стояло несколько палаток и дымились костры. Лангового и его спутников окружили вооруженные люди. Из палатки вышел высокий мужчина в куртке иностранного покроя. Остановился у входа.

— Что вам нужно?

— Продайте боеприпасы…

— У меня не торговая лавка, — мужчина отвечал с раздражением.

— Да постой ты. — Ланговой говорил спокойно, а у самого кошки скребли на душе. «Как все повернется? Слишком быстро скажешь — не поверит. Затянешь — уйдет». — Силантий сказал, что тебе можно довериться…

Мужчина повернулся, пристально посмотрел.

— Зайди в палатку, поговорим.

Ланговой пробыл в палатке долго. А когда вышел, сказал своим спутникам:

— Господин Куксенко прав. Не выдержим мы долго в тайге. Нужно остаться в его отряде.

Двое напарников, успевшие «подружиться» с окружавшими их казаками, закивали в знак согласия.

— Я останусь возле командира, а вас возьмут взводные.

Следующий день прошел в хлопотах и устройстве. Но не успели отдохнуть, как раздался сигнал боевой тревоги.

— Занять оборону! — приказал Куксенко.

Двух человек он направил в разведку, чтобы выяснить силы пограничников. Взводному приказал проверить состояние плотов на реке Уссури. Возвратившись в палатку, спросил Лангового:

— Как стреляешь?

— Да не очень. В городе вырос я…

— И вот что, Арзамасов (по совету Невьянцева Ланговой изменил свою фамилию и назвал себя Арзамасовым), — имей в виду, что скоро мы уйдем на ту сторону, так что, если не согласен, скажи сразу. Будем драться, сколько можно. Если у красных сил мало, то перебьем и пойдем по селам поднимать восстание. Если много — отступим в Маньчжурию, наберем новых людей, пополним снаряжение и боеприпасы и опять вернемся.

— Согласен я, — твердо заявил Ланговой — Арзамасов.

Бой начался в середине дня. Красных войск оказалось много, но окружить банду или подавить ее приступом они не смогли: Куксенко знал, где нужно выбирать место, — кругом непроходимые болота. А впереди, у входа, он подготовил укрепления, сделал завалы.

Ланговой вынужден был участвовать в сражении против своих. Он не боялся, что будет ранен или убит, был уже обстрелян на границе, но сейчас «на рожон» не лез. Тоже стрелял, но его пули летели поверх голов пограничников.

К вечеру отряды пограничных и внутренних войск усилили натиск. Тут и там падали сраженные бандиты. Куксенко понял, что долго не выдержит, и дал приказ отступать.

Двинулись через болото — впереди сам атаман, за ним цепочкой остальные. Стоянка осталась позади, вода доходила до колен, но дальше почва не проваливалась. Сводный отряд ОГПУ отстал.

— Ну вот и все! — объяснил Куксенко. — Болото они не пройдут.

Расположились на небольшой площадке. Куксенко приказал подсчитать потери. Пятеро были ранены, трое пропали — наверное, были убиты. Среди них оказался один из «напарников» Лангового.

— Осталось версты три, не больше, — успокоил собравшихся Куксенко. — Выйдем к Уссури, а ночью переправимся на тот берег.

К реке подошли, когда наступили сумерки. Замаскированные ветками и травой, в кустах лежали два больших плота. Дважды прошел сторожевой катер, ничего не приметив, ушел вверх по течению. Сумерки сгущались, над рекой клубился туман. Наконец стемнело, и Куксенко подал команду:

— Стащить плоты в воду!

За работу принялись дружно.

Прошло совсем немного времени, и отряд ступил на землю Маньчжурии. Глубокой ночью вошли в небольшое селение. Здесь им выдали большой горшок чумизы и мелко нарезанные ломтики мяса. Наевшись, все улеглись спать.

На следующий день отряд прибыл в поселок, расположенный вблизи Мулинских угольных копей, и разместился в бараке казарменного типа, где рядами стояли железные кровати. Вечером Куксенко объявил:

— Устраивайтесь кто как может. Желающих могу порекомендовать в полицейский карательный батальон для борьбы с китайскими партизанами.

— А можно устроиться на работу в Мулине? — спросил Ланговой.

— Что тебе там?.. Разве что на шахту?..

«Шахта шахтой, а где же дело? Все эти Куксенки, есаулы Бондаренки — только пешки в большой игре. Нужно пробиваться к главарям эмигрантских организаций, а через них — к заправилам японской разведки. Пробиваться тонко, умело… Сейчас самый момент воспользоваться советом Дерибаса».

— Может, окажет содействие генерал Сычев?

Куксенко удивленно вскинул брови:

— Ты с ним знаком? — В голосе прозвучала ирония.

— Моя невеста привезла письмо от генерала… Она у него служила…

— Невеста?. Как ее звать?

— Ольга Ремизова.

— Почему молчал до сих пор?

— Да вроде бы ни к чему…

— Гм… Ольга Ремизова?.. Я поговорю.

Спустя несколько дней Лангового зачислили учетчиком на Мулинских угольных копях. Там же дали комнату.


Дерибас вышел на улицу. Потеплевший весенний воздух, голубое небо, звонкая капель — все наполняло душу неосознанной радостью. Он забыл о делах, о тревогах и дышал полной грудью. Все внутри пело, радуясь наступлению весны.

Дерибас был оптимистом. Он любил жизнь и в те считанные минуты, когда мог позволить себе оторваться от дел, заново открывал окружающий мир и радовался всему, как ребенок.

Столовая для сотрудников ОГПУ находилась на первом этаже невысокого кирпичного здания на площади Ленина. Этажом выше располагался небольшой зал, где были столы для игры в бильярд.

Дерибас быстро съел свой обед и поднялся в бильярдный зал.

Играл с увлечением и даже с азартом. Он любил эту игру. Долго ходил вокруг стола, выбирая направление, прицеливаясь кием. Очень огорчался, когда делал промах или удар был неудачным. После двух часов игры Дерибас взмок и отправился в душ.

Вечером Невьянцев доложил:

— Вернулся один из связников Лангового. Во время боя с нашим отрядом связник притворился убитым. После того как банда Куксенко бежала в Маньчжурию, он явился к командиру отряда, а тот доставил его ко мне.

— Что он рассказывает?

— Все нормально. Куксенко принял Лангового. Сейчас они на той стороне.


У Грачева уже побывал курьер от Белых, сообщивший об удачном устройстве Белых в Хабаровске. Но поездки курьеров через границу становились все труднее, и Грачев не хотел рисковать таким ценным человеком, как Белых. Поэтому договорился о переписке с ним при помощи специального кода.

Грачев был очень обрадован, когда получил письмо, в котором Белых сообщал, что ему удалось прочно обосноваться и подготовить условия для работы. Грачев послал Белых тотчас же ответное письмо:

«Уважаемый Николай Георгиевич!

Получил от вас весточку и рад, что вы работаете в любимой отрасли сельского хозяйства. Я живу ничего себе, с голоду не дохну, хозяйство налаживается, только на сынка Володю нет больше надежды. Молод, неопытен в хозяйстве, да и здоровье его плохое, так что вместо него придетсяпосылать на заимку Гришу. Он крепкий паренек.

Сам я живу то на заимке, то уезжаю по закупке масла. В городе бываю редко. Жду с нетерпением письма от вас. Адрес: Харбин, Мадягоу, Чистая улица. Наталье Григорьевне Назаровой. А она передаст мне».

Передавая это письмо Невьянцеву, Белых пояснил:

— Грачев не пользуется шифром. Он считает, что любой шифр можно раскрыть и тем провалить дело. Предпочитает личные переговоры, посылку связников и письма с условностями. Данное письмо следует понимать так: вместо связника Володи, который должен был явиться ко мне с новыми инструкциями, деньгами и получить информацию, прибудет Гриша, которого я тоже знаю по Харбину. Что касается поездок Грачева по закупке масла, то он ездит добывать оружие.

— Все ясно.

— Я подготовил ответное письмо Грачеву. — Белых передал Невьянцеву исписанный лист бумаги.

«Уважаемый Герасим Павлович!

Спасибо за весточку, рад за вашего младшего сынка Гришу, что из него получается такой хороший человек. Я живу и ожидаю лучшего. С 6 октября по 15 еду в отпуск на охоту в тайгу. С 20 октября по 1 ноября получаю еще отпуск и думаю его использовать тоже вне Хабаровска. Пишите подробнее, как идет ваше хозяйство, управляетесь ли со своими ребятами по хозяйству, или еще на время страды приглашаете рабочих со стороны? У меня хозяйство пока, можно сказать, еще молодое, и вот, по силе возможности, работаю, авось чего и достигну. Возможности у нас имеются. Взялся сейчас за культивирование винограда и во что бы то ни стало докажу и выращу. Слышал, что вы достигли в этой области больших успехов, надеюсь, что не откажете поделиться со мной опытом. Так что надежда на вас.

Привет. Знакомый ваш Николай».
— Как понимать это ваше письмо?

— Здесь условностей немного, — пояснил Белых. — Прежде всего я ответил Грачеву, что против приезда связника Гриши не возражаю. Буду ожидать его с 6 октября по 15, как мы договорились, через день. Дополнительно, на всякий случай, назначаю встречи на 20 октября и 1 ноября. Места для встреч мы обговорили раньше. Одно из них находится на окраине Никольск-Уссурийска, другое — в Хабаровске. Я информирую Грачева, что возможности для развертывания работы ТКП имеются, но главное — достать деньги (виноград). В этом я прошу оказать мне помощь, «поделиться опытом».

Получив письмо от Белых, Грачев обрадовался. «Будет о чем информировать полковника Накамуру и подо что получить дополнительные деньги. Опираясь на Белых, можно активнее развертывать работу в Приамурье!»

Два раза в месяц Грачев появлялся на станции Пограничная: приезжал за несколько минут до прибытия пассажирского поезда, старался найти укромное место, укрыться от посторонних глаз. Отыскав среди проводников нужного человека, Грачев передавал ему сверток и тут же удалялся. Через Пограничную проходила надежная и отработанная цепочка связи с Советским Союзом.

До сих пор получалось так, что Грачев появлялся в то время, когда кончалась смена Шаброва и он уже был дома. Но однажды днем они все же столкнулись.

Это был пассажирский поезд, следующий во Владивосток. Шабров проверял ходовую часть вагонов.

Стояла осень, сухая и теплая. Все радовало глаз: пестрый наряд берез, синее безоблачное небо, чистый прозрачный воздух. Настроение у Шаброва было приподнятое.

У одного из вагонов он увидел Грачева. Решение созрело в одну секунду. Когда Грачев поравнялся с Шабровым, тот слегка наклонил банку с маслом и прислонил горлышко к свертку.

Масло пролилось на бумагу. Грачев остановился, посмотрел на сверток. На его лице вспыхнуло негодование. Он хотел было обругать или ударить Шаброва, но последний опередил:

— Дорогой господин, извините! — Шабров стоял, полусогнувшись, перед Грачевым с виноватым видом. — Я сейчас все исправлю, — заторопился он. — Ради бога, не ругайте меня. Это грозит мне большими неприятностями. Постойте, пожалуйста, здесь, я мигом принесу чистый лист бумаги.

Грачев в растерянности остановился. «Литература должна быть отправлена, но с таким пятном посылать нельзя!»

— Давай. Побыстрей. Сколько минут еще будет стоять поезд?

— Еще двадцать минут. Я мигом.

Шабров помчался. Грачев положил сверток на платформу, закурил. Издали увидел нужного проводника, кивнул, чтобы тот подождал.

В служебном помещении Шабров отыскал большой лист оберточной бумаги и вскоре был возле Грачева.

— Давайте, я упакую. Можно выбросить старую обертку?

— Да… Пожалуй… — задумчиво отвечал Грачев. — Него доброго, масло проникнет внутрь.

Шабров распаковал. На одной из брошюр — а в свертке лежали стопкой брошюры — он прочитал: «Трудовая крестьянская партия». Быстро завернул в чистую бумагу и перевязал шпагатом.

— Вот. Извольте. — Приподнял с платформы: — Вам поднести?

— Нет. Я сам, — решительным тоном сказал Грачев и взял сверток. — А ты здесь всегда работаешь?

— Да, господин. Если вам что-нибудь нужно, вы легко можете меня отыскать. Меня все здесь знают. Спросите Ивана Шаброва.

— Хорошо. Спасибо. — Грачев пошел к передним вагонам.

Шабров продолжал работу. Время от времени он посматривал в ту сторону, куда ушел Грачев. Увидел, как тот подошел к проводнику одного из вагонов. Разговаривали они недолго. На станцию Грачев возвратился без свертка.

Закончив работу, Шабров подошел к знакомому машинисту.

— Василий Степанович, ты знаешь в Гродеково Сергеева?

— Знаю.

— Можешь передать ему несколько слов?

— Говори.

— Проводник одиннадцатого вагона везет посылку от Грача…

— Что это значит?

— Он поймет. Скажи, передал Шабров. До свидания.


Евгений Ланговой больше года работал учетчиком на Мулинских угольных копях. Жил в небольшой комнатке деревенского дома. К нему никто не заходил, близких знакомых у него не было, да он и не стремился и заводить. Особенно тоскливо было по вечерам, когда опускались сумерки: местные жители собирались семьями, ужинали, занимались хозяйственными делами. Многие эмигранты, те, у кого не было семьи, жили в казармах, развлекались как могли: играли в карты, пьянствовали. С ними Ланговой старался не общаться.

В такие вечера Ланговой много читал. Книги он брал у Рудых, с которым познакомился по рекомендации Куксенко. Рудых работал секретарем второй конторы угольных копей и был своего рода начальником. Он имел небольшую библиотеку. В основном это были церковные книги, но попадались сочинения и русских классиков: Бунина, Достоевского, Куприна.

Ланговой читал запоем. Особенно ему нравились произведения Бунина, его ясный, красочный язык. Достоевского он не очень понимал, но каждая страница заставляла его задумываться, он много размышлял о цели жизни.

Часто вспоминал Ольгу, мечтал о своей семье. Но это потом, когда он выполнит порученное задание…

Однажды в субботу Ланговой выехал в Харбин. Остановился в небольшой харчевне. Походил по магазинчикам, а когда совсем стемнело, опустил в почтовый ящик открытку с видом на Сунгари, адресованную в Хабаровск. Это означало, что он жив и у него все в порядке.

У Лангового был адрес и пароль к Ивану Шаброву в Пограничной, но этим адресом он мог пользоваться в том случае, если у него будет что-то очень важное или он окажется в безвыходном положении. Но ни того, ни другого пока не было.

Проходили дни тягучие и однообразные, как осенние дожди. И не с кем было даже поделиться. Но однажды вечером, когда Ланговой возвратился с работы, в дверь постучали, и в комнату ввалился высокий плотный мужчина, в котором Ланговой тотчас узнал Куксенко.

— Послушай, Яков, — имя у Лангового было здесь вымышленное, — у меня к тебе дело. — Куксенко торжествующе посмотрел на Лангового. — Пойдешь с нами. На ту сторону.

Возвращение на Родину в составе банды не входило в планы Евгения Лангового и Невьянцева. Перед Ланговым были поставлены совсем другие задачи: установить связь с белоэмигрантскими организациями. Через них проникнуть в японскую разведку. Предложение Куксенко не вписывалось в эти планы, нарушало их. Прикинув это, Ланговой решил выиграть время. Он ответил:

— Нужно подумать…

— Будем готовить восстание. Группу формирует есаул Бондаренко. Слыхал о нем?

— Пока нет…

— Мужик боевой. Наша задача — проникнуть в Сучанский и Шкотовский районы, разрушить железнодорожные мосты, прервать сообщение Хабаровск — Владивосток. Затем разрушить угольные копи. По пути следования организовать повстанческие ячейки в Шмаковском, Яковлевском и других районах. Затем, опираясь на тех людей, кого я знаю и которые мне помогали, поднять восстание. Нас обещала поддержать японская армия. Нужно только продержаться до тех пор, пока не подойдут отряды из Маньчжурии. Понял?!

— А почему вы уверены, что народ поднимется? Что нас не разобьют еще до подхода японских частей.

— Так сказал большой генерал из японской армии. У них есть точные сведения.

— Дело серьезное. Я с удовольствием буду участвовать. Но сейчас я не могу дать согласие. Должен посоветоваться с Рудых. Можете подождать два часа?

Ланговой не мог прямо отказаться от участия в такой операции. Куксенко по-своему понял бы его поступок, расценил как дезертирство. Дальнейшие контакты с главарями эмигрантских организаций были бы обрезаны, и Ланговой оказался бы в изоляции. С другой стороны, многие знали о принадлежности Рудых к организации «Братство русской правды». И расчет Лангового был построен на том, что об этом знает и Куксенко. И будет считать Лангового тоже участникам этой организации… А там видно будет.

— Давай, советуйся. А я тут поговорю еще кое с кем. Потом зайду. — Куксенко вышел, не попрощавшись.

Когда Ланговой вошел в дом, где жил Рудых, было довольно поздно. Но в доме еще не спали. Ланговой открыл дверь:

— Можно к вам, Илларион Александрович? Есть разговор.

— Пойдем, поговорим. — Рудых увел Лангового в другую комнату. — Что стряслось?

Ланговой рассказал о своем разговоре с Куксенко.

— Я давно к тебе присматриваюсь, — сказал Рудых, выслушав Лангового. — У меня к тебе будет более важное дело. От предложения Куксенко ты откажись.

— Какое дело?

— Хочешь работать в нашей организации — «Братство русской правды»?

— Что нужно делать?

Рудых подошел к письменному столу и достал какую-то бумагу. Передал ее Ланговому. Большими буквами было напечатано: «Клятва».

— Подпиши, а потом у нас будет разговор.

Ланговой взял ручку и подписал.

— Ты будешь называться братом номер сорок два. Никто, кроме меня, не будет знать твоей фамилии. И ты не будешь знать никого, кроме меня. Отныне я для тебя брат номер тридцать девять.

— Я понял.

— Твоя невеста живет в Хабаровске?

— Да.

— А где работает ее брат?

— В армии. В Хабаровске.

— Ну хорошо. Ты будешь работать со мной. Что и как нужно делать, я скажу тебе после. А Куксенко объяви, что с ним не пойдешь. Я тебя не отпускаю.

— А как же…

— Если Куксенко будет настаивать, скажи ему, что я получил приказ № 5 помощника наместника БРП на Дальнем Востоке, генерала Сычева, нашего брата номер 211. В приказе сказано: «В связи с обострением общей обстановки, для успешного развития работы, учредить особый приграничный отдел БРП, который именовать „Приграничный отдел“. Временно исполняющим обязанности начальника Приграничного отдела назначается Рудых, брат номер тридцать девять». Куксенко, как член нашей организации, обязан подчиниться. Ты будешь работать при штабе Приграничного отдела.

Поздно вечером опять зашел Куксенко, и Ланговой рассказал ему о своей беседе с Рудых.

— Жаль, — вымолвил Куксенко и покачал головой. — Понравился ты мне. Боевой парень. Ну что ж…

Когда Куксенко ушел, Ланговой стал раздумывать: что предпринять?

События стали разворачиваться с такой быстротой, что трудно было сразу сориентироваться. Ланговой, в который уже раз, закурил. Здесь, в Маньчжурии, он стал курить! И не один раз вспоминал о трубке, подаренной Дерибасом и оставленной в Хабаровске… В комнате стало душно. Он подошел к окну и распахнул створки. В лицо пахнуло сырым, прохладным воздухом.

«Какую роль уготовил ему Рудых? Что обязан будет делать брат номер сорок два? Почему не отпустил с Куксенко? Имеет в виду более важное дело? Что же это за дело, если для антисоветских эмигрантских организаций оно важнее бандитских налетов на советские поселения?»

Ланговой провел ладонью по лицу. Щеки были влажные от утренней сырости. На востоке чуть брезжил рассвет, спать не хотелось.

И вдруг пронзила мысль: нужно сообщить своим! Как можно быстрее. Ведь банда готовится и скоро выступит. Нужно упредить. Ехать к Ивану Шаброву, связаться с ним по паролю! А когда ехать? Завтра? Но завтра он может понадобиться Рудых. Отсутствие вызовет подозрение. Начнутся расспросы. Всего не объяснишь. Малейшее подозрение приведет к провалу… Да, есть над чем поломать голову!

Но и затягивать нельзя: банда перейдет границу, начнет убивать. Создаст свои базы в тайге — тогда ищи-свищи! Да и в селах у Куксенко имеются пособники. Натворят бандиты дел! Чего доброго, и мост взорвут!.. Допустить этого нельзя! Ехать к Шаброву не позднее, чем через неделю, — оптимальный срок!

Наметив план действий, Ланговой уснул.


Дерибас подошел к двери балкона. Опять была зима, дверь была оклеена бумагой, только форточка оставалась свободной. Дерибас посмотрел сквозь стеклянную дверь на улицы, запорошенные снегом. Открыл форточку: он любил, чтобы воздух в кабинете был прохладным.

За небольшим столиком сидел Невьянцев и перечитывал документы.

— Что вы предлагаете?

— Окружить и разгромить банду Куксенко.

— В принципе правильно. — Дерибас погладил бородку и прищурил глаза. — Всю подготовку вести секретно. В Шкотовском районе устройте засады и организуйте оповещение. Когда банда пройдет в глубь тайги, нужно будет перекрыть границу. Ну, об этом я дам указание пограничникам. Потом дать бой. Гнать бандитов до сдачи в плен или до полного уничтожения. Куксенко обязательно взять живым!

— Будет сделано, Терентий Дмитриевич!

— Теперь доложите, как дела у Белых.

— В октябре и ноябре связника не было. Белых выходил на места встреч в те дни, которые указывал в своем письме Грачеву. Но все ожидания были напрасны. Вчера Белых наконец получил письмо, в котором Грачев сообщает, что Гриша приедет «на днях». — Невьянцев взял в руки конверт.

— Когда прибудет связник?

— Точно даты Грачев не указывает. Связник, возможно, явится прямо на дом к Белых. Как быть?

— Попробуем рассуждать так: дело Грачева в Советском Союзе, для которого он направил Белых, только начинает разворачиваться. Белых «укрепил» здесь свое положение и «приступил к подбору помощников, к созданию группы ТКП». Можно ли в таких условиях совершить какую-либо «акцию»? Грачев достаточно опытный человек, чтобы идти на явный риск и давать Грише такое задание. Наиболее вероятно, что связник Гриша никаких активных действий предпринимать не будет. Выходит, особой опасности на данном этапе он собой не представляет. Поэтому связника трогать не нужно. Пропустить по всем явкам, которые у него имеются. Выявить связи. По возможности, снабдить информацией, такой информацией, которая выгодна нам.

Едва закончили обсуждать, как адъютант доложил:

— Терентий Дмитриевич, на базе Амурской военной флотилии пожар…

— Где начальник особого отдела?

— На базе.

— Я еду туда.

Пожар удалось ликвидировать к середине ночи. Настроение было подавленное.

«Диверсию не удалось предотвратить, чекисты ничего не знали заранее. Сгорели запасы бензина, солярки, керосина. Погибло изрядное количество снарядов и патронов. Остался самый минимум, необходимый для флотилии. Готовится переход банды Куксенко. В селах остатки кулачества усилили подстрекательскую агитацию… В Хабаровске и Владивостоке орудуют японские агенты, которых он, Дерибас, приказал пока не трогать, чтобы выявить их связи. Не слишком ли много „моральной тяжести“ для одного человека?»

Дерибас понимал, что к нему, как ни к кому другому, попадает в основном информация негативного характера. Но от сознания этого ему было не легче. Он заставил себя думать о другом: о грандиозной всенародной стройке на Амуре, о строительстве в Хабаровске нефтеперегонного завода, о сооружении в этом городе нового стадиона, которое ведется под его, Дерибаса, непосредственным руководством, о новых жилых домах для сотрудников… Уже засыпая, подумал: «Нужно выяснить, как дела у Ольги. Ее нужно оберегать. Мы обещали Ланговому…»


Ольга возвращалась с работы домой. В автобусе было холодно, зима завернула крутыми морозами. По улицам тянула снежная поземка.

Ольга обратила внимание на пожилого китайца, который время от времени посматривал в ее сторону. Ольге стало не по себе.

Автобус остановился, Ольга вышла. Следом за ней вышел и китаец. Сумерки сгущались.

Едва Ольга отошла несколько шагов, как незнакомец ее догнал и проговорил:

— Здравствуй, Оля.

Ольга не ответила, а ускорила шаг, так как человек был ей не знаком. На улице пустынно. Китаец пошел рядом и продолжал:

— Извини. Тебе привет от жениха.

Ольга хотела было отмахнуться и вдруг вспомнила: Невьянцев предупредил, что неизвестные лица могут спрашивать Лангового и называть его Яковом Арзамасовым. Резко остановилась и повернулась в сторону китайца:

— От какого жениха?

— Якова…

— Где он? Что с ним? — спросила с тревогой.

— Не беспокойся. Все хорошо. Очень хорошо! Теперь слушай меня: как живет твоя брата? Служит армия? Служит штабе армия?

Ольга замялась. Она не знала, имеет ли право об этом говорить.

Ее молчание китаец понял как подтверждение своих слов и продолжал:

— Твоя жених скоро вернется. Ты его жди, обязательно жди.

Китаец ушел. На следующий день Ольга позвонила Невьянцеву и рассказала о встрече. Оба долго гадали, что могли означать слова китайца.

— Как он выглядит?

— Я была так взволнована, что как следует не рассмотрела. Обычный китаец… Мне запомнились только его губы — синие-синие, как у мертвеца.

— Слишком мало примет, чтобы его найти, — покачал головой Невьянцев. — Да вы не беспокойтесь, мы знаем, что у Евгения все в порядке. Но, к сожалению, о возвращении на Родину пока речи нет. Может быть, вам нужна какая-либо помощь?

— Спасибо, мне ничего не нужно. Только бы Женя возвратился поскорей.


Вторую неделю ожидал Белых прихода связника, но Гриша все не появлялся. Вначале Белых спал неспокойно, прислушивался, ожидая осторожного стука в окно, но проходила ночь за ночью, а условного сигнала все не было. «Неужели Грачев и на этот раз не сдержит своего обещания? Уж не перестал ли Грачев ему, Белых, доверять?»

Гриша явился неожиданно, когда Белых собирался на работу. Высокий, плечистый, одетый в теплые унты, стеганый ватник и шапку-ушанку, Гриша был похож на лесоруба, вернувшегося из тайги.

— Как вы тут обосновались?

— Пойдемте, посмотрите. — Белых ввел Гришу в комнату. — Давайте завтракать.

— С удовольствием. Я сильно промерз.

Хозяин и гость сели за стол и стали с аппетитом есть яичницу с колбасой.

— Почему задержались?

— Мне помогали рыбаки, члены нашей организации. Неделю прожил вместе с ними на острове, переправляться было опасно.

— Сейчас мне нужно торопиться на работу. — Белых налил чай. — Вы отдыхайте, а вечером поговорим подробно.

Белых зашел на почту и позвонил Невьянцеву:

— Прибыл гость.

— Хорошо. Действуйте, как договорились…

С работы Белых отпросился пораньше. Дома гость стал расспрашивать о делах.

— У меня есть четыре человека, на которых я могу твердо надеяться. Они выполнят любое задание. Каждый из них подбирает себе помощников, которые будут участвовать в восстании. Я могу познакомить вас с членами организации. Но сейчас не рекомендую, ГПУ после пожара на базе свирепствует…

— Нет, знакомиться я не буду. Я привез деньги, листовки, последний номер нашего журнала «Крестьянская Россия». Грачев просил предупредить, чтобы вы были особенно осторожны с листовками и журналом. Он просил также узнать, какие есть возможности для сбора сведений о Дальневосточной армии…

— К сожалению, возможности очень ограничены. Мы наблюдаем лишь за перемещениями воинских частей по Амуру.

— Главная ваша задача — готовить людей к восстанию. Накапливать силы, оружие. Япония подтягивает войска к границе, и очень скоро может наступить подходящий момент.

— Я учту это в своей работе. Теперь несколько замечаний по статье «Современное внутреннее состояние России». Наряду с правильными, для нелегальных организаций в СССР, установками в ней содержится несколько неприемлемых пунктов. Так, говорится, что развертывание промышленности идет больше в порядке рекламном и совершается за счет бумажноденежной эмиссии. Рекламность выражается в том, что одновременно с созданием единиц новых фабрик и заводов десятки и сотни прежних идут дальше по пути разрушения. Но это в корне неверно. В России за последние годы построены сотни новейших промышленных предприятий, которые намного превосходят дореволюционные. Это — очевидный факт! Там, в Харбине, может быть, и поверят, а здесь крестьяне стали во всем разбираться.

Или, например, говорится: армия не представляет собой прочной опоры власти. Этот тезис нельзя считать серьезным. Недооценивать это ТКП не имеет права.

— Что ж, вы предлагаете хвалить большевиков?

— Почему обязательно хвалить? Но к оценке обстановки подходить объективно. В результате неправильной оценки могут быть ошибочные выводы в работе.

— Хорошо. Я передам ваше мнение.

На следующий день Белых провожал Гришу во Владивосток. По дороге на вокзал Гриша рассказал:

— Два месяца назад мы командировали в Приморье четырех человек. Обули, одели, вооружили, но они как в воду канули. Ни слуху, ни духу. Последнее письмо было из Пограничной с сообщением, что они переходят границу. Предполагаем, что засыпались и попали в ГПУ, так как Грачев не допускает мысли, что они испугались. Смелые были мужики. Мне поручено их разыскать.

В тот же день Дерибас приказал Невьянцеву:

— Возьмите группу оперативных работников и произведите обыск на острове, где под видом рыбаков орудуют участники антисоветской организации. Необходимо изъять оружие, собрать улики и арестовать всю группу.

Во Владивосток была послана телеграмма:

«Примите меры к розыску четырех диверсантов. Один из них полгода назад бежал из Приморья в Маньчжурию. При белом правительстве был знаком с известным вам Грачевым. Соберите приметы на бежавшего. Добудьте фотографии. При обнаружении диверсантов действуйте осторожно, чтобы не спугнуть Гришу. Арестуйте только после отъезда Гриши в Харбин».

Гриша приехал во Владивосток поздно вечером. Прямо с вокзала направился по данному Грачевым адресу на Алеутской улице. Ориентировался он здесь неплохо, так как бывал в этом городе не один раз. Еще издали увидел небольшой флигель, окруженный штакетником. Вошел во двор. Постучался.

Дверь открыл мужчина в пальто.

— Вам кого?

— Петра Федоровича.

— Это я.

— Вам привет от Александра Александровича.

— А Анна разве в Хабаровске?

Ответ никак не вязался со словами приветствия, но это был пароль. Значит, он встретил того человека, который ему нужен. Гриша вошел в чисто прибранную комнату.

— Раздеваться не предлагаю, — сказал хозяин, — сегодня не топлено. — Хозяин развел руками.

— Я ненадолго. Вот посылка от Герасима Павловича. На рассвете я уйду.

Гриша рассказал о работе ТКП, о Грачеве и Мореве. Расспросил о делах «приморской группы ТКП».

— Грачев считает, что во Владивостоке работу можно развернуть шире, с меньшей опасностью, — инструктировал Гриша руководителя владивостокской группы.

Спустя неделю группа Комиссаренко — Чумакова была арестована.

Японская «мельница»

Две недели поджидали пограничники банду Куксенко. В районе вероятного перехода границы были выставлены усиленные пикеты. Бойцы день и ночь мерзли в снежных сугробах и напряженно всматривались в сторону Уссури, откуда должен был появиться недобитый «атаман».

Наготове были резервные части, которые должны отрезать нарушителям границы обратный путь в Китай.

Тайга металась и скрипела стволами наклонившихся под тяжестью снега сосен. Погода менялась часто.

Первые нарушители появились на советском берегу в четыре часа утра.

— Идут! Передай по цепи…

Отряд Куксенко двинулся в лес. Куксенко хорошо ориентировался на местности — вокруг родные места. Он вел отряд к железной дороге.

Спустя полчаса путь преградил, отряд пограничников:

— Бросай оружие! Ни с места!

Куксенко вскинул винтовку, выстрелил и повел группу в атаку — хотел пробиться в тайгу. Но пограничники преградили путь бандитам. Раздался дружный залп. Три бандита упали. И снова послышался властный голос:

— Сдавайтесь, вы окружены!

Куксенко понял, что поход провалился. Начинался рассвет. Куксенко решил возвратиться в Китай. Шли медленно, по старым следам. И когда показалось, что граница совсем рядом, снова услышали приказ:

— Бросайте оружие! Сдавайтесь! — Теперь голос раздавался со стороны границы.

— Будем прорываться! — приказал Куксенко.

Но едва диверсионная группа попыталась продвинуться вперед, как ее встретил мощный оружейный огонь. Один из бандитов был ранен, громко стонал.

— Занять оборону! — приказал Куксенко.

Стало совсем светло. Пурга утихла, и тайга стояла безмолвная, чистая, покрытая инеем. В стороне границы в просветах между деревьев виднелись лошади. Куксенко понял, что попал в западню. Но сдаваться не собирался. Отлично понимал, что его ждет. Оставалось испробовать еще один путь: вдоль границы. «Может быть, удастся проскользнуть?»

Приказал дать залп. Когда началась перестрелка, оставил двух человек для прикрытия и повел отряд на север. «Найду выход из мешка! Найду!!!»

Путь оказался свободным, и отряд изо всех сил пробивался сквозь лесную чащу. Снег выпал глубокий, и двигаться было трудно. Шли медленно. Но, казалось, выход найден.

Через час впереди показалось большое поле. Чтобы не выходить на открытое место, Куксенко решил снова свернуть к границе. Но едва прошли метров триста, как снова услышали:

— Бросай оружие! — И увидели пограничников.

Куксенко заметался. Отряд пограничников шел по пятам, не давая передышки. Бандиты отстреливались. Но патронов становилось все меньше и меньше. С каждым истраченным патроном таяли надежды на выход из окружения.

Но Куксенко не падал духом: «Продержимся до темноты, а там проберемся в зарослях к границе». И они шли, метались, петляли, не подпуская к себе пограничников.

Наступали сумерки. Целый день бандиты ничего не ели. Их силы быстро таяли, так же, как и боеприпасы. И все же они надеялись: «Скоро наступит ночь! Под покровом темноты удастся прорваться». Куксенко с тоской посматривал на небо: сквозь верхушки деревьев проглядывали звезды. Облака, еще днем сплошной пеленой покрывавшие горизонт, исчезли. Даже в наступивших сумерках люди на снегу просматривались хорошо. И с каждой минутой у главаря таяла надежда на успех…

Воспользовавшись паузой, бандиты подкрепились. Была полночь, когда Куксенко решился на последний шаг.

— За мной! — тихо скомандовал он.

Измученные, голодные, промерзшие диверсанты с трудом поднялись. Куксенко повел их в глубь тайги. Потом круто свернул на запад, в сторону Уссури, надеясь обходным маневром обмануть пограничников и уйти в Китай.

Но его маневр был разгадан. Отряд пограничников шел по пятам, а вдоль границы, наперерез двигалась вторая группа.

Не прошло и часа, как бандиты выдохлись окончательно. От быстрого движения, от непосильной усталости Куксенко стал задыхаться. Как-никак, ему было под шестьдесят. Главарь остановился. «Как быть? Идти напрямик к границе? Теперь недалеко… А если там красные? Уйти бы подальше!» Он приказал отряду залечь.

Мороз становился все сильнее. На чистом небе ярко светила луна, озаряя раскинувшуюся впереди поляну, через которую нужно было перебраться. Ноги мерзли, руки становились непослушными. «Нужно подняться и двигаться дальше. Так можно замерзнуть!» Только хотел Куксенко поднять свою группу, как вновь раздался приказ:

— Бросайте оружие! Сдавайтесь!

Куксенко с трудом поднялся с примятого снега, оглядел свою группу. С особой тоской посмотрел на молодого парня, одетого в меховую куртку. Громко сказал:

— Другого выхода нет!

Поднял руки вверх и пошел навстречу пограничникам.

— Бросайте оружие!

Куксенко бросил винтовку первый. Затем стали бросать другие.

— Руки назад! Шагом марш! — Группа пограничников повела диверсантов на ближайшую погранзаставу.

На вторые сутки после захвата группы диверсантов Куксенко вызвали на допрос. Предупредили:

— Будет допрашивать сам Дерибас.

Куксенко вошел в кабинет пошатываясь. Лицо распухло и заросло бородой. Он с трудом держался на ногах.

— Что с вами? — Дерибас знал, что задержанным дали сутки отдыха.

— Ноги, — коротко ответил бандит. — За те сутки, что вы нас гнали, ноги распухли и не держат. Едва стащил сапоги.

— Вам оказали медицинскую помощь?

— Да.

— Садитесь. Будете рассказывать?

— Буду.

Дерибас был немало удивлен таким ответом. Он ожидал другого: сопротивления, упорного и стойкого. И вдруг такой ответ. Он с удивлением спросил:

— Почему?

— Сын… Он подрядился в отряд первый. Вот пошел и я. Думал, сходим последний раз и уедем куда-нибудь подальше. А вот как получилось… Я знаю, что меня ждет. Прошу пощадить сына…

— Где сын?

— У вас. Взяли вместе со мной. — Куксенко прикрыл веки.

— Сколько лет сыну?

— Двадцать шесть.

— Не зная вашего сына, не могу ничего обещать. Я поговорю с ним, может быть, парень не совсем пропащий… Но вы должны назвать всех сообщников…

— Я согласен.


Ланговой жил в Харбине третью неделю. Вскоре после памятного разговора с Куксенко, приглашавшего Лангового в поход на Советский Дальний Восток, Рудых сказал, что Лангового вызывает на переговоры «большой японский начальник». Дал денег на расходы, усадил в поезд и сказал: «Господин Арзамасов, будьте благоразумны!»

На вокзале в Харбине Лангового разыскал переводчик генерала Доихары. Это был дотошный малый из эмигрантов и, пока они добирались до гостиницы, успел расспросить Лангового о его жизни.

Поселился Евгений в гостинице «Марс», где останавливались, главным образом, коммерсанты. Вскоре состоялся разговор с Доихарой.

— Садитесь, господин Арзамасов. — Доихара говорил по-японски, а переводчик синхронно переводил.. — Я знаю, что вы человек деловой, буду говорить с вами откровенно. Я получил хорошие рекомендации от господина Рудых. Наводил кое-какие справки о вашей невесте.

При последних словах Ланговой — Арзамасов невольно вздрогнул.

— Что с ней?

— С ней все в порядке. Она в Хабаровске, здорова. Вы должны выполнить мое поручение.

— Какое?

— Вы будете жить в Хабаровске. Когда вернетесь в Харбин, мы вам хорошо заплатим, вы и ваша невеста будете устроены очень хорошо.

— При чем тут моя невеста?

— Она будет вам помогать.

— Что она может?

Доихара улыбнулся.

— Она может многое, — сказал он спокойно. — Она ходила через границу. У нее есть связи. Наконец, у нее есть брат, который работает в штабе Дальневосточной армии.

— Я не совсем понимаю…

— Не будьте наивным, господин Арзамасов. С братом Ольги вы попытаетесь найти общий язык. Ольга вам поможет.

— Как я могу вернуться да еще говорить с братом Ольги? Меня схватят и расстреляют… Я лучше пойду с Куксенко, буду стрелять из винтовки.

— Дело опасное, но если у человека голова на плечах… — Доихара сощурил глаза. Они превратились в щелочки. — А вы человек неглупый… Риск есть всегда и везде. Вы будете не один, мы вам поможем. В России есть наши люди.

Ланговой задумался:

— Что я должен делать?

— Пока поживите в Харбине. Мы все подготовим.


Занятия начались на следующий день. Их вел японец, капитан Осава. Встречаясь с ним глазами, Ланговой каждый раз испытывал такое ощущение, словно прикоснулся к чему-то очень неприятному. Но свой предмет Осава знал в совершенстве, по-русски говорил отлично и держался учтиво.

Осава обучил Евгения переписке с помощью шифра, способам и приемам обнаружения слежки, очень подробно объяснил, как Ланговой должен вести разведку военных объектов и как излагать информацию. Назвал пароль для связи с курьером в Хабаровске. И все это — за одну неделю. Затем он проэкзаменовал Евгения. Было, решено, что к заброске в Хабаровск Арзамасов вполне готов.

Его вызвал Доихара, усадил, доброжелательно сказал:

— Я хочу говорить с вами о деле. Вы готовы?

— Да.

— Вам дадут документы и деньги, помогут переправиться на левый берег Амура. Дальше будете устраиваться сами. Нам нужны сведения о Дальневосточной армии. Чем обширней будет информация, тем больше денег вы получите. Очень срочно нужны сведения о количестве и вооружении советских войск на границе от Иркутска до Владивостока и особенно на участке Хабаровск — Бикин. Материалы будете передавать человеку, который придет к вам и скажет, что от меня.

Вам идти дальше…

В квартире Грачева в Харбине состоялось заседание Дальневосточного отдела ТКП. Обстановка была «семейная». За чашкой чая собравшиеся слушали информацию Гриши, который старался рассказывать объективно, так, как ему советовал Белых.

— Идет техническое перевооружение деревни на базе тяжелой индустрии. Хлеба не хватает, поэтому хлебный паек сокращается. Хлебозаготовки усилили недовольство зажиточной, части крестьянства. Происходит усиление колхозов — за счет переброски людских кадров. На смену единоличнику идет сельскохозяйственный рабочий.

Власть стремится воспитать колхозников в нужном для руководства духе. Появились новые люди с новыми привычками, с новой психологией. Нельзя закрывать глаза на то, что происходит. Достижения большевиков слишком очевидны. Что касается Красной Армии — ее нельзя недооценивать. Это серьезный противник, и его нужно изучать.

— Есть вопросы? — Грачев обвел взглядом собравшихся.

— Как организована советская медицина?

— В каждом районе имеется поликлиника, и население лечится бесплатно.

— Есть ли безработица?

— Последняя биржа труда закрыта в 1929 году.

Гости расходились, настроение было подавленное.

Грачев вышел проводить Гришу.

— Зачем вы так? — спросил он, когда они остались наедине. — Смягчили бы все это.

— Они должны знать, что их там ждет…


Наступили холода, а у Морева, кроме старого, грязного дождевика, ничего не было. Морев получал гроши, хотя был самым доверенным лицом Грачева.

В японской военной миссии возникла мысль выяснить позицию эмигрантских организаций по поводу будущего сибирского государства типа Манчжоу-Го, под протекторатом Японии.

Грачев поручил составить проект Мореву. Тот трудился несколько месяцев, задание выполнил и заработал изрядную сумму денег. Материальное положение его улучшилось.

Постепенно в правлении ТКП стали возникать распри. Грачев был властолюбив, не терпел возражений. Молодой, но крайне самолюбивый Морев ничем не отличался от Грачева и, лишь только нашел почву и обрел материальную базу, стал оппозиционером.

Обладая большим запасом энергии, личной инициативой, Морев старался оживить работу ТКП, и Грачев решил от Морева избавиться.


В Хабаровске жарко. Летние муссоны принесли тепло и влагу. В тот день Ланговой вместе с Ольгой купался в реке. Обычно веселая, Ольга была задумчива и молчалива.

— Ты что, Оля? — забеспокоился Евгений.

— Ты сегодня идешь на встречу? — Она была в курсе дел мужа.

— Почему это тебя беспокоит?

— Не знаю… Я каждый раз боюсь.

— Ничего. Все будет в порядке.

Поздно ночью у часовни Ланговой встретил связника.

— Срочно нужны сведения о дислокации русских войск между Бикином и Владивостоком. Нужно выяснить, не намечается ли переброска. Просили передать: господин Доихара недоволен.

— Чем?

— Предыдущая информация была неполной. Не было сообщено о готовящейся перегруппировке войск.

— Мы не можем проникнуть в замыслы командующего. Передаем то, что видим, читаем в документах.

— Господин Доихара просил все выяснить.

— Постараюсь. Мой человек требует еще денег.

— Деньги будут.

На следующий день Дерибасу доложили:

— Участникам нелегальной группы БРП поступило задание: разведать мосты и тоннели возле Облучья. Это важный центр коммуникаций. Вероятно, туда из Маньчжурии будет направлена банда.

— Устроить засаду и дать по рукам, — приказал Дерибас — Что Доихара? Где он сейчас?

— Две недели тому назад Доихара был в Сахаляне. Там действует его резидентура во главе с полковником генерального штаба Кумазава Саданчиро. Полковник является владельцем гостиницы «Сибирь».

— Ловко придумал! В гостиницу заходят сотни людей…

— Потом Доихару видели в Фуйюане. Сейчас он в Харбине.

— Подытожим, — сказал Дерибас. — Несколько десятков японских агентов пристроились и обжились в Хабаровске, Благовещенске, Чите, Владивостоке. Действует несколько подпольных групп ТКП, «Братства русской правды». Все они находятся под нашим контролем. Что ж, пусть живут до поры до времени… Что касается Доихары — нужно выяснить, что ему было нужно в Фуйюане?

Грачев возвратился из поездки по приграничной зоне — время от времени он посещал районы Маньчжурии, граничащие с Советским Союзом, для подбора новых линий связи, для установления контактов с лицами, которые ему могли быть полезны.

На следующий день Грачева вызвал к себе начальник русского отделения Харбинского жандармского управления, полковник Накамура. Все эмигранты, проживающие в Харбине, знали Накамуру и с его согласия звали Константином Ивановичем.

По-русски Накамура говорил свободно, с главарями эмигрантских организаций держался учтиво.

— Садитесь, господин Грачев, — предложил Накамура гостю. — Курите.

Грачев, хотя и был платным агентом японцев, стремясь показать свою «независимость», развалился в кресле.

— Как дела? Что нового? — Накамура делал вид, что не замечает развязности Грачева.

— Приобрел еще две базы для переправы наших курьеров.

— Дайте мне сведения на этих лиц.

— Хорошо.

— Нужно усилить работу против Советов. Ваши группы должны давать больше информации. Особый интерес представляет все, что касается Дальневосточной армии русских. Такие материалы сообщайте немедленно.

— Будет сделано, Накамура-сан.

Вечером того же дня Накамура подошел к ресторану «Иверия», что находился на Китайской улице: ресторан содержал грузинский эмигрант. Накамура любил его посещать, ему нравились острые блюда. Поднял голову и, в какой уже раз, прочитал яркие буквы неоновых ламп над входом: «Нам каждый гость дается Богом!» Улыбнулся и подумал: «На этот раз бог послал вам сына солнца!» Накамура обладал чувством юмора. Вошел в богато обставленное помещение, снял шинель и сел за столик. Тотчас же подлетел официант:

— Что прикажете, Константин Иванович?

— Шашлык. Икорки. Немного семги и русской водки.

Накамура откинулся на спинку кресла и стал ждать. У него здесь была назначена встреча с капитаном Осавой. Тот был точен: вошел в зал ровно в восемь часов вечера.

Осаву ценили в японской разведке. Незадолго до Великой Октябрьской социалистической революции Осава окончил филологический факультет Петербургского университета и отлично говорил по-русски. Считался большим знатоком русских дел. Здесь, в Харбине, он работал в японской военной миссии, но для прикрытия числился редактором газеты «Харбинское время». Он и в действительности был неплохим редактором.

Маленького роста, со следами оспы на лице, капитан Осава внешне производил невыгодное впечатление. Но Накамура знал его хватку, его упорство и настойчивость в проведении операций.

— Присаживайтесь. Я уже сделал заказ, — учтиво произнес Накамура.

Оба японца любили русскую водку и, налив по стопке, выпили за процветание великой Японии.

— Чем могу быть полезен, господин Осава?

— Меня вызывал Доихара Кёндзи. Поручил одно деликатное дело. Очень ответственное. — Осава говорил осторожно: он получил указание все держать в строжайшем секрете. Но без помощи Накамуры он не мог обойтись, поэтому решил кое-что приоткрыть. — Дело настолько деликатное, что я обращаюсь к вам с просьбой…

— Вы можете быть совершенно спокойны. Кроме меня, никто не будет знать.

— Мне нужен надежный человек.

— Из какой среды? Какой национальности?

— Русский.

— Уроженец Маньчжурии или эмигрант?

«Придется кое-что рассказать о задании, — подумал Осава. — Накамура знает русских как никто другой!» Наклонился через стол, приблизился к собеседнику, чтобы никто но подслушал, и прошептал:

— Доихара поручил проникнуть в штаб Блюхера…

— Куда? — Накамура от удивления оглянулся.

Осава тихо продолжал:

— Блюхер имеет свои планы… Мне поручено выяснить.

— Да-а, — задумчиво протянул Накамура. Он сразу оценил всю сложность поставленной задачи. Заметил: — Это не так просто. Я, конечно, порекомендую вам надежных людей. Но дать гарантию, что они справятся с заданием, я не могу.

— Мы их обучим. Это не должно вас тревожить. Мне нужны надежные люди, знакомые с обстановкой в России.

Подумав, Накамура сказал:

— Несколько человек есть в организации Радзаевского. Они бывали на той стороне, проверены на боевых делах. Люди решительные.

— От Радзаевского не годится. Там все засвечены, их знает ГПУ. Много людей попали в плен к советским пограничникам и, видимо, кое-что рассказали. ГПУ информировано об участниках этой организации, это мне точно известно.

Капитан Осава налил водку в рюмки и продолжал:

— Господин Накамура, я вас не тороплю. Можно этот вопрос решить и завтра. Вы знаете здесь почти всех эмигрантов и, если вспомните кого-нибудь подходящего, скажите мне. А сейчас давайтевыпьем и отдохнем.

Выпили, послушали музыку. Накамура задумался, потом неожиданно спросил:

— Вы знаете Грачева?

— Знаю. Для такого дела он староват.

— Я имею в виду не его лично, а заместителя — Морева. Вы с ним знакомы?

— Нет, но о нем я слышал.

— Морев молод, полон сил. Бежал из Советской России лет шесть тому назад… Нет, подождите… В 1929 году — семь лет… Как быстро летит время! Так вот, он именно тот человек, который вам нужен. Лютой злобой ненавидит Советскую власть. На родине его ждет виселица.

— В Советской России не вешают.

— Какая разница…

— Он не согласится.

— Можно его заставить. У него нет другого выбора. И он не предаст.

— Пожалуй! Как я моту с ним познакомиться?

— Завтра он принесет мне отчет Грачева о поездке на границу. Я направлю его к вам.

— Спасибо, господин Накамура. Я буду ждать Морева в семь часов вечера у себя дома. А до этого, если вас не затруднит, пришлите мне на него справку.

Капитан Осава жил на Мукденской улице в небольшом двухэтажном особняке, в том же доме, где размещалась редакция газеты «Харбинское время». Редакция находилась на первом этаже, а японский разведчик жил на втором. Это было удобно: трудно было проследить, кто идет к Осаве домой, а кто — в редакцию газеты.

Морев поднялся на второй этаж. Позвонил. Ему открыла служанка и жестом предложила следовать за собой.

В уютном кабинете, заставленном книгами, сидел человек. Его лицо было скрыто тенью от абажура: на письменном столе стояла лампа с большим голубым абажуром.

— Садитесь, господин Морев, — на чистом русском языке произнес мужчина. — Можете называть меня господином Осава или капитаном Осава.

— Очень рад знакомству, господин Осава. Спасибо, — Морев осторожно сел на стул. Он не знал, зачем его пригласили в этот дом, но в душе считал, что это признак особого доверия. Хотел было сказать, что его направил полковник Накамура, но Осава его опередил:

— О вас я знаю все. Господин Накамура дал мне исчерпывающие сведения. Я так же, как полковник, одобряю вашу работу в ТКП. Но сейчас, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить о другом.

— Я слушаю, — Морев с любопытством рассматривал японца. Он догадывался, с кем имеет дело.

— По нашему мнению, среди эмигрантов в Харбине вы проделали большую работу.

Морев жестом пытался показать, что его роль не так уж велика, но Осава продолжал:

— Не скромничайте. Мы ценим ваши заслуги… Сейчас мы знаем здесь каждого русского эмигранта… Но не в этом дело. Я хочу сказать, что для нас было бы важнее все усилия направить туда, — Осава жестом показал на север.

— Вы, вероятно, знаете, что мы работаем и там.

— Буду говорить с вами откровенно. Все усилия нужно направить на переброску в СССР новых людей. Они должны создавать там самостоятельные группы, независимые одна от другой, способные проникнуть в глубь страны. Эти группы не следует связывать и с дальневосточным центром ТКП, так как это может их провалить.

— Я не совсем понимаю…

— Хорошо, я поясню. Ячейки ТКП выполняют «черновую» работу, готовят восстание.

Морев согласно кивнул головой.

— Наши самостоятельные труппы, о которых я говорю, должны работать более тонко. К ним будут направляться курьеры и исполнители, которых рекомендовать будем мы. Наши люди будут снабжать, участников групп деньгами, вооружением. Часть вооружения будет передаваться ячейкам ТКП. Для этого нужно создать на той стороне несколько складов с оружием.

Осава вышел из-за стола, вызвал служанку, сказал несколько слов по-японски. Отпустив служанку, подошел вплотную к Мореву.

— Вам я раскрою один секрет, — тихо проговорил японец. — Нам поручено проникнуть в штаб Блюхера… — Осава внимательно наблюдал за реакцией Морева и остался доволен. Последний держался спокойно.

Видимо, из желания убедиться в полной солидарности Морева с предложенной тактикой борьбы, Осава продолжал развивать тему:

— Как я понимаю, ТКП продолжает дело эсеров в России, — японец неплохо разбирался в тактических платформах бывших политических партий в России, — а эсеры признавали все методы борьбы.

Морев опять кивнул. Но капитану Осаве молчаливого согласия было мало. Он хотел, чтобы Морев высказал свое отношение. В это время служанка принесла кофе в маленьких чашечках, комната наполнилась ароматом. Осава предложил:

— Пейте, господин Морев.

И, подавая пример, японец отпил глоток. Поставил свою чашечку на стол и спросил:

— Вы согласны с тем, что я сказал?

— Да. — Морев произнес твердо. Это соответствовало его личным убеждениям.

— Таким образом, господин Морев, мы подошли к, главному: к цели вашего сегодняшнего визита ко мне. Господин Накамура, вероятно, ничего не говорил вам о том, где я работаю?

— Нет. Но… — Морев хотел сказать, что он догадывается. Капитан Осава не дал ему договорить.

— Я хочу, чтобы на этот счет у вас не было неясности. Я — сотрудник военной разведки. У нас особые порядки и особая дисциплина.

— Понятно.

— Поскольку вы согласны со всем, что я вам говорил, то я хочу перейти к конкретному делу. Вы что-нибудь знаете о штабе Блюхера?

— Блюхера знают все…

— Господин Морев, каждый раз вы не хотите понимать с полуслова, требуете уточнений, — капитан Осава стал раздражаться. — Где расположен штаб? У вас есть там знакомые?

— Я никогда не был в Хабаровске, только слышал, что есть такой командующий…

— Жаль. Но ничего. Поедете и узнаете. План вашего проникновения в штаб составим вместе.

— Я? — Морев чуть не вскочил со стула, весь побагровел. Он был согласен со всем, что говорил японец до сих пор. Но шел отвлеченный разговор, и он никак не полагал, что должен будет исполнять лично. Морев даже прикидывал в уме, кого из эмигрантов он сможет рекомендовать для такого дела. Только теперь до него дошло, что японская разведка наметила его. И он испугался, хорошо зная, чем это может кончиться, Морев сделал последний рывок, чтобы вырваться из липких объятий, воскликнул: — Но я не сумею!

— Сумеете. Мы вас научим и подготовим. — В голосе Осавы не было никаких эмоций, он звучал так бесстрастно, словно речь шла не о человеческой жизни, а о добыче крабов или морском купании.

— Меня схватят и расстреляют!

— Почему вас должны схватить? С таким же успехом могут схватить любого другого… Все будет хорошо подготовлено и рассчитано.

— Я могу подумать?

— У вас нет выбора. Вы были участником антоновского мятежа, расстреливали красноармейцев. Из России бежали нелегально. Здесь вы тоже много сделали такого, чего большевики вам не простят. Вы не можете нам изменить. Мы вас считаем человеком надежным.

Лицо Морева из красного превратилось в серо-зеленое. Ладони рук стали мокрыми. Он окончательно понял, что попал в западню.

— А если я все же откажусь?

— Тогда я не ручаюсь за вашу безопасность здесь. Вы знаете слишком много… — Осава так же улыбался, а его глаза, холодные и бесстрастные, отливали металлическим блеском. Увидев эти глаза, Морев вспомнил мельницу под Харбином, куда однажды вечером приехал вместе с Грачевым и Василием Сучковым, темный сарай, керосиновую лампу и тюки листовок. Грачев с веревкой в руках… Глаза у Грачева были точно такие, как сейчас у Осавы… Морев задрожал, в голове помутилось.

— Пейте кофе, — словно во сне, Морев услышал голос Осавы. — Вы не волнуйтесь, все будет подготовлено и рассчитано. Риск минимальный. Потом, возвратившись сюда, вы получите все, что пожелаете. Так сказал большой начальник.

Осава прошелся по комнате. Морев дрожащей рукой взял чашку с кофе, которая стала невероятно тяжелой, поднес к губам. Он окончательно понял, что выбора нет. Понял и другое: за семь лет жизни за границей он не добился ничего. Закурил. Постепенно овладел собой.

— Что я должен делать?

— Завтра я познакомлю вас со своим помощником, который займется вашим обучением и подготовкой. Остальные вопросы будем решать постепенно.

Когда Морев покинул дом, в котором размещалась редакция газеты «Харбинское время», дождь, прекратился, тучи расступились и выглянула луна. Впервые луна показалась Мореву не такой, какой он видел ее в России. «Чужая. И светит, откуда-то сбоку!» — подумал Морев. Он все еще дрожал мелкой дрожью.

Потом сделалось жарко. Он снял плащ и перекинул на руку. Стал себя успокаивать: «Может быть, это к лучшему?! Получу много денег и, наконец, заживу по-настоящему. Куда-нибудь уеду… Ходят же туда другие и возвращаются, а почему не удастся мне?!»


В начале июля Морева вызвал к себе помощник капитана Осавы русский белоэмигрант Москалев. Беседа состоялась в номере гостиницы «Марс».

— Знакомьтесь, — сказал Москалев, едва Морев вошел в комнату. Морев увидел молодого человека, невысокого роста, коренастого, одетого в полувоенный костюм. Незнакомец сидел в кресле в затемненном углу. Только тогда, когда Морев подошел почти вплотную, то узнал его. Это был Юрий Лучанинов. И Морев вспомнил, как весной прошлого года к нему, в правление ТКП, явился этот юноша и сразу выпалил:

— Я дворянин. Могу выполнить любые ваши задания.

Тогда его приняли в ТКП. Вскоре он исчез из поля зрения руководителей этой организации.

— Нас знакомить не нужно, мы знаем друг друга, — сказал Морев и пожал руку Лучанинова. — Где ты пропадал?

— Сейчас я могу вам об этом сказать. — Лучанинов говорил Мореву «вы» потому, что считал его своим начальником. Но, ответив так на вопрос Морева, он все же посмотрел на Москалева. Тот не возражал, и Лучанинов продолжал: — В составе восьмого полицейского отряда я участвовал в карательных операциях против китайских красных партизан.

— Садитесь, господа, — предложил Москалев. — Сейчас мы должны с вами решить один принципиальный вопрос: согласны ли вы вдвоем участвовать в операции?

Морев и Лучанинов опять посмотрели друг на друга, и оба кивнули в знак согласия. Москалев продолжал:

— Юрий Лучанинов уже бывал в Советской России и знаком с условиями жизни на Дальнем Востоке.

— Вот и хорошо, — проговорил Морев. — Значит, нам вдвоем будет легче.

Было раннее утро, когда Морева и Лучанинова доставили на пристань. У трапа небольшого катера ожидал Москалев.

— Проходите, — заторопил он. — Винтовки и патроны внизу. — Москалев провел в каюту и указал на два ящика. — Желаю удачи! — Пожал руки и приказал отчаливать. Через несколько минут катер вышел на середину Сунгари.

К вечеру прибыли в Фугдин. На катер явился жандарм и на ломаном русском языке пояснил:

— Дальше плыть будете на буксирном пароходе, чтобы не привлекать внимание русских. Я получил такое указание.

Морев и Лучанинов пересели на буксир, который тащил баржу с углем. После летних дождей вода в Сунгари сильно поднялась, течение стало быстрым, и буксир легко тянул баржу вниз по течению. Вначале виднелись заросли гаоляна, затем пошли болотистые места.

К Фуйюаню добрались на закате дня.

Как и прежде, их встретил начальник местной полиции, привел в небольшую фанзу, накормил. При нем был переводчик-китаец, который, однако, плохо владел русским языком. Из разговора с ним Морев понял лишь одно: вопрос о месте перехода границы будет еще решаться. Они должны набраться терпения и ждать, когда свяжутся с переправщиком, им скажут.


Невьянцев вошел в кабинет Дерибаса неслышно. А может быть, Терентий Дмитриевич настолько был погружен в свои мысли, что не услышал, как открылась дверь. Он читал документ и поднял голову только тогда, когда услышал обращение:

— Терентий Дмитриевич!

— Садитесь. Что у вас?

— Наш человек, который обычно переправляет участников ТКП через границу, сообщил, что получил задание устроить двоих. Ожидает их на нашей стороне со дня на день. Он предполагает, что эти люди будут выполнять какое-то особое задание. Ему сказали, что он головой за них отвечает.

— Фамилии, имена или приметы известны?

— Нет. Сообщили только, что ориентировочно переправа состоится в ночь на 12 июля, то есть послезавтра.

Дерибас размышлял: «Захватить этих диверсантов при переходе границы — тем самым лишить доверия японской разведки и ТКП нашего опытного переправщика! С его помощью удалось выявить несколько групп ТКП… Но и пропустить в глубь Советского Союза этих людей нельзя. Возможно, это те самые шпионы, которые везут оружие и должны следить за штабом Блюхера!» Приказал:

— Организовать захват. Взять живыми или мертвыми!


Переводчик пришел поздно ночью, разбудил Морева и сказал:

— Здесь переправляться на левый берег Амура нельзя. Русские усилили охрану границы. Вам лучше проехать дальше, в сторону Амурской протоки и перейти там. Кроме того, господин Доихара просил передать, что лучше всего переходить без переправщика, самостоятельно. Так будет надежнее…

Морев и Лучанинов сели в таратайку, запряженную лошадью, и двинулись в путь. Вначале светила луна и хорошо просматривалась дорога. Перед рассветом луна скрылась за горизонт, стало темно.

Когда подъехали к реке, были густые сумерки. Возница, указав на спрятанную в кустах лодку, сказал:

— Вот она, ваша…

Он помог погрузить ящик с винтовками, патроны и сдвинуть лодку в воду.

— Ну, с богом!

Морев оттолкнулся веслом от берега, лодку подхватило течение и понесло. Тишина. Морев услышал всплеск, вздрогнул и стал оглядываться по сторонам. «Тьфу, ты! Проклятая!» То была крупная рыба, от которой пошли круги по воде.

Противоположный берег медленно выплывал из тьмы…

Взяли два пистолета, деньги и документы. Остальную поклажу зарыли в землю. Вышли на проселочную дорогу. Сели на поваленное бревно. Им повезло; не прошло и часа, как показался грузовичок. Попросили подвезти.

— Куда вам? — пожилой шофер не присматривался.

— В Хабаровск…

— Полезайте в кузов.

Деловая жизнь в краевом центре только начиналась. Мужчины шли на работу, хозяйки направлялись на рынок. Без особого труда нашли комнату в Украинской слободке. С хозяином договорились, что будут жить всего одну неделю, потом уйдут в тайгу на прииски. Поэтому — без прописки. А в течение недели надеялись найти себе постоянное жилье.

Поели всухомятку и легли спать. Проснулись под вечер. Лучанинов сходил в магазин за продуктами. Едва успел вернуться, как начался ливень. Крупные капли дождя забарабанили по крыше.

— Хороший хозяин не выгонит собаку на улицу, — процедил Морев.

— На улице тепло, — возразил Лучанинов. — Что будем делать?

— Поужинаем, тогда посмотрим.

Пока готовили ужин, дождь прекратился и тучи разошлись.

— Надо идти! — Морев тяжело вздохнул. — Нельзя терять ни часу.

— Что скажем хозяину, куда ушли на ночь?

— Скажем, что идем на вокзал доставать билеты. Он знает, что с билетами сложно… Выйдем из дому часа в два ночи.

Было темно, когда Морев и Лучанинов вышли на улицу. В маленьких домах, которыми был покрыт холм, не светилось ни одно окошко. Тепло и сухо. Ветер раскачивал деревья.

Долго шли по наезженной дороге, затем тропкой спустились к Плюснинке. По шаткому мостику перешли на ту сторону. Поднялись к центру города. Пересекли улицу Карла Маркса и снова пошли вниз. Так выбрались на улицу Серышева. Морев изучил маршрут по карте у капитана Осавы и теперь вел безошибочно. Спустя час они были вблизи штаба Блюхера.

Прошли мимо штаба: у входа часовой с винтовкой. Задерживаться нельзя. Наверху, под козырьком подъезда и справа от него, — в окнах свет. «Еще работают».

Направились дальше. Часовой проводил их взглядом до тех пор, пока они скрылись в темноте. Остановились и выбрали укромное место, откуда можно было вести наблюдение.


По указанию Дерибаса Белых поселился в Китайской слободке. Работал на Амурской пристани, куда ходить нужно было пешком, хотя добираться было далеко. Все это было сделано умышленно: работать подальше от дома, чтобы сослуживцы не интересовались бытом.

С другой стороны, в Китайской слободке было несколько опиекурилен, игорных домов, которые содержали китайцы. Туда попадало золотишко из тайги, стекались наркоманы и контрабандисты. В этой среде работали японские шпионы. Постоянное пребывание там Белых давало лишний повод шпионам сообщать о нем «информацию» (жив, здоров, ходит на работу), то есть вселять уверенность, что он хорошо «вжился» в среду и является для них надежным человеком.

Хотя все эти притоны чекисты взяли на учет, но пока не трогали.

Белых обычно возвращался с работы около семи часов вечера. Он особенно не торопился. Обедал в столовой в центре города. Завтраки и ужины готовил себе сам, на скорую руку. Белье отдавал стирать в китайскую прачечную. По вечерам много читал.

Летнее солнце высоко стояло над Амуром, было жарко, и Белых, перед тем как уйти домой, искупался в реке. Поднявшись по склону холма, от пристани к центру города, он весь взмок. Остановился в тени дерева, чтобы передохнуть. Два дня тому назад Невьянцев сообщил ему о нарушении советской границы неизвестными лицами и сказал, что следы ведут в Хабаровск. Это известие встревожило Белых. Вчера он даже взял освобождение на работе и весь день бродил по городу в надежде встретить кого-либо из знакомых. Но все усилия были напрасны.

На улице, которая круто спускалась от улицы Карла Маркса и вела к Китайской слободке, стояли два человека. Лицо одного из них показалось знакомым. Белых пригляделся внимательней. Один высокий, крепкий. Рыжие волосы нависли над ушами, да и загривок солидный. «Ну и хорош! Из тайги, вероятно. Промышляли золотишком!» И вдруг обожгла мысль: «Рыжий — Морев. Да, ведь это он и есть!»

Белых запомнил Морева хорошо. Тот часто выступал на собраниях эмигрантов в Харбине. И сложилось даже тогда неприязненное чувство: выскочка!

«Ну да, Морев! В этом нет никаких сомнений! Что делать? Как позвонить Невьянцеву? Пока доберешься до телефона, они скроются. Где потом искать?!»

Между тем Морев и его спутник вышли на улицу Карла Маркса и повернули направо. Белых решил следовать за ними.

«Долго идти нельзя. Они прошли хорошую школу и умеют все замечать!» Эта мысль теперь не давала покоя. Неожиданно Морев вошел в подъезд дома, а спутник перешел на другую сторону улицы и пошел дальше. Белых подошел к двери дома, куда зашел Морев, и прочитал вывеску: «Парикмахерская». Теперь, не мешкая, он побежал к телефону.

Группа оперативных работников была на месте через десять минут.

— Где они? — взволнованно спросил Невьянцев. Белых рассказал о каждом.

— Двое будут стоять рядом, в подъезде дома, подстраховывать. Четверо и Белых со мной, в парикмахерскую! — Невьянцев отдавал распоряжения.

Невьянцев и Белых вошли в подъезд дома, откуда веяло прохладой. В небольшом вестибюле сидел всего один человек: парикмахерская была маленькая.

— Где? — Невьянцев посмотрел на Белых.

Белых подошел к двери, ведущей в салон. В кресле сидел посетитель, лицо которого было покрыто мыльной пеной. Но Белых сразу узнал его, кивнул Невьянцеву. Морев тоже увидел отражение Белых в зеркале. Догадался. Отбросил простыню, полез в карман за оружием, хотел вскочить. Но Белых был уже рядом, обхватил его за шею. Подоспевшие чекисты завели руки Морева назад и отобрали пистолет. Морев попытался стряхнуть их, но силы были неравные.

Лучанинов возвращался по улице туда, где расстался с Моревым. В подъезде дома стояли Белых и группа чекистов. Белых дал знак, и они затаились. Как только Лучанинов вошел в подъезд дома, его задержали.


Тайная война не знает ни начала, ни конца. Здесь бывают периоды затишья и времена обострений, когда отзвуки сражений, выходят на поверхность и становятся достоянием гласности. Много лет спустя некоторые эпизоды тайной войны становятся достоянием потомков. Секретная служба с давних времен служит интересам того класса, который ее породил. Наши органы государственной безопасности всегда защищали интересы рабочих и крестьян, партии большевиков, которая их создала. Верным сыном этой партии был Терентий Дмитриевич Дерибас.

Дерибасу было за пятьдесят, но он любил спорт и сам был неплохим спортсменом. Играл в волейбол, в теннис, любил коньки и лыжи. Его нередко можно было видеть на спортивной площадке «Динамо» играющим в группе чекистов.

Стоял солнечный зимний день. Дерибас участвовал в лыжном кроссе. Трасса проходила через лес и теперь шла в гору. Терентий Дмитриевич порядком устал и шел медленно. Вдруг позади он услышал голос незнакомой девушки:

— Эй, дяденька, дай дорогу!

Дерибас сошел с лыжни, остановился на снегу под елью, вздохнул полной грудью. Мимо него пронеслась девушка, за ней — высокий молодой пограничник. Дерибас, улыбаясь, смотрел им вслед.

«Идите, идите! Вы молодые. Вам идти дальше!»

Александр Поляков КРАХ

В начале двадцатых годов на территории РСФСР действовала так называемая Американская администрация помощи — АРА, во главе которой стоял полковник военной разведки Вильям Хаскель, близкий друг тогдашнего министра торговли США Гувера. Того самого Гувера, который сказал:

«Энергичная „помощь“… является единственной возможностью остановить большевизм…»

Большинство сотрудников АРА были офицерами американской разведки, их деятельность, проходившая под маской благотворительности, преследовала враждебные цели.

О том, как органам ВЧК во главе с Ф. Э. Дзержинским удалось нейтрализовать контрреволюционные замыслы АРА, рассказывается в отрывках из документальной повести ветерана органов госбезопасности А. Полякова.

«Королева Мэри»

— Так, друзья мои, революция в России — это парадокс истории…

Рейли взглянул на часы, осторожно зевнул и сказал:

— Извините, сэр, уже час на исходе.

— Я заканчиваю, господа. — Доктор Росс бегло просмотрел бумаги. — Вот статистика: ныне в России — третий по счету страшнейший голод. Но ни стихия, ни голод не помогут свергнуть большевиков…

— Но тогда, сэр, наша затея помощи голодным в России ничего не даст… — резюмировал Хаскель.

— Вы разведчик, полковник! — отреагировал Росс. — И прекрасно знаете, что в период между войнами разведку интересует глубокий тыл противника, его экономические ресурсы, все, из чего складывается военный потенциал. Для таких целей ваша АРА представляет великолепный камуфляж.

Доктор Росс замолчал, а полковник Хаскель подумал, что этот невзрачный господин в потертом костюме, с копной седых волос и пенсне на носу, по виду — ученый и в действительности полиглот, владеющий восемнадцатью языками, на самом деле — талантливейший разведчик.

«Как же мне предложить ему перейти к нам на службу?» — думал Хаскель. Военный министр Джон Викс считал это основным поручением Хаскеля в Лондоне и готов был согласиться на любые условия доктора Росса.

Его мысли прервал доктор:

— Теперь перейдем, господа, к практическим вопросам. Принесите мне досье под кодовым названием «Голубой свет», — обратился Росс к секретарю. — Хочу, чтобы вы поняли важность этой операции. За время революции и гражданской войны мы потеряли в России всю ценную агентуру — она разгромлена; если и остался кто жив, то теперь без связи. Сейчас все наше искусство должно быть подчинено поиску надежных каналов проникновения в Россию. Один из них и заключен в операции «Голубой свет»…

Когда совещание закончилось, сэр Дени Росс попросил полковника Хаскеля задержаться.

— Курите. — Росс открыл ящичек сигар. — Я приказал связать вас с резидентурой в Ростове-на-Дону, она там существует еще с девятнадцатого года… У Рейли тоже кое-что осталось в России, а главное, возьмите у него списки русской аристократии, интеллигенции, промышленников, офицеров. Их-то и надо поддержать, чтобы не умерли с голоду. Они вам пригодятся.

Доктор Росс встал, давая понять, что встреча окончена.

— Извините, сэр… — замялся Хаскель. — Я имею поручение военного министра Джона Викса предложить вам службу в Америке на любых условиях…

Росс рассмеялся:

— Я уже стар. Здесь, в Англии, мне обещано пэрство. Есть ли смысл ехать в Америку? Боюсь, что нет, — он рукой вздыбил свои седые волосы. — Но своим опытом я готов поделиться. Мы ведь англосаксы, и у нас с вами общий враг…

Росс подошел к сейфу и вынул книжечку в голубой обложке:

— Это — шифр под кодовым названием «Королева Мэри». Смело передавайте шифрованные радиограммы через русский персонал к нам в Англию. Не забывайте, что мне тоже будет интересно получить от вас информацию. Посылайте ее спокойно, Хаскель. Русские никогда не раскроют наш шифр.


Американская администрация помощи разместилась в красивом московском особняке, отделанном гранитом. Особняк этот и сейчас стоит на улице Алексея Толстого и занимает часть переулка Адама Мицкевича.

В октябре 1921 года здесь суетился завхоз АРА купец Морозов, племянник известного фабриканта Саввы Морозова, Он сиял от удовольствия: директор АРА Вильям Хаскель делал генеральный осмотр особняка — служебных и жилых помещений.

Приемная была великолепна. Заведующая приемной княгиня Куракина в темном бархатном декольтированном платье, с лорнетом в руке готова была начать прием «голодного населения». Ее помощница, баронесса Шефнер, дама не первой молодости, была одета под русскую крестьянку: в грубошерстной юбке и ситцевом платочке с петушками.

Хаскель остался доволен декорацией — «сиятельная благотворительность» была вполне на американском уровне.

Десять отделов АРА — исполнительный, административный, снабжения, перевозки, связи, сообщения, медицинский, финансовый, автотранспортный и специальный, кодированный под номером два, — были размещены на втором и третьем этажах.

На дверях кабинетов висели таблички с названиями на русском и английском языках.

Отдел два, которым руководил помощник Хаскеля Джон Лерс, внешне состоял из сугубо штатских чиновников, в действительности же все его сотрудники были офицерами генерального штаба и военной разведки. Все, что добывалось другими отделами, здесь систематизировалось, зашифровывалось и готовилось к отправке в Америку. Специальная секретная группа исполнительного отдела обеспечивала средства и способы доставки кодированной почты.

Рядом с кабинетом директора была расположена комната с двумя выходами: к шефу и секретарю. Официально ее занимал г-н Фишер. Он, знаток русского и украинского языков, изучал прессу Советской России и трудился почти круглосуточно. Шеф ежедневно получал от него свежую информацию. От Фишера шли задания во все отделы. Выполнение его распоряжений контролировалось специальным вторым отделом, и приказы Фишера были равноценны приказам самого шефа.

Полковник Хаскель привез с собой из Лондона огромного английского дога по кличке Мильтон. Пес неотлучно охранял стальной сейф в кабинете шефа, где в числе многих секретных бумаг в особом отделении хранился шифр.

Приемную украшали ковры и цветы, но лучшим ее украшением была секретарь шефа княжна Мансурова. Она пока еще ни в чем не разбиралась, кроме американских продуктов. Княжна чинила карандаши для Хаскеля, подавала чай с бутербродами и выводила на прогулку Мильтона. В свободные минуты она весело щебетала по телефону со своим приятелем графом Бобринским.

Как-то услышав их разговор, Хаскель спросил:

— Это ваш жених?

— Нет, знакомый… Молодой граф Бобринский, студент…

— Что же вы раньше не сказали, Лизи! Приготовьте, ему наш подарок. И познакомьте нас.

Так аппарат АРА начал действовать в России.

Специальное поручение

Поздней осенью в Москву прибыл из Закавказья бывший гвардейский офицер Бахарев. Выглядел он неотразимо. Высокого роста, с холеным барским лицом, в хорошо отутюженном кителе. Бобринский ввел его в «салон» Лизы Мансуровой. Они познакомились на барахолке, где Бобринский менял на табак аровские продукты.

Через некоторое время Лиза представила Бахарева Хаскелю, который после изучения его «послужного списка» и благоприятного отзыва, полученного от штаба Врангеля в Софии, принял его на службу в АРА.

У Бахарева действительно был хороший послужной список.

В 1920 году, когда деникинская армия в Новороссийске была выброшена в море, а Врангель еще сидел в Крыму, на Дону и Кубани действовали 212 офицеров контрразведки, оставленных для организации восстаний и обеспечения высадки предстоящего врангелевского десанта.

Именно тогда донские чекисты арестовали в Новочеркасске подполковника Гудаута вместе с шифром и паролем явки в крымский штаб Врангеля. С его отчетом о работе подпольного донского штаба, именовавшего себя «Армией Спасения России», отправился чекист Бахарев, внешне походивший на Гудаута.

В штабе Врангеля Бахарева проверили и отправили обратно на Дон — инспектировать «Армию Спасения России».

В том же году чекисты ликвидировали заговор, однако Бахарев был «неуловим» и оказался в Москве, а затем и в АРА.

Но Хаскель все-таки решил тщательно проверить легенду Бахарева о его службе адъютантом у князя Ухтомского. Запросили Деникина. Все подтвердилось, и Бахарев был включен в штаб разведывательной службы АРА.


Артузов и Менжинский встретились с Бахаревым в квартире сотрудника ВЧК Базова. Все уселись в глубокие кресла, Менжинский спросил:

— Борис Александрович, когда вам надо выезжать в Уфу?

— Завтра, товарищ Менжинский.

— Главная цель поездки?

— Активизировать сбор материалов о промышленности и ценных месторождениях Урала. Затем по условной телеграмме из Москвы взорвать мост на реке Белой, разрушить депо и на длительное время вывести железную дорогу из строя.

— Ничего себе! А если вам, Борис Александрович, не поехать, заболеть…

— Если я не поеду, то в эту работу активно включится английский агент Горин. Он русский эмигрант. Его завербовал Дени Росс и передал Хаскелю на связь, а тот отправил его на Урал. Его надо остерегаться — опытный подрывник-офицер.

— Тогда сделаем так, — начал Менжинский. — Дня за три до приезда Бахарева в Уфе должен быть Базов, чтобы подобрать на месте надежную группу из трех-четырех специалистов, предположим, металлург, химик, геолог и еще переводчица с английского. Это будет «рабочая» группа Бахарева, призванная нейтрализовать аровскую уфимскую разведку. Группа должна перехватить инициативу — представить «интересные» материалы. Переводчица, если нужно, готовит английский текст. Что же касается сведений о промышленности, то в местной печати их сколько угодно. Иностранцы особенно любят тему развала советской промышленности, вот вы им и опишите, как на Ижевском оружейном заводе делают теперь ножи, вилки, замки и даже зажигалки. Это будет почти правда.

Теперь давайте подумаем, что будет делать Базов. У вас есть предложение? — спросил Менжинский.

— Недалеко от Уфы, в северной части Бирского кантона, — не торопясь начал Базов, — оперирует банда примерно в триста человек, хорошо вооруженная, имеются гранаты и пулеметы. Руководят бандой колчаковские офицеры. Штаб их именует себя «партией радикалистов», политическую платформу им разработал уфимский эсер Латынов. Американец Лассаль, помощник Белла, ищет с этой бандой связь и уже не раз засылал им продукты от АРА. Делалось это просто. Партия продуктов направлялась в Бирск по реке Белой. Штаб банды об этом извещался, и продукты перехватывались. Американцы убивали сразу двух зайцев: в Советской России-де нельзя транспортировать американские грузы, их в пути грабят, нужна наша собственная, надежная охрана, и другое — заставляли банду «партии радикалистов» действовать по планам американской разведки.

Но это еще не все, — продолжал Базов, — в Ижевском женском монастыре осело около двадцати колчаковских офицеров. Их там держат с ведома уфимского епископа Бориса. Лассаль узнал об этом, ищет с ними связь, чтобы влить их в банду «партии радикалистов».

В разговор вступил Артузов:

— В нашем отделе есть два хороших, проверенных человека, муж и жена. Она учительница, назовем ее условно «Белка». Муж ее бывший офицер, тоже из педагогов, есаул казачьей армии, назовем его «Ушаков». И них уже есть опыт, и им вполне можно доверять. Переправим их в Уфу. На месте Бахарев с ними свяжется и дальше сведет их через Лассаля с Гориным. Втроем они и направятся на связь с подпольем Ижевского монастыря.


Группа Бахарева работала энергично. Специалисты разъезжали по Уралу, Башкирии, собирали «сведения», переводчица готовила материалы на английском языке. Белл и Лассаль были довольны.

Из монастыря прибыло в банду «партии радикалистов» офицерское подкрепление. Начальником штаба был назначен Горин, его помощником есаул Ушаков. Отряд они разбили на две боевые группы. Все было готово к намеченной диверсии. Бахарев сообщил об этом в Москву Хаскелю. В ответной телеграмме был назначен день «икс». Банды подтянулись к исходным позициям.

…В ночь перед операцией Белл и Бахарев не спали, чутко прислушивались к тишине, ожидая начала операции. Наконец, вблизи вокзала и у железнодорожного моста послышалась стрельба. Взрывов не было, диверсии не получилось.

Бахарев зло сказал Беллу:

— Теперь мне надо отсюда немедленно уезжать. Сообщите об этом, господин полковник, шефу в Москву. Я вернусь и подробно все ему доложу.

Реванш полковника Хаскеля

Несмотря на срыв диверсий на Урало-Уфимской железной дороге, полковник Хаскель был полон новых планов. Он считал, что в его руках главный козырь: у кого продовольствие — у того власть.

Осень 1921 года с первым продовольственным транспортом в Новороссийский порт вошел американский миноносец «Геллерт» и пришвартовался к причалу. Американские военные моряки повели себя в Новороссийске как хозяева. Устраивали пьяные дебоши в приморском ресторане «Сан-Суси», на улицах оскорбляли честь и достоинство советских граждан.

Радиорупор на «Геллерте» круглосуточно вел антисоветскую агитацию. На этой почве в порту возник конфликт с советской администрацией, которой пришлось закрыть и оперативно опечатать радиорубку на миноносце. Хаскель немедленно предъявил ультиматум Советскому правительству: если радиорубка не будет открыта, он даст распоряжение Дрисколю, представителю АРА на юго-востоке, законсервировать Новороссийский порт для американских продовольственных транспортов.

По решению ВЦИК в Новороссийск выехал член Президиума Карл Петерсон. В выданном мандате определялись его обязанности:

«…Тов. Петерсон командируется в качестве уполномоченного представителя ВЦИК в Новороссийск и другие порты Черноморско-Кубанского побережья для расследования на месте всех конфликтов отдельных граждан иностранных государств с местными органами и вызвавших протесты иностранных правительств… Всем советским органам предлагается оказывать тов. Петерсону как уполномоченному органа, осуществляющего высшую власть в республике, самое широкое содействие».

Много времени и сил потратил Петерсон, чтобы урегулировать конфликт. Разобравшись в обстановке, Петерсон дал указание местным властям снять пломбы с радиорубки миноносца и разрешить пользоваться радио, но предложил выйти миноносцу на внешний рейд.

Тогда Хаскель ультимативно потребовал свободного входа миноносцу «Геллерт» в порт Новороссийска под предлогом необходимости обеспечения его горючим и выхода военных моряков на берег. Опять последовали угрозы прекратить ввоз продовольствия. Одновременно в Новороссийск прибыл ответственный сотрудник АРА капитан Дрисколь и переводчик Борисов.

Петерсон категорически отверг эти притязания АРА. Полковник Хаскель в ответ уведомил советских представителей, что выезжает на автомашине на юг. Используя конфликт, он хотел закамуфлировать свой «деловой» вояж на юг по маршруту Ростов — Дон и обратно — через Донбасс, Харьков.

В ростовском ресторане «Медведь» состоялась нелегальная встреча Хаскеля с белым есаулом Солодковым. Когда в свое время белое командование поручило ему нелегально доставить в Москву для финансирования заговора Савинкова большие ценности, собранные ростовским миллионером Парамоновым, Солодков зарыл их на берегу степной речушки Гнилой, а сам скрылся в Закавказье, оккупированном англичанами.

В Баку Солодкова и подобрал английский капитан Тиг Джонс, безошибочно угадавший в нем нужного человека. Позже, по рекомендации Джонса, Солодков работал в разведке при штабе генерала Томпсона, и теперь Дени Росс передал его полковнику Хаскелю.

Они разговаривали в отдельном кабинете. Хаскель словно не замечал мрачного, замкнутого лица Солодкова. Постукивая вилкой по краю фарфоровой тарелочки, он говорил:

— В России голод. Кругом первобытный хаос. Этого не сможет выдержать даже скифская каменная баба. Она должна развалиться на куски. На этом сходятся все здравомыслящие люди.

— Я не первый раз это слышу!

— Зато, надеюсь, последний.

— Тогда зачем вы везете сюда свою муку? Вы же играете на руку большевикам! — резко сказал Солодков, и смуглое лицо его дернулось.

— Надо быть политиком, есаул. Вы знаете, что такое экономический кризис? У нас некуда девать муку. — Хаскель откинулся на спинку стула, тихо рассмеялся. — Почему бы в таком случае не сделать красивый жест? Это очень тонизирует общественное мнение. Но главное не в этом. — Он твердо сжал губы. — Сейчас мы добиваемся для нашего комитета АРА прав экстерриториальности. Это поможет нам поддержать и объединить тех, кто настроен против Советов. Большевики уже пошли на уступки… Голод не тетка, — отчетливо выговорил полковник на русском языке и снова продолжал: — Нет, мы не собираемся играть на руну большевикам. Есть неплохая идея — создать подвижную вооруженную группу, которая будет захватывать продовольствие. Понимаете, группу подлинных русских патриотов, которые действуют от имени народа… Это очень важно, надо восстанавливать население против большевиков. Организовывать голодные бунты, нападения на склады. Тогда мы сможем ввести сюда свои войска для охраны и наведения порядка… Я, господин есаул, ответил на ваш вопрос, — сказал Хаскель, наклоняясь вперед. — Теперь слушайте внимательно. Оружие и деньги вы получите на явочной квартире…

В это время открылась дверь кабинета, и показался Бахарев.

— Заходите, заходите, — воскликнул Хаскель, — хорошо, что вы вовремя вернулись из Новороссийска. Все ли удачно?

— Да, шеф: я подробно доложу справкой о своей поездке.

— Познакомьтесь, — предложил Хаскель. — Вы оба русские офицеры и легко найдете общий язык.

Солодков и Бахарев пожали друг другу руки…

На другой день в отдельном кабинете ресторана, где расположились Хаскель и Бахарев, появился средних лет мужчина с резкими чертами лица и острыми, сверлящими глазами.

— Горный инженер Березовский Николай Николаевич, ныне технический директор Донецко-Грущевского рудоуправления, — представился он. — Я только что с заседания донского экономического совещания. Я являюсь членом ЭКОСО, нас собрали и за весь день угостили только чаем, дали по куску хлеба и две сухие тарани. Одну из них я везу жене.

— Что же вы решали на вашем ЭКОСО? — поинтересовался Хаскель..

— Решали вопрос о восстановлении Донецко-Грущевских шахт. Принят мой проект поставить ряд шахт на мокрую консервацию, точнее, затопить их. Часть сохранившегося оборудования снять и поставить на другие, подготовленные к эксплуатации. Мне поручили завтра же выехать в Харьков и вывезти оборудование с шахт Донбасса, стоящих на консервации.

— Вы не служили у нас, в добровольческой армии? — неожиданно спросил молчавший до этого Бахарев.

— Нет, к сожалению, на защиту отечества от большевиков нас не отпускали, мы ведь работали на оборону, — ответил Березовский.

— Но, позвольте, где-то я вас видел, как будто в нашем офицерском кругу, — спросил Бахарев.

— Да, и мне ваше лицо знакомо. Теперь вспоминаю, вы с группой офицеров во главе с генералом Май-Маевским приезжали в Харьков к нам на съезд горнопромышленников юга России.

— Да, боевой был генерал Май-Маевский, но, бог ему судья, часто злоупотреблял… — Бахарев щелкнул пальцем по рюмке и добавил: — Страдал запоем. Я теперь вас тоже вспомнил, вы тогда выступили с горячей речью не только как горнопромышленник, но и как член партии эсеров.

— Нет, я тогда был меньшевиком.

— Да, да, — продолжал Бахарев, — у нас с вами были общие идеи.

— Я думаю, господин Березовский, мы с вами найдем общий язык и сейчас, — заметил Хаскель.

— Вполне, — согласился Березовский.

— В Харькове я буду ждать вас в украинской конторе АРА, — сказал Хаскель. Он достал пять чеков на посылки АРА и вручил их Березовскому: — Это примерно 40 килограммов продуктов, можете получить их в ростовском складе АРА.

Когда Березовский ушел, Хаскель поручил Бахареву ускорить организацию отряда есаула Солодкова на Дону, а сам вскоре выехал на Украину. О цели своего вояжа он Бахарева не информировал.

Шифр в действии

Хаскель находился в поездке по югу. Лизи отвечала на редкие телефонные звонки. Но когда она хотела войти в кабинет Хаскеля и взять на прогулку английского дога Мильтона, неожиданно появился Фишер и попросил помочь убрать в его кабинете бумажный хлам.

— Вот это сжечь в камине… это в книжный шкаф… — Фишер быстро сортировал завалы бумаг. Лизи старательно ему помогала.

В комнату заглянул Джон Лерс:

— Чистите свои авгиевы конюшни?

Лерс взглянул мельком на Лизи и обратился к Фишеру:

— Мне необходимо поговорить с вами, пойдемте в кабинет шефа, там удобнее.

Они вышли. А Лизи тем временем взяла ворох бумаг, отложенных для сжигания, и направилась в свою комнату. Зажгла в камине огонь и начала сжигать бумаги.

Из бумажного хлама вдруг выпала телеграфная лента. Лизи подняла ее и увидела на ней ряд цифр. К концу ленты была приклеена бумажка. Лизи ее прочла. Это была собственноручная запись телеграммы полковника Хаскеля в Нью-Йорк Гуверу, в которой сообщалось, что Советское правительство категорически отказывается, от его вмешательства в работу железных дорог европейской части России. Хаскель требовал от Гувера в ответ на это прекратить продовольственную помощь, что, по мнению Хаскеля, заставит русских бытьсговорчивее.

Лизи положила телеграфную ленту к себе в стол, чтобы вернуть ее Фишеру. Лизи недоумевала — как же мог Фишер, опытный разведчик, оставить текст телеграммы вместе с шифром. Уж не провокация ли это против нее? Как быть? Но когда она сожгла все бумаги, Фишер позвал ее в свою комнату, и не успела она ему рассказать о шифре, как он стал упрекать, почему она не убрала пыль со стола и шкафов.

Лизи резко ему ответила:

— Я не уборщица, — хлопнула дверью и вышла.

Потом, немного успокоившись, вернулась в кабинет шефа, чтобы вывести Мильтона, но Фишера там уже не было.

На улице впереди нее шла баронесса Шефнер. Лизи хотела ее обогнать, но та вдруг заговорила:

— Голубушка Лизи, вы слышали: графиня Толстая… Софья Львовна? Бросила работу в АРА… разочаровалась… И в самом деле, что мы здесь видим, эти солдафонские морды американских офицеров. Потом, какие здесь посетителя, фи… то спившиеся офицеры, погубившие Россию, то теперь нэпманы. У Софьи Львовны, безусловно, свои какие-то идеи, и она с ними может уйти отсюда. Но мы-то, голубушка, не можем, нам надо что-то кушать. Софье Львовне нашего положения не понять, ей Советское правительство полностью сохранило имение отца.

Мильтон нервничал и тянул Лизи за поводок.

— Как мы низко пали, — продолжала графиня, — подумать только, княжна Мансурова водит на прогулку собаку. Вчера, вы представляете, мне дали швабру и заставили мыть окна…

Лизи было не до прогулки. На нее волной нахлынуло чувство глубокой горечи. Как быть дальше, где найти место в жизни? Даже здесь, на работе в АРА, ее провоцируют. За границей вроде бы как никаких революций нет. Но ведь Фишер давал ей читать иностранную прессу. Она читала о том, как там живут русские эмигранты. Молодой князь Долгоруков служит официантом в ресторане, гвардейские офицеры стали шоферами такси в Париже, Плющевский, генерал-квартирмейстер деникинскои армии, поступил на завод «Рено» и скончался прямо за станком от изнурительной работы. Одного видного русского генерала, искавшего убежище в Нью-Йорке, водворили в камеру вместе с уголовниками на «Остров слез».

«А разве здесь, в Москве, — думала Лизи, — эти американские офицеры проявляют к нам, знатным русским дамам, хотя бы минимальное уважение? Идет обычная купля и продажа. И все мы, княжны Голицыны, Мансуровы, Куракины, играем роль дам-патронесс АРА, а в сущности — обычный театральный реквизит. Пройдет американский спектакль помощи, и нас выбросят на улицу — забирайте, большевики!»

Лизи неожиданно вспомнила свою подругу по Смольному — Ирочку Кубекову. Она, оказывается, счастлива: вышла замуж за извозчика Семена Расшупкина и говорит, что он в ней души не чает, на руках носит.

Нужно с кем-то посоветоваться. Самый близкий друг ее Бахарев… близкий и надежный.

Лизи стало совсем горько. Она быстро закончила прогулку и вернулась в кабинет. Взяла телеграмму, положила свою находку в сумку и ушла домой. «Покажу, — решила она, — или Борису Бахареву или Вике Бобринскому».


На Мясницкую, в квартиру Базова, поздно вечером неожиданно явился Бахарев.

— Что случилось, Борис, так поздно и без предупреждения?

— Вот, пожалуйста, шифр Хаскеля и незашифрованный текст, теперь наш сотрудник быстро найдет ключ к этому неуязвимому коду, — и Бахарев положил на стол телеграфную ленту вместе с запиской Хаскеля.

— Где ты ее взял, уж не из сейфов ли Хаскеля?

— Помните, вы все иронизировали, не влюбился ли я в Лизи Мансурову, что-то я ей много внимания уделяю? Вот она мне это и доставила.

Бахарев подробно рассказал, как все произошло. Базов долго молчал. Потом сказал:

— Не проверку ли они делают? Может быть, заметили, что шифр исчез, подозревают участие Мансуровой, вот и подсунули ей эту телеграфную ленту. Здесь что-то неладно. Неужели Фишер вдруг просто так засунул в пачку бумаг шифрованную телеграмму вместе с незашифрованным текстом? Это же полный провал шифра, а с ним вместе и всех разведывательных операций. Ведь они просили у нашего правительства разрешения сноситься, как они говорили, торговым кодом с Америкой и европейскими представителями АРА. Им это и разрешили, а тут вдруг провал шифра. Давай, Борис, думать, что делать — время не терпит.

Несколько минут оба молчали.

— Мой план такой, — начал затем Бахарев. — Попрошу Мансурову утром положить к себе на стол эту «находку». Позже я захожу к Фишеру и говорю, что так грубо поступать со знатной русской девушкой нельзя. Он ее оскорбил, я ее застал дома всю в слезах. Она нашла случайно в бумагах телеграфную ленту, хотела вам ее вернуть, а после оскорбления решила передать шифр лично шефу и пожаловаться на вас. Я ее еле отговорил от этого и просил вернуть находку вам. Пойдите, господин Фишер, к ней, извинитесь, возьмите свою бумагу… Он ведь хорошо понимает, какие ждут его последствия, если Мансурова вдруг и впрямь передаст все это шефу. Утеря шифра — это заточение в крепость, а если докажут, что передал сам, чем черт не шутит, то электрический стул обеспечен.


Шифр «Королева Мэри» продолжал действовать. Хаскель поддерживал связь с резидентурой в губерниях по телеграфу. Наконец он добился полного совершенства в своей работе: начальник русского отдела разведки генштаба США хорошо знал, что налаженная и надежная связь с агентурой — это уже 99 процентов успеха.

Полковник Гров из Харькова телеграфировал:

«Для выполнения программы я должен совершить поездку на автомобиле по маршруту: Мелитополь — Мариуполь — Бахмач — Запорожье — Екатеринослав — Елисаветград. Результаты сообщу».

Из Саратова Бешорпер кодировал:

«Моя поездка по губернии была весьма полезной. Материалы высылаю курьером».

Чайдс из Казани сообщал:

«Высылаю ценные переводы о состоянии промышленности Урала и Сибири».

Телеграмма из Баку от Вудворта:

«Остатки разбитых отрядов имама Гацинского концентрируются в Дагестане на Араканском плато. Обеспечил доставку им оружия. Готовлю проведение акций их силами Грозном и Баку».

Но эти телеграммы уже не были тайной для чекистов.

«Грустные» проводы

На Спиридоновке, 30, в особняке АРА с утра был переполох. Сотрудники бегали из одной комнаты в другую, собирали бумаги, часть их откладывали в сторону, часть жгли в каминах.

Бахарев удивленно смотрел по сторонам: вчера ничего этого не было, а сегодня похоже на эвакуацию. Он торопливо поднялся на третий этаж к Фишеру.

— Вот, читайте телеграмму из Нью-Йорка и сейчас же к шефу, он вас ждет, — торопливо проговорил Фишер.

Бахарев прошел в кабинет Хаскеля.

— С завтрашнего дня АРА начинает ликвидацию своих филиалов и центральной конторы, — начал Хаскель. — Скажите, вы твердо решили оставаться здесь, в Совдепии? В Америку не хотите ехать?

— Нет!

— Тогда, господин Бахарев, учтите: времени у нас в обрез. Готовы ли вы провести последнюю операцию? Срок — день-два!

— Я сделаю все. Только отпустите завтра со мной Фишера.

— Конечно, конечно! Но я предупреждаю вас: Фишер не обладает необходимой волей и навряд ли будет вам надежным помощником.

— Мне не нужна его помощь. Фишер должен объективно зафиксировать все события…


На другой день задолго до рассвета на станции Серпухов вышли из пассажирского поезда четверо. На них были рыбацкие замызганные костюмы, на головах — мятые кепки, на ногах — высокие болотные сапоги.

Рыбаки наняли извозчика и вскоре приехали на пристань Оки, где стоял маленький двухколесный пароходишко.

Четверо поплыли на нем вверх по Оке и сошли на маленьком причале. Затем неторопливо направились вверх по безымянной речушке, в глубь леса.

— Ну и места, скажу я вам, — восхитительный русский пейзаж! — восторгался Фишер. — Как жаль, что я раньше не мог вырваться на настоящую русскую природу, а теперь — здравствуй, древняя Русь, и прощай!

— Степа! Не будем терять времени, — обратился Бахарев к одному из спутников. — Пойдем быстренько накопаем червей, как бы не упустить утренний клев. А вы, Болд, готовьте снасти и выбирайте место. За Фишером — хорошие фотоснимки. Уху я буду варить сам.

Клев начался, и рыба пошла хорошо.

Вдруг из-за деревьев на Степана и Болда набросилось несколько человек. Они оглушили обоих и начали вязать. Фишер бросился к кустам, но его догнал… Бахарев.

— Успокойтесь, Фишер, это наша операция, она уже завершается.

Фишер дрожал, как осиновый лист:

— А нас они не тронут?

— Успокойтесь, это надежные люди.

— Господин офицер! — послышался голос незнакомого человека. — Расчет, пожалуйста!

— Сколько? — спросил Бахарев.

— По уговору, тридцать червонцев.

Бахарев полез в карман, вытащил деньги, отсчитал и передал мужику. Но тот не уходил.

— Что еще? — спросил Бахарев.

— Десяток бы червонцев за чистоту работы, и пять за пашпорт.

Бахарев, не торгуясь, отдал еще пятнадцать червонцев и взял американский паспорт Генри Болда.


На другой день полковник Хаскель торжественно, один на один, вернул паспорт Генри Болда лично в руки Бахареву. Тот развернул его и увидел свою фотографию.

— Сделано великолепно, подлинный документ. Фишер, хоть и труслив, но в оформлении документов незаменимый мастер. Что же, поздравляю вас, Генри Болд, — сказал Хаскель, — отныне вы офицер американской военной разведки.

В среду 18 июля 1923 года поезд Москва — Ростов проезжал воронежские степи. Степан и Глебов сидели в отдельном купе, было жарко, открыли окна и любовались степными просторами. У одного позади была работа «кучером» в АРА, у другого — жизнь в облике Генри Болда.


В тот же день вечером в особняке Наркоминдела в Денежном переулке был прощальный банкет в связи с ликвидацией деятельности в Советском Союзе Американской администрации помощи и по случаю отъезда его сотрудников.

Продукты АРА были розданы, счета закрыты. Все сотрудники московской и районной контор уехали во вторник с Рижского вокзала.

Остались только полковник Хаскель, Фишер и восемь руководителей отделов.

Банкет шел по этикету. Выступил Хаскель. Он благодарил Советское правительство за дружескую кооперацию и выразил сожаление, что между Советской Россией и Америкой существуют натянутые отношения — «мало доверия с одной стороны и много подозрения с другой…» — «русский мужик и русский рабочий меня научили многому, и я доволен этим уроком».

Хаскель закончил свое выступление широкой улыбкой.


Спустя несколько дней далеко от Москвы произошла еще одна встреча. Балканское полуденное солнце жгло нестерпимо, прохлады не было даже в густой зелени, окружавшей виллу бывшего царского посланника. Особняк стоял в аристократическом районе Софии и вот уже третий год был резиденцией Врангеля.

Из-за жары барон, принимавший с утра посетителей в садовой беседке, решил перенести следующую беседу в кабинет. К тому же свидание предстояло интересное — прибыл офицер «с того света».

Хрустя сапогами по гальке, навстречу быстро шел адъютант.

— Ваше высокопревосходительство, полковник Бахарев прибыл.

— Проводите в кабинет, — бросил Врангель и, отшвырнув сломанную ветку, своим обычным резким шагом пошел к особняку.

— Рассказывайте, полковник, как вам удалось спастись от смерти и бежать из Совдепии, — сказал Врангель, протягивая руку Бахареву. — Я по американским каналам связи получил сообщение о вашей гибели и уже отслужил панихиду в штабной церкви.

— Я изложил все подробно рапортом.

— Да, я прочел и очень доволен вашей храбростью, я ведь понимаю, как отлично вы провели операцию на Дону. Напрасно, полковник, вы связались с американцами, я их не терплю. — Барон встал и начал ходить по кабинету из угла в угол. Затем вдруг неожиданно остановился и спросил: — Вы, полковник, не хотели бы отдохнуть немного, с месяц, а там, глядишь, у вас и у нас и новые операции будут подготовлены?

— Буду очень благодарен, ваше высокопревосходительство.

— Такое распоряжение по штабу я уже отдал.

Аудиенция закончилась.

Бахареву предстояло возвратиться в Россию и еще долго жить в облике врага.


АРА была ликвидирована. Но оставленная агентура продолжала действовать в СССР.

В 1927 году ГПУ была обезврежена резидентура американской разведки, которой руководил бывший сотрудник астраханской АРА Риф Лефс.

Позже, в 1935 году, ГПУ была раскрыта американская резидентура, руководимая полковником Джонсоном. Он прибыл в Советский Союз в 1923 году как сотрудник АРА. После ликвидации АРА Джонсон остался в СССР в роли представителя ряда американских торгово-промышленных фирм. Созданная им резидентура из семи белых офицеров и бывших сотрудников АРА деятельно занималась шпионажем.

В 1941 году был арестован агент американской разведки Галкин, на следствии он показывал:

«…начало моей шпионской деятельности относится к периоду моей работы в АРА, то есть к 1922–1923 годам…»

Так советскими чекистами были один за другим ликвидированы на нашей территории американские опорные пункты шпионажа.

Николай Пекельник КАПЛЯ КРОВИ


Принято думать, что разведчик, работающий за рубежом, постоянно находится в состоянии единоборства с контрразведкой противника. Это не совсем так. Ибо в тот миг, когда разведчик попадает в поле зрения контрразведки, он больше но может выполнять свое задание и должен покинуть страну пребывания.

Вполне очевидно поэтому, что искусство профессионального разведчика состоит в том, чтобы как можно дольше избегать прямых или косвенных контактов с противником.

На протяжении дней и месяцев герои повести добывают необходимые Советскому правительству документы, позволяющие укрепить обороноспособность СССР. В поле зрения спецслужб советские разведчики не попадают ни разу, и может показаться, что им все легко удается. Это не так. Ибо высший профессионализм разведчика в том и состоит, чтобы миновать сети, расставленные противником, и успешно выполнить задание Родины.


Англия признала Советскую Россию, но лорд Керзон назвал это признание «величайшей ошибкой в мире».

Признанию де-юре предшествовало заключение первого торгового соглашения. Керзон, бывший тогда министром иностранных дел в правительстве Ллойд Джорджа, категорически отказался вести переговоры с Красиным. Их пришлось вести самому Ллойд Джорджу. Премьер-министр пригласил членов правительства. В кабинете собрались Керзон, министр торговли Роберт Хорн, министр финансов Бонар Лоу и депутат парламента от консерваторов Хармсворс. Войдя, Красин стал по очереди здороваться со всеми присутствующими. Когда протянул руку Керзону, тот не двинулся. Ллойд Джордж с раздражением крикнул: «Керзон, будьте джентльменом!» Только после этого окрика Керзон обменялся рукопожатием с Красиным…

Дипломатические же отношения с Советской Россией установило не правительство Ллойд Джорджа, а пришедшее ему на смену правительство Макдональда. Однако и эти отношения вскоре были разорваны.

Лидеры консерваторов соревновались в антисоветских измышлениях. В парламенте с махровыми антисоветскими речами выступили министр внутренних дел Хикс и министр иностранных дел Чемберлен, премьер Болдуин и Черчилль.

— Сражение, в которое мы должны вступить, — сказал министр по делам Индии Биркинхед, — это сражение с коммунизмом, с Москвой.

В центре Лондона во всех киосках лежали газеты с антисоветскими статьями и карикатурами.

В жаркий июньский день в кафе, расположенное недалеко от Эйфелевой башни, зашел высокий блондин. Он отдал трость, шляпу и перчатки слуге и непринужденной походкой прошел через зал.

— Бонжур, Анри, — весело обратился он к владельцу кафе, Анри Ламьеру. — Наш друг еще не приходил?

— Жду минут через десять. Выпьешь что-нибудь, Отто?

Отто Шунлебен, он же Виктор Николаевич Тихонов, познакомился с Анри еще в 1919 году в Одессе, куда прибыл по заданию ЦК партии.

В кафе влетел мальчик-газетчик:

— Экстренный выпуск! Убийство советского посла в Варшаве!..

Тихонов взял газету.

— «Вчера, — начал читать он вслух, — выстрелом из пистолета на Варшавском вокзале убит полномочный представитель Советской России в Польше Петр Войков…»

— Идет! — прервал Анри.

— Ты давно знаешь этого господина?

— В моем кафе он появился года два назад.

— Кто он?

— Трудно сказать. По-французски говорит с легким акцентом. Сказал, что англичанин. Я тут же перешел на английский. Это его искренне порадовало. Он очень осторожен. И к интересовавшему его вопросу подошел не сразу.

— А вдруг это провокация?

— На провокатора он не похож.

— Хорошо.

В кафе появился невысокий мужчина лет сорока. В руках у него был портфель. Он поздоровался с Анри, как со старым знакомым, положил портфель на стойку, затем сел на табурет рядом с Тихоновым и заказал рюмку коньяку.

— Мсье, — сказал Анри, обращаясь к обоим, — прошу познакомиться.

— Шунлебен, — коротко представился Тихонов.

— Генри, — так же коротко ответил незнакомец.

Некоторое время они сидели молча, присматриваясь друг к другу.

— Пойдемте за стол, — предложил Тихонов и направился к угловому столику.

Подали завтрак. Ели молча.

В этом же углу зала сидел Франц Шустер, один из помощников Виктора Николаевича. Вместе с женой Иоганной, тоже помогавшей Тихонову, он содержал небольшое фотоателье. Сейчас Франц сидел так, что ему хорошо были видны входящие посетители, а через окно он видел и прохожих.

— Мсье Генри, — начал Тихонов, — что вы предлагаете?

— Коммерческую сделку. В этом портфеле особо секретные британские дипломатические документы. Я хочу получить за них десять тысяч фунтов стерлингов. Я предлагаю очень выгодную сделку. Она позволит вам быть в курсе политики британского правительства.

— Прежде чем принять ваше предложение, мне нужны будут образцы товара.

Генри достал из портфеля несколько листов бумаги и сказал:

— Вы, конечно, слышали, что на днях Лондон посетили президент Франции Думерг и министр иностранных дел Бриан?

— Об этом писали в газетах, — ответил Тихонов.

— Но в газетах нет содержания беседы.

— Вы правы.

— Здесь запись, — передавая документ Тихонову, сказал Генри. — Ваши политики сумеют оценить ее значение.

Разрыв Англией дипломатических отношений с Советским Союзом, убийство в Варшаве Петра Войкова были звеньями одной цепи. Всего за несколько дней до встречи Тихонова с англичанином лондонский журнал «Экономист» писал:

«Никто, конечно, не предполагает, что Великобритания сама нападет на Россию, но в Европе опасаются, что Великобритания будет подстрекать Польшу и других соседей России напасть на нее и поддержит их при нападении».

Слова эти хорошо запомнились Виктору Николаевичу. Он быстро пробежал бумагу, переданную ему англичанином.

«Чемберлен сказал Бриану, — говорилось в документе, — что если Франция примет участие в акциях против России, то взамен этого ей обещают свободу рук по отношению к Германии».

На ум пришли слова английского журналиста: «Лучший политикой против общего врага является политика единого фронта».

«Значит, единый фронт против нас», — думал Виктор Николаевич.

Ради этого ездили в Лондон Думерг и Бриан.

Генри докурил сигарету и, не попрощавшись, ушел из кафе.

Минутой раньше ушел Шустер.


Через четверть часа Тихонов был в фотоателье Шустеров. Он прошел в заднюю комнату и коротко записал содержание беседы в кафе.

— Иоганна, зашифруй и передай в Центр.

Виктор Николаевич вернулся в салон.

— Будешь курить? — спросил он Франца и протянул ему пачку сигарет.

— Нет. Спасибо.

В ателье было тихо. Тишину нарушал лишь шум лопастей вентилятора, прикрепленного к потолку.

— Франц, куда он пошел?

— Он остановил такси и уехал. Я мог бы преследовать его на своей машине, но ты ведь сказал…

— Ты поступил правильно.

— За кого он выдает себя?

— Он не назвался. «…Имею отношение к размножению документов…»

— Выходит, простой клерк.

— Да, нечто вроде этого.

— Я видел, как он держался с тобой. Его походка, его манеры… Нет, это не простой клерк.

— Я тоже так думаю.

Пришла Иоганна, протянула листок бумаги. Центр сообщал, что сотрудник, которого ждет Виктор Николаевич, в ближайшие дни прибудет в Берлин. Указывались время и место встречи.


Бумаги, переданные в парижском кафе, оказались ценными. Они раскрывали планы британских империалистов, направленные против Советского Союза.

На следующий день в Тиргартене состоялась встреча о Генри. Виктор Николаевич пришел раньше назначенного времени. Ему хотелось посмотреть место, а заодно подышать свежим воздухом.

Генри появился из боковой аллеи. Движения англичанина были неторопливые, уверенные. Но Виктор Николаевич понял, что он волнуется.

— Деньги с вами? — спросил Генри.

— Я переведу их на ваш текущий счет в банке.

— Я так и предполагал. Вот товар. — Англичанин извлек из портфеля увесистый пакет.

Тихонов взял его и положил в свой портфель.

— А вот вам номер счета в Цюрихском банке, куда прошу перевести деньги.

— Но здесь нет имени и фамилии?

— Здесь указан банк и мой шифр.

— Хорошо. Нам надо договориться о порядке дальнейших встреч.

— Я буду ставить вас в известность о месте и времени встречи по телефону, который вы мне соблаговолите дать.

Такой оборот дела совсем не устраивал Виктора Николаевича. Когда он предложил перевести деньги в банк и Генри легко согласился, Виктор Николаевич полагал, что он близок к раскрытию тайны этого человека. Но ошибся. Вместо фамилии он получил шифр, который ровным счетом ничего не стоил.

Ободряло лишь то, что Генри согласился продолжать контакты. Передать документы чрезвычайной важности, не получив за них наперед денег, было само по себе необыкновенно смелым шагом. Так мог действовать лишь человек, хорошо знающий, что его не обманут.

Это делало личность англичанина еще более загадочной.


Вечером Виктор Николаевич поехал в ресторан на Альт-Якобштрассе на встречу со своим новым помощником Павлом Доброхотовым. Тот ждал в зале, на условленном месте. Тихонов знал, что Павел более пяти лет прожил в Бухаресте и Вене. Два года назад окончил в Вене политехнический институт и стал дипломированным инженером. Он проявил себя о самой лучшей стороны, и Центр решил перевести его на более сложный участок работы.

Тихонов поручил ему заняться изучением патентного дела. Буржуазные государства и частные фирмы чинили всяческие препятствия молодой Советской республике, отказывались вести торговлю с нею, всячески старались обмануть, и организация подобной работы в стане врага представляла несомненный интерес. Павел энергично принялся за дело и скоро собрал значительные сведения по структуре патентных контор, их правовой основе и другим вопросам.

Но Павла по-прежнему беспокоило отсутствие надежного прикрытия, юридического основания для пребывания в стране. Это должно было быть не возбуждающее подозрений занятие. Вместе с тем оно не должно было отнимать много времени и давать возможность свободно разъезжать из города в город, из страны в страну. Патентная контора едва ли могла служить надежной крышей да и требовала бы много времени. Павел все больше склонялся к мысли, что следует создать торговую фирму, но как к этому приступить, пока толком не знал. Помог случай. Павел поселился в пансионе фрау Вольф. Поклонником ее дочери был пожилой голландский коммерсант Макс де Лоран. Павел обсуждал с ним иногда свои патентные дела и каждый раз выслушивал, что на патентах капитала не наживешь, а прогореть можно.

— Мой друг, нам нужна хорошая идея, — говорил Лоран.

В один из вечеров он изложил свой план. В богатых северо-западных странах Европы много шерстяного тряпья самого высокого качества. Его можно скупать за бесценок. Это отличное сырье для шерстяной промышленности Лодзи. Создается фирма по оптовой торговле этим сырьем, которая закупает его и отправляет в Лодзь. Там к высококачественной шерсти добавляют местное низкокачественное сырье. Из этой смеси делается ткань. По рисунку и расцветке она должна в точности соответствовать английской высококачественной ткани. А для глажения и усадки, согласно международному договору об облагораживании тканей, ее следует отвозить в Англию, где гладильный станок автоматически поставит на кромке ткани штамп «Сделано в Англии». Затем эту ткань, теперь уже внешне ничем не отличающуюся от настоящей английской, согласно тому же договору, везут обратно, в Лодзь. Но она может туда и не попасть, а по дороге осесть в Амстердаме, откуда ее можно продать в Африку, Голландию, Индию или Южную Америку как английскую.

— Такой план, — сказал Тихонов, — мог придумать только капиталист, отлично знающий рынок.

— Мне одному это дело не осилить.

— Ты прав, нужен помощник, который взял бы на себя руководство фирмой. Разумеется, хозяином останешься ты.

— Чтобы фирма функционировала нормально, — сказал Павел, — мне нужен человек, соединяющий в себе честность, знание, трудолюбие и талант организатора. На первых порах нам обоим придется поработать. Где взять-такого человека?

— Я тебе помогу. У меня есть на примете хороший и надежный инженер. Кстати — текстильщик. Зовут его Генрих Зиглер.

— Он знает, кто мы? Можно на него положиться?

— Это наш старый и надежный друг. Его репутация не вызывает сомнений.

Инженер Зиглер прекрасно знал текстильную промышленность. Он охотно принял предложение Павла.

На двери берлинской квартиры Павла появилась солидная медная дощечка с выведенной красивым готическим шрифтом надписью «Дипломированный инженер Джозеф К. Никулеску. Экспорт-импорт». Почтальон приносил груды деловых писем из Голландии и Англии, Польши и Швеции, Норвегии и Дании, из Латинской Америки, и Павел чувствовал, что прочно стоит на земле.


Тихонов назначил встречу в ресторане «Унтер-ден-Линден». Огромный зал сверкал огнями дорогих люстр. В синеватой мгле табачного дыма стоял гомон голосов, танцевали парочки.

Павел разыскал столик Тихонова. Виктор Николаевич ввел в курс новой работы.

— Генри стал запрашивать большие деньги и тянуть с доставкой документов. Возникла необходимость установить, с кем мы имеем дело, и вести работу на более прочной и надежной основе. Не устраивает нас и то, что инициатива принадлежит ему и он может в любой момент прекратить контакты с нами. Поэтому надо скорее и крепче взять его в руки. — Виктор Николаевич помолчал. — По моему предложению Центр поручил это задание тебе. Нам надо обсудить, как лучше выполнить его. Я могу с уверенностью сказать, что он не тот, за кого выдает себя.

— На чем основан этот вывод?

— Хотя он и старается выглядеть обычным клерком, его поведение, манера держаться, говорить показывают, что он вышел из самых верхов. Речь — безупречна. Иногда в ней проскальзывают американизмы. Руки у него не клерка, а аристократа. И наконец, еще одна деталь. Обычно мы с ним встречаемся в недорогих ресторанах или барах. Один раз я решил проверить, как он поведет себя, оказавшись в приличном месте. Выбрал недорогой, но вполне хороший ресторан. Это его нисколько не смутило. Принесли меню. Я попросил его сделать заказ. Он охотно согласился. Выбор блюд показал, что передо мной человек, хорошо знающий дорогую кухню.

Из вин я заказал себе рейнское, а он — виски. Как англичанина его можно было бы понять, но виски тоже бывает разное. Он заказал себе бутылочку Гленфиддича. Ты, вероятно, знаешь, что в Шотландии, севернее Абердина, на берегах реки Спей есть маленькая провинция Гленфиддич с городом того же названия, где и готовят виски из чистого солода. Дорогая штука, и взять ее мог только человек, хорошо разбирающийся в таких вещах. Когда он захмелел, я заказал недорогое шампанское. Генри пригубил его и жестом подозвал метрдотеля. «Уберите это пойло, — рявкнул он на немца. — Принесите „Кордон блю“!..»

— Да, это чисто барская манера, — заметил Павел.

— Но это не все. Он свободно разъезжает по Европе. В связи с новым поручением тебе тоже предстоит много ездить, нужны будут конспиративные квартиры в разных странах и надежная связь. Адреса я назову при следующей встрече, а со связисткой познакомлю сегодня.

— Где же она? — спросил Павел.

— Должна сидеть через столик позади меня.

— Да, там только что села молодая элегантная блондинка и делает заказ.

— Нравится она тебе?

— Да, очень хорошенькая.

— Ее зовут Анна Мария. Как только джаз заиграет слоу-фокс, ты пригласишь ее на танец. После второго танца перейдешь за ее столик, а я расплачусь и уйду. Договоришься с ней о деталях. Встреча с Генри состоится в Париже. К этому времени ты должен войти в свою роль. Анна Мария выедет в Париж раньше тебя, через нее я сообщу тебе о месте нашей встречи. Желаю удачи.

— Спасибо.

Заиграли слоу-фокс. Павел встал и, улыбаясь, направился к столику.

Анна была среднего роста, с копной золотистых волос, голубыми глазами, овальным лицом, изящна, всегда элегантно одета. Репутация бывшей жены фабриканта, собственный «мерседес», безукоризненные манеры позволяли ей снимать хорошие квартиры, останавливаться в дорогих гостиницах и посещать рестораны, не вызывая подозрений.

Когда окончился танец и Павел провожал Анну к ее столику, она сказала:

— Мы здесь встретимся еще пару раз, надо, чтобы мы привыкли друг к другу, а затем я уеду в Париж, чтобы подготовить все к вашему приезду. У нас будут еще два помощника — Франц и Иоганна Шустер. Надеюсь, они вам понравятся.

Джаз заиграл очередной танец, и они снова пошли танцевать.


— Джозеф Никулеску, — представился Павел полным именем.

— Генри Гаррис, — спокойно и уверенно ответил англичанин.

Они рассматривали друг друга. Англичанин обратил внимание на бриллиантовый перстень Павла.

— Мы только что говорили о вас, — обратился Тихонов к Павлу. — Я хотел бы попросить вас, мистер Никулеску, чтобы с сегодняшнего дня вы взяли на себя контакты с нашим другом господином Гаррисом. — Виктор Николаевич впервые назвал англичанина «нашим другом» и по фамилии. — Вы ничего не имеете против, господин Гаррис?

— Надеюсь, мы сработаемся, — сказал Гаррис.

Павел подал Гаррису свой золотой портсигар с дворянским гербом. От Тихонова не ускользнуло, что на англичанина произвели впечатление и портсигар и сигары.

Однако испытания этим не ограничились. Виктор Николаевич и Павел подготовили еще один сюрприз. Поскольку Гаррис, вероятнее всего, принадлежал к высшему британскому обществу, он непременно должен был увлекаться конным спортом. В это время в Париже проходили ежегодные скачки. Для подкрепления легенды Павла было бы совсем не плохо, если бы его лошадь заняла на этих скачках призовое место. С этой целью Павел нанял популярного жокея Жака Леру и по его совету купил скаковую лошадь.

Это был отличный вороной жеребец по кличке Даймонд, которого бойкие репортеры окрестили Черной пантерой. На предварительных заездах он вышел на первое место, и Жак Леру не сомневался, что и в финале он также будет первым. Газеты восторженно отзывались о Черной пантере, и многие обозреватели прочили мосье Джозефу Никулеску победу.

Как раз перед свиданием с англичанином Павлу сообщили результат скачек: Даймонд занял первое место, и ему была присуждена Большая золотая медаль. Анна Мария заблаговременно позаботилась о том, чтобы фотографии лошади попали в вечерние газеты.

Неслышно приблизился метрдотель с пачкой газет на подносе.

— Господа, — сказал Павел. — Вы можете меня поздравить. — Он достал бумажник крокодиловой кожи, извлек из него три фотографии и показал их сначала Гаррису, а затем Тихонову. На одном снимке был красавец жеребец вороной масти, верхом на котором сидел Павел в спортивном костюме, на двух других жеребец был без всадника.

— Это мой Даймонд, — не без гордости сказал Павел. — Газеты прозвали его Черная пантера. Сегодня он занял первое место и удостоился Большой золотой медали.

— О, поздравляю.

Гаррис потянулся за газетами.

— Поздравляю вас, — Виктор Николаевич тоже взял газету.

Вскоре газеты зашелестели и за другими столиками. Судя по тому, что первыми они были поданы Павлу, многие догадались, что именно он является владельцем лошади, удостоившейся главного приза, и раскланивались с ним. Павел улыбался и отвечал на поклоны.

— Но позвольте спросить, — обратился к Павлу Тихонов, — вы ведь собирались продать свой конный завод?

Этот вопрос очень заинтересовал Гарриса. Павел подыграл Виктору Николаевичу:

— Да я и продал его. Но Даймонда и еще пару верховых лошадей я оставил. Не могу обойтись без них. Лошади — моя страсть. А вы любите лошадей, господин Гаррис? — обратился он к англичанину.

— Да, очень, — вырвалось у того.

— У вас есть лошади? — спросил Виктор.

— О нет. Любить лошадей и иметь их — это не одно и то же.

Англичанин заулыбался, задымил сигарой.

— А каких лошадей я продал… — произнес Павел.

Он достал из кармана маленькую записную книжку (над этой книжкой он работал с Жаком Леру добрую неделю) и протянул ее англичанину. — Здесь генеалогия, масти, стати… Я вижу, вам это интересно.

Генри со знающим видом погрузился в изучение.

Это лишний раз подтверждало догадку Виктора Николаевича, что Генри далеко не простой клерк, каким он представился в начале своего знакомства.

Тихонов понял также, что выбор Павла для работы с, Генри оказался правильным. Он явно нравился англичанину. На этот раз Гаррис даже не старался коверкать свой язык.


До времени Павел не делал попыток установить личность англичанина. Он старался закрепить дружеские отношения с ним.

Они вместе обедали, ужинали, посещали ночные кабаре. О себе Гаррис по-прежнему ничего не говорил, а Павел не расспрашивал. Было ясно, что англичанин сразу признал в нем дворянина и уже не ставил это под сомнение.

Руки у Гарриса были не аристократические, но и не клерка. Клерку приходится много писать, и на среднем пальце у него образуется характерная мозоль, которую ни с чем другим не спутаешь. Мозоль у Гарриса была небольшая. Следовательно, если он и служил, то занимал достаточно высокий пост.

Обратил Павел внимание и еще на одну немаловажную деталь. Для простого клерка Гаррис слишком хорошо знал политических деятелей Европы. Беглого взгляда на фотографию кого-нибудь из них было достаточно, чтобы англичанин назвал его по имени.

Павел встречался с ним еще несколько раз в различных городах Европы. Каждый раз Гаррис привозил новые материалы, доклады, сводки, получал деньги и уезжал.

В один из приездов англичанина они условились обращаться друг к другу по имени. Эта привычка широко распространена у английских дворян. Теперь Гаррис называл Павла Джо, а Павел звал англичанина Генри. Это был большой шаг вперед.

И все же Гаррис оставался для Павла загадкой. Попытки слежки за Генри показали, что тот великолепно ориентируется в больших городах и легко уходит от наблюдения. Однажды сам Павел, когда англичанин достаточно набрался, попробовал было выследить его.

— Джо, — сказал Генри, — не трудитесь изображать из себя детектива.

Это только удвоило решимость Павла. Как долго можно рассчитывать на агента, настоящее имя которого неизвестно? Ведь он в любое время может исчезнуть, и канал информации сразу иссякнет.

…Тщательно подготовившись, Павел решил провести атаку на англичанина в один из его очередных приездов в Париж.

Павел пригласил Гарриса на ленч в ресторан, расположенный на Эйфелевой башне. Это место он избрал потому, что здесь всегда полно фотографов, которые предлагают свои услуги туристам, желающим запечатлеть себя на фоне Эйфелевой башни. Павел еще издали заметил Анну Марию, которая уже кого-то фотографировала. Выходило это у нее естественно и просто, как у настоящего профессионала.

Когда они приблизились, Павел, воспользовавшись каким-то предлогом, остановился. Остановился и Гаррис. Они стояли так, что Анне Марии было удобно их снять, и она успела сделать несколько кадров.

— Нас, кажется, хотят сфотографировать, — сказал Павел. — Прелестная дама, не правда ли?

— Что вы делаете? — возмутился Гаррис — Кто вас просил?

Но Анна Мария с очаровательной улыбкой сказала по-французски:

— Мсье, прошу вас стать здесь.

— Кажется, она еще только собирается фотографировать, — успокоил англичанина Павел. — У вас нет желания сделать снимки на память о Париже?

— Нет, благодарю вас, мадам, — и Гаррис отвернулся.

— Извините нас, мадам, — улыбнулся Павел Анне Марии.

Она жестом дала понять ему, что свое дело сделала.

Павел с англичанином поднялись в ресторан. Здесь же условились встретиться вечером.

Едва они спустились с башни, подкатила машина. За рулем сидел невозмутимый Шустер.

— Вот и такси, Генри, — обрадовался Павел. — Итак, до вечера.

Ничего не подозревавший Гаррис сел в машину. В зеркало он увидел, что Никулеску пошел в противоположном направлении, даже не взглянув в его сторону.

Убедившись, что слежки нет, англичанин назвал свой адрес. Оказалось, что он остановился в отеле «Наполеон», близ Триумфальной арки.

В тот же день, когда Гарриса не было в гостинице, туда пришла Анна Мария. Показав портье фотографию англичанина, она узнала фамилию, под которой тот зарегистрировался, и номер, в котором он остановился.


На столе перед Павлом лежал небольшой прямоугольник плотной бумаги. На нем были написаны только два слова: Джордж Холлидей. Да вверху еще стояла цифра — номер, который занимал в гостинице Генри Гаррис.

Англичанин мог зарегистрироваться и под вымышленной фамилией. Если же Джордж Холлидей, рассуждал Павел, настоящее имя Генри Гарриса, то он должен иметь паспорт на это имя, а следовательно, и адрес в Лондоне. Разгадку следовало искать там.

…В Лондоне Павлу удалось без труда составить список адресов всех обладателей фамилии Холлидей. К счастью, их оказалось не так уж много. Затем Павел купил план города, изучил его и отправился на поиски.

По мере того как он вычеркивал из своего списка один адрес за другим, его все больше охватывало чувство досады. Казалось, нужный ему Джордж Холлидей уходил от него все дальше. Перед ним прошло много разных людей, носящих имя Джордж Холлидей, но Генри Гарриса среди них не было.


Павел и Гаррис продолжали встречаться в разных городах Европы. Их взаимоотношения заметно упрочились.

Англия по-прежнему враждебно относилась к Советскому Союзу. Все попытки Советского правительства урегулировать отношения разбивались о каменную стену враждебности.

В такой обстановке материалы, которыми располагал Гаррис, были крайне необходимы Советскому правительству.

Павел отчетливо понимал всю полезность англичанина, независимо от того, какими мотивами он руководствовался, и всячески старался поддерживать с ним наилучшие отношения. Приглашал Гарриса на обеды и ужины, когда тот приезжал на континент, всячески старался задобрить его. Но это была зыбкая основа. Надо было поскорее и покрепче прибрать англичанина к рукам. В этом и состояла задача Павла. Если удастся определить, с кем они имеют дело, и Гаррис будет знать об этом, ему придется считаться с ними. Понимал это, видимо, и англичанин, иначе у него не было никакого резона вести такую игру.

Для очередной попытки Павел решил воспользоваться приездом Гарриса в Берлин. Если в Париже он останавливался в гостинице «Наполеон», то в Берлине мог останавливаться в «Кайзергофе», «Адлоне» или «Бристоле», которые по комфорту не только не уступали «Наполеону», но, пожалуй, превосходили его. Там англичанин регистрировался под именем Джордж Холлидей. Почему бы ему не зарегистрироваться под этим именем и здесь?..

Оказалось, что Гаррис, как и подобает породистому английскому аристократу, придерживался совершенно твердых правил — останавливался только в комфортабельных гостиницах. Как и предполагал Павел, в Берлине он остановился в «Бристоле» и зарегистрировался под той же фамилией, что и в Париже.

На следующее утро Павел явился в «Бристоль» без предварительного звонка.

— Генри, извини меня за бестактность, — сказал он смущенному англичанину. — Возникла необходимость переменить место и время свидания. Мы встретимся не в двенадцать часов дня, как условились, а в час, и не на Унтер-ден-Линден, а на Кайзерштрассе, в известном тебе ресторане.

Он удалился, оставив Гарриса в смятении. Это было до выдачи денег, и англичанин не мог пойти на разрыв. Деньги, судя по всему, ему были нужны.

У Павла было еще одно основание радоваться. На желтом кожаном чемодане, стоявшем в номере, он увидел буквы «Э. П. Х.».

Что могли означать эти буквы? Как их расшифровать?

Можно было вновь отправиться в Лондон, взять адресную книгу и там посмотреть фамилии всех лиц, имеющих эти инициалы. Но в Лондоне живет около восьми миллионов населения. Людей, имеющих инициалы «Э. П. Х.», могли быть тысячи. Проверить всех было просто невозможно.

Павел долго думал над решением этой задачи. Надо было наметить новое, более простое направление, которое вплотную привело бы к намеченной цели.


…Следующую встречу Гаррис неожиданно назначил в курортном швейцарском городке Монтре на берегу Женевского озера. Почему он не выбрал Женеву, Цюрих или Лозанну? Павел бывал в Монтре в разное время. Это маленький сонный городишко, где туристов не много. Генри любил выпить и часто напивался. Но ведь в Монтре и выпить негде.

Встреча состоялась в небольшом кафе на берегу Женевского озера. Гаррис был немногословен, необыкновенно деловит. Передав материалы, предупредил, что сегодня же возвращается в Лондон. Он даже не стал говорить о деньгах.

— Ты, Джо, не обижайся, — сказал на прощание англичанин. — Я тороплюсь. В следующий раз встретимся в Париже и повеселимся как следует.

О берлинском инциденте не было сказано ни слова.

Почему Генри выбрал для последней встречи Монтре? Если он действительно торопился, то проще всего было встретиться в Брюсселе, Амстердаме, Антверпене или любом другом городе на побережье.

Разгадка пришла неожиданно. В Женевеначала свою работу сессия Лиги Наций. А Женева и Монтре расположены на противоположных берегах Женевского озера, в полутора часах езды друг от друга. Что если в состав британских делегатов входит Гаррис?..

Это была всего лишь гипотеза. Проверить ее надо было в Женеве. И Павел отправился туда.

На период сессии Лиги Наций в Женеву съезжались участники, журналисты, туристы из всех стран мира. Затеряться в этой пестрой толпе господину Никулеску не составляло никакого труда. На всякий случай, Павел приехал на один, а с Анной Марией. Молодая пара всегда вызывает меньше подозрений.

Павел заехал в канцелярию Лиги и получил у чиновника полный список делегации. Инициалы Э. П. Х. были только у одного из англичан — эксперта Эдуарда Пелхема Холлеса. Это был крупный дипломатический чин. Если Генри Гаррис и Эдуард Пелхем Холлес одно лицо, это большая победа. В таком случае возможность его использования можно значительно расширить и упорядочить получение информации.

Английская делегация на сессии Лиги Наций всегда останавливалась в отеле «Бо Риваж». Если догадка Павла является правильной, то Генри Гаррис должен жить в этой гостинице. Эксперт не может жить отдельно от своей делегации.

Как и следовало ожидать, Генри Гаррис оказался в Женеве и жил именно в этой гостинице.

Павел уже несколько раз видел, как Гаррис заходил в бар. Устроившись так, чтобы англичанин был хорошо виден, он стал ждать. Наконец…

— Сэра Пелхема просят к телефону, — выкрикнул портье.

Сидевший за стойкой Генри Гаррис направился к телефону:

— Алло.

— Сэр Пелхем? — спросил приятный женский голос.

— Да.

— Благодарю вас, сэр.

Подув в трубку и не дождавшись ответа, Гаррис вернулся в бар и заказал очередную порцию виски.

Звонила Анна Мария. Несмотря на свою простоту, эксперимент удался.

Теперь не было никаких сомнений, что Генри Гаррис, Джордж Холлидей и сэр Эдуард Пелхем Холлес, член британской делегации на сессии Лиги Наций, одно и то же лицо.

В Женеве Павлу больше делать было нечего. В тот же день Анна вернулась в Париж, а Павел выехал в Амстердам.


Чем бы ни занимался Павел, его не оставляла мысль об англичанине. По-прежнему все зависело от воли и желания Гарриса. Он назначал места и время встреч, он передавал материалы. Павел долго раздумывал. Может быть, нет никакого сэра Эдуарда, как не оказалось и Джорджа Холлидея?

Павел задержался с отъездом в Лондон. На пару дней он выехал в Париж для встречи с Гаррисом, но тот на встречу не явился. Это сильно обеспокоило Тихонова. Павел терялся в догадках. Материалы были крайне необходимы. Правящие круги Англии продолжали плести интриги против Советского Союза и делали все, чтобы вовлечь в антисоветский блок две ведущие европейские державы — Францию и Германию. Во Франции происходили сложные события. Правительство Пуанкаре потребовало отозвать советского посла якобы за вмешательство во внутренние дела Франции и предприняло бойкот советских внешнеторговых финансовых операций.

Тихонов и Доброхотов вновь и вновь анализировали обстановку.

— Что же могло произойти?

— Ума не приложу.

— Значит, пора тебе в Лондон. Нужно искать Гарриса там.

Утром следующего дня Павел вылетел в Лондон.

Павел тщательно подготовился к новой встрече с Пелхемом. Он купил «Who is Who» и справочник Форин оффиса и без труда нашел необходимые данные. Оказалось, что сэр Эдуард Пелхем Холлес, кавалер ордена Британской империи, капитан, третий сын десятого герцога Пелхема, чиновник Форин оффиса, является владельцем комфортабельного старинного особняка в Кенсингтоне и поместья вне Лондона. В справочнике был указан и адрес сэра Эдуарда Пелхема Холлеса.

Разыскал Павел у букиниста и хронику рода герцогов Пелхемов. На одной из страниц он прочитал:

«В том же году, когда молодой магистр из Кембриджа Эдуард Вестон начал свою карьеру в Северном департаменте в качестве личного секретаря лорда Таузенда, молодой магистр из Оксфорда Эндрю Стоун поступил на службу в качестве личного секретаря к Томасу Пелхему Холлесу, герцогу Ньюкаслскому, который с 1724 года был государственным секретарем Южного департамента. С 1734 по 1739 год Стоун занимал должность заместителя государственного секретаря в этом же департаменте, затем некоторое время был архивариусом. Однако в то время, как Вестон ограничивался ролью специалиста в своем департаменте, Стоун участвовал в политической жизни, действуя из-за кулис, и стал ближайшим политическим советником герцога Ньюкасла и его младшего брата Генри Пелхема…»

«Так вот, оказывается, кто ты, таинственный Генри Гаррис, — подумал Павел. — Ты и Генри назывался неспроста. Одного из твоих предков тоже звали Генри».

Было ясно, что потомок знаменитых Пелхемов едва сводил концы с концами. Павел понял, что настало время решающей атаки. Как поведет себя Пелхем, когда увидит, что тайна, которую он так тщательно оберегал, раскрыта и отступать некуда? Какой сюрприз преподнесет?

Еще и еще анализировал Павел поведение Пелхема, вспоминал подробности их взаимоотношений. Почему он не приехал на условленную встречу в Париже? Павел не находил ответа.


Сэр Эдуард происходил из рода герцогов Пелхемов, но он был третий сын, а по английским законам титул и все владения наследует старший сын. Довольно скоро Пелхем промотал состояние жены и искал способ поправить свое финансовое положение.

Порядок хранения документов в Форин оффисе в то время был таков, что Пелхем имел возможность оставлять себе экземпляры секретных документов, которые проходили через его руки. Он проверил, интересуется ли кто-нибудь судьбой этих документов. В течение нескольких месяцев он регулярно откладывал по одному экземпляру. Никого они не интересовали, можно было их сжечь или вернуть в хранилище. Но кому их сбыть? Пелхем начал искать покупателя. Через длинную цепочку самых разных лиц ему удалось выйти на Тихонова…


На следующий день Павел оделся, как одеваются многие лондонцы — темно-серый пиджак, брюки в полоску, котелок, на руку повесил зонтик. Автомобиль, в котором он ехал, включился в поток машин. Мелькали улицы — Ковентри-стрит, Пиккадилли, остался позади Гайд Парк. Вот и Кенсингтон Роуд.

Поворот, еще поворот, и автомобиль подкатил к решетчатым воротам особняка Пелхемов.

Со стороны Павла было большой смелостью без предупреждения явиться домой к Пелхему. Едва ли визит господина Джозефа Константина Никулеску вызовет восторг. Но Павел тщательно продумал возможные ходы и смело шагнул к двери особняка.

Подымаясь по старой и неудобной лестнице, он обратил внимание на то, что внутреннее убранство дома не отвечает его внешнему виду. «Что ж, это хорошо, — думал Павел. — Деньги Пелхему нужны».

Его приняла надменная леди. Несмотря на ранний час, она была в строгом сером платье.

Павел почтительно поклонился.

— Я владелец экспортно-импортной фирмы, в которой ваш супруг, мадам, изволит держать часть принадлежащих ему ценных бумаг. Движение курсов на фондовой бирже, — продолжал Павел, — заставило меня, в интересах нашего вкладчика, явиться в Лондон, и теперь я прошу о деловом свидании.

— Моего супруга, к сожалению, в городе нет.

— Поверьте мне, мадам, если бы не интересы сэра Эдуарда…

Сдвинув брови, хозяйка спросила:

— Насколько серьезны ваши опасения относительно движения курсов?

— Они весьма серьезны, мадам. Можно потерять значительные деньги.

Павел заметил, что она — в некотором замешательстве. Можно было попробовать перейти в наступление.

— Я недостаточно знаком с английским этикетом, — сказал Павел. — Простите, пожалуйста, могу ли я просить вас поужинать со мной в кафе «Рояль»?

Он помнил, что леди Пелхем — американка, а американки менее щепетильны в такого рода вопросах.

…Когда вечером Павел приехал в Кенсингтон, леди Пелхем ждала его. В вечернем наряде она выглядела особенно привлекательной.

Тихо и приятно играл оркестр. Павел и его дама присматривались друг к другу. После бутылки красного вина леди Пелхем разоткровенничалась:

— Мой муж пользуется уважением в Форин оффисе. Особенно ценит его сэр Остин…

— Кто это — сэр Остин? — с подкупающей наивностью спросил Павел.

Она отпила из бокала:

— Весьма влиятельное лицо и очень благосклонно относится к моему мужу.

— Я очень рад, мадам, за моего друга сэра Эдуарда. Полагаю, он является следующим после сэра Остина в Форин оффисе…

— Не совсем. — И леди Пелхем, снова отпив вина, назвала должность, которую занимал в министерстве иностранных дел ее муж.

Принесли кофе и коньяк. Как казалось Павлу, его дама пила довольно много. Но он не останавливал ее. Павел видел: ее что-то волнует и ей хочется выговориться.

Наконец леди Пелхем сказала:

— У сэра Эдуарда неприятности.

— Что-нибудь серьезное?

Леди Пелхем некоторое время молчала, испытующе глядя на Павла. Он был весь внимание.

— Господин Никулеску, — заговорила она, — с моим супругом случилось несчастье. Последнее время он сильно пил, и по рекомендации врачей помещен в клинику для принудительного лечения… Вы его друг. Используйте свое влияние и помогите ему. Умоляю вас.

Это была неожиданность. Эдуарда Пелхема надо было спасать, чтобы он не потерял работу.

— Мадам, не волнуйтесь, я сделаю все возможное, чтобы помочь сэру Эдуарду. Вы можете вполне положиться на меня. Мне только понадобятся кое-какие дополнительные сведения.

— Я с удовольствием сообщу их вам.


Джейн рассказала историю знакомства и женитьбы, не преминула упомянуть, какой хорошей репутацией пользовался ее супруг на службе, как они были обеспечены и счастливы.

— Но он пил… Стал невнимателен и груб. Я так несчастна…

— Успокойтесь, мадам, все это закончится благополучно, и вы снова будете счастливы.

— Вы очень добры, Джо.

— Я вам обещаю, мадам, что все сделаю, чтобы помочь Тедди и вам. Завтра же я отправлюсь в лечебницу к сэру Эдуарду…

— Я дам вам адрес и свою машину, — обрадовалась Джейн. — Мой шофер хорошо знает дорогу.

Он поцеловал ее руку, и они расстались.

Доброхотов уехал с твердым намерением снова повидать Джейн. Так удачно начавшееся знакомство должно быть продолжено. Безошибочное чутье разведчика помогло ему распознать в ней ту союзницу, которая и была ему нужна при работе с таким человеком, как сэр Эдуард.


В лечебницу Павел приехал в полдень. В огромном каменном холле было холодно. Топился камин. Середину холла занимал старинный дубовый стол, По обеим его сторонам стояли тяжелые кресла с высокими спинками. В одном из кресел сидел Генри Гаррис.

Павел проговорил как можно мягче:

— Эдуард, почему ты не покончишь с этим? Раз и навсегда. Это будет тяжело… некоторое время, но нельзя жить так, как ты живешь сейчас. Посмотри, на кого ты стал похож. — Он немного помолчал, давая Пелхему возможность осмыслить сказанное. Потом погладил его по голове. — Вспомни, Тедди, прекрасное время, когда ты проводил уикэнды в загородном имении, играл в гольф, ездил верхом… У тебя жена, дети…

Пелхем наконец поднял голову.

— Почему ты небритый? — спросил Павел.

— Мне это совершенно безразлично.

— В нынешнем твоем состоянии, возможно, и безразлично. Но вспомни, Тедди, кто ты, и тебе станет стыдно.

Пелхем опустил голову на руки и молчал. В холл вошел врач. Павел подошел к нему с тем же вопросом — почему пациент небрит?

— Мы не держим личных слуг, — объяснил доктор. — Они могут быть приставлены лишь за дополнительное вознаграждение. А сэр Эдуард, понимаете…

— Простите, доктор, — прервал Павел, — но меня это удивляет.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать только то, что я хорошо знаком с финансовыми делами сэра Эдуарда и могу уверить вас — они безупречны. Я готов немедленно оплатить все расходы.

Это произвело на доктора заметное впечатление, и он весьма предупредительно сказал:

— О, в таком случае, разумеется… Да, конечно, сэр.

— Прошу вас, доктор, — распорядился Павел, — пусть сэра Эдуарда побреют, приготовят ванну, переоденут в свежее белье.

Доктор заверил его, что все будет сделано, раскланялся и ушел.

Постепенно здоровье сэра Эдуарда улучшалось. Скоро он почувствовал потребность поделиться с господином Никулеску состоянием своих дел. Оно его очень тревожило. Приближалось время уплаты процентов по закладной на имение.

— Я не знаю, Джо, что мне предпринять, — сказал он, дымя сигарой. — Деньги занять мне не у кого.

Павел ждал этого разговора.

— Да, Эдуард, положение у тебя тяжелое. Ты разорен, и это очевидно.

— Я мог бы продать загородное имение… — вслух рассуждал Пелхем.

— Но сначала ты должен уплатить долги по закладным.

— Да, верно.

— И потом, что это тебе даст? Ведь твоя репутация пошатнется. Подумать только: Пелхем — и вдруг без поместья!.. Тебе придется тогда поступиться многим.

— Но в таком случае, Джо, что мне делать?

— Я советую тебе обратиться к Отто Шунлебену.

— К Шунлебену? Нет, благодарю.

Сэр Эдуард замолчал. Он пошел на этот разговор в надежде, что Никулеску предложит ему кредит. Но стать должником Шунлебена?.. Красного!.. Это было сверх его сил.

Павел продолжал нажимать:

— Если ты не сможешь оплатить долги по закладным, тебе придется объявить себя банкротом. Другие кредиторы тоже потребуют свое. Дом в Кенсингтоне продадут в погашение долгов, причем продадут за бесценок. Тогда ты не просто разоришься, ты будешь опозорен.

Пелхем как-то не думал, что последствия могут быть столь катастрофическими. Теперь же, после слов Павла, такой исход казался ему неизбежным.

— У меня, Джо, есть еще один план поправить дела. Что если я потребую за документы двойную плату?

— Это наивно.

От неожиданности сэр Эдуард остановился.

— Ты знаешь, что сказал мне Шунлебен? — спросил Павел.

Пелхем пожал плечами.

— Он сказал — я прошу тебя выслушать это внимательно — «Господин Никулеску, поезжайте в Лондон и скажите Пелхему…»

При этих словах сэр Эдуард поперхнулся сигаретным дымом.

— Да, именно так он и выразился… «Скажите Пелхему, что если он не перестанет водить нас за нос, то мы прекратим работу с ним. Нам нужно или все, притом честно, или ничего. Скажите, что если он не хочет иметь с нами дело как джентльмен с джентльменами, то мы обойдемся без него. Нам не нравится, когда Пелхем морочит нам голову». Вот что он сказал.

— Позволь, Джо, но как же он узнал, кто я? — спросил изумленный сэр Эдуард.

— Этого я не знаю. Он дал мне твой лондонский адрес, назвал место службы. И вот я здесь. — Павел помолчал. — Меня беспокоит другое. Боюсь, Шунлебен подозревает, что я помогаю тебе водить его за нос.

— Вот как, — уронил Пелхем.

— Когда ты передал мне не все документы, а только часть их, Шунлебен сказал: «Господин Никулеску, чтобы это было в последний раз». Ты думаешь, мне приятно такое слышать?

Они помолчали.

— Что имел в виду Шунлебен, когда говорил: «Прекратим работу»? А как же другие материалы? — спросил Пелхем.

— Я точно не знаю, но могу предположить, что, помимо тебя, у них есть кто-то еще…

— Кто-то еще?

— Да. Иначе зачем бы ему так говорить? Шунлебен словами не бросается.

— Джо, что же нам делать?

— Я не хочу тебя пугать, Тедди, но самому тебе не подняться. Необходимо вернуть доверие Отто Шунлебена.

Они повернули на боковую тропинку. Отсюда были хорошо видны зеленые холмы, поросшие лесом. Такие холмы были и в имении Пелхема.

— Но ведь Шунлебен не наш, он чужой, — возразил сэр Эдуард без особой уверенности.

— Шунлебен такой же джентльмен, как и мы с тобой, — ответил Павел. — Если ты не воспользуешься его предложением, то погубишь благополучие своей семьи.

Наступила долгая пауза. Пелхем, по-видимому, решал, как ему поступить. Павел не торопил.

— Хорошо, Джо, я согласен, — проговорил наконец сэр Эдуард.

— Ну вот и отлично. — Павел почувствовал огромное облегчение. — Я поеду в Лондон и лично займусь твоими делами. Подготовь письмо своему адвокату. Я помогу тебе, и Пелхем снова станет Пелхемом. Не так ли?..


Дела Пелхема оказались в плачевном состоянии. Павлу захотелось посоветоваться с Тихоновым.

Павел подробно рассказал о состоянии дел сэра Эдуарда и характере достигнутой с ним договоренности.

— Где мы возьмем такие деньги? — покачал головой Тихонов. — Наше государство напрягает все силы, чтобы обеспечить финансовую базу индустриализации, и очень нуждается в валюте.

— Понимаю, что вопрос этот не простой.

— Как насчет твоего голландского друга? Макса де Лорана?

— Над этим надо подумать.

…На следующий день Павел вылетел в Амстердам для встречи с Максом де Лораном. Фирма Никулеску не могла покрыть долг Пелхема без ущерба для себя. Нужен был кредит, а в этом мог помочь только такой финансист, как де Лоран.

Поручительство голландца открыло перед господином Никулеску банковские сейфы. Эдуард Пелхем был спасен.


Выписавшись из лечебницы, сэр Эдуард уехал в деревню. Там его ждали жена и дети. Правда, старший сын, от первого брака, служил в Лондоне и в имении бывал лишь на уикэнде. Зато его молодая супруга и их младший сын жили в деревне постоянно. Деревенская, тишина, свежий воздух, чудесная природа благотворно повлияли на сэра Эдуарда. Бледность исчезла, он заметно поздоровел.

Павел думал задержаться в Лондоне до того момента, когда Эдуард приступит к работе и передаст ему документы. Это были материалы, касавшиеся планов Чемберлена по созданию блока империалистических государств против Советского Союза. Их надо было во что бы то ни стало заполучить.

С семьей Пелхема у Павла сложились хорошие отношения. Старший сын, Джордж, советовался с ним, как поступить в том или ином случае. Младший — Джеймс — души не чаял в Павле и с нетерпением ждал его приездов в имение. Павел обещал отвезти его в Германию, если он будет послушным мальчиком. Сэра Эдуарда это также устраивало, и он попросил Никулеску взять на себя воспитание Джеймса. Павел договорился со знакомой ему богатой немецкой семьей, имевшей виллу над Рейном, что она возьмет на воспитание маленького английского аристократа. «Заботливый папа, — думал Павел, — приезжая проведать сына, будет привозить с собой очередную почту. Все будет выглядеть, как чисто семейное дело». Но первая встреча с Пелхемом должна была состояться снова в Париже.

Павел написал для Центра подробный отчет о проделанной в Лондоне работе. Поставив точку, он задумался. Мысли его уходили все дальше и дальше. Он вспоминал своих товарищей по Мореходному училищу. Где-то в Одессе, Севастополе, Ленинграде или Новороссийске его сверстники работают на судоремонтных заводах, плавают на кораблях, занимаются какими-то другими делами. Его жизнь сложилась так, что он не смог принять непосредственного участия в революции, гражданской войне и строительстве социализма. Что скажут они ему, когда через много лет встретятся с ним где-нибудь в Москве или Ленинграде? Что ответит он на их вопрос: где ты был все эти годы и что делал?

Пройдет лет сорок или пятьдесят, исчезнут Чемберлены и Пилсудские, окрепнет его Родина. Появится новое поколение людей, которое не будет знать ни о Пелхеме, ни о нем, Павле, ни о Викторе, Питере, Франце, Иоганне, Анне Марии. Вспомнит ли кто-нибудь о них, безвестных работниках невидимого фронта?.. Конечно, вспомнят!

У Павла стало хорошо и покойно на душе. Он сложил письмо, вложил его в конверт. В Париже Анна Мария отправит его дальше.


По установившейся в Англии традиции один из двух заместителей министра иностранных дел занимает свою должность постоянно, а другой является доверенным лицом министра и назначается на эту должность им самим. Постоянный заместитель фигура более важная, чем некоторые министры. Это признанный страж политики и безопасности Великобритании. Он руководит всем аппаратом Форин оффиса и контролирует английскую политическую разведку СИС — Сикрет Интеллидженс Сервис.

В описываемый период хозяином Форин оффиса был сэр Остин. Он не принадлежал к тем людям, которые могут понравиться с первого взгляда. Напротив, в нем было что-то отталкивающее.

На Даунинг-стрит, 10 сэра Остина встретили без особого энтузиазма. Среди чиновников Форин оффиса было много германофобов и франкофилов, а сэр Остин принадлежал скорее к германофилам и проводил политику возрождения германского милитаризма, перевооружения Германии. Были, правда, и такие, которые приветствовали его приход, так как знали, что на протяжении всей своей политической карьеры сэр Остин защищал права и привилегии буржуазии и энергично выступал за ограничение прав рабочих. Хорошо знали и то, что именно он был инициатором разрыва дипломатических отношений с Советским Союзом.


…Сэр Эдуард подкатил к подъезду министерства на своей машине с дворянским гербом. Его шофер, как все шоферы богатых домов, носил ливрею. Сам сэр Эдуард, тщательно выбритый, был одет подобно любому чиновнику Форин оффиса — черный пиджак, серые в мелкую полоску брюки и котелок. Костюм сидел на нем великолепно.

Швейцар почтительно распахнул массивные двери. Кабинет сэра Остина находился в большой угловой комнате нижнего этажа.

Сэр Эдуард бывал здесь не один раз. Книжные шкафы вдоль стен, длинный стол под зеленым сукном слева, большой камин справа, а прямо огромный письменный стол — таков был темноватый кабинет сэра Остина. Здесь ничего не изменилось, все оставалось на своих местах. Оставался на своем месте и сэр Остин. Он был одет, как и сэр Эдуард, с той только разницей, что его серые брюки были не в мелкую полоску, а в мелкую клетку. Из кармана брюк свисала длинная цепочка со связкой ключей на конце.

Высокий и стройный, он встретил сэра Эдуарда стоя. Это тоже была традиция.

— О, сэр Эдуард, здравствуйте. Рад вас видеть. У вас прекрасный вид.

— Здравствуйте, сэр Остин. Благодарю вас.

Они обменялись еще несколькими ничего не значащими словами. На этом визит был закончен. Он длился не более минуты.

Сэр Эдуард был доволен этим своим визитом к сэру Остину. Теперь можно было продолжать прерванную работу. Его исчезновение никого не удивило. Не удивило и его возвращение. Казалось, он всегда тут был и никуда не пропадал.


…Через несколько дней Пелхем выехал вместе с Джейн в Париж, где их ждал Павел. На этот раз он становился не в гостинице «Наполеон», как делал это, когда приезжал один, без супруги, а в гостинице «Клеридж» на Елисейских полях.

Встреча с Павлом была короткой. Пелхем передал ему документы и предупредил, что рассчитывает вернуться в Лондон утренним самолетом.

— Джо, ты сумеешь сегодня забежать к нам? — спросил сэр Эдуард.

— Работа предстоит большая, ты сам это видишь. Наверное, не смогу.

— А как я объясню это Джейн?

— А ты не говорил ей, что идешь ко мне?

— Нет.

— В таком случае скажи, что я не успел приехать.

— Не поверит.

— Что же нам делать? — Павел еще раз мысленно прикинул объем предстоящей работы. — Хорошо, я буду у вас около восьми часов вечера. Мы съездим в какой-нибудь мюзик-холл или в «Казино де Пари», а предварительно поужинаем в «Лидо»…

— Нет, так я не попаду на утренний самолет, а ты не сможешь сделать твою работу.

— Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю более простой вариант. Ты приезжаешь к нам. Мы спускаемся в ресторан, ужинаем и идем спать. У тебя еще останется достаточно времени, чтобы закончить твою работу. Развлекательную программу отложим на следующий мой приезд в Париж.

— Согласен, — коротко ответил Павел.

Анна предупредила супругов Шустер, и там все было готово к приходу Павла. Доброхотов снял пиджак и галстук, расстегнул ворот рубахи. Он проверил фотоаппарат, включил освещение и приступил к работе.

До встречи с Пелхемом он успел переснять значительную часть документов, но до конца было еще далеко.

Вернувшись из ресторана, Павел продолжил работу. Ему пришлось фотографировать целую ночь. Он сильно устал и не заметил, что случайно порезал руку полоской стекла, которой прижимал страницы. Впопыхах не почувствовал и боли. Увидел, что порезался только когда на глянцевую поверхность листа капнула большая капля крови.

По телу Павла пробежали мурашки. Усталость как рукой сняло. Что делать?.. Прежде всего он обмотал порезанную руку носовым платком, чтобы не капнуло еще. Взял ватку и осторожно промокнул кровь. Однако пятно осталось. Павел попробовал снять его водой — не вышло. Чего только он ни делал, но смыть пятно так и не удалось.

Настроение у Павла было ужасное. В ту ночь он выкурил не одну папиросу. Ведь по этому пятну нетрудно догадаться, что важный документ побывал в чужих руках. Чем больше он вглядывался в это предательское пятно, тем прочнее становилось его убеждение, что катастрофа неизбежна. И нужно же было случиться такому!

С Пелхемом они встретились рано утром в холле гостиницы. Джейн спала и не вышла провожать супруга. Это было к лучшему. Павел рассказал о случившемся и назвал страницу, на которой было пятно.

— О, пустяки, — сказал сэр Эдуард. — Не волнуйся, иди лучше поспи, у тебя усталый вид. Поверь мне, я знаю порядки в Форин оффис. Никто не обратит внимания на это пятно.

…Сэр Эдуард был прав. В Форин оффисе сидят дворяне, знающие друг друга с детских лет. Станут ли они беспокоить себя из-за какого-то ничтожного пятна, неизвестно как попавшего на одну из страниц документа? Никто этого пятна так и не заметил.

«Ну что же, это хорошо, — подумал Павел. — Капля крови… вместо моря крови, в котором английские империалисты хотели потопить советский народ».

Они разнообразили сроки и места встреч. Съезжались то в Париже, то в Мадриде, то в Лиссабоне. Иногда в Берлине или в Вене, иногда на пляже в Остэнде или на берегу Женевского озера. Мало ли в Европе хороших мест, где могут встретиться и приятно провести несколько часов вместе два добрых приятеля.

Дмитрий Федичкин СЫН ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА


Молодой человек в поношенном костюме с любопытством осматривал улицы и дома незнакомого города, вслушивался в чужую речь. Так вот она какая — София.

Из-за угла вышел статный мужчина в генеральской форме. Забилось сердце. Он?.. Рассмеялся: мальчишество, глупость — отец был не так высок ростом и не такой уж статный. Да и возраст не тот. Отец. Генерал русской императорской армии Федор Федорович Абрамов. Две войны подточили его здоровье. Теперь, наверное, от его военной выправки осталось лишь одно воспоминание. Ведь столько испытал и пережил он, отдавая себя целиком борьбе с большевиками.

В 1919 году конница С. М. Буденного разгромила его донской казачий корпус, и он решил бежать за границу. Тайно приехал в Ржев проститься с семьей: матерью, женой и сыном. Два года с остатками своего корпуса скитался по Турции, а затем, когда солдаты разбежались, перебрался в Болгарию и поселился в Софии. Здесь он вскоре стал главой третьего — балканского отдела Российского общевоинского союза, сокращенно РОВС. Это была махровая белогвардейская организация. Центр ее находился в Париже.

Вожди РОВСа — в прошлом царские, а затем белогвардейские генералы — не утратили надежды восстановить в России старые порядки.

Обосновавшись в болгарской столице, генерал Абрамов решил вывезти своего двенадцатилетнего сына Николая из Советской России. Он послал за ним казачьего есаула. Тот нелегально пробрался в Одессу, а оттуда приехал в Ржев. Миссия закончилась неудачно, и есаул вернулся в Софию ни с чем. Мальчишка не захотел расставаться с бабушкой (мать умерла вскоре после окончания гражданской войны), да и бабушка никак не соглашалась отпускать внука и тем более ехать с ним в чужую страну.

Теперь, спустя десять лет, сын сам приехал к отцу, совершив сравнительно опасное путешествие по Европе. Из Ленинграда в Гамбург матрос советского грузового судна прибыл вполне благополучно. В Гамбурге он «сбежал» с парохода и поехал поездом в Берлин, рассчитывая оттуда добраться до Софии. Но в Берлине немцы посадили его в тюрьму. Выручил генерал фон Лампе — соратник отца, руководитель германского отдела Российского общевоинского союза. Фон Лампе добился его освобождения, дал денег на дорогу, известил его отца — генерала Абрамова и отправил в Софию.

И вот стройный, спортивного вида молодой человек в болгарской столице.

…Улица Оборище, 17. В большом тенистом саду — двухэтажный особнячок, окруженный высоким забором. Возле калитки лениво шаркает метлой коренастый человек в брюках с казачьими лампасами и солдатской фуражке с царской кокардой. Судя по кривым ногам — это бывший кавалерист. С любопытством поглядывает он на молодого человека, который в нерешительности оглядывается вокруг.

— Кого ищете? — по-русски спросил отставной казак.

Услышав родную речь, приезжий оживился.

— Мне бы… — он замялся ненадолго, — мне бы к его превосходительству генералу Абрамову… Федору Федоровичу.

— А их превосходительство находятся во флигеле, — с достоинством объяснил человек с метлой и показал на небольшую пристройку к дому во дворе. — Пойдемте, провожу вас. — И повел гостя в резиденцию генерала.

Облезлые, с темными потеками стены флигеля, пропыленные окна, деревянные ступеньки со следами былых перил произвели на приезжего удручающее впечатление. «Так вот в какой конуре командует российским воинством на Балканах мой отец», — усмехнулся он про себя.

Сопровождавший гостя казак был денщиком генерала Абрамова и в годы первой мировой войны, и во время гражданской. Вместе со своим шефом бежал за кордон. Состоял при его превосходительстве в Турции. Последовал за ним в Болгарию. Его невзрачный вид и малопривлекательное лицо давали повод шутникам называть его Квазимодой. Он был так глубоко предан своему патрону, что стал как бы частицей его самого; совмещал в РОВСе множество должностей: коменданта, посыльного, завхоза, дворника, пользовался полным доверием генерала и его приближенных, знал немало ровсовских секретов и имел ключи от всех несгораемых шкафов.

Но особой его заботой был душевный покой и благополучие генерала. Он поставлял продукты, наблюдал за порядком в скромной двухкомнатной генеральской квартире и следил, чтобы вовремя был подготовлен праздничный стол в дни тезоименитства императора Николая II и его августейшей супруги. Эти дни генерал отмечал с большой торжественностью и обязательно заказывал в русской церкви молебен за упокой души «убиенных» Николая и Александры.

Все величали казака Михеичем, хотя ни в его имени, ни в отчестве, ни в фамилии никакого Михея не было. Звали его Михаил Иванович Минин.

Оставив метлу на, крылечке, Михеич ввел гостя в приемную РОВСа, небольшую комнату, грязную и запущенную. Побеленные некогда стены осыпались, потемнели, покрылись желтыми пятнами. Обстановка была самая примитивная: стол, графин с водой и граненым стаканом, три стула. В красном углу — иконка девы Марии.

— Посидите, пожалуйста, — засуетился Михеич. — Поначалу доложу о вас адъютанту его превосходительства, а они уж по начальству — самому генералу. — И исчез за дверью соседней комнаты, где помещался адъютант его превосходительства.

Опустившись на стул, Николай окинул взглядом далеко не штабную обстановку, в которой его отец разрабатывал планы разгрома Советского Союза, и задумался…


Двадцать два — не так уж много, а видел он в жизни порядочно.

После смерти матери, а потом и бабушки — детский дом. С возрастом стал понимать, что надо найти свое место в жизни, приобрести специальность.

Он много читал о морях и океанах. Полный сил, здоровья, хороший спортсмен, он захотел помериться силами с могущественной природой, отвоевать похороненные в водоемах богатства, вернуть их людям. Он решил стать водолазом.

Закончив семилетку, поступил в Балаклаве в водолазную школу. В двадцать с небольшим уже участвовал в поисках и подъеме затонувших судов.

Однажды в одной из таких операций при расчленении потопленного во время гражданской войны крейсера Николай Абрамов был серьезно контужен взрывной волной. Это вынудило его расстаться с любимым делом.

Работа водолаза, сопряженная с большим риском для жизни, требовавшая железного здоровья, большой выдержки и мужества, закалила его волю, воспитала характер и подготовила к сложной и ответственной деятельности в будущем.

Но об этом потом…

А пока…

Пока его вывел из раздумья человек средних лет в штатской одежде, вышедший из соседней комнаты. В каждом его движении чувствовалась офицерская выправка.

— Вот, ваше благородие, — представил Михеич гостя, — просится к его превосходительству.

Адъютант окинул Николая оценивающим взглядом и спросил:

— А кто вы и по какому делу?

— Я сын генерал-лейтенанта Федора Федоровича Абрамова, — поднявшись со стула, сказал Николай. И уточнил, отчеканив: — Его превосходительство — мой отец.

— Извините, — смешался адъютант. — Я вас сразу и не узнал, а теперь вижу: вы так похожи на его превосходительство! Прошу! — и он широко распахнул двери кабинета, пропуская Николая вперед.

— К вам, ваше превосходительство, — и отошел в сторонку.

Из-за стола вышел человек лет пятидесяти с изрядной проседью на висках, в гражданском платье.

— Николай, Коля, — волнуясь, неуверенным голосом прошептал он, протянув ему руки.

— Отец… Ваше превосходительство, — не совсем в тон генералу произнес Николай, и на какую-то минуту они застыли в объятьях друг друга.

— Сколько лет не виделись, боже мой! — проговорил сдавленным голосом генерал. — Целых двенадцать… Какой же ты большой!.. — И он явно залюбовался сыном. — Ну садись, рассказывай, рассказывай!

Николай опустился на предложенный ему стул.

Генерал долго смотрел на сына. Долгожданная встреча всколыхнула воспоминания о прошлом.

Ярый противник Советской власти, занимавшийся подготовкой и переправкой через границу в СССР террористов и диверсантов, генерал Абрамов всю свою эмигрантскую жизнь мечтал иметь возле себя своего сына — свою единственную опору. И вот он, сумев обмануть бдительность чекистов, сам нашел дорогу к отцу.

— Ну говори, говори, Коля, расскажи: как тебе удалось вырваться от большевиков?

— Все было не просто, — ответил Николай. — Устроился на заграничную линию: Ленинград — Гамбург. В первом же рейсе в Гамбурге сошел на берег и не вернулся на пароход.

— Милый сынок, — расчувствовался генерал, погладив Николая по голове. — Будешь жить у меня, тебе надо учиться, но это потом, а пока отдыхай. Будешь помогать нашему святому делу — вернуть России царя, старую жизнь и старые порядки…

— Да, да, конечно, я готов, я понимаю, что не могу остаться в стороне, — решительно заметил Николай.


Николая Абрамова послали в Софию с очень серьезным заданием: проникнуть в РОВС, вскрыть его антисоветские планы, парализовать и предотвратить, насколько возможно, его практическую подрывную деятельность.

Обстановка в те годы была сложной. В капиталистических странах шла подготовка к интервенции против СССР и велась разнузданная антисоветская кампания. На рубеже тридцатых годов активизировались белогвардейские организации. Особые надежды империалистические державы возлагали на РОВС.

Руководство ОГПУ решило направить в Болгарию Николая. Он был предан Советской власти, мужествен, инициативен. Его появление в Софии не должно было вызвать подозрений. Вполне резонно, что после смерти матери и бабушки, став самостоятельным, Николай пожелал воссоединиться со своим родителем.

Но тут возникала очень серьезная нравственная проблема: сын против отца. Отцы и дети… Тема эта стара как мир. Тысячи примеров и в жизни, и в литературе, когда дети не разделяют взглядов своих отцов, поступают вопреки их воле. Но тут ведь совершенно другое: чтобы обезвредить антисоветские действия отца, сын должен скрывать от него свое истинное лицо, жить неправдой. Укладывается ли такой образ жизни и поведения в рамки человеческой морали?.. По этому поводу шли бурные дебаты. Одни говорили, что неэтично, безнравственно понуждать сына скрытно действовать против родного отца. Другие стояли на совершенно противоположной позиции: ничего безнравственного тут нет! Сын защищает свое отечество от происков врага, сбежавшего за кордон. И совсем неважно, что врагом этим оказался родной отец.

— Успокойтесь, товарищи! — сказал член коллегии ОГПУ А. Х. Артузов. — Надо прежде всего выяснить, что думает по этому поводу сам Николай Абрамов. Я поеду к нему.

И он поехал в Севастополь, где в то время проживал Николай. Николай с вполне понятным волнением принял необычное предложение.

— Я хотел бы вначале объяснить вам, почему ОГПУ интересует софийский отдел РОВСа, — сказал Артузов. — Вы, наверное, знаете, что в недавнем прошлом в Ленинграде террористы бросили бомбу в «Деловой клуб» — погибло много людей. В Москве они бросили бомбу в одно из помещении ОГПУ и подготовили еще один взрыв, но эта диверсия была предотвращена. Как показало расследование этих террористических акций, все их исполнители были посланы РОВСом. Некоторые из них проходили подготовку в балканском отделении РОВСа, которым руководит ваш отец — генерал Абрамов.

— Да, знаю.

— Я вас не тороплю, подумайте хорошенько, — говорил Артузов. — Только вы можете решить, хватит ли у вас мужества и выдержки, чтобы, живя в одном городе, в одном доме и, быть может, даже в одной квартире с отцом, действовать против его воли, замыслов, планов. Мы неволить не станем и никаких претензий к вам иметь не будем.

И, пожимая на прощание Николаю руку, Артузов повторил:

— Если согласитесь, буду рад видеть вас в Москве.

Несколько дней тяжелых раздумий. Против отца… Но ведь он не собирается мстить своему отцу, хотя тот заслуживает самого тяжелого наказания. Он по мере сил поможет своей Родине и оградит ее от ран и увечий, которые в слепой ненависти к ней наносит отец. А возможно, ему удастся повлиять на отца, чтобы тот помог обезвредить антисоветскую деятельность РОВСа?..

И Николай поехал в Москву. А. Х. Артузов принял его и имел с ним еще один большой разговор. И вот матрос Абрамов, «невозвращенец», в объятиях своего отца…


Двухэтажный особняк на Оборище, 17 принадлежал некогда одному из болгарских министров. Когда он умер, дом перешел во владение его одинокой дочери. Она занимала в нем две комнатушки, а остальные пять сдавала в аренду под врачебные кабинеты белоэмигрантскому Красному Кресту.

В 1929 году Красный Крест переехал в другое помещение, а в особняке остался только зубоврачебный кабинет и квартира зубного врача Александры Семеновны. Она приехала в двадцатые годы в Болгарию из СССР вместе со своей малолетней дочерью Наташей к своему мужу, случайно оказавшемуся в эмиграции в годы гражданской войны, а затем ставшему болгарским гражданином.

Генерал Абрамов, чей штаб помещался в пристройке к особняку, часто заглядывал к Александре Семеновне. Он ценил ее медицинские знания, опыт и человеческие качества. После тех дел, которыми он занимался в РОВСе, ему было приятно посидеть в уютной квартире хороших людей, поговорить о жизни, помечтать о будущем, вспомнить свою семью и прошлое, которое, видно, никогда уже больше не вернется. Иногда он баловал Наташу шоколадкой, а Александру Семеновну — букетом пунцовых роз.

Естественно, что, когда появился Николай, генерал немедленно повел его познакомить со своими друзьями.

Александра Семеновна встретила молодого человека ласково и сердечно. Она с большим интересом расспрашивала его, как живут теперь люди на ее родине, судьба которой ей была далеко не безразлична. Приглянулся хозяйке дома и сам Николай, ей нравилось, что он, не в пример другим беглецам из Советской страны, не порочит огулом родную землю. Спокойно и просто он объяснил, что ему, сыну белого генерала, руководителя антисоветской организации, было трудно оставаться в Советском Союзе и он решил уехать.

Такие суждения, полные достоинства и благоразумия, импонировали не только Александре Семеновне и ее дочери. Даже сам генерал, монархист и реакционер, увидел в Николае не стандартного хулителя Советской власти, а человека умного, самостоятельно мыслящего. И это вызывало у него и любовь, и гордость, и даже уважение к сыну.


В белогвардейских кругах сенсация. И не только в Софии, но и в других городах Болгарии, да и в некоторых соседних странах: сын генерала Абрамова вырвался, наконец, из «большевистского ада» и вернулся к отцу.

По-разному восприняли эту сенсацию в «высшем свете» российской эмиграции. Одни говорили, что никакой это не сын, а просто авантюрист-самозванец, решивший устроить себе легкую жизнь, прикрывшись генеральским мундиром своего папаши. Другие уверяли, что это не иначе как «красный агент и гепеушник», пробравшийся под личиной сына его превосходительства в самое сердце белой эмиграции, чтобы «мутить воду» и под шумок заниматься своими темными делами.

Ажиотаж вокруг генеральского сына продолжался довольно долго. Особенно жаркая полемика велась в ближайшем окружении его превосходительства. Начальник контрразведки РОВСа полковник Браунер, занимавший по совместительству пост начальника отдела в болгарской политической полиции, пытался убедить генерала, что он пригрел на своей груди явную «змею».

— Я обеспокоен только благополучием вашего превосходительства, — нашептывал Браунер своему шефу. — Не доверяйтесь этому молодому человеку, которого вы признали своим сыном. Уверяю вас, что это очередная мистификация ОГПУ. Осторожность, ваше превосходительство, прежде всего. Осторожность и еще раз осторожность, — внушал он.

Нюх у него был действительно собачий.

Одно время генерал в какой-то мере стал поддаваться влиянию опытного контрразведчика. Он начал присматриваться к сыну. Мысленно сверял его манеру держаться, говорить, улыбаться, смеяться. Порой ему казалось, что здесь что-то «не то». Но, знакомясь с Николаем ближе, генерал убеждался, что перед ним его сын — без всякого сомнения. Правда, возмужавший. И тогда он решительно заявил Браунеру:

— Считаю, господин полковник, ваше недоверие к моему сыну личным оскорблением для меня.

И все же Браунер не оставлял Николая в покое. С помощью офицеров из штаба РОВСа он упорно и настойчиво пытался проверить Николая, устраивал различные провокации.

— Не верю я этому беглецу от большевиков, — говорил Браунергенералу.

— Не смею вторгаться в вашу компетенцию, господин полковник, — неуверенно отвечал генерал Абрамов, — но думаю, что применять к нему обычные полицейские методы не совсем разумно.

Браунер изменил тактику. Он стал убеждать генерала, что Николаю необходимо с головой окунуться в самую гущу ровсовских дел. Николая стали посылать в командировки в другие города Болгарии — Бургас, Варну и даже в Югославию, где были филиалы РОВСа, для встречи с эмигрантами и выступлений перед ними с рассказами о Советской стране. Он ездил, выступал, рассказывал, попутно брал на заметку наиболее оголтелых фанатиков, которые готовы были в любой момент попытаться проникнуть в Советский Союз для террористических акций или диверсий. Николай строил свои выступления так искусно, чтобы ровсовцы не могли обвинить его в чем-либо предосудительном.


События развивались в нужном направлении. Уличить Николая Браунер пока не мог. А тот уже наметил себе помощников. В их числе была и Александра Семеновна. Как врач, она общалась со многими белогвардейцами и из их собственных рассказов знала многое о делах и планах РОВСа. Генерал Абрамов иногда тоже невольно делился с ней. У Николая не было сомнений в просоветских политических взглядах Александры Семеновны. Он чувствовал в ней единомышленника.

Но тут перед Николаем возникло новое и, казалось, непреодолимое препятствие. Он влюбился в дочь Александры Семеновны Наташу.

Эта очаровательная, темноглазая девушка захватила его. Каждый свободный вечер он стремился увидеть Наташу. И постоянно встречал добрую улыбку и матери, и дочери. Угощали чаем. Александра Семеновна хорошо играла на пианино. Под вальсы Шопена он встречался взглядом с Наташей и чувствовал, что может рассчитывать на взаимность. Но омрачать свою любовь неправдой он не хотел да и не мог. Нужно открыть свои чувства, а значит, и всего себя, свое подлинное лицо. А можно ли это сделать? Имеет ли он на это право? Трудно предугадать, как отнесутся любимая девушка и ее мать к подлинным целям его приезда в Софию.

Однажды, когда Наташи не было дома, Николай решил поговорить с ее матерью. Вспомнились некоторые детали ее настроений, отношения к эмиграции. Как-то она вскользь упомянула о том, что Михеич сказал ей по секрету, что он не прочь бы вернуться домой, на Дон…

— Ну а вы сами, Александра Семеновна? — спросил ее Николай.

— Я ведь не эмигрантка, — ответила она, — и делить мне с большевиками нечего. Вот дочь кончит скоро гимназию, станет совершеннолетней, тогда посмотрим. Ее жизнь вся впереди, а какая судьба ждет ее здесь, на чужбине?..

А однажды она «по секрету» предупредила Николая, чтобы он не очень доверял как Михеичу, так и полковнику Браунеру. «Они плетут интриги против вас», — сказала она.

Это давало основания рассчитывать, что Александра Семеновна все поймет правильно.

Он решился.

— Скажите, Александра Семеновна, — спросил он полусерьезно, полушутя, — как бы вы отнеслись к тому, если бы я оказался совсем не тем, за кого меня здесь принимают? — И он пристально посмотрел ей в глаза.

— Неужели? — вроде насторожилась, а на губах промелькнула едва заметная улыбка…

Он признался. Не только в любви к Наташе. Признался в главном.

— Могу я надеяться, что все останется между нами?

— Да, конечно, я ведь все понимаю… Мой отъезд из Советского Союза — ошибка. Я долго не решалась покинуть родину. Но семья, муж, дочь без отца… Выехали в Болгарию легально, по разрешению советских властей и по советскому паспорту. Но семья разладилась, мы развелись. Осталась с дочерью одна, проклиная тот день и час, когда покинула Россию. Но во мне не угасает надежда когда-нибудь вернуться домой…

Они нашли друг друга — Николай и Александра Семеновна, два советских человека, очутившиеся в логове врага.

— Вы заметили, что из окна моего зубоврачебного кабинета отлично виден вход в штаб РОВСа?

Он увидел, что лучшего пункта наблюдения за ровсовцами и не придумаешь.

Она сказала, что из ее квартиры можно пройти в штаб РОВСа по внутренней лестнице…

Николай понял: отныне Александра Семеновна его соратник по борьбе.

Вскоре генерал Абрамов надел свой парадный мундир с аксельбантами, брюки с красными лампасами, лакированные ботинки, форменную фуражку и отправился к Александре Семеновне.

— Что это сегодня с вами, ваше превосходительство? — удивленно встретила его хозяйка дома. — Никогда не видела вас в таком параде!

— Я пришел просить руки Наташи, — взволнованно сказал он. — Для Николая, он безумно любит вашу дочь. Уверен, он будет верным спутником жизни Наташеньке.

— Но она ведь еще совсем ребенок — ей нет полных восемнадцати, — слабо сопротивлялась Александра Семеновна.

— Подождем, — улыбнулся генерал. — Будем считать их пока нареченными.

Весной 1933 года, когда Наташе исполнилось восемнадцать, сыграли свадьбу.

Квартира зубного врача на Оборище, 17 стала конспиративной квартирой советской контрразведки. Александра Семеновна играла роль гостеприимной хозяйки. Она встречала приезжавших в Софию связных из Западной Европы. Через этих связных передавалась в Москву информация о планах белогвардейцев и их хозяев — разведывательных органов определенных капиталистических стран.


Испытание «на прочность» Николай выдержал. Попытки Браунера уличить его во враждебной РОВСу деятельности проваливались одна за другой.

Исчерпав все средства проверки, Браунер чистосердечно признался генералу в необоснованности своих подозрений.

Стена недоверия, окружавшая Николая, рушилась. Искусно маневрируя, он сумел убедить и ровсовских контрразведчиков и болгарскую политическую полицию в своей полной лояльности. Белогвардейская эмиграция признала, наконец, «бежавшего от большевиков» генеральского сына своим человеком. Сам Браунер, ведавший в РОВСе подготовкой к переброске в СССР террористов и диверсантов, так расположился к Николаю, что стал обращаться к нему за консультациями по «советским вопросам». Иногда такие консультации Николай давал лично ровсовским «боевикам» перед их отправкой в СССР. Авторитет генеральского сына был настолько безупречен и высок, что в Софию стали посылать на окончательную «шлифовку» «боевиков» из других отделов РОВСа — из Парижа и Хельсинки.

Николай «помогал» РОВСу во многих делах. Даже Браунер поддержал предложение Николая о том, чтобы делать в Софии фальшивые удостоверения личности и различные справки для отправляющихся в СССР агентов. Заправлял этим делом сам Николай. И Центр практически имел данные о каждом ровсовце, отправляющемся в СССР.

В штаб-квартире РОВСа появилась фотолаборатория. В поте лица трудился Николай, чтобы переснимать попадавшие ему в руки документы — переписку с центром в Париже с другими отделами Общевоинского союза. Фотографировал каждого кандидата для переброски в Советский Союз, фотокарточки отпечатывались дважды: один экземпляр хранился в архивах РОВСа, а другой — в Москве, на Лубянке.

Однажды в одном из тихих переулков Софии, на первом этаже большого дома, появилась небольшая вывеска:

«Покупаем и продаем марки всех времен и народов, континентов и государств».

Это филателистическое международное «акционерное общество» состояло всего из двух коммерсантов: одного болгарина и одного русского. Болгарскую часть представлял коммунист-подпольщик «чичо Славчо», то есть дядя Славчо, а русскую — «бежавший от большевиков» генеральский сын Николай Абрамов.

Финансовые обороты этой фирмы были не так велики, но значение ее для прикрытия положения и деятельности Николая Федоровича было довольно весомым. Это «акционерное общество» служило почтовым адресом и местом встреч надежных людей, через которых своевременно по цепочке передавалась Центру информация Николая.


Царь Борис, любивший называть себя «царем всех болгар», хотя в нем не было ни капли болгарской крови — только немецкая и итальянская, был разгневан и огорчен. Он нервно расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, нетерпеливо часто поглядывая на стоявшие в углу напольные часы.

Потом он сел за стол и уже в который раз перечитал лежавшую перед ним бумагу. В дверях появился дежурный генерал:

— Ваше величество, министр внутренних дел.

— Просите.

Через минуту вошел тучный человек в аккуратно отутюженном черном костюме с мясистым лицом и конусообразной головой, на которой отсвечивала изрядная лысина.

Царь приподнялся, протянул министру руку и, кивнув на кресло, стоявшее напротив, предложил сесть. Потом придвинул к нему бумагу. Министр углубился в чтение. Нота Советского правительства произвела на него ошеломляющее впечатление. Дело было, конечно, не только в том, что СССР стало известно о готовящемся РОВСом покушении на советского посла в Софии. Самое главное и самое неприятное заключалось в том, что Советское правительство узнало мельчайшие детали готовящейся террористической акции.

— Вы понимаете, к чему могло бы привести осуществление этой затеи? — спросил царь Борис перепуганного насмерть министра.

— Понимаю, ваше величество.

— Предупредите политическую полицию, чтобы она тотчас же приняла меры к ликвидации заговора. Будем делать вид, что это дело белогвардейцев.

— Слушаюсь, ваше величество.

— И еще, — продолжал царь. — Надо обязательно выяснить, каким образом Советскому правительству стали известны все подробности. Эти старикашки из Российского общевоинского союза не умеют хранить своих секретов. Кто и как мог проникнуть в их замыслы?

— Я тотчас же дам распоряжение политической полиции расследовать, каким образом этот документ стал известен большевикам.

— Обо всем докладывать ежедневно, — царь поднялся с кресла, дав этим понять, что аудиенция окончена.


Нота Советского правительства бомбой взорвалась как в политической полиции, так и в штаб-квартире РОВСа. Генерал Абрамов тотчас же собрал своих ближайших помощников, которые разрабатывали план покушения на советского посла. Надо было найти выход из создавшегося положения. И что более всего волновало руководителей белогвардейского сообщества: кто виновен в утечке этой информации? Каким путем эти планы стали известны Советам? Ведь весь материал о покушении хранился в папке самых секретных документов. Кроме генерала, начальника контрразведки Браунера, болгарской полиции и министров внутренних и иностранных дел, никто об этом не знал, если не считать, конечно, самого царя Бориса. Даже своего родного сына генерал решил не посвящать в эту важнейшую операцию. Кому же, кому удалось проникнуть в святая святых?

Браунер поднял на ноги контрразведчиков — мобилизовал состав болгарской охранки. Шпики рыскали по городу. Но все было тщетно. Следов не было.


Генерал по-прежнему проводил субботние вечера в кругу семьи, по-прежнему наслаждался любимыми пирожками и все чаще задумывался: неудачи начались в последние годы, когда вернулся сын.

Сколько раз посылались за это время надежные офицеры на советскую землю. А в ответ — ни звука. А теперь еще эта история с послом.

— Вы чем-то расстроены?

— Нездоровится, милая Александра Семеновна.

— Может быть, вам спеть какой-нибудь романс?

— Если можно, «Сомнение» Глинки или «Не искушай».

Нетрудно было заметить, каким настороженным взглядом он посмотрел на сына.


Рассказывает Наталья Афанасьевна — жена и боевая подруга чекиста Николая Абрамова:

— Мы жили с мамой и Николаем Федоровичем как на вулкане. Семь лет на краю пропасти. Если бы теперь мне кто-нибудь сказал, что можно долгие годы принимать у себя дома смертельного врага, улыбаться, подставлять щечку для поцелуя, кормить его любимыми блюдами, я бы ни за что не поверила. Но так было, было… А потом наш «милый друг» полковник Александр Браунер, долго подбиравший «ключик» к Николаю Федоровичу, стал утверждать, что передача большевикам плана покушения на посла — это дело рук Николая. Однако улик у него не было, а одних предположений для такого серьезного обвинения, конечно, недостаточно. Но Браунер все же добился, чтобы Николая Федоровича отстранили от работы в РОВСе. Наша жизнь в Софии все более усложнялась. Стало невмоготу. Тогда Николай Федорович не на шутку «обиделся» на окружение отца, донимавшего его «необоснованными» подозрениями, поговорил с генералом, и мы решили покинуть Болгарию. Это устраивало всех: и нас, и генерала, и Браунера, и политическую полицию. Но тут из Парижа пришла весть о таинственном исчезновении главного руководителя РОВСа генерала Миллера. И наша поездка сорвалась. Во всех белогвардейских газетах в Париже, Берлине, Софии на все лады дискутировался один вопрос: не является ли сын генерала Абрамова чекистом? Не он ли повинен в похищении генерала Миллера? Николая Федоровича арестовали. Полковник Браунер допрашивал его с пристрастием, применяя меры «третьей» степени: избивал чулком, наполненным мокрым песком. Николай Федорович выдержал эту пытку. Через неделю его выпустили из тюрьмы и предложили покинуть Болгарию. В газетах было сообщено, что он высылается из страны. И здесь разыгралась еще одна история, которая могла окончиться трагедией, но, по счастливой случайности, этого не произошло. Полковник Браунер выделил для сопровождения нас двух агентов тайной полиции. Эти агенты получили приказ: уничтожить Николая Федоровича при переходе границы.

Бесценную услугу Николаю оказал подпольщик чичо Славчо. Через него стало известно о злодейском замысле Браунера. Было решено через него же подкупить этих агентов полиции.

Это удалось, и мы благополучно приехали в Париж.

Парижская белогвардейская газета «Последние новости» встретила нас статьей под сенсационным заголовком: «Новая драма в РОВСе. Сын генерала Абрамова — большевистский агент».

В ней сообщалось, что «Николай Абрамов, сын генерала Ф. Ф. Абрамова, председателя болгарского отделения РОВСа, уличен в тайных сношениях с большевиками, арестован и выслан из Болгарии…» Несколько месяцев, пришлось пробыть в Париже — не так легко было уехать оттуда. И наконец, большая радость — мы в Москве, среди своих людей. Не надо оглядываться и ждать удара в спину. Но долго жить спокойно нам не пришлось. Не прошло и двух лет — началась война с германским фашизмом. Николай Федорович тотчас же обратился с просьбой послать его на фронт. Однако ему предложили с группой чекистов отправиться не на фронт, а в Одессу, в распоряжение уже находившегося там Владимира Александровича Молодцова, впоследствии Героя Советского Союза. Там они должны были, обосновавшись в одесских катакомбах, создать партизанский отряд. Поначалу все шло нормально. Николай Федорович вместе со своими товарищами участвовал в диверсионных и других боевых операциях.

Он погиб в 1941 году. Ему было всего 32 года.

Вот несколько строк из его последнего письма от 11 сентября 1941 года, адресованного Наталье Афанасьевне и ее матери Александре Семеновне:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Сообщаю, что я жив, здоров и вполне благополучен. К бытовой жизни привык, но все же было бы, конечно, приятнее быть всем вместе… Но это пока лишь мечта… Уверен, что в конечном итоге мы все будем вместе и заживем новой прекрасной жизнью…»

Больше писем от него не было.

Литературная запись Б. Любимова

Алексей Бесчастнов ЧЕКИСТЫ ПРОТИВ «ЭДЕЛЬВЕЙСА»


Горячее дыхание фронта Краснодар ощутил в начале августа 1942 года. 24 июля немцы вторично взяли Ростов, и положение наших войск на южном направлении стало катастрофическим. Создавалась реальная угроза Северному Кавказу. Двумя мощными клиньями фашистские войска устремились в широкие задонские и кубанские степи, нацеливаясь одним из них на Грозный и Баку, вторым — на Краснодар, Новороссийск и Туапсе. Гитлеровское командование приступило к осуществлению своего плана под кодовым названием «Эдельвейс»…

В ту пору я возглавлял один из оперативных отделов краевого управления НКВД. Коллектив отдела был укомплектован опытными, знающими свое дело кадрами. Надо сказать, что до прибытия в Краснодарский край я работал в Москве, в центральном аппарате. Весной 1940 года был переведен в Сочи. Через полгода назначили на новую должность в Краснодаре, и я засел здесь, как говорится, основательно и надолго.

Возглавив отдел, с головой ушел в работу, тем более что была она интересной, требовала соответствующей подготовки, знаний и умения разбираться в отраслевой экономике, технологии, производстве. Словом, дел хватало. В одном только Краснодаре было свыше двадцати крупных промышленных предприятий, таких как: завод имени Седина, нефтеперегонный № 5, завод измерительных приборов, сельскохозяйственных машин и т. д. Крупными промышленными центрами были Краснодар и Новороссийск с его цементными заводами и большим портовым хозяйством. Вторым Грозным считались районы нефтедобычи края — Майкопский, Нефтегорский, Хаджинский. Но еще до того, как я вник во все тонкости нового дела, грянула война.

Часть предприятий подлежала эвакуации в глубинные районы страны, другие в срочном порядке должны были перестроиться на выпуск военной продукции, третьи — резко увеличить производство. Теперь условия нашей работы диктовались обстановкой военного времени и нуждами фронта. Были у чекистов и другие заботы.

Однажды через месяц или полтора после начала войны меня вызвали в крайком партии к первому секретарю товарищу П. И. Селезневу. Поскольку мне неоднократно приходилось бывать у него, такой вызов был в порядке вещей. Однако Петр Ианнуарьевич совершенно неожиданно завел разговор не о промышленности а о… «зеленых»[35].

— Вы человек знающий, приехали к нам из центра, помогите «прикинуть»: что можно сделать для нашего будущего подполья и партизанской войны? Где лучше заложить партизанские базы и тайники с продовольствием, одеждой и, конечно же, оружием и взрывчаткой? И как осуществить это в строжайшей тайне, чтобы, как говорится, комар носа но подточил? Подумайте, может, нам стоит позаимствовать опыт «зеленых»? Они умело и успешно действовали здесь в гражданскую и против красных, и против белых. Поезжайте в Новороссийск и там в архивах посмотрите, как укрывались и снабжались в горах их отряды, где базировались, какова была их численность. Иногда не грех поучиться и у врага.

К тому времени уже вышло постановление ЦК партии «Об организации борьбы в тылу вражеских войск», и, хотя фронт был от нас далеко и казалось совершенно невероятным, что он может сюда когда-нибудь прийти, озабоченность секретаря крайкома была мне понятна, и я отнесся к этому поручению со всей ответственностью. Побывал в Новороссийске в краеведческом музее, внимательно изучил архивные материалы о «зеленых», съездил на места и пришел к выводу, что партизанить на Кубани можно в лесистых предгорных и горных районах, есть где заложить и базы. И хотя нынешняя война не гражданская, но кое-что из опыта «зеленых» позаимствовать следует. Обо всем этом я доложил П. И. Селезневу. Он одобрил мои наметки и соображения. Правда, лично мне заниматься этим делом не пришлось. Партизанские базы и тайники закладывали Петр Лукич Печерица, зам. председателя крайисполкома, и другие товарищи из партийного актива. Но всякий раз, когда судьба забрасывала меня потом в тот или иной партизанский отряд, на партизанскую базу, я ощущал и свою причастность к этому делу. Партизанские базы и тайники с продовольствием выручали в критический момент не только партизан, но и регулярные части нашей армии, позиции которых располагались в труднодоступной гористой местности и где со снабжением было туго.

Война многое переменила в облике Краснодара. И хотя бомбили его не часто — больше доставалось Новороссийску и Туапсе, — город обрел суровые черты военного времени и жил по его законам. Ежедневно десятки тысяч людей выходили на строительство оборонительных сооружений. На улицах и скверах появились противотанковые заграждения, были отрыты окопы и щели. Титаническую работу проделала партийная организация края под руководством крайкома. Были созданы десятки истребительных батальонов, формировались ополчение, подполье, партизанские отряды. Комитет обороны занимался эвакуацией населения, промышленных предприятий, ценного имущества, скота. Все, что невозможно было вывезти, подлежало уничтожению. «Ни одного килограмма хлеба, ни одного литра бензина врагу!» — таким был приказ партии. И обращен он был в первую очередь к коммунистам и к нам, чекистам. Решением крайкома партии была создана оперативная группа по выполнению специального задания. Возглавить группу было поручено мне. И П. И. Селезнев и начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков не раз подчеркивали, что это вопрос государственной важности. Исполнители должны быть надежными, проверенными, осечки в таком деле недопустимы. Да я и сам понимал, что это дело непростое, тем более что многие предприятия Краснодара все еще продолжали давать свою продукцию фронту. Особенно хорошо был налажен выпуск боеприпасов — снарядов, мин, патронов.

Надо сказать, что к этому времени в наши ряды влилась большая группа чекистов Крыма, прикомандированная к краевому управлению после захвата гитлеровцами полуострова. Пополнился прибывшими товарищами и наш отдел. По большей части это были опытные и умелые оперативники, и они без раскачки включились в работу. Многим из них были доверены ответственные участки и важные объекты.

В тесном контакте с нами работала в Краснодаре группа Николая Константиновича Байбакова, заместителя наркома нефтяной промышленности (ныне Председатель Госплана СССР). Она разрабатывала технологию вывода из строя нефтепромыслов и методы долговременной консервации скважин. Проводились эксперименты, потом это воплощалось в реальные условия. В скважины на большую глубину ставились цементные пробки, забрасывались туда металлические «кошки», снова загоняли «пробки» и так далее. Это была тяжелая и большая работа. Забегая вперед, скажу, что гитлеровцам так и не удалось за время оккупации пустить в эксплуатацию ни одной нефтяной скважины, а стало быть, и получить для своих нужд ни литра кубанской нефти, хотя этим и занимались прибывшие из рейха специалисты по нефтедобыче.

Но не надо думать, что чекисты готовили только взрывы и поджоги. Наши товарищи из других отделов, практически весь оперативный состав управления, не зная ни сна, ни отдыха, каждый на своем участке добросовестно делали свое дело. Краснодар стал прифронтовым городом, и естественно, что на него была нацелена вражеская разведка. Необходимо было выявлять и обезвреживать ее агентуру. Кроме того, как это обычно бывает в трудные времена, на поверхность всплыла всякая нечисть — дезертиры и мародеры, любители погреть руки. Всем им надлежало дать решительный отпор, не допустить хаоса и паники. Для оказания практической помощи из Москвы в Краснодар прибыла группа руководящих работников НКВД во главе с заместителем наркома.

Фронт неумолимо откатывался к югу. Обескровленные в непрерывных боях с превосходящим и хорошо оснащенным противником, наши армии не в силах были сдержать врага. Обстановка требовала решительных мер.

28 июля Ставка преобразовала Южный и Северо-Кавказский фронты в один — Северо-Кавказский. Командующим был назначен маршал С. М. Буденный. Фронту было приказано остановить врага любой ценой. 30 июля войскам был зачитан приказ Сталина № 227, в котором прямо говорилось:

«Отступать дальше — значит загубить себя и вместе с тем нашу Родину… Ни шагу назад без приказа высшего командования! Таков приказ нашей Родины!»

У нас, чекистов, тоже был свой особый фронт, и каждый из нас, уверен, мысленно повторил про себя: ни шагу назад!

Помню, как в начале августа 1942 года с ответственным заданием руководства управления в район станицы Кущевская были направлены два опытных оперативных работника — Кцоев и Коков. В пути они неожиданно нарвались на передовой отряд немцев и были обстреляны. Чекисты мужественно приняли бой. Силы были неравны. Фашистская пуля оборвала жизнь Кцоева. Кокову удалось вернуться в Краснодар и доложить об обстановке. Это была первая наша потеря, и она остро отозвалась в сердце каждого из нас.

Первые дни августа были для всех кубанских чекистов особенно напряженными. Мы вновь и вновь проверяли, все ли готово на объектах, как настроение у людей, уточняли, с военным командованием вопросы взаимодействия и связи.

И все же в душе теплилась надежда: а может, все-таки остановят врага, может, не придется нам крутить свои адские машинки, уничтожать народное добро. Хочу сказать о моральной стороне нашего задания. Принято считать, что мы, чекисты, люди без страха и сомнений. Без страха — да, потому что гадкое это чувство мы безжалостно в себе подавляем. А вот без сомнений — тут я не совсем согласен. Да разве легко было поднять руку на то, что создавалось кровью и потом твоего народа, ценой огромного напряжения сил, лишений, энтузиазма! Разве легко уничтожить все то, что сам же ты ограждал от врага и сберегал пуще собственного ока! Конечно, мы все хорошо понимали вынужденную меру такого шага, но вновь и вновь приходилось внушать людям, что враг, если уж суждено ему сюда добраться, должен найти здесь груды развалин и кучи пепла.

И все же 8 августа стало окончательно ясно, что город мы оставляем. В этот день в крайкоме партии состоялось совещание, в котором принял участие маршал С. М. Буденный. Командующий еще раз от имени партии в категорической форме потребовал принять все меры, чтобы враг не воспользовался ни кубанской нефтью, ни кубанским хлебом.

На руки мне был выдан мандат, подписанный заместителем командующего фронтом, с широкими полномочиями по выполнению специального задания командования в зоне действия Северо-Кавказского фронта. В мандат были внесены номера моего личного оружия и автомашины. Всем организациям и воинским частям вменялось в обязанность оказывать мне всяческое содействие и помощь. Этот документ был необходим по той причине, что я оставался со своими людьми в городе и должен был покинуть его в числе последних, разумеется, при условии, если задание будет полностью выполнено.

Штаб наш располагался на четвертом этаже в здании управления. Телефонная станция еще работала, и я поддерживал связь со всеми объектами, подлежащими уничтожению. Со мной было человек пять: мой помощник Володя Грошев, Старков и еще трое чекистов. Остальные располагались по своим объектам, разбросанным по всему городу. Мой заместитель Геннадий Зверев находился на нефтеперегонном заводе, Василий Клечкин — в нефтехранилище. Шишкин и Михеев отвечали за узел связи, Калмыков — за мясокомбинат. Словом, каждый был на своем боевом посту. У подъезда управления постоянно дежурили наш связной — сотрудник ГАИ на мотоцикле и шофер с автомашиной. Здание охранялось бойцами истребительного батальона.

Весь день нескончаемым потоком уходило за Кубань гражданское население. Уже слышна была канонада близкого сражения. Фашистская авиация начала регулярные бомбежки города. Причем бомбила в основном жилые кварталы и не трогала промышленные объекты. Вероятно, немцы рассчитывали захватить их целехонькими. «Ничего у вас не выйдет, — со злорадством подумал я о гитлеровцах. — Получите большой русский кукиш!»

Запасы продовольствия, которые не успели вывезти, городские власти раздавали населению.

В два часа ночи раздался телефонный звонок. На проводе был Селезнев.

— Товарищ Бесчастнов? Крайком партии и командование фронта покидают город. Остаешься со своими чекистами. Действуй по плану. Держи связь с командармом Рыжовым. Мы очень надеемся на вас. Устройте немцам хороший фейерверк. Пусть надолго запомнят Краснодар… — Трубка замолчала, раздались короткие гудки.

С командующим 56-й армией генералом А. И. Рыжовым все было оговорено. Решено было взрывать объекты в момент занятия их противником по сигналу военных или же самостоятельно, если враг окажется в непосредственной близости. Сигналом для уничтожения нефтеперегонного завода и нефтехранилища должен был стать взрыв военными саперами железнодорожного моста через Кубань.

Город не спал. В разных его частях зловещим багровым заревом полыхали пожары. Слышалась близкая канонада. И безостановочно стекались к переправам через реку нескончаемые потоки беженцев. Штаб наш бодрствовал. Я сидел у себя в кабинете и, пользуясь относительным затишьем, впервые за последнее время попытался осмыслить происходящее. Откровенно говоря, мысли мои были невеселыми. Со всей трагической очевидностью приоткрылась для меня зловещая суть «Эдельвейса». Лирическое название гитлеровского плана никак не соответствовало его варварским устремлениям. Он был нацелен на жизненно важные районы страны, чтобы лишить ее нефти и хлеба, отрезать от морских коммуникаций и задушить в тисках голода. Все то, о чем, захлебываясь от хвастовства, трубила геббельсовская пропаганда и печатали фашистские газеты, в совокупности со сведениями, которые удалось добыть в последние дни моим коллегам-чекистам от арестованной агентуры врага, создавало довольно определенную картину.

Ближайшая цель гитлеровцев — захват Кавказа с его нефтью и огромными продовольственными ресурсами, уничтожение нашего Черноморского флота, втягивание в войну Турции, а глобальная задача — выход к Ближнему Востоку и далее в Индию, завоевание мирового господства. Гитлеровцы не делали из этого большого секрета. Как только началось наступление на Ростов, Риббентроп публично заявил:

«Когда русские запасы нефти истощатся, Россия будет поставлена на колени».

После взятия Ростова командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф, тот самый Руофф, войска которого стояли в данный момент у ворот Краснодара, пообещал японскому военному атташе еще больше:

«Ворота Кавказа открыты. Близится час, когда германские войска и войска вашего императора Хирохито встретятся в Индии…»

Что касается встречи Гитлера и Хирохито в Индии, думал я, это их личное дело. А вот по поводу Кавказа и бакинской нефти бабушка, как говорится, надвое сказала. От этих мыслей настроение мое улучшилось. Когда у человека ясная конкретная цель, мрачная перспектива ему не помеха. Показать хвастливому гитлеровскому генералу Руоффу, как жертвуют собой ради будущей нашей победы славные русские города! Как они умеют постоять за свою честь и достоинство! Прекрасная цель!

Потом, позже, оправдывая свою оплошность, немцы распишут, что в Краснодаре действовала группа коммунистов-фанатиков, которая взорвала вместе с собой заводы и фабрики. Хотя и прошло с той поры много лет, внесем все-таки некоторую поправку: в городе действовали преданные сыны партии, и среди них коммунисты-чекисты, которые до конца выполнили свой долг перед Родиной.

Летние ночи коротки. Часа в три-четыре уже светает.

Утро началось с варварской бомбардировки города, А вскоре с завода измерительных приборов мне доложили, что видят немцев. Даю команду взрывать завод и отходить на переправы, что у станицы Пашковской и нефтеперегонного завода. Стали поступать сообщения и из других мест: немцы в городе, немцы уже на улице Красной. Посмотрели в окно — никого. Преувеличивают. У страха глаза велики. Да и телефон еще работает. В управлении мы остались одни. К. Г. Тимошенков находился в штабе фронта и периодически звонил мне, справлялся, как идут дела. Наконец, поступило сообщение от Шишкина и Михеева из городского узла связи. Подтвердили — видят немцев, они уже во дворе здания. Приказываю им немедленно любой ценой ликвидировать объект и отходить за Кубань. Минут через пять телефонная связь оборвалась. Удалось ли спастись Шишкину и Михееву, оставалось только гадать. Во всяком случае все желали им этого.

Забегая вперед, скажу, что спустя несколько часов мы подобрали Шишкина за Кубанью на краю кукурузного поля. Он был ранен в ногу. От него и узнали подробности взрыва узла связи. Заметив вражеских автоматчиков во дворе объекта, он вместе с Михеевым и начальником узла Морозовым замкнули аккумуляторы и привели в негодность 25-тысяч радиоприемников, собранных в городе, потом повредили линейные кабели и подорвали само помещение. Во дворе под носом у немцев вскочили в автомашину и помчались по городу. За рулем сидел Шишкин. В конце Октябрьской улицы неожиданно нарвались на немецкий танк. Он обстрелял их из пулемета. Шишкина ранило, но он успел-таки вывернуть машину на тротуар и выскочить на улицу Шаумяна. Кое-как они добрались к мосту и переехали на другой берег. У кукурузного поля остановились. Вести машину дальше Шишкин не мог — у него была прострелена нога. Я посадил его в свой старый «Бьюик» и отправил на Горячий Ключ.

Вблизи здания краевого комитета партии, под площадью, располагался штаб гражданской обороны. Буквально за минуту до того, как оборвалась телефонная связь, оттуда позвонили и спросили, какие будут указания. Какие указания, говорю им, когда немцы над вами? Выбирайтесь и подобру-поздорову уносите ноги за Кубань! Вот и все указания. Счастливо!

Однако и нам пора было уходить. Узла связи больше не существовало, связь со штабом командарма Рыжова тоже была потеряна. Я встал, размял затекшие от долгого сидения ноги. Спросил у своих помощников: куда будем отходить? Решили — к нефтеперегонному заводу. Заодно и проверим, как там дела у Зверева?

Вышли из управления. У двери стоит часовой — боец истребительного батальона, сухонький такой мужичок лет сорока. Неподалеку перестрелка, снаряды рвутся, а он и ухом не ведет. Ну и нервы у человека! «Вот что, товарищ, спасибо за службу, — говорю ему, — снимаю тебя с поста, поедешь с нами». — «Нет, — отвечает, — не имею права сниматься. Вы не мой начальник». — «А кто твой начальник, Семен Иванович?» — и называю фамилию командира истребительного батальона. «Он самый», — отвечает. — «Вот я от его имени и снимаю тебя с поста». Боец немного подумал и нехотя согласился.

Автомашина наша стояла за углом. За рулем сидел Саша Кушин, белокурый атлет, вратарь нашей футбольной команды «Динамо». Неподалеку гремели выстрелы. Я вышел за угол здания и на перекрестке улиц Красной и Пролетарской увидел закамуфлированный зелеными разводами приземистый фашистский танк и длинный хобот пушки, изрыгающий огонь. В ту же секунду рядом с танком неожиданно возник мотоциклист. Сделав лихой пируэт, мотоцикл помчался в мою сторону. Я узнал нашего связного — сержанта из ГАИ. Ударила пулеметная очередь. Мотоцикл полетел в одну сторону, сержант — в другую. Все это было рядом со мной, на моих глазах. Искренне жаль было парня — неужели фашист сразил его наповал? Но неожиданно сержант зашевелился и, подволакивая ногу, медленно пополз. Очевидно, он был ранен. Не знаю, что руководило мной в ту минуту. Я вдруг забыл обо всем: и об опасности, и о важности возложенного на меня задания. Пригнувшись, бросился вдоль здания на помощь сержанту. Фашисты снова открыли огонь, но мне все же удалось вытащить нашего связного за угол здания. А тут помогли остальные, и парень был спасен. Мы быстро вскочили в машину, и Кушин резко рванул с места.

Нам удалось благополучно прорваться к переправе. Оба моста через Кубань у нефтезавода — и железнодорожный, и деревянный — были еще не взорваны. Только мы переехали на тот берег, буквально тут же раздался сзади мощный взрыв, и деревянный мост точно посередине сломался пополам и углом осел в воду. Но с переправой мы явно поторопились. На том берегу целым и невредимым стоял нефтеперегонный завод — наш самый важный и ценный объект. Да еще нефтехранилище с земляными амбарами нефти тысяч на двести тонн. Отправив машину с раненым Шишкиным на Горячий Ключ, мы с Грошевым поспешили обратно. У железнодорожного моста я нашел знакомого капитана-сапера и спросил, почему они медлят со взрывом. Тот ответил, что была команда ждать. В городе еще находятся три бронепоезда, и их надо вывести за Кубань.

Мобилизовав какой-то катер, подвернувшийся под руку, мы переправились к нефтеперегонному. На берегу, в укрытии под мощным капониром нашли Зверева и ядро его группы. Всего в его отряде было около пятидесяти коммунистов и комсомольцев. Завод занимал огромную территорию вдоль реки. Все это предстояло взорвать и сжечь. Сюда на КП, под капонир, были сведены нервы всех взрывных устройств, рассчитанных опытными специалистами и заложенных в нужном месте саперами. Их можно было привести в действие простым поворотом руки. Ждали только сигнала.

Геннадий Иосифович Зверев, мой заместитель, человек обычно в себе уверенный и не теряющий головы в самых острых ситуациях, вел себя как-то странно, держался со мной натянуто. Да и остальные были словно оловянные солдатики. «В чем дело?» — подумал я. И только тут обратил внимание, что на КП находится заместитель наркома внутренних дел Союза. Он стоял в сторонке и смотрел на горящий, грохочущий боем город. Лицо его было спокойным и непроницаемым. И непонятно было, командовал он здесь или осуществлял надзор. Я хотел было доложить ему об обстановке в городе, но он жестом руки остановил меня.

— Командуйте, командуйте…

Я выслал вперед двух связных. Необходимо было уточнить, где немцы, и установить контакт с прикрывающим нас истребительным батальоном. Довольно скоро наши товарищи возвратились. Кубарем скатившись с кручи под капонир, они доложили, что сами видели немецких автоматчиков и что истребительный батальон с боем отходит к реке. Вскоре и мы уже могли наблюдать вражеских мотоциклистов на территории завода. А сигнала все не было. Железнодорожный мост стоял целехонек, злополучные бронепоезда не появлялись — черт знает, где они запропастились?! Дальнейшее промедление было чревато тяжелейшими последствиями. Вслед за разведчиками-мотоциклистами могли появиться немецкие саперы, в конце концов нас просто могли обойти и захватить. Нет, за себя я был спокоен. Нам любой ценой надо было выполнить приказ. И в тот же момент раздался оглушительный раскатистый взрыв, мы увидели, как сначала вздыбились, а потом медленно осели в воды Кубани фермы моста.

— Ну, Геннадий, давай, — сказал я Звереву. — Крути свою машинку!

Казалось, что под нами разверзлась земля. Повсюду загрохотало, в воздух взметнулись куски металла, арматуры, тучи пыли. Взрывы гремели один за другим. И так двадцать четыре раза — точно по количеству заложенных снарядов. Потом над заводом всколыхнулась яркая вспышка пламени и к небу повалил густой дым, накрывая своим черным крылом весь город, и реку, и горизонт. Горели нефтяные амбары. Это сработала группа «факельщиков» Василия Клечкина.

Пора было уходить. Мы спустились к берегу, сели в катер и отчалили. Натужно стрекоча двигателем, тяжело осевший в воду катер все дальше и дальше уносил нас от города. Наступило странное затишье. Немецкие самолеты, до этого зверски бомбившие и обстреливающие с бреющего полета наши отступающие части и беженцев, неожиданно исчезли. Дым и копоть лишили их видимости, а теперь прикрывали и наш отход. Город горел, полыхал берег, где еще несколько минут назад был завод, и черная зловещая туча венчала это пожарище. Получился тот самый фейерверк, который просил устроить немцам Селезнев в нашем последнем ночном разговоре.

Районный центр — адыгейский аул Тахтамукай — был местом сбора работников аппарата крайкома и горкома партии, а также чекистов, покинувших город. Прибыв сюда и разузнав, что штаб фронта, руководство крайкома и управления НКВД отбыли на Горячий Ключ, мы со Зверевым решили добираться туда. Отчаявшись отыскать в скопище машин, телег и повозок наш «Бьюик», двинулись пешком. К ночи были на месте. Одной из первых, кого я встретил в Горячем Ключе, была моя жена — Валентина Александровна. Она была сотрудницей нашего управления и находилась здесь вместе с остальными. Увидев меня, Валя кинулась ко мне вся в слезах.

— Сказали, что ты погиб, — всхлипывая, говорила она, прижимаясь к моей пропыленной и грязной гимнастерке.

Спустя пять минут то же самое я услышал и от Селезнева, которому доложил о выполнении задания.

— А нам сказали, что ты погиб.

— Как видите, жив, — ответил я, протестуя в душе против нелепости подобных слухов.

— Да ты не огорчайся, — успокоил меня секретарь горкома партии Санин. — Вот нас с Гончаренкой немцы уже повесили. — И он извлек из кармана галифе фашистскую листовку с двумя портретами. — Ничего! Теперь целее будем!

Здесь, в Горячем Ключе, я долго не задержался. Надо было срочно выехать в Нефтегорский район и завершить выполнение задания — вывести из строя скважины. Наскоро попрощавшись с женой, я тут же уехал. Утром следующего дня мы были уже в Хадыжах.

Работа по консервации скважин была здесь в принципе закончена. Оставалось лишь взорвать наземное оборудование. Но с этим решили не спешить, все еще надеялись, что немцев, наконец, остановят. Тем более, как стало известно, в боях за переправу у станицы Пашковской, где сражались сибиряки из 30-й Иркутской стрелковой дивизии, нашим войскам удалось потеснить гитлеровцев. Здесь же, в Хадыжах, временно дислоцировался штаб фронта. Когда я появился там, чтобы согласовать с военным командованием точное время взрывов, ко мне обратился член Военного Совета фронта:

— Любопытно взглянуть, как вы там скважины законопатили. Покажете?

Когда мы прибыли на промыслы, группа чекистов из Нефтегорского райотдела НКВД, взрывники и специалисты-нефтяники Байбакова и начальника «Краснодарнефти» Апряткина подчищали последние «Мелочи». Ни одна скважина уже не работала, демонтировано было наземное оборудование — компрессорные, качалки, подстанции. Остальное подлежало уничтожению.

После осмотра промыслов военные уехали, а мы приступили к делу.

Пока работали, не очень-то думали о противнике. Надеялись, что, взяв город, он застрянет там ненадолго, а может, даже удастся выкурить его оттуда. И когда кто-то из нашей группы крикнул: «Немцы!» — для всех это было полной неожиданностью. Действительно, по горному серпантину со стороны станицы Апшеронской, вздымая далеко заметное облако пыли, двигалась механизированная колонна фашистов.

Оставив взрывников на месте и дав команду приготовиться и ждать моего сигнала, я поспешил к штабу. На крыльце небольшого дома в окружении своих генералов стоял С. М. Буденный. Вид у него былозабоченный, даже хмурый. Заметно было, что он чем-то недоволен, усы грозно вздернуты кверху.

— Товарищ маршал, — обратился я к Буденному, — немцы в четырех-пяти километрах… Я сам видел, товарищ маршал. Штабу угрожает опасность.

Буденный немного помедлил, потом повернулся к начальнику штаба:

— Командуйте, генерал, сниматься. Сведениям чекиста не могу не доверять.

Потом ко мне подошел Иван Федорович Рябинин, начальник Нефтегорского райотдела НКВД.

— Прощай, Алексей, мне пора в лес.

Некоторое время назад он был утвержден командиром партизанского отряда, сформированного из местного партактива и чекистов.

— Удачи тебе! — И мы крепко с ним обнялись.

Вскоре я узнал, что в первых же боях с фашистами он был убит.

Как только штаб фронта выехал из Хадыжей в сторону Туапсе, мы приступили к уничтожению оборудования нефтепромыслов…

Потом долго догоняли штабную колонну. Шоссе было забито отступающими частями, людьми, автомашинами, подводами, гуртами скота. Все это, тревожимое частыми бомбежками и обстрелами с воздуха, неспешно двигалось на юг в зное и пыли августовского дня. Давно уже на Кубани не было такой жары, как в то лето.

Я всматривался в лица беженцев — женщин, стариков, детей. По большей части они были хмурыми и озабоченными. Что заставило их сняться с насиженных мест? Это было то самое «туземное», по выражению Розенберга, население, которому гитлеровцы громогласно сулили рай земной, а на деле готовили участь рабов, согнанных в резервации. Но эти люди, судя по всему, не очень-то жаждали насладиться фашистским раем и предпочли ему тяготы и лишения эвакуации.

Враг рвался к Новороссийску. Он был уже на дальних подступах к городу. Советские войска прилагали отчаянные усилия, чтобы сдержать его.

Пробыв ровно сутки в Сочи, где располагалось краевое управление НКВД, я получил новое задание. Мне надлежало, выехать в Новороссийск и оказать помощь горотделу НКВД в ликвидации важных промышленных объектов, а затем возглавить вновь сформированную оперативную группу чекистов, которой предстояло в тесном контакте с партизанами действовать в прифронтовой и зафронтовой полосах от Новороссийска до Туапсе. К этому времени по указанию ЦК партии и Государственного Комитета Обороны уже был создан краевой штаб партизанского движения, в который вошли П. И. Селезнев, секретарь крайкома партии Н. Н. Родионов, начальник краевого управления НКВД К. Г. Тимошенков. Под руководством штаба было сформировано семь кустовых партизанских соединений: Краснодарский, Новороссийский, Майкопский, Армавирский, Нефтегорский, Славянский и Анапский. Инструктируя меня перед отъездом, Селезнев и Тимошенков уточнили задачи будущей моей группы. Вкратце они заключались в следующем: вести борьбу с диверсантами, сигнальщиками, агентурой противника в прифронтовой зоне; вылавливать и обезвреживать дезертиров, бандитов, немецких пособников; в тесном взаимодействии с партизанами вести зафронтовую разведку, осуществлять отдельные диверсионные акции в тылу врага; обеспечивать постоянную связь краевого штаба с партизанскими соединениями. Оперативно мы входили в подчинение Новороссийского куста. Командовал им первый секретарь Краснодарского горкома партии С. Е. Санин, начальником штаба был у него Д. И. Смирнов, а замом по разведке — чекист Анатолий Митрофанович Ечкалов, добрый мой товарищ.

До войны Ечкалов работал в краевом управлении НКВД заместителем начальника отдела, а затем возглавлял управление НКВД по Адыгейской области. Мы часто контактировали по работе, и у нас в отделе уважали его за светлый ум, глубокое знание дела, большой практический опыт.

Степана Евдокимовича Санина я тоже знал хорошо. Он возглавлял городскую партийную организацию и был весьма авторитетным руководителем в городе. При высоком росте, статности и кажущейся суровости это был добрый и отзывчивый человек, влюбленный в свое дело и людей. В нем чувствовался некий магнетизм, постоянно притягивавший к нему народ, и неугасающая живинка в работе, искорка, которую он пронес с времен своей кипучей комсомольской юности. Мне тоже довелось около десяти лет быть на руководящей комсомольской работе в Московской области и столице, и эту сторону его характера я чувствовал особенно остро, она трогала струны и моего сердца. Конечно же, я был рад, что именно с таким человеком судьба столкнула меня в грозный военный час.

С большой группой чекистов на двух машинах я в тот же день выехал из Сочи. В Туапсе и Геленджике к нам должны были присоединиться еще около двухсот краснодарских и крымских чекистов. Дорога до Новороссийска была непростая. Безраздельно господствуя в воздухе, противник бомбил и обстреливал ее нещадно. Не раз нам приходилось спешно покидать свои машины и под пронзительный вой бомб и грохот разрывов вжиматься в землю или между раскаленных солнцем камней, кожей чувствуя свою беззащитность.

В Новороссийске я быстро связался с чекистами горотдела, со штабом военно-морской базы, которой командовал капитан первого ранга Г. Н. Холостяков (ныне вице-адмирал, Герой Советского Союза), и мы согласовали план действий. Многие промышленные предприятия были уже частично эвакуированы из города, частично уничтожены. Остальные предстояло немедленно ликвидировать, и мы приступили к делу. Надо сказать, что в этом нам помогли и сами фашисты, хотели они того или нет. Сотни самолетов врага методически с утра до вечера бомбили город, а с прилегающих высот вела обстрел вражеская артиллерия.

Были у нас и проблемы. Как, например, уничтожить огромные запасы цемента, скопившиеся в городе? Пробовали заливать его водой, но из этого ничего не вышло: цемент обрастал панцирной коркой, и через нее вода уже не проникала. Помучились, помучились и решили все это взорвать.

Обстановка в городе была сложной. Честно говоря, порядка было мало, особенно среди гражданского населения. Начались пожары, на улицах появились пьяные мародеры, по ночам промышляли уголовники. Чтобы помочь военному командованию в наведении порядка и в организации достойного отпора врагу, крайком направил сюда группу ответственных партийных работников: П. Ф. Тюляева, И. И. Поздняка, А. А. Егорова, В. Н. Сущева. Входил в нее и С. Е. Санин, с которым мы, таким образом, начали контактировать еще до того, как приступили к выполнению своей основной задачи.

Буквально в короткое время беспорядки в Новороссийске удалось в корне пресечь, виновных строго наказать, и город, почувствовав твердую руку партийного руководства, предельно мобилизовался и стал активно готовиться к нелегкой битве с врагом. А враг все нажимал и нажимал. С севера и со стороны Краснодара к Новороссийску рвались части 17-й немецкой армии, из Крыма к броску на Тамань готовилась 11-я армия генерала Манштейна. Немцы торопились сорвать горный цветок эдельвейса еще до наступления осени.

Однажды, на пятый или шестой день нашего пребывания в городе, вечером, после нелегких трудов и забот, Поздняк, Сущев, Санин и я с группой чекистов возвращались к себе на 9-й километр, где в маленьком домике находилось наше временное пристанище. В районе цементных заводов Василий Николаевич Сущев попросил остановить машину и вышел из нее. Не знаю, что его вдруг заинтересовало, я находился в другой машине. Мы тоже вышли и остановились неподалеку. Я подошел к Санину. Он закурил. Нас разделяла с Сущевым машина. Неожиданно рядом разорвался одинокий снаряд. Звук взрыва был отрывистый и короткий. Осколки просвистели у нас над самым ухом. Мы даже не успели среагировать. Потом Санин резко сорвался с места, он первым заметил, как начал падать Сущев. Когда мы подскочили к нему, на его спине уже расползалось бурое на защитном фоне гимнастерки пятно крови. Он был убит наповал.

Этот случай буквально потряс и ошеломил нас. Мы долго не могли произнести ни слова. Потом кто-то предложил ехать на 9-й километр, тем более что фашисты снова возобновили бомбежку и массированный обстрел города.

Василия Николаевича Сущева, одного из секретарей крайкома партии, мы похоронили на 9-м километре, чуть в стороне от дороги, у одного приметного дерева. Могилу рыли чем придется — лопат не было. Речей не произносили. Вытащили пистолеты и дали троекратный залп. И Санин тихо сказал: «Пусть, Василий Николаевич, земля будет тебе пухом. А с фашистами мы еще посчитаемся…»

Вскоре после этого ушел в горы Санин.

— Ну, мне пора на базу, — сказал он, прощаясь. — Ищи меня на горе Папай. Связного пришлю. — И в шутливом тоне добавил: — И не забывай, что я теперь для тебя начальство.

— А ты не забывай, через кого будет руководить тобой твое начальство. Главное ведь — как доложить…

— Ну и хитер, — улыбнулся Санин.

Мы по-дружески обнялись и пожелали друг другу удачи, так необходимой людям на войне.

К концу сентября обстановка на нашем участке фронта стабилизировалась. В Новороссийске враг был остановлен на восточной окраине между заводами «Пролетарий» и «Октябрь». И хотя немецкое командование поспешило доложить, что город пал, а фашистская пропаганда широко раструбила об этом, все это была чистой воды брехня. Большая часть Новороссийска действительно находилась в руках врага, но расположение советских войск позволяло им не только вести успешные оборонительные бои, но и контролировать положение в городе и закрыть доступ в Цемесскую бухту, в которую так и не прошел ни один фашистский транспорт. Попытка гитлеровцев прорваться к Туапсе тоже не увенчалась успехом. Самое большое, что им удалось добиться — это выйти к Гойтхскому перевалу и овладеть горой Семашхо, с вершины которой хорошо был виден пылающий от беспрерывных бомбежек город и такое близкое, но недоступное для них море. Враг был остановлен также на Тереке и на перевалах Главного Кавказского хребта.

Мы знали, что в период самых ожесточенных боев за Кавказ в августе 1942 года в Москву прилетал Черчилль для переговоров со Сталиным по вопросу второго фронта. Но надежды на открытие боевых действий союзников в Европе не оправдались. Правда, англичане и американцы предложили ввести свои войска на Кавказ, чтобы оказать нам поддержку, но Советское правительство такого рода «помощь» решительно отклонило. Как и прежде, нашей стране приходилось рассчитывать только на свои силы. И партия делала все, чтобы мобилизовать наш народ для решительного отпора врагу.

Как только враг был остановлен, значительно активизировали свои действия кубанские партизаны. Они разрушали коммуникации противника, взрывали и сжигали склады с боеприпасами и продовольствием, нападали на штабы. Партизаны совершали дерзкие рейды по немецким тылам, а когда требовала того обстановка, сражались на передовой рядом с регулярными частями нашей армии.

Активно участвовали в этих боевых делах и отряды Новороссийского куста, с которыми взаимодействовала моя оперативная группа. Надо сказать, что партизанская борьба на Кубани имела свою специфику. На эту особенность обращал внимание П. И. Селезнев. На одном из совещаний партизанских командиров он говорил, что мы не партизаны глубокого тыла, где можно широко маневрировать крупными силами и совершать тысячекилометровые рейды. Мы прифронтовые и фронтовые партизаны. Мы действуем в непосредственном контакте с войсками… И это было действительно так. Позже, когда был захвачен плацдарм на Мысхако, туда, на Малую землю, высадилось пять партизанских отрядов Новороссийского куста — «За Родину», «Гроза», «Норд-ост», «Новый» и «Ястребок», которыми командовал секретарь Новороссийского горкома партии П. И. Васев. Партизаны сражались бок о бок с героическими защитниками плацдарма, как регулярные части. Добрые слова сказал о них Леонид Ильич Брежнев в своей замечательной книге «Малая земля».

Партизаны проводили и большую разведывательную работу. В этом плане сфера их действий простиралась далеко в немецкий тыл, где они поддерживали постоянную связь с партийным подпольем. Не случайно почти в каждом партизанском отряде и соединении заместителями командиров по разведке были кубанские чекисты. Воевали они и как рядовые бойцы. Здесь, на Кавказе, в рядах действующей армии сражались целые полки и дивизии НКВД. И везде чекисты были на высоте положения, проявляли твердость духа и непоколебимую стойкость.

После того как стабилизировался фронт, поприбавилось работы и нашей оперативной группе. Если раньше в неразберихе быстро меняющейся обстановки фронта нам приходилось действовать в основном против дезертиров, бандитов, уголовников — тех, кто хотел переждать смутное время в горах, а с приходом немцев нажить себе на этом капитал, то теперь мы решали задачи и посложнее. Наша работа приобрела осмысленность и четкость. У нас наладились хорошие связи с партизанскими отрядами нашего куста, и нередко вместе с партизанскими разведчиками чекисты уходили в тыл врага и добывали ценные сведения о противнике. Контактировали мы с военным командованием 47-й, а затем и 18-й армий, и в первую очередь с их особыми отделами. Армейское командование наша оперативная группа снабжала разведданными, а с особыми отделами мы совместно решали задачи по охране тыла, выявляя и обезвреживая в прифронтовой полосе агентуру противника, сигнальщиков, диверсантов, провокаторов и пособников врага.

Базировалась наша группа вдоль побережья между Геленджиком и Новороссийском. Район, в котором нам приходилось действовать, схематично можно представить в виде подковы, упирающейся своими концами в Черное море. Оно и было нашим тылом. Линия фронта проходила в горах, но она не была там сплошной, и поэтому и партизаны и чекисты нашей группы имели возможность перемещаться в этой зоне, нередко оказываясь в тылу врага. Ядро нашей группы, ее штаб, если можно так сказать, располагался в небольшом заброшенном домишке на самой окраине Геленджика, другие наши силы дислоцировались на 9-м километре Новороссийского шоссе, в районах Кабардинки, Фальшивого Геленджика, Архипово-Осиповки, словом, вдоль побережья. В общей сложности у нас насчитывалось до трехсот человек. Были здесь и опытные чекисты, прошедшие хорошую школу, такие, как В. Грошев, В. Старков, К. Ковалев, С. Дударев, В. Луньков, В. Леонтьев, П. Жадченко, А. Лазарев и совсем молодые, как Иван Пономарев, ставшие сотрудниками госбезопасности уже в годы войны.

Наш походный быт был прост и неприхотлив. Питались как придется и чем придется. Хорошо, если из Сочи что-нибудь подошлют. А так нашему коменданту и снабженцу Галиму Абубакирову приходилось проявлять чудеса изворотливости. Жили мы тоже где придется, по большей части в пустующих, неприспособленных помещениях. Фашисты разбомбят их — подыскиваем другие. Но на такие мелочи никто из нас не обращал внимания, это было не главным. Главным была наша работа. А ее у нас хватало. Немцы проявляли в последнее время большую активность: их интересовала дислокация наших войск, их перемещение, численность, планы командования, прочность тыла и многое другое. Не проходило дня, чтобы кого-то не задерживали, и с каждым надо было разбираться, допрашивать, вести протоколы и так далее.

Однажды, когда я составлял донесение в управление, мне доложили, что к нам прибыл сержант.

— Какой еще сержант? — спросил я, не отрываясь от дела.

— Сержант госбезопасности.

— Пусть войдет. — Я поднял глаза и… увидел в дверях свою жену. Она была в гимнастерке с двумя кубарями в петлицах, в пилотке, в сапогах, на боку пистолет, за плечами вещмешок, в руках портативная машинка в чехле.

— Товарищ начальник, прибыла в ваше распоряжение, — бойко, стараясь быть серьезной, доложила она и положила на стол предписание.

— Кто тебе позволил? — вырвалось у меня. Все это было так неожиданно, что я даже не знал, как мне вести себя — сердиться или радоваться.

Она сдвинула черные брови, и в ее взгляде промелькнуло упрямство.

— Да никто. Сама. Пришла и сказала Тимошенкову: не отправите в опергруппу — дезертирую на фронт!

Я пробурчал что-то про дисциплину и про фронт, где убивают, но уже решил про себя: пусть остается. Тот предмет в черном чехле, который она держала в руках, был нам сейчас крайне необходим, а Валя неплохо владела стенографией.

— Вот взяла на всякий случай, — сказала она.

— Ладно, сержант, расчехляй свою машинку. Будем работать…

Она действительно оказалась нужным нам человеком. Много помогала, ходила на связь с партизанами и наравне со всеми выполняла другие боевые задания.

Свою работу по охране тыла мы обычно согласовывали с особым отделом армии, и наши группы действовали совместно с их заградотрядами. Но у нас был и так называемый свободный поиск, когда чекисты самостоятельно «фильтровали» тот или иной район прифронтовой полосы. За короткое время через наши руки прошли десятки и сотни людей. Здесь были и «обиженные» Советской властью бывшие кулаки, и уголовные преступники, и долгое время маскировавшиеся казаки-белогвардейцы, жаждущие посчитаться за все прошлое. Но большинство из задержанных составляли те, кто встал на путь предательства из-за малодушия и неверия в нашу победу, кто всеми гнусными способами спасал свою шкуру. Война — это суровая проверка для каждого. Если в мирной, спокойной жизни кто-то может еще юлить, изворачиваться, вести двойную жизнь, то здесь, как говорится, вынь да положь то, что имеется у тебя за душой. Как это у Шота Руставели: «Из кувшина вытечь может только то, что было в нем…» Верно кто-то сказал: предателями становятся не по убеждению, а по свойству души — шкурники и трусы.

Вербуя из таких людей свою агентуру и засылая ее в наш тыл с разведывательными или диверсионными заданиями, гитлеровцы, конечно, не очень-то рассчитывали на такой материал и поэтому компенсировали качество количеством. После соответствующей подготовки и некоторой «косметической» обработки шпионов переправляли через линию фронта: по горным тропам, сбрасывали на парашютах, доставляли морем — на моторных лодках и катерах. На какие только ухищрения не пускались фашисты — экипировали их в форму красноармейцев, снабжали советскими документами, деньгами, тщательно разрабатывали «легенды», прибегали к различным комбинациям: инсценировали выход из окружения, побег из плена, возвращение после выполнения спецзадания советского командования и так далее.

Одна из наших групп задержала как-то в расположении войск лейтенанта и сержанта. Все как будто было у них в порядке: и документы и предписание на получение в одной из дивизий артиллерийских приборов. Но при тщательной проверке было установлено, что в предписании слегка изменена фамилия начальника штаба. Вместо Тетерин стояло Течерин. И этого оказалось чекистам достаточно, чтобы шпионы были разоблачены. В другой раз разоблачен был изменник Родины — пожилой, невзрачный на вид мужчина, собиравший сведения о расположении частей 339-й стрелковой дивизии. Чтобы подкрепить его версию о побеге из фашистского лагеря, на спине предателя каленым железом выжгли звезду и номер. Но и это не помогло, как не помогла и другая вражеская «косметика» — шрамы, еще не зажившие штыковые и ножевые раны, пластические операции.

Связь со своими агентами фашисты поддерживали обычно по радио и через агентов-связников, а для обратного перехода линии фронта они снабжались паролем, обозначающим наименование разведоргана. Так что со временем мы располагали уже солидным досье на многие разведорганы противника, действовавшие не только на нашем участке фронта, но и на всем Северном Кавказе. Знали их почерк, наиболее типичные ухищрения, дислокацию, методы вербовки, подготовки и заброски агентуры и другие немаловажные детали. Я понимал, что эти сведения представляют большую ценность не только для разведорганов фронта и краевого управления НКВД, они крайне необходимы Центру, Москве. И потому мы без малейшего промедления отправляли их но назначению.

К началу 1943 года густую паутину на Северном Кавказе сплело ведомство Канариса — абвер. Вокруг Краснодара, Новороссийска и Ставрополя действовало по меньшей мере семь крупных разведывательных, диверсионных и контрразведывательных команд и групп этого армейского спецоргана с дюжиной мелких передовых постов — мельдкопфов. В Краснодаре, например, на улице Седина дислоцировалась абвергруппа 102. Она имела переправочный пункт агентуры в станице Кабардинской и передовые посты в станице Крымской и поселке Хадыжинский. Подчинялась группа абверкоманде 101, которая находилась в Ставрополе.

С января 1943 года там же, в Краснодаре, появился диверсионный разведывательный орган врага — абверкоманда 201. В своем подчинении она имела четыре абвергруппы и несколько мельдкопфов. Условно именовалась «Дариус». Командовал ею подполковник Георг Арнольд.

Чекистами нашей оперативной группы был захвачен в зафронтовой полосе вербовщик агентуры и переводчик «Дариуса» Райданник, бывший лейтенант Советской Армии, житель Пятигорска. От него мы получили весьма ценные сведения. Диверсанты этого органа обычно действовали группами по 3–5 человек в форме военнослужащих Советской Армии. Имели задание проводить в нашем тылу диверсионно-террористические акты, вести войсковую разведку переднего края, захватывать «языков», подрывать укрепленные точки обороны. Снабжались взрывчаткой и зажигательными средствами, замаскированными в противогазных сумках, консервных банках, в виде пищевых концентратов. После задержания Райданника особым отделом 18-й армии было доведено до личного состава разъяснение, как надо поступать с такого рода продуктами и противогазами.

В оккупированном Краснодаре базировался и контрразведывательный орган врага — абвергруппа 301, который проводил работу в тылу немецкой армии по выявлению советских разведчиков, партизан и подпольщиков, то есть наш непосредственный противник. Командовал им пятидесятилетний корвет-капитан с грозной английской фамилией Кромвель. Об этом поведал нам на допросе резидент этого органа некий Рудаков, он же «Рудольф», «Самурай», которого чекисты прихватили в зафронтовой полосе.

А вот на разведорган «Марине Айнзатцкомандо дес Шварцен Меерс» (Морская разведывательная команда Черного моря) мы вышли следующим образом. Чекисты нашей оперативной группы постоянно включались в состав армейских и партизанских разведывательно-диверсионных групп, которые на катерах-охотниках выбрасывались северо-западнее Новороссийска в районы Анапы, Соленых озер и Абрау-Дюрсо. Они нападали на немецкие штабы, захватывали документы, карты, брали «языков». После одной из таких вылазок к нам в руки попал ни больше ни меньше как помощник начальника «Марине Айнзатцкомандо» корвет-капитан фон Грассман. Этот спец по Черному морю на безупречном русском языке поведал нам о своем разведоргане и о намерении немцев восстановить Новороссийский порт. С этой целью он и колесил по побережью. Привлекал к восстановительным работам специалистов-портовиков, а заодно и вербовал среди них агентуру. Команда «Черного моря» постоянного места дислокации не имела, следовала за частями немецкой армии, выделяя по мере необходимости передовые оперативные группы — форгруппы. С сентября 1942 года она находилась в Новороссийске. Командовал ею корвет-капитан Ротт по кличке «Сир».

Нашему родному Краснодару определенно «везло» на фашистские разведорганы. Со временем мы обнаружили там еще один, четвертый по счету — «Марине Абвер Айнзатцкомандо» (Команда морской фронтовой разведки). Это было одно из подразделений Нахрихтепбеобахтер (НБО) — Морской разведывательной абверкоманды. Она была придана штабу фашистского адмирала Шустера, командующего немецкими ВМС юго-восточного бассейна. Морская фронтовая разведка занималась сбором разведывательных данных о нашем военно-морском флоте и состоянии обороны побережья. Агентуру вербовала среди советских военнопленных, содержащихся в лагерях Крыма и Северного Кавказа. Обучение велось в Тавельской разведшколе НБО и в Симеизе. Переброска агентуры осуществлялась на самолетах, моторных лодках и катерах, связь — через радиостанции в Керчи, Симферополе и Анапе. Командовал НБО корвет-капитан Рикгоф, а Краснодарской айнзатцкомандой — капитан-лейтенант Нойман.

В январе 1943 года из Ставрополя через Армавир на Краснодар немцы осуществляли переброску одного из наиболее засекреченных своих разведорганов. Эта операция проводилась в строжайшей тайне. Но из двухсот пятидесяти агентов часть все же разбежалась. Один из них — Перов Иван Петрович перешел линию фронта, набрел на наших чекистов и добровольно сдался. Так нам удалось выйти на вражескую разведку «Унтернемен Цеппелин» (Предприятие Цеппелин), или просто «Цеппелин», Этот специальный орган РСХА[36] был создан в марте 1942 года для подрывной деятельности по разложению советского тыла. Немецкие главари рассчитывали, что «Цеппелин» сможет подорвать крепость советского тыла и тем самым поможет командованию немецкой армии. Организационно подразделения «Цеппелина» состояли из разведывательных, пропагандистских, повстанческих и диверсионных групп, на которые возлагалась политическая разведка и диверсионная деятельность в советском тылу. С началом осуществления немцами плана «Эдельвейс» летом 1942 года «Цеппелин» забросил на самолетах на территорию Грузии, Армении, Азербайджана и автономных республик Северного Кавказа группы агентов, обученных в специальной разведшколе в Евпатории. Они должны были создать в нашем тылу бандитско-повстанческие формирования, сеять панику среди населения, вести разведывательную и диверсионную работу.

Расчеты немцев на непрочность советского тыла провалились. Большинство агентов были выявлены и обезврежены чекистами. Правда, в период оккупации Северного Кавказа на нашем участке фронта действовала главная команда «Цеппелин» и особая команда «Д». Агенты для этих команд подготавливались в разведывательной школе, именовавшейся «Главный лагерь Крым», а затем перебрасывались в наш тыл специальной авиаэскадрильей 200 под командованием капитана Гартенфельда с аэродрома курортного местечка Саки, что близ Евпатории. Главную команду «Русланд Зюд» возглавлял штурмбаннфюрер СС Рольф Редер. А переброской агентов руководил лично шеф «Цеппелина» штурмбаннфюрер СС С. Курек.

Через Перова органам удалось раскрыть ряд агентов «Цеппелина», осевших на Северном Кавказе, в частности Погосова, Баградзе, Кайшаури. Все эти данные о вражеских разведорганах и их агентуре позволили Центру спланировать ответные удары по врагу. Это и было нашей скромной лептой в тот успех, что ждал нас впереди. Но до победы было еще далеко.

Осень и зима принесли на побережье пронизывающие норд-осты, непрекращающиеся нудные дожди, промозглые холода. Наше и без того незавидное кочевое положение еще более ухудшилось. Особенно бедствовала наша группа от недоедания, от отсутствия горячей пищи. Необходимо было разжиться воинскими продаттестатами. Я знал и командарма 18-й К. Н. Леселидзе, и члена Военного Совета С. Е. Колонина. Прослышав про наши беды, начальник особого отдела армии Владимир Еквтимович Зарелуа, с которым мы контактировали по работе, сказал мне однажды:

— А ты обратись к нашему начальнику политотдела. Уверен, этот человек поможет.

С начальником политотдела 18-й армии полковником Л. И. Брежневым я виделся неоднократно. Всякий раз, когда кто-то из моих чекистов уходил в тыл врага или на связь с партизанами, я приходил в политотдел, чтобы взять там свежие номера армейской газеты «Знамя Родины», листовки и воззвания, отпечатанные специально для населения оккупированных районов края, и доставить все это по назначению. Выслушав мою просьбу относительно продаттестатов, он сразу развеял мои сомнения.

— Ну как же не помочь чекистам? — сказал он. — Обязательно надо помочь. Ведь мы делаем одно общее дело — бьем врага. Так почему же один сытый, а другой впроголодь? — Он что-то быстро написал на листке бумаги и протянул его мне. — Вот вам записка к начальнику тыла армии полковнику Баранову, он все сделает, будут вам продаттестаты.

В тот же день наш комендант Абубакиров представил в штаб тыла дислокацию наших групп, и каждую из них закрепили за соответствующей воинской частью. И к вечеру мы уже получили колбасу, сахар, концентраты, даже вино «Черные глаза». Наш жизненный, а стало быть, и боевой тонус снова был на должном уровне. А дорожка в политотдел была, как говорится, проторена, и мы еще не раз обращались туда за помощью.

Сейчас, по истечении стольких лет, вспоминая наши мимолетные деловые встречи с Леонидом Ильичом, я часто задумываюсь: что же отличало этого человека? Мне приходилось видеть его в различных ситуациях: за работой в политотделе, на передовой, в общении с командармом, а однажды на Малой земле — беседующего с бойцами. Конечно, никто тогда не знал, что он будет Генеральным секретарем нашей партии. Его воспринимали как опытного политработника и авторитетного начальника политотдела. Но уже тогда бросалось в глаза, что это человек волевой, энергичный, открытый и настойчивый. Импонировало его ровное отношение к людям, будь то рядовой боец или кто-то из высокого командования. С ним считались и командарм, и все остальные. Ему было свойственно обаяние молодого, сильного, симпатичного и красивого человека. Таким я его и запомнил.

В январе войска фронта приступили к подготовке по захвату плацдарма на западном берегу Цемесской бухты. Это было частью наступательной операции по освобождению Новороссийска и всего Таманского полуострова. К тому времени гитлеровцы уже начали отвод своих войск с перевалов Главного Кавказского хребта, наметился наш успех и на других участках фронта. Командованию 18-й армии требовались новые подробные сведения о противнике. Надо было активизировать действия партизан, разведывательную и диверсионную работу. Получила конкретное задание и наша оперативная группа.

Разослав своих людей по всем направлениям, на базу к Санину я решил идти сам. Вместе с Валентиной и проводником Сашей — бойцом морской пехоты мы отправились в путь. Вышли засветло. Дорога на гору Папай предстояла трудная — горными тропами, через ручьи и распадки, лес и заросли. Добирались мы почти целый день и умаялись изрядно. Валя, конечно, тоже. Но вида не подает, бодрится. И только в конце пути она с оттенком жалобы в голосе сказала нашему проводнику:

— Что ж вы, Саша, говорили: две горки перевалим, одну речку перейдем — и мы на месте? Я уже насчитала сорок шесть речек, а Папая все не видно.

— Так то ж, Валентина Александровна, одна и та же речка, только мы ее сорок шесть раз переходили. А как перейдем сорок седьмой, так и будет Папай…

Но перейти речку в сорок седьмой раз мы так и не успели — наскочили на партизанский пост. Нас задержали, обезоружили и посадили в коровник. Продержали до утра, пока не явился человек от Санина и не опознал меня.

— Хорошенькое дело, — с нарочитой обидой выговаривал я Бате, — никакого тебе уважения ни к форме, ни к чекистскому званию.

— Ничего не попишешь, брат, партизанская бдительность, — улыбался Санин.

Встретили нас партизаны хлебосольно. Напоили парным молоком, угостили хорошим холодцом.

— Богато живете, — заметил я.

— Так и воюем неплохо, — в тон мне ответил Санин. — Ну давай, рассказывай, что там у вас внизу, с чем пожаловал?

Услышав про готовящуюся операцию, он оживился.

— Вот и отлично! Мы тоже ударим. С другого бока. Поддержим армию двадцатью своими отрядами.

Потом мы обговорили детали задания, условились о связи и пустились в обратный путь. Жаль, не довелось повидаться с Ечкаловым. Он был на задании.

В другой раз, возвращаясь с Галимом Абубакировым от партизан, мы неожиданно попали в расположение какой-то румынской егерской части. Шел проливной дождь, было пасмурно. Передовой их пост, мимо которого мы проползли, в полном составе прятался в землянке. Рядом с землянкой к дереву был привязан пулемет, и от него к окну была протянута веревка. Время от времени из землянки дергали за эту веревку, и пулемет строчил в никуда.

— Ну и вояки, — заметил Галим, когда мы были уже вне опасности. — Скоро погоним их к чертовой матери с нашей земли…

В ночь с 3 на 4 февраля, как и было задумано командованием, произошла высадка десанта на Мысхако. Двести пятьдесят человек передового отряда майора Куникова зацепились за каменистый берег и держались там до подхода основных сил. Через полтора часа на плацдарме было уже 800 человек, а спустя пять дней — 17 тысяч.

Вскоре на Малую землю стали высаживаться и чекисты вашей оперативной группы. Они бывали там и до высадки десанта, но то была разведка с целью собрать больше сведений о противнике перед решающим броском на плацдарме. Теперь же перед чекистами стояли другие задачи: вместе с особыми отделами надежно обеспечивать тыл десанта, выявлять шпионов, сигнальщиков и паникеров. Одним из первых в нашей группе на Малую землю высадились капитан Леонтьев, Лапин, Таденко, Пономарев. Было это с 8 на 9 февраля. Не повезло Ивану Пономареву. Транспорт, на котором он шел, был торпедирован немецким катером. Он прыгнул в студеную воду. К счастью, до берега оставалось недалеко, и ему удалось спастись. Чекисты нередко вместе с защитниками плацдарма отбивали многочисленные яростные атаки гитлеровцев, все еще пытавшихся сбросить десант в море. В одной из таких стычек Пономарев был тяжело ранен и эвакуирован на Большую землю.

Довелось и мне дважды побывать на героическом плацдарме и видеть все своими глазами. Тут могли сражаться и выстоять только сильные духом и мужественные люди.

Но на войне так не бывает, чтобы все шло гладко и хорошо. Теряли мы и боевых друзей, случались у нас и неудачи. Помню, как мы подобрали в горах бывшего начальника Верхне-Бакинского райотдела НКВД Бабаева, выходившего в район Анапы. Он был полуживой, опухший, весь изъеденный комарами, оборванный. Полз ночами, питался кореньями, листьями, корой. От него мы узнали, что партизанские отряды Анапского куста, которыми командовал Егоров, были рассеяны гитлеровцами. И на то были веские причины. Кругом равнина, плавни — совершенно негде укрыться. Там объективно нельзя было вести партизанскую борьбу. Многие наши товарищи погибли.

Позже, когда уже шли бои на Малой земле, мы отправляли из Геленджика в тыл, в район Тамани, три партизанских отряда. В их составе было немало наших чекистов. На двух катерах-охотниках они вышли в море и больше не вернулись. Их торпедировали немцы. Спастись удалось немногим, в том числе секретарю Новороссийского горкома партии Шурыгину. Его выловили наши моряки почти в бессознательном состоянии, он чудом держался за какие-то доски в студеной февральской воде. В ту же ночь я навестил его в госпитале, и он с болью в сердце поведал эту трагическую историю.

Да, мы теряли боевых друзей, с которыми было столько и выстрадано и пережито! Утешало лишь одно — эти жертвы были не напрасны.

Вскоре, перейдя в решительное наступление на восточном участке нашего фронта, на рассвете 12 февраля 1943 года советские войска ворвались в Краснодар. В их составе действовали и партизаны.

А через полгода настала очередь и Новороссийска. И как ни сопротивлялся враг, как он ни укреплял свою оборону, она была прорвана, и наши войска после шестидневных упорных боев полностью овладели городом и портом. 16 сентября Москва салютовала доблестным воинам Северо-Кавказского фронта и морякам Черноморского флота. Немецкие солдаты знаменитой 73-й дивизии генерала Германа Бэмэ, когда-то первыми вступившие в Париж и прошагавшие с оркестром под Триумфальной аркой, были побеждены воинами 18-й армии, 55-й Иркутской стрелковой дивизии, частями морской пехоты. В их рядах сражались и чекисты нашей оперативной группы.

В общей сложности 15 месяцев продолжалась битва за Кавказ, закончившаяся полным поражением немецко-фашистских войск и срывом далеко идущих планов гитлеровского командования. Сто тысяч немецких солдат с эмблемой эдельвейса на груди остались навсегда лежать на этой земле.

Я видел трупы вражеских егерей на заснеженных гордых перевалах, в траншеях «Голубой линии» и на улицах Новороссийска и невольно вспоминал слова бесноватого фюрера из фашистского евангелия «Майн кампф».

«Мы, национал-социалисты, — говорилось там, — должны дать немецкому народу на этой планете достойную его территорию и землю…»

Что же, они эту землю получили.

Но борьба продолжалась. До полной победы было еще почти два года войны.

Игорь Фесенко ПОЕЗДА ШЛИ ПО РАСПИСАНИЮ…

Поезд сделал минутную остановку и снова начал набирать скорость. Фомин прочитал за окном знакомое название станции. Много времени пролетело. Очень много. Рассчитался с официанткой вагона-ресторана и направился к себе в купе. В тамбуре столкнулся с грузным, розовощеким мужчиной. Тот, пройдя было мимо, остановился в раздумье. Обернулся:

— Геноссе Фомин? — спросил он.

— Да. А вы… Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Блютнер?

Они обнялись.

— Вот это встреча, — сказал Фомин, освободившись из крепких объятий. — А я еду в Магдебург, к Еноку. Семьдесят лет — дата…

— Значит, обнимать его будем оба. Он должен встречать. Вместе с сыном. Его Ганс пошел дорогой отца. Майор.

За окном замелькали переплеты моста, и вагон заполнился тревожным басовым гулом.

— Помните этот мост? — спросил Блютнер.

— Взрыв прозвучал в назначенное время, — улыбнулся Фомин. — И радио с той стороны объявило о состоявшейся диверсии. Это было в сорок восьмом. Не ошибаюсь?

— В мае, — уточнил Блютнер. — Мне нужно собираться. Я сбегаю за чемоданом и вернусь сюда, геноссе Фомин. Вместе сойдем на землю Магдебурга.

Енока и его сына, молодого рослого мужчину в военной форме, они увидели сразу.

— Сейчас начнутся дни воспоминаний, — сказал Блютнер. — А ведь есть что вспомнить, геноссе Евгений. И нашу молодость, и погоню за «Призраком», и ловлю «Красавчика», и тот мост.

1

…Машинист служебной мотрисы Штальшлягер посмотрел на большие карманные часы, на высоко поднятую «руку» семафора, на серебрящиеся под утренним солнцем рельсы.

— Пора, Гюнтер, — сказал он своему помощнику.

— Есть, господин машинист, — встрепенулся тот. Выглянул из двери и, убедившись, что все пассажиры на месте, заученно крикнул: — Внимание! Внимание! Отъезжаем!

Вагон плавно поплыл вдоль платформы Цербстского вокзала и, набирая скорость, устремился вперед, слегка подпрыгивая на стрелках. Утреннее солнце обрамляло длинными тенями перелески и ленточки полей, кое-где уже тронутые золотом созревания. Благодатные земли Саксонии — Анхальт дышали спокойствием.

Вдруг вагон подпрыгнул, словно телега, наехавшая на булыжник. Внизу прогремел взрыв. Но мотриса не сошла с рельсов, а продолжала катиться дальше. Много поработавшие на своем веку жилистые пальцы Штальшлягера напряглись и еще крепче сжали рычаги управления. Он посмотрел на помощника, от лица которого отхлынула кровь, и с видимым усилием сказал как можно спокойнее:

— У нас, кажется, все в порядке, Гюнтер. А ну-ка, взгляни, что делается у пассажиров.

Гюнтер отодвинул узкую дверцу и шагнул в салон. Вернулся через минуту и доложил.

— Какая-то чертовщина взорвалась. В полу дырка, осколками дерева зацепило несколько человек. Дал им аптечку, но, кажется, ничего серьезного.

— Если не считать того, что сейчас мы могли валяться где-нибудь под насыпью вместе с мотрисой. Вот проклятые ублюдки. Все им мало, — неизвестно кому адресуя слова, проворчал машинист. — Гюнтер, возьмите управление. Остановимся у будки Дорфманкройца. Нужно срочно доложить обо всем главному диспетчеру Дирекции дороги. А сейчас я пойду посмотрю, что в салоне.

Вскоре, повизгивая тормозами, тяжелая мотриса остановилась у будки путевого обходчика. Машинист отворил дверь и услышал утробно-низкие призывные сигналы зуммера селекторной связи. Вызывали хозяина будки. А он куда-то запропал.

Машинист снял трубку и услышал замысловатое ругательство, из которого уяснил, что диспетчер никак не может понять, к каким чертям провалился этот старый баран Дорфманкройц, которому давно уже нужно было доложить о проследовании мотрисы и положении на участке.

— Момент, господин Тоденкопф, — прервал машинист гневную тираду диспетчера. — У селектора Штальшлягер… Да, да, с мотрисы… Подключите к нашему разговору дежурного по железнодорожной полиции.

— Что случилось?

— Не теряйте время. Подключили?

— Да, говорите.

— Докладываю: в районе сорок седьмого километра под мотрисой взорвалась какая-то чертовщина. Мотриса цела, а вот рельсы нужно срочно осмотреть. У нас в салоне зацепило несколько человек. Занозы в основном. Вот, собственно, и все. На переезде и в будке все в норме. Но путевого обходчика Дорфманкройца нигде нет. Не видел его и на перегоне. Для железнодорожной полиции — все. Теперь вопрос к диспетчеру: я могу следовать дальше?

— Следуйте. Но пока найдется обходчик, оставьте в будке своего помощника.

— У полиции нет вопросов?

— Нет. Спасибо. Можете следовать.

Штальшлягер услышал, как диспетчер передает распоряжения дежурному в Цербст, чтобы тот задержал скорый Вернигероде — Берлин. Потом другой голос потребовал подать специальное авто для полиции к платформе главного вокзала.

«Ну, началась карусель», — подумал Штальшлягер, осторожно опуская трубку…

2

Фомина разбудил настойчивый телефонный звонок.

— Это Енок, — услышал он знакомый голос начальника отделения Магдебургской криминальной полиции. — Доброе утро, геноссе капитан, — и Енок рассказал Фомину о происшествии на железной дороге.

Фомин набрал номер дежурного:

— Шарапов? Распорядись, чтобы мне быстренько машину до главного вокзала. Полковнику доложи, что я с Еноком и его коллегами срочно выехал к железнодорожникам. С места я ему доложу, и пусть радисты слушают радио, этих, из РИАСа[37]. Прошлый раз они выдали сообщение чуть ли не через пять минут после бидерицкого взрыва. Помнишь?.. Ну все.

Одеваясь, снова подумал о РИАСе. Тут и в самом деле может проявиться определенная связь, если радиостанция снова первой и сразу продемонстрирует осведомленность. Этот младший партнер «Голоса Америки», вышедший в эфир в феврале 1946 года, старался вовсю и уже успел «накидать» в эфир кучу провокационной информации.

— Выхожу! — крикнул в окно Фомин, увидев подошедшую кдому машину, из окошка которой выглядывал шофер.

3

Енок ждал Фомина на перроне. К каменной стенке прижалась темно-зеленым боком приземистая дрезина «Мерседес-дизель», поставленная на железнодорожную тележку.

— Поехали, — сказал капитан, захлопывая дверцу. — Ничего нового?

— Пока нет. Вахмистр Блютнер — он со вчерашнего дня был по другому делу недалеко от места происшествия — перехватил мотрису. Допросил машиниста подробнее. В общем, все то же. Среди пострадавших три советских офицера. Перегон я распорядился временно закрыть. Разберемся, а уж потом подошлют ремонтников.

— Это точно, — согласился Фомин. — Я вычитал на днях у французского криминалиста Эдмона Локара: «Первые часы розыска неоценимы, ибо уходящее время — улетучивающаяся истина». Давайте прикинем, как мы используем эти первые часы.

Фомин оглядел сидящих в кабине. Коллег Енока он знал в лицо, много раз уже приходилось с ними распутывать разные замысловатые истории.

— Мы с вами и эксперт Линденау осматриваем место происшествия. Остальные ищут свидетелей. Кого-то попросим установить всех служащих, работавших в эту ночь.

— Этим занимается Блютнер, — сказал Енок. — Только, мне думается, не там лежит кончик, за который можно уцепиться. Искать нужно на перегоне…

— Подъезжаем, — громко сказал водитель. — Вон повреждена правая рельса, а вокруг черное пятно.

— Не пятно, дружок, а довольно солидная воронка, — заметил Енок, прижавшись лбом к переднему стеклу. — Стоп! — скомандовал он.

Все выскочили на насыпь.

— Заряд небольшой, — сказал Фомин.

— Сработала мина наживного действия, — доложил Линденау. — Заряд тола граммов на сто. — Он приложил к месту повреждения линейку. — Из рельсы вырван кусок в двенадцать сантиметров восемь миллиметров.

— Мотрисе повезло, — сказал Енок. — Вполне могла соскочить, ведь она достаточно тяжела, а уж о большем составе и говорить нечего, колеса вагонов раздвинули бы рельсы и…

— Обходчика до сих пор не нашли? — спросил Фомин. — Может быть, он и есть тот, кого мы ищем?

— Вряд ли. Он побывал в нацистских концлагерях. Человек честный, обязательный и четкий.

В десятке метров от места взрыва в насыпи было несколько глубоких вмятин. Создавалось впечатление, что тут кто-то специально топтался. Пониже, у основания насыпи можно было четко проследить две борозды.

— Похоже, тут происходила борьба, — стал рассуждать капитан. — А эти борозды вполне могли быть процарапаны каблуками, если один тащил другого. — Он спустился вниз. — Геноссе Енок, тут явно кто-то шел, вот измята трава… Видите?.. Тропинка ведет к кустарнику. Там, впрочем, уже ваш коллега…

Пока Енок, Фомин и эксперт добежали до кустов, полицейский выволок из них раненого человека.

— Что вы делаете, Бухгольц! — крикнул Фомин. — Нужно было сначала все осмотреть…

— Я уже осмотрел, — опустив на землю свою ношу, стал оправдываться сотрудник Енока. — Его просто подняли и бросили в кусты.

— Это Дорфманкройц, — сказал Енок.

Фомин в это время уже расстегнул форменную рубашку старика и приник ухом к его груди:

— Найдите нашатырь.

Эксперт начал растирать виски железнодорожника. Раскрылись веки, и старик мутными глазами посмотрел на склонившихся над ним людей.

— Сколько часов он мог тут пролежать? — спросил Фомин.

— Прикинем, — ответил Енок. — Старик пропал примерно за час до того, как из его будки говорил с диспетчером машинист мотрисы. А с той поры минуло уже более двух с половиной часов.

— Ну, что делать дальше? Дорфманкройц так и не приходит в себя, — сказал Блютнер.

— Дадим ему шнапсу, — предложил Енок.

Приподняли голову Дорфманкройцу, влили ему порцию. Допинг подействовал: глаза Дорфманкройца просветлели, он сел.

— Вот так история, — выдавил он из себя. — А его не поймали, этого?..

— Изловим с вашей помощью, — ответил Енок.

Через десять минут все были в мотрисе.

— Ну так что же с вами произошло, господин Дорфманкройц? — спросил Енок.

— Я возвращался с участка. Иду к будке и вижу на путях человека. А как подошел я к нему — он из кармана руку вынул и на меня наставил. В кулаке что-то зажато: пистолет — не пистолет. Я за руку его и схватил. А потом — удар по голове, и ничего не помню больше… Вот все…

— Да, немного, — сказал Фомин. — А какие-нибудь приметы?.. Ну какой был этот тип, во что одет? Лицо? Рост?

— Ростом он так побольше меня. Плотный… Голова круглая… А может, мне так показалось потому, что он в берете был… Это вот точно — в берете…

— Еще что заметили? Подумайте, вспомните, — с надеждой упрашивал Енок. — Лица не рассмотрели?

— Так сумеречно было, — морщил лоб старик. — Разве что усы? Вроде была какая-то растительность.

— Эту деталь легко убрать… — сказал Енок.

— Ищите на его правой руке царапину или синяк, — встрепенулся старик и поднял свои ладони. — Я его этими крючками зацепил крепко. Можете не сомневаться. Тут еще есть силенка…

— Для этого его нужно сначала найти, задержать и опознать. Вот тогда и проверим силу ваших рук, — сказал Фомин.

На этом разговор с Дорфманкройцем прервался, так как прибежал запыхавшийся Бухгольц и доложил, что на обочине шоссе видны следы колес легкового автомобиля.

— Линденау, это по вашей части, — сказал Фомин эксперту. — Нужно поискать тех, кто мог видеть эту машину.

— Ее мог видеть Ганс Грубер! — уверенно сказал Дорфманкройц, приподнявшись с лавки мотрисы. — Если учесть время, когда меня огрел тот тип, то незадолго до этого через переезд должен был обязательно проехать молочник Грубер на своем драндулете. Он всегда в эту пору везет молоко в Цербст.

— Когда он возвращается? — спросил Фомин.

— По-разному. Обычно часа через три-четыре…

— Тогда давайте быстро подскочим к переезду, — предложил Енок. — Мы еще можем перехватить этого Грубера.

4

Только к шестнадцати часам Фомин вернулся к себе в отдел. И хоть нещадно мучил голод, ни домой, ни в ресторан Дома офицеров заезжать не стал, а, перехватив в буфете стакан чая с бутербродом, сразу же поднялся в кабинет Кторова.

— Машина — спортивный «БМВ», номер — западноберлинский, — начал докладывать Фомин. — Известны две цифры. Свидетель Грубер уверяет, что первая и последняя — тройки. Искать нужно в Цербсте или Магдебурге. Цербст уже дал справку. Подобную машину там видели у почты рано утром. Девушка обрисовала водителя, который звонил в Западный Берлин. Кое-какие внешние признаки сходятся с теми, что указал обходчик: примерно тот же рост, крупноголовый, в берете…

— Номер машины западноберлинский, — задумчиво повторил Кторов, — звонил в Западный Берлин. Через сколько минут после взрыва на дороге?

— Примерно через полчаса… Телефонистка его запомнила потому, что он был самый первый.

— Можно с перегона за полчаса добраться до Цербста?

— Вполне.

— Вот утреннее сообщение РИАС. — Кторов протянул Фомину страничку записи радиопередачи. — Как вы и предполагали, обращение к «патриотам-немцам»…

«Внимание! Внимание! — начал читать Фомин. — Передаем экстренное сообщение. Сегодня в шесть часов десять минут в Восточной зоне на железнодорожном перегоне Цербст — Магдебург взорвано железнодорожное полотно. Больше десяти офицеров и солдат оккупантов ранено. Истинные немцы-патриоты не склоняют головы перед поработителями. РИАС приветствует их».

— Ну как? — спросил Кторов, когда Фомин вернул ему страничку. — Все завязано в единый узел. Эти «патриоты» действуют по указке одного хозяина… Какие действия будем предпринимать для ликвидации диверсанта?

— Мы с Еноком оповестили полицию и в Цербсте и в Магдебурге. Данные сообщены постам и патрульной службе. Разрешите подключить наших товарищей?

— Действуйте, капитан. — Кторов достал из стола листок чистой бумаги. — А я пока напишу короткое донесение руководству.

5

Смотритель автостоянки перед главным магдебургским железнодорожным вокзалом только было собрался нырнуть в прохладный полумрак локаля, где пахло свежим пивом, а от опилок, щедро устилавших пол, исходил влажный запах, как на площадь выскочил автомобиль. Резко тормознул, остановился. Водитель торопливо захлопнул дверцу, зашагал было в сторону вокзала.

— Эй, господин! — окликнул его смотритель. — Нужно соблюдать установленный порядок…

— Ах, да, да, конечно, — сказал шофер и стал рыться в карманах. Не найдя нужной монеты, протянул бумажную марку. — Не знаете, скорый из Вернигероде прибыл?

— По времени-то он должен уже быть, — глянул на вокзальные часы смотритель. — Но вот пока почему-то не объявляли. Задерживается, значит, — и он наклеил квитанцию на ветровое стекло автомобиля. — Минутку, господин, ваша сдача, — окликнул он нетерпеливого водителя, который, махнув рукой, направился в тоннель.

— Как знаете, — буркнул смотритель и решил, что теперь уж сам черт не помешает ему промочить горло. «Пока не высосу две кружки, не вернусь, пусть хоть десять машин подходит». Это свое решение он и выразил уже вслух кельнеру локаля.

— Налей, Курт, пару светлого…

Забрав кружки, он занял место у столика рядом с окном, откуда хорошо была видна и площадь, и подвластная ему стоянка с единственным автомобилем. «Машина, однако, новенькая, — отметил он про себя. — Спортивный „БМВ“. А номер западноберлинский „WB 31–63“». Работая тут уже год, он находил для себя развлечение в том, что по номерам догадывался, откуда и кто приезжает на его стоянку, и по манере поведения владельцев машин довольно точно определял их характер и настроение. Этот «Красавчик», так он назвал водителя «БМВ», скорее всего преуспевающий коммерсант. Одет чисто и держится уверенно. Но с точностью не в ладу. Если кого-то хотел встретить, то не опоздал бы к поезду. По расписанию скорый из Вернигероде уже сорок минут назад должен был прийти…

В эту минуту диктор объявил о том, что поезд прибывает на первую платформу. К вокзалу подкатили два таксомотора, и смотритель стоянки, залпом допив вторую кружку, пошел на свое рабочее место. Выходя из локаля, обратил внимание на то, что из тоннеля вышел его западноберлинский клиент и, не дожидаясь прихода поезда, вскочил в свою машину.

— Ваш поезд! — крикнул ему смотритель.

Но «Красавчик» даже не повернул голову в его сторону, дал газ и был таков. «Странный какой-то, — пожал плечами смотритель. — То подавай ему скорый из Вернигероде. А когда тот приходит, сматывает удочки».

На стоянку вырулило несколько машин. Из тоннеля повалил народ. Прибывшие растекались кто к автобусам, кто в очередь у остановки такси. Но вот к стоянке подошла машина с государственным номером. Открылась дверца, и высунувшийся из нее человек решительно окликнул смотрителя:

— Подойдите сюда. Нужно с вами поговорить. — Энергичный жест рукой. Открылась вторая дверца. — Заберитесь-ка ненадолго к нам.

Не дожидаясь повторного приглашения, смотритель влез в машину, в которой тут же было откинуто запасное кресло.

— Я шеф Магдебургской КриПо Енок. Вы хозяин стоянки, не так ли?

— Да, Альфред Ротнер.

— Скажите, господин Ротнер, много с утра обслужили клиентов?

— Меньше обычного. Было несколько машин к утреннему берлинскому. Потом к поезду из Вернигероде. А он опоздал и вот только что прибыл.

— Не было ли среди машин серой, возможно светло-голубой, с западноберлинским номером?

— Как же, была, и совсем недавно. Подъезжал такой «Красавчик»… — И Ротнер рассказал о мерседесе «WB 31–63» и его водителе.

— Вот вам наш телефон. Если сегодня этот «Красавчик» тут объявится, позвоните, — сказал Енок. — Счастливо трудиться.

6

— Вы просили звонить, геноссе Фомин. — Енок закурил и стал рассказывать о том, что ему удалось выяснить, но закончить не успел — в кабинет вбежал взволнованный Блютнер:

— Спортивная машина номер «WB 31–63» обнаружена вашим патрулем на стоянке у ресторана «Черный орел»!

— Отлично. Геноссе Фомин, вы слышали? Хорошо, жду.

— Берите машину и Бухгольца и немедленно к «Орлу»! — Приказал Енок Блютнеру. — Установите за «Красавчиком» наблюдение. Будьте осторожны. Если увидите, что объект собирается покинуть город, задержите. О всех его передвижениях докладывайте.


— Что будем дальше делать? — Кторов протянул руку и взял у Фомина листок с планом. — Решили пока не трогать «Красавчика»? Правильное решение. Но не забывайте данные и по первой диверсии. Нужно все сопоставить. Приметы человека, которым занимается Шарапов, не совпадают с описанием вашего «Красавчика». Очень может быть, что мы имеем дело с группой. Согласны?

7

Фомин застал Енока за приготовлением бутербродов. Кофейник пофыркивал ароматным парком.

— Я готовлю ужин на нас двоих, — сказал Енок.

— Спасибо, не откажусь.

— Последние новости, — начал рассказывать Енок. — Мы выяснили, чем занимается «Красавчик». Его фамилия Варга. Остановился он в мотеле… Отличный ресторан, много проезжающих с запада. Блютнер дежурит на стоянке. Линденау установил, что машина та самая.

— Стало быть, тот, кто нам нужен.

— Не пора ли кончать?

— По нашим данным, в бидерицком взрыве участвовал другой человек.

— Да, припоминаю. Худой и прихрамывающий… Группа?

— Диверсии одного сорта. Но «Красавчик» даже приблизительно не напоминает того по Бидерицам. Теперь вот что: скоро подъедет старший лейтенант Шарапов. Его нужно свести с вашими товарищами.

— Хорошо, свяжем, его с Отто Линденау.

На следующий день Фомин вошел в кабинет Енока и понял, что шефу КриПо отдыхать не пришлось. Отто Линденау что-то докладывал Еноку.

— Отто — о сегодняшней ночи, — пояснил шеф КриПо. — Продолжайте, Отто…

— Когда «Красавчик» уселся ужинать в мотеле, мы заглянули в его автомобиль. Я заметил, что на полу под рулем не убрано, и взял на всякий случай мусор — песок, камешки — целую горсть. Решил сравнить с тем грунтом, который прихватил там, у переезда, где стояла его машина. На заднем сиденье, между прочим, брошен берет. О нем, помните, упоминали свидетели. Но все это нам уже не понадобилось, когда заглянули в багажник. В глубине наткнулись на картонный ящичек. Мина. Размером в два кулака. В промасленной бумаге. Их там было несколько штук.

— Я не стал вас будить, геноссе Евгений, — перебил вахмистра Енок. — Я только усилил группу наблюдения. Линденау, расскажите капитану, что было дальше.

— Да ничего особенного, — скромно улыбнулся вахмистр. — «Красавчик» встретился с «Хромоногим».

— «Хромоногим»! — привстал от удивления Фомин. — Значит, встретился с «клиентом» Шарапова? Это удача, Линденау.

— Они не обмолвились ни одним словом. Но мы углядели: «Красавчик» передал «Хромоногому» сверточек. Ну а утром, как только «Хромоногий» выехал по своим делам, его быстренько прижала дорожная полиция, за «превышение скорости». И сейчас и он, и тот сверток находятся этажом ниже, и это наш вам презент. Его зовут Бруно Кольтер. А в свертке «подарки» из коллекции «Красавчика». Мины.

8

Фомин доложил полковнику о сложившейся ситуации. Задержанный охотно отвечает на вопросы. Напуган. Без раздумий назвал имя «Красавчика», с которым, как выяснилось, служил в начале войны в одном авиационном полку. Вероятно, не профессиональный разведчик. Сразу после того, как ему напомнили о происшествии на станции Бидерице, признал, что участвовал в этой диверсии.

— Начинайте допрос, — приказал Кторов. — А я подъеду.

Привели Бруно Кольтера. Он вошел, слегка припадая на левую ногу, и, сделав три шага, по-военному вытянулся.

— Садитесь, — сказал Фомин.

По-журавлиному согнув длинную шею, Кольтер сделал четыре шага и сел, словно сломался.

— Вы готовы дать показания?

— Да, конечно, — поспешно ответил Бруно, — конечно, герр…

— Капитан Фомин, — подсказал Енок и вынул из ящика стола сверток.

— Герр капитан, — заговорил Бруно. И замолчал, испуганно следя за тем, как Енок разворачивал бумагу, в которую были завернуты мины.

— Ваши? — спросил Фомин, беря в руки одну из них.

— Да, мои. То есть не мои, конечно. Мне их передали…

— Не торопитесь, — сказал Фомин, пододвигая к себе бланки допроса, — сейчас мы запишем ваши показания. Советую говорить только правду. Это облегчит вашу участь.

— Конечно. Правду и только правду, — часто закивал Бруно.

— Тогда — имя, фамилия, возраст, род занятий.

— Кольтер Бруно, двадцать восемь лет, бывший авиационный штурман, бывший обер-лейтенант.

— Что связывало вас с нацизмом?

— Если поверите, то ничего, кроме обязательной воинской службы и присяги. И вот результат. — Бруно опять посмотрел на свою искривленную ногу. — И еще гибель отца…

— Как же после всех ваших страданий и страданий, принесенных нацистами вашему народу, вы решили встать на враждебный своему же народу путь, помешать миру, возвращенному такой ценой?

Кольтер вздохнул и, опустив голову, заерзал на стуле. Наконец с досадой сказал:

— Варга! Еще месяц назад я даже не мог бы себе представить, что все вот так случится. Он налетел как ураган. Каким образом нашел меня, до сих пор не представляю. Вызвал по телефону в локаль. Были, мол, однополчанами, нужно встретиться. А потом стал говорить о долге, о «священной войне», угрожал, сунул деньги. Даже когда поехали с ним в Бидерице, не знал, какое он мне уготовил задание.

— Так кто же этот Варга?

— Майор Люфтваффе или… не знаю, уж в каком звании он пришел к концу войны. Сейчас представляет какую-то западноберлинскую фирму. Но эти штуки, — Бруно выразительно посмотрел на мины, лежащие на столе, — эти штуки ему, конечно, поставляет не фирма. Он не назвал мне, кто его истинные хозяева. Скорее всего, бывшие нацисты, укрывшиеся от суда и нашедшие покровителей на Западе. Возможно, американцы. В одном из наших разговоров он сказал, что совершил турне в Америку. Вот, пожалуй, все, что я могу сказать о Варге.

— Кого еще Варга привлекает к диверсиям? — спросил Фомин.

— Он говорил, что нашел кого-то из однополчан. Они, мол, встретили с распростертыми объятиями, готовы помочь. Вообще, послушать его, то у него кругом друзья, сослуживцы, единомышленники. Но я в этом сильно сомневаюсь. Иначе бы он так не давил на меня. Поверьте, я очень не хотел иметь с ним дело.

В кабинет вошел Кторов. Фомин и Енок встали. Вскочил и Бруно Кольтер, сразу сообразивший, что человек в сером гражданском костюме — старший среди присутствующих.

Полковник взял у Фомина протокол допроса и, быстро пробежав его глазами, вернул.

— Продолжайте.

— Для чего предназначалось это? — спросил Фомин, взвешивая на руке одну из мин.

— Мост, — сказал Кольтер. — Мост перед Магдебургом. Варга решил взорвать его моими руками. После этого обещал оставить меня в покое…

— И, конечно, щедро вознаградить? — вставил Кторов.

— Да, герр начальник. Называл большие суммы, уговаривал, угрожал, когда я пытался отказываться. Между прочим, он носит при себе пистолет. В общем, припер меня. Но я не убежден, что у меня хватило бы сил решиться на взрыв.

— Теперь-то уж, конечно, решились бы вы на это или нет, взрыва не будет, — сказал Енок.

— Почему же? — неожиданно для всех возразил Кторов. — Мне думается, мы сами теперь поспособствуем этому. Если сидящий перед нами соучастник Варги окажет нам с вами услугу и в какой-то мере смягчит свою вину…

— То есть? — удивленно привстал со стула Енок.

— Представьте себе, — улыбнулся Кторов, — Кольтер может сослужить нам службу. А мы тем временем основательно понаблюдаем за Варгой. Вы готовы помочь нам? — обратился он к допрашиваемому.

— Готов. Я сознаю свою вину…

— Какие связи Варги вы знаете? Напрягите память.

— Я, кроме него, никого не знаю. Ни имен, ни фамилий, ни адресов. Разве только один телефон. Он дал мне его вчера. Назвал номер — 339674. После взрыва моста мне приказано позвонить по нему и, если ответит низкий женский голос, сказать всего два слова: «Поезд задерживается». Ни адрес, ни имя женщины мне неизвестны.

— Это не трудно установить, — сказал Енок. — Теперь прошу разъяснить, в каком взрыве мы должны участвовать? И в чем нам должен помочь Кольтер?

— Имитировать взрыв может и петарда, — сказал Фомин. — Чтобы Варга не подозревал…

— Верно. Усыпим бдительность Варги, и пусть он еще раз доложит своим шефам о своих успехах. И пусть Кольтер с ним встретится. Вы готовы сотрудничать с нами?

Кольтер встал со стула и вытянулся:

— Можете не сомневаться, герр начальник. Этот фанатик нацизма способен на все. В своей «священной борьбе» он утянет на тот свет немало безвинных людей. Я хорошо понял это.

— Насколько хорошо поняли, сможете доказать на деле.

Кольтера увели из кабинета.

— Какое у вас впечатление об этом человеке? — спросил Кторов. — Можем ли мы на него рассчитывать?

— Мне кажется, можем, — после некоторого раздумья сказал Енок. — Линденау собрал сведения о нем. Гражданский летчик, загнанный в армию. Сын рабочего. В наци не состоял — это мы проверили. Инвалид. В доме его едва сводят концы с концами. Кстати, его дядя, по профессии счетовод, попал под фашистские репрессии, сидел в тюрьме. Кольтер — пешка в большой игре. Смалодушничал. Сейчас опомнился. По-моему, это искренне.

— Выясните, кому принадлежит телефон, о котором упомянул Кольтер.

— Не беспокойтесь, геноссе Кторов.

9

Сведения продолжали накапливаться. Появился адрес — Плауэналлее, 14. Там проживала Барбара Штрамм — это коллеги Енока установили по номеру телефона, указанному Бруно Кольтером. За домом было установлено наблюдение. Продолжали наблюдать и за «Красавчиком». Чтобы он случайно не обнаружил исчезновение Бруно Кольтера, того попросили позвонить домой и сообщить матери и дяде, что он жив и здоров и заночевал у приятеля. Потом он под присмотром Блютнера сам заехал домой и вернулся на дядиной машине в условленное место. Вел он себя спокойно и с готовностью слушал инструкции. Его свозили к мосту и несколько раз проехали под ним. При необходимости в разговоре с Варгой Бруно теперь мог описать детали сооружения.

Кторов вызвал Фомина:

— Слушайте: Ладислав Варга, он же Ласло Фаркаш, он же граф Золтан фон Нейри — это активный салашист, в Венгрии замаран кровью своих соотечественников. Служил рейху исправнейшим образом. Он бывший шеф-пилот Германа Геринга. В Венгрии разыскивается как военный преступник. Теперь — пора.

10

Сутки прошли сравнительно спокойно. «Красавчик» сменил баллон в мастерской техобслуживания, там же помыл машину и собственноручно вытер до блеска.

Фомин еще раз побеседовал с Кольтером и проиграл с ним варианты встречи с Варгой.

И вот наступило время действия.

В густых сумерках, когда над Эльбой засветились фонари, Фомин выехал на набережную, пустынную в эти вечерние часы. Эльба была расцвечена судовыми огнями, и, как всегда, они придавали ей карнавально-праздничный вид. Со средних веков Магдебург был важным перекрестком торговых дорог, перевалочным пунктом между водными и сухопутными путями. Здесь у Эльбы было все же веселее, чем в лабиринте темных полуразрушенных улиц. Американская авиация в конце войны без какой-либо стратегической надобности основательно разрушила бомбами этот старинный город. Груды развалин и штабеля по-немецки аккуратно сложенных кирпичей определяли облик старой рыночной площади с исковерканной ратушей в стиле барокко. Грудами кирпичей был окружен и знаменитый магдебургский всадник — конная скульптура рыцаря, которую тут тщательно оберегали, и она всю войну простояла под балдахином. Там на старой рыночной площади камни все еще пахли дымом. А у Эльбы всегда дул ветерок.

Наконец, впереди показалась темная стена железнодорожного полотна и широкий освещенный разрыв, через который пролегало шоссе. Над шоссе повис мост. Прижав машину к тротуару, капитан посмотрел на светящийся циферблат часов.

Справа послышался гул приближающегося поезда. Работяга паровоз, отдуваясь облаками пара, тащил грузовой состав и, казалось, напрягался что есть духу, чтобы поскорее вытянуть вагоны из тесноты города на простор душистых полей. Фомин, как в детстве, стал считать вагоны. Когда последний из них миновал мост, раздался взрыв и взметнулся яркий всполох огня. Фомин дал газ и, проскочив до разворота, стал возвращаться к центру города. Навстречу, визжа сиреной, пронеслись машины полиции. Все развивалось, как надо. Он не сомневался, что «Красавчик» выбрал точку наблюдения и не преминул полюбоваться зрелищем взрыва.

11

Бруно Кольтер нервничал. Прошло более тридцати минут после назначенного времени, а Варга не появлялся. И не было видно поблизости этого русского капитана, который, наверное, помог бы дельным советом. Посетителей в баре становилось все больше. Горка окурков в пепельницу заметно выросла. Кельнер заметил это и поменял ее. Веселье в баре достигло своей кульминации, и Бруно знал, что скоро основная масса людей начнет расходиться и останутся только те, кто живет поблизости или имеет машины. Он допил пиво и снова сунул в рот сигарету. Никотиновая горечь, скопившаяся в уголках губ, начинала раздражать. Раздавив сигарету в пепельнице, он решительно поднялся, оставил на столике деньги. Обходя танцующих, стал пробираться к выходу. На улице постоял перед баром, наблюдая за неоновой парой, безостановочно крутящейся в каком-то непостижимом танце. Никто не подошел к нему. Тогда Бруно сошел с тротуара и направился на стоянку, в гущу разномастных железных коробок, безропотно ожидающих своих хозяев. Нашел свою машину, сел. Захлопнув дверцу, Бруно почувствовал, что в машине кто-то есть. Не оборачиваясь, сунул руку в карман, нащупывая кастет…

— Спокойно, мальчик. Это всего лишь я, — услышал он шепот Варги.

— Какого черта! Сорок с лишним минут я провертелся на стуле, словно угорь на сковородке, — раздраженно сказал Бруно, входя в роль и сразу почувствовав, что успокоился.

— Ерунда. Главное сделано. Молодец, я в курсе, — прошептал в затылок Варга. — В бар я не пошел. Такое ощущение, словно мне прицепили хвост. Давай побыстрее отсюда, — он нервно закурил. — Еще вопрос — не зацепили ли они тебя?

— Не думаю…

Выбросив сигарету в окно, Варга достал из кармана конверт и положил на сиденье.

— Возьми. Здесь твой гонорар.

12

В тот момент, когда от стоянки пошла машина Бруно, Фомину почудилось, что в ней сидели двое.

«Устремиться за ней? — рассуждал Фомин. — Тогда, если там Варга, он заметит слежку. Но нет другого выхода. Неужели Бруно „вильнул“? В это не хотелось верить. А почему же их не взяли в кафе? Может быть, „Красавчик“ и вовсе не заходил туда? Тогда Бруно оказался в сложной ситуации и должен сориентироваться сам. Если, конечно, не изменил решению помочь КриПо». — Все это буквально в полминуты промелькнуло в голове капитана. Он включил мотор. Огоньки машины Кольтера были едва видны. Потом их закрыла черная коробка грузовика. Фомин прибавил скорость и через минуту заметил, что «фольксваген» свернул вправо. Достигнув той же улицы, капитан погасил фары и тоже свернул. До машины Бруно было метров четыреста. Улица была пустынной и темной, много развалин. «Куда же они держат путь?» — ломал голову Фомин.

13

— Кажется, мы сделали удачный финт, — сказал Варга. Он несколько раз нервно оборачивался и теперь, как показалось Бруно, успокоился. — Пора расходиться. У кладбища тормознешь. Я дам знать о себе.

— Но мы же договорились… — начал было Бруно, но словно не слыша, Варга сказал:

— От меня придет человек. Передаст привет от «Пилота». И смотри не дури… — не дожидаясь, пока автомобиль остановится, Варга ловко выскочил из машины.

Варга перелез через ограду кладбища, и Бруно сразу же потерял его из вида. Он почувствовал, как к борту его машины притирается автомобиль. Бруно узнал водителя — это был Фомин, выскочил из машины и, припадая на больную ногу, поспешил к нему.

— Герр капитан, — обрадованно выпалил Бруно, опускаясь на сиденье. — Что-то мы не рассчитали, я оказался в его власти. Вот получил гонорар. — Кольтер передал Фомину конверт, оставленный Варгой.

— Где он?

— Перемахнул забор кладбища. Что мне делать дальше?

— Поезжайте домой. Если он позвонит, успокойте его. А завтра мы вас разыщем.

14

Барбара Штрамм очень удивилась, когда к ней в дом без звонка вошли трое.

— В чем дело? — обратилась она к Линденау, поскольку он был в форме блюстителя порядка.

— По нашему предположению, сюда может пожаловать гость. Вот мы и поспешили, чтобы вместе с вами встретить его, фрау Штрамм, — сказал, выходя вперед, Енок. — И вы передадите ему, что поезд задерживается…

Хозяйка дома закрыла рот рукой, словно испугалась, что из него помимо ее воли выпорхнет тайна, которую ей настрого приказали хранить.

— Вам сообщили о задержке поезда? — снова настойчиво спросил Енок.

Она испуганно кивнула. И тут же прозвучали два коротких звонка.

— Ну что же, принимайте гостя, — сказал Енок. — Возьмите себя в руки.

На лестнице послышались шаги. Шарапов и Линденау встали по сторонам дверей. Енок, выключив свет в прихожей, укрылся за шторой. Барбара повернула барабанчик замка и шагнула назад, пропустив в прихожую высокого широкоплечего человека.

— Почему сидишь в потемках? — спросил он. Зажег свет, сразу найдя в темноте выключатель, и направился к комнате. — Я на несколько минут…

— Руки вверх! — скомандовал, выходя из-за шторы, Енок. Рука с пистолетом уперлась в грудь Варги. Он сделал резкий шаг назад. И уже за его спиной прозвучал громкий голос Шарапова:

— Руки, руки, господин Варга!

Тем временем Линденау вытащил у него из пиджака пистолет и быстрыми опытными руками ощупывал содержимое других карманов.

15

По дороге в отдел Варга пришел в себя. Он уже не прятал взгляда. Бодро, словно забавляясь, позвякал наручниками, спросил, куда следовать. Капитан показал на лестницу.

Кторов пошел в кабинет. Подвинул к себе дело «Красавчика» и, как бы сгоняя усталость, несколько раз провел ладонью по лбу и глазам.

— Приступим. Вот визитная карточка. В ней на венгерском, английском языках указывается, что ее предъявитель граф Золтан фон Нейри. А вот портрет графа. Узнаете себя? И еще вот такая семейная фотография. Взгляните, — полковник поднял снимок. — Тут вы в компании офицеров рейха.

— Я действительно венгерский граф Золтан фон Нейри, бывший личный пилот Германа Геринга, — спокойно сказал Варга. — Всего лишь кучер…

— Кучер тут ни при чем. Диверсии, вами организованные, едва не унесли многие жизни, в том числе и наших военнослужащих. Этого вполне достаточно для суровой кары. Даже без учета диверсионной акции, которая сегодня не состоялась.

— Как, черт возьми, не состоялась? — Нейри стремительно встал.

— Сядьте, Нейри! Эмоции держите при себе. Это был небольшой фейерверк для нашей утехи. А игрушки вот, — Кторов вынул из ящика стола одну из мин, изъятых у Кольтера, и положил на край стола. — Впечатляет? Между прочим, РИАС уже передал в ночном сообщении о вашем «подвиге» без указания, конечно, «героя». А поезда идут по расписанию. Итак, когда и кем вы были привлечены к шпионско-диверсионной работе?

Варга задумался. И наконец, медленно ответил:

— В феврале этого года у себя на квартире в Западном Берлине, человеком, приходившем ко мне, назвавшимся «курсантом». В прошлом он тоже был офицер военно-воздушных сил рейха. Это все, что я о нем знаю.

— Вам не кажется, что для серьезного дела, которому вы решили себя посвятить, этого слишком мало? К вам пришли, назвались «курсантом», и вы тут же согласились на вербовку?

— С этим человеком мы состояли в одной партии, и пусть ее сейчас нет, но разве мы, те, кто остался, изменили своим принципам?

— Какими же средствами и под чьим руководствам вы надеетесь вести свою войну?

— Средства меня не смущали. В борьбе с вами все средства хороши.

— Давайте вернемся к «курсанту». Кто же он? Кого представлял?

— Кто он — не знаю. А кого представлял? ОСС[38] с ориентацией на организацию Гелена[39]. Полагаю, вам это о чем-то говорит.

— Несомненно. А отношения к РИАС?

— Пропаганда. Вы же знаете, иногда слово означает больше, чем сброшенная бомба.

— Ну что же, — Кторов посмотрел на часы, — на сегодня достаточно.

— Меня будет судить ваш суд? — вдруг спросил Нейри.

— Зачем же? Вас давно уже ожидают в Венгрии. Мы лишь присовокупим к обвинениям вашего народа свои. — И, повернувшись к Фомину, сказал: — Отправьте графа в камеру.

16

Магдебург встал из руин. За годы, что пролетели с той далекой поры, он превратился в цветущий индустриальный центр Германской Демократической Республики. От Енока, который считал своим долгом ознакомить старого товарища со всеми достопримечательностями Магдебурга, Фомин узнал, что население города приближается к тремстам тысячам и что тут на средства государства проведены огромные реставрационные работы.

Вместе с Блютнером и Бухгольцем, которые теперь носили высокие звания офицеров народной полиции, они побывали на местах, где некогда вместе приходилось проводить сложные и опасные операции. Прежний облик приобрела старая рыночная площадь с ратушей и всадником. Только тот всадник, что простоял всю войну под балдахином, теперь переселился в Музей истории культуры, а здесь стояла его копия. Сделали остановку и у кафедрального собора, послушали звучный голос его колокола.

Это был старый Магдебург.

Но был и новый. Фомин не узнавал окраин. Их просто не стало. Просторные светлые кварталы выросли в районах Старого парка и на улицах Якобштрассе и Шпильхагенштрассе. В ансамбль города отлично вписалась высотная гостиница «Интернациональ».

А Енок считал еще совершенно необходимым показать Фомину магдебургские заводы, продукция которых высоко ценилась и в Советском Союзе, и в мире. Крупные машиностроительные предприятия носили имена выдающихся борцов за коммунизм — Карла Либкнехта, Эрнста Тельмана, Георгия Димитрова.

…В день отъезда — а поезд отходил вечером — Енок повез Фомина обедать в «Интернациональ». Туда должны были подойти и другие их старые коллеги, приезжавшие в Магдебург чествовать юбиляра. Сели в машину, и Енок предложил по дороге в гостиницу сделать небольшой крюк по городу.

— Хочу показать вам, Евгений, еще одну достопримечательность.

Медленно проехав вдоль набережной, мимо бесконечных причалов, над которыми неторопливо и уверенно двигались руки могучих кранов, Енок свернул на какую-то новую, совсем не знакомую Фомину улицу.

— Все это построено недавно, — объяснил он. — А этот старичок должен быть вам знаком. — И он затормозил перед железнодорожным мостом, по которому промчалась электричка.

— «Красавчик»?.. — улыбнулся Фомин.

— Да, «Красавчик». Правда, мост реконструирован, но именно здесь все происходило. Припоминаете?

Евгений Зотов, Борис Поляков НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ

В пятидесятые годы Центральное разведывательное управление США забрасывает в Советский Союз двух специально подготовленных агентов с задачей обнаружения атомных предприятий страны и сбора о них разведывательных данных.

В основу этой повести положены подлинные факты и документы. Повесть рассказывает о враждебных замыслах американской разведки в отношении СССР и о той борьбе, которую вели против нее советские чекисты на рубеже пятидесятых годов…

1

Летним вечером в Афинах приземлился небольшой двухмоторный самолет. Он стремительно пронесся по бетонной полосе, затем плавно замедлил бег и замер у черной легковой машины. В освещенном проеме входного люка показался мужчина лет сорока в сером, спортивного покроя костюме.

Опустив стремянку, он артистично сбежал вниз, затем повернулся к люку:

— Давай, Федя, не мешкай.

Тот, кого звали Федей, был моложе своего спутника лет на десять и рядом с ним, невысоким, похожим на угловатого подростка, выглядел здоровенным увальнем. И лишь то, как ступал по перекладинам легкой металлической стремянки — по-кошачьи мягко, слегка пружиня, — выдавало в нем человека тренированного, с отличной координацией движений.

— А я, Миша, и не мешкаю, с чего ты взял? — сойдя на землю, сказал он. — Пошли, что ли? — и той же мягкой походкой направился к машине.

В машине оба устроились на заднем сиденье, и Михаил повелительно кивнул угрюмо молчавшему шоферу:

— Трогай, приятель, и, пожалуйста, с хорошим ветерком!

Держал он себя высокомерно, всем видом подчеркивая, что здесь он — старший, а они, шофер и Федор, — подчиненные. «Плюгавый ублюдок, выскочка! — с ненавистью подумал Федор. — Ишь, большое начальство из себя корчит! А всего-то паршивенький инструкторишка, чижик на подхвате». Но ссориться сейчас было глупо, и он заставил себя улыбнуться:

— И там, в Союзе, я мешкать не стану. Прошвырнусь — и обратно.

— Хорошо бы, — напуская на себя еще большую важность, обронил Михаил. — Главное — не забывай, чему тебя учили. У большевиков глаз наметанный…

— Ладно… — с трудом сдерживая раздражение, отозвался Федор. — Здесь, в банке, у меня остается кругленькая сумма, и терять ее я не собираюсь.

— Да уж не надо бы! — снисходительно произнес Михаил. Его радовало, что он сумел выбиться в люди, приобрел теплое местечко, став инструктором американской разведшколы, и что отныне подвергать свою жизнь опасности придется не ему, а другим. Через час-другой он проводит этого Федю «на родину» и вернется в Западную Германию, в уютное гнездышко.

Федор сидел молча. Он размышлял о том, что его ждет впереди. Мир тесен. Что, если случайно встретится знакомый или бывший однополчанин? Нужно будет изворачиваться, лгать. Федор все больше и больше наполнялся тревогой.

Встреча с родной землей, которую он не видел с 1943 года, пугала его, и он постарался переключить свои мысли на более приятные вещи. Откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Начал вспоминать западногерманские города Имменштадт, Обербёйрен, Кауфбёйрен. Там, вдали от посторонних глаз, он, курсант американской разведшколы, постигал шпионское ремесло. До седьмого пота тренировался, отрабатывая приемы нападения и защиты. Бегал кроссы, учился стрелять в темноте на любой шорох, метать нож, постигал секреты подрывного дела и многое-многое другое. Знал: действовать придется против бывших земляков, и в случае неудачи пощады ему не будет. А потому был в учебе особо прилежен, на тренировках себя не щадил, выкладывался из последних сил. В свободные часы посещал рестораны и бары, покупал ласки неприхотливых красавиц. Жил надеждой: выполнит задание, разбогатеет и укатит в США.

Вспомнились слова напутствия. Начальник разведшколы, инструктора заверяли, что при его недюжинных способностях и прекрасной подготовке выполнить предстоящее задание не представится сложным. Он смел, дерзок, сообразителен, умеет владеть собой, отлично экипирован, вооружен, в его распоряжении солидная сумма советских денег. Да, там, в России, опасности будут подстерегать его повсюду, но ему ли, прошедшему в жизни огонь, воду и медные трубы, бояться опасностей! Он — русский, хорошо знает обычаи и нравы своей бывшей родины, находится в курсе последних происходящих в Союзе событий. Стало быть, Фортуна будет на его стороне…

Машина мчалась на большой скорости, с шорохом наматывая на шины колес серую ленту шоссе. Солнце село, ушло за горизонт. Начали сгущаться сумерки.

— Уже скоро, — сказал Валдаев. — Огни впереди видишь?

Минут через пять машина въехала прямо на летное поле, бесшумно подкатила к четырехмоторному транспортному самолету, возле которого хлопотали пилоты. Валдаев с Федором подошли к летчикам, поздоровались.

— Прекрасная погода для полета, не так ли? — обращаясь к Федору, сказал командир экипажа, высокий, широкоплечий американец. — Не беспокойся, парень! Штурман, — он кивнул на стоявшего рядом крепыша с квадратной челюстью, — свое дело знает, выведет машину в нужный квадрат, и мы выбросим тебя там, где намечено. Делает он это не впервые.

От хвостовой части самолета к Федору подошел седовласый мужчина с темными, как смоль, усиками, протянул Федору руку:

— Джексон.

Федор ответил крепким рукопожатием:

— Рад познакомиться, мистер.

Джексон достал из планшетки карту, развернул ее и ткнул пальцем в красный кружочек.

— Выброска здесь. Прошу запомнить ближайшие населенные пункты и основные ориентиры на местности… Если вопросов нет, то, как у вас, русских, в свое время говорили, по коням! Время, не ждет.

— Ну, земляк, ни пуха, ни пера! — стараясь придать своему голосу прочувствованные интонации, проговорил Валдаев. Он попытался поцеловать своего подопечного, даже встал на цыпочки, но, не дотянувшись, боднул его головой в грудь.

Сцена получилась ненатуральной, комичной, и американцы, наблюдавшие ее, заулыбались.

— К черту, дорогой, к черту! — мягко отстраняя его от себя, насмешливо ответил Федор.

В окружении самодовольных и самоуверенных янки, чувствуя себя в центре внимания, он вдруг, чего с ним никогда не было раньше, ощутил в себе необыкновенный прилив сил. И Валдаев, которого еще четверть часа он, побаиваясь, ненавидел за его высокомерие и спесь, в эти мгновения превратился для него в нечто мелкое, не стоящее какого-либо внимания. Однако и в этой ситуации он на всякий случай наклонился, поцеловал Валдаева, затем резко повернулся и шагнул к трапу. В эту минуту он чувствовал себя человеком значительным, незаурядным.

Поднявшись на борт самолета, он в который уже раз проверил содержимое карманов пиджака и брюк, затем — упакованное в рюкзаке снаряжение. «Кажется, — сказал он себе, — все о’кэй!» Хозяева предусмотрели все: военный билет, паспорт, справки на всевозможные случаи жизни, крупную сумму советских денег, два пистолета, автомат, ампулу сядом, фотоаппарат. Осечки быть не должно. Только бы благополучно приземлиться. А там уж он сумеет замести следы.

О возможном провале он старался не думать. Пока самолет выруливал на старт, а затем, взлетев, начал набирать высоту, Федор заставил себя задремать. Но, едва забывшись в полусне, вздрогнул, услышав за брезентовой перегородкой, отделявшей соседний отсек, подозрительный шорох.

Напрягся, прислушался. Затем рывком поднялся, отдернул штору. Прямо перед ним сидел человек в шлеме и комбинезоне с парашютом за спиной. Рядом с креслом лежал рюкзак.

— Ты кто? — ошарашенно спросил Федор.

— Сгинь, — бесстрастно ответил тот. — Сядь на свое место и не задавай дурацких вопросов. Не люблю.

Федор опустил брезент. Вон оно что! Еще один «путешественник». С характером. Во всяком случае, злой, как цепная собака. Что ж, в сообразительности американцам не откажешь. Не дойдет до цели один, выполнит задание другой.

— Послушай, приятель, — окликнул Федор соседа, — может, таиться глупо? Ведь на одно, чувствую, дело идем.

Ответа не последовало, и Федор замолчал. Выходит, американцы решили подстраховаться. Вон какого злыдня послали. Такой мать родную порешит, не дрогнув…

Самолет приближался к советской границе. Крался он с выключенными огнями, стараясь прикрываться купинами редких облаков. Через неплотно зашторенные иллюминаторы лился мертвенный лунный свет. Внизу виднелись поля, спящие поселки, засеребрилась змейка реки.

«Советский Союз», — догадался Федор. На душе была холодная пустота и страх. Федор выдернул из кармана флягу с коньяком, сделал несколько глотков.

Самолет пошел на снижение, и тут же в дверях кабины появился Джексон. Одобряюще кивнув Федору, он направился к десантному люку, дернул дверку, и вместе с ночной свежестью внутрь ворвался оглушительный рев моторов. Джексон поднял руку: пора! Федор поднялся, шагнул к квадрату люка. Внизу, совсем, казалось, близко, тянулась щетина леса.

Самолет начал делать разворот. «Если что, — пронеслось в разгоряченном мозгу Федора, — живым не дамся. Буду драться до последнего патрона. А последний — мой…»

Над светящейся панелью вспыхнула красная лампочка.

— Приготовиться! — скомандовал Джексон и через несколько мгновений рубанул рукой воздух: — Пошел!

Сумасшедшим потоком воздуха Федора швырнуло под хвост самолета и две-три секунды невесомой пушинкой несло по движению, пока резкий рывок не подсказал, что купол парашюта раскрылся. Федор судорожно уцепился за стропы и поднял голову. Недалеко раскачивался купол второго парашюта. «И этого злыдня сбросили!» — отметил Федор.

До земли оставалось сто-двести метров. Как на тренировке, Федор слегка согнул ноги в коленях. Резкий толчок, и вот уже земля. Ловким движением он погасил парашют, присел за куст, прислушался. Рокот самолета стих. Значит, самолет уже набрал высоту, скрылся в облаках.

Отогнув рукав комбинезона, Федор посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали 3 часа 10 минут. Стало быть, скоро начнет светать, надо поторапливаться. Он приподнялся, осмотрелся. Лес высокий, но не густой. Вроде все спокойно. Ни людских голосов, ни лая собак. Тишина. И вдруг его уши уловили какой-то подозрительный шум. Мгновенно припав плашмя к земле, он затаил дыхание. Неужели все-таки засекли, выследили и сейчас начнется? Прислушался: тихо. И опять шелестящий шум. «Фу ты! — ругнулся он. — Это же шумит листва!»

Небо на востоке начало светлеть, но в лесу было еще сумрачно. Федор снял комбинезон и снова приложился к фляжке. Потом спрятал парашют и замаскировал тайник дерном. Чуть поодаль выкопал вторую яму, уложил в нее автомат, один пистолет, патроны, шлем, комбинезон, другое ненужное ему теперь снаряжение. При себе оставил только «вальтер» с тремя обоймами патронов, компас с запасной стрелкой, документы, деньги, фотоаппарат.

Внимательно осмотрев место, сделал на березе насечку — небольшой крест: на тот случай, если придется вернуться. Затем вынул из чехла складной велосипед и быстро собрал его.

Минут через двадцать он приблизился к шоссе, ведущему на Тирасполь.

2

В дежурной комнате Министерства государственной безопасности Молдавской ССР раздался телефонный звонок. Сообщали из штаба ВВС округа: в 2 часа 25 минут постами ВНОС[40] замечен самолет неизвестной принадлежности, шедший без бортовых сигнальных огней на большой высоте в направлении на Кишинев. В районе Каушаны — Бендеры самолет резко снизился, сделал круг и, набрав высоту, удалился в сторону Черноморского побережья.

Поднятые по тревоге истребители-перехватчики догнали нарушителя. На предупредительные сигналы он не ответил и был атакован. Резко снижаясь, с горящим левым крылом он понесся над морем.

В 3 часа 40 минут Министерством госбезопасности Молдавии была получена телефонограмма. На этот раз — из управления Черноморского пароходства. Докладывал капитан турбохода «Жолио Кюри» Козлов. Судно шло из Одессы в Александрию. В 3 часа 25 минут в трех кабельтовых от судна пролетел горящий четырехмоторный транспортный самолет. Координаты 31°02′ восточной долготы и 44°56′ северной широты. Самолет держал курс на зюйд.

В 9 часов копии двух телефонограмм лежали в Москве на столе одного из кабинетов Министерства государственной безопасности СССР. Генерал-майор Федоров снял трубку:

— Товарищ. Котов, зайдите ко мне.

Когда майор Котов вошел в кабинет, он увидел за приставным столиком полковника Грекова из контрразведки.

— Проходите, — генерал протянул копии телефонограмм. — Ваше мнение?

— Воздушный нарушитель снижался, чтобы забросить агентов, — сказал Котов.

— Не исключено, — генерал прошелся по кабинету. — Рад, что вы разделяете наше предположение, товарищ майор. Свяжитесь с молдавскими товарищами. Они создадут оперативный штаб по розыску парашютистов и организуют розыск.

В тот же день майор Котов вылетел в Кишинев.


Поиск вражеских парашютистов возглавил подполковник Черных.

Цепь людей растянулась на многие километры. Тщательно осматривался каждый квадратный метр предполагаемого места приземления. Поиск продолжался, но обнаружить следы не удавалось.

— Не бестелесные духи, где-нибудь да наследили, — подбадривал руководителей групп подполковник.

Он понимал: с каждым «холостым» часом шансы на успех уменьшаются. Времени прошло много, и лазутчики давно уже покинули данный район. Но понимал он и другое: лазутчики парашюты с собой не унесли, а спрятали их или сожгли. Следовательно, поиск надо продолжать.

Одну из групп вел пограничник лейтенант Морозов. При обследовании встретившегося на пути группы перелеска лейтенант заметил березу, ветви которой были как-то странно разлохмачены. Лейтенант осмотрел траву и заметил две глубокие вмятины. Применили собаку. На склоне овражка, возле низкорослой ивы, она начала разгребать траву. Вскоре блеснул белый шелк, и из тайника извлекли парашют. В пятидесяти метрах восточнее был замаскирован второй тайник.

Обследование близлежащей местности ничего не принесло. Собака пробежала несколько сот метров и в беспокойстве заметалась. Стало ясно: след обработан специальным препаратом.

Поиск осложнился…

3

Возле шоссе Федор сошел с велосипеда. Утро тихое, солнечное. Шоссе пустынно. На часах — без четверти пять. Пока все складывалось как нельзя лучше. Он разобрал велосипед, связал колеса и швырнул детали подальше от тропы. Вряд ли кому придет в голову искать что-либо в этих непролазных колючках.

Придирчиво осмотрев свой помятый костюм, тронутые росой ботинки, он остался доволен. Если кто встретится, то подумает, что это возвращается домой подгулявший человек…

С этими мыслями он вошел в село.

Возле магазина сельпо стояли два бородатых деда с охотничьими ружьями. Один был в большой серой кепке с вислым козырьком, другой — в соломенном брыле с широченными полями. Старики с нескрываемым любопытством глазели на раннего путника.

— Отцы, огонька не найдется? — подходя к ним, глухим голосом, словно ему нездоровилось, спросил Федор и зябко повел плечами.

— Для доброго человека почему не найти? — проговорил сторож в кепке. — Завсегда, будьте любезны.

Федор закурил и, угостив папиросами сторожей, уточнил, как лучше добраться до Тирасполя. Там его давно ждут, а он, гулена, в дороге связался со случайными попутчиками и, перебрав, не знает — не ведает, как попал сюда, оставшись без чемодана, где у него были вещи и подарки для друга Кости…

— Ох-хо-хо! — вздохнул дед в брыле. — До чего только это проклятое зелье не доводит.

— Еще хорошо, что без штанов не остался, — назидательно заметил его напарник. — Как же теперь, сердешный, без вещичек-то?

— Дело наживное! — махнул рукой Федор. — Были бы руки и ноги целы.

— И голова в исправности, — добавил дед в кепке. — До Тирасполя, мил-человек, недалече, километров двадцать пять, но на одиннадцатом номере доберешься не скоро. Подожди, может, какая-нибудь попутная появится. В ту сторону часто машины ходят.

— Знобит что-то, — Федор снова повел плечами. — Уж лучше пройдусь, согреюсь. А нагонит какая, проголосую.

Он не отошел от сельпо и нескольких сот метров, как его окликнули:

— Эй, товарищ, подожди.

Оглянулся — и обмер: его нагоняли два рослых милиционера.

— Здравствуйте, — приблизившись, козырнул сержант. — Из каких краев и куда путь держите?

— Доброе утро, — стараясь погасить волнение, как можно спокойнее ответил Федор. — Федор Кузьмич Серов. Из краев столичных. Работаю кладовщиком на московской табачной фабрике «Ява». Нахожусь в отпуске один, поскольку в настоящее время не женатый. А путь держу в Тирасполь. Костя у меня там, дружок фронтовой.


До Тирасполя Федор доехал рейсовым автобусом. Здесь пересел на попутную машину, шедшую до станции Раздольная. На вокзале взял билет до Харькова. До отправления поезда оставалось полтора часа, и он направился в универмаг. Купил новые ботинки, рубашку, галстук, неброский бежевый костюм. По дороге на вокзал в подвале строящегося дома переоделся. В снятую одежду сунул несколько кирпичей, ботинки и в привокзальном туалете бросил сверток в выгребную яму.

В поезде уснул мгновенно. Сказались усталость и волнения прошедшего дня…


На столе подполковника Черных зазвонил телефон. Докладывал лейтенант Морозов. На вокзале пограничники задержали подозрительного человека, который назвался Умером Юсуповым. У задержанного был изъят военный билет, справки различных советских учреждений, незаполненные бланки.

— Направляем нашего «крестника» к вам, — закончил лейтенант.

Задержанный был невысокого роста, на вид лет двадцати двух. На вопросы майора Котова отвечал резко. Оружие западного производства нашел на улице. Проверяющих документы принял за грабителей. Как в одежде оказалась ампула с ядом — не знает. Костюм приобрел в Одессе, на барахолке.

— Неубедительно, молодой человек, — сказал майор Котов. — Игра в простачка у вас не получается. Нервничаете, кричите. Не лучше ли рассказать обо всем чистосердечно? Кстати, заключение экспертизы по вашим документам свидетельствует о том, что они фальшивые.

Тот, кто назвался Умером Юсуповым, побледнел, опустил голову.

— Назовите вашу настоящую фамилию, откуда прибыли, с каким заданием. Ваш парашют и прочее шпионское снаряжение, которое вы зарыли в березовом перелеске, находится здесь. Даже, представьте, саперную лопатку в меже нашли. Итак, я слушаю.

— Дайте воды, — глухим, срывающимся голосом попросил задержанный. Отпив из стакана несколько глотков, продолжал: — Пишите. Абдулла Османов. Родился в 1929 году. Документы на имя Умера Юсупова мне дали американцы.

Османов спешил выговориться. Служил в одной из частей Советской Армии в ГДР. Поссорился с командиром взвода и бежал в Западную Германию. Там его задержали полицейские и передали американцам. Лагерь для перемещенных лиц, допросы. Американцев интересовало буквально все. Откуда родом? Близкие и дальние родственники… Фамилия председателя колхоза и председателя сельского Совета… Подробные данные о воинской части, в которой он, Османов, служил.

Однажды в кабинет, где его допрашивали, пришли два сотрудника разведки США. Один назвался Михаилом Валдаевым, второй — Гансом Джана. Расспросили о семье, о жизни, сказали, что из него получится разведчик, и предложили работать.

Он не соглашался. Американцы посулили много денег и сказали, что, если он все же откажется, его вернут в часть, будут судить как дезертира и предателя. Тогда-то он и дал устное, а потом и письменное обязательство верно служить американцам.

Сотрудники разведки отвезли его в город Имменштадт в разведывательную школу. В школе четыре учебных комнаты и спальня. Обслуживающего персонала немного: несколько инструкторов, повар. Главным инструктором был Валдаев, и он, Юсупов, может подробно о нем рассказать. В течение года обучали шпионскому делу, причем одного, видимо, в интересах строгой конспирации. Учили ходить по азимуту с компасом, топографии, знакомили по карте с местностью, в районе которой он должен быть выброшен на территории СССР. Он выучил легенду, которую ему дали. В Советском Союзе он должен выдавать себя за Умера Юсупова. Есть у него дальний родственник с такой фамилией. Место работы — московская фабрика «Ударница». В Молдавию приехал в отпуск.

Вместе с Валдаевым он ездил в Кауфбейрен. Там на окраине города прыгал с парашютом с вышки, готовился к заброске в СССР.

Готовили его и для диверсии, учили взрывать и поджигать промышленные объекты, разрушать железные дороги.

Во время обучения он жил под именем Михаила Кота. Из Молдавии ему предписывалось направиться в Челябинск, потом — в Свердловск, где он должен был заниматься сбором сведений о промышленных и военных объектах. Американскую разведку в первую очередь интересуют атомные предприятия. Нащупав такие, он должен был вблизи их взять пробы земли, воды, срезать ветки кустарника, потом доставить их в разведцентр американцев в Западной Германии.

Возвращаться с Урала ему предстояло через Грузию и Турцию. Он должен был приехать в Тбилиси, сесть на поезд, идущий в Ереван, и у разъезда Отракилис прыгнуть с поезда на ходу.

Ночью нужно было пересечь границу и уйти в Турцию, где через губернатора города Карс связаться с американцами. Для этого был дан специальный пароль. Турецкие же пограничники должны были немедленно доставить его к представителю американской разведки в Турции.

Котов и следователь МГБ Молдавской ССР Мовлян задали немало вопросов Османову. Особенно их интересовало, кто еще был заброшен вместе с ним.

— Был еще один, он выпрыгнул чуть раньше, тоже над лесом, — сказал Османов.

— Что вы о нем знаете?

Османов пожал плечами:

— Ничего.

— И все же?

— Здоровенный детина…

— Приметы?

Османов задумался:

— Я же сказал: битюг! Кулачищи что кувалды.

Через несколько минут, прервав допрос, Котов связался по телефону с генералом Федоровым, сообщил о результатах.

4

Гриша Полукаров получил запчасти на базе и возвращался в совхоз. В пути в машину подсел участковый уполномоченный милиции старшина Молчанов. Еще недавно старшина служил в погранвойсках и по возвращении домой пошел работать в милицию. За короткое время отличился, задержав несколько опасных преступников. С Гришей он дружил. И, доверяя ему, нередко посвящал его в свои дела и заботы.

— Новость слышал? — спросил старшина. — Ночью к нам сброшены два парашютиста. Одного шпиона пограничники здесь, в Бендерах, задержали, а второй как сквозь землю провалился.

От неожиданности Полукаров даже притормозил.

— Сегодня утром один тип попросил меня подвезти его к городу. С виду — парень-рубаха, а нутро, чувствую, — темное. О том спросит, о сем, будто прощупывает. Агитатором меня назвал. Зашли в столовую, так жратвы набрал — словно неделю маковой росинки во рту не держал. Стал расплачиваться, вынул из кармана пачку денег, и все сотенные. «Откуда, — думаю, — у простого кладовщика с табачной фабрики такая прорва денег?»

— Давай в горотдел МГБ, — распорядился Молчанов. — Надо рассказать об этом попутчике. А вдруг это тот, кого ищут?

Дежурный внимательно выслушал Григория Полукарова, и, приободрившись, Григорий начал вспоминать о своем странном пассажире. На кисти левой руки возле большого пальца татуировка из двух букв: С. Ф., видимо, инициалы имени и фамилии. На четырех пальцах той же левой руки цифры — 1923: возможно, год рождения. Подробно описал внешность пассажира, его одежду.

Котов связался с Москвой, попросил проверить, работает ли на табачной фабрике «Ява» кладовщиком гражданин Федор Кузьмич Серов (о чем сообщили работники милиции, проверявшие документы похожего человека в селе).


В разведшколе учили: осторожность и еще раз осторожность. Держаться следует скромно, осмотрительно, стараясь ничем не привлекать внимание. Случится застолица — на угощение не скупиться, но держать ухо востро. Чрезмерного любопытства не проявлять.

Выскользнув из опасной зоны и оставив далеко позади Молдавию и Украину, он расслабился. Кому придет в голову искать его за тридевять земель от Молдавии? Все складывалось для него наилучшим образом.

В поездах, уносивших его все дальше на восток, он завязывал знакомства, не скупился на чаевые для проводниц, угощал соседей по купе. Доверчивые простаки, не подозревая, что имеют дело с врагом, порой выбалтывали секретные сведения.

В Новосибирске он сошел с поезда, купил новый костюм, несколько рубашек, чемодан и необходимые в дороге вещи. Переоделся, в хорошем расположении дуга направился на вокзал. Поезд на Алма-Ату уходил через сутки. Надо было позаботиться о ночлеге.

Он потолкался на вокзале, походил по скверу, но безрезультатно. Поехал на рынок, пристроился в очередь к пивной палатке.

— Ух и жара, елки-моталки, — сказал он стоявшему впереди мужчине в серой, с пуговкой посредине, кепке. — Упарился!

— Да, печет славно, — охотно отозвался тот и кивнул на чемодан: — Приезжий?

— Приезжий, — вздохнул Федор. — Вот ношусь по городу, а ночевать негде. Толкнулся в одну гостиницу, другую — везде одно и тоже: «мест нет». Даже не знаю, что делать.

— С гостиницами у нас пока плохо, — посочувствовал мужчина. — Но, как говорится, мир не без добрых людей. Если до утра, то и ко мне можно. Правда, живу я не в самом городе, но недалеко.

— Прямо гора с плеч, честное слово, — обрадованно воскликнул Федор и мягко отжал плечом своего нового знакомого от окошка палатки. — Держите чемодан, а я возьму по две кружки. Расходы-то копеечные, зачем обиваться, право дело. О чем разговор?

В вагоне электрички спутник Федора протянул руку:

— Мы не познакомились. Путалов, Сергей Петрович, работаю на «Сибсельмаше».

— Очень приятно. Серов, Федор Кузьмич, — обмениваясь с Путаловым крепким рукопожатием, назвал себя Федор. И пошутил: — Моя профессия, Сергей Петрович, тоже не профессорская: кладовщик, так сказать, складской работник. На табачной фабрике «Ява» состою.

В станционном буфете, несмотря на энергичные возражения Путалова, Федор взял две бутылки водки и разной снеди.

— Пригодится, Сергей Петрович. Впереди — целый вечер.

— Это вы напрасно, — с искренней обидой в голосе повторял Путалов. — Ведь я пригласил вас от чистого сердца. Москвичам мы всегда рады. К тому же и я бывший фронтовик. Три года был в армейской разведке. Можно сказать, от Сталинграда до Берлина не прошел, а прополз.

— И я был в разведке, — сказал Федор. — Воевал на Кавказе, потом прошагал через всю Украину и Польшу, затем — Германия, Берлин…

Дома их встретил сын Путалова Александр, высокий, по-спортивному подтянутый парень. Услышав, что гость — москвич, он очень обрадовался.

— Это же здорово! Ну как там, в столице? Строится, все хорошеет? Я всего два года как оттуда. Учился в энергетическом институте. Окончил и теперь работаю инженером… Пожалуйста, проходите, располагайтесь…

5

Совещание оперативной группы, занятой розыском второго американского парашютиста, генерал Федоров проводил в своем кабинете.

— Пожалуйста, проинформируйте товарищей о результатах своей командировки в Молдавию, — обратился он к майору Котову.

Котов излагал самую суть, не вдаваясь в подробности. Снаряжение второго парашютиста найдено. Возле тираспольского шоссе, в зарослях ежевики, обнаружен складной велосипед иностранного производства, принадлежавший, очевидно, этому же парашютисту. Установлено, что в одном из сел, входивших в район поиска, два местных сотрудника милиции проверяли документы у мужчины, который назвал себя кладовщиком московской фабрики «Ява». Фамилия кладовщика — Серов, имя, отчество — Федор Кузьмич. Сказал, что бывший фронтовик, находится в отпуске, направляется в Тирасполь к бывшему однополчанину. К сожалению, сотрудники милиции отпустили его. Далее Котов рассказал все, что стало известно к этому дню и часу о передвижениях Федора Серова.

Полковник Греков доложил об итогах посещения фабрики «Ява». Кладовщика Серова на фабрике нет и никогда не было.

Генерал подошел к карте:

— Как видите, товарищи, «Серов» держит путь в глубь страны, на восток. Документы у него, конечно, фиктивные. Стало быть, можно предположить, что в ближайшее время он постарается добыть подлинные. Объекты, которые его интересуют, расположены вблизи больших городов. Следовательно, именно там мы должны ждать его появления.


На одной из остановок Серов вышел из вагона и направился в вокзал. В буфете выпил кружку пива и было заспешил на перрон, к поезду, как вдруг ему на плечо опустил руку небритый мужчина в поношенной телогрейке.

— Слушай, приятель…

Серов остановился, легким движением плеча сбросил руку.

— Ну?

— Пивком не угостишь?

— Попрошайничаешь?

— Поистратился, знаешь ли.

— Местный?

Мужчина отрицательно мотнул головой.

— Золотоискатель я. Не пофартило, и теперь возвращаюсь домой, в Балашиху. Это подмосковный город, может, слышал?

Серов оценивающе окинул взглядом неудачливого золотоискателя, и в его голове мгновенно созрел дерзкий план.

— Бывает! Но чем докажешь, что не из местных пьянчужек? Паспорт при тебе?

— А как же! — Мужчина поспешно вынул из кармана паспорт, протянул его Серову. — Вот, смотри. Ильичев я, Федор Степанович Ильичев. Из Балашихи. Прописка, все чин чинарем.

Серов полистал паспорт, но возвращать его не торопился.

— Стало быть, мы тезки? Тоже Федором зовут. И даже одногодки. М-да, совпадение! Но как же, Федя, друг ты мой любезный, домой-то доберешься? Ведь до твоей Балашихи отсюда как до луны!

Федор Ильичев пробурчал что-то невразумительное, дурашливо улыбнулся:

— Доберусь как-нибудь. Не привыкать.

— Зайцем, что ли? В нашем возрасте это несолидно. — И предложил: — Давай так: я даю тебе триста-четыреста рублей и адрес, по которому ты вернешь долг.

— Четыреста, — догадываясь, к чему клонит незнакомец, начал торговаться Ильичев.

— А твой паспорт оставлю у себя в залог, — закончил Серов. — Верну его после получения долга. Идет?

— Спрашиваешь!

— Запоминай адрес, — отсчитывая деньги, сказал Серов. — Москва, Беговая…

— Да, да, я верну непременно… как же… такое дело… — задыхаясь от волнения, лепетал Ильичев. — Некогда, беги, поезд тронулся.

Федор ликовал. Теперь у него в руках не дрянная фальшивка, а настоящий паспорт. Заменить фотокарточку, подделать печать — пара пустяков, обучен.

Утром он быстро собрал чемодан и на станции, с двух сторон от которой теснился глухой лес, сошел с поезда. Огляделся: нигде никого. Лишь по перрону прыгала беззаботная стайка воробьев.

В небольшом зале вокзала тоже никого не было.

Федор сдал чемодан в камеру хранения и направился к автобусной остановке. Время было раннее, и он рассчитывал, что не встретит ни души. Но, к его удивлению, остановка походила на шумный людской муравейник. Слева, примерно в двухстах метрах, высились голубые, красиво вписанные в таежную панораму корпуса большого завода. Из проходной валил рабочий люд.

— Эй, приятель! — вдруг окликнул Федора невысокий парень, лицо которого было густо усеяно конопушками. — Случайно, куревом не богат?

— Закуривай, — достал пачку «Явы» Федор.

— Тоже со смены? — спросил парень.

Федор отрицательно покачал головой и протянул пачку «Явы» своему не в меру словоохотливому собеседнику:

— Возьми. Они мне без надобности.

— Спасибо! — конопатый с чувством потряс Федору руку и сел в автобус.

Оставшись один, Федор минуту-другую понаблюдал за проходной завода. Если это был тот объект, который предстояло разведать, то все складывалось как нельзя лучше.

Солнце поднялось высоко, духовито пахло разнотравьем, сосновой смолкой. Звонко щебетали птицы. На поляне Федор лег в траву, блаженно уставился в небо. Какой день! Какая удача!!! Еще немного — и он у цели. Отсюда махнет в Алма-Ату, а дальше — на Кавказ, в Армению.

Шпиону было невдомек, что с некоторых пор он находится под пристальным наблюдением чекистов.

6

В Алма-Ате приземлился ИЛ-12, по его трапу сошли полковник Греков и члены оперативной группы. Их уже поджидала «Победа». Часом раньше в Алма-Ату прилетел следователь Котов.

— Что нового? — обратился Греков к своим коллегам из МГБ Казахской ССР.

Начальник отдела полковник Джумбаев доложил: все в порядке, «гость» поселился в Доме колхозника, в отдельном номере. План операции по его задержанию разработан.

— Еще раз прошу учесть: он вооружен, — напомнил полковник Греков. — Меры предосторожности должны быть строжайшие.

Полковник Джумбаев усмехнулся:

— Осечки быть не должно.

— Покажите ваш план действий, — оказал Греков и углубился в чтение.


…Выйдя из Дома колхозника, Серов не спеша зашагал к сберегательной кассе. В этот час на улице было малолюдно. У сберкассы стояла «Победа». У заднего колеса возились двое мужчин. Третий прохаживался по тротуару.

«Баллон спустил, — подумал Серов. — В такую жару даже покрышки не выдерживают». Поравнявшись с машиной, он чуть замедлил шаг. Человек, стоявший на тротуаре, внезапно загородил дорогу. Двое других резко выпрямились — руки Серова оказались заломленными за спину. Щелкнул замок наручников. Толчок — и Федор на заднем сиденье машины:

— Без шума. Вы задержаны!

— На каком основании?

— Скоро узнаете, — спокойно объяснил ему один из оперативных работников.


При обыске чекисты обнаружили военный билет на имя Серова Федора Кузьмича, справку, удостоверяющую его работу на московской табачной фабрике «Ява», несколько незаполненных бланков различных советских учреждений, паспорт на имя Ильичева, средства тайнописи, фотоаппарат, записную книжку, большую сумму советских денег, пистолет «Вальтер» с тремя запасными обоймами патронов. В номере были обнаружены и изъяты небольшие контейнеры с жидкостью, землей и листьями кустарника.

На левой руке шпиона имелась татуировка: «С. Ф. 1923». В манжете левого рукава рубашки была зашита крохотная ампула с сильнодействующим ядом.

Последняя улика неопровержимо свидетельствовала, что задержанный — агент иностранной разведки. Его этапировали в Москву.

Через несколько дней, подводя итоги проведенной операции, генерал Федоров отметил:

— Операция проведена хорошо. Чекисты оказались на высоте.


В камере Серов повалился на кровать и застонал от злости. Потом вскочил и стал вышагивать от стены к стене, сжимая кулаки и выкрикивая: «Дела плохи, разоблачен. Теперь крышка!..» Устав, он опустился на стул, задумался. Что делать? Что предпринять?

Проведя тревожную ночь, Федор понял, что убежать из тюрьмы невозможно. Однако смириться с арестом и неизбежностью конца не мог. Недоставало мужества. Все время его мозг сверлила мысль: «Живым не сдавайся».

И вот кабинет следователя. Невысокий молодой майор предложил сесть.

— Давайте знакомиться. Моя фамилия Котов. Мне поручено вести следствие по вашему делу. Рекомендую быть правдивым и откровенным. Это в ваших интересах. Чистосердечное признание, как гласит закон, облегчит вину, учтите это.

Исподлобья кинув взгляд на следователя, сказал твердо:

— Рад познакомиться. За разъяснения благодарю.

Положив перед собой бланк протокола допроса, майор Котов спросил:

— Ваша фамилия, имя, отчество?

— Серов Федор Кузьмич, родился в 1923 году в Акмолинской области.

— Назовите ваших родственников.

Серов без запинки назвал отца, мать, сестер, указал их место жительство — село Благодатное Эркеншеликского района Акмолинской области.

— Вы служили в Советской Армии?

— Я бывший солдат, — не без гордости заявил Серов. — С боями прошел всю войну. Участвовал в освобождении Берлина. По окончании войны служил в ГДР в 447-м батальоне аэродромного обслуживания.

— Где проживали и чем занимались до задержания?

— Проживаю в Люберцах. Работаю на московской табачной фабрике «Ява».

Зафиксировав в протоколе показания, следователь сказал:

— Проверкой установлено, что ваши паспорт и военный билет фальшивые. Назовите вашу настоящую фамилию.

— Повторяться не намерен, документы действительные, — стоял на своем Серов.

— При обыске у вас изъят паспорт на фамилию Ильичева. Кто он, этот Ильичев?

— Понятия не имею.

— Тогда как же паспорт Ильичева оказался у вас?

— Нашел его на улице. Хотел сдать в милицию, но не успел.

— Лучшего объяснения придумать не могли? Вы заявили, что родились в селе Благодатном Эркеншеликского района Акмолинской области. Это соответствует действительности.

— Да, я родился именно там.

— Должен вас огорчить. Как показала проверка, в числе родившихся по названному вами адресу Серов Федор 1923 года рождения не значится.

— Вам дали неправильную справку.

— Где проживают ваши родители?

— Там, где я родился.

— Мы это проверили. По указанному адресу ваши ближайшие родственники по фамилии Серовы не проживают.

— Видимо, они сменили место жительства. Я ведь их давно не видел.

— Так все сразу и поменяли место жительства?

— Выходит, так. Или вас ввели в заблуждение.

— Где вы работали последнее время?

— Я же говорил, на московской табачной фабрике «Ява», кладовщиком…

— Посмотрите… — следователь протянул бумагу, подписанную начальником отдела кадров фабрики «Ява». В ней говорилось о том, что Федор Серов на фабрике не работает и не работал.

— Я больше вам ничего не скажу. Отправьте меня в камеру.

Котов протянул протокол допроса задержанному для подписи.

— Уберите! Я отказываюсь подписывать эту бумажку!

— Почему?

— Отказываюсь, и баста!

Котов распорядился отправить задержанного в камеру. Через несколько дней он провел опознание Федора, и тому ничего не оставалось, как подтвердить показания свидетелей.

Закончив опознание, следователь продолжил допрос.

— Подведем итоги, — обратился он к Серову. — Итак, паспорт на фамилию Серова, который вы предъявили администратору Дома колхозника в Алма-Ате, является фальшивкой. На фабрике «Ява» вы не работали, в Люберцах не проживали. Об этом имеются официальные документы. Ваше заявление о том, что вы якобы Серов и родились в селе Благодатное Акмолинской области, также не соответствует действительности. По названным вами адресам ваши родственники не проживают. Изъятый у вас при обыске паспорт на имя Ильичева также уличает вас в том, что вы не тот, за кого себя выдаете. Так кто же вы на самом деле? Назовите вашу настоящую фамилию.

Федор сидел, понуро опустив голову:

— Если вы меня не расстреляете, то я скажу вам все.

— Вашу судьбу будет решать суд, — сухо ответил Котов.

Федор махнул рукой:

— Ваша взяла, пишите… Я — американский шпион. Заброшен с самолета на территорию Молдавии в ночь с 15 на 16 августа. Моя действительная фамилия Саранцев Федор Кузьмич. Есть отец, мать, сестры. Живут они по месту рождения, которое я вам назвал, работают в совхозе. В армию призывался в сорок первом году в Акмолинске. Военную подготовку проходил в Термезском пехотном училище. Воевал. Попал в плен. Потом — лагеря… Я очень взволнован, прошу отправить меня в камеру, я соберусь с мыслями и расскажу вам все по порядку. И он рассказал.

7

…Шел 1943 год. Двадцатилетним сержантом взвода разведки Федор вместе с другими бойцами неподалеку от Кривого Рога, на берегу Ингульца, отбивал яростные атаки фашистов. Бой был неравный. Тяжелые танки гитлеровцев шли и шли на линию обороны. Прямым попаданием снаряда в траншею убило несколько бойцов. Неподалеку от окопа вдруг вырос тяжелый танк T-IV, за которым бежали около десятка немецких автоматчиков. Федор был легко ранен в ногу. Он мог швырнуть под гусеницы танка противотанковые гранаты, пройтись по фашистам из автомата. Однако страх, сковавший его волю, заставил забыть о долге, верности присяге. Он поднял руки и прохрипел: «Сдаюсь!» Прихрамывая, конвоируемый немцами, он поплелся в фашистский плен. А после войны он оказался в американской зоне оккупации. И снова лагерь. Снова плен. Теперь американский!

Вскоре их переправили в лагерь для перемещенных лиц в город Пассау. Лагерь был расположен на берегу реки Инн, в пяти двухэтажных домах. Сотни русских, украинцев, литовцев, эстонцев и других советских людей томились здесь, не понимая, почему союзники держат их как военнопленных и не возвращают на Родину.

Комендантом лагеря американцы назначили русскую белоэмигрантку. Военнопленные звали ее «Баронессой». Ходили слухи, что до революции ее отец был бароном.

«Баронесса», уже немолодая, некрасивая и жестокая женщина, вместе со своими помощниками установила в лагере суровый режим.

После двухлетнего мучительного пребывания в лагере Федор, поддавшись пропаганде, подписал заявление о том, что отказывается от возвращения на Родину. Он заполнил анкету и попросил направить его на работу в США. Но в Штаты он не попал. Работать пришлось в шахтах Бельгии, на заводе в Руре, затем в Голландии и снова в Западной Германии.

На заводе, где он был чернорабочим, произвели сокращение, и Федор оказался на улице. Несколько дней ходил по улицам Ингольштадта, ездил в другие города, но постоянной работы не находил, перебивался случайными заработками.

Однажды он зашел в кабачок, взял кружку пива и, выпив, собрался уходить, как к нему за столик подсели двое рослых парней в новых хорошо сшитых костюмах. Они пили пиво и весело разговаривали. Узнав, что Федор русский, один из них воскликнул:

— Да мы земляки! Давай знакомиться. Я — Петр, а это мой друг Иван. Тебя-то как звать?

— Федор.

— Как же ты попал в эту дыру? — поинтересовался Петр и позвал кельнера: — Три шнапса, пожалуйста, три пива и холодную закуску.

Завязалась оживленная беседа. Федор обрадовался землякам и посетовал: несладкая у него жизнь. Новые знакомые слушали Федора внимательно. А потом Петр сочувственно произнес:

— Хороший ты парень, а живешь, прямо скажем, плохо. — Повернувшись к Ивану, продолжал: — Мы с Иваном работаем в Мюнхене в крупном гараже, зарабатываем прилично. Поможем и тебе устроиться туда же. Пока рабочим, а там будет видно. Ты человек мастеровой, такие люди нам нужны.

— Буду благодарен, — с волнением поблагодарил Федор.

— Давай адрес, мы тебя скоро навестим.

Петр вынул записную книжку, на чистом листке записал место жительства.

Расходились поздно ночью, когда кабачок уже закрывался.

Через две недели, когда Федор уже стал забывать об этой встрече, он получил телеграмму:

«Прошу в воскресенье прийти в ресторан „Майер“ к двум часам дня. Петр».

В ресторане Петр и Иван угостили Федора хорошим обедом, на этот раз без выпивки.

— После обеда захватим твои вещички и поедем в Мюнхен. У нас машина, — деловым тоном сообщил Петр.

— Но мне нужно сначала отметиться в полицейпрезидиуме, — заметил Федор.

— Все улажено, — Петр захохотал, похлопал Федора по плечу: — Пошли, друг! — и первым направился к машине.

Федор расплатился с хозяином квартиры, взял свой чемодан с нехитрым скарбом и отправился в Мюнхен.

Машину вел Иван. Петр с Федором разместились на заднем сиденье. Федору не терпелось выяснить что-либо о предстоящей работе, он завел разговор на эту тему, но Петр буркнул что-то неопределенное и задремал, оставив спутника без внимания.

В Мюнхене они остановились возле небольшого особняка, где, как объяснил Петр, находится частный пансион господина Рауха.

Потом новые приятели провели Федора в небольшой номер со всеми удобствами и сказали, что здесь он пока будет жить.

— Вот тебе на первое время двести марок. Заработаешь — отдашь, — Петр протянул деньги. — А сейчас отдыхай. Завтра увидимся.

Они ушли, оставив Федора в радужном настроении. Теперь он уже не сомневался, что в лице Петра и Ивана он встретил настоящих друзей-земляков. В пансионе он прожил более двух недель. Петр и Иван ежедневно навещали его, водили по ресторанам Мюнхена, по ночным кабаре, знакомили с веселыми, беззаботными женщинами, в обществе которых он частенько проводил время. За все развлечения Петр и Иван расплачивались сами. Они купили Федору модный костюм, несколько рубашек, туфли. Сначала забота друзей несколько смущала его, он даже пытался возражать — долг его все рос и рос. Но Петр на полуслове обрывал его:

— Какие счеты могут быть между соотечественниками? Скоро ты будешь прилично зарабатывать, тогда и рассчитаемся! А пока развлекайся… Как вчерашняя Гретхен? Прелестная, не правда ли? А как она в тебя влюбилась! Эх, завидую тебе, приятель. У меня жена ревнива, не разгуляешься.

Однажды после обеда в ресторане Петр и Иван повезли Федора на окраину Мюнхена.

— Заедем к одному знакомому. Это серьезный человек, с большими связями. Выпьем по рюмочке коньяка, поговорим о работе. Постарайся понравиться ему, — сказал Петр.

Хозяин квартиры, лысый человек лет шестидесяти, сам накрыл на стол, уставил его коньяками, русской водкой, множеством холодных закусок, фруктов. Назвавшись Петерсоном, он сел рядом с Федором. Петерсона интересовала судьба бездомного русского. Он расспрашивал Федора, есть ли в Союзе родственники, чем они занимаются, где живут. Разливая по рюмкам водку и коньяк, Петерсон произносил тосты в честь Федора, а когда ужин подходил к концу и Федор достаточно захмелел, он похлопал его по плечу.

— Ты мне нравишься, парень. Именно такие и нужны для нашей работы. Петр и Иван — сотрудники американской разведки. Предлагаю работать вместе с ними.

Федор опешил. Его приглашали работать в гараже, и вдруг — американская разведка. Не совсем понимая, что от него хотят, Федор спросил:

— А чем я буду заниматься?

— Деловой вопрос, хвалю. Поначалу направим тебя в разведывательную школу, будем учить… Тебя, конечно, интересует: сколько ты будешь получать? Шестьсот марок в месяц. Это для начала, а там посмотрим. Проявишь себя — дадим больше. За каждое выполненное задание на твой текущий счет, который мы откроем в банке, будет перечисляться кругленькая сумма. Ты станешь богатым человеком. Ну а если не согласен, продолжай бродяжничать.

Федор мрачно молчал, не зная, что ответить на такое предложение. Видя растерянность приятеля, в разговор включились Петр и Иван. Они стали убеждать Федора, что сотрудничество с американской разведкой сулит такое обеспеченное будущее, которое ему не снилось.

Федор согласился. Петерсон взял с него письменное обязательство работать на американцев, изменил фамилию, присвоил псевдоним. Отныне он стал Серовым Федором Кузьмичем, курсантом разведывательной школы под кличкой «Павел».

Прямо с конспиративной квартиры, где состоялась вербовка, его повезли в разведывательную школу, в местечко Обербёйрен, близ города Кауфбёйрен (Западная Германия). В двухэтажном особняке, в прошлом принадлежавшем какому-то фермеру, разместилась разведывательная школа. Здание было обнесено металлическим забором, колючей проволокой.

В разведшколе находились всего два курсанта: «Павел» — Федор и «Андрей» — Петр.

Распорядок дня был строгий. В 6 часов подъем, физзарядка, затем завтрак и до 13 часов занятия. Обед и часовой отдых. С 15 до 20 часов опять занятия, затем ужин и с 23 часов — сон. И так изо дня в день. Только по воскресеньям курсантам разрешалось съездить в ближайший городок: сходить в кино, потанцевать в баре. Занятия проходили по напряженной программе: стрельба из автомата, пистолета, удары ножом, применение ядов, диверсии, тайнопись, подделка документов, конспирация, методы сбора секретных сведений, топография, прыжки с самолета на парашюте.

Инструкторов было немного. Главные — все те же Петр и Иван, Это были их псевдонимы. Действительные их имена и фамилии знали немногие. Петр был специалистом по разведке, а Иван — по радиоделу и другим средствам связи. Среди инструкторов выделялся коренастый, уже немолодой немец Келлер. Он обучал курсантов вольной борьбе и стрельбе из огнестрельного оружия.

Около года длилась подготовка. Наконец, в школу приехала группа американских офицеров во главе с Рональдом Колленбахом. В школе он появился под кличкой Петер Джим. В числе посетителей был и Петерсон, в прошлом белогвардеец. «Павел» проявил отличные знания по разведывательным дисциплинам, чем заслужил похвалу Петера Джима.

— Вот ты и разведчик, — сказал ему на прощанье Петерсон. — Еще немного занятий по отработке задания, и — в путь-дорогу.

Как показал Саранцев, однажды его вызвал Петр.

— Ты направляешься в Россию для сбора сведений об особо важных военных заводах, — сказал он. — Это твое главное задание. Ты должен выяснить точное местонахождение этих заводов, координаты, определить площадь, которую они занимают. Для этого обойдешь эти заводы со всех сторон. Если представится возможность, то осмотришь их с какой-либо возвышенности, затем нанесешь на бумагу их ориентиры.

Петр снабдил его фотографиями. На одной из них была изображена лежавшая на траве девушка в белой кофточке и темной юбке. Надпись на обороте гласила:

«Запомни этот счастливый день. Москва. Ленинские горы».

— Эта карточка, — пояснил Петр, — должна подтверждать, что ты живешь в Подмосковье, бываешь на Ленинских горах.

Так как ему предстояло бывать в разных городах Советского Союза, Петр дал ему еще одну фотокарточку. На ней Саранцев был снят вместе с усатым сержантом-гвардейцем.

«На добрую вечную память Федору от Кости» —

было написано на снимке. Петр вручил и золотые часы с гравировкой на крышке:

«Федор, помни Костю».

— По приезде в новый город ты должен показывать тем, с кем будешь знакомиться, часы и карточку, говоря, что ищешь своего друга по армии. Адрес, мол, потерял, а город запомнил.

Инструктор Петр категорически запретил Саранцеву встречу с родственниками и переписку с ними.

— В гостиницах не останавливайся, это опасно, снимай комнаты у частных лиц, — наставлял он. В заключение беседы он вручил агенту письменное задание на русском и английском языках. — Прочитай и подпиши.

Еще несколько дней ушло на уточнение задания, отработку легенды и уяснение методики сбора шпионской информации.

Накануне отъезда из Кауфбёйрена Петр с Иваном устроили маленькую вечеринку, на которой, кроме Саранцева, присутствовало еще несколько инструкторов школы. Вечеринка прошла весело. Все наперебой старались подбодрить, дать Саранцеву полезные советы. А утром Петр доставил его на автомобиле в город Фюнтенсбрюк.

Здесь его уже ждал американский транспортный самолет, которым он прибыл в Афины.

Отсюда уже другой самолет взял курс на Молдавию.

Вместе с Саранцевым в самолете находился еще один неизвестный ему человек, который тоже был заброшен на территорию Молдавии.

— Вот и все, — отрешенно сказал Федор.

За окном кабинета огромный город жил своей обычной размеренной жизнью. Люди куда-то спешили, каждый был занят своими делами. И никто не подозревал, что чекисты обезвредили еще одного коварного и очень опасного врага.

Котова вызвали к руководству.

— Доложите нам дело на американских шпионов Османова и Саранцева, — предложил заместитель министра Игнатов.

Выслушав доклад, спросил:

— В какой стадии расследование? Не пора ли его заканчивать?

— Дело фактически закончено, — ответил Котов. — Остались некоторые формальности.

— Вот и прекрасно. Заканчивайте и передавайте дело в прокуратуру. В ближайшее время должен состояться суд. Результаты будут опубликованы в центральной печати. Весь мир должен узнать о враждебной деятельности правящих кругов США против нашего государства. Это будет суд не только над американскими шпионами, но и в первую очередь над тем, кто подготовил и направил их в нашу страну.

Иван Карачаров ЭХО ПРОШЛОГО


Следователь по особо важным делам Гурский возвращался из Крыма в Москву. Последние несколько недель в Крыму стояла хорошая погода, и Михаил Игнатьевич прилично загорел. Давно он так не отдыхал, все не ладилось с отпуском. А тут все сложилось удачно — и время хорошее, и погода выдалась чудесная, и ничего такого не случилось, что могло бы нарушить отдых.

Собираясь в обратный путь, Михаил Игнатьевич мечтал: те два дня, которые у него останутся от отпуска, провести дома — побродить пешком, побыть с семьей, посмотреть телевизор.

Ему досталась нижняя полка, но он решил забраться на верхнюю, благо она была свободной, и почитать новый журнал, который приобрел перед отходом поезда. Это намеренно еще больше укрепилось, когда его соседями по купе оказались двое молодых людей. Они только и делали, что целовались, да так открыто, что Михаил Игнатьевич подумал: «Черт знает, или я такой старый, что ничего в этом уже не смыслю, или время и люди так изменились, что это стало в порядке вещей».

Михаил Игнатьевич разобрал постель, забрался на полку и лег. Немного почитав, он уснул.

Но поспать Михаилу Игнатьевичу не удалось. Ночью в Харькове его разбудил дежурный по Управлению КГБ и вручил телеграмму: предлагалось сойти с поезда и позвонить в Москву.

В районный центр Михаил Игнатьевич приехал, когда занималось утро. Чудесное майское утро — теплое и тихое. Пахло сиренью. Михаил Игнатьевич раньше бывал в этом небольшом, древнем городке, раскинувшемся на высоком берегу реки: до войны — студентом, во время войны — следователем Управления военной контрразведки Воронежского фронта. Городок ему нравился, и он с любовью называл его «Киевом в миниатюре».

Когда машина свернула на знакомую улицу, Михаил Игнатьевич попросил водителя остановиться. Отпустив машину, он пошел пешком, чтобы размяться, подышать свежим воздухом и посмотреть на город.

В районном отделе дежурный предложил Михаилу Игнатьевичу поехать в гостиницу отдохнуть, но Михаил Игнатьевич отказался. Спустя полчаса он уже сидел в кабинете и знакомился с материалами дела. Потом познакомился со следователями Ребровым и Галенко, которые были выделены ему в помощь и ночью приехали из Киева. Начальник райотдела доложил, что создана специальная оперативная группа, которая ждет его указаний. Но в течение первых двух суток ничего существенного выяснить не удалось.


Больше десяти лет не был Ветров в родных местах, не видел своей Яблоневки. Так уж сложилось. Пока жива была мать, ездил каждый год. Не мог не ездить, потому что считал это своим сыновним долгом. Получая отпуск, отправлялся в родное село, испытывая при этом ни с чем не сравнимое чувство, как будто возвращался в детство. А со смертью матери оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с безвозвратно ушедшим прошлым. И Ветров ездить в село перестал. Но пришел все же день, когда откладывать больше стало невмоготу.

Волновался, когда подъезжал к родным местам. Поднялся рано, умылся, побрился и, собрав свою нехитрую поклажу, стоял у окна, пока поезд не замер у давно знакомого одноэтажного здания вокзала.

Вышел на перрон и сразу же с горечью и болью вспомнил, как здесь, на вокзале, последний раз в жизни увидел отца. Новобранцы — и Ветров среди них — уже сидели по вагонам. Отец неуклюже взял в свои большие шершавые ладони лицо сына и молча поцеловал в губы. Потом стоял на перроне и грустно смотрел вслед уходящему поезду. Больше Ветров отца не видел. Его расстреляли оккупанты в сорок третьем здесь, за городом, в Мгарском лесу.

Своей родиной Федор Дмитриевич Ветров считал, конечно, Яблоневку, но город для него тоже был родным. Когда после войны впервые увидел его в развалинах — заплакал. Прохожие останавливались и недоуменно смотрели на молодого офицера с боевыми наградами на груди.

А сейчас город стоял обновленный, похорошевший, умытый утренним солнцем. Непривычно было видеть многоэтажные дома, асфальт на улицах…

В Яблоневку Федор Дмитриевич добрался на междугородном автобусе — вполне современном, просторном, он не отрывал глаз от родных мест, проносившихся за окном автобуса.

Вот и Клеванишина гора с городком на вершине. У подножия — гребля, насыпь на болоте и два мостика. Раньше это были старые скрипящие мостики. Сейчас — из бетона, крепкие, капитальные.

Проехав греблю, автобус выскочил на пригорок — и вдали показалась Яблоневка. Милая, родная Яблоневка! Как забилось сердце! От нахлынувших воспоминаний комок подкатил к горлу, и Федор Дмитриевич отвернулся, чтобы пассажиры не заметили, как заблестели у него глаза.

Отсюда шоссе ровной прямой лентой бежало к селу и там терялось среди белых хат и зеленых садов.

Автобус остановился посреди села около клуба. На улице было немноголюдно и непривычно тихо. Встречные здоровались, но не узнавали. Боковыми глухими улочками Федор Дмитриевич вышел на окраину и стал подниматься по тропе в гору. Еще когда уезжал из Москвы, решил сразу по приезде пойти на могилу матери.

С горы Яблоневка была как на ладони. Федор Дмитриевич остановился на минуту передохнуть и невольно залюбовался селом. Вон поворот на Белач, там к самой окраине села подступает лес. На Белаче он жил с отцом и матерью, там их хата. Цела ли еще?


Переписка между Федором Дмитриевичем и Варварой, проживавшей в хате его родителей, как-то сама собой прервалась несколько лет назад. Последний раз он написал ей поздравительную открытку к Новому году, вторую — к майским праздникам, но она не ответила. Может быть, болела или другая была тому причина — этого он не знал да и не придал этому особого значения. Мало ли… Может быть, Варвара вышла замуж и поэтому перестала писать. Мало ли что бывает в жизни. Федор Дмитриевич собирался написать Варваре обстоятельное письмо, но так и не собрался и вот приехал сам.

Возвращаясь с кладбища, он спустился с горы и подошел огородами к бывшему своему двору. Постучал для порядка, хотя помнил еще, что раньше в селе соседи заходили друг к другу в хату без стука. Стучать было не принято.

Варвара хлопотала у печи и, увидев Федора Дмитриевича, так и застыла с ухватом в руках. На ее лице отразились не то радость, не то недоумение.

— Ну здравствуй, Варвара, — сказал бодро Федор Дмитриевич. — Что испугалась, не ждала гостей?

— Ой, откуда ты? — пришла в себя Варвара.

— Из Москвы, посмотреть приехал, как вы тут живете в Яблоневке.

— Проходи. Раздевайся. У меня тут не прибрано. С утра была на ферме, а только что прибежала, чтобы протопить печь и поросенка покормить, — затараторила Варвара.

Она быстро управилась, приготовила завтрак. Федор Дмитриевич умылся с дороги, и они позавтракали, поговорили. Потом Варвара заторопилась на ферму. Она по-прежнему жила в хате одна, и особых перемен в ее жизни не произошло да и не ожидалось в будущем.

Когда Варвара ушла, Федор Дмитриевич решил отдохнуть, но потом передумал. Не хотелось оставаться одному в хате, становилось не по себе, потому что мысли все время возвращались к прошлому. Казалось, стукнет дверь — и войдет мать…

Вечером, когда Варвара возвратилась с работы, заглянули на огонек соседи, появились бутылки и закуска на столе, и они просидели допоздна за разговорами.

На следующий день Федор Дмитриевич разыскал на чердаке старые бумаги — письма, фотокарточки, документы, — рассортировал их, связал в стопки и положил в чемодан. Пригодятся. Сейчас все пишут мемуары — почему бы и ему не попробовать?

Под вечер Федор Дмитриевич отправился прогуляться по селу. Когда стемнело, зашел в новый клуб. Там уже начался фильм. Он взял билет, тихонько вошел и присел на свободное место. Картину он смотрел раньше, но все равно решил остаться: нужно было чем-то занять вечер. Вышел из клуба перед концом фильма и не спеша отправился домой.

О том, что он делал последние два дня и в какой последовательности, Федор Дмитриевич никому, разумеется, не рассказывал, и никто это письменно не фиксировал. Это все было потом установлено следствием, так как утром в воскресенье Федора Дмитриевича Ветрова нашли мертвым с удавкой на шее. Он лежал в своей хате в сенях на полу в нижнем белье.


Снова и снова анализировал Гурский исходные данные, заключение медицинских экспертов, возвращался к месту происшествия. Но ничего нового обнаружено не было. Даже подозревать было некого.

Не сложно было представить механизм преступления. Преступники (по всему было видно, что преступник был не один) караулили во дворе. Когда Ветров вышел из дома, его схватили, набросили ремешок-удавку и задушили. Для верности его еще дважды ударили ножом в грудь. Затем перетащили в сени и огородами ушли по направлению к лесу. В дом не заходили. Служебно-розыскная собака взяла след с места преступления, шла по нему до леса и там потеряла.

В конце дня Ребров и Галенко докладывали Гурскому о проделанной работе. Первые шаги результатов не дали, и было решено изучить окружение семьи погибшего.

Отец Ветрова во время оккупации был расстрелян гитлеровцами. Мать — Пелагея Денисовна — работала в колхозе до выхода на пенсию и пятнадцать лет назад умерла от рака. Хату и имущество Ветров передал в вечное пользование племяннице — Варваре, проживавшей в соседнем селе. Эта женщина помогала престарелой матери Федора Дмитриевича, ухаживала за ней до последних дней. В знак благодарности Ветров и оставил ей немудреное хозяйство.

Неясностей было много. Деньги, вещи, документы остались на месте, похищено ничего не было. В дом преступники не заходили. Месть? За что? Ревность? Исключено. Какие-то старые связи? Но потерпевший последний раз был в селе много лет тому назад…

Гурский нажимал на работу группы по двум направлениям: изучение окружения семьи Ветровых и архивных материалов об арестах, расстрелах местных жителей в годы войны оккупантами, причастности к этому односельчан, расследованиях злодеяний фашистов и их прихвостней, судебных процессах над военными преступниками.

В Москве, по месту постоянного жительства Ветрова, расследование тоже проводилось. Но там ничего выявлено не было… Вряд ли можно было допустить, что некий недоброжелатель Ветрова поехал за ним на Украину и там учинил расправу.

Гурский не сомневался в том, что разгадка находится на месте преступления.

Внимание Гурского привлек протокол, составленный Ребровым. Он состоял из двух частей.

Ефим Радченко, местный житель, знал погибшего с детства. Их хаты стояли через дорогу. Ефим раньше часто встречался и беседовал с Ветровым. Ребров записал дословно:

«Человек он был отзывчивый, добрый, строгий — потому как командир, но справедливый. Хоть и стал полковником, а остался таким же простым человеком, как и до армии. С каждым поздоровается, поговорит, расспросит о жизни, а если нужно, и поможет. Каждый раз, когда приезжал в село, выступал с докладами о международном положении. Я ручаюсь, что врагов у него в нашем селе не было. Да и что ему было делить с кем? Когда мать умерла, он, не задумываясь, хату и все имущество отдал племяннице Варваре, которая жила у его матери и похоронила ее. А последние годы вообще не приезжал в село. Какие же могут быть у него враги в селе?»

Рассказал это Ефим Радченко утром. А в конце дня, возвратись с поля, где он работал со своим звеном, пришел снова к Реброву. Долго мялся, потом сказал:

— Не знаю, будет это иметь касательство к делу, но вы интересовались, не было ли ссор у Ветрова с кем-либо из наших селян… Так вот, дело было осенью, вскоре после войны, хорошо помню. Управились мы с полевыми работами и сыграли тут у одних свадьбу. Ветров как раз был в селе, в отпуск, значит, приехал. Тоже, понятное дело, пошел поглядеть, как люди гуляют.

С чего и как началось, не помню, только смотрю — Федор Дмитриевич стоит в стороне с молодым парнем, Семеном Жуком, младшим братом Варвары. Парень пустячный, ветрогон, я еще удивился: нашел себе собеседника Федор Дмитриевич. Но потом смотрю — разговор у них не мирный. Оба возбуждены, сердитые. Думаю: Семен, наверное, хватил лишку и теперь пристает к человеку, ну и подошел к ним. Слышу: Федор Дмитриевич уговаривает парня, просит успокоиться, не верить всякой болтовне. А Жук отвечает: «Я этого тебе не забуду. Ты руку приложил к этому, ты и никто другой». А потом прошел слух, что старшего Жука, отца Семена, который был полицаем, а после войны скрывался, арестовали и разоблачил его Ветров.

— А где сейчас этот Жук? — спросил Ребров.

— Говорят, в городе на мебельной фабрике работает. Точно не знаю. Видел я его года два тому назад.


На запрос Реброва поступило сообщение:

«Жук Семен Григорьевич работает на мебельной фабрике. В прошлом судим за хищение. В настоящее время характеризуется плохо. Его отец Григорий Степанович Жук во время оккупации был полицаем. После отбытия наказания проживал по месту рождения в селе Деркачевка, умер шесть лет тому назад. В Деркачевке проживают престарелая мать Жука Семена и замужняя сестра…»

На вечернем совещании оперативной группы было решено поработать в лесу, где скрылись преступники.

Утром из района прибыл проводник с собакой.

Гурский сказал:

— Обратите внимание на выходы из леса со стороны Деркачевки.

Это был обычный лесок в лесостепной полосе — километров пять в длину и два в ширину. Но найти в нем что-нибудь было делом далеко не простым. Со времени совершения преступления прошло несколько дней, и в лесу побывало немало людей.

Искали долго, наконец внимание Галенко и членов опергруппы привлекла пустая бутылка зеленого стекла. Она валялась в кустах. Посудина сохранила еще запах самогона. Когда присмотрелись, то на примятой траве около куста обнаружили крошки хлеба. Собака взяла след, который привел к Деркачевке, но на окраине села он снова был утерян.


Гурский не впервые оказался в ситуации, когда время идет, а следствие стоит на месте и ухватиться не за что. Но привыкнуть к этому он не мог и всякий раз чувствовал себя скверно. В дверь негромко постучали.

— Войдите, — машинально сказал Гурский, пытаясь поймать обрывок своей мысли. В комнату вошла статная женщина и остановилась у дверей. Ее губы шевельнулись, и Михаил Игнатьевич скорее догадался, чем расслышал «здравствуйте».

— Проходите, пожалуйста, — Михаил Игнатьевич поднялся навстречу женщине. — Садитесь. Слушаю вас.

Наступила обычная пауза, во время которой собеседники решают, с чего начать разговор. Женщина была уже немолода, за пятьдесят. Михаил Игнатьевич вначале подумал, что она — дальняя родственница Ветрова и, вероятно, будет спрашивать о результатах расследования, и от этого ему стало еще больше не по себе. Женщина назвала себя и сказала, что работает преподавателем в школе соседнего районного центра.

— Вы не удивляйтесь моему приходу, — промолвила она с еле заметным южным говором. — Мне сказали, что вас интересуют люди, знавшие Ветрова. Я хорошо его знала… — Слезы не дали ей договорить, и она закрыла лицо платком, прошептав «простите».

Михаил Игнатьевич поставил перед ней стакан воды и произнес обычные в подобных ситуациях слова. Успокоившись, женщина начала свой рассказ. Она, Зинаида Ивановна Кваша, родилась и выросла в Яблоневке, с первого до седьмого класса училась с Федей Ветровым в одном классе. Затем Ветров учился в районе в десятилетке, а она — в педтехникуме. В сороковом он ушел в армию, служил на границе, а она начала учительствовать. Потом война…

— Нравился он мне, — сказала она, грустно улыбнувшись. — Дело прошлое. Я замужем давно уже, у меня трое взрослых детей. Но, наверное, это была та самая, настоящая любовь… Не переставала я никогда его любить и думать о нем и уже не перестану… — Она снова заплакала, потом продолжала: — Мы не поженились. Я получила от Феди два треугольника с фронта. Знала, что после войны он служил в Германии, постом поступил в академию. В пятидесятом или пятьдесят первом мы снова встретились здесь, в Яблоневке, уже как старые друзья. Много говорили о прошлом. Особенно о войне и о судьбе отца Феди, которого он очень любил. Старшего Ветрова оккупанты арестовали, увели в город и неизвестно куда дели.


…Оккупанты пришли в Яблоневку в конце сентября сорок первого. Село притихло. Кое-кто ушел, кое-кто спрятался. Люди заканчивали уборку на поле и в своих огородах. Потом появились непрошеные гости, начались поборы, аресты, угон в рабство — все то, что позже стало называться «новым порядком».

С лета сорок второго оккупанты усилили террор. Взяли многих и из Яблоневки. Эти люди не возвратились, и о их судьбе никто ничего не знал. А тут еще выискались из «своих» человек пять, которые пошли в услужение к оккупантам. Особенно выслуживался тут один. Бароненко его фамилия, а звали его «бароном». Бароненко был хуже цепного пса. Выискивал, вынюхивал, забирал неугодных и конвоировал в город. В селе ходил слух, что тех, кого забирали и уводили в город, расстреливали и закапывали во дворе тюрьмы. Некоторых вывозили для этого за город.

Отец Феди прятался: он был сельским активистом, одним из организаторов колхоза в селе, депутатом сельсовета. Но от чужих еще можно спрятаться, а от своих односельчан разве спрячешься?

Однажды в феврале или начале марта он вернулся промокший до нитки и голодный. Снимая с себя мокрые валенки, сказал:

— Никуда я больше не пойду. Не могу больше… — Раздевшись, он забрался на печь и вскоре уснул. Прошел час, может быть, два. Послышались шаги, кто-то прогромыхал тяжелыми сапогами по мерзлой земле, подошел к окну и забарабанил кулаком по оконному переплету.

— Открывай, из полиции! — послышалось за окном. Мать Федора не помнила, как слезла с печи и как открыла дверь. В хату ввалились три полицая. Один из них зажег лампу. Другой сел на лавку, поставив винтовку между ног. Бароненко прошел дальше и, став на скамейку, заглянул на печь.

— Эй, хозяин! Спишь? Вставай, гостей принимай, — рявкнул он с хохотком. Отец молча слез с печи и начал одеваться. Один из полицаев издевательски заметил:

— Смотри, понятливый какой! — Все трое пьяно загоготали.

— Известное дело, зачем вы ходите. Что ж тут понимать? — сказал отец.

— Ну ты, поговори у меня, — пригрозил Бароненко.

Отца увели, а мать еще долго стояла в оцепенении, прислонившись к остывшей печке.


— Это Федя узнал от матери, когда приезжал в сорок четвертом домой. Тогда еще надеялись, что отец вернется. Но он не вернулся, — закончила свой рассказ женщина.

…Как выяснилось в процессе следствия, Федор Ветров каждый год приезжал в отпуск в Яблоневку, ездил в район, выяснял судьбу арестованных односельчан. Оккупанты и их подручные тщательно прятали следы своих преступлений, и поэтому это оказалось делом нелегким. По все же года через два или три картина прояснилась. Некоторые из арестованных оказались на работах в Германии. К этому времени те, кто не погиб на чужбине, возвратились домой. Таких оказалось меньшинство. Были обнаружены списки расстрелянных. Числился в этих списках и отец Ветрова.

След полицая Бароненко затерялся. Он сбежал с оккупантами. Но его судьба тоже интересовала Федора Ветрова, хотя, конечно, по другим соображениям. По этому вопросу он часто беспокоил райотдел госбезопасности. Во время одной из бесед начальник отдела сказал:

— Полицай Бароненко числится в списках государственных преступников, а это значит, что его ищут по всей стране — и мы, и милиция. Результат рано или поздно будет, ручаюсь…

Через два года Бароненко был действительно арестован и осужден, а в пятьдесят шестом году возвратился из заключения, затем уехал на Урал, на стройку.


События нарастали. Оказалось, что Бароненко уехал не на Урал, а ближе к дому. Только не в село, а в район. Там проживала его первая, еще довоенная жена. Вот к ней он и возвратился через много лет, и она его приняла.

Следователей заинтересовала удавка, которую убийцы оставили на шее погибшего. Дело в том, что это орудие смерти применялось в бандах оуновцев.

Было установлено, что после гитлеровцев Бароненко попал в банду оуновцев[41]. Поскольку он отличался крайней жестокостью, его взяли в «службу безпеки»[42]. Два с лишним года Бароненко находился в банде. Его руки были по локти в крови, но ему удалось скрыть от суда факт своего пребывания в банде.

Варвара Жук, родная сестра Семена Жука, показала, что на следующий день после приезда Федора Дмитриевича она ушла к матери в Деркачевку. Во второй половине того же дня в Деркачевку приехал из города и ее брат Семен. О том, что появился Ветров, Варвара, естественно, рассказала. Брат к этому сообщению особого интереса не проявил, только спросил, один Ветров приехал или с женой. При этом заметил, что все же тянет Ветрова домой. Ночевать брат не остался, вечером уехал в город, сославшись на то, что ему рано вставать на работу.


Жук сознался в соучастии в преступлении… Не сразу, конечно. Вначале он все начнете отрицал, но потом, зажатый неопровержимыми фактами, вынужден был сознаться. Деваться было некуда. Следствие располагало неопровержимыми доказательствами. Взять хотя бы сапоги, которые он надевал в субботу и ездил в них к матери в Деркачевку. Сапоги валялись у него дома в чулане. На них были обнаружены остатки почвы, идентичные почве во дворе Ветрова и в лесу, где была найдена пустая бутылка. Более того, в этой почве были выявлены следы крови, группа которой совпадала с группой крови погибшего, а на пустой бутылке сохранились отпечатки пальцев. Но участие в убийства Жук отрицал:

— Бароненко убил. Он накинул удавку и задушил… — твердил Жук.

— Садитесь, Жук, — спокойно сказал следователь. — Вы дважды ударили ножом Ветрова. Ну, что молчите?

— Это было потом, — с трудом произнес Жук. — Он уже был мертв.

— Для верности, значит?

— Бароненко так велел, и нож мне дал он.


Бароненко с Жуком были старыми приятелями, дружками-собутыльниками. Сближало пребывание в заключении.

Однажды за бутылкой водки Жук заговорил о Ветрове. Бароненко скрипнул зубами:

— Ты, Сеня, тюха-матюха, вот что я тебе скажу.

Жук уставился на «барона», не понимая, к чему тот клонит.

— Чего глаза вылупил? Он твоего батьку упек, а ты — «хату сестре оставил и все, что в хате». Ветров, значит, добряк?

— А может, не он? — слабо сопротивлялся Жук.

— Он, гад… Я знаю, что он.

Когда опорожнили вторую бутылку, договорились отомстить Ветрову. Бароненко за то, что из-за Ветрова попал в лагерь, а Жук — за отца.


…Когда вечером Жук возвратился из Деркачевки в город, он, выйдя из автобуса на рыночной площади, направился не домой, а завернул на станцию. Там встретил Бароненко. Выпили. Жук сказал:

— А у меня новость. Наш хороший знакомый объявился, Ветров…

Бароненко сказал:

— Уговор не забыл? Пошли…

— Может, завтра? — канючил Жук. — Может, не надо? Ну его! Слышь, Паша, может, потом? Он еще не скоро уедет.

Бароненко остановился, с остервенением затоптал цигарку и, повернувшись к Жуку, задышал ему прямо в лицо:

— Ты, я вижу, храбрый только на словах. Что, в кусты?

Больше ни о чем не говорили. Шли все время проселками, в стороне от шоссе. Встречаться с кем-нибудь было ни к чему.

Часа через два подошли к селу, огородами направились к хате Ветрова. Бароненко, пропустив вперед Жука, чем-то посыпал следы.


Следствие закончилось. Было доказано, что ременный шнур и нож взял из дому Бароненко. Этим ремнем он и задушил Ветрова, а чтобы Жука приобщить к «мокрому» делу, дал ему нож и велел ударить, что тот и сделал. Владеть удавкой и другими подобными вещами Бароненко научился в одной из бандеровских банд.

Суд приговорил бандитов к расстрелу.


…Гурский уезжал в Москву. На вокзале Михаила Игнатьевича провожали начальник райотдела, следователи Ребров и Галенко. Подошел одесский поезд. Гурский тепло простился с товарищами и направился в вагон. В Москве его ждали дела.

Так была закрыта последняя страница дела, достаточно редкого в наши дни, но все еще появляющегося иногда как отзвук минувшей войны.

Михаил Михайлов ОПЕРАЦИЯ «КРАБ»

1

Сержант Андреев и рядовой Кузнецов медленно продвигались вдоль контрольно-следовой полосы. Татарский пролив был спокойным, волны тихо накатывались на отлогий берег. Был третий час ночи — время, когда, казалось, природа крепко заснула после долгого летнего дня.

Дойдя до конечного пункта маршрута и не обнаружив признаков нарушения границы, пограничники доложили об этом на заставу и отправились в обратный путь, по-прежнему внимательно осматривая все но сторонам и до предела напрягая слух.

Вдруг Андреев остановился:

— Тихо! Смотри в море! Что-нибудь видишь?

Бледный свет лунного серпа и холодное мерцание звезд чуть-чуть освещали морскую гладь, но Кузнецов ничего не заметил.

— Смотри правее! Видишь черное пятно на воде?

— Вижу, товарищ сержант.

— Доска или труп большой рыбы, а может… — проговорил Андреев.

Предмет медленно приближался к берегу.

«Нарушитель!» — уверенно подумал Андреев. По-пластунски он отполз назад, к камню, за которым залег Кузнецов.

К берегу приближался плотик, на котором лицом вниз лежал человек. Он греб миниатюрными веслами, похожими на ракетки для настольного тенниса. На голове его был падет островерхий капюшон.

— Слушай мою команду, — сказал Андреев. — Ничем не выдавать себя. Когда нарушитель выйдет на берег, я пойду на него, а ты прикрывай меня. Нарушителя надо взять живым!

— Так точно, товарищ сержант!

Между тем плотик достиг берега. Не заметив ничего подозрительного, человек соскользнул в воду. На нем был надет комбинезон.

— Стой, руки вверх! — резко крикнул Андреев и выскочил из-за камня.

Нарушитель нехотя поднял вверх руки. Андреев подошел к неизвестному:

— Кто такой?

— Я местный житель, из поселка…

— Что вы здесь делаете?

— Решил воспользоваться хорошей погодой и поплавать по морю.

— Почему вышли в море, не поставив в известность пограничников?

Неизвестный замешкался с ответом.

— Что прячете под комбинезоном?

— Ничего.

Андреев ощупал грудь ночного гостя и, расстегнув «молнию», извлек пистолет «ТТ».

— А это что?

— Я прошу вас отвести меня как можно скорее к вашему начальству, — взволнованно проговорил неизвестный. — Я хочу дать важные показания.

— У вас есть еще оружие?

— Есть газовый пистолет и охотничий нож, но они в рюкзаке.

Захватив рюкзак и резиновый надувной плотик, пограничники отконвоировали ночного гостя на заставу.


Позвонил начальник управления.

— Михаил Иванович, на берегу Сахалина задержан нарушитель границы. Имеет при себе портативную радиостанцию, шифроблокноты и оружие. При опросе назвал себя иностранным разведчиком, направленным на Сахалин со шпионским заданием. Поезжайте и разберитесь. С собой возьмите капитана Павлова. Он опытный радист и будет вам хорошим помощником.

Валуев положил телефонную трубку. Зоя с тревогой смотрела на него. Она привыкла к ночным звонкам, неожиданным отъездам мужа, но привычка не могла исключить тревогу.

— Уезжаешь? — спросила она только. — Прошу тебя, будь осторожнее.

— Не беспокойся, все будет хорошо.

За окном раздался сигнал автомобиля.


В штабе пограничного отряда чекистов встретил дежурный офицер и проводил в кабинет начальника.

— Вот полюбуйтесь, — сказал начальник отряда полковник Богатов.

На столе было аккуратно разложено все снаряжение задержанного. Малогабаритная радиостанция, комплект сухих батарей, блокноты для зашифровки и расшифровки радиограмм, кодовая таблица. Рядом лежал пистолет «ТТ» и патроны. Банки с консервами, ложка, вилка и среднего размера охотничий нож. Бутылка московской водки. Какие-то таблетки. Карта южной половины острова Сахалина и газета «Правда» недельной давности. Пачка советских денег. Паспорт. На стуле висел водонепроницаемый комбинезон, а к стене был прислонен надувной матрац-плотик. Радиостанция не представляла никакого интереса — аналогичные довольно часто использовались в подобных случаях, а вот «авторучка» крупного размера оказалась не авторучкой, а газовым пистолетом, стреляющим слезоточивым газом. Вторая «авторучка» представляла собой миниатюрный электрический фонарик с лампочкой на конце. И только третья была обыкновенной.

Офицеры приступили к допросу задержанного.

2

Военнослужащий Сорокин случайно встретил довоенного знакомого. Когда-то они вместе ограбили ларек, и все закончилось благополучно. «Кореш» затащил к себе, выпили за встречу и за то, что не погибли в войну.

— Что-то наград не видно на твоей гимнастерке, — заметил «кореш», — не в штрафниках ли был?

— Нет, бог миловал, — усмехнулся Сорокин. — Я на передовой, так получилось, не был. После 1944 года в тылу шоферил.

При следующей встрече «кореш» познакомил Сорокина с друзьями. Разговор был откровенный — Сорокину предложили принять участие в ограблении квартиры командира части, в которой служил Сорокин. От него требовались «наводка» и уточнение распорядка рабочего дня полковника. Не раздумывая, Сорокин согласился. Это не составило для него особого труда — он, как шофер, неоднократно повозил полковника домой.

Через несколько дней Сорокину предложили принять участие в ограблении церкви. Нужен был автомобиль, чтобы вывезти награбленное. Сорокин согласился. Ссылаясь на необходимость отвезти в деревню больную тетку, он получил разрешение на использование закрепленного за ним «студебеккера» и увольнительную до 24 часов. С дежурным по гаражу договорился, чтобы тот не поднимал шум, если задержатся немного.

Ночью подъехали к деревне, остановились на окраине. Отмычками открыли церковную дверь и проникли в алтарь. Забрали серебряные кубки, ценную утварь, сложили все в мешки и отнесли в автомашину. Сорокин отвез все в город, на «хазу».

Эта кража благополучно не закончилась. Кто-то из жителей села видел стоявший на окраине военный «студебеккер». Проверка показала, что Сорокин вернулся из поездки не в 24, а в 3 часа ночи. На допросе Сорокин утверждал, что возил больную тетку в деревню, в другие села не заезжал. Объяснения Сорокина требовали проверки, а за опоздание из увольнения его посадили на гауптвахту, Сорокин понял, что ложь его будет раскрыта, суд неминуем. Воспользовавшись тем, что его вывели для хозяйственных работ во двор, он, улучив удобный момент, перемахнул через забор.

Дружки дали ему гражданскую одежду, снабдили деньгами и крадеными документами, и ночью он покинул город. Несколько дней он ездил из одного места в другое. Наконец, нервы не выдержали, и Сорокин решил бежать за границу. О том, что ждет его на чужбине, он не задумывался. Ему казалось, что профессия шофера позволит найти работу в любой стране.

Полиция задержала его километрах в десяти от границы. На допросе в жандармерии он назвался Журавлевым и утверждал, что дезертировал из Красной Армии, так как избил офицера, который в пьяном виде приставал к его подруге.

На свободу его не выпустили. Тюрьму сменил лагерь перемещенных лиц, здесь он встретил подобных себе изменников Родины, бежавших из СССР по разным причинам. Поговорив с ними, убедился, что это ничтожные, завистливые люди, готовые за кусок хлеба пойти на любое преступление. Он не стал раскрываться перед ними.

Через несколько лет его выпустили на волю. Голодный и обтрепанный, бродил он по городу в поисках заработка.

На городском базаре ему повезло: встретил выходца из России, владельца маленького магазина. Тот устроил его рабочим на базаре. Нашлась и крыша над головой — базарная ночлежка. Сорокин воспрянул духом. Спустя некоторое время эмигрант познакомил его с представителем иностранной торговой фирмы, с которой имел деловые отношения. Алекс — так звали иностранца — довольно сносно говорил по-русски.

В течение трех дней он расспрашивал Сорокина о его жизни в СССР. Сорокин твердо придерживался своей версии и врал Алексу не моргнув глазом. Он понимал, что им заинтересовалась какая-то разведка. Алекс предложил ему ехать в столицу. На следующий день, простившись с эмигрантом, Сорокин отправился в путь.

Алекс устроил Сорокина рабочим в частную авторемонтную мастерскую. Жил Сорокин при мастерской вместе с механиком. Тот был рослый, флегматичный, средних лет мужчина, немного говоривший по-русски и по-английски. Вскоре Сорокин понял, что он находится под наблюдением механика.

При встречах Алекс возвращался к жизни Сорокина в Советском Союзе и обстоятельствах его бегства за границу. Кроме устных бесед, требовал, чтобы Сорокин все изложил на бумаге.

Алекс ставил вопросы прямо: имел ли Сорокин связи с советской разведкой и не по ее ли заданию прибыл за кордон? Расспрашивал и требовал письменных подробностей о всех известных Сорокину офицерах Советской Армии, о личных знакомых. Помимо этого, Алекс давал задания по изучению некоторых лиц, с которыми встречался Сорокин в мастерской. Первым таким объектом изучения, к глубокому удивлению Сорокина, оказался механик.

Сорокин был неглупым человеком, обладал хорошей памятью, быстрой реакцией, физической силой и выносливостью. Умел неплохо рисовать, любил художественную литературу и шахматы. Он умел скрывать то, что, по его мнению, не следовало знать Алексу.

На очередной встрече Алекс дружески хлопнул Сорокина по плечу.

— Ну, парень, как это по-русски… Кончай отдыхать. Мы хотим сделать тебе предложение работать в разведке. Согласен?

— Не знаю, сумею ли я?

— Ты будешь хорошо жить, будешь обеспеченным человеком, — продолжал Алекс — Наша разведка работает во всех странах. И где бы ты ни был, на твой счет в банке ежемесячно будут поступать деньги. Мы убедились, что ты не связан с Советами и говоришь правду. Я уверен, что ты будешь хорошим разведчиком. Но сначала ты пройдешь курс обучения. Согласен?

Сорокину не хотелось идти в разведывательную школу. Он понимал, что после обучения его забросят в Советский Союз, а это грозило большими неприятностями. Но если он откажется от предложения Алекса, его немедленно вышвырнут на улицу. Он хорошо помнил жизнь в лагере перемещенных лиц и мытарства до встречи с Алексом и отчетливо представлял ситуацию, в которую может попасть.

— Благодарю за предложение и доверие, — сказал Сорокин.

— О’кэй! Я так и думал. Теперь нам надо соблюсти некоторые формальности.

Алекс протянул Сорокину заранее заготовленное письменное обязательство, в котором говорилось, что он будет честно служить разведке. Сорокин подписал его.

— Вот и весь обряд, — засмеялся Алекс.

Алекс рассказал, что разведывательная школа находится в Западной Германии, близ Мюнхена. Там Сорокин будет не один, и никто не должен знать его настоящую фамилию. («А ее никто и не знает», — мелькнуло в сознании Сорокина.) В Мюнхен он полетит сегодня же вечером в сопровождении представителя школы.

В этот день они здорово выпили за будущие успехи Сорокина.

3

Школа разведки располагалась в семидесяти километрах от Мюнхена, в живописном городке Б. в большом трехэтажном особняке.

Ученики школы набирались из предателей, изменников и разного рода отщепенцев, оказавшихся после второй мировой войны на чужой территории. Среди них были полицаи, власовцы, перебежчики, воры и спекулянты. Преподаватели были под стать ученикам: предатели, власовцы. Руководители школы — кадровые разведчики.

В школе был установлен строгий режим. Каждому курсанту присваивалась кличка.

Прежде чем допустить Сорокина к занятиям, его подвергли проверке на «детекторе лжи» — специальном аппарате, регистрирующем самые незначительные изменения функций организма, которые возникают от волнения у испытуемых, если они лгут. Однако у Сорокина были крепкие нервы. Он твердо придерживался своей версии и уверенно отвечал «да» или «нет» на все поставленные вопросы.

Сорокину объявили, что после обучения он один или в составе группы будет заброшен в Советский Союз. Сорокин понял, что мосты сожжены и путей отступления у него теперь нет.

Срок обучения — год. Программа обширная. Методы сбора военной, политической и экономической информации. Диверсионная подготовка. Радиодело, фотографирование. Агентурная и следственная работа. Прыжки с парашютом. Стрельба из карабинов и пистолетов. Физическая подготовка. Политические занятия.

Весь день учеба с утра и до позднего вечера. По воскресеньям «курсантов» возили в Мюнхен развлекаться. Бары, женщины, пьянство и разврат — это тоже входило в программу.

Сорокин увлекся радиоделом. Работа на ключе у него спорилась. Он овладел искусством зашифровки и дешифровки радиограмм. Будучи физически сильным и ловким, успешно прыгал с парашютом и отлично стрелял. Кроме того, хорошо плавал и долго мог находиться под водой. Вскоре он стал одним из наиболее успевающих «курсантов».

Через шесть месяцев Сорокина вызвал начальник школы.

— Мы довольны вами, Кларк (такая кличка была присвоена Сорокину). Вы проявили похвальное прилежание и большие способности. Как себя чувствуете?

— Отлично, шеф!

— Дальнейшая ваша подготовка будет проходить по-иному, — продолжал начальник школы. — Вы отправляетесь за океан. Надеюсь, что жизнь там вам понравится больше. — Начальник школы изобразил улыбку.

— Благодарю, шеф, — ответил Сорокин.

— О нашем разговоре никто не должен знать.

Сорокин никому не сказал об отъезде из школы. Он знал, что его исчезновение не вызовет удивления среди «курсантов». К этому привыкли.

Перелет из Мюнхена прошел благополучно. Сорокина встретили радушно, как равного, поместили на вилле. Шефы и обслуживающий персонал ему понравились. Все они были молодые, крепкие ребята, с неизменной улыбкой на устах. Некоторые говорили по-русски, другие пользовались услугами переводчика.

Непосредственным шефам Сорокина был рослый, светловолосый парень лет тридцати по имени Билл. Он хорошо говорил по-русски, любил шутить и заразительно, громко хохотал. Сразу предложил Сорокину называть друг друга на «ты».

— Хелло, Кларк! — приветствовал он Сорокина при каждой встрече (эта кличка осталась за ним до конца). — Как ты спал? — При этом обязательно хлопал Сорокина по плечу и громко смеялся.

Через день после размещения на вилле Билл приехал с мужчиной средних лет.

— Хелло, Кларк! С тобой хочет познакомиться наш шеф. — Билл налил в высокие стаканы виски.

— За благополучное прибытие, — на ломаном русском языке сказал шеф.

Он закурил сигарету, глубоко затянулся.

— Мы хотим, чтобы вы чувствовали себя как дома. Кроме вас, на вилле только наши люди. Здесь вы будете продолжать занятия. Это надо, чтобы вы не теряли навыков в работе на ключе и физическую форму. — Шеф отхлебнул виски и продолжал: — С вами будет Билл. Вместе поедете по стране и будете отдыхать. Что вам надо, он все сделает. Хорошо? — Чувствовалось, что шефу трудно произносить длинные фразы по-русски.

Шеф пробыл около получаса и уехал.

Всю неделю шли обычные занятия. На рации и в тире. Радиосеансы записывались на магнитофон и тщательно анализировались.

Через неделю Билл объявил:

— Хелло, Кларк! Завтра отправляемся путешествовать. Тебе надо познакомиться с нашей страной.

Начались поездки. Останавливались в комфортабельных гостиницах, жили на широкую ногу. Вечером прохлаждались в барах, ночи проводили в обществе женщин.

Через два месяца «сладкой» жизни состоялась вторая встреча Сорокина с шефом. На этот раз шеф взял быка за рога. Он заявил,что настало время активных действий. В мире нет мира. Войну на полях сражений сменила «холодная война» между Западом и Востоком.

— Нам надо знать все, что происходит сейчас на советском Дальнем Востоке, — продолжал шеф. — В Приморском крае, Хабаровском крае и на острове Сахалин. Вы, Кларк, будете работать на Сахалине. Мы должны знать моральный дух солдат Советской Армии. Нас интересует отношение к войне населения Сахалина. И к «холодной», и к «горячей».

— Но я никогда не был на Дальнем Востоке и на Сахалине и не знаю условий жизни там. Это затруднит мне работу, — ответил Сорокин.

— Вы умница, Кларк. Сейчас вы начнете изучать Сахалин.

Наконец, подготовка была закончена. Уточнено задание. Проведен окончательный инструктаж. Находясь на Сахалине, Сорокин должен был добыть подлинные советские документы: паспорт, военный билет, комсомольский и, если представится возможным, партийные билеты. Переделанные затем на его имя, они будут необходимы для выполнения новых заданий при очередных забросках на Сахалин.

Рекомендовалось два способа добычи документов: первый — напасть на прохожего ночью на улице под видом грабителя; второй — попроситься на ночлег в отдельно стоящий дом на краю поселка, угостить хозяина и членов семьи водкой, бросив в бутылку сильнодействующие снотворные таблетки. После «ограбления» быстро уйти из дома. Помимо добычи документов, Сорокин обязывался изучить состояние пограничной охраны вдоль западного побережья южной части Сахалина. Это он должен был выяснить путем передвижения в дневное время по главной шоссейной дороге, идущей вдоль берега. Ночевать Сорокин должен был не в населенных пунктах, а в лесу, чтобы не вызвать излишних подозрений и не иметь «незапланированных» встреч с советскими людьми. Срок пребывания на Сахалине — три дня. Связь с «центром» — ежедневная, по радио.

Выброску на Сахалин шефы решили произвести морским путем, на рыболовной японской шхуне, какие сотнями бороздят воды Японского и Охотского морей. Шхуна ночью подойдет при потушенных огнях как можно ближе к берегу и спустит Сорокина на воду на надувном резиновом плотике. Аналогично должно было произойти возвращение. Сорокин по радиосигналу со шхуны должен быстро зарыть радиостанцию в песок и на плотике выходить в море. Судно с помощью радара обнаружит Сорокина в море и подберет его на борт. Сорокин должен «показывать» себя, делая движения вправо-влево специальным радарным зонтиком.

Серьезное внимание шефы уделили экипировке Сорокина. Ему предложили заурядный серенький костюм, неброскую рубашку, кепку и поношенные туфли. Все это советского производства, с сохранившимися клеймами и фабричными ярлыками. Даже рекомендовали Сорокину положить в карман пиджака сравнительно свежий номер газеты «Правда». В таком виде, по мнению «шефов», он нисколько не должен был отличаться от рядовых жителей Сахалина, и не будет вызывать подозрений у встречающихся людей.

Несмотря на то что Сорокин направляется на Сахалин за документами, в том числе за паспортом, было решено снабдить его «своим» паспортом. Это был настоящий советский паспорт, выданный и прописанный в одной из областей Союза ССР. По аналогии его «прописали» в Сахалинской области, но рекомендовали пользоваться паспортом только при вынужденных обстоятельствах. Вдобавок к паспорту Сорокина снабдили «липовыми» справками из различных организаций Сахалинской области (потом выяснилось, что таких организаций на Сахалине вовсе нет). По предложению Сорокина, паспорт и справки были оформлены на фамилию Галкина.

При инструктаже не был упущен и вариант провала его на Сахалине. Органы госбезопасности в этом случае могут попытаться использовать его в проведении радиоигры с противником, заставив работать на ключе и передавать радиограммы под диктовку. Для того чтобы Сорокин мог дать знать о работе под контролем, были определены различные условности и знаки провала, которые он должен был включать в тексты радиограмм.

Перед вылетом в Японию Сорокина еще раз принял шеф. А вечером на вилле состоялся прощальный ужин.

На Хоккайдо прилетели вместе с неразлучным Биллом. Несколько дней сидели на конспиративной квартире в портовом городе, чтобы Сорокин мог акклиматизироваться. Выбрав темную ночь и штилевую погоду, навьюченный тяжелым рюкзаком, Сорокин взошел на палубу шхуны. Билл остался на берегу.

Когда до берега Сахалина оставалось около мили, капитан дал знак. Облачившись в комбинезон, Сорокин с помощью матросов спустил на воду плотик с привязанным к нему рюкзаком, бросил короткое «гуд бай» капитану и перешагнул через борт.

4

Показания нарушителя государственной границы Валуев докладывал по телефону в Управление госбезопасности по мере их получения.

— Как вы думаете, — спросил Валуева начальник управления, — можно верить показаниям Сорокина? Все ли он говорит нам правдиво?

— В целом показания правдоподобны, товарищ полковник. Ряд моментов легко проверить.

— Мы успели навести некоторые справки. Нам сообщили, что в области, указанной нарушителем, действительно в 1946 году осуждена группа воров, обкрадывавших церкви. По показаниям осужденных, проходил как соучастник некто Сорокин, военнослужащий. В следственном деле имеется ордер на его арест и справка о том, что он скрылся в неизвестном направлении. Сорокин объявлен во всесоюзный розыск. Установочные данные и приметы разыскиваемого совпадают с личностью Сорокина. Мы вам направили циркуляр о розыске Сорокина. Там имеется его фотография. Сравните ее с личностью нарушителя и результаты доложите.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— Но самое интересное заключается в том, — продолжал полковник, — что есть показания одного из задержанных на Украине нарушителей границы, парашютиста. Он проходил обучение в разведывательной школе близ Мюнхена, о которой рассказывал нам Сорокин. В числе «курсантов» школы он называл некоего Журавлева по кличке «Кларк». С ним он якобы был знаком еще по лагерю перемещенных лиц в той самой стране, куда бежал Сорокин. Поэтому он знает его по фамилии Журавлев. Надо будет тщательно допросить его о Кларке и провести опознание по фотографии Сорокина.

— Согласен, товарищ полковник. Есть предложение дать возможность Сорокину установить радиосвязь с иностранной разведкой.

— Какую задачу вы ставите перед собой? — подумав, спросил полковник.

— Если Сорокин сумеет убедить своих зарубежных шефов, что данное ему задание он успешно выполняет, благополучно достигнув берега, то за ним разведцентр должен прислать шхуну. В этом случае можно сделать попытку задержать ее. Моряки-пограничники уверены в положительном исходе операции. Сорокин настойчиво предлагает свои услуги для захвата шхуны. Уверяет, что будет добросовестно работать на радиостанции.

Через некоторое время начальник управления сообщил, что предложение принимается и Сорокину можно приступить к установлению радиосвязи.

Валуев прошел в комнату, где находился Сорокин.

— Ваша просьба об установлении радиосвязи с вашим разведцентром принята, — спокойно сказал Валуев.

— Благодарю. Я сделаю все, клянусь, я не допущу ни одной ошибки, — взволнованно ответил Сорокин.

5

Из штаба пограничною отряда выехали рано — надо было за три часа проехать свыше 100 километров, выбрать место для радиосеанеа, развернуть радиостанцию.

Автомашины миновали город рыбаков, красиво раскинувшийся на склонах сопки, не останавливаясь, поехали дальше, на юг. По пути попадались небольшие рыбацкие поселки, расположенные в распадках сопок.

Кортеж остановился. На верхушке сопки нашли удобную полянку. Сорокин и Павлов приступили к развертыванию радиостанции: распаковали рацию, подключили батареи, раскинули на деревьях антенну. Без выхода в эфир опробовали радиостанцию — все в порядке. Теперь надо было сделать самое главное — подготовить радиограмму, которая могла бы объяснить причины молчания Сорокина за прошедший день.

— Федор Васильевич, какую бы вы направили радиограмму, если бы по разным причинам, же связанным с задержанием пограничниками, не смогли в течение суток связаться с «центром»? — спросил Валуев Сорокина.

— Я долго думал об этом. Я бы дал короткую и спокойную шифрограмму о том, что во время утреннего сеанса просто не смог выйти в эфир, не объясняя при этом, почему именно не сумел это сделать. Коротко объяснить трудно, а длинные объяснения вызовут подозрения.

— Мы согласны, — подумав и обменявшись мнением с Павловым, ответил Валуев. — Скажете, что наметили план добычи документов. Не надо создавать у ваших «друзей» впечатления, что все у вас получается просто.

Радиограмма получилась такая:

«Утром связаться не мог. Вечером выходил на связь, но вас не услышал. Обдумал, как и где добыть документы. Все в порядке».

Вместе с Павловым зашифровали и в установленное время вышли в эфир. В течение 30 секунд — так было обусловлено — Сорокин посылал свои позывные, после чего переключил рацию на прием.

В эфире царило молчание. Через положенное время снова вышел с позывными — в ответ опять последовало молчание. Так повторяли несколько раз, и «центр» не дал в ответ никаких сигналов. В чем дело? Может быть, рация неисправна? Может быть, произошел обрыв антенны? Внимательно осмотрели рацию и антенну — все в полном порядке.

— Так что же происходит?

— Меня проверяют, — сказал Сорокин. — Очевидно, изучают мои позывные, ищут среди них сигнал провала.

— Пусть проверяют. Поскольку время сеанса истекло, — как вы нам рассказали, — выходить в эфир больше не следует. Надо свертывать рацию. Вечером выйдем на связь снова, с другим текстом. Не найдя сигнала провала, «центр» должен принять нашу радиограмму.

— Наверняка примут, — откликнулся Сорокин, — хотя проверка на этом не закончится.

Стали обдумывать вечернюю радиограмму. Решили, что Сорокин должен успокоить своих бывших шефов коротким сообщением о ходе выполнения задания по добыче документов. Главное — выдержать проверку. Надо быть предельно внимательным, не пропустить ни одного условного знака, ни одного требования «центра», показать, что Сорокин не находится под контролем. Нужно ответить на все вопросы так, чтобы рассеялись все подозрения.

Время тянулось медленно. Наконец солнце пошло к горизонту. Павлов и Сорокин развернули радиостанцию, тщательно проверили ее. Сорокин настроился на Токио, сверил свои часы — график радиосеансов был составлен по токийскому времени. Точно по расписанию дал в эфир позывные и перешел на прием. Все услышали позывные «центра».

— Есть! Связь налажена! — почти крикнул Сорокин. Павлов молча положил руку на его плечо, призывая не горячиться.

— Нас плохо слышат, предлагают перейти на другую волну, — уже спокойно проговорил Сорокин. — Проверка началась.

Когда Сорокин перешел на запасную волну, показывая этим, что он не под контролем, «центр» потребовал вернуться на первую волну, затем снова на запасную. Только после этого «центр» дал сигнал к приему от Сорокина радиограммы.

Сорокин четко посылал в эфир цифру за цифрой азбуки Морзе. Лицо его было напряжено, но спокойно. Натренированные пальцы уверенно, без дрожи лежали на ключе передатчика. Валуев и Павлов с удовлетворенном переглянулись. Наконец, Сорокин передал последнюю точку и оторвал взгляд от рации.

— Все, — сказал он и тут же весь превратился в слух, ожидая сообщения из разведцентра.

Радист приказал подождать двадцать минут. Этого времени достаточно для расшифровки радиограммы и анализа сообщения.

— Сейчас на той стороне собрался, наверное, консилиум. Пытаются обнаружить в тексте знаки провала. — Сорокин закурил сигарету, глубоко затянулся и с шумом выдохнул из себя дым.

— Спокойствие и еще раз спокойствие, — сказал Валуев.

— Со мной должен держать связь Билл. Сейчас на ключе работал другой, незнакомый мне радист. Это тоже проверка. Если ответ передаст не Билл, значит, подозрение еще не снято. Чтобы доказать, что я не под контролем, в следующей радиограмме я обязательно должен попросить работать со мной Билла.

— Так и будем делать, — улыбнулся Валуев.

Через двадцать минут «центр» предложил принять ответную радиограмму. Но только Сорокин начал ее принимать, как тут же проговорил:

— Радиограмма ложная. В ней нет первоначальных цифр — это опять проверка. Я сразу же, не расшифровывая (она не поддается расшифровке), должен дать сигнал, что не понял.

— А кто передает ее? Билл?

— Нет, опять тот же радист.

После сигнала Сорокина «центр» предложил перейти на первую волну и только после этого передал вторую радиограмму.

Быстро расшифровали текст. «Центр» писал:

«Обеспокоены молчанием. Завтра сообщите погоду местах снятия, есть ли около них аэродромы?»

— Кажется, этот раунд выиграли мы, не так ли? — спросил Валуев. — Мы заставили их поверить, что вы действуете один. Но это еще не конец.

— Да, проверка продолжается. Помимо того, что на связь не вышел Билл, текст радиограммы «центра» содержит ряд условностей проверочного характера. Я вам рассказывал, что при передачах сведений о погоде, высоту волны на море я должен указывать в футах, если нахожусь под контролем, то указывать ее в сантиметрах. А на вопрос: имеются ли аэродромы — я должен ответить так: «аэродромов, и посадочных площадок нет». Отсутствие в ответе слов «посадочных площадок» будет означать, что я в руках органов государственной безопасности.

— Все идет так, как должно быть, — ответил Валуев.

Положив телефонную трубку, Валуев стал обдумывать указания начальника управления.

Для съема Сорокина с берега его бывшие «шефы» определили три точки, находившиеся в одном-двух километрах друг от друга, но имевшие несколько различные береговые условия. Сорокин должен был назвать самую безопасную для него точку съема. Наиболее удобным для подхода к берет было место у выступающей в море скалы, точка № 1. В то же время это место, по заключению штаба погранокруга, было наиболее благоприятным и для укрытия пограничных катеров, выделяемых для задержания катера, — вот почему начальник управления дал указание Валуеву добиться подхода катера противника к точке № 1.

Надо было тщательно продумать текст утренней радиограммы.

6

Утром следующего дня Сорокин направил в «центр» сообщение о том, что он сумел достать документы, а для того, чтобы катер подошел именно к точке № 1, Сорокин указал, что в других точках он наблюдал скопление автомашин и туман.

«Центр», приняв радиограмму, дал 30-минутный перерыв.

— Пусть теперь изучают нашу радиограмму и размышляют, — сказал Павлов. — Не поверить они не могут — сразу четыре условности дали. Плюс к этому уверенная работа на ключе. А если поверят и отбросят сомнения, то не могут не оценить оперативности своего разведчика при выполнении задания. Шутка ли! За двое суток достать документы! Кроме того, они должны понимать, что он мог «наследить», добывая документы, поэтому его необходимо срочно снимать с острова. И наконец, катер надо им посылать к точке один, так как на точке три — туман, а у точки два — скопление автомашин.

За тридцать минут втроем выкурили почти пачку сигарет. Каков будет ответ? Наконец, в эфире прозвучали позывные «центра», затем полились цифры.

— Работает Билл! — радостно объявил Сорокин.

Валуев и Павлов удовлетворенно переглянулись, приступили к расшифровке. Наконец, все готово:

«Мы беспокоились за вас. Рады, что все благополучно. Катер прибудет сегодня в точку один. Вечером сообщите обстановку в этой точке и погоду. Будьте осторожны».

Наступило молчание. Каждый думал о том, как понимать эту радиограмму. Может быть, близится конец радиопереговоров? Но как они закончатся? Ведь предстоит еще один радиосеанс, во время которого окончательно станет известно, намерены ли шефы Сорокина провести операцию по снятию его с берега. И куда, к какому месту они прикажут идти Сорокину, чтобы выплыть навстречу катеру? А может быть, это только начало игры с советской разведкой шпионского «центра», разгадавшего предательство агента?

На все эти вопросы мог дать ответ только вечерний радиосеанс. Он был коротким. Шефы поверили в правдивость Сорокина и не стали подвергать его дополнительной проверке. «Центр» подтвердил, что за Сорокиным направляется катер к точке один.

С наступлением темноты пограничники начали расставлять свои корабли. Все пришло в движение. За час до радиосвязи с катером погода изменилась: подул ветер, пошел сильный дождь. Эти минуты, проведенные под проливным дождем, на мокром песке, были самыми тревожными.

Ровно в час ночи Сорокин нажал ключ радиостанции. Понеслись условные сигналы на катер о том, что к берегу можно подходить. Катер сразу дал команду на выход в море, но не указал расстояние до берега. Валуев попросил поинтересоваться расстоянием (такая условность у Сорокина имелась). В ответ последовала нервная команда покинуть берег. Сорокин еще раз спросил расстояние — опять последовало категорическое указание выходить в море, после чего катер дал сигнал о прекращении радиосвязи.

Все замерли в напряжении.

Вдруг тишину разорвал мощный рев дизелей пограничных катеров. По звуку можно было определить, что сначала один катер, за ним — второй, третий рванулись с места укрытий навстречу морскому нарушителю. На берегу вспыхнули ослепительным светом мощные прожекторы, направляя свои лучи в сторону моря. Застигнутый врасплох, шедший к берегу с потушенными огнями, катер противника — он находился в нескольких кабельтовых от берега — чуть замешкался, затем резко повернул влево, пытаясь развернуться и уйти в нейтральные воды. Попытка оказалась тщетной. Пограничные катера перекрыли путь и дали предупредительные выстрелы. Видя бесполезность сопротивления, катер сдался пограничникам. Все это произошло в считанные минуты. Христофоров обнял Валуева и Павлова.

— Ну, я отправляюсь на борт задержанного нарушителя морской границы СССР. Не хотите ли прогуляться со мной? — предложил он Валуеву.

— Мы люди штатские, — пошутил тот, — на корабле среди офицеров в форме пограничных войск мы будем выглядеть слишком скромно. Мы встретимся с нарушителями попозже, в иных условиях, — уже серьезно закончил Валуев.

Сергей Громов НАШ ТОВАРИЩ ФИЛБИ


Советскому читателю хорошо известны имена Рудольфа Ивановича Абеля, Гордона Арнольдовича Лансдейла, Николая Ивановича Кузнецова, Рихарда Зорге, Льва Ефимовича Маневича и других советских разведчиков, посвятивших свою жизнь делу защиты завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции, разоблачению агрессивных планов империалистических держав, подрывной деятельности специальных служб противника против Советского государства.

У каждого из них был свой путь в разведку и по-разному сложилась судьба, но всех их объединяла вера в торжество идей марксизма-ленинизма, верность Коммунистической партии и социалистическому Отечеству, готовность к самопожертвованию и несгибаемая воля.

В одном ряду с этими славными именами советских патриотов стоит имя талантливого советского разведчика-интернационалиста Кима Филби.


28 мая 1951 года помощник начальника английской разведки (СИС) по контрразведке Джек Истон, как всегда, начал свой рабочий день с просмотра срочных телеграмм, поступивших из резидентур СИС.

Однако телефонный звонок оторвал его от привычного занятия. Звонил генерал Стюарт Мензис — начальник СИС, который предложил Истону срочно связаться по очень важному делу с Диком Уайтом — начальником контрразведывательной службы МИ-5.

Истон решил, что, видимо, запланированная операция по аресту заведующего американским отделом Форин оффиса Дональда Маклина, подозревавшегося в связи с советской разведкой, прошла удачно и у Уайта появилась необходимость обсудить план дальнейших действий.

Истон хорошо знал Дика Уайта и не допускал даже мысли, что тот поспешит поделиться результатами первого допроса Маклина, тут было что-то другое… Истон вспомнил реакцию Уайта на докладную записку представителя СИС при ЦРУ Кима Филби, в которой тот анализировал работу в связи с утечкой из английского посольства в Вашингтоне секретной информации по атомной проблеме.

Филби провел глубокий и всесторонний анализ фактов и дал им оперативно грамотную оценку. Выводы Филби привели Уайта в смятение. Истон испытал чувство торжества, ибо это была еще одна победа интеллектуалов СИС над полицейскими из ФБР и МИ-5, так как вариант Филби позволил контрразведке прийти к выводу о том, что советским разведчиком был Дональд Маклин.

Одного только не знали руководители английских спецслужб.

Докладная записка советского разведчика Кима Филби, которая, казалось бы, привела к провалу Маклина, на самом деле была результатом глубокого анализа и трезвой оценки той драматической ситуация, в которой оказался Дональд Маклин. Записка (сколь не покажется это странным) была залогом его спасения. Поэтому, прежде чем дать рекомендации, СИС и МИ-5 по поиску источника утечки, Ким Филби предпринимает энергичные меры по предупреждению Маклина о нависшей угрозе и его спасению. К этому делу Филби подключил с согласия Центра своего единомышленника Гая Берджеса. Разрабатывая план спасения Маклина, Филби реально осознавал всю опасность этого шага для себя лично. Но он меньше всего думал о себе.

Приняв меры по спасению Маклина, Ким Филби направляет свой доклад и предложения в СИС, чтобы в случае возникновения подозрений о его причастности к делу Маклина обеспечить себе надежные позиции и выстоять во имя успешного выполнения задания советской разведки.

Едва Истон переступил порог кабинета Уайта, как на него обрушился град вопросов, суть которых сводилась к следующему: кто в СИС был посвящен в дело о поиске источника утечки из английского посольства, какую информацию СИС самостоятельно, без согласования с МИ-5 направляло в Вашингтон и, наконец, кому было известно о полученной санкции на арест Маклина 28 мая.

Уайт был взбешен, вопросы задавал резко, как если бы допрашивал Истона.

Истон был ошеломлен таким приемом, но то, что он услышал потом, поразило его больше, чем сообщение о нападении немцев на Великобританию: Дональд Маклин накануне ареста исчез, и не один, а вместе с дипломатом Гаем Берджесом. Истон предложил спокойно обсудить случившееся.

Уайт и Истон шаг за шагом проанализировали не только дело по поиску источника утечки информации из английского посольства вплоть до исчезновения Маклина и Берджеса, но и как бы заново пересмотрели и оценили все имевшиеся в английских спецслужбах сигналы в отношении каждого из осведомленных об этом деле лиц. В итоге было решено, вызвать из Вашингтона представителя СИС, кадрового сотрудника английской разведки Кима Филби..

Генерал Мензис, обладавший феноменальной интуицией, согласился с предложением Истона и Уайта, но не преминул с присущим ему сарказмом спросить, каким образом Филби, находившийся за много миль от Лондона, мог знать дату ареста Маклина, если решение об этом было принято буквально за два дня до намечавшейся операции. Оставшись наедине с Истоном, Мензис дал ему указание «подстраховать» прибытие Филби в Лондон, чтобы люди МИ-5 не наделали глупостей.

Вскоре Ким Филби прибыл и начал неравную борьбу с контрразведывательными службами, продолжавшуюся около пяти лет. Прекрасное знание противника и его приемов, высокие морально-волевые качества, выдержка и самообладание позволили Филби не только выстоять, но и отмести выдвинутые против него обвинения.

Тонкий психолог Ким Филби внимательно следил за складывающейся вокруг обстановкой. Отрицая причастность к делу Маклина — Берджеса и искусно строя свою защиту, Ким Филби ждал, когда его противники допустят просчет или ошибку, чтобы перейти от обороны к наступлению

Не добившись признания Филби и не добыв доказательств его принадлежности к советской разведке, контрразведка инспирировала не только травлю его в «желтой» прессе, но и запрос члена парламента Липтона премьер-министру о роли Филби в деле Маклина — Берджеса. Это послужила сигналом для перехода Филби от обороны к наступлению, и он сумел добиться того, что в 1955 году министр иностранных дел Англии Макмиллан во время дебатов в парламенте вынужден был публично снять все обвинения с Филби. Английским властям было трудно поверить, что талантливый разведчик Филби, награжденный за особые заслуги орденом Британской империи, не их человек.

Гарольд Эдриан Рассел Филби родился в 1912 году в индийском городе Амбала в семье чиновника английской колониальной администрации в Индии. Как-то в честь героя одного из рассказов Киплинга отец назвал своего сына Кимом, и это имя пристало к нему на всю жизнь. Отец Кима был человеком большой эрудиции и разносторонних знаний, придерживался консервативных взглядов. Впоследствии увлекся исследованием арабского Востока и стал видным ученым-востоковедом. Являясь многие годы политическим советником короля Саудовской Аравии Ибн-Сауда, Филби-старший поддерживал тесные связи с консервативно настроенными аристократами, финансистами и парламентариями Великобритании и ряда других западноевропейских государств.

Отец Филби прекрасно понимал, что для завоевания положения среди правящей британской элиты в то время необходимо было иметь соответствующее происхождение, воспитание и образование.

После успешного окончания кембриджского университета перед Кимом Филби открылись двери в правительственный аппарат. И он вошел в эти двери, но совсем не для того, чтобы делать карьеру.

Еще студентом университета, Ким Филби серьезно увлекся научным социализмом и под влиянием Маркса стал глубже осмысливать буржуазную действительность. Пытливый ум, стремление во всем разобраться, наблюдательность, умение критически оценивать события привели к тому, что Ким Филби решительно порвал со своим классом и бесповоротно стал в ряды борцов за коммунизм. Об этом периоде жизни Филби один из советских разведчиков потом скажет, что «для него не существовало другой цели в жизни, кроме работы для революции».

Симпатий Кима Филби были обращены к Советскому Союзу, который к этому времени, восстановив разрушенное во время иностранной интервенции и гражданской войны народное хозяйство, успешно развивал социалистическую экономику, науку и культуру.

Но не успели высохнуть слезы вдов и матерей, над миром вновь стали сгущаться зловещие тучи.

В Западной Европе поднимал голову фашизм. К восточным границам Советского Союза вышла милитаристическая Япония.

В этой сложной для Советского Союза международной обстановке Ким Филби избирает для себя особую форму борьбы за коммунизм — работу в советской разведке. Эта работа стала содержанием и смыслом всей его последующей жизни.

Оглядываясь на пройденный путь, Ким Филби говорит, что, «благодаря работе в советской разведке, моя жизнь приобрела цельность и значение».

Киму Филби было совершенно ясно, что для успешной работы в разведке недостаточно иметь университетское образование и владеть иностранными языками. Под руководством своего советского коллеги он начал изучать основы разведывательного искусства и расширять свои связи среди тех кругов Англии, которые были заинтересованы в достижении договоренности с нацистами и готовы были признать «особые интересы» фашистской Германии в Восточной Европе.

Вспоминая те далекие годы, Филби рассказывает:

«…Затем наступила пора профессиональной подготовки… Мой советский коллега провел скрупулезную работу, основанную на продуманном сочетании теории и примеров из практики… Должен признаться, что порою многое казалось мне нудным повторением. Однажды я заявил, что данный вопрос мы уже отрабатывали десяток раз. Нужно ли повторять его снова и снова?

„Что? — спросил он. — Только десять раз? Вам придется выслушать это сто раз, прежде чем мы покончим с этим вопросом“.

Я глубоко благодарен ему за эту настойчивость. Когда я стал работать в нацистской Германии и фашистской Испании, я был буквально насыщен идеями безопасности и конспирации. В значительной мере именно поэтому мне удалось выжить».

И, умело используя приобретенные знакомства в пронацистски настроенных кругах, Ким Филби сумел выйти на высокопоставленных чиновников в государственном аппарате гитлеровской Германии, вплоть до Риббентропа.

Этому в немалой степени способствовало знакомство Филби через отца с известным английским разведчиком Локкартом, а через последнего с издателем немецкого фашистского журнала «Геополитик» генералом Хаусхофером.

Начав в 1935 году работать в качестве журналиста в журнале «Ревью оф Ревью», Филби вскоре принимает предложение Локкарта и переходит в редактируемую им газету «Ивнинг Стандарт».

Выдавая себя за сторонника англо-германского сближения, Филби вступил в члены англо-германского общества, был «замечен» генералом Хаусхофером и, воспользовавшись его рекомендациями, совершил ряд поездок в нацистскую Германию в качестве корреспондента «Ивнинг Стандарт», представляя одновременно и «Геополитик». Эти поездки дали ему возможность получить ценную информацию о политических и военных устремлениях нацистских главарей, ближе познакомиться с интересовавшими советскую разведку лицами.

И когда после фашистского мятежа в республиканской Испании возникла необходимость в отправке на захваченную фалангистами территорию советского разведчика, выбор пал на Филби. Он был готов не только профессионально выполнить это ответственное задание, но, что не менее важно, имел возможность заручиться впечатляющим списком рекомендаций от сотрудников германского посольства в Лондоне, из Берлина и от британских магнатов к их коллегам в Испании.

Ким Филби успешно выполнил разведывательное задание, сумел утвердиться в интересующих в то время советскую разведку кругах и даже был награжден Франко орденом за выдающиеся заслуги. Впоследствии этот орден сыграет свою положительную роль при поступлении Филби на службу в английскую разведку.

Вскоре по возвращении из Испании Филби в качестве военного корреспондента «Таймс» направляется во Францию для освещения боевых действий английского экспедиционного корпуса.

Летом 1940 года Ким Филби, умело используя свои связи и положительные рекомендации влиятельных лиц, добивается главной цели, поставленной перед ним: он кадровый сотрудник английской разведки. Это не было игрой случая, а явилось закономерным результатом кропотливой и планомерной работы.

Много лет спустя, вспоминая первые годы работы в советской разведке, он с большой теплотой скажет о своем первом руководителе, его прозорливости, умении выделить главное:

«…Когда он говорил со мной о перспективах будущей работы и упоминал о возможности моего поступления в британскую секретную службу, я думал, что он фантазирует. Возможно, что так и было. Однако его фантазия воплотилась в реальность».

Начиная с 1940 года Ким Филби занимался операциями против специальных служб государств оси в Европе, разрабатывал и проводил операции по выявлению и обезвреживанию агентуры гитлеровских спецслужб, внося тем самым свой вклад в борьбу антигитлеровской коалиции против коричневой чумы. Опыт Филби — сотрудника советской разведки — помогал ему в решении профессиональных задач и как сотруднику английской разведывательной службы, и это в определенной степени способствовало его быстрому продвижению по служебной лестнице. К концу второй мировой войны правящие круги Великобритании, несмотря и вопреки союзническим отношениям с Советским Союзом, резко активизировали работу против СССР и мирового коммунистического движения.

Будучи переведенным на этот участок работы, Филби быстро вырос от рядового сотрудника до начальника отдела.

В 1947 году Ким Филби был направлен резидентом СИС в Турцию для организации подрывной работы против СССР с сопредельной территории.

В связи с тем что вскоре перед руководством СИС встал вопрос об укреплении взаимодействия английской разведки с ЦРУ США, выбор пал на Филби. При этом руководство СИС исходило из того, что разносторонний разведывательный опыт, специализация по СССР и личное обаяние позволят Филби не только укрепить сотрудничество с ЦРУ, но и занять в нем лидирующее положение. Действительно, в Вашингтоне очень считались с мнением Филби, привлекали его к разработке почти всех специальных операций против СССР и стран народной демократии, вплоть до подготовки государственных переворотов.

Занимая ответственные посты в центральном аппарате английской разведки и ее представительствах за границей, Ким Филби прежде всего вел активную разведывательную работу в интересах СССР

Даже неискушенному в делах разведки человеку не составит большого труда догадаться, какую ценность для органов государственной безопасности СССР представляла поступавшая в Центр от Филби информация, благодаря которой удалось сорвать и предупредить многие замыслы и подрывные акции специальных служб США, Великобритании и их сателлитов, обезвредить забрасываемых агентов и диверсантов. Очень точно об этом сказал бывший сотрудник СИС, ныне известный писатель Грэхэм Грин:

«Когда Филби достиг вершины своей карьеры, любая инициатива разведок Запада была обречена заранее».

Именно поэтому занимаемое Филби положение в английской разведке требовало от него не только идейной стойкости, стальной выдержки и хладнокровия, но и поистине филигранного искусства, тщательной соразмерности каждого принимаемого им решения.

Ему приходилось планировать, разрабатывать и начинать каждую из операций, направленных против СССР и мирового коммунистического движения, таким образом, чтобы провал их выглядел в глазах его руководства и коллег «естественно» либо чтобы их успех был ограниченным и находился под контролем органов госбезопасности СССР. Это были годы огромного нервного напряжения, требовавшие отдачи всех духовных и физических сил, постоянного поиска оптимальных решений. И Ким Филби ни разу не допустил ошибки.

Добившись в 1955 году от английского правительства снятия обвинения по делу Маклина — Берджеса, Ким Филби вскоре по заданию СИС выезжает на Ближний Восток в качестве корреспондента ряда английских газет. Несмотря на то что контрразведка продолжает подозревать Филби, он, проявляя свои лучшие бойцовские качества, вновь активно включился в борьбу с происками американской и английских спецслужб против СССР с территории государств этого региона. Зная о подозрениях МИ-5, советская разведка в этот период принимала особые меры по его личной безопасности. И когда в 1963 году была получена информация о нависшей над ним новой угрозе, Центр организует выезд Кима Филби из Бейрута в Москву. После короткого отдыха в СССР, ставшем для него второй родиной, талантливый разведчик и замечательный человек Ким Филби продолжает работу, ставшую для него смыслом и содержанием всей его жизни.

Выступая перед коллективом чекистов на собрании, посвященном 100-летию со дня рождения Ф. Э. Дзержинского, Ким Филби сказал:

«Большая часть моей жизни позади. Оглядываясь на прошедшие годы, я думаю, что прожил их не зря. Мне хочется от себя повторить слова Феликса Дзержинского, рыцаря революции, большого гуманиста: „Если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал…“ Если бы мне предоставили возможность загадать желание, я бы сказал, что пожелал бы проработать еще сорок три года в своем родном коллективе среди моих дорогих коллег и друзей».

Советское государство высоко оценило выдающиеся заслуги Кима Филби, наградив его орденами Ленина, Красного Знамени и Дружбы народов.

КНИГА ШЕСТАЯ

Дмитрий Корбов ДЕБЮТ КОНТРРАЗВЕДЧИКА

Старт

Ранним утром 14 февраля 1942 года по Старокалужскому шоссе медленно удалялся от Москвы небольшой автобус грязно-желтого цвета. Внешне он решительно ничем не отличался от подобных машин. Только шторки на окнах под цвет кузова могли указывать на его специальное назначение.

Бушевавшая ночью метель поутихла, но налетавшие временами порывы ветра несли с собой густую снежную пыль и, закручивая ее, с силой бросали в автобус, который и без того шел с трудом, преодолевая образовавшиеся на дороге заносы.

Пассажиры автобуса — четыре молодых человека, не считая водителя, — в валенках, военных полушубках и шапках-ушанках, то и дело выскакивали из салона и толкали автобус. А если машина продолжала буксовать, пускали в ход лопаты, высвобождая увязавшие в снегу колеса. Работали дружно и энергично, перебрасываясь лишь короткими фразами-командами.

— Раскачивай, раз-два, взяли!

— Высвобождай правый! Держи левее!

— Давай задний! Хватит, вперед! Пошел, пошел!

— Порядок, по коням!

Они на ходу впрыгивали в автобус, боясь, как бы он снова не забуксовал. Но через некоторое время все повторялось. Эта изнурительная работа продолжалась бы, вероятно, еще очень долго, если бы не подошли два грейдера, выехавшие на расчистку шоссе. Следуя за грейдерами, автобус покатил плавно и ровно. Раскрасневшиеся, возбужденные, потные от утомительной работы, пассажиры наконец-то расслабились и, удобно устроившись на мягких сиденьях, вскоре задремали. На «вахте» остался лишь водитель, дядя Саша, мужчина лет пятидесяти, среднего роста, крепкого сложения, с энергичным живым лицом, весело реагировавший на каждую шутку. Он то и дело припадал к лобовому стеклу и, всматриваясь в снежную пелену, крепко сжимал в руках баранку.

…Так начался путь оперативной группы советской контрразведки, направлявшейся в район действия 10, 16, 50 и 61-й армий Западного фронта. Перед группой стояла задача разыскать и ликвидировать агентурную шпионскую радиостанцию. Работа ее в тылу Красной Армии была зафиксирована с помощью пеленгаторов.


Младший лейтенант госбезопасности Дмитрий Таров полулежал на заднем сиденье автобуса.

Ему было 27 лет, но стаж его работы в органах госбезопасности, по существу, только еще начинался. Закрыв глаза, Таров живо представил своего непосредственного руководителя полковника Барникова и старался восстановить в памяти все детали инструктивной беседы.

Когда Таров вошел в кабинет Барникова, он сидел за письменным столом сильно ссутулившись и уткнувшись лицом в бумаги (виной тому была его сильная близорукость и принципиальное нежелание носить очки). В кабинете, как и три часа назад, когда Таров заходил к нему в первый раз в этот день, было накурено. На столе лежала раскрытая пачка «Беломорканала», а во рту Барников держал дымящуюся папиросу и, попыхивая ею, еще больше щурился от попадавшего в глаза дыма.

Предложив Тарову сесть, Барников, продолжая изучать какой-то документ, делал на его полях пометки красным карандашом. Закончив чтение, он не спеша положил бумагу в зеленую папку с грифом «Весьма срочно», затем, выпрямившись и откинувшись на спинку кресла, погасил папиросу, бросил окурок в пепельницу и, посмотрев на Тарова, спросил:

— Ну, как самочувствие?

— Спасибо, Владимир Яковлевич. Все нормально.

— А настроение?

— Вполне рабочее.

— Хорошо. Тогда, не теряя времени, приступим к делу. Читай!

Таров прочел:

«28 января 1942 года радионаблюдением была зафиксирована учебная связь тренировочного характера германских агентурных станций позывными „АОУ“ — „ГСЛ“ между Брянском и Орлом.

8 февраля с. г. эта связь прекратилась, а начиная с 9 февраля Брянск позывными „ФНГ“ начал вызывать радиостанцию „ДАТ“. Связь Брянска со станцией „ДАТ“ была установлена 12 февраля в 11.45. 13 февраля работа станции „ДАТ“ по связи с немецким радиоцентром в Брянске повторилась в 11.30 и в 17.00.

По пеленгаторным данным местонахождение станции „ДАТ“ определено в районе Козельск, Белев, Болхов, Мещовск, Киров».

— Ясно? — спросил Барников, когда Таров возвратил документ, и, не дав ему высказаться, продолжал: — По почерку работы вражеских агентов радиоспециалисты определили, что именно радиоточка, проводившая тренировочные связи с двадцать восьмого января по восьмое февраля из Орла с радиоцентром немецкой разведки в Брянске появилась сейчас в тылу Красной Армии, с позывными корреспондента «ДАТ». Это дает основание считать, что до восьмого февраля агенты проходили подготовку, а заброска их в тыл Красной Армии была осуществлена в промежутке между девятым и двенадцатым февраля. Если это так, то сильно напакостить нам они еще не успели. Однако медлить с их ликвидацией нельзя. Наша задача — не дать им развернуться и как можно быстрее обезопасить тыл частей Красной Армии в том районе.

В это время зазвонил телефон. Барников снял трубку и, послушав одну-две минуты, возмущенно сказал:

— Николай Васильевич, сколько можно рассуждать! Работу надо завершить сегодня, и никаких отсрочек. Ясно? Ну все.

Положив трубку, он встал, медленно прошелся по кабинету от стола к двери и обратно и, остановившись около Тарова, сказал:

— Мы с начальником отдела решили поручить выполнение этой задачи тебе. Завтра чуть свет вместе с группой радиоспециалистов надо выехать в район действия вражеской радиоточки, организовать ее поиск и захват. Шпионов постарайтесь взять живыми, так как, помимо сведений, которые они могут сообщить, возможно, удастся взять под контроль линию связи противника. Задача понятна?

— В принципе да, Владимир Яковлевич, — ответил Таров, — но…

— Что — но?

— Боюсь подвести, нет у меня опыта этой работы, в подобных операциях никогда не участвовал.

— Ах, вот что… — протянул Барников и неожиданно спросил: — А фильм «Петр Первый» смотрел?

— Конечно, — изумился Таров.

— Помнишь, как Петр отправлял за границу купца с товарами?

— Конечно.

— Так вот и соображай. Если купцу не было помехой незнание иностранного языка, то для чекиста отсутствие опыта тем более не помеха.

Таров смутился и начал было оправдываться:

— Вы неправильно поняли меня, Владимир Яковлевич…

Но Барников, перебив, строго спросил:

— А как насчет желания? Только откровенно, начистоту.

— Хотел бы поехать, Владимир Яковлевич. И, если будет поручено, постараюсь сделать все, что в моих силах.

— Вот это другой разговор. — Барников прошелся несколько раз по кабинету, успокоился, сел, закурил и, улыбнувшись, сказал: — Ты извини, что я так вспылил. Довели черти, твои соседи по кабинету. Никак не могу приучить к порядку. Ну ладно, продолжим. Опыт, конечно, дело большое. Недаром говорится: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Однако каждое новое дело у нас — особенность. В чем-то оно обязательно будет не похоже на другое: новые обстоятельства, новые люди, иные пути и средства решения

Барников закурил, встал и, прохаживаясь по кабинету, продолжал:

— Так вот, Петрович, — он имел привычку называть некоторых сотрудников, в том числе и Тарова, только по отчеству, — я думаю, что для нас важен не столько опыт, сколько желание и правильный подход к делу, умение обстоятельно все проанализировать, во всем разобраться, проявляя терпение, настойчивость, выдержку, хладнокровие и, самое главное, объективность. И конечно, надо верить в себя, хотя я и враг излишней самоуверенности.

Слушая Барникова, Таров вновь ощутил свойственное ему доброжелательное, тактичное отношение к подчиненным. Таров знал его еще по Ленинграду, когда начинал свою работу в органах госбезопасности. Это был умный, эрудированный, правдивый и честный человек, настоящий коммунист, простой и скромный работяга, лишенный какого-либо позерства, целиком и полностью отдававшийся службе. За успехи, достигнутые в Ленинграде в тридцатые годы, он был награжден орденом Красной Звезды, что тогда было большой редкостью…

Снова сев в кресло, Барников продолжал:

— А теперь относительно опергруппы. В нее включены Линов, Федоров и Васильев. За старшего Линов. Ребята хорошие, дело свое знают отлично и всю техническую часть обеспечат как следует. Я с ними ездил перед самой войной в Прибалтику, с такой же задачей. Тогда мы захватили германского шпиона на хуторе. Взяли во время работы на рации, вместе с аппаратурой, шифрами и черновыми записями. Так что практика у них есть, постарайся найти с ними общий язык, и действуйте согласованно. Радиоспециалисты обследование рекомендуют начать с Сухиничей, затем через Мещовск, по населенным пунктам в направлении Кирова. На месте свяжитесь с руководителями органов госбезопасности, поставьте их в известность о предстоящей работе и наладьте с ними самый тесный контакт. Ориентировка им уже пошла. Когда установите место, откуда ведется работа на рации, тщательно продумайте, как организовать захват шпионов. При этом не спешите, не поддавайтесь эмоциям, делайте все так, чтобы ничем не выдать себя. Имейте в виду, что шпион может быть не один и подходы к месту работы на рации могут прикрывать его партнеры.

В это время позвонил начальник отдела и просил Барникова срочно зайти к нему.

— Конечно, мне хотелось бы послушать и твои соображения, но, к сожалению, нет времени. Продумай все хорошенько, и, если возникнут вопросы, встретимся вечером. А теперь действуй. Срочные дела передай Владимирову.

Монотонный рокот мотора и легкое покачивание убаюкало Тарова, и он задремал.

Очнулся внезапно от автомобильного сигнала, поданного дядей Сашей. Повернувшись к пассажирам и продолжая гудеть, он, озорно улыбаясь, сказал:

— Извините, хлопцы, что потревожил. Понимаете, не утерпел. Да и боялся, что ругать будете, если не разбужу. Посмотрите, какую красоту проезжаем. Душа радуется. Разве тут до сна!

И действительно, по обеим сторонам дороги, словно в немом оцепенении, утопая в глубоком снегу, стояла потерявшая свою грозную силу военная техника фашистской армии. Танки, самоходные пушки, орудия разных калибров, транспортеры, автомашины различных марок и всевозможного назначения со свастиками, крестами, значками и эмблемами, так недавно еще рвавшиеся к столице нашей Родины в надежде пройти парадным строем по Красной площади, составляли сплошную черную полосу, вытянувшуюся на десятки километров. Они не успели даже развернуться, так и остановились, устремив свои чудовищные морды в сторону Москвы. Ошеломляющим и мощным был контрудар Красной Армии, обратившей гитлеровские полчища в бегство, и это невольно радовало, поднимало настроение.

Погода улучшилась, метель утихла, небо очистилось от туч, и снежная пелена, покрывавшая землю, искрилась в лучах февральского солнца.

В дороге

Пассажиры оживились. Начались рассказы, воспоминания. Не обошлось и без шуток, анекдотов. Особенно отличались дядя Саша и Федоров.

Таров, еще не полностью освоившийся в новой для него обстановке, больше молчал, стараясь получше присмотреться к своим подчиненным.

За водителем сидел Павел Линов, высокий, широкоплечий, атлетического сложения шатен с правильными чертами продолговатого лица и спокойным взглядом темно-карих глаз. Говорил он густым баритоном, размеренно и четко. Николай Федоров, разместившийся на среднем сиденье, внешне был типичным русаком — круглое лицо с чуть вздернутым носом, широкий, улыбчатый рот, серые глаза с лукавинкой. Среднего роста, ширококостный, плотный, он производил впечатление человека, о котором принято говорить «крепко сбит». Он был веселым, общительным, громко и задорно смеялся.

Сергей Васильев, сидевший впереди Тарова, был долговяз, худощав, с бледным, казавшимся несколько болезненным лицом. У него были выразительные серые глаза с зеленоватым отливом, длинные ресницы, пышная шевелюра пепельного цвета, высокий покатый лоб, прямой тонкий нос и маленький, с чуть припухшими губами рот. Он был задумчив, мечтателен, страстно любил музыку и хорошо играл на скрипке.

Сергей слыл убежденным холостяком и частенько становился объектом розыгрыша для товарищей. Вот и сейчас, словно сговорившись, Сергея начали осаждать Николай и дядя Саша, изощряясь в рекомендациях, какой должна быть его будущая супруга и как Сергею следует с ней обращаться.

— А не пора ли, товарищи «советчики», кончать, — не вытерпел Линов, когда до Козельска оставалось несколько километров. — Сергей и ухом не ведет, а вы стараетесь, языки чешете. Советы в этом деле — все равно что мертвому припарка.

Он приказал водителю остановить автобус, а Сергею развернуть рацию и связаться с Центром. Тот молча встал, подошел к аппарату и, сбросив брезентовый кожух, принялся за работу.

— Ну а мы с Колей, Павел Иванович, — обращаясь к Линову, сказал дядя Саша, — выйдем, пожалуй, на свежий воздух, поразмяться.

Линов, подсев к Тарову и кивком указывая в их сторону, спросил:

— Не надоели наши балагурщики?

— Ничего, дорога, как говорится, все спишет, быстрее время проходит.

— Понимаете, как сойдутся вместе, обязательно заведутся, хоть водой разливай. Начинает всегда дядя Саша, такой заводной, спасу нет. У него и фамилия-то задиристая — Драчунов. Но мужик он хороший, деловой, с большим опытом, начал работать в органах еще при Феликсе Эдмундовиче, и все время с оперативниками. Участвовал во многих операциях, два раза был ранен, награжден орденом Красного Знамени и медалью «За боевые заслуги». В наше подразделение его перевели в прошлом году, здесь все-таки поспокойней, а у него уже сердце пошаливает. Вначале-то ему предложили было перейти на оседлый образ жизни — комендантом автобазы или начальником автоколонны, но он наотрез отказался. «Не по мне, — говорит, — это дело. Я, — говорит, — люблю баранку на оперативке крутить и быть на острие борьбы с контрой, чтобы жизнь чувствовать, а не киснуть в конторке. Эта баранка для меня все равно что любимая, верная женка. Шутка ли, двадцать три года ее обнимаю, до серебряной свадьбы, можно сказать, рукой подать. А вы, — говорит, — хотите лишить меня этого праздника. Нет уж, вот справлю серебряную, тогда и думать о покое будем». Так и остался сидеть за рулем.

— Ну что ж, — заметил Таров, — это, по-моему, хорошо. Чувствуется, что у человека есть характер, твердая линия в жизни. А что касается балагурства, то, мне думается, оно не помеха при его профессии. Даже, скорее, не недостаток, а достоинство. Вряд ли ребятам, да и нам с вами, было бы приятно, если бы вместо него сидел какой-либо бука, из которого и слова не вытянешь.

— Это верно, — согласился Линов. — Ребятам он сразу пришелся по душе и быстро со всеми сдружился. В коллективе его уважают. А с Николаем они просто дурачатся, все хотят Сергея разыграть, да тот не поддается, не обращает на них внимания. Сидит себе, напевает или кроссворды разгадывает.

— А Николай давно у вас работает? — полюбопытствовал Таров.

— Нет, только с начала войны. Но специалист хороший. У него вообще интересно получилось. После семилетки пошел в техникум связи. Окончил его, проработал некоторое время и ушел в армию. Там был радистом. А когда отслужил срочную, решил изменить профессию и поступил в Московский юридический институт. Говорит, что его побудил это сделать знаменитый русский адвокат Федор Плевако, выигрывавший самые невероятные дела. Учась в институте, Николай продолжал увлекаться радиоделом. Институт он окончил перед самой войной и не успел получить назначение. Сразу же его призвали в армию. Но наши кадры опередили военкомат и зачислили его в подразделение.

— А он? — кивнув в сторону Сергея, спросил Таров.

— Сергей-то? Ну, это специалист экстра-класса, высшая категория. Воспитанник армии. Парень одаренный, дисциплинированный, собранный, эфир читает как по нотам. Он и нащупал-то «Шмеля».

Пока Таров с Линовым были заняты разговором, Сергей настроил рацию и вошел в контакт с Центром. Он бойко отстучал подготовленное Линовым сообщение («Находимся близ Козельска. Задержались из-за сильных заносов. Едва пробились. В остальном все нормально») и перешел на прием. Центр ответил только одной фразой. Сергей записал ее, выключил рацию и подошел к Линову.

— Вот, Павел Иванович, — буркнул он и передал Линову блокнот, где была запись.

— Хорошо, Сережа, присаживайся, — весело отозвался Линов, — сейчас посмотрим, чем нас обрадовали. Вот тебе и на… — А затем, обращаясь к Тарову, громко, чтобы мог слышать и Сергей, прочитал: — «Объект розыска „Шмель“ сегодня в эфире обнаружен не был».

— Выходит, твой «крестник» почувствовал, что мы едем к нему в гости, или, может, его кто-либо спугнул и он уже сматывает удочки? Как, по-твоему?

— Трудно сказать, Павел Иванович, — ответил Сергей, пожимая плечами, — всякое может быть…

— А не прохлопали ли его наши? — не унимался Линов.

— Да нет, Павел Иванович, это исключено, — возразил Сергей. — Там сегодня дежурит Юра Макаров, так что пропуска быть не могло. Почерк работы «Шмеля» он знает отлично.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Линов и тут же, открыв дверцу автобуса, крикнул: — Эй, спорщики! Хватит резвиться, по коням!

Николай и дядя Саша, возбужденные и запыхавшиеся от разминки, с мальчишеской проворностью ворвались в автобус и уселись на свои места.

Когда автобус тронулся, Линов, обращаясь к водителю, наставительно сказал:

— Давай, дядя Саша, жми на полную железку, надо затемно добраться до места.

— Понятно, товарищ начальник, будет полный вперед, — откликнулся Драчунов и, подавшись вперед, прибавил газа.

Вскоре показался и Козельск. По обеим сторонам шоссе, рассекавшего город пополам, словно прилепившись к нему, тянулись одноэтажные и двухэтажные дома, ряды которых то и дело зияли дырами от выгоревших и разрушенных строений. Над городом пронеслась военная гроза, причинившая ему серьезные разрушения. На улице было довольно много людей, встречались штатские и военные, мужчины и женщины, старики и дети. Чувствовалось, что жизнь в городе возрождается.

Спустя несколько минут, оставив позади утопавшие в снегу последние домики, автобус выехал за городскую черту и взял курс на Сухиничи.

Сухиничи

В Сухиничи прибыли поздно вечером, когда город уже погрузился в темноту. Около шлагбаума при въезде в город стоял военный патруль. Таров показал документы и расспросил, как найти комендатуру. Она оказалась в центре, на главной площади. Несмотря на поздний час, там толпилось довольно много народу. Таров протиснулся к коменданту, предъявил ему командировочное предписание и попросил помочь с ночлегом. Порывшись в бумагах, комендант наконец назвал адрес домика, который, по его данным, был еще свободным, и выдал Тарову разрешение занять его. Этот домик из двух небольших комнат стоял в узком переулке на южной окраине города меж двух таких же домов, один из которых почти полностью выгорел. На пепелище торчала лишь печь с узкой длинной трубой, устремленной в ночное небо, которое время от времени освещалось вспышками ракет. В нескольких километрах от города проходила линия фронта.

Таров и Линов начали перетаскивать из автобуса все, что нельзя было оставить на улице, а Николай, Сергей и дядя Саша приступили к заготовке дров на развалинах соседского дома, где валялось десятка полтора уцелевших бревен. Спустя час-полтора в печке уже весело потрескивали сухие сосновые поленья, охваченные со всех сторон проворными струйками огня: дохнуло тем особым, свойственным только русской печке теплом, которое таит в себе великую успокоительную силу, радующую душу и сердце человека в суровую зимнюю пору.

Ощущая эту блаженную теплоту и глядя на игру огня, Таров невольно задумался. Вспомнил свои детские годы, то далекое, неповторимое время, когда в глухой деревушке, затерявшейся в занесенных снегом лесах на границе Карелии и Архангельской области, мать сажала его по утрам греться около пылающей печки, а сама, бойко орудуя сковородой, пекла овсяные блины. Таров перевел взгляд на чугунок, возле которого хлопотал дядя Саша, готовя суп из свиной тушенки, пахнувшей пряностями, и память невольно воскресила то, как мать каждое утро вытаскивала ухватом из печки и ставила на стол большой глиняный горшок с горячей разваристой картошкой в мундире — основной пищей семьи.

Размышления Тарова прервал Николай, который, склонившись в почтительной позе с перекинутым через левую руку полотенцем, торжественно и громко провозгласил:

— Прошу! Кушать подано!

Повторять не пришлось. Все моментально сели за стол и с жадностью принялись за еду. Уговаривать пришлось лишь хозяйку, но и она в конце концов присела к краешку стола и с удовольствием выпила три чашечки душистого сладкого чая с двумя ломтиками белого хлеба. От сала и супа с тушенкой хозяйка отказалась.

С рассветом противник начал артиллерийский обстрел города, особенно южной его части, где были сосредоточены войсковые соединения Красной Армии, и один снаряд разорвался в переулке недалеко от дома. Раздался оглушительный взрыв, домик будто подпрыгнул, в двух оконных рамах, несмотря на ставни, лопнули стекла. Все мгновенно очутились на ногах, даже хозяйка слезла с печки и, перекрестившись, произнесла:

— Ой, господи, спаси и помилуй!

— А что, мамаша, часто вас так будят гитлеровские петушки?

— Да, почитай, кажинный день, чтоб им подохнуть, окаянным, — ответила хозяйка и ушла на кухню.

В близлежащих кварталах раздалось еще несколько взрывов, но затем все стихло. Дядя Саша и Николай занялись хозяйственными делами — затопили печку, поставили самовар и принялись готовить завтрак.

После завтрака Таров направился в особый отдел 16-й армии с тем, чтобы договориться о совместных действиях с особистами, а Линов, Николай и Сергей стали готовиться к организации контроля за сеансом связи «Шмеля».

Вызов к командарму

День выдался на редкость хороший: безоблачное голубое небо, яркое солнце, ослепительный снег, безветрие, бодрящий морозец. Дышалось легко и свободно.

Город, освобожденный две недели тому назад, почти не пострадал. Все указывало на то, что бегство немцев было поспешным.

Близость фронта чувствовалась на каждом шагу. На центральной площади дымилась походная кухня, вокруг толпились бойцы с котелками в руках, неподалеку стояла замаскированная брезентом автоматическая зенитная установка, управляемая женским боевым расчетом. Девушки в форме артиллеристов о чем-то весело разговаривали с двумя пехотинцами, подошедшими к зенитке.

По улицам, оставляя за собой клубящиеся струйки выхлопных газов и громыхая на колдобинах, проходили военные грузовики, специальные и легковые машины; изредка, оглушая рокотом, проносились мотоциклисты. Гражданского населения почти не было видно, встречались главным образом военные. Многие из них были в белых маскировочных халатах, накинутых на полушубки.

Начальника особого отдела на месте не оказалось. Принявший Тарова дежурный сообщил, что он в штабе дивизии, но, вероятно, скоро должен приехать.

К счастью, ждать пришлось недолго.

Таров доложил об инструкциях относительно розыска вражеской агентурной радиоточки и координации действий оперативной группы с особистами.

После обсуждения всех деталей Таров сказал, что, вероятно, следует обо всем этом поставить в известность командование армии. Полковник кивнул в знак согласия и, сняв телефонную трубку, тотчас же связался с адъютантом командарма Рокоссовского, попросил его доложить о представителе Центра, у которого имеется срочная информация. Адъютант попросил подождать у телефона и через несколько минут передал приказ прибыть в штаб вместе с представителем Центра.

В приемной штаб-квартиры командующего их встретил адъютант и тотчас же проводил к командарму.

Командарм, склонившись над длинным четырехугольным столом, рассматривал лежавшую на нем карту, разрисованную цветными карандашами.

Увидав полковника и Тарова, он выпрямился, вышел из-за стола, поздоровался и указал на кресла: прошу садиться.

— Слушаю вас, полковник.

— Прежде всего позвольте представить вам работника Центра, товарища Тарова, который прибыл в расположение нашей армии с оперативной группой для выполнения специального задания.

Командующий перевел взгляд на Тарова, на три кубика в петлицах его гимнастерки, и в глазах у него на миг блеснули веселые искорки, а лицо озарила чуть заметная улыбка. Видимо, решил Таров, представитель Центра показался не очень представительным. Это смутило его, и он начал доклад, с трудом поборов волнение.

Выслушав его и уточнив отдельные детали, командующий обратился к полковнику:

— Надо оказать товарищам действенную помощь, обеспечьте всем, что им нужно. Если потребуется содействие командования, обратитесь к Михаилу Сергеевичу (начальник штаба М. С. Малинин. — Примеч. авт.), сославшись на мое распоряжение. Мобилизуйте для розыска преступников все ваши возможности. Да, и не забудьте позаботиться о харчах для гостей, а то, не дай бог, наголодаются тут.

— Все сделаем, товарищ командующий! Относительно взаимодействия мы уже договорились, проинструктируем и особистов в частях.

— А может быть, для ускорения дела, — заметил командарм, — стоит предупредить и командиров частей.

— Тут есть одна опасность, — вставил Таров. — Широкая огласка может привести к расконспирации, и слухи о розыске шпионов дойдут до противника, который постарается их предупредить.

— Пожалуй, вы правы, — согласился командарм. — Но иногда и шум помогает. Вот нашумели мы, убедив противника, что на Сухиничи идет шестнадцатая армия в полном составе, и господин фон Гельс преподнес нам город, можно сказать, на блюдечке, отдав его без боя. А сейчас кусает локти и огрызается, почти каждый день поливая нас из орудий. Придется укрощать.

Командарм подошел к карте.

— Значит, вы считаете, что прежде всего надо проверить участок нашего правого фланга, вот здесь (он провел указкой по намеченному маршруту). Правильно я вас понял?

— Так точно, — ответил Таров.

— Какими соображениями это вызвано?

— Так рекомендуют наши радиоспециалисты, основываясь на пеленгаторных данных. По их предположениям местонахождение шпионов наиболее вероятно именно в данном районе.

— Ну что же. Наш правый фланг для немцев должен представлять большой интерес. На этом направлении мы глубоко вклинились в расположение противника, и надо полагать, что он не оставляет намерений выправить положение. Поэтому заброска сюда вражеских лазутчиков вполне логична. Правда, не следует забывать, что в таком хитроумном деле, как разведка, возможны самые неожиданные ходы со стороны противника, вопреки всякой логике. Остается одно — начать действовать, и чем быстрее, тем лучше. Желаю удачи. Когда поймаете этих мерзавцев, непременно доложите.

Поблагодарив командарма за добрые пожелания и распрощавшись с ним, чекисты вышли.

— Ну как? — спросил Тарова полковник, когда сели в «эмку», направляясь в особый отдел.

— Все, по-моему, прошло хорошо. Правда, в самом начале я немного растерялся. Показалось, что он посмотрел на меня с недоверием, дескать, вот так представитель Центра!

— Ну нет. Это вам действительно показалось. К молодым он относится с доверием и большой симпатией.

Простившись с полковником, Таров вернулся на квартиру, где его ждали товарищи.

На маршрутах поиска

— Ну как успехи, Павел? — спросил Таров у Линова.

— Пусто, Петрович, «Шмеля» не обнаружили, хотя Брянск, судя по командам, связь с ним держал. Проверяли с трех точек, ошибки не могло быть.

— Как же так?

— Очень просто. «Шмель» обитает в другом месте, здесь его нет. И, видимо, далеко отсюда.

— А с Центром не связывались?

— Нет еще, время связи — четырнадцать ноль-ноль.

— Что же будем делать, ждать второго сеанса, чтобы проверить еще раз, или тронемся по маршруту?

— Второй сеанс связи у него по расписанию в семнадцать. Сейчас полдень. Думаю, надо передвинуться. Вторично проверять здесь бесполезно.

— Тогда давайте перекусим и — в путь. Все согласны? — спросил Таров.

— Все, кроме дяди Сашиного драндулета, — улыбнулся Николай.

— То есть как?

— Очень просто, забастовал паршивец, — не унимался Николай.

— Едва дотащился до дома. Видимо, просится в ремонт.

— Что ты панику наводишь, Коля? — вспылил Драчунов, готовивший обед около печки. — Не слушайте вы его, машина в полном порядке. Подумаешь, пару раз чихнула; постой на морозе — и ты зачихаешь.

Все засмеялись.

— Ладно, дядя Саша, я пошутил, — сказал Николай, накрывая на стол.

После обеда Таров с Линовым, уткнувшись в разостланную на столе карту, наметили маршрут движения группы и пункты, где надлежало провести работу, с таким расчетом, чтобы проверить весь правый фланг 16-й армии и частично примыкавший к нему левый фланг 10-й армии.

— Так что же получается? — произнес Линов, поставив красным карандашом крестик на конечном пункте маршрута. — Один, два, три… всего десять. Пожалуй, многовато. Потребуется как минимум десять суток для полной проверки, и то при условии, что «Шмель» будет выходить на связь ежедневно. А при нерегулярной связи и того больше.

— А если сократить количество пунктов? — спросил Таров.

— Сократить-то можно, но тогда не будет уверенности в надежности проверки, а это — главное.

— В таком случае думать нечего — надо действовать, как наметили, а коррективы будем вносить по ходу работы, по-моему, так, — предложил Таров.

— Хорошо, — согласился Линов. — Давайте собираться.

Было тринадцать ноль-ноль. Потратив четверть часа на заезд в особый отдел за продуктами, опергруппа взяла курс на Фроловское — первый пункт намеченного маршрута.

— Жми, Александр Семенович, — сказал Линов водителю, как только выехали на шоссе. — В четырнадцать ноль-ноль будем держать связь с Центром, надо отъехать подальше от города.

— Есть! — ответил водитель, выжимая предельную скорость. — Дорожка что надо, главное — свободная, едешь — кум королю, никто не мешает, ни одной машины, просто удивительно. Тишь да гладь — божья благодать.

И действительно, на открытой и ровной местности, всюду куда ни смотри, лишь снежная пелена искрилась на солнце и больно слепила глаза. Не было видно ни одной живой души.

На полпути до Фроловского Линов приказал водителю остановиться, а Сергею — настроить рацию и связаться с Центром. Но сеанс связи сорвался. В небе закружил вражеский самолет, очевидно возвращавшийся с боевого задания. С высоты пятисот метров на автобус полетела небольшая бомба. Она взорвалась в стороне, не задев автобуса, но стервятник, сделав разворот, снова пошел в атаку. По команде Драчунова, выскочившего из автобуса, все бросились в разные стороны и залегли в снегу, направив автоматы на приближающийся самолет, от которого на этот раз оторвались еще две бомбы. Они опять пролетели мимо цели, но одна взорвалась недалеко от Николая, образовав над местом, где он лежал, густое снежное облако. Когда оно стало оседать, Таров и Линов побежали к Николаю, но, услышав зычный голос Драчунова, скомандовавшего: «Ложись!», снова залегли в снег. Самолет вновь шел на снижение. А спустя несколько секунд он стремительно несся на бреющем полете, поливая землю свинцовым дождем из крупнокалиберного пулемета. В небо взметнулись три огненные струйки, выпущенные из автоматов, дробная трель которых потонула в рокоте ревущих моторов.

Но вот самолет ушел, все смолкло, и снова наступила тишина. Таров, Линов и Сергей бросились к Николаю, который, барахтаясь в снегу, едва вылез из сугроба. Убедившись, что он жив-здоров и не нуждается в помощи, направились к автобусу. Около него возился Драчунов.

— Ну что, дядя Саша, как твой вездеход, не пострадал? — спросил Линов.

— Да все как будто в порядке, но метку стервец оставил, — и Драчунов указал на три пробоины в левом заднем углу автобуса.

— Заводи, поедем.

Когда все сели и автобус тронулся, Николай шутливо заметил:

— Вот тебе, Александр Семенович, и тишь да гладь — божья благодать! Выходит, правильно говорится, не чирикай раньше времени, а то расхвастался, что едет как кум королю!

Драчунов обернулся и мгновенно отпарировал:

— А, это ты, Николаша? Значит, жив, курилка! А я уже боялся, что ты потерял дар речи. И, признаться, загрустил. Не с кем, думаю, язычок-то почесать.

— Ну вот что, спорщики, — вмешался Линов, — хватит препираться. Ты, дядя Саша, не отвлекайся, а жми, чтобы успеть к сеансу связи «Шмеля», а мы обсудим, как его провести.

Линов подошел к Тарову, подозвал Николая и Сергея и, когда все уселись рядом, изложил свои соображения о порядке предстоявшей работы.

К Фроловскому подъехали за полчаса до начала сеанса связи, но, как и в Сухиничах, зафиксировать работу «Шмеля» не смогли.

Быстренько собрались и взяли курс на Мещовск. Прибыли туда затемно. Остановились на ночлег в первом же свободном доме. Хозяева — дед и бабка — оказались добродушными и гостеприимными людьми, приняли как родных. У них было трое взрослых сыновей, все они находились на фронте, а семьи их были эвакуированы в глубь страны.

Еще перед рассветом решили выехать в Шлипово и Покров, чтобы во время первого сеанса связи провести проверку там, а ко второму сеансу возвратиться в Мещовск. Таким образом были бы обследованы не только Сухиничи и Мещовск, но и прилегающие к ним пункты. А это исключало возможность какой-либо ошибки. Так и сделали.

В целях экономии времени Линов предложил вести прослушивание одновременно из обоих пунктов, поэтому в Покрове Таров, Сергей и Николай высадились, а Линов с водителем проследовали в Шлипово.

Таров и Сергей выбрали место на северной окраине населенного пункта, а Николай — на южной.

Оставшись с Сергеем наедине, Таров поинтересовался:

— Вы давно работаете по радиосвязи?

— Да уже порядочно, восьмой год.

— И все в этом подразделении?

— Нет, здесь я только три года. Раньше служил в армии. Прошел там срочную и два года служил на сверхсрочной.

— А где учились?

— Окончил техникум связи в Ленинграде, работал на радиоузле, был заядлым радиолюбителем, из-за чего военком и рекомендовал в армию радистом. Там прошел курсы усовершенствования.

— Как же попали сюда?

— Из армии уволился, чтобы поступить учиться в институт связи в Москве, но не прошел по конкурсу. Временно устроился работать на центральный телеграф. Встал на учет как радиолюбитель. И тут вскоре меня пригласили в кадры НКВД, предложили работу по специальности. Я согласился.

— Извините за любопытство, вы действительно убежденный холостяк?

— Ну как вам сказать? — улыбнулся Сергей. — Убежденный… неубежденный… война ведь, не до того. — После небольшой паузы он продолжал: — Я, собственно, всегда был один, с детства. Отец ушел в четырнадцатом на войну и там погиб, а когда мне исполнилось шесть лет, умерла мать. Меня забрали в детский дом. Там я и вырос. А с девушкой мне не повезло. Она тоже была детдомовка. Мы подружились, любили друг друга, все было хорошо, все шло к тому, чтобы пожениться, и вдруг она утонула.

Сергей замолчал, на глазах у него выступили слезы, чувствовалось, что ему было тяжело. Превозмогая себя, он сказал:

— Извините… Знаете, как вспомню, не могу сдержаться. С тех пор вот и мучаюсь. Ищу похожую, но пока безуспешно.

— Простите, что я заставил вас вспомнить неприятное. А не прозеваем мы связь «Шмеля»?

— Нет, — спокойно возразил Сергей и занялся настройкой.

После окончания сеанса связи, который опять оказался безрезультатным, Таров и Сергей встретились с Николаем, зашли в крайний дом у дороги, ведущей в Шлипово, и стали ждать Линова. Хозяйка, женщина средних лет, поставила самовар и сварила картошку. На замечание Тарова оставить картошку для себя она ответила:

— Да вы что, ребята, как же я вас отпущу голодными! Нет уж, дорогие, чем богаты, тем и рады. Кушайте на здоровье и не беспокойтесь о нас. Мы тут как-нибудь да прокормимся. Вот уже скоро тепло будет, а там землица оттает, наша кормилица, и будет легче. Только бы фашиста проклятого вы больше сюда не пустили.

Вскоре подъехали и Линов с дядей Сашей. Немного отдохнув, направились в Мещовск. Опять пришлось ехать днем, вопреки советам военных, которые все основные перевозки и особенно передислокацию личного состава частей осуществляли только ночью. Но на этот раз все сошло благополучно. Хотя вражеские самолеты и пролетали над ними, следуя в тыл советских войск, нападения на автобус не последовало.

В Мещовске остановились у прежних хозяев. Дожидаясь очередного сеанса связи, помогли им заготовить дрова. Таров встретился с сотрудниками райотдела НКВД и особистами и выяснил, что никаких конкретных сигналов, указывающих на деятельность в их районе вражеских агентов с рацией, пока не поступало.

Вечерний сеанс связи показал, что «Шмеля» в районе Мещовска нет.

В последующие четыре дня обследовали Мосальск, Серпейск и близлежащие к ним населенные пункты Умиленка, Тарасово, Шишкино, но на след «Шмеля» попасть так и не удалось.

А по данным Центра работа «Шмеля» в нашем тылу продолжалась.

В стане врага

Полковник Герлиц, начальник абверкоманды-103, приданной армейской группе немецких армий «Центр», действовавших против частей Красной Армии на Западном фронте, находился в своей резиденции в Смоленске. Расположившись в удобном мягком кресле, Герлиц самодовольно улыбался, в который уже раз перечитывая послание майора Бауна, поздравлявшего его с успешным началом операции ЭАК-103 (Эксперимент абверкоманды-103).

Герлиц был доволен своей службой. Это назначение он получил благодаря близкому знакомству с шефом германской военной разведки адмиралом Канарисом и гордился тем, что вверенная ему абверкоманда располагала всем необходимым для ведения активной военной и экономической разведки против Красной Армии на центральном участке фронта. Абверкоманда-103 осуществляла непосредственное руководство деятельностью пяти абвергрупп, 107, 108, 109, 110 и 113-й, приданных последовательно 4-й танковой армии Гудериана, 4-й и 9-й армиям и 3-й танковой армии, имела разведывательные школы в Борисове, Катыне, Орджоникидзеграде, специальные лагерные пункты и конспиративные квартиры, куда направлялись агенты для подготовки и инструктажа перед заброской их в тыл Красной Армии. Абверкоманда-103 была наделена большими правами, располагала штатом кадровых работников разведки, вербовщиков, инструкторов, преподавателей, технического и обслуживающего персонала, имела необходимые средства связи и технику, практически неограниченные денежные средства за счет грабежей на временно оккупированной советской территории. О своих действиях она отчитывалась лишь перед штабом «Валли» — разведывательным органом абвера, специально созданным на советско-германском фронте для руководства деятельностью армейскими абверкомандами и абвергруппами и организации разведывательно-диверсионной и контрразведывательной работы против Советского Союза. Этот штаб, дислоцировавшийся в местечке Сулеювек, в двадцати одном километре к востоку от Варшавы, имел три отдела: «Валли-1», осуществлял военную и экономическую разведку на советско-германском фронте; «Валли-2» руководил диверсионной и террористической деятельностью в частях и в тылу Красной Армии; «Валли-3» направлял всю контрразведывательную деятельность по борьбе с советскими разведчиками, партизанским движением и патриотическим подпольем на оккупированной советской территории в зоне фронтовых, армейских, корпусных и дивизионных тылов.

Майор Баун, послание которого привело полковника в такой восторг, являлся начальником «Валли-1» и, следовательно, его непосредственным шефом. Такая похвала, естественно, радовала.

В послании Бауна подчеркивалось, что «Валли-1» возлагает на эту операцию большие надежды, и если она удастся, то опыт абверкоманды-103 будет распространен на другие фронтовые подразделения разведки, а офицеры — исполнители ЭАК-103 получат самые высокие награды. Одновременно Баун напоминал, что обстановка на фронте требует от разведки самых решительных и неотложных мер для своевременного получения исчерпывающей информации о противнике, с тем чтобы делом ответить на претензии Верховного командования вермахта и самого фюрера к разведке в связи с неожиданным мощным контрударом Красной Армии под Москвой, вынудившим немецкие войска к отступлению.

Герлиц на миг закрыл глаза, мысленно представил Канариса в позе провинившегося школьника перед рассвирепевшим фюрером, который, распекая адмирала, срывал на нем злобу за неудавшийся блицкриг, и ему стало не по себе. Он тряхнул головой, как бы освобождаясь от наваждения, и, произнеся вслух: «Не дай бог оказаться на его месте!», быстро встал и засеменил на тонких кривых ножках к письменному столу.

Усевшись, вытащил из ящика коричневую папку, на обложке которой витиеватым готическим шрифтом было выведено ЭАК-103. Раскрыв ее, стал любовно перелистывать подборку документов. Лицо полковника, отмеченное печатью увядания, с набрякшей кожей, серыми, старчески слезящимися глазами, мало что выражавшими в обычной обстановке, вдруг явственно оживилось и просветлело, когда он нашел нужные бумаги.

Это были тексты семи радиограмм, полученных от группы ЭАК-103, которая неделю назад была заброшена для сбора разведывательной информации в тыл Красной Армии на участке действия 61-й армии Западного фронта.

В телеграммах указывалось: выброска группы прошла успешно, документы и легенда оказались удачными; разведка ведется в соответствии с намеченным маршрутом; пройдены пункты Песочное, Уколицы, Сорокино, Бабиново, Мызин, Озернинский, Новогрынь. Содержались данные о замеченных на маршруте воинских подразделениях и объектах Красной Армии; выражалась уверенность в успешном выполнении заданий.

Пройдясь мелкими шажками по комнате, полковник посмотрел на часы, снова сел за стол и нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел его адъютант, молодцеватый бравый лейтенант.

— Слушаю, господин полковник.

— Распорядитесь, Курт, чтобы к десяти ноль-ноль здесь сервировали завтрак на две персоны по первой категории. И еще. Когда появится капитан Фурман, пусть входит сразу же, без доклада.

Лейтенант щелкнул каблуками.

Герлиц по-отечески относился к адъютанту, который был сыном его друга, старого коллеги по работе в разведке, погибшего при выполнении задания во время польской кампании, и считал своим прямым долгом оказывать ему помощь и поддержку, тем более что его давней сокровенной мечтой было желание обручить с Куртом свою младшую дочь.

Фурман явился в точно назначенное время. В отличие от шефа он был строен, подтянут. Продолговатое, волевое лицо с завидным румянцем, спокойный, уверенный взгляд карих глаз указывали на отлично сохранившееся здоровье, хотя, судя по сильной проседи зачесанных назад слегка рыжеватых волос с большими залысинами, ему можно было дать и пятьдесят.

— Хайль Гитлер! — едва переступив порог кабинета, четко отрапортовал Фурман.

Услышав ответное «Хайль!», Фурман подошел к полковнику.

Герлиц улыбнулся.

— По вам, капитан Фурман, можно проверять часы.

Герлиц пригласил его к сервированному в углу кабинета столу. Разливая в рюмки коньяк, полковник, коверкая русские слова, сказал:

— Кушайт на здравье.

— Я вижу, господин полковник, вы делаете успехи. Это тем более похвально, что русский язык очень трудный. Признаться, мне и самому иногда приходится обращаться к словарю, хотя русский — мой родной язык.

— Да, да, — закивал полковник, — отшень, отшень трудный. Но я не унывайт, — он поднял рюмку, приглашая капитана выпить.

— Ваше здоровье, господин полковник, — предложил капитан.

— Нет, — заявил полковник, — прежде всего за успех нашего ЭАК-103. Вот, пожалуйста, посмотрите, — и передал Фурману послание майора Бауна.

Пока Фурман читал, Герлиц, откинувшись на спинку кресла, внимательно следил за выражением его лица.

Как человек капитан ему не нравился, но с Фурманом нельзя было не считаться как со специалистом, рекомендованным самим Бауном. К тому же Фурман в совершенстве владел несколькими европейскими языками, в том числе такими важными теперь, как русский, польский, чешский. Капитан был выходцем из России, сыном мелкопоместного дворянина, военное образование получил в Петрограде. Не приняв Октябрьскую революцию, он с оружием в руках выступил против Красной Армии, служил в деникинской армии, с остатками которой и бежал за границу. Обосновался в Германии, где обзавелся семьей, имеет четырех детей.

Герлиц доверял капитану, поручал ему самые ответственные задания, но капитан был русским, а к ним, как истый ариец, полковник испытывал душевное пренебрежение и настороженность. При каждом удобном случае Герлиц пристально наблюдал за капитаном, старался вызвать его на откровенность. Но капитан всегда был подчеркнуто официален, почтителен, серьезен и непроницаем; полковнику так ни разу и не удалось проникнуть в тайники его души.

— Что ж, прекрасно, господин полковник. Мне остается только поздравить вас, — заявил капитан. — А теперь позвольте, — продолжал он, вынимая из портфеля папку с документами, — передать то, что вы просили. Вот, пожалуйста.

Схватив папку, Герлиц быстро уселся за стол. Развернув ее, он посмотрел вначале на титульный лист, затем — на последнюю страницу и радостно воскликнул:

— Ого, тридцать страниц! Превосходно, капитан, просто превосходно!

«Штаб „Валли“

Нач. отдела „Валли-1“

Господину майору Бауну

Согласно Вашему распоряжению направляю подробное описание операции ЭАК-103.

Приложение: по тексту на 30 страницах

Нач. абверкоманды-103 полковник Ф. Герлиц»
В докладной отмечалось:

«Разведывательная группа ЭАК-103 состоит из 22 человек, экипированных в форму военнослужащих Красной Армии: руководитель группы в звании ст. лейтенанта, его заместитель — лейтенанта, остальные участники — красноармейцы.

Руководителем группы является Альберт — кадровый сотрудник абвера, немец, унтер-офицер Ганс Мюллер, 1914 года рождения, выступающий перед участниками по легенде как бывший офицер Красной Армии, старший лейтенант Митин Сергей Иванович, добровольно перешедший на сторону германских войск. Он прекрасно знает русский язык и условия жизни в России, так как прибыл на родину два года тому назад в порядке репатриации из России, где находился вместе с родителями со дня рождения. С участниками группы его познакомил за три недели до выхода на задание лично полковник Герлиц.

Заместителем руководителя является „Ник“, Николкин Василий Михайлович, 1919 года рождения, русский, уроженец и житель Смоленской области, бывший командир взвода мотопехоты 108-й танковой бригады Красной Армии, взят в плен в октябре 1941 года, завербован капитаном Фурманом в лагере военнопленных в Брянске. До поступления в разведку служил в лагерной полиции в должности командира взвода полицейских. Зарекомендовал себя как смелый, волевой, инициативный, исполнительный сотрудник, пользующийся авторитетом у подчиненных. По легенде — Николаев Михаил Ермолаевич.

Остальные участники группы подобраны в лагерях военнопленных из числа бывших военнослужащих Красной Армии, попавших в плен при различных обстоятельствах. Все они прошли стажировку по работе в лагерной полиции. Большинство участников имеет на оккупированной территории семьи, которые по разным причинам не успели эвакуироваться в восточные районы России.

Разведывательную подготовку участники группы прошли в городе Орджоникидзеграде в школе под руководством капитана Фурмана.

В состав группы включены два квалифицированных радиста, прошедших специальную подготовку в разведывательной школе в Борисове и приближенную к боевым условиям двухнедельную тренировку по связи с Центром.

Группа переброшена через линию фронта в ночь на 12 февраля из населенного пункта Клягинской Ульяновского района Орловской области, примерно в 25 км к северо-западу от Болхова, на шести санных повозках, с легендой, что она является командой связи, выполняющей специальное задание отдела ПВО штаба 50-й советской армии. Для подкрепления этой легенды руководитель группы и его заместитель снабжены удостоверениями личности офицеров отдела ПВО штаба 50-й армии и справкой из в/ч № 1319, подтверждающей, что они с командой выезжают врайоны действий 154, 325 и 340-й дивизий. Кроме того, они снабжены справками, подтверждающими, что их команда связи выполняла задания в районах действий 387-й отдельной стрелковой дивизии и 323-й стрелковой дивизии.

При переброске через линию фронта группа была ложно обстреляна с нашей стороны, чтобы в случае необходимости заброшенные могли утверждать, что, не зная о захвате населенного пункта Клягинское немцами, случайно натолкнулись на противника и отошли в свой тыл.

Перед группой поставлена задача пройти по специальному маршруту в районах расположения 61, 50, 16 и 10-й советских армий на линии Козельск, Сухиничи, Мещовск, Мосальск и разведать наличие штабов, крупных соединений и частей Красной Армии, складов оружия, боеприпасов и материального обеспечения, наблюдать за передвижением воинских частей, идущих к линии фронта, состоянием морально-политического духа военнослужащих и гражданского населения, обеспечением фронта и тыла продовольствием и снаряжением.

Разведывательную информацию добывать путем визуального наблюдения непосредственно участниками группы, из бесед с военнослужащими и гражданским населением, а также с помощью подслушивания телефонных разговоров на линиях связи с использованием специальных аппаратов подключения, для чего в состав группы включены два телефониста.

Наиболее важные сведения, добытые группой, должны передаваться в Центр по радио по приданной ей агентурной рации в зашифрованном виде, а все другие данные руководитель учитывает в своем дневнике, подлежащем обработке при возвращении в разведорган после выполнения задания. Дневник хранится в специально оборудованном тайнике.

При необходимости оказать вооруженное сопротивление, группа снабжена 15 винтовками старого образца и четырьмя винтовками СВ с 1800 патронами, двумя ручными пулеметами Дегтярева с 12 дисками, тремя автоматами ППШ с 600 патронами, двумя наганами и двумя пистолетами ТТ с тремя комплектами боеприпасов к ним, 12 ручными гранатами.

Группа снабжена десятидневным запасом продовольствия и шестью тысячами советских рублей. В дальнейшем продукты питания предлагается получать в колхозах в порядке мирной договоренности с их руководителями. Меры принуждения категорически запрещены».

В выводах, подчеркивающих новизну метода ЭАК-103, указывалось:

«Большая численность разведывательной группы позволяет выдавать ее за самостоятельную воинскую единицу, выполняющую то или иное задание командования в непосредственной близости к фронту. Это позволяет скрыть действительное назначение группы.

Передвижение на санных повозках, представляющих собой своеобразный обоз, еще больше укрепляет положение группы с точки зрения безопасности. Одновременно улучшается маневренность группы, облегчается сбор разведывательной информации, более надежной становится работа на рации: каждый сеанс связи осуществляется с нового места.

Включением в состав группы в качестве ее руководителя кадрового сотрудника разведки, нашего соотечественника, достигается бо́льшая надежность и уверенность в том, что группа при любых обстоятельствах будет действовать в строгом соответствии с данными ей инструкциями и постарается успешно выполнить поставленную задачу.

Структурное построение группы позволяет вести наблюдение за поведением каждого ее члена, что исключает случаи дезертирства, отказ вести работу или прямое предательство путем добровольной сдачи советским властям.

После удачного возвращения членов группы разведывательный орган получает сразу большое количество обстрелянных, а следовательно, надежных агентов, которые впоследствии могут быть использованы для выполнения более важных задач»

Закончив чтение, Герлиц встал и, потирая руки, сказал:

— Браво, капитан. Вы превзошли самого себя. Все изложено предельно ясно, обстоятельно и объективно. Думаю, никаких дополнений или изменений вносить не следует.

В это время вошел адъютант и передал полковнику запечатанный пакет, сообщив, что его доставил курьер из штаба.

Вскрыв его и ознакомившись с документом, полковник просиял и, обращаясь к капитану на ломаном русском языке, произнес:

— Ви, понимайт, капитан, как есть это карашо! Вот… — и протянул Фурману только что полученную бумагу.

Это была очередная радиограмма от группы ЭАК-103. В ней говорилось:

«В Колодезы штаб 234-й дивизии и особый отдел. На Сухиничи пошли 5 аэросаней и подкрепление до дивизии. В группе все нормально».

— Молодцы ребята!

— Да, да, отшень карашо! — потирая руки, заключил полковник.

Выпив по рюмке коньяка за дальнейшие успехи ЭАК-103, они оделись и вышли на улицу, где уже стоял, отливая зеленой краской, «опель-адмирал» полковника. Машина взяла курс в направлении Красного бора. Там находилась резиденция абверкоманды-103.

Неожиданный поворот

Неделя бесплодного поиска действовала на членов оперативно-розыскной группы удручающе. Это выматывало и физически, тем более что последние дни, как назло, испортилась погода и передвигаться на автобусе по заснеженным дорогам вдоль линии фронта стало крайне трудно. Особенно тягостными были ночные поездки, так как на дорогах создавались большие заторы из-за скопления войск, осуществлявших передислокацию на более выгодные позиции. Ездить же днем по открытым дорогам, особенно в их автобусе, стало очень опасно. В этом они лишний раз убедились после повторного нападения на них воздушного пирата в районе Мосальска. И хотя никто не пострадал и на этот раз, рисковать больше не решались. Вообще, надо заметить, авиация противника на том участке фронта действовала исключительно активно. Нападению с воздуха подвергались почти все населенные пункты, в которых им пришлось побывать. Особенно запомнилась бомбежка Серпейска, куда они прибыли поздно вечером. Город был объят огнем. Озверевшие стервятники расстреливали все, что попадалось, из крупнокалиберных пулеметов. Их атаки мужественно отбивали части гарнизона всеми имевшимися в их распоряжении средствами.

Из Серпейска в ночь на 20 февраля выехали в Соболевку. Дорога оказалась трудной, и до места назначения добрались только к утру. Оба сеанса связи, дневной и вечерний, вновь не дали положительных результатов. Оставалось провести последнюю проверку — в Новоселках, недалеко от Кирова, который еще был в руках противника.

После недавней пурги добраться на автобусе туда было невозможно. Решили ехать на лошадях, но с трудом удалось достать даже одну подводу. Поэтому поехали втроем, а дядю Сашу и Сергея оставили на месте. Выехали вечером, когда уже стемнело. Ветер стих, подморозило. На небе появились просветы, в которых, как в окнах огоньки, светились звезды. Вскоре из-за туч выплыла и луна, осветив нежно-голубым сиянием зимнюю дорогу, деревья и кустарники, причудливо украшенные снеговыми шапками и казавшихся сказочными.

Но по мере приближения к месту назначения, находившемуся у самой линии фронта, все явственнее ощущалось дыхание войны. На горизонте то и дело мелькали огненные всплески и вспышки осветительных ракет. Все отчетливее слышался грохот орудийных залпов, рокочущая трель пулеметных очередей, глухое уханье рвущихся мин и снарядов.

В Новоселки прибыли под утро. Остановились в первом же домике. Он был переполнен военными, и все же им кое-как удалось втиснуться, чтобы согреться и отдохнуть. После первого сеанса связи, опять безрезультатного, потянулись минуты томительного ожидания до повторной проверки в 17.00. Но и она, к сожалению, не принесла ничего нового.

Пришлось возвращаться не солоно хлебавши. Обратный путь до Соболевки преодолели значительно быстрее: дорогу уже накатали.

Прибыли в Соболевку в середине ночи. Дядя Саша и Сергей быстро согрели самовар, накормили вернувшихся товарищей, и после двух бессонных ночей они крепко уснули.

Утром 22 февраля в обусловленное время днем передали в Центр телеграмму:

«Район Сухиничи, Мещовск, Мосальск, Серпейск, Киров тщательно обследован. Радиостанция „Шмеля“ в этом районе отсутствует. Находимся в Соболевке. Ждем указаний».

Центр ответил вечером того же дня, распорядившись вернуться в Сухиничи для получения дальнейших указаний.

В Сухиничах, куда прибыли 24 февраля, от Центра поступила следующая телеграмма:

«С 21 февраля „Шмель“ в эфир не выходит. Вызовы его брянским радиоцентром прекращены. Возвращайтесь в Москву. Тарову приказано выехать в Белев для связи в райотделе с представителем областного управления капитаном Васильевым и особистами. Совместно с ними продолжить розыск в районах Козельска, Белева, Болхова».

В шпионской группе

Антон Павлов, веснушчатый, белобрысый, веселого нрава парень, прозванный в группе Ушастиком за оттопыренные уши, лежал на полу, укрывшись шинелью, и беспрерывно вертелся с боку на бок. Бессонница его преследовала уже больше недели, с того самого дня, когда группа, перейдя линию фронта, оказалась в тылу Красной Армии. Вороша в памяти прошлое, он не мог отметить в своей, по существу, только еще начавшейся сознательной жизни ни одного события, которое вызывало бы такое мучительно-тягостное состояние, какое он испытывал сейчас. Даже уход на войну, расставание с родными и близкими, вражеский плен и пребывание в разведывательной школе противника за высоким глухим забором не порождали такого неотступно гнетущего чувства.

Размышляя об этом, Антон понял, что роль шпиона, которую он бездумно, не отдавая отчета в последствиях, согласился играть в угоду врагу, по наивности полагая, что в дальнейшем авось удастся все изменить, оказалась для него явно непосильной. После долгого душевного метания он принял наконец твердое решение добровольно сдаться органам Советской власти.

На поведение Павлова обратил внимание старший пятерки, в которую он входил, Туманский.

Начиная с первого ночлега в тылу Красной Армии в деревне Уколицы он стал за ним пристально наблюдать. Туманский заметил, что по ночам Павлов часто вскакивал, вздыхал, выходил из дома, пил воду. Днем был угрюм, избегал встреч с местными жителями, старался уединиться. О своих наблюдениях Туманский доложил командиру, и тот приказал не спускать с него глаз.

Семнадцатого февраля в Рудневском хуторе Туманский приметил, что Антон прячет у себя в кармане гимнастерки какую-то бумагу, похожую на письмо.

Он снова доложил о замеченном Митину. Тот предложил организовать баню, пойти туда вместе с Павловым и, когда он разденется, незаметно обшарить его карманы. Так и сделали. В результате выяснилось, что Павлов написал письмо, адресованное в местный райотдел НКВД, в котором сообщал данные о шпионской группе с указанием документов прикрытия и маршрута движения и просил задержать. Письмо положили на место, чтобы Павлов ни о чем не догадался, а за ним установили неотступное наблюдение. На другой день утром Митин приказал Туманскому и Павлову идти с ним на поиск места для тайника длительного хранения, в котором можно было бы спрятать лишние вещи. Павлов по обыкновению стал отнекиваться, ссылаясь на головную боль, но командир настоял на своем. Пошли в направлении деревни Волосово. Было пасмурно, ветрено, мела поземка. Примерно на четвертом километре свернули в сторону от дороги и углубились в лес. Шли след в след, проваливаясь в глубокий снег. Наконец у одной приметной сосны, рядом с которой лежала большая коряга, решили отдохнуть. Осмотревшись, Митин объявил, что это место подходит для устройства тайника, и приказал расчистить снег между корягой и деревом, чтобы добраться до расщелины, которая образовалась у его основания.

Закончив работу, Туманский и Павлов сели на корягу отдохнуть. Командир стоял позади них. Павлов наклонился вытряхнуть из штанины снег, и в это время за его спиной раздался выстрел. От неожиданности Туманский вскочил, а Павлов упал на землю. Стрелял Митин из пистолета ТТ в упор.

Туманский в ужасе перевел взгляд на Митина. Он стоял бледный, тяжело дышал и к чему-то прислушивался. Затем, обратившись к Туманскому, процедил:

— Ну что дрожишь? Не видал, как убивают на войне? Если не мы его, то он нас. Перестань трястись, обшарь карманы, все надо изъять и уничтожить!

У Туманского дрожали ноги, руки не слушались, в голове стучало.

Видя его состояние, Митин вытащил из-под полушубка флягу с разбавленным спиртом и приказал:

— Глотни!

Туманский сделал несколько глотков и почувствовал облегчение.

Когда оцепенение прошло, Митин обшарил карманы Павлова, вытащил все, что в них было, но заявления не обнаружил.

— Куда же он дел его, сволочь? — зло выругался командир и добавил: — А ну давай обыщи еще раз!

Не найдя заявления и при повторном обыске, они сожгли все документы и бумаги Павлова, а труп забросали снегом.

Затем выпили еще немного спирта и по старым следам пошли назад. Шли медленно, осторожно, прислушиваясь к каждому шороху. Выбрались на безлюдную дорогу. Только тогда успокоились. Близ деревни Митин сказал:

— Смотри не проболтайся, будем говорить, что его послали в Волосово за продуктами и для выяснения обстановки.

Вечером, когда заместитель командира Николаев провел проверку личного состава и выяснилось, что нет Павлова, поднялась паника. Николаев пристал к Туманскому. Слова Туманского об уходе Павлова в Волосово его не удовлетворили. Посыпались новые вопросы. Туманский не выдержал, вспылил, сказал, чтобы он отвязался от него, а если не верит, то пусть разговаривает с командиром.

Не добившись ничего от Туманского, Николаев пошел к командиру, но и от него ничего не добился.

— Завтра рано утром надо сматываться отсюда, вот и все, что я могу тебе сказать, — ответил Митин.

— А как же Павлов? Он не будет знать, где мы.

— Вот и хорошо, что не будет.

— Что, сбежал? — встревожился Николаев.

— Нет, не успел, гад.

— Так где же он?

— На том свете.

От неожиданности Николаев не нашелся, что и сказать, а Митин, глядя на него, продолжал:

— Что уставился, как баран на новые ворота? Или непонятно? На том свете он, говорю. Я его туда отправил самолично, как изменника. Не хотел тебя и ребят расстраивать, да, видно, от вас ничего не утаишь.

Командир рассказал обо всем, в том числе и о пропавшем заявлении. Решили собрать всех руководителей пятерок, поставить их в известность и договориться о единой линии поведения. Все согласились с тем, что надо срочно уходить из этого пункта, временно прекратить разведку, сообщить об обстановке Центру и попросить указаний. Рядовых членов группы решили пока не тревожить.

Рано утром 19 февраля выехали в направлении Сметских высот. В 11.30 связались по радио с Центром и передали радиограмму, которую составил и закодировал сам командир.

Ход конем

Полковник Герлиц проснулся с сильной головной болью. Ночью его мучила бессонница, а когда засыпал, снилась злая черная собака, которая все время хотела ухватить его зубами за шею, отчего он мгновенно просыпался.

«Неужели совсем расстроились нервы?» — размышлял полковник, вспоминая неприятные события минувшего дня.

День и впрямь выдался для него исключительно хлопотливым. Началось с того, что за завтраком ему доложили о бегстве из Борисовской школы трех разведчиков, убивших часового и похитивших альбом с фотографиями курсантов.

Обед оказался испорченным из-за срочного вызова в канцелярию абверкоманды, шеф которой капитан Зиг Иоганнес, будучи в нетрезвом состоянии, пытался принудить к сожительству машинистку, а когда она оказала сопротивление, нанес ей телесные повреждения, после чего учинил дебош. Жалобы на самодурство Зига поступали и раньше, и Герлиц был обеспокоен тем, что это может дойти до высокого начальства и повредить его престижу как руководителя абверкоманды.

И в довершение всего поступила тревожная радиограмма от руководителя ЭАК-103 Альберта. Нужно было срочно вызвать капитана Фурмана, но и это не удалось. Доложили, что Фурман уехал в Брянск для подбора кандидатов в разведшколу из числа военнопленных. Встречу с ним пришлось отложить на следующий день. Теперь, мучаясь головной болью, полковник с нетерпением ждал приезда Фурмана.

Герлиц кинул в рот таблетку от головной боли, запил глотком вина и, пересиливая себя, сделал несколько гимнастических упражнений.

Приведя себя в порядок, он прошел в кабинет.

Усевшись за письменный стол, полковник достал радиограмму Альберта.

«Господину полковнику лично. Обстановка осложнилась. Павлов оказался предателем. У него обнаружили письмо, адресованное НКВД. Пришлось пристрелить. Выполнил лично вместе с Туманским в лесу. Обошлось без шума, но настроение в группе подавленное. Разведку пока прекращаем. Группу увожу в безопасное место. Жду распоряжений. Альберт».

Из задумчивости Герлица вывело появление Фурмана.

— Вот, капитан, смотрите, что сообщает Альберт, — сказал он, передавая Фурману телеграмму. — Положение ЭАК-103 мне представляется опасным. Надо подумать, какие дать рекомендации. Видимо, к первому сеансу связи мы не успеем, но в семнадцать ноль-ноль сегодня телеграмма должна быть отправлена.

— Если все обстоит так, как сообщает Альберт, то непосредственной опасности, пожалуй, нет. Состав группы я знаю хорошо. Люди надежные. Павлов — это случайность. Он молод, сентиментален. А раз его убрали, то думаю, что все должно обойтись.

— Нет нет, капитан. Поверьте моему опыту, ситуация крайне неблагоприятная. Поступок Павлова может вызвать цепную реакцию. Это — первое. Второе. Нельзя исключать, что ликвидация Павлова прошла не абсолютно гладко. Поэтому надо исходить из того, что на месте ликвидации Павлова остались какие-либо следы, улики. И наконец, при подобных обстоятельствах у разведчиков возникает чувство неуверенности что приводит к ошибкам.

— В таком случае, господин полковник, остается одно: как можно быстрее отозвать группу, — вставил Фурман.

— Это было бы, капитан, пожалуй, самым разумным, но, к сожалению, есть обстоятельства, вынуждающие нас повременить с таким решением. В последних телеграммах Альберт сообщил ценную информацию о намерении русских начать наступление на Чернышено и о местах дислокации ряда штабов и частей Красной Армии. Эти данные серьезно заинтересовали командование, оно ждет поступления более подробных сведений, в связи с чем разведчикам приказано держать под наблюдением дороги Чернышено, Ульяново, Волкинское. Старица. Далее, майор Баун нам не простит, если мы не оправдаем возлагаемых им надежд на ЭАК-103. И еще. Поспешный отзыв разведчиков в данной ситуации непременно обострит у них чувство повышенной опасности: следуя через линию фронта, они неминуемо допустят ошибки. Невыгоден отзыв и в смысле воспитания разведчиков, закалки их воли, мужества, умения работать в особо сложных условиях. Проще простого бежать от опасности, преодолеть ее — значительно сложнее.

— Что вы предлагаете, господин полковник? — спросил Фурман.

— Вот это мы с вами и должны решить, капитан. Надо, как говорит руссиш пословиц, «и волк ел, и овца остался целый».

— Вы хотите сказать, «и волки сыты, и овцы целы»? — поправил Фурман, глядя на улыбающегося полковника.

— О, да, да! Это есть отшень карашо!

Прохаживаясь по кабинету, полковник на некоторое время замолчал, задумался, а затем, остановившись напротив Фурмана, наставительно заявил:

— Нужен ход конем! Надо создать впечатление, что линия связи брянского радиоцентра с нашей группой в тылу Красной Армии работу прекратила, и тем самым снизить к ней интерес противника. Если русские наблюдают за работой брянского радиоцентра, а я в этом не сомневаюсь, то они должны на эту удочку клюнуть, поверить, что разведчики работу закончили. Следовательно, искать дальше напрасно. Но прежде я должен знать, какие конкретно рекомендации о мерах безопасности вы дали участникам группы ЭАК-103. Это очень важно, поскольку мы принимаем решение об оставлении группы в тылу противника в сложной для них ситуации.

— Я, господин полковник, руководствовался известной вам инструкцией по этому вопросу и полагаю, что члены группы, особенно руководители, хорошо усвоили все ее положения.

— Скажите, пожалуйста, капитан, какие инструкции группа имеет на случай перехода линии фронта при возвращении?

— В этом плане, господин полковник, предусмотрено два варианта. Первый. При подходе к передовой всей группой обстрелять бойцов Красной Армии с тыла, создать панику и перейти на сторону немецких войск. Второй. При переходе через линию фронта небольшими группами или в одиночку, приближаясь к немецкой заставе, поднять руки над головой, сложить их крест-накрест и произнести пароль: «Павлов цвай» и число тысяча восемьсот девяносто шесть. Пароль знает каждый член группы. Конкретные пункты перехода не назывались. Их сообщим по радио.

— Отлично. Благодарю вас, капитан.

Полковник сел за письменный стол, подал Фурману блокнот и сказал:

— Ну что же, давайте сочинять текст ответной телеграммы.

Митин расшифровал две депеши, принятые радистом вечером 20 февраля. По опознавательным группам он понял, что они были зашифрованы аварийным шифром. Это был текст радиограммы, разбитой на две части. В ней говорилось:

«Альберту. Благодарю за мужество и преданность. Поступили правильно. Всех участников группы представляю к награде за работу и стойкость. Строго соблюдайте меры предосторожности. Решение отойти в безопасное место одобряю. Разведку полностью прекращать нельзя. Задание от 17-го остается в силе. Это очень важно. Используйте только опытных и надежных разведчиков. Информацию храните у себя. Радиосвязь временно прекращаем с обеих сторон. В эфир выходить только в крайнем случае. При осложнении обстановки возвращайтесь. Переход — на участке Думиничи, Черныши над Жиздрой. Маршрут уточним по радио. Желаю успехов. Дальнейшие сообщения только аварийным шифром. Полковник».

По следам шпионов

Капитан Васильев, с которым Таров встретился в Белеве, произвел на него приятное впечатление. Он был лет на десять старше Тарова. До перехода в территориальные органы НКВД восемь лет служил в пограничных войсках. Капитан оказался весьма общительным, располагающим к себе человеком, и Таров сразу же нашел с ним общий язык. Уже после первой беседы стороннему наблюдателю могло показаться, что они давно работают вместе.

— Да-а, — задумчиво протянул Васильев, когда Таров объяснил суть задачи. — Это уравнение со многими неизвестными. Как же мы будем его решать, если нет ни точного места и никаких конкретных зацепок? Остается единственное — действовать по формуле «Ищи ветра в поле»?

— Давайте думать, Владимир Николаевич! Место действия в принципе известно, вот оно (Таров обвел на карте красным карандашом районы Козельска, Белева, Болхова). Где-то тут. Район, правда, великоват, но что ж поделаешь… Ну а как решать, думаю, вам и карты в руки. Вы же бывший пограничник, умеете это делать лучше других.

— На границе все ясно. Любое происшествие — это конкретика. Видно, откуда надо танцевать, за что зацепиться, а это главное.

— Не скажите, товарищ капитан. Начальник нашего отдела Тимов Петр Петрович, может быть знаете, тоже пограничник, с большим стажем. Он совсем другого мнения. По его рассказам ребусов на границе бывает предостаточно, да и не менее сложных, нежели наш «Шмель».

— Не спорю, не спорю. Всякое случается и там, но с точки зрения конкретики все же яснее.

— Ладно, давайте ближе к делу. Итак, с чего начнем, какие есть соображения?

Они сидели почти весь день, обдумывая план мероприятий, спорили, обсуждали разные версии, пока не пришли к согласию. В конце концов план был готов, но оставалось главное — начинить его конкретикой (кто именно, что и в какие сроки выполняет) и приступить к практической реализации. На согласование всех вопросов с руководителями райотделов НКВД и особых отделов, дислоцированных в районе действия шпионской группы, а также подбор нужных людей, их расстановку, инструктаж и направление на места потребовалось двое суток.

Вечером 28 февраля Таров был срочно вызван в областное управление НКВД для прямого разговора по ВЧ с начальником управления Федовым. Разговор, судя по всему, не сулил ничего хорошего, и Таров волновался. Действительно, голос Федова показался ему необычно суровым, чувствовалось, что комиссар был чем-то расстроен.

— Мне сегодня, — сказал он, — пришлось выслушать много неприятного от наркома по поводу недопустимо медлительного розыска действующей в нашем тылу агентурной рации противника с позывным «ДАТ». Теперь положение осложнилось. Радиостанция не работает, а где находятся агенты и что они делают, никому не известно. Это грозит серьезными неприятностями. К счастью, сегодня благодаря расшифровке перехваченных ранее радиограмм мы узнали, что информация, которую агенты передали противнику, пока не представляет серьезной опасности. Но сам факт, что шпионы безнаказанно действуют в нашем тылу вот уже две недели, говорит сам за себя. Это указывает на то, что наша розыскная работа поставлена из рук вон плохо и требует коренной перестройки.

Поэтому я прошу сделать надлежащие выводы и принять самые энергичные меры к активизации розыска. Шпионов надо взять во что бы то ни стало! Это дело чести нашей службы, тем более сейчас, когда тексты расшифрованных радиограмм указывают на следы их деятельности. Все зацепки надо тщательно проанализировать и на основе анализа разработать целенаправленные мероприятия по розыску. Соответствующая ориентировка в местные органы уже направлена. Тексты телеграмм передаст Барников.

После небольшой паузы комиссар спросил:

— Вам все понятно? Вопросы есть?

— Все ясно, товарищ комиссар!

— Тогда действуйте, желаю всего хорошего. Переключаю на Барникова.

Осведомившись о состоянии здоровья и самочувствии Тарова и расспросив его об обстановке в районах работы и предпринятых мерах по розыску шпионов, Барников продиктовал тексты девяти радиограмм от агентов и пяти, адресованных им от брянского радиоцентра. (Последние две телеграммы противника расшифровке не поддались.) Затем он высказал свои рекомендации, вытекающие из текстов этих радиограмм, обратив особое внимание на поиск убитого Павлова и тщательность работы в пунктах, где побывали шпионы.

Поблагодарив Барникова за советы и распрощавшись с ним, Таров к утру следующего дня возвратился в Белев. Это был первый по календарю весенний день 1942 года.


Васильев был уже в райотделе. Он с нетерпением ждал Тарова, быстро организовал завтрак.

Когда сели за стол, капитан спросил:

— Ну, чем порадовали?

— Прежде всего нагоняем. Центр недоволен, что мы хлопаем ушами, а шпионы разгуливают. Приказано найти во что бы то ни стало!

— Но мы же не бездельничаем.

— Это мало кого интересует. Важен результат, а он пока равен нулю.

Васильев стал разливать чай, а Таров достал из кармана записи текстов телеграмм шпионов и сказал:

— Но есть и приятное. Вот, читайте! Кроме того, я договорился с руководством областного управления о выделении нам еще двух оперативных работников и группы бойцов внутренних войск, имеющих опыт несения патрульной службы. Сегодня к вечеру они будут здесь.

— Это хорошо, — заметил Васильев, углубившись в чтение шпионских донесений.

Изучение телеграмм показало, что шпионы, перейдя линию фронта, проследовали населенные пункты Песочное, Уколица, Сорокино, Бабиново; несколько дней спустя отмечали наличие штабов воинских подразделений Красной Армии в населенных пунктах Колодезы и Ульяново; 17 февраля попали под бомбежку немецких самолетов и потеряли двух лошадей; перед прекращением связи с брянским радиоцентром сообщили, что испытывают нужду в продуктах, а достать без аттестатов трудно; 19 февраля сообщили о ликвидации Павлова, заподозренного в предательстве.

Из ответных радиограмм шпионского центра усматривалось, что 17 февраля шпионы получили задание усилить наблюдение на дорогах в направлении Чернышено, Ульяново, Волкинское, Старица.

Чекисты приняли решение идти по следам шпионов. В соответствии с этим группа под командой Макарова выехала в Песочное, Уколицу, Сорокино, Бабиново и далее по населенным пунктам к северу с задачей разведать, кто из военнослужащих находился в этих местах 13, 14 и 15 февраля и что о них известно местным жителям (численность, фамилии, имена, внешние приметы, экипировка, вооружение, транспорт, как вели себя, чем интересовались, когда и куда отбыли и пр.).

Другая группа во главе с оперработником Шестаковым занялась организацией усиленной патрульной службы при въезде и выезде из Ульяново и Колодезы, а также проверкой в близлежащих населенных пунктах, какие воинские подразделения, команды и группы военнослужащих останавливались в них на отдых (в дневное и ночное время), чем интересовались, в каком направлении отбыли.

Третья группа, возглавляемая лейтенантом Климовым, приступила к организации стационарных и подвижных постов на дорогах в направлении Чернышево, Ульяново, Волкинское, Старица, поставив задачей обеспечить круглосуточное наблюдение за появлением подозрительных лиц.

Сотрудники особых отделов усилили патрульную службу непосредственно в прифронтовой полосе с целью проверки документов и задержания подозрительных лиц с тем, чтобы захватить шпионов в случае попытки перейти к немцам через линию фронта.

Оперативный состав райотделов НКВД и особых отделов получил задание провести соответствующую работу среди местного населения в Козельске, Белеве, Ульянове.

Все участвовавшие в розыскных мероприятиях были ориентированы на то, что шпионы выдают себя за военнослужащих Красной Армии, передвигаются на лошадях и испытывают затруднения с продовольствием.

Капитан Васильев выехал на поиск трупа убитого Павлова. Направляя его с этим заданием, Таров напутствовал:

— Имейте в виду, Владимир Николаевич, что это одно из самых ответственных поручений. Так считает Центр, ибо ниточка от Павлова может потянуться ко всей группе. Подберите нужных людей, раздобудьте собак и действуйте. Задача, думаю, вам понятна и без моих наставлений. Вы же пограничник.

— Все ясно. Жаль только, что нет моего Рекса. Этот пес достал бы Павлова и из-под земли. Вопрос только в том, откуда начать. В сообщении шпионов сказано, что убили в лесу, а это понятие растяжимое. Весь лес не прочешешь.

— Что ж, давайте прикинем, где это могло произойти. Телеграмма шпионов была передана девятнадцатого в утренний сеанс связи. Следовательно, расправа над Павловым была учинена раньше девятнадцатого.

— Почему?

— Потому, что, во-первых, надо было замести следы, а затем подготовиться к сеансу связи. Сделать все это девятнадцатого они явно не могли.

— Но и тянуть с этим они не могли.

— Конечно. Я полагаю, что убийство произошло восемнадцатого, в крайнем случае, семнадцатого. В это время, судя по телеграммам, шпионы могли находиться вот здесь. — Таров сделал отметку на карте. — Значит, отсюда и надо танцевать. Затем продвигайтесь к северу.

— Хорошо, будем действовать.

Таров пожелал капитану удачи, и они расстались.

В райотделах НКВД были выделены специальные уполномоченные, обязанные поддерживать постоянную связь с оперативно-розыскными группами и принимать необходимые меры по поступающим сигналам с мест. На Тарова, как представителя Центра, была возложена задача по координации действий всех оперативных подразделений, участвовавших в розыскных мероприятиях, а также поддержание связи с центральным аппаратом контрразведки.

Все было задействовано, как и предусматривалось планом. С мест стало поступать много сигналов, проверка которых требовала больших усилий, но все они оказывались ложными. На след шпионов напасть не удавалось. Они точно канули в воду. Неутешительные вести поступали и от Васильева. Прочесывание лесных массивов вокруг десятка населенных пунктов в намеченном районе успеха не принесло. Пришлось продвинуться на север и привлечь местных жителей.

Между тем положение шпионской группы становилось критическим. Разведцентр продолжал выдерживать марку, создавая видимость, что группа работу прекратила. Шпионы тоже отмалчивались. Разведка, по существу, не велась, хотя Митин и пытался ее организовать. Полученные в беседах с местными жителями и военными кое-какие данные Митин записывал в дневник.

Настроение у членов группы с каждым днем становилось все хуже и хуже. Туго приходилось с продуктами, достать их без аттестатов было трудно. Начался голод. Шпионы похудели, осунулись. Положение усугублялось тем, что группа все время находилась под страхом провала. Переезды с места на место стали опасными. Усилилось патрулирование на дорогах, среди населения прошел слух, что ищут шпионов.

В поисках выхода из трудного положения Митин и Николаев решили связаться со своими шефами и попросить новые документы, продукты, одежду, деньги. Сеанс связи состоялся 4 марта.

В тот же день Альберту ответили:

«Вы все награждены за храбрость и мужество. Поздравляем. Посылка сейчас очень опасна для вас. Старайтесь быстрее вернуться. Идите через Колодезы до Хомутова и занимайте лес, начинающийся от Усты Вертное. Если невозможно, тогда через Дубно до Шлабово и занимайте лесные чащи близ села Клинце. Будем встречать. Желаем успеха. Полковник».

Во исполнение этих указаний шпионская группа в ночь на 6 марта вышла из пункта Дмитровский и должна была следовать по маршруту Щетинино, Плохово, Сяглово, Хомутово, далее — как указывал в телеграмме полковник.

Захват

На четвертые сутки в руки контрразведчиков попали данные, позволявшие вести целенаправленный поиск.

4 марта в 11.30 Центр впервые после перерыва сообщил, что шпионская рация вновь вышла в эфир и после установления связи с Брянском передала противнику радиограмму, расшифровать которую не удалось.

В 17.00 того же дня состоялся второй сеанс связи между Брянском и шпионской рацией, во время которого противник передал агентам ответную радиограмму, также не поддавшуюся расшифровке. По данным пеленгаторных пунктов, местонахождение шпионской рации оставалось в прежнем треугольнике с незначительным отклонением в западном направлении.

Поздно вечером 5 марта поступило сообщение от Васильева о том, что в районе Рудневского хутора обнаружен труп солдата с простреленным черепом; за голенищем сапога на правой ноге найдено письмо за подписью «Патриот», адресованное в НКВД. В письме говорилось, что в районе под видом связистов действует шпионская группа. Она состоит из 22 человек, передвигается на четырех санных повозках. Возглавляют группу Митин и Николаев. Сомнений не оставалось: это был труп убитого Павлова.

Ночь с 5 на 6 марта прошла в хлопотах. Поставив в известность Центр о вновь полученных данных, связались с работниками на местах, осуществлявшими контроль на маршрутах передвижения, а также с особыми отделами воинских частей. Нужно было срочно ознакомить с новыми данными. Перед особыми отделами ставилась задача перекрыть подходы к линии фронта, чтобы не пропустить шпионов на сторону противника. Но вся работа была впереди.

Взяв за исходное место обнаружения трупа, начали выяснять в близлежащих селах, не останавливалась ли в них на отдых команда военнослужащих — двадцать два связиста во главе со старшим лейтенантом Митиным и лейтенантом Николаевым.

К утру 6 марта удалось выяснить, что в двадцатых числах февраля шпионская группа в течение двух дней находилась в Рудневском хуторе, откуда отбыла на четырех санных повозках в неизвестном направлении. Уехали под утро, затемно.

Для преследования шпионов по наиболее вероятным маршрутам их движения от Рудневского хутора пришлось создавать три оперативных группы. Они отбыли в северном, западном и южном направлениях.

Оперативная группа под командованием Васильева из Рудневского хутора взяла курс на Киреевское, Алимовский, Слаговищи, Дмитровский с дальнейшим продвижением в направлении Хомутова. К исходу 6 марта она достигла перегона Плохово — Сяглово. Здесь должны были действовать два контрольных поста, наблюдавшие за движением по дороге. Подъехав к посту номер один, Васильев осведомился об обстановке. Патрульный ответил, что движение слабое, за время дежурства прошло только три грузовика и один обоз из тринадцати саней.

— Документы проверили? — спросил Васильев.

— Проверили, вроде все в норме.

— У всех?

— Нет, только у старшего обоза на первых санях.

— Фамилию помните?

— Извините, товарищ капитан, не запомнил.

— Сколько всего было людей?

— Человек тридцать.

— Как они размещались?

— На первых семи или восьми повозках по одному человеку, а на последних остальные.

— Груз проверяли?

Патрульный замялся.

— Кто вас инструктировал?

— Лейтенант Лебедев из особого отдела.

— Когда?

— Дня четыре назад.

— Плохо несете службу, старшина. Когда ушел обоз?

— Часа два назад.

Уточнив еще ряд вопросов, Васильев приказал водителю догнать обоз. Настигли его лишь через полтора часа.

Светало. Сквозь утреннюю пелену капитан в бинокль стал рассматривать ехавших. Его внимание привлекли последние сани. В трех из них было по пять человек, в четвертых — шесть. Всего двадцать один.

— Предупреди солдат, — сказал он своему заместителю, — чтобы оружие держали к бою.

Грузовик с чекистами, обогнав обоз, остановился. Васильев подошел к командиру группы, следовавшему на первой повозке.

Сколько у вас должно быть саней?

— Девять…

— А почему же здесь тринадцать?

— Пристали в пути.

— Вы знаете, кто они?

— Понятия не имею, мало ли тут ездят, за всем не уследишь. Да и ко сну ночью тянет, чуть задремлешь, смотришь, а тебя уже кто-то обогнал или вклинился в строй.

— Своих всех знаете?

— Конечно.

— Идите с нами.

Подходя к десятой повозке, чекист спросил:

— Эта ваша?

— Нет.

Васильев насчитал на санях пять человек.

— Кто старший?

— Я, а что?

— Военный патруль, прошу предъявить документы!

— Пожалуйста. — Он нехотя вылез из повозки, засунул руку под полушубок и вытащил удостоверение личности на имя старшего лейтенанта Митина Сергея Ивановича.

«Он!» — пронеслось в голове. Сердце сильно забилось. По телу пробежал озноб. Мысль работала в одном направлении: как взять без перестрелки, живьем? Ориентировка гласила — их двадцать один. Рядом с Васильевым стояло пять советских автоматчиков. В то же время из грузовика стали выпрыгивать и окружать группу другие красноармейцы.

Просмотрев удостоверение и возвращая его обратно Митину, стараясь быть как можно спокойнее, Васильев сказал:

— Товарищ старший лейтенант, можете следовать дальше. И кто с вами?

— Нас двадцать один человек, — ответил Митин, заметно повеселев и указывая рукой на две повозки, где в напряженных позах лежали его соучастники.

«Надо выманить их. В повозках брать опасно», — сверлила мозг мысль.

Митин засунул удостоверение под полушубок и направился к повозке.

Васильев успел шепнуть Викторову: «Они! Будем брать, ждите сигнала!»

Когда Митин снова улегся в повозку, Васильев подошел и сказал:

— Извините, товарищ старший лейтенант, требуется проверить груз.

— Да у нас, собственно, никакого груза, только оружие да личные вещички.

— Все равно требуется для порядка. Распорядитесь, чтобы все вышли.

— Пожалуйста, — пожал плечами Митин, приказывая всем слезть с повозок.

— Товарищ лейтенант, проверьте груз! — приказал Васильев Викторову.

Тот вместе с автоматчиками пошарил для вида в сене; тем временем красноармейцы заняли удобные позиции.

Рядом с Васильевым встал сержант Соколов. Разговаривая с Митиным, Васильев предложил ему закурить и, нарочно обронив пачку папирос, заметил:

— А черт, рука совсем не действует после ранения.

Митин нагнулся, чтобы поднять папиросы. В это время Васильев подал сигнал для захвата. Болевым приемом вывернули Митину руки и надели наручники. Других сбили с ног и, угрожая автоматами, заставили лечь вниз лицом, вытянув вперед руки, после чего им тоже надели наручники.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что шпионы опешили. Присутствовавший при этом лейтенант с первой повозки тоже растерялся и не знал, что делать. Васильев подошел к нему, объяснил ситуацию и попросил быть понятым при составлении акта задержания.

При обыске у шпионов были изъяты боевое оружие, которым их снабдили немцы, а также документы, дневник с записями шпионских сведений, рация, хранившаяся на самом дне повозки, карта местности с отметками пунктов в тылу Красной Армии, в которых они побывали, ампулы с цианистым калием для самоотравления в случае провала.

Оформив акт о задержании, шпионов этапировали в областное управление НКВД.

Домой Таров возвратился 9 марта. Встреча с Барниковым была теплой и сердечной.

— Ну что же, дебют состоялся, как говорят шахматисты, поздравляю с боевым крещением. Устал небось?

— Заслуга моя здесь маленькая. Митина и его группу взял Васильев. Думаю, надо ходатайствовать о представлении его к награде.

— Ну ладно, не прибедняйся. Общая организация розыска — это ведь тоже немаловажная вещь.

— Так-то оно так, но, понимаете, обидно, что Николаев и Митин вначале ускользнули, можно сказать, из самых рук. Сидели-то мы у них на самом хвосте, оставалось только схватить… Ребята даже расстроились.

— Ну и напрасно. В конечном счете важен итог: шпионы обезврежены, а как это произошло — не суть важно.

Владимир Киселев ОТРЯД «ХРАБРЕЦЫ»

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

Н. Тихонов

С июля 1942 года по июль 1944 года на территории оккупированной Белоруссии действовал отряд специального назначения «Храбрецы» под командованием Александра Марковича Рабцевича. За время боевых действий отряд совершил сотни диверсий, подорваны были бронепоезд, десятки эшелонов,танков и бронемашин, около сотни автомашин, катера, сожжено несколько шоссейных мостов и т. д. Кроме этого, Центр регулярно получал сведения разведывательного характера, касающиеся замыслов и действий оккупационных властей, передвижения фашистов, их численности и размещения… Неоднократно советская авиация, используя данные отряда, бомбила скопление фашистских сил и техники в городах Осиповичи, Бобруйске, Жлобине, Калинковичи и их окрестностях. Потери отряда за весь период действий составили двадцать один человек.


— Я вас вызвал, Александр Маркович, — сказал Рабцевичу генерал, — чтобы сообщить о решении руководства направить вас в тыл врага со специальной группой… Так что принимайте командование и начинайте подбирать людей. Надеюсь, подготовка займет немного времени… — Он говорил и следил за реакцией капитана.

В ответ прозвучало сдержанное «спасибо».

Это не удивило генерала. С капитаном он встречался дважды: сразу после начала войны, когда получил рапорт Рабцевича с просьбой направить его в тыл врага, и потом, спустя несколько месяцев, когда разгромили немцев под Москвой и Рабцевич, уже будучи командиром роты, вновь обратился к генералу с просьбой направить его в тыл врага.

Капитану исполнилось сорок четыре года, за плечами немалый опыт, опыт войны и работы в тылу врага.

После первой встречи генерал в своем отчете написал:

«Рабцевич производит впечатление исключительно сильного и волевого человека».

Сейчас он еще раз убедился в правильности своего первоначального впечатления.

— Когда подберете людей, доложите, — после небольшой паузы сказал генерал. — А сейчас я попрошу вас познакомиться вот с этим материалом. — Он протянул Рабцевичу тоненькую папку — личное дело Карла Карловича Линке.

Линке родился в 1900 году в бывшей Австро-Венгрии в небольшом городке Герсдорфе. Подростком поступил на фабрику — сначала был чернорабочим, затем стал ткачом. В пятнадцать лет его приняли в австрийский Союз социалистической рабочей молодежи, в семнадцать — в члены Независимой социалистической партии Германии. Где бы Линке не был — в Германии или Чехословакии, он всегда оказывался в первых рядах стачечного движения. Его увольняли с одного места, он устраивался на другое. Но найти работу становилось все тяжелее. Потом его и вовсе перестали принимать… А у него уже была семья — жена, сын. Когда жить стало совсем невмоготу, он с разрешения ЦК КП Чехословакии выехал с семьей в Советский Союз. В Москве Линке стал работать ткачом на трикотажной фабрике, позже его назначили начальником цеха. Спустя некоторое время его перевели в Исполнительный Комитет Коминтерна. Работал он и в Главном управлении текстильной промышленности. Когда грянула война, Линке занимал должность заведующего павильоном Торговой палаты. Вместе с девятнадцатилетним сыном Гейнцом Линке воевал под Москвой и 7 ноября 1941 года участвовал в торжественном параде на Красной площади.

Ознакомившись с личным делом, Рабцевич вернул его генералу.

— Есть предложение, — сказал генерал, — назначить Карла Карловича Линке вашим заместителем по политической части… Линке — антифашист, он имеет огромный опыт партийной работы, что для выполнения задания очень важно. И наконец, он отлично знает психологию фашистов, а вам придется вести работу у них в тылу. — Генерал счел необходимым добавить: — Я думаю, вам будет полезно встретиться с Линке, поговорить с ним. Потом мы окончательно решим, как быть. — Он нажал на кнопку звонка. В дверях появился офицер.

— Карл Карлович пришел?

— Он в приемной.

— Попросите, пожалуйста, его ко мне…

В кабинет вошел стройный мужчина среднего роста, с приветливыми голубыми глазами. Генерал поднялся ему навстречу.

— Извините, товарищ Линке, если заставил ждать. Я хочу познакомить вас с человеком, имеющим большой опыт борьбы в тылу врага. — Он обернулся к Рабцевичу…


1 июля 1942 года с московского аэродрома поднялся транспортный самолет и взял курс на Белоруссию. Группа специального назначения насчитывала четырнадцать человек.

Местом первой стоянки группы выбрали дремучий лес под Кировском, в трех километрах от шоссейной дороги Могилев — Осиповичи…

Командир группы Александр Маркович Рабцевич, или, как его теперь звали, «Игорь», отлично знал эти места. Родился он в деревне Буда Лозовая, что на Могилевщине, детство и юность провел недалеко от Бобруйска, жил и батрачил в Качеричах. В гражданскую войну воевал в этих местах в партизанском отряде, после коллективизации работал председателем колхоза. Отсюда в тридцать седьмом году добровольцем ушел в Испанию, сюда же возвратился в тридцать восьмом, раненый и с наградой. В сентябре тридцать девятого года, после воссоединения Западной Белоруссии с Советской Белоруссией, Рабцевич был направлен в Брест, он работал там заведующим отделом здравоохранения.

При перелете через линию фронта самолет угодил в шквальный огонь зениток противника. Только миновали его, как за самолетом увязался фашистский истребитель. Меняя курс, маневрируя, пилот ушел от преследования… И вот долгожданная команда: «Приготовиться!»

— До скорой встречи, товарищи! — стараясь пересилить шум двигателей, крикнул Рабцевич и первым ступил в ночь…

Удар о землю, мягкую и вроде бы зыбкую, для него не был неожиданностью. Под ногами, как и предполагалось, болото. Освободившись от парашюта, он выждал некоторое время, посигналил фонариком. Вскоре около него собралась группа. Рабцевич хотел было объяснить, что следует делать дальше, но услышал перестук колес — очевидно, недалеко шел железнодорожный состав. Насторожился — в месте приземления так близко железной дороги быть не должно.

Светало, но над болотом лежал густой туман, ничего не было видно. Рабцевич повел группу в сторону от невидимой железной дороги. И в это время где-то совсем рядом послышалось позвякивание металла, бульканье воды — было похоже, что кто-то достает из колодца воду… Жилья тоже не должно быть в месте приземления.

Вскоре выяснилось, что их выбросили не под Кировском на Могилевщине, а в Орловской области. И находились они сейчас у железнодорожной станции Злынка.

Надо было срочно связаться с Центром, объяснить ситуацию, но во время приземления от удара была повреждена рация, и группа оказалась без связи.

Рабцевич принял решение пробираться к месту назначения…

Два месяца продолжалось продвижение группы к намеченной цели. А путь был тяжелый: бесконечные болотные топи, форсирование рек Ипути, Беседи, Сожа, Днепра, Березины… Шли ночами, избегая столкновений с фашистами…

Первая встреча с партизанами произошла в деревне Столпище, недалеко от места обусловленной стоянки. Это оказался отряд имени Сергея Мироновича Кирова, комиссаром которого был земляк и друг Рабцевича — Герасим Леонтьевич Комар. Рабцевич знал его еще с гражданской войны. И только тогда Москва услышала, что группа, которую было зачислили в «без вести пропавшую», нашлась, что все бойцы живы, здоровы и готовы к выполнению заданий.

Как-то сидели за ужином. Вдруг в горницу вошли и остановились у порога человек десять — старики, женщины, дети.

— Мы, Герасим Леонтьевич, — обратился к Комару белобородый старик, — прослышали, что комиссаром у десантников будто бы немец… Так мы до него… глянуть хотим…

Линке растерялся. Не зная, как себя вести, поднялся из-за стола.

Старик подступил к нему и, сузив выцветшие, почти белые глаза, оглядел его всего от красноармейской фуражки до хромовых сапог.

— Гэта как же? — вздрагивающей рукой он потрогал грудь Линке, перекрестился.

— Вот народ, — усмехнулся Комар, — глазам не верят — дай пощупать… Да что ж он, из другого теста, что ли? Такие ж, як у нас, голова, руки, ноги…

— Гэта так, — старик вздохнул, — и все же немец… Чудно — немец идзе против немцев…

Линке повеселел.

— Я, папаша, не против немцев иду, я против фашистов… Вспомните, как у вас в гражданскую было: не русский против русского шел или белорус против белоруса, а рабочие и крестьяне шли против помещиков и буржуазии… И теперь вместе будем бить фашистов.

Герасим Комар, уже имевший опыт партизанской войны, усилил группу Рабцевича бойцами из местных жителей.

— Это шоб цябе легче было воевать, — передавая Рабцевичу своих партизан, сказал он. — Хлопцы добрые, они мигом цябе помогут связь с местным населением наладить, Антеем станешь…

Посоветовавшись с командирами партизанских отрядов, с Комаром, Рабцевич решил остановиться не под Кировском, как было намечено в Москве, а под Жлобином. Места там были глухие, болотистые и в то же время рядом с перекрестком железных дорог. Центр дал согласие.

Недалеко от станции Красный Берег в густом девственном лесу отыскали полянку посуше, на ней вырыли землянку для штаба, соорудили шалаши для бойцов. Сделали, и сразу на душе у всех стало как-то теплей, вроде бы до родного дома добрались. Однако здесь им пришлось пробыть недолго. Спустя два месяца фашисты блокировали этот район. Рабцевич, не вступая в бой с карателями, увел отряд в деревню Рожанов, что приютилась в междуречье Орессы и Птичь. Но это было потом, а сейчас Рабцевич считал нужным организационно оформить отряд, так как помимо людей Комара он принял несколько человек из местных жителей, бывших военнопленных и трех бойцов разбитой карателями роты Калиниченко.

После принятия присяги Рабцевич объявил о том, что в отряде создаются две разведывательно-диверсионные группы и штаб. Первую группу возглавит Михаил Пикунов. Он должен будет уйти под Бобруйск и там начать действовать. Командиром второй группы назначался Григорий Игнатов, которого все знали как Аркадия. Местом базирования его группы были определены окрестности города Жлобина.

При штабе остались Рабцевич, Линке и часть бойцов из местных. Змушко, как начальнику разведки отряда, вменялось в обязанность обследовать окрестности и наладить связь с местным населением.

— На первых порах, — оглядев полянку, продолжал Рабцевич, — группам необходимо освоиться на местах, взять под наблюдение железные и шоссейные дороги, чтобы бесконтрольно по ним не прошел ни один вражеский состав, не проехала ни одна машина, особенно в сторону фронта. В стычки с фашистами пока не вступать…

Среди бойцов послышался недовольный шепоток. Рабцевич замолчал. Его тяжелый взгляд остановился на командире первой группы.

Пикунов поднялся, вытянулся.

— Мы тут, товарищ командир, говорим, что нам сейчас надо бы не только связь с местным населением налаживать, за дорогами наблюдать, но и громить поганых фашистов…

— Садись, — резко сказал Рабцевич. — То, что я сказал, — приказ… — И, выждав паузу, добавил: — Чтобы умело бить врага, надо его хорошо изучить… Вот осмотритесь, тогда и начнем бить, и так, чтобы каждый фашист ни на минуту не забывал, на чьей земле находится…

Спустя некоторое время, когда группы обстоятельно разобрались в обстановке, Рабцевич разрешил им приступить к боевым действиям…

Первым успеха добился Игнатов. Его группа подорвала состав с живой силой — 800 солдат и офицеров противника было уничтожено.

По этому поводу местная фашистская газета обвинила партизан в том, что они, мол, ведут войну не по правилам, что подорвали якобы… санитарный поезд.

— Как это тебе нравится, Карл? — спросил Рабцевич. — Выходит, они в сторону фронта гнали состав с ранеными…

Линке усмехнулся. Вместе они тут же написали ответ от имени отряда «Храбрецы» и через Змушко направили его в редакцию местной газеты с требованием опубликовать… Естественно, ответ в газете не появился. Да, собственно, его никто и не ждал.


Был поздний осенний вечер. На небольшой полянке среди шалашей группами сидели бойцы — сушились, рассказывали байки, смеялись…

В штабной землянке, между тем, при свете коптилки совещались Рабцевич, Линке и Змушко. Змушко, только что возвратившийся на базу, доложил о положении со связниками, сообщил о посещении своих родных мест, о привлечении им земляков к сотрудничеству с отрядом. Родом Змушко был из деревни Рудня Горбовичская, что под Калинковичами.

Говорил Змушко неторопливо, уверенно. За каждым словом чувствовался смелый человек, отлично знающий свое дело. Да и как могло быть иначе, ведь за его плечами был большой опыт чекистской работы. В органы он пришел двадцати четырех лет. А спустя три года, в тридцать третьем году, его послали на один из ответственных участков советско-польской границы… После воссоединения Западной Белоруссии с Советской Белоруссией заведовал районным отделом НКВД. В начале войны возглавил межрайонный отдел, руководил истребительным отрядом по обезвреживанию фашистских лазутчиков. Затем работал в Семипалатинске. На счету Змушко не одно дело по раскрытию вражеской агентуры…

— Спасибо, Альберт, за информацию, — сказал Рабцевич, когда начальник разведки закончил свое сообщение. — Все развивается так, как мы того хотели… — Он достал из планшетки крупномасштабную карту, расстелил на столе. — Теперь давайте прикинем, что нам следует делать дальше… — Его пожелтевший от табака палец заскользил по зелено-коричневому листу карты. — Вот зона действия нашего отряда — Осиповичи, Бобруйск, Жлобин, Калинковичи… В каждом из этих городов — крупный железнодорожный узел. Вот куда теперь должно быть нацелено наше внимание… Для начала давайте остановимся на Осиповичах: парк там большой, и наше присутствие просто необходимо… Ясно? Альберт, еще раз прошу тебя, предупреди командиров групп, всех, кто работает со связными: действовать как можно осторожней. Избави бог, чтобы на кого-либо из патриотов пало хоть какое-нибудь подозрение фашистов…

Конспирация в работе со связными была больным местом: еще с гражданской войны Рабцевич помнил, что бывает, когда оккупантам становится известно о связи местных жителей с партизанами.

Зимой восемнадцатого года белопольский генерал Довбер Мусницкий поднял мятеж и его корпус легионеров, созданный еще Временным правительством, занял Могилевскую губернию. Последовали грабежи мирного населения… Рабцевич вместе с Кириллом Орловским и Константином Русановым создали партизанский отряд для борьбы с белополяками. Бойцом отряда был принят и брат Александра Марковича — Михаил.

Оккупантам стало известно о том, что в партизанском отряде воюют два брата Рабцевичей. Белополяки схватили отца и бросили в бобруйскую тюрьму. Они требовали выдачи сыновей. Марк Евстафьевич мужественно перенес жестокие пытки. Но после тюремных застенков так и не поднялся…

С полянки послышалась песня. Рабцевич вышел из-за стола, открыл тяжелую бревенчатую дверь. В землянку потянуло дымком.

— Картошку пекут! — радостно потирая руки, воскликнул Линке. — Сейчас ужинать будем…

Бойцы у костров зашевелились.

— Товарищи, к нам идите…

Командиров заботливо усадили на постеленный возле костра лапник. Появилась дымящаяся картошка, ломти хлеба…

— А почему петь перестали? — спросил Рабцевич. — Он поискал глазами Храпова. — Запевай, Сергей, мы поможем… Только вот с угощением разделаемся.

Храпов тихо запел. Голос у него был сочный, чистый. Пел он без напряжения, как может петь одаренный человек. Вся полянка разом притихла, и только слышно было, как изредка потрескивали костры…

— Как поет!..

— Партизанский соловей!..

Рано утром Змушко в сопровождении двух бойцов ушел в группу Пикунова. Проникнуть в Осиповичи оказалось делом нелегким. Город был сильно укреплен фашистами. Все подступы к нему закрыты. Змушко, Пикунов и его заместитель Шевчук решили хитростью преодолеть фашистский заслон. Сначала установили связь с Константином Яковлевичем Берсеневым — учителем деревни Корытное, что находилась в двадцати четырех километрах от города, он — со своими знакомыми, проживающими ближе к Осиповичам, и потом уже в самом городе… Несколько дней искали, как бы подойти к электромонтеру железнодорожной станции Федору Андреевичу Крыловичу.

Первый разговор с Крыловичем, как, впрочем, и вся последующая работа с ним, человеком энергичным и горячим, был не из легких. Узнав, кто с ним говорит, Крылович тут же попросился в отряд. Да, вообще-то, все, с кем говорили, сразу же просились в отряд.

Крыловичу было двадцать шесть лет. Еще в начале войны он попытался уйти на фронт, но на железнодорожников распространялась бронь и его не взяли… Потом пришли фашисты. Они принудили его вернуться на электростанцию. Тогда Крылович сколотил подпольную группу. Комсомольцы раздобыли радиоприемник, стали слушать Москву, писали и распространяли листовки, выводили из строя оборудование. Однако Крылович мечтал громить фашистов с оружием в руках.

Змушко пришлось проявить все свое красноречие, чтобы доказать Крыловичу, что гораздо больше пользы он принесет отряду, оставаясь работать на электростанции…

С тех пор Центр стал получать регулярно сообщения о движении фашистских составов через Осиповичи.

Впоследствии связь с Крыловичем предложили осуществлять Шевчуку. Непростым делом оказалось работать с ним. Горячий по натуре, Крылович при каждой встрече требовал одно — взрывчатку. Пойти на это ни Шевчук, ни Рабцевич не могли. В отряде не было магнитных мин со взрывателями замедленного действия, а дать связному обычное минное устройство, которое использовалось бойцами отряда при подрыве железнодорожных составов, было опасно, так как трудно было незаметно и быстро произвести закладку да и взорвать его…

На последнюю встречу Крылович пришел особенно возбужденный.

— Ну как со взрывчаткой? — едва увидел Шевчука, спросил он, в голосе его звучало нескрываемое раздражение.

Вместо ответа Шевчук протянул кисет.

— Вы не уклоняйтесь, а скажите прямо… — отстранив руку, сказал Крылович. — Зачем меня тогда на каждой встрече убеждаете, что я чекист. А я хочу фашистов уничтожать, война ведь идет…

Шевчук задумался.

— Да ты, горячая голова, не кипятись. — И, пообещав принести мины в следующий раз, вынул газету «Правда».

То, что случилось в следующий момент, превзошло все ожидания. Крылович не взял — схватил газету. На лице появилась радость, почти восторг. Он торопливо развернул ее, пробежал глазами по первой полосе, перелистал. Не выпуская газеты, нашарил в кармане сигареты, жадно закурил, улыбнулся.

— «Правда»! — Он засмеялся, глянул на число, почесал затылок. — Да она совсем свежая! Вот это здорово! — И с упреком уставился на Шевчука: — Да что ж вы сразу-то мне ее не показали, разве так можно?..

Шевчук хотел ответить, но Крылович уже на него не смотрел, он разглядывал первую полосу.

— Портрет Сталина, — он вновь засмеялся, — как живой!.. А вот Указ о присвоении звания Героя Советского Союза… — стал читать. — А вы мне дадите эту газету? — тихо, будто боясь, что ему откажут, спросил Крылович. — Я ее покажу товарищам.

— Ну почему же не дам, — засмеялся Шевчук. — Я для вас принес… — Он достал еще несколько газет. — Здесь за целую неделю…

Вскоре Москва прислала магнитные мины. Несколько штук тут же передали Крыловичу. И наступило для него время полное тревог и ожиданий. Без мин Крыловичу было тяжело — составы шли и шли на фронт, он их видел и ничего не мог сделать. Но с минами стало еще тяжелее.

Станция почти всегда была забита составами. Но Крылович помнил приказ Рабцевича: мины ставить только на транзитные поезда. Летели дни, а с транзитными получалась прямо игра — стоило Крыловичу уйти с путей, как там появлялся очередной состав… Сразу же вернуться он не мог это вызвало бы подозрение. Дожидаться на путях нового состава было еще опаснее. И тогда Крылович решил приучить фашистов к своему частому присутствию на путях. Он умышленно стал портить электропроводку, оборудование — там провод поставит другого сечения, там заменит исправный прибор на неисправный, «посадит» мотор… А фашистскому начальству постоянно говорил, что электрооборудование в парке поставлено еще в незапамятные времена и, чтобы его постоянно не латать, пора было заменить на новое…

И вот наступило 29 июля 1943 года. День был на редкость беспокойный. Составов через Осиповичи прошло много. Крылович издергался, а поставить мину все не представлялся случай. Тогда перед уходом домой он оголил провод выходного светофора. Давно собирался дождь, и Крылович подумал, что, если он вдруг разразится, светофор непременно закоротит…

Пришел домой, наработался по хозяйству и не заметил, как сморил сон. Проснулся от настойчивого стука в дверь. Домашние всполошились. Это был охранник… Станционное начальство требовало Крыловича к себе: вышел из строя светофор, а дежурный электрик внезапно заболел.

Крылович побежал за инструментом, а вернувшись в диспетчерскую, охранника уже не застал — его угнали с новым поручением. Дежурный по станции старый немец что-то проговорил на своем языке и затем, выругавшись по-русски, послал Крыловича на пути одного.

— Полицай будет прийти, — сказал он вдогонку.

Крылович заглянул в тайник, прихватил мины.

Над станцией стояла темень, крепко пахло мокрым шлаком, кругом ни души. Где-то впереди послышалось тяжелое посапывание паровоза. Из глубины выбился слабый луч прожектора. Блеснули рельсы. Состав крался в темноту.

Крылович шагнул с путей. Уже замелькали черные силуэты цистерн. «Вот оно — то, что нужно!» — Он достал из-за пазухи мину, выдернул чеку. «Все! Механизм должен сработать через три часа, поезд к тому времени уйдет далеко…»

Крылович протянул руку в сторону поезда и разжал пальцы. Мина скользнула с руки… «Вот и все!» Он смотрел, как темнота поглощала состав. И вдруг тот, звякнув буферами, остановился. Было похоже, что состав останется в депо на ночь. Крылович уже хотел бежать к вагонам, чтобы отыскать злосчастную мину, как услышал властное: «Хальт!» Перед ним выросли два солдата, в руках автоматы.

«Неужели видели?» — застучало в висках.

Солдаты встали с разных сторон. Крыловичу сделалось жарко. «Будут обыскивать?..»

— Документы!

Крылович улыбнулся, показал пропуск, объяснил, куда и зачем идет.

Луч карманного фонаря ослепил его, потом задержался на пропуске.

— Хорошо, — наконец сказал солдат, — можете следовать дальше, но не по путям…

Со светофором, чтобы не навлечь подозрение, решил повозиться. Не торопясь, заизолировал провод, переменил лампу и только тогда пошел обратно.

Где-то впереди, словно светлячок, шарил в темноте тусклый зайчик переносного фонаря, слышались постукивания молоточков обходчиков вагонов, позвякивание металла.

«Готовят к отправлению…» Крылович пошел на свет. Перед ним оказался прежний состав с горючим. Он достал вторую мину, для верности поставил на последнюю платформу…

Без приключений дошел до станции, доложил начальству о том, что было со светофором. Думал, что отпустят домой, но дежурный немец, подслеповато щурясь, посмотрел на часы и усмехнулся.

— Спешить дома не сто-о-ит, скоро работа приходи-ит… — И приказал в соседней с диспетчерской комнате заменить электропроводку.

Пришлось подчиниться…

С путей послышался знакомый голос локомотива. Раскрыл окно. «Так и есть!» Маневровый локомотив затаскивал в тупик злосчастный состав. Сомнений не было — он останется в депо. Не зная что делать, вернулся к проводке. Все валилось из рук. Опять глянул в темноту на пути. Не заметил, как в комнату вошел, словно прокрался, диспетчер — неприятный желчный старик.

— Ты, парень, чего у окна вертишься, почему не работаешь? — подозрительно косясь на Крыловича, спросил он.

Вопрос заставил насторожиться: мало ли что на уме у фашистского прихвостня!..

Вновь взялся за работу. Но попробуй успокой себя, когда вот-вот грохнет! Крылович стал соединять провода и обнаружил, что забыл принести изоляционную ленту. Пошел за ней.

На станции было темно и тихо. Смолк маневровый, растолкав по путям заночевавшие составы. Парило, как перед грозой. И тут где-то в ночи, там, где чернели стальные цилиндры, раздался хлопок — вроде бы ударили надутым бумажным пакетом. И сразу неярко вспыхнуло пламя — словно кровь, просочившись, потекла сквозь черную ткань ночи.

«Что-то теперь будет?..» В невидимой вышине черного неба Крылович уловил слабое шмелиное жужжание… «Самолет?! Вот он, спаситель!..»

— Русские самолеты! — закричал он и побежал по платформе. И по станции, опережая его, понеслось эхо: «Русские самолеты! Русские самолеты!..»

Завыла сирена, вспыхнули прожекторы, осветив длинные плети составов, паутину железнодорожных путей…

Диспетчер, бледный и потный, стоял у раскрытого окна и охрипшим голосом кричал в телефонную трубку:

— Над Осиповичами русские самолеты, горит состав с горючим!

Увидев Крыловича, он зажал микрофон трубки рукой и сквозь зубы процедил:

— Где тебя черти носят?.. Беги на пути, посмотри, что к чему, и сюда… начальство требует…

Станция уже была оцеплена. На путях поднялась паника. Русская речь перемешалась с немецкой… Все кричали. У горящей цистерны суетились немецкие солдаты, полицейские из железнодорожной охраны, рабочие аварийной бригады. Они пытались вытащить горящую цистерну из состава… Отцепили, но сдвинуть с места так и не смогли. Помчались искать маневровый. Нашли. Но он долго не мог попасть на нужный путь… Сквозь людской гвалт пробился истошный крик:

— До стрелки чеши, раззява, и сюды, того гляди жахнить!

Из разодранного брюха цистерны выливалось пламя, гудело, текло…

Наконец, локомотив приблизился к горящей цистерне, стал ее оттаскивать, и в этот момент она взорвалась. Стало светло, как днем. Огонь разметало на сотни метров… Потом взорвалась вторая цистерна, третья, четвертая… Пламя перекинулось на составы с танками, авиабомбами… И уже горело все — составы, земля, небо… Все куда-то бежали, кричали… И вдруг земля словно приподнялась. Огромный взрыв потряс город. Над станцией взметнулся гигантский огненный смерч. Дождем посыпались бочки с горючим, ящики с продовольствием, колеса от железнодорожных вагонов, гусеницы танков и самоходок… Бочки, падая, взрывались.

Не успели опомниться от первого взрыва, как раздался второй… И все началось сначала.

Напрасно Крылович беспокоился, что диспетчер донесет на него. Когда уже днем вдосталь насытившийся пожар угомонился и взрывы прекратились, все увидели, что от станционного здания остались только стены.

Десять часов висело пламя над городом, и десять часов земля зябко вздрагивала от взрывов…

В радиограмме в Центр Рабцевич сообщил:

«…В результате пожара сгорело 4 эшелона, в том числе 5 паровозов, 67 вагонов снарядов и авиабомб, 5 танков типа „тигр“, 3 танка Л-10, 10 бронемашин, 28 цистерн с бензином и авиамаслом, 12 вагонов продовольствия, угольный склад, станционные сооружения. Погибло около 50 фашистских солдат».

Когда стали взрываться вагоны со снарядами и авиабомбами, разбежалась не только железнодорожная охрана, но и охрана фашистского концентрационного лагеря, находившегося в ста пятидесяти метрах от железной дороги, и узники оказались на свободе…

Через два дня Крыловичу удалось заминировать еще один состав с горючим, который взорвался в пути.

Фашисты рассвирепели, начались массовые аресты среди рабочих железнодорожного депо…

Крыловичу предложили покинуть город, но он боялся за родных. И тогда ему разрешили уйти с семьей в соседний партизанский отряд.


Отряд Рабцевича продолжал расти. Вскоре возникла возможность создать новую разведывательно-диверсионную группу и направить ее под Калинковичи. Встал вопрос о выборе командира. Нужен был испытанный и проверенный на деле человек. Рабцевич остановился на Синкевиче.

Прежде чем назначить Синкевича командиром, Рабцевич решил посоветоваться с Линке. Разговор начал неторопливо, издалека.

— Давай, Карл, разберемся, как у нас на сегодняшний день обстоят дела со связниками.

Линке, готовившийся выступить перед населением на митинге, оторвался от бумаг.

— А получается у нас не то, что хотелось бы, — продолжал Рабцевич. — Возьмем Осиповичи — Бобруйск, там действует целая группа, со связниками все налажено. Прикрыт и Жлобин — там надежно действует группа Игнатова. Остались Калинковичи и Мозырь. Вот там неувязка — работает один Змушко. А ведь он еще и руководитель разведки отряда. Надо успеть вовремя побывать и под Бобруйском, и под Жлобином, проверить, как там обстоят дела, помочь… Вот и выходит — нужна новая группа. Люди у нас есть, дело за командиром…

Линке молча вздохнул, собрал в аккуратную стопку листочки, задумчиво наклонил голову набок.

— Ты, наверное, ждешь от меня кандидатуру? — улыбнулся он. — А ведь ты правильно решил.

— Ты что имеешь в виду? — насторожился Рабцевич.

— Твое решение назначить командиром Синкевича…

На усталом лице Рабцевича обозначилось что-то похожее на растерянность.

— Откуда знаешь, что я решил?

Линке покачал головой:

— Ну если бы я не знал, о чем думают мои бойцы и тем более командир, как это говорится в русской пословице — грош цена была бы мне как комиссару.

Рабцевич рассмеялся:

— Ну и хитер!.. — А про себя подумал: «Честное слово, приятно работать с человеком, который так тебя понимает…»

Спустя несколько дней Синкевич с новой группой отправился под Калинковичи. Надежды Рабцевича оправдались — командир группы оказался не только смелым, решительным человеком, но и способным руководителем. За короткое время Синкевич хорошо освоился со своими обязанностями, совершил не один удачный выход на железную дорогу Калинковичи — Птичь, установил надежную связь с работниками железнодорожного депо, лесозавода и мясокомбината в городе Калинковичи. А установив связь, тут же приступил к организации диверсий на этих предприятиях. Для поддержания надежной связи с патриотами Калинковичей он привлек Домну Ефремовну Скачкову — жительницу деревни Антоновка, мать четверых детей. Доставленными Скачковой минами Николай Дворянчиков взорвал токарно-механический цех железнодорожного депо станции Калинковичи, уничтожив все электрооборудование цеха и тридцать станков, а Екатерина Матвеева и Екатерина Белякова — колбасный цех с его механическими мясорубками и запасами сырья…

Осенью сорок третьего года возникла возможность взорвать пилораму калинковичского лесокомбината, выпускающую для фашистов железнодорожные шпалы. Доставить мины рабочему комбината Антону Клещеву Синкевич поручил Скачковой. Не легко досталась ей эта поездка. Спрятав мины в мешке с зерном, Домна Ефремовна выехала из деревни. Миновала поле, лес, выехала к железнодорожному переезду, за которым начиналась городская окраина с одноэтажными домишками, утопающими в густых садах. У шлагбаума увидела фашиста роста и веса такого, что даже жутко стало; другой фашист выглядывал из будки. Оба смеялись. Здоровый нехотя поднял руку, приказывая остановиться.

— Аусвайс!

Она отвернулась, покопалась за пазухой, протянула документ.

— А эта что? — фашист указал на мешок.

Домне будто снегу кто на спину бросил.

— Да рожь везу на мельницу.

Здоровяк не торопясь просмотрел аусвайс, нежно похлопал мешок, словно поросячью тушу, потом ткнул его кулачищем, сказал «гут» и, махнув рукой, мол, «проезжай», пошел к будке.

Еще некоторое время Домна слышала заразительный смех немцев и постепенно приходила в себя. «Кажется, пронесло!..» Когда она совсем успокоилась, перед ней, словно из-под земли, выросли два полицая. Один — молодой, высокий и узкоплечий в уголке рта длинная травинка, другой постарше, средних лет, надутый, как верблюд, собравшийся плюнуть. В руках у полицаев новенькие карабины.

— Документы, — не вынимая травинки изо рта, сказал молодой.

— Какие тебе такие документы? — возмутилась Домна. — Эвон на переезде только что проверили.

— Документы, — настойчиво повторил молодой.

Пожилой безучастно смотрел на Домну.

Домна натянула было поводья, прикрикнула на лошадь.

Молодой, зло выплюнув травинку, схватился за оглоблю.

— Я кому говорю!..

Пришлось опять лезть за пазуху…

— Куда и зачем едешь? — вертя в руках аусвайс, спросил молодой.

Домна показала на мешок, сказала, что едет на мельницу.

— А почему в Калинковичи?

Этот вопрос не понравился Домне, тем более что он заставил насторожиться пожилого полицая.

— Да где же мне еще молоть?!

— Ты мне зубы не заговаривай, а отвечай конкретно! Не скажешь, поедем в управу.

— Да ближе нет мельницы, нету, понимаешь ты белорусский язык?!

Полицай будто бы и не слышал ее.

— А может, ты везешь не зерно? — Он примкнул к карабину штык, замахнулся на мешок.

Но проколоть его Домна не позволила. Разъяренной тигрицей она бросилась на полицая.

— Ты что, ирод поганый, детей моих без хлеба оставить хочешь или просишь, чтобы я глаза тебе повыцарапала? — Она толкнула его с такой силой, что он чуть было не свалился.

— А ты че? — сказал он, и его удивленный взгляд упал на расстегнувшуюся кофту Домны. — Ты че? — повторил он, пытаясь ее обнять.

Домна, не раздумывая, влепила ему пощечину.

— Молод еще лезть… — она поспешно застегнула кофту.

Пожилой полицай, искоса наблюдавший эту сцену, вдруг заржал.

— Ну и баба, ну и молодец, ну как есть моя Нюрка. — Он отстранил молодого, подошел к Домне. — И чья же ты такая будешь? — Он оглядел ее с ног до головы…

Все еще тяжело дыша, Домна, как могла, улыбнулась.

— Скачкова я, Домна Ефремовна, из Антоновки…

Полицай взял у молодого пропуск, для приличия мельком глянул в него и отдал Домне.

— А вообще-то мы проводить тебя можем, а если после мельницы часть муки на горилку променяем, и вовсе породнимся.

Полицай уселся на подводу. Молодой потянулся за вожжами. Домна замахнулась на него концами.

— Уйди, сосунок!

Пожилой едва успел схватить ее за руку.

— Уймись, баба, дай мальцу порезвиться.

Делать было нечего, пришлось подчиниться, а душа так и зашлась, пресвятую мать даже вспомнила. «Что же теперь будет? Высыпет мельник в бункер зерно… и всем станет ясно…» В ее глазах свет стал меркнуть, будто фитиль в лампе кто подвернул. Вспомнила детишек, пожалела, что старуху мать не отвела с ними в лес. «Если меня схватят, нагрянут в деревню, дом спалят, а ребятишек…»

Пожилой полицай ей что-то говорил. Слова у него были как пуховые подушки — мягкие, ласковые, но значения их Домна не понимала. «Крошки, мои крошки!..» Искоса глянула на полицаев. Пожилой увлеченно и тихо, будто нашептывая ей на ухо, продолжал говорить. Молодой, внимательно слушая его, хитровато улыбался. «А оружие держат, не вырвешь…»

Когда подкатили к мельнице, от ее ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.

Домна была еле жива от страха.

Вместе с полицаями вошла в здание мельницы. В просторном помещении гудела паровая машина, через прорези ее чугунной дверки виднелось бушующее пламя.

«Так что же делать?»

Пожилой полицай громко спросил:

— Здесь живые есть? — И его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в лохматой паутине углов.

Из боковой двери вышел средних лет мужчина. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки рубахи и облизывая сальные губы, он недовольно спросил:

— Чего надо?

Домна вздрогнула от его неприятного голоса. Мельник показался очень похожим на того проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день она угодила под дождь и домой пришла в одних голенищах. «Вот совпадение, — удивилась она, — даже глаза такие же маленькие, как у сурка». И тут ее осенило: Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под ее цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.

— Вот ты где мне попался, харя твоя поганая… — Она трясла его, что было в ней сил.

— Да-а что ты, бешеная, что ли? — забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.

Этого только и надо было Домне.

— Вот паразит, — взъелась она пуще прежнего, — он меня еще и бешеной обзывает, гад ползучий… Да ты знаешь, кого ты, змея паскудная, обокрал?.. — У нее на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его искусать, исцарапать, уничтожить…

Полицаи еле оторвали ее от насмерть перепуганного мельника, стали уговаривать. Домна не унималась. Она неистовствовала: вырывалась, кричала, плевалась в сторону мельника.

— Да вы знаете, он моих детей обворовал!..

Мельник вытаращил глаза.

— Мужики, да ей-богу она бешеная… гоните ее… а то и впрямь покусает!

— Да что ты?! — Пожилой полицай недоверчиво покосился на Домну, потом сгреб ее в охапку, ногой отворил дверь и вышвырнул во двор…

— А как же с помолом? — Домна забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.

На стук вышел пожилой полицай. Глаза — что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.

— Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!

Домна испуганно попятилась от него, задом коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула…

Больше в этот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой она доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к своим детишкам.

Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись:

«25 августа 1943 года на станции Калинковичи связными Клещевым и Беликовым взорван локомобиль и пилорама. Завод выведен из строя…»

Описывая результаты диверсий, Рабцевич не рассказывал в дневнике о том, как проходила их подготовка, и тем более о связниках. Об этом он информировал Центр. Между тем среди связных были люди не только разных возрастов, но и разных судеб.

Нелегкая жизнь выпала на долю Надежды Владимировны Пешко. В тридцатые годы она учительствовала в деревне Заболотье. Была счастлива, как может быть счастлива женщина, имеющая интересную работу, дочь, любимого мужа. И вдруг все это разом рухнуло. Погиб муж. Для Пешко мир со всеми его радостями и горестями будто перестал существовать. Она словно потеряла ощущение жизни, потеряла ее смысл. Потянулись невыносимые в своем жестоком однообразии безрадостные дни. Она работала, училась дочь, потом вместе стали работать, но все это было как бы вне ее сознания — по инерции… В Европе разразилась война. Пешко не восприняла ее. Не почувствовала войну и тогда, когда она стремительно покатилась по родной Белоруссии… Трудно сказать, до каких бы пор продолжался ее ужасный сон, если бы однажды она не стала свидетельницей жестокого убийства фашистами соседа по дому. На глазах у нее повесили старого больного человека. И только за то, что он был коммунистом и не пришел на регистрацию в управу. Эта смерть потрясла ее. Чужое горе отодвинуло, затмило свое. Женщина поняла, что Родине нужна ее помощь. Она укрыла у себя спасавшихся от преследования беженцев из Минска. Дом Пешко был вне подозрений, ее дочь Ревмира работала посудомойкой в столовой, где питались гитлеровские солдаты батальонов «Днепр» и «Березина».

Спасая людей от неминуемой расправы, Пешко воспрянула духом. Стала искать связи с партизанами. В этом ей помог случай. Как-то она поехала за продуктами в деревню Святое. Там жил старый друг ее семьи Иван Демиденко. Он-то и свел ее с Борисом Таранчуком, заместителем Игнатова по политической части…

Для отряда Пешко оказалась находкой. Солдаты батальонов «Днепр» и «Березина» несли охранную службу на важных фашистских объектах, участвовали в карательных экспедициях против партизан. Отряд давно искал подходы к ним, но все попытки не приносили успеха. И вот появился человек, который имеет возможность проникнуть в батальон…

На первый раз Таранчук попросил Пешко попытаться добыть данные на старших офицеров фашистских подразделений и, если удастся, их адреса.

Через несколько дней Таранчук зашел к Рабцевичу. Надо было посоветоваться, наметить план работы с Пешко.

Рабцевич с цигаркой в руке медленно ходил по хате. Он о чем-то говорил с сидевшим над картой Линке.

Почувствовав, что пришел не ко времени, Таранчук хотел было повернуть обратно. Рабцевич остановил.

— Входи, входи, Борис.

— Да я потом…

— На войне «потом» лишнее слово… Ты лучше садись, — он выдвинул табуретку, — и рассказывай, какие у тебя новости.

Таранчук стал рассказывать о Пешко, о ее жизни, о задании, которое ей дано.

— А, собственно, что тебя тревожит? — выслушав замполита, спросил Рабцевич.

— Не знаю, как вести себя с этой женщиной — судьба у нее уж больно трудная. Боюсь, как бы не обидеть.

Рабцевич задумчиво затянулся.

— Самое главное, Борис, не бойся ей доверять… — Он достал из планшетки тетрадку в черном коленкоровом переплете, вырвал листок, торопливо стал что-то писать.

Это было обращение к фашистским солдатам. В нем Рабцевич, рассказав об успехах Красной Армии на фронтах, о неминуемом поражении фашистской Германии, призывал солдат переходить на сторону партизан…

— Отдашь это обращение Надежде Владимировне и попросишь, чтобы она передала его в один из батальонов. Только обязательно скажи, чтобы не торопилась с выбором человека — она должна быть уверена в его надежности…

С тех пор в доме Пешко солдаты стали частыми гостями. Мать и дочь, исполняя роль гостеприимных хозяек, постепенно, исподволь приступили к агитации… Уже через некоторое время Пешко удалось организовать группу из десяти человек и переправить ее в лес… Окрыленные успехом, мать и дочь приступили к подбору новой группы. Вскоре им удалось привлечь на свою сторону еще двенадцать человек. И тут случилось непредвиденное: фашистам удалось напасть на их след. Ревмира почувствовала — вот-вот ее схватят. Она решила бежать. Сославшись на плохое самочувствие, отпросилась у шеф-повара, предупредила мать и ушла в деревню Святое.

В этот день вечером гитлеровцы арестовали Пешко. Сначала от нее допытывались, куда исчезла дочь, она говорила, что не знает. Тогда ее бросили в концлагерь. Выждав момент, когда узников погнали на работу, Пешко сбежала.

Дочери в деревне Святое не застала: Ревмира ушла в группу Игнатова, оттуда с заданием была направлена в Жлобин. Надежда Владимировна тоже решила не задерживаться у Демиденко, но Таранчук попросил ее остаться в деревне.

— Пока поможете нам наладить контакт с другими связными, — сказал он, — а потом, если позволят условия, вернемся к работе в батальонах…

Спустя месяц Рабцевич передал в Центр о том, что группа солдат батальона «Днепр» с оружием перешла в один изместных партизанских отрядов…


Стоял вьюжный и холодный конец февраля сорок третьего года. Рабцевич только что возвратился в Рожанов после встречи со связником. Ужасно устал и промерз, да бессонная ночь сказывалась.

Хозяйка заботливо накрыла на стол. Он принялся было за еду, но есть не мог. Вчера Рабцевич проводил Линке к Ваупшасову. Командир соседнего чекистского отряда пообещал выделить Рабцевичу опытного радиста, в котором он нуждался.

Необычно быстро собрался комиссар. Рабцевич удивился его проворству. А потом понял — комиссар надеялся встретиться со своим сыном, воевавшим в составе чекистской группы «Местные».

Линке пошел быстро, за ним едва поспевали сопровождающие бойцы.

— От меня привет Гейнцу, — крикнул вдогонку Рабцевич.

Линке обернулся. Во все лицо — радостная улыбка. И у Рабцевича под лопаткой что-то судорожно дернулось и неприятно заныло. Вспомнилась семья — дети, жена. Вроде бы и беспокоиться нет причин — живут в Куйбышеве, далеко от фронта, — а душа будто бы не на своем месте. «Да что это со мной? — досадливо подумал Рабцевич. — Не годится так…» Достал тетрадку, принялся составлять сообщение в Центр по сведениям, полученным от связника…

На улице заскулил хозяйский пес. Рабцевич накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Во дворе командир группы Пикунов гладил ласкавшегося пса. За калиткой стояли заснеженные, мокрые бойцы… Невольно пересчитал. «Двадцать. Все». И сразу вздохнул легко, свободно.

Приход групп на базу всегда был праздником: партизанам он сулил короткий отдых — жизнь в тепле с домашними харчами; для Рабцевича же не было большей радости, чем видеть бойцов живыми…

Пикунов доложил, что за прошедший месяц его группе удалось совершить две удачные диверсии на железной дороге, установить связь с медицинской сестрой бобруйского фашистского госпиталя Анастасией Игнатьевной Михневич, выйти на связь с официантками столовой фашистского аэродрома в Бобруйске Клавой и Ниной. И, самое главное, через них добыть сведения о количестве самолетов, базирующихся на аэродроме, ремонтных мастерских, об обслуживающем персонале…

Через два дня Пикунов с группой вновь ушел на свою базу.

Поход Линке несколько затянулся. Уже пришел радист Глушков с рацией и дружеским письмом от Ваупшасова, а Линке все не было. Рабцевич беспокоился…

Линке возвратился в начале марта. Оказалось, он по пути заглянул к Пикунову. Там провел с бойцами и населением окрестных деревень несколько бесед о положении на фронтах и даже сходил с группой на диверсию. Потом встретился с Федором Михайловичем Языковичем, который прибыл в Полесье в качестве уполномоченного ЦК КП(б) Белоруссии для дальнейшей организации партизанского движения и подполья в области. А это значило, что теперь отряду «Храбрецы» необходимо поддерживать связь не только с Минским обкомом, но и непосредственно с Языковичем, который вскоре после прибытия создал штаб партизанского соединения Полесья. Для Рабцевича эта встреча была весьма важной. Несмотря на то что в оперативном отношении отряд подчинялся только НКВД СССР, а потом НКВД БССР, многие вопросы, связанные с координацией действий разведывательно-диверсионных групп, и, главным образом, вопросы партийной жизни, агитационно-массовой работы среди населения, он решал по согласованию с подпольными партийными органами. С ними решались различные хозяйственные вопросы: размещение отряда, групп, обеспечение их продовольствием… Подпольные партийные органы постоянно информировали отряд о пленумах ЦК КП(б) Белоруссии, совещаниях руководителей партизанских соединений и отрядов, проходивших в Москве.

Языкович обещал Линке в ближайшее время побывать в деревне Рожанов… Сделать это он не успел. 7 апреля 1943 года во время проведения одной из дерзких диверсионных операций на перегоне железной дороги Брест — Гомель Языкович трагически погиб. Созданный им подпольный обком Полесья, утвержденный в апреле 1943 года ЦК КП(б) Белоруссии, продолжал действовать…

Закончив свой рассказ, комиссар решил закурить. Он достал аккуратно разрезанную на дольки газету.

Рабцевич пододвинул ему свой кисет.

— Э, нет, — Линке улыбнулся. — После твоего табака мое горло на ленточки рвется.

Засмеялись.

Рабцевич смотрел на Линке и по его глазам чувствовал, что комиссар намеревается еще что-то сказать, но, очевидно, не знает, с чего начать, поэтому спросил:

— Ты все сказал?

— Да нет, Игорь, не все… Пикунов женится…

— Что? Как женится?

— А как женятся? Конечно, со свадьбой!

— А ты что?

— А что? Война ведь свадеб не отменяет… — Однако видя, что известие ошеломило командира, добавил: — Вообще-то я попросил, чтобы он немного временил со свадьбой, ну до возвращения на базу. Я говорил — всем отрядом справим свадьбу…

Рабцевич решил в ближайшие же дни побывать на базе у Пикунова, проверить, как у него обстоят дела, и заодно поговорить по душам. Но Пикунов сам пожаловал в Рожанов — в группе кончились боеприпасы… Поговорить с ним сразу Рабцевич не успел, а через день Пикунов ушел… Рабцевич сам провожал бойцов, выстроившихся на улице перед штабом отряда. На прощание он сказал несколько напутственных слов и подошел к Пикунову.

— Что ж, Миша, желаю тебе удачи. — Рабцевичу вдруг захотелось обнять его, как сына. Но, увидев приближающегося комиссара, который каждому на прощание крепко жал руку и говорил что-то такое, от чего бойцы весело смеялись, отошел в сторону. Наконец прозвучала команда: «Напра-во, шагом арш!» Группы направились к реке Птичь… У Рабцевича заныло в груди: он будто чувствовал, что видит Пикунова в последний раз…

17 апреля 1943 года группа Пикунова возвращалась с очередной операции. Все устали, но были счастливы — удалось пустить под откос фашистский состав с военной техникой и снаряжением из двадцати четырех вагонов! Бойцы шутили, смеялись, сыпали анекдотами. В это время дозорные сообщили, что от деревни Сторонка ветер доносит запах дыма и вроде бы варева… Это было странно: вот уже полгода деревня пустовала. Крестьяне, спасаясь от карателей, ушли в лес, жили в землянках. Появление людей в Сторонке насторожило бойцов…

Разведка доложила, что в деревне местные крестьяне топят баню. Известие привело всех в восторг…

— Пожалуй, и нам не мешает погреться, — поддержал бойцов Пикунов. И, никуда не сворачивая, повел группу в баню, что стояла метрах в двухстах от околицы, прямо у перелеска — в случае чего, из нее всегда можно было уйти…

Бойцы напилили и накололи дров, натаскали воды. Санкович сбегал в деревню и добыл березовых веников. Дождались своей очереди, начали париться. Смех, добрые шутки заполнили баню.

— Кваску бы сейчас! — бросил кто-то. И не успел смолкнуть голос, как на пороге в клубах пара, словно бог на облачке, в овчинном кожушке и самодельной шапке появился дед Жаврид. В руке у него был большой деревянный ковш.

— Хлопцы, дак я вам кваску прыйнес — И на лице у него появилась счастливая улыбка, отчего жиденькая бороденка к пустому рту подтянулась.

Квас тут же плеснули в каменку. И в тот же миг вместе с взорвавшимся паром в нос ударил густой хлебный дух. Можно было подумать, что бойцы были не в бане, а в пекарне, где шло колдовство над заварными караваями…

— Вот те квас, ай да квас! — Еще поддали. — Ну и банька! Ах да банька!.. — Бойцы усердно хлестались вениками, обливались ледяной водой…

И тут из-за окна в баню пробился тоненький детский голос:

— Не… Немцы! — Мальчишка задохнулся от быстрого бега.

Враз оборвалось веселье, сделалось так тихо, что слышалось, как по половицам, гулко шлепаясь, стекала вода.

— Немцы, — прокричал ввалившийся в баню Шкарин…

В предбаннике сделалось тесно. Бойцы хватали вещи, впрыгивали, втискивались в них, выбегали на улицу.

Подпоясывая телогрейку широким офицерским ремнем, Пикунов спросил у Шкарина:

— Где, говоришь, немцы?

Вместо бойца ему ответил вывернувшийся откуда-то из-под ног белесый малец.

— Да там они, дяденька, — захлебываясь, проговорил он и показал ручонкой на большак за деревню. — Дяденька, они приехали и на лошадях, и на машинах… Тикать вам надо!

Пикунов поправил серую с искусственным мехом шапку-ушанку, из-под которой вытекал тоненький ручеек, задумчиво выпятил губы.

— Командир, — сказал Шахно, — хлопец прав, уходить надо…

— Это мы всегда успеем, — ответил Пикунов, — надо сначала посмотреть, прикинуть, что к чему… — И тут же добавил: — За мной, товарищи!

Бойцы побежали к опушке леса. Недалеко от того места, куда показал малец, залегли. До большака, на котором виднелись два грузовика и десяток подвод с фашистами, было не больше ста метров. На подножке головной машины стоял немецкий офицер. Он что-то кричал, очевидно, отдавал распоряжение.

— Командир, уходить надо, это не иначе, как каратели, — сказал Шахно.

Пикунов ответил не сразу:

— Видишь, у солдат во второй машине шесты обмотаны материей, это, должно быть, плакаты, а в кабине, рядом с водителем, сидит кто-то в гражданском. Да это не иначе, как агитпоезд. А остановились они на околице — поотстал, наверное, кто-то.

Бойцы согласились с Пикуновым: давно знали, что такое агитпоезда и чем они опасны. Чуть ли не с первых дней войны фашисты создали специальные агитационные бригады, которые, разъезжая по белорусским деревням, рекламировали фашистский образ жизни, вели агитацию за выезд молодежи на работу в Германию, ратовали за своевременное обеспечение фашистской армии продовольствием и фуражом, призывали местное население к дружбе с оккупационными властями… Штатными ораторами таких бригад, как правило, были белоэмигранты или новоиспеченные изменники Родины. Опасаясь за жизнь предателей, фашистское командование обеспечивало бригады усиленной охраной.

На одном из последних совещаний актива отряда Рабцевич потребовал от командиров групп делать все, чтобы не давать возможности фашистам вести агитационную работу среди белорусского населения. И, если перед партизанами действительно был агитпоезд, а в этом сомнения уже ни у кого не оставалось, его надо было уничтожать. Ни Пикунов, ни бойцы не могли знать, что шесты в руках фашистов — это всего-навсего дорожные указатели, а гражданское лицо — переводчик, что это был не агитпоезд, а каратели и что такие же группы остановились и с другого конца Сторонки, за деревней Корытное. А не развертывались они в боевые порядки потому, что ждали сигнала начать карательные действия.

Пикунов весело подмигнул Шахно, дал команду рассредоточиться и ждать его сигнала… Рядом с Пикуновым с ручным пулеметом залег Козлов, с другой стороны пристроился Санкович, за ним другие бойцы.

Тем временем фашистский офицер спрыгнул с подножки грузовика, нетерпеливо зашагал взад-вперед, то и дело посматривая на наручные часы. Пикунов взял его на мушку…

— Огонь!..

Ярко вспыхнул и загорелся головной грузовик, ткнулся лицом в дорогу офицер, послышались крики, стоны…

— Вот как надо произносить речи! — Пикунов засмеялся. Он рассчитывал, что среди фашистов сейчас поднимется паника, они драпанут и тогда он поведет людей в атаку… Однако фашистов не ошеломило внезапное нападение. Под градом пуль они отработанно соскакивали с машин, повозок и, заняв оборону, открывали огонь.

Пикунов понял, что ошибся, когда откуда-то из-за Сторонки с нарастающим воем стали прилетать и рваться около них мины. Надо было немедленно уходить. Лучшим вариантом отхода был стремительный бросок через большак и болото в буреломный лесной массив — пока каратели не развернулись в боевые порядки…

Он передал по цепочке, чтобы все пробирались на сухую гряду к шалашу… Бойцы побежали к большаку: лес с этого края почти вплотную подступал к дороге. Ведя огонь и тем самым отвлекая внимание на себя, Пикунов дал возможность удачно проскочить большак Шкарину, Козлову, Храпову… Сам он тоже уже было пробежал большак, оставалось лишь спрыгнуть с насыпи… В это время что-то больно дернуло его за бок. Ощущение было такое, будто он с ходу зацепился за острый крюк. Земля вздрогнула, качнулась в одну сторону, в другую, и он на мгновение, всего на мгновение, соскользнул с нее…

Открыл глаза и удивился — небо в кровавых точках, в ушах звенит… До него донесся чей-то знакомый голос. Близко перед собой он увидел озадаченного Шкарина.

— Командир, да ты, никак, ранен?

— Бойцы как, успели?.. — спросил Пикунов, с трудом шевеля губами.

— Да, командир. — Шкарин осторожно сволок Пикунова с большака и уже за насыпью взвалил его на плечи, подхватил два автомата и короткими шажками, широко расставляя ноги, тяжело побежал к кустам.

Боль вонзилась в обмякшее тело Пикунова.

— Подожди, друг, — умоляюще простонал он, — дай отдохнуть.

Боец сделал несколько шагов и бережно опустил его на землю. Потом глянул на свои руки и обмер — они были в крови, в крови оказалась и одежда.

— Тебя, командир, перевязать надо. — Он стал расстегивать свою телогрейку, но в это время на большаке послышался густой и гулкий топот множества сапог.

— Фашисты!

Шкарин дал короткую очередь из автомата, и из шеренги бегущих сразу вывалилось несколько фашистов. Забыв про боль, Пикунов рывком перевернулся на живот, схватил свой автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало кончились патроны. Судорожно полез в подсумок за другим магазином и нащупал полевую сумку. Страшная мысль помутила сознание. Он ранен, ему уже не уйти от карателей, а в сумке лежат донесения связных, документы… Пикунов с трудом снял с себя сумку, крикнул Шкарину:

— Бери сумку и беги к нашим, я прикрою. — Он достал новый магазин, вставил в автомат.

Шкарин продолжал лежать.

— Командир, я не оставлю тебя!..

В глазах Пикунова опять появились кровавые точки. До его слуха ветер донес обрывки чужой речи. На уговоры бойца уже не было времени. Пикунов прицелился в ближнего фашиста, выстрелил, повернулся к Шкарину.

— Нельзя, чтобы документы попали к врагу! Понял?

Он больше не смотрел на товарища. Деловито положил перед собой пару лимонок, пистолет — все, что у него было… Его внимание теперь было приковано к большаку.

— Прощай, командир, — услышал он дрогнувший голос…

На следующий день, когда группа возвратилась к тому месту, где остался командир, там никого не оказалось. После ухода карателей местные жители подобрали Пикунова и перенесли в хату. У него было две раны: одна, рваная, в живот, другая в висок.

Похоронили Пикунова в лесу около деревни.


С наступлением погожих дней Линке заметил, что Рабцевич стал все чаще появляться в поле, за огородами. Примостившись на слеге изгороди, он сворачивал цигарку и о чем-то сосредоточенно думал. Однажды Линке увидел, как Рабцевич нежно растер в ладонях землю, нюхал ее, зачем-то посмотрел на небо, на подернутые зеленой дымкой кусты.

— Игорь, — шутя сказал Линке, — уж не колдовством ли ты занимаешься?

Рабцевич тяжело вздохнул, искоса, будто не узнавая, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

— А знаешь, Карл, ведь я семь лет был председателем колхоза… — С досадой добавил: — Тяжело мне видеть землю-кормилицу жалкой, заброшенной… Посмотри, на что она похожа. — Рабцевич широко развел руками.

И Линке словно впервые увидел поле, отдыхающее уже два года. От вынужденного безделья оно подурнело, запаршивело, сплошь покрылось сорняками.

— А что сделаешь… — Линке сочувственно вздохнул. — Вот прогоним фашистов, тогда и поля свои приберем, как полагается.

— Нет, Карл, не годится нам дожидаться этого времени. Да и положение обязывает…

Одной из трудных задач отряда было снабжение его продовольствием. Оружие, боеприпасы, газеты доставлялись с Большой земли, а продуктами отряд снабжало местное население. К сорок третьему году район действия отряда был поделен на две зоны — оккупационную, где стояли фашистские гарнизоны, и партизанскую, где господствовали партизаны… Партизанская зона была разделена между отрядами на так называемые участки питания. Партизанам были отведены две деревни — Рожанов и Бубновка. Но что могли дать две деревни, когда работников в них осталось — стар да мал.

— Помочь надо крестьянам, Карл, — после некоторого молчания сказал Рабцевич. — Помочь провести весеннюю посевную.

— Дело, — поддержал комиссар.

Вскоре состоялся партийно-комсомольский актив отряда.

Рабцевич говорил о весеннем севе, о крестьянских заботах. И вид у него был такой, будто он обсуждал план предстоящего боя, от которого зависела жизнь или смерть отряда.

— Так вот, товарищи, — продолжал он, — настало время, когда, как говорится в народе, день год кормит…

По рядам пошел шепоток.

— Это что ж, винтовку на плуг придется сменить? — сказал кто-то вроде бы с усмешкой.

Рабцевич не принял шутки.

— Мы должны помочь крестьянам вспахать и посеять, — твердо сказал он. — Они ведь нас кормят и поят… Ответственным за посевную на базе назначаю Процанова… В первую очередь, помогите разделаться с посевной многодетным семьям, — закончил он.

Задымила кузница, закипела работа — ремонтировали, ладили плуги, бороны, готовились к посевной.

Процанов совсем потерял покой. И без того худой, мосластый, он еще больше осунулся, даже вроде бы вытянулся. Но когда Рабцевич, посоветовавшись со стариками, сказал ему: «Пора, Федор Федорович, начинать…» — он вывел на дальнее поле свое пахотное войско.

Было раннее утро. На высоком голубом небе от края и до края не было ни единого облачка. Из-за горизонта поднималось огромное солнце.

Перед началом работы Рабцевич решил выступить. Оглядел собравшихся. Впереди стояли дети, за ними их матери, старики, старухи, потом бойцы. Недалеко от людей покорно ждали запряженные в плуги лошади. Рабцевичу не было видно лиц в задних рядах, а он привык говорить, когда видел всех от первого до последнего человека. Он поискал вокруг что-нибудь такое, на что бы можно было подняться. Его взгляд перехватил Процанов. И тут же подогнал телегу, на которой привез семена. Рабцевич влез на нее…

— Товарищи, — его глуховатый голос звучал торжественно, — сегодня у нас необычный день. — Посмотрел на лозунг, который Линке вместе с комсомольцем Сидоровым успели написать на куске красной материи и теперь натянули на двух больших шестах. Рабцевич прочел:

«Товарищи, вспахать и засеять поле равносильно тому, чтобы пустить под откос фашистский состав!»

Едва Рабцевич закончил речь, как детвора закричала: «Ура!» Взрослые радостно зашумели, старушки потянулись к уголкам платков, чтобы смахнуть слезы.

Рабцевич не без удовольствия посмотрел на счастливого Линке. «Ох, комиссар, знает, как поднять дух у людей!»

Командиру дали возможность сделать первую борозду. Он прошел за плугом сотню, другую шагов и передал его хозяину. Пахота началась, и теперь он мог уходить. Полесский подпольный обком пригласил его на совещание командиров партизанских отрядов области, и ему предстояло не только подготовить выступление, но и отдохнуть перед ночным походом.

Тезисы выступления написал быстро. И хотя наперед знал, что все равно не воспользуется ими, потому что не любил говорить по бумажке, считая, что в таком случае нарушается живое общение людей, убрал записи в карман — уважал порядок, текст или план выступления писал для того, чтобы систематизировать мысли, подумать над проблемами.

После обеда, закончив дела, решил немного поспать. Дорога ему предстояла дальняя, и без отдыха ее было не одолеть. Лег, закрыл глаза. И вдруг отчетливо увидел своего старшего сына — Виктора. Стоит мальчишка в телогрейке, лицо потное и измазанное, а кепка того гляди с головы съедет, чудом на затылке держится, в руках заводной ключ. Сын изо всех сил старается завести полуторку. А она стоит, как непокорная громада, и молчит.

— Да ты свечку посмотри, сынок, — не выдержал Рабцевич и проснулся.

На прошлой неделе отряду сбросили почту. Среди свежих газет, журналов были и письма. Рабцевичу было сразу десять писем: пять от жены, три от дочери и два от Виктора. Жена писала, что им, наконец, дали его адрес. Дома было все в порядке. Дочь Люся и сын Светик, так звали в семье меньшого — Святослава, учатся, а Виктор устроился на работу. Он шофер и получает теперь рабочую карточку…

Рабцевичу захотелось курить. Он свернул цигарку, подошел к окну.

На ближнем поле, что начиналось сразу за огородами, увидел пашущего человека. «Это еще что за номер, почему не со всеми?..»

Человек шел от леса к огородам. Рабцевич признал в нем бойца, недавно пришедшего в отряд.

«Что ж он делает? Этак и себя и лошадь изведет…»

По мере приближения «пахаря» все отчетливее слышались его недобрые покрикивания на лошадь. Сам он чуть ли не лежал на плугу. Лошадь, широко расставляя дрожащие ноги, шла неуверенно, тяжело.

Рабцевич торопливо надел безрукавку, шагнул за порог. Не раздумывая, возьмет или не возьмет, перепрыгнул слегу изгороди и очутился прямо перед бойцом. Недовольно спросил:

— И много ты так намереваешься вспахать?

Боец рукавом гимнастерки устало вытер раскрасневшееся, мокрое лицо.

— Товарищ командир, да разве много вспашешь на таком заморыше?..

Рабцевич грустно усмехнулся:

— Тебе хоть кто-нибудь показывал, как пахать-то надо?

— А зачем бойцу показывать, он и так все должен уметь делать, — браво ответил парень, и его скуластое лицо озарилось неуместной улыбкой.

Рабцевич решительно отодвинул его от плуга.

— Нет, дорогой, так бывает только у самонадеянных людей, а нормальному человеку, чтобы у него что-то получилось, надо показать… — Он взялся за рукоятки плуга, легонько встряхнул вожжи, сказал приветливо: — Ну, милая! — и пошел, оставляя после себя ровную борозду.

Боец сконфуженно почесал голову, побрел рядом, оправдываясь:

— Да я так, товарищ командир, я это говорил для храбрости…

— Ты вот лучше смотри да на ус наматывай, — одернул его Рабцевич. — Видишь, как я держу рукоятки? Их надо немного приподнимать, иначе лемех уйдет в самую глубь и будет не пахота, а слезы, да и лошади мука… Но и не слабо надо держать, а то только чертить по земле будешь… И помни, основная рука у пахаря левая — она регулирует ход плуга. — Рабцевич шел, слегка припадая на левую ногу, которая ступала то по непаханому краю, то соскакивала в борозду. От лошади крепко пахло потом. И он, вдыхая этот запах, невольно вспоминал, как когда-то учил своих хуторян работать на конной жатке…

В период коллективизации Рабцевичу поручили организовать колхоз в Качеричах. Беднота избрала его председателем… По теперешним временам хозяйство было крохотное — пяток хуторов да родная деревня, а забот… Ничего не было, толком не знал никто, что делать. А тут еще контра разная покою не давала. Все равно что на фронте, только не в окопах, да врага вроде бы не видно. Но без личного оружия ни на шаг… Кое-как засеяли поле. И вот хлеб поспевать стал. Предстояла уборка. И опять проблема — никто из колхозников на конной жатке работать не мог. Известное дело, хуторяне — народ, к технике не приспособленный. Всего и знали-то, что плуг да серп. Для Рабцевича конная жатка была не в диковинку. До шестнадцатого года батраком был. А помещичьи земли — не крестьянские наделы, серпом на них не управишься… И пришлось тогда ему учить крестьян работать на жатке.

Рабцевич прошел один круг, а это, если развернуть по прямой, чуть меньше километра будет, повернул на другой. Удивительно спокойно, без понуканий шла лошадь, видно, хватку пахаря почувствовала…

— Товарищ командир, я уже понял, что следует делать… — услышал он бойца.

Рабцевич остановил лошадь, разогнулся. И сразу по всему телу, наполненному блаженной истомой, пошел приятный хруст…

— Понял, говоришь? Это хорошо, сейчас посмотрим, — сказал он, уступая плуг. И как ни крепился, на непаханный край ступил, как из лодки. Что-то припоминая, он внимательно посмотрел на бойца. — Однако почему ты пашешь здесь, а не вместе со всеми? Мне помнится, утром ты был там…

— Был, — краснея, проговорил боец, — но старшина меня послал сюда, сказал, что только лебеда может расти после моей пахоты…

— Вот как! — И, забыв про усталость, Рабцевич пошел за бойцом, поправляя и показывая, как надо работать.


Как-то еще весной сорок третьего года Рабцевич, просматривая газеты, полученные с Большой земли, обнаружил в «Правде» заявление английского правительства, переданное агентством Рейтер, о намерении Германии применить отравляющие вещества на русском фронте.

Известие озадачило Рабцевича. Если это действительно так, то фашисты должны подвозить отравляющие вещества к линии фронта. Вполне возможно, что специальные составы могут пройти по железным дорогам, контролируемым отрядом…

Вскоре из Центра была получена радиограмма. В ней сообщались приметы составов и автомашин, в которых фашисты могут перевозить отравляющие вещества. Помимо строжайшей секретности этих перевозок, усиленной охраны, которая обеспечивается средствами противохимической защиты, на железнодорожных вагонах, автомашинах могут быть специальные эмблемы.

Рабцевич тут же собрал командиров групп и их заместителей, зачитал им радиограмму из Центра и сообщение иностранного агентства. Обязав командиров усилить наблюдение на контролируемых дорогах, он приказал объяснить всем бойцам, связным, на что следует обращать внимание при наблюдении за дорогами, что делать и как себя вести в случае обнаружения подозрительных составов, автомашин…

Спустя некоторое время от связных городов Жлобина, Калинковичей, Мозыря были получены сведения о том, что фашисты концентрируют там отравляющие вещества. Особого внимания заслуживало сообщение, полученное в начале июня от связного отряда Григория Науменко, с которым поддерживали тесную связь Игнатов и Таранчук.

Григорий Науменко работал электромонтером в аварийно-спасательной бригаде на станции Красный Берег. Это был восемнадцатилетний, невысокий, худощавый паренек. Выглядел подростком, однако его смелости, находчивости удивлялся даже отец, работавший с ним в одной бригаде.

Григорий рассказал о том, что на станции Красный Берег в железнодорожном тупике крахмального завода обнаружил подозрительный состав. Окна всех вагонов, за исключением того, в котором размещалась охрана, зашторены черным материалом. В начале и в конце состава на открытых платформах установлены крупнокалиберные зенитные пулеметы. Вся охрана вооружена автоматами, противогазами и близко к вагонам никого, даже немцев, не подпускает.

Григорий подсказал Игнатову, что лучшим местом для подрыва состава может быть перегон между станциями Красный Берег и Малевичи. На участке, кроме обходов, никакой охраны нет, единственная трудность — подход к дороге, поблизости нет ни жилья, ни леса…

— Вот и здорово, — сказал Игнатов, — фашисты там уж наверняка нас не будут ждать.

Выбрав ночь потемней, он с группой, в которую входили Николай Рослик, Сергей Храпов, Алексей Плетежов, Иван Дашковский, Николай Брюшко и Федор Говор, отправился на диверсию. Удачно миновав реку Добысну, подошли к железной дороге. Кругом ни зги. Участок подобрали с насыпью покруче. Игнатов и Брюшко уже было взобрались на полотно, чтобы мину поставить, как со стороны станции Малевичи послышалось собачье поскуливание, шаги… Затаились. По шпалам кто-то шел. Бесшумно скатились с насыпи, отползли к своим. Шаги приближались. Изредка вспыхивал луч карманного фонаря, беспокойно шарил по шпалам. Это был обход — два автоматчика с собакой. Дойдя до того места, где только что были подрывники, собака беспокойно завертелась и, тявкнув, потащила своего проводника к кустам.

«Учуяла…» Игнатов приготовил автомат к бою. Не хотелось применять оружие, но что поделаешь.

На насыпи вновь вспыхнул карманный фонарик, его луч пошарил в вязкой темноте, не достав до кустов, погас. Фашист зло выругался, дернул собаку, отчего она жалобно заскулила, и пошел дальше. Когда их шаги затерялись в ночи, Игнатов с Брюшко вновь поднялись на полотно. Не успели они поставить и замаскировать мину, как от Красного Берега послышался перестук колес.

— Идет!

Сползли в кусты, немного отдышались и пошли прочь от железной дороги. До подхода поезда к закладке надо было отойти подальше, чтобы избежать столкновения с фашистами. Услышали взрыв, скрежет металла, увидели пламя, дымящиеся вагоны.

Григорию Науменко в эту ночь спать почти не пришлось. Едва сомкнул глаза, как за окном послышался шум остановившейся машины, затем стук в дверь.

Приехал начальник аварийно-спасательной бригады лейтенант Юган.

— Григорий, собирайся, и побыстрее, — торопил он. Почему его вызывают, он догадывался. Последние сомнения развеялись при виде валяющегося состава. Место крушения уже было оцеплено, но подходить к вагонам фашисты не решались…

По приказу Югана Науменко тут же подключил телефон к линии. Потом прибывший на место происшествия жандармский офицер приказал ему пройти к железной дороге и осмотреть состав…

У Науменко мелькнула страшная догадка. Однако делать было нечего. С чувством тревоги пошел. Это оказался тот эшелон, который он видел в тупике крахмального завода. Возле разрушенных вагонов валялись какие-то баллоны — большие, голубого цвета и маленькие, коричневые, в некоторых местах трава была засыпана белым порошком. Из-под перевернутой платформы, на которой был установлен зенитный пулемет, из охранного вагона слышались стоны…

У Науменко стали слезиться глаза, поднялась тошнота. И он повернул обратно. По дороге сообразил, что надо бы собрать образцы порошка, но было уже поздно.

Жандармский офицер, выслушав Науменко, приказал ему надеть противогаз и попытаться спасти оставшихся в живых гитлеровцев.

Под обломками разрушенного вагона Науменко нашел прорезиненную сумку… Он торопился — уже светало, и с командного пункта могли заметить, что он занимается не тем, чем приказано. Когда сумка была набита, он вытащил из-под платформы тощего немца с детским лицом и поволок его к командному пункту. У кустов остановился, чтобы спрятать сумку и передохнуть.

Наконец, к месту крушения прибыл специальный поезд с эсэсовцами и группой солдат в защитной форме.

Науменко, почувствовавшего себя плохо, отпустили домой. Едва он добрался до постели, как забылся крепким сном. Проснулся через сутки от страшной головной боли, однако нашел в себе силы подняться.

— Гут, гут, молодчина, — обрадовался Юган, увидев его у себя в конторе. — Корош человек. — Он тут же выписал специальный пропуск и отправил его на осмотр участка телефонной проводки под Малевичи.

Место крушения Науменко не узнал: искореженных вагонов, паровоза, рассыпанных порошков, баллонов не было и в помине. Разрушенные рельсы и шпалы заменили новыми. И вдобавок ко всему вдоль железнодорожного полотна выросли дзоты.

Часовой скрупулезно проверил его документы, осмотрел тяжелую сумку с инструментами…

Повреждений на телефонной линии вроде не оказалось. Но в кустах оставалась сумка. И Науменко приступил к работе. Нацепив кошки, он стал лазать чуть ли не на каждый столб. Насвистывая задорную песенку, он менял изоляторы, которые еще долго могли служить, подтягивал провода… Он работал и все время думал о сумке. А когда наконец сверху увидел ее серенький краешек, даже голова закружилась «Лежит, родимая, как и лежала…»

За два раза он перенес ее содержимое в безопасное место и там спрятал. Часовые его больше не проверяли: они видели, как он старательно работал, и думали, что в деревню тот ходил передохнуть и подкрепиться…

На стоянку к Игнатову Науменко пришел на следующий день. Игнатов тотчас составил справку о совершенной диверсии и вместе с добытыми трофеями отправил на базу в отряд. Нести трофеи было поручено Геннадию Девятову, Николаю Ежову и Аркадию Заруба. Бойцам предстояло пройти около двухсот километров.

За десять дней им удалось одолеть около ста пятидесяти километров, удачно миновать реки Олу, Березину, Ипу, Вишу. Шли, как правило, кружным путем по непроходимым болотам, лесным чащобам, далеко в стороне оставляя человеческое жилье. Наконец, выбрались в партизанскую зону, Теперь до базы рукой подать. Они торопились. В первой же свободной от фашистов деревне раздобыли лошадь и дальше поехали, дав возможность отдохнуть и пообсохнуть десять дней непросыхавшим ногам. Ехали осторожно, ни на минуту не забывая о частых рейдах карателей в партизанскую зону. В попадающихся на пути деревнях выспрашивали надежных людей о том, что делается в соседних деревнях, убеждались, что кругом все спокойно — карателей нет и в помине, — и ехали дальше…

И вот на землю опустилась короткая летняя ночь. Решили не останавливаться, отдыхать по очереди. Ежов и Заруба удобно устроились на свежем сене… Девятов остался за возницу. Спокойно шла дремавшая лошадь. Где-то впереди вот-вот должна была объявиться деревня Первая Слободка. Там Девятов рассчитывал напоить и накормить лошадь и ехать дальше. Ну откуда могли знать жители соседней деревни, что этим вечером на станции Птичь остановился фашистский эшелон и каратели под прикрытием темноты заняли ряд деревень и среди них Первую Слободку…

— Хальт! — словно выстрел прозвучал в ночи голос.

— Немцы, уходить надо… — Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул: — Но-о! — схватил вещмешок с поклажей и спрыгнул на дорогу, за ним Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней еще…

Бойцы побежали в сторону от вражеского огня. Пули, посвистывая, летели им вслед, обгоняли… Кругом ничего не было видно…

Девятов с налету ударился обо что-то жесткое, пружинистое. Послышался треск одежды. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил. Высокий. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Его что-то ударило в спину. Он перевалился через забор, побежал. Ноги стали заплетаться. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело. «Неужели ранен?!» Вскочил, снова побежал, упал… «Мешок, да где же он?» Стал искать. Ему мешали высокие жесткие стебли… «Так это ж хлебное поле. Значит, недалеко должен быть лес…» Схватил мешок, побежал. Стрельба стала отставать, уходить в сторону. «Товарищи уводят…»

Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться и не смог…

Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ними настороженное женское лицо.

— Кто ты? — спросил он.

— Мотя, — растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук — жительница деревни Первая Слободка. — Жи-ив?! — Она осторожно расстегнула ему ворот гимнастерки, попробовала ее снять, но гимнастерка, мокрая от крови, присохла к телу. Попыталась разорвать… Девятов вскрикнул. — Потерпи, родимый, — ласково прошептала Мотя, — могут услышать… — Она завернула рубашку и ужаснулась: — Как же они тебя?! — Мотя сдернула с себя косынку, попыталась ею обвязать простреленную грудь, но она оказалась короткой… — Я сейчас… — Мотя, не разгибаясь, вошла в рожь, вскоре появилась с сорочкой в руках. Порвав ее на ленточки, принялась пеленать Девятова.

Со стороны деревни ветер принес звуки шагов, немецкую речь.

— Тебе здесь оставаться нельзя, — прошептала она, когда все стихло. Мотя подсунула руки ему под мышки, потащила…

Очнулся Девятов в кустах. Он лежал на одеяле, тут же был его автомат. Рядом с Мотей увидел двух женщин. Все скорбно и молча смотрели на него.

— Что, родной? — просветлев, спросила Мотя.

— Мешок, — высохшими до шуршания губами прошептал Девятов. — Где мой мешок?

— А его возле тебя не было, — растерянно сказала Мотя.

— Поищи, мне без него никак нельзя…

Женщины ушли. Девятов ждал. Прошел, наверное, час. Хотя в его положении, когда не было сил сносить страшную боль, и мгновение могло показаться вечностью. Со стороны деревни послышалась стрельба.

Поднялось над головой и медленно сползло в сторону солнце, а Моти все не было.

Она появилась, когда небо стало чернеть, густой тенью налились кусты… В руках у нее были его вещмешок и еще какой-то узелок.

— Вот, брат нашел в поле… — Мотя положила рядом с Девятовым вещмешок, присела, стала разворачивать узелок. — Тут тебе поесть и попить…

— Это по нему стреляли? — спросил Девятов. — К нашим бы уйти…

— Увернулся… — Мотя грустно улыбнулась.

На следующий день сквозь тревожную дремоту он уловил что-то похожее на скрип телеги. В его сторону кто-то ехал. Это оказалась Мотя с неизвестным мужчиной.

— Я сделала, как ты хотел, — сказала она, — Федос Рыбак отвезет тебя к своим…

Федос привез Девятова в урочище Печек, где его встретили товарищи по отряду…

Сопровождать в Москву трофеи Григория Науменко Рабцевич послал Николая Прокопьевича Бабаевского, который только что заменил Змушко, направленного в Полесское партизанское соединение.


Вслед за успехами группы Игнатова последовала целая серия удачных диверсий групп Синкевича и Бочерикова… И вообще, лето и осень сорок третьего года для отряда были временем больших побед…

Поздней осенью из Центра пришла радиограмма: в связи с приближением Красной Армии генерал приказывал отряду Рабцевича перебазироваться под Пинск.

Места эти Рабцевич хорошо знал еще с гражданской войны. Три с половиной года провел тогда он под Пинском и Барановичами. Подыскать новую базу для отряда Рабцевич поручил Линке и группе Игнатова. С ними отправил письмо своему давнему другу Василию Захаровичу Коржу, который командовал партизанским соединением на Пинщине, с просьбой помочь комиссару.

— Под Пинском будешь заходить в деревни, — сказал Рабцевич на прощание Линке, — передай привет старожилам от Виноградского — в гражданскую псевдоним у меня такой был. Как своего примут…

А едва комиссар ушел, из Москвы поступила радиограмма: в связи с наступлением Красной Армии отряд должен немедленно перебазироваться на новое место…


Дорога отряду выпала тяжелая. Обозные лошади вязли в глубоком снегу. Сани приходилось тащить на себе. Иногда встречались деревни, свободные от фашистов. Можно было бы отдохнуть, просушиться… Но почти всюду в таких деревнях свирепствовал тиф.

Наконец добрались до деревни Бунос. У большинства бойцов сопрела и развалилась обувь. Людям требовался отдых. Рабцевич знал, что где-то поблизости находится штаб Пинского партизанского соединения, он надеялся встретиться с Василием Захаровичем Коржем.

Синкевич, посланный в разведку с группой бойцов, без особого труда нашел штаб и проводил туда Рабцевича.

Корж жил в пятистенном бревенчатом доме, перенесенном в лес партизанами из соседней деревни. Узнав о приезде Рабцевича, он вышел ему навстречу. Друзья обнялись, расцеловались.

Дружба между ними началась еще в гражданскую войну, когда Корж пришел в отряд Кирилла Прокофьевича Орловского…

Перед Великой Отечественной войной работали почти рядом: Корж — в Пинском обкоме партии, Рабцевич — в Бресте…

— Ох-хо-хо, какой важный стал! — войдя в хату, сказал Рабцевич. Он весело оглядел Коржа с ног до головы, вновь обнял, похлопал по спине. — А ты знаешь, Вася, тебе чертовски идет генеральская форма. — И засмеялся. Смех у него был легкий, заразительный.

Поездка Рабцевича оказалась весьма удачной. Кроме Коржа, он повидался с первым секретарем Пинского подпольного обкома партии Клещевым. Вместе они уточнили место базирования отряда, наметили запасные стоянки, скоординировали партийные и боевые действия. На душе у Рабцевича стало полегче. Самое главное: не в одиночку придется воевать и на новом месте.

Обрадовал Рабцевича и Линке. Он подобрал весьма удачный участок для базы отряда недалеко от деревни Липники. Это была небольшая возвышенность среди болотистых топей и под боком у железных дорог Пинск — Лунинец, Барановичи — Лунинец.

На новом месте все пришлось начинать сначала. Стали ставить рубленые времянки, о землянках не могло быть и речи, очень уж близко стояла вода. Одну хату тут же отвели под санчасть — у шестерых бойцов был обнаружен тиф…

Вскоре из Москвы прилетел Бабаевский. Он привез с собой не только взрывчатку, мины, но и обмундирование для вконец оборвавшихся бойцов. Не забыл прихватить и почту.

Особый восторг вызвали письма. Рабцевичу опять было несколько. Получил и Линке, но на этот раз письма не вызвали у него радости. Рабцевич знал о горе комиссара. В то время, когда он был на Пинщине, из отряда «Местные», где сражался Гейнц, пришло известие о его гибели. Это произошло 22 января 1944 года…

Линке сидел над нераспечатанными письмами и молча смотрел в распахнутую настежь дверь. В его глазах стояли слезы.

В начале апреля отряду удалось выйти на связь с молодежной подпольной организацией «Запорожцы» из деревни Купятичи. Синкевич передал руководителю организации Федору Лисовцу магнитные мины, предложил взорвать авиационный склад на аэродроме под деревней Галево.

На собрании организации они решили, что на взрыв пойдут четверо и каждый возьмет по мине. В числе подрывников оказались: младший брат Федора Григорьевича Лисовца Александр, Иван Михайлович Пекун, Иван Платонович Пекун и Сергей Петрович Журбило, который работал на аэродроме и хорошо знал не только расположение склада, но и подходы к нему. Запорожцы трижды ходили к аэродрому, и все неудачно. Больше того, последний выход едва не кончился трагически.

К аэродрому подползли со стороны поля. В кустах затаились, выбирая удобный момент для броска на склад. Казалось, все продумано до деталей… На вышках через каждые десять минут вспыхивали прожектора. Их лучи старательно прощупывали забор, штабеля авиабомб, кусты, подступы к ним и гасли. До следующей вспышки времени было достаточно, чтобы проникнуть на аэродром, заложить мину и вернуться в кусты…

Кругом стояла тишина. Спала деревня, спали немецкие казармы, спокойно было и на вышках… Поползли. И надо же так случиться, что под кем-то треснул сухой куст. В тишине этот треск прозвучал выстрелом. На ближней вышке тут же вспыхнул прожектор… Положение ребят — хуже некуда: впереди склад, к которому теперь не подберешься, чуть пошевелишься — мигом прошьют из пулемета, сзади — открытое поле на семь километров.

Запорожцы перевели дух только тогда, когда прожектор потух. Осторожно отползли и по полю вернулись к деревне…

На очередной встрече с Федором Лисовцом Синкевич сообщил, что фашисты скоро будут отмечатьсвой праздник и было бы очень хорошо, если бы запорожцы подорвали авиасклад именно в этот день…

Девятнадцатого апреля в деревне начались приготовления к празднику. Фашисты наводили порядок в домах, чистили, мыли, подкрашивали танки — в то время в Купятичах стояла эсэсовская танковая часть. Под вечер повсюду на улицах появились флаги со свастикой, послышалась музыка, песни…

Запорожцы надеялись, что на этот раз у них все пройдет удачно: гитлеровцы начнут гулять с вечера, а напившись, не будут так бдительны. И каково же было их удивление, когда они увидели, что вдоль забора прохаживается солдат с автоматом. Часовые были и с другой стороны, и с третьей…

Александр Лисовец предложил Пекунам заползти на склад со стороны деревни Галево, сам он с Сергеем Журбило остался со стороны поля дожидаться, когда разойдутся часовые и погаснут прожектора, чтобы пробраться на аэродром. Потом, когда мины уже будут поставлены, все должны двигаться домой самостоятельно…

Сергей Журбило приподнял проволоку, хотел юркнуть под нее и почувствовал, что зацепился. Попробовал поднять проволоку повыше, не получилось. Колючка впилась в телогрейку… Сергей клял свою нерасторопность, неуклюжесть. Он не знал, что фашисты прошлый раз, обнаружив следы, по низу всего забора натянули еще по паре струн колючей проволоки… Стараясь унять охвативший ужас, Сергей собрал все, какое осталось, благоразумие, напрягся и осторожно отодвинул от себя проволоку. Едва заполз за штабель, как вспыхнул прожектор с одной стороны, потом с другой. Их лучи пробежали над Сергеем, за ним… Он достал мину…

Запорожцы заложили на складе четыре мины, и все они взорвались почти разом, спустя десять часов, утром, когда фашистские солдаты щеголяли по деревне в парадных мундирах. У кромки леса, там, где был аэродром, небо рвалось в клочья, дыбилась земля. Было похоже, что из-под земли со страшным грохотом и огнем выбиваются какие-то дьявольские силы…

Две недели фашисты боялись входить на территорию аэродрома.

Гитлеровский праздник храбрецы отметили еще одним сюрпризом.

Неизвестно, кому на ум пришла эта идея. Только в отряде все сразу заразились ею. Сергею Сидорову через связных добыли краски, и он принялся за работу. Из молодых сосенок он сделал раму, натянул на нее простыню и стал рисовать Гитлера. Оригиналом для этого служила карикатура, взятая из газеты.

Сергей рисовал на поляне перед жилыми постройками, и поэтому вокруг него всегда было шумно, звенели шутки, прибаутки и даже частушки. За его работой пристально следили Рабцевич и Линке.

— А ничего получается зверюга, — сказал Рабцевич, когда на белом полотне стал вырисовываться портрет фюрера. — Ты для большей выразительности челку ему сделай подлиннее, выдели зубы и зазубри их да глаза по-лягушачьи выкати…

Наконец, портрет был готов. Его решили выставить на обозрение фашистов. Выполнить это задание поручили группе Бочерикова, которая и отправилась в ночь на 20 апреля к деревне Люсино на шоссе Лунинец — Ганцевичи.

Еще до рассвета подобрали подходящее место — заброшенное поле. Портрет укрепили на больших шестах метрах в пятистах от шоссе. Дорога здесь как раз делала изгиб, и портрет хорошо был виден с одной и другой стороны. Пускай любуются… А чтобы плата за просмотр соответствовала военным ценам, вокруг портрета поставили несколько противопехотных мин, заминировали и сам портрет…

Первая машина появилась не скоро. Уже давно рассвело, полицаи выгнали свое стадо на молодую травку, поднялось и стало припекать жаркое весеннее солнце, а шоссе по-прежнему было пустынно. Кое-кто стал уже поговаривать, что место для демонстрации подобрали не совсем удачное, и тут со стороны Лунинца послышалось нарастающее тарахтение машины. Сразу смолкли разговоры…

Это был грузовик. Солдат гнал машину, словно старался из нее выжать все, на что она была способна. Машина, взлетая на многочисленных выбоинах, гремела пустым кузовом. Портрет солдат заметил. Он долго смотрел на него, даже скорость сбросил и потом оглядывался, пока не скрылся из виду.

Все надеялись, что солдат остановится, выйдет из кабины… Уже решили, что, если он вздумает направиться в сторону портрета, снять солдата, чтобы не портил обедню…

Бойцы зашумели:

— Стоило в такую даль да через болото тащиться?

— Ничего, товарищи, — успокоил Бочериков, — сейчас этот фашистик домчит до своих, расскажет, что по дороге повстречал, и тогда начнется потеха.

И действительно: не прошло и получаса, как со стороны Ганцевичей показалась легковушка, полная фашистов. Напротив портрета она остановилась. Фашисты некоторое время молча глядели на своего фюрера, потом на шоссе вылез солдат. Боязливо озираясь, он набрал в горсть камней с обочины и осторожно, словно гончая перед тем, как поднять птицу на крыло, пошел к портрету. Остальные замерли у раскрытых окон. Сделав несколько шагов, солдат остановился, кинул перед собой камень, как обычно бросают гальку по воде, чтобы она, отскакивая, летела возможно дальше, вновь пошел…

Тем временем с одной и другой стороны шоссе показалось сразу несколько машин. На грузовике ехали солдаты, они браво пели песню… Не доезжая до легковушки, машина остановилась. Смолкла песня. Фашисты столпились на обочине шоссе, будто на смотровой площадке. Все глядели на сверкающий на солнце портрет. Потом несколько солдат во главе с офицером отделились от группы и, держа автоматы наизготовку, пошли вслед за первым солдатом, который, не дойдя метров тридцать до портрета, швырнул в него камень. Камень, угодив Гитлеру в зубы, выдрал клок…

— Ну как же он так! — воскликнул Сидоров. — Я старался, а он…

Бойцы крепились, чтобы не рассмеяться.

— Ты уж погоди со своими шуточками, — одернул Сидорова Бочериков, — дай до конца представление досмотреть…

С обочины дороги что-то закричали. Солдат в ответ огрызнулся и, швырнув оставшиеся камни в фюрера, повернул обратно. Автоматчики пропустили его и пошли дальше. Не успели они сделать и десяти шагов, как взорвалась первая мина. Они побежали назад и напоролись еще на пару мин…

С обочины опять закричали. Оставшиеся в живых фашисты остановились и стали из автоматов расстреливать портрет, очевидно, намереваясь сбить его с шестов, но не тут-то было, ведь не зря бойцы выбирали сосенки покрепче…

Больше часа стоял истерзанный в клочья портрет Гитлера. И не было ни одной машины, которая не задержалась бы на обочине. Фашисты стреляли в портрет, кидали камнями, палками, а он стоял…

Комедия продолжалась до тех пор, пока не приехали минеры и не сняли портрет.


Приближался праздник 1 Мая, а настроение у храбрецов было невеселое. Еще не опомнились от гибели комсорга группы Синкевича — Литвиненко, подорвавшегося во время минирования шоссе, как обрушилось новое горе — погиб любимец отряда Сергей Храпов, которого отличали умная храбрость, живой и веселый нрав. Он никогда не унывал. Бывало, люди измотаются на задании, измучаются, одно желание — лишь бы добраться до костра, до печи, закрыть глаза, а он вдруг затянет задорную песню или впрыгнет в круг повалившихся от смертельной усталости бойцов, ударит ладонями о колени и начнет лихо отплясывать «Яблочко»… Откуда только силы брались? Все умел этот парень: петь, плясать, стихи читать и воевать…

Необычная выпала судьба на его долю. Родом он был из подмосковного города Луховцы. С детства мечтал стать артистом. До войны был призван в армию. Там сбылась его мечта. Сергея приняли солистом в ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа…

21 июля 1941 года ансамбль давал концерт на заставе под Брестом. А утром началось фашистское нашествие. Сергей Храпов стал защитником Брестской крепости. Тяжелый, нечеловечески тяжелый бесконечный бой… С осени сорок второго года он стал бойцом отряда «Храбрецы». И вот теперь…

На базе, где собрался почти весь личный состав отряда на открытое комсомольское собрание, было непривычно тихо. На войне люди в какой-то мере привыкают к смерти, потому что идут с ней рядом и через нее. Смерть Сергея словно выбила всех из седла.

Все ждали членов партии, которые в штабной хатке проводили собрание. Наконец, открылась дверь, появился Линке. Он был как всегда подтянут, только лицо осунулось и резче обозначились морщины. За ним шли Рабцевич, Бабаевский, Побажеев и все остальные члены партии.

Василий Козлов открыл комсомольское собрание. Минутой молчания почтили память павших товарищей. Потом Козлов предоставил слово Линке.

Комиссар отряда заговорил о Первомае, рассказал о том, что его самого неоднократно арестовывали за участие в этом празднике. А в тридцать первом году он впервые прошел с демонстрацией по ликующей Красной площади… Он говорил о фашистской чуме, борьбе с которой посвятил всю свою жизнь, о задачах отряда, каждого бойца, командира.

— Мы с вами, — сказал он, — не должны позволить фашистам лишить нас возможности строить счастливую жизнь. — Его голос зазвенел металлом: — Клянемся, что не будет от нас пощады оккупантам, за смерть наших товарищей мы отомстим фашистам!

И все собрание в один голос ответило:

— Клянемся!

Прямо с собрания бойцы уходили на задание. Для усиления групп Линке пошел с Игнатовым, Бабаевский — с Синкевичем, Побажеев — с Бочериковым…

Действия партизан на какое-то время парализовали движение на железных и шоссейных дорогах.

В ответ фашисты провели серию карательных экспедиций. В поисках партизан они вторглись в Логишинские леса. Однако диверсионно-разведывательные группы, предупрежденные местным населением, вовремя вышли из опасной зоны…

Одновременно с карательными мерами фашисты в срочном порядке усилили охрану железных дорог. На железной дороге Пинск — Лунинец на протяжении всего пути на расстоянии пятисот — тысячи метров друг от друга ими были построены доты, оснащенные радио- и телефонной связью, мощными прожекторами, вооруженные пулеметами. В некоторых дотах разместили караулы. На расстоянии двухсот метров друг от друга на ночь выставляли посты. В дни интенсивного движения составов расстояние между постами сокращалось до ста метров. Помимо этих постов выставляли секреты, отдельные участки подходов к путям минировали. С обеих сторон от железной дороги метров на сто пятьдесят — двести был вырублен лес. Часовые при малейшем подозрительном движении или шорохе, доносившемся из леса, открывали огонь из автоматов. Тут же на проческу местности высылали наряды солдат. Если фашистам почему-то не хватало своих сил, на помощь прибывал бронепоезд. Огнем пушек, минометов, пулеметов он уничтожал все живое. После его ухода от деревень, которые попали под обстрел, оставалась груда пепла да изрешеченные траурно-черные печи, от леса — высокие расщепленные пни. Кроме того бронепоезд раз в сутки, в двенадцать часов ночи, проходил весь участок дороги от Пинска до Лунинца и уже самостоятельно, где считал нужным, наводил «порядок». Фашисты в своей газете хвастливо объявили о неприступности железной дороги на этом перегоне.

Рабцевич решил подорвать бронепоезд. Выполнить задание поручили группе бойцов под руководством Синкевича.

Восемь раз выходила группа к железной дороге в междуречье Ясельды и Бобрик и восемь раз возвращалась ни с чем. Был обследован каждый клочок земли. Незаметно появиться на железнодорожном полотне и тем более заложить мину оказалось невозможно. Операция усложнялась еще и тем, что в километре от железной дороги и параллельно ей пролегало шоссе Пинск — Лунинец, которое патрулировали мотоциклисты. В случае тревоги на железной дороге шоссе тут же перекрывали. Это, естественно, могло помешать отходу группы. И тогда Синкевичу пришла идея атаковать бронепоезд…

Между станциями Ясельда и Парохонск Синкевич обнаружил едва заметную канаву, тянущуюся из леса в сторону насыпи. Ползущего по ней человека даже в четырех-пяти метрах не было видно. Синкевич хотел было по ней выбраться на пути, но она метрах в пяти от насыпи внезапно обрывалась, и дальше надо было пробираться уже по бугру. Скрытно подползти к насыпи она помочь не могла, однако при подготовке атаки на бронепоезд могла пригодиться. Место это оказалось удобным еще и потому, что расстояние от насыпи железной дороги до кромки леса здесь было наименьшим…

Четырнадцатого мая на подрыв бронепоезда вместе с Синкевичем вышли Иван Касьянов, Михаил Чмут, Павел Кожич, связные Николай и Федор Косяк.

Через шоссейную дорогу перебрались засветло. Проверили, не обнаружил ли кто их переход, и только тогда углубились в лес. Засветло подошли и к железной дороге. На опушке леса у канавы залегли.

В половине десятого из дальнего дота вышли солдаты. Часть их пошла в сторону станции Ясельда, часть — к станции Парохонск. Солдаты шли медленно, тщательно осматривали рельсы, насыпь, по пути выставляли посты. Один солдат встал метрах в ста от канавы справа, другой — слева на таком же расстоянии. Остальные пошли дальше. Часовые осмотрелись, пошли навстречу, не дойдя метров пятидесяти друг до друга, остановились, о чем-то громко и весело переговорили и разошлись.

Стемнело сразу. Периодически, то с одной стороны, то с другой, стали вспыхивать прожектора, в небе то и дело зависали ракеты. Иногда их над дорогой висело сразу по нескольку штук. Холодный свет ракет ровно заливал округу.

Синкевич, подождав, пока потухнет прожектор и сгорит очередная ракета, пополз из леса. За ним Касьянов, Чмут. Оставшиеся в охранении взяли на прицел часовых.

Ползти по узкой канаве налегке не трудно, но с двадцатикилограммовым зарядом тола, запрятанным в мешок, — проблема…

В воздухе зависла новая ракета. Бойцы втиснулись в землю. Каждому казалось, что ракета висит именно над ним. Потом опять вспыхнул прожектор, его луч пробежал над головами, перекинулся на полотно, стал хлестать по лесу справа, слева и потух. Часовые разошлись. Бойцы вновь поползли. И вдруг в руках Синкевича задергался шнур, который он тянул за собой: это из охранения подали сигнал «Внимание!».

Синкевич увидел, что со стороны дальнего дота по путям движется несколько человек.

«Час от часу не легче! Если гитлеровцы решили выставить дополнительные посты, часового поставят и у канавы. Что делать? Тогда даже не развернешься, чтобы отойти…» Синкевич решил не ждать, пока погаснет ракета, осторожно двинулся дальше, за ним — товарищи.

Немцы приближались. Их было трое. Один шел со стороны канавы. Все отчетливее слышался хруст гравия под подошвами их сапог.

Обидно. До насыпи осталось совсем немного, и бронепоезд вот-вот появится…

Что-то заставило фашистов остановиться. Синкевич при свете ракеты заметил, как один из них показал рукой в сторону канавы.

— Кажется, хана, братцы. Не хотелось ввязываться в бой, да, видно, придется…

От группы отделился солдат и, держа автомат наизготовку, пошел к канаве. Остановился буквально в пяти шагах от места, где притаились разведчики. Его надтреснутый голос, казалось, прозвучал над самой головой. С насыпи ему что-то ответили, и фашисты… ушли.

Из тягостного оцепенения Синкевича вывел протяжный и властный паровозный гудок. Это извещал о своем появлении бронепоезд. И вот вдалеке блестящая игла его прожектора проколола лес и затем, вытянувшись над полотном, высветила перед собой рельсы, шпалы. Теперь нельзя было терять ни секунды. Синкевич дал знак товарищам: вперед!

Разведчики достигли бугра, у которого кончалась канава. Синкевич подтянул мешок с взрывчаткой, готовясь к решающему броску.

Бронепоезд шел на большой скорости. Тяжелый стук его колес нарастал. Столбами замерли часовые, они словно приготовились приветствовать его…

Пора! Разведчики метнулись к насыпи.

Луч прожектора бронепоезда резал темноту, не задевая бойцов, они оставались вне поля видимости, как и рассчитали. Секунда, две… и бойцы на полотне. Их наверняка заметят часовые, однако предпринять что-либо уже не успеют. Позаботиться об этом — задача тех, кто оставлен для прикрытия группы.

Бронепоезд, похожий на одноглазое чудовище, сопя, надвигался на разведчиков. Синкевич выдернул из взрывателя чеку и бросил мешок на рельсы…

Завизжали, завыли тормоза, но было поздно…

Спасаясь от взрыва, разведчики прыгнули в канаву.

Взрывная волна ураганным ветром прокатилась над смельчаками, лишь опалив их своим горячим дыханием.

На месте взрыва стало светло. Горел перевернутый паровоз, бронированные вагоны; с обеих сторон железнодорожного полотна безумно метались лучи прожекторов… Но ни Синкевич, ни его боевые товарищи уже не обращали на это внимания. Задание выполнено. И теперь им важно было, как можно быстрее добежать до леса и успеть до появления карателей преодолеть шоссе…


Вслед за взрывом бронепоезда последовали диверсии на других железнодорожных перегонах. Успехи отряда взбесили фашистов. Стремясь покончить с партизанами, они бросили в лес один за другим несколько карательных отрядов. Но безрезультатно: не вступая в открытый бой, разведывательно-диверсионные группы и местные партизаны уходили в безопасные места… Тогда фашисты предприняли попытку уничтожить базу отряда. В карательной экспедиции применили танки, артиллерию. Однако и это не принесло им успеха. Рабцевич, умело маневрируя силами, увел карателей от своей стоянки…

12 июля 1944 года на станции Малковичи отряд «Храбрецы» встретился с передовыми частями советских войск…

После парада в Минске многие бойцы и командиры отряда были направлены на фронт, другие — на работу в органы госбезопасности. Получили новое назначение командир и комиссар. Линке вызвали в Москву, Рабцевич оставался в распоряжении минского НКВД.

Рабцевичу дали сутки для отдыха. Он вернулся в дом, где остановился и решил отдохнуть. Последние сутки были хлопотными: он прощался с бойцами и командирами отряда, писал отчет, встречался с руководством НКВД…

«Хорошо бы сегодня не было поезда и Карл не уехал бы», — было последнее, о чем Рабцевич подумал, засыпая.

Он закрыл глаза, и побежали, полетели картины прошлого.

Приснилась ему шоссейная дорога. Она запружена народом, повозками, машинами. Все спешат. Лица испуганные, сосредоточенные. В этой толпе пробирается он с сыном Виктором. Кругом несмолкаемый грохот: бьют орудия, строчат пулеметы…

— Воздух! — истошно кричит кто-то.

Поднимается паника. Машины, люди сворачивают с шоссе.

Рабцевич с сыном падают в траву. С воем проносятся над землей самолеты, сверкая в утренних лучах солнца. Они почти касаются шоссе. На них большие черные кресты. Пулеметные очереди вспахивают землю. Слышатся стоны, крики, проклятия. Рабцевич поднимает голову и видит вдали Брест. Город в разрывах снарядов…

Рабцевич ввинчивает запал, но перед ним уже не мина, а граната. Идет бой. Кайзеровцы наступают. Их так много, что уже не может справиться перегревшийся пулемет. Рабцевич кидает гранату, еще, еще… Бой обрывается. Командир 6-го гренадерского полка Западного фронта прикрепляет Георгиевский крест на его гимнастерку и вручает ему погоны унтер-офицера… Рабцевич возвращается в окоп, а там стоит шум: солдаты читают большевистскую газету.

— Как все, едрен корень, правильно пропечатано, — скручивая цигарку, говорит один из солдат, — ведь, если здраво пораскинуть мозгами, выходит ни мы, ни немцы-солдаты не хотим войны…

— Это точно, — поддерживает его другой. — Мне завсегда плуг милее винтовки… Да будь она…

И вот говорят все солдаты разом:

— Долой войну!

— Хватит нам убивать друг друга!

— Мы такие ж, как и оне, крестьяне, рабочие!..

— Айда к ним!

Солдаты вылезают из окопа.

— Товарищи немцы, братья, погодьте, не стреляйте!..

На немецкой стороне тоже слышатся возбужденные голоса. Солдаты идут навстречу друг другу. Ни у кого нет оружия…

— Сволочи, что делаете? — кричит ротный. Размахивая пистолетом, он намеревается остановить своих солдат. Подскакивает к Рабцевичу, хватает за грудь: — А ты, скотина?!. Как ты смеешь, ты же георгиевский кавалер!..

— Да пошел ты!.. — Рабцевич выхватывает у него пистолет, отбрасывает в сторону, идет дальше.

Солдаты встречаются. Начинается братание. Кругом смех, восторженные возгласы… Рабцевич обнимается с каким-то молоденьким немцем. Они находят крепкий ящик, должно быть из-под снарядов, садятся. Закуривают из одного кисета. Немец весело лопочет. Рабцевич не знает немецкого языка, но ему все понятно. Немец рабочий, у него есть жена и маленький Шульц. Он сегодня же поедет домой…

— А я, — Рабцевич вздыхает, — я землю люблю… — Он радостно смотрит на немца, и вдруг его лицо уплывает, размазывается, и он видит перед собой Линке. — Вот чудеса! Так это же Карл!

Линке что-то говорит.

Рабцевич открывает глаза. Перед ним действительно стоит сияющий Линке. В руках охапка свертков.

— Спишь?.. А я тут сухой паек получил… Завтра в шесть часов утра ту-ту, поеду в Москву! Ха! Вставай, провожаться будем!


6 ноября 1944 года в «Правде» был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 5 ноября 1944 года. В нем говорилось:

«За образцовое выполнение специальных заданий в тылу противника и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали „Золотая Звезда“»…

Далее следовали фамилии награжденных, среди них Александр Маркович Рабцевич.

Стали поступать поздравления. Их было много.

В конце мая сорок пятого года его поздравил Линке. Рабцевич взял конверт в руки. Знакомый почерк. Радостно забилось сердце. «Жив!»

Оказалось, после приезда в Москву в июне сорок четвертого Карл Карлович получил новое задание: его направили на территорию Словакии, охваченную антифашистским восстанием. Там пробыл семь месяцев. Был ранен. Сейчас вновь в Москве, но чувствует, что пробудет в столице недолго, готовится к отъезду…

Так оно и вышло: вскоре Линке уехал в Германию, где принял активное участие в создании государства трудящихся на немецкой земле, став одним из первых его генералов…

Впоследствии министр Национальной обороны ГДР товарищ Гейнц Гофман скажет о нем:

«После освобождения Германии он отдал весь свой большой опыт социалистическому строительству, усилению и укреплению рабоче-крестьянских сил. Его имя неразрывно связано со строительством вооруженных сил, особенно с созданием и развитием национальной армии Германской Демократической Республики».

Рабцевич надеялся увидеться со своим бывшим комиссаром, строил планы… Но встрече этой состояться было не суждено…

Сергей Ананьин ПОДВИГ КОМСОМОЛЬЦА


Тринадцатого июня 1942 года, в субботу, в пионерском саду на проспекте Революции, главной улице старинного города Воронежа, было полным-полно ребятишек.

Было…

Около семи вечера к городу прорвался фашистский бомбардировщик — линия фронта проходила в ста пятидесяти километрах в Курской области. Черные, свистящие и визжащие бомбы посыпались на малышей. Качнулись, брызнув оконными стеклами, тяжелые каменные дома, с трех сторон окружавшие сад.

Медленно опускалась вскинутая в небо земля, обломки растерзанных яблонь, груш, обуглившиеся ветки сирени и еще что-то окровавленное. Люди плача шагали по перекопанной бомбами земле — не наступить бы невзначай. И опять сильные взрывы неподалеку, в зоопарке, также заполненном ребятишками…

Подавленные увиденным, молча сидели в Брикманском саду, что недалеко от их домов, Костя Феоктистов и Валя Выприцкий. Валя — русый, голубоглазый, выше Кости почти на голову, в мае ему исполнилось восемнадцать. Он закончил школу в прошлом году, а Костя две недели назад.

— Не верится, — взволнованно говорил Костя, — что это мог сделать человек! Да люди ли фашисты! Значит, правда, что они уничтожают даже маленьких детей, ведут войну на истребление советских людей!

— А ты в этом сомневался?

— Сомневался — не то слово. Не знаю, как яснее высказать. Воспитали нас такими, что ли, но ни ты, ни я, вообще ни один советский человек и в мыслях не допускает, чтобы нам захватывать чужие земли да еще убивать людей. Когда мы с мамой получили похоронку на брата, Бориса, — ты знаешь, он закончил Сумское артиллерийское училище за несколько дней до войны, — я считал, что он погиб, так сказать, в честном бою, что ли. А сейчас думаю, а может, он был только ранен? А когда наши были вынуждены отступить — это было где-то в районе Минска, подошел к Борису гитлеровец, вытащил пистолет и спокойно пристрелил. И Бориса и других раненых. Сбросили же сегодня бомбы на малышей, хотя летчик видел, что здесь нет ни промышленных предприятий, ни железнодорожных станций.

— Наш командир истребительного батальона Антон Иванович Башта знакомил нас с «Памяткой немецкому солдату», — сказал Валя. — Ничего человеческого в ней не найдешь. Гитлер требует от своих офицеров и солдат, — я запомнил это дословно, — чтобы каждый для своей личной славы убил ровно сто русских, все равно, женщина это или старик, девочка или мальчик. Памятка призывает уничтожить в себе жалость и сострадание и не думать: за всех думает фюрер. В одном из выступлений Гитлер призвал «истребить слявянские народы — русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов». И еще Гитлер цинично заявил: «Мы варвары, и мы хотим быть варварами. Это — почетное звание». А ты прав: раненых они добивают. Сам видел…

— Сам? Где ты мог видеть? Ты что-то скрываешь. Куда ты исчезал в конце прошлого года и этой весной? Скажи. Или не доверяешь? Боишься, проговорюсь?

— Да из тебя слова не выколотишь! Верю тебе, как себе, а сказать пока не имею права. Не обижайся. И извини: мне надо в батальон.

В этот же вечер Костя повидал друзей — Бориса Сухоедова, Виктора Козлова и Бориса Лачинова. Говорили все о том же: что делать? В армию шестнадцатилетних не берут, в истребительный батальон тоже. Позавидовали Вале Выприцкому — и постарше, и рослый.

— Что же мне делать, Валя? — спросил Костя, когда они встретились на другой день. — Тебе хорошо — нашел свое место: мечтал стать военным и вот стал бойцом истребительного батальона. Я не могу оставаться в стороне. Брат погиб, отец на фронте, все воюют, а я?..

В голосе Кости чувствовалось такое отчаяние, что Вале стало жалко друга.

— Поклянись, что никому ни слова…

— Клянусь!

И Валя поделился своей тайной.

Когда напали фашисты, он кинулся в военкомат, но там отказали — возраст непризывной. Пошел в управление НКВД. Упросил взять разведчиком. Прошел специальную подготовку и в составе разведывательно-диверсионной группы был направлен на Украину, в Ворошиловградскую область. Матери сказал, что едет в военное училище. Вернулся через месяц, в декабре 1941 года. Опять учеба, прыжки с парашютом, и в апреле 1942 года опять в разведку на Украину.

— Значит, можно и мне попытаться? — обрадовался Костя.

— Я тебе ничего не говорил. Не забывай о клятве. Постарайся в управлении НКВД попасть к красивой черноволосой девушке Рае Соболь или к Юрову.

Костя попал к капитану государственной безопасности Василию Васильевичу Юрову.

С просьбой послать в разведку ежедневно обращалось немало воронежцев — и молодых и пожилых. А этот совсем мальчишка. Учиться ему, а не воевать, и Юров отказал.

Но паренек продолжал упрашивать:

— Не смотрите, что я небольшого роста. Мне уже шестнадцать с половиной. Физически я крепкий, стрелять умею и плаваю хорошо. Ну я прошу вас…

— Нет, нет, Костя… Иди в клуб Дзержинского, разыщи Антона Ивановича Башту и передай, что я рекомендую взять тебя в истребительный батальон.

Антон Иванович внимательно выслушал, но сказал, что в истребительный батальон принимают только комсомольцев.

Костя побежал в свою школу. Через три дня, улыбаясь, подал Баште новенький комсомольский билет.

— Молодец! Теперь все в порядке. Сейчас все оформлю.

По дороге домой, на Рабочий проспект, Костя не раз вытаскивал из кармана пиджачка удостоверение в красной обложке.

«УНКВД по Воронежской области

Истребительный батальон гор. Воронежа

УДОСТОВЕРЕНИЕ
Предъявитель сего тов. ФЕОКТИСТОВ КОНСТАНТИН ПЕТРОВИЧ является бойцом 2-й роты истребительного батальона г. Воронежа при НКВД по Воронежской области и имеет право ношения и хранения винтовки и финского ножа.

Действительно по 31 декабря 1942 года».

Маме, Марии Федоровне, нарочито небрежно и спокойно сказал:

— Меня зачислили в истребительный батальон… Так — военная учеба, буду помогать чекистам вылавливать вражеских сигнальщиков, если будут подавать световые сигналы фашистским самолетам, охранять склад боеприпасов в Ботаническом саду…

Мария Федоровна, активная общественница, в недавнем прошлом депутат райсовета и горсовета, не расспрашивала, лишь грустно вздохнула, вспомнив погибшего на фронте старшего сына и мужа, Петра Павловича, человека мирной профессии — был главным бухгалтером Рыбтреста, а сейчас где-то под Сталинградом. Прислал письмо, что вступил в партию.

В батальоне Костя встретил своего учителя математики Андрея Константиновича Шишкина. Андрей Константинович командовал взводом. Он и обрадовался и встревожился: Костя — лучший его ученик, помогал отстающим, даже старшеклассникам, очень талантлив — нередко предлагал свое, оригинальное решение той или иной задачи. Ему бы учиться, а не воевать…

Встреча учителя и ученика была одной из последних: через два месяца начальник Придаченской оперативной группы УНКВД Петр Ельчинов проведет бойцов истребительного батальона через реку Воронеж на правый берег, в центральный район города, куда удалось ворваться гитлеровцам. В этом бою Андрей Константинович погибнет.


Да, все сложилось не так, как предполагал Костя.

28 июня 1942 года утром к Воронежу прорвалось несколько десятков вражеских бомбардировщиков, вечером налет повторился. И так каждый день — утром, днем и вечером, в одни и те же часы. Центральный, правобережный район города, находящийся на горе, запылал огромным костром. Костя поражался, зачем понадобилась эта бомбежка — налетало по 50—100 самолетов, а в городе войск Красной Армии не было. Было лишь несколько мелких подразделений войск НКВД. Бойцы-чекисты заняли оборону узкой лентой от реки до Задонского шоссе и поклялись погибнуть, но задержать гитлеровцев до подхода регулярных войск (вскоре подошла 132-я Сибирская дивизия, занявшая вместе с бойцами-чекистами оборону).

С 1 июля перерывов в бомбежках почти не было. Никто из воронежцев тогда не знал, что еще 28 марта в ставке Гитлера состоялось совещание, посвященное подготовке к летнему наступлению на всех фронтах, и фюрер объявил:

«Начало операции — под Воронежем…»

А 5 апреля Гитлер подписал директиву № 41, в которой говорилось:

«…Началом должно послужить охватывающее наступление или прорыв… в направлении на Воронеж. Цель этого прорыва — захват города Воронежа».

Удар на Воронеж получил название операции «Блау» (с 30 июня — операция «Брауншвейг»).

28 июня немецко-фашистские войска прорвали фронт в Курской области и покатились на Воронеж. Где они находятся — никто не знал. 4 июля в разведку к Дону была направлена группа чекистов во главе с капитаном госбезопасности Алексеем Чепцовым. Примерно в одиннадцати километрах от Воронежа, в редком Шиловском лесу группа наткнулась на гитлеровцев, уже переправившихся через Дон, и потеряла двух человек. Последними отходили Анатолий Павлюкевич и автор этих строк. Увидели красноармейцев, обрадовались, а они, молодые, еще не обстрелянные, приняли нас за гитлеровских шпионов, поставили к дереву и уже навели автоматы… В последнюю минуту появился их командир, приказал отвести нас к особистам. Те разобрались…

С утра 5 июля все чекисты Воронежского управления оповещали жителей, не успевших выйти из города и укрывавшихся в бомбоубежищах и подвалах, что надо немедленно уходить, потому что гитлеровцы уже прорвались к городу. Но многие не рискнули уйти под все продолжающейся бомбежкой…

Бойцы истребительного батальона получили приказ выходить из города в одиночном порядке и собираться в селе Анна. С разрешения Башты Костя побежал домой, беспокоясь о матери. Бежать под бомбежкой пришлось почти через весь город. Успокаивал себя, что под полом их одноэтажного кирпичного домика есть глубокий погреб, добротно вырытый отцом. А если прямое попадание?

К счастью, фашистские летчики пока не добрались до Троицкого района, и Рабочий проспект, немощеная, заросшая травой улица, почти не пострадал.

Выходили из города вместе с друзьями, Сухоедовыми. На тележку положили наскоро собранные вещи. Кое-что Костя успел спрятать в погребе.

Костя и Борис Сухоедов с трудом вытолкнули тележку в гору, к Транспортной улице. За ними с узлами шли Мария Федоровна и родители Бориса. Костя чувствовал себя виноватым перед матерью: осенью прошлого года они эвакуировались в Актюбинск, оттуда он пытался удрать на фронт. Мария Федоровна поймала его на станции и дала слово вернуться. И вот вернулись!

Шли в сплошном потоке людей, спешивших воспользоваться кратковременным перерывом в бомбежке и выйти из пылавшего города на левый берег, на Придачу, и дальше — на восток. Прошли Брикманской сад на Транспортной улице, вышли к мосту через железную дорогу Курск — Воронеж — Москва. Идти надо было проспектом Революции до Петровского сквера, от него по улице Степана Разина, круто спускавшейся к реке Воронеж, к Чернавскому мосту. А впереди, над проспектом Революции, опять повисли тучей фашистские самолеты. Успеть бы!

Чернавский мост тогда соединялся с левым берегом, с Придачей, дамбой длиной более километра. По краям дамбы росли древние дубы — дамбу построили еще в XVIII веке. Вот тут-то и налетели фашистские истребители. Конечно, летчики отлично видели, что на дамбе женщины, дети, старики. На бреющем полете летали они вдоль дамбы и расстреливали людей из пулеметов, пока не кончились патроны. Уцелели немногие. Среди них Феоктистовы и Сухоедовы. Уже без тележки, побросав все, что надеялись спасти, еле живые, прошли Придачу и заночевали в поле. Потом через Новую Усмань добрались до села Рождественская Хава. Все ближайшие к Воронежу села были до отказа забиты беженцами.

Еще дорогой Костя упрашивал Бориса Сухоедова:

— Давай вернемся в Воронеж драться с фашистами. Ну, Боря…

Борис и сам рвался на фронт, но все же сдерживал Костю.

— Вот отведем родителей в безопасное место, тогда…

А где это безопасное место, никто не знал.

Переночевали в Рождественской Хаве, а утром Костя исчез. На столе Мария Федоровна, уходившая поискать что-нибудь поесть, нашла записку. Сын написал, что ушел на фронт. Через день на фронт ушел и Борис Сухоедов.


Так случилось, что Костя, еще не выйдя из села, увидел пропылившийся грузовик, в кузове которого сидели несколько человек в чекистской форме. Среди них капитан государственной безопасности Юров. Костя с радостью кинулся к нему. Юров тоже узнал паренька.

— Теперь-то не откажете? — спросил его Костя и, не дожидаясь ответа, подтянулся и перемахнул в кузов.

— Ловко! — одобрительно заметил один из чекистов. — И далеко тебе ехать, паренек?

— В Воронеж. К вам, в управление.

— В Воронеже уже фашисты, дружок.

Костя приходил к нам проситься в разведчики, — пояснил Юров.

— Ну, в разведчики — это еще надо подумать, а в нашем хозяйстве можешь быть полезным. Ишь какой ловкий! Родители где?

— Отец на фронте, брат погиб, а мама… Наш эшелон с эвакуированными фашисты разбомбили под Воронежем, на станции Графская, — соврал Костя.

— Значит, мама погибла?

— Что вы! Жива. Только мы… потеряли друг друга… Возьмите. Все равно удеру на фронт!

Уговорил.

Чекисты возвращались в район Воронежа для выполнения специальных заданий. С каждым километром все отчетливее слышался грохот боя. Часто встречались спешившие на восток люди. Они останавливали машину, отчаянно размахивая руками, предупреждали, что немецкие танки уже прорвались на Придачу и идут сюда…

Машина пошла медленнее. Часа через три въехали во двор дачи Юго-Восточной железной дороги в поселке Сомово, что в двадцати километрах от Воронежа. Здесь, в Сосновке, как называлась эта часть Сомова, уже действовал штаб Центральной оперативной группы НКВД, созданный на Воронежском боевом участке (как вначале назывался Воронежский фронт) для разведывательной и контрразведывательной работы. Начальником опергруппы был капитан госбезопасности Василий Соболев, заместителем — пограничник Николай Беленко. Здесь же сосредоточились разведывательные группы. Такие группы действовали во всех районах области, ставшими фронтовыми или прифронтовыми. Они выявляли и разоблачали гитлеровских шпионов, диверсантов, террористов, а кроме того, активно занимались разведывательной работой за линией фронта.

В тот же вечер Костя с группой чекистов, направлявшихся на линию фронта, пришел в Отрожку, крупный железнодорожный узел. Станцию бомбили вражеские самолеты. Все пути были забиты горевшими вагонами. С трудом пробрались в чудом уцелевший деревянный домик линейного отделения милиции, в котором расположилась оперативно-чекистская группа младшего лейтенанта госбезопасности Михаила Назарьева.

Назарьеву очень не хотелось брать в отряд мальчика. И он пытался отговорить Костю.

— Разведка — не приключение, а очень опасный и тяжелый труд, — резко сказал он.

— Знаю.

— Убить могут. Фашистам наплевать — взрослый ты или еще совсем молодой.

— Знаю. Не пугайте. Твердо решил.

«Немногословен», — подумал Назарьев и пытливо посмотрел на Костю.

Дешевый костюмчик темного цвета мальчикового покроя, воротник когда-то белой рубашки выпущен на ворот пиджака, брюки короткие, не по росту, хромовые стоптанные ботинки, носков что-то не видно; волосы темные и густые, гладкие, уши большие, и верхняя часть немного оттопырена. Говорит, родился 7 февраля 1926 года в Воронеже. Значит, сегодня ему ровно шестнадцать лет и пять месяцев.

— Ну, если решил твердо, то слушай, какая обстановка в Центральном районе, где сейчас гитлеровцы, что надо разведать и как лучше и безопаснее это сделать.

От Назарьева Костя узнал, что гитлеровцам не удалось захватить Воронеж с ходу. На подступах к городу фашистов задержала Сибирская дивизия и воины-чекисты. Им на помощь подоспели свежие части Красной Армии, вступавшие в бой с марша, со стороны Отрожек. Кровопролитные бои шли в районе областной больницы и сельскохозяйственного института. А это совсем близко.

Назарьев показал по карте, где находятся наши части, а где — гитлеровские, сказал, что, по сведениям разведчиков, немцы пока не трогают местное население — не до него; передвижение по городу днем свободное, за исключением нескольких улиц. В городе немало ребят, разыскивающих своих близких, поэтому меньше вызовет подозрений, если Костя не будет таиться, а, если задержат, скажет, что ищет маму: мол, потеряли друг друга во время бомбежки…

Инструктаж длился долго. Назарьев с удовлетворением заметил, что Костя слушает очень внимательно, вопросы задает дельные.

Несколько часов Косте можно было поспать, но сон не шел. Ближе к рассвету Костя вместе с помощником Назарьева Кузнецовым был на берегу реки между селом Отрожки и Придачей, напротив рощи, прозванной воронежцами Архиерейской. Роща была в руках у гитлеровцев. На берегу наших войск не было. Следуя совету «не таиться», Костя дождался рассвета, поплыл на правый берег, правда, стараясь плыть бесшумно. Вот когда пригодилась детская игра «в рули»: по ее правилам надо было хорошо и быстро плавать, неслышно нырнуть и схватить, кто поближе, за ногу. Сначала Костя отставал от ребят, но — такой уж характер! — специально приходил на речку тренироваться и наловчился.

Автоматная очередь полоснула воду неподалеку. Как захотелось нырнуть поглубже и уйти под водой назад! Заставил себя приподнять руку, как бы говоря этим: «Вижу, что стреляете!» — и поплыл уже нарочно шумно.

На берегу, за деревьями, увидел офицера и несколько солдат. Подсчитал, как учил Назарьев, всего двенадцать.

Вот она — первая встреча с врагом лицом к лицу!

Внешне будто бы люди как люди, а какие-то неживые, словно роботы. Форма серо-зеленая, лица тоже серо-зеленые, то ли от бессонницы, то ли от страха. И передвигаются как заводные. Такие могут пристрелить, не задумываясь…

Но надо запоминать, запоминать — разведчику записывать ничего нельзя!

Сказал, что в городе осталась мама — «муттер, муттер». Черт их знает, поняли или нет! Офицер что-то приказал солдату — вот когда пожалел, что не учил немецкий язык! Солдат повел через Архиерейскую рощу, уже поредевшую от артиллерийского обстрела, от бомбежек, к высокой железнодорожной насыпи. Успел рассмотреть, что в роще, как и говорил Назарьев, гитлеровцев действительно немного — войска были по ту сторону насыпи, в Ботаническом саду, ближе к Отрожкам. В подвальной части небольшого здания заметил четыре пулеметных гнезда. По насыпи в сторону Отрожек прошло четыре танка. С насыпи, когда вскарабкались на нее, была видна Березовая роща. И там танки. Пять… восемь… Кажется, десять. Замаскированы березовыми ветками.

Сердце стучало уже не так громко.

У входа в Ботанический сад встретился куда-то спешивший офицер. Солдат вытянулся, доложил ему, приложив руку к козырьку. Офицер на ходу буркнул раздраженно что-то. Солдат повел Костю, ткнув его стволом автомата, вверх по улице Ленина. На каждом шагу следы ожесточенных боев, много трупов красноармейцев, все молодые. В подвальных этажах уцелевших домов немцы оборудовали пулеметные гнезда. Прошли мимо Костиной школы. Во дворе пушка. Свернули на Транспортную улицу, к Брикманскому саду. У входа часовой. В саду много людей. Задержанные, что ли?

Конвоир что-то сказал часовому, толкнул Костю за решетку сада и ушел.

В саду знакома каждая тропка, ведь сад почти рядом с домом. Прислушался, как учил Назарьев, к разговорам. Люди говорили, что делается в городе. Это важно, надо запомнить! Значит, по улицам пока ходить можно. О фашистах все говорили с ненавистью, высказывали надежду, что их скоро прогонят.

Обошел сад, запомнил, в каком месте гаубичная батарея, и известной ему лазейкой в глубине сада выбрался в примыкавший к саду двор и дальше дворами, через низкие изгороди пошел к своему дому, решив, что, если задержат, скажет, что живет здесь. Издали увиделвысокий тополь у калитки. Уцелел! И дом уцелел! А вошел — расстроился: гитлеровцы успели изгадить комнаты, кухню, на полу пустые бутылки от французских вин. Откуда французские вина? Потом, когда Костя доложит Назарьеву, окажется, что эта мелочь важна: для захвата Воронежа Гитлер перебросил из Франции войска. Бутылки, поломанную мебель, всякую гадость отнес в свою комнату на то место, где рядом со шкафом с подшивками журнала «Нива», в тайнике под полом спрятал наиболее ценные вещи. Верил, что фашисты здесь ненадолго.

На улице разговаривали незнакомые женщины.

— Фашисты говорят, будто Турция и Япония объявили нам войну, что Ленинград взят и война будет закончена через месяц. Вот беда-то!

— Брешут! — не выдержал Костя. — Не верьте им и другим передайте, чтобы не верили!..

Улица Урицкого забита солдатами. В Первомайском саду через узорчатую железную ограду были видны танки: два около ограды, выходящей на проспект Революции, два около летнего театра, один у ресторана… У конфетной фабрики на Кольцовской улице четыре большие пушки, из них стреляли по Отрожкам… Как много надо запоминать разведчику!

С любопытством и страхом вглядывался в гитлеровцев, но они не обращали на него внимания, и это успокаивало. Жалко было тех, кто не успел выйти на левый берег и сейчас ютится в подвалах разрушенных домов. Все хмурые, явно голодные. И самому есть захотелось. Шел и все время думал, не прозевать бы комендантского часа: в Брикманском саду слышал, что до шести можно ходить, а потом всех подряд расстреливают. А часов-то нет!

К вечеру дворами и развалинами, уже опасаясь попадаться на глаза немцам, Костя добрался до прибрежных улиц, круто спускавшихся к реке. Они пострадали меньше. Гитлеровцев здесь не было. На улицу Цюрупы вход запрещен — висит фанерное объявление, написанное с грубыми ошибками по-русски. Там, у здания военкомата, заметил офицеров в эсэсовской форме. Их особенно надо опасаться.

Как учил Назарьев, пробравшись поближе к берегу, залег в развалинах дома, стал высматривать, где шагают патрули, рассчитал, сколько времени проходит, пока солдаты расходятся в разные стороны и опять сходятся на несколько минут, и, когда стемнело, по-пластунски пополз к реке, тихо переплыл, потом лугом на Придачу, оттуда бегом в Отрожку.

Встретил его Михаил Назарьев, обнял за плечи. Пока Костя переодевался, успел выспросить главное.

— Спасибо, Костя! Очень ценные сведения. Страшно было?

— Страшно, но привыкнуть можно.

Назарьев рассмеялся, вытащил из полевой сумки бумагу, попросил как можно подробнее описать, что он видел и слышал.

— А что писать? Вот это, например, представляет интерес: на доме санчасти управления НКВД и на некоторых других уцелевших каменных домах надпись мелом: «Ахтунг! Нихт анбреннен!» — «Внимание! Не поджигать!»

— Очень важная деталь. Не обратил внимания, есть гитлеровцы в этих домах?

— Есть. Похоже, штабы какие-то.

— Вот поэтому и важно. А надпись понимай буквально. В гитлеровском приказе «О поведении войск на Востоке» сказано, что сохранять только те здания, которые используются в военных целях, а все остальные — уничтожать. Никакие исторические или художественные ценности не имеют значения.

Назарьев порадовал Костю, сказав, что 7 июля создан Воронежский фронт и к городу спешат войска Красной Армии.

В районе Ботанического сада и сельскохозяйственного института не прекращались бои. 11 июля бойцы подразделений войск НКВД выбили немцев из Архиерейской рощи (пригодились и Костины сведения), а через несколько дней и из района сельскохозяйственного института. Мужество и героизм чекистов были отмечены представителем Ставки Главнокомандования.

Командованию Воронежского фронта постоянно нужны были разведывательные сведения, и разведчики ежедневно ходили и в оккупированную (правобережную) часть Воронежа и за Воронеж.

20 июля Костя вместе с разведчицей, назвавшейся Валей, молодой и красивой женщиной, пробрался лугом со стороны Придачи к домику Петра Первого, от которого уже давно оставались одни развалины. Домик находился на берегу реки, на «ничейной» земле. Здесь Петр I строил суда и струги для похода на Азов. Из развалин домика хорошо просматривался правый берег, теперь чужой. О Вале Костя знал, что в разведку она пошла добровольно, оставив в Ново-Усманском районе малолетнюю дочку, а до войны работала учительницей.

Ночью незаметно пробрались в город, где и расстались. У Вали было свое задание — разыскать наших разведчиков, оставленных в городе, и получить собранные ими разведданные. Позже Костя узнал, что через несколько дней Валя благополучно перебралась на левый берег, а когда до наших окопов оставалось всего несколько шагов, поднялась, и тут ее догнал осколок снаряда шестиствольного миномета. Встречавший Валю заместитель начальника Центральной оперативной группы НКВД на Воронежском фронте Николай Беленко с трудом разобрал текст на залитых кровью листках, которые Валя принесла с той стороны.

Костя выполнил свое задание и благополучно вернулся. В Отрожке его ожидали две приятные встречи. Сначала увидел он Антона Ивановича Башту. Антон Иванович обрадовался ему, но упрекнул, почему не пришел на сборный пункт истребительного батальона в село Анна. Узнав, что Костя стал разведчиком и уже дважды ходил в тыл врага, уважительно пожал руку. Он-то, занимавшийся разведкой еще в гражданскую войну, отлично знал, что это за работа. Башта сказал, что истребительный батальон пока помогает охранять отроженские мосты. Фрицы бомбят мосты по несколько раз в день, но попасть никак не могут, зато в батальоне ежедневно вдоволь свежей рыбы. Пригласил на уху.

Вторая встреча — с Валей Выприцким. Валя тоже не раз ходил в разведку в оккупированный Центральный район Воронежа, но обстоятельства так складывались, что ему никак не удавалось выяснить судьбу родных. Только вчера он пробрался на улицу Урицкого, но гитлеровцы его задержали и заставили копать окоп совсем недалеко от дома. И вдруг по улице идут мама, Екатерина Павловна, и сестренка одиннадцатилетняя Галя. Сердце так и упало: значит, не успели уйти от фрицев! Кинулись к нему, но он успел приложить палец к губам и отвернулся: мол, мы не знакомы. Так и прошли мимо, встревоженные, ничего не понимая…

Друзья попросили, чтобы в разведку их послали вместе.

Пошли 24 июля. До линии фронта их провожал чекист Александр Кононов. Перешли два отрожеских моста, затем свернули вправо в лес, к сельскохозяйственному институту. То и дело приходилось прижиматься к земле — гитлеровцы обстреливали этот район из орудий, снаряды рвались совсем близко. Пока дошли до сельскохозяйственного института, обсыпало землей с головы до ног. От здания института остались одни стены. На фасаде крупные рванины от снарядов, он весь изрешечен осколками, а на скульптуре Ленина — ни одной царапины! Пошли дальше к линии фронта, проходившей через Ботанический сад, как воронежцы по-старому называли Парк культуры и отдыха. Дошли до нашего переднего края, проползли заминированный нашими саперами участок — через минное поле их провел сержант-сапер и, используя где кустарник, где овраг, оказались в Троицкой слободе. Здесь им знакома была каждая тропка. Дворами отошли подальше. На стенах домов объявления, отпечатанные типографским способом.

«Все гражданское население обязано немедленно покинуть город Воронеж. Разрешается только минимальный багаж. Население собирается на южной окраине города, откуда будет отправлено через Дон. Распределение населения происходит по плану западнее Дона. Приказам жандармерии нужно обязательно подчиняться. Исключения невозможны.

Комендант».
— Боятся фрицы русских людей! — заметил Валя. — Когда был здесь последний раз, мне рассказывали, что кое-кто из жителей уже начал прихлопывать фашистов. Эх, стукнуть бы хоть одного, да нельзя нам! И никто к ним на службу не идет добровольно. Среди интеллигенции вербует предателей некто под кличкой «Богдан», он подчиняется немцу Шульцу, а среди остальных какой-то Зайдель. Да, говорят, охотники не находятся. Пойдем, надо торопиться.

Люди не хотели покидать свои дома. Разведчики видели, как офицеры и солдаты силой выгоняли жителей на улицу. Молчаливая толпа тянулась за маслозавод, где был основной сборный пункт. Там беженцев разбивали на колонны, во главе каждой ставили транспортфюрера и под конвоем гнали за Дон (в семи километрах от Воронежа), в село Хохол, на центральный сортировочный пункт. Молодых, здоровых уводили куда-то дальше. Как рабов…

Рабочим проспектом прошли мимо дома Кости — он еще стоял, зияя разбитыми окнами, потом дворами на улицу Урицкого — это недалеко: Вале не терпелось узнать, что с близкими. Костя остался в палисаднике, Валя вбежал в дом. Вернулся через несколько минут, расстроенный.

— Пока живы, — ответил он на молчаливый вопрос друга. — Идут на сборный пункт, иначе убьют.

На проспекте Революции у входа в Первомайский сад ребята увидели виселицу: старик в фуфайке и брюках железнодорожника висел на толстом проводе, почти перерезавшем его шею. А через дорогу, у Дворца пионеров, еще одна виселица, там казнили женщину.

— Как похожа на нашу разведчицу Иру Плохих, пропавшую без вести, — тихо сказал Валя, — Сволочи!..

Ребята молча шли по проспекту Революции, внимательно смотрели по сторонам, стараясь все запомнить. Несколько раз заговаривали с редкими прохожими. Постепенно вырисовывалась картина страшных злодеяний фашистов. В Петровском сквере, откуда немцы украли бронзовый памятник Петру I, привязали к решеткам сквера пленных красноармейцев и изрезали их до смерти; по утрам почти на каждой улице находят расстрелянных женщин и детей — нарушителей комендантского часа. Особенно зверствует карательный отряд СД, а также тайная полиция.

С громадным трудом разведчикам удавалось сохранить спокойствие. Наконец, дошли они до Кольцовского сквера. Вокруг чудом сохранившегося памятника поэту фашисты устроили солдатское кладбище. Ребята насчитали сто сорок крестов и сбились со счета.

Пора было уже возвращаться. Переходить линию фронта приказано было у Троицкой слободы, местность здесь пересеченная, много оврагов, заросших густым кустарником. С нашей стороны, в случае чего, должны были прикрыть огнем. Разведчикам оставалось пройти совсем немного, когда они наткнулись на гитлеровцев, которые прятались за кирпичной стеной разрушенного дома. Ребятам даже показалось, что солдаты обрадовались им. Сунули в руки лопаты и жестами показали, что надо углубить находившийся перед стеной окоп.

Немножко поработали, и Валя решил выглянуть из окопа, проверить, наблюдают ли за ними гитлеровцы, и тут же раздался выстрел. Валя сполз в окоп, голубые глаза его помутнели.

Не думая, что гитлеровцы могут и его пристрелить, Костя с трудом вытолкнул тело друга из окопа, вылез сам. Взял Валю под мышки, оттащил подальше в кусты. Помочь ему уже было нельзя. Петляя, Костя кинулся в кусты. Вслед раздались автоматные очереди.

Линию фронта Костя перешел ночью напротив Придачи. Переплыл реку, несколько километров бежал, но так и не согрелся: била нервная дрожь.

Утром снова стал проситься в разведку, но ему твердо сказали: «Отдохни».

В разведку пошел 1 августа. Вдоль высокой дамбы пробрался к разрушенному Чернавскому мосту, скрытно переплыл реку. До рассвета прятался в развалинах, а утром дворами стал подниматься к проспекту Революции, и тут его остановил солдат и повел в сторону Военного городка. На проспекте Революции, на улице Кирова, на площади 20-летия Октября новые виселицы. На груди повешенных фанерные листы с корявыми надписями по-русски:

«Несмотря на приказ, я вернулся в эвакуированную область и наказан за непослушание и шпионаж».

Костя тревожно подумал: «Неужели и меня вздернут на ближайшем столбе?..» Но солдат довел его до Военного городка, втолкнул в ворота и что-то сказал часовому.

В Военный городок фашисты согнали сотни воронежцев, все были возбуждены, никто не знал, что их ожидает. Прислушиваясь к разговорам и сам задавая вопросы, Костя выяснил, что отсюда гитлеровцы гонят людей куда-то, а куда — никто и не знает; что вступил в силу приказ всех обнаруженных в городе расстреливать на месте, что бургомистром опустевшего Центрального района, в который входил и Военный городок, гитлеровцы назначили какого-то Михайлова; что вышел первый (и последний) номер газеты «Новая правда» (без указания фамилии редактора); что фашисты грабят немногие уцелевшие дома, все ценное вывозят; увезли в Германию на переливку бронзовый памятник Петру I. Памятник этот был сооружен еще в 1860 году. В школе № 29, что на улице 20-летия Октября, фашисты создали, по их словам, «гражданский госпиталь», куда якобы для лечения свезли несколько сот больных, инвалидов, стариков, женщин с детьми. А вскоре помощники начальника карательного отряда СД Бруха Циммерман и Золя часть людей расстреляли во дворе школы, а остальных куда-то увезли (лишь после изгнания гитлеровцев воронежцы узнали, что 450 человек, в том числе 35 малолетних детей, расстреляли в Песчаном логу).

Ночью Косте удалось сбежать. Развалинами добрался до реки, переплыл на другой берег. Сообщенные им сведения представляли большую ценность. Выявленные Костей крупные огневые точки утром были подавлены артиллерией и «кукурузниками». Прояснилась судьба не успевших выйти из города жителей, судьба которых всех тревожила. Подтвердились сообщенные другими разведчиками сообщения о том, что появляться на улицах Центрального района нельзя.


11 августа в разведку пошли несколько человек. Пошел и Костя Феоктистов вместе с Юрой Павловым. Нужно было разведать правобережную часть города — от Архиерейской рощи до Чернавского моста, где якобы гитлеровцы концентрировали войска для перехода в наступление. До войны Юра жил в этом районе, отлично знал все дворы, через которые можно было прошмыгнуть незаметно.

Ночью Костя и Юра переплыли реку у Архиерейской рощи. В то время деревья росли и на самом берегу реки, ветви свисали в воду. Держась за них, Костя и Юра переждали, когда патрулировавшие автоматчики пойдут в разные стороны, ползком заползли в гущу рощи, до рассвета скрывались в воронке от снаряда, а потом начали разведывать прибрежную полосу. Оказалось, немцы подтянули новые части к роще, в районе стадиона «Динамо» и Ботанического сада тщательно замаскировали орудия. Ребята где перебегали, а где ползли параллельно берегу. В правобережной части города, от улицы Оборона Революции и дальше, в направлении разрушенного Чернавского моста, солдат и военной техники стало значительно больше. На перекрестке улиц Анатолия Дурова и Крестьянской, Средне-Смоленской и Солдатского переулка появилась артиллерия, у Терновой церкви два шестиствольных миномета, в ограде Успенской церкви дальнобойные и зенитные орудия, шестиствольные минометы, на колокольне бывшего Митрофановского монастыря наблюдательный пункт — оттуда отлично видно все, что делается на левом берегу, на Придаче.

Видимо, гитлеровцы, не сумев прорваться в направлении железнодорожного узла Отрожки по железнодорожным мостам, решили переправиться на левый берег, где наших войск не было, а уже оттуда захватить Отрожку, перерезав железную дорогу на Москву.

Разведчиками надо было добраться до Чернавского моста. Самое сложное — перебегать бесчисленные улицы, круто спускавшиеся к реке. Хорошо, что они неширокие и густо заросли травой.

Костя шел впереди, Юра примерно в двухстах метрах сзади.

Когда Костя перебегал Средне-Смоленскую улицу, послышался крик:

— Хальт! Хенде хох!

И по-русски:

— Стоять! Руки вверх!

Оглянулся — эсэсовец с двумя солдатами. И откуда они появились? Совсем рядом! Костя вынужден был остановиться. И еще три автоматчика бегут туда, где Юра, но мальчик успел шмыгнуть во двор разрушенного дома.

«Молодец! — обрадовался Костя. — Удерет. Не впервые ему!»

Эсэсовец и солдаты повели Костю в сторону видневшегося перекрестка — там улица Сакко и Ванцетти пересекает Средне-Смоленскую.

По дороге автоматчики успели обыскать Костю, но ничего подозрительного не нашли.

«Куда ведут? — думал Костя. — Почему сразу не застрелили?»

Вели по средине улицы.

«Если эсэсовец на перекрестке повернет налево — значит, на улицу Цюрупы, там штаб, если направо — там на Девичьем рынке виселица».

Эсэсовец повернул направо. Значит, решили повесить!

От перекрестка к Девичьему рынку небольшой подъем. Слева сгоревшая районная библиотека, пепел от книг покрыл всю улицу.

Прошли библиотеку, прошли еще один полностью разрушенный небольшой дом — в этом районе все дома одноэтажные, у третьего дома, от которого сохранились кирпичные стены, эсэсовец вошел во двор, махнув рукой, чтобы шли за ним.

Автоматчики подтолкнули Костю к глубокой воронке, поставили на самый край ее. Эсэсовец встал перед ним в нескольких шагах, потянул руку к кобуре пистолета. Тянул медленно, Костя успел заметить — наш ТТ, а выхватил быстро и сразу выстрелил. Больно ударило в подбородок слева.

Падая в воронку, Костя инстинктивно повернулся и полусогнутые руки смягчили удар.

Первая мысль: живой! Только бы не дернуться, притвориться мертвым!

Что-то тяжелое ударило рядом с головой.

Потом рассмотрел: большущий камень. В голову целил, гад!

С трудом удержался, чтобы не шелохнуться.

Наверху стало тихо. Но надо еще полежать. Лежал долго. Кружилась голова. Сколько же так лежать? Если рот не закрывать, кровь не так льет, дышать легче.

Наконец решился подняться, встал на камень, брошенный эсэсовцем, выглянул из воронки. Никого. Лег на то же место, где лежал, — а вдруг кто вернется проверить? Только бы не шевельнуться! Наверху ни голосов, ни шагов. Рискнуть? Поднялся с трудом. Очень кружилась голова. Еще раз встал на камень, осторожно выглянул — пусто вокруг.

Лег на то же место и так, как лежал. Вот только кровь хлещет. Почему-то решил, что надо пролежать не менее часа, и стал отсчитывать минуты, не замечая, что считает очень быстро.

Двадцать минут… Сорок… Шестьдесят. Пора! А то совсем истечешь кровью! Льет и льет!

Прислушался. Тихо. Встал на камень, качаясь от слабости. Никого. Как вылез — потом и рассказать не мог.

Через пробитую снарядом кирпичную стену дома виднелась улица. Туда нельзя, заметят. В соседнем дворе или в следующем — разве вспомнишь! — в сторону Девичьего рынка был большой деревянный ящик. Приоткрыл, перевалился на высохший мусор. Здесь можно было переждать, пока совсем не стемнеет. А до темноты еще часов пять-шесть. Мучительно хотелось пить.

Кровью залита грудь. Костя попытался оторвать от рубашки клочок, но сил не хватило. Ему удалось стянуть рубашку и обвязать подбородок и шею.

Ящик деревянный, а будто огненный. Пить! Ой как хочется пить! И день, как назло, жаркий!

…Когда очнулся — стемнело, видимо, уже наступила ночь.

С трудом выкарабкался из ящика, пошел дворами к реке. В этом месте одноэтажные домики сохранились, но дворы огорожены заборами. Каждый забор — почти непреодолимое препятствие.

До берега идти минут десять — пятнадцать, а добрался туда Костя лишь к рассвету. Залег почти у самого берега в саду, заросшем бурьяном. Переход взял последние силы. Когда совсем рассвело, увидел гитлеровских солдат, точнее, сначала услышал. Один из них наигрывал на губной гармошке уже знакомую мелодию: это была самая популярная в то время в Германии песня, Костя ее знал. Были там такие слова: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир!..» «Черта с два! — невольно подумал он. — Весь народ поднялся на русской земле, здесь и смерть найдете!..»

Боясь шелохнуться, пролежал в душном бурьяне весь день. А вечером гитлеровцы стали запускать осветительные ракеты. В мертвенно-бледном свете их Костя рассмотрел, что по берегу патрулируют автоматчики. Вот они сходятся, вот расходятся. А ну-ка, сколько минут пройдет, пока они опять сойдутся? Часов нет, придется считать. Подсчитал и понял, что можно проскочить, пока патрули поворачиваются спиной друг к другу.

Чуть правее сада идет улица Коммунаров, совсем узенькая здесь. От нее еще вправо шагов через пятнадцать спускается к реке заросшая травой и заваленная пустыми банками из-под консервов канава. Вот по ней и надо ползти к реке.

Опять расходятся. Пора! Костя переполз уличку и по канаве, обдирая до крови руки острыми железками, сполз в реку. Плыл под водой пока хватило сил. Вода освежила. Пробовал глотнуть и не смог, а так хотелось пить…

С трудом добрался до середины реки и понял, что силы уходят. А надо доплыть во что бы то ни стало! Ведь неизвестно, вернулся ли Юра, а сведения очень и очень важные.

Обязан доплыть! Во что бы то ни стало! Плыл, не вынимая рук из воды, чтобы не было всплесков. И про себя повторял: «Доплыву! Доплыву! Меня ждут!..»

…На рассвете 13 августа 1942 года начальник штаба 6-й краснознаменной дивизии позвонил в штаб Центральной оперативно-чекистской группы НКВД и сообщил, что на Придачу возвратился раненый разведчик Костя Феоктистов, он находится в разведбатальоне, где ему оказали первую помощь, но ранение серьезное и надо его срочно доставить в госпиталь. За Костей выехал секретарь партийной организации группы Валериан Матвеев.

— Юра вернулся? — первое, что спросил его Костя.

— Вернулся. Помолчи. Тебе нельзя разговаривать.

Бережно поддерживая совсем ослабевшего Костю, Валериан Матвеев повез его в медсанбат, в поселок Сомово. Там сняли окровавленные бинты и установили, что пуля попала в подбородок слева и вышла из шеи справа, ниже уха на три пальца. Челюсти и зубы остались целы. Костя все время просил пить, а глотать не мог. Врач заподозрил, что прострелен пищевод, и потребовал срочно отвезти раненого в эвакогоспиталь. На том же «газике» Матвеев привез Костю в госпиталь, находившийся от Сомова примерно в тридцати километрах, в селе Макарье Рождественско-Хавского района.

— Просто чудо! — сказал врач, — осмотрев Костю. — И пищевод цел, и челюсть. Будешь рассказывать товарищам, не поверят!

— А мы дадим Косте справку… — пошутил Матвеев.

— Пить! Хочу пить! — просил Костя.

Через резиновую трубку врач влил Косте два стакана питательной жидкости. Ему стало легче. Хотя и с трудом, но кратко рассказал, что видел и что с ним произошло.

Через две недели Костя появился в штабе Центральной оперативно-чекистской группы НКВД. Улыбаясь, доложил:

— Удрал! — И добавил: — Пить уже могу сам. Дайте водички.

Евгения Левикова и Зинаида Исаева кинулись за кипяченой водой.

Федоров, врач, лишь перед войной закончивший институт, торопил сестру поскорее снять грязный бинт. Медсестра торопливо сняла насквозь пропылившиеся бинты — надо же пешком пройти по проселочным дорогам тридцать километров!

— Отстегать бы тебя, — говорила она, тщательно дезинфицируя раны на подбородке и шее, — да вроде неудобно отлупить героя… Ну, ну, не морщись, все страшное позади. Больнее было, когда фашист в тебя выстрелил. Скажи спасибо, что чудо случилось. Жизнь у тебя вся впереди. А метки от пули останутся на всю жизнь. Гордись ими. Почетные. За нашу Родину кровь пролил…

Все-таки доктор Федоров решил отвезти Костю в сомовский медсанбат. Там его еще раз осмотрел врач, залил ранки чем-то едучим, забинтовал и облегченно сказал:

— Будешь жить, герой! Но чтобы больше не удирать! Понял?

В медсанбате и разыскала сына Мария Федоровна.

— Мама! — обрадовался и испугался Костя. Он боялся, что мама будет ругать его.

Мария Федоровна обняла сына. «Совсем мальчишка. Уши еще больше оттопырились. Похудел, что ли? — Вспомнила: в детстве насильно заставляла пить молоко, специально купила козу, привязывала ее на длинной веревке к тополю, вокруг которого росла густая трава… — Господи, когда это было! А глаза не мальчишеские — глаза взрослого, много испытавшего человека…»

Костя прижался к матери, как давным-давно в детстве, и тихо сказал:

— Не сердись, мама… Думать только о себе — человеком не станешь…

«25 января 1943 года войска Воронежского фронта, перейдя в наступление в районе Воронежа, опрокинули части немцев и полностью овладели городом Воронеж. Восточный берег реки Дон в районе западнее и юго-западнее города также очищен от немецко-фашистских войск. Количество пленных, взятых под Воронежем, к исходу 24 января увеличилось на 11 000 солдат и офицеров. Таким образом, общее количество пленных, взятых в районе Воронежского фронта, дошло до 75 000 солдат и офицеров».

Это радостное сообщение Костя и Мария Федоровна услышали по радио уже в Узбекистане, куда их отправили чекисты, решительно отклонив просьбу Кости оставить его в разведке. В том же году они возвратились в родной город, а вскоре Константин Феоктистов поступил учиться в Московское Высшее техническое училище им. Баумана.

За мужество и отвагу, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков в период Великой Отечественной войны, Президиум Верховного Совета СССР наградил Константина Феоктистова орденом Отечественной войны I степени.

Есть у Константина Петровича и высокая чекистская награда — почетный Знак «50 лет ВЧК — КГБ».

Остается сказать, что ныне Константин Петрович Феоктистов летчик-космонавт, Герой Советского Союза, профессор, доктор наук, один из конструкторов космической техники.

Совсем не случайно еще в юности одной из самых любимых книг Кости Феоктистова была книга Константина Эдуардовича Циолковского, впервые в истории человечества строго научно доказавшего возможность полета человека в космос. И не случайно герой Великой Отечественной войны, разведчик, стал не только достойным учеником, но и продолжателем дел великого русского ученого К. Э. Циолковского.

Я имею моральное право (и обязан!) поведать о его первом подвиге. Мне не надо было ничего придумывать, потому что во время войны я воевал на том участке фронта, где показал себя настоящим советским человеком комсомолец Костя Феоктистов.

Теодор Гладков, Борис Стекляр РАССКАЗЫ ПОЛКОВНИКА БОНДАРЯ

Мы встретились в Ровно, в те последние дни щедрого украинского лета, когда уже спадает зной, но воздух еще долго хранит мягкое тепло, смешанное с бодрящей утренней и вечерней прохладой. Город готовился отметить свое семисотлетие и был очень хорош в предпраздничном наряде. Во всей красе открылся взорам прохожих великолепный, заново перестроенный областной театр, взметнули ввысь переливающиеся хрустальные струи фонтана перед гостиницей «Мир», пышными многоцветными коврами украсили площади и скверы десятки тысяч кустов роз.

Были и другие приметы большого праздника — рапорты заводов и фабрик, научных и учебных учреждений о трудовых успехах в юбилейном году. Город готовился принять гостей.

Увы, нам в эти дни пришлось заниматься вещами, далекими, казалось бы, от общего праздничного настроения. Да и собеседники наши принадлежали к тем людям, достижения которых никак не отражаются в торжественных реляциях, а лишь в сухих строках служебных отчетов, на которых, к тому же, стоит гриф «совершенно секретно».

Не хотелось в юбилейные дни вспоминать о тяжелых, страшных годах в жизни Ровно. Но город сам напоминает о них на каждом шагу… Мемориальная доска на новом доме, что почти напротив театра, — здесь были повешены гитлеровцами герои-подпольщики. Еще одна мемориальная доска на стене бывшей тюрьмы (здание давно перестроено под фабрику) — в ней замучены и казнены сотни патриотов… Величественный и скорбный мемориал на улице Белой — здесь расстреляны десятки тысяч военнопленных, местных жителей, согнанных со всей округи. Не завершенный еще памятник в городском предместье Сосенка, здесь во рвах и оврагах расстреляны десятки тысяч советских граждан.

По далеко не полным данным в Ровно немецко-фашистские захватчики и их пособники уничтожили свыше 102 тысяч человек — это в полтора раза больше, чем было в городе населения до войны. Еще многие тысячи были убиты в городах, селах, на хуторах Ровенщины, и не только в период оккупации, но и в послевоенные годы. Эти преступления — уже дело рук бывших прислужников оккупантов, буржуазных националистов — бандеровцев, мельниковцев, бульбашей.

Мертвых не воскресить, но память о них требовала и требует покарать злодеев, проливших на нашей земле море людской крови. А кровь людская — не водица, что остается после растаявшего прошлогоднего снега. Она взывает к отмщению, и не только потому, что того требует справедливость, но для гарантии, чтобы такое не повторилось никогда, чтобы никому не вздумалось снова разжечь пожар войны, посягнуть на святая святых — свободу и независимость народов, на жизнь человеческую.

В СССР уже сменились поколения чекистов. Немного осталось сегодня в органах госбезопасности ветеранов Великой Отечественной. Но розыск преступников продолжается.

Нам повезло: живет в Ровно человек, который как никто другой, знает историю многолетней борьбы местных чекистов. Уже немолодой, роста ниже среднего, худощавый, в пепельных вьющихся волосах почти не заметна седина. Подвижен, как ртуть, движения не только быстры, но и точны, что характерно для старого спортсмена и солдата. Одевается щеголевато, что, прямо скажем, не часто встречается у людей, которые много лет носили военную форму. А свою первую солдатскую гимнастерку полковник Евгений Ильич Бондарь (так назовем нашего главного собеседника) надел 26 июня 1941 года, ровно через неделю после того, как получил на руки свидетельство об окончании средней школы. В тот же день принял он и боевое крещение.

Всю войну, за исключением короткого периода учебы в 1943 году в военном училище, прошел Бондарь в полковой разведке. Защищал Киев и Сталинград, воевал на Калининском фронте, освобождал Украину, форсировал Эльбу. Получил солдатскую медаль с гордой надписью «За отвагу» и мечту каждого офицера-фронтовика орден Красного Знамени, два ордена, которыми по статуту уже никогда больше награждать не будут, — Отечественной войны I и II степени, еще одну медаль — «За боевые заслуги», и еще один орден — Красной Звезды.

Ранило за войну Бондаря три раза. В строй возвращался быстро. Ранения, правда, считались по тогдашним меркам не тяжелыми. С одним особенно повезло — пуля разорвала мягкие ткани над правым глазом и ухо. Зажила рана за три недели. Но возьми немецкий автоматчик на полсантиметра правее — свинец угодил бы точно в висок.

Намечался Бондарю, тогда лейтенанту, еще один фронт — дальневосточный. Но эшелон, в котором следовала его часть, успел добраться лишь до Новосибирска. Боевые действия на Дальнем Востоке завершились разгромом Квантунской армии и капитуляцией Японии.

Когда-то Бондарь собирался поступить в один из ленинградских технических вузов. Не отказывался от этого намерения и на фронте, особенно когда дело пошло к окончанию войны. Но все планы изменились в один день. Лейтенанта Бондаря вызвали в штаб дивизии, и здесь незнакомый подполковник предложил лихому войсковому разведчику пойти учиться в специальное учебное заведение, где готовили сотрудников для работы в органах государственной безопасности.

По окончании училища Бондарю дали направление в центральный аппарат МГБ. Он отказался. Ему не нравились ни большие города, ни многолюдные учреждения. Сам попросил послать его на Ровенщину. Ехал сюда — думал, на несколько лет. Оказалось — на всю жизнь…

Профессиональная память Бондаря намертво держала в своих глубинах сотни эпизодов, имен, мельчайшие детали множества операций, которыми руководил или в которых участвовал. Услышав нашу просьбу — рассказать о поисках и обезвреживании военных преступников, Бондарь загорелся.

— Хорошая мысль! Давно пора это сделать. Есть, конечно, несколько романов и повестей о том, как происходила очистка Западной Украины от фашистско-националистической нечисти. Но нужны и строго документальные свидетельства самих участников событий. Нужны не для нашей славы — для самой истории, для воспитания молодого поколения. Сборник «Чекисты рассказывают», мне кажется, для таких публикаций самая подходящая и авторитетная трибуна.

…Итак, мы приступили к записи рассказов полковника Бондаря о некоторых, наиболее типических поисках, проведенных ровенскими чекистами в разные годы, в которых он так или иначе принимал участие.

Разгадка «НХ»

Евгений Бондарь хорошо помнит майское утро 1951 года, когда получил он, должно быть, самое необычное для себя задание. Причем не от непосредственного начальника, а руководителя областного управления МГБ.

— Полюбуйся, — сказал полковник и подвинул капитану стопку фотографий. Бондарь взял первый лист — крупными рисованными буквами на нем было выведено: «Волынь в борьбе».

— Что это? — он в недоумении поднял глаза на начальника.

— Смотри дальше!

Бондарь быстро просмотрел всю папку. То были фотокопии рисунков, собранных, судя по всему, в одном альбоме. По содержанию — злобная антисоветчина, изготовленная явно с провокационной целью. Вот три солдата Советской Армии отнимают у старой крестьянки мешок с зерном. Вот оуновцы, вышедшие из леса, срывают с сельсовета красный флаг и водружают свой — с трезубом. Вот стилизованные, беспардонно облагороженные портреты лесовиков в схронах, у костров. Вот какие-то люди в городской одежде, значит, приезжие «москали», не иначе, под охраной солдат ломают сельскую церковь. На них угрюмо взирают крестьяне. Тут же — связанный священник.

Подобные картинки Бондарю уже попадались в бандитских схронах и раньше. Иногда их сдавали местные жители вместе с подброшенными националистическими листовками. Видел он нечто подобное и на страницах оуновских газет.

— Это добро нам прислали из Москвы, — объяснил полковник. — И не только нам, но всем управлениям МГБ западных областей Украины. Суть дела заключается в том, что этот альбом с провокационными целями сейчас широко распространяется на Западе. Его подбрасывают в посольства, журналистам-международникам, делегатам сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Замысел провокаторов понятен — убедить общественное мнение Запада, что на Украине, дескать, идет массовая вооруженная борьба против Советской власти.

Нам поручено срочно разыскать автора альбома и пресечь его антисоветскую деятельность. Для розыска создана оперативная группа. Возглавите ее вы. Кроме вас, в нее включены капитаны Маркелов и Мудрицкий. Утром доложите план мероприятий…

Сотрудника Клеванского райотдела госбезопасности Михаила Андреевича Маркелова Бондарь знал хорошо. О капитане Мудрицком из управления МГБ по Сумской области, находящемся на Ровенщине в командировке, слышал как об опытном чекисте.

Вернувшись в свой кабинет, Евгений Ильич еще раз тщательно изучил рисунки. Первая мысль была — а не состряпаны они там, за океаном, или где-нибудь в Мюнхене? Но потом от этой мысли отказался. Он достаточно хорошо знал Волынь и быстро понял — художник явно местного происхождения. В этом убеждало многое: чисто волынские пейзажи, детали одежды, построек, достоверность устройства схронов и т. п. Нет, так мог нарисовать только хорошо все знающий человек. Мнение Бондаря, кстати, совпадало с предположением, что оригиналы рисунков нелегально переправлены на Запад откуда-то с западных областей Украины.

В Ровно в то время жило всего несколько профессиональных художников. Одного из них Евгений Ильич немного знал — это был заслуженный фронтовик, орденоносец, в период Сталинградской битвы они даже служили в одной армии, правда, тогда не встречались. Вечером того же дня капитан отправился к художнику за консультацией.

Николай Александрович встретил чекиста приветливо. Что требуется от него — понял мгновенно, не понадобилось ему особенно долго и объяснять, что дело — сугубо конфиденциальное.

— Прежде всего мне нужно знать, кто это изготовил, — спросил Бондарь, — профессиональный художник или самоучка?

Хозяин взял листы. Вначале внимательно просмотрел их невооруженным взглядом, потом достал из ящика стола тяжелую трофейную лупу в медной оправе.

Бондарь терпеливо ждал. Через полчаса эксперт отложил в сторону рисунки и решительно заявил:

— Автор, безусловно, профессиональный художник-график, причем способный и достаточно высокой квалификации. Вот эти листы, — он выхватил из стопки несколько картинок, — гравюра по дереву, так называемая ксилография. Изображение вырезается на деревянной пластинке, пальмовой или самшитовой, в наших условиях сгодится и вишневая. Краска наносится тонким слоем на выпуклую поверхность рисунка, потом сверху плотно прижимается лист бумаги, и оттиск готов. А вот эти, — эксперт кивнул на вторую стопку, — выполнены тушью. Чтобы с них сделать репродукцию, нужно изготовить клише в цинкографии.

— Значит, профессионал… — задумчиво протянул Бондарь.

— Без сомнения, — живо откликнулся художник. — Тому есть еще одно подтверждение: подпись автора выполнена в чисто профессиональной манере художника-графика.

— Как, разве есть подпись?! — разволновался капитан.

— Есть, — подтвердил Николай Александрович. — Взгляните, — он протянул Бондарю лупу и указал на крохотную звездочку, которую чекист и сам раньше приметил, но не придал ей значения.

— Живописцы обычно подписывают полотна фамилией, графики же, чаще всего, ставят только инициалы, причем нередко как бы маскируют их в рисунке. Видите — похоже на звездочку. На самом деле здесь наложены друг на друга буквы «Н» и «Х».

— Значит, — протянул Бондарь, — нам нужно искать художника с инициалами «Н» и «Х».

— Или «Х» и «Н», — добавил Николай Александрович.

В назначенный начальником срок Бондарь представил руководству план мероприятий, суть которых сводилась к установлению личности бандита, который обладает способностями к рисованию, получил соответствующее образование и потому мог быть автором рисунков. Кроме того, были изложены соображения касательно того, где мог укрываться и работать неизвестный пока художник.

По распоряжению начальника УМГБ в опергруппу Бондаря были переданы все обнаруженные и захваченные ранее листовки, лозунги и другие печатные документы националистов. Изучив их с лупой в руке, капитан в ряде случаев обнаружил уже знакомые ему инициалы «Н» и «Х». Он уже был убежден, что инициалы художника-бандита надо читать именно в этом, а не в обратном порядке. Дело в том, что, просмотрев церковный календарь, он нашел там лишь десять имен на «Х», из которых на Украине встречались только Харлампий, Харитон и Христофор. Между тем на «Н» имелось несколько десятков имен, половина из которых была весьма распространенной. Потом Бондарь изучил клишированные заголовки оуновских газет. И здесь авторство «НХ» не оставляло сомнения.

В июле капитан купил только что вышедшую книгу Героя Советского Союза Дм. Медведева «Сильные духом». С особым интересом прочел страницы, относящиеся к атаману пресловутой «Полесской сечи» Тарасу Боровцу, известному среди оуновцев под псевдонимом «Бульба». В одном месте Медведев упоминал об открытке с рисованным портретом «Бульбы», попавшей в руки разведчиков. С материалами о деятельности атамана Бондарю приходилось сталкиваться. Он вспомнил, что видел в них такую открытку, и немедленно затребовал ее из архива. И вот уже она лежит перед ним. На фоне символического задника, где фантазия художника объединила и пышные нивы, и заводские трубы, и какие-то аллегорические фигуры, изображен был атаман с грозно насупленными бровями, одетый в немецкую генеральскую форму. Рукой он опирался на саблю. В уголке — знакомые уже инициалы.

Бондарь разыскал фотографию «Бульбы» и сравнил с открыткой. Если отвлечься от явной стилизации, сходство несомненно. «Бульба» написан с натуры или по памяти. Выходит, знал таинственный художник атамана «Полесской сечи». Не исключено, что знал он и других руководителей-керивников оуновцев на Волыни. И вот уже на столе Бондаря громоздятся пухлые тома. Тысячи страниц, рассказывающие о кошмарных кровавых преступлениях националистов. В годы оккупации Ровенщины они были активными пособниками оккупантов и разыскивались теперь как изменники Родины и военные преступники. Часть их была ликвидирована уже в первые месяцы после освобождения Волыни Красной Армией, другая еще раньше уничтожена партизанами. Некоторые явились с повинной, кое-кто обезврежен и осужден. Но остатки их еще скрывались в схронах, иные же бежали на Запад и пребывали там под крылышком спецслужб бывших союзников — американцев и англичан, продолжая из-за кордона свою антинародную деятельность.

Внимательно скользит взгляд чекиста по документам. Одни накарябаны дурным почерком на грязных клочках оберточной бумаги, другие отпечатаны на тончайшей рисовой бумаге, доставленной из-за границы. Это бандитские грипсы — тайные записки.

И вдруг… Есть! Знакомые инициалы: Нил Хасевич, бандитская кличка «Зот».

Несколько дней изучали чекисты старые и новые дела и ни разу больше не встретили даже упоминания о человеке с такими же инициалами. Между тем «Зот» обрастал, так сказать, плотью и кровью. Не сразу, не вдруг, но удалось собрать достаточное количество информации и целенаправленно приступить к его поискам.

Из обнаруженных документов, а также показаний некоторых захваченных бандитов было установлено, что Нил Антонович Хасевич родился в 1905 году в селе Дюксин бывшего Деражинского района Ровенской области в семье дьякона. Закончил ровенскую гимназию. В возрасте тринадцати лет на Оржевском переезде попал по неосторожности под поезд и потерял ногу. Это очень важная примета, к тому же она позволяет сделать важные выводы об образе жизни оуновца.

Что еще известно о нем? Другие приметы — полный, лицо круглое, одутловатое, черты лица мелкие, носит пышные усы. Что ж, вкупе с главной — отсутствием ноги (ходит на деревяшке или резиновом протезе) «Зота» уже ни с кем другим не спутаешь. Но тот ли это человек, которого необходимо разыскать в кратчайший срок?

Тот! В этом Бондарь перестал сомневаться, когда, изучив множество документов, сделав кучу запросов, получив и проанализировав соответствующее количество ответов, допросив не одного уже обезвреженного оуновца, установил абсолютно достоверно следующее. После окончания ровенской гимназии Нил Хасевич учился в Варшаве в Академии изобразительных искусств. Входил там в такназываемую «Украинскую громаду» — националистическую студенческую организацию. Был хорошо знаком с лидером варшавских оуновцев Степаном Бандерой и его женой Ярославой Опаровской. Принимал активное участие во всех акциях нового предводителя националистов, кроме того, как художник уже тогда оформлял бандеровскую пропагандистскую продукцию.

Бондарь отправился на родину бандита и здесь установил, что в этих местах «Зота», вернее, Нила Хасевича очень хорошо помнят и до сих пор с содроганием произносят его имя. Еще бы! В период оккупации этот «щирый украинец» был назначен гитлеровцами… судьей в селе Деражно (ныне Костопольского района) и выполнял свои обязанности как их преданный холуй. Эта деятельность Хасевича принесла его землякам много страданий и горя. По приговорам судьи карали местных жителей за невыполнение поставок продовольствия немецко-фашистской армии, невыход на принудительные работы, укрывательство бежавших из плена красноармейцев, окруженцев и евреев, помощь партизанам. Случалось, судья лично участвовал в экзекуциях, а если присутствовал на них, то обязательно делал зарисовки, когда, скажем, полицаи пороли крестьян плетьми и шомполами-цепочками немецкого производства.

Дальнейшие следы Хасевича терялись. Так, в 1944 году, уже после изгнания гитлеровцев, его видели на хуторе Пеньки, встречали и в других местах. Местные жители, с которыми беседовали в разных селах и хуторах чекисты, рассказали, что в том же 1944 году «Зот» принимал личное участие в убийстве многих поляков и уцелевших от немецких расправ евреев.

Но куда же все-таки девался «Зот» после освобождения территории Западной Украины от немецко-фашистских захватчиков? Дело стало проясняться, когда чекисты установили еще несколько кличек, под которыми известен был Хасевич в среде националистов: «Старый», «Бей» и цифровая «333». Выяснилось, что Нил Хасевич был близким человеком к самому командующему отрядами УПА края и руководителю краевого провода ОУН пресловутому «Климу Савуру» и его заместителю «Горбенко». Но «Клим Савур» (настоящее имя Дмитрий Клячковский) был убит на Ровенщине 12 февраля 1945 года в ходе чекистско-войсковой операции. После ликвидации «Савура» Хасевич некоторое время находился в референтуре пропаганды одного из самых страшных бандеровских убийц, проводника ОУН на «северо-западных украинских землях» («ПЗУС») Богдана Козака по кличке «Смок». В годы оккупации «Смок» также сотрудничал с оккупантами — служил в Виннице в «Украинском полицейско-охранном батальоне», которым командовал бывший петлюровский генерал Омельянович-Павленко. «Смок» был ликвидирован в феврале 1949 года.

Тогда чекисты пошли по следам «Горбенко». Под этой фамилией скрывался некий Ростислав Волошин-Березюк, который, в годы оккупации работал в Ровенском гебитскомиссариате, оставаясь одновременно активным оуновцем. Националисткой была и его жена, состоявшая при немцах в руководстве ровенской женской организации ОУН.

Волошин также был убит в ходе очередной чекистско-войсковой операции, а его жена Нина Волошина по кличке «Домаха» арестована. На допросах она показала, что хорошо знала «Бея»-Хасевича, который в период фашистской оккупации одно время сотрудничал в Ровно как художник в издаваемом на немецкие деньги грязном листке «Волынь». «Домаха» показала также, что «Бей» был направлен ее мужем в подполье уже в качестве одного из главарей краевого провода. Она, Волошина, выполняла долгое время при нем обязанности связной.

Выявляя шаг за шагом связи «Зота», Бондарь и его группа установили, что Хасевич скрывается на территории, где остались еще недобитые осколки бандгрупп «Буйного», «Орлана», «Черного», «Ореста», «Острого». Из укрытия в укрытие «Зота», которым очень дорожат, перевозят на велосипеде. Из одного перехваченного донесения стало ясно, что «Зот» не только основной изготовитель националистической литературы и документов, но, после захвата или гибели других атаманов, вообще крупная фигура — руководитель технического звена центрального и краевого проводов ОУН и единственный в Ровенской области член так называемой УГВР («Украинской головной вызвольной рады»).

Установив, на какие бандгруппы опирался «Зот», Бондарь, Маркелов и Мудрицкий в который раз обратились за поддержкой к своим надежным, проверенным помощникам — местным жителям. Затем в ходе розыска чекисты при участии солдат приданного армейского подразделения ликвидировали остатки бандгрупп «Буйного» и «Ореста» в Клеванском районе, «Бориса» и «Тараса» в Острожском.

В бункере, где укрывался «Буйный», Бондарь обнаружил много зашифрованных документов и грипсов. Однако долгое время не удавалось подобрать к шифру ключи, пока капитан не обратил внимания на одну антисоветскую брошюру. Вернее, не на саму брошюру, а на ее четырнадцатую страницу. Рассматривая ее в отраженном свете, он разглядел, что над некоторыми буквами видны следы легких уколов тонкой иглой. Брошюра и оказалась, как выяснилось, кодовой книгой для переписки краевого провода ОУН.

В последующие дни чекисты расшифровали всю захваченную документацию. Значительная ее часть была передана другим сотрудникам, поскольку имела прямое касательство к делам, им порученным. Но один из грипсов словно специально предназначался для группы Бондаря:

«Заготовили для вас 5 килограммов бумаги, вишневое дерево».

— Это для «Зота», — убежденно сказал капитан Маркелову. — Вишневая древесина может требоваться только ему, для изготовления клише.

Адрес, по которому не успел переправить грипс «Буйный», удалось установить: замаскированный бункер на хуторе в километре от села Суховцы. Но на хуторе было шесть домов, под каким именно скрывается «Зот», чекисты не знали. Начинать решили с той усадьбы, что располагалась ближе к лесу.

Операцию по захвату «Зота» капитан Бондарь назначил на 4 марта 1952 года. По опыту знал — готовить ее завершающий этап нужно тщательно, соблюдая все меры предосторожности. Вечером 3 марта Бондарь, Маркелов и Мудрицкий выехали на лошадях в село Радуховка, расположенное в трех километрах от Суховцев. Солдат с собой не взяли, оставили их в Клевани обсушиться после дальней дороги. Сигнал немедленно выехать к хутору капитан должен был передать по телефону.

Действительно, прибытие чекистов в Радуховку ничьего внимания не привлекло. Остановились они на ночлег в помещении сельсовета, где имелся телефон. По устоявшемуся обычаю, о предстоящей операции между собой не говорили — все уже было обговорено, каждый знал свои обязанности и место в предстоящей схватке.

Едва чекисты, не раздеваясь, задремали на столах, как их разбудил отчаянный стук. Бондарь отворил дверь. В комнату даже не вошел, а ввалился человек. На запорошенном снегом полушубке отчетливо расплывалось мокрое темное пятно. Кровь?.. Кто такой? Откуда взялся? Что случилось?

Незнакомец оказался местным уполномоченным по заготовкам Николаем Радзивиловцем. Он был у кого-то в Суховцах, засиделся в гостях и уже в темноте пошел в Радуховку. Проходя мимо крайней хаты хутора, принадлежавшей некоему Лаврину Стасиву, он буквально нос к носу столкнулся с человеком, державшим в руках автомат.

— Ты хто? — воскликнул неизвестный (впоследствии установили, что то был бандит «Назар»).

— А ты хто? — оторопев от неожиданности, спросил в ответ заготовитель. Видимо, испугавшись, бандит нажал на спусковой крючок. Пуля ударила Николая в правый бок. Второго выстрела, к счастью, не последовало — у «Назара» заклинило патрон. Выругавшись, бандит метнулся куда-то в темноту, а Николай, зажав рукой кровоточащую рану, побежал в Радуховку.

Выслушав заготовителя и оказав ему первую помощь, Бондарь сказал Маркелову:

— Меняем план, Михаил. Радзивиловец мог нагнать на «Зота» панику. Придется приступить к захвату немедленно, а тут — глянь в окно — еще снег, как назло, повалил. Уйдут бандиты из схрона, ищи ветра в поле…

Капитан подошел к телефону, позвонил в Клевань и приказал прибывшим солдатам немедленно выступать, взяв с собой служебно-розыскную собаку. На санях выехали в Суховицы. Не дожидаясь прибытия солдат, Бондарь встретился с председателем колхоза, секретарем партбюро, председателем сельсовета и секретарем комсомольской организации. Коротко объяснил, что на хуторе скрывается в бункере бандит, которого необходимо захватить.

— Оружие есть?

У колхозников нашлись охотничьи ружья. Вместе с ними чекисты направились к усадьбе Стасива. Часы показывали 5 утра, но на дворе было еще совсем темно. По команде капитана хату и дворовые постройки окружили, взяли под прицел двери и окна. Бондарь постучал. Отворил хозяин. Опытный чекист мгновенно отметил, что Стасив открыл ему слишком быстро, словно ждал кого-то. Почувствовал и волнение в голосе хуторянина, хотя тот и пытался держать себя в руках. Быстро оглядев хату, Бондарь спросил:

— Кто есть в доме?

— Никого, один я…

— А хозяйка где же? — очень естественно удивился капитан.

— С вечера ушла к родственникам… В Новоселки.

Бондарь знал это место — километрах в пяти от хутора.

Капитан вышел на двор, попытался найти следы крови на земле, но, если они и были, их начисто замел так некстати поваливший с ночи густой, совсем не мартовский снег. Он вернулся в хату и объявил о начале обыска. Два часа чекисты в присутствии понятых обстукивали каждую дощечку, прощупывали каждую щель. Ничего подозрительного, ничего компрометирующего. Нашли несколько писем из Сталинграда от сына, служившего в городе-герое в армии. Бондарь быстро просмотрел — хорошие письма, видно, настоящий советский парень, патриотично настроенный, вот, с гордостью пишет, что служит не где-нибудь, а в городе, чье название знает весь мир. Неужели родители такого хлопца пособники бандитов?

Капитан отправился в Новоселки за хозяйкой. Когда вошел в хату, тоже сразу отметил для себя — приходу его хоть и удивились, но уж очень неестественно, словно играли в удивление. Отметил и то, что жена Стасива почему-то пряла — явно не ко времени занятие, да и не ходят для этого к родственникам в гости.

— Давно вы здесь? — спросил он Стасив.

— Два дня, — с простодушным видом ответила женщина.

Стоп! Хозяин говорил, что жена его пошла к родне лишь вчера вечером. Явное и несогласованное вранье могло означать только одно — его пытаются сбить с толку, бандиты укрываются где-то на усадьбе Стасивов, но где их искать? Без помощи хозяев придется перекапывать черт те сколько, только случай поможет найти схрон, но на него рассчитывать не стоит. Нужно убедить хозяев, что для их же блага будет лучше, если они укажут бункер.

Капитан предложил женщине одеться, сесть в сани, и вместе они вернулись на хутор. В кухне, усадив заметно растерянную хозяйку за стол против себя, капитан напористо сказал:

— И не стыдно вам, мамаша? Сын в Советской Армии служит, да еще в Сталинграде. Я, между прочим, в этом городе воевал. И не только за Сталинград, но и за Украину нашу. Ранен там был… Ну скажите мне, что вам плохого Советская власть сделала?

Женщина понурилась:

— Ничего… Я ей тоже ничего плохого не сделала… — В голосе ее сквозило отчаяние. Бондарь был опытным психологом. По множеству деталей, по тому, как нервно перебирала женщина фартук, как смотрела горестно на фотографию сына, приколотую к стене, как беспомощно озиралась на безнадежно молчавшего мужа, чекист понял — эти люди не сознательные пособники бандитов. Скорее всего, давно запуганы, да и забитость с панских времен, усугубленная годами непреходящего страха перед фашистами, сказывается.

В лоб, без подготовки, спросил, как выстрелил:

— Сколько у тебя сидит?

Женщина молча подняла три пальца. Не давая хозяйке опомниться, передумать, капитан продолжал задавать быстрые вопросы:

— Где?

— В дровяном сарае.

— Безногий?

— Да…

— Кто приходил?

Женщина описала. По приметам выходило — «Назар». Тяжело вздохнув, встал с лавки хозяин. Похоже, что и он стряхнул с себя застарелый, как давняя болезнь, страх.

— Пошли, укажу схрон…

В сарае Лаврин указал рукой на место, где был вход в бункер. Капитан только присвистнул: сарай чуть не в два человеческих роста был завален дровами. К тому времени добрались, наконец, из Клевани на лошадях солдаты. Двенадцать километров они преодолевали почти три часа — так завалил нежданный снег дорогу. Осторожно, под прикрытием направленных на место возможного лаза автоматов, трое солдат стали сноровисто разбирать поленницу. Когда отлетели в сторону последние чурбаны, обнаружили лаз в бункер, точнее — затыкавший его сноп соломы, обмазанный засохшей глиной.

Каждому из участников операции ранее уже не раз и не два доводилось брать с боем бандитский схрон, каждый знал, чего можно ожидать от его озверевших обитателей. Они знали также, что теперь, когда дровяное укрытие разобрано, оуновцы слышат каждое их слово. И капитан громко крикнул:

— Зот! Вы обложены со всех сторон. Предлагаю сдаться без боя. От имени Советской власти обещаю, что в этом случае вам будет оказано снисхождение…

Глаза всех были прикованы к входу в бункер. Сноп даже не шелохнулся. Не слышно было и никаких голосов. Выходит, бандиты пренебрегли возможностью избежать кровопролития.

Капитан поднял глаза — взгляд его остановился на балке, проходившей почти точно над лазом. Его осенила хорошая мысль. По указанию чекиста солдаты принесли колодезную цепь, перебросили ее через балку и свободный конец закрепили за проволоку, стягивавшую сноп вместо веревки. Взмах руки — и, дернув за другой конец цепи, солдаты вырвали сноп из лаза. В то же мгновение из мрачной дыры загремели автоматные очереди. Солдаты тут же опустили сноп-затычку. Выстрелы оборвались.

— Выходите! Иначе забросаем гранатами! — крикнул Бондарь. Ответом было молчание. Выходит, переговоры не состоялись. Жаль… Но его, капитана Бондаря, совесть чиста. Он дал «Зоту» и его охранникам последнюю возможность сохранить свои жизни.

Чекист вынул из сумки гранату РГД и шепнул командиру отделения:

— По моему сигналу выдерни затычку на секунду и сразу опусти…

Потом так же шепотом сказал Маркелову и Мудрицкому:

— После взрыва смотрите во дворе, откуда потянет дымом, и бейте туда дымовыми ракетами…

Объяснять что к чему не потребовалось, офицеры мгновенно поняли его замысел. Снова взмах рукой. Сержант точно — на полметра, не выше — вырвал тяжелую затычку и тут же отпустил цепь. Этого хватило, чтобы метнуть в лаз гранату. Глухо грохнул под ногами взрыв, и вот уже донесся со двора крик Маркелова:

— Вижу дымы!

В трех местах из-под снега пробивались чуть дрожащие под утренним светом едва приметные дымки, значит, в этих местах скрыты выходы отдушин хитроумной системы воздухообеспечения бункера. В каждую отдушину выстрелили дымовой ракетой. Никакого вреда обитателям бункера дым причинить не мог, но наверняка должен был заставить их покинуть убежище. Выждав немного, капитан дал сигнал солдатам поднять затычку и снова повелительно крикнул, не спуская с открывшегося лаза дула автомата:

— Кто жив — выходите! Иначе пустим в ход гранаты!

Никто не вышел на поверхность. Это могло означать только одно — бандиты мертвы или тяжело ранены и самостоятельно подняться на поверхность не в силах. Но это не означало, что они не станут стрелять по тому, кто первый рискнет спуститься в схрон. Выходит, надо лезть в эту черную дыру ему самому. В который раз…

Живых в бункере не оказалось. При свете аккумуляторного фонаря Бондарь увидел три трупа. У одного отсутствовала нога — «Зот». В руке бандит продолжал сжимать автомат. Последнюю очередь, это было видно по позе, он выпустил не в лаз, а в одного из своих охранников — «Павло», должно быть, сделавшего попытку сдаться. «Павло», как потом установило следствие, сам умел рисовать и резать по дереву. Видимо, он помогал «Зоту» изготавливать клише. Второй охранник «Богдан» был убит разрывом гранаты.

В трех комнатах бункера «Зота» было обнаружено шесть стволов оружия, ручные гранаты, запас продовольствия, патронов и свечей на несколько месяцев, тысячи антисоветских листовок, матрицы прокламаций, приспособления для графических работ. В личном архиве Нила Хасевича Бондарь нашел страшные рисунки: карандаш художника-убийцы профессионально точно зафиксировал предсмертные муки советских людей, казнимых фашистами и их пособниками. Некоторые документы удостоверили связь одного из руководителей националистических банд на Волыни с иностранными разведками.

Так завершилась карьера несостоявшегося художника…

Конец ровенской «Одессы»

На рассвете 12 августа 1948 года безмятежную тишину глухого леса близ села Медведково в Сосновском районе грубо разорвали автоматные очереди, взрывы гранат, одиночные пистолетные выстрелы…

То предприняли отчаянную и безнадежную попытку вырваться из сжимающегося кольца чекистско-войсковой цепи собравшиеся здесь тайно на совещание и застигнутые врасплох главари оуновских банд со своими охранниками. Почти никому не удалось уйти в спасительные дебри — кого взяли живым, а кто навсегда затих, сраженный меткой пулей или осколком гранаты.

Метрах в ста от зияющего, словно медвежья берлога, входа в замаскированный бункер командир чекистской опергруппы увидел валяющегося в болотной жиже очень худого, должно быть, высокого человека с узкой головой на длинной, тонкой шее. Под острым хрящеватым носом темнели густые, спускающиеся книзу усы, глубоко посаженные черные глаза полны были бессильной ненависти. Неудобная и странная поза, в которой лежал человек, говорила опытному взгляду о серьезном ранении в бок. В руке бандита тускло синел парабеллум. Он поднял руку и, похоже, собрав последние силы, отшвырнул пистолет в бездонную топь.

— Не стреляйте! — глухим голосом крикнул раненый (лейтенант и не думал стрелять в не представляющего уже опасности врага). — Я «Далекий»!

И ткнулся лицом в землю. Тяжело бухая сапогами по вязкой почве, подбежали солдаты.

— Обыскать и перевязать! — приказал лейтенант сержанту. — Уложите поосторожнее на телегу и не спускайте с него глаз. Других пленных к нему ни в коем случае не подсаживать, лучше, чтобы они его не видели вообще.

— Может, прикрыть его шинелью? — понимающе спросил сержант.

— Правильно, прикройте…

Опустив автомат, лейтенант зашагал к лазу. Этот бункер ему предстояло осмотреть с особой тщательностью. Еще бы! Ведь здесь укрывался главарь диверсионно-террористического подполья на Ровенщине, руководитель так называемого краевого провода ОУН «Одесса», известный под бандитскими кличками «Далекий», «Богослов», «Тома» и «Юрий». Этого преступника ровенские чекисты искали уже два года.

К моменту задержания «Далекому» было тридцать четыре года. Он родился в зажиточной семье в Станиславской области. Его характер — вероломный, коварный, жестокий — формировался в Станиславской духовной семинарии, где Степан Янишевский проучился три года после окончания гимназии в Перемышле. Да-да! Убийца, на совести которого лежала ответственность за гибель тысяч советских граждан, когда-то всерьез готовился стать священником.

Воссоединение Западной Украины с УССР поломало все планы Степана Янишевского построить духовную карьеру, а он мечтал именно о епископской митре, а вовсе не о сереньких буднях скромного сельского попика. И этого он никогда не мог простить Советской власти.

Два года Янишевский, человек достаточно образованный, никак внешне не высказывая свои антисоветские взгляды, преподавал школьникам историю в родном селе. И все два года убежденный националист Янишевский ждал своего часа. Связывал он его с военной мощью фашистской Германии. Дождавшись прихода оккупантов, Янишевский направился во Львов и здесь получил от своего оуновского руководства распоряжение поступить на службу к гитлеровцам для оказания им помощи в наведении на захваченной советской земле «нового порядка», который, как известно, должен был начаться с физического истребления десятков миллионов граждан нашей страны, в том числе и украинцев. Янишевский приезжает в Винницу, чтобы, в соответствии с идеологией ОУН и конкретным приказом его керивников, стать солдатом 102-го «Украинского полицейско-охранного батальона». Это карательное подразделение по приказу фашистских властей сформировал и командовал им старый петлюровский генерал Омельянович-Павленко. Янишевский ни одного дня не прослужил в батальоне рядовым — он сразу получил должность инспектора уголовно-административного отдела. В октябре 1941 года этот отдел перешел в прямое подчинение гитлеровских органов полиции безопасности и СД, а затем был преобразован оккупантами в криминальную полицию Винницы.

Грамотный, энергичный, жестокий, люто ненавидевший все советское, Янишевский хорошо зарекомендовал себя в глазах гитлеровского начальства, быстро выдвинулся и занял пост заместителя начальника криминальной полиции Винницы, на котором прослужил свыше года. Фашистский прихвостень уже в ту пору по локоть запятнал свои руки кровью советских людей. Это к нему стекались доносы изменников и полицаев об оставшихся в городе коммунистах и комсомольцах, советских активистах, семьях командиров Красной Армии, лицах, подозреваемых в связях с подпольем и партизанами. Под руководством Янишевского и при его личном участии винницкие полицаи выявляли, хватали и передавали фашистам евреев. Янишевский лично выезжал для ареста и допроса подпольщиков в Ситковецкий, Погребищенский, Ильинецкий и Дашевский районы.

Душа в душу работал все это время изменник со своим непосредственным начальником, давним приспешником гитлеровцев мельниковцем Иваном Смерекой, который одно время был и редактором фашистской газеты «Винницкие вести». Жена Смереки Зоя также была агентом гитлеровской разведки. Почти весь личный состав полицейско-охранного батальона и уголовной полиции состоял из кадровых националистов. Это факт, от которого никак не откреститься нынешним закордонным защитникам ОУН — УПА. Все их так называемые «идейные борцы», клявшиеся в своей приверженности «неньке Украине», начинали как подлые изменники, ставленники гитлеровских оккупантов, палачи и убийцы.

Чего стоил один Богдан Козак, по кличке «Смок», агент абвера в Житомире, который по рекомендации Янишевского был зачислен в винницкую полицию, а позднее, когда к этим краям приблизилась наступающая Красная Армия, ушел в оуновскую банду и возглавил впоследствии зловещую СБ — «службу безпеки» ОУН на Волыни. Не только в названии — во всех методах своей работы СБ была точным подобием гитлеровских карательных органов. Методы эти были несложны и сводились в основном к пыткам и безжалостным убийствам всех сторонников Советской власти. Убивали эсбисты и оуновцев, сдавшихся с повинной или только подозреваемых в таком намерении.

В 1946 году ровенским чекистам уже было достоверно известно, что Степан Янишевский по кличке «Далекий» не ушел с гитлеровцами на Запад, а скрывается на территории области. У ряда захваченных или ликвидированных террористов были обнаружены грипсы и другие документы, из которых следовало, что свои бандитские акции они совершали по приказу «Далекого». Руководствуясь принципами гуманизма и в соответствии с законом, «Далекому» было передано предложение явиться с повинной. Он это предложение отверг. Более того, ответил на него несколькими террактами над местными жителями.

Для поимки опасного оуновского главаря были образованы три опергруппы, которые возглавили лейтенанты госбезопасности Владимир Илляш, Андрей Голубцов и Павел Распутин. Бондарю поручили координировать деятельность этих опергрупп.

Собирая материалы о «Далеком», чекисты установили, что у него была лютая вражда с керивником группы УПА «Север» Федором Воробцем по кличке «Верещака» и бывшим сослуживцем эсбистом «Смоком». Вражда доходила до того, что «высокие стороны» вынуждены были укрываться друг от друга, спасая свои жизни.

С одной стороны, это затрудняло поиски «Далекого», наверняка строго соблюдавшего законы конспирации, но с другой — открывало перед чекистами определенные возможности для оперативных мероприятий. Действительно, «Верещака», в конце концов арестованный, на следствии с явным злорадством рассказал все, что знал о своем конкуренте «Далеком». Так обозначился, пока еще достаточно смутно, район возможного местонахождения Янишевского.

В начале 1947 года в руки чекистов попала записка частного содержания, адресованная одному из связных «Далекого» бандиту «Круку» его невестой Галей. В конце письма Галя передавала «Круку» привет от отца, мамы и сестры Марийки. По некоторым деталям можно было предположить, что Галя живет где-то в Костопольском районе. Чекисты несколько недель объезжали сельсовет за сельсоветом, выясняя, живет ли там девушка по имени Галина, у которой живы и отец, и мать, и, к тому же, есть младшая сестра Мария.

Через месяц они такую Галю нашли! Более того, нашли и надежное тому подтверждение: заявление, поданное в сельсовет, с какой-то мелкой просьбой. Написано оно было тем же почерком, что и записка «Круку». За Галиной установили наблюдение, и, в конце концов, чекисты захватили «Крука» в тот момент, когда он возвращался со свидания с девушкой в свое убежище. От «Крука» ниточка потянулась к Пустомитевскому лесу…

Два месяца чекистские группы скрупулезно, квадрат за квадратом обследовали лесной массив. На одном из привалов чекист из группы Илляша заметил замаскированные объедки. Когда разгребли сначала листья, а потом землю вокруг, нашли вход в бункер, оставленный его обитателями, похоже, совсем недавно. Это была большая удача, потому что в бункере оказалась часть весьма объемного архива «Далекого».

Поиск продолжался. Через несколько дней чекисты из группы Илляша почти было захватили в лесу вооруженного бандита. Они были одеты под деревенских парней и сумели подойти к оуновцу довольно близко, но в последний момент бандит, видно, что-то почуял, выхватил оружие и, отстреливаясь, попытался скрыться… Пришлось его застрелить. Убитый оказался командиром личной охраны «Далекого» Калиной. Потом уже выяснилось, что в момент этой встречи и сам «Далекий» был неподалеку, но, заслышав выстрелы, ушел в лесную чащу, бросив даже свои вещи.

И снова долгие хождения по лесу… Опергруппы были небольшие, и чекистам приходилось соблюдать все меры предосторожности, чтобы самим не попасть в бандитскую засаду. Когда шли цепочкой, замыкающий держал автомат стволом назад, не снимая при этом пальца со спускового крючка, чтобы в случае внезапного нападения с тыла немедленно открыть ответный огонь. Однажды все же попали в засаду, очутились под сильным, по счастью, недостаточно метким автоматным и пулеметным огнем. Чекисты сумели отбить нападение оуновцев и уничтожили двоих бандитов. Один из убитых был опознан — «Скорый», из личной охраны «Далекого».

Вскоре опергруппа Илляша захватила двух известных бандитов «Индуса» и «Хмеля», а группа Распутина — двух связных. Всего же три чекистские группы обезвредили в ходе поисков свыше двадцати опасных преступников. «Далекий», чувствуя, как сжимается вокруг него кольцо, метался. Перебирался даже на время на Житомирщину. Но оттуда снова вернулся в Медведевский лес, видимо, полагая, что здесь его повторно уже искать не будут. В этом и был его просчет.

Илляш и Бондарь такую возможность предусматривали и вели за Медведевским лесом непрерывное наблюдение. И вот, наконец, «Далекий» взят, и взят живым.

…Долго вели ровенские чекисты следствие по делу Янишевского — «Далекого». Тысячи документов, скрупулезно проверенных, проанализированных, аккуратно подшитых, бесстрастно и неопровержимо свидетельствовали о безграничной глубине человеческого падения, раскрывали анатомию предательства. Они содержали прежде всего доказательства тысяч тяжелейших кровавых преступлений, в них прослеживался весь путь измены палача и убийцы.

Вернемся в последние дни сорок третьего года… Почуяв, что фашистской оккупации подходит конец, оуновцы ушли в подполье, чтобы оттуда продолжать вооруженную борьбу против Советской власти и Красной Армии. Еще при немцах они создали глубоко законспирированную сеть своих бандгрупп и руководящих органов — проводов. Гитлеровцы им помогали — обеспечивали оружием, боеприпасами, снаряжением. На Волыни были созданы два провода. Прибывший на Ровенщину из Винницы Янишевский возглавил вначале, как уже было сказано, СБ группы УПА «Север», а затем нового провода «Одесса». Непосредственный его керивник Богдан Козак — «Смок».

Поначалу «Далекий» попробовал было совершить нападение на подразделение Красной Армии, да еле унес ноги. В первом же бою советские воины наголову разбили бандформирование, сам атаман получил серьезное ранение, но сумел скрыться. Впредь «Далекий» о таких нападениях и не помышлял. Занялся менее опасным, как полагал, делом — бандитизмом.

Чем занимался Янишевский как керивник СБ? Давая показания следователю, он так ответил на этот вопрос: выявлял и ликвидировал «советскую агентуру», партизан и сочувствующих. Терроризировал население освобожденных районов, препятствовал добровольному вступлению и мобилизации мужчин в Красную Армию. Уже одно это объективно являлось прямой помощью издыхающему, но еще продолжающему оказывать яростное сопротивление германскому фашизму.

Из показания Янишевского:

«После изгнания немцев из Ровенской области и восстановления Советской власти по моему указанию участниками ОУН было убито и замучено большое количество советских активистов и местного населения, которое активно помогало органам Советской власти».

Как рассказали бесстрастно справки сельских и районных Советов, в зоне, где действовали банды «Далекого», только с декабря 1944 по март 1945 года было убито и замучено свыше 250 советских граждан. Это — не считая подло убитых выстрелами в спину советских военнослужащих, партийных работников, служащих местных учреждений, учителей, колхозных активистов, работников органов госбезопасности и милиции.

В архиве «Далекого» были найдены утвержденные им смертные приговоры — их многие десятки — оуновцам, якобы уличенным эсбистами в измене или просто в недостаточном рвении. Перед казнью их пытали, добиваясь признания, что они являются «чекистскими агентами». Самой распространенной была пытка «станок», которую «Смок» позаимствовал у немцев. Несчастному связывали руки в запястьях, ноги в щиколотках, затем руки опускали ниже и вокруг колен, а под коленями пропускали палку. Затем жертву подвешивали, положив концы палки на опоры. Человек висел вниз головой и спиной, вверх ступнями, по которым его и били палками до тех пор, пока он не сознавался во всех грехах, какие ему приписывали мучители.

Член центрального провода ОУН, присутствовавший при одном таком допросе, сказал, что, если бы его самого подвергли этой пытке, он признал бы себя не только чекистом, но даже абиссинским негусом. Обреченных после допроса расстреливали, вешали, душили удавками из конского волоса, связанными бросали в колодец, иногда рубили им головы топором или отпиливали пилой.

Чудовищные зверства преследовали одну цель: запугать рядовых оуновцев до полного онемения, повязать их кровавой круговой порукой, пресечь мысль даже о малейшем неповиновении керивникам. Особенно свирепствовали эсбисты после того, как правительство УССР объявило об амнистии всем оуновцам, которые добровольно сложат оружие и явятся в органы Советской власти с повинной.

Да, не мог сквозь зубы не признать на следствии «Далекий»:

«Препятствуя Красной Армии в ее борьбе против немцев, участники оуновского подполья явились предателями украинского народа и своей деятельностью помогали только немцам».

Как выяснилось — не только немцам… Еще до того, как в поверженном Берлине был подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, оуновские атаманы уже заглядывали вперед, в сторону США и Англии. Теперь они уповали на военный конфликт между союзниками по антигитлеровской коалиции. Так появилась директива «Далекого» подчиненным ему боевикам:

«Нам нужно делать все, чтобы ослабить Советский Союз, и в случае если советские и англо-американские войска выступят друг против друга, то ОУН — УПА организуют вооруженное восстание в советском тылу».

Чекисты обнаружили еще одну директиву подобного рода. Она предписывала бандитам ориентироваться на скорое начало третьей мировой войны, предлагала им усилить диверсионную работу и террор, срывать зернопоставки, а в случае начала боевых действий срывать мобилизацию и т. п.

Кровавый террор продолжался и после завершения Великой Отечественной войны, когда весь советский народ, в том числе и трудящиеся западных областей Украины, приступил к заживлению ран, нанесенных войной, восстановлению разрушенного ею хозяйства. Народ мечтал мирно трудиться, на благо всей страны и каждого трудящегося в отдельности. Выстрелами, взрывами и поджогами оуновцы ему в этом препятствовали. Только на Ровенщине бандиты убили свыше тысячи человек. В первую очередь ответствен за их гибель «Далекий», который к этому времени захватил в свои руки командование краевым проводом «Одесса».

Именно тогда, к слову сказать, и предложили ему чекисты сдаться. На суде «Далекий» пожалел о своем отказе сделать это. Объяснил его страхом, не верил, дескать, что его не расстреляют немедленно после сдачи без следствия и суда. Лгал, конечно…

До «Далекого» доходили советские газеты, у него был радиоприемник, он читал в газетах обращения раскаявшихся бывших оуновцев, слышал их выступления по местному радио, призывы к тем, кто еще укрывался по схронам, сдать оружие. Нет, не чекисты, сами оуновцы по приказу того же «Далекого» мучительными способами убивали каждого, кто, по их подозрению, мог явиться с повинной.

Но расправа над своими была лишь сопутствующим моментом в преступной деятельности бандитов. Главной задачей по-прежнему оставался террор над советскими людьми. Вот только малая толика кровавых преступлений бандгрупп «Далекого» на Ровенщине.

19 июня 1945 года убит председатель сельсовета села Микулин Кузьма Михайлович Котовец. 25 марта 1947 года в селе Деревянче Клеванского района зверски умерщвлены бандгруппой «Пьявки» служащие райпотребсоюза Александр Исаев, Иван Немировский, Иван Волков. Их обезображенные тела сброшены в колодец. В августе того же года в Жобринском лесу замучена активистка Мокрена Чирук. Прежде чем задушить женщину, бандиты выкололи ей глаза. 8 июля 1948 года в Сапожинском лесу задушен завхоз маслозавода Роман Бондарь.

Оуновцы убивали людей и поодиночке, и большими группами. Села, население которых особенно активно поддерживало мероприятия Советской власти, по приказу «Далекого» подвергались «пяткованию» — в них расстреливали каждого пятого жителя, независимо от возраста и пола. Убивали даже в большие религиозные праздники — есть сообщение об убийстве семьи, собиравшейся в Петров день идти в церковь. Бандит Адам Чирук, цинично присвоивший себе в качестве «псевдо» название прекрасного цветка «Барвинок», рассказал на следствии, как он по приказу краевого провода в селе Опилевка Деражинского района расправился с семьей сельского активиста Дубенчука: ему, его жене, дочери и сыну «Барвинок» отрубил топором головы. В селе Жобрин в доме Андрея Столярчука топора не оказалось: ему самому, его жене и сыну бандиты порубили головы лопатой. 11 мая 1948 года в селе Завидов Острожского района во время киносеанса в помещении школы выстрелами в окно убиты уполномоченный по заготовкам Василий Никифоров и местный житель Трофим Олейник…

Три года шло следствие. Уж больно длинен был список преступлений. Тысячи документов должны были изучить следователи, выслушать показания многих свидетелей, изучить вещественные доказательства, произвести экспертизы.

Лишь после того, как вся эта работа была проделана, С. П. Янишевскому было предъявлено обвинительное заключение по обвинению его в совершении преступлений, предусмотренных сразу несколькими пунктами статьи 54 тогдашнего Уголовного кодекса УССР.

Завершая свой рассказ о деле «Далекого», полковник Бондарь обратил внимание на один характерный в психологическом аспекте эпизод:

— Как-то Янишевского допрашивал молодой сравнительно следователь, лишь недавно прибывший в наши места с Урала и еще мало знавший нравы националистов, хотя сам он и был украинец. Следователь хотел уточнить некоторые детали относительно ряда террористических актов. В ответ на все свои вопросы он получил единственный ответ: «Не помню».

— Вы неискренни, — сказал следователь Янишевскому, — ссылаетесь на плохую память, чтобы уйти от ответственности.

— У меня нормальная память, — возразил «Далекий», — и в моем положении просто смешно возражать против неоспоримых фактов. Я несу ответственность за тысячи убийств, совершенных по моему приказанию. Но я не в состоянии помнить о каждом из них в отдельности…

— Это страшный ответ, — с горечью сказал Бондарь, — страшный в своей правдивости. Янишевский действительно не мог вспомнить всех своих преступлений, их было слишком много…

Дело Янишевского рассматривалось в Ровно. Обвиняемый полностью признал себя виновным по всем предъявленным ему обвинениям. Вина его была подтверждена также вещественными доказательствами и показаниями свидетелей.

На суде Янишевский сделал откровенное и важное признание:

— Мы сами, оуновцы, не в силах подорвать Советскую власть, для этой цели мы ожидали войны Англии и Америки против Советского Союза. Эта война дала бы нам возможность взять власть в свои руки. Во время войны мы рассчитывали создать большую сеть диверсионных групп на советской территории.

Не вышло. Ничего не вышло… Битой оказалась ставка «далеких» на вооруженную мощь гитлеровской Германии. Не дождался военный преступник, гитлеровский наймит и оуновский убийца и третьей мировой войны.

Спекулянт кофе…

Летом 1949 года в райотдел государственной безопасности города Дубровицы пришла только что вернувшаяся на Родину после долгих лет пребывания на чужбине местная жительница, дочь бойца, погибшего на фронте, Текля Семенюк. Во время оккупации ее вместе с десятками других девушек и молодых женщин вывезли на работы в Германию. После войны территория, где Текля по 16 часов в день работала на зажиточного бауэра, оказалась в американской оккупационной зоне, и исстрадавшейся женщине пришлось еще несколько лет помыкаться по лагерям для перемещенных лиц, прежде чем ей удалось добиться возвращения на Родину. Но в органы госбезопасности Теклю привело вовсе не желание поделиться пережитым или попросить какой-либо помощи. Она хорошо устроилась на работу, поселилась в своем старом, уцелевшем во время войны доме, нашла оставшихся в живых мать и брата. Словом, все у нее было как надо.

Волнуясь, а оттого сбиваясь и путаясь, Текля рассказала, что в последний день своего пребывания в Берлине, накануне отъезда в Киев, она встретила человека, поразительно похожего на коменданта дубровицкой полиции Кирилла Сыголенко.

— Я увидела его на станции Фридрихштрассебанхоф. Он приехал из западного сектора. Сначала мне показалось, что это точно он, а потом засомневалась. Ведь сколько лет прошло, да и одет он иначе, как немцы одеваются, в шляпе…

Текля пошла за маленьким, круглолицым, носатым человеком, очень подвижным, даже шустрым. В руке он держал большой, туго набитый портфель из желтой свиной кожи. Человек дошел по Фридрихштрассе до Унтер-ден-Линден, пересек ее и свернул налево. В кафе у Оперного театра он задержался на несколько минут, чтобы выпить чашку кофе и переговорить о чем-то тихо с кельнером. Здесь Текля смогла рассмотреть его поближе — вроде Сыголенко… Расплатившись, человек с желтым портфелем энергично зашагал к Александерплац, здесь спустился на станцию метро и затерялся в потоке пассажиров.

— А вы часто видели коменданта полиции в Дубровицах? — спросил Семенюк беседовавший с нею оперработник.

— Да на неделе по два-три раза встречала! Только одевался он тогда иначе, носил полувоенную форму, фуражку-мазепинку с длинным козырьком. Зверь был, а не человек. Люди говорили, что евреев самолично расстреливал…

Фамилия Сыголенко уже встречалась ровенским чекистам.

При разгроме в 1948 году одной из бандгрупп в Дубровицком районе в бункере была обнаружена групповая фотография: несколько мужчин в полицейской одежде, в мазепинках с трезубами на околышах. Фотографию предъявили для опознания местным жителям. Среди других изменников они дружно назвали коменданта местной полиции Кирилла Сыголенко.

Показали фотографию и Текле Семенюк. Женщина безошибочно указала на Сыголенко, на этот раз она твердо утверждала, что видела в Берлине именно его, а не просто похожего человека. Лейтенант Георгий Федорович Петренко, которому поручили во всем этом разобраться, вспомнил, что фамилия Сыголенко как будто бы упоминается в документах, связанных с изменнической деятельностью атамана так называемой УПА «Полесская сечь» Тараса Боровца по кличке «Бульба». Точно! На некоторых документах — протоколах совещаний, в приказах Петренко нашел фамилию сотника Кирилла Сыголенко, занимавшего одно время должность адъютанта атамана и редактора газетенки «Гайдамака». Нашлась и отдельная фотография Сыголенко. На ней, без сомнения, был изображен тот самый человек, который под этими же именем и фамилией был позднее комендантом полиции в Дубровицах. Вся разница, что Сыголенко был изображен на ней не в мазепинке, а в смушковой шапке с трезубом на ленточке, какие носили в «Полесской сечи». Текля Семенюк опознала берлинского незнакомца и на этой фотографии.

Оба снимка направили в Берлин. Через некоторое время из ГДР пришел ответ. Сотрудники народной милиции опознали человека, изображенного на обеих фотографиях. Это — проживающий в Западном Берлине спекулянт Карл Ковальский. В те годы темные личности зарабатывали большие деньги на контрабандном вывозе продовольствия из столицы ГДР в западные секторы города, где оно стоило гораздо дороже.

При явном попустительстве западных оккупационных властей активно занимался этим неблаговидным промыслом иКовальский. Он специализировался на спекуляции кофе — разница в ценах на этот, столь любимый немцами напиток была особенно велика. Ковальского неоднократно задерживали власти ГДР за нарушение законов республики, несколько раз штрафовали, а однажды даже осудили на два года. После освобождения, однако, занятия своего он не оставил, но стал гораздо осторожнее и больше не попадался, хотя по-прежнему регулярно наведывался в столицу ГДР. Видимо, теперь он только руководил какими-то спекулятивными махинациями, а непосредственно контрабандным вывозом кофе из ГДР занимались его наемные агенты.

Между тем чекисты в Ровно шли по следам Кирилла Сыголенко. Они выяснили, что в 1943 году полицейский участок в Дубровицах подвергся нападению партизан и был разгромлен. Но Сыголенко удалось спастись бегством. Позже его видели в Сарнах — там он служил оккупантам, но уже не в полиции, а в СД. Для изменника это было изрядным повышением. На этом след обрывался.

При очередном визите в Берлин Карл Ковальский был задержан и по обвинению в том, что он является военным преступником, в соответствии с существующими международными соглашениями передан советским властям, поскольку преступления свои совершил на территории СССР. Его препроводили в Ровно. Вести следствие по делу Карла Ковальского (задержанный настаивал, что это его настоящее имя) было поручено следователю майору Николаю Михайловичу Дюкареву.

Просматривая список вещей, изъятых у арестованного и препровожденных вместе с ним, Дюкарев обратил внимание на одну строчку: «Портфель, кожаный, желтого цвета». Невольно улыбнулся — этот портфель упоминался во всех показаниях Текли Семенюк.

В конце мая 1951 года майор впервые встретился в своем кабинете с Ковальским. Перед ним на табурете сидел маленького роста человек лет сорока пяти, большелобый, лысый, с глубоко посаженными серыми глазами под густыми дугообразными бровями, большим мясистым носом и скошенным подбородком. Держался он напряженно, но собой вполне владел.

О себе заявил — Карл Николаевич Ковальский, родился на Львовщине, образование получил в Вене и Кельне. Работал агентом по сбыту мануфактуры в фирме «Шлехтер». Учился на юридическом факультете университета в Кельне, откуда был исключен после прихода Гитлера к власти. В 1936 году переехал в Польшу, до 1939 года работал продавцом в магазине. В сентябре 1942 года был арестован в Варшаве немцами и отправлен в Германию, где до самого конца войны содержался в различных концлагерях, в том числе в лагере смерти Дахау. После освобождения обосновался в Западном Берлине, где получил пособие, как лицо еврейской национальности, пострадавшее от фашизма!

Последнее обстоятельство не могло не смутить следователя. В самом деле, дикой могла показаться сама мысль, что мелкий еврейский торговец, пускай и осужденный за спекуляцию, мог быть начальником полиции у гитлеровцев и сотником украинского буржуазного националиста атамана «Бульбы»! Быть может, Текля Семенюк все же ошиблась? Вот и документ у Ковальского убедительный — членский билет западноберлинской еврейской общины… Впору извиняться перед арестованным и отправлять обратно.

Но следователь этого не сделал — неоднократно повторенная экспертиза трех фотографий неопровержимо свидетельствовала: комендант полиции в Дубровицах Сыголенко, сотник УПА «Полесская сечь» с той же фамилией и спекулянт из Западного Берлина Карл Ковальский — одно и то же лицо!

Между тем, пока следователь Дюкарев методично и настойчиво работал с подследственным, в который раз повторяя одни и те же вроде бы вопросы и аккуратно записывая одинаковые вроде бы ответы (на самом деле, в ответах накапливались расхождения), лейтенант Петренко активно занимался розыском лиц, которые могли иметь дело с Сыголенко как с комендантом полиции.

Тут надо отметить одно существенное обстоятельство. Работник органов госбезопасности или милиции, ведущий розыск, в отличие от следователя не осуществляет процессуальной функции. Он может с достоверностью выяснить тысячу фактов, установить все, самые мелкие обстоятельства совершения преступления, но они не будут иметь доказательной силы. Суд даже не примет их к рассмотрению. Законную силу приобретают только те вещественные доказательства и свидетельства очевидцев, которые скрупулезно зафиксированы в точном соответствии с уголовно-процессуальным кодексом той или иной союзной республики, в данном случае УССР. Как это всегда бывает, далеко не каждый факт, обнаруженный усилиями Петренко и других, помогавших ему чекистов, мог быть использован следователем.

Страшная, опустошительная война пронеслась над этими местами. Тысячи людей погибли. Сгорели, исчезли и многие документы. Но все же нашлись и живые свидетели, отыскались и некоторые уцелевшие бумаги. Установлены и бывшие дубровицкие полицейские, отбывавшие теперь заслуженное наказание в местах заключения, и бывшие бульбаши, помнившие сотника Сыголенко.

Местные жители показали, что неоднократно видели Сыголенко, когда осенью 1941 года он разъезжал вместе с атаманом «Бульбой» по окрестным селам, выступал на насильственно собираемых митингах, уговаривал — посулами и угрозами — молодых парней вступать в «Украинскую повстанческую армию» (УПА) «Полесская сечь», чтобы вместе с немецкими войсками воевать до победного конца с большевиками.

Нашелся и приказ № 19 от 10 сентября 1941 года, по которому «за боевую и отличную организацию работы в боевых операциях за г. Олевск и за ликвидацию всех московско-большевистских и регулярных банд на Олевщине» повышается и утверждается в звании сотника Сыголенко Кирилл Николаевич.

Приказ подписали атаман Тарас «Бульба», начальник штаба бывший петлюровский полковник и агент немецкой разведки Петр Смородский, адъютант атамана хорунжий Юрий Круглый-Дорошенко. Вскоре Круглого-Дорошенко настигнут пули советских партизан, и штабные документы в качестве адъютанта будет подписывать свежеиспеченный сотник Сыголенко. А потом атаман поручит своему любимцу Сыголенко по совместительству еще и редактирование газетки с пышным названием «Гайдамака». Выходит, Сыголенко был не просто одним из обычных «сечивиков», он входил в число особо доверенных лиц, отличившихся перед немцами и националистами в боях с окруженными подразделениями Красной Армии в районе Олевска, а также в последующих схватках с местными партизанскими отрядами.

Разыскали чекисты еще один примечательный документ: протокол совещания старшин УПА «Полесская сечь» от 18 ноября 1941 года, на котором председательствовал сам атаман, присвоивший себе к тому времени чин генерал-хорунжего. На этом совещании сотник Сыголенко докладывал, что прибывший к ним капитан войск СС Гичке запросил у бульбашей помощи в поголовном расстреле к 19 ноября всех евреев Олевска.

Следователь Дюкарев имел на руках и другой документ. Из него было ясно, что в точно назначенный эсэсовцем срок шестьдесят бульбовских «казаков» под командованием двух старшин расстреляли 535 советских граждан еврейской национальности в городе Олевске.

Под давлением неопровержимых улик подследственный, наконец, сознался, что он действительно Кирилл Сыголенко, бывший сотник УПА «Полесская сечь». Ни в Вене, ни в Кельне он никогда не учился, в фашистских лагерях смерти не сидел. Документы на имя Карла Ковальского попали к нему в руки в конце войны совершенно случайно, по ним он и зарегистрировался в еврейской общине Западного Берлина, чтобы получить пособие и открыть на него какое-нибудь дело.

И опять следователь усомнился: и в том, что документы еврейского мелкого торговца случайно попали к сотнику «Бульбы», и в том, что тот обратился в общину лишь с целью получить пособие. Документы на чужое имя, но с твоими приметами просто так на улице не валяются. Да и пособие не было настолько большим, чтобы Ковальский мог приобрести на него в Западном Берлине собственный дом, как он это сделал. Регистрация в общине нужна была Сыголенко прежде всего для того, чтобы надежно укрыться от правосудия. Ну кому, в самом деле, придет в голову искать сотника УПА, впоследствии коменданта полиции в еврее, чудом выжившем в лагере смерти Дахау?

Между тем лейтенант Петренко продолжал уточнять факты бурной биографии Сыголенко. Оказалось, что с «Бульбой» Сыголенко расстался при невыясненных обстоятельствах в декабре 1941 года и сразу занял должность переводчика в жандармерии в Сарнах. Видимо, сей «идейный националист» служил оккупантам верой и правдой, иначе было бы просто немыслимо последующее, летом 1942 года, назначение на пост коменданта полиции в Дубровицах.

Майор Дюкарев был опытным и квалифицированным следователем, но и ему стоило больших трудов держать себя в руках. Он быстро понял, что подследственный — человек малообразованный, но от природы достаточно умный, по-житейски хваткий, из тех, про которых говорят, что такому пальца в рот не клади. Сыголенко владел несколькими языками почти в равной степени — это было характерно для жителей сел и местечек Западной Украины, где на протяжении многих лет жили бок о бок украинцы, русские, поляки, евреи, немцы, чехи, мадьяры. Это затрудняло установление его национальности и подлинного места рождения. Лгал он совершенно беззастенчиво, громоздил одну версию на другую, вовсе не задумываясь о логике, не смущаясь явных противоречий. Когда его уличали, не терялся, а с необычайной легкостью выдумывал что-нибудь новенькое.

Майор прекрасно понимал, что Сыголенко явно чего-то боится, и боится смертельно, что эта кажущаяся наивной ложь на каждом шагу далеко не наивна. Сыголенко борется за жизнь, пытаясь взять следователя измором, заставить его остановиться на сравнительно безопасном варианте обвинительного заключения. Таковым, по-видимому, для Сыголенко было признание, что он некоторое время находился при штабе «Бульбы». Если следователь ограничился бы только этим периодом его биографии, сотнику грозило бы только лишение свободы. Сыголенко не знал, что следствие располагало уже точными данными о куда более тяжких преступлениях, нежели участие в УПА.

…Начальник дубровицкой полиции Кирилл Сыголенко дотошно следил за исполнением местными жителями всех приказов и распоряжений фашистских властей, изымал у населения продовольствие, скот, теплые вещи, выискивал коммунистов и комсомольцев, лиц, помогавших или сочувствовавших партизанам. В середине лета он получил от немцев указание особой важности, которое выполнил оперативно и без колебаний: как уже упоминалось, согнал в гетто около тысячи советских граждан еврейской национальности, проживавших в самих Дубровицах и окрестностях. Подтвердились и показания местных жителей, что именно Сыголенко отправил обреченных под конвоем в Сарны, где все они были почти сразу расстреляны.

Свидетели рассказали, что летом 1942 года полицаи обнаружили в городке еще девятнадцать скрывающихся у добрых людей евреев, в том числе несколько детей. Их не стали отправлять в Сарны, а расстреляли на еврейском кладбище Дубровиц. Командовал акцией и лично в ней участвовал комендант Сыголенко. Через несколько дней полицаи обнаружили еще около пятидесяти евреев. Нашлись очевидцы, в том числе и бывшие полицаи, которые показали, что видели, как Сыголенко выхватывал у матерей детей, поднимал в воздух или ставил на ноги, если дети были постарше, и стрелял в них из пистолета.

— Что вы на это скажете? — спросил следователь, предъявив Сыголенко эти показания.

Подследственный все категорически отрицал. Да, евреев собирали по приказу немцев и отправляли в Сарны. Но он и не подозревал, что их там убьют.

— Как не подозревали? — снова задал вопрос следователь. — Вы разве забыли, что сделали оккупанты с евреями в Олевске?

Сыголенко не нашелся, что ответить. Но категорически отверг обвинение о причастности к расстрелам в Дубровицах. Таковых вообще не было, он не припоминает. Свидетели что-то путают или оговаривают его.

И вот уже весной 1952 года в Дубровицы выезжают чекисты И. Т. Семикоз и С. Ф. Силецкий. В составе большой и представительной комиссии они участвуют во вскрытии двух могил в тех местах, где по показаниям свидетелей происходили в 1942 году массовые расстрелы. Из земли извлекаются свыше семидесяти трупов…

Под давлением неопровержимого документа — официального акта комиссии — Сыголенко признает, что расстрелы были, но отрицает, что в числе жертв имелись дети. Не возражая, следователь протягивает ему несколько фотографий: останки извлеченных из рва детей…

Лишь на секунду теряется подследственный, и вот он уже признает, что среди убитых были, как он теперь припоминает, дети, но лично он их не убивал.

Ему предъявляется еще один документ: все дети убиты выстрелами из пистолета. Между тем полицейские, участники «акции», были вооружены только винтовками. Пистолет имел только комендант полиции, то есть он, Сыголенко…

Признав, в конце концов, свое участие в массовом истреблении советских граждан, Сыголенко счел, что дальнейшее запирательство уже ничего ему не даст, и подробно рассказал о своей дальнейшей службе в гитлеровских разведывательных и карательных органах.

В октябре 1944 года его перевели вначале в Кенигсберг, а затем в Потсдам под Берлином. Теперь он уже являлся штатным сотрудником фашистской службы безопасности СД. Специализация Сыголенко была из самых мерзких — он вынюхивал по лагерям военнопленных подпольные организации сопротивления. В 1945 году, почуяв скорый конец третьего рейха, Сыголенко изготовил себе, пользуясь возможностями СД, документы на имя Карла Ковальского, сумел забиться в какую-то щель, отсидеться в ней, а затем вынырнуть уже в западных секторах Берлина в качестве «жертвы нацизма».

Примечательно, что в Потсдаме Сыголенко встретил своего бывшего атамана. Правда, Тарас «Бульба» к этому времени уже и не вспоминал о своем атаманстве, не кичился и опереточным званием «генерала-хорунжего», как и бывший «сотник», он был заурядным сотрудником все той же фашистской разведки.

Таким образом, следствие располагало уже достаточными доказательствами, чтобы предъявить Ковальскому-Сыголенко тяжкое обвинение в измене, участии в вооруженной борьбе против Красной Армии, службе в фашистской полиции, а затем СД, участии в массовых убийствах советских граждан. Удалось выяснить также, откуда взялись у Ковальского деньги, на которые он приобрел в Западном Берлине дом. Он попросту грабил свои жертвы, в первую очередь, присваивал изделия из золота. Были также случаи, когда он вымогал у обреченных людей драгоценности, обещая им сохранить жизнь. А потом все же убивал… Невзрачный маленький человечек сумел сберечь награбленный желтый металл вопреки всем превратностям войны.

В биографии Сыголенко, однако, долгое время сохранялось значительное белое пятно — первые сорок лет его жизни. Следствие сумело прояснить и его. Изменник и убийца был родом из Львова. Настоящее его имя и фамилия — Хаим Сыгал. Оказавшись после оккупации гитлеровскими войсками западных областей Украины в Новограде-Волынском, он связался здесь с украинским националистом Крыжановским, занимавшим пост бургомистра города Корца, и через его посредничество был под видом «щирого украинца Кирилла Сыголенко» направлен к атаману УПА «Полесская сечь» Тарасу «Бульбе».

К сожалению, во время следствия не удалось установить, каким образом опытные оуновцы Крыжановский и «Бульба» поверили в украинское происхождение Сыгала — Сыголенко, каким образом поверили в это же сотрудники гитлеровской жандармерии и СД, почему молниеносно, без малейшей проверки его жидкой легенды, выдали ему членский билет также достаточно умудренные жизнью руководители еврейской общины Западного Берлина, почему так снисходительны были к его похождениям американские оккупационные власти…

Сегодня этому есть объяснение. Но тридцать лет назад еще многого не знали о тайных связях служителей «Звезды Давида» с приверженцами свастики, трезуба и американского орла…

«Встать! Суд идет!»

И со стуком откидываются одновременно сиденья сотен кресел в зале Острожского дома культуры.

Вместе со всеми поднимается за деревянным барьером, отделяющим скамью подсудимых от зала, маленький, щупловатый на первый взгляд, но крепкий и жилистый на самом деле человек неопределенного возраста с острым, выступающим вперед подбородком и большими, развернутыми вперед ушами. Широко раскрытые глаза устремлены на судей — в них напряженное внимание. Это единственный подсудимый — Степан Олейник, бандитская кличка «Корба» (так по-украински называется ворот колодца). Неприятное лицо, но не более того. В представлении большинства людей самое понятие бандит непременно включает в себя по крайней мере что-то физически внушительное. А тут — совершенно неприметный человечишко, быть может, мелкий жулик, но чтобы бандит, убийца? Да неужто?! Да, бандит. Да, убийца.

Многомесячное следствие собрало тому неопровержимые доказательства. Обвинительное заключение было доказано по всем пунктам и в ходе открытого судебного заседания под председательством В. И. Омельяненко и при участии заместителя прокурора Ровенской области советника юстиции В. С. Полевого.

В нашей стране существует установленный законом срок, истечение которого влечет исключение уголовной ответственности за совершенное преступление, — так называемый срок давности. Это гуманный принцип, как норма права он присутствует в законодательстве всех современных цивилизованных государств. Но есть исключение. Президиум Верховного Совета СССР Указом от 4 марта 1965 года постановил, что лица, виновные в преступлениях против мира и человечности и военных преступлениях, подлежат наказанию, независимо от времени совершения преступления.

Известно, что уже много лет на Западе определенные круги, в том числе неонацистские, ведут ожесточенные нападки на это справедливое исключение, которого придерживаются все страны, испытавшие на себе все ужасы фашистской агрессии и оккупации. Известно также, что все эти попытки добиться отмены этого исключения потерпели провал прежде всего благодаря решительному протесту прогрессивных, антифашистских сил, которые отвергают саму мысль о том, что гитлеровские палачи могут официально избежать ответственности за свои преступления. Отмена этого исключения означала бы на практике, что тысячи преступников смогли продолжить в полной безопасности уже на законном основании свою политическую и иную деятельность, направленную против мира и человечности.

…В 1942–1945 годах на Ровенщине, в основном на территории Острожского района, бесчинствовала «сотня» некоего Евгена Басюка по кличке «Черноморец». В непосредственном контакте с «сотней» действовала и «боевка» оуновской службы безопасности СБ под командованием Саввы Гордейчука по кличке «Якорь». Оба националистических выкормыша были давно связаны с фашистской разведкой и своей националистической демагогией лишь прикрывали задания, получаемые, в сущности, от немцев. «Черноморец» закончил в свое время офицерскую школу в Австрии. «Якорь», прежде чем принять «боевку», служил в немецкой полиции в Остроге.

Полную зависимость националистов от оккупантов подтверждают многие документы, захваченные чекистами. Так, инструкция службы безопасности прежде всего требовала от ее боевиков «укрепления устройства и порядка, которые будет устанавливать своим аппаратом на наших землях союзник». Под союзником подразумевалась гитлеровская Германия. Ну а что такое был устанавливаемый ею «новый порядок» — и по сей день помнит Украина, равно как и другие советские республики, испытавшие ужас оккупации. Так что функции украинской СБ в этом отношении ничем не отличались, по сути дела, от функций эсэсовской организации со схожим сокращенным названием СД. Да и методы у обеих были одинаково преступными: провокации, террор, убийства, поджоги…

В составе сотни «Черноморца», а затем боевки «Якоря» несколько лет состоял и активно действовал тогда еще молодой «Корба».

«Черноморец», в конце концов, был задержан чекистами и приговорен советским судом к лишению свободы на длительный срок. Эсбист «Якорь» был убит в 1952 году при проведении чекистско-войсковой операции. Олейнику же в свое время повезло.

6 апреля 1945 года группа чекистов и солдат Красной Армии обнаружила в Завидовском лесу подземное бандитское убежище. Оуновцы отвергли предложение сдаться без кровопролития и оказали отчаянное сопротивление: открыли огонь из автоматов, бросали ручные гранаты. В бою получили тяжелое ранение лейтенанты Н. К. Ус и Н. И. Бушуев, старший сержант М. К. Широков и рядовой Т. Кударов из 3-й стрелковой роты 217-го отдельного батальона войск НКВД.

В числе захваченных тогда бандитов был и «Корба». Однако на следствии не были вскрыты самые тяжкие его преступления, в том числе истязания и зверские убийства многих советских граждан. Он был осужден как рядовой оуновец, оказавший при задержании вооруженное сопротивление.

Отбыв наказание, Степан Олейник вернулся на Ровенщину и поступил на работу в Острожскую областную психиатрическую больницу. В одной и той же скромной должности конюха он проработал здесь до самого своего нового ареста в 1982 году.

Надо сказать, что в разных местах нашей страны, в том числе и в западных областях Украины, проживают и по сей день многие бывшие оуновцы, как амнистированные по явке с повинной, так и отбывшие наказание, определенное им судом. Всем им Советская власть предоставила возможность нормально жить со своими семьями, работать. От них самих зависело, как проживут они оставшуюся жизнь, сумеют ли загладить честным трудом свою вину перед страной и народом, заслужить прощение. И многие из них сумели переоценить прошлое, глубоко раскаялись в содеянном, добросовестно трудились в разных отраслях народного хозяйства. Некоторые из них выступили в печати и на радио с осуждением своей былой преступной деятельности, разоблачили нынешнюю антисоветскую возню националистов, обосновавшихся за рубежом и укрывшихся под крылышком империалистических разведок. К этим лицам Советская власть не имеет сегодня никаких претензий.

Не имела бы она их и к «Корбе», если бы он в свое время пришел с повинной или, будучи схваченным, покаялся бы чистосердечно в совершенных преступлениях. Но этого не произошло. За последующие тридцать с лишним лет убийца так и не нашел в себе мужества рассказать всю правду. Надеялся, видно, что никогда не проступит наружу обильно пролитая им кровь безвинных людей.

Почему же не стали своевременно известны преступления «Корбы»? Прямо скажем: тогда, в сорок пятом, действовал еще глухой страх. Знали некоторые люди, что не рядовой бандит был «Корба», да молчали, боялись мести со стороны скрывавшихся еще по лесам да схронам его сообщников. Рады были уже и тому, что услали его на сколько-то лет подальше от их мест. Ну а когда Олейник вернулся, полагали, что отбыл бандит за все содеянное.

Только зимой 1981 года стали докатываться до властей некоторые слухи. Поначалу зыбкие, расплывчатые, постепенно обретали они четкость, наводили на серьезные размышления, требовали принятия определенных мер, Так, за короткий срок неизвестные люди несколько раз били крепко по ночам конюха Олейника неведомо за что. Никаких жалоб, однако, в милицию потерпевший не подавал. Последний раз сильно побили на свадьбе в одном селе, при этом кто-то кричал:

— Так и надо тебе, кат проклятый!

Кто-то рассказывал (а на селе, известно, секретов нет, любая новость прокатится по всей округе без задержки в оба конца, пока не останется ни одного человека в неведении), что в некоторых местах не больно разумные матери и ныне пугают детишек при непослушании:

— Не будешь спать — придет «Корба», бросит тебя в колодец!

Это уже настораживало. Чекистам было известно, что в конце сороковых годов оставшиеся непойманными бандиты сбрасывали тела своих жертв в колодцы. Стали искать свидетелей, сначала по слухам: кто-то что-то от кого-то слышал, а тот вроде бы своими очами видел… Терпеливо шли сотрудники Ровенского управления КГБ по тонкой, готовой в любой момент оборваться ниточке от свидетелей косвенных к свидетелям прямым, а то и пострадавшим.

Чекисты подняли старые материалы, нашли списки людей, погибших от рук бандитов при обстоятельствах, не раскрытых и по сей день. Так снова выплыли на свет фамилии Панасины Манько и Ксении Масловской, чью гибель людская молва все более упорно связывала с именем «Корбы». Потом пошли разговоры, что якобы тот же «Корба» убил зимой сорок четвертого года двух солдат Красной Армии.

Этот факт поддавался проверке. Старые документы, поднятые из архивов, подтвердили, что 13 февраля 1944 года на хуторе Завидовском бандиты из боевки «Якоря» убили помощника начальника штаба 866-го полка лейтенанта П. О. Короля и рядового П. С. Зайцева. Тела убитых были вскоре обнаружены и захоронены в братской могиле советских воинов в поселке Шумск. Обоих бандиты подстерегли в засаде. Расправу над Зайцевым учинили в землянке (все жилища почти в округе были спалены немцами при отступлении) семьи Фридрих. Лейтенанта же убили в усадьбе Йозефа Врубеля.

«Корба» в этот период как раз состоял в боевке «Якоря», но доказать его прямое участие в преступлении было не так-то просто, как, впрочем, и в других расправах над советскими людьми.

Первый документ появился в прокуратуре только в конце 1981 года. Житель села Завидов А. И. Коханский утверждал, что в 1943 году его за то, что он непочтительно отозвался об оуновцах, жестоко истязал — порол шомполом Степан Мартынович Олейник по прозвищу «Корба», ныне работающий конюхом в Острожской психиатрической больнице. Через несколько дней стала известна еще одна жертва бандита — жительница села Грозов Анастасия Горчук. Ее «Корба» тоже жестоко избил шомполом, в результате чего Горчук долго болела и навсегда осталась инвалидом. Судебно-медицинская экспертиза показала, что спустя почти сорок лет на теле обоих пострадавших сохранились глубокие рубцы от ударов стальными шомполами. На спине Анастасии Горчук таких шрамов насчитали пятнадцать. По заключению экспертов, жертвы при истязании испытывали сильнейшую боль, а последствия должны были серьезно сказаться на дальнейшем состоянии здоровья, что и имело место в действительности.

Теперь уже следователи Ровенского УКГБ УССР имели исходные материалы, отталкиваясь от которых они могли приступить к достижению истины и восстановлению справедливости. В розыскную работу включилась и группа оперативных работников. Почти все они были молодыми чекистами, послевоенных годов рождения. Предателей Родины, пособников немецко-фашистских оккупантов никто из них в лицо никогда не видел, об их чудовищных преступлениях в период оккупации Украины они знали только по книгам, кинофильмам, рассказам людей старшего поколения, отчасти — по старым архивным делам.

Ровенские чекисты работали не одну неделю, пока собрали достаточное количество доказательств, уличающих Олейника в убийстве по крайней мере еще двух семей — Масловской и Манько. Следы преступления привели их к заброшенному колодцу в селе Малое Деревянче. Дурная слава была у этого источника, много лет никто не пытался восстановить его…

Нелегко, известное дело, вырыть колодец, без которого немыслимо существование ни большого села, ни малого хутора. Потому мастера́, умеющие найти место, где есть вода, вырыть колодец и оборудовать его так, чтобы служил он верой и правдой людям десятки, а то и сотни лет, пользуются в народе большим уважением, даже почетом. Это редкая профессия, а в наши дни, прямо скажем, и вовсе исчезающая. Но, оказывается, отрыть заваленный старый колодец гораздо труднее, нежели выкопать новый. Тут уж нужен мастер высшей квалификации. К тому же дело это рискованное: слабые стенки в любой момент могут обрушиться, завалить мастера многопудьем земли и камней.

Чекисты нашли такого специалиста. Им оказался уже немолодой, но крепкий человек, ветеран Великой Отечественной войны, ныне колхозный механизатор Василий Николаевич Гребенюк.

Узнав, для чего нужно разобрать колодец, старый солдат сказал взволнованно:

— Это дело святое… Сделаю, на то мы и фронтовики…

Следователь, который вел дело, рассказывал нам потом с нескрываемым восхищением:

— Я и сейчас не могу понять, хотя при сем присутствовал от начала и до конца, как это ему удалось. Как выяснилось, колодец был завален не только землей, но и большущими каменьями. Стенки оказались весьма ненадежными. Мастеру пришлось работать в стальной трубе, которую сверху постепенно опускали вниз по мере того, как он углублялся в землю. Диаметр трубы — метр и десять сантиметров. Как Василий Николаевич умудрялся в ней работать, выкидывать землю и особенно переваливать через себя и отправлять наверх каменные глыбы — ума не приложу. Если бы такой каменюка вдруг сорвался — убил бы наповал, ведь увернуться ему в трубе было невозможно. Бесстрашный человек!

…На глубине примерно 10–12 метров были обнаружены останки трех тел. Но не Манько и ее детей. Это были скелеты бывшего рядового красноармейца Сергея Федоровича Пидоренко, Марии Панасюк и ее тринадцатилетнего сына Василька. Марию и мальчика эсбисты убили за то, что старший сын Марии, сам бывший оуновец, пришел с повинной. (Следствию не удалось доказать причастность Олейника к этим убийствам, и они не были вменены ему в вину.)

Наконец, на глубине свыше семнадцати метров (это опрокинутая вниз высота пятиэтажного дома!) копатель нашел останки еще трех тел — Панасины Манько и ее сыновей пятнадцатилетнего Петрика и двенадцатилетнего Алеши. Бывшие соседи сразу признали кольцо на указательном пальце правой руки: Панасины кольцо, обручальное…

Получены были также свидетельства участия Олейника в убийстве Ксении Масловской.

Решением высоких судебных инстанций в соответствии с законом приговор от 20 апреля 1945 года в отношении Олейника С. М. был отменен. Дело поступило в следственные органы для рассмотрения по вновь открывшимся обстоятельствам. В ходе нового следствия был прослежен весь путь предателя и изменника.

Степан Олейник родился в кулацкой семье и воспитан был соответственно. Не случайно три его брата, как и он, стали бандитами под кличками «Пизнейко», «Бияк» и «Муха».

В сентябре 1942 года Степан вступил в «сотню» немецкого агента «Черноморца», заслужил в ней репутацию жестокого, безжалостного боевика и кличку «Корба». Вместе с другими бандитами выискивал по селам людей, поддерживающих связь с советскими партизанами, а найдя — убивал. Действия эти были прямым содействием немецко-фашистским оккупантам и должны были потому уже квалифицироваться как измена Родине.

Как доказавший свою безусловную преданность трезубу и свастике, «Корба» был переведен в систему СБ — стал заместителем так называемого подрайонного коменданта СБ «Якоря». В боевку входило 10–15 отъявленных убийц, но даже среди них «Корба» выделялся своим садизмом. Боевка «Якоря» занималась уничтожением советских граждан главным образом в селах Гремяч, Грозов (откуда был родом Олейник), Завидов, Лючин, Розваж, Балашов, Малое Деревянче, а после освобождения — и отдельных советских военнослужащих. Так убили «Корба» и «Якорь» лейтенанта Короля и рядового Зайцева.

Весной 1944 года скрывавшиеся в глухом лесу бандиты узнали, что житель села Лючин Терентий Масловский отверг их предложение вступить в банду и ушел в Красную Армию. «Якорь» с «Корбой», в соответствии с общей директивой высших проводов ОУН, приняли решение убить жену Масловского, чтобы, запугав население, сорвать мобилизацию парней и молодых мужчин в Красную Армию. Эта директива националистического руководства, как с несомненностью следовало из захваченных во Львове трофейных немецких документов, была согласована с фашистским командованием.

У Ксении Масловской было трое двухлетних детей-близнецов: Вера, Лиза и Павлик. Когда бандиты вошли в дом, Ксения держала двоих на руках, а Лиза, уцепившись за подол матери, испуганно глядела на незнакомцев. Ксения плакала, умоляла пощадить ее, не лишать малых детей матери.

Напрасны были слезы и моления. В присутствии двух взрослых свидетельниц, окаменевших от ужаса, «Корба» выстрелил из нагана в лицо Ксении.

Олейник признал это преступление. Добавил даже несколько деталей, которых не знал следователь:

— Страшно кричали дети. Масловская еще была жива. Подрайонный комендант «Якорь» добил ее прикладом.

Экспертиза подтвердила, что смерть К. Е. Масловской наступила в результате выстрела из револьвера в голову с близкого расстояния.

Через несколько месяцев Вера, Лиза и Павлик осиротели совсем: их отец Терентий Никанорович Масловский пал смертью храбрых при освобождении Советской Латвии.

В марте того же 1944 года Олейник с группой бандитов расправился с семьей еще одного солдата Красной Армии Федора Даниловича Манька. С ними расправа была особенно жуткой: наиздевавшись в землянке над беззащитной женщиной и ее сыновьями Петром и Алексеем, бандиты связали им руки кусками колючей проволоки и еще живыми сбросили в колодец…

Утром помертвевшие от ужаса жители села Малое Деревянче услышали из колодца стоны и слабые женские крики: «Ратуйте! Ратуйте!» Услышал их и пьянствовавший со своими бандитами «Корба». Он подошел к колодцу, глянул вниз и со словами «Теперь кричать не будет!» бросил туда гранату. Потом эсбист заставил первых подвернувшихся ему под руки людей принести камни и закидать ими колодец.

Эксперты, просеяв поднятую из колодца землю, обнаружили в ней осколки гранаты РГД — по показаниям свидетелей именно такую гранату бросил туда Олейник.

В ночь на 12 ноября 1944 года «Корба» и его группа уничтожила на Грозовских хуторах у села Гремяча еще две семьи — Трофима Саввича Остроголова и Демьяна Ивановича Рудого. Жену Рудого Марту и сына Якова убийцы сожгли прямо в землянке.

Трофима Остроголова и старшего сына Рудого — Иллариона бандиты связали и, усадив на телегу, повезли в лес, видимо, хотели расправиться с ними на своей базе. Лошадей погонял сам «Корба». Трофиму Остроголову каким-то образом удалось освободить руки, после чего он изо всех сил ударил Олейника кулаком по голове и вместе с Илларионом убежал в лес… Илларион Рудый, ныне сельский учитель, рассказал на суде, как ему с соседом чудом удалось спастись и как бандит «Корба» убивал его родных и семью соседей.

Свидетельскими показаниями было доказано также убийство Олейником еще трех крестьян — Йозефа Врубеля, его дочери Марии и Анны Шишки — этих уничтожили лишь потому, что они были свидетелями одной из расправ. Из показаний свидетелей стало известно, что детей Остроголовы, младшему было всего несколько месяцев, хватали за ноги и били головой о стену. Тела убитых нашла сестра Евдокии Остроголовой Ганна Кушпиль. Она показала, что у каждого ребенка были сломаны ручки и ножки.

…Сменяют друг друга свидетели. Зачитываются официальные документы, акты судебно-медицинских и иных экспертиз. Оглашаются заверенные показания раненых при обезвреживании «Корбы» лейтенанта Уса и старшего сержанта Широкова. В переполненном зале — наэлектризованная тишина, прерываемая изредка то женским плачем, то приглушенным стоном. Один раз только вскричал кто-то, не выдержав:

— Господи! Да как он мог спать спокойно столько лет!

Съежился в своем коротком полушубке подсудимый, словно стал еще меньше ростом.

Председательствующий предоставляет слово общественному обвинителю, директору Белашовской школы-восьмилетки Татьяне Родионовне Харченко.

— Гляжу я в зал, — говорит учительница, — и вижу, как много среди вас молодых, тех, кто не знает, что такое война, что такое оуновщина, кто не слышал стона земли, не видел крови родных и близких, не видел страданий и несчастий. Будьте счастливы, что вы можете спокойно спать, громко говорить, смеяться, петь. Что мать не ставит вас с вечера на колени перед образами со словами: «Молись, если хочешь дожить до утра! Пусть навек будут прокляты бандеры, мельники, стецки, якори и корбы!»

Суд признал Олейника С. М. — «Корбу» — виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 54 ч. I и 64 УК УССР, и приговорил его к исключительной мере наказания — расстрелу…

Проклятые при жизни

Нет оправдания… Нет прощения… Эти слова не раз и не два звучали в наших долгих беседах с полковником Бондарем и его товарищами.

Подавляющее большинство фашистских преступников справедливое возмездие настигло еще на полях сражений — когда громили их доблестные войска Красной Армии и советские партизаны. Сурово покарали уже после войны многих главных и второстепенных военных преступников Международный трибунал в Нюрнберге, национальные судебные присутствия СССР, Польши, Югославии, Чехословакии, Франции, Бельгии, Голландии. Нет сомнения, что ни один фашистский изувер не ушел бы от ответственности, если бы… Если бы не приняли их под свое широкое крыло спецслужбы и правящие круги империалистических держав, прежде всего США. Бывшие фашистские террористы, шпионы, полицаи, осведомители гестапо и эсэсовские палачи стали надежной базой, откуда черпали людские ресурсы западные шпионские и пропагандистские центры. «Нет отбросов, есть материал» — этот давний циничный девиз немецкой разведки теперь стали исповедывать спецслужбы стран, бывших участниц антигитлеровской коалиции. Подхватило его и новое разведывательное ведомство Западной Германии, которое возрождал при поддержке оккупационных властей генерал Гелен, в недавнем прошлом фашистский разведчик.

Не возмездие и кару — надежное укрытие, более того, работу по старой шпионской специальности нашли у них вышвырнутые с советской земли, бежавшие вместе с оккупантами и многие изменники, в том числе активные пособники гитлеровцев — керивники украинских буржуазных националистов разной окраски.

Никто из главарей бандеровцев, мельниковцев, бульбашей не пожелал лично остаться в подполье, эту сомнительную честь они предоставили сравнительно мелкой сошке в жовто-блакитной иерархии и рядовым бандитам, сами же предпочли укрыться за границами оккупационных зон Германии, а то и за океаном, откуда продолжили, а некоторые продолжают по сей день антисоветскую, антинародную деятельность. Проклятые у себя на Родине, мертвые при жизни, они не в силах, конечно, изменить что-либо в ходе истории, но, как всякий незахороненный труп, в состоянии отравлять чистый воздух планеты.

О нескольких таких несостоявшихся «борцах за идею» мы говорили с полковником Бондарем, его товарищами по многолетней борьбе, учениками — молодыми чекистами, продолжающими традиции старших товарищей. Поразительна эта связь времен! Нам пришлось видеть едва скрывающего гордость капитана госбезопасности, обезвредившего матерого преступника, поиск которого Бондарь начал в том самом 1948 году, когда капитан только родился!

Ни для кого не секрет, что какое-то число удравших на запад оуновцев стали в США, Канаде, Австралии, Западной Германии, Аргентине процветающими бизнесменами, фермерами, государственными служащими, даже священниками и судейскими чиновниками. Неоднократно Советское правительство обращалось к властям этих стран с требованием выдать их как военных преступников в соответствии с существующими международными соглашениями. За редким исключением эти требования либо остались вообще без ответа, либо следовал отказ под различными предлогами. Чаще всего соответствующие ведомства иностранных дел вежливо отписывали, что по их демократическим законам дело требует тщательного изучения. Понятное дело, это изучение затягивалось и затягивается на десятки лет, хотя изучать, собственно, нечего, потому что советская сторона голословно ничьей выдачи никогда не требовала. Каждый раз она передавала другой стороне в достаточном количестве неопровержимые доказательства, конкретно свидетельствующие о совершенных данным лицом преступлениях.

Характерна судьба Тараса Боровца — «Бульбы». Его жизнь может служить моделью того, как политический авантюризм, беспринципность, приверженность ложной идее способны привести в болото предательства незаурядную, в общем, личность, чьи природные способности могли бы найти куда более достойное приложение. Однако давно известно, что моральные и нравственные нормы, в отличие от природных способностей, являются качествами не врожденными, а воспитываемыми окружающей человека социальной средой в первую очередь, самовоспитанием — когда личность достигает определенного возраста и приобретает соответствующие знания и опыт — во вторую. Способности, тем более талант, если не опираются на мощный фундамент твердо впитанных, усвоенных, ставшими вторым «я» нравственных качеств, становятся, наоборот, опасными, потому что непременно приведут человека к противопоставлению его личных интересов интересам общества, народа, страны.

— И вот что еще, — Евгений Ильич сделал маленькую паузу, чтобы подчеркнуть мысль, которую считал особо важной. — Кое-кто на Западе тщится сегодня сделать из людей, подобных «Бульбе», эдаких героев, рыцарей идейной борьбы с «коммунистической угрозой». Не рыцари — а преступники, не идейные борцы — а враги своего народа, пособники фашистских оккупантов, а позднее наемные агенты империалистических разведок…

С этим мы не могли не согласиться. Между тем полковник вернулся к рассказу о «Бульбе» и иже с ним…

Тарас Боровец родился в 1906 году в селе Быстричи бывшего Людвипольского района на Ровенщине. Отец его был из тех, кого на Украине издавна называли куркулями, то есть кулаком и торговцем. К националистам энергичный и честолюбивый кулацкий сынок примкнул еще в молодости. Примечательно, что уже в начале тридцатых годов Боровец взял ориентир на вооруженную мощь фашистской Германии. Однажды он заявил, что в будущей германо-польской войне Украина должна воевать на стороне Германии, если потребуется — даже спровоцировать эту войну.

О моральном облике Боровца достаточно выразительно говорит такой случай. Он заключил сделку с крестьянами села Карпиловка Ракитновского района, посулив, если уступят они ему каменные карьеры в Клесове, построить им каменную церковь всего за десять тысяч злотых, которые мужики соберут миром. Кончилось все тем, что Боровец карьерами завладел, но церковь так и не построил. Деньги, ясное дело, тоже не вернул.

Завершенного образования Боровец неполучил, но с детства много, хотя и беспорядочно читал, а потому тяготел даже к издательской деятельности. Некоторое время он издавал крохотным тиражом две газетки петлюровского направления. Боровец был призван в польскую армию, но через полгода демобилизован то ли по эпилепсии, то ли по какому-то нервному расстройству. Попытался было, снедаемый честолюбивыми помыслами, создать собственную политическую партию, но не успел развернуться — западные области Украины в 1939 году были воссоединены с УССР.

Такой оборот событий никак не устраивал Боровца, и он сбежал на территорию «генерал-губернаторства» — так называли тогда восточные области Польши, оккупированные германскими войсками. Давние симпатии к нацистской Германии логично и неизбежно завершились тем, что Боровец стал агентом немецкой разведки и прошел курс подготовки в абверовской школе.

Во время войны «Бульба» хвастался в среде своих старшин, что в 1940–1941 годах он несколько раз нелегально переходил границу СССР и что убил тогда семерых бойцов и командиров Красной Армии.

Вновь Боровец объявился на севере Ровенской области, в Сарнах уже при гитлеровцах, в июле 1941 года. Здесь под эгидой оккупантов он сколотил из старых дружков — местных националистов вооруженную группу, которой дал пышное название «Украинская повстанческая армия» (УПА) «Полесская сечь». Вооружили это воинство, конечно, немцы. Боровец отблагодарил незамедлительно: его отряды вместе с гитлеровцами приняли участие в боях за город Олевск с отступающими частями Красной Армии, а потом помогали немцам преследовать разрозненные группы окруженных красноармейцев. Создав «Сечь», Боровец, снедаемый несусветным честолюбием, присвоил себе псевдоним «Бульба» и чин генерал-хорунжего (был такой в петлюровской армии).

Атаман был достаточно умен, чтобы понимать: трудовой народ Волыни видит в гитлеровцах вовсе не освободителей от «московских большевиков», а ненавистных оккупантов. И он начал хитрую игру. В своих выступлениях на митингах и сходах атаман вроде бы по секрету от немцев говорил, что союз с Германией — лишь тактический ход, что, дескать, после разгрома СССР и создания независимой украинской державы «Полесская сечь» повернет оружие и против немцев.

Этот ход был рассчитан на то, что население большей части территории Волыни лишь полтора года прожило при Советской власти, крестьяне продолжали оставаться еще в массе своей темными, неграмотными, забитыми людьми, особенно в дальних селах и на хуторах. В сложных политических вопросах они разбирались плохо. Некоторые из них попались на демагогическую пропаганду «Бульбы» и вступили в УПА, полагая, что они и впрямь будут воевать с оккупантами. Впрочем, атаман не стеснялся загонять молодых парней в свои банды и силой.

Попытка «Бульбы» политически балансировать, конечно, не имела ни малейших шансов на успех. Тут он уже не оценил в должной степени коварства своих немецких хозяев. Гитлеровцы вовсе не собирались создавать какую-либо даже марионеточную «Украинскую державу». На оккупированной территории им нужны были не союзники, а лишь пособники. В военной помощи жалкой, в сущности, «Полесской сечи» вермахт тоже пока не нуждался. Его командование было уверено, что в ближайшие недели оно само разгромит Красную Армию, захватит Москву и Ленинград и пожнет лавры новой победы, ни с кем их не разделяя. «Полесская сечь» нужна была для других целей — она предназначалась на роль немецкой овчарки, держащей в страхе местное население, а также для участия в боевых действиях против партизан, представлявших с каждым днем все большую угрозу тылам германской армии.

Пока атаман «Бульба» и его старшины играли в самостийность, фашистская служба безопасности хладнокровно разработала план, как надежно привязать «Сечь» к своей колеснице. Такой акцией и стала «просьба» эсэсовского офицера Гичке (а на самом деле — безоговорочное приказание) «помочь» оккупантам ликвидировать еврейское население Олевска. После этой акции «Бульбе» пришлось переименовать скомпрометированное олевской трагедией название УПА «Полесская сечь» на УНРА — «Украинская народно-революционная армия». На самом деле УНРА не была ни народной, ни революционной, ни армией вообще, если исходить из ее фактической численности. Но немцев это не смущало: в названии их фашистской партии тоже ведь фигурировали слова и «рабочая», и «социалистическая».

Минул год. «Сотни» и «курени» УНРА превратились в то, что, собственно, гитлеровцам и было нужно — дополнительную полицейскую силу. Бульбаши поддерживали «порядок» на контролируемой ими территории, пытались вести вооруженную борьбу с советскими партизанами. С последней задачей, впрочем, они справлялись не слишком успешно, прямых столкновений с окрепшими, хорошо организованными, сильными не только числом и оружием, но и сплачивающим их советским патриотизмом соединениями народных мстителей не выдерживали. Смешно даже представить, чтобы банды «Бульбы» могли оказать хотя бы недолгое сопротивление прославленным отрядам С. А. Ковпака, А. Н. Сабурова, А. Ф. Федорова.

Бульбаши нападали на небольшие группы партизан, перехватывали их связных и разведчиков, выдавали гитлеровцам подпольщиков, если нападали на их след, и т. п. Своей подлой деятельностью они оказывали поистине бесценную услугу гитлеровцам.

Немцы не только санкционировали существование бандитских формирований, но без излишней огласки обеспечивали их вооружением, боеприпасами, снаряжением и т. п. По сути, почти весь личный состав УНРА состоял на платной службе у оккупантов. Однако ни один наймит себя таковым никогда не называл и не назовет. И Лаваль во Франции, и Тисо в Словакии, и Квислинг в Норвегии, и прочие, им подобные, мнили себя политическими фигурами. Полагал себя таковой и атаман Тарас «Бульба», любивший представить перед окружающими дело так, будто он чуть ли не равноправный союзник «ясновельможного пана атамана Адольфа Гитлера».

Особенно рьяно пытался он утвердить свою фальшивую независимость в глазах других претендентов на роль вождя. Именно поэтому он как-то в письме к епископу так называемой Украинской автокефальной православной церкви Мстиславу назвал его немецким агентом.

Мстислав — в миру Степан Скрипник — был старым петлюровским офицером, к тому же родственником Петлюры. Он давно пребывал на содержании сначала польской, а затем немецкой разведки. Начал Скрипник свою карьеру в оккупированном Ровно как издатель фашистского листка «Волынь», который после своего неожиданного возведения в епископский сан передал другому немецкому прихвостню Уласу Самчуку. Этот писака был уже совершеннейшим ничтожеством. Оказавшись как-то в занятом гитлеровцами Киеве, он не погнушался откровенным мародерством: обворовал библиотеки в квартирах известных украинских писателей Максима Рыльского, Павло Тычины, Владимира Сосюры, Петра Панча.

Относительно спокойная жизнь «Бульбы» в Сарненском округе закончилась осенью 1942 года, когда под Ровно всерьез и надолго обосновался специальный чекистский отряд «Победители» под командованием полковника Дмитрия Николаевича Медведева, будущего Героя Советского Союза и писателя.

В нескольких боях медведевцы жестоко потрепали подразделения атамана. «Бульба» запаниковал. Перед ним зримо замаячил призрак близкого разгрома. И тогда он затеял, как ему казалось, хитрую игру. Он решил вступить с партизанами в переговоры, чтобы добиться некоего «перемирия».

Опытнейшего чекиста, давно и хорошо знавшего нравы украинских буржуазных националистов, Медведева атаман, конечно, обвести вокруг пальца не мог и не смог бы никогда. И состоявшиеся переговоры Медведев, разумеется, использовал в интересах советской разведки.

Бондарь показал нам архивный документ, отпечатанный на порядком разбитой пишущей машинке с украинским шрифтом. В правом верхнем углу слова:

«Абсолютно тайно».

«Абсолютно тайный» документ назывался так:

«План акций по борьбе с большевистскими партизанами, сконцентрированными в Полесской котловине в межах: Бересто — Минск — Гомель — Житомир».

— Этот документ, — сказал полковник, — наши товарищи сумели заполучить почти сразу после того, как атаман подписал его 15 марта 1943 года… Почитайте.

Из этой бумаги явствовало, что действия советских партизан создали для немцев на оккупированных ими территориях невыносимое положение. «Бульба» и его воинство поставили перед собой в этой связи задачу, ни больше, ни меньше, как облегчить положение гитлеровцев, ликвидировав советских партизан в названном районе.

В пункте первом «Бульба» провозглашал, что

«акцию проводят украинские партизаны (читай — бандиты УНРА) под моим командованием на основе тихого сотрудничества с немецкими властями».

В пункте втором указывалось, что официально немецкая власть будет бороться и с советскими партизанами, и с бульбашами, но неофициально будет поддерживать бульбашей и тайно поставлять им военные материалы. Пункт пятый подразумевал, что в случае сокращения фронта по линии Одесса — Киев — Витебск — Рига, бульбаши будут удерживать фронт на Полесской котловине.

…В этом месте полковник Бондарь, прервав чтение, долго и заливисто смеялся.

— Нет, вы только подумайте, какими категориями оперировал этот наполеончик: фронт от Одессы до Риги! Вот уж впрямь лягушка, возомнившая себя волом!

Потом он перестал смеяться, снова став серьезным, сказал:

— Попрошу обратить особое внимание на заключительный, шестой пункт этого плана: «В случае дальнейшего продвижения Красной Армии на запад украинские партизаны (видите, снова называет своих бандитов партизанами, спекулирует на популярности этого слова в народе) остаются для диверсий в большевистских тылах, сотрудничая и дальше с немецкой армией…»

Бондарь убрал документ в письменный стол и продолжал свой рассказ.

— Этот план срывает последний флер независимости и идейности с националистов. Кстати, аналогичные документы — соглашения с гитлеровцами подписывали и бандеровцы, и мельниковцы.

Люди должны и сегодня знать: когда националисты уже на освобожденной Красной Армией территории убивали наших солдат, партийных, советских работников, колхозных активистов, пытались срывать мобилизацию молодежи, они не за самостийную Украину боролись, как сейчас за кордоном уверяют, а задания немецкой разведки выполняли…

Бондарь, конечно же, был абсолютно прав. «Абсолютно тайный» план ликвидации партизан «Бульба» не осуществил только потому, что это ему оказалось не по зубам. Чекистам стало с достоверностью известно, что уже осенью 1943 года, когда если не дни, то недели пребывания немцев на Советской Украине были сочтены, гитлеровское командование тайно передало на станциях Малынск и Антоновка бульбашам четыре эшелона с оружием и боеприпасами.

Сохранился документ, подписанный ровенским гебитскомиссаром доктором Веером, об отправке одного из этих составов. Его охраняли всего двенадцать солдат-мадьяр, секретно осужденных за неблагонадежность. Бульбаши, не встретив, конечно, никакого сопротивления с их стороны, уничтожили обреченных и «захватили», а на самом деле спокойно приняли им и предназначенный эшелон, инсценировав налет партизан. Как и полагалось по сценарию, немцы подняли фальшивую тревогу и прислали карателей лишь тогда, когда бульбаши давно уже вывезли в район своих баз последнюю подводу с боеприпасами.

Бульбаши стали уходить в подполье, не дожидаясь появления передовых частей Красной Армии. Столь поспешно, словно и не брали они на себя обязательства защищать Полесскую котловину. Должно быть, и сам атаман позабыл слова своего хвастливого приказа, подписанного им в декабре 1941 года:

«Коммуна уничтожена немецкой вооруженной силой. Мы не были пассивными зрителями, а приложили и свою руку к ее смерти».

Единственное, что соответствует истине в этих до смешного самонадеянных строках, — откровенное признание о военном сотрудничестве с фашистскими оккупантами.

После того как «Бульба» исчез в конце 1943 года из села Пустомыть Тучинского района, где располагался тогда его штаб, следы атамана на время затерялись. Зато то и дело проступали кровавые следы его подчиненных, убивавших тайно, из-за угла, подло и жестоко советских людей, чаще всего безоружных мирных крестьян.

В самом конце войны чекисты снова услышали о человеке с приметами Боровца. Высокий мужчина лет сорока, блондин, худощавый, с прямым длинным носом, золотым зубом в верхней челюсти, имеющий привычку сильно сдвигать брови, так что на лбу образовывается глубокая складка, объявился в числе сотрудников фашистского диверсионно-террористического отряда, входящего в систему СС, «Ягдфербанд-Ост». Правда, фамилия его была не Боровец, не «Бульба», а Коненко.

«Ягдфербанд-Ост» была укомплектована из числа изменников Родины, уроженцев разных республик СССР. Здесь готовились шпионы, диверсанты, террористы, предназначенные для преступной работы в тылу Красной Армии и в глубинных областях страны. Никакие разговоры о создании каких-либо «независимых национальных государств» здесь не допускались. Школой командовали и занимали в ней ключевые посты кадровые немецкие офицеры-разведчики, сотрудники СД и слитого с ним абвера. Они готовили обыкновенных агентов и диверсантов для грязной, черновой работы.

Бывшего атамана ввел в команду заместитель начальника «Ягдфербанд-Ост» штурмбанфюрер СС Эбергард Хайнце. Коненко был сразу назначен руководителем подготовки украинской подгруппы, насчитывавшей в своем составе около пятидесяти человек. Сам факт его назначения на высокий пост уже говорит о том, что для руководства разведоргана он был своим человеком.

Не за страх, а за совесть готовил бывший атаман в строго охраняемом здании близ городка Альтбургунд на территории нынешней ЧССР диверсионную группу «Майглекхен» («Ландыш»), предназначенную для заброса под его же командованием на советскую территорию в бассейн реки Припять.

Почти все агенты, заброшенные «Ягдфербанд-Ост» в последние недели войны на советскую землю, были обезврежены чекистами. У некоторых хватило разума и решимости явиться с повинной самим. Коненко среди них не было. В 1945 году в числе других ведущих сотрудников школы он очутился в американском плену.

Бывшие союзники по антигитлеровской коалиции прекрасно знали, что ими пленена не какая-нибудь пехотная рота вермахта, а руководящий состав эсэсовского разведоргана, где что ни личность — преступник, подлежащий выдаче той стране, на территории которой совершал он свои преступления.

Но именно то, что в глазах всех честных людей, в том числе и простых американцев, было отягчающим обстоятельством, стало для Коненко и его коллег фактором спасительным. Не вопреки тому, что он был фашистским агентом, а именно поэтому он был передан американскими военными властями не советским, а английским войскам, а те его через некоторое время вообще освободили. Пройдя без хлопот британское «чистилище», Боровец (фамилия Коненко была, конечно же, отброшена за ненадобностью) прибыл… снова в американскую зону, в город Миттервальде.

Здесь его с распростертыми объятиями принял бывший петлюровский генерал, бывший командир «украинского» полицейско-охранного батальона в Виннице, затем сотрудник оккупантов в Ровно Омельянович-Павленко. Старый изменник тоже успел перекраситься — теперь он возглавлял шпионскую «украинскую» школу, поставлявшую агентуру, естественно (чья зона-то?), американской разведке.

Боровец стал одним из руководителей и преподавателей. Под стать ему был и начальник учебной части — изменник Родины, бывший командир Красной Армии, ставший офицером дивизии СС «Галичина», некто И. Коваль.

Не пошла впрок, однако, слушателям этого сомнительного учебного заведения шпионская наука. В 1947–1948 годах группа бывших бульбашей вместе с прибывшим из-за кордона подкреплением была выявлена и обезврежена чекистами. В пятидесятых годах еще один бульбовский агент, лично им выпестованный и проинструктированный, некто Заядковский, также был арестован органами госбезопасности.

Один из арестованных в СССР американских агентов рассказал, что его шеф Боровец снова решил подвизаться на националистической ниве. Генералам «холодной войны» потребовалось возродить сошедшие было на нет различные националистические организации, причем не только украинские. Под крылышком американцев в 1947–1948 годах в Западной Германии из осколков всех окрасок была сколочена так называемая «Украинская национальная гвардия» — УНГ. На втором конгрессе УНГ, который состоялся в 1949 году в Шлейсгейме близ Мюнхена, Тарас Боровец-«Бульба» (снова пошел в ход громкий псевдоним) был избран главарем УНГ, а Коваль — его помощником.

Вербуя сторонников, а точнее — пушечное мясо для западных спецслужб, «Бульба» разъезжает по Европе, встречается и с бывшими бандеровцами, и с мельниковцами, и, разумеется, с бульбашами. Есть данные, что в 1953 году атаман выезжал в США для встречи с руководителями американской разведки.

Вскоре «Бульба» вообще перебрался на постоянное жительство в Соединенные Штаты. Лютый враг Советской страны закономерно стал врагом мира во всем мире. В период американской агрессии в Корее «Бульба» стал инициатором формирования и отправки в эту многострадальную страну «украинского батальона», составленного из обманутых им детей украинских эмигрантов, проживающих в США и Канаде. Атаман намеревался сколотить подобный батальон для действий во Вьетнаме. Развернувшаяся в самих США кампания протеста против «грязной войны» помешала осуществить эту затею.

Воистину можно сказать, что всюду, куда ступала нога или дотягивались руки, сеял изменник и военный преступник горе и слезы.

Тарас Боровец-«Бульба» умер недавно. До конца дней лежало на нем проклятие народа. Его не смыла и смерть предателя.

…В наш последний вечер перед отъездом из Ровно полковник Бондарь рассказал о судьбах еще нескольких военных преступников, избежавших наказания и неплохо устроившихся после войны за рубежом.

В Канаде продолжал отравлять атмосферу своими писаниями до последних дней редактор «Волыни» Улас Самчук. В Соединенные Штаты перебрался его предшественник по редакторскому креслу в этой газетенке Скрыпник. Возведенный в епископский сан гитлеровцами, он сохранил свою митру и за океаном. Видно, и там он пришелся ко двору, коль скоро сравнительно недавно Мстислава избрали епископом так называемой «Украинской автокефальной православной церкви» в США.

А вот имя, которое с особой ненавистью и омерзением поминают и сегодня жители Ровно, — Петр Грушецкий. Провокатор и каратель с юных лет. Только в полицейской форме чувствовал он себя значительной фигурой. Ему доставляло прямо-таки физическое наслаждение ощущать себя распорядителем, хозяином судеб других людей, их имущества, впрочем, тоже.

В двадцатые и тридцатые годы Грушецкий служил в польской полиции в Ровно, вел провокаторскую деятельность среди членов Компартии Западной Украины. Его лживые показания стали основанием для вынесения суровых приговоров нескольким коммунистам-подпольщикам. Для самого же Грушецкого они стали ступенькой служебной лестницы, и вот он уже старший полицейский следственного отдела. На некоторое время его следы теряются.

Вынырнул Грушецкий в Ровно уже при оккупантах. Вначале он работает старшим инструктором в школе, где обучают будущих полицейских, потом переходит в криминальную полицию. Почти сразу «отличается»: Грушецкий лично организует и осуществляет расстрел многих тысяч ровенских жителей еврейской национальности в Сосенках. Плотный шатен среднего роста, всегда при оружии, был кошмаром местных евреев. Садист и убийца оказался, к тому же, крепко нечист на руку. При аресте своих жертв он изымал все ценности и, в нарушение немецких инструкций, тащил все, в первую очередь золотые изделия, в свою квартиру.

Кровавые заслуги Грушецкого не остались незамеченными: в сентябре 1943 года гитлеровцы назначили его комиссаром полиции Ровно и всей Волыни. Если учесть, что Ровно был «столичным городом», в котором располагался рейхскомиссариат Украины и сотни важных учреждений оккупантов, то следует признать — назначение означало высшее доверие со стороны гитлеровцев и лично Эрика Коха.

В этой должности Грушецкий арестовывал, пытал, посылал на смерть сотни и тысячи жителей Ровно и окрестностей. На его совести гибель многих патриотов, в том числе героев ровенского подполья.

В конце 1943 года, когда гитлеровцы спешно готовились к эвакуации, Грушецкий сделал попытку ограбить Ровенский музей. Но тут ему не повезло — на картины особо ценные наложили лапу сами немцы. Однако наворованное золото Грушецкий сумел сохранить и вывезти.

Как ни странно, на первый взгляд, конечно, одним из близких друзей немецкого полицейского Грушецкого был епископ Мстислав. Не исключено, что, встречаясь с епископом, Грушецкий и пришел к выводу, что духовный сан может прикрыть человека с его репутацией надежнее, чем полицейский мундир. Похоже, что он получил не только добрый совет, но и поддержку Мстислава. Как бы то ни было, но когда через много лет после окончания войны в Ровно стало известно, что Грушецкий жив, то оказалось, что бывший комиссар полиции является… священником собора в городе Аделаиде, что в далекой Австралии! Интересно, ведомо ли прихожанам, что святой отец, отпускающий им регулярно грехи и грешки, имеет на своей совести такие преступления, как массовые убийства советских людей!

Прихожане, конечно, могут этого и не знать. Но высшие церковные власти не знать этого не могли.

А вот пример еще одной карьеры. Сделал ее один из бывших подчиненных Грушецкого.

…В октябре 1977 года в Тбилиси состоялась межправительственная конференция Организации Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры — ЮНЕСКО. В качестве американского представителя на нее прибыл и некий Константин Варварив, ответственный сотрудник госдепартамента США. Естественно, мистер Варварив пользовался дипломатической неприкосновенностью. Только это обстоятельство и позволило ему отделаться высылкой за пределы СССР. Потому что этот высокопоставленный вашингтонский чиновник в годы Великой Отечественной войны был фашистским прихвостнем — служил в полиции, участвовал в карательных акциях, затем его повысили, подобрали должность в гебитскомиссариате.

МИД СССР официально уведомил посольство США в Москве об опознании в американском представителе при ЮНЕСКО гитлеровского пособника и передал следственные материалы, включая платежные ведомости ровенского гебитскомиссариата, в котором фигурировало имя Варварива, американским властям.

До сих пор советские люди так и не получили ответа на законный вопрос: каким образом стало возможным, чтобы изменник Родины и военный преступник стал ответственным чиновником самого важного после Белого дома государственного учреждения США, каковым является его внешнеполитическое ведомство?

Никто в госдепе и не подумал отказаться от услуг бывшего полицая. Перед смертью весной 1983 года Варварив жаловался, что «Советы обошлись с ним дюже жестоко». Жестокость заключалась в том, что советские средства массовой информации обнародовали на весь белый свет темное и преступное прошлое мистера Варварива.

Людей не просто с темным — кровавым прошлым и сегодня не мало проживает на Западе. Большинство из них никогда не подвергалось судебному преследованию. Ведь сегодня эти убийцы — «добропорядочные» граждане демократических государств, их обидеть значит ущемить «права человека». Но от суда совести им все же не уйти. Людского презрения не избежать. Проклятие народа висеть будет над их душами до самой смерти. Это тоже кара… И пусть знают их жены, дети, внуки, соседи и сослуживцы, что с ними сидит за одним столом, ходит по одним улицам, молится в одной церкви преступник, которому не может быть прощения ни от людей, ни от бога — кто верит во Всевышнего.

Вот только несколько имен карателей и убийц.

Ефим Симончук, 1924 или 1925 года рождения. Уроженец села Симонов Гощанского района Ровенской области. В период фашистской оккупации служил в СД. После войны поселился в Западной Германии.

Эдвард Тимм, 1920 года рождения. Уроженец села Курганы Костопольского района. Служил в войсках СС и СД. Проживает в ФРГ.

Николай Петренчук, 1924 года рождения. Уроженец села Корчевье Костопольского района. Служил в войсках СС. Проживает по адресу: ФРГ, Гамбург, Август-Крогманштрассе, 42-в.

Андрей Тарасюк, 1920 года рождения. Уроженец села Хринники Млыновского района. Служил в специальном полицейском железнодорожном батальоне, принимал участие в карательных экспедициях против мирных жителей, потом перешел в оуновскую банду. Проживал во Франции, ныне живет в ФРГ.

Ананий Никончук, 1920 года рождения. Уроженец села Вийнице Млыновского района, образование высшее. Был комендантом полиции в селе Вийнице, затем служил в немецком карательном батальоне в Тернопольской области. Проживает по адресу: США, 11510 Маккей Детройт, 12, Мичиган.

Дмитрий Фурманец, 1921 года рождения. Уроженец села Птича Дубновского района. В составе банды оуновцев-мельниковцев принимал участие в карательных акциях. Ныне проживает в Нью-Йорке.

…Люди, которые живут с ними рядом! Не спешите пожать при встрече протянутую соседом руку. Она может испачкать вас кровью невинных.

Владимир Востоков ПОЕДИНОК


Я неторопливо, уже в который раз, перечитывал письмо, вглядываясь в каждую строчку.

«Спустя много лет, — сообщалось в письме, — я наконец-то нашел убийцу моей семьи. Был он тогда в матросской тельняшке, высокий, большелобый, светловолосый. Расстрелял мою жену и детей расчетливо и хладнокровно. Досталось и мне. А произошло это в оккупированном фашистами городе… Фамилия его Кузинко Александр Иванович. Работает в министерстве… Спросите его, где он был и что делал в ночь с 19 на 20 мая 1943 года, и тогда все будет ясно. И вы убедитесь в правдивости моих слов. Назвать себя не могу. На то есть веские причины. Но я пишу сущую правду».

«Убийцу моей семьи! Пишу сущую правду», — повторил я вслух. Автор письма утаил главное: кто он и откуда. «Назвать себя не могу». Теперь ищи иголку в стоге сена…

Передо мной лежит личное дело Кузинко Александра Ивановича. Открываю обложку. С фотографии смотрит на меня человек цепким взглядом. Продолговатое лицо. Высокий лоб. Нависшие густые брови. Нос прямой. Тонкие губы, большие уши.

Читаю автобиографию. Родился Кузинко в Калужской области в 1915 году в семье крестьянина-середняка, имел брата-близнеца Алексея, который умер в 1945 году. Родители скончались на Урале в 1958 году. Первый вопрос: почему на Урале? Александр Кузинко поступил работать в морской порт разнорабочим, где трудился до мая 1942-го. Затем ушел добровольцем на фронт. Был ранен. После ранения вновь вернулся на работу в морской порт. Имеет правительственные награды. Позже пришлось поколесить ему по разным городам страны. В шестидесятых годах переехал в Москву. В деле много всяких справок, характеристик, отзывов, наградных листов. Характеристики и отзывы все положительные.

Бросились в глаза два обстоятельства, которые могли иметь отношение к делу, правда, пока косвенное: рост, лоб, тельняшка и частая смена места жительства. Кузинко в течение ряда лет был на морской службе и, естественно, мог носить тельняшку. Но на вопрос, проживал ли на оккупированной фашистами территории, отвечает отрицательно. Это немаловажное обстоятельство. Часто переезжал с места на место? Здесь возникает второй вопрос: почему? Либо заметал следы, либо искал счастья, меняя профессии, что тоже нередко случается. И наконец, последнее: родители умерли на Урале. Что заставило потомственных крестьян сняться с места?

Мои размышления прервал телефонный звонок. Это шеф. Он ждет моего доклада.

— Ну, что скажете? — встретил он меня вопросом.

Я выложил все, что думал, в том числе и ближайший план действий. Шеф по привычке сжал губы трубочкой, а затем, сладко чмокнув, одобрительно кивнул гордо посаженной седой головой.

Вечером я выехал в город, где, по словам анонима, произошла трагедия. В отделе КГБ мне рассказали о жутких зверствах, учиненных фашистами в городе над мирным населением. Сам город был до основания разрушен. Узнал я и о том, что ценой жизни местного патриота, внедренного партизанами в гестапо, удалось спасти от уничтожения часть их дел. Они помогли впоследствии разыскать ряд предателей, которые понесли заслуженное наказание. Я попросил подготовить мне оставшиеся дела гестапо, а сам отправился в местный архив и тщательно ознакомился с чудом сохранившейся подшивкой газеты, издававшейся здесь во время фашистской оккупации города. Не особо надеясь, что удастся обнаружить что-нибудь интересное, неожиданно натыкаюсь на заметку, в которой сообщается:

«20 мая 1943 года ночью была зверски убита и ограблена вся семья уважаемого и почтенного ювелира Гофмана Исаака Львовича. Жена Римма Ефимовна, дети: Роман — двух лет, Зельман — четырех лет и Рита — шести лет. Сам Исаак Львович в тяжелом состоянии помещен в больницу. Ограбив квартиру, партизаны не посчитались ни с детьми, ни со взрослыми. Один из партизан имел на себе тельняшку. Кто сообщит о его местонахождении или о других лицах, причастных к злодейскому убийству семьи Гофмана, будет щедро вознагражден».

«Всеми уважаемый, почтенный». Странно было это читать. Фашисты, беспощадно уничтожавшие еврейское население, вдруг почему-то так трогательно пеклись о некоем Гофмане? Все это не вызывало у меня никакого доверия. Неладно здесь что-то. Скорее всего, это наглая провокация, устроенная гестапо. Впрочем, спешить с выводами было преждевременно. Тщательно переписав сообщение, я направился в горотдел.

С нетерпением просматриваю гестаповские дела, их немного. Это донесения агентов гестапо из числа уголовников и деклассированных элементов, пришедших на услужение к фашистам, которые сообщали о скрывающихся коммунистах, о патриотах, помогающих партизанам. Всех их постигла одна участь — расстрел. Комок подкатывает к горлу. Нет сил читать…

Среди немногих сохранившихся дел меня ожидал сюрприз — рапорт, касающийся Гофмана. Подвинул к себе пожелтевший лист бумаги:

«Почтительно докладываю, что 20 мая 1943 года, ночью, как и было предусмотрено, агентом „Матросом“ была ограблена квартира Гофмана И. Л. „Матрос“ убил жену Гофмана и трех его детей. Сам Гофман, получив два ранения в грудь, к сожалению, остался жив. Ценности обращены в фонд гестапо. Гофману разрешено находиться на попечении своей сестры Авербах, проживающей по Кулинарной улице, дом 10, квартира 15. После передачи по радио и опубликования в газете горожане восприняли убийство „партизанами“ семьи Гофмана с возмущением. Таким образом, мы убили, как говорят русские, сразу двух зайцев: с одной стороны, возбудили у местного населения неприязнь к партизанам и, с другой — развязали себе…»

На этом текст рапорта обрывается.

«Гестапо есть гестапо». Отодвигаю от себя дело. Память, словно счетная машина, выстраивает даты и факты из анонимки и из только что прочитанного рапорта… 20 мая 1943 года (время сходится)… «Матрос» (и там был в тельняшке)… Ограблена… убита (то же самое). Наконец город… (тоже сходится)… Прибавим к этому некоторые детали портретного сходства. Что это — роковое совпадение? Или…

Не откладывая, еду на Кулинарную. Дверь открывает мне молодая женщина, которая въехала сюда недавно и, естественно, Авербах не знает. Тогда я отправляюсь в паспортный стол. Тут мне, можно сказать, повезло: я нашел двух жильцов, которые во время войны проживали на этой улице. Один из них, Иван Гаврилович Дворяжкин, глубокий старичок-инвалид, с трудом вспоминает об ограблении ювелира. Путая события, обстоятельства, постоянно поправляя себя, он подтвердил, что из всей семьи Гофмана остался в живых только сам хозяин. О его дальнейшей судьбе больше ничего не знает.

— Скажите, Иван Гаврилович, а родственники у Гофмана были?

— Как же, была у него сестра, да, да, сестра… Дай бог памяти, как же ее звали? Вспомнил — Рита… Нет, кажется, Сара. А может, Роза… Так что вас интересует? — и Иван Гаврилович услужливо наклонился в мою сторону.

— Она была замужем?

— Конечно.

— Как ее фамилия?

— Вот фамилию-то забыл. Не стану врать, не помню, кажется, Абах… Нет, не помню.

— Где она сейчас? — спросил я, сдерживая улыбку.

— Здесь, здесь. Сейчас я вам кое-что покажу, — заявил Иван Гаврилович.

«Что он мне покажет? — подумал я. — Неужели фотографию?» В подтверждение моей догадки Иван Гаврилович встал со стула и, смешно семеня ногами, как будто на них были путы, подошел к этажерке, на которой лежала целая груда альбомов. Долго перебирал их, потом вынул оттуда потрепанный, видавший виды, в красном бархате, засаленный альбом и начал лихорадочно откидывать его листы.

— Вот, смотрите.

С пожелтевшей от времени фотографии на меня смотрели несколько человек в старомодных пиджаках и платьях. Иван Гаврилович показал мне Розу. Миловидная женщина с большими черными глазами.

— Откуда это у вас?

— Я по профессии фотограф, сударь.

— Понятно. Где она проживала?

— Проживала? Помню, где-то в конце нашей улицы, а дом запамятовал, да, запамятовал. А с вами разве такого не бывает, сударь?

— Бывает… А где она может быть сейчас?

— Понятия не имею. Не желаете ли чаю?

Я отказался, но он настоял. Мы пили вкусный чай с листом смородины, мирно беседовали. Он вспоминал тяжелые дни фашистской оккупации, вздыхал тяжело и горестно, плакал по сыну-партизану, погибшему в застенках гестапо.

Ушел я от него с тяжелым чувством.

Мне предстояло наведаться еще по второму адресу, и я, не мешкая, направился туда. Кто меня там ждет?

Дверь открыла девушка.

— Извините, пожалуйста, здесь проживают Мартыновы?

— Здесь. Вам, наверное, бабушку? Проходите.

— И дедушку тоже, — сказал я, улыбаясь.

Девушка в ответ, нахмурив брови, сурово посмотрела на меня и молча удалилась. «Что-то ей не понравилось», — мелькнуло у меня в голове.

Я вошел в квартиру и увидел старушку. Она стояла в комнате около комода и с любопытством смотрела на меня из-под очков в стальной оправе. В руках у нее я заметил вязальные спицы и клубок шерсти.

— Что вам нужно? — строго спросила она меня.

— Здравствуйте.

Старуха молча сверлила меня хмурым недобрым взглядом. Затем ее лицо смягчилось.

— Садитесь, коль ворвались, — устало сказала она.

— Простите за настойчивость, но я по важному делу. Скажите, пожалуйста, вам ни о чем не говорит имя Розы Авербах?

В комнату следом за мной вошла девушка, но старуха этого не заметила. Я тоже не обратил на это внимания.

— Не знаю Вербахов, — повернувшись ко мне спиной, заявила старая женщина.

Вот тебе раз. Всего мог ожидать, только не такого оборота.

— Она проживала по соседству с вами, — торопливо пояснил я. — У нее был брат, ювелир, некто Гофман. Его семья была ограблена и убита в период фашистской оккупации. Об этом даже в газете сообщалось. Неужели вы не знали?

Я видел, как вздрогнули ее плечи. Она медленно повернулась ко мне, в сердцах бросила спицы и клубок шерсти на комод.

— Ничего не знаю, — решительно повторила старуха, словно топором перерубила сухую палку.

Я смотрю растерянно на ее вдруг обмякшую фигуру. В самом деле, что с ней?

— Бабушка, — вдруг заговорила девушка, — почему ты говоришь неправду? Ты же рассказывала нам об убийстве семьи какого-то ювелира.

— Иди, внученька, иди, не твоего это ума дело. — Старуха выпроводила ее из комнаты.

Мы снова остались одни. Хозяйка уселась на диван, долго молчала.

— Настырный какой… Был такой случай, — начала она, глубоко вздохнув, будто сбросила с плеч тяжелую ношу. — Ограбили Исаака. Убили всю его семью. Начисто. Сам-то выжил. Не знаю, куда он потом делся, а Роза-то, его сестра, уехала в Ульяновск к своей матери. Там ее и ищите. Больше я ничего не знаю. Ничего. И не беспокойте меня этими делами. Спокойно умереть не дадут. Кончен бал.

Видимо, старая женщина и впрямь ничего больше не знала. Или же по каким-то причинам не хотела говорить. Но и того, что она успела сообщить, было достаточно. Роза Авербах живет (если, конечно, жива) где-то в Ульяновске, там и будем ее искать.

Дорогой я подводил кое-какие итоги. Важным было то, что подтвердился сам факт убийства и ограбления семьи Гофмана. Это уже немало. Однако, с другой стороны, я ни на шаг не продвинулся в выяснении личности совершившего преступление, а это сейчас основное. По-прежнему в моем распоряжении оставались лишь приметы: высокий, большелобый, светловолосый и в тельняшке. Прямо скажем, не очень густо. На этом основании мы не только не можем предъявить обвинение человеку, но и вообще говорить о каком-то подозрении.


Вернувшись в Москву, я доложил шефу о результатах поездки. Выслушав меня, он заключил:

— Теперь главное — разыскать Розу. Если, конечно, она еще жива. Пошлите запрос в Ульяновск… — Шеф отошел к окну, о чем-то задумался, потом обернулся и добавил: — Вы помните, у нас по материалам розыска проходит некто «Матрос», агент гестапо. Мы давно его ищем, но он хорошо замаскировался. И теперь, кажется, мы напали на его след. И еще один совет, — продолжал шеф, — не торопитесь с выводами. Взять личное дело Кузинко, ведь там концы с концами не сходятся. Надо все это распутать.

Не дожидаясь, пока придет ответ из Ульяновска, я возвратился к материалам личного дела Кузинко. Больше всего меня интересовала его работа в порту до и после 20 мая 1943 года. С этой целью я и поехал в портовый город. Он встретил меня пасмурным, мокрым днем. Ласковый ветер нес с моря запах соли и йода. Отдохнуть бы с дороги, подышать морским воздухом, но надо спешить в архив.

— Все документы за 1943 год по торговому порту у нас сохранились, — сообщила мне заведующая архивом.

Просматриваю списки личного состава, ведомости, сообщения, запросы, ответы. В приказе начальника порта от 20 мая 1943 года о награждении ценным подарком обнаруживаю знакомую фамилию — Кузинков А. И. Я так обрадовался, что не сразу сообразил: мне-то нужен Кузинко, а не Кузинков! И все же, кто он, этот Кузинков? Читаю: Кузинков Алексей Иванович, 1915 года рождения, уроженец Калужской области, фронтовик. Имеет ранение. Так. Что же получается? Отчество, год и место рождения сходятся. И фронтовик, и ранен был тоже. Разница в фамилии и имени. В другом приказе уже от 21 июня 1945 года сообщается о смерти Кузинкова Алексея Ивановича. Вот и все.

А где же Кузинко Александр? Никаких данных о нем я не нашел.

Меня охватило чувство тревоги. В глубине души, однако, продолжала теплиться надежда, что все это нелепое недоразумение. Ведь в жизни всякое бывает…

Пробыв несколько дней в Москве, вновь отправился в дорогу. На сей раз туда, где родился Кузинков.

В деревню, где он родился и вырос, я приехал под видом фронтовика, разыскивающего своих однополчан. Выяснилось, здесь никто не носил фамилии Кузинко: половина жителей деревни были Кузинковыми!

Это для меня было неожиданностью. Прежде всего мне надо было выяснить, нет ли семьи Кузинковых, где были бы сыновья-близнецы Александр и Алексей. Оказалось, такая семья была. Я узнал, что родители их были людьми зажиточными, имели батраков, потом были раскулачены и высланы. Вот вам и Урал. А в автобиографии Кузинко писал, что он выходец из середняков. Сам Александр в отличие от своего брата Алексея вел праздный образ жизни, слыл первым гулякой на деревне. К труду был непривычен. Вскоре подался в город. Чем он там занимался, никто не знал. Потом вдруг объявился в деревне. Поражал односельчан изысканностью одежды, золотыми вещами и другими ценностями. Организовывал гулянки, хвастался, что ведет отчаянную борьбу с контрреволюцией. На вопросы деревенских ребят, откуда достает диковинные драгоценности, неизменно отвечал: «Зарабатываю!» Снова надолго куда-то исчез. Вновь объявился в деревне в начале 1943 года, в период гитлеровской оккупации. Однажды его видели в форме фашистского офицера. Но чем он занимался, никто в деревне толком объяснить не мог.

Вот тебе и доброволец-фронтовик?! Впрочем, пока это только догадка и предположение. Где он сейчас, этот «выходец из середняков и активный фронтовик», тоже никто не мог ответить. Моя командировка подходила к концу, пора было возвращаться в Москву.

В деревне я остановился у бабки Соломахи. Она занимала небольшую избу, доживая в ней свой, как она выразилась, «не в меру затянувшийся век». Приветливая, по-русски добрая и улыбчивая, она не знала, куда меня посадить и как мне угодить. Как-то, сидя за чаем, перед дорогой, она вдруг обратилась ко мне:

— Так ты, касатик, шукаешь своих товарищей по войне? Разве их всех-то соберешь, а?

— Соберем, бабуся, если остались живы. Обязательно соберем.

— А хто вас особливо интересует, может, я кого знаю?

Я назвал несколько фамилий. Среди них Александр Кузинков. Она задумалась, пошамкала беззубым ртом и, проглотив слюну, сказала:

— Матрос Санька… Кто же его не знал. Не забыла, чай. Бесшабашный был кулацкий-то сынок, не в манер Алешке, о нем, кажись, уже спрашивали… Еще чашечкой не побалуешься?

— С удовольствием. У вас очень вкусный чай. Выходит, не я один разыскиваю однополчан.

— Как же, пытались. Прошло, поди ж ты, немало лет… — ответила она, наливая в кружку крепкого, душистого чаю.

— Кто же это был? — насторожился я.

— Погорелец какой-то, их тут много тогда шастало. Так-то вот, касатик. А при фашистских супостатах-то, поди, нарядился в их одежду. Врать не буду, вроде худого за ним ничего не замечала, а там бес его знает. Кабыть, участвовал в облавах на партизан. Кто-то сказывал, мол, спасая какого-то партизана, сам за это пострадал. Поговаривали всякое… Да он тут и недолго шатался… Как же, помню Саньку. Так как, мой касатик, может, надумал еще по чашечке?

Больше старуха ничего толком не знала об Александре Кузинкове. Но кто-то его разыскивал? С какой целью? А главное, каким образом он попал в услужение к оккупантам и что он конкретно делал? Все это предстояло мне выяснить.

И вновь поиски.


Когда я доложил шефу обо всем, он некоторое время молча сидел за столом, очем-то размышлял, потом встал и коротко сказал:

— Придется вам ехать в город Печору.

Я был удивлен этим решением, тут же спросил:

— Зачем?

— Вы же сами докладывали, что Виктор Васильевич Морозов, проживающий в Печоре, рекомендовал Кузинко на работу в морской порт. А если рекомендовал, стало быть, человек ему знаком. Не так ли?

А ведь шеф прав. И как я не сообразил…

После долгих поисков мне наконец удалось найти в городе Морозова. То, что узнал о нем, внушало доверие. Ветеран войны, не раз бывал в боях, дважды горел в танке на Курской дуге. Лицо у него обгорелое, с виду человек серьезный, хотя в разговоре был весел, умел пошутить. Но это я узнал потом.

Я вынул из кармана тужурки фотокарточки.

— Хотелось бы вам кое-что показать. Вот посмотрите на эту фотокарточку. Не могли бы вы подробно рассказать об этом человеке? Ведь вы, если не ошибаюсь, работали с ним в морском порту и давали ему рекомендацию.

— Я рад помочь вам, если это в моих силах, — сказал он, весело блестя глазами.

— Это гражданин Кузинко, — подсказал я. — Не могли бы рассказать о нем подробно?

— За свою жизнь многим хорошим людям пришлось давать рекомендации. И не было случая, чтобы меня кто-либо подвел. Давайте посмотрим, о ком здесь идет речь. — Виктор Васильевич надел очки и стал внимательно рассматривать фотокарточку.

Я ждал. Почему он так долго рассматривает фотокарточку, как будто видит его впервые? Наконец он заговорил:

— Понимаете, какое дело. Как бы это вам сказать, чтобы не было обидно… — Он выдержал паузу, перевел дыхание, а затем продолжил: — Никакого Кузинко я не знаю. И тем более не давал ему рекомендации на работу в порт. — Виктор Васильевич отодвинул от себя фотокарточку.

У меня перехватило дыхание, словно получил удар в солнечное сплетение.

— И нечему здесь удивляться. Память меня еще не подводила…

Поблагодарив Виктора Васильевича за письменное подтверждение своих слов, я поспешил в Москву.

— Вижу, что-то важное привез, — улыбнулся шеф, когда я появился у него в кабинете.

— Вы даже не можете себе представить, Геннадий Иванович.

— Это не тот Кузинко? — прервал меня шеф.

— Точно.

— Вот тебе на! Называется, удивил. — И он молча передал мне ответ из архива Министерства обороны.

«Сообщаем, что по учетам, — прочел я, — рядовой Кузинков Алексей (а не Кузинко Александр, как указано в вашем запросе), 1915 года рождения, уроженец Калужской области, находился в частях действующей армии, имел ранение…» —

и далее шло перечисление подразделений, в составе которых он воевал на фронтах Отечественной войны.

— Выходит… это его родной брат…

— Выходит. Ладно. Потом поговорим, поезжай домой, отдохни. Вид у тебя, прямо скажем, усталый…

Жена встретила меня неласково.

— Кто такая Мартынова? — спросила она, глядя подозрительно мне в лицо.

— Какая Мартынова?! Не знаю такую. Давай поздороваемся, Нинуля!

— Не знаешь, а письма получаешь, — вместо приветствия отрезала она.

— Какие письма?! Какая Мартынова? — И тут я сообразил. — Давай сюда быстро письмо. Где оно?

Жена молча протянула мне письмо. Быстро вскрыл конверт, прочел:

«Уважаемый Владимир Николаевич! Я обещала Вам выяснить причину „странного“ поведения моей бабушки. Она у нас с характером, вы это почувствовали. У нас большое горе. Мы недавно похоронили дедушку. И ее состояние можно понять. А вообще-то она очень хороший и добрый человек. Вот что бабушка мне рассказала, когда вы ушли.

Бабушка была близко знакома с Исааком Гофманом. Вместе с ним училась, они дружили. Любили друг друга. Тем не менее родители Гофмана женили его на другой девушке. Но, несмотря на это, они продолжали встречаться вплоть до известного вам случая.

Бабушка показала мне фотографию Гофмана, его сестры Розы, рядом с нею и моя бабушка. Посылаю ее вам. Может, пригодится. Да, чуть не забыла. С сестрой Гофмана — Розой бабушка в ссоре, она была противницей их брака. Вот, пожалуй, и все. С уважением Мартынова».

На фотокарточке с трудом угадываю бабушку. Гофман и его сестра Роза очень похожи друг на друга. Оба курчавые, большеглазые, красивые.

— Понимаешь, Нина, у этой женщины я недавно был, она кое в чем помогла следствию…

Повеселев, Нина охотно слушает меня… Все-таки как хорошо дома! Это сладкое ощущение уюта всегда приходит ко мне после дневной суеты и долгих-долгих дорог.

…А вечером в моей квартире раздался звонок. Дочь срывается с места и бежит открывать дверь.

— Папа, к тебе с работы, — раздался из прихожей ее приглушенный голос. Жена с тревогой смотрит на меня. В ответ я лишь молча пожимаю плечами. Мол, служба. Всякое бывает.

В переданной мне записке было только три слова:

«Поздравляю, сестра установлена».

И знакомая размашистая подпись шефа.

Вот это новость! Сестра Гофмана найдена! Как важно это для меня: осталось последнее звено, и мы у цели. Конечно, надо мчаться к ней. Немедленно. Подхожу к телефону. Опять он не работает. На ходу перекусываю и, к неудовольствию жены, уезжаю на работу.

— Я приказал тебе отдыхать, — улыбаясь, встретил меня шеф.

— В дороге отдохну.

В ответ шеф, одобрительно собрав губы трубочкой, кивнул головой.

И вот я в квартире у Розы Авербах. Передо мною сидела сморщенная старушка с потухшими глазами. «Видно, досталось ей в жизни», — мелькнуло в голове. Несмотря на свой преклонный возраст, она сохранила ясный ум и хорошую память. Показывая мне семейные фотографии, она без умолку давала пояснения, выхватывая подробности из своей жизни, вспоминая отдельные события.

— Я всегда говорила: Исаак, брось заниматься камешками, они еще никому и никогда не приносили счастья. Они блестят, но не греют. Лучше занялся бы другим, настоящим делом… Так нет, не послушался, вот и поплатился за это. Да и сам, почитай, с того света вернулся… — и Роза Львовна смахнула с лица вдруг набежавшую слезу. — Не повезло ему. Правда, потом образумился… Сейчас вот нянчит внучонка. Все равно, разве такое можно забыть? Я-то еще держусь, а он плох, совсем плох. Ведь на долгое время лишился было рассудка… А случайно не нашли бандита-то, а? — и она с надеждой посмотрела на меня.

— Еще не нашли.

— Ну что же, поезжайте к нему, поговорите, он вам как на духу все расскажет…

Гофман был дома один. Сын на работе, невестка выехала в город Юхнов навестить заболевших родственников, внук гулял во дворе. Так что мешать нам было некому. Однако беседа не клеилась. На мои вопросы он отвечал сдержанно, недоверчиво.

Что делать, как быть? Тогда я сказал:

— Не можете ли вы угостить меня чаем? Был бы весьма вам признателен.

— Пожалуйста. И как я раньше не догадался, старый дурак! — засуетился Гофман, и я поразился, с какой быстротой он покинул комнату.

Пока Гофман готовил чай, я обратил внимание на ученические тетрадки, стопкой лежавшие на столе. Одна из них была раскрыта, не хватало в ней первого листа. Следующий же был исписан детской рукой. Почерк — до боли знакомый мне по анонимке. Я взял тетрадку, положил на нее ксерокопию анонимки и подвинул все это ближе к тому месту, где должен был сидеть хозяин.

Когда Гофман искал, куда поставить чайник, его взгляд остановился на открытой тетрадке. Изменившись в лице, он растерянно посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Да, это я написал письмо… — Голос у него дрогнул. — Я не мог не написать, хотя боялся мести… Это же не человек, а изверг. Страшно все вспоминать, это кошмар… — Он умолк, схватившись рукою за сердце, и стал медленно оседать на пол. Я едва успел подхватить его.

Торопливо уложил Гофмана на диван, расстегнул ему рубашку, побежал на кухню, намочил полотенце холодной водой. А когда прикладывал его к груди, увидел рядом с соском два чуть заметных шрама. «Вот они, два ранения», — отметил я про себя.

Несмотря на мои опасения, через несколько минут Гофман пришел в себя.

— Извините, — сказал я. — Не предполагал, что это так подействует на вас.

— Вы меня извините, что я такой слабак… — улыбнулся он. — У меня сердце давно шалит. — Он достал нитроглицерин и сунул крупинку в рот.

— Исаак Львович, вы уверены, что именно Кузинко, именно этот человек ограбил и убил вашу семью? — спросил я после некоторой паузы.

— Да, уверен… — Он с минуту передохнул, потом продолжил: — Однажды я пошел в ателье, чтобы заказать себе костюм, я привык шить, они лучше сидят на мне. Так вот, пошел я в ателье. И что вы думаете? Я увидел высокого, большелобого, с тонкими губами и оттопыренными ушами человека в очках. Он стоял у столика приемщицы и доставал из своей сумки материал. Кажется, это было сукно. Ну да ладно. Важно другое: делал он это как-то странно… Разве мог я забыть этот резкий взмах руки снизу вверх? Отработанный жест. Этот жест, губа и уши преследовали меня всюду… Едва человек в очках вышел из ателье, я подошел к приемщице и спросил:

— Скажите, пожалуйста, как фамилия человека, который только сейчас сделал вам заказ?

Она с удивлением посмотрела на меня, боясь, что она откажется, я поспешно добавил:

— Человек показался мне знакомым, я где-то с ним встречался. Мне очень важно узнать его фамилию и адрес, где он живет.

— Кузинко, — на одном выдохе выпалила приемщица и, посмотрев на квитанцию, добавила: — Улица Семашко, двадцать три, квартира десять…

Я долго мучился, как мне поступить, хотя точно знал, что это тот самый «Матрос». Вы спросите, почему мучился. Отвечу: я боялся мести… Сами понимаете, такие люди, как этот, способны на самое страшное. Вот теперь вы знаете все.

Я с сочувствием смотрел на Гофмана, на глубокие морщины, безжалостно разбросанные по его лицу, застланные горем глаза и думал: какую же страшную трагедию пережил и продолжает переживать этот человек.

— Посмотрите, Исаак Львович, может быть, узнаете кого-нибудь из своих знакомых? — и я положил перед ним несколько фотографий разных лиц.

Гофман долго всматривался в фотографии, перебирая их дрожащими пальцами, и в конце концов отложил в сторону один фотоснимок. На нем был запечатлен в молодые годы Кузинко. В морском бушлате и тельняшке.

Гофман надолго задумался, вновь рассматривая фотографию.

— Вот этот… — произнес он побелевшими губами.

Я был готов к такому ответу, поэтому остался спокоен. Теперь никакой надежды на алиби у Кузинко не остается. Он преступник. Он убийца.

Гофман молчит. Его усталое лицо еще больше осунулось, посерело. Постепенно успокоившись, овладев собой, Гофман сказал на прощание:

— Спасибо вам, что помогли снять с меня этот груз. Поверьте, мое увлечение камешками не помешало мне честно прожить жизнь.

С этими словами Гофман подошел к платяному шкафу, раскрыл его, показал поношенную фронтовую гимнастерку с орденами и медалями.

— Мне тоже довелось отведать горячего свинца. В бою под Киевом наскочил на мину… Фронтовой хирург меня «сшивал» на операционном столе. И, как видите, опять живой остался…

Теперь у меня было достаточно фактов, и вскоре я беседовал с Кузинко-Кузинковым. Поначалу он вел себя самоуверенно, даже нагло. Пытался все отрицать, прикрываясь своими заслугами, известными фамилиями, людьми, которые его хорошо знают и могут подтвердить безупречность биографии. Но, припертый фактами, вынужден был в конце концов кое в чем признаться. Привык жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Нет, он не хотел никого убивать. Он только намеревался забрать ценности, и все. Только ценности. Ведь фашисты все равно бы отобрали их у Гофмана. Но почему так получилось, он до сих пор не может объяснить. После ограбления и убийства семьи ювелира надо было скрываться. Первым делом изменил фамилию. Затем уехал на север и долго там отсиживался. Потом, как затравленный волк, гонимый страхом, метался по глубинным районам страны, часто менял местожительство, опасаясь встретить знакомых людей.

Но время притупило страх. Как притупляет боль. Раньше он отказывался от общественных должностей, ссылаясь на то, что еще не готов к такой работе, а теперь решил, что пора вылезать из норы. Он так и сказал: «Пора вылезать из норы».

— Когда это было решено окончательно, — исповедовался Кузинко-Кузинков, — я подумал, что надо мне съездить в деревню и узнать, что там говорят о моем прошлом и настоящем. Так, под видом погорельца я и побывал там. Из расспросов понял, что мне бояться нечего. К этому времени у меня была женщина, с которой я состоял в гражданском браке…

— Это та орловская сожительница?

Кузинко-Кузинков вздрогнул, точно от пощечины. Он явно не ожидал такого вопроса. Однако, быстро овладев собою, ответил:

— Я не знаю, какая она — орловская или… — он было на секунду замялся и продолжал: — Я не любил ее. Но обещал на ней жениться. Если уж быть откровенным до конца, не скрою, ее болезнь и смерть принесли мне облегчение. Тогда мне казалось, что все мосты к прошлому сожжены и я могу спокойно работать…

«Конечно, далеко не все мосты были сожжены, но от одной из главных свидетельниц своей преступной деятельности в период гитлеровской оккупации — сожительницы из города Орла Кузинко-Кузинков освободился», — подумал я.

— Как ее фамилия? — спрашивает шеф.

— Ляпунова… А что?! — насторожился Кузинко-Кузинков.

— Ничего, продолжайте.

— Мне нужно было прочно закрыть самое уязвимое место в моей биографии — тот период, когда я уже не работал в морском порту и совершил преступление, — заканчивал свою горькую исповедь Кузинко-Кузинков. — Я стал искать людей, с которыми вместе работал в порту и которые могли бы в критическую минуту подтвердить это. Одного из них мне случайно удалось найти. Решил поближе познакомиться с ним, благо что мы иногда встречались в разных местах. И каждый раз я заводил с ним разговор о нашей совместной работе в морском порту. В конце концов я убедил его, что мы вместе работали в порту до 1945 года, и с тех пор, став «земляками», встречались и перезванивались как старые сослуживцы.

— А Морозов кого рекомендовал на работу в морской порт? — спросил я.

Кузинко-Кузинков низко опустил голову. По всему видно, что он не ожидал этого вопроса.

— Меня… — он на секунду замялся. — Нет, не меня, моего брата…

— А где и на каком фронте вы воевали? — задал ему я вопрос.

На какое-то мгновение тень смущения мелькнула на лице Кузинко.

— Я на многих фронтах воевал, — начал он и, словно заученный урок, перечислил все части, в которых ему пришлось «воевать».

— Это из биографии вашего брата Алексея, а нас интересует, где вы были и что делали в это время? — строго спросил шеф.

Кузинко надолго задумался. Мы терпеливо ждали, когда он наконец заговорит. Тяжело вздохнув и ни на кого не глядя, Кузинко-Кузинков признался, что в морском порту он никогда не работал. Его призвали (а не добровольцем пошел) в армию в 1942 году. Через месяц его воинская часть попала в окружение. Выходили из окружения группами. Вскоре их схватили гитлеровцы. Вот так, мол, оказался на оккупированной врагом территории (на самом деле он на фронте не был, а в услужение к гитлеровцам пошел по собственной воле).

— И что вы делали? — спросил я.

— Жил, как и все, кто временно попал в лапы фашистов, — ответил он.

«Врешь, ты же убивал и вешал советских людей», — чуть не вырвалось у меня.

— Какая у вас была кличка в гестапо? — задал ему вопрос мой шеф.

Кузинко-Кузинков распахнул глаза, будто перед ним выросла кобра. Затем, съежившись, глубоко втянул голову в плечи.

— Уже не помню…

— Ваша кличка — «Матрос», — не выдержал я. — Глупо отпираться. Нам уже все известно. И от расплаты вам не уйти…

Кузинко-Кузинков побледнел. Он глухо сказал:

— Кажется, «Матрос».

Затем Кузинко-Кузинков, глотая окончания слов, долго рассказывал, как однажды он, будучи в облаве, наткнулся на раненого партизана и как его спрятал в заброшенной землянке и ухаживал за ним до его выздоровления. Он помнит его фамилию — Крикун Иван Алексеевич. Одногодок. Из Рязани. Но кто-то узнал об этом, донес на него в гестапо. Его долго там пытали. Но он не выдал партизана. Тогда гестапо перед ним поставило вопрос — либо он уберет семью Гофмана, за что получит свободу, либо его ожидает виселица. У него не было иного выхода. Он так и сказал «не было иного выхода». Дал согласие… Позже, когда брат умер, он присвоил его документы (кое-какие умело подделал) и их использовал.

Забегая вперед, отметим, мы нашли семью бывшего партизана Крикуна. Самого-то уже не было в живых. Умер от фронтовых ран в 1975 году. Его жена, со слов мужа, нам рассказала, как однажды его, раненого, спас бывший полицай Буланов, который его спрятал в землянке и выходил. Буланов был арестован гестапо, его там били и пытали, но он не выдал Крикуна. Потом они с мужем часто встречались. Буланов тоже умер. Вот все, что знала жена Крикуна. Было ясно, что Кузинко-Кузинков присвоил себе чужие заслуги в спасении партизана в надежде облегчить себе положение. А вдруг поверят. Но это станет известно позже, а сейчас вернемся к разговору с Кузинко-Кузинковым.

— В чем заключалась ваша практическая деятельность как агента гестапо? — последовал вопрос.

Кузинко-Кузинков долго молчал. Потом робко, извиняющимся тоном сказал:

— Помогал им… по мелочам… не без этого… вот так… Другого выхода не было.

«Опять врешь, выход был», — хотелось крикнуть ему в лицо.

— Значит, помогали гестапо… по мелочам, — говорит шеф. — Владимир Николаевич, — обращается он ко мне, — прочтите справку по делу, о каких «мелочах» идет речь.

Я взял из папки лист бумаги. Положил его перед собой.

«Крюков Александр Иванович, он же Орликов Иван Александрович, родился в 1915 году, в Калужской области, выше среднего роста, коренастый, волосы светлые, лицо продолговатое, брови густые, нос прямой, глаза серые, губы тонкие, уши большие, оттопыренные, выступает кадык, на левой руке татуировка морского штурвала».

— Владимир Николаевич, прервитесь на минутку, — остановил меня шеф. — Покажите свою руку, — обратился он к Кузинко-Кузинкову.

— Не на левой, а на правой, — спокойно говорит он и засучивает рукав рубашки.

Мы увидели на руке татуировку морского штурвала, а по центру его женскую голову.

— А что вы скажете насчет портретного сходства?

Кузинко-Кузинков опустил голову.

— Продолжайте, Владимир Николаевич.

— «В 1942 году перешел на сторону фашистов, поступил на службу в немецкий контрразведывательный орган ГФП[43]-570 в г. Спас-Деменске Калужской области. Являлся активным агентом гестапо по кличке „Матрос“. Был заброшен гестапо в партизанский отряд, который выдал гитлеровцам, отряд был разгромлен. Произведен в офицеры. Принимал активное участие в выявлении, арестах и расстрелах советских граждан на территории Орловской, Брянской и Смоленской областей. Отличался особой жестокостью, за что гитлеровцами был прозван „русским дьяволом“. Награжден двумя медалями. Имел сожительницу Ляпунову Ольгу Васильевну, 1920 года рождения, уроженку Орловской области», — закончил я чтение справки. Внимательно посмотрел на Кузинко-Кузинкова. Тот сидел сгорбившись, низко опустив голову. Наступило долгое, томительное молчание.

— Что вы теперь на это скажете, «Матрос»? — нарушая затянувшуюся паузу, спросил шеф.

Кузинко-Кузинков, очнувшись, медленно поднял на нас полные злобы глаза и, задыхаясь, прошипел:

— Не-на-вижу вас… ненавижу… — и, уронив голову на стол, зарыдал.

Теперь все было ясно, и я старался как можно скорее закончить расследование. Во время бесед с Кузинковым мы дали ему возможность высказаться до конца. Врал он без стыда и совести. Тщательным расследованием была установлена и подтверждена полностью его предательская деятельность в период гитлеровской оккупации. Начал сотрудничать с фашистами в деревне, где родился и вырос, а затем, сообразив, что рано или поздно придется держать ответ, попросил перевести его в другую область, что и сделало гестапо. Там он действовал под фамилией Крюкова Александра Ивановича, снова был переведен в другую область, уже под фамилией Орликова Ивана Александровича. Кузинков зверски издевался над советскими людьми: убивал, вешал, помогал угонять на работу в Германию.

Припертый к стене неопровержимыми фактами, Кузинков признался в совершенных преступлениях. На одном из допросов он сказал, что свою сожительницу Ляпунову отравил, дабы избавиться от лишнего свидетеля. Решение это у него созрело во время ссоры, когда Ляпунова напомнила ему о его прошлом.

На вопрос, откуда у него такая патологическая ненависть и злость к советским людям, он заявил: «Я мстил за раскулачивание родителей и их преждевременную смерть… Мечтал о богатстве…»

Кузинко-Кузинков получил по заслугам.

Алексей Авдеев РАСКАЯНИЕ


Он сидел за письменным столом в кабинете отца и читал его рабочие дневники (отец вел их в течение всей многолетней врачебной практики). Из этих материалов сын почерпнул уже немало ценного. Читая, он не прочь был выпить чашку кофе, подымить сигарой, а то и пропустить рюмочку коньяка. (Коньяк и сигары появились после того, как немецко-фашистские оккупанты в благодарность за хорошую работу в госпитале разрешили ему частную врачебную практику.)

Был солнечный воскресный день. Он сдвинул в сторону плотную штору светомаскировки, распахнул настежь створки широкого окна перед столом. Из старого тенистого сада слышалось щебетание птиц. По дорожкам, посыпанным песком, деловито ходил седобородый старик с метлой и ведром. Он то поднимал опавший лист, то срезал засохшую веточку, то вдруг выискивал сорняк на цветочной клумбе. Из кухни за стеной был слышен ворчливый голос пожилой стряпухи, бранящей кота, и звон посуды. Садовник (он же дворник) Митрич и кухарка Поликарповна появились в доме сразу же после прихода в город немцев. До войны, когда был жив отец, он сам занимался садом и небольшим огородом. Отец работал главным врачом областной больницы и заведовал кафедрой медицинского института. Всю домашнюю работу делала мать. Сейчас же молодой хозяин в свободное время лишь любовался садом и цветниками, а мать была занята деловыми визитами и приемами нужных людей.

Все помыслы матери и сына были направлены теперь на то, чтобы побыстрее разбогатеть и стать в первых рядах «общества», которое складывалось под покровительством немецких захватчиков.

— Я родилась в богатстве и роскоши, — любила повторять мамаша. — Но все это отняли варвары и безбожники. Почти четверть века я жила в презренной бедности, мой муж, а твой отец был человеком бездарным (в этом месте сын высоко поднимал брови и усмехался, мать видела это и злилась), да, да, бездарным. Будь любой человек на его месте, он создал бы красивой жене и маленькому сыну райские условия… Но теперь пришло для нас с тобой время. Не упусти!

И сын был согласен с матерью.

После работы в госпитале он принимал дома больных и, конечно, высокопоставленных членов «общества». Так появились покровители и солидные гонорары. И вот скоро исполнится мечта: он откроет собственную клинику. На это уже есть разрешение бургомистра. Все будто бы предвещало благополучную жизнь доктору Николаю Михеевичу Мужичкову и его мамаше. Однако, как говорят в России, загад не бывает богат…

В дождливую осеннюю ночь резко постучали в дверь. Он сам кинулся открывать, уж очень резок и сердит был стук: не немцы ли вызывают в госпиталь? На пороге стояли бородатые люди. Их было четверо. Непрошеные гости предложили ему поехать с ними к тяжелобольному. Доктору стало страшно. И он попытался отказаться.

— Почему я должен ехать? Привезите больного ко мне, я осмотрю его, а вдруг инфекционное заболевание?

Широкоплечий бородач подошел к нему вплотную и так сверкнул темными глазами, что у Мужичкова чуть не остановилось сердце, а пот залил лицо.

— Мы вас проводим. Не волнуйтесь. Это не инфекция, я как медбрат разбираюсь.

Ох, как не хотелось Мужичкову идти с этими людьми!

— Я болен, — он вытер потный лоб рукой, — у меня температура под сорок. Я никак не могу ехать.

Чернобородый снова заговорил, говорил он вежливо, но в голосе звенел металл.

— Доктор, человек находится в тяжелом положении, и если вы не пойдете с нами, на вашей совести, совести врача, будет его смерть.

Неизвестно, чем кончился бы этот спор, если бы не свист за окном. Незнакомцы исчезли. Матери Мужичков о ночных визитерах не сказал: он боялся, что она разболтает и те (он понимал, кто эти четверо) убьют его. Никому ничего не объясняя, он завел во дворе свирепого, ростом с теленка, пса. А покоя все равно не было.

Шло время, бородачи не появлялись, Мужичков успокоился и по-прежнему в свободное время читал дневники отца.

Как-то раз от этого мирного занятия его отвлек грохот телеги по булыжной мостовой, стук в калитку, а вслед за этим злобный лай лохматого Сарацина.

«Наверное, опять матери из деревни что-нибудь приволокли, уже полон дом всякой всячины — скоро на мешках спать будем», — раздраженно подумал Мужичков и закричал:

— Покой мне будет или нет? Заприте Сарацина!

— Слушаюсь, барин! — откликнулся Митрич. — Я мигом!

В калитку снова постучали. Доктор допил рюмку, бросил в рот кусочек шоколада и пошел поглядеть, кто явился. За калиткой стояли и мялись две девушки, одетые по-деревенски. Девушки были очень хорошенькие и совершенно разные — одна черненькая, другая беленькая, только смущались они одинаково.

— Здравствуйте, господин доктор. К вам можно? — спросила чернявая и поклонилась. Она прижимала к груди объемистый сверток. Вторая заправила светлую прядь волос под цветастый платок и потупилась. Мужичков посмотрел на их розовые, юные лица, и недовольство его как рукой сняло. Застегнул пуговицы домашней куртки, пригладил волосы и, приветливо улыбнувшись, сказал:

— Здравствуйте, красавицы! Раз пришли, так входите! Милости прошу!

По свежеокрашенным ступенькам девушки робко поднялись на крыльцо, вошли на просторную веранду. Чернявая положила на круглый стол сверток, облегченно вздохнула.

— Это вам, господин доктор, — сказала она, вынимая копченый окорок и аппетитно подрумяненные круги домашней колбасы.

Мужичков пожал плечами, как бы давая понять, что он против такого рода платы, но что поделать — времена, нравы…

Светловолосая вдруг заплакала, и обе они, перебивая друг друга, начали просить поехать к больному, которому только он сможет помочь…

Доктор нахмурился, уж очень ему не хотелось никуда идти, да, кроме того, он ведь не простой хирург в конце концов. Девчонки должны это понимать! «А беленькая очень славная, такая миленькая», — подумал он и заколебался.

— Батю нашего ранило, понимаете?.. — моляще сложила руки беленькая. — Ой, господи! На мину он напоролся, ноги перебило, одну начисто, другую сильно поранило.

Черненькая стояла рядом и согласно кивала. Мужичков отметил, что и черненькая по-своему тоже очень мила. «Сестры, а такие разные…» А беленькая продолжала говорить срывающимся тоненьким голоском: отец так мается, смотреть сил нет…

— А где раненый? — спросил Мужичков, уже решив для себя, что, как ни хороши сестрички, из города он ни ногой.

— Он в соседней волости. Кони у нас добрые, господин доктор, фурманка новая, свежее сено. Вам удобно будет.

— Позвольте, девушки, а почему вы не привезли его сюда? Разве я могу оставить больницу? Да и домой ко мне часто приходят больные, — сказал он, хмурясь. — Меня каждую минуту могут вызвать.

— Мы хотели привезти батю к вам, а господин офицер сказал, что он нетран-спор-табель-ный. Пускай, говорит офицер, господин бургомистр лежит дома. А нас послал за вами. Вот и записка от старосты нашего района.

Блондинка долго развязывала уголок цветастого платка, в котором была спрятана свернутая записка.

— Что это вы так ее запеленали? — улыбнулся Мужичков.

Светловолосая всхлипнула, глубоко вздохнула:

— Чтоб не потерять…

Он развернул и, бегло прочитав записку, задумался.

«Черт возьми! Вот положение! Как быть? Если не поехать к бургомистру, может неприятность выйти. А может, позвонить в комендатуру Вальтеру Штерну и попросить машину?.. — прикидывал Мужичков, а в глаза все время лез огромный окорок. — Окорок хорош, килограммов на пять. Отличный завтрак можно соорудить и того же Вальтера пригласить: кофе, ветчина с зеленью, коньяк…»

Позвольте, а разве у вас там нет своего медика? — довольно строго спросил Мужичков.

— Да какой там медик! Старушка убогая. Она остановила кровь, перевязала, а больше ничего.

— Мария Яковлевна?

— Она.

— Да, ей, конечно, трудно… Так, значит, одна нога, говорите, полностью, а другая ранена?

— Ага, как есть начисто! — ответила блондинка и снова уткнулась в платок.

Время было около пяти. Мужичков глянул на залитый щедрым солнцем сад, на чистую, омытую недавним дождем зелень, глубоко вздохнул, явно жалея о прерванном отдыхе. Потом решительно махнул рукой.

— Ну ладно, едем! А это все заберите, — сказал он, кивая на окорок и круги колбасы, но сказал это как-то неубедительно, мимоходом.

— Что вы, доктор! Это — гостинец вам, — запротестовали девушки.

Доктор кашлянул, швырнул в окно сигару и крикнул, приоткрывая дверь в комнату:

— Мама, прикажи тут убрать!.. Я поеду — опять несчастный случай! Идите, девушки, к подводе. Я сейчас.

— Хорошо, сынок. Но ты не задерживайся. Вечером у тебя очередной сеанс массажа у мадам Кравчинской. Не забыл?

— Я успею, мама!

Девушки вышли, радостно переглядываясь и вытирая глаза.

Он переоделся, позвонил в больницу и приказал дежурному врачу приготовить все необходимое для серьезной операции в полевых условиях.


Высокий мужчина лет тридцати пяти, комиссар отряда майор госбезопасности Виктор Петрович Уваров, ходил на костылях между нарами, расположенными вдоль стен просторной землянки. Он искоса посматривал на стонущих людей. Не один час он уже вот так ходит. Уже несколько дней прошло после намеченного срока возвращения, а часть отряда, ушедшая с командиром на боевое задание, не вернулась. Вокруг партизанской базы рыскали немцы. Что будет с ранеными, если нагрянут каратели? Увезти не на чем, а защищать почти некому. Одна надежда на мины, которыми партизаны хитро заминировали все входы и выходы из района расположения лагеря, да на трудно проходимые болота, раскинувшиеся вокруг.

— Товарищ комиссар, что ж доктор-то не едет, а? — спросил молодой боец с обвязанной грязным бинтом головой.

— Его б, сударика, силком надо притащить сюда, и дело с концом! — откликнулся из угла хриплый голос.

Кое-кто из раненых засмеялся:

— Правильно. Чего ему сюда ехать? Ему там фашистская шушера хорошо платит. А тут какой заработок?

— Конечно… Силой надо!

— Попробуй только, так он такой вой поднимет, что все фрицы окрест сбегутся…

Комиссар ободряюще улыбнулся:

— Крепитесь, ребята. Потерпите… Сегодня должен приехать… Обязательно приедет. Не может не приехать!

И опять он прислушивался к стонам, бредовому бормотанию, ободрял улыбкой, словом. Следом за комиссаром, как тень, шагал семидесятилетний фельдшер Семен Лукич. Он мог только делать перевязки. Оперировать он не умел да и не имел для этого хирургических инструментов.

Комиссар посмотрел на старика ласково, улыбнулся:

— Ну как дела, медицина? Тяжело! Вижу.

— Ох, сынок… Тяжельше не было.


Пара сытых лошадей быстро вынесла фурманку за город. Она резво покатила по булыжному шоссе, бодро грохоча крепко окованными колесами.

Редкие ватные облака плыли над синей полосой недалекого леса, медленно меняя очертания. В голубом поднебесье кружили коршуны, высматривая добычу. Проворные пичужки вылетали почти из-под самых копыт и с тревожным писком исчезали в высокой траве. «Ах, какая благодать вокруг!» — думал Мужичков, вдыхая напоенный ароматами разнотравья воздух. Он сидел на сене, свесив ноги. Одной рукой держался за борт, другой — прижимал кожаный саквояж с хирургическими инструментами. «Разбойник, а не девка!» — подумал он, глядя, как чернявая умело управляет горячей упряжкой.

Фурманка влетела на взгорок. Внизу раскинулось большое село с колокольней. Звуки одиночных ударов колокола монотонно растекались по округе. Особенно долго тянулся последний звук, медленно затихая вдали. Отбивали время. Ближе синела извилистая лента речушки. Мужичков почувствовал, что засыпает.

Когда до села оставалось не больше километра, из-за крайних изб выехал мотоцикл с двумя солдатами, за ними пылила легковая автомашина.

— Маша, смотри, — вскрикнула белокурая.

Мужичков вздрогнул и очнулся.

Чернявая вскочила на ноги, лихо гикнула. И, звонко стрельнув кнутом, круто свернула с шоссе на луг. Фурманка сильно накренилась над кюветом, чуть не выбросив Николая Михеевича. Снова хлопнул кнут, и лошади понесли.

— Девушки! Это свои! Куда вы?! — испуганно кричал Мужичков, судорожно хватаясь за борт фурманки.

Но девушки не отвечали; одна нахлестывала коней, а другая пристально наблюдала за гитлеровцами.

— Остановитесь, немедленно! — закричал Мужичков, пытаясь встать на ноги. — Остановитесь!..

— А ну сидеть! — прикрикнула беляночка, которая казалась еще час назад такой робкой, и на него уставилось черное дуло пистолета. С мотоцикла длинно затрещали автоматные очереди. Пули свистнули где-то совсем рядом.

— Маша, гони-и!

— Эге-ге-е-ей! Пошли-и-и! — кричала чернявая, звонко хлопая кнутом. — Аннушка! Пугни-ка их!

Блондинка выхватила из-под сена ППШ, положила его на борт фурманки, нажала спуск. После первой же очереди немцы юркнули в кювет.

Лошади стлались над майской травой, сбивая и топча яркие цветы. Быстро приближался лес. Фурманка нырнула в просеку, как в тоннель. Чернявая присела, опасаясь ветвей, летевших навстречу подводе, и продолжала гикать на лошадей. С опушки, уже за их спиной, коротко ударил ручной пулемет. Шум мотоцикла смолк. Белокурая вскинула пистолет и дважды выстрелила в воздух. В ответ недалеко хлопнул выстрел, потом второй.

Чернявая натянула вожжи. Кони перешли на рысь, потом пошли шагом, тяжело водя боками и роняя хлопья пены. Из чащи показались всадники: кто — в шинели, кто — в ватнике, кто — в гимнастерке.

— Не растряси гостя. Нам он целый нужен, — шутливо и вместе с тем твердо сказал широкоплечий бородач.

Врач вздрогнул. Он узнал этот голос, этот широкоплечий остроглазый приходил к нему ночью. А тот направил к подводе грудастого гнедого жеребца, нервно жующего удила, и, блестя глазами, крикнул:

— Здравствуйте, доктор! С благополучным прибытием! Я знал, что мы еще встретимся! Правда, ждать пришлось долго…

— Лучше поздно, чем никогда! — перебил черноусый партизан, ехавший рядом.

Мужичков прикусил губу и опустил голову: объегорили, дурачину, горестно подумал он, а ведь мог бы сообразить…

Доктор вошел в просторную штабную землянку, низко пригибаясь в двери. В землянке было человек десять, все они молча смотрели на него. А Мужичков стоял, опустив голову. Наконец человек на костылях сказал:

— Входите, доктор! Мы давно ждем вас!

Врач услышал в его голосе иронию.

— Послушайте, по какому праву со мной так обращаются? — спросил он с обидой.

В землянке зашумели, заговорили. Послышались не совсем лестные слова.

— Тихо! Тихо, товарищи! — сказал человек на костылях. — Время не ждет. Идемте в госпитальную землянку, доктор. Покажу вам фронт работ. Сразу предупреждаю — быстро мы вас не отпустим.

После осмотра раненых доктор подробно изложил комиссару свои соображения о состоянии раненых. Он почти избавился от страха, который охватил его вначале, но решил поскорее улизнуть отсюда.

В землянке было сыро и душно. Голова у него без привычки разболелась. Мужичков вдруг вспомнил, что через час у него сеанс массажа фрау Кравчинской. Конечно, можно опоздать на полчаса… Болван, какие полчаса! Партизаны не отпустят его никогда. Он невольно застонал.

— Что с вами, доктор? — спросил комиссар, услышав его стон. — Не зубы ли?

Мужичков отрицательно покрутил головой и, покусывая губы, заговорил:

— Поверьте… (Он не знал, как назвать этого человека, и замялся. Тот понял: «Называйте меня Иваном Ивановичем».) Иван Иванович, у вас тут все так сложно… Голова идет кругом. Прежде всего надо тщательно осмотреть раненых — я ведь сейчас поверхностно смотрел, — разработать детальный план, составить график строгой очередности. На это уйдет немало времени…

Комиссар перебил его:

— Все, что вы говорите, конечно, важно. Но это потом. Главное, сейчас немедленно начинайте операции. Вы сами видели: у некоторых раненых начинается гангрена. Людей надо спасать, а мы напрасно тратим время на разговоры!

Он положил сжатые кулаки на стол, внимательно взглянул на врача. Тот сидел, опустив голову, и молчал. Комиссар не мог понять: действительно ли врач боится оперировать в таких условиях или умышленно оттягивает время.

— Я не требую, доктор, невозможного. Но у нас кое-что есть, и мы приняли дополнительные меры. Через день-два у нас будут медикаменты, какие вам потребуются. И давайте закончим на этом! Идите выполняйте свой долг. Мы доверяем вам жизни наших боевых товарищей. Каждый из нас готов отдать им всю свою кровь до капли. Но имейте в виду, если с ними что-нибудь… В общем, я надеюсь, вы хорошо понимаете меня, доктор.

Мужичков кивнул в знак согласия.

В этот же день при свете фонарей «летучая мышь» доктор оперировал двух тяжелораненых.

Он работал напряженно, используя весь свой опыт и знания, твердо решив завоевать доверие партизан, усыпить их бдительность и бежать.

Комиссар не обманул: через два дня, придя утром в операционную, Мужичков увидел на столе свертки, пакеты, большую бутыль, флаконы, пузырьки, тюбики, мешок бинтов. В старом чемодане насыпью лежали пакетики, коробочки с порошками, пилюлями и таблетками. Были и кое-какие разрозненные хирургические инструменты. На стуле он увидел стопку простыней, наволочек, полотенец, на крючке — несколько белых халатов.

Рассматривая разложенное на длинном столе богатство, врач обратил внимание на пятилитровую бутыль спирта со свежей этикеткой. Он ахнул: «Черт возьми!.. Это же мой спирт!» Этикетка была написана его рукой. «Но как спирт оказался здесь? Пять дней назад я привез его домой, приклеил этикетку и поручил Митричу отнести бутыль в подвал! Странно».

— Ну как, доктор, мы вас не разочаровали? Все здесь есть? — спросил комиссар, входя в палатку.

— Вот знакомлюсь. Здесь есть многое, чего недоставало. Но откуда все это?

— У нас много друзей. Работайте, доктор, а чего нет — еще достанем.

Врач буркнул:

— Это хорошо, когда много друзей…

— Очень хорошо, — подтвердил комиссар, усмехнувшись, и вышел.

В операционную вошли Маша и Аннушка. Поздоровались с доктором вежливо и спокойно, будто и не они его привезли. Принялись разбирать медикаменты. А он нет-нет да и бросал взгляд на свою бутыль со спиртом. «Кто же передал мой спирт? Тот, кто связан с партизанами, конечно. А кто? Поликарповна? Стара и глупа. Маман? Шуточки! Я и Митрич. Наверное, я, — усмехнулся Мужичков. — Ах, злодей Митрич! Ах, старая каналья! И партизан тогда он пустил во двор. Конечно, он! Знать бы раньше…»


Доктор постоянно чувствовал строгий надзор за собой. Почти все время рядом крутилась Аня. И он был уверен, что рука ее не дрогнет, если он попытается бежать. Иногда ее сменял фельдшер Семен Лукич.

Сначала он все время думал о бегстве, это было навязчивой идеей, но работа — операций было много, и все нелегкие, — как-то постепенно притупила желание бежать. Все-таки он был настоящий врач, любящий свое дело, для него каждый прооперированный становился почти родным.

Некоторые из его пациентов куда-то исчезали — он забеспокоился и спросил о них комиссара:

— Скажите, Иван Иванович, куда девались пятеро, которых я прооперировал?

Комиссар внимательно посмотрел на него, помедлил:

— Не беспокойтесь за них, с ними все хорошо. Мы их отправили в более безопасное место.

А как хорошо и тепло становилось у него на душе, когда видел благодарные глаза спасенного и слышал обращенные к нему слова:

— Спасибо, доктор, я вас не забуду — вы мне жизнь возвратили.

Но большинство партизан по-прежнему относились к нему настороженно, как к чужому. Они не забыли, как он попал к ним. Знали, какую жизнь он вел в оккупированном городе, с кем там дружил и сотрапезничал. Мужичков понимал это и не набивался в друзья. Ему выделили небольшую землянку, во второй половине которой всегда кто-то был, чаще всего семнадцатилетний Пашка. Милый улыбчивый парнишка очень интересовался всем, что относится к медицине, рвался помогать в уходе за ранеными, задавал множество вопросов, но, когда доктор решил сходить за ягодами, Пашка встал у двери: не положено. Вот так-то. А однажды он слышал случайно, как Леша, которому он «починил» руку, говорил: «Наш доктор — молоток. Вон мне как руку сделал. Как новая». А его собеседник заметил: «Молоток-то молоток, да держи ухо востро». И Мужичков опять сжался от ощущения своей чужеродности всем этим людям, а ведь до войны он был как все — ходил в школу, учился, влюблялся… И все-таки была разница. Он вспомнил, что мать вечно была недовольной, вечно ворчала на отца, а отец усмехался в седеющие усы и ничего ей не отвечал. Читая теперь его дневники, он часто натыкался на записи о жизни, о семье. Это был крупный, широко мыслящий человек… «Как он выбрал мою мать?» — невольно думал Мужичков. Он с неприязнью вспомнил свою жизнь при немцах. Ужимки матери, свои поклоны, вереница рыхлых сытых тел, которые он массировал, оперировал и лечил, тех, кто убивал вот таких! К горлу Николая Михеевича вдруг подступили слезы, он почувствовал неодолимое отвращение к себе. А если бы жив был отец?.. Пистолета у врача не было, но это был момент, когда Мужичков готов был застрелиться. Но время шло, и вокруг шла жизнь, наполненная опасностями, лишениями, смертельной борьбой с врагом. И она не могла не повлиять на Мужичкова. А окончательно встряхнуло его нападение фашистских карателей на партизанский госпиталь.

Стоял уже ноябрь, Мужичков привычно осматривал раненых. Маша готовила инструменты, Аннушка кипятила воду в баке. Вдруг послышались выстрелы и взрывы. В землянку ворвался огромный рыжий немец в грязном маскхалате и открыл огонь по нарам, на которых лежали раненые и больные.

— Что вы делаете? Остановитесь! — закричал Мужичковпо-немецки.

Рыжий верзила обернулся на его крик, пьяно захохотал. Прогрохотала автоматная очередь.

Когда Мужичков пришел в сознание, ему сказали, что Маша закрыла его собой, а Анюта застрелила рыжего фашиста из своего пистолета. Три пули ранили врача.

Отряд вражеских лыжников-карателей, пробравшийся к партизанскому госпиталю, был уничтожен.

Некоторое время, после гибели Маши, врач чувствовал, что партизаны стали избегать его, не заходил больше в землянку и комиссар, лишь официально интересовался, как идет выздоровление. Аннушка часто тихо плакала в своем закутке около операционной. Мужичков обучал ее серьезному и сложному делу операционной сестры. И однажды, когда он похвалил ее после перевязки, она вдруг прямо в глаза посмотрела ему и спросила: «А как вы, Николай Михеевич, служили им? Как могли? Они же звери!»

Он побелел, сердце вдруг заколотилось, заболело… Как служил? Как мог? Он не смог сразу ей ничего ответить. Ведь служил… И прошептал: «Не знаю. Простите, Анюта, не знаю…» Было одно обстоятельство, которое тяготило его и заставляло задумываться. Незадолго до нападения карателей, укладываясь спать и поправляя самодельную подушку, он увидел какую-то ерундовую грязную бумажонку, на которую почему-то обратил внимание, хотя по виду годилась она только на выброс. И замер. Это была записка от матери:

«Коленька! Доверься подателю этой записки».

На обороте было нацарапано:

«Господин доктор, меня не ищите. Я сам найду вас. Ваш друг».

Тогда он обрадовался весточке от матери и подумал: значит, и сюда проникают люди с той стороны… Но тут же испугался — как этот «неизвестный друг» будет искать его? Он понял, что боится и не хочет, чтобы его искали «с той стороны». А потом ранение, зверская расправа с ранеными и больными в госпитале и гибель Маши так перевернули его, что теперь он знал, что ответить «неизвестному другу», как поступить с ним, если они вдруг встретятся.

Ранения были легкими. Через неделю он уже встал на ноги и только чуть прихрамывал.

Приступив к работе, Мужичков твердо решил встретиться с «другом» с той стороны. Чаще стал бродить вокруг своей землянки, старался больше быть на виду и напомнить неизвестному о себе. Однако тот не приходил.

«Я сам найду вас», — предупреждал «друг» в записке. «Но где же он?.. Как его найти? — волновался врач. И тут же сдерживал себя: — Нет-нет. Самому мне не следует торопить события».

— Господин доктор… Я очень сожалею, что тогда так нелепо получилось, — услышал Мужичков от пациента.

Он вопросительно посмотрел на пожилого мужчину в поношенном коричневом ватнике, с худым морщинистым лицом, который усаживался перед ним на табуретке. Левая кисть незнакомца была забинтована и покоилась на перевязи.

В больничной землянке, кроме них, никого не было.

— Вы о чем?

Тот растянул тонкие губы в улыбке, оголив крупные, сильно прокуренные зубы. Сторожко глянул на вход в землянку. Затем снял перевязь. Сорвал повязку с кисти и сунул бинты в карман ватника. Пошевелил пальцами: кисть, видимо, затекла от ложной повязки. (Он появился у врача по поводу растяжения связок локтевого сустава и кисти.)

— Николай Михеевич, примите материнский поклон от Ирины Александровны, — тихо произнес «пациент» и склонил голову с почтением. — Она ждет вас с нетерпением.

Мужичков вздрогнул от неожиданности, поняв, что перед ним человек, которого он так долго ждал.

— Так это вы?! — он быстро взял себя в руки, добавил уже спокойнее: — Наконец-то!

— Да… Я — ваш друг, — представился тот и сообщил доверительно: — Лыжников-эсэсовцев сюда привел я… В разгар боя можно было незаметно уйти. Однако автоматчик опередил человека, который знал вас в лицо. Тот человек должен был встретиться с вами и обеспечить вашу безопасность. Но он погиб. Печально, конечно, что вас тогда ранило. Столько времени напрасно потеряно… Ирина Александровна очень волнуется…

Мужичков сжал зубы. Похолодел весь. Он не знал, как вести себя дальше. Он кивал головой, словно соглашался с тем, о чем говорил гость. У него вдруг появилась такая ненависть к пришельцу, что стало дурно, закружилась голова. Доктор сильно прикусил губу, стараясь избавиться от головокружения. Подумал: «Так это он за мной пришел! А что у меня с этим типом общего?! Фу, какая мразь! Нет-нет! Я никуда с ним отсюда не пойду!» И он стал торопливо придумывать, как лучше обезвредить пришельца с той стороны.

А тот продолжал:

— Господин доктор, у меня все готово. Можно хоть сегодня ретироваться. Только прежде чем уйти, нам надо оставить тут гостинец. Понимаете?

Доктор сдвинул брови, насторожился, глянул на собеседника вопросительно.

— Да такой гостинец, чтобы надолго запомнили вас бандиты! — продолжал гость, кривя губы.

Мужичков напрягся весь:

— А что вы имеете в виду?

«Пациент» достал из внутреннего кармана ватника темный стеклянный пузырек. Протянул врачу:

— Вот! В нем такая сильная доза, что достаточно будет всыпать щепотку в их колодец или в общий котел… В общем, дело проверенное.

Николай Михеевич ужаснулся, поняв, что требует от него этот человек. «Безумие! И я должен согласиться на это?! Но он может сделать это и без моего согласия!» — Доктор торопливо взял у диверсанта пузырек, на этикетке которого чернел безглазый череп, а под ним скрещенные берцовые кости.

— Ясно. А что в нем?

— Не знаю точно. Мне сказали, что вполне хватит на тысячу голов. Действует мгновенно! — сообщил диверсант и так сжал зубы, что желваки заходили.

За стеной послышались голоса. Тут же поднялась плащ-палатка, что заменяла дверь.

— Хорошо. Вечером приходите в мою землянку, — пряча пузырек с ядом в карман халата, шепнул врач диверсанту. — Там договоримся. — И громко сказал: — Ну что ж, с рукой у вас все в порядке. Были растянуты связки. Пройдет скоро. Все.

Он смазал «пациенту» верхнюю сторону кисти йодом. И тот удалился, предварительно поблагодарив врача. А в землянку вошли два молодых партизана: у одного свежая повязка на голове, второй поддерживал раненого товарища под руку.


Мужичков вошел в землянку комиссара отряда и устало опустился на лавку, вытянувшуюся вдоль стола. Прислонил к ней палку. Осторожно поставил на стол пузырек с ядом. Облегченно вздохнул. Потом снял шапку, вытер ею обильный пот во лба и рассказал о своем «спасителе».

Диверсанта взяли в тот же день вечером, когда он остановился у входа в докторскую землянку, готовясь войти в нее…

После того как Николай Михеевич помог партизанам обезвредить диверсанта (и тем самым отрезал себе путь возвращения в оккупированный город), он почувствовал облегчение: будто неимоверная тяжесть свалилась с его плеч, стало легко дышать. Однако и после этого он по-прежнему часто задумывался над тем, как ему все рассказать комиссару, как объяснить свою службу немцам… Мужичков в сотый раз твердил все те слова, какие он скажет комиссару, Аннушке, Пашке, Лехе, Семену Лукичу…

Но, уже собравшись это сделать, он вынужден был уехать в соседний отряд к тяжелораненому. А приехав назад, узнал, что ни комиссара, ни белокурой Аннушки, ни старого фельдшера в отряде уже нет — их вызвали в Москву.

Части Советской Армии, развивая стремительное наступление, пересекли государственную границу Советского Союза и погнали гитлеровцев дальше на запад. Отряд вышел из леса. Представитель Центрального штаба партизанского движения привез приказ о расформировании отряда: молодежь шла в действующую армию, пожилые возвращались в родные места.

В последний раз партизаны выстроились на большой поляне, теперь они уже не опасались нападения вражеской авиации.

Товарищ из Москвы вручил правительственные награды многим бойцам и командирам отряда. И на груди врача засверкал боевой орден. Когда представитель прикалывал орден ему на пиджак, Мужичков заплакал. Это были не только слезы радости и благодарности, в них была просьба простить, но почти никого не осталось из тех, с кем он начал жизнь в отряде. Его слезы не вызвали удивления — плакали многие, но он-то знал, что значат его слезы. И не было рядом с ним тех людей, кто спас его от позора.


Мужичков вернулся домой. В доме его по-прежнему жила Поликарповна, а теперь еще поселилась жена детского врача Слипецкого с двумя дочерьми. Они приняли его как родного. Жена Слипецкого рассказала о своих мытарствах при оккупантах, о пропавшем без вести муже. О матери Мужичкова она ничего не знала. Поликарповна рассказала, что Ирина Александровна уехала накануне ухода немцев из города. Но куда — она не могла сказать. Поликарповна рассказала Николаю Михеевичу, что Митрич был активным участником похищения партизанами врача. А когда того увезли в лес, Митрич ухитрился подложить мину замедленного действия в багажник «мерседеса» коменданта города Вальтера Штерна (комендант приезжал расследовать случившееся). Мину гитлеровцы обнаружили. Ищейка привела немцев к их дому. Старый партизан закрылся в сторожке. А когда немцы выломали дверь, раздался мощный взрыв. Двух немцев, полицая и овчарку отправил в могилу Митрич…

Врач скорбно опустил голову: «Значит, я не ошибся. Митрич успел передать бутыль спирта партизанам! Даже дряхлый старик и тот боролся с ними! А я? А я, как я мог…» — в сотый раз казнил он себя.

…Представив документы об участии в партизанском движении в горздравотдел, Мужичков получил место старшего хирурга в одной из городских больниц.

Работы было много: день и ночь он проводил среди больных. Стал привыкать к новому месту, к людям, с которыми работал. Но однажды к нему подошел больной, которого он оперировал по поводу аппендицита, и вкрадчиво сказал:

— Николай Михеевич, а помните вечера в офицерском казино, где вы не раз бывали?

— О чем вы? — резко спросил Мужичков.

— О том, дорогой Николай Михеевич, о том… Я помню, как…

Их прервали.

Дома он не мог вспомнить, где видел этого толстяка с венчиком рыжих волос вокруг лысины. И только утром, приехав на работу и увидев ухмылочку на лице больного, вспомнил, что действительно видел его в офицерском казино. Он работал там шеф-поваром. Его не раз вызывал к их столу обер-лейтенант Боот, благодарил за вкусные блюда и угощал рюмкой вина. А тот гнулся перед фашистом в холуйском поклоне.

Толстяк пришел к нему на осмотр и снова начал воспоминания:

— Какая миленькая дамочка была фрау Кравчинская… Знаете, порою я даже завидовал вам…

Врач заерзал на стуле, подумал: «Какого черта он это все мне говорит», — и строго сказал:

— Прекратите…

— А вы не волнуйтесь, дорогой Николай Михеевич, — сладко заворковал шантажист. — Я вашего незабвенного родителя хорошо помню. Строгий был человек. Вы в матушку… — Толстяк хитро посмотрел на Мужичкова. — Мне бы местечко в вашей больнице, а? Шеф-повар я. Больные людишки кушают мало. Больше переводят добро. А время сейчас трудное, голодное, сами видите. Если по-разумному составить рацион, то и они будут сыты, и немало останется… Главное, чтоб с головой дело вести. Да и вы в обиде не останетесь. Заверяю вас.

Врач молчал. А толстяк, принимая молчание за согласие, с каждым словом наглел. Бормотал с улыбочкой, сверля врача хищными глазками:

— Мы — люди маленькие, нам много не надо… А известно вам, дорогой Николай Михеевич, что матушка ваша Ирина Александровна уехала в Германию? Не волнуйтесь. С полным комфортом, на легковой машине отбыла. И не одна, представьте! С одной русской дамой из бывших, а теперь женой поставщика продовольствия для германской армии.

Это известие ошеломило врача: его мать бросила родную землю и сына, который, как считала, находился в страшной беде?!

— Так как же, Николай Михеевич, вы согласны? — после паузы спросил толстяк.

— Мразь! — не выдержал Мужичков. — Убирайся отсюда.

Он вскочил со стула, схватил толстяка за ворот теплой полосатой пижамы и так толкнул, что бывший шеф-повар с шумом вывалился в коридор…

Через неделю врач сидел в вагоне поезда, следовавшего на север. Он не мог больше оставаться в городе, где прошлое следовало за ним по пятам.

Теперь он часто менял места работы, боялся, что новые сослуживцы могут узнать о его прошлом и строго осудить его. А вдруг найдутся еще такие, как шеф-повар из офицерского казино…

Только спустя много лет, изнуренный тоской по дому, он вернулся в родные края. Стал снова работать главным хирургом областной больницы, преподавать в мединституте, защитил докторскую диссертацию. Его уважали сослуживцы, любили студенты. Однако тяжелый проступок, совершенный им в далекой молодости, по-прежнему тяготил его. Душевный покой и моральное удовлетворение он находил лишь в работе: ей он отдавал все свои силы и время. Все чаще и чаще перед ним вставал вопрос: как мог он так оступиться, предать народ, из недр которого вышел? (Прадед — крепостной. Дед рабочий. Отец окончил университет на трудовые рубли деда.) Мать считала отца главным виновником своей безвозвратно погибшей молодости и чуть ли не своим врагом.

Лишившись, как она считала, по вине мужа роскоши, комфорта и благополучия родительского дома, она ожесточилась. Сейчас он понимал, что мировоззрение матери не могло не повлиять на его взгляды. Отца он видел мало. Воспитанием его занималась мать. Настроенная к новому строю враждебно, она старалась изолировать сына от окружавшей их среды. Он не был ни пионером, ни комсомольцем, сторонился общественной работы, не имел он и близких друзей, с которыми можно было бы откровенно поделиться горестями и радостями.

Изучая архивы отца, он все больше убеждался в том, что отец был прекрасным врачом. Работал вдохновенно. Его любили. Об этом свидетельствовали многочисленные письма от его бывших пациентов, официальные документы, характеристики. Все это теперь радовало и успокаивало сына.

…Когда началась Великая Отечественная война, отец был тяжело болен. Фронт неумолимо приближался к их городу. Почти каждую ночь земля дрожала от разрывов вражеских бомб. Вместе с другими больными и ранеными отца готовили к эвакуации. Но мать отказалась ехать с ним.

Он слышал их разговор.

— Куда и зачем нам уезжать из своего дома? Ты болен, а дорога трудная, дальняя! — заявила мать.

— Что ты говоришь, Ирина? Это же фашисты! Они скоро будут здесь!

— Ну и что? Германия всегда была передовой и культурной страной. Многому у нее учились другие народы.

— Это верно, но сейчас ею правят фашисты. Неужели тебе недостаточно того, что о них пишут в газетах и говорят? — увещевал ее отец.

Но мать была непреклонна.

— Вздор! Будем надеяться на лучшее.

Мать категорически отказалась сопровождать отца. Скандал сыграл свою роль. Отцу стало совсем плохо, и он скончался от инфаркта… Вскоре Мужичкова-младшего вызвали в горвоенкомат. Мать рыдала. Он «дал слабину» — скрылся и вернулся уже тогда, когда город был оккупирован. Скребло на душе, чувствовал себя неуютно, но уговаривал себя тем, что он врач, только врач и будет лечить людей, не вмешиваясь в политику. Но политика сама «вмешалась» в его жизнь…


Профессор Николай Михеевич Мужичков стоял у раскрытого окна своего кабинета на первом этаже и смотрел на просторный больничный двор. Молодая листва березок, что росли на месте уничтоженных войной старых деревьев, золотилась в лучах майского заката. Было тепло и тихо. Он горько подумал вдруг: жизнь кончается, а у меня ни одной родной, близкой души рядом!

Зазвонил телефон. Николай Михеевич снял трубку.

— Да, я… Тяжелый случай? Полковник Уваров? Сейчас буду.

Операция была сложной, длилась долго но закончилась благополучно. Больного увезли в палату.

— Благодарю вас, друзья! — тихо сказал профессор и вышел из операционной.

Не успел он докурить сигарету, как в дверь кабинета вошла немолодая, стройная женщина со светлыми волосами, убранными в узел.

— Что вам угодно? — строго произнес профессор.

Женщина не ответила и, казалось, не обратила внимания на его слова. Она быстро подошла к нему, обняла, поцеловала в щеку и сказала:

— Большое вам спасибо, дорогой Николай Михеевич!

— Боже мой! Аннушка!

Он не мог произнести больше ни слова. Аннушка улыбнулась сквозь слезы:

— Не узнали?

— Узнал! — почти крикнул профессор. — Узнал! И вас, и Ивана Ивановича…

— Виктора Петровича, — ласково поправила Аннушка. — Тогда нельзя было называть его настоящего имени.

— А вы? Вы тоже не Аннушка? Простите…

— Я? Аннушка настоящая. И всегда для вас ею останусь… Можно его повидать?

Николай Михеевич медлил:

— Вообще-то после подобной операции нельзя…

— А мне?

Он глубоко и как-то протяжно вздохнул, снял телефонную трубку. Анна поняла, что больной проснулся после наркоза и состояние его удовлетворительное.

— Все хорошо будет, Аннушка, все хорошо, но сейчас не надо его тревожить. Скоро увидитесь, потерпите немного. Терпение — великая вещь.


И вот настал день, когда Виктору Петровичу разрешили вставать с постели и ходить. Первое время он, не торопясь, прогуливался по просторной палате, опираясь на костыли. Дня через три стал выходить на застекленную веранду. Пошагав по ней несколько минут, садился в плетеное кресло. И, прислонив костыли к стене, с удовольствием обозревал через распахнутые створки обширный больничный двор-парк, новые многоэтажные дома, что высились за территорией больницы.

Главный врач больницы профессор Мужичков Николай Михеевич часто навещал его. Вот и теперь он вошел, поздоровался с пациентом, спросил о самочувствии и уселся в кресло напротив. Внимательно прослушал пульс, кивнул одобрительно и сказал:

— Все идет прекрасно. Еще несколько дней — и на выписку. — Доктор сдвинул брови, придирчиво оглядел собеседника и спросил: — Скажите, пожалуйста, Виктор Петрович, а когда вы потеряли ногу?

Уваров поднял густые, тронутые проседью брови, косо взглянул на собеседника. Видимо, ему не очень-то хотелось говорить на эту тему. А врач не отводил от него вопросительного взгляда: ждал ответа. Пожав плечами, полковник глубоко вздохнул, сообщил:

— В сорок первом я был тяжело ранен… Попал в плен. Там ногу и оттяпали…

Профессор поднял брови, покачал головой и сказал, как бы оправдывая свое неуместное любопытство:

— Видите ли, осматривая вас перед операцией, я обратил внимание на необычный вид культи: на икроножной мышце — огромные продольные шрамы. По всему видно, что оперировали вас, когда гангренозный процесс перешел уже в угрожающую стадию. — Он помолчал, продолжая внимательно смотреть в глаза пациенту, потер свежевыбритый подбородок. — Мне тоже приходилось как-то оперировать больного, который находился на грани гибели от гангрены.

— Вот как? А где это было? Когда? — с интересом спросил Уваров.

— В Первой больнице нашего города. В начале ноября 1941.

Полковник нахмурился, исподлобья глянул на него.

— Та-ак… А больница была уже на положении концентрационного лагеря?

— Да, — подтвердил врач.

— Операционная находилась на втором этаже, так? Окна — во двор, верно?

Доктор кивнул головой.

— Интересно. Все как будто совпадает.

— Что совпадает, Виктор Петрович?

— Да то, Николай Михеевич, что тем больным, которого вы оперировали с гангреной в последней стадии, наверное, был я…

— Нет! Не может этого быть! — уверенно заявил врач, волнуясь.

— Почему же, Николай Михеевич? Именно в Первой городской больнице меня оперировали в ноябре 1941 года… Жаль, что я не видел врача, который резал мою ногу. Меня усыпили до его прихода.

— Этого не может быть, Виктор Петрович, потому что тот человек, которого я оперировал, был партизаном. Я не видел его лица — оно было забинтовано, — но мне сказали, что он умер от истощения и ран через два дня после операции.

— Все это так, Николай Михеевич. О партизане вам сказали правду…

Врач Мужичков прикусил губу. На морщинистом лбу его заблестели капельки пота. Он смахнул их ребром ладони. С явной заинтересованностью смотрел на пациента. Ждал, что тот скажет. А полковник Уваров достал папиросы, закурил. Затянувшись несколько раз, рассказал, что в конце октября 1941 года он и еще шесть человек сопровождали конный обоз с ранеными партизанами. Их нагнали каратели. На краю заболоченной низины завязался неравный бой. Обоз оторвался от преследователей и благополучно ушел в глубь леса. А партизаны, прикрывавшие его, остались на болоте. Уваров (тогда майор) был тяжело ранен. Его опознал полицай. Предатель знал майора еще до войны. Знал, что Уваров — сотрудник органов государственной безопасности…

— Вы, Николай Михеевич, знаете, что в Первой городской больнице-концентрационном лагере, где и вы тогда работали, были не только медики, которые перешли на сторону немецко-фашистских захватчиков, но и честные советские люди, до конца преданные Родине (а их там насчитывалось гораздо больше, чем предателей). Патриоты остались в больнице, чтобы не бросать в смертельной опасности сотни раненых красноармейцев и командиров Красной Армии. Вот эти патриоты и помогли мне остаться в живых…

— Позвольте, Виктор Петрович! — перебил его врач. — Но я же сам видел труп того партизана. И констатировал его смерть! — заявил Мужичков, бледнея. И добавил: — Правда, я не осматривал труп сам, а доверился своим помощникам.

Полковник Уваров глубоко вздохнул:

— Все это, доктор, было так, как вы говорите. Но вы же видите, что я жив?.. Значит, труп, который вы видели, был не мой… Советские патриоты организовали мне побег, не побег, конечно, а мое похищение — я же не мог ходить. Они усыпили меня, унесли в морг. На мою койку положили труп другого человека… А меня, как умершего местного жителя, выдали родственникам по их просьбе… Но, конечно, не под именем чекиста Уварова… Сами понимаете.

Долго еще больной и главный врач вспоминали события военного времени, участниками которых были.

Николай Михеевич рассказал Уварову обо всем, что его волновало и тревожило все послевоенное время. Он откровенно и честно говорил о своей жизни: о причинах, толкнувших его на сотрудничество с оккупантами. О тяжелых переживаниях. О постепенном своем прозрении. Особенно тепло и подробно говорил он об отце и его бескорыстном служении людям…

Полковник Уваров внимательно слушал.

Вспомнили они о совместном пребывании в партизанском отряде, что действовал на временно оккупированной территории Белоруссии. О нападении вражеских лыжников на партизанский лесной госпиталь. О коварных намерениях диверсанта-отравителя. О гибели Маши…

Врач тяжело вздохнул, смахнул пот со лба рукавом, пригладил ладонью волосы.

— А что стало бы со мной, если бы не вы? Не Маша и Аннушка? Да что тут говорить…

Он вдруг запнулся, обхватил голову руками и замолчал.

Полковник нахмурился. Потом положил руку на его плечо.

— Ну полно вам, Николай Михеевич… Полно… Успокойтесь… Я вас прекрасно понимаю… То, что вы делали в партизанском отряде, спасая от верной смерти тяжелораненых и больных, и честная ваша работа после войны реабилитирует вас перед советскими людьми и Родиной… Поверьте. Я говорю это от чистого сердца. Успокойтесь же… А особенно благодарен вам я, дорогой Николай Михеевич!

Профессор поднял голову. По лицу его катились слезы. Он вынул из кармана халата платок, торопливо вытер глаза, спросил чуть слышно:

— Вы? Вы благодарны мне? А за что же, Виктор Петрович?

— Как за что? Ведь вы, Николай Михеевич, дважды, можно сказать, спасли меня от верной смерти… Да, да! Это благодаря вам я живу, вижу солнце, дышу воздухом.

Врач поднял руку, покрутил головой.

— Но это же моя работа… Мой долг перед людьми…

— Вы правы. Но, тем не менее, вы — мой спаситель. И я — вечный ваш должник. И хватит вам так казниться! Успокойтесь. Смотрите на мир смело и открытыми глазами. Вы заслужили это. Да, заслужили, Николай Михеевич!

Профессор стоял, глубоко засунув руки в карманы халата. Морщинистое лицо его было каким-то расслабленным и в то же время торжественным. Он хотел сказать что-то, но не мог…

Уваров с участием смотрел на профессора. Глаза его щурились хитро и задорно. И вдруг он громко и весело рассмеялся, откидываясь на спинку кресла.

— Уважаемый доктор, Николай Михеевич… Давайте-ка закончим этот разговор. Ведь все уже давно ясно, понятно и расставлено по своим местам. Поговорим лучше о том, как нам жить дальше, а?

В это время в коридоре раздались шаги. Дверь на веранду шумно распахнулась, и на пороге появилась розовощекая палатная сестра Глаша. Она широко и радостно улыбнулась, всплеснула руками:

— Ой! Извините, пожалуйста, Николай Михеевич! — и повернулась к двери: — Анна Сергеевна! Идите сюда! Я же вам говорила, Анна Сергеевна, они действительно тут!

— Добрый день, друзья! Так вот куда вы спрятались?! — громко сказала Аннушка, переступая порог. — А мы с Глашей ищем, ищем вас!

Лицо ее светилось от счастья. К груди она прижимала пышный букет ярких цветов.

Профессор вынул руки из карманов, пятерней убрал упавшие на лоб волосы и шагнул ей навстречу…

Леонид Леров, Евгений Зотов, Алексей Зубов КОНЕЦ «СОКРАТА»

Захар Романович Рубин, ведущий научный сотрудник одного из Московских научно-исследовательских институтов, не лучшим образом прожил свои шестьдесят пять лет. В пору войны гитлеровцы завербовали попавшего в плен молодого военного врача Рубина. Став немецким агентом, он прошел разведывательную подготовку и под кличкой «Сократ» был заброшен в тыл Красной Армии. Рацию и другое шпионское снаряжение он захоронил в лесу, в районе приземления, под Смоленском. Ему удалось влиться в ряды советских бойцов и в качестве военврача пройти всю войну. Трусость, желание сохранить жизнь — так он позже объяснял свое поведение — толкнули его тогда на путь измены. Когда согласился стать агентом абвера, то для себя решил: «Как только окажусь дома, в Москве, явлюсь с повинной». Увы, это был жалкий компромисс с совестью. На явку с повинной и честную исповедь не хватило мужества.

Так десятки лет жил Рубин под страхом: вдруг узнают, и тогда всему конец — доброму имени, служебной карьере.

Тайное помимо воли Рубина стало явным. После мучительных колебаний и раздумий, он все же пришел в приемную Комитета госбезопасности, но пришел лишь тогда, когда новые хозяева, получив от гитлеровцев по наследству их агентуру, дали знать о себе Захару Романовичу.

Его принял полковник Бутов, опытный контрразведчик. Поборов испуг и растерянность, Рубин произнес: «Я… агент иностранной разведки».

Даже видавший виды Бутов был удивлен столь скоропалительным заявлением, но виду не подал. «Продолжайте, я вас слушаю». Тяжкая это была исповедь. Рубин говорил задыхаясь, умолкал, молча сидел, понурив голову, и снова говорил…

С участием Рубина начался поиск спрятанного им шпионского снаряжения. Чекистам важно было знать — сказал ли Рубин правду? И еще: работала ли уже рация? Поиск оказался очень трудным. Но, тем не менее, снаряжение было найдено. Эксперты дали ответ: рацией «Сократ» не пользовался.

Значит, Рубин сказал правду. Но пока это была полуправда. Полную правду о себе он скажет позже, лишь после того, как к нему явится Нандор, связной одного из филиалов ЦРУ. Он привез «Сократу» новое шпионское снаряжение: рацию и средства для нанесения тайнописи в почтовых корреспонденциях и средства ее проявления, подставные адреса для связи с разведцентром…

Ровно через пять дней после отъезда Нандора в почтовый ящик была опущена открытка с венским адресом и с видом Красной площади. Бутов вступил в «игру».

Виктор Павлович Бутов готовился к большому разговору с генералом. Терзали сомнения — как поведет себя Рубин? Можно ли полностью доверять ему? И тут же возникал вопрос: «А разве он не сказал правды? Ведь шпионское снаряжение оказалось в указанном месте. И после звонка Нандора он сразу пришел к чекистам. Может, новую радиоаппаратуру, врученную связным из штаб-квартиры, временно забрать у него? Или изъять какую-нибудь деталь, без которой аппаратура не будет действовать? — И сам же возражал себе: — Как же тогда из штаб-квартиры передадут по радио запросы, указания? — И тут же отвечал: — Нандор не случайно снабдил Рубина средствами тайнописи, подставными адресами, по которым можно установить и письменную связь».

Тревожные мысли не давали покоя.

Однако в кажущейся неразберихе уже начал вырисовываться план операции.

Наконец, у него уже было все готово для подробного доклада генералу Клементьеву. С чего началось, как развивались события, чем кончилось. Точнее, на каком этапе остановились. Конца еще не видно. Зная, что генерал проявит интерес ко всем деталям, полковник старался не упустить «крупных мелочей»

…Бутов сидит за длинным столом генеральского кабинета, неторопливо докладывает. Генерал Клементьев, крепкого сложения мужчина лет шестидесяти, с лобастой головой и большими умными глазами, попыхивая трубкой, шагает из угла в угол, заложив руки за спину.

Полковник озабочен. Генерал улавливает настроение Бутова, но пока своего мнения не высказывает.

— А как быть с Рубиным? — вопрос Бутовым поставлен в лоб.

Генерал, перестав расхаживать по кабинету, искоса взглянул на полковника.

— Разве вам не ясно, Виктор Павлович, что в данной ситуации без него нам не обойтись. Так что же вас смущает? — прищурился Клементьев.

— Все то же. Правду выдавал микродозами. А мы собираемся оказать ему доверие. Есть ли основания для этого?

— Вы что же, до сих пор не убеждены в раскаянии Рубина?

— Теперь вроде бы оснований для сомнений нет, и все же прошлое его поведение…

Генерал недовольно поморщился.

— Мы с вами, Виктор Павлович, должны уметь понять человека, совершившего преступление, даже тогда, когда раскаяние к нему пришло не так скоро, как бы нам хотелось. Одни раскаиваются мгновенно, а другие после долгих нелегких раздумий, как это и произошло с Рубиным. Важно, что он пришел к нам и во всем признался.

Генерал откинулся на спинку стула и, вытянув длинные ноги, неторопливо продолжал:

— Раскаяние… Это очень сложно. Нам нужно безошибочно разобраться, где правда, а где ловко закамуфлированная ложь, по велению пробудившейся совести пришел к нам человек или хитрит, игру затевает… Без этого разумная осторожность может превратиться в болезненную подозрительность. Наш долг помогать людям найти верный путь.

Генерал разжег трубку и снова зашагал по кабинету.

— А как здоровье профессора Рубина после всего случившегося?

— Очень переживает, нервничает. Тяжело перенес известие о гибели Елены Бухарцевой, хоть столько лет прошло. Первая любовь… В свое время он отвернулся от нее. Елена, связная подпольного центра, погибла в тылу врага при загадочных обстоятельствах.

Гость прибыл

Утром в квартире Рубина раздался телефонный звонок.

— Слушаю.

— Захар Романович?

— Да, я. Что угодно?

— Вам привет от Нандора.

Рубин в замешательстве промолчал.

— Вы не слышите меня?

— Слышу. Как он себя чувствует?

— Хорошо. Я бы хотел встретиться с вами. Это возможно?

— Думаю, что да. Вы откуда звоните?

— Из центра. Из автомата.

— Я к вашим услугам. Может быть, вы приедете ко мне? Живу я один. Сейчас болен, и, признаться, гулять в таком состоянии мне не очень хочется.

— Ваш вариант меня не устраивает, — сухо отрезал незнакомец. — Надеюсь, вы в состоянии ходить?

— Да.

— Вот и отлично. Мы должны увидеться сегодня же, скажем, часов в двенадцать. Сможете?

— Пожалуй. Где?

— В Третьяковской галерее

— Где конкретно?

— Возле картины Сурикова «Боярыня Морозова». Вы, надеюсь, знаете, где она висит.

— Да, конечно, — ответил Рубин. — Как я вас узнаю?

— Это не трудно. Светло-серый костюм, белая рубашка, темно-синий галстук. В правой руке буду держать газету.

— Простите, как вас величать?

— Мигуэль Кастильо. Значит, договорились? До скорой встречи.

Звонок незнакомца, хотя и не неожиданный, растревожил. Стенокардия — в последнее время она довольно часто напоминала о себе — сейчас же отозвалась резкой болью в сердце. Рубин принял антиспазматическое лекарство и присел в кресло.

Боль в сердце постепенно утихла, а душевная боль не унималась. Жизнь прожита никчемно и, кажется, подходит к концу. А что хорошего сделал он в этой жизни? Какой оставит след? Кое-чего достиг, получил признание, стал доктором наук, профессором. А вот человек не состоялся. Больно защемило сердце. Из дальних уголков памяти выплыли Леночка Бухарцева, первая любовь, которую он предал, и другое, еще более страшное предательство — измена Родине. Родина простила, даже оказала доверие. И Рубин встрепенулся — Бутов… И засуетился: что же я не звоню?

Дрожащей рукой Захар Романович набрал номер телефона полковника и сообщил ему о звонке незнакомца, назначившего свидание в Третьяковской галерее.

— Что мне делать?

— Прежде всего успокоиться. Мне не нравится ваш голос — не волнуйтесь! На свидание идите. Узнайте, что именно он хочет от вас. Скорее всего, речь пойдет о каких-то данных по наиболее важным и закрытым работам института. Скажите, что должны собраться с мыслями, да и место для разговора на такую тему не подходящее. Как мы условились, скажите, что с рацией у вас не ладится, видимо, неисправна. Под этим предлогом вновь пригласите его к себе домой. Если будет настаивать на другом месте встречи — не отказывайтесь. Постарайтесь узнать, как долго он пробудет в Москве, когда и по каким делам намерен вновь прибыть в нашу страну. Как штаб-квартира будет в дальнейшем осуществлять связь с вами? Вам все понятно, Захар Романович?

— Понятно.

— В таком случае, действуйте. Главное, возьмите себя в руки, не волнуйтесь. После свидания с гостем позвоните. Буду ждать.

Встреча

Напутствия Бутова не помогли: Рубин с большим волнением переступил порог Третьяковки.

Рубин любил живопись, неплохо разбирался в ней, не раз бывал в Третьяковке, подолгу простаивал у творений великого Сурикова, но теперь ему не до шедевров. Лихорадочно оглядывал экскурсантов — не этот ли Мигуэль Кастильо? И тут же спохватился — он же предупредил: светло-серый костюм, белая рубашка, в правой руке газета…

В зал вошла новая группа. Экскурсовод начала хорошо отрепетированный рассказ о церковных реформах патриарха Никона, о подвижнической жизни боярыни Морозовой. Рубин оглянулся и увидел Бутова. В толпе экскурсантов полковник шагал от картины к картине, с интересом слушал экскурсовода и даже задал какой-то вопрос. Появление Бутова обрадовало Рубина. А когда Виктор Павлович, поравнявшись с ним и не глядя на него, буркнул: «Главное, не волноваться», профессор и вовсе воспрял духом.

Между тем зал почти опустел, и Рубин остался один на один со знаменитой раскольницей. Где же вы, гость нежеланный? И, словно откликаясь на зов, рядом оказался человек в светло-сером костюме, с газетой в правой руке. Сердце екнуло. Рубину захотелось вдруг послать все к черту и уйти. «Теперь я уже не способен на притворство. Оно требует полного самоотречения и крепких нервов. Извините, Виктор Павлович, не могу, сил нет…» Но он переборол это желание и обратился к человеку с газетой в руке.

— Если не ошибаюсь, господин Мигуэль Кастильо?

— Вы не ошибаетесь, господин Рубин. Это я вам звонил. — Холодные глаза в упор уставились на «Сократа».

Профессор переминался с ноги на ногу и, чтобы как-то начать разговор, спросил:

— Вам нравится «Боярыня Морозова»?

— Прекрасное полотно. У нас, на Западе, знают, что Россия в прошлом дала много мастеров: Иванов, Шишкин, Айвазовский и, конечно, Суриков.

— Разве только в прошлом? В нашей стране и сейчас немало талантливых, известных во всем мире художников.

— Не говорите мне про ваших нынешних! — ответил гость с нескрываемым раздражением. — Художник лишь тогда творец, когда он свободен, независим, когда он творит по велению сердца, а не по указке сверху. Однако, как вы догадываетесь, я пришел не для дискуссии. При удобном случае мы поговорим и об искусстве, а сейчас у меня дела поважнее.

Он направился в дальний угол зала, Рубин поплелся за ним.

— Первое, что тревожит нас, я имею в виду ваших друзей на Западе, включая, разумеется, и меня, это состояние вашего здоровья. Вид у вас, прямо скажем, не очень. Быть может, мы в состоянии помочь вам лекарствами? Кстати, чем вы больны?

— Самая модная болезнь века… Сердце… Стенокардия…

— О, этим страдают буквально все люди пожилого возраста. Посоветуйтесь со своим врачом, и пусть он порекомендует какое-нибудь радикальное западное лекарство. Мы вышлем вам, сколько бы оно ни стоило…

— Вы очень любезны, господин… Простите, опять забыл…

— Мигуэль Кастильо.

— Стоит ли вас беспокоить?

— Поверьте, это сущий пустяк. Мы умеем по достоинству ценить тех, кто помогает нам. Не стесняйтесь, будем рады помочь. Кстати, в Швейцарии на ваш текущий счет уже положено некоторое количество американских долларов. Это, так сказать, аванс за активную работу в будущем. Надеюсь, наше сотрудничество будет плодотворным и продолжительным. Что касается размера вознаграждения, то оно будет зависеть от вас. Чем больше поступит информации, тем щедрее будет оплачена работа. Само собой разумеется, что речь идет о достоверной информации. Вы поняли меня?

— Да, вполне, — буркнул Рубин.

— Для начала скажите, пожалуйста, не собираетесь ли вы в ближайшее время выехать на Запад? По любому поводу…

— Сейчас затрудняюсь ответить, со временем, пожалуй, смогу.

— Каково ваше положение в институте, ваше, так сказать, реноме?

— Не жалуюсь. Меня, как и прежде, высоко ценят.

— Прекрасно. Нас всерьез заинтересовал ваш институт, проблемы, которыми вы занимаетесь. — Кастильо перешел почти на шепот. — Мы будем ждать от вас информации о наиболее важных работах, особенно о тех, которые имеют прямое или косвенное отношение к военной тематике. — Кастильо выжидающе посмотрел на Рубина.

— Боюсь, что по этой части я не смогу быть полезным, господин Кастильо, — также шепотом отвечал Рубин.

— Почему же?

— Я заведую лабораторией, которая занимается самыми что ни на есть прозаическими проблемами, весьма далекими от того, что может интересовать военных. Вместе с тем не скрою, они имеют немаловажное значение в плане общечеловеческом.

— О, вы плохо знаете ваших покровителей, уважаемый Захар Романович. — Он огляделся по сторонам и предложил пройти в другой зал: появилась новая группа экскурсантов. — Нет такой области науки, техники, культуры, к которой моя служба, а отныне она и ваша, не проявляла бы интереса, но, разумеется, мы отдаем предпочтение любой информации о военных возможностях Советского государства, о предпринимаемых им усилиях в военном строительстве. — И неожиданный вопрос: — Что у вас с рацией?

— Не пойму. Видимо, неисправна. А может, не по плечу мне. Полагаю, что радиоаппаратура, которую вручил мне господин Нандор, архисовременна. Я просил бы помочь мне научиться пользоваться ею.

— Подумаю, как это сделать. Признаюсь, господин Рубин, я сам не силен в нынешней радиотехнике. К тому же пользоваться рацией — дело отнюдь не безопасное.

— Как же быть?

— Не беспокойтесь. Перейдем на бесконтактную связь, через тайники, о чем вы будете поставлены в известность. Это значительно безопасней. Вы закладываете свою информацию в тайник, она изымается и переправляется нам. Кем, когда и каким образом, это уже не ваша забота. Через тайник же вы будете получать от нас письменные указания. Ведь Нандор снабдил вас всем необходимым? Не так ли?

— Да, снабдил.

— И вы уже научились пользоваться ими. Мы имели возможность убедиться в этом. Мы тут же вам ответили. Вы получили наш ответ? Расшифровали?

— Да.

— Вот и отлично… Будем считать, что со связью у нас все в порядке. А об использовании радиопередатчика мы подумаем.

Кастильо поглядел на часы.

— Мне пора, господин Рубин, будем прощаться. Жду от вас обширной и, конечно, абсолютно точной информации об институте, о наиболее важных его работах и о людях, выполняющих их. Нам нужны их характеристики в чисто человеческом плане: наклонности, увлечения, страстишки, пороки. И еще одно — кто из них и когда собирается побывать в западных странах.

— Я вас понял, господин Кастильо.

— У вас есть вопросы?

— Да. Извините. Может, мои вопросы покажутся нескромными, но я хотел бы знать, увидимся ли мы еще? Будете ли вы мне звонить? И долго ли вы пробудете в Москве?

— Я пробуду здесь несколько дней. Увидимся ли мы в эти дни? Трудно сказать, скорее всего, нет. У меня много дел, но я периодически буду приезжать в Москву, и мы, конечно же, встретимся. И уж, во всяком случае, я вам позвоню Прощайте. — Кастильо раскланялся и поспешно ушел.

После свидания с «боярыней»

Бутов вернулся из Третьяковки в прекрасном расположении духа. И не только потому, что повезло — купил два редкостных каталога, за которыми давно охотился. Жена Виктора Павловича — заслуженный деятель искусств, знаток русской живописи XVIII–XIX веков, и Бутов предвкушал, как обрадуется она подарку.

Но главное — благополучно закончившееся свидание «Сократа» с гостем. Бутов очень волновался за него. Как будет держаться больной, не уверенный в себе, хлебнувший всякого профессор Рубин? Могло случиться непредвиденное Ведь свидание не с девицей — с профессиональным разведчиком. Но все, кажется, обошлось наилучшим образом. Полковник имел возможность наблюдать, как вел себя «Сократ» — молодцом.

В условленный час Рубин позвонил Бутову и, не вдаваясь в подробности, сказал о самом главном из того, что могло интересовать полковника. Даже пошутил:

— Виктор Павлович, смею заверить, что свидание прошло на самом высоком уровне.

— Отлично, Захар Романович… Человек, не потерявший при столь сложных обстоятельствах чувства юмора, вероятно, пребывает в полном здравии и хорошем настроении. Рад за вас.

— Теоретически должно быть так, но практически… Настроение хорошее, самочувствие поганое. Медицина знает такие парадоксы. Признаться, перенервничал основательно… А стенокардия и рада. Опять был приступ.

— Крепитесь, профессор, умирать вам рановато. Да, чтобы не забыть: все то, что вы сейчас сообщили о встрече с гостем, прошу вас изложить на бумаге…

В назначенное время Бутовпоявился в кабинете Клементьева. Виктор Павлович уже успел встретиться с Рубиным, получить от него письменное сообщение о беседе с Кастильо и уточнить некоторые детали.

Генералу уже многое известно о «Сократе», но слушает он Бутова так, будто обо всем этом узнает впервые. Потому и не прерывает полковника, когда тот восстанавливает в памяти Клементьева страницы биографии Захара Романовича.

— Так вот, прибывший в Москву связник сегодня встречался с «Сократом».

— Надеюсь, встреча контролировалась?

— Конечно! Рубин после звонка связника немедленно поставил меня в известность и получил подробную инструкцию. Встреча по предложению гостя состоялась в Третьяковской галерее.

— Нашел место, поганец… Ну и как Рубин? Выдержал испытание?

— Пожалуй, да. Я тоже был в это время в Третьяковке.

— Вы сказали, что связной назвал себя Мигуэлем Кастильо. Он испанец?

— Да. Человек, известный нам, в Москву прибыл из Венесуэлы в качестве коммерсанта.

— Если мне не изменяет память, он в свое время проходил по нашим материалам.

— Да. У него и кличка есть — «Хромой испанец». В поле нашего зрения он впервые попал по делу отнюдь не оригинальному — в одном из французских портов пытался склонить к невозвращению на Родину матросов с советского торгового судна. И даже вручил им свою визитную карточку — на юге Франции процветает контора «Торреро Кастильо и сын», официально представляющая интересы какой-то фирмы в Венесуэле. Ребята ухитрились сфотографировать его. Фотографию и визитную карточку капитан судна передал в органы государственной безопасности.

— Это, конечно, важная справка. Но хотелось бы иметь более подробные сведения о Кастильо. Вам известно что-нибудь о его делах в Москве, кроме встречи с «Сократом»?

— Кое-что известно. Наши оперативные сотрудники сообщают, что он прибыл в Москву для переговоров с одной из внешнеторговых организаций. Привез каталоги и несколько коробок образцов экспортных изделий венесуэльской фирмы. У нас нет сомнений: фирма, каталоги, образцы изделий, переговоры — это все для прикрытия главного, с чем прибыл испанец, — шпионаж… В ресторане «Метрополь» была зафиксирована небезынтересная сцена с участием испанца. За одним из столиков сидел — это стало известно позже — советский ученый, профессор Поляков. Он принимал здесь туристку из Парижа — Аннет Бриссо. Вдруг она стала нервничать и пристально разглядывать севшего за соседний столик человека. Потом вскочила с места и кинулась к нему, но он мгновенно исчез. Это был Кастильо.

Маки́

Нелегкая судьба выпала на долю профессора Полякова. Он воевал, попал в плен к немцам, сполна хлебнул лагерной жизни. Работал в шахте оккупированной Лотарингии, откуда ему удалось бежать… Разные люди по-разному встречали худющего, голодного человека в потрепанной одежде. Он обладал небольшим, обретенным еще в школе, запасом немецких слов и еще меньшим французских. На шахте запас этот основательно пополнился. И на его вооружении была одна хорошо заученная фраза, не раз выручавшая его: «Товарищи, я русский, заключенный военнопленный». В ответ почти всегда давали что-нибудь поесть, иногда пускали переночевать. Но чаще на просьбу спрятать хозяин беспомощно разводил руками и произносил лишь одно слово — полиция.

И все-таки Поляков не терял надежды на встречу с добрыми и смелыми людьми. И ему повезло.

…Стоял теплый майский день, когда, напутствуемый лесорубами, он вышел из леса в поисках ночлега. Вот показалась деревня и дом под черепицей за высоким зеленым забором. Дом стоял на самой окраине, и беглеца это очень устраивало. Кругом ни души. Тишину нарушала лишь болтовня птиц. Когда зазвонили церковные колокола, из скрипучей калитки вышел невысокий, толстый человек с глазками-щелками, а за ним худенькая девушка. Поляков поклонился — «Же сюи призонье рюс» — и попросил поесть. Он действительно был голоден, однако сейчас просьба была больше предлогом, чтобы завязать разговор. Но толстяк, даже не взглянув в его сторону, отрезал: «Идите прочь». И вместе с девушкой зашагал к церкви.

…Минует несколько дней, уже в отряде маки́, куда русского солдата приведет один из лесорубов, худенькая девушка сама подойдет и скажет:

— Меня зовут Аннет. Не сердитесь на отца. Он очень осторожный человек и решил, что вы из гестапо. Потом лесорубы все рассказали ему и поручились за вас. Папа просил передать, что будет рад видеть русского солдата в доме французского полицейского.

Поляков удивленно вскинул глаза, Аннет рассмеялась:

— Маки́ и дочь полицейского — не верится, да? Всякое бывает.

Это был интернациональный отряд — французы, испанцы, чех, русские. Командир отряда относился к русским с симпатией. Но это не мешало ему до хрипоты спорить с ними по самым острым политическим проблемам. Однако дружбе споры не мешали. Нашумевшись, они через час-другой распивали вместе за победу бутылку терпкого вина и хором пели «Катюшу», «Марсельезу» и марш маки́: «Если ты завтра погибнешь в бою, друг твой займет твое место в строю».

Отряд маки́ долго оставался неуловимым. И все знали, что это заслуга помощника командира по разведке Полякова, прозванного в отряде Мишелем, и его храброй соратницы, разведчицы Аннет. Они часто вместе отправлялись на задание и были неразлучны в пору затишья. В отряде о них говорили разное. Толки докатывались и до «виновников». Они посмеивались и отшучивались. Но всем было ясно — Аннет и Мишеля связывала крепкая дружба.

Каким-то шестым чувством Мишель и Аннет распознавали чужих, которые могут стать близкими, и близких, которых надо бояться пуще чужих. И все же не удалось избежать серьезного провала. Их предал испанец… Все началось еще в Париже… Аннет рассказала Полякову… Она была еще девочкой, когда в их доме появился испанец. Тогда его величали Фелиппе Медрано. Мать Аннет, подпольщица, активная участница Сопротивления, однажды вечером тайком привела испанца домой и представила мужу: «Этому человеку можно доверять, он поможет собрать и спрятать оружие. Воевал в Испании, в интербригаде, а теперь вместе с нами». И они втроем долго шептались о чем-то в соседней комнате. Когда красавец Фелиппе ушел, мать рассказала отцу, что испанец люто ненавидит фашистов и жаждет рассчитаться с ними за расстрелянного в Мадриде брата, коммуниста. «И теперь нам будет намного легче, — сказала мадам Бриссо, — Фелиппе хороший помощник и хороший конспиратор».

В оккупированном фашистами Париже дом супругов Бриссо стал явочной квартирой маки́, а сама хозяйка — связной отряда, действовавшего в этом квартале. Она имела хорошее прикрытие — господин Бриссо был ажаном. Блюститель порядка, выполняя приказ гитлеровского командования, отбирал у горожан оружие, которое те по разным причинам не спешили сдавать. Часть его ажан доставлял военному коменданту, а часть передавал жене. А она уже знала, как распорядиться. И тут Фелиппе был незаменим.

…Эсэсовцы ворвались в их квартиру ночью, через час после того, как ее покинула группа маки́. Обыск длился три часа, фашисты вели его так, словно точно знали, где искать. Супруги Бриссо удивленно переглядывались — как могло все это произойти? Лишь один человек знал их тайники — Фелиппе… Мать увезли, и больше Аннет ее не видела.

Отец пытался разыскать Фелиппе. Безуспешно! Исчез, никому ничего не сказав. Позже стало известно, что это он навел фашистов на квартиру Бриссо. Увы, то была не последняя его акция в Париже.

Пройдет несколько месяцев, и отец с дочерью покинут Париж, уедут в деревню, в свой маленький домик с садом. И однажды в жаркий полдень Аннет, на пути в штаб отряда, заглянула к отцу. Он растерянно посмотрел на нее и сказал:

— Я сплоховал, Аннет… Ажан не имеет права медлить… Прости старика.

— Что случилось?

Накануне в сумерках господин Бриссо, возвращаясь из леса, увидел Фелиппе. Испанец настороженно озирался, но старика не заметил. А Бриссо сразу опознал его. Бывший ажан хотел было броситься на испанца, задушить предателя, но не успел. Фелиппе мгновенно скрылся. Быть может, старику только показалось, но господин Бриссо утверждал, что испанец вышел на тропу, ведущую в лагерь маки́.

Аннет на велосипеде помчалась в штаб. Скорей, скорей, надо успеть предупредить. Такие, как Фелиппе, случайно не появляются: готовится какая-то новая провокация.

Увы, она опоздала. Испанец уже вывел гитлеровцев на отряд маки́, отряд понес большие потери.

Прошло время, и наступил последний день боевой деятельности Полякова на французской земле. Он запомнился во всех деталях.

Радость первой, хотя еще и не окончательной победы, предвкушение долгожданного возвращения на Родину. Был парад иностранцев — маки́, были торжественные проводы. Выпили не одну бутылку вина, сказано было много душевных слов о скрепленной кровью дружбе братьев по оружию. Но Мишелю все же взгрустнулось. Это чувство — он и сегодня не стыдится говорить о нем — вплелось в ликующую мажорную гамму. Впрочем, вплелось оно исподволь, по законам жизни, с ее превратностями и замысловатостями. Причина? Возможно, Аннет. Она настойчиво просила его остаться.

— Ты можешь добивать гитлеровцев и в рядах французской армии. И тогда мы по-прежнему будем рядом. Ты понимаешь, Мишель, как это будет хорошо… Ну не упрямься!..

— Не могу, Аннет, я обязан вернуться в ряды Красной Армии. Кто знает, может быть, мы встретимся в Берлине…

Он говорил твердо, решительно, но, кажется, еще ни разу в жизни на душе у него не было такой сумятицы. И у нее тоже. Так ему казалось. А может быть, только хотелось, чтобы это было так. Они долго бродили по лесным тропам, и деревья напевали им грустную песню.

— Ты будешь писать, Мишель?

— Обязательно напишу. Сразу, как только вернусь домой…

Прошумело несколько послевоенных лет. В военкомате Полякову вручили орден Отечественной войны I степени. Он решил продолжить учебу. В ту пору при поступлении в институт представители сильного пола имели некоторое преимущество, и Поляков не преминул им воспользоваться. Увлекся микробиологией. И вот теперь профессор, ученый…


Аннет долго разыскивала предателя, убийцу ее матери и друзей по отряду маки́, многое узнала о нем, путешествуя по Испании. Сейчас он действует не один. Передает эстафету сыну. Тот еще щенок, однако уже многому успел научиться у отца, которого боготворит и боится и на которого — удивительно похож. Настоящая фамилия отца — Форрес, Педро Форрес. До того как стать провокатором, потомок испанских грандов получил университетское образование, овладел несколькими языками. По желанию деда посвятил себя военному искусству. Блестяще окончил летное училище, служил в Марокко. И когда по радио был дан сигнал «Над всей Испанией безоблачное небо», Педро повел группу немецких истребителей, чтобы сопровождать «юнкерсы», бомбившие республиканцев в предместьях Мадрида. Он не раз вступал в бой с республиканскими истребителями, сбил два самолета, за что Франко лично вручил ему боевой орден. За ним последовал второй: Педро Форрес оказался безудержно смелым. На счету его уже было пять сбитых самолетов, и синьориты почитали за честь получить его фотографию с автографом. Но война есть война. В августе франкистский ас прикрывал германские «юнкерсы» и был сбит асом из Рязани. Педро выбросился на парашюте и в бессознательном состоянии был подобран своими.

Два месяца в госпитале. Лучшие врачи по приказу самого Франко днем и ночью дежурили, у его постели. Из Берлина были доставлены какие-то чудодейственные лекарства. Педро выздоровел, но к летной службе оказался непригоден. Болтался без дела, пока однажды его не вызвал генерал из разведывательного управления и передал ему личное пожелание Франко — пробраться за линию фронта и внедриться в штаб интербригады. Педро, человека смелого и с авантюристическими наклонностями, не пришлось долго уговаривать. В Мадриде активно действовала группа «Испанской фаланги», члены ее должны были помочь Педро. Он готов был служить верой и правдой, но прежде чем приступить к операции внедрения, он обратился к генералу с просьбой позаботиться о сыне.

— Мои родители и друзья погибли. В живых остался лишь Мигуэль, ему сейчас четырнадцать. Что будет с ним, если меня не станет?

— Я доложу командованию. К этому вопросу мы вернемся завтра, а пока готовьтесь.

На следующий день генерал предложил Педро взять сына с собой за линию фронта.

— Вместе с детьми испанских республиканцев вы отправите его в Москву. Наши люди помогут. Это приказ командования. После победы понадобится ваш сын. И нам, и фюреру, и дуче…

Педро оправдал надежды генерала Франко. Кто мог подумать, что в бравом летчике таился талантливый разведчик. Поначалу в объятом пламенем войны Мадриде его сковывали обязанности горячо любящего отца. Их нелегко было выполнять. Но все разрешилось быстро и наилучшим для Педро образом. Мигуэля с группой испанских детей отправили в Москву. Нужные люди сработали точно и оперативно.

…Потерпев поражение, республиканская армия отступила на территорию Франции. Педро получил задание штаба Франко оставаться в рядах республиканцев.

Во французском лагере интернированных испанцев он работал уже на немецкую разведку. Ему помогли бежать и поселиться в Париже под фамилией Фелиппе Медрано. Как того требовал шеф немецкой разведки, жил скромно, незаметно, катил по утрам тележку продавца зелени, весело выкрикивая: «Спаржа в пучках… Морковь, капуста». И ждал своего звездного часа. Час этот настал в тот день, когда в Париж вступили гитлеровцы, однако затаенная надежда получить солидную должность в штабе оккупантов или полиции рухнула: фашисты внедрили его в один из подпольных комитетов парижских франтиреров. В Париже Филиппе пробыл недолго: опасность провала усилилась, и его перебросили в Лотарингию. После войны агента Филиппе Медрано, теперь его звали Арриго Кастильо, унаследовало ЦРУ. Что же касается Мигуэля, то он все эти годы прожил в Москве вместе с другими испанскими детьми.

Началась война. Мигуэль, как и все его друзья, собирался идти в армию, однако пришлось определиться на завод и вместе с ним эвакуироваться в Сибирь, где и пробыл всю войну. А потом… Потом о нем, так же, как и об отце, позаботилось ЦРУ — добилось возвращения Мигуэля в Испанию с первой группой репатриантов. Его встретил молодой человек, отрекомендовавшийся дальним родственником.

— А где отец? — спросил Мигуэль.

— Его сейчас нет в Испании. По делам службы он улетел в Венесуэлу и телеграфировал мне, чтобы я вас встретил. Вам здесь будет хорошо. А что касается расходов, ваш отец достаточно богат, оплатит…

Мигуэля поселили в хорошем отеле, и первое время он недоумевал — почему с ним так носятся? Позже все стало на место.

…Их очень устраивал этот потомок испанской знати, которого по хитрому замыслу разведки Франко в свое время с дальним прицелом отправили в Москву вместе с детьми республиканцев.

При первых же встречах с Мигуэлем сотрудникам ЦРУ стало ясно — крепкий орешек. Это была длительная и многотрудная операция — обратить в свою веру юношу, прожившего столько лет в Советском Союзе. Но у людей ЦРУ имелся большой опыт взращивания агента. В ход пошли испытанные средства — туристические поездки в Канаду, США, идеологическая обработка (вот она, настоящая свобода личности, демократия). Вскоре появился и отец, он активно подключился к «воспитанию». Сперва рядился в тогу архилевых, потом стал петь с голоса правых социалистов, внушая Мигуэлю, что тот, кому дороги светлые идеи свободы, прогресса, расцвета личности, пойдет рядом с борцами против коммунизма, против Советов. Туго шло перевоспитание, но новые друзья, родственники, среди которых были генералы и высокопоставленные чиновники, подбор книг и вовремя предложенная газета с антисоветской статьей, сделали свое дело. Мигуэля приобщили к фешенебельному спортивному клубу, он стал появляться на раутах. Исподволь разжигали аппетит к сладкой жизни. Действовали терпеливо, объясняя, почему и как он, потомок грандов, оказался в России.

На обработку русского испанца не жалели денег, времени и сил. Знали — он стоит того. Мигуэль владел русским языком так же свободно, как и испанским. У него законченное среднее образование, полученное в советской школе. Есть друзья среди русских, а в Москве осталась любимая девушка. Русских, их нравы, образ жизни он знает куда лучше тех, кто учился в специальных колледжах.

В Испании Мигуэль с отличием окончил филологический факультет университета и попутно овладел науками, ничего общего с филологией не имевшими. Здесь же он принял первое «крещение» — ему поручили «разработку» лидеров африканского землячества. О первой пробе сил шеф отозвался одобрительно. Но чтобы отправиться в большое плавание, потребовался еще год специальной подготовки. И тогда на юге Франции, в портовом городе, открылась посредническая контора по сбыту товаров из Венесуэлы «Арриго Кастильо и сын».

Сейчас старик отошел от дел, а молодой преуспевает. Энергия поразительная, и в средствах для достижения целей не стесняется.

Профессор Поляков имел возможность испытать это на своей шкуре. Он рассказал:

— За рубежом на симпозиуме микробиологов профессор Мадлен Рифо, коллега, выступавшая с докладом вслед за мной и занимавшаяся теми же исследованиями, что и я, проявляла несколько повышенный интерес к моей особе, к моим работам и к моей жизни. Узнав, что я был на войне, в плену, а потом в отряде маки́, она предложила познакомить меня со своими друзьями, отцом и сыном Кастильо, которые представляют фирму, изготовляющую лабораторное оборудование, и находятся здесь с целью установления контактов с учеными. Я сказал, что не уполномочен вести подобные переговоры, но Мадлен настояла на своем: «Никаких переговоров. Встреча бывших боевых друзей. Старший Кастильо сражался с гитлеровцами во французском отряде маки́». И на следующий же день Мадлен Рифо вместе с отцом и сыном Кастильо ждали меня в ресторане. Я не сразу узнал испанца-провокатора, но лицо показалось знакомым, и я спросил: «Мы где-то встречались в годы войны? Вам не приходилось бывать в отряде маки́ на швейцарской границе?» Испанец буркнул что-то неопределенное, а сын, прервав беседу, объявил, что их ждет телефонный разговор с Венесуэлой и они вынуждены покинуть меня до следующей встречи. Больше я их не видел. Но вечером, когда я вышел из отеля прогуляться по узким улицам древнего городка, вдруг невесть откуда выскочил красный «оппель» и чуть было не раздавил меня, прижав к стене. Я чудом остался жив, отделавшись легкой раной и шоком.

Позже, в больнице, когда полицейский расспрашивал меня о «досадном происшествии», я вспомнил, что красный «оппель» в тот злополучный день два-три раза промелькнул у меня перед глазами, а вечером, когда я вышел на прогулку, он стоял у подъезда. Накануне отъезда домой на улице ко мне подбежал мальчишка, сунул конверт, буркнул «это вам» и скрылся. Там была записка, напечатанная на машинке, без подписи: «Забудьте навсегда о существовании Кастильо и о вашей встрече с ним в отряде маки́. Автомобили заносит на тротуар не только в этом городе. Запомните».

Но я не забыл. А тут снова встреча в ресторане. Сын удивительно похож на отца. И я, и Аннет, мы сразу узнали его.

— Что побудило Аннет ринуться к столу испанца? — поинтересовался Бутов.

— Жажда мести… И сколько я не уговаривал ее отказаться от этой абсурдной мысли, Аннет продолжала твердить свое: «Я буду карать его именем погубленных» Я напомнил ей о красном «оппеле». «Угомонись, мне страшно за тебя». Только вряд ли я смог переубедить ее.

Случайный пассажир

…Кастильо вышел из гостиницы в ту пору, когда в столице уже наступил час «пик». Но его, видимо, толкучка устраивала — меньше обращаешь на себя внимание.

Шел он неторопливо. Прогулка, только обычная прогулка по городу. В ГУМе заглянул в отделы, пользующиеся особым вниманием иностранных туристов — электробытовые приборы, фотоаппараты, посуда… Ничего не купил, вышел из универмага и по улице Куйбышева проследовал на улицу Богдана Хмельницкого. Зашел в магазин химических товаров, но и здесь, хотя и приценивался, воздержался от покупок.

Гулял долго. Время от времени окунался в людской поток, чтобы вновь вынырнуть на другой стороне улицы. Магазин. Еще один. Поворот в Армянский переулок, оттуда в Малый Комсомольский. И вдруг стоп. Кастильо стал на край тротуара — так в Москве ловят такси или «левую» машину. Но в тихом немноголюдном переулке стоянки такси нет да и по части «леваков» не густо. Все ясно: назначено свидание. В 20.20 появилась бежевая «Волга». Кастильо поднял руку. «Волга» остановилась. Хромоногий наклонился к водителю:

— Подвезете?

— Садитесь.

«Волга» долго петляла по городу, пока не остановилась у ресторана «Гавана». Высадив пассажира, водитель начал копаться в моторе. Через несколько минут «Волга» тронулась. Она снова плутала по московским улицам и, наконец, припарковалась у дома-башни на Ленинградском шоссе. Позже станет известно: водитель здесь живет. Во всяком случае прописан.

Минимум необходимых сведений о «леваке» собрано: номер машины, адрес, фамилия, место работы, профессия… Шелвадзе Николай Григорьевич. Родился в Тбилиси, журналист, нештатный корреспондент литературно-художественного журнала, издававшегося в одном из южных городов России, в Черногорске.

На стол полковника легло несколько фотографий хромоногого и Шелвадзе. Порознь и вместе. Около машины. На улице. У ресторана.

— Вы уже успели что-нибудь узнать о нем? — спросил Бутов своего помощника Сухина.

— Да. Запросил коллег из Черногорска. Они сработали быстро и тут же связались с редактором журнала, представляемого Шелвадзе. Пришел ответ.

— И что же?

— Подтвердили: он нештатный корреспондент этого журнала в Москве. На хорошем счету — опытный, оперативный журналист. Холост. Недавно в качестве туриста выезжал за рубеж. Ни в чем предосудительном не замечен.

…Нико Шелвадзе был задержан на улице Горького за грубое нарушение правил дорожного движения. Сотрудник ГАИ забрал у него водительские права.

— Явитесь за ними в отделение.

Шелвадзе возмущался, называл фамилии больших начальников, с которыми он-де хорошо знаком. Они, мол, не потерпят беззакония. Но документы все же забрали и вернули лишь к вечеру.

На следующий день Сухин вылетел в Черногорск. Провожая его, Бутов предупредил:

— Не исключаю вашей встречи там с Шелвадзе. Вчера он в центральной кассе Аэрофлота покупал билет до Черногорска. Летит через два дня… Вам, пожалуй, стоит задержаться на юге.

Для Бутова бесспорно: Кастильо не случайно оказался в Малом Комсомольском переулке. Такси ему легко было взять у магазина «Химические товары», а он пошел в переулок, чтобы ловить «левую» машину. Далее. С кем из советских людей встречался «хромоногий» за время пребывания в Москве? «Сократ», сотрудники внешнеторгового объединения и Шелвадзе. Все логично: с человеком, который будет выполнять задание, лучше встретиться ближе к финишу. Зачем ему понадобился Шелвадзе? Зачем тот сразу же отправился на юг? Пока не ясно…

Бутов еще раз окинул взглядом фотографии. А в голове все сверлит и сверлит: «Я вроде бы уже слышал эту фамилию. Но когда и от кого?» Память выстроила ассоциативный ряд: Захар Рубин, Сергей Крымов — муж его дочери… И тут всплыло: Нико Шелвадзе… Однажды профессор, рассказывая о своих знакомствах, упомянул красавчика с Кавказа, пленившего его, Рубина, даму. «С первого захода увел. Это, между прочим, не помешало ему через два месяца снова явиться ко мне в гости».

…Шелвадзе — любитель женщин, вина и карт. Обожает долгие застолья, незаменимый тамада. Но, в отличие от многих других гостей Рубина, он не признавал пиршества за чужой счет, всегда приходил с бутылкой коньяка, шампанского и коробкой конфет.

В последний раз Рубин вспомнил о Шелвадзе в связи со своей затаенной мечтой: поправиться, окрепнуть и туристом махнуть в Италию. Он вопрошающе посмотрел на Бутова:

— Как считаете? Можно будет?

— Раньше надо крепко на ноги встать, Захар Романович!

Вот тогда-то и был упомянут «везунчик Нико», отправившийся в туристское турне по Западной Европе. «Нико есть Нико. Перед отъездом был у меня в гостях. Я уже в постели лежал. Он пил вино, а я микстуру. Основательно накачавшись, он стал клятвенно уверять меня, что ему не нужны западные шмутки. „Я их за деньги из-под земли и тут достану. А вот женщины… От предвкушаемого удовольствия даже причмокнул“».

Профессор считал Шелвадзе своим другом. Нико вносил в дом искристое веселье, шутку, острое, хотя порой и двусмысленное, словцо. И теперь Бутов, как это часто бывает с людьми, которые долго и мучительно вспоминают, облегченно вздохнул.

Ирина, приемная дочь Рубина, говорила о Шелвадзе с презрением, называла «пошляком». Он принадлежал к числу тех баловней судьбы, которым весь окружающий мир представляется какой-то сферой обслуживания их, избранных, стоящих на пьедестале. Он давно разучился думать о чем-либо, кроме собственного благополучия, не гнушаясь никакими средствами на пути к нему. Это, впрочем, не мешало одобрительно кивать головой, когда в пьяной компании иной непризнанный гений разглагольствовал о «справедливости», «свободе личности», словом, о всем том, чего, по разумению «гения», не хватает нашему обществу, взрастившему его и в котором он живет чуть ли по необходимости. Иногда Нико и сам был не прочь выдать что-нибудь такое-этакое из застрявших в памяти зарубежных радиоголосов. Лишенный строгих принципов, он исповедовал одну, и то заимствованную идею — деньги всесильны, без частного предпринимательства общество погибнет.

Бутов попросил сотрудника отдела навести справки о последней зарубежной туристической поездке Николая Григорьевича Шелвадзе.

Здесь говорят по-русски…

Шелвадзе арестовали на юге за спекуляцию валютой. Допрос продолжался уже в Москве. Поначалу он хитрил, выдавая на ходу придуманные легенды. Но вскоре понял, что о нем уже знают многое и отпираться бессмысленно. И поведал следователю неприглядную историю своей жизни. Рассказал и о зарубежном турне.

…Рано утром советские туристы вышли из отеля. Тихая и не очень многолюдная улица. Стоял захмелевший от тепла апрель. До прихода автобуса оставалось минут двадцать. Туристы грелись на солнышке, а Шелвадзе решил побродить, поглядеть на витрины еще закрытых магазинов. Их тут много, на каждом шагу. Броские, яркие вывески, архимодные товары за толстыми стеклами. Так и зовут — купи! Внимание привлекла дощечка у входа неприметного дома:

«Здесь говорят на немецком, испанском, итальянском, русском языках».

А рядом — четвертушка ватмана, на которой черным фломастером по-русски каллиграфически выведено:

«С восемнадцати часов — шоу».

День прошел в разъездах. Гуляли по городу. Любовались живописной частью Антверпена с его поздноготическими постройками, долго стояли у стен замка Сиян. До ужина у туристов свободное время, каждый распоряжается им, как душе угодно… Земляк, он был постарше Нико, инженер из Тбилиси, в компании женщин отправился, покупать сувениры. «Тяжелое дело, — вздыхал инженер. — Капризная жена, две дочки, зять, внучка, старики родители… И все чего-то ждут. Никто не хочет понять, что валюты у туриста кот наплакал».

Когда туристы разбрелись кто-куда, Шелвадзе отправился в облюбованное им еще утром скромное заведение. Шоу — это его давняя мечта.

…Заплатив за вход, Нико последовал в зал. Рассчитанный человек на пятьдесят, он был наполовину пуст. Шелвадзе сразу же отметил непритязательность обстановки, что немного разочаровало. Он ждал чего-то сногсшибательного. А тут маленькая эстрада у стены, вплывавшая в зал. Где-то в глубине — не слишком опрятная стойка бара.

Нико занял боковой столик. Скрытые светильники излучали мягкий оранжевый свет, создавая приятный полумрак. На сцене тихонько плакала скрипка. Кто-то бесшумно подошел к столу и, не задавая вопросов, поставил перед Нико тарелочку с земляными орехами и тут же растворился в полумраке.

И все-таки Нико блаженствовал. Умеют же тут делать все тихо, красиво, грациозно. Все обворожительно — и свет, и музыка, и аперитив, и орешки! Все не как у нас, когда стол ломится от яств и бутылок. Ба! Да вот и фея. Очаровательная блондинка, как-то незаметно появившаяся за его столиком, ласково поглядела на Нико и представилась — Катрин.

Не будем грешить против истины — появление Катрин обескуражило Нико лишь на мгновение. Не больше! Кто-то из видавших виды приятелей рассказывал, что в понятие «западная цивилизация» входят и внезапно возникающие, полные любви и очарования феи. Кто-то опять бесшумно подошел и теперь уже поставил на стол откупоренную бутылку «Лонг Джона» и сифон с содовой. Катрин иронически посмотрела на Нико, как бы спрашивая: «Неужели вы это заказывали?» Мотнув головкой с красиво уложенным волосами, едва касавшимися роскошных плеч, дала понять: «Виски я пить не буду». Выручил все тот же бесшумный дух — на столике появилась бутылка коньяка «Наполеон» и две чашки кофе. Катрин приветливо улыбнулась.

Что касается русского языка, то тут она была не сильнее Эллочки-людоедки: в ее словарном запасе русских слов оказалось не более двадцати. Но для феи и этого достаточно. Они поняли друг друга, и Нико почувствовал себя на седьмом небе.

Фея пила мало, а Шелвадзе по привычке опрокидывал рюмку за рюмкой, но не пьянел. Сие приятнейшее занятие прервал все тот же дух, положив на стол счет. Если мы скажем, что наш герой остолбенел, то мы лишь в малой мере передадим его состояние. Всех денег, полученных им на время своего пребывания в чужой стране, едва хватило бы на оплату половины счета.

Тревожно заметались мысли: «Фея? Коньяк? А при чем тут я? Я не звал ее, ничего не заказывал». Дух молча выжидал, и под пиджаком перекатывались мощные мышцы. Появился дух № 2. Этот свободно говорил по-русски — фирма держит свое слово: «У нас говорят по-русски…» Он обворожительно любезен: «Господин попал в затруднительное положение? Нет денег? Что же делать? У нас на Западе железный закон: купил — плати. Иначе…» — и широко развел руками.

Шелвадзе выгреб из карманов всю наличность. Тем временем фею как ветром сдуло. Но ему уже было не до нее. Протянув два желто поблескивающих на ладони окатыша, нервно спросил:

— Не могу ли я рассчитаться золотом?

Дух бережно принял окатыши, внимательно рассмотрел их и сказал:

— Я ненадолго оставлю вас. Не волнуйтесь… В бутылке, кажется, еще есть коньяк. Скоро начнется шоу.

Он отсутствовал минут двадцать, показавшихся Шелвадзе вечностью. Скоро туристы вернутся в отель, а его нет. Что подумают? Что предпримут? В нем удивительно сосуществовали авантюрист, смелый, азартный в валютных операциях, в картежной игре, и трус в обычных житейских делах. Кошмарное ожидание прервал дух № 2.

— Прошу вас! — кивнул на дверь возле стойки бара.

Большая, слегка затемненная комната. На полу пушистый ковер. На стенах — массивные зеркала. Столь же массивный стол, кресла. Тахта, картины, вазы с цветами. Навстречу поднялся приветливо улыбающийся человек.

— Ну что же, давайте знакомиться. Я — Владислав. А вы?

— Шелвадзе… Николай Григорьевич Шелвадзе.

— Присаживайтесь. И, пожалуйста, не волнуйтесь. Вам ничего не угрожает. Вы среди своих. Да-да! Не удивляйтесь, среди своих. Человек, желающий добра другому человеку, с полным основанием может быть отнесен к числу своих. Не так ли?

Не дожидаясь ответа, спросил:

— Паспорт при вас? Прекрасно! — Небрежно перебирая листы документа, продолжал расспрашивать: — Вы москвич? Имею в виду не место рождения, а место жительства. Люблю москвичей, у них душа нараспашку. Адрес? Телефон?

Владислав ничего не записывал — включил диктофон.

Шелвадзе отвечал на вопросы спокойно, иногда даже с улыбкой. Он не врал. К чему? Так будет, пожалуй, надежнее, лучше. Что значит надежнее и лучше, он пока еще смутно представлял себе, но где-то подсознательно зрела комбинация, которая может привести его… Нет-нет, об этом пока думать не хочет. Там видно будет!

Нико назвал марку и номер своей машины, адреса своих девушек в Ленинграде, Москве, Черногорске. Об этом городе Владислав попросил рассказать чуть подробнее. «В Москве представляю периферийный журнал, — сказал Нико и тут же честно признался: — От журнала профита не имею. Зато обладаю корреспондентским билетом».

Владислав бесстрастно спросил:

— Простите, господин Шелвадзе, за неделикатный вопрос. Но человеку ведь надо пить, есть, одеваться. Девушки в трех городах сразу — это тоже требует известных затрат. И собственная легковая машина. А душа, наверное, просится ввысь и вширь…

Нико усмехнулся и повел густыми бровями:

— Имею хобби… Валютные операции… Забочусь также о дамах, страстно обожающих камушки и прочие безделушки, о джентльменах, собирающих коллекции картин, икон.

— Я вас понял, господин Шелвадзе. Вы напомнили мне изречение какого-то русского писателя: любовь к человечеству лишь тогда плодотворна, когда она сочетается с живым участием к судьбам отдельных людей. Вы, оказывается, большой гуманист, господин Шелвадзе. Тут у нас с вами найдется общий язык.

Владислав снисходительно улыбался, а Нико, сосредоточенно уставившись на стол, лихорадочно соображал. Как быть? Какой линии придерживаться? Идти на скандал, вызвать консула или… Тоже ведь вариант. Что ему терять, что бесценного оставил он там, дома? Да и где истинный дом?

Пока Нико раздумывал, Владислав позвонил кому-то по телефону. О чем шел разговор, Шелвадзе не понял. Положив трубку, Владислав заговорил совсем другим, официальным тоном:

— Господин Шелвадзе! Меня сейчас поставили в известность об очаровательной даме и непредусмотренных вами расходах. Я не осуждаю. Изображая амура с повязкой на глазах, древние намекали, что страсть слепа. Но что поделать — в этом мире за все надо платить. А вы оплатить веление вашей страсти не в состоянии, ибо возможности советских туристов ограничены. Поскольку валюты у вас мало, на оплату счета не хватает, вы предлагаете золото. Мера крайняя и не очень приемлемая. Но у нас с вами есть выход…

Нико оживился.

Сейчас я в вашем присутствии позвоню советскому консулу. Надо полагать, что он пришлет своего представителя и тот уладит это чепуховое недоразумение. Вы согласны?

— Нет!

— Тогда как быть?

— Не знаю.

Наступила недолгая пауза.

— Вы предлагаете золото. Вариант необычный. Я понимаю толк в драгоценных металлах. Да, это настоящие самородки. Сорок граммов шестьдесят миллиграммов. Этого вполне хватило бы для расплаты по счету. И кое-что останется на покупку ценных сувениров. Но возникает деликатная коллизия. Не догадываетесь? Контрабанда! Вы привезли это золото в нашу страну контрабандным путем. А наш закон так же строг, как и ваш. — Широко разведя руками, он сочувственно промолвил: — Остается один выход — позвонить консулу.

— Не надо! — воскликнул Нико. — Не надо! — Теперь он напоминал хищного зверька, понявшего, что из капкана не вырваться. Как он изощрялся, чтобы тайно провезти эти два окатыша! А теперь вот…

Нико вспыльчив, его так и подмывает стукнуть кулаком по столу, а может, и не только по столу. «Издеваетесь? В кошки-мышки играете, в сети заманиваете…» Но голос разума предостерег: «Смири гордыню, Нико». Он просит, умоляет…

— Возьмите все золото, оба окатыша! Мне не нужны сувениры… Только не считайте меня должником.

Туристу-гуляке, потерявшему, видимо, всякую способность реалистически оценивать обстоятельства, не приходит в голову простая мысль: «На шута этому Владиславу твое золото. Ты нужен. Он к твоим окатышам добавит еще два, за покупку твоей души». А Владислав, продолжая разыгрывать сердобольного человека, выложил еще один аргумент:

— Беда заключается в том, господин Шелвадзе, что в зале присутствовал частный детектив содержателя ресторана. Он сделал несколько фотоснимокв. В кадре вы и ваша очаровательная девушка.

— У меня нет здесь девушки, — огрызнулся Шелвадзе.

— А та, чью руку вы поглаживали? — И он одаривает Нико лучезарной улыбкой.

— Это шантаж.

Нико обуяла бессильная ярость, а собеседник все также спокоен, любезен.

— Предположим, хотя доказательств у вас нет. Но вы должны знать — завтра в газетах напечатают скандальную заметку с иллюстрациями: советский турист, господин Шелвадзе, и девушка из шоу в достаточно интимной позе…

— Не было этого. Никакой интимности.

— Согласен. Но не будьте наивны. Вы, кажется, имеете отношение к журналистике и должны знать чудеса фотомонтажа. Вас потащат в суд, а в качестве свидетелей вызовут ваших спутников.

— Каких свидетелей? Это бред!

— Нет, это реальность. Дело в том, что вы, любезничая с девушкой, не заметили, как в зал забрели двое ваших товарищей выпить по кружке пива. Судя по выражению их лиц, они были немало удивлены, увидев вас в обществе очаровательной блондинки. Учтите, фамилии этих двух людей нам известны. Полагаю, что суд накажет вас не очень строго, но скандал будет изрядный, наша пресса не упустит такого случая… Надеюсь, мне не нужно задавать вам глупый вопрос — знаете ли вы, как вас встретят после всего этого дома?

Шелвадзе помрачнел, задумался и вдруг вскочил со стула, словно он нашел наконец выход из этого щекотливого положения, и решительно объявил:

— Я не вернусь домой! Останусь здесь! — Ему показалось, что наконец он понял, чего от него добивались, что и кто стоит за Владиславом, за всем этим спектаклем. Теперь можно говорить с этим типом на равных, как деловой человек с деловым. Но, видно, он не понял намерений собеседника.

— Вы не все продумали до конца, господин Шелвадзе. Допустим, бы попросите политического убежища и вам его дадут. Вы останетесь у нас. А кусать что будете? — утратив значительную долю учтивости, Владислав перешел на жаргон. — Человек должен есть, пить, одеваться, пользоваться транспортом, развлекаться. Это закон, действующий в любой стране, при любом социальном строе. Вашего золотишка хватит на пару недель. Не больше. Для жизни в нашей стране профессия ваша ничего не стоит. Насколько я понял, вы мелкий спекулянт, валютчик — так, кажется, квалифицируют подобный бизнес в России. Вас даже на радиостанцию не возьмут — нет у вас ничего за душой. Нищенствовать? Так у нас и своих нищих предостаточно. Да и ваших земляков… Тех, кто, заглотнув сионистскую приманку, рвались в землю обетованную, а потом сочли за благо сменить курс — вместо Тель-Авива болтаются в Риме, Вене, Антверпене… Им виднее, какое из двух зол для них меньшее. Хотите этого? Извольте!

Браваду Нико словно ветром сдуло, он потерял дар речи, а Владислав, уже в который раз за время их беседы звонит кому-то и ведет немногословную беседу.

— А если я все же решусь остаться здесь? — отважился спросить Нико.

— Воля ваша, — и Владислав протянул паспорт. — Возьмите. Вот ваше золото. Расплатитесь по счету.

Шелвадзе ждал, что будут шантажировать, угрожать, что-то предлагать. И вдруг такой неожиданный оборот.

— Что же будет дальше? — допытывался Шелвадзе.

— Ничего. Все пойдет так, как у нас принято. Думаю, что завтра утренние газеты выйдут с аншлагом: «Советский гражданин Шелвадзе вербует девушку нашей страны, предлагая ей за сотрудничество советское золото». Разумеется, текст будет проиллюстрирован: Шелвадзе со своей милой девушкой в ресторане, в постели. Вот она пишет первое свое шпионское донесение и получает слиток…

— Вы русский? — неожиданно спросил Шелвадзе.

— Нет. Но я много лет проработал в России и неплохо знаю вашу страну, ваших людей.

— Вы разведчик?

— Никогда им не был и не собираюсь быть. Я принадлежу к сообществу «Свободный мир». Наш девиз — «Свобода человеку». Вы слыхали, конечно, про форум лидеров европейских государств в Хельсинки? Так вот, мы боремся за претворение в жизнь решений этого форума. Мы против пороков капитализма и иных социальных формаций. Мы за свободу личности и частного предпринимательства, конечно, в разумных пределах. Мы не потерпим никакого ущемления прав человека, кем бы он ни был. Мы решительно заявляем: каждый отдельный индивидуум — хозяин планеты Земля. И никто не должен лишать его этого права. Человек имеет право жить, как пожелает. Не мешайте ему. Нам нет дела до общества в целом, оно полно пороков. Мы — за благо индивидуума… Если хотите стать нашим другом, пожалуйста.

Шелвадзе догадался, что этот псевдофилософский монолог не что иное, как камуфляж. Он покорно спросил:

— А что я должен делать?

— Ровным счетом ничего!

— Так не бывает.

— У вас не бывает, а у нас бывает. У нас все построено на дружбе, доверии, взаимных услугах. Сейчас отдадите мне половину ваших наличных денег. Ими я расплачусь с барменом, с него хватит. А вот на счете, который был вам предъявлен, напишите своей рукой. Что? Я продиктую…

И Нико написал:

«Дорогой Владислав. Спасибо за услугу. Я вам отплачу тем же. Надеюсь на хороший исход нашей договоренности. Шелвадзе».

Затем он передал деньги и счет Владиславу.

— Вот и хорошо! К вашей расписке я приложу негативы фотографий детектива, постараюсь их выкупить. Золото продам и выручку приложу сюда же. Через два-три года, когда вновь появитесь у нас, вы будете уже богатым человеком, и тогда сможете покинуть навсегда Московию. Если нет вопросов, то честь имею. Можете вернуться в свой отель.

Шелвадзе вопросов не задавал. Ему все ясно: мышка попалась в мышеловку. И перед тем как ей наглухо захлопнуться, последовал еще один удар.

— Простите, я на минуту задержу вас… Ровно через три недели, во второй половине дня вы должны быть дома. Некто позвонит вам и скажет: «Я Андрей. Владислав прислал ваш шапку. Хотел бы встретиться с вами и передать шапку». Мне, вероятно, не надо вам объяснять, что никакой шапки не будет. Это — пароль. Итак, где и когда вам удобнее встретиться с Андреем?

Недолго подумав, Шелвадзе уверенно ответил:

— В одиннадцать вечера у входа в ресторан «Берлин», улица Жданова, три. А что от меня потребуется?

— Самая малость. Приехать на своей машине и проследить, нет ли за вами слежки.

— Значит, это опасно?

— Нисколько!

…Точно в условленный день в его квартире раздался телефонный звонок. Андрей привезшапку. Он позвонил прямо из Шереметьевского аэропорта. В 22 часа господин Кастильо появился у себя в отеле, заглянул на несколько минут в буфет и ровно в двадцать три часа оказался на улице Жданова у дома номер три. У входа в «Берлин» его ждал Нико. Он, как было условлено, держал в руках журнал и на вопрос, где ближайшая стоянка такси, кивнул головой в сторону своей «Волги»…

Маршрут продуман уже давно. Ленинградское шоссе, памятник защитникам Москвы — ежи на том месте, где остановили гитлеровцев в сорок первом. Машина юркнула под путепровод. Позади остались деревня Машкино; спуск, подъем, дорога в Новогорск. Свернули влево. Укромный уголок. Темень. Таинственно, глухо шумит на ветру лес. Тут, кажется, можно и привал устроить.

Андрей — это был Кастильо — передал Шелвадзе деньги: «Это за ваше золото». И еще некоторую сумму: «Это за пустяковую услугу, которую вы окажете нам».

— Нельзя ли часть денег дать долларами?

Хромоногий улыбнулся.

— Ну что же, в принципе не возбраняется. Но это, учитывая законы вашей страны, может привести к провалу. Вы не подумали о таком варианте? Как собираетесь реализовать доллары?

Шелвадзе усмехнулся. Главное получить доллары. Остальное — его забота.

— Не беспокойтесь. Все будет о’кей!..

— Ну, что же, доллары так доллары. Извольте, господин Шелвадзе. Мне кажется, что вы порядочный человек, на вас можно положиться. Хотя у меня на сей счет были большие сомнения.

— Какие?

— Я не был уверен в том, что окажусь с вами здесь за городом, а не на Лубянке. Ведь Лубянка рядом с отелем «Берлин», всего несколько шагов, — Кастильо понравилась его острота. — Так вот, друг мой, то, что мы встретились, и то, что эта встреча внесла ясность в наши отношения, закрепила узы дружбы между нами, дает основание надеяться на будущее сотрудничество. Вас это облагораживает, а мне, не буду скромничать, делает честь: я выполнил задание шефа — установил с вами связь.

Хромоногий затянулся сигарой, помолчал, осмотрелся. Темень непроглядная, даже лица Шелвадзе не разглядеть. Однако почувствовал, как тот насторожен, нервничает.

— Так вот, господин Шелвадзе, мы будем просить вас о небольшом одолжении… Сущий пустяк… Никаких забот и никакого риска…

…Шелвадзе на какое-то мгновение умолк — нелегко выкладывать всю правду. Но Бутов не позволил затянуть паузу.

— Итак, какова суть того «пустяка»?.. Продолжайте…

— Вы журналист, литератор, у вас широкий круг знакомых, — сказал Кастильо. — Может, вам удастся найти одного очень нужного нам человека. Вот возьмите фотографию. К сожалению, довольно старая. Отыщите его, сообщите адрес, и вы будете щедро вознаграждены.

— Предлагаете искать иголку в стоге сена? — спросил я.

— Пусть будет так… И тем не менее вы должны проявить максимум находчивости.

— Когда был сделан снимок? — поинтересовался я.

— Незадолго до окончания войны. Сколько лет этому человеку, подсчитать не трудно.

— Что известно о нем? — допытывался я.

— Красив, бог не обидел его ростом. Ему прочили карьеру оперного певца… По национальности немец. Это все, что могу сообщить. Да, еще примета — нет мизинца на правой руке.

Разговор происходил в машине, и я не стал разглядывать снимок. Рассмотрел дома.

— Вы уже пытались найти этого человека? — спросил Бутов.

— Я нашел его.

Меньше всего Бутов ожидал такого ответа, и ему нелегко было скрыть свое изумление, нелегко ровным, спокойным голосом продолжать допрос.

— Каким образом?

Опознал известного мне валютчика. При его участии в свое время я совершил несколько операций. Это Александр Ружинский. Живет он во Владимире, семьи нет. Нет и мизинца на правой руке. Однажды я был у него дома и в альбоме на журнальном столике видел такую же фотографию, как привез мне Андрей: Ружинский в Москве в первые послевоенные годы. Хозяин дома смутился и почему-то отобрал у меня альбом. Я удивленно посмотрел на него, а он усмехнулся и сказал: «Не люблю демонстрировать своих любовниц. Это не по мужски…»

— Вы успели сообщить, что задание выполнено?

— Да, я передал ему адрес Ружинского.

…Клементьев и Бутов, внимательно перечитывая протоколы первых допросов Шелвадзе, обратили внимание на его разговор с Владиславом. «Вас ни одна радиостанция не возьмет. Вы же просто мелкий делец, валютчик…»

А Шелвадзе тогда ловко парировал: «Да будет вам известно, что ваши отщепенцы — я-то их немного знаю, не одну бутылку коньяка распил с этой братией, — в общем-то уголовники. Зарплата для прикрытия, а живут за счет хозяев. Спекулируют всем — валютой и идеями, баснями о гонении на интеллектуалов и информацией о липовых забастовках, вроде той, что по сообщению радиостанции „Свобода“ якобы произошла в рижском порту. В лужу сели! Так что зря вы меня отбрасываете. Думаю, что был бы более полезен вам».

Генерал отложил в сторону протокол допроса Шелвадзе, и в глазах его мелькнули иронические искорки:

— Что скажете, Бутов?

— Мне не очень понятно — почему Шелвадзе все же не оставили на Западе?

— А зачем он им там? — ответил Клементьев. — Западной разведке нужен свой человек, который работал бы на них здесь. Такого получить трудно. А тут удача… Сразу раскусили и поманили — обещали через года два-три взять к себе, на Запад, когда уже и текущий счет в банке будет…

— Мда-а-а. Резон! — Бутов в общем-то согласен с Клементьевым. И все же некоторые сомнения остались.

— А не беспокоит ли вас, товарищ генерал, некая поспешность? Без особых проверок, и сразу — в дело.

— Пути разведки неисповедимы.

— Шелвадзе утверждает, что больше никаких заданий ему не давали. На прощание было сказано: «Придет время, мы встретимся с вами вновь. А пока наслаждайтесь жизнью». Темнит или говорит правду?

…С санкции прокурора в квартире Шелвадзе произвели обыск. Обнаружили иностранную валюту: американские доллары, английские фунты, западногерманские марки. Не оставалось сомнений — спекулянт, валютчик.

Внимание сотрудников Комитета госбезопасности привлекла также фотография в альбоме: молодой человек в штатском, но с военной выправкой держит газету, на правой руке не хватает мизинца. Одет в модный для начала сороковых годов костюм, явно западного покроя. Альбом поступил на экспертизу. Несколько раз внимательнейшим образом, под микроскопом, рассматривали фотографию Ружинского, точнее, газету, которую он держал в руках, и установили: это военная газета фашистской Германии. Шелвадзе пояснил, что именно эту фотографию ему вручил Кастильо, когда просил разыскать человека, изображенного на снимке. Это был Ружинский в молодости. Генерал Клементьев принял решение:

— Надо разобраться, что за личность Ружинский.

Как Хеллер стал Ружинским

В одном из жарких боев 1941 года рядовой Александр Хеллер, раненный в плечо, попал в плен. Фашисты бросили его в лагерь под Смоленском.

Ему повезло. Оказавшийся вместе с ним в бараке врач быстро залечил рану.

А когда фашисты узнали, что Хеллер немец, долго живший в Москве и работавший радиотехником на заводе, его сразу же перевели в другой барак, где лучше кормили и даже давали по пачке сигарет на два дня. И люди там содержались другие: дезертиры, уголовники, бывшие белогвардейцы… В общем, всякий сброд, но все они были или москвичами, или из Подмосковья. Таких набралось около пятидесяти. В начале ноября 1941 года начальник лагеря обер-лейтенант Крюгер торжественно объявил им:

— Дни большевистской столицы сочтены. Еще одно усилие солдат фюрера, и она падет. Но чтобы ускорить падение ее, нужны надежные помощники. Кто готов служить великой Германии и фюреру, запишитесь у меня. — И многозначительно добавил: — Не пожалеете.

Даже среди этого разношерстного сброда нашлось немного желающих служить фюреру. Тех, кто согласился, тут же развезли по разведывательным школам. Так Александр Хеллер очутился на окраине белорусского городка Борисова.

— Нам срочно нужны сведения из Москвы, — твердил руководитель школы. — Какие и откуда подходят части, их вооружение, численность, места базирования аэродромов, артиллерии, зоны сосредоточения войск, минные поля, их ограждения, проходы, настроение жителей Москвы… Для этого мы вас и готовим.

Абверовцы торопились. Обучение шло ускоренно. Агентов учили работе с радиопередатчиками и приемниками, шифрованию, тайнописи. Задание было сформулировано коротко и четко: внедряться в части Красной Армии или устраиваться на работу на оборонные предприятия. Учителя тут же подсказывали — как это сделать.

Неподалеку от Катыни, где расположился штаб абвергруппы, из наиболее отпетых головорезов готовили террористов. Их тоже нацеливали на Москву. За выполнение задания агентам сулили большие блага при «будущем новом порядке». Но это после победы над большевиками. А пока надо точно и беспрекословно выполнять задания начальства, готовить себя к большой работе, чтобы приблизить час победы фюрера.

Позднее к множеству заданий прибавилось еще одно, особо важное.

— У большевиков, — сказал шеф, — появилась ракетная пушка. Она применялась в боях под Оршей и в других местах. Если нападете на след, — шеф повысил голос, — можете больше ничем не заниматься! Нам нужны все подробности об этом дьявольском оружии русских: устройство, сколько имеется таких пушек, какие части вооружаются ими.

Речь шла о знаменитой «катюше», наводившей ужас на гитлеровцев. Фашистские военные разведчики тщательно и с пристрастием допрашивали каждого советского пленного, пытаясь по крупицам собрать сведения о ракетных минометах. Но тщетно.

Казалось, предусмотрено все: и фиктивные документы, и легенды, и явки, и пароли, и крупные суммы денег для агентов, и соответствующее обмундирование. Однако не учли, что в тяжелые для столицы дни советские люди стали особенно бдительны.

Наши контрразведчики получили данные о готовящейся заброске абверовских агентов и обезвредили большинство из них. Но Хеллеру удалось скрыться.

После второго ранения он попал в советский госпиталь. Когда поправился, получил новые документы и направление в часть. Вероятно, так и затерялся бы на полях сражений Великой Отечественной войны, если бы снова не попал в плен. Там Хеллер нашел способ связаться с абверовцами и вторично прошел подготовку в школе. Затем его, якобы избитого на допросе, водворили в лагерь для советских военнопленных.

Шел февраль сорок пятого года.

Абвер реально оценивал обстановку. Война проиграна, крах неизбежен. И Хеллеру было дано задание: «Когда придут советские войска, вас вместе с другими русскими военнопленными отправят в Россию. Проверка предстоит серьезная, но вы обязаны выдержать. Затаитесь и ждите. Помните — час реванша рано или поздно наступит. И вы вновь понадобитесь. Мы вас найдем».

…Не сложилась жизнь у Хеллера. Ни дома, ни семьи. Потянуло к вину, легкой жизни. Одолела боязнь разоблачения, покоя не знал он ни днем, ни ночью. Постепенно созрело решение: «Чтобы скрыть прошлое, надо приобрести документы на другую фамилию». Задуманное долго не удавалось осуществить, но все же нашлись люди, которые за приличную сумму сделали новый паспорт. Так Хеллер стал Александром Борисовичем Ружинским.

Привет от Макса Гюнтера

Комфортабельный автобус привез большую группу иностранных туристов во Владимир. Гости с большим интересом всматривались в открывшуюся перед ними панораму города-музея. В числе других из автобуса вышел элегантно одетый мужчина средних лет — дон Кастильо.

Туристам была предложена обширная программа экскурсий: площадь Свободы, монумент в честь 850-летия города Владимира, историко-художественный и архитектурный музей-заповедник, картинная галерея, храм Покрова — памятник архитектуры XII века и многое другое. Гости изрядно устали и, вернувшись в гостиницу, пообедали и разбрелись по номерам. Отдых! Завтра утром — в Суздаль.

Но Кастильо приехал работать. Когда все разошлись, он вышел из гостиницы, остановил такси. Долго петлял по городу, где-то пересел в другую машину. На окраине вышел, прошелся немного, тщательно осмотрелся и юркнул в подъезд двухэтажного дома. По едва освещенной лестнице поднялся на второй этаж и нашел нужную квартиру. Позвонил. Дверь открыл мужчина средних лет.

— Вы Ружинский? Александр Борисович?

— Да, Ружинский.

Хозяин выразил недоумение — человек ему не знаком. И, кажется, иностранец.

— Разрешите войти?

Не дожидаясь приглашения, гость решительно переступил порог, на ходу бросил:

— Вы один дома?

И, видимо, желая убедиться в этом, прошел в комнату, заглянул в туалет, на кухню, после чего бесцеремонно уселся. Явно шокированный поведением гостя, хозяин продолжал стоять, растерянно разглядывая его. А потом сердито спросил:

— Быть может, соизволите объяснить, кто вы такой и что привело вас ко мне?

Гость улыбнулся и с нарочитым добродушием сказал:

— Не надо сердиться… Садитесь, у нас серьезный разговор.

Присев, Ружинский хмуро буркнул:

— Слушаю вас.

— Вам передает привет Макс Гюнтер.

На лице Ружинского отразилось только недоумение.

— Гюнтер? Не знаю такого.

— Не валяйте дурака, Александр Борисович, — в голосе Кастильо слышалась угроза. — Не шутите с огнем. Вам он хорошо знаком. Или память изменила? Не рановато ли?

— Уверяю вас, извините, не знаю вашего имени…

— Мигуэль Кастильо.

— …Я впервые слышу фамилию Гюнтер.

— Придется помочь. Макс Гюнтер — бывший сотрудник абвера. Точнее, один из руководителей абвергруппы, — и Кастильо назвал номер группы. — Вы служили под его началом.

Услышав это, Ружинский побагровел, вскочил, едва справляясь с дрожью в ногах.

— Это ложь, ложь! Я не знаю никакого Гюнтера и в абвере не служил! С чего вы взяли? — Он бегал по комнате, нервно пожимал плечами, наконец, дрожащими руками вытащил из кармана пиджака папиросы, спички и закурил. Несколько раз затянулся и глухо проговорил: — Вы пришли шантажировать меня?

— Успокойтесь, «Артист», — такая, кажется, кличка была у вас в абвере? — невозмутимо спросил Кастильо.

— Откуда вы знаете? — прохрипел Ружинский и, спохватившись, что, по существу, сейчас он выдал себя, стал вновь упрямо твердить: — Это ложь, шантаж! Я не служил у немцев! Я честно воевал, был ранен!

— Если, как вы говорите, честно воевали и у немцев не служили, то почему стали вдруг Ружинским? Ведь ваша действительная фамилия… — не закончив фразу, Кастильо в упор уставился на «Артиста», выдерживая паузу. — Может быть, назовете ее сами?

Ружинский молчал.

— Что же вы молчите? Будьте мужчиной, посмотрите правде в глаза. Вы — немец Хеллер. Под этой фамилией призывались, служили в Красной Армии, сдались в плен, служили в абвере. А теперь стали Ружинским. Просто так фамилии не меняют.

Ружинский почти шепотом спросил:

— Откуда вам все это известно?

— Из вашего досье по абверу, которое теперь у меня. Я в него время от времени заглядываю. — И, перейдя на доверительный тон, гость начал успокаивать хозяина дома: — Вы напрасно паникуете. Я вовсе не собираюсь доносить на вас Комитету госбезопасности. Полагаю, что вы человек разумный и мы найдем общий язык. А если нет — пеняйте на себя. Поступлю так, как сочту нужным.

Ружинский прошелся по комнате, сел.

— Что от меня надо?

— Вот это уже по-мужски, одобряю.

Кастильо похлопал Ружинского по плечу, голос стал прямо-таки медовым:

— Я из ЦРУ Фирма в рекомендации не нуждается. Абверовская агентура давно работает на нас. И ваш бывший шеф Макс Гюнтер тоже. Кстати, он лестно отзывался о вас.

— Я хочу знать, — уже спокойно спросил Ружинский, — как вы меня нашли, не зная нынешней фамилии?

— Отвечу. Это было нелегко. Помогли люди. В досье осталась ваша фотография. Опять же примета — отсутствие пальца.

— Что вы от меня хотите, господин Кастильо?

— Работы и только работы.

— Что я должен делать?

— То, что вы делали в абвере. Добывать информацию. Впрочем, вас, старого разведчика абвера, учить не нужно… Пригодится любая информация. Однако должен предупредить, что вознаграждение будете получать в зависимости от ценности ваших сведений.

Из внутреннего кармана пиджака Кастильо вынул пачку денег и сунул их Ружинскому.

— Это аванс.

У хозяина заблестели глаза, и Кастильо подумал: «Такой мать родную продаст. Макс Гюнтер был прав, рекомендуя „Артиста“».

Ружинский с явным удовольствием взял деньги. Гость улыбнулся.

— Для порядка — прошу расписку. Как говорят русские, деньги счет любят, а я отчитываюсь перед шефом.

— Расписку? Это можно, — согласился Ружинский. Написал расписку, подписал и поставил дату, хотя об этом и не просили.

— Вот и прекрасно. Будем считать, что главная часть дела сделана. Остались детали… — И Кастильо извлек из портфеля небольшой сверток. В нем находились миниатюрный фотоаппарат и кассеты к нему.

— Вы, надеюсь, не разучились обращаться с этим?

«Артист» повертел аппарат в руках.

— Покажите, как пользоваться им, как заряжать?

Кастильо продемонстрировал несложную технику.

— Думаю, излишне напоминать о максимальной осторожности. Не хуже меня знаете, чем кончается провал агента в Советском Союзе. Но если вдруг… Уличающие вас доказательства уничтожить, а при задержании и допросе все начисто отрицать. Меня вы не знаете, я вас тоже… Ясно?

— Ясно, господин Кастильо. Но я хотел бы знать, как будем поддерживать связь?

— Запишите адрес… Жаклин Жаньен, улица Ваграм, 75018, Париж, 65, Франция, Лучше, если запомните. Собрав достаточную информацию, отошлите по этому адресу письмо с таким текстом: «Милая Жаклин, я очень доволен поездкой, полон прекрасных впечатлений. Хочется, чтобы ты была здесь, рядом со мной. Скучаю, целую, твой Жаньен». Вместо обратного адреса укажите — «проездом». Открытку опустите в Москве. Слева, не забудьте, именно слева, проставьте дату отправления, любую. Это будет означать, что пишите не по принуждению. В противном случае дату пишите справа. Значит, с вами что-то случилось… Получив открытку, мы пришлем вам письмо с тайнописным текстом. Его тоже отправят из Москвы. Видимый текст будет чисто бытовым, а между строк после проявления обнаружите указания, как действовать дальше. Потом перейдем на безконтактную связь, через тайники. Об этом дадим вам знать. А теперь получите средства тайнописи и проявления. — Кастильо достал небольшую коробочку. — На дне ее — инструкция. Дело не хитрое. Спрячьте подальше.

— Не беспокойтесь, я живу один.

— Мне известно, что вы занимаетесь валютным бизнесом. Это опасно, особенно в вашей стране. Легко очутиться за решеткой. Кончайте с этим, порвите все связи с валютчиками.

Ружинский удивился: неужели и это известно новым хозяевам?

— Видимо, фирма не зря платит деньги, господин Кастильо… Такая осведомленность…

— Мы знаем о вас больше, чем предполагаете, — недобро усмехнулся тот и спросил: — Как у вас с работой? Поговорим о возможностях сбора информации.

— Я скромный советский служащий. Снабженец фабрики местной промышленности. Участвую в художественной самодеятельности: солист ансамбля, пою, и, кажется, неплохо. Играю на разных инструментах. С самодеятельностью разъезжаем по предприятиям Владимира и других городов страны… Пользуемся успехом. Бывают и шефские концерты в воинских подразделениях.

— О, это прекрасно! — перебил Кастильо. — Отличная возможность собирать интересующую нас информацию. Только не вздумайте дурить! С нами шутки плохи. Отыщем! Нашел же вас, когда понадобились.

— Вы зря угрожаете мне. Я и так навеки связан с вами.

— Вот и хорошо. Люблю людей, понимающих с полуслова. Желаю успеха.

…Через час Кастильо примкнул к своей группе.

Утром иностранные туристы выехали в Суздаль. Кастильо больше никуда не отлучался и вел себя как добропорядочный экскурсант, жадно внимавший тому, что рассказывали экскурсоводы…

Тем временем Бутов докладывал Клементьеву о встрече Кастильо с Ружинским. Тут еще много неясного. Не агент ли этот «Артист». А если да, то где и когда его завербовали?

— Скорее всего, во время войны, — высказал предположение генерал Клементьев и распорядился собрать как можно больше сведений о Ружинском, тщательнее разобраться с его прошлым.

Знакомая личность

Вечером в квартире Бутова раздался телефонный звонок. Виктор Павлович только что приехал домой и еще не успел снять плащ.

— Алло! Это вы, Виктор Павлович? — прохрипело в трубке.

— Да.

— Извините, что тревожу дома, здравствуйте.

— Рад слышать вас, Захар Романович. Как здоровье?

— О здоровье поговорим потом. Пришло письмо от нашего общего знакомого.

— Правильно. сделали, что позвонили. Вы один дома?

— Да, один. Молодые к себе поехали.

— А что, если я через час-полтора приеду к вам? Не возражаете?

— Буду рад.

— Договорились.

Бутов внимательно рассматривал письмо. Почтовые штемпели только московские. Ничего не значащий текст. Проявили и обнаружили перечень вопросов, на которые Захару Романовичу надлежит ответить. Перечень большой, и все о деятельности научно-исследовательского института, в котором работает Рубин. Требовали назвать наиболее перспективные и важные с государственной и военной точек зрения разработки, кто их ведет и в какой они стадии. Дать характеристики людям, отметив их увлечения, наклонности, пороки. Сообщить, кому из них предстоят зарубежные командировки, когда, в какие страны. Цель командировок. Добытые материалы надо по частям закладывать в тайник. Далее следовало точное описание местонахождения тайника, приметы, инструкции, как удобнее к нему подойти, как пользоваться. Положив в тайник свое сообщение, «Сократ» должен позвонить по указанному в инструкции телефону, а услышав ответ, молча два раза подуть в трубку, после чего положить ее. Это условный знак — все в порядке, информация в тайнике. Дальше уже не его дело. Через этот тайник он и в дальнейшем будет получать задания, инструкции и вознаграждение.

Захар Романович умоляюще смотрит на Бутова:

— Что же мне делать?

— Будем вместе готовить информацию, точнее, дезинформацию, — с улыбкой ответил Бутов. — Само собой разумеется, никаких секретных данных. Только общеизвестные сведения. Материал подготовьте сами, но прежде чем закладывать в тайник, покажите мне. Постарайтесь заранее ознакомиться с тайником, внимательно осмотрите подходы к нему. Первая закладка желательна дня через три. Времени хватит?

— Думаю, что для первой информации хватит, — неуверенно ответил Рубин. — Во всяком случае постараюсь.

— Значит, договорились. Письмо заберу. Не возражаете?

— Да, да, конечно. Как вам будет угодно.

— Мне, вероятно, не надо предупреждать вас, что о письме и о намеченных нами действиях никому ни слова. Будьте здоровы. До скорой встречи. Звоните в любое время и на службу и домой.

…Отправляясь на доклад к генералу, Бутов уже знал, кому принадлежит тот телефон, по которому должен звонить «Сократ».

— Вот справка на этого человека.

— Оперативно сработали, Виктор Павлович, — и генерал углубился в чтение справки. — Ах, вот это кто, — он поднял глаза на Бутова. — Знакомая личность. Лоро, первый советник посольства. Давно он у нас на подозрении. На этот раз мы, должны взять его с поличным у тайника. Подумайте, как это сделать.

— Я уже думал. Возьмем его после того, как Кастильо вторично прибудет в Москву и встретится с Ружинским.

— Когда его ждете?

— Недели через две. Кстати, Ружинский тоже получил письмо от Кастильо. Спрашивает, когда приезжать.

— А как Ружинский?

— Теперь никаких сомнений — он агент Кастильо. Не раз замечен в районе расположения воинских частей и важных оборонных объектов. Несколько раз фотографировал их. Каждое его действие документируется. Вместе с органами МВД мы разобрались в его валютных операциях. Есть все основания для ареста, МВД уже обезвредило ряд крупных валютчиков, в частности Манухина — партнера Ружинского и Шелвадзе. Я вам уже докладывал, Шелвадзе на следствии подробно рассказал об этих сделках, Ловко орудовали, ничего не скажешь — поистине золотые руки… С милицией договорились — Ружинского арестуем мы, когда сочтем нужным.

— А когда сочтете?

— Будем брать при его встрече с Кастильо в момент передачи информации. Тогда и испанца задержим.

— Что же, добро! Только не прозевайте гостя. Он не лыком шит. Умен и ловок… Действуйте!

На финишной прямой

События развивались без каких-либо осложнений. Рубин, несмотря на возраст и все свои хвори, оказался человеком крепким. Он составлял в меру убедительные и насыщенные фактами информации об институтских делах, так что и самому проницательному разведчику из филиала ЦРУ не найти в них какую-либо червоточину. И держал себя, направляясь к тайнику, достаточно, как говорил Бутов, аккуратно, зная, что кто-то из стана противника, вероятно, следит за ним. Судя по реакции на первые «закладки», зарубежные хозяева «Сократа» удовлетворены работой. Бесконтактная связь стала регулярной, господин Лоро не заставлял себя долго ждать.

Человек военный, он был предельно точен в исполнении приказов начальства. Сразу же после телефонного сигнала мчался за город изымать донесение «Сократа», чтобы в тот же день, зашифрованное, оно ушло в штаб-квартиру. Столь же оперативно господин Лоро сам закладывал в тайник задание штаб-квартиры. Операции эти он никому не перепоручал и, положив в тайник очередное письмо хозяев, тотчас же звонил «Сократу» из ближайшего автомата: «Говорят из книжного магазина… Заказанная вами монография получена». Рубину ясно — завтра надо ехать за город…

Подтверждая получение очередной информации, хозяева иногда просили что-то уточнить, давали новое задание. Рубин нервничал, тяжело вздыхал, чесал затылок: «Бог ты мой, где это я добуду?» Но после встречи с Бутовым успокаивался. «Не расстраивайтесь, Захар Романович, что-нибудь сочиним».

В последней весточке «с той стороны» сообщалось, что в ближайшее время, между 20 и 25 октября, Кастильо прибудет в Москву. Он не уверен, что сможет повидать «Сократа», но позвонит Рубину, отрекомендуется сотрудником журнала «Природа» и спросит: «Готова ли заказанная вам статья?» Это означает: «Готово ли ваше очередное сообщение, которое вы должны положить в тайник?» Строго предупреждали, что ответ должен быть один: «Да, статья готова, можете посылать за ней». После телефонного звонка в тайник должно быть заложено очередное сообщение Рубина. Кастильо ознакомится с ним в Москве и тогда, возможно, пожелает встретиться с «Сократом», о чем договорится по телефону.

«Категорически настаиваем, — подчеркивалось в письме, — на точном выполнении этого нашего указания».

Такое указание несколько озадачило и Клементьева и Бутова. Не допущена ли где-то промашка? Не подозревают ли Рубина, не оплошал ли он? Чем вызвана категоричность?

Письмо «с той стороны» лежит на столе Клементьева, и жирной красной чертой подчеркнуто:

«Тогда, возможно, пожелает встретиться с „Сократом“…»

— Игра подходит к концу, Виктор Павлович. Продумайте, как будем действовать с учетом вот этого послания. Возможны всякие неожиданности… В любом случае сделайте все, чтобы успокоить «Сократа». Судя по вашей информации, его весьма взволновал тон письма. Объясните, что в любом случае ему ничто не грозит. Он может спокойно выходить на тайник, так же уверенно, как прежде. И еще скажите ему — мы постараемся сделать все, чтобы больше его не тревожили.

Последняя заключительная акция… Контрразведчики разрабатывали ее тщательнейшим образом. У них были основания предполагать, что, прибыв в Москву, Кастильо не замедлит отправиться к Ружинскому. «Артист» подал сигнал: «Все для вас готово. Приезжайте». И как только хромоногий выедет во Владимир, вероятнее всего с экскурсией для иностранных туристов, Рубин должен заложить очередное сообщение в тайник. Не позже и не раньше.

Если господин Лоро будет задержан до отъезда Кастильо во Владимир, хромоногий в тот же день узнает о случившемся. И, вероятнее всего, не поедет во Владимир. И тогда рушится замысел — поймать Кастильо с поличным в момент встречи с Ружинским, в момент, когда тот будет передавать испанцу подготовленные им шпионские данные.

Если позже — Лоро узнает об аресте Кастильо и поймет, что дорога к тайнику «заминирована»…

Все эти детали не дают покоя Бутову. Мысленно он «проигрывает» разные варианты, придумывает за противника самые каверзные ходы. Пожалуй, все задуманное должно получиться, но в ушах звучит строгое генеральское предупреждение: «Смотрите же, Виктор Павлович, чтобы осечки не вышло»…

У Рубина все подготовлено — донесение составлено умно и ловко.

Нет, кажется, все идет отличнейшим образом. Вчера к Бутову поступило долгожданное сообщение: в Париж отправлена еще одна весточка «Артиста» — уточнял место и время встречи с хромоногим во Владимире. Теперь Виктор Павлович может уверенно сказать Рубину: «Ждать осталось считанные дни»…

Конец игры

Кастильо прилетел в Москву вечером. В Шереметьево его встретил представитель советского внешнеторгового объединения — партнер по сделке, не завершившейся в прошлый приезд.

Испанец остановился в гостинице «Интурист». Ужин с партнерами прошел в дружеской непринужденной беседе. К делу, по просьбе Кастильо, решено приступить через день. А на следующее утро он с туристским автобусом отправился во Владимир.

Стоял погожий осенний день. Привольно раскинувшийся на живописных холмах древний город, краса и гордость России, не первый год радушно встречает гостей. Их тут бывает много, гостей, жаждущих ознакомиться с шедеврами русского зодчества, полюбоваться нетленной красотой памятников Владимирской земли. Это устраивало Кастильо. Как у заправского туриста, у него в одной руке фотокамера, на плече — изящная дорожная сумка. Отлично владея французским, испанец примкнул к группе парижан и вместе с ними осматривал «Золотые ворота» и остатки древних земляных валов. Вот знаменитый Успенский собор. Поглядев на часы, Кастильо незаметно отстал от группы и неторопливо зашагал по немноголюдной, упрятанной в тень вековых деревьев парковой аллее, закутанной прозрачной дымкой. Навстречу шла старушка, предлагая купить букетик последних осенних астр.

Опасливо осмотрелся. Кажется, все спокойно, слежки нет. Направился к заветной скамейке, которую Ружинский до мельчайших подробностей описал и отметил на плане-схеме красным крестиком.

«Артист» был уже на месте. Импозантный, в щеголеватом костюме, он сидел, вытянув ноги, и бездумно поглядывал на молодой дуб с почти голыми ветвями. Рядом с ним лежала темно-коричневая сумка.

Бездумным он, конечно, показался бы только стороннему наблюдателю. Оснований для тревоги предостаточно: аллея хоть и безлюдна, но вот только что прошла ватага веселых молодых людей, о чем-то азартно споривших. Один из них щелкал фотоаппаратом, и, может быть, Ружинскому показалось, вон тот долговязый, в темных модных очках, на мгновение задержал на нем взгляд. А главное — где же Кастильо? Прошло семь минут сверх условленного времени.

…Он шел неторопливо, чуть прихрамывая, ослепительно улыбался. Как и полагается добропорядочному туристу, разглядывал деревья, прикидывая, сколько им лет. У векового дуба задержался, отошел в сторону, вновь осмотрелся: все ли в порядке?

Ленивой походкой он подошел к скамейке, на которой сидел Ружинский. На краю ее лежал кем-то оставленный пучок багряных веточек клена, осины. Листва пущена испанцем в дело — неплохой веник. Он тщательно почистил скамейку и молча уселся рядом с Ружинским. Так они просидели несколько минут. Вроде бы незнакомые, гуляли, присели отдохнуть — эта сцена была разыграна превосходно.

Первым прервал молчание Кастильо. Не поворачивая головы, глухо буркнул:

— Принесли?

— Принес — Поза «Артиста» все такая же непринужденная, только чуть-чуть дрожали руки, открывшие сумку. И вот уже лежавший рядом с Кастильо большой сверток исчез в сумке испанца.

— Это все? — шепотом спросил Кастильо.

— Есть еще кое-что.

— Давайте.

Ружинский положил на скамейку пакет в полиэтиленовом мешке.

— Это пленки.

Но едва Кастильо открыл сумку, чтобы сунуть туда пленки, как внезапно появились трое молодых людей и в упор защелкали фотокамерами.

Кастильо понял: чекисты! Лоб покрыла испарина. Слегка побледнев, он засуетился, пытаясь побыстрее закрыть сумку. Но увидев, что пакет с пленками остался на скамейке, отставил ее в сторону. Ружинский и вовсе растерялся. Вскочил, сел, опять встал, беспомощно опустив руки.

Первым пришел в себя Кастильо:

— Кто вы такие? Что вам нужно? По какому праву…

— Вы, господин Кастильо, и вы, гражданин Ружинский, задержаны за совершение преступления, — негромко произнес установленную законом формулу Сухин, старший группы чекистов. — Вам придется последовать за нами…

— Вы не смеете… Я иностранец… Я не совершал никаких преступлений… Я буду жаловаться, — он выпалил эти слова не переводя дыхания.

— Вам будет предоставлена такая возможность, — спокойно ответил Сухин и перевел невозмутимый взгляд на Ружинского: — А вы что скажете?

Тот не кричал, не возмущался. Растерянный, сникший, он молча переминался с ноги на ногу и смотрел по сторонам, словно искал кого-то. Наконец Ружинский, пересилив охвативший его страх, дрожащим голосом пролепетал:

— Я все расскажу, скрывать не буду. Да и глупо что-то скрывать в нашем положении, — и он посмотрел на Кастильо. У того в глазах — презрение и ярость.

— Идиот… Тебя же расстреляют!.. Ничтожество! А я-то думал…

— Да молчи ты! Когда игра проиграна, бесполезно…

— Вы правы, Ружинский. Жаль, что ваш сообщник еще не понял этого. Полагаю, что со временем и до него дойдет. — Сухин распорядился усадить задержанных в машины.

Из отделения милиции Сухин позвонил в Москву, Бутову:

— Шпионы задержаны с поличным. Провели личный обыск. Сейчас оформим протокол задержания. Как только проведем обыск на квартире Ружинского, обоих передадим следователю.

…На столе лежат пакеты, переданные Ружинским Кастильо.

— Что в этих пакетах?

Ружинский отвечает, понурив голову:

— Сведения, которые я добывал по требованию этого господина.

— Ложь, выдумки, — цедит Кастильо.

— Не валяйте дурака, господин Кастильо. Мы пойманы с поличным. Вы уж как угодно, а я буду говорить все, как было. Карта бита, надо расплачиваться.

— А что вам еще остается? — спокойно роняет Сухин. — Чистосердечное признание будет зачтено. Итак, что в этих пакетах?

— Я уже сказал — сведения…

— Вы уж, пожалуйста, называйте вещи своими именами, — перебил Сухин. — Не сведения, а шпионские материалы. Так?

— Так. В одном пакете тетради с записями мест расположения некоторых воинских частей, военных аэродромов, танкодромов. И еще о радарных установках, где они находятся. Сведения о подъездных путях к оборонным объектам, которые мне удалось обнаружить во время своих служебных командировок в разные районы страны. Это что касается записей. Кроме того, я вручил Кастильо двенадцать фотопленок, они в другом пакете. Там засняты различные военные и промышленные объекты.

— Это бред сумасшедшего, — завопил Кастильо. — Еще раз напоминаю: я иностранец и буду жаловаться…

— Потрудитесь открыть свою сумку, господин Кастильо, — отчеканил Сухин. — Вот ваша?

Кастильо резко отшвырнул сумку в сторону.

— Я вам не помощник.

В присутствии понятых сумка была открыта.

— Что в этих свертках?

Кастильо ничего не ответил.

— А вы что скажете, гражданин Ружинский?

— Я уже сказал… Все сказал… Ничего не утаил от вас…

Из сумки Кастильо, помимо шпионских материалов, извлекли солидную пачку денег в крупных купюрах.

— Кому предназначались эти деньги, господин Кастильо?

— Я не намерен отвечать на ваши вопросы, — отрезал Кастильо.

— Возможно, я смогу внести ясность, — подал голос Ружинский.

— Что ж, слушаем вас.

— Похоже на то, что деньги предназначались мне. Кастильо обещал щедро вознаградить за работу. — Он говорил, опустив глаза, голос дрожал. Это не было раскаяние. Был расчет на снисхождение.

Кастильо нервно передернул плечами и больше не проронил ни слова.

Процедура оформления задержания шпионов, изъятия и осмотра вещественных доказательств шла с точнейшим соблюдением законов. В протокол занесли показания Ружинского, сумму изъятых денег, номера и номиналы всех купюр. Теперь можно и подписывать протокол. Подписи поставили подполковник Сухин, другие сотрудники КГБ и понятые. Ружинский безропотно расписался, а Кастильо наотрез отказался, о чем следователь сделал надлежащую запись.

Кастильо отправили в Москву, в КГБ, а Ружинского повезли к нему на квартиру. С санкции прокурора начался обыск. Он длился долго. Группе чекистов во главе со следователем пришлось немало потрудиться. Хозяин дома, человек предусмотрительный, так уж сложилась его жизнь, годами пребывал в страхе перед возможным арестом, обыском и тщательно прятал «концы».

…Под одной из паркетин найдена улика № 1 — записная книжка. Ружинский не отпирался. Да, здесь записи, относящиеся к его работе на Кастильо, дата получения солидного аванса в счет будущего расчета за шпионские сведения.

Дотошный помощник следователя сумел обнаружить в чемодане с двойным дном американские доллары и золотые монеты царской чеканки на солидную сумму. Там же — давнишние служебные удостоверения хозяина квартиры. О том, что они принадлежат Ружинскому, можно судить по фотографиям, а фамилия другая — Хеллер. И трудовая книжка на ту же фамилию.

— Так как же вас теперь величать? — спросил следователь.

Это еще не допрос, а только уточнение данных протокола обыска. Но Хеллеру-Ружинскому не до норм уголовно-процессуального кодекса. Он уже все решил для себя и теперь, не ожидая допроса, рассказывает и о прошлом, не утаивая связи с абвером. Слушая исповедь, не трудно было определить стратегическое направление боевых действий Ружинского после войны: затаиться. И это ему удалось. Хеллер стал Ружинским. Разработана была и «тактика». Поначалу цели были намечены скромные: пристроиться в какое-нибудь учреждение, чтобы не маячить на виду, а уж потом выйти на «оперативный простор». А как делать деньги, как добраться до «сладкой жизни», он знал. Лучшее доказательство тому «зелененькие» и золотые, лежавшие на столе.

Ружинский признался, что давно спекулирует валютой, и в числе своих сообщников назвал Шелвадзе.

В квартире Ружинского были найдены и фотопринадлежности для работы на Кастильо: фотоаппарат «Минокс», кассеты к нему, аппаратура и химикаты для проявления фотопленок и средства тайнописи.

На письменном столе стояла фотография миловидной женщины средних лет.

— Кто это? — спросил Сухин.

— Моя жена, вернее, бывшая жена.

— Где она сейчас?

— Не знаю. Ушла несколько лет назад. Я пил, гулял. Опять же дела… Долго терпела, умоляла вернуться к нормальной жизни. Я обещал, какое-то время держался, снова срывался. И так без конца. И вот один-одинешенек. Ни жены, не детей. А впереди — тюрьма.

И Ружинский расплакался.

…Обыск окончен, составлен протокол, вещественные доказательства упакованы, Ружинский отправлен в Москву. Теперь слово за следователем.

На первом этапе следствия все стало на свои места, если не считать упорного запирательства Кастильо. Слишком уже очевидной шпионской связи с Ружинским отрицать не стал, но на вопросы обо всем, что касается «Сократа», нагло отвечал:

— Не знаю такого… Это разыгравшаяся фантазия чекистов… Тайник? Понятия не имею…

Ему предъявили фотографию — он и «Сократ» в Третьяковке.

По уголовному делу вместе с Хеллером-Ружинским и Кастильо привлекли и Шелвадзе.

Все они признали себя виновными в предъявленных обвинениях. Кастильо долгое время запирался, но не смог опровергнуть неопровержимые доказательства. Его уличили Ружинский, Шелвадзе и вещественные доказательства.

Доказательства вины Кастильо дополнила рация и другие шпионские атрибуты, врученные Рубину сотрудниками западных спецслужб.

Виновные были преданы суду. Здесь полностью подтвердились предъявленные обвинения.

Правосудие свершилось, каждый из подсудимых получил по заслугам.

Не забыли и о Лоро, сотруднике посольства одного из западных государств. Не станем описывать, как с его участием прошла последняя операция «Тайник». Все произошло точно по плану, разработанному контрразведчиками. Через десять минут после того, как Бутову поступило сообщение об отъезде Кастильо во Владимир, Рубин на своих «Жигулях» отправился по знакомой дороге к тайнику. А через три часа господин Лоро услышал телефонный звонок, и кто-то два раза подул в трубку. Господина Лоро задержали, когда он извлекал из тайника донесение «Сократа».

Дипломат-шпион уже давно был на заметке у сотрудников КГБ. Через МИД ему предложили незамедлительно покинуть СССР.

Последние часы «Сократа»

В день, когда в Москву привезли Кастильо, Клементьев озабоченно спросил Бутова:

— Как здоровье Рубина?

— Не жалуется. Держится молодцом… Даже хорохорится: «Никакая ишемия не помешает мне разделаться с этой мразью, я ваш помощник до последнего часа»… Только боюсь, что последний час недалек… По-человечески жаль старика…

— И ничем не помочь?

— Консультировался я с медиками. Дали кое-какие советы и лекарства… Рубин поблагодарил, но принимать отказался. Сам, говорит, врач, знаю, что не помогут… Да и принимал уже эти таблетки.

Резкое обострение наступило внезапно.

Он уходил из жизни вместе с коротким осенним днем, и остатки сил таяли, как солнечный отсвет в небе. Свершался извечный круговорот жизни. Рубин уходил из нее тяжело. После двух уколов физические страдания стали утихать, но нравственные не исчезли. Попросил Ирину достать ему с книжной полки том Толстого с рассказом «Смерть Ивана Ильича». Профессор медленно перебирал страницы, отыскивая врезавшиеся в память строки. Когда нашел, обрадовался и несколько раз перечитал. Перед смертью Ивану Ильичу «вдругпришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была „не то“». Видно, и Рубина точила сейчас эта мысль. Тускнеющий взор словно застилал туман. На короткое время он рассеивался, и тогда Рубин видел молодое женское лицо, то залитое кровью и до неузнаваемости обезображенное, то светлое, красивое, каким он увидел его несколько десятилетий назад, при первой встрече. В полубреду Рубин бормотал что-то несвязное, и дежурившая у его постели Ирина с трудом улавливала женское имя. Увы, не имя ее матери. Он звал какую-то Елену. Тускнеющие глаза искали что-то на потолке. И снова бессвязный шепот:

— Я виноват, Ирина… Елена… Ты негодяй, «Сократ»… Я виноват… Прости, Елена…

Елена… «Сократ»… Приемной дочери Рубина эти имена были незнакомы. Она могла только догадываться, что вырастивший ее человек уносит в могилу какую-то тайну и покидает этот мир с ощущением большой вины.

КНИГА СЕДЬМАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этом году страна Советов отмечает 70-летие со дня свершения Великой Октябрьской социалистической революции. Героический путь прошел советский народ в эти трудные и радостные, трагические и победные десятилетия. Вместе с ним прошли этот путь и органы государственной безопасности. 20 декабря 1917 года по инициативе Владимира Ильича Ленина была создана Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Волею партии и народа чекисты были поставлены на защиту завоеваний Октября.

На работу в органы Чрезвычайной комиссии Центральный Комитет партии направил испытанные кадры во главе с ее первым председателем Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, видным деятелем партии, верным ленинцем, прошедшим суровую школу подполья, царских тюрем и каторги, человеком беспредельно преданным революции и беспощадным к ее врагам. В ВЧК работали в разное время В. Р. Менжинский, Я. Х. Петерс, И. К. Ксенофонтов, М. С. Урицкий, М. С. Кедров, В. А. Аванесов, М. И. Лацис, И. С. Уншлихт, С. Г. Уралов, Я. Я. Буйкис и многие другие замечательные партийцы, составившие большевистское ядро чекистских органов.

С тех пор советские органы госбезопасности несут свою трудную, почетную службу. Много славных страниц вписали в историю Советского государства чекисты, дела которых могут служить образцом для подражания.

В 30-е годы резко возросла угроза нападения империалистических государств на Советский Союз. Непрерывные провокации японской военщины и находившихся у нее на службе эмигрантских организаций, установление в Германии фашистской диктатуры увеличило опасность развязывания войны против Советского Союза. Наряду с выявлением и пресечением подрывной деятельности засылаемых в этот период в нашу страну шпионов, диверсантов и террористов, чекисты предпринимали максимум усилий по получению своевременной информации о планах и замыслах противника.

22 июня 1941 года. Этот день войдет в историю как дата вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз и начала священной Великой Отечественной войны, закончившейся победой советского народа над злейшим врагом человечества — фашизмом.

Органы государственной безопасности всю свою деятельность подчинили борьбе с фашистскими захватчиками. Овеянные немеркнущей славой, наши пограничники первыми грудью встретили врага. Военные контрразведчики с помощью командования и политорганов Советской Армии и Флота успешно ограждали наши Вооруженные Силы от вражеских шпионов, диверсантов, террористов, оберегали от противника оперативные планы советского командования. Во вражеском тылу бесстрашно вели самоотверженную борьбу чекисты-разведчики. Легендарными стали подвиги Героев Советского Союза Н. И. Кузнецова, И. Д. Кудри, В. А. Молодцова, В. А. Лягина, С. И. Солнцева, Ф. Ф. Озмителя и многих других чекистов, действовавших в тылу врага. Навсегда останутся в истории героические рейды партизанских соединений, которыми командовали чекисты Герои Советского Союза Д. Н. Медведев, С. А. Ваупшасов, К. П. Орловский, Н. А. Прокопюк, М. С. Прудников.

О чекистах, их деятельности написаны книги, им посвящены кинофильмы С 1970 года издательство «Советская Россия» выпускает сборники «Чекисты рассказывают», ставшие летописью славных дел нескольких поколений работников органов госбезопасности. Чекисты сами или в соавторстве с литераторами рассказывают о своем благородном труде в деле обеспечения государственной безопасности Советской Отчизны.

На страницах сборников поделились воспоминаниями Р. Абель, Д. Быстролетов, В. Егоров, А. Зубов, А. Лукин, А. Поляков, А. Сергеев, Д. Федичкин и многие другие чекисты.

Читатель встретил эти книги с большим интересом и все шесть томов, вышедшие до настоящего времени, стали библиографической редкостью.

Предлагаемая читателям 7-я книга сборника «Чекисты рассказывают» подготовлена к 70-летию Великой Октябрьской социалистической революции и юбилею создания органов государственной безопасности.

Рассказ А. Марченко «Полчаса отдыха» возвращает нас к тревожным временам первых лет революции, к напряженной работе чекистов. В сложной обстановке Ф. Э. Дзержинский находит время, чтобы послушать «Революционный этюд» Шопена в исполнении Делафара, коммуниста-интернационалиста, позднее расстрелянного в Одессе французскими интервентами.

Шла гражданская война. На просторах бывшей царской России ширились вооруженные выступления контрреволюции, возникали организации и группы, возглавляемые монархистами, меньшевиками, эсерами, творили злодеяния кулацкие банды.

На Украине действовала банда Махно. В феврале 1919 года отряды Махно вошли в состав Красной Армии. Но в этих отрядах шел процесс политического и организационного разложения, махновщина превращалась в антисоветское движение, вырождалась в уголовный политический бандитизм В этой обстановке в штаб Махно были внедрены чекисты. О том, в каких условиях они действовали и что сделали, чтобы положить конец махновщине, рассказывается в рассказе М. Спектора «По заданию ЧК».

В период мирного строительства органы государственной безопасности СССР наносили удары по диверсионно-террористичсским группам, засылавшимся в нашу страну из-за рубежа

Чекисты были надежным щитом от проникновения вражеских агентов на оборонные заводы, в штабы и части Советских Вооруженных Сил.

Немало написано о героических подвигах чекистов, сражавшихся в годы Великой Отечественной войны плечом к плечу с воинами Советской Армии. И тем не менее каждый новый эпизод важен для нас и для будущих поколений. Поэтому с особым интересом читается очерк Д. Корбова «В штабе Г. К. Жукова», повествующий о том, как выдающийся полководец тепло и приветливо принимал чекистов, прибывших в его штаб в Перхушково, чтобы доложить о важном деле

В тяжелой обстановке, сложившейся в первые месяцы войны, органы государственной безопасности приступили к созданию истребительных батальонов для борьбы с вражескими парашютистами, а также к комплектованию и заброске в тыл врага разведывательных групп партизанских отрядов. Партизаны наносили сокрушительные удары по тылам противника, а также захватывали в плен крупных представителей фашистского командования, от которых получали необходимые сведения о гитлеровской армии. Об одной из таких операций увлекательно рассказывает А. Авдеев в повести «Поединок»

Все, что связано с деятельностью В. И. Ленина и Н. К. Крупской, — в том числе даже места их временного проживания, — представляет собой святыню для советских людей. В рассказе Н. Ермоленко «Капитан Потемкин комендант Закопане» описывается, как партизанский отряд спас от уничтожения гитлеровцами домик, в котором проживали Ленин и Крупская в Поронино.

Окончилась Великая Отечественная война, но силы империализма не оставили попытки если не повернуть вспять, то хотя бы затормозить мирное строительство Советского государства.

В качестве нового оружия вводятся в бой идеологические диверсии, попытки внести раскол в умы молодого поколения советских людей, не прошедшего необходимой жизненной закалки. По-прежнему стремятся иностранные разведки проникнуть в наши государственные секреты. От чекистов требуется умение распознать новую тактику врага и умело противопоставить ей свои приемы. Главное здесь — высокая политическая бдительность, воспитание советских людей в духе преданности КПСС, своей социалистической Родине. Об этом хорошо рассказано в произведениях П. Кренева «С камнем в кармане», И. Папуловского и А. Торпана «Синий треугольник», В. Востокова «Тень фирмы „Блиц“». Повесть В. Листова «Вишневая шаль» еще раз напоминает о тех коварных приемах, к которым прибегают империалистические разведки, чтобы вынудить к предательству своей Родины людей, случайно оступившихся. Даже такой гуманный акт Советского правительства, как амнистия, они пытаются использовать, чтобы обманом заставить работать человека в свою пользу, заниматься шпионажем.

В повести «Синьор Рамони и Кº» Г. Василенко рассказывает, как спецслужбы иностранных государств стремятся использовать в подрывных целях торгово-экономические связи СССР с зарубежными странами.

Документально-художественные произведения, напечатанные в сборниках «Чекисты рассказывают», отражают правду жизни и служат делу воспитания новых поколений советских патриотов, мужественных, смелых, преданных идеалам марксизма-ленинизма.

На XXVII съезде КПСС отмечалось, что империализм, являвшийся виновником двух мировых войн, ныне ведет активную подготовку к новой, теперь уже ядерной, войне. Особую роль в выполнении преступных замыслов империалистические державы отводят своим спецслужбам. В этой связи в Политическом докладе ЦК КПСС говорится:

«В условиях наращивания подрывной деятельности спецслужб империализма против Советского Союза и других социалистических стран значительно возрастает ответственность, лежащая на органах государственной безопасности. Под руководством партии, строго соблюдая советские законы, они ведут большую работу по разоблачению враждебных происков, пресечению всякого рода подрывных действий, охране священных рубежей нашей Родины. Мы убеждены, что советские чекисты, воины-пограничники всегда будут находиться на высоте предъявляемых к ним требований, будут проявлять бдительность, выдержку и твердость в борьбе с любыми посягательствами на наш государственный и общественный строй».

Сознавая свою ответственность, чекисты преданно служат и будут служить Коммунистической партии, своему народу и социалистической Родине, так как у них нет других интересов, кроме защиты от любых посягательств на безопасность государства, созданного партией великого Ленина.

Генерал-майор Я. П. КИСЕЛЕВ

Анатолий Марченко ПОЛЧАСА ОТДЫХА


Было уже близко к полуночи, когда молодой сотрудник ВЧК Делафар и его непосредственный начальник Калугин вышли на улицу. Горячий выдался денек, ничего не скажешь! Не такими уж простыми оказались эти анархисты. Было среди них немало и таких: вывеска «анархист», а под ней — монархист или деклассированный элемент. На допросах вели себя вызывающе, нагло, старались навести тень на плетень.

Теперь песенка их была спета, а вот скрутить банды анархистов было нелегко. Они захватили в Москве двадцать шесть особняков, начинили их пулеметами, бомбами, даже орудиями и буквально терроризировали город. Отвечая на вопрос корреспондента «Известий», Дзержинский подчеркнул:

«…Они выбирали стратегические пункты как раз против всех наиболее важных советских учреждений города, поэтому мы имели основание предполагать, что якобы анархическими организациями руководит опытная рука контрреволюции».

Особенно отчаянно сопротивлялись анархисты, засевшие в бывшем купеческом клубе на Малой Дмитровке, который прозвали «домом анархии». Прежде чем овладеть им, чекисты захватили у анархистов пушку, обнаружили большой склад оружия.

Арестованными в «доме анархии» поручили заниматься Калугину и Делафару, прикомандированным к следственной комиссии. И теперь, спустя сутки, они направлялись на Лубянку, чтобы доложить Дзержинскому о результатах первых допросов.

Они подходили к перекрестку, и тут короткий гудок автомобиля вывел их из задумчивости. Машина, прижавшись к тротуару, остановилась.

— Феликс Эдмундович, — шепнул Делафару Калугин.

— Вы, вероятно, на Лубянку, товарищи? — обратился к ним Дзержинский, выходя из машины. — Но я вас опередил. Хочется поскорее узнать, что вам удалось выяснить сегодня.

Втроем они вернулись в «дом анархии», и вначале Калугин, а затем Делафар доложили Дзержинскому о ходе следствия. Он слушал молча, одновременно делал пометки в записной книжке.

— Кое-что прояснилось, — сказал Дзержинский. — Было бы, конечно, наивно думать, будто сейчас мы можем сказать о каждом арестованном анархисте что-либо определенное. Но уже сейчас ясно, что несмотря на уверения идейной части анархистов, что никаких выступлений против нас они не допустят, угроза такого выступления была налицо. Теперь надо попытаться нащупать их связи с внешним миром, наверняка нас ждет тут много неожиданностей. Разговор продолжим завтра. А сейчас вам пора отдохнуть. Я подвезу вас на машине.

— Да мы своим ходом, — неуверенно отказался Калугин.

Они спустились с крыльца.

— Садитесь, — повторил Дзержинский свое приглашение. — Товарищ Калугин живет, я знаю, недалеко от Лубянки, кажется, на Сретенке. А вы, товарищ Делафар?

— В Каретном ряду, товарищ Дзержинский.

— Как видите, вы мои попутчики.

Калугин и Делафар быстро забрались в автомобиль.

— Чувствуете, запахло весной? — спросил Дзержинский, оборачиваясь к ним.

— Чувствуем, — весело отозвался Делафар. — Первая советская весна!

— Первая, — кивнул Дзержинский. — Радостная и неимоверно трудная. И надо выстоять.

— Теперь к пирсу возвращаться не с руки, — сказал Калугин. — Теперь полный вперед, остановка в коммуне!

— Верно, — улыбнулся Дзержинский. — А морские словечки, товарищ Калугин, помогают вам ярче выразить мысль.

Калугин сразу не мог понять, хвалит или осуждает его Дзержинский. По словам выходило, что хвалит, а по тону — вроде подшучивает.

— Не могу отвыкнуть, — смущенно признался Калугин. — Липучие, черти.

— А зачем отвыкать? — спросил Дзержинский. — Я вот как-то без этих словечек и представить вас не могу.

— И я тоже! — подхватил Делафар, вновь и вновь радуясь, что попал в подчинение такому, видать по всему, отличному человеку, как Калугин.

Они ехали по городу, открывшему все улицы, мосты и переулки весне. Это была единственная сила, которая одолела Москву и от которой сама Москва и не думала защищаться.

— Вот закончим с анархистами, легче станет. И я буду просить вас, товарищ Дзержинский, дать мне более трудное задание, — не выдержал Делафар.

— Легче, говорите, станет? — отозвался Дзержинский. — Вот тут-то вы и ошибаетесь. Напротив, куда труднее будет! Анархисты — это еще, как говорят в народе, цветики, а ягодки впереди. Уже поднимает голову контрреволюционная организация Савинкова. Это враг опытный, коварный, опирается на белое офицерство. Поверьте, наша работа еще только начинается. Так что, товарищ Делафар, вам волноваться не следует. Будет вам трудное задание, да и не одно.

— Спасибо за доверие! — ответил Делафар.

Автомобиль подъезжал к Петровке, когда Делафар предложил:

— Товарищ Дзержинский, заглянули бы ко мне? На чашку чая…

Дзержинский взглянул на часы.

— Ну хоть на полчаса, — упрашивал Делафар.

— Как, товарищ Калугин? — спросил Дзержинский.

— На полчаса? — нахмурился Калугин. — Разве что на полчаса…

— Ну вот — единогласно, — подытожил Дзержинский.

Каждая минута была на счету, но Дзержинский откликнулся на просьбу Делафара. То ли потому, что ему хотелось посмотреть, как живет его молодой сотрудник, то ли потому, что в город вступала весна и хотелось, пусть ненадолго, отвлечься от непрерывных суровых обязанностей.

В подъезде дома, в котором жил Делафар, стояла темнота — густая и непроницаемая, как ночное южное небо. Ветер, еще пахнущий снегом, врывался в открытую дверь.

— Сюда, — негромко сказал Делафар, и они стали медленно подниматься на третий этаж.

Ступеньки каменной лестницы были крутые, и Делафар приостановился на площадке, давая Дзержинскому передохнуть.

— Не записывайте меня в старики, — пошутил Дзержинский. — Вам сколько? Двадцать? А я всего лишь в два раза старше вас.

— Шинель не снимайте, в квартире нетоплено, — предупредил Делафар, пропуская Феликса Эдмундовича в прихожую. Но Дзержинский не послушался, молча разделся и, когда Делафар зажег свечу, виновато взглянул на свои сапоги — от них на паркетном полу остались мокрые расплывчатые следы.

Делафар внес свечу в гостиную, поставил ее на круглый стол, сбросил с себя куртку.

— Пианино, — как-то удивительно нежно проговорил Дзержинский.

— Подарок покойной матери, — отозвался Делафар. — Она учила музыке детей из богатых семей. Каким-то чудом собрала деньги. Мечтала, чтобы я стал музыкантом, даже композитором.

— Вы играете?

— Да. Не блестяще, правда. Садитесь, прошу вас.

Дзержинский сел так, что пианино было перед его глазами, и смотрел на него, будто оно уже издавало звуки — еще очень робкие, далекие.

Он сидел не шевелясь, как человек, позволивший себе отдохнуть после утомительного перехода, готовый по первому зову трубы вновь продолжить свой путь.

Делафар бережно поднял крышку пианино и тоже замер, словно прислушиваясь к чему-то.

— Шопена, — тихо попросил Дзержинский.

Делафар вздрогнул. «Шопена!» Поразительным было то, что он как раз и намеревался сыграть этюд Шопена — Революционный!

В комнате было по-прежнему тихо, но все, что окружало Делафара, мгновенно обрело дар речи.

И пламя свечи, огненным язычком отражавшееся в черном зеркале пианино, и Свобода с картины Делакруа, взметнувшая над баррикадой знамя.

Да, он очень нужен был сейчас, Шопен! Нужен свече, чтобы ярче гореть и не гаснуть. Ночи за окном, чтоб без отчаяния и страха уступить место рассвету. Свободе с картины, чтобы все: и мальчишка-гамен, поразительно похожий на Гавроша, и раненый, пытающийся победить смерть, и рабочий в блузе, — все видели парящее над баррикадой крылатое знамя.

Шопен был нужен и Дзержинскому, потому что он, никогда не позволявший своим чувствам отдаться чему-то другому, кроме борьбы, хотел услышать сейчас звуки, высекающие искры из сердца.

Шопен был нужен Делафару, потому что молодость жаждет фанфар и славы, вечного боя, любви и счастья.

Шопена хотел послушать Калугин, потому что он еще никогда в жизни не слушал его…

Делафар осознал все это в считанные мгновенья и вдруг, неожиданно для себя, в тот самый миг, когда в сердце взметнулось вдохновенье, коснувшись кончиками пальцев холодных клавиш, услышал, как пианино отозвалось ему голосом и дыханием, самого Шопена…

Дзержинский не видел ни того, как стремительно метались длинные пальцы Делафара, ни того, как дрожало пламя свечи, ни того, как изумленно уставился на Делафара Калугин.

Дзержинский слушал…

Шопен звучал, радуя и поражая то своей кротостью, то неистовством. Вырвавшись из тесной комнаты, над ночной Москвой, над голыми еще лесами, над полями, жаждущими солнца и человеческих рук, у самых звезд звучал сейчас Революционный этюд Шопена…

Дзержинский слушал…

Что это? Небо, сотканное из живых, огненных звезд. И чувство счастья оттого, что можно неотрывно смотреть в это небо. Смотреть! Когда он в последний раз был в лесу, когда умывался росой, говорил со звездами? Когда?

Шопен… Он способен взорвать человеческую душу. Как хочется обнять своей любовью все человечество, зажечь его мечтой о счастливом будущем…

Шопен… В этой музыке — великие страдания и радость, несмотря на мучения. Кажется, даже в тюрьме звучала эта мелодия. Стоны всей России, проникавшие за тюремную решетку, били в сердце как призывный набат. В тюрьме он вел дневник. Не ради забавы — то был порожденный самой жизнью разговор с самим собой. Через полмесяца — десять лет с тех пор, как была сделана первая запись. На вопрос, где выход из ада теперешней жизни, он тогда ответил: в идее социализма. Социализм — факел, зажигающий в сердцах людей неукротимую веру и энергию. Сейчас это особенно ясно…

Нет, он не проклинает свою судьбу. Он знает, что прошел этот путь ради того, чтобы разрушить ту огромную тюрьму, что находилась за стенами его тюрьмы. Он говорил тогда и готов повторить сейчас: если бы предстояло начать жизнь сызнова, начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это — органическая необходимость…

Все яснее и громче звучит вечный гимн жизни, правды, красоты и счастья, и нет места отчаянию. Жизнь была для него радостна даже тогда, когда на руках звенели кандалы. Он знал, во имя чего переносил муки…

Шопен… Он влил в свою музыку клокочущую кровь, в этой музыке бьется его живое сердце…

Волнения, бури, схватки… И вот — героические фанфары, как призыв к вечной борьбе…

Калугин впервые видел Дзержинского таким, каким он был сейчас. Пламя свечи дрожало, и оттого казалось, что лицо Дзержинского тоже вздрагивает, что каждый звук причиняет ему боль и страдания. Калугин и подумать не мог, что музыка способна преобразить человека, да еще такого человека, как Дзержинский. А главное, по твердому убеждению Калугина, этот самый Шопен ничуть не был похож на переливчатые, задорные переборы гармошек на городских окраинах, был чужд, непонятен и даже враждебен тому, что несла с собой революция. Калугину по душе были марши, вихрем врывавшиеся в душу и звавшие на смертный бой.

Так думал Калугин, не замечая, что независимо от хода его мыслей и от его настроения музыка, как бесовская сила, как наваждение, вползает в его душу, бередит ее и подчиняет себе. Внезапно почувствовав это, он встряхнул головой, стараясь избавиться от колдовской силы, но это не помогло. Что-то могучее охватило его, парализовало волю и возбудило занимавшуюся в душе радость.

Делафар в последний раз прикоснулся к клавишам, прислушиваясь, как нехотя замирает заключительный аккорд. Неожиданно он ощутил на плече легкое прикосновение ладони. Делафар обернулся. Перед ним стоял Дзержинский.

Делафар вскочил. Дзержинский молчал, но было видно по его необычно просиявшему лицу, что он хочет сказать очень многое.

— Спасибо… — Чувствовалось, что Дзержинский старается преодолеть волнение. — Сейчас мне хотелось повторить слова Гете: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». — Он снова умолк, потом продолжил прерывисто, возбужденно: — А когда-нибудь… когда-нибудь мы выкроим время, и я попрошу вас сыграть Вторую фортепьянную сонату си бемоль минор. Самое трагичное из всего, что создал Шопен. Борьба между надеждой и отчаянием, жизнью и смертью. Скорбь мужественного сердца, влюбленного в жизнь…

Калугин слушал рассеянно: он все еще был под влиянием музыки и недоумевал, почему Делафар перестал играть.

— Вспомнилось, — снова заговорил Дзержинский. — Весна. По Лене только что прошли льдины. Прошли, а холод оставили. На берегу — костер. Моросит дождь. Вокруг костра — ссыльные. Я в их числе. Утром в Качуге мы должны были сесть на паузок. И как получилось, теперь даже самому странно, а вот тогда… Я вдруг начал читать свою юношескую поэму. Да, да, поэму. На польском языке. Подражательная поэма была, конечно. Влияние Мицкевича…

Делафар на миг представил себе и лица ссыльных, и реку, освободившуюся ото льда, и синеватый вечер, предвещавший солнечное утро, и лицо юноши в багровых отсветах костра.

А Калугин невидяще смотрел на Делафара, на пианино и тщетно пытался прогнать засевший в мозгу вопрос: «Почему он перестал играть? Почему?» Он до того был поглощен этой навязчивой мыслью, что не сразу услышал слова Дзержинского:

— Ну как, товарищ Калугин? Понравился Шопен?

— Думаю так, Феликс Эдмундович… — Калугин чувствовал себя словно пробудившимся ото сна и злился, что никак не может подобрать подходящие слова, способные выразить именно то, что он думал. — Ну как бы это… Короче: такой Шопен — ветер в паруса революционного корабля!

— Верно, — серьезно подтвердил Дзержинский. — Кстати, сколько у нас еще минут в запасе?

— Пятнадцать минут, — скосив глаза на часы, ответил Калугин.

— Тогда попросим товарища Делафара прочитать свои стихи.

— Не знаю, право, — смутился Делафар. — После Шопена…

— Не после, — возразил Дзержинский. — Точнее сказать — вместе с Шопеном.

— Хорошо, — согласился Делафар.

Он едва слышно прочитал первые строки. Делафар читал так, словно его слушали не два человека — Дзержинский и Калугин, а все бойцы, сражавшиеся сейчас за новую жизнь.

— Революция породила новый мир, — после долгой паузы заговорил Дзержинский. — А значит, и новую поэзию, поэзию действия, высокого долга, оптимизма. Поэзию, отрицающую беспросветное отчаяние. Она отнимает трагизм даже у смерти. Окружает жизнь не ореолом мученичества, а безграничного счастья борьбы… Вот скажите, товарищ Калугин, — вдруг обратился к нему Дзержинский, — скажите, что произойдет, если внезапно исчезнет поэзия?

Калугин не ждал такого вопроса, он был уверен, что Дзержинский спросит его мнение о стихах Делафара. Он заморгал густыми, цвета спелой ржи, ресницами и энергично, чтобы подбодрить себя, застегнул кожанку на все пуговицы.

— Если сердца людей покинет поэзия, — не ожидая ответа, задумчиво проговорил Дзержинский, — люди перестанут быть людьми. — Он помолчал и, повернувшись к Делафару, сказал: — В ваших стихах горит революционный огонь. Они искренни и мужественны. Лично я — за такую поэзию.

Делафар просиял: эти слова он воспринял как похвалу

Дзержинский взглянул на часы.

— Нам пора. Будем прощаться.

— А чай! — спохватился Делафар. — Я мигом заварю чай!

— Полчаса, — напомнил Дзержинский. — Всего полчаса…

Дзержинский надел шинель и, перед тем как выйти из комнаты, обернулся к Делафару:

— Еще раз спасибо. Честное слово, с октября семнадцатого я еще ни разу так чудесно не отдохнул, как этой ночью. Оказывается, для этого достаточно и полчаса.

Марк Спектор ПО ЗАДАНИЮ ЧК


И опять Матвей Бойченко[44], как и год назад, увидел приземистое здание Гуляйпольского вокзала, а за ним степь и поросль пшеницы. Вдали, в струящемся мареве, угадывался городок.

На площади, у оббитого пулями вокзала, его и Гордеева ожидала тачанка. Не батькина, с коврами, а обыкновенная, набитая сеном. И не было почетного эскорта. Щемящее чувство тоски окатило Матвея: он снова в махновском логове. Как-то на этот раз обернется дело?

Дорогой от Харькова до Гуляй-Поля Гордеев держал себя так, будто ничего не произошло. Очень беспокоился, не поломали ли «бостонку», на которой печатались газеты, цел ли шрифт — ведь при махновских мотаниях из села в село не хитрое дело и рассыпать его, растерять. Еще Матвей заметил покровительственное отношение Гордеева к себе: так обычно ведут себя тщеславные люди, спасшие другому человеку жизнь. Вероятно, Илья так и считал — он спас Матвея от ЧК.

Вообще привлечение Гордеева к делу не нравилось Бойченко. Он тысячу раз был благодарен Клаусену за осторожность: ключ к паролю у него. От Матвея зависит, связаться с Ильей или нет и когда это лучше сделать.

Уселись в тачанку, Гордеев расцвел:

— Вот мы и дома, Матвей. Как-то нас встретят?

— Как обычно — самогонкой, — сердито ответил Бойченко. — Уж Яков постарается.

— Это — да. Я про другое…

Тачанка затарахтела по булыжнику. Разговор прервался.

Никогда еще Матвей не подъезжал к махновской столице с таким тревожным чувством.

Тачанка подкатила к дому:

— От тутечки буде ваша типография.

«Нас не только ждали, но и помещение отвели под типографию. Случайность? Или действительно Гордеев им позарез нужен…» — подумал Матвей.

Едва они внесли вещи, как примчался запыхавшийся Яков. Илья принялся обниматься с ним, а Яков крикнул хозяйке, чтоб приготовила яичницу, и достал бутылку горилки.

— Как вовремя вы приехали! Просто удивительно. Такая заваруха идет! — приговаривал он, обнимая Матвея.

Только сели за стол, как под окном промелькнуло соломенное канотье Барона. Он вошел, держа в руках перед собой тонкую трость. Его синий костюм был тщательно отглажен, а сорочка сияла белизной.

— С приездом, с приездом, дорогие! — говорил он таким тоном, будто появление Гордеева и Бойченко — личное одолжение, которое те сделали ему. Движения его были широки и чуточку медлительны от сознания собственного достоинства. — Представьте себе, я уже несколько дней думаю о тебе, Илья. Ты очень нужен мне.

«Не хватало только, чтоб и Барон, как батька, возомнил о себе», — усмехнулся Матвей. И стоило ему так подумать, как в сенцах затопали сапоги и в горницу вбежал Васька — кучер батьки.

— Хто в культотдел приихав? Гордеев чи хто? Усих, хто приихав, батька требует… Матвей! Здорово!

— И меня? — спросил Барон, оборачиваясь к кучеру.

— Ни. Тильки хто приихав.

— Странно… — фыркнул Барон. — Странный человек этот… батька.

Васька делал Матвею знаки, чтоб тот вышел. В сенцах он схватил Бойченко за рукав:

— Чого пропадав? Привиз еще книжки про пещеру? Тут без тебе понаихали отци городские и командують, як у себе в хати. Привиз книжки?

— Привез Васек. «Пещеру Лейхтвейса». Пять выпусков.

— Давай почитаемо зараз! — стал упрашивать Васька. Но Матвей отговорился тем, что ему надо осмотреть типографию: готова ли она к работе, и пошел туда, а Гордеев отправился к батьке.

Махно он застал в горнице с закрытыми от жары ставнями. Он сидел за столом и гонял чай. Поднялся, отдуваясь, и двинулся навстречу Гордееву, долго тряс его руку, пригласил за стол. Остриженный наголо, он выглядел постаревшим, маленькое личико прорезали глубокие морщины.

— Ты что, Илья, долго к батьке не ехал? Барон болтал, что болел? И я болел, — сказал Махно почти весело. — Кое-кто и преставился. Сыпняк свиреп. Только на Нестора Ивановича хворобы ще не выдумали такой, чтоб за печенку зацепило.

Когда Илья глядел на этого хилого, большеголового человечка, умевшего быть и внимательным, и ласковым, а сейчас суетливого и немного растерянного, им овладевало странное чувство жалости. Усевшись за стол, он снова посмотрел на Махно.

— Может, тебе горилки? Выпьешь с дороги? Да и я разговеюсь… Проклятые доктора не велят пока. А, Гордеев?

— Спасибо, Нестор Иванович. Не надо.

— Ну смотри… — Махно на секунду прикрыл глаза совиными веками. Его изможденное болезнью лицо стало мертвенным и страшным. Гордеев содрогнулся, увидев этот случайно проступивший истинный лик батьки. Жалость и сочувствие как рукой сняло.

— Илья… Ты же умный человек. Пошли ты этих ученых теоретиков кобыле под хвост. Ты мне газеты давай. Чтоб крестьянин понимал, чего желает батька Махно. Печатай по-простому, по-народному. Жарь правду обо мне!

«Ну за такое, Нестор Иванович, ты меня сам порубаешь. И Попову не доверишь. Или с ходу выпустишь всю обойму мне в брюхо…» — уткнувшись в стакан чаю, подумал Гордеев.

— Слышал я, наборщик, что «Шлях до воли» набирал, сбежал, — осторожно заметил Илья.

— Сбежал, сукин сын! — вспыхнул Махно. — Я велел Левке поймать и зарубать гадюку. Вот тебе и рабочий класс — изменник он. А селянин крепкий, самостоятельный от меня не побежит. Он знает — освободит его батька от поборов всякой власти… Хочешь, скажу Левке — он пошлет кого в Юзовку или Екатеринослав. За шиворот приволокет украинского наборщика! Скажи!

— Нестор Иванович, — доверительно сказал Илья, — наборщик силой работать не будет. Все перепутает. Вот поеду в Харьков, кого-нибудь из своих анархистов привезу. Есть у меня там один на примете.

— Ну давай, поезжай завтра! — Махно придвинулся к Илье. — А этому Барону плюнь в рожу с его университетом.

— Видно, насолил вам Барон своей ученостью… — заметил Илья. — Конечно, это не Волин. Тот ученее его и скромнее.

Вскочив из-за стола, Махно заходил по горнице:

— Меня учить вздумал! Нестора Ивановича! Его идея… этот великий, как его…

— Эксперимент.

— Во-во… А мой селянин ус крутит и не знает, с чем его едят… Этот…

— Эксперимент…

— Ну и пес с Бароном. Пусть сидит со своей идеей, как клуша на яйцах. Только хрен высидит. Нет, ко мне прибежал Барон. У меня армия, мои селяне — за меня…

«Ого, Нестор Иванович, ты уж и крепостными и верноподданными обзавелся: „моя армия“, „мои селяне“… Широко шагаешь. Барон тебя неспроста „наполеончиком“ прозвал…» — спрятал улыбку Гордеев.

— Вот и нужны мне газеты! На русском само собой. А на украинском — во как! — Махно резанул ребром ладони по горлу. — Ты же все понимаешь, Илья. И сказать народу по-человечески, а не по-собачьи, как тот Барон. Спиримент… Спиримент… — стал он передразнивать. — Поезжай, Илья! Привези наборщика.

— Если я уеду завтра, дело с газетами совсем станет.

— Станет… — согласился Махно. — Эти только языками трепать умеют.

— А с экспериментом… с завоеванием территории дело решено?

— Думать надо еще… Вот соберем командиров.

— Сами вы «за»?

— Говорю — думать надо… — недовольно проворчал Махно. — Надо подумать.

Гордеев вернулся от батьки, осмотрел «бостонку», поговорил с наборщиками, велел набирать статьи для махновских газет и листовок. Сам он днями просиживал над редактированием материалов Аршинова-Марина, Барона, Суховольского, спорил с ними, выяснял точки зрения, разногласия. У Матвея сложилось впечатление, что Илья нисколько не изменил своему прошлому. Похоже было — информацией о конфиденциальном совещании секретариата анархистов попросту «откупился» в ЧК, чтобы избежать ареста или публикации в газете заявления о его уходе из «Набата».

Беспокоило Матвея и другое. От Васьки-кучера, который каждый день появлялся в культотделе, чтобы послушать продолжение «Пещеры Лейхтвейса», Бойченко узнал, что Найденов болен тифом и оставлен Белашом в Васильевке у верного человека. Белаш очень заботился о нем и уже несколько раз посылал туда своего вестового, чтобы справиться о здоровье, переправлял лекарства. Теперь Найденов пошел на поправку и, наверное, скоро будет в Гуляй-Поле.

Читали «Пещеру Лейхтвейса» под вязом у дома, где разместился культотдел. Делал это Матвей с тайной надеждой, что по улице проедет верный его помощник и старший товарищ Иван Лобода и увидит его. Но только на четвертый день, когда Матвей уже потерял всякую надежду на встречу, он проскакал на своем кауром. Лобода чуть замедлил ход коня, а через полчаса подъехал сказать Ваське, что того ищут.

— Что вы тут делаете? — спросил Иван.

— Читаем…

— Ух, какая книжка! Про разбойника страшного?

Васька не ушел, пока Матвей не дочитал главу: оставалось полстранички, а потом опрометью кинулся в штаб. Тогда Иван принялся рассказывать обо всем, что произошло в отсутствие Матвея.

— Мельника я ранил в голову, чтобы не сообщил Махно, где закопаны награбленные богатства. Живуч собака, только память отшибло. Вчера батька в последний раз на мельницу ездил.

— Почему ты думаешь, что в последний? — спросил Матвей.

— Вынесли вчера старика на волю. Махно все суетился перед ним: «Хоть очами покажи! — просил. — Хоть очами поведи в сторону, где закопано!» А тот только глаза таращит. Махно рассвирепел, выхватил маузер и вогнал старику пулю в лоб. Потом выпил две кварты горилки и совсем осатанел. Уж в мертвого всю обойму всадил. А все-таки хорошо, что золото Махно мы для революции сохранили…

Подняв прутик, Лобода принялся чертить на земле замысловатые узоры и вдруг неожиданно сказал:

— Отпусти меня, Матвей. Не могу я больше…

— Что?

— Тошно мне. Пора из этого ада кромешного уходить. Батька хочет сотню дать.

— Не понимаю я тебя, Иван, — проговорил Матвей.

— Жениться собираюсь… Ганнусю… и себя жалко. С ее стариками я уже договорился. Понимаешь, Матвей, пора мне. Больше тянуть нельзя.

— Не я тебя сюда посылал, Иван…

— Знаю.

— Буду в Харькове — доложу. Оставаться тебе здесь действительно опасно и не нужно. А про женитьбу… Скажу и про женитьбу.

Со стороны штаба, нервно поигрывая тросточкой, быстрыми шагами шел Барон. Канотье его было воинственно сбито на затылок, нижняя челюсть выдвинута вперед.

Наскоро попрощавшись с Иваном, Матвей собрал книжки и пошел в дом, к Гордееву. Вслед за ним в комнату ворвался Барон.

— Сидим, как пещерные жители! Настоящие питекантропы! Шляхта уже пять дней как ворвалась на Правобережье! Красные бегут! Самое время захватывать территорию, а батька, черт бы его побрал, вторые сутки пьет! Да будь у меня десятитысячная армия, как у него сейчас, я бы давно установил анархистский строй на всей Украине! А он пьет!

Он был вне себя.

Матвей, ошеломленный известием о нападении, притих за своим столом в углу комнаты. Очевидно, и Гордеев не мог справиться с удивлением:

— Что ты говоришь?

— То, что слышишь. Белополяки идут неудержимой лавиной. У красных нет сил их сдержать! Что с тобой, Илья? Ты перестал что-либо понимать! Махно пьет, когда нужно использовать момент. Он ничего не понимает в стратегии! Мне бы его десять тысяч повстанцев.

Поднявшись со стула, Гордеев принялся ходить из угла в угол.

— Мне бы эти десять тысяч! Уж я сумел бы завоевать территорию. На весь мир прогремел бы исторический Великий эксперимент!

— Так они у тебя есть — эти десять тысяч. Ты — председатель реввоенсовета.

— Ты идеалист, Илья… Командует пьяница Махно!

— Так заставь его.

— Как?! — трагически воскликнул Барон.

— Ну напиши, по крайней мере, Нестору Ивановичу… если боишься сам поехать и сказать, — негромко сказал Гордеев.

— Написать… Это идея! Но поехать — я не сошел с ума, — усмехнулся Барон. — Этот псих способен на все. Даже пристрелить человека, который пытается вытащить его на свет истории из колодца мерзостей! Подумать только, и от него зависят исторические судьбы строительства анархистского общества. Ты, Илья, набрал мою статью по вопросу теоретического обоснования нашей позиции?

— Нет еще.

— Жаль. Ее надо поставить в первый номер. Так что же написать этому «наполеончику»?.. — Барон легонько постукал себя по подбородку набалдашником трости. — Что?

Он быстро придвинулся к столу, взял листок, долго мычал, бросал на бумагу слова, зачеркивал, снова мычал:

— Вот. «Ты уехал пьянствовать к себе на родину. Некрасиво же оставлять своих товарищей пьянствовать в чужом селе. Председатель реввоенсовета — Барон».

— Не очень здорово… Но сойдет, — согласился Гордеев.

Матвей жалел, что Илья не посоветовал Барону написать резче. А еще лучше было бы уговорить Барона поехать на мельницу. Пусть бы схватились…

— Возьми, Матвей, отвези Нестору Ивановичу, — сказал Барон.

Не успел Бойченко подумать, что это распоряжение похоже на провокацию, как Гордеев вступился за него:

— Ну уж нет. Пошли вестового. Тому делать нечего, а Матвей у меня работает. Гранки вычитывает.

— Тоже верно, — быстро согласился Барон.

Матвей понял, от какой опасности спас его Илья.

Пакет передали в штаб, Барон остался ждать ответа в культотделе. Матвей засел за гранки и проработал два часа. Илья редактировал статьи, а Барон сидел у окна и нервно барабанил тросточкой по подоконнику.

Наконец ввалился бледный, как полотно, вестовой.

Барон вскочил:

— Что ответил Нестор Иванович?

Не говоря ни слова, вестовой снял шапку и проткнул пальцем дыру от пули:

— Господь хранил. Спасибо Левке Задову — под локоть подтолкнул батьку. Упросил его, чтоб не брал напрасный грех на душу. Вот и весь ответ, товарищ Барон.

— М-да… Благодарю, — медленно проговорил Барон. — Останусь-ка я, Илья, у тебя обедать.

Барон остался ночевать в культотделе, а наутро, чуть свет, прибежали его искать: батька созывал совещание командиров всех частей махновской армии, штаба и реввоенсовета.

— Все-таки он послушался меня! — воскликнул Барон. Он долго и с особой тщательностью одевался, крутился у зеркала, словно актриса перед выходом.

Вместе с Гордеевым на совещание отправился и Матвей.

Первым выступал Барон, говоривший долго, вдохновенно и до удивления непонятно. Махновские командиры зевали. Только когда Барон более или менее ясно выразил сущность своего эксперимента, а именно: необходимо завоевать территорию, чтоб организовать на ней свободное анархистское общество без коммунистов, продагентов и прочей контры, — его стали слушать. Особенно ревниво отнеслись к границам, в которых должен проводиться Великий эксперимент. Барон заявил, что в область эксперимента войдут Северная Таврия, Гуляйпольщина, Александровский уезд с городом Александровском и Гришинский уезд.

Поднялся шум. Махновские командиры из Полтавщины, Николаевщины и Херсонщины требовали включения и их территории в область Великого эксперимента.

«Эк, аппетиты разгорелись, — насмешливо подумал Матвей. — Включали бы зараз всю Украину. Чего стоит! Тут все кулачье из этих мест собралось. Еще бы им не одобрять Барона!»

Батька молчал, слушал, хмурился, кидал на Барона недобрые взгляды. После выступления Барона Махно объявил перерыв на обед. Ели долго, много пили, и только к концу трапезы поднялся батька и приказал замолчать. Он медленно обвел пристальным взглядом присутствующих, стукнул кулаком по столу:

— Слухайте меня! Так и будет! Завоюем территорию от Александровска, Синельникова, Павлограда и Гришино, аж до самого Азова. Всем командирам поднять народ и быть готовыми. Белашу разработать оперативный план. Барону собрать сюда анархистов со всей Украины. Ты, Гордеев, печатай в газетах, чтобы селяне знали, что батько Махно забирает территорию для свободной анархической республики на благо селян. Налей чарки, хлопцы, за то, що сказав батько Махно!

Командиры ликовали. Пили за батьку, за матушку Галину. Поднялся было подвыпивший Барон, желая произнести еще одну «историческую речь», но ему не дали.

Из соседней комнаты, где Матвей обедал вместе с Васькой-кучером, хорошо просматривался весьзал. Двери были распахнуты настежь. Бойченко приметил, что Белаш был чем-то недоволен, не пил, едва пригубил чарку, когда провозгласил здравицу в честь батьки. Не пил и растерянно озирался Гордеев, словно впервые попал на подобный пир.

Около полуночи, как обычно, Домащенко и Левка Задов увели охмелевшего Махно. Начали расходиться и гости. В зале стало тихо. Матвей слышал, как Белаш, проходя мимо Гордеева, сказал:

— Пойдем, Илья, и мы на покой…

Бойченко вышел следом. Белаш и Гордеев разговаривали негромко. У хаты, где помещалась типография, Илья обернулся:

— Иди спать, Матвей. Я поброжу.

В комнате Бойченко, не раздеваясь, лег на постель.

Много неясного, противоречивого чувствовал он в поведении Гордеева. Тот то работал запоем, словно хотел забыться, то часами сидел, уставившись в окно, стал рассеянным, терял страницы рукописей, а то и целые статьи. Потом они оказывались в мусорной корзине: так случилось с длиннющим теоретическим опусом Аршинова-Марина. Видно, неожиданное приближение к батьке как-то обескуражило Гордеева.

«Все это так… — размышлял Матвей. — Но и ждать больше нельзя. Надо ехать в Харьков, а Гордеев последнее время совсем перестал делиться со мной новостями. Создается впечатление, что я ему совершенно не нужен. Терпит он меня возле себя, скорее, по привычке… А пароль я должен назвать сегодня… Как-то он к этому отнесется? Это уже не имеет никакого значения. Я должен вызвать его на откровенный разговор во что бы то ни стало. И завтра же уехать в Харьков. Ждать нельзя!»

В открытое окно доносился легкий шелест листвы. Яркая луна висела высоко-высоко. Свет ее мерцал в едва приметном колыхании ветвей. Потом он перебрался на подоконник, двинулся по стене и погас.

Сад наполнился синими сумерками утра.

Стараясь не шуметь, в комнату вошел Илья, но зацепился за стул, выругался.

— Ты не спишь? — спросил Илья, разглядев одетого Матвея.

— Не спится.

— И мне не спится… Выпил, что ли, лишнего…

— Ты не пил.

— Верно, — рассеянно согласился Илья и вздохнул. — Мне до зарезу нужно попасть в Харьков. — Он прошелся по комнате, снова задел стул, шумно отодвинул его к стене. — Неотложно. Совершенно неотложно.

— А газеты? Нестор Иванович приказал тебе заняться газетами, — напомнил Матвей с тайной мыслью, что это категорическое распоряжение Махно заставит Илью отказаться от рискованной в его положении затеи. — Он тебя сейчас никуда не отпустит. Да и что вдруг тебе приспичило… А-а, Галочка… Жениться надумал?

Никогда Матвей не разговаривал так с Гордеевым. Но Илья был слишком углублен в себя, чтобы заметить это.

— Глупости! Мне не понятно, что происходит, — прохаживаясь по комнате, говорил Илья. — Барон переполошил всех повстанцев. В Харькове мне нужно поговорить с другом. Ну… Подумать вместе… Определить линию. Ясно?

— Вместо тебя поеду я… — твердо сказал Матвей.

Только теперь почувствовав необычную напористость Бойченко, Гордеев остановился посреди комнаты, замер. Матвею очень хотелось в эту минуту видеть лицо Ильи, но сумерки были еще густы. Матвей видел лишь бледное пятно с темными впадинами глаз. Надо было решаться.

— Весна в полном разгаре. Так хочется домой, — негромко, но очень внятно проговорил Бойченко.

Гордеев как-то странно гмыкнул.

Наступила напряженная тишина. Матвей слышал, как бешено колотится его сердце. Он замер, как замер и Гордеев.

— П-постой… Матвей, повтори, что ты сказал, — шепотом произнес Гордеев. — Повтори…

— Зачем повторять, если ты все понял?

— И меня тянет в Харьков… Скорее бы конец, — как-то деревянно, спотыкаясь на каждом слове, сказал Илья условный ответ.

И вдруг он плюхнулся на кровать и расхохотался нервно, безудержно, схватившись руками за голову, покачиваясь из стороны в сторону.

— Тише, Илья! Не истерикуй!

Гордеев снова вскочил, подошел к кровати Бойченко:

— Не… Неужели… это ты?!

— Прежде всего успокойся, Илья. Так нельзя.

— Нельзя… действительно нельзя.

— У нас мало времени, а поговорить надо о многом.

— Ты прав. Но неужели… Это ты — тот человек, о котором мне говорили?

— Как видишь!

Гордеев стал совершенно серьезным.

— Я рад, что этим человеком оказался ты. Мне стало много легче. Я ведь к кому только ни приглядывался. А про тебя и не подумал. Как гора с плеч… Тебя, значит, тоже вызвали к Клаусену?

— Теперь это уже не имеет значения, — уклончиво ответил Матвей. Не сообщать же Гордееву о том, что он уже второй год выполняет задания ВУЧК. — У нас действительно мало времени.

— Слушаю…

— Скажешь Барону, а еще лучше, если об этом будет знать Махно, что ты меня официально посылаешь в Харьков. Там мне нужно найти наборщика. У тебя действительно есть на примете человек? Как его фамилия? Кто он?

— Фамилия? — переспросил Гордеев. — Фамилия его Померанцев. Он из бывших эмигрантов. Отец его — духобор — увез семью в Канаду. Давно… Впрочем, Померанцев-отец и сейчас там. А сын вернулся.

— А откуда у Померанцева эта профессия? — спросил Бойченко.

— Как он мне рассказывал, в Канаде они жили общиной, выпускали газету на украинском языке. Вот Померанцев и научился. Когда ему исполнилось лет двадцать, он уехал в Европу… Подожди, Матвей… Неужели это все-таки ты — тот человек, о котором мне говорили? — Илья потер пальцами лоб. — Так неожиданно…

— Я, Гордеев, тот человек, о котором тебе говорили. Рассказывай дальше, — попросил Бойченко.

Стало светло, взошло солнце, и Матвей видел теперь растерянное лицо Гордеева.

— Так вот… Еще в Канаде Померанцев стал убежденным анархистом. А в Париже познакомился с Волиным, эмигрантом. После Февральской революции он вместе с ними приехал в Харьков. По Харькову его знает Аршинов-Марин. Это наш… то есть… верный человек анархистов. Только вот точного адреса Померанцева я не знаю. Придется заехать в Дергачи к Мрачному.

— Хорошо. Теперь расскажи мне, Илья, о чем ты говорил с Белашом и что думает по поводу Великого эксперимента Аршинов-Марин.

— С Белашом? Матвей, ты просто прирожденный конспиратор!

— Полно, Илья, давай о деле.

Уставясь в окно на зеленую мозаику листвы, освещенную солнцем, Гордеев рассказал, что Белаш жаловался на одиночество, жалел, что его помощник Найденов очень болен. И хотя Найденов должен вот-вот приехать, с ним придется расстаться — бесчеловечно заставлять его работать дальше. А дел в штабе до черта: батька целыми днями сидит над картами уездов, планируя операции по захвату территории. Аршинов-Марин ссорится с Бароном, говорит, что Махно не будет на побегушках у «Набата», сейчас такой период борьбы, когда основная сила в руках военных, в руках Махно.

— Главное, Матвей, ты предупреди — они вот-вот начнут.

— А когда?

— Один бог знает… да, может, и Махно… Только вряд ли.

— Почему ты так думаешь? — Матвей знал механику махновского командования, но ему хотелось проверить себя.

— Почему… Почему… Разведка Левки Задова дает обстановку: где силы красных, где — белых, кого собирается бить Махно. А батька — ловит момент. Ведь настоящих боевых действий он не ведет, действует налетами.

— Согласен, Илья. И я так думаю. Тем более важно попасть скорее в Харьков.

В полдень Бойченко получил в штабе необходимые документы. Проститься с ним и пожелать счастливого пути пришел даже Аршинов-Марин. Тяжелые веки полуприкрывали его выпуклые глаза. Улыбнулся тонкими губами, протянул Матвею тонкую ладонь дощечкой:

— Передай Померанцеву привет от меня. Скажи, я ею буду очень рад видеть. Помню его.

Неделю добирался Бойченко до Харькова. Один раз состав остановился перед взорванным кулаками мостом, другой раз на поезд налетела банда. Только пропуск, подписанный самим батькой, спас его от расправы. Узнав, что Бойченко едет по указанию самого Нестора Ивановича, атаман приказал доставить его немедленно на ближайшую станцию, откуда шли поезда. Доставили. С шиком. На тачанке. И отпустили с миром. В пути Матвей узнал, что белополяки захватили Киев. Это была страшная новость. И трех месяцев не прошло, как с Украины выбили деникинцев, и снова украинская земля стонала под игом захватчиков.

В Харькове, в первый же день приезда, Бойченко встретился на квартире зубного врача с заместителем председателя ВУЧК Янушевским. Выслушав Бойченко, Янушевский сказал:

— Сведения очень важные. Хорошо, что сразу приехали. Но потеряна неделя. Целая неделя! В случае крайней необходимости даем вам запасной канал связи: Микола Гайдук из Дибровки. Сами не пользуйтесь — для вас опасно. Лучше через Лободу. Он с Миколой Гайдуком знаком. Когда Лободе уходить — решите сами. Сотню ему принимать ни к чему. Для Гордеева главное — вбивать клин между Махно и Бароном. И никаких газет Махно. Особенно украинских. С Померанцевым вы увидитесь. Но пока он туда не поедет. Гордееву скажете, что не нашли. Мрачный переменил квартиру. По прежнему адресу вы его действительно не застанете. С Найденовым… Жаль терять своего человека в махновском штабе… Но он болен, вы говорите? Когда ему уйти и приехать в Харьков, как и Лободе, — решите сами. По обстановке…

Янушевский еще раз поблагодарил Бойченко за важное сообщение, потом, подумав немного, сказал:

— Матвей Борисович, мы сейчас пойдем, а вы побудьте здесь еще немного. Понимаете, к нам, на Украину, приехал Феликс Эдмундович Дзержинский. Я сейчас должен доложить ему все, что вы рассказали. Возможно, он захочет с вами встретиться. Тогда за вами заедет Георг Карлович Клаусен. Пока прилягте на диван, отдохните, подумайте. Может, что-нибудь упустили.

Через некоторое время вбежал Клаусен и поднял Матвея:

— Пошли скорее. Будешь говорить с Дзержинским.

У дома их ожидала крытая машина. Клаусен провел Матвея через главный подъезд здания ВУЧК. Всю дорогу Матвей волновался. Особенно нервничал, когда его ввели в кабинет председателя ВУЧК Манцева. Ему казалось, что он не сможет и слова произнести. У стола стоял высокий человек. Матвей сразу понял, что это Дзержинский. Он был одет в гимнастерку цвета хаки, затянутую ремнем. Когда глаза их встретились, у Матвея всю робость как рукой сняло. Дзержинский подошел к нему.

— Очень приятно с вами познакомиться, товарищ Бойченко. Имя ваше — Матвей — мне сказали, а отчества не назвали.

— Борисович, — ответил за Матвея Янушевский.

— Так вот, Матвей Борисович, — обязанности, как я понимаю, у вас очень сложные. Крепко ли вы себя там чувствуете? Нет ли какого опасения? Сколько вы уже среди этих бандитов?

— У махновцев почти год. Периодически, — ответил Матвей. — А среди набатовцев — с апреля прошлого года. Все время. Чувствую, что подозрений никаких.

— Сколько же вам сейчас лет? — поинтересовался Дзержинский.

— Восемнадцать… через месяц будет, — ответил Матвей.

— Очень молоды для такого дела. А ваши люди не обижаются, что ими руководит такой молодой чекист?

— Сначала каждый из них удивлялся. Но потом привыкли. Они очень исполнительны. Болеют за дело.

Феликс Эдмундович посмотрел на часы и сказал:

— К сожалению, у нас только десять минут. Ровно в двадцать три ноль-ноль у нас назначено совещание с военными товарищами. Поэтому я вам задам только несколько вопросов. Подробно о вашем сообщении мне доложил товарищ Янушевский. Сведения исключительно важные.

Учитывая серьезность положения на Украине, создавшегося в результате вторжения белополяков, Центральный Комитет направил туда Ф. Э. Дзержинского. Он приехал в Харьков 5 мая в качестве начальника тыла фронта.

Вместе с ним прибыли на Украину несколько ответственных работников, в том числе Евдокимов, Реденс и другие чекисты.

Четырнадцатого мая Феликс Эдмундович писал в Москву:

«…в связи с наступлением поляков вся Украина превратилась в кипящий котел. Вспышки восстаний повсеместны. Украина не очищена от петлюровцев…»

На совещании командования Юго-Западного фронта и руководства ВУЧК выяснилось, что отдельными сведениями об активизации махновцев армейская разведка располагала, но общий замысел Махно оставался неизвестным. Доклад Бойченко многое прояснил.

Гарнизоны Синельникова, Александровска и Просяной были усилены. Дополнительно был отдан приказ об усилении гарнизона станции Гришино, которая прикрывала Донецкий бассейн, а также узловой станции Пологи. Частям 42-й стрелковой дивизии было предписано непременно выбить Махно из его «столицы» — Гуляй-Поля. Иначе Махно мог оседлать железную дорогу на участке Просяная — Пологи и перекрыть движение воинских эшелонов на юг.

Феликс Эдмундович сидел за столом справа от председателя ВУЧК. Перед ним лежала открытая коробка папирос и небольшой блокнот. Время от времени Дзержинский делал пометки. Потом, продолжая внимательно слушать Янушевского, поднялся и стал медленно ходить по комнате, разминая папиросу.

В первые же дни наступления польской шляхты чекистами Украины под руководством Дзержинского был ликвидирован центральный повстанческий комитет, организованный ставкой Петлюры для объединения и руководства всем бандитским движением на Украине.

Петлюровско-бандитские шайки лишились своего координационного и руководящего центра. Вслед за центральным были ликвидированы петлюровские повстанкомы и на местах. Чекисты изъяли много оружия, боеприпасов и важных разведывательных документов, свидетельствующих о связях петлюровцев с иностранными разведками.

В начале июня, когда Красная Армия на западе вела ожесточенные бои с белополяками, из Крыма в Северную Таврию прорвался Врангель, угрожая Донбассу и Ростову. Наступление Врангеля было поддержано английским и французским флотом. «Черный барон» рассчитывал на поддержку со стороны кубанских и донских казаков, белогвардейских организаций, созданных в городах и селах юга Украины. Он даже стал заигрывать с махновцами.

Фактически борьба Махно с Советской властью шла целиком на пользу Врангелю.

Об этом и говорилось на совещании в ВУЧК.

Когда Янушевский закончил свое сообщение, Дзержинский сел, положил папиросу обратно в коробку, придвинул блокнот.

— Какова численность махновских формирований? — спросил Феликс Эдмундович. — Называют разные цифры, а ведь очень важно знать точно численность врага и его вооружение.

— По последним данным Бойченко, — ответил Янушевский, — у Махно сейчас около десяти тысяч, включая группировки Савонова под Изюмом и несколько отрядов на Полтавщине. Эти сведения совпадают с данными Екатеринославского и Полтавского губчека. Бойченко сообщает, что Махно снова организовал у себя три корпуса. В каждом из них по нескольку полков с неопределенной численностью. Полки у него теперь сформированы по принципу землячества. Основное ядро из какого-либо села или волости. Но к каждому полку примыкает различный деклассированный элемент, дезертиры, остатки разбитых банд, в том числе и петлюровских.

— Я понимаю, — продолжал Дзержинский, — что Бойченко и его люди исходят из наличия вооруженных махновцев и не учитывают потенциальные возможности Махно. Ведь известно, что во многих уездах — Александровском, Павлоградском, Новомосковском и других, не говоря уже о Гуляйпольщине, и сейчас значительное количество богатых сел целиком находится под влиянием Махно. К этому следует добавить ряд сел и волостей Херсонщины, Николаевщины и особенно Северной Таврии, которая занята врангелевцами. Это вполне естественно. В те недолгие месяцы прошлого года, когда на Украине устанавливалась Советская власть, на Левобережье, не считая Донецкого бассейна, мы даже не успели организовать крепкий советский аппарат и во многих Советах тон задавали махновцы. Если мы хотим правильно организовать борьбу с махновцами, надо учесть все. Вот и сейчас. Как у нас обстоят дела с созданием комнезамов[45] на Левобережье? Плохо. Недавно я был в районах Правобережья, там идет бурное формирование комитетов незаможников[46]. Они всколыхнули всю бедноту, формируются отряды самообороны, у кулаков отбирают излишки земли, продовольствия, изымают оружие. А вот на Левобережье — полнейший застой. Не так ли, Василий Николаевич?

— У меня последние данные, самые свежие, на двенадцатое июня, — ответил председатель ВУЧК Манцев. — Сразу же, после изгнания белополяков с Киевщины, в четверти сел комнезамы уже стали действовать. Еще лучше в Харьковской, Николаевской, Полтавской губерниях. На это же число во всей Екатеринославщине только в трех процентах сел организованы комитеты незаможников. Хуже всего в Александровском и Гуляйпольском районах. Махно понял, что комнезамы — мина, подведенная под его господство. Он прямо утверждает: комнезамы — ставленники комиссаров и ЧК и их надо разгонять. Вот у меня один из последних приказов Махно. Он прямо пишет: «В корне пресечь организацию и деятельность комнезамов и комсомола». На Полтавщине командир махновского отряда Христовой выпустил воззвание с приказом: «Долой милицию, долой комнезамы, исполком и земельный отдел».

В некоторых селах Екатеринославщины и Полтавщины, где очень сильно влияние махновщины, организованные комнезамы вынуждены находиться на нелегальном положении. Это при Советской-то власти.

— Из этого следует, — сказал Дзержинский, — что положение на Левобережье гораздо сложнее, чем мы думаем. От каждого чекиста требуется большая, напряженная работа. С бандитами, которые гуляют по тылам 13-й армии, надо вести беспощадную борьбу, опираясь на беднейшую часть крестьянства. Товарищ Мамсуров, — обратился Дзержинский к начальнику войск внутренней охраны, — придется нам перебросить еще два-три батальона ВОХРа на Левобережье. А вы, Ефим Георгиевич, подумайте, в каких районах более целесообразно их использовать.

— Феликс Эдмундович, — заметил начальник особого отдела ВУЧК Евдокимов, — несколькими батальонами ВОХРа мы не обойдемся. Мы должны учесть тактику Махно. Он ведь не действует компактной массой. У него каждый полк оперирует в своем районе самостоятельно. Между полками поддерживают связь подростки или женщины из разведки Левки Задова. Из последних донесений особого отдела 13-й армии видно, что махновцы боя не принимают. Они наскакивают на наши части совершенно неожиданно там, где их меньше всего ожидают. Если они чувствуют превосходство, то моментально рассыпаются на мелкие группы и исчезают. Вот недавно, когда части 42-й дивизии повели наступление на Гуляй-Поле, пришлось вести бой с немногочисленным арьергардом махновцев, а сам Махно с основными силами исчез. Просто испарился.

— Вот, товарищи, и получается, что в борьбе с махновцами следует применить их же тактику, — улыбнулся Дзержинский. — Их сила в основном в поддержке местного кулачества и той части бедноты, которая кулаками подкармливается. Мы должны оторвать от Махно одурманенную и зависящую от кулаков часть бедноты. Согласен, что два-три батальона ВОХРа — это очень немного. Я позвоню товарищу Менжинскому и попрошу перебросить сюда несколько батальонов ВОХРа из более спокойных северных губерний Российской Федерации. Но это не самое важное. Главное — это политическая работа, быстрая и гибкая. Борьба за бедноту и крестьянина-середняка Левобережья. У меня сложилось впечатление, что Махно наращивает силы и бережет их для решающего сражения. Находясь в нашем тылу, он выжидает: кто кого победит — Красная Армия Врангеля или Врангель Красную Армию, и тогда он бросит своих повстанцев на тех, кто победил, чтобы расширить свою территорию. Сейчас у Махно безвыходное положение. Он сжат между нашими войсками и врангелевцами. Вся Гуляйпольщина находится на линии фронта.

Отходить на север ему невыгодно, он лишится баз снабжения. Следовательно, он может пытаться пройти через Северную Таврию, где у него имеются свои люди. Там он будет вести бои с белыми. Этим он, возможно, надеется повысить свой авторитет среди селян. И в том и в другом случае эти подлецы могут причинить нам большой вред. Основное задание Бойченко и его людям — разузнать, что замышляет Махно со своим штабом. Этим должны заниматься и чекисты Екатеринославщины.

— В последнее время поступают сообщения, — заметил председатель ВУЧК Манцев, — что Врангель начал заигрывать с махновцами. Связной, прибывший от крымского подполья, сообщил в ЦК, что в симферопольской газете стали появляться статьи с призывом к махновцам о совместных действиях против большевиков. У Врангеля даже появилось два полка с черными знаменами и надписями: «Полк Русской Единой Армии имени батьки Махно». В селах Северной Таврии бывший махновский комендант Мелитополя, анархист Володин, выпустил листовку. В ней написано, будто русская армия барона Врангеля отстаивает то, за что борется батька Махно. Известны случаи посылки Врангелем своих эмиссаров к Махно. Недавно особисты 13-й армии при ликвидации в Бердянске белогвардейского заговора обнаружили письмо, в котором Махно предлагаются совместные действия: сговориться о будущем устройстве бывшей царской России можно будет потом, раздавив коммунистов.

— Нет, — твердо сказал Дзержинский. — Махно на такое не пойдет. Он понимает, как много потеряет в этом случае даже в глазах кулака. Допустить, будто Махно пойдет с теми, кто хочет вернуть земли помещикам, — значит верить в его внезапный поворот на сто восемьдесят градусов. Махно преследует свои цели: захватить и укрепиться пока на Гуляйпольщине. Повторяю. Основное задание Бойченко и людям из Екатеринославского губчека — разгадать замыслы Махно. И надо подумать о внедрении новых проверенных людей.

— Нам удалось привлечь на нашу сторону заместителя начальника культотдела махновской армии набатовца Гордеева, — заявил Янушевский. — Но он еще недостаточно изучен…

— С этим народом надо быть поосторожней. Как бы он не завалил группу Бойченко, — заметил Дзержинский. — Кстати, как ведет себя эсер Попов, который спрятался у Махно?

— Свирепствует, — ответил Янушевский. — Уничтожил не один десяток коммунистов.

— Давно пора его изъять оттуда, — подумав, сказал Феликс Эдмундович. — Да, кстати, и такого прожженного политикана, как Аршинов-Марин, тоже. Главное — обезвредить особо доверенных и приближенных к Махно людей.

— Группа Бойченко уже многое сделала. Недавно не без помощи товарища из группы Матвея, бывшего матроса Лободы, Махно расстрелял своего особо доверенного командира сотни Лашкевича и его дружка Бончика из Одессы. Это помогло нам сохранить золото Махно. Сейчас у группы задание: крепко поссорить Махно с Бароном, новым председателем секретариата конфедерации «Набат».

— Успешно они действуют?

— По нашим сведениям — да.

Дзержинский вернулся к столу, взял спички и закурил.


Выехав из Харькова, Матвей добрался лишь до станции Чаплино. Дальше пассажирские поезда не шли: только воинские эшелоны. Пришлось идти пешком до Дибровки. Там Бойченко узнал, что выбитый из Гуляй-Поля Махно со штабом и культотделом обосновался в Туркеневке. Воспользовавшись махновскими документами, Бойченко быстро достал подводу и вечером подкатил к хате, где квартировал Гордеев. В гостях у Ильи он застал Барона, Аршинова-Марина и Суховольского.

— А где Померанцев? — заглядывая через плечо Матвея, словно ища спрятавшегося наборщика, полюбопытствовал Аршинов.

— Стоило меня гонять! — с обидой проговорил Бойченко. — Какой же вы мне дали адрес Мрачного в Дергачах? Постучал я в тот дом, дверь открыла девушка. Я спрашиваю: «Здесь Мрачный живет?» А она рассмеялась: «Какой мрачный? Сам ты, парень, мрачный! Здесь только веселые живут», — и дверь захлопнула у меня под носом. А где же я без Мрачного Померанцева буду искать? Зря прогоняли!

— И правда! — воскликнул Суховольский. — Ты что ж, Барон, сам же посылал Лаврова в Харьков сообщить Мрачному, чтобы тот переходил на нелегальное положение. А Матвея забыл предупредить о новом адресе. Впрочем, Померанцев в этой заварухе не нужен…

— Безобразие! — взорвался Аршинов. — Это безобразие, Барон. Посылаем человека в Харьков, где он рискует головой — и даем неправильный адрес. А если бы чекисты оставили на старой квартире Мрачного засаду? И так сколько людей потеряли! И снова бездумно рискуем верным человеком. Это безобразная безответственность!

В ответ на выговор Аршинова Барон постарался отшутиться.

— Все хорошо? — спросил Илья, когда они с Матвеем остались одни.

— Нормально. Тебе Янушевский передал личное задание: во что бы то ни стало окончательно рассорить Нестора Ивановича с Бароном. Это очень важно.

— Это я сделаю. Между ними трещина образовалась уже после записки на мельницу, а теперь эта глупая история с адресом Мрачного. Видел, на него даже Аршинов взъелся. А уж он не преминет рассказать все батьке. Почему ты все-таки Померанцева не привез?

— А как ты думаешь?

— ЧК не заинтересована в том, чтобы у Махно печатались газеты, листовки, да еще на украинском языке.

— Молодец…

Утром, проходя мимо штаба, Матвей услышал, что его окликнули, обернулся и увидел Найденова. Бойченко поднялся на крыльцо, но дорогу преградил часовой.

— Не велено…

— Пусть зайдет, — сказал в окно Найденов.

Обнялись. Найденов был худ, беспрестанно покашливал. Болезнь согнула его, он казался горбатым.

Разговорились.

— Как Белаш? — спросил Матвей.

— Очень осторожен. Сдерживает батьку с этим экспериментом. С Поповым из-за этого на ножах. Еще с весны, с Белозерских хуторов. Там они от нечего делать совсем перегрызлись. Попов называл Белаша липовым стратегом, а Белаш Попова садистом и хамелеоном. Он прямо заявил Попову, что тот не анархист, а эсер и просто прячется среди махновцев.

— А как Левка с Поповым?

— Левка, как начальник разведки, в большой дружбе с Белашом. А с Поповым они враги. Левка часто заходит в штаб, ругается, что Попов то на одного, то на другого командира наговаривает батьке. Махно стал очень подозрительным. Попов этим и пользуется.

Крыльцо заскрипело под тяжелыми шагами. Найденов и Матвей замолчали. Послышался голос Левки Задова. Он что-то спросил у часового, пошел в хату.

— Легок на помине… — прошептал Найденов.

— Что, солдат, все хвораешь? — обратился Левка к Найденову.

— Угу…

— А ты, Матвей, что здесь делаешь? Знаешь порядок? В штаб посторонним не положено.

— Лев Николаевич, — принялся оправдываться Матвей. — Так я на минутку… Вот проведать зашел.

— Проведал — и хватит. Пойдем отсюда.

На улице Левка положил свою лапищу на плечо Матвея. Тот аж пригнулся.

— Вот что, Матвей, — проговорил Левка, подумав. — Не ходи сюда больше… И вообще не шатайся, где тебе не положено. Увидит Попов, да еще нанюхавшись… Просто — порубает. И твой Илья со всеми вашими Баронами тебе не помогут.

После такого предупреждения видеться с Найденовым стало сложно. Случайно встретились на улице и условились, что, когда нужно, Найденов сам зайдет в культотдел.

В культотделе частым гостем стал Барон. Обиженно выпячивая нижнюю губу, он брюзжал на Махно, что тот совсем не считается с ним, как с председателем реввоенсовета.

— Ему ближе этот эсеришка Попов. С ним он делится всеми планами, а я, как мальчишка, все узнаю из третьих рук.

— С Волиным он делился… — неопределенно заметил Гордеев. — Дядя Волин умел к нему подойти, потребовать, если надо.

— Ты думаешь, я не смогу потребовать? — взъерошился Барон. — Я имею на это полное право. Сегодня же на совещании потребую….

Воинственно надвинув на лоб канотье и сильно, словно шпагу, выбрасывая вперед трость, Барон вместе с культотдельцами отправился к батьке.

Едва началось совещание, Барон вскочил и принялся обличать Махно:

— Что мы мотаемся и пьянствуем по разным селам! Неужели с десятитысячной армией нельзя было не только удержать Гуляй-Поле, но и расширить территорию? Ведь от этого зависит судьба Великого эксперимента! Что могут говорить о нас наши друзья в мире? Ведь я информировал их о решении реввоенсовета. Я, как председатель реввоенсовета, требую, чтобы мне сейчас же показали все оперативные планы!

Поиграв желваками на скулах, тощий, взъерошенный батька зло бросил:

— Какие планы?! Планы мне должны показывать, а твое дело распространять анархистские идеи, — и заговорил о другом.

Насупившись, Барон скрестил на груди руки и замолчал.

Когда Махно ушел, Попов, нервно подергивая ногой в лакированном сапоге, так что звякала шпора, и не стесняясь других анархистов, обратился к Барону:

— Ты убирайся-ка восвояси. Не мути здесь. Тебе же лучше будет.

— Как ты смеешь со мной так разговаривать?! — вскинулся Барон. — Ты забыл, что я председатель реввоенсовета?

— А мы можем… в один прекрасный день остаться без председателя и плакать не будем… — криво улыбнулся Попов.

«Ловко же Гордеев подтолкнул Барона на скандал… — подумал Матвей. — Попов слов на ветер не бросает».

В культотделе, куда они вернулись, Суховольский, который почитал себя теоретиком не хуже Барона и с удовольствием занял бы место председателя, прямо сказал:

— Лучше бы ты действительно уехал.

— Я? Я никуда не уеду. Моя идея — мне ее и осуществлять. Я заставлю его выполнять нашу волю — волю секретариата в вопросе тактики борьбы за утверждение анархистского строя.

Суховольский спорить не стал. Но в тот же день у него состоялось свидание с Махно, а вечером Яков доверительно сообщил Гордееву, что у батьки принципиальных разногласий с набатовцами нет, территорию он скоро завоюет. Но он не позволит, чтобы выскочка Барон садился ему на голову.

Батька так и сказал: «Найдет Нестор Иванович нужным — он его быстро уберет. Пусть он это знает», — понизив голос, проговорил Яков. — Все-таки, я думаю, не стоит передавать такое Барону…

— Конечно, не стоит, — поддержал Илья.

Больше месяца махновские отряды совершали рейды из села в село. Сам Махно, не говоря уже о Бароне, не раз упрашивал и требовал, чтобы Илья выпустил хотя бы одну газету, хоть один номер «Пути к свободе» или «Голоса махновца». Илья попрекал Барона неправильным адресом в Харькове — без наборщика газету не сделаешь. А у Махно Гордеев отговаривался тем, что нет возможности работать при такой кочевой жизни: и машину можно запороть, и шрифт порастерять, тогда — дело швах.

После одного из таких разговоров Илья вернулся мрачнее тучи.

— Что делать, Матвей? Печатать эту чепуху? Тут материалов на десять номеров хватит. Не печатать — мне несдобровать. Очень уж зол батька. Попов грозится сам присмотреть за нашей работой… Может, сорваться нам отсюда…

— Как сорваться? Ты что! Мы должны выполнить задание.

Внимательно посмотрев на Бойченко, Гордеев чуть сощурил глаза:

— Получается, Матвей, что теперь не ты мой воспитанник, а я — твой. Ну и чудеса. Впрочем, в революции всякое бывает. Теперь я до конца понял, почему ты не привез Померанцева. У тебя, брат, все продумано. Когда ты успел так наловчиться?

Вскоре Попов наведался в редакцию. Гордеев показал ему перепутанные кассы со шрифтом.

— Видишь, Попов, что наборщики натворили перед тем, как драпануть, — сказал Илья. — Чтоб все в порядок привести — сколько нам времени нужно? А тут переезд за переездом.

— Да, постарались, гады… — только и сказал Попов, почесав затылок. — Тут глаза сломаешь.

А время шло…

В июне двадцатого года красные части освободили Киев от белополяков. Погнали их на запад. Но Врангель тем временем захватил Северную Таврию и продвинулся на север почти до самого Гуляй-Поля. Большая часть махновских отрядов оказалась непосредственно в тылах 13-й армии. Махновцы, оставшиеся во врангелевском тылу, распылились по селам, превратились в мирных селян. Зато севернее линии фронта батька не сидел сложа руки. Его отряды налетали на воинские эшелоны, захватывали оружие и снаряжение, грабили обозы, взрывали мосты, разбирали и растаскивали железнодорожные пути. Дня не проходило без налета, без стычки.

Тылы 13-й армии оказались в критическом положении.

И все-таки наступление Врангеля было приостановлено.

План Антанты на соединение белополяков и «черного барона» рухнул.

У Красной Армии появилась возможность бросить больше сил на борьбу с Махно.


Литературная запись В. Я. ГОЛАНД

Алексей Авдеев ПОЕДИНОК


Он лежал на спине, неловко подвернув руку. Перед рассветом тюремщики волоком втащили его в камеру, бросили на бетонный пол и ушли, а он мгновенно провалился в глубокий обморок. Слабый свет зимнего дня едва проходил через замерзшее, запорошенное инеем окно, звуки не проникали в камеру.

Примерно в полдень заскрежетали металлические запоры. Распахнулась тяжелая, обитая железом дверь. В камеру вошел пожилой надзиратель с кастрюлей в руках. Глянув на узника, он кхекнул и пнул его ногой.

— Эй ты, барин! Слышь, что ль? Старуха кашу принесла. Говорит, мать! Очнись, доходяга, жрать-то ведь хочешь! — И снова ударил ногой по ребрам.

Узник застонал, пошевелился, с трудом раскрыл затекшие глаза, непонимающе глянул на тюремщика.

— Не изволите, значит, подниматься? Ну и хрен с тобой!

Тюремщик поставил кастрюлю на пол рядом с арестантом и ушел, громко хлопнув дверью. Дважды щелкнул ключ в замке. Заскрежетал тяжелый засов. Узник вздрогнул, снова застонал, но так и не смог поднять головы.

Когда в промозглой камере снова наступила тишина, в углу зашуршала солома, из нее выбралась крыса, принюхалась и кинулась к кастрюле. За ней шмыгнуло еще несколько серых тварей. С жадным писком они набросились на кашу. В борьбе за еду перевернули кастрюлю. Завертелись серым клубком. И вскоре пустая кастрюля с грохотом покатилась по бетонному полу…

Огромная крыса отделилась от стаи и смело приблизилась к человеку. Забралась к нему на грудь, принялась обнюхивать его избитое, заросшее лицо… Жуткий крик разорвал тишину камеры. Серая стая испуганно исчезла в темном углу.

Опираясь руками о пол, пленник с трудом приподнялся. Тяжело дыша, сел. С нижней губы его стекала струйка свежей крови. Он слизнул ее, сплюнул на пол. Приложил к укушенной губе руку. Сколько времени находится он в этой зловонной ледяной камере?

Вспомнил. Они с Буйновым собирались взорвать городскую электростанцию, но их схватили немцы. Но станцию все-таки взорвали.

Узник облегченно вздохнул.

Диверсию на городской электростанции, снабжавшей током не только город, но и концентрационный лагерь, оборудованный немцами на территории бывшего кирпичного завода, партизаны приурочили к побегу большой группы советских военнопленных. Пока охрана лагеря в кромешной темноте возилась с запуском аварийного дизеля и налаживала динамо-машину, сотни узников разорвали обесточенную колючую проволоку и успели скрыться…

К этой операции партизаны и подпольщики готовились долго и серьезно. Была зима, и надо было прежде всего подумать о том, куда укрыть, чем накормить и во что одеть сотни освобожденных товарищей…

Наверное, уже неделя минула, как его бросили в застенок. Каждую ночь его возят в городскую комендатуру на допрос. Пытают, зверски бьют жгутом, свитым из электрических проводов. Пытками гитлеровцы стараются заставить его говорить. Вопросы повторяются одни и те же: кто был с ним на месте диверсии, кого он знает из местного подполья, где скрываются бежавшие военнопленные? Он молчит.

А два дня назад в камеру пришел тот же толстый пожилой надзиратель.

— Эй, жених, получай передачу от невесты! — крикнул он и поставил на пол кастрюлю с вареной картошкой.

Узник обрадовался передаче, но тут же подумал: «От кого?» Никакой невесты у него не было. Острое чувство голода заставило взять картофелину. Он стал жадно есть.

— Смотри не подавись, — хохотнул тюремщик. — Ишь, налетел! А невеста у тебя ничего. Клавдией назвалась, — продолжал полицай с издевкой и добавил назидательно: Только верь моему слову: свадьбе вашей не бывать. Ишо до бракосочетания прикончат тебя тута, голубь! Если, конешно, не одумаешься и за ум не возьмешься.

И вот снова передача. Теперь ее принесла мать.

Он взял в руки пустую кастрюлю. Оглядел ее со всех сторон — ишь, как вылизали! И вдруг понял, что это та же кастрюля, в которой невеста приносила картошку. Точно! Вот и вмятина на боку!

Кастрюля знакомая, а принес ее другой человек? Как это понимать? Есть ли в этом какой-то смысл? Ни невесты, ни матери у меня в этом городе нет: они далеко отсюда, за линией фронта. Значит — это весточка с воли. Не веря еще в удачу, он продолжал рассматривать посудину. Почувствовал, что одна из ручек держится слабо. Он попытался открутить ее, но страшная боль обручем стянула голову. Перед глазами замельтешили красные круги, подступила дурнота.

Когда боль чуть приутихла, в сознании возникла мысль: «Почему фрицы ничего не спрашивали о Захаре Буйнове? Что с ним случилось? Может, удалось бежать?»

Узник тяжело вздохнул. Снова вернулся к пустой кастрюле… Крысы — сволочи. Он вспомнил, что у него в кармане должна еще остаться картофелина, берег ее про черный день. Куда уж чернее! Он отломил кусочек и осторожно просунул его сквозь распухшие, разбитые губы… Но картошка была маленькая, и после нее еще больше захотелось есть.

В камере становилось все холоднее. Или, быть может, это его избитое, обессиленное пытками и голодом тело уже не в состоянии было бороться за жизнь? Нет, не возьмешь! Он плотнее запахнул полы ватника. Сжался в комок, колени подтянул к подбородку. Стало немного лучше. Решил снова заняться шатающейся ручкой — не давала она ему покоя.

Повернулся к двери спиной, чтобы скрыться от глаз тюремщиков, и, передохнув, стал внимательно и со всех сторон осматривать посудину, отгибать и без того слабую ручку. И тут он заметил под ручкой кастрюли сплюснутый, еле видимый среди остатков каши клочок бумаги. Руки его дрожали, когда он осторожно извлек этот клочок.

Бумажка была мелко исписана острым карандашом. Ему удалось разобрать и понять основной смысл записки.

Загремел запор двери. Узник вздрогнул, быстро скомкал бумажку. Взгляд его тревожно метнулся по камере: куда спрятать?! Он сунул бумажный шарик в рот, давясь, проглотил его. А дверь уже открылась, и рядом с ним что-то тяжелое рухнуло на бетонный пол.

— Эй, хозяин! Принимай гостя! А то, видать, совсем заскучал тута один-то! — крикнул тот же пожилой тюремщик, считая, видимо, своим служебным долгом каждый раз обязательно поиздеваться над заключенным. Однако, видя, что тот не отзывается на его слова, пробурчал какое-то ругательство, подхватил с пола кастрюлю и захромал к выходу. Дверь с оглушающим грохотом и скрипом захлопнулась.

Полежав еще некоторое время, узник медленно поднял голову. В метре от него, скорчившись в три погибели, лежал человек в грязной, прожженной солдатской шинели, старой красноармейской ушанке, плотно завязанной под заросшим подбородком. Незнакомец тихо застонал, пошевелился, но глаза не открывал. Узник пристально всмотрелся в гостя: «Кто он? Друг? Враг? Не подсада ли?» — и решил первым не заговаривать. Он свернулся в комок и попытался заснуть… Но ему мешало уснуть письмо с воли.

Все же он заснул и спал долго. Пришел в себя от пинков и ругани тюремщика.

— Эй ты, барин! Разлегся! Не у тещи в гостях!

Он приподнялся с пола, но встать сразу не мог, а тюремщик злобно орал:

— Сколько тебе говорить, зараза? А ну встань!

Он напрягся и медленно поднялся во весь рост. Ноги дрожали, подгибались: он едва держался, его шатало. Яркий луч фонаря слепил воспаленные и отвыкшие от света глаза. «Держись, брат, держись, — подбадривал он себя. — Надо выстоять. Непременно выстоять!» В камеру вошли еще двое: надзиратель с повязкой полицая на рукаве и второй — помоложе, в немецкой форме, с автоматом. Немец молча, пристально смотрел на узника, мотнул головой: «Ведите!» А узник вдруг обрел силы: в его памяти всплыло письмо с воли. У него сразу полегчало на душе, даже будто потеплело в камере-холодильнике и боль в избитом теле стала меньше. Улыбка мелькнула на его измученном лице.

— Ну, ты чего скалишься? — завопил полицай. — Не радуйся, не на гулянку повезут… Марш в коридор!

— Форвертс! Шнеллер! — крикнул немец.

Шаркая ногами по бетонному полу, узник медленно вышел в коридор. Держась руками за ледяные железные перила, спустился по крутой каменной лестнице, а в голове все яснее складывалась новая линия поведения на предстоящем допросе. «Спасибо, товарищи. Вовремя подсказали. Посмотрим теперь, кто кого!» — подумал он и даже прибавил шаг.

Пока шли к воротам через тюремный двор, узник жадно вдыхал морозный воздух, размахивал руками, старался размять избитое тело. Ветер бросал в лицо крупные хлопья снега.

Он ловил ртом снежинки, жадно слизывал с губ капельки воды.

За воротами стоял автофургон. Арестант усмехнулся: «Каждый раз в новом экипаже возят. Видать, боятся, чтобы партизаны меня не отбили». Полицай тихо свистнул. Одна половинка двери распахнулась. На землю тяжело соскочили три пожилых полицая с белыми повязками на рукавах. У каждого — карабин, подсумок на поясе.

— Ну как, орлы, готовы?

— Как штыки! — отозвался тот, что был в полушубке и новой черной каракулевой шапке. Он хрипло загоготал…

— Да-а, чую аромат! А не перебрали?

— Как всегда, по погоде, не больше.

— Ну-ну! Вот вам пассажир. Принимайте и трогайте. Запомните и зарубите на носу, штоб с головы этого арестанта, промежду прочим политического, ни один волос не упал, покеда вы его доставите. Я тебя, Ноздрюк, как старшего спрашиваю: ясно?!

Полицейский приосанился.

— Ясно.

В плотно закрытой машине было холодно и темно. Острый запах гнилых овощей вызывал тошноту. На поворотах машина со скрипом кренилась.

Конвоиры время от времени включали фонарь. Освещали узника, сидевшего на скамье у окна кабинки, забранного железной решеткой, а с другой стороны задернутого занавеской. Хотели убедиться, не сбежал ли, часом. Полицаи, получившие строгий приказ от тюремного начальства охранять узника, были недовольны. Им хотелось показать арестанту, что они кое-что значат. И они начали задирать его.

— Сидишь? Молчишь? Правильно делаешь! Песенка твоя уже спетая. Полная хана тебе обеспечена.

— Чудно как-то получается, черт бы вас задрал, партизан да подпольщиков! Ну чего добиваетесь? Через вас, паразитов, и нам никакой жизни нету. Сидели бы мы в тепле и сытости, а тут ночами гоняют, как собак! Угомонились бы уж… Сила у них ого какая! Да и мы люди не маленькие!

Партизан усмехнулся и спросил:

— Ачего это вы, господа хорошие, тогда такие злые, коль люди «не маленькие», а? Или хозяева мало платят за верную службу? Или страшновато по ночам разъезжать?

— Что-о-о?! — взвыли они хором. — А кого ж это нам страшиться? Таких вот доходяг, как ты? Ха-ха!

Тут же включили фонари. Свет направили на партизана, но и он разглядел их плохо выбритые рожи бывших уголовников.

С каким бы удовольствием они прикончили его, посмевшего так смело и прямо сказать им, кто они такие, но не имели на это права. И ему вдруг стало смешно. Ах письмо, сколько ты придало сил!

Автофургон остановился у подъезда городской комендатуры и длинно просигналил. Конвоиры вывели узника из машины и с рук на руки передали немецким солдатам. Те привели его в просторный кабинет с двумя широкими окнами, задернутыми плотными шторами. В кабинете все было так же, как вчера и позавчера: до блеска натертый паркетный пол, огромный стол, портрет Гитлера на стене, за столом здоровенный немецкий майор, следователь Шранке. Только сам узник чувствовал себя по-другому.

Один из солдат грубо толкнул его прикладом в спину, и он плюхнулся на табурет перед столом следователя. На этом табурете он уже просидел семь длинных и страшных ночей. Не раз падал с него, теряя сознание от зверских побоев.

— Ну-с, господин Титов, продолжим нашу работу! — сказал, отрываясь от бумаг, Шранке. Майор держал в руках паспорт на имя Владимира Титова, слесаря-механика частной автомастерской. — Итак, вы помните, о чем я спрашивал вас в прошлый раз?

Партизан пожал плечами.

Гитлеровец резко откинулся на высокую спинку резного стула и повернул настольную лампу так, чтобы сильный свет ее падал на арестованного, а лицо самого следователя оставалось в тени. Титов молчал. Надо быть очень осмотрительным сегодня. Сначала лучше помолчать, собраться.

— Ну-ну?! Скажете мне сегодня что-нибудь вразумительное? Или по-прежнему будете молчать? Не теряйте времени, которого у вас мало. Назовите ваших сообщников. Вы слышите меня?

— Я слышу вас, господин следователь, и прекрасно понимаю. Только мне не совсем ясно, почему вы спрашиваете меня о том, что вам самому хорошо известно? — сказал Титов, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

Немец резко вскинул голову. Удивленно посмотрел на арестованного.

— Вот как? — следователь был явно ошарашен. — Что вы имеете в виду?

— Вы же знаете, что меня не одного взяли на месте диверсии.

— Гм! Это — верно, вас взяли не одного. — Шранке помолчал, покусал губу.

Титов тихо сказал:

— Со мной был мой напарник, Буйнов Захар Петрович. — И добавил, нахмурясь: — Если при допросах тут его не угробили.

Шранке в упор смотрел на партизана. Потом взял сигарету, закурил, жадно затянулся и как-то бесцветно заметил:

— Да, вы правы. Он, представьте, пока еще жив. Однако нас интересуют другие бандиты, причастные к этой диверсии. Ведь большие дела совершаются не единицами?

Партизан пожал плечами.

— Господин следователь, иногда большие операции совершаются малым количеством людей, даже одиночками, наверное, у вас были подобные случаи. Мы с ним вдвоем шли на взрыв городской электростанции, а взорвали другие…

Следователь резко вскинулся.

— Так кто же это сделал?

— Этого я не знаю. Взрыв произошел, когда нас уже взяли. Значит, нас с Буйновым кто-то дублировал. Но мы не должны были знать других исполнителей.

— Допускаю… А еще какие важные объекты в нашем городе вы должны были взорвать?

— В ту ночь мы с Буйновым были заняты только электростанцией. Я не знал других объектов, которые по плану должны быть взорваны. Разве только…

Титов замолчал…

Эсэсовец вскочил и обошел стол. Вплотную приблизился к допрашиваемому, похлопал жгутом из проводов по ладони.

— Прекрасно! Очень хорошо! Так что вы хотели сказать?

Титов медленно, будто с трудом проговорил:

— Мы готовили к взрыву городскую гостиницу…

— Гостиницу?! — переспросил следователь, задыхаясь.

Титов кивнул.

— Какую?! Я вас спрашиваю: какую?!

— Ту, в которой живут ваши офицеры, — тихо сообщил партизан.

Шранке крикнул в ужасе:

— А взрывчатку! Взрывчатку успели заложить?!

Партизан рассеянно посмотрел на него, болезненно сморщился, недоуменно спросил:

— Взрывчатку?..

Он почувствовал, что теряет сознание, но надо держаться, надо держаться до последнего, он еще не выполнил своей задачи — он сжал кулаки, плотнее уселся на табурете.

— Так где же находится взрывчатка?

Партизан, не сводя взгляда с немца, тихо сказал:

— Взрывчатка находится в надежном месте, господин майор. Но где? Этого я вам, к сожалению, сказать не могу.

— Почему? — удивился Шранке.

— Да потому, что за взрыв гостиницы отвечал не я. Вы спросите об этом исполнителя второй диверсии.

— А кто же он, этот исполнитель второй диверсии?

Титов опустил глаза, помолчал и будто нехотя ответил:

— Вторым исполнителем является мой напарник. Это — Захар Петрович Буйнов. Я думаю, что он лично все вам и доложит…

— Буйнов? — удивленно спросил следователь.

— Он. Я не могу говорить то, о чем он может сам рассказать. Неудобно как-то. Да я и не знаю точных расчетов…

Гитлеровец иронически хмыкнул.

— Браво! Какая товарищеская верность, черт возьми! Но вы уже сказали самое главное! Довольно, Титов! Где взрывчатка?

Узник устало, но решительно покачал головой.

— Господин майор, видите ли, дело это не мое. Я могу напутать…

Шранке задумался. Конечно, он был доволен, что ему наконец-то удалось сломить русского упрямца, который молчал, стойко перенося пытки. И вот — заговорил! Но что-то скребло, что-то делало его победу зыбкой. Он резко закрыл папку и приказал привести второго диверсанта.

Подследственный тем временем готовился к встрече с напарником.

Отворилась половинка широкой двери, и на пороге кабинета, без всякого сопровождения, остановился Буйнов. Он выглядел совершенно здоровым и хорошо отдохнувшим. Был выбрит. Одет в чистую коричневую фуфайку и ватные брюки. На голове — цигейковая ушанка. Поклонившись следователю, Буйнов доложил:

— Буйнов Захар Петрович явился по вашему приказанию, герр майор!

Немец кивнул и сдержанно улыбнулся. Затем хитро сощурился.

— Так-так… Ну как отдохнули? Как чувствуете себя, господин Буйнов?

— О-о, прекрасно, герр майор! Спасибо за заботу, герр майор. Готов хоть сейчас приступить к выполнению любого вашего задания, герр майор.

Говоря все это, Буйнов не обращал внимания на избитого, грязного и заросшего пленника. Он явно не узнавал своего бывшего напарника.

— Ну что ж. Рад за вас. — Кивнув на Титова, Шранке сказал: — А теперь посмотрите внимательно, кто у нас в гостях?

Буйнов повернулся, пристально посмотрел на человека, сидевшего на табурете. Узнал его, улыбка мгновенно слетела с лица. Он окаменело смотрел на Титова.

— Ну как, узнаете своего партнера?

— Да, герр майор, — еле выдавил из себя Буйнов. — Но он так изменился! Да и потом я думал, что…

Гитлеровец засмеялся, откидываясь назад.

— Ну что вы?! Он еще дышит, как видите, и вполне в здравом уме… А вы не желаете поговорить с ним?

Буйнов кашлянул в кулак. Лицо его стало растерянным. Шагнул поближе к Титову, извиняющимся тоном сказал:

— Здравствуй, Володя! Ты так изменился, что тебя не узнать.

Партизан улыбнулся непослушными губами.

— А-а, Захар Петрович, дорогой! Живой? Хорошо! А я так боялся за тебя… Сколько дней прошло, а о тебе ничего не слышно. Рад видеть тебя живым!

Буйнов снова улыбнулся, но улыбка была у него какая-то натянутая, неестественная.

— Как видишь, Володя… Живу пока, как говорится.

Титов вздохнул.

— Вижу, что живешь, и неплохо, а вот меня искалечили, как бог черепаху! — недобро пошутил партизан.

— Но почему? — спросил Буйнов.

— Как почему? Я же попал к ним в плен.

— Ты прав. Но это не главное: и с врагами можно договориться, если захочешь! А ты, наверное, упорствуешь и не идешь на компромисс, молчишь? И напрасно! Жизнь дороже всего на свете! А ты еще не осознал этого…

Титов готов был кинуться на предателя, но сдержал себя и, как бы слабея духом, прошептал:

— Да нет, Захар Петрович, не особенно я упорствую. Но, понимаешь, не могу же я говорить то, чего не знаю. Или то, что меня лично не касается.

Буйнов пожал плечами.

— Возможно, и так. Но все же…

— Не могу я рассказать и о том, что делали другие товарищи. Разве я не прав?

Буйнов смотрел на Титова внимательно, но, видимо, не понимал, куда он клонит. А Титов повторял, что не может говорить о том, что ему точно неизвестно.

Шранке молча стоял у окна, наблюдал.

— Лишнего, конечно, болтать не следует. Это — верно. Но то, что хорошо знаешь и что может представить интерес для следствия…

Титов перебил напарника.

— Захар Петрович, зачем же я буду говорить о делах других, когда они сами могут об этом рассказать?

Захар Петрович нахмурился:

— Постой, постой-ка, Володя, что-то я понять тебя не могу, о чем ты речь ведешь… Ты растолковал бы мне пояснее, в чем тут дело?

Партизан с досадой махнул рукой.

— Да чего ж тут не понятно? Я говорю о том, что я не могу рассказывать следствию о том, что делали другие. Ясно? Да и зачем мне валить на себя чужой груз?

Буйнов пристально посмотрел на него, спросил:

— Кого ты конкретно имеешь в виду?

Титов опустил голову, молча потер распухшие, покалеченные пальцы. Буйнов ждал.

Партизан вздохнул и наконец пояснил:

— Я имею в виду ту операцию, Захар Петрович, за которую лично отвечал ты. Они требуют о ней детального рассказа. Ясно тебе? А зачем же мне об этом распинаться, когда ты сам жив и здоров?

Буйнов вылупил на него испуганные глаза, облизал вдруг пересохшие губы. Голос его задрожал:

— Стой-стой! О какой еще операции ты говоришь?

— Как о какой? Неужели забыл? Вот и расскажи сам, где взрывчатка, бикфордов шнур, объект.

Услышав это, Буйнов вскинул руку, словно хотел защититься от Титова. Он даже отступил на шаг, быстро зыркнув на следователя, и чуть слышно зашептал:

— Послушай, Титов, что ты мелешь, а? Ты не в своем уме. О какой другой операции ты говоришь?

— Итак, господа-товарищи, — неожиданно вмешался в их беседу следователь, в упор глядя на Буйнова, — как я понял господина Титова, вы готовили взрыв гостиницы, в которой квартируют офицеры нашего гарнизона. Так?

Буйнов всем корпусом повернулся к следователю, вытянулся перед ним по стойке «смирно», залепетал торопливо, глотая слова:

— Герр майор, герр майор! Это не так! Я, кроме диверсии на городской электростанции, ничего не знаю! — Он обернулся к партизану. — Послушай, Титов, что же это ты, а? Что все это значит? Погубить меня хочешь? Чтоб вместе, да?

Партизан с деланным удивлением посмотрел на своего бывшего напарника, укоризненно покачал головой.

— Ну говори же, Титов! Скажи, зачем все это ты наболтал? Это же неправда! — кричал Буйнов.

Партизан заговорил медленно и укоризненно:

— Эх ты… Чего кричишь? Ладно, Буйнов. Поступай, как знаешь, а я уже не могу молчать, понимаешь? Не могу-у-у! Ни воли, ни сил у меня больше нет! Пойми меня правильно, Захар Петрович, я больше не могу…

Шранке с интересом смотрел на Буйнова, а тот метался растерянным взглядом с Титова на майора, с майора на Титова. Его худая фигура ссутулилась. Редкие рыжие волосы прилипли к потному лбу, он торопливо вытер шапкой лицо. Следователь повернулся к партизану и заговорил:

— Господин Титов, ваш напарник, видимо, кое-что подзабыл. Может быть вы поможете ему вспомнить? Подскажете ему детали готовившейся операции? И помните, что чистосердечное признание своих злодеяний дарует вам жизнь.

Титов с видом покорившегося человека внимательно слушал следователя. И пока тот говорил, он несколько раз кивнул в знак согласия. Потом пристально посмотрел на дрожавшего Буйнова, и едва различимая усмешка прошлась по его худому заросшему лицу. «Вот какие бывают они, провокаторы. Он мне не понравился сразу своей услужливостью, желанием угодить, я смолчал тогда. Мало ли кому не нравится что-то в характере другого человека! А я сам такой ли приятный человек? Ведь главное, что Буйнов готов был жертвовать собой для блага общего дела. А теперь выяснилось: все это чистая маскировка, ему надо было войти в доверие к партизанам. Значит, наши товарищи где-то недосмотрели, не сумели своевременно распознать врага. И вот к чему привела ошибка! Ну что ж, главное, что враг разоблачен. И наша задача — наказать его по заслугам!»

Титов сдержанно и твердо сказал:

— Ты верно говоришь, что жизнь у человека одна. И она, конечно, дороже всего на свете. Тем более для меня. Ты, Захар Петрович, уже немало пожил. Успел насладиться жизнью, а мне ж только-только минуло двадцать пять! Прости меня, Захар Петрович, но я больше не в силах держаться. Рассказывай, а то начну я!

Буйнов взвизгнул, замахал руками, заорал:

— Да о чем я должен рассказывать?!

— Послушай, Захар Петрович, может, вторую диверсию отменили, а я не знал? Но ее же планировали. Я это точно помню. Или нет?

— Тьфу, мать твою! Да какую вторую диверсию? Ты бредишь? — Он повернулся к следователю. — Герр майор, да скажите же вы придурку. Растолкуйте ему, пожалуйста!

Следователь постучал пальцами по столу.

— Буйнов вовремя предупредил нас о диверсии, но не указал, где заложена мина, — сказал следователь.

— Так мину закладывал Титов с кем-то из партизан! — уже в панике крикнул Буйнов. — Мне эту работу не доверили, поскольку я не специалист.

Следователь заметил:

— Это нам тоже известно… Но ты, Буйнов, оказывается, не все доносил нам, почему? — Он помолчал минутку, добавил: — Кое-что утаивал от нас. С какой целью?

Буйнов вздрогнул, заговорил, чуть не плача:

— Герр майор, я клянусь! Все, что мне удавалось узнавать, я при первом же удобном случае докладывал вам! — Он повернулся лицом к портрету Гитлера, висевшему на стене за спиной следователя, несколько раз широко перекрестился. — Вот! Вот вам крест святой, герр майор! Все, все, что я вам говорю, есть истинная, святая правда!

Гитлеровец сдвинул брови, посмотрел на Буйнова, потом на партизана.

— Странно. А как же тогда понимать его? — он кивнул на Титова. — Он же утверждает противоположное?

— Он врет нагло! — заорал Буйнов.

Следователь насупился.

— Все это очень странно, Захар Буйнов.

Буйнов отупело посмотрел на следователя. Он, видимо, сам не мог объяснить поведение партизана. Следователь повернулся к Титову.

— Титов, может быть, вы внесете ясность в это запутанное дело? Помогите своему партнеру найти истину.

С каким бы удовольствием Титов ударил сейчас провокатора в его наглую рожу. Но ему надо сдерживаться. Он смиренно посмотрел на гитлеровца, кашлянул в кулак. Заговорил как-то виновато:

— Господин майор, понимаете, мне трудно, очень трудно. Может быть, действительно я что-нибудь путаю? Но вы же, господин майор, наверное, уже делали в его доме обыск и сами смогли убедиться в том, что я прав!

Услышав о возможном обыске в доме Буйнова, гитлеровец удивленно взглянул на партизана.

А тот продолжал:

— Мне одно неясно, я толком не пойму, почему Захар Петрович упирается? Если он докладывал вам все, что узнавал о партизанских делах, так почему не желает быть последовательным и искренним до конца? Что его сдерживает?

Буйнов истерически завопил:

— Тю-у! Бешеная собака! Да о чем я должен говорить? В чем ты меня обвиняешь, ну скажи?!

Титов неуверенно посмотрел на следователя, словно хотел получить у него поддержку. А немец был в большом затруднении. Ему трудно было разобраться: их старый агент, которому они до сих пор верили, в чем-то замешан, а партизан, неделю упорно молчавший, открыто и подробно рассказывает о боевых делах. Что бы все это значило?

Титов осторожно попросил:

— Господин майор, если можно, конечно…

— Что?

— Разрешите закурить?

Шранке протянул ему портсигар. Чиркнул зажигалкой. Титов затянулся. Ух как закружилась голова! Нет, курить нельзя, силу потеряешь. Он загасил сигарету в пепельнице.

— Крепковата. Отвык. — Гитлеровец понимающе кивнул, а Титов снова заговорил: — Господин следователь, разрешите мне спросить вас о гарантиях. Меня интересуют условия, которые вы предоставляете людям, ведущим себя на следствии честно и открыто.

Майор прищурился, пристально и с большим интересом посмотрел на партизана:

— Вы, господин Титов, очевидно, имеете в виду то, чем мы платим за искренность?

— Да, господин майор, именно это…

Фашист сощурился, побарабанил пальцами по столу.

— Я вас вполне понимаю, господин Титов… Так вот, тем лицам, которые ведут себя искренне с нами и мы в этом убеждаемся, даруется жизнь! — Фашист поднял палец: — Понимаете? Жизнь!..

— Значит, если я искренне и честно расскажу вам все, что связано с подготовкой диверсии в городской гостинице, вы освободите меня? — спросил Титов, как бы задохнувшись.

Следователь ударил ладонью по столу.

— Именно так! Но если вы убедите меня в этом на все сто процентов, и не меньше, господин Титов!

— Понятно. Благодарю вас, господин майор. Но дело в том, что, оказавшись на свободе, я буду уничтожен им! — он кивнул на Буйнова, который находился сейчас как бы в прострации: молчал и дышал как рыба, вынутая из воды. — Поэтому я прошу вас, помочь мне скрыться из города после того, как я все расскажу. Если вы этого не гарантируете, то я буду вынужден отказаться от дачи показаний, опасаясь мести. В таком случае для меня будет выгоднее сидеть за решеткой, чем гулять на свободе, где мне угрожает смерть.

Следователь откинулся на спинку стула.

— Да-а, черт побери, вы правы! Попали в интересную ситуацию. Не завидую я вам, господин Титов! Ха-ха-ха! — откровенно и нагло рассмеялся гитлеровец. — Не сгущайте краски. Если вы будете чистосердечны и детально изложите коварные замыслы партизан, то мы гарантируем вашу безопасность. Я вам обещаю.

Партизан облегченно вздохнул. Затем строго глянул на Буйнова, который в полном недоумении смотрел на него, все еще не в силах ничего понять.

— Спасибо за обещание. А теперь я хочу сообщить вам о том, что Буйнов — совсем не тот человек, за которого он выдает себя…

— Что-о?! Что вы говорите? — вскакивая со стула, перебил его следователь.

Партизан поднял руку.

— Минутку, господин майор… Дело в том, что в первые дни оккупации этого города вашими войсками Буйнов был направлен сюда советским командованием с заданием войти в доверие к вам, а потом…

— Неправда! Врешь, гад! Меня в то время здесь не было!

Буйнов с кулаками кинулся на Титова. Но его перехватили солдаты. Один из них ударил его автоматом в грудь. Буйнов упал. Следователь что-то приказал им. Солдаты схватили Буйнова и оттащили в дальний угол…

Титов играл ва-банк. Он был уверен, что таким путем сумеет окончательно скомпрометировать провокатора и его казнят, а что будет с ним, Титовым, уже не имело значения.

Следователь не до конца поверил партизану, но то, что тот говорил о Буйнове, насторожило и испугало его.

Фашист еще не мог решить, кто из этих двух вводит его в заблуждение. Однако ему стало страшно, когда он представил себе, что партизан говорит правду! Ведь в таком случае Буйнов мог передать русским немало важных сведений, поскольку он многое знал. Взяв себя в руки, гитлеровец сел за стол. Жадно выпил стакан воды, старательно вытер лицо.

— Титов, продолжайте ваши показания!

— Буйнову без особого труда удалось войти к вам в доверие. Он передавал вам якобы важные сведения о советских партизанах, а практически — это была дезинформация. Партизаны же успешно использовали его информацию о дислокации германских войск, о расположении учреждений, складов в городе, численности гарнизона и другие ценные сведения…

Офицер рявкнул:

— Факты! Факты! Доннер веттер!

Титов посмотрел Шранке прямо в глаза, кивнул.

— Точных фактов сейчас я вам сообщить не могу, господин следователь. Но хорошо знаю, что дважды ваши карательные экспедиции пытались разгромить главную базу местных партизан. Первый раз они пришли на пустое место. А второй раз — напоролись на мощную партизанскую засаду и отошли, неся большие потери. Обе карательные экспедиции направлялись в лес по наводке Буйнова.

Следователь заерзал на стуле, гневно поглядел на Буйнова, губы его шевелились. Он судорожно листал толстую папку, что-то искал в ней, делал какие-то записи. Провокатор, схватившись за голову, качался из стороны в сторону. Вдруг он закричал истошным голосом:

— Да что же он мелет?! Докажи, подонок!

Партизан развел руками.

— Давай-ка, Захар Петрович, расскажи сам все по порядку: как и что было на самом деле. Чистосердечное признание снимает вину, сам слышал.

— Да о чем же я еще должен говорить, скотина?

Титов осуждающе покачал головой.

— Ну как знаешь. Меня в клевете обвиняешь, а сам заврался. Да и сейчас хитришь. Стараешься ввести следствие в заблуждение.

— Например?

— Пожалуйста. О взрывчатке, что хранится в твоем доме, ты сказал? Что-то я не помню.

Майор посмотрел на Буйнова.

— Ну, отвечайте!

— Что отвечать?! — сорвался Буйнов.

— О заряде расскажи, приготовленном для взрыва городской гостиницы, — ввернул Титов.

Тогда сорвался Шранке, угрожающе зашипел:

— Послушай, ты, грязная русская свинья! Если все это не подтвердится, я прикажу разорвать тебя танками?

«Смерть провокатору!» — вспомнил Титов записку товарищей.

Гитлеровец достал платок, тщательно вытер лицо. Вид у следователя был растерянный, он, видимо, все еще находился на распутье.

А Буйнов уже начал каяться.

— Что же мне делать, герр следователь? Клянусь вам, что я передавал вам все, что получал от них…

Партизан отрицательно помахал рукой, строго сказал:

— Стоп! Опять ложь! Ты, Буйнов, передавал им только то, что тебе было приказано, чтобы завоевать у немцев доверие. Разве не так? А скажи, куда девалась политическая литература?

— Какая литература? — вскочил со стула следователь и впился в партизана горящим взглядом. — Что за политическая литература?! Ну?!

Титов пояснил:

— Несколько экземпляров центральной газеты «Правда». Приказ товарища Сталина о разгроме германских войск под Москвой и еще…

— Довольно! — Следователь схватил со стола страшный жгут, подошел к Буйнову. — Ну-у-у? Говори, где эти бумаги? Где взрывчатка? Да, да, и взрывчатка, которой ты готовился поднять на воздух городскую гостиницу вместе с германскими офицерами! Где она, я тебя спрашиваю?!

Провокатор упал на колени, заскулил, как побитый щенок. Глотая слезы, он заговорил быстро и сбивчиво, стараясь убедить майора в том, что Титов умышленно наговаривает на него. Просил следователя вспомнить все, что он передавал им. Называл фамилии подпольщиков, которых выдал оккупантам. Адреса и явки советских патриотов, переданные им же… «О-о, какая же ты сволочь! Сколько же ты погубил наших людей! — подумал Титов. — Ну берегись, людоед! Конец твой близок! Покуда я дышу, я выдержу все! Я выстою! Сам погибну, но сделаю все, чтобы угробить тебя!» А майор Шранке орал, брызжа слюной:

— Где большевистская «Правда»? Где приказ советского лидера?

Буйнов умоляюще сложил руки на груди, не спуская глаз с охваченного бешенством фашиста.

Свистящий удар жгута оставил на лице провокатора страшный кровавый след и свалил его на спину. Схватившись за голову, он покатился по полу, оглашая кабинет дикими воплями. Потом встал на четвереньки, подполз к гитлеровцу и стал хватать его за ноги. Майор уже не слушал его. Рявкнул что-то, пнул сапогом. Он был похож на зверя, готового кинуться на каждого, кто неосторожно приблизится к нему. Покружив по кабинету, гитлеровец круто остановился перед табуретом, на котором сидел партизан, смерил его ненавидящим взором, словно решал: ударить или не стоит? Потом швырнул жгут на стол, спросил:

— Титов, вы можете указать, где находится взрывчатка?

Партизан спокойно смотрел на следователя.

— Могу, господин майор. Было бы лучше, если бы он сам…

— Отставить! Я вас спрашиваю: где взрывчатка?!

— Слушаюсь, господин следователь! Где же ей быть, как не в его доме? Другого, более надежного места в городе нет.

Услышав слова партизана, провокатор истерически захохотал, откидываясь назад и размазывая по лицу кровь и слезы.

— Ищи-свищи! Ты же сам забрал ее, гадина! Что, забыл? — уверенно говорил Буйнов, видимо надеясь еще выбраться из западни, которую подстроил ему партизан.

Шранке недоуменно смотрел на Титова.

— Это правда, что он говорит? Буйнов передавал вам взрывчатку?

Партизан утвердительно кивнул.

— Да, господин майор, он передавал мне взрывчатку Ею я заминировал дизель и динамо-машину на городской электростанции. Но дополнительный заряд для гостиницы был спрятан отдельно.

Провокатор снова стал кричать, что Титов помешался и теперь несет черт знает что. Предлагал отправить его на обследование к врачу.

Гитлеровец курил одну сигарету за другой и внимательно следил за перепалкой недавних «единомышленников». Когда Буйнов, устав орать, притих, заговорил партизан. Он говорил тихо, казалось, каждая фраза дается ему с трудом.

— Эх, Захар Петрович, Захар Петрович… Значит, ты водил за нос не только их, но и нас? Хорош гусь! Может, я и помешался от пыток, но где находился второй тайник в твоем доме, я еще помню. — Партизан помолчал минутку, потом решительно сказал: — Господин майор, я могу начертить план и указать место тайника.

Гитлеровец одобрительно кивнул.

— Хорошо, господин Титов. Начертите… Садитесь вот сюда и чертите.

Титов медленно пересел с табурета на стул, что стоял у стола следователя. Майор передал ему лист чистой бумаги, карандаш.

Не раз он останавливался, будто припоминая детали, а на самом деле — отдыхал: покалеченные пальцы плохо держали карандаш, но он, хоть и медленно, продвигался к цели.

Наконец чертеж был готов. Жирным крестом Титов пометил место расположения тайника со взрывчаткой и политической литературой. Внизу чертежа крупно написан адрес Буйнова. Положил чертеж перед следователем и сказал:

— Ну вот и все, господин следователь. Кажется, ничего не пропустил. — И закрыв глаза, замер, откинувшись на спинку стула, а в голове неотступно билась мысль: «Все ли в порядке? Успеют ли?»

Титов устал от длительной и напряженной борьбы: надо было следить за каждой фразой, за каждым движением и выражением лица, за поведением и словами Буйнова и действиями следователя, а сил почти не было… И теперь, закончив чертеж, он находился в полуобморочном состоянии: глаза слипались. «Не смей спать!» — приказывал он себе и держался из последних сил

Стукнула дверь. На пороге появился солдат с тарелкой бутербродов и стаканом чая. Все это, по молчаливому приказу Шранке, было поставлено перед Титовым:

— Угощайтесь, господин Титов.

Титову очень хотелось есть, но он заставил себя медленно взять бутерброд, достойно отпить из стакана. Он чувствовал, как с каждым глотком прибавляются силы… Но есть много не стал: он знал, что после голодовки, которая у него была в тюрьме, можно не сладить с собой и уснуть.

Буйнов притих в углу. Он поглядывал на майора, который внимательно изучал чертеж. Покончив с этим, следователь нажал кнопку звонка. Тут же в кабинет вошел офицер, четко козырнул и щелкнул каблуками. Майор что-то тихо сказал ему и передал листок. Офицер снова козырнул, спрятал чертеж в планшет, вышел.

Время тянулось медленно. Буйнов не сводил глаз с двери. Прошел час. Кончился второй. Что будет! Титов с трудом уже боролся с дремотой, тело его оседало на стуле, заныли все раны, разболелась голова. «Не надо было есть, Володька», — попрекнул он себя, в очередной раз с неимоверным усилием выплывая из полузабытья. Часы мерно отстукивали время. Шранке делал вид, что занят чтением бумаг из толстенной папки. Только Буйнов не отрывал глаз от двери.

И наконец она распахнулась. Вошел тот же офицер. Он щелкнул каблуками, замер перед столом следователя.

— Ну?! — коротко спросил Шранке.

Тот доложил:

— Ничего в доме не обнаружено, герр майор! Но когда мы подъезжали, то водитель машины заметил в доме слабый свет. Мы тщательно обследовали весь дом, но никого не нашли!

— Та-ак, — довольно растерянно протянул Шранке и замолчал.

И вдруг вскочил со стула и заорал на партизана:

— Что все это значит? Кто из вас водит меня за нос? Где взрывчатка, о которой ты, сталинский бандит, тут наговорил?

Буйнов вскочил на ноги, и заревел, как раненый медведь:

— Ну что, нашли?! Ах ты, дьявол красный! Герр майор, повесьте эту скотину на люстре! Чтоб другим неповадно было шельмовать честных и преданных вам людей! Воздайте должное этой бешеной собаке!

С Титова сонливость как рукой сняло, голова заработала четко и ясно.

«Что-то случилось, неужели не успели подложить взрывчатку? Что теперь делать? Надо оттянуть время, надо тянуть как можно дольше».

А Буйнов продолжал вопить:

— Повесьте его, герр майор, повесьте! Я преданный и верный ваш друг. Я обещаю вам, герр майор, всю оставшуюся жизнь посвятить борьбе против коммунистов! Клянусь вам! Я…

Тут майор прикрикнул на него, и Буйнов замолчал

В кабинете наступила тишина…

Шранке медленно прохаживался по кабинету, старался взять себя в руки. Затем подошел к партизану, прищурился и тихо спросил:

— Так что все это значит, господин Титов? Где же содержимое тайника в доме Буйнова, о котором вы так уверенно говорили?

Титов смиренно посмотрел на майора.

— Простите, господин следователь… Возможно, вкралась досадная ошибка. Но я утверждаю…

— Не верьте ему, герр майор. Он все врет! Это такая хитрая и продувная бестия! — закричал Буйнов. — Он же не простой партизан. Да-да! Он не простой партизан. Он прилетел сюда из самой Москвы! Он, — Буйнов чуть было не задохнулся, прежде чем закончить фразу, — ге-пе-уш-ник!

— Что ты сказал? Повтори! — выдохнул гитлеровец.

Провокатор побледнел.

— Чекист, герр майор!

— У-у! Кретин! Скотина! Почему ты раньше не сказал?! — заорал гитлеровец.

Провокатор опустил голову.

— Боялся ошибиться, герр майор. Прежде хотел уточнить. Но это не так-то просто…

Шранке зашагал по кабинету.

Новость очень заинтересовала его. В то же время мысль о том, что Буйнов желает избавиться от свидетеля своего предательства, все еще не выходила из его головы. Затянувшись несколько раз сигаретой, он остановился перед Буйновым.

— Значит, ты утверждаешь, что он — чекист?

Тот нерешительно кивнул.

— Я не утверждаю, герр майор. Я только догадываюсь, что он — не простой партизан. Я наблюдал за ним. Он молодой, да ранний, как говорят русские. Слова от него лишнего не вытянешь. Каждый шаг он обдумывает, прежде чем…

Гитлеровец нетерпеливо махнул рукой, недовольно сказал:

— Что ты мямлишь! — Потом повернулся к партизану: — Титов, вы слышите, что он говорит о вас? Значит, вы не простой партизан, а советский разведчик, чекист? Это верно? Ну и ну! А знаете, это даже интересно. Особенно теперь, когда мы установили с вами деловой контакт, верно?

Титов сделал вид, что не слышал вопроса. Виновато посмотрев на Шранке, он сказал:

— Господин майор, знаете, я неправильно начертил схему дома Буйнова. Наверно, что-то подзабыл. Но я вместе с ним закладывал тайник. Я могу найти то место. — Партизан замялся. — Правда, тогда была темная снежная ночь… Несколько килограммов тола, бухта бикфордова шнура, коробка с капсюлями-детонаторами, — говорил Титов, стараясь не ответить на вопрос.

Следователь недовольно скривился:

— Послушайте, Титов, сейчас меня интересует совершенно другое: вы — действительно чекист или Буйнов фантазирует?

«Ишь, как тебя задело, сволочь!» — подумал Титов, потом горько усмехнулся, стараясь выглядеть простачком.

— Э-эх, господин майор, а какое это имеет значение теперь? Сейчас, мне кажется, важнее разоблачить этого лицемера, который так долго водил вас за нос!

Майор исподлобья посмотрел на него.

— То, что вы говорите, конечно, имеет важное значение, но и личность ваша меня тоже интересует. Так кто вы?

Партизан тяжко вздохнул. Провокатор действительно поставил его в сложное положение. Говорить «да» он, конечно, не будет. И отрицать тоже не следует.

— Знаете, господин следователь, будь я чекистом или простым партизаном, теперь для меня это все равно. После того, что я сделал для вас, мне следует бояться больше своих, чем вас… В общем, теперь мне хана!

— Хорошо, господин Титов, оставим пока этот вопрос открытым, но ненадолго.

Буйнов ушам своим не верил. Он был поражен спокойным тоном Титова и его уверенностью. Однако он вовсе не собирался сдаваться. Он еще надеялся доказать майору свою правоту. Он догадался, что партизаны разоблачили его и теперь мстят. Но как это доказать? Как убедить в этом майора? Он хорошо понимал, что именно в эти минуты решается вопрос: жить ему или умереть страшной смертью. И он подумал, что наступил момент, когда надо использовать свой последний козырь. Буйнов встал, вытянулся по стойке «смирно».

— Герр майор, разрешите мне поговорить с вами без посторонних, — сказал он громко.

Фашист прищурился, с интересом посмотрел на подобравшегося Буйнова.

— Это еще зачем?

— Чтобы он не слышал. То, что я вам скажу, тайна! Он знать не должен.

— Абсолютно бесполезно, господин Буйнов. Теперь все равно: ни вы, ни он не выйдете из моего кабинета на своих ногах!

Провокатор побледнел, но тут же снова заговорил:

— Я все же убедительно прошу вас, герр майор! Поверьте, что это очень важно не только для меня, но и для вас!

Гитлеровец недоверчиво усмехнулся.

— О чем важном ты можешь сказать после того, как весь погряз во лжи? Сомневаюсь.

Буйнов не сдавался.

— Герр майор, я прошу… Я повторяю, я сообщу очень важные сведения.

Майор нетерпеливо махнул рукой.

— Только здесь! Уже ничего не изменит моего решения. Ты не оправдал наших надежд!

Ваша воля, герр майор. Вы должны знать, кто я на самом деле… Разве вам не известно, что я не советский гражданин? Что долгие годы я прожил в немецком государстве? Мой отец — видный белоэмигрант! Все эти годы я мечтал отомстить большевикам за все то, что потеряла наша семья в России после революции! Я ненавижу их! — Он затрясся. По его перечеркнутому вздувшимся рубцом лицу потекли слезы. — Герр майор, неужели вы верите не мне, а этому красному кутенку?! О боже, как я ненавижу всю их свору!

Недоверчивая улыбка появилась на тонких губах Шранке.

— Это интересно, Буйнов. Я был бы рад, если бы все это оказалось истиной. Но боюсь… Ведь все, о чем вы тут говорили, совсем не помешало вам бороться против нас. Вот в чем дело!

— Нет-нет, герр майор, все не совсем так! Я попытаюсь вам доказать, — оправдывался Буйнов.

— Хватит! — прервал его майор. — Не забывайте, что вы прежде всего русский! А следовательно, наш потенциальный враг! И я не могу поверить вам на слово. Вы должны доказать, и доказать убедительно, что все это не так, как говорит партизан Титов, понимаете? Поймите, что я очень хотел бы поверить, что правы вы, а не Титов. Вот и давайте, пока я разрешаю вам, говорите. Но говорите так, чтобы я вам поверил.

Провокатор откашлялся, заговорил четко, даже голос повысил. Он размахивал сжатым кулаком, словно вбивал каждое слово в сознание следователя.

— Герр майор, я настоятельно прошу вас запросить обо мне Берлин! Я настаиваю на этом, герр майор! Ибо там хорошо знают меня!

Гитлеровец серьезно посмотрел на собеседника, решительно сказал:

— Я вас понял, господин Буйнов. Я запрошу о вас Берлин, однако сделаю это только тогда, когда еще раз проверят ваш дом и ничего компрометирующего вас там не окажется. Если же… то вас уже никто и ничто не спасет, ясно?!

Услышав это, провокатор всплеснул руками:

— Это ужасно, герр майор! Значит, вы верите красному? Но я требую! — истерично выкрикнул Буйнов и дальше заговорил по-немецки и так быстро, что Титов, знавший немецкий неплохо, мало что мог понять из его торопливой и сбивчивой речи. Кончив, Буйнов щелкнул каблуками, выбросил руку в сторону портрета Гитлера, крикнул: — Хайль Гитлер!

Следователь, выслушал Буйнова, удивленно смотрел на него, по скулам его заходили желваки. Потом он вызвал снова офицера, которого недавно посылал в дом Буйнова, приказал взять Титова и ехать искать взрывчатку.

Буйнов ошалело смотрел на следователя, пораженный тем, что тот не обратил никакого внимания на его слова, а продолжал действовать так же, как и раньше. Когда за партизаном и офицером закрылась дверь, Буйнов молча попятился в дальний угол кабинета, сел прямо на пол, закрыл лицо ладонями и зарыдал.

Часа через два офицер и Титов появились в кабинете следователя. Титов едва держался на ногах. Следом за ними два солдата внесли деревянный ящик и кипу советских газет. Они поставили ящик на табурет, на стол положили газеты.

— Открыть!

Один из солдат отбросил крышку ящика. Там желтели толовые шашки. Темнел бикфордов шнур…

Увидев все это, Буйнов вскочил на ноги. Лицо его перекосилось, словно его хватил паралич. Он кинулся к окну.

— Хальт! Цурюк!

Но Буйнов не подчинился команде. Он проворно вскочил на широкий подоконник, ударом ноги распахнул раму. К нему кинулся солдат.

— Прочь отсюда! — крикнул Буйнов и ударил солдата ногой в лицо.

— Фойер! — заорал майор Шранке, хватаясь за кобуру.

Солдат, стоявший у дверей, вскинул автомат. Прогрохотала длинная очередь. Зазвенели куски оконного стекла, падавшие на подоконник. Сизый пороховой дым заполнил кабинет. Буйнов вскинул руки и с громким воплем свалился в кабинет. Все замерли, наступила мертвая тишина, только корявая ветка продолжала стучать и царапаться в окно. Через разбитое стекло в кабинет хлынул холодный воздух, парусом надувая штору.

— Убрать! — приказал майор Шранке и рукавом кителя медленно вытер пот с лица.

Солдаты схватили труп провокатора за ноги и поволокли из кабинета. Широкая полоса крови протянулась по блестящему паркету до самых дверей. С головы трупа свалилась цигейковая ушанка. Солдат, которого Буйнов пнул ногой в лицо, зажимая нос платком, зло отфутболил ее за дверь…

Двое суток прошло с той невероятно трудной и страшной ночи. Титова теперь содержали в другой камере, она была попросторнее, и в ней не было так холодно. Три раза в день его кормили баландой, давали кусок хлеба и кружку кипятка. На ночь в камеру загоняли других узников. Многие из них были со следами побоев на лицах, хромали или осторожно поддерживали поврежденные руки Во сне избитые стонали, но днем крепились, только зубами скрипели. Спали вповалку на грязной соломе. С Титовым почему-то никто из них не разговаривал. Все смотрели на него враждебно. Видя это, он тоже не пытался сближаться с ними, опасаясь провокаторов.

Таясь в своем углу, Титов мысленно разговаривал с товарищами по отряду, боевое задание которых успешно выполнил. «А кто была та невеста? — не раз задавал он себе вопрос. — Видать, смелая и решительная девушка. А старушка?»

Титов терпеливо ждал, что будет дальше, он, конечно, не верил, что немцы оставят его в покое и освободят, как обещал майор Шранке. Почему они до сих пор не вызывают его к себе? Выжидают? Смерть Буйнова, конечно, не входила в планы гитлеровцев и принесла им много хлопот…

Все это очень беспокоило чекиста. Тем не менее он был рад, что предатель понес заслуженную кару.

Разоблачение Буйнова как «советского разведчика» заставит их здорово поработать. Возможно, майор Шранке запросил Берлин. А там не так-то быстро и легко поверят в то, что Буйнов — сын крупного белогвардейца — мог предать их. Начнется серьезная и всесторонняя проверка, и чем она кончится? Титов много думал о том, как ему выбраться на свободу из застенка, пока фашисты не начнут пересматривать его показания. А с воли не было никаких сигналов… Воля! Как ему хотелось почувствовать себя свободным человеком! Увидеть боевых товарищей. Снова взять в руки оружие!

Утром на третий день, когда всех «квартирантов» увели, он подсел к батарее центрального отопления, от которой шло едва ощутимое тепло, прислонился к ней спиной и снова, уже не первый раз, стал прокручивать в памяти весь ход последнего допроса: не переиграл ли он? Не ухватятся ли немцы за конец какой-нибудь оборванной ниточки, чтобы раскрутить весь клубок, который ему удалось намотать? В батарее центрального отопления, как в испорченном микрофоне, слышались какие-то хаотические металлические звуки. Похоже было, что систему где-то ремонтировали… Вдруг в хаос этих звуков вплелось что-то ритмичное. Узник уловил три одинаковых удара через равные промежутки. Потом еще три с промежутком покороче. Затем — один длинный. За ним — короткий и длинный… Что это? Он прислушался. Снова повторились удары. Азбука морзе! Партизан, затаив дыхание, принимал передачу: О-Л-Е-Г шум инструмента… Т-Ы… Б-О-Л-Е-Н… хаотические удары… Б-О-Л-Ь-Н-И-Ц-А… Н-У-Ж-Н-А… Б-О-Л-Ь-Н-И-Ц-А. «Олег, ты болен. Нужна больница», — говорил он. Сигнал от друзей!

Он не отходил от батареи, но больше ничего не услышал.

Вечером, когда камеру окутали ранние зимние сумерки и из коридора стали доноситься грубые голоса, ругань тюремщиков и тяжелые шаги возвращавшихся с каторжных работ узников, Титов еще раз услышал обрывки азбуки морзе. Но ничего нового он не смог разобрать, кроме того, что уже принял утром…

Камера быстро заполнилась уставшими, дрожащими от холода и слабости людьми. Войдя в помещение, они тут же падали на истертую солому, тяжело дышали. Некоторые мельком, недружелюбно посматривали на Титова, который сидел у батареи центрального отопления, надеясь услышать еще что-нибудь.

Когда совсем стемнело, в камеру внесли фонарь «летучая мышь». При слабом его свете роздали ужин — баланду из мороженой свеклы и кусок липкого, тяжелого, как хозяйственное мыло, хлеба. Потом надзиратель принес ведро кипятка. Его черпали прямо из ведра немытыми мисками.

— Эй, господа хорошие! Чай хлебайте побыстрее и на боковую! Нечего керосин зазря изводить!

Миски и ведро убрали. Фонарь унесли. Узники, кряхтя и постанывая, укладывались спать, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить тепло… Время шло. Все реже и реже слышались тихие голоса. Титову казалось, что все уже спят, но он крепился и гнал от себя сон, словно предчувствовал недоброе. И не ошибся: почти перед самым рассветом он услышал приглушенный шепот. Разговаривали двое. Он прислушался и понял, что речь идет о нем: «Вот гад! Выдал фашистам товарища поотряду. Того прикончили прямо в кабинете следователя!» Голоса стихли. Минут через десять снова шепот, и он разобрал: «Предатель! Придушить гада!» Титов затаил дыхание, подумал: «Откуда им стало известно о гибели Буйнова? Наверное, это дело старшего полицая Ноздрюка и его дружков. Не иначе! Сумели-таки бандиты отомстить „политическому арестанту“», — горько улыбнулся чекист. Он решил не спать, но это удавалось ему с огромным трудом.

Вдруг чуть слышно зашуршала солома. Из груды спавших тел в полный рост поднялись двое. Титов вскочил на ноги, напрягся, готовясь к защите.

«Неужели придется погибнуть от своих? Этого еще не хватало», — подумал он с горечью и отскочил в сторону. Но споткнулся о спавшего рядом заключенного и упал. Мстители навалились на него. Били, старались схватить за горло, но сил у них было немного. Они стонали от бессилия и ненависти, мешали друг другу, и это помогало Титову держаться: он по очереди отбрасывал их от себя. Пытался встать, но те снова и снова кидались на него. Видя, что вдвоем им не справиться, взмолились:

— Товарищи!.. Братцы! Помогите прикончить Иуду!

Проснулись и другие узники. Поняв, в чем дело, кое-кто из них кинулся на помощь мстителям. А двое рванулись к двери, закричали испуганно, зовя охрану. Поднялся невероятный шум. Загрохотали запоры. Распахнулась железная дверь. Два ярких луча света вырвали из темноты камеры кучу копошащихся тел.

— Кто нарушает порядок?! Чего не поделили? Сцепились, как собаки! — ругался надзиратель. И приказал: — А ну все марш в коридор!

В камеру ворвались полицейские с карабинами. Они принялись наотмашь лупить заключенных прикладами. За ними вошел комендант, обер-лейтенант с парабеллумом и электрическим фонарем.

— Быстрее, быстрее в коридор! Построиться! — все еще кричал тюремщик, размахивая кулаком.

Камера быстро опустела. Только Титов недвижно лежал у батареи. «Олег, ты болен. Нужна больница…» — едва теплилось в его уходящем сознании.

Комендант тюрьмы обер-лейтенант Гросс осветил камеру. Остановил луч света на неподвижно лежавшем теле.

— Это кто? — спросил гитлеровец.

Пожилой надзиратель склонился над Титовым, кашлянул в кулак.

— Господин обер-лейтенант, этот самый арестант, которого приказано… Господин майор Шранке приказал, значит, чтоб он жил.

— Тот, который смотреть необходимо, как собственный око?! — спросил немец и ткнул дулом пистолета надзирателю в грудь.

— Тот самый, господин обер-лейтенант, — ответил надзиратель, опасливо отступая на шаг от немца.

— О-о-о! Доннер веттер! Старый осел! Почему он лежит? — закричал фашист и наклонился над узником.

Немец принялся хлестать его по щекам рукой, надеясь привести в чувство, но, увидев кровь на руке, брезгливо скривился. Вытер пальцы, выпрямился и что-то приказал.

В камеру вбежали два автоматчика. Тот указал пальцем на неподвижное тело.

— В больницу!

Заняв город, одну из городских больниц немцы превратили в госпиталь-концлагерь для советских военнопленных. Гражданских лиц, лечившихся в больнице, гитлеровцы вышвырнули на улицу. Оставили в ней только раненых, попавших туда во время обороны города. Большинство медицинского персонала составляли советские медики, работавшие в больнице еще до войны и не отступившие с частями Красной Армии, чтобы не бросать на верную смерть больных. Некоторые медработники пришли в госпиталь уже после оккупации города немецкими войсками.

Пациенты госпиталя-концлагеря числились в списках под личными номерами. У каждого из них на одежде висела фанерная бирка с жирно оттиснутым номером.

В этот госпиталь-концлагерь по приказу коменданта тюрьмы был срочно доставлен Титов. Его поместили в палату смертников, поскольку он был так слаб, что едва дышал и двигаться самостоятельно не мог. Сам комендант и другие тюремщики были очевидцами того, как его жестоко избили, и верили, что он находится в крайне тяжелом состоянии. На самом же деле Титов был не так уж плох, жизни его ничто не угрожало, кроме гитлеровцев, конечно.

Врачи-подпольщики констатировали «крайне тяжелое положение, грозящее неизбежной и скорой кончиной». Поэтому-то больного и поместили в палату смертников, присвоив ему номер 438.

В первую же ночь его переодели в куртку, на которой висел уже другой номер — 379, и перевели в общий барак (в нем содержались выздоравливающие) под именем красноармейца Плетнева Никифора Севастьяновича родом из Саратова, шофера по профессии. А на место Владимира Юрьевича Титова в палату смертников под номером 438 положили труп скончавшегося Плетнева.

Вечером умершего узника Титова вынесли в морг, а утром зарыли в общей могиле на городском кладбище…


Рядового Плетнева поселили в бараке для выздоравливающих. Через два дня он уже встал на ноги, а на пятый — был переселен в барак, где содержались военнопленные, ожидавшие отправки в концентрационный лагерь или включения в рабочую команду. Вскоре Титову с помощью медиков-подпольщиков удалось устроиться разнорабочим на кухню. Он пилил и колол дрова, чистил котлы и выполнял другие работы. Физически он окреп и стал подумывать о побеге, но товарищи сказали ему, что сбежать можно, только если тебя включат в рабочую команду по валке леса…

Майор Шранке получил ответ на свой отчет по делу о партизанской диверсии. Он был оглушен его содержанием. Начал пить и напивался до чертиков. Ночами его мучили кошмары. Днем зверем кидался на подчиненных, а те шарахались от него, как от чумного…

Через своего человека, внедренного в число вольнонаемных чиновников аппарата канцелярии комендатуры города, подпольщикам удалось добыть копии некоторых секретных документов из переписки комендатуры. В этих документах они прочли:

«…Буйнов Захар Петрович был нашим проверенным агентом по кличке „Россиянин“. Будучи сыном царского офицера, он горел неукротимой ненавистью к новой власти в России и люто ненавидел большевиков. Постоянной мечтой „Россиянина“ было отомстить большевикам за все то, что потеряла их семья после Октябрьской революции.

Преданность рейху этот агент доказал своей честной и многолетней работой. За предвоенное время „Россиянин“ приобрел и подготовил нескольких способных и весьма перспективных агентов из числа русских эмигрантов. Они заброшены на советскую сторону, успешно там легализировались и начинают снабжать ценной информацией о внутреннем положении в стране противника.

Нас удивляет, майор Шранке, ваш субъективный и довольно примитивный метод ведения следствия по диверсии на городской электростанции.

„Россиянин“ был прав, отказываясь от своей причастности к диверсии в городской гостинице. В данном случае вы поступили неквалифицированно и близоруко и погубили „Россиянина“. А с его смертью потеряли и многих преданных рейху людей, с которыми „Россиянин“ работал лично и не оставил на них никаких данных. Потеря такого агента, как „Россиянин“, выглядит еще серьезнее, если учесть, что высшее руководство рейха, следуя весьма прозорливым и гениальным мыслям нашего дорогого фюрера и руководствуясь его великим военным гением, планировало активно использовать „Россиянина“ и подобных ему личностей на важной работе по созданию органов местной власти на освобожденных нашими доблестными войсками землях…

Итак, майор Шранке, вы не оправдали высокое звание солдата фюрера. С мечом, огнем и кровью наши доблестные солдаты идут по России и устраивают там новый порядок. И всякий, кто помешает этому победоносному маршу, будет уничтожен!..

В связи с вышеизложенным вам предлагается немедленно прибыть в оперативный Центр с личным отчетом по затронутым вопросам и туда же доставить чекиста Титова…»

Очнувшись, наконец, от запоя и поняв смысл указаний Центра, майор Шранке кинулся в городскую тюрьму, куда он заточил Титова.

— Где тот русский партизан, которого я приказывал охранять, как зеницу ока?! — рявкнул он.

Комендант городской тюрьмы обер-лейтенант Гросс вытянулся по стойке «смирно».

— Разрешите доложить, герр майор! Партизан, о котором вы изволите говорить, герр майор, некоторое время тому назад скоропостижно скончался от телесных повреждений.

Комендант подробно доложил ему, как Титова избили заключенные, он был отправлен в госпиталь, а там, не приходя в сознание, умер. Погребен на городском кладбище.

В марте 1942 года заключенный номер 379 был включен в рабочую команду по заготовке леса. Военнопленные валили деревья в районе железнодорожной станции Красное, на перегоне железной дороги Смоленск — Орша. В мае этого же года ему удалось бежать и присоединиться к одному из партизанских отрядов, действовавших в треугольнике железных дорог Смоленск — Витебск — Орша.

Дмитрий Корбов В ШТАБЕ Г. К. ЖУКОВА


Просматривая на днях свои архивы, обнаружил такую запись:

«10 апреля 1942 года. 7 часов утра. Только что вернулся из Перхушково. Ездил с товарищами из управления особых отделов представлять командующему Западным фронтом тов. ЖУКОВУ Г. К. двух агентов немецкой разведки».

Дата показалась невероятной. Неужели прошло 45 лет? Ну а память тут же услужливо представила мне скромную рабочую комнату на шестом этаже дома 2 по улице Дзержинского, окно, выходящее во двор, старенький диванчик, где мы спали в ночные часы, сидевшего напротив меня славного Алешу Горбенко[47], которого, к великому сожалению, уже нет в живых, и все то, что окружало нас и чем мы жили в те, теперь уже далекие годы…

Я был тогда оперативным уполномоченным центрального аппарата контрразведки и работал в подразделении, занимавшемся использованием захваченных вражеских агентов, снабженных рациями. Суть моей работы состояла в том, чтобы организовать мероприятия, которые должны были создать у противника видимость активной деятельности его агентуры в то время, когда фактически она находилась в руках советской контрразведки и работала под нашим контролем. Естественно, что мы широко практиковали передачу противнику военной дезинформации. Она разрабатывалась по указаниям Генерального штаба и штабов фронтов Красной Армии в соответствии с их стратегическими и тактическими планами. Каждая радиограмма, предназначавшаяся для передачи противнику, обязательно санкционировалась руководством Генерального штаба, с которым чекисты поддерживали тесный контакт на протяжении всей Великой Отечественной войны.

По роду работы сотрудникам контрразведки нередко приходилось выезжать в командировки на фронт. Такой командировкой был и наш визит к командующему Западным фронтом генералу армии Георгию Константиновичу Жукову.

Все началось 9 апреля 1942 года в первой половине дня.

— Ты куда пропал? — набросился на меня Алексей, как только я переступил порог кабинета. — Разыскиваю уже пять минут, все телефоны оборвал…

— Забегал в «Стрелу», хотел отоварить карточки. Позарез нужна банка сгущенки, хочу послать в Свердловск своим, может, дойдет ко дню рождения дочки. А что, собственно, случилось?

— Звонила Рая, просила, чтобы ты срочно зашел к ПП.

Так для краткости мы называли между собой начальника отдела центрального аппарата контрразведки майора госбезопасности Петра Петровича Тимова.

В кабинете у Тимова находились два неизвестных мне сотрудника: один — майор госбезопасности с ромбом в петлицах, другой — лейтенант госбезопасности со шпалой. Первый оказался руководящим работником Управления особых отделов НКВД СССР Горновым, а второй — следователем этого управления Мозовым.

Когда я, пожав руки гостям, сел, Тимов сказал:

— Сейчас товарищ Мозов передаст вам материалы на двух агентов немецкой разведки, заброшенных на нашу сторону. У них есть рация и все необходимое для работы на ней… Отложите все дела и займитесь ими. Прежде всего решите, можно ли включать задержанных в работу. Заключение должно быть готово сегодня к вечеру. Ясно?

— Ясно, товарищ майор!

— Да… Если возникнет необходимость поговорить с агентами, товарищ Мозов это организует. И вот еще что. Сегодня ночью, возможно, придется поехать по этому делу в штаб фронта. Без моего ведома никуда не отлучайтесь.

Я пригласил Мозова в свой кабинет. Выслушав его, принял необходимые материалы и, не теряя ни минуты, приступил к работе.

Прежде всего ознакомился с биографиями агентов. Оба оказались молодыми людьми, бывшими военнослужащими Красной Армии, попали в плен к гитлеровцам в первые же месяцы войны. Старший — Григорий Феденко — имел звание младшего лейтенанта, командовал радиовзводом стрелкового полка. Его партнер Иван Дьяков был лейтенантом, командиром взвода отдельного батальона связи.

Биографии агентов (правда, записанные с их слов и пока еще не проверенные) указывали на то, что ни Феденко, ни Дьяков не могли быть закоренелыми врагами Отечества, и, следовательно, их можно было использовать в операции против гитлеровской разведки. Косвенно это подтверждала одна очень важная деталь: оба сразу же после выброски в наш тыл, спрятав на месте приземления парашюты и рацию, явились в военную комендатуру города Селижарово и заявили о своем задании.

Но по опыту работы я уже знал, что так называемая «положительная биография» и даже явка с повинной не всегда доказывали искренность намерений этой категории людей. Бывало, что все оказывалось заранее спланированной операцией, в ходе которой разведка противника пыталась внедрить своих агентов в советскую контрразведку.

Феденко и Дьяков были подготовлены «Абверкомандой-103», разведорганом гитлеровцев, приданным армейской группе немецких армий «Центр», действовавших на Западном фронте. Мы неплохо знали методы работы этой «Абверкоманды» (ее возглавлял полковник Герлиц). Несколько шпионских групп, подготовленных и заброшенных в наш тыл, уже были захвачены органами госбезопасности, многое, касавшееся подбора и обучения разведчиков в Борисовской, Катыньской и Орджоникидзеградской школах «Абверкоманды», экипировки и инструктажа разведчиков, было мне известно. И вот теперь, сравнивая все то, что я знал, с показаниями Феденко и Дьякова, пришел к заключению: им можно верить. И все же документы документами, а личное впечатление иной раз может перевесить. Я позвонил Мозову и попросил вызвать на допрос Дьякова. «Чуть позже потребуется и Феденко», — предупредил я.

Дьяков оказался типичным русаком — ширококостный, плечистый, с крепко посаженной головой на короткой толстой шее.

Простодушное лицо, мягкие русые волосы и светлые глаза.

— Садитесь, — сказал я ему. — Как себя чувствуете?

— Спасибо, все нормально, — сказал парень, с интересом разглядывая комнату и меня. — Дом — он, знаете, и есть дом. Каким бы ни был. Родные стены, в общем…

Разговор начался. Говорил он спокойно, просто, бесхитростно, называл вещи своими именами и не выгораживал себя.

Слушая его, я легко представил трагедию этого человека, только начавшего самостоятельную жизнь. Выходил из окружения. Плутал четыре дня, устал и в ночь на 11 сентября крепко заснул в каком-то заброшенном окопе. Тут и был захвачен немецкими автоматчиками. «У меня отобрали комсомольский билет, нож, часы, деньги. Наган утонул, когда переплывал Десну».

Дьяков передохнул, попросил воды.

Знакомая история. И то, что случилось дальше, тоже мне было известно: лагеря военнопленных в Чернигове, Гомеле, Бобруйске и Минске.

В минский лагерь приехали двое вербовщиков немецкой разведки в форме командиров Красной Армии. Отобрали среди военнопленных шесть человек — все специалисты в области связи — и отправили в Борисов. Вечером пришел немецкий офицер, майор Альбрехт, и объявил: будете работать в разведке, вам оказано большое доверие, цените это! Ну а если кто не желает, может вернуться обратно в лагерь… Вернуться никто не захотел. Это было равносильно самоубийству.

— Все произошло настолько быстро и неожиданно, что я просто не сознавал, что делал, — говорил мне Дьяков. — Думал только об одном: не попасть бы снова в лагерь! Ну, а позже, когда началась учеба и особенно когда встретился с будущим своим напарником, понял: то, куда я попал, хуже любого лагеря. И нужно сделать все, чтобы перейти к своим. Так мы и решили с Феденко.

Потом в кабинет ввели Феденко. Этот был повыше ростом, потоньше, но держался тоже спокойно, смотрел открыто, не пряча глаз, как человек, который знает, что совершил ошибку, но теперь ее исправляет и поступает правильно. Обстоятельства его пленения и вербовки были почти такими же, как у Дьякова.

Позвонил Тимов, спросил:

— Ну как дела?

— Все в порядке, товарищ майор. Заканчиваю. Через полчаса заключение будет готово.

— Впечатление?

— Положительное.

— Хорошо, заходите.

Тимов прочитал мою записку, задал несколько вопросов, набрал номер Горнова:

— У нас все готово. Мы «за»! Так что будем ждать команду на выезд. Транспорт и организация поездки за вами. — И, поймав мой вопросительный взгляд, пояснил: — В Генштабе считают, раз агенты будут действовать в прифронтовой зоне, добро на их использование должен дать сам командующий фронтом Жуков. Георгий Константинович проявил к этому делу большой интерес и согласился принять их сегодня. Выезд состоится, по всей видимости, ночью. Поэтому будьте наготове.

Я пошел к себе, а по дороге заглянул в буфет. Съел винегрет, заправленный прогорклым постным маслом, выпил стакан чая с кусочком сахара (второй кусочек положил в карман для дочки) и стал ждать. В половине двенадцатого ночи мне позвонили: «Спускайтесь, машины у подъезда». На улице уже стояли три «эмки». В первую сели Горнов и проводник. В двух других разместились Мозов, я, агенты и два бойца охраны.

С площади Дзержинского взяли курс на Можайское шоссе. Город был погружен в темноту. Машины шли медленно, иногда включая подфарники. У деревни Мамоново, до которой добрались минут за сорок, произошла небольшая заминка — тут почему-то застряла двигавшаяся к фронту автоколонна. Через четверть часа поехали дальше. Миновали Одинцово, свернули вправо, на узкую лесную дорогу. Проскочили какую-то аллею. Затем было несколько поворотов с подъемами и спусками, и наконец машины остановились около шлагбаума, охранявшегося военным патрулем. Офицер проверил документы и дал команду открыть шлагбаум. Машины выехали на площадку, окруженную со всех сторон лесом. Слева на склоне среди деревьев виднелись силуэты двух небольших зданий. Справа, ниже по склону, недалеко от оврага, стоял одноэтажный каменный домик с мезонином. Типичная помещичья усадьба прошлого века. Я спросил проводника: где мы? «Власиха», — кратко и непонятно ответил он. Оказалось, что местность эта именуется так по имени хозяйки имения. Что касается поселка Перхушково, имя которого вошло в летопись Великой Отечественной войны как район дислокации штаба Западного фронта, то он находился от домика с мезонином на расстоянии добрых трех километров.

Мы с Горновым направились к крылечку дома. Несколько ступенек, простенькие перила, незатейливый деревянный навес над крыльцом. Решили тут подождать. До назначенного времени оставалось пятнадцать минут. Мозов с бойцами охраны и агентами остались в машине.

Качались, поскрипывая, сосны. Шевелил ветками ночной ветерок… «Время. Пошли!» В приемной командующего дежурили два офицера. Старший по званию сидел за столом, рассматривая какие-то бумаги. На столе стояло несколько телефонных аппаратов. Офицер помоложе шагнул к нам навстречу с журналом в руках. О нашем приезде им, видимо, было уже известно, так как старший офицер спросил:

— Вы на прием к командующему в один тридцать?

— Совершенно верно, — ответил Горнов.

— К сожалению, придется подождать. У него непредвиденное совещание. Присядьте, пожалуйста, сюда (он указал на диван). Полистайте журналы.

Около двух часов ночи из кабинета Жукова поспешно выскочил грузноватый генерал-майор с раскрасневшимся потным лицом, и в тот момент, когда он открывал дверь, до меня донеслись энергичные слова командующего:

— Вот так, генерал! Понятно? И запомните: только так!..

Совещание закончилось, и сразу же нас пригласили к Жукову. Переступив порог кабинета, Горнов доложил, что агенты немецкой разведки, заброшенные в район Селижарово, доставлены и находятся здесь.

— Хорошо, — сказал Жуков, выходя из-за длинного стола, стоявшего вдоль стены (на столе были разложены разрисованные цветными карандашами карты). Он пожал нам руки и, указывая на стулья, сказал:

— Садитесь!

Но сам не сел.

— Садитесь, садитесь, — повторил командующий. — На меня не обращайте внимания, мое вертикальное положение пусть вас не смущает. Это мой метод борьбы со сном…

Мы сели, и Жуков, прохаживаясь вдоль затянутой портьерами стены, спросил:

— С кем имею честь беседовать?

Горнов назвал фамилию, должность, звание и представил меня.

— Цель нашего визита, — сказал он, — решить, целесообразно ли включать в работу агентов, заброшенных в район Селижарово. Заинтересовано ли в этом командование фронта? И есть ли надобность в передаче противнику военной дезинформации? В Генеральном штабе нам посоветовали встретиться с вами.

— Да, я в курсе. Мне звонили. А как с вашей стороны, препятствий нет? Вы уверены в том, что они будут честно работать?

Горнов коротко сообщил, что собой представляют оба агента, и добавил:

— Думаем, что им можно верить. Техника тоже в порядке. Как, товарищ Корбов, правильно?

— Так точно, — ответил я, — все исправно: рация, кварцы, батареи, расписание связи, шифры. К работе можно приступать в любое время. Правда, есть одна трудность: после выброски агентов прошло четыре дня, а они молчат. Хотя обязаны держать связь со своим радиоцентром ежедневно. Поэтому агентам было разрешено передать следующую радиограмму: «Приземлились благополучно не в своем районе. Выходим к месту. В связи с большим движением днем скрывались». Думаем, что это может успокоить противника.

— Радиограмму уже передали? — поинтересовался Жуков.

— Да. Немцы подтвердили: радиограмма принята. Теперь они знают, что их люди встретились с трудностями и связь с ними может прерваться на некоторое время.

Командующий молча прошелся вдоль стола, затем, повернувшись к нам, сказал:

— Давайте сначала выясним, чем конкретно интересуются немцы, а затем решим, как быть дальше.

По его приказанию в кабинет ввели Феденко, который, бросив взгляд на пять звездочек в петлицах командующего, явно растерялся.

— Мне доложили, что вы — офицер Красной Армии. Правильно? — спросил Жуков.

— Так точно.

— В каком звании?

— Младший лейтенант.

— Где служили?

— Был командиром радиовзвода стрелкового полка 129-й стрелковой дивизии.

— Как оказались во вражеском плену?

— Так сложилась обстановка.

— А именно?

— 29 июля на выходе из окружения в направлении Ярцево меня, безоружного, взяли в плен четыре немецких солдата.

— Значит, сдались без сопротивления, добровольно? Так?

— Можно считать, так. Сопротивляться было нечем.

— Это позор! — резко среагировал командующий. Он прошелся вдоль стола, добавил: — Это — измена Родине! Вы задумывались об этом?

Феденко опустил голову, как провинившийся школьник. Отводя глаза в сторону, ответил:

— Конечно, задумывался. Страшнее плена ничего не придумаешь… Я только и думал, как бы вырваться из этого ада.

— И пошли на службу к фашистам. Как это понимать?

— Я пошел на сотрудничество с немецкой разведкой только потому, что видел: это единственный путь домой. Мне удалось вернуться. Я счастлив. И готов нести любое наказание…

— Чем же вы приглянулись немцам, почему они доверили вам такое важнее дело?

— Вероятно, тем, что я был специалистом по связи.

— И только?

— Ничем другим объяснить не могу. Немцы вообще считали, что если сдался в плен, то обязан на них работать. Разведчики им нужны, в первую очередь специалисты по связи.

— Но немцы ведь не дураки. Их доверие нужно заслужить. Я знаю, что для проверки своих разведчиков они поручают им участвовать в карательных акциях против партизан, зачисляют на службу в полицию. Какие задания поручали вам?

— Таких заданий ни я, ни мой напарник не получали. Но было другое. Этой зимой нас перебросили в распоряжение штаба гитлеровской разведки во Ржеве. Предполагалось, что Ржев будет сдан, а нас хотели оставить там с рацией… Немцы посылали нас под видом военнопленных к местным жителям. Мы посетили семь квартир, доложили, что ничего подозрительного не заметили. С таким же заданием нас направили в ржевский лагерь военнопленных. Еще нам поручали дежурить на радиостанции — прослушивать радиопередачи советских войск.

— Ладно, Феденко. Хорошо, что вы все же опомнились, нашли в себе мужество явиться с повинной. За это многое простится, хотя, может быть, и не все. Надеюсь, урок пойдет на пользу. А сейчас расскажите подробно, какие вы получали задания и инструкции.

— Нам было поручено обследовать расположение воинских частей Красной Армии в районе Селижарово и выяснить, есть ли резервы в этом районе, особенно танковые. Каково состояние дорог, их проходимость и ширина, происходит ли выгрузка войск в Селижарово, много ли их и какие именно, какова интенсивность движения по железной дороге Торжок — Кувшиново — Селижарово. Где выгружаются войска, как далеко продвигаются на запад…

Жуков подозвал Феденко к себе, подвел к карте, лежавшей на столе:

— Покажите маршрут, по которому должны были пройти.

И стал терпеливо расспрашивать, стараясь выяснить, почему абвер заинтересовался именно этим, а не каким-то другим населенным пунктом.

Феденко подробно отвечал.

— На сколько дней было рассчитано ваше задание? — спросил командующий.

— На десять.

— А потом?

— Потом на этом участке должно начаться наступление немецких войск.

— Стоп, стоп, — поднял руку Жуков. — Когда, где, кем, в какой форме и в связи с чем это было сказано?

— Так инструктировал нас перед отправкой на задание майор Альбрехт. Сказано было следующее: «Вы должны обязательно уложиться в срок, так как немецкое командование в районе Ржев — Селижарово готовит наступление своих войск. Возможно, мы успеем застать вас на месте еще до того, как вы перейдете линию фронта».

— Где намечался ваш переход?

— В районе Ржева.

Задав еще несколько вопросов, командующий отпустил Феденко и приказал ввести Дьякова.

Коренастая, крепкая фигура Дьякова, его бравый, спокойный вид и явно выраженное любопытство при виде знаков высшего генеральского ранга, как мне показалось, произвели на Жукова неплохое впечатление. Неспешно осмотрев его с ног до головы, он улыбнулся, спросил:

— Ну что, солдат, вырвался из вражеского логова?

— Так точно, товарищ генерал, — отрапортовал Дьяков, смутившись, что назвал его товарищем.

— Правильно сделал, что вырвался, хотя способ, должен заметить, крайне рискованный. Ведь немцы, прежде чем забросить сюда, могли в порядке испытания заставить вас обагрить руки кровью товарищей. А такое пятно уже ничем не смоешь. Родина не простит. Хорошо, что все сошло благополучно.

Ответы Дьякова подтверждали все, что сказал Феденко, но были более обстоятельными. Он рассказывал, что немцы, как ему пришлось не раз слышать от них, готовятся взять реванш за зимнее поражение на Западном фронте. Наступление начнется, как только закончится разлив рек и просохнут дороги, чтобы можно было использовать танки.

— Теперь поподробнее, что видели на территории противника, — сказал Жуков, раскрывая блокнот. — Передвижение войск, где и какие укрепления, аэродромы…

Дьяков ответил. Жуков записал все в блокнот. Разговор в общей сложности занял более двух часов.

— Ну что ж, товарищи, давайте подбивать бабки, — сказал Жуков, когда мы снова остались втроем. Он потер виски, провел ладонями по красным от постоянного недосыпания векам, тряхнул головой, прогоняя сон и усталость, и сказал:

— Жаль, конечно, что этих людей не было у нас несколько раньше, когда мы планировали операцию по разгрому ржевско-вяземской группировки немцев. Большая была бы польза… Ну а сейчас на этом участке такая обстановка, когда передавать противнику любую дезинформацию мне представляется затруднительным.

Жуков подошел к стене, отодвинул портьеру — за ней оказалась большая карта.

— Вот, смотрите: в образовавшемся здесь «аппендиксе» сосредоточены довольно солидные силы немцев. О наступлении они пока не помышляют и вряд ли отважатся в ближайшее время. То, что нам сейчас рассказали агенты насчет подготовки к наступлению, я склонен рассматривать лишь как тактический ход со стороны абвера, цель которого подбодрить их. Мы в свою очередь тоже вынуждены перейти к обороне — чтобы наступать, нужны силы, а чтобы их накопить, требуется время. В этой ситуации демонстрировать ложное сосредоточение наших войск, а самим наносить удар в другом месте мы пока не можем. Не готовы к этому. Вот если б удлинить срок пребывания агентов, тогда другое дело. Кстати, а нельзя ли это сделать? Давайте-ка их спросим.

Дьякова снова ввели в кабинет.

— Вы сказали, что ваше задание рассчитано на десять дней. Так? — спросил Жуков.

— Совершенно верно.

— А если бы пришлось задержаться дольше? Такой вариант не обсуждался?

— Нет. Было сказано, чтобы мы уложились именно в этот срок. Из этого расчета нам выдали и продовольствие.

— Сколько же дней осталось?

— Самое большое — неделя.

— Хорошо, можете идти.

Когда за Дьяковым закрылась дверь кабинета, командующий подошел к стене, задвинул портьеру, закрыв карту, и сказал:

— Да, видимо, ничего не получится, а жаль! Впрочем, будем надеяться, что это не последняя возможность. Думается, все еще впереди. А за визит спасибо. Надеюсь, что помощь чекистов фронту всегда будет оставаться на должном уровне.

Мы вышли на улицу. Было очень тихо, начинался рассвет. На дне оврага виднелась вода, там, очевидно, протекал ручей или небольшая речушка. Постояли несколько минут на воздухе и пошли к машинам. Мозов и агенты были уже там.

Помню, прежде чем сесть в машину, я еще раз посмотрел на домик с мезонином, которому в годину тяжелейших для Отчизны испытаний было суждено стать кабинетом и квартирой выдающегося советского полководца. Хотелось запомнить все.

Бессонная ночь давала о себе знать. Клонило ко сну. Но, как только я закрывал глаза, передо мной снова возникало усталое волевое лицо Жукова, красные веки, рука движется по разрисованной цветными карандашами карте. Энергичный жест, твердый голос человека, привыкшего одолевать любые трудности…

Таким я и запомнил его.

Потом нам не раз приходилось использовать гитлеровских агентов для дезинформации противника, и нет-нет да приходило мне на память напутственное слово Жукова: «Будем надеяться, что это не последняя возможность. Думается, все еще впереди». Так оно и оказалось.

Николай Ермоленко КАПИТАН ПОТЕМКИН КОМЕНДАНТ ЗАКОПАНЕ


В 1944 году победоносная Красная Армия выбросила врага за границы Советского Союза. Очистив от гитлеровских захватчиков территорию своей Родины, советские люди, верные интернациональному долгу, протянули руку бескорыстной братской помощи народам, томившимся под немецко-фашистским игом.

На территории Польши и Чехословакии действовал отряд, сформированный НКГБ УССР 31 июля 1944 года в г. Ровно и получивший имя легендарного героя гражданской войны Н. Щорса. В его состав вошли восемьдесят бойцов и командиров. В большинстве своем они уже успели повоевать на оккупированной фашистами территории. Командиром отряда был назначен капитан Потемкин — Владимир Семенович Мацнев.

Отряд действовал успешно: в центр поступала ценная развединформация, летели под откос эшелоны с живой силой и техникой врага, рушились шоссейные и железнодорожные мосты. Но есть на боевом счету щорсовцев особо памятная и почетная операция. Это — захват городов Закопане и Поронино, спасение дорогого для человечества дома, где в 1913–1914 годах жили и работали В. И. Ленин и Н. К. Крупская.

…За окном домика, затерявшегося среди Словацких Высоких Татр, бушевала декабрьская вьюга. Радистки партизанского отряда им. Щорса Лена Киселева и Рая Калугина готовились к очередному сеансу связи с Большой землей. И вот в эфире раздались знакомые позывные… Через некоторое время на стол командира легла радиограмма:

«Потемкину. Связи наступательными операциями Красной Армии направлении Новы Тарг отряду необходимо передислоцироваться Польшу. Организовать сбор развединформации о противнике: численности гарнизонов, строительстве оборонительных укреплений. Парализовать его движение на железнодорожных и шоссейных магистралях. Скалов».

«Скалов» — так именовался в радиограммах нарком госбезопасности Украины. Его подпись свидетельствовала о серьезности поставленных задач. Владимир Семенович Мацнев вызвал своего заместителя по разведке Чуракова:

— Обстановка меняется, Иван Иванович, — сказал командир, протягивая радиограмму. — Предстоит сложный переход в Польшу. Прикинем маршрут.

Они подошли к столу, на котором лежала испещренная пометками карта.

— Я думаю, лучше всего будет действовать из района Костелиской долины: удобно для проведения разведывательных и диверсионных операций. Да и в случае обороны — преимущество.

— Да, пожалуй, это самый выгодный район, — согласился Чураков. — Места знакомые. Помнится, здесь, в районе Гала Томанова, километрах в десяти юго-западнее Закопане, есть лесные домики. В них можно будет и расположиться.

22 декабря 1944 года во второй половине дня отряд им. Щорса передислоцировался в Костелискую долину — именно в тот район, который Мацнев и Чураков наметили.

Пока часть партизан приводила в порядок домики — ремонтировали печи, сооружали нары, — разведчики начали «обживать» район действий.

Местность, где расположился отряд, была резко пересеченной. Долина, тянувшаяся на юг от села Костелиско до перевала, в двух километрах от которого находилось село Киры, будто нарочно была создана для укрытия дозоров. Скалы, достигавшие 200-метровой высоты, нависали над долиной. Ее ширина в некоторых местах не превышала трех десятков метров. Здесь Мацнев расположил партизанские заставы.

Отходящая на восток Томанавская долина вела на перевал в Тихую долину, склоны которой в это время года были труднодоступны. А вот перевал в Хохловскую долину, расположенный в десяти километрах юго-западнее города Закопане, оказался проходимым. Оттуда и следовало ожидать противника. Тем более что, по имевшимся у Потемкина данным, в Хохловской долине дислоцировался отряд капитана Тихонова, о котором гитлеровцы не могли не знать.

В ночь на 24 декабря в села Киры и Костелиско, находившиеся вблизи Закопане, ушли партизанские разведчики: прежде чем приступить к ведению активных операций, необходимо было уточнить обстановку. Однако то, что им удалось узнать, представляло интерес не только для отряда им. Щорса. Поэтому, как Мацневу ни не хотелось раньше времени выходить в эфир — была почти стопроцентная уверенность, что появившуюся радиостанцию тут же запеленгуют гитлеровцы, в Центр ушла радиограмма:

«Скалову. Приступили разведке районе Закопане. Численность гарнизонов: г. Закопане — до 1000 чел. и около 150 сотрудников полиции безопасности и СД. В прилегающих к ж. д. полотну населенных пунктах: Новы Тарг — до 1000, в Шафлянах — около 50, Поронино — 100. Численность меняется. Опросом населения Костелиско, Медзе, Червоне и др., жители которых работают на строительстве оборонительного рубежа, установлено: траншеи полного профиля роются северо-восточнее города Рабка, идут через село Обидово — восточнее Новы Тарг — на село Нова Бяла. На отдельных отрезках — противотанковые рвы. Уточненные данные обстановке квадратах Новы Тарг — Закопане сообщу следующих сеансах связи. Потемкин».

Как и предполагал Мацнев, выход в эфир радиостанции не остался незамеченным. Уже 27 декабря партизанские заставы зафиксировали отряд немецких солдат — около 200 человек, — который спустился в Костелискую долину в двух-трех километрах южнее шоссе Закопане — Витув. Доложили заместителю командира по разведке. Чураков и Мацнев решили, что обнаруживать пока себя нет нужды.

Снег в этом месте лежал глубокий. Партизаны, отправляясь на задания, двигались обходными маршрутами, и вражеская разведка, увидев нетронутое снежное покрывало, покинула долину.

А 29 декабря стало известно, что гитлеровцы побывали в селе Киры. Они пытались узнать что-либо о «десанте советских парашютистов». Были опрошены почти все жители. Некоторым, угрожая расстрелом, устроили форменный допрос…

— Твои разведчики ходили, — говорил Мацнев своему заместителю. — Их могли видеть и чужие глаза. Ох, чует мое сердце: испортят фашисты нам новогоднюю ночь.

Партизаны выставили усиленные посты, разведгруппы проложили маршруты таким образом, чтобы их появление в населенных пунктах не связывалось с Костелиской долиной.

Советскому командованию нужны были достоверные сведения об обороне немецких войск, и Мацнев благоразумно старался избежать стычек, которые могли перерасти в ожесточенное сражение с превосходящими силами противника.

Однако, вопреки ожиданиям, 30 и 31 декабря прошли спокойно. Отряд вел разведку, укрепляя оборонительные огневые точки и готовился к встрече Нового года. Мацневу в эти дни надоело выпроваживать командиров взводов подрывников, разведчиков, каждый из которых приходил проситься на задание: «совершить налет на гарнизон…», «устроить фашистам фейерверк…», «забросать гранатами штаб…», «выкрасть „ценного фрица…“»

Новый год встречали все вместе. Был даже небольшой концерт — «на злобу дня»: с шутками, сатирическими куплетами, импровизациями.

Владимир Семенович Мацнев вспомнил дни, когда Новый год был мирным, детство, юность, родителей…

Отец с первых же дней в Красной Гвардии и Красной Армии. Мать — до революции батрачка, после революции служила артиллеристом на бронепоезде «Борец за Свободу», где ее муж был комиссаром. С 1920 по 1936 год отец работал в органах ВЧК — НКВД, затем — до 1942-го — на партийной работе, потом ушел на фронт…

Когда началась война, Потемкин, к тому времени уже окончивший институт и работавший в школе учителем физики, стал проситься на фронт. С трудом добился, но попал не на передовую, а в военное училище. Позже были бои под Сталинградом, плен… Организовал побег: с ним ушло более сотни военнопленных. Образовали партизанский отряд. Он был начальником штаба, потом командовал отрядом. После освобождения Красной Армией Ровно сдал командование и стал проситься на передовую или в тыл противника.

Учитывая опыт и организаторские способности Мацнева, Управление НКГБ Ровенской области по согласованию с Наркоматом госбезопасности Украины поручило ему сформировать из бывших партизан специальный разведывательно-диверсионный отряд…

В сентябре 1944 года отряд с боем прорвался через линию фронта. Он пополнился за счет местных патриотов и бежавших из плена красноармейцев…

Мацнев знал всех собравшихся в лесном домике и тех, кто в этот момент находился в «секрете»… Но даже если говорить о каждом кратко, ему не хватило бы новогодней ночи. Вот, например, командир взвода разведки Иван Федотович Ткаченко. О его смелости и мужестве свидетельствуют медали «За отвагу» и две — «За боевые заслуги», полученные в 1943 году.

Рядом с Ткаченко пристроились радистки Елена Киселева и Рая Калугина, совсем девочки, им недавно исполнилось по двадцать.

Лену Киселеву Ткаченко считал своей землячкой: она родилась в Белгороде, но затем вместе с родителями переехала в Воронеж… Рая Калугина — украинка, из села Привольное. Обе учились в институтах. И вот война… Не без сомнений взял Мацнев девушек в свой отряд, но не ошибся. Спокойствию и выдержке этих «пичуг» удивлялись даже бывалые партизаны. Нередко им приходилось разворачивать рацию во время боев. Случалось, вражеские мины падали в десяти-пятнадцати метрах, а они лишь на мгновенье выпускали из рук телеграфный ключ или карандаш для того, чтобы прикрыть своим телом рацию.

— После войны расскажем о каждом, — вслух произнес Владимир Семенович.

— О чем вы? — удивленно посмотрел на командира Чураков.

Мацнев улыбнулся:

— После войны расскажем, как били врага, как воевали партизаны и чекисты — вроде тебя, и о тех, кто сложил голову и не дожил до Победы… Народ должен знать и помнить своих сынов!

…Новый год начался с боя. 3 января прибывший в штаб связной доложил: «В пяти километрах южнее шоссе Закопане — Витув, прямо на заставу, движется отряд немецких солдат».

Мацнев, взглянув на карту, сказал:

— Сейчас на заставе отделение Дробинчука. Ну, на Николая Захаровича можно положиться — не пропустят фрицев.

Донеслась приглушенная расстоянием пулеметная очередь, заговорили автоматы, перекрывая их, громыхнул взрыв гранаты.

— Тишина закончилась, — озабоченно проговорил Мацнев. — Теперь жди гостей. Будем готовиться к обороне.

Встретив огонь партизан, немцы остановились, затем рассыпались в разные стороны и отошли. Как и предполагал командир, через час противник подтянул оборону, перекрыли все подходы к месту боя. Мацнев готов был послать Дробинчуку подкрепление, но не понадобилось. Партизаны удачно выбрали место для огневых точек, и гитлеровцам не удалось прорваться. Неоднократно немцы предпринимали попытки атаковать. Их подпускали совсем близко, уже можно было разглядеть лица…

Все ближе и ближе маячат на мушках фигуры в ненавистной форме. Партизаны готовы нажать на спусковые крючки автоматов, но их сдерживает спокойный голос Николая Дробинчука:

— Не стрелять, ребята! Подождем. Пусть обогнут уступ — так они нам виднее будут.

И, наконец, команда: «Огонь!..»

Захлебывается очередная атака. С наступлением темноты гитлеровцы, оставив на снегу убитых, отошли в села Киры и Костелиско.

Кто-то из бойцов, делясь впечатлениями от боя, удивился, мол, еще не доводилось видеть, чтобы противник так слепо, в панике метался по ущелью. Мацнев ответил:

— Вероятно, этим солдатам не приходилось вести бой в горах. Мы уже привыкли. А представьте себе, что ощущает человек, который это испытал впервые: гром выстрелов, усиленныйи отраженный эхом; пули, рикошетя от скал, противно свистят, а рядом падают идущие в атаку… Однако, товарищи, готовимся к серьезному бою. Сегодняшний свидетельствует о том, что нас недооценили. Завтра наверняка, здесь появятся лыжники-егеря, подтянут артиллерию… Это нарушает наши планы, но бой надо принимать.

О том, что произошло на следующий день, стало известно из отчета командира специального отряда НКГБ УССР им. Щорса капитана Потемкина:

…4 января 1945 г. в 11 часов 30 мин. гитлеровцы силой одного горнолыжного батальона при поддержке артиллерии и минометов начали наступление по Костелиской долине… Встреченные огнем нашей усиленной заставы (1-й взвод под командованием тов. Голубева (Карпа Степановича Рябца), отходили, теряя убитых и раненых…

К 15 часам противник сконцентрировал артиллерийский огонь по заставе, применяя шрапнельные снаряды, и снова начал наступление. Так как обстановка становилась серьезной, на помощь заставе был брошен 2-й взвод под командованием тов. Кухарева (Петра Александровича Кислицина).

К 19 часам со стороны перевала из Томановой долины появилась группа немецких лыжников в количестве 100 человек. Ее цель была понятна — выйти в тыл нашей заставе и совместным ударом с наступавшими со стороны Костелиской долины частями уничтожить ее… Было принято решение устроить засаду. Для этого 3-й взвод под командованием тов. Кошкина (Ивана Тихоновича Тихонова) занял оборону и, подпустив спускающийся по открытому склону отряд гитлеровцев, открыл огонь из пулеметов. Немцы залегли… По-видимому, они не предполагали наткнуться здесь на нашу оборону. С наступлением темноты эта группа лыжников отошла обратно через Томановый перевал в гор. Закопане…

Хотя противник и оттянул свои силы, однако продолжал вести наблюдение за выходами из Костелиской долины. Не теряли бдительности и партизаны. Их дозоры контролировали все подходы к базе и готовы были отразить любую попытку врага прорваться сквозь заставы.

Один из партизанских «секретов» блокировал подступы со стороны села Киры. Вдруг бойцы, внимательно вглядывавшиеся в темноту, услышали скрип снега и увидели, как на фоне неба мелькнула одинокая фигура лыжника.

Лыжник легко скользнул вниз. Он так уверенно обходил валуны и россыпи, что можно было подумать — он видит в темноте. Неизвестный двигался прямо на цепочку затаившихся партизан.

Окрик «Стой!» по-русски и по-немецки заставил лыжника резко затормозить, воткнуть палки в снег и, подчиняясь команде, поднять руки вверх…

Задержанным оказался юноша лет восемнадцати, житель села Киры Станислав Карпель. Он непременно хотел видеть командира «советских парашютистов». Когда его привели к Чуракову, парень, волнуясь, сказал, что хочет бить гитлеровцев вместе с русскими братьями, что немцы утром собираются напасть на отряд, уже подтягивают войска: много солдат в маскировочных халатах на лыжах, много пушек, больших минометов.

— Вам надо уходить отсюда, я знаю тропы… — посоветовал он.

— Этот юноша для нас находка, — докладывал Мацневу Чураков. — Он дал ценную информацию о дислокации противника, оборонительных сооружениях, о гарнизоне и укреплениях в Закопане. Кроме того, его старший брат оказался товарищем нашего проводника Рудека Самардака и уже помогал ему добывать необходимые сведения. Думаю, на Станислава смело можно положиться и сейчас, и впредь.

— Ну впредь — это уже разведка — твоя непосредственная работа, займешься сам, — согласно кивнул головой Мацнев, — а сейчас надо поднимать отряд: не то к утру окажемся в мешке.

Из отчета командира отряда им. Щорса:

…В 24 часа 4 января 1945 года начали отход в Словакию по маршруту: через перевал — в Хохловскую долину; по Старобочанской долине — до перевала в Рачковую долину. Перед отходом, на шоссе, ведущем из села Киры в Костелискую долину, нами было установлено 14 противопехотных мин…

К 19 часам 5 января 1945 года отряд благополучно перешел через лавиноопасный перевал и спустился в Рачковую долину у села Прибылина (Словакия)… расположились в рабочих бараках, находящихся в 6 километрах севернее села…

В ответ на радиограмму о вынужденном уходе в Словакию, Центр ответил:

«Потемкину. Задача остается прежней. Примите все меры ее выполнению. Этих целях Вам подчиняется группа Сокола. Взаимодействуйте отрядом капитана Тихонова… Докладывайте ежесуточно. Скалов».

Вскоре отряд возвратился в Костелискую долину. Переход осуществили скрытно. Противник, убедившись, что партизаны ушли, снял наблюдение. Да и обстановка для немецко-фашистских захватчиков складывалась сложно — части Красной Армии подходили к городу Новы Тарг

17 января 1945 года была отмечена необычная активность немецких войск, особенно пограничной стражи и отрядов, располагающихся на территории санаториев. Чураков послал в близлежащие населенные пункты разведгруппу. Погода была ужасная: все вокруг покрылось мутной пеленой тумана, увидеть что-то можно было лишь… «на ощупь».

Бойцы шли по дороге, когда до них донеслось характерное всхрапывание. «Едут на лошадях, наверное, местные жители», — подумали они. Но оказалось, что это двигался отряд немецкой пограничной стражи. Разведчики быстро отошли назад и решили принять бой. В их сторону полетели гранаты, хлестнули автоматные очереди… Дело дошло до рукопашной схватки.

Особенно смело действовали командир 3-го взвода Тихонов, бойцы Шумилин, Макуха, Антипов, Яремчук, разведчик Самардак и другие.

Немецкие пограничники бежали: небольшую группу партизан они приняли за наступавший партизанский отряд. Захваченный разведчиками унтер-офицер Ганс Циглер рассказал, что пограничная стража из сел Хохолув и Витув собирается в двух километрах западнее города Закопане (в селе Гроник), откуда должна эвакуироваться. Приказ о пункте назначения еще не поступил.

Обстановка в районе Закопане, Новы Тарг, планы немецкого командования оставались неразгаданными. Мацнев и Чураков, понимая важность и срочность получения достоверной информации, решили провести усиленную разведку. В районы, где сосредоточивались крупные силы гитлеровцев, было послано несколько групп. Одна из них во главе с младшим лейтенантом Павлом Ивановичем Никуличем отправилась к селу Ящуровка. Ей было поручено — при благоприятном стечении обстоятельств — взорвать шоссейный мост. Две другие — 3-й взвод Ивана Тихоновича Тихонова и взвод разведки под командованием Ивана Федотовича Коротких — направились в долину Малой Лонки (3 км юго-западнее г. Закопане).

Возвратившаяся группа Никулича доложила, что по шоссе непрерывным потоком движутся колонны отходящих немецких войск. Мост усиленно охраняется, и скрытно подойти к нему не удалось. Большие передвижения немцев отметили группы Тихонова и Коротких.

Ночью в Наркомат госбезопасности Украины ушла радиограмма:

«Скалову. Районе Закопане — Новы Тарг фиксируем отступление войск противника… Огневые точки продолжают удерживаться. Немецкое командование перебрасывает дополнительные силы, в том числе артиллерию, минометы на оборонительную линию северо-западнее Закопане — район Хохолув[48].

В момент наступления наших войск направлении Закопане окажем поддержку ударом с тыла… Потемкин».

…Мацнев и Чураков наносили на карту полученные сведения о расположении войск противника, обсуждали план действий отряда: намечали проведение новых разведывательных и диверсионных операций. В это время послышались голоса, кто-то хотел видеть Потемкина. Раздался стук в дверь. Вошел заместитель командира взвода разведки Иосиф Борисович Галицкий. Предложение, с которым он явился, совпало с тем, над чем думали руководители отряда: он хотел проникнуть в Закопане…

Операция была рискованной, но Мацнев хорошо знал Галицкого, ценил его выдержку, умение быстро принимать верные решения, способность перевоплощаться в «старика», «беженца», «полицейского»…

За плечами этого бойца был уже немалый опыт борьбы с врагом. Двадцатилетним юношей — в апреле 1943 года — он вступил в отряд им. Дзержинского партизанского соединения, которым командовал И. И. Шитов. Был разведчиком. В феврале 1944-го после освобождения от гитлеровских захватчиков Ровенской области стал бойцом истребительного отряда. Изъявил желание пойти в тыл противника. Галицкий не только вел боевую разведку, но и принимал участие в диверсионных операциях на железнодорожных магистралях, где требовалось особое хладнокровие, выдержка и мужество. Кроме того, он знал польский язык и вполне мог сойти за местного жителя…

Не успел Галицкий получить «добро» Мацнева на проведение разведоперации, как в дверях появилась запорошенная снегом фигура. Человек нерешительно остановился на пороге — понял, что командир еще не закончил разговор.

— А, Станислав, — узнал его Мацнев. — Проходи, проходи.

Станислав Карпель подошел к столу и присел на край скамейки.

— Мы планируем провести разведку в Закопане, — продолжал Мацнев. — Нужны сведения о дислокации и численности гарнизона, временно остановившихся в городе воинских частях, расположении огневых точек. Ты не раз бывал там, знаешь, где находятся учреждения оккупантов, посты охраны, места, откуда удобнее вести наблюдение…

Командир перевел взгляд на Галицкого, затем снова обратился к Станиславу:

— Хочу попросить тебя сходить в разведку с нашим товарищем. Сейчас нам очень важно знать, какие меры предпринимают гитлеровцы для укрепления обороны, или же выявить признаки, что они собираются оставить город…

— Конечно, я с радостью помогу вам. Уже сейчас могу сказать, что немцы, по всей вероятности, намерены оставить город. Они готовят к взрыву железнодорожный и шоссейные мосты, заминировали электростанцию, госпиталь, астрономическую обсерваторию, некоторые здания. Но, товарищ командир, это еще не все…

Он приподнялся и, путая польские и русские слова, быстро заговорил.

— Успокойся, Станислав, — подошел к нему Мацнев. — Успокойся, рассказывай по порядку.

— Это очень важно, товарищ командир, — продолжал Станислав. Сегодня я был у Марии и Владислава Крагулец. Мне сказали, что они искали меня. Старики в отчаянии. Им стало известно, что немцы решили сжечь деревянный домик, в котором работали Ленин и Крупская. И домик в Бялы Дунайце, где они жили, тоже хотят уничтожить… Крагульцам можно верить, вы же их знаете…

Мацнев действительно хорошо знал эту семью. Мария — старый член Коммунистической партии, участница Октябрьской революции. Она и ее муж были лично знакомы с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной. Встречались еще в 1913–1914 годах, когда они жили и работали в Поронино и селе Бялы Дунаец…

Сообщение партизанского связного было столь важным, что командир изменил план. Галицкий направился в Закопане один, а Станиславу было поручено организовать тщательное наблюдение за фашистами: чтобы не остался незамеченным ни один их шаг. Мацнев посоветовал привлечь к этому и брата — его появление не вызовет подозрений у гитлеровских ищеек.

Едва Карпель ушел, Мацнев приказал собрать всех свободных от несения боевого охранения и не успевших уйти на задания.

— Товарищи, только что получены тревожные вести, — сказал он… — Гитлеровцы задумали сжечь домик Владимира Ильича Ленина в Поронино. С Поронино связаны важные для деятельности нашей партии события, — продолжал Мацнев. — История сохранила их для потомков. Здесь в 1913 году состоялось Поронинское совещание ЦК РСДРП. Оно проходило под руководством Владимира Ильича. И вот теперь гитлеровцы задумали совершить еще один варварский акт, — сжечь домик. Мы не должны допустить этого. Противник собирается оставить Закопане: уже производит эвакуационные работы. Намереваясь превратить город в кучи щебня, минирует его. Чтобы упредить фашистов, помешать совершить им черное дело, мы должны взять Закопане и Поронино, выбить гитлеровцев из близлежащих населенных пунктов, в том числе — из Бялы Дунайца, в котором также под угрозой уничтожения находится домик, где жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Готовимся к решающему бою, товарищи!

…Два дня пробыл в Закопане партизанский разведчик Иосиф Галицкий. Он собрал ценные сведения об огневых точках противника, о казармах и домах, где расположились войска гарнизона; обнаружил кабели связи с подразделениями, дислоцировавшимися в близлежащих населенных пунктах, ведущие к частям, занимавшим линию обороны северо-западнее Закопане.

Зная о решении командования отряда поддержать наступление Красной Армии ударом с тыла, Галицкий внимательно изучил расположение улиц — подходы к центру города, — по которым в случае необходимости партизаны быстро и в обход огневых точек могли бы достичь оборонительных объектов, удерживаемых противником.

Полученные разведсведения оказались как нельзя кстати: штаб отряда в данный момент разрабатывал детали операции по захвату Закопане.

Штурм решили начать с, наступлением темноты 29 января. Первое направление удара — со стороны шоссе на Витув: через села Гроник и Скийувки. Второе — с юга: через Бундувки и по улицам города.

Несколько раньше выступил взвод разведчиков во главе с Иваном Федотовичем Коротких и его заместителем — Иосифом Галицким. Набив карманы гранатами и спрятав под пальто автоматы, разведчики поодиночке проникли в центр города, пробрались к казармам и комендатуре. Ровно в 20 часов — в назначенное штабом время — полетели гранаты, им вдогонку заговорили автоматы передовой партизанской группы. Это было сигналом для общего наступления. Первым бросился на врага взвод Тихонова. Бойцы сняли расположенные на окраине посты и ворвались в город.

Неожиданное нападение вызвало среди гитлеровцев панику: вероятно, они думали, что в Закопане ворвались части Красной Армии. Взрывы гранат, стрельба… Враг не знал, с какой стороны занимать оборону. Однако вскоре немецким офицерам удалось собрать большую группу солдат и организовать контрнаступление. Они начали теснить бойцов Тихонова. В этот момент на помощь подоспел взвод Николая Лукича Никифорова. Гитлеровцы оказались в кольце. Поняв бессмысленность сопротивления, они прекратили стрельбу и, побросав оружие, подняли руки… Перед началом атаки партизаны прервали связь, так что помощи немецкому гарнизону ждать было неоткуда.

Пока часть партизан вылавливала прятавшихся в подвалах и на чердаках домов немецких и власовских вояк, другие спешно двинулись на Поронино выбить оттуда фашистов и помешать им уничтожить дом В. И. Ленина. Принять участие в этой операции хотели все партизаны. Но, разумеется, Мацнев не мог отправить весь отряд. Бойцов он отобрал сам.

В освобождении Поронино принимали участие Сергей Артамонов, Евгений Мельников, Василий Коробейников, Алексей Трофимов, Василий Старостин, а также бойцы польской группы отряда.

Пришлось отпустить и связную Янину Питоньову (Фигус). Командир не хотел рисковать жизнью девушки, но со слезами на глазах она доказывала, что это ее патриотический и гражданский долг.

Янина вместе с матерью Анной Питоньовой оказала большую помощь партизанскому отряду им. Щорса. Они собирали нужную информацию, шили для бойцов маскировочные халаты, участвовали в проведении различных операций. Однажды при выполнении разведывательного задания Янина была арестована. Это известие взволновало командование отряда и всех, кто ее знал. Предлагались самые различные способы освобождения девушки, но из-за слишком большого неравенства сил они были практически неосуществимы. И все же партизаны не отказались даже от малейшего шанса. Разведчики и боевая группа находились в постоянной готовности… Произошло то, на что и рассчитывали щорсовцы: гестаповский конвой был уничтожен, Янина освобождена. С тех пор она находилась в отряде, и вот теперь шла в бой.

…Партизаны неожиданно и стремительно ворвались в Поронино и Бялы Дунаец. Гитлеровцы не успели оказать сколь-нибудь серьезного сопротивления, и дом-музей В. И. Ленина был спасен от уничтожения.

Население радостно встречало победителей. Мацнев стал комендантом Закопане. Были созданы органы городского управления, милиция, восстановлена взорванная немцами электростанция, оборудовано два госпиталя — благо имущества, захваченного у противника, для этого хватало.

На улицах Закопане появились приказы коменданта, которые позволили нормализовать жизнь. Чтобы обезопасить Закопане и остальные населенные пункты от возможного нападения рассеянных и отступавших гитлеровских войск, во все стороны направились разведывательно-дозорные группы. Партизаны готовы были огнем встретить врага, отстоять освобожденный ими город. Об этом говорилось и в радиограмме, которую Мацнев направил в Москву — в адрес И. В. Сталина — и в Наркомат госбезопасности Украины:

«…29 января 1945 года в 20 часов спецотрядом НКГБ УССР взят город Закопане, предместье Костелиско, Кирты, Поронино. Из жителей созданы городское управление и милиция. Идет восстановление разрушенных сооружений. Город будем удерживать до прихода Красной Армии. Командир отряда им. Щорса Потемкин».

Отгремели суровые вихри войны. Бойцы возвратились к мирному труду Однажды Владимир Семенович Мацнев получил письмо со штемпелем «Международное». Обратный адрес был Закопане. С понятным волнением он вскрыл конверт.

«Нам, жителям города Закопане и его околиц, — читал бывший командир чекистского отряда, — особенно близка память о тех, кто жил среди нас, кто своей богатырской борьбой не давал спать оккупантам, а сердца польских граждан наполнял надеждой на скорое освобождение — память о советских партизанах из отряда им. Щорса и его славном командире Потемкине. Жители нашего города никогда не забудут, что благодаря им Закопане избежало разрушения, а множество людей остались в живых. Мы благодарны за это советским людям и партии, которая их воспитала. Память и благодарность советским друзьям мы бережем и будем беречь в сердцах наших всегда».

А через некоторое время в адрес Мацнева пришла телеграмма. Председатель президиума Народной Рады города Закопане Здислав Лютросинский сообщал, что 29 января 1959 года на торжественной сессии городского народного Совета Мацневу присвоено звание почетного гражданина города Закопане.

…В настоящее время Владимир Семенович Мацнев, первый комендант освобожденного от гитлеровских оккупантов польского города Закопане, живет в Киеве. За ратный подвиг он награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I степени, боевыми орденами и медалями Польши и Чехословакии.

Прошло более 40 лет, но память постоянно возвращает его в те суровые военные годы, к друзьям и побратимам по борьбе.

Владимир Листов ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ


Хасан Эрушетов бережно завернул ружье в мешковину, отнес в угол пещеры и набросил сверху тулуп. В горах становилось сыро. Солнце скрылось за дальней грядой, но еще подсвечивало край неба и пронизывало прозрачный воздух рассеянным светом.

Эрушетов уселся на овечью шкуру на краю горной террасы, поджав под себя ноги. Перед ним лежала голая и пустынная земля. Кругом возвышались лишь мрачные скалы, и почва в долине вобрала в себя осколки этих скал. И только ниже за грядой огромных валунов и кратеров, напоминающих лунные, начинались альпийские луга.

Хасан был одет в короткую куртку и суконные брюки, заправленные в мягкие сапоги-ичиги, плотно облегающие икры ног. Голову прикрывала мохнатая барашковая папаха. Вот уже несколько дней он жил на небольшой горной площадке. Справа — глубокая скалистая пропасть, на дне которой клокотал шумный горный поток и всегда было темно и сыро, слева — скалистые обрывы, уходящие ввысь. Хасан долго сидел неподвижно, прикрыв веки, и только губы его слегка шевелились. Нет, он не творил вечернюю молитву Он был неверующим, несмотря на то что почти весь аул, в котором он родился и вырос, исповедовал ислам. Он что-то напевал. Кругом — ни души. Даже горный орел, еще недавно паривший рядом, с заходом солнца укрылся в скалистой расщелине.

Эрушетов пел очень тихо, скорее даже бормотал что-то тягучее, заунывное и печальное. Он пел о том, как однообразен окружающий его горный ландшафт, как суровы эти голые вершины, кратеры и валуны и как монотонно шумит в ущелье бурный поток. И в напеве его звучала тоска, непомерная усталость и беспокойство.

Его никто не слушал, да и не рассчитывал на это. Он был один в горах, и одиночество прорывалось в его несложной и грустной песне.

До ближайшего селения было около пяти километров, да и то это был глухой аул, затерявшийся среди кавказских хребтов, связь его с районным центром часто прерывалась из-за ливней и горных обвалов.

Эрушетов закончил петь, открыл глаза и увидел, что в ауле уже поднимаются над крышами приземистых домов сизые струйки дыма. Он представил себе, как в домах зажигают огни, хозяйки на очагах готовят ужин, во дворах слышится блеяние коз, перезванивают колокольчики, подвязанные к их шеям. И его потянуло к людям.

Но спуститься вниз он не мог. Его тонкие губы скривила горькая усмешка. Люди его боятся. Весь район, вся Грузия знают, что в горах скрывается группа уголовных преступников, во главе которой стоит он, Эрушетов.

Горец снова закрыл глаза. Ему вспомнилась убогая сакля, где он вырос. Отец, мать, два брата. Отец давно умер. Один брат погиб на войне, другой находится в заключении. Жива мать. Но как она живет, он не знает.

За трое суток, что он провел на этой горной площадке, Эрушетов о многом передумал.

Две недели тому назад его разыскал житель аула и передал весть: если участники группы добровольно выйдут и сложат оружие, то власти их простят, судить не будут. Вышла амнистия.

Эрушетов не знал, как отнестись к этому известию, правда это или ловушка. Целый день они обсуждали, как поступить. Всем надоело скитаться в горах, все хотели жить. дома.

И только Махмуд повторял:

— Ох, не верю я! Вай, не верю!

Больше, всего на свете Эрушетов боялся тюрьмы. «Умру я в клетке!» — эта мысль не покидала его. Наконец он принял решение:

— Пора кончать. Виноват я один. Вам ничего не будет Идите в район и сложите оружие… Мы никого не убивали. Если меня простят, я готов сдаться. Пусть мне сообщит об этом Махмуд или Гиви. Я буду ждать.

С каждым днем ожидать становилось все тягостнее. Когда их была семеро, то казалось, что он живет в семье. Разговоры, песни. А теперь язык совсем бы отсох, если бы не пел. Вот уже солнце третий раз опустилось за гору, а Эрушетов никуда не уходил, все ждал гонца. «Кто придет и с какими известиями? А может быть, их всех посадили за решетку и слова об амнистии только обман? И опять все сначала: горные тропы ущелья, побеги, ночевки и тоска по родному аулу?»

Хасан встал, прошелся по краю площадки. Никого. За трое суток, что он провел здесь, успел припомнить всю жизнь.

Вот он — подросток. «Хасан, достанем из гнезда орленка!» — кричали такие же черноголовые, как он, мальчишки. И он не мог отказать. Они карабкались по горным утесам, там, где скалы отвесно уходили в пропасть и, казалось, не за что было уцепиться. Самый ловкий из них, Хасан, упираясь пальцами ног в едва заметные выступы, подбирался к гнезду.

Он вырос в большом горном селении. На уступах и террасах прилепились глинобитные хижины, и среди них выделялся сложенный из камня дом муллы. Самая красивая девушка в селении была племянницей муллы — Мамия.

Эрушетов вспомнил, как завидовали парни его умению стрелять из ружья. «Научи, Хасан!» — просили они. А когда на него смотрела Мамия, у которой была тугая черная коса и огромные пугливые глаза, он говорил:

— Подбрось-ка вверх копейку. Да повыше!

На лету сбивал монету и украдкой поглядывал на девушку. А парни хлопали в ладоши и кричали:

— Вай, Хасан! Вай, Хасан!

Учился в школе он хуже других, не давались ему науки. Но когда наступала зима и горы покрывались сверкающими белоснежными шапками, молодой горец отправлялся на охоту — здесь была его стихия. Никто в селении не приносил столько пушнины и дичи, сколько приносил он. Олень и серна были его добычей. Он научился выделывать шкуры, получал за них хорошие деньги. Дважды ему повстречался бурый медведь. Одну шкуру он подарил Мамии.

Как-то Хасан увидел издали горного козла. Он стоял на крутом отроге скалы, наклонив голову и выставив, словно напоказ, свои витые рога…

Хасан решил приблизиться к нему на расстояние выстрела. Он взбирался по узкой тропке, извивавшейся по краю обрывистого склона. Неожиданно тропа исчезла, ушла куда-то в пропасть, а до животного, которое продолжало спокойно стоять, оставалось еще не меньше трехсот метров.

Хасан осмотрелся: скалистая стена слева уходила далеко ввысь, так что пришлось задирать голову, чтобы увидеть ее край. С другой стороны — очень крутой склон, почти обрыв. А впереди и того хуже: пропасть — кинь камень — не слышно падения. Оставался один путь — назад: осторожно развернуться и идти по узкой тропке туда, откуда пришел.

Хасан потрогал рукой скалистую стену, которая тянулась дальше, над пропастью, и в полутора метрах от него круто поворачивала. «Что там? Может быть, снова тропа?»

Пальцы рук ощутили холод. Солнце никогда не согревало эту скалу. Глаза невольно тянулись к стене над пропастью. Отступать не хотелось. «Вон там, совсем рядом, небольшие выступы и выемки. Что же там, дальше, за поворотом? А что, если… А-а! Не привыкать». Тоскливо защемило в груди. И вот он уже повис над пропастью.

Рука вцепилась в едва заметный выступ, ноги нашли незаметные упоры. А глаза смотрят вперед, обшаривают стену. На какое-то мгновение он повис на одной руке и сразу же ухватился за новый выступ. Нога нашла другую выемку… Даже сейчас он ощутил вечный холод, от которого заныли руки, хотя с тех пор прошло несколько лет.

Он передвигался по скале все дальше и дальше, повиснув над пропастью. Наконец поворот! Еще усилие, и нога стоит на тропе. Как он и предполагал, обрыв кончился и можно снова идти вперед. Извилистая тропа уходила отлого вниз. Хасан передохнул и посмотрел вокруг: горный козел куда-то исчез, но теперь он меньше всего интересовал охотника. Куда ведет тропа?

Осторожно ступая, он пошел вперед. Вскоре горы расступились, и в дымке показалось селение. Оно было скрыто густыми кронами фруктовых деревьев. В этих местах Хасан еще не бывал.

Спустившись в долину, он увидел отару овец и возле нее пастуха. Показалась странной одежда пастуха, и он подошел к нему, чтобы выяснить, где находится.

— Добрый день! — приветствовал Хасан незнакомца.

Тот что-то ответил, но Хасан не понял и переспросил:

— Что ты сказал?

Пастух опять что-то ответил. Только теперь Хасан догадался, что он говорит на другом языке, Хасан понял, что перешел границу.

Скорей домой! И он возвратился в свои горы.

В другой раз он заметил с отвесной кручи небольшую площадку внизу. Отправляясь в очередное странствие, захватил с собой веревку и теперь решил осмотреть площадку. Спустившись вниз, увидел в стене небольшое отверстие, неприметное сверху: пещера! Вошел внутрь. Пещера была небольшая, вскоре он вышел с противоположной стороны. И опять оказался за границей.

Так Эрушетов узнал несколько проходов через границу, о которых не имел понятия никто другой.

Походит, бывало, по горам, настреляет дичи — и домой. Мать разведет очаг, отец зажарит барашка, и сакля, стены которой увешаны деревянной и глиняной посудой, наполняется теплом и ароматом жареного мяса. После ужина ложился рядом с братом в уютном углу на залатанном коврике, брошенном поверх медвежьей шкуры. А мать, укутанная с головой в поношенный черный шерстяной платок, все время на ногах, все время хлопочет, не зная покоя и отдыха.

В конце войны Хасана призвали в армию. Он стал снайпером. К этому времени он повзрослел и стал очень красив: высокий, статный, тонкий в талии, он гордо носил голову с копной густых черных волос. Узкий нос с небольшой горбинкой придавал лицу несколько суровое выражение. По характеру он был добр и доверчив, но очень вспыльчив. Воевал хорошо, его пули били без промаха. И всего за несколько дней до Победы осколок вражеского снаряда раздробил плечо…

Эрушетов вздохнул и, стоя на краю площадки, в который уже раз всматриваясь вдаль, потрогал плечо. «Как будто ничего не было! Это мать. Ее заботливые руки да травы, собранные меж горных расщелин. Все прошло бесследно… Как там она?» Эрушетов с тоской посмотрел на горные хребты. «Был бы горным орлом, мигом бы слетал!» — подумал он.

Вылечившись, он так и не смог догнать своих сверстников: одни остались в армии и своим трудом и усердием дослужились до офицерских званий, другие пошли учиться. Хасан же не любил трудиться.

Почему же он оказался в горах? Почему он одинок и боится спуститься к людям? Когда Хасан начинал вспоминать все сначала, тугой ком подкатывал к горлу, сжимал его тисками, заставлял учащенно биться сердце.

Однажды, когда война была далеко позади, Хасан повстречал Мамию у горного источника. Было раннее утро. На высокой траве переливами сверкали капли росы.

Девушка отбросила черную косынку, которая скрывала от людей лицо, легко нагнувшись, зачерпнула воды, поставила кувшин на плечо и, слегка покачиваясь, пошла вверх по тропинке.

Она была так хороша, что у Хасана перехватило дыхание. Он выскочил из-за утеса и попытался ее обнять. От неожиданности девушка вскрикнула и выронила кувшин. Глаза ее сверкнули гневом, она оттолкнула Хасана и побежала вверх. Потом остановилась, слегка отдышалась и сказала:

— Не смей, Хасан! Не подходи! Оставь меня в покое.

Хасан молча спустился к ручью. Присев на корточки, он зачерпнул ладонями холодную прозрачную воду, смочил лицо, шею. Потом улыбнулся. В душе его все-таки теплилась надежда.

А вечером, когда солнце зашло за вершину горы, он увидел Мамию на улице вместе с учителем, который недавно приехал в аул. Молодой человек стоял подле нее, и они тихо о чем-то шептались. Девушка как-то особенно смотрела на учителя. Это Хасан заметил сразу.

Он подошел к ним. Учитель сделал шаг вперед, словно заслонил девушку от него. Выдержать это Хасан был не в силах. Он мгновенно выхватил кинжал из ножен. Ревность и гнев затуманили его рассудок. Он видел перед собою только соперника. Кинжал сверкнул в воздухе, и учитель, подавшись вперед, упал на землю.

— Что ты сделал? Убей и меня! — Мамия кинулась к Хасану и ударила его по лицу.

Кинжал выпал из рук Эрушетова. Резко повернувшись, он бросился бежать. Куда, зачем — он не знал и сам. А вечером, захватив ружье, ушел в горы.

«Виноват ли учитель, полюбивший Мамию? Виновата ли девушка, ответившая ему взаимностью? А он, Хасан Эрушетов, давно любивший Мамию, в чем виноват он?»

Учитель, к счастью, остался жив.

Несколько месяцев в родном ауле ничего не было слышно о Хасане, и старая мать, когда ее спрашивали о сыне, только вытирала глаза концом черной шали. Но делала она это уже больше по привычке, так как глаза ее оставались сухими: она выплакала все слезы.

Месяца через полтора после бегства Хасан повстречал в горах незнакомого человека. Елисбар — так звали незнакомца — был крайне истощен и в двадцать шесть лет выглядел подростком. Эрушетов накормил его и вылечил, так как Елисбар ни за что не хотел спускаться в селение. Обычно угрюмый и неразговорчивый, Елисбар однажды разоткровенничался и поведал, что работал шофером, частенько выпивал. Как-то в рейсе хватил через меру и вместе с машиной свалился в кювет. Сам не пострадал, а машину так искорежил, что его хотели судить. Вот и бежал в горы…

Потом из аула, расположенного по соседству с аулом Хасана, пришел Гиви.

— Ну и долго же я тебя искал! — воскликнул Гиви, когда они повстречались. — Хотят меня судить за кражу. Ну какой я вор? Посуди сам! Взял из магазина ружье и порох, а деньги верну, когда заработаю. — И он рассмеялся. В противоположность Елисбару Гиви был весельчак, любил балагурить и танцевать. От Гиви-то Хасан и узнал, что учитель остался жив.

— Мамия его навещает, — проговорил Гиви и осекся. Рука Хасана потянулась к кинжалу, но он сдержался.

Потом к группе примкнули круглолицый Хусейн, глуповатый Элдар и звонкоголосый Нония, которые тоже бежали от наказания. Все они дали клятву верности Эрушетову

По горным селениям пошли слухи, что несколько человек скрываются в горах. Жители стали говорить: недавно группа людей напала на охотничий магазин, взяли ружья, много пороху, в долине связали пастуха, угнали в горы колхозных овец…

К зиме разговоры поутихли. Замело тропы буранами. Дороги стали непроходимыми, и милиция вынуждена была прекратить розыск. Поговаривали, что видели каких-то парней в горах, на границе с Турцией.

Самым последним пришел в группу Махмуд. Хасан хорошо помнил, как это было.

На утренней заре, когда еще очень хотелось спать, его разбудил Гиви:

— Хасан, там кто-то кричит.

— Где? Я не слышу. Пойди посмотри.

Гиви поднялся и вышел из пещеры. Остановился на площадке и из-за камня стал наблюдать. Путник был один.

— Эгей-ей! Эгей-ей! — Теперь и Хасан услышал крик. Быстро вскочил и вышел из пещеры. Какой-то человек с мешком за плечами удалялся от них. Хасан сказал:

— Спустись, Гиви. Узнай, что ему нужно.

Молодой горец быстро нагнал путника и вырос перед ним, словно из-под земли.

— Куда держишь путь так рано?

— Несу шапки тому, кто лучше всех стреляет.

— Шапки?! — Глаза у Гиви разгорелись. Все они давно мечтали о теплых барашковых шапках, отнимать же их у местных жителей не разрешал Хасан. Он знал, как трудно достается хорошая шапка.

— Покажи! — попросил Гиви.

Махмуд развязал мешок, достал черную барашковую шапку, потряс ее в руке, отчего мех стал пышным, и передал горцу. Гиви погладил мех рукой и осторожно надел шапку на голову «В самый раз. Точно сшита по заказу!» — подумал он. С шапкой не хотелось расставаться.

— А еще есть? — спросил он с надеждой в голосе.

— Бери, бери. Для всех принес. Веди меня к главному. Махмуд знает, сколько нужно.

Хасан сидел на большом валуне, слегка прикрыв глаза, то ли жмурясь от солнца, то ли раздумывая.

Махмуд поднялся на площадку, остановился возле него и стал рыться в мешке, выбирая шапку.

— Вот для тебя, — наконец вытащил он и протянул Эрушетову. — Посмотри, какая красивая!

Шапка действительно была хороша. Хасан взял шапку, пощупал мех и ощутил приятное тепло.

— Возьми меня к себе, — тихо произнес пришелец.

«Что нужно этому человеку? Почему он принес шапки? Откуда он знает, сколько нас?» Хасану показалось, что Махмуд что-то скрывает.

— Кто тебя прислал? — не отвечая на просьбу и глядя в упор на Махмуда, спросил Эрушетов.

— Почему ты мне не веришь?

— А почему я должен тебе верить?

— Не уйду я от тебя. Некуда мне податься. Меня тоже ищут. Пока никто не знает, что я отправился к тебе. Работал я в магазине и растратил много денег Были у меня женщины, сам понимаешь… Вот и будут меня судить. А я не могу в тюрьму, горную птицу нельзя упрятать за решетку — погибнет. Так же, как и тебя…

Эрушетов долго разговаривал с пришельцем, не решаясь взять его к себе: уж очень хитрым он ему показался. Но Махмуд знал, о чем и как нужно говорить, и, заметив, что Хасан начинает колебаться, пустил в ход самый сильный козырь. Он достал маленький кинжал в красивых ножнах.

— На, бери! Мне дал знакомый шапочник. А я дарю тебе.

Теперь Эрушетов ни в чем не мог отказать Махмуду. Он любовно погладил кинжал и спросил:

— Кто такой шапочник и откуда у него такая вещь?

— Не знаешь ты его. В Тбилиси он живет. О тебе слышал.

— Ого! Вон куда слухи дошли…

— Еще бы! Целый взвод милиции против тебя посылают. Хотят любыми средствами уничтожить группу. Нужно сейчас же уходить…

А утром следующего дня и в самом деле внизу появились военные. Какой-то отряд разбил палатки у подножия горы. Вскоре солдаты начали окружать стоянку Эрушетова. По-видимому, они получили точные сведения, где находятся преступники. Первым к главарю подбежал Махмуд:

— Нужно бежать, Хасан! Немедленно, если еще успеем… — Он был взволнован. Лицо его покраснело, на лбу выступил пот. Только теперь Эрушетов окончательно поверил ему.

— Ничего, дорогой, не волнуйся. — Эрушетов оставался спокойным.

Когда солнце повисло высоко над горами, а воздух прогрелся и стал дрожащими струйками подниматься вверх, солдаты начали взбираться на гору. Им, должно быть, дан был приказ взять всех живыми.

Участники группы сгрудились возле своего предводителя и ждали его решения. Эрушетов сидел на большом камне, молча смотрел на громадные каменные глыбы и о чем-то думал.

Собирался ли он вступить в бой? Он не был безрассуден и понимал, что сопротивление бесполезно. Сожалел ли, что не послушался Махмуда и не ушел ночью? Сейчас ему было жаль покидать Родину и уходить на чужбину, хотя он знал, что другого выхода нет.

Когда солдаты подошли так близко, что могли вести прицельный огонь из винтовок, Эрушетов подал команду:

— В людей не стрелять! Два залпа вверх! — взмахнул рукой и выстрелил вместе со всеми. Солдаты залегли, укрываясь за крупными камнями, и открыли огонь.

Хасан приказал:

— Всем за мной, не отставать!

Солдаты карабкались все выше и выше. Сбоку — пропасть, в которую страшно смотреть, впереди — отвесная скала, неприступный утес, на него могут взобраться только альпинисты. И совсем рядом — горная площадка. Командир отряда подал команду:

— Прекратить огонь!

Он был уверен, что участники группы одумались и решили сдаться.

Отряд мигом взобрался на площадку В воздухе стоял запах пороха, угли в костре еще тлели. И — никого. Преступников след простыл. Командир оглянулся по сторонам, может быть, попрятались? Но спрятаться было негде…


Эрушетов медленно шел во главе группы. Они спускались вниз уже по ту сторону границы. Одному ему известными тропами вывел он своих людей из окружения. Но на душе у него было не весело…

Когда селение было совсем близко, он подозвал парней и сказал:

— Наступают холода. В горах нам будет тяжело. Перезимуем здесь. Кто говорит на местном языке?

— Я немного, — ответил Махмуд.

— Ты пойдешь со мной в селение. Продадим шкуры, купим продукты и порох. Остальные останутся с пастухами в горах. И чтоб все было тихо!

Слова главаря были законом. В селении Махмуд предложил:

— Давай поедем в город. Посмотришь красивые магазины.

Эрушетов покосился на него.

— А если потребуют документы?

— Не бойся. Я там бывал, никто не интересуется. Зайдем к мадам Сании. Заведение там у нее с девочками…

Эрушетов прислонился к скале, задумчиво посмотрел на горы, их заволакивали тучи, и решительно сказал:

— Нет, дорогой. Ты как хочешь, а я не пойду… Не лежит у меня душа, понимаешь… Буду ждать тебя здесь. Когда ты возвратишься?

— Дня через два, если ты не возражаешь. Ты должен меня понять.

— Иди, но будь осторожен…

Махмуд возвратился, как обещал.

Выглядел он веселым и отдохнувшим. После взаимных приветствий, радостно воскликнул:

— Какой я тебе принес подарок! Вай, Хасан! Посмотри! — И Махмуд вытащил из внутреннего кармана черкески серебряную с инкрустацией зажигалку.

— Где ты взял? — глаза Хасана загорелись от восхищения.

Он положил зажигалку на ладонь, сокрушенно посмотрел и сказал:

— Возьми назад. Не могу я принять такой подарок. Чем я тебе отплачу?

— Э-э, Хасан! Зачем отплачивать. Ты уже и так сделал доброе дело, что взял меня к себе. Куда бы я девался! Бери, бери! Это дал мне друг, он мне тоже многим обязан. Махмуд отошел в сторону, показывая, что разговор окончен.


Зима показалась Хасану очень длинной, и с наступлением ранней весны они возвратились на Родину. Солдаты ушли, кругом было тихо и безопасно. Эрушетов навестил мать. Она обрадовалась, да недолго длилось ее счастье. Скоро Хасан опять ушел в горы.

Против его группы вновь послали отряд. Хоть и не совершали они убийств, но угоняли скот, нападали на лавки. Несколько раз командир отряда проводил разведку, узнавал, где находится группа, и спешно готовился к операции. Но каждый раз главарь уводил своих людей из-под удара. Как он это делал? Для всех оставалось секретом.

Осенью Хасан опять ушел через границу, а возвратившись весной, принес матери подарок: красивую вишневую шаль. Хасан даже сейчас вспомнил мягкое тепло тонкой шерсти, и ему виделась счастливая улыбка матери.

«А все Махмуд! Настоящий друг. Это он принес тогда шаль из города. Сказал, что купил за большие деньги. Как была довольна мать! А где взял деньги? Так и не объяснил… Что-то долго его нет!» — с огорчением вспомнил Хасан…

Когда совсем стемнело, он поднялся, чтобы приготовить ужин: вошел в пещеру, разложил сухие сучья, собираясь разжечь костер. Неожиданно послышался крик. Хасан выскочил на площадку. Прислушался.

— Эге-ей! — он узнал знакомый голос. Эрушетов встал на краю утеса, где был виден только крутой спуск лишь у самых ног, а дальше угадывался обрыв.

— Эге-ей! — более отчетливо повторил крик и его умножили горы: «Эгей… Эгей… Эге…»

Теперь он ответил:

— Ого-ой! — И эхо подхватило: «Ого-о!.. Ого-о!.. Ооо!..»

Потом стало слышно, как внизу осыпаются камни из под чьих-то ног. Вскоре на горную площадку поднялся Махмуд. «Какие вести он принес?» Хасан подошел к нему, и они обнялись.

— Пойдем, дорогой, в пещеру. Я готовлю ужин.

Эрушетов достал из дальнего угла пещеры баранью тушу. Махмуд ловко разжег костер. Не прошло и часа, как они сидели у раскаленных углей, резали ароматную, пропеченную на вертеле баранину. Когда Махмуд утолил голод после долгого пути, Эрушетов спросил:

— Что так долго не шел?

— Был, дорогой, в Москве. Сам понимаешь, время летит, как лавина с гор. Переговоры, разговоры…

— Неужели в Москве? Что говорят власти? — Эрушетов посмотрел на пришельца с тревогой и надеждой.

— А-а, дорогой. Ничего хорошего. — Махмуд неопределенно взмахнул рукой. Потом долго жевал кусок баранины, словно ему попались жилы. Наконец он сказал: — Нельзя тебе, Хасан, покидать горы. Не простят они тебе. — Заметив горькую усмешку, пробежавшую по лицу главаря, продолжал: — Власти ничего не говорят. Сказали, пусть выходит и сдает оружие. Потом решим. Но я случайно подслушал разговор. Один большой начальник говорил другому: «Он связан с заграницей. Весь районзнает, что он ходил на ту сторону. Нельзя, говорят, оставлять его на свободе».

Эрушетов печально смотрел на тлеющие угли. Долго сидел молча. Наконец с горечью произнес:

— Нельзя, так нельзя… Буду жить здесь…

И больше за весь вечер не сказал ни слова. А утром Махмуд предложил:

— Давай, Хасан, сходим на ту сторону. Поживем несколько дней, развлечемся. Не хочу я покидать тебя в таком настроении.

— А-а, все равно. Пошли. — Хасан кивнул головой.

И опять Хасан ожидал Махмуда на той стороне двое суток. А когда Махмуд возвратился, то принес Хасану золотой перстень. На возражения принять такой подарок, ответил:

— Бери, бери. Ты заслужил. Тебе еще долго скитаться…

Через несколько дней, когда они возвратились обратно в свои горы и стали прощаться, Махмуд сказал:

— Не печалься. Ты не останешься один. Я пришлю к тебе кого-нибудь. Да и сам буду навещать.


В середине рабочего дня Забродин неожиданно услышал необычный шум, доносившийся из узкого коридора, куда выходила дверь его кабинета.

Выглянув в коридор, полковник увидел экзотическую группу: люди в длинных бурках и лохматых черных шапках, громко разговаривая и жестикулируя, шли куда-то гурьбой в сопровождении нескольких офицеров.

«Кто такие? Задержанные? По какому поводу? И почему толпой?»

Потом Забродин узнал, что это были лица, совершившие уголовные преступления и скрывавшиеся в горах Кавказа. Эти горцы получили амнистию и приехали в Москву за документами.

Может быть, все это быстро бы исчезло из памяти полковника и он не узнал бы ничего ни о судьбе главаря этой группы Эрушетова, ни о последующих событиях, если бы ему не пришлось принимать участие в одной операции. Вот тогда-то он и узнал все подробности.

В конце августа возникла необходимость съездить в Грузию. Забродин уже получил от руководства все инструкции и подбирал нужные ему материалы, когда его опять пригласили к генералу Шестову.

В кабинете было несколько человек.

— Присаживайтесь, — пригласил он Забродина. — Когда выезжаете?

— Завтра.

— У вас серьезные задачи в Грузии и мало времени. Я это понимаю. Но появилось еще одно важное дело.

Генерал наблюдал за реакцией полковника и, убедившись, что Забродин внимательно слушает, продолжал:

— Мы обсуждаем, как вытащить в селение главаря уголовной группы. Почему-то Эрушетов не хочет выходить, хотя прекрасно знает, что была амнистия и никакого наказания он не понесет. Дважды посылали к нему Махмуда. Вчера Махмуд снова возвратился ни с чем. Говорит, что Эрушетов категорически отказывается. А в горах оставлять его нельзя. Сбегутся к нему опять темные людишки, и снова нужно будет снаряжать отряд на их поимку. А каково жителям района? Они боятся ездить из аула в аул.

Нам поручили заняться этим делом вместе с МВД Грузии: Эрушетов знает тайные проходы в горах, ведущие за границу, и ходит туда и обратно, когда ему вздумается, совершенно беспрепятственно. Нарушает пограничный режим. Дело приобретает политический характер. Познакомьтесь с материалами на эту группу. Наше мнение такое: направить в горы Махмуда и кого-нибудь еще вместе с ним, чтобы вдвоем они попытались все же уговорить Эрушетова. Если же это им не удастся, то они должны связать его и силой привезти в Тбилиси. Вдвоем они справятся. Нужно подобрать для Махмуда крепкого напарника. Вы поговорите с грузинскими товарищами, кого можно выделить в помощь Махмуду. Может быть, Гиви или кого другого. Но чтобы он не подвел. Нужно кончать любыми средствами.

Забродин прочитал все документы по делу, и принятое решение не вызвало у него никаких сомнений. Другого выхода из создавшегося положения он не видел.

В поезде он много думал о судьбе Эрушетова. Он уже знал его биографию, и ему было непонятно поведение горца.

«Что может удерживать человека в горах, в одиночестве? Ненависть к людям? Может ли неудачная любовь вызвать ненависть ко всем остальным? И как долго может это продолжаться?»

Полковнику хотелось создать версию, объясняющую поведение Эрушетова. «Главарь знает, что наказание ему не грозит, — рассуждал он. — Жить одному в горах даже год или два, а не то что несколько лет, как живет Эрушетов, хуже любой ссылки. Какие же причины вынуждают его так поступать? Может быть, он впал в отчаяние и ищет смерти? Нет, он не лезет на рожон, под пули. И откуда отчаяние? Даже самую горячую любовь время излечивает. А если не отвергнутая любовь, то что тогда?

Наше правительство поступило очень гуманно. Амнистия дает возможность исправиться тем, в ком осталась еще хоть какая-то доля порядочности. Эти люди имеют возможность стать полноправными гражданами. Какая же сила удерживает Эрушетова?

Остается единственное: вероятно, он совершил тяжкое преступление и опасается, что это обнаружится и амнистия ему не поможет, придется отвечать по всей строгости закона».

Остановившись на такой версии, Забродин на некоторое время отвлекся от дела Эрушетова.

В Тбилиси Забродин приехал днем. Его встретили грузинские товарищи. В большом городе, зажатом со всех сторон горами, было жарко, и, пока автомобиль мчался по извилистым улицам, Забродин с завистью смотрел на зеленую гору Мтацминда, что возвышается над столицей Грузии. Там, вдали, бесшумно двигались вверх и вниз вагончики фуникулера, поднимающие жителей в прохладный парк.

Далеко на склоне горы он заметил знакомую древнюю церковь святого Давида. Там захоронен Грибоедов. Потом перед ним раскрылась зажатая с двух сторон в бетонные набережные Кура… И вот уже красивое здание гостиницы на проспекте Руставели.

Друзья наперебой рассказывали, что нового построено в городе, с гордостью сообщали о том, что заполняется водой Тбилисское море, и он вместе с ними радовался их успехам.

На следующий день Забродин занялся делами. Он выяснил, что контрразведке известны несколько контрабандистов, которых по ряду соображений пока не трогали. Было известно, что и куда они переправляли, но ничего подозрительного по связям с иностранными разведками зафиксировано не было. Речь шла только о заграничных тряпках и сигаретах.

Несколько человек встречались с подозрительными иностранными туристами. Эти связи были эпизодическими. Решили еще раз проверить и их.

Только к вечеру полковник смог выкроить время для группы Эрушетова. Он позвонил полковнику Чхенкели, который руководил всей операцией.

— Заходите, дорогой, заходите, — услышал он приветливый голос. — Я уже знаю, что нам нужно поговорить о деле Эрушетова.

Забродин вошел в большой кабинет. Навстречу ему поднялся из-за стола невысокий, довольно полный молодой грузин, с сединой на висках. Он крепко пожал Забродину руку и усадил в кресло. После того как они справились о здоровье друг друга, о семьях, перешли к делу Эрушетова. Забродин изложил инструкции, полученные в Москве. Чхенкели задумался. Закурил.

— Мы обсуждали этот вариант. — Чхенкели говорил ровно, спокойно. — Можно послать в горы Махмуда с кем-нибудь и взять Эрушетова силой. Но нам кажется, что это не лучшее решение вопроса.

Чхенкели пристально посмотрел на Забродина. Своими возражениями он не хотел обидеть коллегу. Забродин внимательно слушал его.

— Посудите сами, — продолжал Чхенкели. — Во-первых, Эрушетов сильный и ловкий. Он может убить и двоих. Во-вторых, — он вытащил два толстых цветных карандаша из стаканчика и положил их рядом на столе, — Эрушетов может уговорить этих парней остаться с ним в горах, и, таким образом, все, что мы сделали до сих пор, окажется напрасным. А самое главное, — он взял в руку третий карандаш, как бы подчеркивая значимость своих слов, — если они доставят к нам Эрушетова связанным, то что будет с ним? Распространится ли на него амнистия, в которой сказано, что участники группы должны спуститься с гор и добровольно сложить оружие. Вероятно, этот вопрос будет решать суд? А если судить главаря, то какое влияние это окажет на других участников группы? — Чхенкели разволновался.

Он израсходовал все аргументы и теперь смотрел на Забродина, пытаясь отгадать, что тот ответит.

Забродин понял, что Чхенкели прав. Обсуждая этот вопрос в Москве, они, по-видимому, не учли всех обстоятельств, всей специфики. В данном случае целесообразно было отказаться от плана, намеченного в Москве. Но Забродин не мог решить это сам и пока молчал. Что-то вспомнив, Чхенкели продолжал:

— Нужно учесть еще одну особенность: если такого человека доставить связанным, то даже при самом лучшем исходе не удержать нам его потом в селении. Останется обида. Уйдет он снова в горы и будет мстить людям.

— Вы, вероятно, правы, — сказал Забродин. — Я много думал об Эрушетове. И у меня сложилось впечатление, что мы не все о нем знаем. Может быть, на его совести еще какое-то серьезное преступление? Убийство? И он опасается, что это обнаружится и его будут судить?!

— Нет, дорогой, нет! В том-то и дело, что мы тщательно проверили. Не совершал он других преступлений. Так говорят и все участники группы. Больше того: он приказал не стрелять в солдат, которые посылались на разгром банды… А тот случай с учителем, ранение в порыве ревности, так он был учтен при решении вопроса об амнистии. И Эрушетов должен об этом знать от Махмуда… Не-ет, здесь что-то другое!

— Но где же выход? Что еще можно сделать в этой ситуации?

— Выход найдем, дорогой Владимир Дмитриевич, — обрадованно воскликнул Чхенкели. Он понял, что Забродин соглашается с ним. — Вот послушайте одну притчу, и вы, может быть, поймете меня лучше? Хотите? Я вам расскажу. Но… сначала выпьем чаю.

— С удовольствием сделаю то и другое. — Забродин рассмеялся. Чхенкели попросил принести чай и приступил к рассказу:

— В горах жил пастух. Имел девятнадцать чистокровных рысаков. Это — не мало. Было у этого пастуха три сына. Когда он почувствовал, что умирает, созвал своих сыновей и говорит: «Дорогие мои дети, я не очень богат, но мои арабские кони стоят немалых денег. Скоро они достанутся вам. Единственная моя просьба, чтобы вы поделили их так, как я велю: старшему сыну половину табуна, среднему — одну четверть, младшему — одну пятую». Сказал и умер.

Сыновья стали ломать голову, как поделить наследство, чтобы выполнить волю отца. Число девятнадцать пополам не делится, и на четыре, и на пять частей — тоже. Продать одного, двух, наконец всех рысаков и поделить оставшихся лошадей и деньги так, как велел отец? На Западе, по-видимому, так бы и поступили. У нас же воля отца священна. Нужно точно выполнить его наказ. Гадали, думали и, ничего не придумав, решили пойти за советом к мудрецу.

Выслушал их мудрец и говорит: «Возьмите моего коня и поступайте, как велел отец». Коротко и ясно.

И в самом деле: у них стало двадцать коней. Половину — десять коней получил старший брат. Одну четвертую часть — пять коней получил средний брат и одну пятую часть — четырех коней получил младший брат. В сумме получается девятнадцать рысаков. Но один остался лишний. Опять задумались братья и пошли к мудрецу.

Усмехнулся старик и отвечает: «Так ведь это мой конь, которого вы брали взаймы. Отправьте его обратно в табун».

Вот так поступают у нас на Востоке.

Чхенкели улыбнулся и спросил:

— Понравилась притча?

— Очень. И чай тоже. Большое спасибо… Но где же нам найти такого мудреца?

— Э-э, дорогой. Я не хочу быть похожим на того мудреца, но в деле Эрушетова тоже происходит что-то, как в этой притче. Мы чего-то не знаем. Нужен какой-то ключ, чтобы раскрыть эту загадку.

— И я тоже так думаю. Но какой ключ, как его найти?

— Я мог бы предложить такой вариант: у Эрушетова есть старший брат, которого он всегда любил. Да и воля старшего у нас — закон. Этот брат в заключении. — Чхенкели сделал вид, что не заметил разочарование, явно проступившее на лице Забродина при последних словах, и продолжал горячо убеждать: — Всякое в жизни бывает. Занимался он раньше спекуляцией, вот и получил свое. А теперь мы справились в колонии — ведет брат там себя неплохо. И я уверен, что если он даст слово, то свое обещание сдержит. Так говорят люди. Вот его-то мы и пошлем к Хасану в горы.

— Согласится ли он?

— Это другой вопрос. Сначала его нужно привезти в Тбилиси и поговорить. Человек он разумный, и я думаю, что захочет помочь нам и своему брату.

У Забродина сразу возникло множество вопросов и сомнений: «Посылать в горы человека, который был осужден и, возможно, затаил обиду? Не останется ли он там? Отменять решение, принятое в Москве? Правильно ли это будет? А если Эрушетов все же совершил тяжкое преступление? В таком случае его нужно брать только силой, и брат тут не помощник… Но, с другой стороны, доводы Чхенкели логичны!»

Забродин уклонился пока от прямого ответа на предложение Чхенкели и попросил:

— Давайте поговорим с Махмудом. Потом окончательно решим.

Полковнику хотелось посмотреть на этого человека. Да и не поговорив хотя бы с одним участником группы, он не мог отменять решение, принятое в Москве.

— Хорошо, дорогой, — спокойно ответил Чхенкели, но в голосе его Забродин почувствовал нотки обиды.

Махмуд прибыл под вечер следующего дня. Был он невысок, но широкоплеч и жилист. В его движениях угадывались ловкость и сила.

— Гамарджоба! — Махмуд кивнул головой и улыбнулся. Остановился у порога, переминаясь с ноги на ногу. — Извините, товарищ начальник, что не мог раньше. Очень, очень торопился, но дорогу дождь размыл… Сами понимаете. — Перевел взгляд на Забродина. Слегка поклонился и произнес: — Гамарджоба! Здравствуйте!

«Догадался, что я — приезжий, — сразу понял Забродин. — По каким признакам?» Но тут же ответил:

— Гамарджоба!

Чхенкели усадил Махмуда за стол и, указывая на лежащую пачку папирос, спросил:

— Еще не научились курить?

Махмуд покачал головой и опять улыбнулся:

— Нет. Спасибо. В нашем селении никто не курит.

— Тогда будем пить чай. — Чхенкели распорядился накрыть на стол. — Домой вы вернуться, по-видимому, сегодня не успеете? Ночевать будете здесь? У вас есть родственники или знакомые в Тбилиси? Или вам нужно заказать номер в гостинице?

— Спасибо, товарищ полковник. Гогоберидзе, — Махмуд кивнул в сторону двери, как бы указывая на сотрудника, который его привел, — уже это сделал. А что, будет длинный разговор? — в свою очередь спросил он. — Я очень устал с дороги.

— Нет Хотим еще раз посоветоваться, — спокойно ответил Чхенкели. — Мы задержим вас недолго. Как у вас дома?

— Отец жены все болеет. — Махмуд нахмурил брови и опустил голову вниз.

— Что с ним? Нужна помощь? — участливо спросил Чхенкели.

— Нет, спасибо. Врач был. Ничего уже ему не поможет.

Махмуд печально прикрыл глаза, всем своим видом показывая, что ему тяжело об этом говорить.

— Что слышно об Эрушетове? — Чхенкели переменил тему разговора.

— Не знаю. С тех пор как я был у него неделю тому назад, о чем вам докладывал, ничего больше не слышал.

— Почему он не хочет спуститься в селение и жить нормальной жизнью? — включился в разговор Забродин.

— Говорит, что отвык от людей. Хочет жить один. Вам это трудно понять, а я понимаю. Горы тянут к себе, как бы вам объяснить. Не отпускают. Там есть своя прелесть… — Махмуд говорил с чувством, и ответы его казались убедительными.

— Он мог бы явиться с повинной, а потом жить там, где ему хочется, хотя бы в горах, — настаивал Забродин.

Махмуд удивленно посмотрел на Забродина.

— Да. А ведь в самом деле… Мы с ним об этом как-то не говорили. Я могу сходить еще раз…

— Вы ходили дважды?

— Да, товарищ начальник.

— Может быть, он не верит вам одному и лучше отправиться с кем-нибудь вдвоем, чтобы его уговорить? — спросил Чхенкели.

— Почему не верит? — вспыхнул Махмуд. — Он сам сказал, чтобы я пришел к нему… — в голосе Махмуда прозвучала обида. Он допил чай. Потом, подумав, сказал: — А вообще, как прикажете. Кого я должен взять с собой?

— Мы еще подумаем, — сказал Чхенкели, — и вас вызовем.

«Что-то в нем есть неприятное, — подумал Забродин. — И уж очень быстро он со всем соглашается».

Отпустив Махмуда, Чхенкели и Забродин долго еще сидели и обсуждали разные варианты. В конце концов Забродин сказал:

— Вы правы. Я согласен с вашим предложением. Сообщу об этом в Москву. С чего будем начинать?

— Я думаю, что сначала нужно вызвать в Тбилиси брата Эрушетова и поговорить с ним, обсудить обстоятельства дела.

Было около десяти часов вечера, когда Забродин вышел из здания МВД.

Воздух, насыщенный ароматом ночных цветов, каких-то пряностей, звуки веселой музыки отвлекали от забот.

Забродин направился к гостинице кружным путем, темными улицами, чтобы насладиться прелестью южной ночи. В одном месте, где деревья расступились в стороны и стали видны иссиня-черные горы, он увидел несколько светящихся точек и подумал: «Где-то среди этих суровых громад затаился Хасан. Чего он хочет?» Забродин даже поежился: уж очень неприглядной показалась ему такая участь.

Потом Забродин вышел на центральную улицу города. Здесь было душно, шумно и многолюдно.

Неожиданно внимание его привлек невысокий мужчина, сосредоточенно рассматривающий ярко освещенную витрину. «Махмуд! Почему он здесь? Вышел прогуляться? А почему отвернулся? Говорил, что очень устал и пойдет спать… Видел ли он меня? А впрочем, к чему лишние предположения? Завтра все выяснится. Чхенкели дал распоряжение за ним наблюдать».

Забродин сделал вид, что не заметил Махмуда, и пошел своей дорогой.

Разговор в МВД озадачил Махмуда. Для этого было немало причин: его вызывали уже третий раз в связи с делом Эрушетова. Поручения становились более ответственными. Он шумно вдохнул пряный вечерний воздух, что-то пробормотал и нахмурил брови.

Махмуд быстро прошел в гостиницу, переоделся в темный вечерний костюм и отправился в город. Он влился в толпу горожан, шел не торопясь, словно бы бесцельно. Останавливался у ярко освещенных витрин, прислушивался к звукам оркестров, доносившихся из переполненных кафе. Подошел к кассам кинотеатра: последний сеанс уже начался. Махмуд оглянулся по сторонам, медленно подошел к темному переулку, свернул в него и, пройдя сотню шагов, остановился, чтобы прикурить. Поблизости никого не было.

Он быстро дошел до конца переулка, свернул в улицу, ведущую в сторону от центра. Шел торопливо, уверенно, было видно, что он хорошо ориентируется в этом районе.

Махмуд прошел несколько кварталов, вышел к набережной Куры. Наконец подошел к калитке, просунул руку в щель, открыл. Он оказался в небольшом дворике, мощенном камнем. Было совсем темно, но он шел все так же уверенно.

Вот и дом. Жилые комнаты располагались на втором этаже, а сложенный из камня и зацементированный низ использовался для подсобных целей. Внизу — сарай, гараж, хранилище для вина, овощей и копченостей. Это ему было знакомо.

На ощупь поднялся по высоким ступеням и тихо постучал. В прихожей зажегся свет, и женщина громко спросила:

— Кто?

— Махмуд, — коротко бросил пришелец.

Дверь тотчас отворилась. Его встретила женщина с красивым лицом, но сильно располневшей фигурой.

— Нестор дома? — спросил Махмуд.

— Проходите. Сейчас позову.

Ночной гость прошел в просторную комнату. Большой диван, стол. На стене пестрый ковер, на нем изогнутая сабля с богатой инкрустацией. В углу — ножная швейная машина.

Через несколько минут в комнату, тяжело ступая, ввалился толстый мужчина, одетый в брюки галифе и черную кавказскую косоворотку, подпоясанную тонким ремешком. Полное лицо его было бронзовым от загара.

— Гамарджоба. Что так поздно? Заказчики в такое время за шапками ко мне не являются, — недовольно буркнул он.

— Был сегодня там… Вызывали. Нужно срочно поговорить.

— Тогда садись. — Нестор указал на стул. — А как пришел?

— Все спокойно. Проверился.

Хозяйка молча внесла и поставила на стол кувшин с вином, два граненых стакана, тарелку с сыром, нарезанным ломтиками. Шапочник налил вино:

— За твое здоровье, дорогой гость.

Выпили.

— Что они хотят? — спросил хозяин.

— Все то же: намерены вытащить Эрушетова любыми средствами. Может быть, пошлют кого-то со мной. Был такой разговор. Тогда все пропало. Что делать? — Махмуд нервно теребил ремень.

— Дали задание?

— Нет, еще не дали. Но, вероятно, дадут. Там был еще приезжий из Москвы…

— Кто с тобой пойдет?

Не знаю. Сказали, чтобы ехал домой, а когда будет нужно — вызовут. Поэтому и пришел к тебе. Потом могу не успеть. Решай, как быть.

— Чего тревожишься? Нам больше не нужен Хасан. Ты сам знаешь путь на ту сторону…

— Я плохо запомнил. Я не могу провести, как ведет Хасан. Да и вообще в горах нужен человек…

Нестор задумался, потрогал руками ремешок, почмокал губами и наконец сказал:

— Твоя правда. Дело говоришь. Нужно думать, ой как думать! Однако второго никак нельзя допускать к Эрушетову. Иначе — всему конец…

— Вай! Но как это сделать?!

Хозяин долго ходил по комнате. Молчал. Молчал и гость. Потом Нестор вышел в прихожую. Возвратился, держа в руках кинжал.

— Вот возьми. У нас с тобой не остается ничего другого. Если пойдет второй, там, в горах, вблизи пещеры Эрушетова ты его… — Нестор приложил ладонь поперек горла. — Это единственный выход. Сам понимаешь… Второй не может возвратиться в Тбилиси, не поговорив с Хасаном. А допускать его к Хасану тоже нельзя. Понял?

— Боюсь я…

— Не бойся. В случае чего уйдем на ту сторону. Эрушетов покажет дорогу, пойдет вместе с нами. Не в первый раз. Другого выхода у него не будет. К Эрушетову явишься один. Скажешь, чтоб остерегался. Его считают шпионом. Все знают, что он ходил на ту сторону. У матери многие видели заграничную шаль… А главное, расскажешь ему, что тебя вызывали в МВД и дали задание доставить его связанным. Дали напарника, вооружили его пистолетом и послали с тобой в горы. Но ты не мог предать Хасана, ты — его верный друг, а напарника по дороге зарезал, так как он мог стрелять. Понял? Эрушетов тебя еще больше оценит. Он человек не очень умный, не догадается. Будет служить нам верой и правдой, будет нашим проводником за кордон. Понял?

— Хорошо ты придумал, но как же я вернусь назад, что скажу начальникам? Они меня повесят! Тогда я тоже должен оставаться в горах, а это мне — нож в сердце.

— Э-э, дорогой! Ничего ты не понимаешь. Пустая голова, под стать Эрушетову. Ты вернешься в Тбилиси как герой! Начальникам скажешь, что вдвоем вы пытались связать Эрушетова, но неудачно. Твоего напарника он убил кинжалом, а ты едва спасся! Понял? У Хасана будут все пути отрезаны. Они будут считать его убийцей. Кто это сможет опровергнуть? Ему не простят. Хасан вынужден будет скрываться до конца своих дней. Он будет наш!

— Ай да Нестор! Ясная голова! — теперь Махмуд улыбнулся, и лицо его просветлело.

Хозяин налил вина.

— Ну давай на дорогу. Желаю успеха!


Забродин возвратился в Москву с чувством неудовлетворенности. Хотя основные дела, из-за которых он ездил в Грузию, закончились успешно и коллеги тепло провожали его, но на душе у него остался осадок: с делом Эрушетова так и не разобрались. Даже не ясно, что же все-таки получится? Сумеет ли брат его уговорить, да и вообще, возьмется ли он за это дело? Вернется ли Хасан к мирной жизни? И что делать в противном случае: брать силой?

Забродин еще ничего не знал о шапочнике Несторе Карониди, но у него было предчувствие недоброго. Обычно в Москву он возвращался с удовольствием. Даже в кратковременных командировках начинал тосковать по столице, по ее неугомонному ритму жизни. Скучал по семье. Сейчас он был настроен мрачно.

Утром Забродин отправился к начальнику, чтобы доложить о результатах командировки. Генерал Шестов встретил его приветливо.

— Присаживайтесь! Как съездили? Рассказывайте.

— Докладывать, собственно, нечего. Съездил хорошо. Все прошло так, как мы предполагали. В Тбилиси опытные работники и оказали мне во всех делах большую помощь. Так что главные задачи решены… Что касается Эрушетова, то я докладывал вам по «ВЧ». Товарищ Чхенкели предложил разумное решение этого вопроса, и я надеюсь, что с помощью брата удастся образумить горца… В общем, в этом деле я не оправдал ваших надежд, — закончил Забродин доклад и горько усмехнулся. Но тут же поправился: — Извините, товарищ генерал. Я знаю, что дело не в надеждах. Мне просто неприятно докладывать о таких результатах…

— Я вас не понимаю, — спокойно ответил генерал. — Будем думать и искать. Может быть, вам придется еще туда съездить. Что касается предложения товарища Чхенкели, то здесь нужно еще и еще раз взвесить все «за» и «против». Не останется ли брат вместе с Хасаном? Что мы будем делать тогда? Подумайте и доложите мне завтра.

Остаток дня Забродин входил в курс обычных своих дел: читал поступившие за время его отсутствия материалы, разговаривал с товарищами. Но мысли о Хасане, о его судьбе не покидали его ни на минуту. Никто заранее не может ручаться, что получится из намеченных планов. Нельзя предусмотреть и рассчитать все, до мельчайших подробностей. На каком-то этапе в дело вмешиваются человеческие чувства, характеры, настроения, которые не поддаются точному учету.

И все же многое можно предусмотреть заранее. Это знал полковник по собственному опыту. Но в каждом случае может быть несколько решений. Какое из них наиболее правильное?

Утром Забродин доложил генералу:

— Мне кажется, что товарищ Чхенкели выбрал правильное решение.

— Хорошо. Действуйте, — услышал он в ответ.

А действовать-то Забродин не мог. Действовать должен Чхенкели, а он — ждать. Чхенкели Позвонил через неделю:

— Алло, Владимир Дмитриевич, гамарджоба! Как жизнь?

— Спасибо, хорошо. Как вы?

— Нормально. Ну вот, Шалва Эрушетов прибыл вчера. Настроение у него хорошее. Говорит, что сделает все, что в его силах. Ручаться, конечно, и он не может, так как брата давно не видел. Заедет сначала к матери и поговорит с ней. Потом отправится к Хасану. Во всяком случае он берется за это дело.

— Хорошо.

— Отправлю его в горы, как договорились. Когда будут известия — позвоню.

— Благодарю вас. Буду ждать звонка.

Недели через две после разговора с Чхенкели, Забродина вызвал генерал Шестов. Хотя полковник и бывал у генерала ежедневно по разным делам, но по голосу его понял, что в обычные дела втиснулось какое-то непредвиденное событие.

На столе перед генералом лежала телеграмма. Прежде чем передать ее Забродину, генерал сказал:

— Да-а! Чего только в жизни не бывает! Дело Эрушетова оказалось серьезнее, чем мы предполагали! Вот, — он передал полковнику лист бумаги. — Садитесь и читайте.

И он занялся другими делами.

Забродин положил перед собой на стол телеграмму из Тбилиси и углубился в чтение.

Полковник Чхенкели сообщал, что 2 октября, согласно договоренности, был отправлен в горы Шалва Эрушетов, брат известного Забродину Хасана Эрушетова, с поручением сообщить горцу об амнистии и уговорить сложить оружие. Шалва успешно справился с данным поручением, и 15 октября оба брата прибыли в Тбилиси и явились в МВД.

В ходе беседы с Хасаном Эрушетовым установлено двуличное поведение Махмуда, который по непонятным для Эрушетова причинам убеждал его оставаться в горах, утверждая, что на него амнистия якобы не распространяется и он подвергнется репрессии. В связи с таким заявлением Хасана Эрушетова, который также утверждает, что Махмуд был инициатором неоднократных нарушений Государственной границы СССР, Махмуд задержан и у него произведен обыск. Найдена иностранная валюта, шифрованные записи, оружие.

На допросах Махмуд ведет себя неискренне, многое путает, но ни в чем не сознается. В числе его связей установлен Нестор Карониди, шапочник. Следствие продолжается. По мере получения новых сведений о них будут докладывать.

Когда Забродин закончил читать и положил телеграмму на стол, генерал сказал:

— Видали! Вот тебе и Махмуд! Скорей всего Махмуд перехитрил Эрушетова. По-видимому, шпионы использовали Эрушетова и за его спиной творили свои дела. Может быть, это и есть тот канал, по которому передавались сведения о наших секретах? Выходит, Владимир Дмитриевич, снова надо вам ехать в Тбилиси. Когда вы намерены выехать, чтобы вместе с грузинскими сотрудниками довести дело до конца?

Забродин улыбнулся. Не дожидаясь его ответа, генерал встал из-за стола, подошел к нему вплотную и, пожимая руку, сказал:

— Желаю удачи!


Проводив Махмуда, Нестор Карониди прочно запер дверь, постоял в прихожей, прислушиваясь к удалявшимся шагам. Было уже за полночь. Город спал. Махмуд приходил в дом не первый раз, и все было спокойно, но сейчас Карониди не на шутку встревожился. Он был не из тех, кто реагировал на каждый пустяк. Его трудно было вывести из равновесия, тем более испугать.

В столовой, освещенной подвешенной к потолку лампочкой, он тоже не смог подавить тревоги, и взгляд его перескакивал с одной вещи на другую, словно что-то отыскивая, ощупывая их. Плеснул в стакан вина. Залпом выпил.

Беспокойство не проходило. «Почему не оставляют в покое Эрушетова? Зачем нужно посылать с Махмудом второго человека? Выходит, не доверяют Махмуду?! Все ли я объяснил Махмуду? Правильно ли тот понял?» Ситуация складывалась очень сложная и неблагоприятная. А Карониди привык к тому, что все идет гладко, размеренно, как он того хочет. Сейчас что-то сделано не так!

«И надо же было связываться с Эрушетовым! А все — Ислан-бей. Хорошо ему там… сидит себе, денежки загребает! А мне здесь? Расстрел или тюрьма!.. Но ведь другого выхода нет! После гибели курьера на границе все пути на ту сторону отрезаны». Нужно было искать новые возможности, а Ислан-бей прознал о группе Эрушетова. По его указанию пограничная стража эту группу не трогала. Только пастухи наблюдали, где горцы кочуют через границу, и докладывали о каждом передвижении.

«Будет у нас надежная переправа! — не раз повторял Ислан-бей. — Много денег заработаем. Идеальная тропа!.. За каждого переброшенного и вернувшегося благополучно — тысячи долларов!» Ислан-бей потирал руки и глаза его возбужденно блестели. Теперь Эрушетов погубит всех!

«Да и этот Махмуд! Падок на женщин, деньги. За ним нужен глаз да глаз. Продаст кого хочешь…

Все ли он сделает, как условились? Впрочем, деваться ему некуда, крепко привязан. Если провернет это „мокрое“ дело, то еще сильнее завязнет… Ислан-бей сказал, что на него можно положиться.

Теперь от Махмуда нужно ждать сигнала. Крест мелом на перилах моста через Куру — значит, он пошел в горы к Эрушетову один; кружок мелом — начальник послал его с кем-то вдвоем».

Карониди глубоко вздохнул. Посчитал на пальцах: раз, два, три, четыре… Покачал головой. «Четвертый год такой собачьей жизни».

Следующие трое суток он работал не покладая рук. Шил новые шапки, выдавал их заказчикам. Выполнял мелкие работы по дому. И как будто забыл о своих опасениях.

Несколько раз ходил на рынок: покупал продукты, приценивался к шапкам, которые продавали с рук другие. Некоторых скорняков он знал, а с одним, крепким еще стариком, завязал дружбу. Во всяком случае тот его называл просто Нестором, а он его Вахтангом. Изредка они вместе выпивали бутылку красного вина. В последнее время Карониди по вечерам закрывался в комнате, пил вино и молча перебирал четки, что-то обдумывая.

Спустя неделю после ночного визита Махмуда Карониди стал по утрам выходить к набережной Куры. Подойдет к мосту, посмотрит на перила, перейдет на другую сторону, прогуляется или зайдет в магазин — и обратно домой.

С женой теперь разговаривал редко. Да и вообще они никогда не были близки. У них сложились странные отношения: третий год живут тихо и мирно, никаких ссор, но и никакой близости.

Она иногда задумывалась. Зачем вышла замуж за Нестора? Жила бы себе одна. Муж давно умер, сын взрослый, в другом городе… А все Вахтанг, шапочник. Как встретит на рынке или на улице, так и пристает: «Что ты, Айваз, все одна? Я тебе найду хорошего мужа». Одной и впрямь не сладко. И он однажды познакомил ее с Нестором. Тот показался хорошим человеком: спокойный, уравновешенный, умный работник. Подумала Айваз и согласилась.

А в последнее время стала замечать, что Нестор чаще обычного нервничает. Особенно после того, как его навестил этот маленький вертлявый черкес, как она про себя называла Махмуда. Две недели уже не заглядывает. А Нестор будто ждет кого. Несколько раз прикрикивал раздраженно, когда она входила в комнату без стука. И все чаще отправлялся на прогулки к мосту. Теперь ходил туда по два раза в день: утром и вечером. А когда возвращался, становился еще мрачнее.

В конце третьей недели, после очередной прогулки, Нестор не находил себе места: «Почему же нет сигнала от Махмуда? А что, если в горы, к Эрушетову, послали не его, а кого-то другого? И как только раньше не подумал об этом?» Карониди даже вздрогнул от этой мысли и уронил на пол четки, которые он теперь все время держал в руках, как успокоительное средство. Поднял четки, постарался спокойно проанализировать свое предположение.

«Могут ли они послать другого человека вместо Махмуда? Нет. Другой не найдет Эрушетова. В тот раз Махмуд предложил Хасану сменить место, договорились встретиться на новом. К тому же Хасан не станет разговаривать ни с кем, так как вел переговоры только с Махмудом и доверяет только ему».

Сделав такой вывод, Карониди вновь обрел душевное равновесие и занялся домашними делами. А вечером, когда стемнело и жена легла спать, он вышел в прихожую, отодвинул в стене доску, вытащил сверток. Возвратился в комнату, развернул его. Там находились две сумочки, из коричневого и красного материала. Они были пришиты одна к другой наподобие патронташа.

Карониди держал их бережно. Вытащил из одной небольшую красивую книгу в ярко-зеленом переплете. Это были «Сури» — избранные молитвы на арабском языке.

Из другой сумочки достал пачку вощеных листов бумаги, на которых каллиграфическим почерком сделаны выписки молитв из корана. Полистав их, нашел кусочек листка из ученической тетради. Пробежал взглядом написанное, хотя знал все наизусть. Нет, память его не подводила: там была сделана запись: «Цунда, 192,6». Только и всего.

После этого Карониди стал шепотом читать молитвы, медленно раскачиваясь взад и вперед, как бы отвешивая поклоны. Так продолжалось около часа. Затем сложил все в сумочки и спрятал их в тайник.

Таким образом он набрался терпения до середины четвертой недели. В среду с утра зарядил дождь, и на Нестора снова навалилась хандра. Накинув плащ, заспешил к мосту. На асфальте пузырились лужи, он промочил ноги, но это его не смущало. Вот и мост. Прошелся, внимательно осматривая перила, — ничего.

— Вай, какой шайтан в него вселился! — раздраженно пробормотал Нестор. — Что делать? — Несколько минут он стоял, не замечая дождя. Спохватившись, что привлекает внимание прохожих, решительно зашагал обратно, но передумал и пошел на рынок. Прошелся вдоль прилавков, на которых высились горки ароматных желтых груш, пестрели яблоки, было много различной зелени. Он останавливался и осматривал это изобилие, ни к чему не прицениваясь. Наконец подошел к невысокому пожилому горцу, в руках у которого была барашковая шапка, поздоровался.

— Послушай, Вахтанг, у меня к тебе дело. Я тебя очень уважаю и прошу, как друга…

— Чего ты хочешь, Нестор?

Карониди отвел горца в сторону и продолжал:

— Один мой важный заказчик просил срочно сшить две шапки и обещал хорошо заплатить. Очень торопил, собирается куда-то ехать. Я выполнил заказ, но его что-то долго нет, наверное, заболел. Не мог бы ты послать к нему своего племянника отвезти шапки и получить деньги? Это недалеко… Я бы поехал сам, да что-то нездоровится в такую погоду. Дорогу я оплачу, а потом мы с тобой разопьем бутылку цинандали.

— Хорошо. Племянник может поехать завтра.


Ираклий Чадунели, племянник Вахтанга, вышел из дому рано утром.

Нудный дождь, ливший со вчерашнего дня, прекратился, но горы еще тонули в облаках. На электричке добрался до маленькой станции. Сел на попутную машину и только в середине дня увидел серебристую ленту канала. Последние два километра шел пешком и ругал своего дядю: «Если бы знал, что нужно так добираться, не согласился бы. Из-за каких-то двух шапок!» Наконец увидел село. Там, где совсем недавно была голая степь, выстроились аккуратные домики с верандами. Ираклий присел на большой камень передохнуть. Настроение его поднялось: к вечеру будет снова в Тбилиси и получит обещанную бутылку цинандали.

Он поднялся и бодро зашагал к селу. На окраине ему встретился паренек, он нес большую сумку с грушами. «Значит, местный», — подумал Ираклий и спросил, как найти дом Махмуда.

— Махмуда? — паренек подозрительно покосился на незнакомца.

— А разве вы не знаете? Его увезли на машине в город, обыск у него был…

— Да?! — растерянно произнес Ираклий. — Вот так штука! — Повернулся и пошел прочь от села.

На следующее утро Вахтанг Чадунели, как всегда, был на рынке и, когда к нему подошел Нестор Карониди, с обидой сказал:

— К кому ты посылал племянника? Мне Ираклий устроил такую баню! Чуть, говорит, не влип в историю. Если бы я только знал, ни за что бы не послал его. — Чадунели выложил свою обиду залпом, так что даже Нестор опешил.

— Что, Махмуд нагрубил Ираклию?

— А-а, нет твоего Махмуда! — махнул рукою Вахтанг. Он хотел было рассказать подробно, но увидел участкового уполномоченного Шалву Долидзе и, отвернувшись от Карониди, шагнул к нему навстречу.

Карониди насторожился, застыл в ожидании. «С Махмудом что-то случилось. Ушел в горы и до сих пор не вернулся? Нет, этого не может быть! Тогда что же?» Холодок закрадывался в душу.

Чадунели поздоровался с Долидзе, стал жаловаться на погоду. Карониди слышал обрывки разговора: ничего такого, что вынуждало бы действовать.

Долидзе улыбнулся старику и, не задерживаясь, направился дальше. Карониди облегченно вздохнул.

— Извини, Нестор, что прервал разговор, — подойдя к Карониди, проговорил Вахтанг. — Хороший знакомый. Как не поздороваться!

— Ты не договорил, Вахтанг, — с нетерпением заметил Карониди.

— Забрали Махмуда, плакали твои денежки!

— Как забрали? Кто забрал?

— Милиция. И обыск делали, весь дом перерыли! — Вахтанг рассказал все, что узнал от племянника.

Карониди хоть и предполагал, что случилось что-то неприятное, но такого известия не ожидал. Он был потрясен. Стараясь скрыть волнение, сказал:

— Ладно, Вахтанг, извини меня. Кто мог подумать? — Карониди порылся в кошельке, достал пять рублей. — Передай племяннику и скажи, что я очень сожалею. — Повернулся и зашагал домой.

Закрывшись в своей комнате, ни слова ни говоря жене, Карониди стал торопливо собираться. Вытащил из сундука пачку денег. Отыскал рюкзак, запихнул в него темную рубашку. Завернул в газету кусок лаваша с сыром. Постоял, осматривая комнату.

Торопливо вышел в прихожую, достал из тайника мешочки с «Сури» и выписками из корана, потом извлек клубок шпагата, на котором через равные расстояния были завязаны узелки. Все это тоже уложил в рюкзак. «Кажется, все.» Постучался к жене:

— Я пошел, Айваз. Ты меня скоро не жди. Прощай.

Женщина что-то ответила. Ей нездоровилось, и она второй день не поднималась с постели.

Карониди хлопнул дверью. На улице дождило, пешеходов было мало.

Пройдя несколько кварталов быстрым шагом, он остановился. Огляделся по сторонам. Позади никого не было. Только разбрызгивая лужи, мчались автомобили.

Нестор пришел на стоянку такси, сел в свободную машину.

— Пожалуйста, побыстрей. В Месхети.

Когда водитель развернул машину и прибавил газу, Карониди облегченно вздохнул.


Полковник Забродин прибыл из Москвы в Тбилиси в самое слякотное время. По улицам бежали потоки воды. Шел снег и тут же таял. В гостинице «Интурист», куда они подъехали вместе с встречавшим его капитаном Гогоберидзе, было холодновато.

— Да, невесело сейчас полковнику Асатиани, который выехал к тайнику Махмуда, чтобы руководить изъятием запрятанных вещей, — заметил капитан. — Тайник находится на берегу озера. Там теперь такая грязища!

— Почему же он не поехал раньше, когда была хорошая погода?

— Об этом тайнике Махмуд рассказал только вчера. До сих пор изворачивался. — Гогоберидзе коротко поведал о результатах расследования.

Спустя час Забродин отправился в КГБ. Полковник Асатиани, который теперь занимался этим делом, был уже на месте, и они встретились как старые друзья.

— Как ваша поездка? — спросил Забродин.

Асатиани поднялся из-за стола, открыл сейф, и Забродин увидел два миниатюрных фотоаппарата, два пистолета, кучу различных шпионских «мелочей».

— Какие сведения передавал за границу Махмуд?

— Говорит, немногое: сколько железнодорожных составов проследовало и с какой маркировкой, о движении автомашин; послал описание одного шоссейного моста. Они хотели наладить регулярную связь через границу с помощью Эрушетова. Когда мы направили в горы брата Эрушетова и тот убедил Хасана спуститься в селение и сложить оружие, тут-то все и раскрылось. И мы арестовали Махмуда. Впрочем, вы это знаете.

— А что Нестор?

— Никаких перемен. Сидит в своем убежище в Кутаиси, как сурок, на улице не появляется. Возможно, кого-то ждет. Махмуд заверяет, что он ничего о его связях не знает.

— Может быть, послушаем арестованного еще?

Асатиани распорядился, и вскоре Махмуд предстал перед ними. Сейчас он был сдержан и казался даже ниже ростом.

— Садитесь, Кулиев, — сказал Асатиани. — Можете курить. И постарайтесь вспомнить связи Карониди.

— Клянусь аллахом, ничего не знаю. Он не рассказывал. Мне теперь нечего скрывать, после того как я рассказал вам о тайнике.

— А где Карониди может скрываться?

— Не знаю. Один через горы уйти он не мог. По-видимому, у него здесь кто-то есть.

— Ну хорошо. Расскажите о себе, как встали на такой путь?

Махмуд задумался, тяжело вздохнул:

— Мне придется много вспоминать.

— Ничего, мы потерпим, — ответил Асатиани.

— В 1941 году я был мобилизован в Советскую Армию, — начал Махмуд. — Через полтора месяца отправили в Крым, на фронт. В мае 1942 года часть, в которой я служил, натиском фашистов была прижата к морю. Бои продолжались семь дней. Все смешалось, мы не знали, где кто находится, потеряли связь с командованием, попали в плен.

Вначале меня вместе с группой солдат-кавказцев отправили в Австрию, затем — в Италию, где я работал на восстановлении дорог. Я с ужасом вспоминаю эти годы. Иногда по ночам просыпаюсь от собственного крика… Потомпришли американцы. Нас передали в их распоряжение и поместили в лагерь около Неаполя. Всего в лагере было около ста пятидесяти бывших советских граждан.

Я хотел вернуться домой, но в лагере появился один мужчина, житель Ахалцихе, и рассказал, что в Советском Союзе бывших военнопленных уничтожают. Только много позже я понял, что это был провокатор. Если бы я только знал, как обернутся события! Вай-вай! — Махмуд обхватил руками голову

— Пожалуйста, без эмоций! — остановил его Асатиани. — Продолжайте.

— Вместе с другими военнопленными, выходцами с Кавказа, я был отправлен в пограничное с СССР государство. Это произошло неожиданно, мы даже не знали, куда нас везут. Нас доставили в небольшой поселок, где жандармы каждого спрашивали, откуда родом, где семья, есть ли желание вернуться домой. Я сказал, что хотел бы возвратиться на Родину. Мне ответили, что по возвращении буду уничтожен, и я, поверив лжи, остался в этой стране.

В том же поселке я познакомился с Нестором Карониди. Изредка мы встречались, вели разговор о том о сем и, случалось, распивали бутылку вина. Потом Карониди надолго исчез.

В 1956 году ко мне домой пришел Ислан-бей. В поселке его знали как большого начальника. Он был одет в форму жандармского офицера, и хозяин дома, где я снимал комнату, держался с ним заискивающе. Ислан-бей оглядел мое убогое жилище, сел на стул и сказал:

— Ай, ай-я! Как бедно ты живешь! В доме у тебя ничего нет, и ты не можешь даже угостить друга!

Я развел руками, давая понять, что в этом не моя вина.

— Хорошему человеку нужно помочь. Ты будешь работать со мной, и у тебя появятся деньги!

— Спасибо, господин. Что я должен буду делать?

— У тебя есть родственники там? — Ислан-бей кивнул в сторону Советского Союза.

— Нет, никого не осталось…

— Ты подумай над моим предложением, а я к тебе еще зайду.

Спустя некоторое время опять появился Карониди и посоветовал принять предложение Ислан-бея.

— Встретимся в Тбилиси, — сказал он, прощаясь.

Для переброски в Советский Союз меня готовили вместе с Хусейном. Это был малоразговорчивый парень, тоже бывший военнопленный. Жили мы недалеко от советской границы, где Ислан-бей и американские инструкторы учили нас преодолевать инженерные заграждения в дневное и ночное время, стрелять из пистолетов, оборудовать тайники, собирать шпионские сведения…

— Расскажите, как вы переходили границу, — спросил Асатиани.

Махмуд надолго задумался, словно заново переживая события тех дней. Наконец заговорил, не отрывая взгляда от окна, по стеклам которого барабанили капли дождя.

— К границе подошли вечером. Ислан-бей остался на горе, а мы спустились в долину. Когда стемнело, стали осторожно пробираться вперед. Нас заметили, начали преследовать, открыли огонь из автоматов. Мы отстреливались. Вдруг Хусейн вскрикнул и упал. Я попытался поднять его и почувствовал на руках кровь. Хусейн был смертельно ранен в грудь и живот. Я оттащил его в камыши и побежал. В это время хлынул ливень. Он-то меня и спас, смыл мои следы.

В лесу, в шалаше, который я соорудил, просидел четыре дня, пока шел дождь. Потом направился в Боржоми, там купил костюм, пообедал и вечерним поездом выехал в Тбилиси.

В Тбилиси пробыл сутки. На следующий день в городской бане встретился с Нестором Карониди. Он передал мне новый паспорт и велел немедленно ехать в горный район и устроиться на жительство. В ближайшее время, сказал он, жителей этого района будут переселять в другие места, так как там мало пригодной для земледелия земли.

Так оно и случилось. Не прошло и года с того времени, как я обосновался в селении, и нас перевезли в плодородную долину. Для всех жителей это была большая радость. Для меня тоже: наконец-то удалось замести следы.

Асатиани и Забродин переглянулись. Похоже, Махмуд говорил правду. Между тем Кулиев продолжал:

— После этого я стал регулярно встречаться с Карониди, передавать ему те сведения, которые удавалось собрать.

— Это нам известно, Кулиев. Теперь расскажите все, что знаете о Карониди, — потребовал Асатиани.

— В отношении Нестора Карониди мне известно лишь то, что в 1944 году нелегально перешел в Советский Союз. Об этом он рассказывал мне сам. О своей шпионской деятельности ничего не говорил, только однажды, когда поругался с Ислан-беем, заявил, что давно работает на разведку

Мне известно от Карониди, что его тайник, в котором он прячет оружие и деньги, находится неподалеку от моего тайника, вблизи того же озера Цунда. Но где точно, я не знаю. Как видите, — Махмуд покорно смотрел то на Асатиани, то на Забродина, — я рассказал все. Прошу не судить меня строго.

— Не прикидывайтесь, Махмуд, — прервал его Забродин. — Вы сами виноваты, что так сложилась ваша жизнь и вы стали на преступный путь. Увлекались азартными играми, любили покутить, но не хотели работать, стремились жить на чужой счет. И ничего не сделали для того, чтобы вырваться из этого порочного круга. А ваше поведение с Эрушетовым? Отговаривали его идти с повинной… Что же касается вашей чистосердечности, то это мы еще проверим. Вопрос о вашем наказании будет решать суд.

Отправив Махмуда в камеру, Забродим и Асатиани обсудили неотложные дела.

— Понимаете, Владимир Дмитриевич, — сказал Асатиани, — мы могли бы взять Карониди хоть сейчас. Он живет в Кутаиси, у некоего Баланадзе, работающего грузчиком на железнодорожной станции. По-видимому, его сообщник, но я думаю, что это мелкая птаха. Мы ни на минуту не выпускаем Карониди и Баланадзе из поля зрения. Но другие связи Карониди нам не известны. Может быть, у него есть более солидные помощники? Вот об этом мы и хотели бы знать. Кроме того, у нас почти нет доказательств преступной деятельности Карониди. Показания Махмуда для суда не могут иметь решающего значения. Вы это понимаете сами. А что еще? Документы его, скорее всего, в порядке, так как он живет здесь уже много лет и мог несколько раз их поменять. Надо найти такие улики, которые бы его изобличали. Вот почему мы его не трогаем. А он сидит безвылазно в комнате, как медведь в берлоге.

— Возможно, стоит его потревожить?

— Этим мы его только спугнем и не узнаем ничего нового.

— Потревожить можно по-разному, — проговорил Забродин.


Третью неделю жил Нестор Карониди в 12-метровой комнате двухэтажного дома на улице Церетели в Кутаиси. Вернее, не жил, а скрывался. Питался всухомятку, гулять выходил, когда становилось совсем темно и улицы были пустынны… И никто из соседей грузчика Баланадзе не догадывался, что у него в комнате находится посторонний человек. Да и о самом Баланадзе знали они мало: работает на железнодорожной станции. Пьет в меру, дома почти не бывает. Человек тихий, покладистый… Вот и все.

Карониди оброс бородой и, выходя по ночам на прогулки, маскировался под глубокого старца. Хотя он и похудел за это время, но свой живот затягивал все туже, и его фигура приобретала почти стройные очертания старого горца. Вообще, никто из знакомых теперь не узнал бы его.

Нестор понимал, что нужно беречь физические силы, чтобы выдержать предстоящие испытания. Он еще не знал, куда пойдет из этой комнаты и что будет делать. Но делать что-то нужно. «А что предстоит, один аллах знает!» Выходя на прогулку из подъезда дома, он быстрым шагом проскакивал мимо висящего на углу яркого фонаря и сворачивал в переулок, где обычно было темно. Здесь он шел не спеша. Шел долго, сворачивал в другой точно такой же переулок, который считался безопасным. Долго стоял, всматриваясь в проступающие очертания гор, в потемневшее небо, потом медленно возвращался домой.

Дома Карониди часами стоял у окна и перебирал пальцами четки или читал книгу в зеленом переплете. И думал… В вынужденном заточении он перебрал десятки вариантов, прикидывая, что должен делать дальше. Выход был только один: бежать за границу. Но как? Пробраться на иностранный пароход в каком-либо порту? В Новороссийске, в Одессе, в Батуми — не годится. Он слишком приметный человек. Да и что можно сделать без документов! Угнать рыбацкую лодку и переплыть в соседнюю страну? Нет, не подходит. Помешают пограничники.

Уехать в Среднюю Азию или на Север и попытать счастья там? Нет. Карониди прошел стадию радостных надежд и необоснованных обольщений. Он знал, что переходить границу даже с опытным проводником сейчас никто не решается. А у него нет проводника. Все варианты при тщательном анализе отпадали. Он понимал, что будет мгновенно схвачен. А выход нужно было искать. И он искал день и ночь. И наконец придумал. Но как осуществить эту идею? «Самолет!» Вот то, что ему нужно.

Во вторник третьей недели, когда Баланадзе, возвратившись с работы, разложил перед жильцом на столе еду, Нестор спросил:

— Что слышно?

— Тихо.

— Я скоро уйду. Решил окончательно. Выполнишь одно поручение, и на этом расстанемся. — Карониди говорил твердо, Баланадзе почтительно кивал головой. Выпив вина и закусив сыром, Карониди спросил:

— Ты знаешь, где находится озеро Цунда?

— Нет. Никогда там не был…

— Доедешь до Ахалцихе. В тридцати километрах от города находится село Аспиндза. Запомнил? Доедешь до Аспиндзы, его тебе каждый покажет. Потом еще немного дальше, километров пятнадцать, и дорога будет разветвляться. Здесь на вершине скалистого холма громоздятся развалины древней крепости Хертвиси, недалеко от которой находится озеро Цунда. Там я зарыл в землю свои вещи.

Баланадзе кивнул.

— На берегу лежит большой камень, величиной с автомобиль, его ты увидишь сразу — 92 шага от озера. Подойдешь к камню, станешь лицом на запад и увидишь развалины старой крепости. Как увидишь развалины, возьми веревочку. — Карониди достал из кармана моток шпагата, на котором на равном расстоянии были повязаны узлы, передал его Баланадзе. — Моток положи на землю и растяни его в направлении от камня к крепости. На шестом узелке отгреби гальку и немного копай. Там будет тайник.

Две-три минуты прошли в молчании. Карониди пристально, изучающе смотрел на Баланадзе, а тот, глядя в окно, кивал головой и шепотом повторял то, что ему сказал Карониди.

На стене монотонно тикали ходики.

— Кто тебя будет кормить? — поинтересовался Баланадзе.

— Сделаешь запас. Самое главное — взять из тайника деньги и оружие. Не забудь: два пистолета и двадцать тысяч. Они в пачках.

Баланадзе согласно кивал головой. Он устал, ему страшно надоел Карониди, надоело все, но он не подавал виду. Устал он не столько от физической нагрузки, сколько от постоянного нервного напряжения. Он хотел скорей избавиться от Карониди. И вот выход… Правда, и потом будет так же, как раньше: он продолжит посещения станции, будет записывать маркировку проходящих эшелонов, пересылать эти сведения при помощи тайнописи куда следует, в общем, он вынужден будет по-прежнему выполнять задания Ислан-бея, так как некуда ему деваться, слишком сильно он привязан. Но… по крайней мере ни о ком, кроме себя, не нужно будет заботиться.

Между тем Карониди продолжал инструктировать:

— В вагоне садись в сторонке, лучше в углу, подальше от любопытных, от расспросов. Люди любят в дороге поговорить… Можно сказать лишнее. Держи язык за зубами и постарайся быстрей вернуться.

Карониди проводил Баланадзе на заре. Светало. Путь был дальний, а обернуться нужно было максимум за трое суток.

После отъезда Баланадзе Карониди целый день просидел у окна, прикрытого занавеской, выглядывая на улицу. Было прохладно и сыро. Он натянул шерстяной свитер, включил электрическую плитку, но она помогала плохо: ветер с гор быстро выхолаживал комнату.

Теперь Карониди знал: через несколько дней в руках у него будет оружие, потом — билет на самолет. Уж он-то сумеет заставить летчика лететь туда, куда ему нужно!

Но вдруг летчик откажется выполнить приказание? Карониди усмехнулся: «Не откажется!» У него еще никто никогда не отказывался выполнить приказание…

Он перебрал в памяти случаи, когда попадал в критическую ситуацию, и поежился, словно за воротник рубашки внезапно скатилось несколько холодных дождевых капель. Наплывом, как кинокадры, перед глазами отчетливо прошли наполненные ужасом лица тех, кому довелось смотреть в зрачок его бесшумного пистолета. Да, в ответственную минуту он, Карониди, действовал решительно и беспощадно…

Вечером, не зажигая света, он надел пальто и вышел на улицу, дошел до своего излюбленного места: сумрачного, как ущелье гор, переулка.

Здесь он постоял, подумал. Думал об одном: как раздобыть билет на самолет? Вздохнул. И, прошептав молитву, неторопливо зашагал в обратном направлении.

Когда он приблизился к своему дому, вдали показался мужчина. Карониди уже свыкся со своим положением и шел спокойно, он был уверен, что в этих местах и в такое время его никто не узнает. Одинокий путник торопился и поравнялся с Карониди в тот момент, когда они были вблизи фонаря. К своему удивлению Карониди сразу узнал прохожего, хотел отвернуться и пройти мимо, но тот тоже узнал его и удивленно воскликнул:

— Нестор, ты?!

Первой мыслью было выхватить кинжал и ударить. Кинжал был под пальто, и шапочник взялся за рукоятку, но удержался. «Ударить никогда не поздно! Нужно выяснить, зачем он здесь». Остановился:

— Ты зачем здесь, Вахтанг?

— Приехал навестить брата. Давно не виделись. Его жена написала, что он тяжело болеет…

— Где живет брат? — спрашивал он резко, отрывисто.

— На улице Рижинашвили, недалеко от завода. — Вахтанг отвечал спокойно. Но все же Карониди подумал: «Приедет Баланадзе, заставлю проверить».

— Извини меня, Вахтанг. — Карониди переменил тон. — Я очень тороплюсь. У меня неприятности, ты знаешь. Давай встретимся завтра, здесь же, я хочу с тобой поговорить. Ты сможешь сделать еще одно одолжение старому другу?

— Опять просьба, Нестор? Больше ничего делать не буду.

Такой ответ еще больше успокоил Карониди. Раз Вахтанг отказывается выполнить его просьбу, стало быть, он не подослан.

— Не обижайся, Вахтанг. Я хочу с тобой посоветоваться. Ты человек умный и должен меня понять. А тот случай забудь. Меня подвел, очень подвел Махмуд. Только ты никому не говори. Понял?

— Если не веришь, зачем приглашаешь, кацо? — с обидой в голосе проговорил Вахтанг и, махнув рукой, повернулся, чтобы уйти.

— Не сердись, это я так, — остановил его Карониди и положил руку на плечо старика. — Извини. До завтра. — Карониди повернулся и зашагал к своему дому.

Возвратившись домой, Карониди стал обдумывать план дальнейших действий:

«Вахтангу можно верить. Помог же он вовремя удрать из Тбилиси, рассказав об аресте Махмуда. Пожалуй, сегодняшняя встреча случайное совпадение. Вернется Баланадзе — проверим. А главное — поскорей лететь! Вот его-то я и попрошу узнать расписание полетов. Это никому ни о чем не говорит. А заплачу — будет молчать».


Баланадзе хорошо был виден на экране. Вот слегка рябит и поблескивает озеро. Справа — кустарник, заросли камыша. Баланадзе остановился невдалеке, огляделся. Увидел большой валун и зашагал к нему. Закурил. Потом посмотрел вдаль, в сторону развалин старой крепости. Выкурив папиросу, достал из кармана моток шпагата, растянул по земле в направлении крепости, стал отмерять. Нагнулся. В разные стороны полетели камни, потом стал разгребать землю ножом, вытащил из земли большой пакет завернутый в целлофан, развернул его.

Забродин и Асатиани отчетливо увидели, как Баланадзе подержал в руке пистолет, обтер его сверху рукавом пиджака, положил во внутренний карман. То же самое он проделал с другим пистолетом. Чекисты переглянулись. Они понимали друг друга без слов: пока у преступников было только холодное оружие, все было проще. А теперь?

Между тем Баланадзе достал из пакета большую пачку денег и еще какие-то вещи. Остальное зарыл на том же месте. Отдохнув, отправился в обратный путь.

Асатиани приказал выключить экран и зажечь свет. Потом раздвинули плотные шторы, и в просторный кабинет ворвался дневной свет. Первым нарушил молчание Асатиани:

— Тут есть над чем подумать. Может быть, следует задержать Баланадзе в пути, пока он не доставил оружие Карониди?

— Тогда придется брать и Карониди. А если у него в Батуми связной? Ведь на следствии от Карониди ничего не добьешься… — возразил Забродин.

— Предлагаю Баланадзе пока не трогать. Усилить наблюдение за домом, а также на вокзалах, в портах, на аэродромах в Тбилиси, Кутаиси, Батуми.

— Принимается.

Рассуждая вслух, Забродин продолжал:

— Повезло Вахтангу. Хорошо, что не потребовалась помощь, хотя ниши люди были поблизости и наготове… Карониди жесток и безжалостен. Но все же, почему он не тронул этого шапочника? Ведь это свидетель против него.

— Карониди надеется, что ему удалось замести следы. А раз так, то нападение на кого бы то ни было пока исключено. До тех пор пока скрывается у Баланадзе, он будет осторожен. А когда покинет эту комнату, вот тогда другое дело. Тут уж смотри в оба…

— А зачем ему понадобилось расписание рейсов самолетов — Батуми — Тбилиси?

— Э, дорогой, не торопитесь. Я не Карониди, — Асатиани улыбнулся. — Через два часа узнаем.


Спустя два часа Вахтанг Чадунели сообщил Асатиани и Забродину о своей последней встрече с Карониди:

— Разговор был короткий, на улице. К себе в комнату он не приглашал. Взял бумагу с расписанием рейсов, дал мне деньги, не поскупился. — Чадунели достал из кармана сторублевую купюру и положил ее на стол. — Прощаясь со мной, Карониди сказал: «До скорой встречи!» Вот и все. — Вахтанг развел руками. — Больше узнать ничего не удалось…

— Не сказал, когда встретитесь и когда полетит? И ни о чем больше не просил?! — спросил Забродин.

— Нет. Я передал разговор точно, не упустил ничего.

— Думаю, что о будущей встрече он соврал, как врал вам до сих пор, — сказал Забродин. — Наверное, хотел припугнуть. Никакой встречи у вас с ним больше не будет.

— Я тоже так думаю, — сказал Асатиани. — Спасибо, — поблагодарил он Вахтанга. — Вы нам очень помогли.


Возвратившись домой после ночной встречи с Вахтангом, Карониди разбудил спавшего Баланадзе.

— Завтра тебе нужно ехать в Батуми.

Баланадзе сел на край постели и удивленно протер глаза. Потом сказал:

— Завтра не могу. И так начальство ругалось, что четыре дня меня не было на работе. Начальник говорил, что я пьянствовал. Если и завтра уйду, не договорившись, меня уволят. Где я потом найду такую работу? И что скажет Ислан-бей?

— Хорошо, послезавтра. Мне нужно срочно уходить. Дальше оставаться здесь нельзя. Да и тебе будет лучше. А чтобы отпроситься у начальства, придумай хороший повод, например скажи, что кто-нибудь из близких устраивает в Батуми свадьбу. Проверять никто не будет, здесь это принято.

Баланадзе ничего не ответил. Лег и уснул. Карониди тоже улегся, не дождавшись ответа. А утром, уходя на работу, Баланадзе сказал:

— Постараюсь что-нибудь придумать и завтра уехать. Что нужно сделать в Батуми?

— Купить билет на самолет Батуми — Тбилиси. Больше ничего.

— Не понял, — произнес Баланадзе, — почему Батуми — Тбилиси? Для кого билет?

— Билет нужен мне. Ты купи его на пять дней вперед. Когда привезешь, я поеду в Батуми поездом, а оттуда полечу в Тбилиси.

Баланадзе с недоверием покосился на Карониди. Он, по-видимому, ничего не понял или не поверил, но переспрашивать не стал. На следующий день рано утром выехал в Батуми.


Наступила самая ответственная пора. Карониди готовился к решительным действиям. Готовились и чекисты. Они знали, что Баланадзе поехал в Батуми, но терялись в догадках: почему поехал Баланадзе, а не Карониди? Почему поездом, а не самолетом? Ведь Карониди интересовался расписанием полетов.

— Неужели Баланадзе пойдет на встречу со связным? — с недоумением произнес Забродин, Асатиани только пожал плечами.

Возможно, чекисты действовали неосторожно и Карониди заметил, что они идут по следу? Какие шаги предпримет он в ближайшее время?

Развязка близилась. Но где и в какой момент она произойдет?

Утром Баланадзе прибыл в Батуми. Наскоро перекусив в шашлычной, отправился в кассы «Аэрофлота». В это зимнее время там было пусто, и он без труда купил билет на самолет до Тбилиси, вылетающий из Батуми через пять дней. Остаток дня слонялся по городу: был на рынке, зашел в аквариум, пообедал в столовой. А вечерним поездом выехал обратно в Кутаиси.


Подробное сообщение, полученное из Батуми Забродиным и Асатиани, не прояснило мотивов поведения Карониди, а вызвало даже некоторое недоумение. Баланадзе — а связь между его поездкой и положением, в котором оказался Карониди, была очевидной, — вероятно, выполнял какое-то поручение Карониди. Но какое?

Асатиани и Забродин снова скрупулезно перебирали все действия связного. Он заходил в аквариум. В этот час там было немноголюдно. Со скучающим видом походил у витражей, задержался на несколько минут возле тюленей, причем разглядывал их с явным интересом. Это вполне естественно для человека, который не так уж часто видит таких зверей. Кроме того, очевидно, что ему просто надо было как-то убить время. Потому что ни с кем в аквариуме он не встречался.

На батумском рынке сообщник Карониди тоже вел себя как человек, которому некуда деть время. Ни товары, ни продавцы не привлекли его внимания — он спокойно ходил между рядами, равнодушно разглядывая пестроту рынка. Лишь у одной из промтоварных палаток остановился ненадолго, поинтересовался стоимостью какой-то яркой пижамы. Но покупать ее не стал и, еще с минуту постояв, пошел дальше.

Продавец этой палатки, как сообщили из Батуми, вне подозрений. Да и, кроме вопроса о цене и ответа, никакого другого контакта между ними не было. От этой палатки все с тем же скучающим видом Баланадзе направился дальше вдоль рядов. Остаток дня он прослонялся по городу, ни с кем не встречаясь, ни с кем не разговаривая, а вечером сел на обратный поезд.

— Значит, единственное, зачем он ездил в Батуми, — это билет? — Забродин вопросительно посмотрел на Асатиани.

Тот согласно кивнул головой.

— Или Карониди решил нас пустить по ложному следу, или птичка хочет улететь таким способом. И то, и другое нам надо предусмотреть.

Через день после возвращения Баланадзе из Батуми Карониди покинул дом в неурочное время. В одной руке он держал небольшой чемоданчик. Другая рука была плотно засунута в карман пальто. Он шел быстро по направлению к вокзалу. Без сомнения, в кармане держал пистолет. Карониди, как зверь, нутром чувствовал опасность и готов был в любое время применить оружие.

Об этом было тотчас доложено Асатиани.

Короткий день подходил к концу. Смеркалось. Карониди сел в поезд, идущий до Батуми. Он занял свою полку в купейном вагоне и улегся спать. Теперь многое прояснилось. Карониди действительно держит путь в Батуми.

В тот же день вылетели в Батуми Асатиани и Забродин.

В отделе КГБ Забродина и Асатиани познакомили с последними сведениями о Карониди: в Батуми прибыл рано утром, перекусил на вокзале и отправился в приморский парк.

— Сидит там и сейчас, — доложил майор, которому было поручено заниматься этим делом.

— Странно, очень странно.

— Нет ничего странного, Владимир Дмитриевич, — возразил Асатиани. — Самое подходящее место для встречи…

— Непонятно все его поведение.

— Товарищ майор, усильте наблюдение за побережьем, — распорядился Асатиани. — Предупредите еще раз пограничников. — И объяснил Забродину: — У нас, в Грузии, есть такое село, как в Италии: граница делит его пополам. Странно, но факт. И этим иногда пользуются.

— Этот голубчик намерен воспользоваться оружием в воздухе, — сказал Забродин.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Асатиани. — Старый, матерый волк решил перейти границу в воздухе.

— Да, времени терять не будем, — сказал Забродин. — С каждой минутой он становится все опаснее. Теперь все. Встречи не будет! Нужно его брать! И брать здесь, в парке. Нельзя пускать его в аэровокзал. Там много людей, а преступник может открыть стрельбу.

Когда Забродин и Асатиани приехали в парк, Карониди еще сидел на скамье.

— Даю команду приступать к операции, — сказал Асатиани и, повернувшись к идущему рядом майору, приказал: — Действуйте!

Забродин увидел, как в парк торопливо вбежала молодая девушка с чемоданом и красивой сумочкой в руках. Ее нагонял неряшливо одетый парень. Когда они были рядом с Карониди, парень выхватил из рук девушки сумочку и кинулся бежать. Но его тут же задержали двое мужчин. Поднялся шум, подошел милиционер, стал разбираться. Указывая на Карониди, девушка сказала:

— Этот гражданин видел, как он выхватил мою сумочку.

Милиционер подошел к Карониди, который теперь стоял, держа в одной руке все тот же чемоданчик, а другую не вытаскивал из кармана.

— Гражданин, прошу пройти со мной.

Карониди отказывался, никакие уговоры не помогали. Он стоял у скамьи, держа руку в кармане. Забродин был уверен, что там у него пистолет. Это поняла и девушка. Она с решительным видом подошла к Карониди, поставила у самых его ног свой увесистый чемодан и, указывая на сумочку, которую держал в руках парень, сказала:

— Вот у него моя сумочка!

Карониди немного наклонился вперед. Стоявший позади «прохожий» сильно толкнул его в спину. Споткнувшись о чемодан и падая, Карониди вытянул руки вперед. В этот момент его схватили.

Иван Папуловский, Адольф Торпан СИНИЙ ТРЕУГОЛЬНИК


Холодный ветер гнал по притихшим темным улицам Таллина остатки прошлогодней листвы. Наверху, слабо освещенный, темнел громадами старых домов, крепостных стен и башен Вышгород, в просветы между тучами вонзались шпили Домской церкви, церкви Олевисте, городской ратуши и церкви Нигулисте.

Дежурный по Комитету государственной безопасности республики встал из-за стола, уставленного телефонами, подошел к окну. Завтра — 7 мая, остается два дня до праздника Победы. Девять лет прошло, как смолкли в Европе орудия, девять лет тревожного послевоенного мира.

Резко зазвонил телефон.

— Дежурный слушает…

Голос далекий, фамилию дежурный не сразу понял.

— Только что пролетел четырехмоторный самолет без опознавательных знаков и бортовых огней…

Вот с этого звонка в ночь с 6 на 7 мая 1954 года все и началось.

Прикрываясь низко нависшими над землей тучами, самолет-нарушитель пролетел вдоль Ирбенского пролива, над Вильяндиским районом, близ местечка Луксаре, круто повернул на юго-запад и ушел в сторону Балтийского моря. Шел самолет со скоростью пятьсот километров в час, с приглушенными моторами, крадучись, и, было ясно, что он не случайно сбился с курса.

Наутро председатель Комитета госбезопасности Эстонской ССР полковник Иван Прокофьевич Карпов созвал в свой кабинет начальников отделов и служб. Обсудив сообщения, все пришли к единодушному мнению, что самолет-нарушитель, скорей всего, прилетел для выброски. И район для этой цели выбран подходящий — на много километров простираются густые леса и труднопроходимые болота, деревни и хутора разбросаны далеко друг от друга, можно сутками ходить, не встретив ни одного человека. А если шпионы захотят уйти в город, затеряться в толпе, то и для этого есть возможности: неподалеку железнодорожная магистраль, шоссейные и проселочные дороги — выбирай любую!

— Противник дело свое знает: время и место для выброски выбраны удачно, — сказал полковник Старинов.

— Вот вы, Гавриил Григорьевич, — откликнулся Карпов, — и возглавите оперативную группу. Привлеките к операции население.

Это полковник Старинов хорошо понимал. Почему-то сразу вспомнились послевоенные годы работы в Тарту, лицо одного из активнейших помощников — Эдуарда Фукса. Вот кто был непримирим к фашистскому охвостью! Но и враги ненавидели его люто. Бандитам удалось выследить отважного крестьянина вместе с женой… Его гибель Гавриил Григорьевич переживал как личное горе. На место погибшего Фукса в батальон народной защиты пришли десятки новых бойцов, а сын Эдуарда стал чекистом.

Оперативной группе предстояло, во-первых, установить точное место приземления парашютистов и по возможности взять их след. Во-вторых, определить, сколько их выброшено. В-третьих, поймать их и выяснить, по заданию какой разведки явились они на нашу территорию и в чем состоит их задание.

Чекисты начали работу. О результатах поиска ежедневно запрашивала Москва. В предполагаемых местах выброски были прочесаны огромные лесные и болотистые массивы, усилен контрольно-пропускной режим на дорогах, по всей республике удвоено наблюдение за всеми подозрительными лицами. Но первые две недели поиска не дали результата.

Конечно, за две недели нарушители могли не один раз пересечь всю Эстонию из конца в конец, но в вяндраских лесах, где они приземлились, должны были остаться какие-то следы.

На карте полковника Старинова появился треугольник, начерченный синим карандашом: Вяндра — Кыпу — Абья-Палуоя.


Поиск проходил трудно. Приехал из Москвы представитель Комитета госбезопасности подполковник Бахтийчук. Одобрил назначение Старинова руководителем оперативно-поисковой группы.

Многие годы отдал Гавриил Григорьевич Старинов работе в органах ОГПУ — НКВД на Орловщине, в Сибири, Бресте. Великую Отечественную встретил на посту заместителя начальника управления НКГБ Белоруссии. В 1946 году возглавил Тартуский отдел МГБ в Эстонии, да так и остался здесь — стал заместителем председателя КГБ республики…

Под стать руководителю были офицеры его группы: Касаткин, Миллер, Ляпчихин, Лукьянов, Карулаас.

Чекисты прошли по всем дорогам и тропам в районе предполагаемой выброски парашютистов. Густой лес, заболоченные кустарники с подернутыми тиной бочагами, оконца тихих озер, лесные просеки и осушительные канавы, тянувшиеся на многие километры, цепко хранили тайну той майской ночи. Парашютисты словно в воду канули.

— Может, не там ищем, а?

Конечно, теперь поиск шел уже на территории многих районов и городов Эстонии, но «синий треугольник» Гавриил Григорьевич стирать не собирался.

Кроме поисков, чекисты должны были помнить еще и о том, чтобы не спугнуть врага. Поэтому все мероприятия проводились скрытно от посторонних глаз. То, смотришь, лесник пошел проверить свои владения, то лесоруб выбрал новую делянку, а то и просто появился еще один любитель побродить по весеннему бору.

Старший лейтенант Александр Касаткин в конце второй недели поисков остановился передохнуть в лесу под старой березой — было это недалеко от деревни Ауксаре. Сел на пенек, достал портсигар… И вдруг его словно током подбросило с пенька. Вначале он заметил лямки, свисавшие с ветвей старой березы, а потом увидел и парашют, застрявший на самой ее вершине.

Вот это удача! Подтверждалась версия о выброске парашютистов и правильность основных направлений чекистского поиска. «Синий треугольник» на картах словно наполнялся живым содержанием.

Место вокруг старой березы тщательно исследовали. Старинов вместе с офицерами своей группы осмотрел каждый кустик, обшарил всю траву. И не напрасно! Нашли возле пня неполную пачку сигарет в заграничной упаковке — видно, выпала из кармана. А в полукилометре от этого места обнаружили два окурка этих же сигарет. Разделившись на несколько небольших групп, чекисты тщательно обследовали лесистую местность, чтобы определить, в какую сторону ушел парашютист. И снова — удача. Молодой сотрудник из группы капитана Лукьянова наткнулся в лесу на два шалаша из еловых веток, сделанных на сухом пригорке. Шалаши сооружались в спешке. И хотя прошли дожди, чекисты без особого труда обнаружили следы пребывания здесь двух человек. Перерыли и перебрали каждую веточку. И опять не напрасно: под подстилкой, устроенной из сена, нашли обертку из-под галет и две пустые консервные банки.

Полковник Старинов, разбирая вечером итоги поисков, с удовлетворением говорил своим сотрудникам:

— Главное — терпение. Человек — не иголка, не святой дух. Обязательно оставит следы. Нелегко, конечно, отыскать врага, обученного запутывать свои следы. Но ведь он не станет долго отсиживаться, он должен выполнить задание, иначе зачем посылать четырехмоторный самолет, обучать, тратить средства. Значит, противник должен себя проявить. Конечно, надо найти врага до того, как он начнет действовать. Теперь мы уже кое-что знаем. Хотя бы то, что искать надо двоих.

И поиски продолжались. Старший лейтенант Карулаас, набродившись по лесным чащам, к вечеру вышел к одинокому хутору, приткнувшемуся у опушки леса. За жердяной изгородью увидел хлопотавшую у большого корыта хозяйку — готовила еду для поросят. Женщина оказалась очень словоохотливой. Она вынесла из дома большую глиняную кружку молока.

— К вам, наверное, нередко заходят люди — уж очень хорошо хутор стоит? — как бы между делом поинтересовался чекист.

— Да бывают, чего там! — воскликнула женщина.

И вдруг умолкла на полуслове, словно сама себя одернула: не болтай лишнее.

— Незнакомые все? — поощрительно спросил офицер.

— Незнакомые… не из наших. — Оглянувшись на лес и на свой дом, хозяйка все-таки решилась сказать: — Где-то после 10 мая приходил один тип… Золотые часы на руке, вопросы какие-то непонятные…

Карулаас понял, что с этой женщиной можно поговорить откровенно, не зря же она сказала «не из наших».

— Попил он у меня молока, и хлеба дала ему. Поблагодарил за все. А потом спрашивает, не видела ли я в лесах солдат или милицию. А перед уходом еще спросил, не знаю ли я, где теперь живет вдова Лиза Тоомла. А чего ж не знаю-то? Знаю! Переехала она после войны на другой хутор, возле деревни Кергу.

Пожилая колхозница рассказала, что «не наш тип» ушел от нее к лесу, а там под деревьями ожидал его другой человек — высокого роста, блондин. А тот, что приходил к ней, был чернявый, брови вразлет, большой нос, худощавый и тоже высокий.

— Только плечи у него какие-то опущенные, шея длинная и кадык выступает, — вспоминала хозяйка.

«Ишь, какая наблюдательная! Ей бы словесные портреты на преступников рисовать…»

— Да, шея длинная и кадык выступает, — повторила она. — Только вот одет как-то странно — старый пиджак, старые, ношеные-переношенные штаны. И золотые часы — надо же!

Молодой офицер уже знал, с какой дотошностью будет расспрашивать его вечером полковник Старинов. Он не сомневался, что колхозница видела именно тех самых шпионов-парашютистов, которых они разыскивали. И теперь чекисты знали уже одно имя, которым интересовались заброшенные к нам разведчики. Лиза Тоомла! Выяснить, кто такая Лиза Тоомла, проживающая на хуторе возле деревни Кергу, не представляло большой сложности.

Почти одновременно пришел сигнал из Пярну. Уборщица вагонного участка станции Пярну Анна Анисимова, женщина лет тридцати с небольшим, вела санитарную обработку поезда, прибывшего из Таллина. На работу она вышла в восемь утра, но до хвостового вагона добралась нескоро. Зашла в туалет, вымыла раковину и унитаз, как-то машинально сунула руку за водопроводную трубу — и обомлела. В ее руке оказался пистолет. А за ним еще один, потом авторучка, коробочка с патронами, пузырьки с какой-то странной жидкостью, две пробирки… «Игрушки, что ли?» — была первая мысль. Да нет, какие там игрушки! Сложила все в пакет, с колотящимся сердцем пошла в багажную — там сидел знакомый ей работник станции Удрас.

— Смотрите, что я нашла.

У Удраса от изумления отвалилась челюсть. Но он быстро овладел собой.

— Аня, не говори никому!

И ушел, забрав все содержимое. В документах появился перечень найденного: два пистолета «Вальтер», пистолет-авторучка, стреляющая в упор газом, патроны, ампула с ядом и флакон специальных чернил для тайнописи. Экспертиза установила, что все эти вещи могли принадлежать иностранным шпионам и вполне вероятно, что тем самым парашютистам, которых сейчас разыскивали по всей республике.

Как и рассчитывал полковник Старинов, следы появились.

— В разных местах наследили, мечутся. Что-то заставило их устроить тайник в вагонном туалете. Может, чекисты уже сидели у них на хвосте?

Ну а что же Лиза Тоомла? Через пару дней после встречи старшего лейтенанта Карулааса с колхозницей-хуторянкой в Комитете госбезопасности имелись на нее полные данные.

Лиза Тоомла вместе с замужней дочерью Хельги Ноормаа и ее двумя несовершеннолетними детьми проживала на хуторе возле деревни Кергу Вяндраского района. Дочь работала телефонисткой в отделении связи Кайсма, внук и внучка (14 и 12 лет) учились в школе. Но был у Лизы Тоомла сын Ханс, 1923 года рождения, который добровольно служил в Восточном батальоне фашистской армии и с конца 1944 года, то есть после освобождения Эстонской ССР от немецко-фашистских захватчиков, числился без вести пропавшим. А не он ли приходил на хутор пожилой колхозницы и интересовался местопроживанием Лизы Тоомла? Правда, по приметам он не имел ничего общего с тем человеком, о котором рассказала старшему лейтенанту Карулаасу хозяйка хутору.

— Проверьте, еще раз проверьте! — потребовал полковник Старинов. — Посмотрите, не изменился ли в чем-то распорядок жизни на хуторе Лизы Тоомла.

Оказалось, изменился. Сослуживцы Хельги Ноормаа стали замечать появившуюся в поведении, женщины несвойственную ей нервозность, она ко всему настороженно прислушивалась.

Как-то после работы в отделении связи зашла Хельги в местный сельмаг. Поздоровалась с одним, с другим. Стала покупать хлеб, макароны, масло, сахар, сигареты.

— Как всегда, буханочку? — спросила продавец.

— Нет, сегодня попрошу три. К маме гости приехали.

Обычно общительная, разговорчивая, Хельги стала теперь замкнутой, шутки односельчан не всегда доходили до ее сознания. Подшучивали же не только над ее мужем, «не просыхавшим» с утра до вечера и редко появлявшимся в доме жены и тещи, но и над нею самой.

— Кого откармливаешь, Хельги? И куда тебе столько сигарет?

В свои тридцать шесть она была стройной, розовощекой. Некоторые мужчины не без надежды на успех заглядывались на нее и без нужды заходили в отделение связи, где она сидела у коммутатора с наушниками на голове.

В сельмаге Хельги стала появляться ежедневно, и каждый раз количество продуктов явно превышало потребности ее семьи.

— У мамы опять гости, приехали на несколько дней — надо же их кормить!

Односельчане заметили этих гостей. Двое молодых мужчин. Оба высокого роста. Уезжали куда-то на велосипедах, да так поспешно, что пока не удавалось их разглядеть.

— Давайте-ка накроем их! — предлагали горячие головы.

— И что? — спрашивал Гавриил Григорьевич. — Возьмем без всяких улик, без свидетельств о враждебной деятельности? Без сообщников, к которым, возможно, они шли?

Наблюдение за хутором Лизы Тоомла теперь велось круглосуточно. Молодые ребята замаскировались столь удачно, что их невозможно было обнаружить. Хоть все это давалось им с большим трудом. Лето стояло жаркое, день стал таким длинным, что невозможно было уловить его приход в белую ночь. На полях почти круглые сутки стрекотали сенокосилки, копошились крестьяне. По лесам вокруг деревень и хуторов носились ватаги ребятишек, игравших в свои шумные ребячьи игры.

Зато теперь точно установили распорядок дня на хуторе Лизы Тоомла. Двое незнакомых молодых мужчин приезжали на велосипедах обычно к вечеру, порознь, в дом сразу не заходили. Их встречала либо сама хозяйка, либо Хельги. Один из незнакомцев, брюнет, вскоре уходил в сарай, а блондин оставался на улице или заходил в дом. Старая Лиза садилась на крыльцо, беседовала с блондином. Хельги, переодевшись, направлялась к сараю, где скрывался черноволосый постоялец. И оставалась там.

Рано утром мужчины на велосипедах уезжали в лес. Всегда порознь. А Лиза шла на работу в колхоз или трудилась на своем участке. Хельги деловито направлялась на работу…

Брюнет, с которым Хельги теперь часто оставалась в сарае, очень смахивал на того любителя молочка, который заходил на хутор.

Группа полковника Старинова не ограничивалась наблюдением за хутором Лизы Тоомла, и хотя «синий треугольник» на чекистских картах оставался предметом наиболее пристального внимания, оперативно-поисковые мероприятия проводились во многих других местах. Как и сказал своим сотрудникам Гавриил Григорьевич, вражеские лазутчики теперь не прятались по лесам, а стремились скорее уйти в город, смешаться с толпой, и находка тайника с оружием и ядом в туалете поезда Таллин — Пярну об этом красноречиво свидетельствовала. В Комитет госбезопасности республики в эти дни поступало немало и других сигналов о неизвестных лицах. Весь аппарат был начеку.

И вот первый убедительный сигнал о том, что сброшенные с самолета разведчики обосновались на территории Советской Эстонии и приступили к выполнению своих шпионских заданий. 30 июня 1954 года органами безопасности республики был зафиксирован выход в эфир нелегальной радиостанции. Она работала всего несколько минут и успела передать краткую зашифрованную информацию заграничному центру, но этого было достаточно, чтобы определить начало нового этапа в поведении шпионов и соответственно новых условий и задач в операции по розыску и поимке вражеских агентов.


Они звали друг друга Артур и Карл. Эти имена дали им в разведшколе близ Вашингтона, хотя оба они в годы войны служили в немецком Восточном батальоне, потом встречались в нейтральной Швеции и отлично знали подлинные имена и фамилии.

По национальности они были эстонцами. В освобожденной от немецко-фашистских захватчиков Эстонии у них остались матери, сестры и братья. Они не забыли родной язык, пошутить и спеть лучше всего могли по-эстонски. На это и рассчитывали те, кто их завербовал, выучил шпионскому ремеслу, выбросил темной майской ночью с четырехмоторного американского самолета, поднявшегося с аэродрома во Франкфурте-на-Майне и вернувшегося после «операции» туда же, в ФРГ

Их не только хорошо обучили, но и хорошо экипировали. Еще там, во Франкфурте-на-Майне, они с сияющими глазами осматривали новенькие портативные радиоприемники, наисовременнейшие фотоаппараты, безотказные пистолеты, запас галет и сигарет, десятки тысяч рублей советских денег А главное — современные рации, шифровальные блокноты, запасные кварцы.

Они вернулись в Эстонию американскими шпионами. Хотя оба были уверены, что служат праведному делу — освобождению Эстонии от коммунистов. Только оставался еще вопрос, над которым они даже не задумывались: а хотят ли этого «освобождения» теэстонцы, которые живут в своей республике?

Карлу, высокому брюнету, все время не везло. В годы войны он добровольно вступил в немецкую армию, но за воровство консервов с военного склада был немцами же приговорен к каторжным работам. Ему удалось бежать. До февраля 1944 года скрывался у родителей, а потом поехал в Пярну и опять пошел на службу к фашистам. Жуткими были бои под Нарвой, не лучше и в Тарту. Опять бежал. С трудом добрался до Швеции, в полной мере испытал на себе, что такое безработица, а когда устроился на торговое судно, то угораздило заболеть в дальнем плавании. Хозяин высадил его в Касабланке. Год провалялся на больничной койке, не зная, как за это расплатиться. Спас некий Алекс, назвавшийся консулом бывшего буржуазного эстонского правительства.

— Эстонцы должны помогать друг другу, тем более вдали от родины, — заявил он. — Выздоравливай — и отправляйся в Мюнхен. Там тебя встретят.

Алекс сдержал слово. Он мог сдержать слово: ведь его всемогущество, которым восхищался Карл, было построено на верной службе американской разведке. Впрочем, Карл об этом догадался только потом, а пока, в июле 1953 года, консул купил ему билет до Мюнхена и пожелал благополучного пути.

Огромный Мюнхен оглушил скромного морячка шумом и сутолокой. На железнодорожном вокзале его встретил некий Джон, который тут же познакомил его с двумя мужчинами — явно американцами. Даже в пансионе, двухэтажном здании на Кайзельгас, 45, кровать нового постояльца была покрыта американским армейским одеялом, да и проживавший с семьей на первом этаже служитель был обыкновенным американским полицейским. Вскоре Карпа навестил Джон с двумя незнакомыми американцами. Беседа продолжалась более двух часов и включала довольно неприятные моменты — так называемые психологические опыты. Американцы должны были знать, на кого делают ставку…

7 августа 1953 года на пассажирском самолете, поднявшемся с Мюнхенского аэродрома, его повезли через океан. Сердце сжимало от неясных предчувствий. Полет его не утомил — укачали думы о будущем. Он уже понял, что из него хотят сделать шпиона и заслать на территорию Советского Союза, может быть, домой, в Эстонию. Конечно, с Советами ему не по пути, он их толком не знал, но ненавидел люто за то, что нельзя вернуться на родину: слишком много усердствовал в дни войны в карательных операциях. Слышал, что его односельчане воевали в Эстонском корпусе Красной Армии и вернулись домой с победой. А вот ему… Впрочем, может быть, американцы, с его же помощью, прогонят коммунистов из Эстонии.

В Вашингтоне его встретили деловито, поместили вначале в гостинице «Гамильтон» на 14-й авеню, а потом отвезли в лагерь десантных войск «Форт Брегг» в штат Северная Каролина. Здесь он встретился еще с двумя эстонцами — Антсом и Артуром. Про Антса Карл не знал ничего, а вот Артур оказался старым знакомым — служил унтер-офицером в войсках СС, потом они встречались в Швеции, даже дружили одно время.

Опять не очень повезло Карлу с этим Артуром. Он сразу стал старшим в их группе. Руководитель Пауль Поулсон, инструктора Алекс и Виктор, проживавшие когда-то в Эстонии, американец Дин явно отдавали предпочтение Артуру, и когда тот поссорился с Антсом, то последнего просто убрали из школы.

Обучали многим шпионским специальностям, но особенно радиоделу, фотографированию, тайнописи, топографии. Артур и тут показал себя намного способнее — на передатчике типа Р-6 передавал до 120 знаков в минуту, а приемником РР-6 принимал 90—100 знаков, и это в то время, когда Карлу удавалось осилить 30–40 знаков. Когда их вернули в Западную Германию, Пауль Поулсон специально возил их в Альпы — вести двухстороннюю связь, но Карл так и не догнал Артура.

В апреле 1954 года Поулсон сказал:

— Ну, дорогие ученики, наступает время в деле показать, что вы освоили за семь месяцев учебы. Вот установится подходящая погода — и вернем вас на родину, в район Вильянди. Места там удобные, будет где укрыться!

Да, места-то удобные. Но Карлу и тут не повезло — упал с парашютом на старую березу, повредил ногу и крепко ушиб руку.

Артур быстро нашел его, вдвоем они попытались снять парашют с березы.

— Вот угораздило! — ругался Артур, бегая вокруг старого дерева. Он даже пытался вскарабкаться на дерево, но только сорвал шелушившуюся березовую кору. Все его усилия оказались напрасными.

Вокруг было тихо, и они решили, что вряд ли кто забредет в эту глухомань и обнаружит оставшийся на дереве парашют. Нарушили, таким образом, главную заповедь своих заокеанских наставников — не оставлять никаких следов. У Карла все сильнее болели рука и нога, он с трудом пробирался сквозь чащу. Его неловкость приводила Артура в бешенство, он нервно скрипел зубами. Так они удалились от места приземления километра на два в северо-западном направлении. Начинало светать. Выбрав подходящий куст, закопали в землю парашют Артура, отошли еще на километр и с рассветом устроились на отдых в густом лесу. Проспали весь день. Вечером двинулись в сторону шоссе, дошли до реки Халлисте и утром снова легли спать. У Карла по-прежнему болели нога и рука…

Дня через три они добрались до поселка Тори, зашли в магазин за продуктами. Народу везде было много, еще висели лозунги и транспаранты по случаю 9-й годовщины со Дня Победы над фашистской Германией. Люди были неплохо одеты, веселы и жизнерадостны. Это очень озадачило Артура. Он с трудом скрывал свою ненависть ко всему, что видел, он уже почти убедился, что на его родине никто не думает о грядущем освобождении от коммунистов.

Поездом они поехали в местечко Вилувере — поискать родственников Артура, но из-за болезни Карла вынуждены были еще два дня просидеть в лесу. 13 мая поездом же приехали в Пярну. Город еще залечивал раны минувшей войны, но и здесь люди были жизнерадостны, женщины, пользуясь теплой майской погодой, ходили в платьях ярких расцветок, бронзовая Лидия Койдула, казалось, неодобрительно смотрела со своего пьедестала на двух уставших путников, присевших отдохнуть в зеленом сквере с аккуратно подрезанными кустиками. И Карл и Артур вдруг поняли, как плохо они одеты по сравнению с пярнусцами.

— Проклятые американцы! — выругался нервно Артур, осматривая костюмы на себе и Карле. — «В Эстонии люди плохо живут, плохо одеваются! — передразнил он Поулсона, снаряжавшего их в дорогу. — Чтобы ваша одежда не привлекла внимание, оденьтесь поскромнее!..» Оделись! Теперь стыдно даже по улице идти!

У них кончились американские консервы, и шпионы зашли в одну из пярнуских столовых. Молоденькая официантка с изумлением смотрела, как жадно уплетали они все, что она им принесла.

— Откуда вы? — спросила она.

— Мы? — переспросил Артур, вытирая бумажной салфеткой губы. — Освободились из заключения.

Девушка сочувственно улыбнулась. И даже отказалась от чаевых — люди освободились из заключения, им самим пригодятся деньги. Если б знала, сколько денег в карманах их поношенных сермяг и в тайниках неподалеку от места приземления.

Впрочем, с маскарадом пришлось немедленно кончать, пока не заинтересовалась их видом милиция.

Поехали в Таллин. В столице шло бурное строительство, город выглядел светлым, чистым, в скверах и на площадях цвели тысячи любовно ухоженных цветов.

Они довольно удачно купили себе по костюму и на кладбище Рахумяэ переоделись. В лесу близ Рахумяэ заночевали, а утром опять сели в поезд. На сей раз доехали до станции Вилвере и пошли в деревушку Нылва, где проживала тетя Артура.

Они были приняты, обогреты — легенда об освобождении из заключения за якобы вынужденную службу в немецкой армии действовала безотказно, люди сочувствовали двум бедолагам, готовы были помочь им начать новую жизнь.

14 мая они вновь были в Пярну. В универмаге купили два велосипеда, белье, носки, полуботинки. Теперь безбоязненно заходили в столовые, гуляли по городу, удивлялись беззаботности граждан.

— Ненавижу! — прошипел Артур за обедом, поглядывая на довольных людей за соседними столиками в ресторане на пляже, и его глаза сверкнули такой злобой, что даже хорошо знавший его спутник подивился. Казалось, светлольняные волосы на голове Артура зашевелились.

Карл и сам не радовался тому, что видел вокруг, но доводить себя до такого исступления не собирался.

Переночевали они в лесу за Раекюла, южнее города.

15 мая решили из Пярну поехать в Таллин. Купили билеты, подошли к поезду. В карманах у них были пистолеты, кое-какое другое шпионское снаряжение. Посмотрели друг на друга, подумали об одном и том же: а вдруг проверка в поезде?

— Туалет.

Это сказал Артур.

Они прошли в вагон, заперлись в чистеньком туалете. Артур осмотрел устройство помещения, нащупал свободное пространство за водопроводной трубой.

— Давай!

Завернули в целлофановый пакет оружие, авторучку-пистолет, чернила для тайнописи, ампулу с ядом.

Поезд отходил не скоро, они решили поехать до Тори на велосипедах и там сесть в свой вагон. Но опоздали на две минуты, и добрались до Таллина лишь следующим поездом. На станции Таллин-Вяйке, где заканчивались маршруты поездов местных линий, они нашли свой состав и успокоились. Пошли в центр города. В магазине на Суур-Карья Артур купил себе пальто и брюки, Карл — пальто. Вечером поехали на станцию Таллин-Вяйке — за «багажом», запрятанным в тайнике туалета, и не нашли свой вагон. Артур готов был рвать и метать, злился на Карла, но тот был виноват не больше его.

Они хорошо освоили дорогу поездом — из Пярну в Таллин и обратно. И не теряли надежды найти вагон с тайником в туалете.

Однажды вечером возвращались из Пярну в Тори. Решили еще раз поискать свой тайник. Пошли по вагонам, словно выискивая себе подходящую компанию. Оба высокие, только один блондин, другой — брюнет, оба хорошо одеты, уверены в себе. Мало ли таких молодых людей возвращается домой вечерним поездом. На них никто не обращал внимания. Уже два вагона прошли, а в третий не пустил проводник. Как было условлено на случай проверки, Карл сел в одном конце вагона, Артур в другом. И не напрасно! При подходе поезда к станции Синди рядом с Карлом внезапно появились двое мужчин в штатском. Он успел заметить, что Артур сидит спокойно — значит, его документы уже проверили.

Один из проверяющих взял в руки паспорт Карла, долго рассматривал. У шпиона засосало под ложечкой. Первый контролер подал паспорт Карла второму, говорившему по-русски. Тот тоже долго что-то рассматривал. «Наверное, сфабриковали американцы что-то неудачно», — с тоской подумал Карл, пытаясь краем глаза увидеть Артура. Народу в вагоне было немного, в основном женщины. Если проверяющие попытаются задержать Карла, Артур в нужный момент пустит в ход оружие, они убьют проверяющих и на ходу выскочат из поезда…

— Почему в вашем паспорте, выданном в 1950 году, стоит печать 1947 года и к тому же нечетко оттиснута? — спросил первый.

— А вы спросите об этом того начальника, который выдал мне этот паспорт!

Карл почувствовал, как кровь прилила к лицу, наверное, все это видят, и ждал первого выстрела Артура, чтобы самому выхватить пистолет. Но проверяющий рассмеялся и вернул ему документ.

Артур очень нервничал, хотя внешне оставался спокойным. Он предложил выпрыгнуть на ходу из поезда, чтоб их не могли задержать на ближайшей станции. Карл с трудом отговорил его.

Проверки на дорогах, услышанная однажды перестрелка в лесу насторожили шпионов. Они стали осмотрительнее, хотя нередко попадали впросак. То за обед поблагодарят по-немецки — потом готовы проглотить язык, то зададут глупый вопрос.

Бродили как-то по Таллину; побывали на пляже в Пирита, где думали выкрасть документы у кого-нибудь из купающихся, делали покупки в промтоварных магазинах, с легкостью соря деньгами, — им казалось, что таким образом они «сливаются с толпой», ведут себя безупречно. И уже подумывали о первом выходе в эфир и отправке по условному адресу письменного сообщения своим заокеанским хозяевам, но возникло неожиданное препятствие: адрес на конверте надо было писать на двух языках, а писать по-русски они не умели…

Озабоченные неудачей с отправкой письма, они зашли в открытое летнее кафе возле Вышгорода. Все столы оказались заняты, они хотели уже уйти, но их окликнул по-эстонски мужской голос:

— Товарищи, здесь есть два свободных места!

Они оглянулись. Молодой офицер доброжелательно улыбался им. На его погонах блестели четыре маленькие серебряные звездочки.

Они сели, заказали пиво и молча смотрели вниз на город.

Капитан тоже молчал. Артур заинтересовался приветливым соседом.

— А что, эстонцы тоже могут стать офицерами? — спросил он.

— А вы что — с неба свалились? — рассмеялся офицер.

Артур и сам засмеялся:

— Совершенно верно, с неба!

Они еще посмеялись и поговорили на ничего не значащие темы. Вскоре капитан рассчитался с официанткой и пожелал незнакомцам приятного вечера и хорошего аппетита.

А вечер в самом деле был приятный, теплый, по-настоящему майский. Напротив, на горке Харью, играл духовой оркестр. Тысячами огней сиял большой город и знакомый, и таинственный одновременно.

«Свалились с неба!..» — вспомнил Карл слова капитана, и опять у него под ложечкой засосало. Свалиться-то свалились, но как бы не угодить туда обратно… Он посмотрел на Артура — тот разомлел от съеденного и выпитого, в глазах потух нервный блеск, льняные волосы словно полиняли, запутались. Как на трупе. Это неприятно поразило Карла.


Уже в разгаре было лето пятьдесят четвертого года. В такие дни тянуло на пляжи, хорошо было побродить и по ягодному лесу. Полковник Старинов с детства любил дальние лесные прогулки и сейчас ловил себя на мысли, что для ягодника и грибника вяндраские леса — настоящий рай, только вот искать в них приходится не ту ягоду…

Оперативная группа, руководимая полковником, избрала своей главной резиденцией освободившуюся на летние каникулы вяндраскую среднюю школу. Установили связь с Таллином и с любым пунктом республики, здесь получали маршруты пеленгаторные станции, сюда стекались все сведения о наблюдениях за подозрительными лицами.

После выхода в эфир неизвестная радиостанция надолго умолкла, но Гавриил Григорьевич считал; что бездействовать она не станет, надо набраться терпения и ждать. Специалисты определили, что первый выход радиостанции в эфир произведен из лесного массива близ деревни Кергу. Поэтому треугольник, очерченный синим карандашом, по-прежнему оставался в центре внимания чекистов.

День 18 июля выдался особенно жарким, безветренным, дышать было нечем. Старинов подумал, как тяжело его ребятам сидеть сейчас в засадах. Но, как это часто случается в Эстонии, к вечеру погода резко ухудшилась, тяжелые тучи заволокли небо и пошел проливной дождь. К ночи лесные дороги раскисли — проехать по ним можно было разве только на лошади.

— Усилить наблюдение! — распорядился полковник Старинов.

Он почти не сомневался в том, что шпионы постараются воспользоваться резкой сменой погоды для нового выхода в эфир. Особое внимание «синему треугольнику». Гавриил Григорьевич ожидал, что именно тут развернутся главные события операции по захвату шпионов-парашютистов. Большая часть пеленгаторных станций по его приказу была стянута в этот район.

Хельги Ноормаа пришла в тот вечер в дом матери — Лизы Тоомла и находилась там до позднего вечера. Она, видимо, ждала Карла, а он не приезжал. Появился он под утро, поставил велосипед у калитки. Оперативники видели, как он подошел к каменной ограде, тянувшейся от перекрестка дорог к хутору Лизы Тоомла, отвернул камень, достал объемистый сверток и немецкий автомат. Вышел из дома и его приятель, личность которого чекисты уже точно установили. Это был «пропавший» в сорок четвертом году сын Лизы Тоомла Ханс, служивший в войну в фашистской дивизии. Его тайник был расположен в другом конце каменной ограды, он тоже достал оттуда какой-то предмет, завернутый в брезент, и автомат.

Щелкнули затворы, и все стихло. Завернутые в брезент предметы приятели прикрепили к багажникам велосипедов.

В ночь на 19 июля Старинов почти не спал. В 4 часа 30 минут утра ему доложили, что от хутора Лизы Тоомла на велосипедах проследовали в сторону леса двое мужчин. Гавриил Григорьевич поднял группу. Чекисты заняли отведенные им оперативным планом места. Гавриил Григорьевич перекинулся несколькими словами с представителем центра, и они двинулись в путь по заранее разработанному маршруту. В коричневую «Победу» вместе с полковником Арбениным сели крепкие парни — один Александр Касаткин чего стоил! В машину Старинова — уполномоченный КГБ по Вяндраскому району Лукьянов со своими помощниками.

Как доложили оперативники, велосипедисты вели себя спокойно, довольно уверенно двигались по лесной дороге в сторону деревни Рахкамаа. Впереди — на много километров непролазные лесные чащи, нормальному человеку после такого дождя нечего там делать, значит, идут для нового выхода в эфир! Полковник Старинов уже почти не сомневался, что именно сегодня они задержат шпионов с поличным, только бы все сработали четко, только бы дороги не подвели.

Он не зря беспокоился. В лесу оперативники потеряли из виду велосипедистов. Они ушли вдоль одной из наполненных водою лесных канав и пропали в каком-то урочище.

После первого выхода в эфир, 30 июня, кое-кто из жителей Кергу и Кайсма видел проезжавшую легковую автомашину иностранной марки, и чекисты ждали ее появления и сегодня. Кто же мог знать, что эта машина побывала здесь двумя днями раньше…

Артур и Карл в это утро чувствовали себя уверенно. Почти два с половиной месяца они ездили по республике на поездах и велосипедах, без особых опасений гуляли по Таллину, Пярну, бывали в поселках Тори и Тоотси, привлекли к участию в своих шпионских делах нескольких родственников Ханса Тоомла, из которых больше всех старалась сестра Ханса — Хельги Ноормаа. Когда им потребовался список абонентов телефонной сети, она тут же принесла телефонный справочник из отделения связи Кайсма. Услышав, что брату и его другу нужны советские документы, она предложила свой паспорт. Угождала всем, чем могла, — даже в постель к Карлу полезла при первом его намеке и не одну ночь провела с ним в сарае, не стесняясь матери и брата, не очень заботясь о детях, которые все видели…

И машина в распоряжении шпионов появилась — завербованный ими друг детства Ханса на их деньги купил в Москве отличный «оппель-капитан», и от его аккумуляторов питалась радиостанция шпионов при выходе в эфир. Заокеанским хозяевам Карл написал:

«Купили для сотрудника автомашину, чтобы ему было легче помогать нам. Родственники Артура все живы, все преданные лица. Я со своими родственниками в контакт не вступал. Шлите адреса тех трех лиц, с которыми я должен здесь вступить в контакт. Направьте новые адреса, куда смогу направлять письма… Шлите мои письма по таблице и шифроблокноту Артура.

Печальная женщина.
Слушаем вас в отмеченные дни по таблице Артура».

С установлением связи у них поначалу произошел казус: Артур в качестве точки закодировал условное число «91» цифрами, а надо было буквами. Как заволновались в их разведцентре! Начались перепроверки, но скоро разобрались.

Еще раньше Артур писал заокеанским друзьям:

«В сельской местности КГБ проводит проверку паспортов. Атс рассказал, что проверяющие спросили его, является ли он местным. Среди населения прошел слух, что проверяющие разыскивают следы чужих парашютистов… Сейчас находимся с Карлом у моей матери».

Насчет чужих парашютистов приврал, набивая себе цену, хотя от истины был недалек.

Карл завидовал своему напарнику — сколько родственников и друзей привлек он к своей шпионской работе: и сестра, и мать, и две тети, и друг детства. А Карл не решился зайти к матери, которая в свое время вместе с отцом отговаривала его от службы фашистам. Что она скажет сейчас? Лучше не думать об этом! Карл особенно радовался сотрудничеству с ними Атса, который к осени станет резидентом американской разведки в Таллине. С хорошей сетью помощников, с аппаратурой и оружием, с личной автомашиной и деньгами. А они честно заработают обещанные каждому десять тысяч долларов и заживут припеваючи…

Правда, не все они делали так, как учили их Пауль Поулсон и другие американские инструкторы, не раз и не два предупреждавшие: не связывайтесь с людьми, скомпрометированными перед Советской властью, — за ними может вестись наблюдение. В этом отношении и Атс — не идеал: служил в немецкой армии. Но ведь не могли же они посвятить в свои дела офицера, которого встретили в кафе. Не рекомендовали американцы связываться с «лесными братьями» — провалят, как было не однажды. Не пользоваться услугами незнакомых людей, избегать выпивок, посещений кафе и ресторанов, связей с женщинами… Да, конечно, амурные дела Карла с Хельги Ноормаа возникли, так сказать, на идейной основе, только вот ее пьяница-муж однажды чуть не накрыл их…

К удивлению Карла обычно нервный и резкий Артур сегодня был спокоен. Сам забросил антенну на высокое дерево, сам стал настраивать рацию. А после связи с мюнхенским центром деловито сказал:

— Сегодня заберем рацию с собой. В следующий раз Атс забросит нас куда-нибудь поближе к Тарту.

В 9 часов 30 минут 19 июля расставленные в «синем треугольнике» пеленгаторные машины засекли новый выход в эфир нелегальной рации. Почерк радиста и шифр оказались такими же, как при выходе неизвестной радиостанции 30 июня.

Место работы радиостанции удалось засечь с высокой точностью. С разных сторон к нему устремились группы чекистов. Но ближайшие из них находились еще в шести-семи километрах от цели, когда радиостанция умолкла…

Парашютисты сегодня были довольны собою.

Они тщательно упаковали рацию, оружие, завернули в плащи и привязали к багажникам велосипедов.

Путаными лесными тропинками пробирались они в сторону дороги Нымме — Рахкамаа. Лес вокруг стоял высокий, еще мокрый после вчерашнего проливного дождя, но по хорошо утоптанной узенькой тропе велосипеды шли легко, успокаивающе шуршали шины. Они еще не знали, что все ближе к ним подходят с разных сторон группы чекистов, что все туже стягивается вокруг них петля.

На одном из лесных перекрестков машины чекистов остановились. Полковники Старинов и Арбенин склонились над картой. Сопровождавшие их оперативники Лукьянов, Пятай, Касаткин, Ермаков и подполковник Бахтийчук, приехавший из Москвы, разминали затекшие ноги. А вокруг распевали лесные птицы, с безоблачного неба ярко светило июльское солнце. Только вот дороги не успели просохнуть, грязная колея после прохода машины вновь наполнялась водой.

Гавриил Григорьевич, изучив карту и еще раз бросив взгляд на расходящиеся лесные дороги, невесело пошутил:

— Направо пойдешь — голову потеряешь, налево… В общем, как в известной русской сказке.

Решили двинуться по самой узкой, более всего раскисшей от вчерашнего потопа дороге.

Встреча произошла внезапно.

Когда шедшая первой коричневая «Победа» полковника Арбенина миновала крутой изгиб дороги и вышла на относительно прямой участок, чекисты увидели ехавших им навстречу двух велосипедистов. Расстояние между машиной и велосипедистами сокращалось с каждой секундой. Арбенин понимал, что любое неосторожное действие с их стороны может закончиться драматически: велосипедисты спешатся и откроют прицельный огонь по машине, и никто из нее не успеет даже выскочить. К счастью, «Победа» с сотрудниками КГБ была не первой, которую встретили по пути шпионы, и они уступили ей дорогу, свернув на обочину. При этом ехавший впереди блондин держал кепку на руле велосипеда, явно прикрывая ею оружие. Он переждал, пока машина прошла мимо него, и изо всех сил нажал на педали, а второй, чернявый, вынужден был остановиться. Александр Касаткин с наивностью вырвавшегося на природу человека спросил, где в этих лесах побольше земляники. Первый велосипедист успел скрыться за изгибом дороги.

Чернявый сошел с велосипеда, удерживая его за руль.

— Да тут везде хватает, — сказал он Касаткину. — Поезжайте еще километра два вперед, сверните вправо…

За изгибом дороги, куда уехал блондин с кепкой на руле, почти одновременно прогремели два выстрела. Чернявый не успел даже ойкнуть, как Касаткин обнял, разоружил и подмял его под себя, а выскочившие из «Победы» чекисты вмиг скрутили ему руки.

А что же произошло со вторым?

Оставив напарника объясняться с ягодниками, Артур быстро скрылся за поворотом дороги и тут же увидел приближавшуюся к нему вторую «Победу». Он хотел, было проскочить мимо нее по узкой обочине, но сидевший рядом с шофером полковник Старинов внезапно открыл дверцу машины, и шпион вынужден был сойти с велосипеда. Но он успел выстрелить. Пуля попала в верхний край дверцы «Победы» и, срикошетив, тяжело ранила сидевшего на заднем сиденье районного уполномоченного КГБ Лукьянова. Ответным выстрелом Старинов тяжело ранил шпиона.

Хансу Тоомла на месте оказали первую медицинскую помощь.

Отпираться не было смысла — задержали с поличным — с оружием, рацией, подложными паспортами, шифроблокнотами американского происхождения.

Ханс хрипел от дикой боли в горле, в груди, но еще больше — от ненависти, от сознания полного своего бессилия. Теряя силы, он все-таки заговорил. Мертвенно-бледное лицо его покрыла испарина, льняные волосы спутались, глаза нервно блестели. Не зная, что его напарник уже взят, он говорил за обоих. Да, это они с Карлом были сброшены в ночь с 6 на 7 мая с американского самолета близ деревни Ауксаре, это они 30 июня и сегодня выходили в эфир.

Раненый шпион имел при себе паспорт на имя Ярве Яна Мартовича, 1923 года рождения. При обыске у него нашли два пистолета системы «Вальтер», немецкий автомат с заряженными магазинами, радиостанцию, кварцы, шифровальные блокноты, микрофотоаппарат, ампулу с ядом (американцы ведь наказывали, ни в коем случае не даваться в руки чекистам живыми!), расписание связей, таблицы замены переговорного кода и другое шпионское снаряжение. Полковник Старинов и окружавшие его чекисты осмотрели все это имущество, оформили соответствующим образом. Раненого отправили в одну из таллинских больниц.

В протоколе задержания на второго шпиона, подписанном полковником Стариновым, заместителем начальника отдела полковником Арбениным и оперуполномоченным по Вяндраскому району старшим сержантом Пятай, были перечислены сверток с немецким автоматом и большим количеством патронов в обоймах, пистолет «Ф» № 8219 с двумя обоймами, опять же ампула с ядом, трехкилограммовая банка мясных консервов, 164 рубля 50 копеек советских денег… Паспорт на имя Талуотса Ильмара Антоновича, 1923 года рождения. Выдан в Ленинграде, только вот место работы, судя по штампу, выглядело несколько странно: «Ленгорпромстром». Видимо, имелся в виду Ленгорпромстрой, но кто же упрекнет заокеанских изготовителей штампика за столь малую ошибку!

К вечеру 19 июля Талуотса под надежной охраной доставили в Таллин, в Комитет государственной безопасности.

Карл, или теперь Ильмар Талуотс, почувствовав, что чекисты не верят ми одному его слову, решил «открыться»:

— Вы меня извините, но вообще-то я не Талуотс, а Петерсон Карл Николаевич…

Допрос вместе с Карповым вел начальник следственного отдела подполковник Донат Аркадьевич Пупышев, чекист с большим стажем, отличавшийся высокой интеллигентностью.

Выходец из семьи лесничего, Донат с детства обладал необыкновенной наблюдательностью, любил художественную литературу, умел рисовать, а уж его каллиграфическим почерком в свое время были написаны десятки стенгазет. И Карл-Ильмар еще не подозревал, что в течение пяти с лишним месяцев этот далеко не могучий и не страшный на вид человек заставит его выложить самое затаенное.

В кабинете с длинным столом было тепло и уютно, и в какие-то мгновения все происходящее казалось Ильмару сном.

Он сделал вид, что глубоко раскаивается в содеянном, назвал имя начальника американской разведшколы Пауля Поулсона, рассказал о полученном задании — заняться в Эстонии сбором сведений о строительстве аэродромов, мостов, о состоянии железных и шоссейных дорог, найти и завербовать помощников для шпионской работы, добыть образцы советских документов. Какие задания имел его напарник, он не знал. Под каждым листом протокола шпион четко вывел свое имя и фамилию:

«Карл Петерсон».

Когда его уводили в камеру, он почти ликовал: ему повезло, он ловко провел следователей.

Но уже на другой день ему предъявили официальную справку о том, что в Эстонской ССР никогда не существовало Карла Николаевича Петерсона, уроженца города Пярну. Подполковник, показавшийся вчера симпатичным, был строг и категоричен. И шпион растерялся. В Америке, да и в Мюнхене его запугали зверствами чекистов, поэтому он ни при каких обстоятельствах не должен называть своей настоящей фамилии.

— Я убедился, что после того, как я был схвачен с оружием в руках, ко мне здесь относятся корректно, что американская пропаганда о ваших зверствах была лживой… — заискивающе заговорил шпион, — поэтому хочу сказать вам всю правду

И он назвал свое настоящее имя — Кукк Калью Николаевич, родился 16 марта 1923 года в Тахкуранна Пярнуского уезда. Его отец и мать в начале войны категорически возражали против его вступления в немецкую армию, не хотели, чтобы сын воевал с Советской властью. Поэтому он не мог явиться к ним, а пошел с Яном Ярве к его родственникам.

Сидя в камере, он опять радовался, что назвал чекистам только свое имя и не выдал Яна, но не прошло и недели, как имена Ханса Тоомла и его сестры Хельги Ноормаа прозвучали из его уст.

— Почему не назвали их раньше? — спросил следователь. — Ведь вы уверяли нас в своей искренности.

Калью Кукк втянул голову в плечи.

— Извините… не хотел выдать человека, у которого мы жили.

Калью Кукк наивно полагал, что допросы в кабинете подполковника Пупышева будут вестись бесконечно, что он, Калью, никогда не скажет главного, что за отсутствием серьезных улик дело ограничится для него тюрьмой или ссылкой. Главное — уцелеть в этой переделке, сохранить жизнь. Да, он очень хотел жить, хотя уже не мог представить, как его дальнейшая жизнь может сложиться. Удастся ли бежать? Воспользоваться «окном» на советско-финляндской границе? Или где-нибудь на время затаиться? Или американцы найдут способ выручить его из беды? На это он уже не надеялся.

Хотя допросы вел в основном подполковник Пупышев, оперативная группа Старинова продолжала поиск. Надо было установить, что успели сделать шпионы за два с лишним месяца действия на территории республики, какие завели связи, кого успели завербовать, имеется ли у них резидент и кто он, найти новые вещественные доказательства враждебной деятельности задержанных.

В руках следственных органов остался один из них — Калью Кукк. Ханс Тоомла вскоре умер.

Карпов и Старинов внимательно выслушали сообщение начальника следственного отдела о результатах первой недели допросов Кукка.

— Юлит, только делает вид, что дает чистосердечные показания! — заявил Пупышев.

В чекистской работе не бывает мелочей, здесь не верят на слово даже, казалось бы, самым убедительным «признаниям» задержанных. И хотя довольно быстро было установлено, что в Тахкуранна Пярнуского уезда у Анны и Николая Кукк в 1923 году действительно родился сын Калью, который в войну служил в немецко-фашистских войсках, а после войны не вернулся на родину, надо было точно установить, является ли пойманный с поличным американский шпион Калью Кукком.

Задержанный очень удивился, когда однажды ему предложили переодеться в немецкую форму. Это был новенький френч мышиного цвета и такие же брюки, ремень со знакомой бляхой. Шпион, конечно, не знал, с каким трудом чекисты раздобыли это обмундирование в костюмерной драмтеатра имени Виктора Кингисеппа. Когда он оделся, в кабинет следователя вошел фотограф…

С фотографией Калью Кукка, облаченного в немецкую солдатскую форму, поехал в Пярнуский район заместитель начальника следственного отдела КГБ республики капитан Александр Иванович Ляпчихин. Это ему вместе с Донатом Пупышевым руководство комитета поручило распутать замысловатый шпионский клубок, связанный с делом Кукка и Тоомла.

Капитан Ляпчихин, несмотря на молодость, слыл уже бывалым человеком. В сороковом году, когда в Эстонии была восстановлена Советская власть, Саша Ляпчихин работал кочегаром маленького пароходика, курсировавшего по полноводной Нарове — от Чудского озера до выхода в Финский залив. На этом же пароходе стоял рулевым и его отец — Иван Ляпчихин. Саша стал одним из первых комсомольцев-активистов в городе Нарве, и его в числе четырех молодых ребят, владевших эстонским и русским языками, направили на работу в городской отдел НКВД для проведения паспортизации. Я видел один из паспортов того времени, выписанных крупным, четким, округлым почерком молодого Ляпчихина.

В начале войны комсомолец Ляпчихин вступил в истребительный батальон, которому пришлось сдерживать регулярные фашистские войска с танками и артиллерией. Потом прошел весь боевой путь Эстонского национального корпуса Советской Армии — от Великих Лук до Курляндии. В сорок пятом участвовал в ликвидации бандитских формирований и националистического подполья на территории родной республики, не пропустив, наверно, ни одной серьезной чекистской операции. И постоянно учился — очно и заочно. Обаятельный человек в кругу своих, он был бескомпромиссным и твердым в любом боевом деле.

Старенькая женщина, назвавшаяся Анной Кукк, суетливо заметалась по комнате своего деревенского дома, не зная, куда посадить нежданного гостя. Александр Иванович успокоил ее, усадил поближе к окну. В глазах женщины засветилась надежда. Она — мать, а какая мать не думает ежечасно о сыне, пропавшем в страшное лихолетье.

— Значит, после войны ваш сын Калью так ни разу и не приходил к вам?

— Нет, сыночек, не приходил. С сорок четвертого ничего о нем не знаю. Говорила ведь ему, чтоб не вступал в немецкую армию, так не послушал. А вот теперь где же он? И жив ли?

Она принесла альбом, показала довоенную фотографию сына.

— А вот на этой фотографии — не он ли? — положил Ляпчихин перед нею любительский снимок, сделанный всего несколько дней назад.

Анна Кукк дрожащими старческими руками взяла снимок, долго рассматривала.

— Он, это он — мой сын Калью, — сказала она взволнованно. — Только постаревший немного…

«Не немного, а на целых десять лет!» — подумал Александр Иванович, но вслух ничего не сказал.

— Где же он? Вы знаете, где он сейчас?

— Нет, мамаша, — ответил Ляпчихин, — мы не знаем, где он сейчас. Сами ищем.

Взятый из альбома Кукков снимок позволил судебно-фотографической экспертизой идентифицировать снятого на нем человека с изображенным на экспериментальном снимке сегодняшним Калью Кукком.

В ходе следствия возникало немало драматических моментов. Пойманный с поличным шпион долго пытался увести следствие от истины, прикидываясь раскаявшимся простачком, которому больше нечего скрывать. Но его ложь разоблачалась быстро и доказательно.

Он пытался скрыть свое участие в двух облавах на партизан в районе реки Луги и охотно рассказывал, как, обворовав немецкий военный склад, был приговорен к каторжным работам и удачно бежал вместе с другими из-под стражи. Он не хотел ничего говорить об участии в боях против советских войск под Нарвой и в районе Тарту, зато подробно описывал дезертирство из немецкой армии в сорок четвертом году, когда понял, что фашисты войну проиграли, и подробности бегства в Швецию на паруснике «Юрка» — со знакомой семьей и лейтенантом немецкой армии Ормусом. Он долго не называл места своих тайников с оружием, радиостанцией, другим шпионским снаряжением.

— Пауль Поулсон, начальник разведшколы дал задание доставать и фотографировать советские паспорта, сообщать о состоянии шоссейных дорог, о железной дороге Таллин — Ленинград, об аэродромах и количестве самолетов на них, о расположении бензоскладов, — повторял он на очередном допросе. — Собранные сведения мы должны были передавать по радио и тайнописью. Размер радиограммы не должен превышать 150 групп. Было условлено в радиограммах первые две группы оставлять незашифрованными, в конце ставить шесть шестерок, последнее слово — «Карл». Если сообщу, что «ездил на автомашине по улице» — значит, работаю по принуждению, а бессмыслица («ездил по реке на автомашине») — означает, что все у нас в порядке…

Но он уже назвал сообщницу — сестру Ханса Тоомла Хельги Ноормаа, указал тайник у дороги близ деревни Аллика с кварцами и шифрами, приемник возле Клоостриметса в Таллине.

— Где еще тайник? Что еще не изъято? Вам понятен вопрос?

Он молчит. Наконец, решается:

Не изъятыми остались вещевой мешок Артура и два маленьких пакета № 6 и 7, они были предназначены для передачи третьему лицу…

— Кому?

— Артур этого не сказал.

Так появилось упоминание о вещмешке и пластиковых пакетах, которые следовало передать третьему лицу. В вещмешке должны находиться фотоаппарат, чистые бланки советских паспортов, печати и деньги. Что в пакетах, он не знает. И где пакеты, тоже не знает.

— Нет, вы знаете, где эти пакеты! — не поверил ему подполковник Пупышев.

Наконец шпион сдался. Пакеты закопаны около православного кладбища в деревне Кергу. Один — под четвертым деревом при выходе с кладбища справа, другой — около столба кладбищенских ворот. Вещмешок запрятан в каменной ограде у местечка Кайсма.

— Могу показать.

Он добавил, что свой шифрблокнот для приема радиограмм из разведцентра и расписание работы центра положил в бутылку и запрятал в каменной ограде около кладбища в Кергу… Не говорил об этом раньше, чтобы не выдать Хельги Ноормаа… Это Хельги перепрятала пакеты № 4 и 5.

— Перед вылетом в Эстонию Поулсон привез нас на военный склад, предложил выбрать все необходимое, дал мне пакеты № 4 и 5, Артуру — № 6 и 7, по 15–16 тысяч рублей советских денег, а также норвежские, шведские и финские деньги. О месте, где будут спрятаны пакеты № 4, 5, 6, 7, мы должны сообщить в разведцентр…

— У вас изъято письмо на эстонском языке за подписью «Атс», — сказал однажды следователь, глядя прямо в лицо Кукка. — Кто это?

Калью Кукк опять заюлил.

— Письмо я получил от Поулсона для передачи человеку по имени Сузи. Кто такой Атс — не знаю, а Сузи находится на территории Эстонии, его адрес обещали передать позднее, но не передали.

Очень неохотно, выдавливая из себя каждое слово, Кукк все же рассказал, что в качестве пароля при встрече с Сузи он должен передать ему ножичек для разрезания бумаги. Сузи должен помочь в укрытии и в шпионской работе. Одного из имеющихся двух помощников Сузи Калью Кукк должен обучить тайнописи. Помощников Сузи зовут Юрий и Михкель…

И опять он рассказал не все.

Пупышев и Ляпчихин, посоветовавшись с руководством комитета, решили послать своего человека к Хельги Ноормаа, которая, видимо, многое знала. Может быть, удастся выяснить, кто же скрывается под кличкой Атс.

В Кергу поехал один из боевых офицеров-чекистов, храбрый и умный человек, Эндель Миллер. Хельги спокойно впустила его в дом и очень обрадовалась, что он принес вести от Карла.

Приложив палец к губам и оглянувшись, нет ли кого поблизости, Эндель Миллер очень доверительно рассказал Хельги о том, что Карл сейчас скрывается в бункере, просил передать, чтоб она не беспокоилась.

Теперь надо было как-то изъять из тайников, названных Кукком, находившиеся в них пакеты, вещмешок Ханса Тоомла. Старший лейтенант Миллер и его коллега Александр Касаткин приехали однажды на хутор Хельги… вместе с самим Калью Кукком. Женщина очень обрадовалась, увидев перед собой живого и невредимого Карла. Энделя она встретила как старого знакомого.

— А это тоже мой друг, — представил он Александра Касаткина. — Ему ты можешь полностью доверять. Сейчас мы заберем кое-какие вещи.

Хельги вытащила из-под лестницы и шкафа запасные части к рации и другое снаряжение. Спросила, все ли вещи они смогут забрать — осталось еще белье Карла, но оно не стирано.

— А я заеду к вам в другой раз! — игриво бросил Миллер, и Хельги зарделась.

— Ладно. Хоть постираю…

Когда чекист заехал в условленный день и час за остальными вещами, Хельги принесла ему вещи Калью Кукка и озабоченно спросила про брата:

— А где же Ханс? Не случилось ли чего… Ведь в тот день, когда он ушел с Карлом, в лесу слышали перестрелку…

Миллер ответил неопределенно.

— А как дела у Роби? — спросила Хельги.

Миллер даже остановился от неожиданности. Роби? Может быть, парашютистов было трое?

— Да что Роби? С ним все в порядке, как и со мной!

Решили при следующей встрече «помочь» Хельги сказать о Роби побольше. Конечно, Робертом мог быть человек, никак не связанный со шпионской деятельностью Кукка и Тоомла.

Теперь на встречу с Хельги поехали подполковник Пупышев и капитан Ляпчихин. Они приехали в Кергу к двенадцати часам ночи, осмотрели будущее место действия — православное кладбище. Ждать оставалось три часа. Придет ли? Не опоздает ли? Не помешает ли встрече какое-нибудь непредвиденное обстоятельство?

Ее шаги они услышали задолго до того, как увидели темный силуэт. Она осторожно шла между рядами могил с какой-то сумкой в руках.

Александр Ляпчихин подошел к ней первым. Успел сказать, что Карл сегодня не смог прийти и поручил встретиться с нею двум своим друзьям. В этот момент раздался громкий, заливистый звон. Они отпрянули друг от друга, но звон продолжался.

— Ой, извините, это… будильник! — воскликнула Хельги и полезла в свою сумку, откуда и шел этот неожиданный трезвон. — Знаете, очень боялась проспать…

Посмеялись над случившимся.

— Давайте отойдем отсюда подальше, там еще один наш друг ожидает, — предложил Ляпчихин и двинулся вперед, пропуская женщину перед собою.

Они, уже втроем, остановились в лесу.

— Вас дома не потеряют?

— Да нет, я к маме ушла, а дети уже большие.

— Что ж, это хорошо. Придется поехать в Таллин.

И галантные мужчины предъявили ей чекистские удостоверения.


Калью Кукк привычно шел на очередной допрос.

Конечно, жаль, что он назвал чекистам сестру Ханса Тоомла. Хельги неплохая бабенка, да и помогала всем, чем могла. Теперь, наверное, заграбастают и ее, разыщут все тайники в каменных оградахКергу…

Думая о том, как умело он скрывает от чекистов правду, выдавая кое-что под давлением обстоятельств, Калью Кукк совсем не вспоминал брошенных в Швеции жену и дочь, отгонял мысли о матери, которой шел 67-й год. Хорошо, что он не стал искать встречи с нею…

— Итак, гражданин Кукк, — сказал следователь, — расскажите, с кем еще вы встречались на территории Эстонской ССР? Забыли? Может, расскажете о Роберте?

Шпион побледнел, резко выступающий вперед кадык его заметался снизу вверх. Кто мог сказать чекистам о Роберте?

Еще в разведшколе под Вашингтоном Ханс Тоомла рассказал ему однажды о своем друге детства Роберте Хамбурге. Сам Ханс воспитывался у тети Юли Йыхвикас, проживавшей в деревне Нылва, недалеко от Ярваканди, а Роберт Хамбург жил в полутора километрах от него — в деревне Аллика. Там в мальчишеских играх и подружились. В 1941 году оба служили в 183-м восточном батальоне, а потом встретились в Финляндии.

Когда они с Хансом Тоомла приехали в Таллин, первым делом пошли искать Роберта Хамбурга. Вначале к нему зашел Ханс, а потом они пригласили и Калью.

Узнав, что перед ним американские шпионы-парашютисты, Роберт доверительно рассказал им, как в 1944 году вернулся из Финляндии в Эстонию вместе с другими «эстонскими парнями», чтобы защитить родину от красных на рубеже Нарва — Чудское озеро. Но бои там развернулись жестокие, видно было, что гитлеровцы долго не продержатся, поэтому Роберт выбросил в лесу немецкую форму и спрятался. Потом, когда все поутихло и жизнь в Эстонии нормализовалась, он решился выползти на солнышко. Наговорил в милиции про свои скитания, и его не стали преследовать. Даже в техникум направили учиться молочному делу, и вот уже который год трудится он на Таллинском молочном комбинате, выдвинут на должность начальника цеха. Калью Кукк вспомнил, как еще при посещении деревни Нылва тетя Ханса, Юли Йыхвикас, сказала: «О, Роберт — большой начальник!..» Так вот этот «большой начальник» сразу согласился помогать американским шпионам, только не дал еще ответа, желает ли он уйти потом за границу, поучиться в американской разведшколе и вернуться в Эстонию уже профессионально обученным разведчиком…

А Донат Пупышев и Александр Ляпчихин ждали ответа.

— В изъятом у вас сообщении вы указываете, что «купили для сотрудничества автомашину». Так вы купили автомашину или у Хамбурга была своя «Победа»?

Врать было уже невозможно, и в конце концов шпион рассказал о завербованном ими резиденте по кличке Атс. Это они дали ему деньги на покупку «оппель-капитана», на этой машине ездили на первый сеанс связи с разведцентром, да и в последний раз использовали аккумулятор с его машины.

Перед тем как Роберт поехал в Москву за машиной, они встретились в лесу «Рюютли куузик» («Рыцарский ельник»).

— Мы дадим тебе письма, ты опустишь их в Москве, — сказал Ханс Тоомла своему приятелю, — но для того, чтобы оформить эти письма, нам нужны примус и кофейник.

Они дали Хамбургу сто рублей, и он, взяв один из их велосипедов, поехал в Ярваканди. Вернулся часа через три-четыре, поставил на землю новенький примус, а вместо кофейника — металлическую фляжку. Привез также консервы, хлеб, лимонад. Ушел где-то около восьми вечера. Дали ему деньги на покупку спортивных костюмов. Письма написать не удалось. Следующий раз Хамбург приехал к ним только 28 июня — к православному кладбищу в Кергу. На сверкающем «оппель-капитане» — на шпионские деньги купил в Москве.

30 июня он отвез Кукка и Тоомла к месту первого выхода в эфир и ждал их поблизости. 10 июля встретились на дороге в Ярваканди, у поворота на Кергу. Шпионы хотели поехать с ним в Таллин, но Хамбург отговорил — на дорогах начались проверки. Он привез им большую жестяную банку консервов без этикетки. 16 июля встретил шпионов на дороге Вилувере — Кергу, довез до Ярваканди.

— Здесь, ребята, вы должны выйти: я с девушкой. «Проголосуйте» мне на дороге, я возьму вас в машину как случайных попутчиков.

Так и сделали. С Робертом была красивая молодая девушка, которая доброжелательно отнеслась к подобранным по дороге попутчикам. На другой день по телефону условились встретиться 22 июля — опять на дороге Вилувере — Кергу

— Кличка Хамбурга — Атс?

— Нет, эту кличку мы дали двоюродному брату Хамбурга, сыну тети Юли Йыхвикас Яану…

Кукк опять врал. Он отлично знал, что еще 30 июня американский разведцентр, одобрив вербовку Хамбурга, дал ему эту кличку. Он все еще пытался увести следствие от резидента, от его сестры — Эрны Хамбург, проживавшей в деревне Аллика близ Ярваканди, он все еще будто бы не знал, где спрятаны черный дерматиновый портфель Ханса Тоомла, охотнее говорил про шпиона Сузи, которого ни разу не встретил.

— Вы передали Хамбургу фотоаппарат «Робот»?

— Нет, не передавали.

Но «Робот» уже был в руках следователей. Один из сотрудников КГБ, страстный фотолюбитель, обнаружил этот редкий фотоаппарат в комиссионном магазине. Сотрудник знал, что точно такой же был изъят у шпионов при их задержании. Нашли женщину, сдавшую аппарат на продажу. Она не стала ничего скрывать: обнаружила эту редкую заграничную диковинку в сарае, в кладке дров, решила продать и на вырученные деньги купить себе модные туфельки…

— А кто еще пользуется этим сараем?

— Да мой сосед — Роберт Хамбург.

Все стало на место.

21 октября 1954 года Роберт Хамбург поездом Москва — Таллин возвращался из столицы. Там он окончательно оформил все документы на покупку легковой машины «оппель-капитан», завтра он поедет к своим родным в Аллика и, может быть, в «Рыцарском ельнике» вновь встретится с Артуром и Карлом. Он уже давно знал настоящие имена не только друга детства Ханса Тоомла, но и его напарника Калью Кукка, удивлялся, почему Калью так и не съездил к своей старенькой матери, которой уже невмоготу справляться с хозяйством. Правда, надо проявить большую осторожность — друзья его не показывались уже несколько месяцев, прошли даже слухи о какой-то перестрелке на дороге Нымме — Рахкамаа, но Роберт считал, что его приятели просто затаились, пережидают, пока все нормализуется.

Он вышел на привокзальную площадь. День выдался пасмурный, холодила привычная для Эстонии сырость. Он остановился перед переходом и вдруг ощутил, что два крепких, здоровых парня в штатском зажали его с двух сторон. Один негромко сказал по-эстонски:

— С приездом, Роберт Хамбург!

Мелькнула мысль, что эти люди — от Ханса Тоомла, но его отвели в сторону и предъявили ордер на арест.

— За что, помилуйте! — воскликнул он негромко, но оперативная машина уже стояла рядом. Пришлось сесть в машину — опять между этими здоровяками.

В Комитете госбезопасности его привели в кабинет заместителя начальника следственного отдела капитана Ляпчихина. Вспоминая о первом впечатлении, Александр Иванович Ляпчихин говорит:

— Статный, представительный мужчина, шатен, с вьющимися волосами, одет безукоризненно. Сразу начал все отрицать — никого не знает, ни с кем не встречался, спросите о нем на молококомбинате — там его ценят за хорошую работу. Мы спросили, конечно. Родина простила ему службу в немецкой армии, дала профессию, образование — живи полнокровно, но первая же встреча со шпионами определила его выбор.

На допросах иногда присутствовал подполковник Донат Пупышев, постоянно интересовались ходом следствия руководители комитета Карпов и Старинов, но главный поединок с врагом вел капитан Ляпчихин.

— На какие средства приобрели автомашину «оппель-капитан»?

— Выиграл в мае 5 тысяч, взял 2 тысячи взаймы у двоюродного брата Хейнриха, остальное имел.

— В какой сберкассе получили выигрыш?

— На углу Тартуского шоссе и бульвара Эстония.

На первом допросе Хамбург рассказал о своей службе фашистам, но при этом подчеркивал, что дезертировал из гитлеровской армии, убежал в Финляндию, но там после взятия советскими войсками Выборга его отправили на Карельский фронт. Удалось опять бежать, переправиться в Эстонию, скрывался вначале от немецкой мобилизации, а потом от советской. Легализовался в сентябре 1946 года. Для достоверности признал, что за зимнюю кампанию 1941–1942 годов немецкое командование наградило его лентой…

На второй день после ареста капитан Ляпчихин встретил подследственного сообщением:

— Проверка показала, что ни одного выигрыша в 5 тысяч рублей названной вами сберкассой в мае этого года не было выплачено.

Кровь бросилась в лицо Роберту Хамбургу. А когда следователь поставил перед ним металлическую банку мясных консервов, купленную им для Тоомла и Кукка в Ярваканди, он уже не мог отпираться. Хотя попробовал, сказал, что впервые эту банку видит.

— Разве она не напоминает вам о встрече с вашим другом детства Хансом Тоомла в лесу? — спросил Ляпчихин.

Пришлось «вспомнить» и рассказать все, как было. И сестру Эрну пришлось назвать, которая активно помогала шпионам и ему, рассказать о всех встречах, о деньгах, о фотоаппарате «Робот», о шпионских заданиях.

Он еще пытался утверждать, что практически никаких заданий Тоомла и Кукка не выполнял, не верил в успех их дела, надеялся, что шпионы сами скоро уйдут за границу и про него никто ничего не узнает.

— Только веские, конкретные доказательства заставляли его говорить правду, — вспоминает Ляпчихин. — Но доказательств у нас уже было достаточно.

В декабре, когда весь клубок шпионских дел Тоомла, Кукка, Хамбурга и их помощников был распутан, следствие провело очные ставки. Бывшие соратники валили друг на друга вину, лишь бы облегчить свою участь, не заботясь ни о родных, ни о друзьях.

Хельги Ноормаа призналась, что хранила шпионское снаряжение, вещмешок и черный дерматиновый портфель шпионов с пачками крупных сумм советских денег. Брат и Кукк за верную службу подарили ей золотые часы и дали триста рублей, а еще триста рублей она взяла из пачки просто так — на непредвиденные расходы. Чувствовала себя хозяйкой шпионских ценностей.

Пакеты № 4, 5, 6, 7 предназначались американцами для агентов, разоблаченных советской контрразведкой. За несколько дней до задержания Калью Кукк вскрыл один пакет — в нем оказалось десять тысяч рублей. Взял себе сотню, остальное положил в портфель. В трех изъятых при задержании пакетах оказалось 45 тысяч рублей, а всего шпионы привезли 82 тысячи рублей. Только большая часть их попала не тем, кому предназначалась, а пошла в бюджет Советской страны.

Давно это случилось — более тридцати лет прошло. Но уроки истории столь поучительны, что не грех и вспомнить.

Калью Кукк, Хельги Ноормаа, Роберт Хамбург и его сестра Эрна Хамбург в феврале 1955 года предстали перед правосудием — их дело слушалось в открытом заседании Военного трибунала Ленинградского военного округа. С учетом содеянных преступлений перед Родиной каждый получил должное. Калью Кукк — исключительную меру наказания, его прошение о помиловании осталось без удовлетворения.

Полковнику Старинову — уже под восемьдесят. В последний раз мы встретились в центре Таллина, на узенькой средневековой улочке. Я уточнил некоторые детали и удивился, как он все хорошо помнит.

Запомним и мы.

Иван Кононенко ТАЙНИК — ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА


Савеловский вокзал жил своей обычной вечерней жизнью. В напоенном ноябрьской сыростью воздухе мерцали уличные фонари. Приходили и уходили электрички. Закончив дневные дела, разъезжались по домам люди, живущие за городом.

Сергей Чиркин ожидал на перроне Лену, а она, как всегда, опаздывала. Утром, когда ехали на работу, договорились пораньше возвратиться, чтобы успеть на последний сеанс в кино. Сергей еще раз прошелся по платформе туда и обратно, посматривая на часы, спустился на привокзальный «пятачок» и закурил. После училища он работал на вокзале электриком и все вокруг знал, как свои пять пальцев. Его внимание привлек молодой мужчина…

«На вокзале все торопятся, но этот долговязый уж больно суетится. А зачем заглядывать за будку? Что он там забыл?» Сергея разобрало любопытство, и, когда неизвестный отошел от будки и направился в сторону Новослободской улицы, он подошел к автомату и тоже посмотрел за будку. «Вроде ничего там нет Хотя погоди, а это что? Какая-то металлическая коробка на задней стенке!» Сергей протянул руку и потрогал странную штуковину. Она чуть сдвинулась с места, но снова пристала к стенке. И тут Сергея как током ударило: «Что я делаю? Может, это тот долговязый прилепил?» Сергей отдернул руку и отошел от будки. Хотел было найти милиционера и сказать, но передумал. Тут появилась запыхавшаяся Лена и, схватив его за руку, потащила к электричке, которая вот-вот должна была отправиться. Сергей молчал, насупившись. У вагона он остановился и придержал Лену.

— Ты чего? — заглянула ему в глаза Лена.

— Чего, чего… Не надо опаздывать…

— Сережа, я нисколечко не виновата. У нас собрание было, комсомольское. Не сердись, завтра пойдем в кино.

— Да я не сержусь. Завтра, так завтра. Но ты поезжай одна, а я вернусь в город. Очень нужно. Потом я все объясню…

Сергей обошел вокруг большое здание на площади Дзержинского, нашел приемную и позвонил дежурному. Через несколько минут к нему подошел парень чуть постарше его и пригласил в одну из комнат приемной. Сергей рассказал о долговязом, привлекшем его внимание, о металлической штуковине на задней стенке телефонной будки. Парень, который назвался Пономаревым, спросил:

— Ты мог бы мне изложить все, что рассказал, на бумаге? — И пододвинул ему чистый лист.

— А зачем писать, я все рассказал, как было.

— Все верно. Я все запомнил, даже пометки для себя сделал, но, сам понимаешь, если это что-то серьезное и дело дойдет до следствия и суда, то нужны будут не только слова, но и документы.

— А, ну это другое дело. Что писать?

— Когда, где, что видел, приметы мужчины…

Пономарев внимательно прочитал написанное Сергеем, спрятал в папку и задернул молнию.

— Спасибо, Сергей, — протянул он руку, — и пусть все будет между нами.

— Все понял. Нем, как рыба, — сказал Сергей и, пожав руку Пономареву, ушел.


О беседе с Сергеем Чиркиным Пономарев тут же доложил начальнику отдела Таймасову. Срочно проверили. Да, действительно, на задней стенке телефона-автомата был установлен магнитный контейнер. Что в нем находится, установить трудно, не изымая контейнер, но по внешним признакам догадаться можно — это тайник. К таким вещам прибегает иногда иностранная разведка для связи со своими агентами. Почерк знаком. Встречался уже. Делается попытка установить связь, а раз такая попытка делается, значит имеется и объект для связи.

Установил эту «штуковину», возможно, тот «долговязый», которого приметил Сергей Чиркин. Не исключено, конечно, что тайник заложили раньше, а «долговязый» только проверил, на месте ли он. Так или иначе, появился тайник, появится и тот, для кого он предназначен. Надо не упустить его, захватить на месте преступления с поличным. Нужен глаз да глаз, и не только за тем, кто придет изымать этот контейнер, но и за его покровителями, за теми, кто, прикрываясь дипломатическими паспортами и прочими привилегиями, занимаются неблаговидными делами.

Времени было в обрез. Шпион в любое время мог появиться и забрать контейнер. Потом ищи ветра в поле.

Утром, в начале рабочего дня, Таймасов собрал совещание. Вопрос о тайнике у Савеловского вокзала стоял первым. Пономарев настаивал на своей версии. Контейнер предназначен для известного им Хомяченкова, на которого в одном из местных органов имелись весьма убедительные данные о том, что он некоторое время тому назад попал в сети иностранной разведки.

Перед Таймасовым лежала только что полученная телеграмма:

«…интересующий вас человек вчера незаметно ушел с работы раньше времени, выехал с территории завода в спецавтомашине, в кассе „Аэрофлота“ приобрел билет на самолет и сегодня должен вылететь в Москву…»

Пономарев заканчивал доклад:

— На днях этот Хомяченков получил из Москвы от некоего Виктора второе письмо, адрес на конверте написан рукой Хомяченкова. Видимо, это-то письмо и позвало его в дорогу…

— Да, похоже, — вздохнул Таймасов. — Что мы имеем? От Хомяченкова дипломаты-шпионы, вероятно, раньше получили информацию, которую они считают для себя важной. Дальше. Хомяченков имеет доступ, а это мы знаем точно, к материалам, составляющим государственную тайну. Это последнее обстоятельство подсказывает нам, что дальнейшее пребывание его на свободе может нанести серьезный ущерб интересам нашего государства. Следовательно, если Хомяченков появится у тайника, глаз с него не спускать, если попытается изъять контейнер, задержать с поличным. Я сейчас доложу наши предположения руководству, а вам, товарищ Пономарев, со своими людьми быть наготове.

— А если это не Хомяченков? — спросил кто-то из присутствующих.

— Если не он, следует взять под наблюдение. Я так думаю. После доклада уточним.


В тот же день, вечером, часов около девяти, Хомяченков появился на Савеловском вокзале. Кутаясь в воротник демисезонного пальто, он покрутился на перроне, зашел в помещение вокзала, посидел там на скамейке, затем направился к телефону-автомату, на задней стенке которого помещался контейнер, позвонил кому-то или просто повращал диск, тут же трубку повесил, вышел из будки и направился в город. По фотокарточке он без особого затруднения был опознан, но поскольку к злополучному контейнеру интереса не проявил, решили с задержанием повременить.

Через пару часов Хомяченков снова появился. На сей раз он сразу же подошел к телефонной будке, энергичным движением достал из-за задней стенки контейнер, спрятал в карман и снова направился в город. По пути к остановке автобуса он был остановлен людьми Пономарева.

Направив оперативную группу на задержание, Таймасов и Пономарев были все время начеку. Если один отлучался куда-нибудь, то другой обязательно сидел в ожидании телефонного звонка. Обязательно должен был позвонить старший группы. Рабочий день кончился, в коридорах установилась глубокая непривычная тишина.

Пономарев волновался, как школьник на экзамене: такое задание он выполнял впервые.

Он был уверен, что все сделал, как надо, все предусмотрел, но всякое случается. Как тогда, на последнем году службы на границе. Только вернулся из дозора, глаза слипаются, ноги гудят, вдруг — боевая тревога. Замполит — начальник заставы был в отпуске, — отправив боевые расчеты на угрожаемые направления, обратился к нему: «Ты, Пономарев, только что из наряда, но все равно, бери своего напарника и — на окраину поселка, к оврагу. Маловероятно, что пойдет этим маршрутом, но чем черт не шутит». А нарушитель как раз на них и вышел…

Ребята завидовали ему:

— Везет же тебе, Пономарев. Уже домой собрался и шпиона задержал.

Телефон зазвонил тихо, но Пономарев вздрогнул, рывком поднял трубку:

— Слушаю.

Докладывал старший оперативной группы, Пономарев слушал, не перебивая, потом сказал:

— Глаз не спускать, но чтобы комар носа… Понял? Давай действуй и докладывай, как условились…

Ровно в одиннадцать телефон зазвонил снова. Трубку поднял Таймасов. Пономарев, выхватив из шкафа пальто и шапку, застыл в ожидании. Но Таймасов, выслушав и медленно положив трубку, спокойно сказал:

— Все в порядке. Взяли, скоро будут здесь…

При личном обыске в присутствии понятых у Хомяченкова был найден контейнер, содержимое которого зафиксировали в протоколе.

Следователь Дмитрий Павлович Бурлаков, которому поручили вести дело Хомяченкова, был человек пожилой, опытный и на своем следовательском веку встречался с подобного рода делами. На войне он, правда, следствием не занимался, воевал поначалу рядовым, потом сержантом, а в конце войны — лейтенантом, и все в пехоте. Но сразу после войны закончил юридический институт и с тех пор пахал, как он иногда выражался, следователем. Так что дело Хомяченкова для него не было чем-то необычным. Дело как дело. Кому-то надо и такими делами заниматься. Не мог он свыкнуться с другим, как ни пытался, не мог понять, как может человек стать шпионом. Конечно, объяснить все можно, а вот понять не так просто.

Будучи человеком обстоятельным и дотошным, Дмитрий Павлович скрупулезно изучил все имеющиеся документальные и иные материалы, расспросил, как вел себя Хомяченков во время задержания, и наметил в ближайшее время побывать по месту жительства и работы подследственного, встретиться и поговорить с людьми, его окружавшими.

Из материалов, полученных от местных органов, следовало, что Хомяченков, техник научно-исследовательского института, по некоторым данным, антисоветски настроенный человек. В свое время служил в армии в группе советских войск за границей. Зачем-то записывал в блокнот сведения о вооружении и технике своей и соседних воинских частей. Блокнот потерял — и хорошо, что нашел его военнослужащий той же части.

После увольнения из армии зачастил в Москву. Стал скрытным и угрюмым. На расспросы матери отмалчивался, порой грубил: «Не твое дело. Я уже взрослый, куда хочу, туда езжу». Однажды получил из Москвы письмо от некоего Виктора. В письме была пятидесятирублевая купюра — якобы возвращал долг. А адрес на конверте был написан рукой самого Хомяченкова.

Оснований для ареста Хомяченкова было больше чем достаточно, но всего этого было мало для того, чтобы ответить на вопрос, как и почему он дошел до жизни такой. Дмитрию Павловичу нужно было знать все о склонностях Хомяченкова, политических взглядах, увлечениях, намерениях, наконец. Что же он в конце концов собирался делать в будущем, как жить дальше? Но прежде всего следовало изучить условия его службы в армии и работы после службы с тем, чтобы знать, какими реальными возможностями он обладал для сбора секретной информации.

Дмитрий Павлович в который раз уже листал засаленный блокнот, потерянный Хомяченковым. Кроме адресов и телефонов сослуживцев и знакомых девушек, виршей сомнительного содержания, подсчетов денег, были записи о дислокации и назначении секретных объектов, тактико-технические данные некоторых видов вооружения. Зачем-то он записывал эти данные. Просто так, по недомыслию? Вряд ли. В армии об этом предупреждают, беседы проводят, лекции читают. Тогда что же, в то время уже вынашивал преступные замыслы?

На запрос Дмитрия Павловича командование воинской части ответило, что по месту прежней службы Хомяченков характеризовался по-разному, но в целом не совсем лестно. В последней служебной характеристике отмечалось:

«…на последнем году к службе охладел… всячески увиливал от исполнения своих прямых обязанностей. На замечания командиров и начальников реагировал болезненно, уставы знал удовлетворительно, но не всегда правильно ими руководствовался».

«Все это так, — думал Дмитрий Павлович, — но зачем он собирал секретные сведения и действительно ли уже в то время был намерен передать эту информацию вражеской разведке?»

Дмитрий Павлович листает вторую записную книжку Хомяченкова, изъятую при аресте. Несколько страниц занимают английские слова и выражения. Столбики, английских слов и рядом перевод. Отдельные фразы, поговорки. Видимо, самостоятельно изучал английский.

Вскоре из технической лаборатории возвратили магнитный контейнер, изъятый у Хомяченкова при аресте. Его вместе с актом осмотра и экспертных исследований приобщили к делу Контейнер — небольшая, герметически заваренная коробочка, в нее вмонтирован пакет из невулканизированного каучука. Все это кем-то тщательно продумано, изготовлено, пригнано, запаяно… Старались на совесть. В коробочке лежало несколько листов белой бумаги и письмо, начинающееся словами: «Искренний привет от ваших друзей…» — дальше шли слова благодарности получателю за «дружбу» и «интересную и ценную информацию», сообщалось, что через пять недель после отправки им тайнописного послания, он может получить ответ, исполненный тоже тайнописью, в котором будет указано место нахождения другого контейнера. На отдельном листе — рекомендации о месте установки условного знака и два рисунка, где и как поставить знак, извещающий об изъятии контейнера. Тут же задание по сбору шпионских сведений с указанием конкретных вопросов, интересующих иностранную разведку. Не забыли вложить «Общие инструкции по использованию системы шифрования», «Общие инструкции по писанию с копиркой», тайнописную копирку, шифрблокнот с четырехзначными группами цифр. Еще вложили пять почтовых конвертов советского производства, на них на испанском языке один и тот же адрес получателя в Гватемале. В каждом конверте — письмо бытового содержания от Марио, который якобы путешествует по нашей стране, любуется красотами природы и делится своими впечатлениями. Шпионские сведения Хомяченков должен был нанести поперек письма тайнописью.

Все предусмотрели, ничего не забыли. Вложили и денежное воспомоществование — две с половиной сотни крупными купюрами.


Первое время после ареста Хомяченков был в подавленном состоянии. Голова раскалывалась, в висках стучало, время от времени появлялись рези в животе. В сознании всплывали одни и те же вопросы: «Что делать?», «Как выпутаться?» Не находя ответов на мучившие его вопросы, снова впадал в состояние полной апатии.

Постепенно наступало просветление. Вскинулся: «Почему не вызывают на допрос? Может, ошибка, разберутся и отпустят? Какая же ошибка, если в моем кармане была эта злополучная коробка, а там, видимо, находятся вещи, по которым сразу определят, что к чему. Стоп… Что это я начинаю раскисать? Не-ет, шалишь, ничего у них не выйдет! Черта с два. Я им так не дамся. Что они обо мне знают? О том, что было в Западном Берлине, не знают. Иначе давно бы загребли. Когда лазил через забор, тоже не знают. А коробка? Нашел, случайно. И все. Привет!.. Спокойно, спокойно, соберись… Так, продумай еще раз все варианты. Никаких признаний! Все отрицать…

Вызвали на допрос. Раз, второй. Следователь слушал внимательно, но ничего не записывал. Почему? А он трусил страшно. Дрожал, как заяц. Ноги ватные. Ладони мокрые. Во рту сухо, язык не ворочается…

Дмитрий Павлович смотрел на него с каким-то глубоким сожалением, выслушивал его односложные ответы, не перебивая, кивал головой, но ни одному слову не верил. Хомяченков лгал, неуклюже пытаясь объяснить, как к нему попал контейнер. Говорил с дрожью в голосе, с хрипотой. Потом не выдержал:

— Вы мне не верите?

— А вы как думаете?

— Я говорю правду, все как было, но вы ничего не заносите в протокол…

— Смотрю я на вас, Хомяченков, и думаю, — перебил его Дмитрий Павлович, — откуда у вас такая озлобленность на весь мир, в том числе и на меня, где истоки того, что привело вас сюда, чем вызваны ваши поступки? Вы еще сравнительно молодой человек, можно сказать, начинаете жить, и так плохо начинаете…

— Это уж не ваше дело! Как умею…

Нелегко было Хомяченкову с Дмитрием Павловичем — пожилым, многоопытным и многознающим, казалось, видящим его насквозь. Этого он не мог не чувствовать. Напрягая силы, он отрицал все, даже очевидные факты. Надолго ли его хватит?

Возвращаясь от следователя, он падал на жесткую койку, смотрел в одну точку и перебирал в памяти все от начала до конца, искал причину провала, искал выход. Думал о провале, и выходило, что виноват тот долговязый Барри, как он тогда представился. Когда с ним беседовали, то лысый толстый, который, по всему видно, был старшим, даже не назвал себя, а на прощанье, сунув свои толстые, как сосиски, пальцы в его ладонь, сказал, что он будет иметь дело с Барри. „Черт бы побрал этого Барри! Они, поди, глушат себе виски и в ус не дуют, а он здесь парится“.

Дмитрий Павлович видел, что Хомяченков настроен резко враждебно и пока не намерен раскаиваться и давать правдивые показания. Следователь вызывал его на допрос, выслушивал. Сам же продолжал изучать материалы, встречался с людьми, знавшими арестованного. Его помощники побывали на работе у Хомяченкова, встретились с родственниками, знакомыми, сослуживцами. Картина постепенно вырисовывалась.


Хомяченков ничем не выделялся среди сверстников, рос, учился, как все. Разве что с детства был замкнутым, болезненно самолюбивым, обидчивым и жадным. Из-за этого сверстники его недолюбливали, а порой и били. Мать очень переживала, иногда ссорилась с родителями обидчиков сына, пыталась как-то повлиять на родное дитя. Успокаивала себя тем, что сын растет без отца. Но рос Хомяченков без отца не все время, как утверждал он. Расследование показало, что отец уехал, когда он учился в шестом классе. В том же году мать переехала с ним в город, где жили ее родители. Родители вскоре умерли, а он с матерью так и остался в их квартире. Отец считался пропавшим без вести во время войны. Но он не пропал, а возвратился с войны живым, здоровым. Жил тихо, работал в магазинах подсобным рабочим. Часто менял места работы. А потом уехал и пропал. Как выяснилось, он был осужден. Во время войны добровольно сдался в плен, добровольно стал служить оккупантам, бежал с ними и по пути скрылся. Примазался к военнопленным, возвращавшимся на Родину, был мобилизован и перед концом войны находился в одной из тыловых частей.

Бежал от семьи старший Хомяченков тогда, когда почувствовал, что его разыскивают. Перед этим на семейном совете порешили, что жена с сыном переедут к родителям и будут считать его без вести пропавшим. Так Хомяченков-младший остался без отца.

Время шло. Хомяченков поступил в электромеханический техникум, увлекся радиотехникой, допоздна засиживался у приемника. Все было бы хорошо, но потом появились заграничные тряпки, которые он потихоньку перепродавал. Пристрастился к выпивкам. Мать всполошилась, принялась уговаривать, а он ей: „Ты, мать, ничего не понимаешь. Что это у нас за жизнь? Вон там люди живут, вот это да!“ Мать плакала, умоляла одуматься, но сын не слушался, огрызался или не реагировал вовсе. Она опять успокаивала себя: пройдет время, поумнеет, все встанет на свое место.

Техникум еле кончил, устроился на работу. Но не поумнел.

Когда призвали в армию, мать обрадовалась: там его научат уму-разуму. Служил он за границей, в ГДР. Первое время служба шла туго, многое не клеилось. В письмах к матери он жаловался на трудности армейской жизни и на то, что очень уж медленно тянется время. Спустя год-полтора успокоился. Писал, что жить можно. Меньше стала волноваться мать, полагая, что все обошлось, ее сын стал в конце концов человеком. Ну что ж, все правильно. Военная служба есть военная служба, особенно срочная. Не санаторий, всем известно. Особенно не разгуляешься, время расписано до минуты. Занятия, наряды, учения. Между ними немного личного времени, в течение которого можно успеть сменить подворотничок на гимнастерке, написать письмо, почитать или посмотреть фильм в клубе части. Бывают еще увольнения в город.

Денег хватает только на папиросы, конверты или открытки. Так что Хомяченков, проходя срочную службу, кафе видел только со стороны.

Отслужив срочную службу, Хомяченков остался работать вольнонаемным. Привлекала его не работа сама по себе, а возможность подзаработать и ближе познакомиться с Западом. Иного пути к осуществлению своих заветных стремлений он не видел. Частые поездки и отлучки из части можно было объяснить служебной надобностью, командование, занятое своими заботами, не слишком контролировало — доверяло.

Почти рядом с расположением части — крупный город, связь хорошая, сел в автобус или на попутку, и через пятнадцать минут в центре города. Посидеть за кружкой пива с порцией корна, послушать музыку есть где. Берлин в двух часах езды, так что и туда можно смотаться при желании. Хомяченков уже не тяготился службой, время у него текло не так медленно, как прежде. Другая жизнь пошла.

Особенно ему приглянулось одно уютное кафе на окраине города. То ли потому, что там за стойкой стояла молодая симпатичная фрау, то ли потому, что туда редко заглядывали сослуживцы. Так или иначе, но Хомяченков облюбовал себе это кафе. С привлекательной фрау, правда, перспектива представлялась не совсем ясной. Она мило улыбалась при его появлении, внимательно обслуживала. С разговором дело обстояло сложнее: у него в запасе несколько немецких слов, а у нее столько же русских. Со временем это препятствие Хомяченков надеялся преодолеть, но тут возникло новое: за стойкой стал появляться весьма внушительного вида мужик в шерстяной безрукавке и закатанными по локоть рукавами клетчатой сорочки. При его появлении фрау переставала улыбаться, а у Хомяченкова пропадало желание с ней заигрывать.


В один из слякотных осенних вечеров в этом уютном кафе на окраине города произошла встреча, которая многое определила в судьбе Хомяченкова. В тот вечер он задержался на работе и пришел в кафе позже обычного. Столик, за которым он любил сидеть, был занят. Там сидел какой-то тип и читал газету. Ему даже показалось, что, когда он подошел к стойке и поздоровался, фрау чуточку смутилась и опустила глаза. Но он не придал этому значения.

Хомяченков подошел к читающему, спросил, вернее, указал на свободный стул, тот кивнул, и он сел и заказал, как всегда, сто корна, кружку пива и порцию сосисок. Когда Хомяченков выпил вторые сто граммов корна, сидящий рядом опустил газету, надел на нос очки и спросил:

— Русский, офицер?

Хомяченков кивнул, подтверждая то ли что он русский, то ли что офицер.

— Майор?

Хомяченков обратил внимание на нерусское произношение, особенно на картавое „р“.

— Нет пока. А вы?

— Я бизнесмен Питер Панитски. Можно просто Питер. Моя фирма — тут недалеко, в Берлине.

— Меня зовут Станислав. Станислав Хомяченков, можно просто Слава.

— Отшен приятно, — сказал иностранец. — Хорошее имя. Я много езжу по этой автострада.

Они еще немного посидели, перебросившись несколькими фразами, расплатились и разошлись.

Встретились недели через две снова, и тоже случайно. Иностранец рассказывал, что он работает в Западном Берлине, в фирме, названия которой Хомяченков не запомнил, часто ездит в „восточную зону“ по делам. В друзья он не навязывался, в душу не лез. Хомяченков сказал, что служит тут недалеко, семьи не имеет, а поскольку вечерами делать нечего, вот иногда и заглядывает сюда.

— Наверное, фрау понравилась? — пошутил Питер.

— Ничего, — принял шутку Хомяченков, — но. у нее партнер уж больно грозен.

Оба рассмеялись.

Когда расходились, Питер вскользь бросил:

— Можно встретиться через три дня. Я буду ехать тут по делам фирмы. Посидим, поболтаем.

На этот раз Питер был активнее. Он сразу взял инициативу в свои руки. Хомяченков собирался заказать себе традиционные сто грамм корна, кружку пива и порцию сосисок, но Питер остановил его:

— Один момент, Слава. Сегодня я имею много денег. Получил вознаграждение. Потому я угощаю и хочу выпить за наше знакомство и будущую дружбу.

Он подозвал симпатичную фрау, и через пару минут на столе появился французский коньяк, лимон и любимые Хомяченковым сосиски.

Когда подвыпили, Питер как бы в шутку спросил:

— Слава, ты ракетчик? Да?

Хомяченков не ответил, он дожевывал сосиску.

— Я знаю, ракетчик. Боишься мне говорить. Ваши ракеты на нас нацелены? — продолжал шутить Питер.

— Наши ракеты до вас не долетят. Это не те ракеты…

— Тс-с… не так громко, — приложил палец к губам Питер.

Они хорошо посидели. Платил за все Питер. На следующий день у Хомяченкова голова раскалывалась. Только после обеда он немного пришел в себя и вспомнил, как Питер его спросил:

— Слава, ты хочешь побывать в Западном Берлине?

— Хочу, — сказал Слава.

— Я приглашаю тебя. Могу показать тебе город.

— Как?

Питер, пожав плечами, сказал:

— Это моя забота. Ты об этом никому не говори, хорошо?

Хомяченков кивнул.

— В эту субботу в три часа приезжай к бензоколонке, которая тут недалеко, при выезде из города. Знаешь? Там встретимся.

…Поездка в Западный Берлин прошла без приключений. Правда, Хомяченкову пришлось часть пути ехать без комфорта, но что поделаешь. Как говорится, в жизни за все надо чем-то расплачиваться. На окраине Берлина, в безымянном тупике, Питер, остановив машину, сказал сидевшему рядом Хомяченкову:

— Слава, тебе сейчас нужно сделать небольшую маскировку, чтобы на КПП не придрались. — Он открыл заднюю дверцу, отодвинул сиденье. — Прошу. Здесь тебе будет не очень удобно, но зато абсолютно безопасно. Это пока переедем границу.

Хомяченков лег на коврик, свернулся калачиком. Питер задвинул сиденье. Щелкнула дверца. Машина плавно тронулась.

Хомяченков лежал тихо, как мышь, и очень боялся. „Вдруг обнаружат? Неприятностей не оберешься… Связался с этим очкариком. На кой черт я согласился? Чего я там не видел?.. А что, собственно, тут такого, убил, ограбил кого? Интересно посмотреть, да и безо всяких хлопот, туда и обратно…“

Он слышал, как на КПП остановили машину, у Питера проверяли документы, что-то говорили по-немецки или по-английски. Когда снова поехали, он облегченно вздохнул. Вскоре Питер остановил машину и выпустил его из тайника.

— Все в порядке, Слава, мы в Западном Берлине.

Хомяченков вылез, отряхнулся и уселся на заднее сиденье. Они долго кружили по незнакомому городу. Останавливались, заходили в магазины и снова куда-то ехали. Пообедали в ресторане. Заехали в контору Питера, поговорили, выпили по стакану виски. Питер достал из шкафа картонную коробку, распаковал ее, вытащил отливающий лаком и никелем небольшой магнитофон и поставил его перед Хомяченковым.

— Это тебе, Слава, в знак нашей дружбы.

Хомяченков с недоумением посмотрел на него:

— Ты что, серьезно? Нет, нет, Питер, таких подарков я не принимаю. Слишком дорогая вещь, зачем же? У меня ничего такого нет, чтоб отблагодарить тебя…

— Не торопись, Слава, я тебе объясню. Это последняя модель, новинка, так по-вашему, кажется? Да, мы на этом имеем бизнес, неплохой бизнес. Нам, работникам фирмы, дают несколько штук для презентов нашим клиентам, дарить за услуги. Это как бы реклама, понимаешь? Чтобы бизнес шел хорошо. Поэтому я могу это себе позволить, подарить нужному человеку. В этом нет ущерба ни для фирмы, ни для меня лично. А ты мне друг, и я хочу, чтобы у тебя осталась память обо мне и наших встречах. Так что ты бери, не сомневайся. Я не буду от этого разоряться. Все о’кей? — Питер хохотнул, хлопнув Хомяченкова по плечу Они распили еще бутылку коньяка.

Когда уходили, Питер достал из стола небольшой бланк и, как бы раздумывая, сказал:

— Слушай, Слава, я подумал, ты все же распишись тут, что получил от меня эту штуку, а то как бы не вышел у меня конфликт с шефом. Он имеет привычку совать нос везде. Понимаешь, таков уж характер у человека, и тут ничего поделать нельзя. Тут распишись, а тут напиши, что за услуги получил.

Хомяченков, одурев от выпитого, какое-то время тупо смотрел на бланк, где типографским способом на английском языке было что-то отпечатано, затем взял у Питера ручку и нетвердой рукой написал в пропуске: „За оказанные мною услуги по делу“, внизу: „От Питера Панитски получил“ и расписался. Дату поставил Питер.

Обратно они ехали тем же путем и с соблюдением тех же предосторожностей. Только высадил Питер Хомяченкова не у бензоколонки, а на автобусной остановке, между городом и частью.


Когда Хомяченков отработал положенный срок, его не стали удерживать. К своим обязанностям относился он спустя рукава, был склонен к злоупотреблению спиртными напитками.

Ему объявили о предстоящем увольнении.

К этому времени он уже сдружился с Питером Панитски и при очередном свидании в кафе поделился с ним новостью. Питера это известие обеспокоило не на шутку, и он принялся горячо уговаривать Хомяченкова сделать все от него зависящее, чтобы остаться еще на срок. Но Хомяченков, выслушав своего приятеля, сказал, что список увольняемых утвержден командованием и ему вряд ли удастся что-либо сделать. Видимо, понял это и Питер. Он тут же предложил Хомяченкову снова прокатиться в Западный Берлин.

В ближайшую субботу все началось по прежнему сценарию. Но, когда они сидели в конторе у Питера за бутылкой коньяку, к ним присоединился еще один сотрудник фирмы. Он тряхнул Хомяченкову руку, как-то назвался, тот не разобрал, а переспрашивать не стал. Это был крупный мужчина с пучками волос, торчащими из ноздрей, белесыми бровями и тяжелыми, как ставни, веками. Питер засуетился, налил ему рюмку, но тот только пригубил. Говорил он довольно сносно по-русски, даже, пожалуй, лучше Питера. После нескольких незначащих фраз он сказал, обращаясь к Хомяченкову:

— Я — представитель разведки. Да, да, из того ведомства, о котором у вас много пишут в газетах, и вы, надеюсь, знаете, что это такое. Тем более что вы — военный человек.

Хомяченков поначалу опешил, а потом промямлил

— Да, знаю, конечно.

— Ну вот и хорошо. Мы скорее найдем с вами общий язык. Не так ли?

Хомяченков пожал плечами.

— Мне о вас рассказывал Питер, о том, что вы говорили ему о себе, своей службе, своей части, сослуживцах. Скажу откровенно, кое-что из вами рассказанного для нас ново, интересно. Я вас благодарить хочу за это. Мы одобряем дружбу Питера с вами и ценим ваше отношение к нам. Разумеется, если вас не подослали к нам специально. Вы не из КГБ?

— Нет, что вы, — вырвалось у Хомяченкова, — но…

— Да вы не волнуйтесь. Ничего страшного. Все будет нормально. Мы не собираемся заявлять вашему командованию, что вы с нами поддерживаете контакт. Нам это не нужно. Надеюсь, вы тоже не будете заявлять?

— Ну что вы, нет, конечно. Зачем мне?

— Отлично, приятель. Питер сказал мне, что вы уезжаете домой, увольняют вас, не так ли?

— Да, у меня кончился срок.

— Ну что ж. Это тоже неплохой вариант. Там вы не будете безработным? Кстати, у вас есть специальность?

— Да, есть, я учился в электромеханическом…

— О, с такой профессией можно найти работу, можно на заводе, можно в НИИ. Постарайтесь устроиться на закрытое предприятие, которое работает на военные цели. Там больше платят. А вы молодой, деньги вам будут нужны. Я думаю, мы вам дадим денег на первый случай. Как ты считаешь, Питер?

— О’кей, — сказал Питер и положил пачку денег перед шефом.

— Вот вам тысяча рублей, берите, они ваши.

— Деньги я не возьму, — сказал неуверенно Хомяченков.

— Берите, берите, — с нажимом промолвил шеф, — мы не будем бедными от этого, а вам они пригодятся. Потом, мы ведь не даром даем, за услуги, которые вы нам оказывали и, надеюсь, будете оказывать.

— Какие услуги? — вскинулся было Хомяченков, — я ничего такого…

— Не торопитесь, приятель. Вы же рассказывали Питеру такие вещи, которые для нас полезны. О том, что вы говорили, в газетах и журналах, которые можно везде купить, не пишут. А мы не хотим быть у вас в долгу. Услуга за услугу. Мы народ деловой, любим рассчитываться. Везде должен быть порядок.

Разговор продолжался. Питер открыл вторую бутылку, выпили еще. Шеф выразил надежду, что Хомяченков останется ими доволен и будет поддерживать „дружеские отношения“ с их представителем в Москве, Там, в их посольстве, на его счету будет лежать пять тысяч рублей, ему их выплатят потом, если он будет благоразумным и дело, начатое здесь, будет продолжено.

От выпитого Хомяченкова разморило. Он обмяк и сидел, тупо уставившись в рот шефу. О чем он думал и думал ли вообще, по его виду определить было трудно. На какое-то мгновение маска безразличия сползла с него, и он спросил:

— А в Москве с кем мне встретиться?

— В нашем деле хорошо выдержку иметь, — улыбнулся шеф, довольный тем, что сидящий напротив него тип наконец-то проснулся и проявил к его словам интерес. — Вам ни с кем встречаться не надо. Вас найдут и установят контакт.

— Но я живу в другом городе…

— Это не так важно. Оставьте Питеру ваш адрес. — Он что-то сказал по-английски Питеру. Тот закивал головой.

— Хочу вас предупреждать, чтобы вы были очень осторожны и строго следовали инструкции, которую вам дадут. Понимаете, о чем я говорю?

— Да, да, я понимаю.

— И еще. Очень важно вам постараться получить хорошую работу там, дома, в своем городе. В военной части или на большом заводе, где производится военная продукция. Можно в исследовательском центре, как у вас говорят, закрытом НИИ.

Закончив наставления, шеф ушел. Питер достал несколько конвертов советского производства, и Хомяченков написал на них свой адрес и свою фамилию. Потом Питер взял у Хомяченкова расписку в получении денег и отвез его к заветному кафе. Они расстались довольные друг другом.

Так закончился для Хомяченкова первый этап его падения.


После увольнения и возвращения домой Хомяченков почти полгода не работал, деньги водились, и он наслаждался жизнью, отдыхал от трудов праведных. Он ждал, что с ним установят контакт, как ему говорили в Западном Берлине, и выплатят те пять тысяч, которые задолжали. Но разведчики из посольства почему-то не торопились.

Денежки таяли, как снег в апрельский день. От тысячи, брошенной ему на бедность, уже не осталось и следа. На исходе были и те, которые поднакопил за время службы. На мать надежда слабая, она зарабатывала только себе на жизнь. А по вечерам так тянуло в ресторан или хотя бы в кафе. Да и дружки уважают, пока денежки водятся.

Пришлось устраиваться на работу. Он поступил работать в НИИ и стал предпринимать практические шаги по сбору шпионских сведений. Правда, он кое-что накопил, будучи в части, чтобы встретить новых хозяев не с пустыми руками, но этого, он чувствовал, было явно недостаточно, чтобы выманить те заветные пять тысяч. Данные были не первой свежести, он их уже давал Питеру, да и многое могло измениться там за это время. Так что надо было стараться…

И Хомяченков старался. Из разговоров с сотрудниками НИИ узнал адреса и наименования предприятий-получателей продукции, смежников, фамилии руководящих работников, адреса и телефоны — и все это копил, записывал.

Хомяченков нервничал. Уплывали из рук обещанные пять тысяч. Он пытался найти надежные пути установления контакта с посольством. Приехал в Москву, походил вокруг посольства, поискал другие учреждения этой страны. Посетил проходившую выставку „Исследования и разработки“, оставил в книге отзывов запись:

„Очень восхищен выставкой, высоким уровнем развития науки и техники вашей страны и благосостоянием вашего народа. Приезжайте еще к нам, наше правительство предоставит вам возможность. Приятель“.

И надо отдать должное хозяевам выставки: эта запись из книги отзывов ими была изъята. Но ожидаемого результата не последовало. Хозяева молчали. То ли они сомневались в надежности Хомяченкова, то ли хотели понаблюдать за ним, то ли выжидали, пока плод созреет окончательно и упадет на землю сам.

Хомяченков все больше нервничал, а вестей все не было. И он решился. Взяв больничный, он снова приехал в Москву. Ему удалось узнать адрес одного из посольских особняков, и он в течение трех дней вел наблюдение за ним, изучая окружающую обстановку. Поздно ночью он залез на дерево, с него перебрался на стену, ограждающую особняк, и оттуда спрыгнул во двор. Встретили, правда, его не очень гостеприимно. Два дюжих охранника сбили его с ног, намяли бока и, накрыв чем-то жестким и тяжелым, поволокли в особняк. Долго пришлось Хомяченкову доказывать этим молодцам, которые не знали русского языка, что он их друг. Его посадили в темный вонючий чулан, и он часа два ожидал, когда с ним поговорят.

Говорили с ним двое мужчин, но уже не те, которые так негостеприимно встретили его в посольском саду. Оба были некрасивы: один — долговязый, невероятно тощий и весь какой-то перекореженный, другой — постарше, посолидней, плотный, плешивый, с редкими зубами и вывороченными губами. Первый назвался Барри Древсом. Второго Древс назвал мистером Грейроком. Древс выступал как бы устроителем встречи и беседы с Хомяченковым.

Хомяченкову пришлось выложить на стол все имеющиеся у него документы, подробно рассказать о себе, о встречах с Питером Панитски и его шефом в Западном Берлине.

— И что же вы хотите от нас? — небрежно спросил мистер Грейрок. На него рассказ Хомяченкова, казалось, не произвел впечатления.

Если бесцеремонное обращение охранников можно было как-то понять, то холодность и безразличие этих господ после того, как они узнали, кто он, озадачили и обидели Хомяченкова. Он пожал плечами.

— Но мне сказали, что меня найдут и свяжутся, — промямлил он неуверенно. — Потом, тут некоторая сумма…

— И вы решили поторопить события, — перебил его Древс.

— А вы знаете, — спросил Грейрок, — что вы сделали себя подозрительным в глазах своих соотечественников и, нас поставили в неудобное положение?

— Но меня никто не видел, клянусь вам…

Беседа затянулась. Хомяченков видел, что разговор записывали на магнитофон, закамуфлированный под небольшой чемодан. „Ну и черт с ними“, — подумал Хомяченков, — пусть записывают, если это им интересно».

На следующий день после завтрака Древс и Грейрок снова беседовали с ним. Говорил больше Хомяченков, а дипломаты слушали и записывали на магнитофон. Хомяченков старался. Раз уж так получилось, то надо выкладываться на всю катушку, чтобы поверили и приняли за солидного партнера. Потом, надо же вырвать обещанные пять тысяч…

Хомяченков выложил часть собранных им секретных сведений военного характера, начертил схему расположения известных ему военных объектов с привязкой их к ориентирам на местности.

Когда он выговорился, Грейрок и Древс заставили его дать подписку о том, что он и впредь будет честно и добросовестно работать на их разведку и соблюдать данные ему инструкции. Инструкции были изложены пока устно. Позже он получит их и в письменной форме. Ему предписывалось собирать разведывательную информацию о воинских частях и промышленных предприятиях (давался перечень объектов), обусловливались способы конспиративной связи с использованием тайнописи и тайников. Древс протянул ему лист бумаги с описанием места и схемой первого тайника, а когда Хомяченков изучил его и запомнил, сжег листок над пепельницей. В описании было сказано, чтобы тайник изъять после получения письма с тайнописью при наличии в открытом тексте слова «хоккей».

Дали Хомяченкову и денег, не пять тысяч, конечно, а всего двести пятьдесят рублей. На недоуменный взгляд Хомяченкова Грейрок сказал:

— Знаю, знаю. Не волнуйтесь. Выплатим мы ваши деньги, даже больше дадим. Но, во-первых, эти деньги еще нам не переведены, во-вторых, мы должны убедиться, что вы нас не водите за нос.

И протянул ему в качестве сувенира шариковую ручку с автографом президента на корпусе. Так сказать, на долгую память.

Поздно вечером Древс вывез Хомяченкова из посольства в машине с дипломатическим номером и доставил его к станции метро «Парк культуры». Оттуда Хомяченков уже самостоятельно доехал до вокзала, взял билет и отправился домой.


Когда Хомяченков все же разговорился на следствии, он рассказал обо всем, показал дерево, на которое взбирался темной ночью, чтобы спрыгнуть оттуда за стену, ограждающую посольский особняк. Опознал на предъявленных фотокарточках Древса и Грейрока. На квартире Хомяченкова была обнаружена, и приобщена к делу в качестве вещественного доказательства злополучная шариковая ручка с автографом президента. В одной из записных книжек Хомяченкова, изъятых при обыске на квартире, имелась запись, которая, когда ее расшифровали, указывала на местонахождение тайника. Шпион нарушил инструкцию и записал для памяти, где он должен будет изъять предназначенное ему послание. С первым тайником, как и со вторым, его постигла неудача. Он получил письмо от Древса, пытался проявить тайнопись, но сделать этого не сумел. Однако, поскольку в открытом тексте письма было заветное слово «хоккей», свидетельствовавшее о закладке в тайник материалов (а он думал, что, возможно, и денег), то Хомяченков направился к указанному месту. Но там было пусто. Что бы это значило? Понимая, что тут возможны варианты, он струхнул, притаился. Второй раз не рискнул сигать через стену.

Но ничего страшного не произошло.

Просто Грейрок и Древс еще колебались, тянули время, а потом и совсем отказались от этого тайника. Вот как они объяснили это во втором письме:

«Дорогой Слава! Помнишь, когда ты был в столице последний раз, и я тебе говорил о Толе, который тоже собирает марки и который проживает в твоем городе. Я даже показывал тебе его карточку и просил зайти к нему, если будет возможность. Ну так забудь об этом, его там больше нет, он теперь в Москве. Так что, когда будешь в Москве в следующий раз, и я надеюсь, что это будет в скором времени, рассчитывай пробыть там некоторое время с тем, чтобы навестить его».

И дальше:

«…фотографией я продолжаю заниматься, научился разглаживать старые, свернутые и скомканные фотокарточки, а также и старые документы… В то время как для фотокарточек утюг должен быть слегка горячим и разглаживать их нужно с задней стороны; бумаги, к примеру, документы, письма, газеты и прочее нужно гладить с лицевой стороны и как можно более горячим утюгом и очень медленно, чтобы только-только не сжечь бумагу…»

Хомяченков на сей раз усвоил науку своих учителей, и второе письмо обработал по всем правилам. В нем говорилось:

«Дорогой друг! Есть то же самое сообщение на всех страницах этого письма. Игнорируйте бывшие инструкции. Осторожно следуйте эти новые инструкции. Найдите хорошую причину приехать в Москву как можно скорее. Пойдите на Савеловский вокзал в 22.00 или позже… Вы должны иметь причину быть в этом районе, но не задерживайтесь там. Будете уверены в том, что никто не увидит вас, когда вы подберете пакет. Тщательно спрячьте его, уничтожьте это письмо. Б.».

В конце следствия Дмитрий Павлович предложил провести следственный эксперимент. На адрес в Гватемале, указанный Хомяченкову в инструкции, направили два из ранее подготовленных и находившихся в контейнере писем. В тайнописном тексте, написанном рукой Хомяченкова, сообщалось, что он понял и усвоил инструкции и отвечает на поставленные вопросы. Сведения, само собой разумеется, были липовые, но тщательно подобранные с таким расчетом, чтобы хозяева шпиона поверили. Кроме того, в письме было высказано беспокойство из-за отсутствия известий из разведцентра и жалоба на материальные затруднения.

Цепь замкнулась. Древс вскоре заложил тайник для Хомяченкова, а на следующий день Грейрок поздно вечером, возвращаясь из театра, опустил в почтовый ящик рядом с театром письмо. На основании ранее вынесенного следствием постановления о наложении ареста на корреспонденцию Хомяченкова письмо было изъято. Там обнаружили тайнопись: шпиону предлагалось срочно изъять заложенный для него очередной контейнер с материалами, прилагались схема и описание места закладки. На этот раз Древс спрятал контейнер в основание осветительного столба в одном из скверов.

Дмитрий Павлович в присутствии понятых изъял контейнер и оформил в соответствии с требованиями соответствующих статей УПК РСФСР. Это был кусок ржавой металлической трубы, залепленный с обеих сторон пластилином. Внутри трубы — цилиндр с герметически закрывающейся крышкой на резьбе, а в цилиндре — письмо, инструкции и шифрблокноты. Деньги тоже вложили, но опять же немного. Пятью тысячами перед носом шпиона помахивали, а бросали сотню-две. В письме на сей раз, кроме обычных рекомендаций, предлагалось приобрести радиоприемник для приема односторонних радиопередач, тут же была инструкция для приема радиопередач с указанием расписания. Была еще одна инструкция об использовании для связи микрофотографии и прибор для чтения микрограмм, пакетик проявителя и даже мелок для нанесения метки об изъятии контейнера из тайника.

Таким образом, по делу были собраны доказательства, полностью изобличающие Хомяченкова в принадлежности к агентуре иностранной разведки. Он полностью признал себя виновным в совершении преступления, предусмотренного пунктом «а» статьи 64 УК РСФСР.

Шпион получил по заслугам.


Во время обеденного перерыва Сергея Чиркина позвали к телефону. Он подумал, что это Лена, но в трубке услышал незнакомый голос:

— Здравствуй, Сергей! Как жизнь?

— Здравствуй, — неуверенно ответил Сергей.

— Не узнаешь старых знакомых? Это Пономарев Николай. Помнишь?

— А-а, привет, привет! Как там насчет того, все в норме?

— Все в норме. Ты когда кончаешь работу?

— В четыре, а что?

— Можешь приехать к нам в приемную сегодня после работы?

— Могу, конечно, хотя… — Сергей подумал, что на этот раз Лене придется ждать: «Не все же мне…»

— Приезжай, я встречу в 16.30.

Они поднялись на лифте, пошли по коридору. Их встретил начальник отдела Таймасов с папкой под мышкой. Он поздоровался с Сергеем за руку, и через пару минут они вошли в кабинет генерала.

Из-за стола поднялся невысокий, как показалось Сергею, пожилой мужчина с черной с проседью шевелюрой и мохнатыми бровями. Таймасов и Пономарев остановились. Сергей, глядя на них, тоже принял стойку «смирно». Генерал протянул руку Сергею первому. Ладонь у него была широкая, крепкая.

Сели за длинный стол. Принесли чай. Генерал пригласил «отведать чайку», спросил Сергея, как работается, женат ли, кто родители. Сказал, что он тоже начинал трудовую деятельность на заводе в Барнауле, учился в ПТУ, был на комсомольской и партийной работе, а потом уже стал чекистом и москвичом.

Обращаясь к Сергею, генерал произнес:

— Товарищ Чиркин, вы нам помогли разоблачить шпиона, который мог бы причинить нашему государству немалый вред.

Он поднялся, взял с письменного стола коричневую коробочку.

— Руководство КГБ благодарит вас за гражданский, патриотический поступок, награждает ценным именным подарком и желает крепкого здоровья, счастья и успехов в трудовой деятельности.

Вручив подарок, генерал обнял Сергея. Сергей расчувствовался и не знал, что ответить, но потом все же нашелся:

— Спасибо, товарищ генерал. Служу Советскому Союзу!


Когда Сергей приехал на Савеловский вокзал, Лена уже ждала его. Он молча обнял девушку. Лена сказала:

— Сережа, ты сегодня такой, будто возвратился из космоса.

— Точно, Леночка. Я на меньше и не рассчитываю…

И они побежали на электричку.

Григорий Василенко СИНЬОР РАМОНИ И Кº


— Николай Васильевич, а зачем к нам последний раз приезжали помощники военных атташе стран, входящих в НАТО? — спросил генерал Гаевой начальника отдела полковника Шахтанина.

— Порт их интересует.

— Только ли порт?

— Черноморский флот, побережье…

— Вот, вот… Уточнение существенное. Только в нашем порту нет того, что их интересует, если не считать пограничных катеров и нефтеналивных судов, а они заглядывают в щели забора старых казарм, тащатся на малой скорости вдоль полигона, на котором стоят макеты ракет, шныряют по городским закоулкам. Может, кого ищут? Не купаться же они к нам приезжали? — спросил генерал.

— Ни разу не купались. Это верно. По городу ездили, кое-какие старые улицы фотографировали.

— Вот что, Николай Васильевич, поехали в порт, посмотрим, что там можно увидеть. Может, там Пентагону мерещится армада советских военных кораблей.

Порт жил обычной напряженной жизнью. Громадные краны высоко поднимали изогнутыми хоботами контейнеры, автомашины, бочки, мешки, пиломатериалы и плавно опускали в глубокие трюмы.

В портовый шум врывались крики чаек, стаями паривших у океанских судов.

Танкер вот-вот должен был отойти, и провожавшие не расходились. Полковник невольно засмотрелся на улыбавшуюся женщину и девочку лет шести. Девочка что-то кричала, видимо, своему отцу, а тот разводил руками: ничего не слышно.

— Пошли, дочка, — сказала женщина. — Скоро придем папу встречать. Я могу вас подвезти, машина стоит у проходной, — предложила она девушке, которая все время стояла рядом с ней. — Как вас зовут? Нина.

— А меня Анна Петровна. А это моя дочка Жанна. Вы провожали врача, Григория Павловича?

— Да.

— Я это заметила. Он стоял рядом с моим мужем, радистом. Они уже давно вместе плавают. Вы его жена?

— Нет, — сказала Нина. — Мы живем на одной площадке. Он как-то пожаловался, что грустно уходить в море, если тебя не провожают. Вот я и пришла.

— А где вы работаете?

— В интерклубе гидом-переводчиком.


Танкер ушел в дальнее плавание, разошлись провожающие. Возвратились из порта генерал и полковник.

— Итак, что мы увидели в порту? Что могло бы привлечь внимание помощников военно-морских атташе?

Полковник ответил, что порт торговый и, кроме танкеров и сухогрузов, перевозящих нефть, цемент, лес, зерно, ничего там нет.

— Согласен, но их интересует не только наш флот, но и грузы, их назначение, портовое хозяйство. Я бы сказал, все. Увидят военного моряка, летчика или десантника — на заметку, военную автомашину — на заметку, судно с цементом — на заметку, ну а нефть — это стратегический товар. Военный корабль — находка для отчета. Надо разобраться, Николай Васильевич, что их заинтересовало.

Домой Шахтанин шел пешком по вечерним улицам города. С моря тянуло прохладой. По пути встречались шумные компании молодых людей, подвыпившие иностранные моряки, степенные пенсионеры.

Полковник вдруг позавидовал людям, которым не надо ломать себе голову над тем, чем интересовались помощники военных атташе. Для этого существовала его служба. С ней он связал свою судьбу в первые послевоенные годы. А прошло с тех пор почти сорок лет.


Как только танкер «Бейсуг» пришвартовался в порту Монполи, радист Валерий Чукрин, непоседливый молодой человек, сразу направился к капитану с просьбой разрешить увольнение на берег.

Капитану не понравилось его нетерпение, но находившийся в капитанской каюте судовой врач Григорий Павлович присоединился к просьбе радиста, и капитану пришлось согласиться.

— Идите вместе, только не задерживайтесь.

У трапа они расстались.

— Я зайду к Яше, — сказал Чукрин врачу. — И мигом вас догоню.

— Не забывай напутствия капитана, — напомнил врач.

На вывеске у входа в магазинчик по-русски было написано «Наташа» и нарисована красотка, которая, по замыслу хозяина, должна была зазывать покупателей.

Григорий Павлович пошел в город, а Чукрин зашел в магазин. Там было пусто: ни покупателей, ни хозяина.

На громкое приветствие Чукрина владелец магазинчика вышел из жилого помещения.

— Здоровеньки булы, — обрадовался Яша Фишман своему знакомому.

— Как живешь, старина? — балагурил Валерий. — Небось все тоскуешь по Одессе?

— Как не тосковать? Родился и вырос на Дерибасовской, а когда перевалило уже за пятьдесят — явился черт в червонной свитке, подхватил, покружил по свету и бросил в этот каменный мешок. Хорошо, недалеко от моря.

Валерий положил на прилавок сумку, в которой были бутылка украинской «Перцовки», баночка икры, пять пачек столичных сигарет и коробка шоколадных конфет.

Лавочка торговала всякой ерундой: джинсами, кофточками, косынками, очками, зонтиками, зажигалками, авторучками, жевательной резинкой, дешевыми часами и браслетами. Но когда попадался нужный покупатель, Яша мог достать любой товар, даже японский телевизор, видеомагнитофон и кассеты с записями фильмов западного производства. «Яша все может», — говорили о нем.

— Все подошло жене и дочке? — поинтересовался Яша.

— Конечно. Что за вопрос…

— Фирма, — сказал Яша. — Женщины — народ капризный. Не всегда угодишь.

— Это правда, старина. Моя как увидит в городе новинку, так сразу заказ. А на какие? Вот и выкручиваюсь, — жаловался Чукрин.

— Правильно делает. Живем-то один раз, — Яша похлопал собеседника по плечу. — Что будешь брать?

— Моменто. Вот списочек, — Валерий достал из кармана бумажку. — Значит так — джинсы. Очень ходовой товар. Туфли — белые лодочки на высоком каблуке, кое-что дочке.

Заказов было много, а иностранной валюты мало. Выложив все наличные, Чукрин вздохнул и повинно склонил голову. Яша, пересчитав деньги, задумался.

Чукрин выложил на прилавок из сумки все принесенное, но, как видно, и этого было мало.

— Может, у тебя есть рубли? — спросил Яша.

Валерий с опаской оглянулся, пошарил по карманам, и невольно улыбнулся, увидев свое сконфуженное лицо в зеркальной двери за прилавком.

— Берет не возьмешь? Французский…

— Нет, нет… — отказался Валерий.

— Для члена партии лучше, конечно, рабочую кепку, — усмехнулся Яша.

— А я — беспартийный.

— Тогда бери все, что отобрал. Расплатишься в следующий раз. Только крупными купюрами — пятьдесят, сто…

В это время в магазин зашел Григорий Павлович, Яша замолчал.

Валерий схватил свертки, и они вышли из магазина. Какая-то пара, стоявшая у входа, двинулась за ними. Григорию Павловичу неудобно было часто оглядываться, но его разбирало любопытство: случайно или нет идут за ними? Зачем?

Они еще походили по городу, и все время эти люди их провожали. Подойдя к стоянке «Бейсуга», врач оглянулся и встретился глазами с женщиной.

Перед швартовкой вернувшегося из рейса «Бейсуга» в порту Новочерноморска Чукрин забежал в каюту к врачу и пожаловался на учащенное сердцебиение. Врач послушал его, измерил давление и сказал, что ничего страшного.

— Волнение перед встречей с женой, — поставил он диагноз.

— Григорий Павлович, можно один вопрос прояснить? — спросил Чукрин.

— Слушаю.

— Ну был я там у Яши, кое-что прикупил. Так, по мелочи, для жены и дочки. Приятель просил привезти японские кассеты…

Просьбу он давно обдумал, но, увидев закаменевшее лицо врача, заколебался. Записать все в свою декларацию он опасался. Скрыть — таможенники обнаружат и передадут в пароходство…

— Григорий Павлович, может, выручите, запишете что-нибудь на себя?

— Сам дошел до этого или с кем советовался?

Ответить Валерий не успел: в каюту зашел первый помощник капитана. Чукрин что-то сказал невпопад, как бы заканчивая разговор, и попятился к двери.

Как-то раньше Григорий Павлович не обращал особого внимания на радиста. Рано располневший, с длинными патлами, свисающими ниже воротника форменной куртки, в потертых джинсах. Врачу не нравились его постоянные разговоры о вещах и жадность, с которой тот ел и пил в камбузе, но ничего криминального вроде бы в этом не было.

И все-таки Григорий Павлович решил сказать капитану о странной просьбе радиста. Поднялся в рубку, но капитан стоял рядом со штурвальным, и врачу не удалось с ним переговорить.

Когда Григорий Павлович возвращался в свою каюту, таможенный досмотр уже закончился и Валерий с сияющим лицом прошмыгнул мимо него.


Перед уходом в рейс Чукрин зашел в бар к знакомому бармену Эдику. Эдик налил ему рюмку дешевого коньяку. Валера выпил с видом знатока, попросил сигарету. Бармен, как иллюзионист, чуть ли не в воздухе поймал сигарету и высек огонь наимоднейшей зажигалкой.

Из последнего рейса Валерий привез ему две кассеты с записью порнографического видеофильма западногерманского производства.

— Сколько? — спросил бармен.

— По дешевке отдаю. Семь.

Бармен отсчитал семьсот рублей и сказал:

— С процентами заплачу за ковбойский боевик.

— Клади задаток, — протянул руку Валера, — только сотенными.

Бармен отсчитал три сотни и налил ему еще коньяку. По случаю состоявшейся сделки Чукрину пришла в голову мысль попросить у бармена тридцать-сорок баночек икры, на которой можно хорошо подзаработать у Яши. Когда он сказал об этом Эдику, тот поинтересовался, что будет иметь от этого мероприятия.

— Это, считай, чистых сто долларов. — Валерий значительно занизил предполагаемую выручку. — Половина — твои. Заказывай, что надо.

— О’кей! — сказал бармен. — Зайдешь перед отходом. Товар приготовлю. Тогда и договоримся.

Чукрин пошатываясь направился к выходу.

«Бейсуг» ушел в рейс, а через день теплоход «Амалия» под панамским флагом пришвартовался в Новочерноморском порту.

Теплоход этот довольно часто приходил в Новочерноморск. В один из его приходов Нина познакомилась с итальянским моряком Марчелло Рамони, который плавал на нем.

И на этот раз Марчелло позвонил Нине. Они встретились и долго гуляли в приморском парке.

Нина устала и предложила пойти в кино. Марчелло ни разу не был в нашем кинотеатре и не видел ни одного советского фильма.

Вспыхнул экран, побежали первые кадры. В фильме рассказывалось о жесточайших боях западнее Сталинграда зимою 1942 года. Нина почти не переводила ему текст, и смысл фильма не дошел до Рамони.

Когда они вышли из душного кинотеатра на улицу, Марчелло некоторое время молчал, а потом спросил у Нины, не видела ли она итальянский фильм, название которого на русский язык можно перевести в нескольких вариантах, но наиболее правильный из них — «Грязный мир».

— О чем это? — поинтересовалась Нина.

— О том, что цивилизация ничем не отличается от дикости. Чем выше цивилизация, тем больше звереет человек. Наш постановщик очень хорошо показал, что человек кровожаден, уродлив и прожорлив.

— Глупость какая, — начала было Нина, но Марчелло перебил ее. Он утверждал, что для того, чтобы держать в руках звереющего человека, в государстве нужна сильная личность, каким был Муссолини.

— У вас много говорят о войне и показывают фильмы, в которых слишком много убивают. А нужно показывать развлекательные фильмы, чтобы люди наслаждались ими.

Нине не хотелось с ним спорить, и она перевела разговор на другую тему:

— Мы встречаемся не первый раз. А я так мало знаю о тебе. Расскажи мне, отчего умерла твоя жена.

— Жена моя погибла в автомобильной катастрофе, — с раздражением сказал Марчелло, — а о дочери я тебе говорил. Что еще?

Он надолго замолчал, а потом вдруг заговорил о том, как переправить чемоданы с приданым Нины в Италию, чтобы избежать таможенных формальностей.

Нина засмеялась, но тут же спохватилась — а вдруг это предложение по-итальянски. Весь дальнейший разговор свелся к итальянским свадебным обрядам.

— А церковь у вас есть? — поинтересовался Марчелло.

— Конечно, есть, — сказала Нина, ожидая, что дальше он заговорит о венчании.

— И ты ходишь в церковь? — удивился Марчелло.

Нина в церкви ни разу не была даже на экскурсии.

— У нас не принято, — проронила она тихо.

— А у нас все посещают, — с подчеркнутым превосходством заявил Рамони.

Промолчав, чтобы не обидеть его, Нина подумала, что никаких признаков набожности в нем не замечала.

— Я видел в вашем городе единственного человека с крестом — бармена из «Бригантины».

Нина едва не рассмеялась при упоминании об этом «святоше», не умевшем даже перекреститься.

Марчелло проводил Нину и назначил свидание в следующий приход.


Когда вернувшийся из рейса Рамони появился на территории порта, его уже поджидали.

— Синьор Марчелло Рамони? — спросил у трапа мужчина в темных очках. — Вы не могли бы зайти в технический отдел капитанерии?

— Кто вы такой? — спросил Рамони.

— Сержант капитанерии, — небрежно проронил незнакомец.

О капитанерии Рамони знал. Не раз бывал в техническом отделе, который принимает заявки на разного рода ремонтные работы и оборудование на судах.

Ему только казалось странным, что технический отдел был укомплектован не гражданским персоналом, а военными.

По дороге в капитанерию Рамони пытался понять, чем он мог привлечь внимание технического отдела, но ничего особенного не вспомнил и поэтому порог переступил вполне спокойно.

Сержант указал ему на мягкое кресло у стола, однако человека, сидевшего за столом, не назвал. Синьор этот сидел закинув ногу за ногу и курил сигарету, разглядывая Рамони. «Американец, наверное», — подумал Рамони.

— Перейдем к делу, — сказал сержант.

Рамони кивнул в знак согласия, посмотрел на часы, давая понять, что времени у него в обрез.

— Насколько нам известно, в Новочерноморске вы встречаетесь с русской?

— Вы располагаете не полной информацией. В Марселе у меня француженка, а в Стамбуле — турчанка, исповедующая ислам, — парировал Рамони. — Морская традиция со времен пиратов — встречаться и кутить в иностранных портах с женщинами.

Молчавший синьор с седеющими висками посмотрел пристально и сказал:

— Вы исходите из того, что мы будем обвинять вас за связь с русской. Не будем, но расскажите нам, кто она. Наверно, атеистка, ненавидящая капитализм и Америку?

— Ее имя — Нина, фамилию не знаю. Работает гидом-переводчиком в клубе моряков, говорит на итальянском и английском. Вероисповеданием не интересовался. Смею вас заверить, что оно не сказывается на ее фигуре.

Американец скупо улыбнулся.

— Где гарантия, что она не обратит вас в коммунистическую веру? Имейте в виду, Рамони, мы первые подскажем католической церкви, что вы можете покраснеть от соприкосновения с русской.

— Я постараюсь не доводить дело до конфликта с папой.

— Этого можно избежать, если русская станет католичкой и вы женитесь на ней.

Рамони не думал жениться на русской, хотя и говорил с ней о переправке приданого. «Пожалуй, можно поторговаться», — подумал он.

— У меня денег не хватит, чтобы из России перевезти ее вещи.

— Мы могли бы свадебные расходы взять на себя, но все деньги ушли в полицию за ваше досье, — тут же осадил его американец. — Женитесь на русской, синьор Рамони, — предложил он, разминая дымящуюся сигарету в пепельнице.

Это была уж очевидная бестактность. Рамони возмущенно хмыкнул.

— Успокойтесь, — сказал американец, которого мало интересовала реакция собеседника. Он кивнул сержанту, тот достал бутылку виски.

— Выпейте, Рамони, — предложил американец.

Рамони пробормотал какое-то проклятие, но выхода из создавшейся ситуации не было. Досье о его связях с мафией и причастности к заговору против республики находилось в их руках. Рамони залпом выпил виски, закурил сигарету.

— Мы с ним договоримся, — подмигнул американец сержанту. — Не будем задерживать. Используйте возможности своей невесты, — заторопился с инструктажем американец, — подберите в Новочерноморске проворного парня, которого можно было бы купить для сбора нужной нам информации. Нас интересуют военные корабли Советов на Черном море. Вы разбираетесь в оборудовании и вооружении. Фиксируйте время и координаты, типы и номера. В портах Восточного блока нас интересует характер грузовых операций, грузы на причалах, особенно военные. Не проходите мимо военных сооружений, антенн, помещений… Погуляйте с невестой в окрестностях Новочерноморска, у полигона, по дороге в загородный ресторан. Хорошо заплатим и за документы: паспорта, трудовые книжки, удостоверения.

— Достаточно на первый раз, — сказал Рамони, поднимаясь с кресла.

Американец и сержант предложили еще выпить, но он отказался.

— Вернетесь из рейса, позвоните мне, — сказал сержант, написав на бумажке номер телефона.

«Бейсуг» снова пришел в порт Монполи, куда так стремился Чукрин. Радист ходил за старшим помощником капитана, назойливо упрашивая отпустить его в город. Старпом объяснил, что в порту участились случаи провокаций и ограблений, поэтому капитан к вечеру запретил увольнения на берег.

Утром радист снова явился к старпому проситься в город.

— Пристраивайся к механику и матросу Перебейносу и отправляйся.

Чукрин взял свой увесистый «дипломат», подошли спутники, и они втроем спустились по трапу на причал.

На знакомой узкой улочке Чукрин приотстал от своих товарищей. Когда они скрылись из виду, он поспешил в магазин Яши. В магазине, как всегда, никого не было.

— Ау, — крикнул Валера, вызывая хозяина к прилавку.

— А, пропащая душа, — приветствовал его Яша. — Какая погода в Одессе?

— За Одессу не скажу, а в Новочерноморске дует норд-ост:

— Я тебе дам пластинку с модной песенкой:

О Шамр-Аш-Шейх!
Мы снова вернулись к тебе.
Ты — в наших сердцах…
Голос с «исторической родины». Передашь знакомому в Одессу.

Между тем Чукрин выложил на прилавок сотенные купюры — тысячу рублей. Яша пересчитал деньги и похвалил его за надежность.

— Я тебя когда подводил? — спросил польщенный Валерий.

В ответ Яша обвел широким жестом полки.

— Выбирай… Как говорят в Одессе — что для твоей души угодно.

Чукрин достал из кармана список, начал читать вслух, дошел до кассеты с записью фильма, о котором просил Эдик.

Яша обещал достать, заметив, что это будет стоить кругленькую сумму в рублях.

— Я когда-нибудь подводил? — повторил Чукрин и поднял над прилавком «дипломат».

— Золотые слитки с Колымы? — кивнул Яша на «дипломат». Чукрин раскрыл его и достал баночку икры.

— Получи презент. Остальные сорок — уступаю по пяти долларов за штуку.

Под прилавком шла запись на магнитную ленту, бесшумно работала кинокамера.

— Я специализируюсь на рублях. Да и если перемножить сорок на пять, то получится сумма, которой я не имею, — сказал Яша.

Он подмигнул Валере, вышел через зеркальную дверь в комнату и оттуда кому-то позвонил, сказав, что есть товар по сходной цене. Просил не задерживаться.

Яша вернулся за прилавок с довольной улыбкой.

— Считай, тебе повезло, нашел покупателя.

— А кто он?

— Какое это имеет значение? Американцы, немцы или китайцы. Деньги на бочку и адью. Пойдешь в универмаг и отоваришься.

…В магазин зашли двое: мужчина и женщина. Яша велел Чукрину обождать, а сам скрылся с пришедшими за зеркальной дверью. Сценарий сделки был разработан до малейших подробностей, и не последнюю роль в нем играл владелец магазина. Вскоре они вышли и пригласили Чукрина в машину.

Мужчина сел за руль, женщина оказалась переводчицей.

— Фишман сказал, что вы продаете икру, — обратилась она к Чукрину.

— Сорок банок по пять долларов, — предложил Чукрин.

Женщина перевела. Мужчина остановил машину у универмага, отсчитал из бумажника двести долларов. Переводчица подставила хозяйственную сумку, куда Чукрин переложил баночки.

— Советуем вам зайти в этот магазин, — сказала она. — Здесь вы можете купить на доллары все, что хотите.

Чукрин вылез из машины и направился в роскошный многоэтажный универмаг, не замечая, что его на остановке взяли под наблюдение дюжие молодчики.

Он ходил от прилавка к прилавку. Покупателей было мало, продавцы предупредительно спрашивали, что он желает.

Чукрин остановился в отделе, где продавались бритвы. Ему тут же показали электрическую бритву «Браун».

Один из агентов стоял рядом с радистом, а другой предупредил кассиршу, что подойдет русский и будет платить фальшивыми долларами.

Кассирша пробила чек, а потом позвала одного из служащих универмага, и они стали рассматривать доллары. Чукрин не понимал их разговор, но до него дошло, что его в чем-то заподозрили.

Служащий взял его под руку, провел в комнату и позвонил в полицию. Представители полиции не заставили себя долго ждать. Они обыскали Чукрина, изъяли доллары, паспорт, записную книжку и увезли его с собою.

Допрос вел мужчина средних лет в штатском. Он подробно интересовался работой, местом жительства, семьей, образованием, партийностью и многими другими вопросами, а потом уже перешел к фальшивым долларам. Чукрин возмущался, кричал:

— Провокация… Отпустите меня.

Он требовал пригласить советского консула или капитана танкера, а допрашивающий, пропуская мимо ушей крики Чукрина, предлагал сказать, откуда у него фальшивые доллары.

— Не в ваших интересах требовать присутствия советских представителей, — сказал переводчик. — Узнает консул или капитан, и по возвращении домой вас бросят за решетку.

В запасе у Чукрина оставалась последняя надежда — Яша. Он попросил разрешения позвонить ему.

Представитель спецслужб, имя которого переводчик не назвал, не возражал против звонка Фишману. Переводчик набрал номер телефона из изъятой записной книжки и передал Валерию трубку.

— Яша, это я, Валерий, — проговорил Чукрин. — Ты не мог бы приехать в полицию? И сообщи в консульство или…

Переводчик вырвал из рук трубку и передал сотруднику спецслужб. Тот предложил Фишману прибыть в полицию и никуда ничего не сообщать.


…Все увольнявшиеся на берег, кроме Чукрина, вернулись из города и доложили старпому о своем возвращении.

Капитан «Бейсуга» послал старпома поставить в известность советского консула о невозвращении Чукрина, наказав ему без радиста не возвращаться.

Вместе со старпомом вызвался пойти в город на розыск Чукрина и Григорий Павлович.

Они зашли в магазин к Фишману. Старпом настойчиво постучал по прилавку, и Яша появился.

— Где Чукрин? — строго спросил старпом лавочника.

Яша сделал вид, что никакого Чукрина не знает. Мало ли к нему заходит людей, фамилии он не спрашивает.

— Где Чукрин? Он заходил к вам. Есть свидетели, — наступал старпом.

— Я же говорю, был, — сказал дрожавший Яша. — И ушел.

Яша грозил позвонить в полицию.

— Мы сами заявим в полицию, — вмешался врач, — что пропал советский моряк, и потребуем расследования. Сегодня же репортеры всех газет разнесут на весь мир имя торговца, в лавочке которого исчезают люди.

— Вы не сделаете этого. Погубите безвинного человека, — струхнул Яша. — Я вас не знаю, вы у меня не были, но я из Одессы, поэтому говорю: Валерий в полиции. Не спрашивайте больше.

Старпом и врач рассказали консулу о беседе с Фишманом. Наконец, после проволочек местных властей комиссар полиции сообщил, что советский моряк Чукрин был подобран в невменяемом состоянии в одном из ресторанов в компании проституток и что полиция не возражает передать его консульству.

Весь помятый, обросший, с синяками под глазами Чукрин действительно выглядел как после сильной попойки. В таком состоянии его доставили на борт танкера.


Когда танкер вышел в открытое море и взял курс к родным берегам, опомнившийся Чукрин ужаснулся, вспомнив, что с ним произошло.

— Урок на всю жизнь, — потупив глаза, сказал он капитану, ожидая наказания. — Провокация чистой воды.

— Иди, работай, потом разберемся, — отпустил его капитан.

Вернувшись в радиорубку, Чукрин не мог успокоиться. Он перебирал в памяти допрос и пребывание в полиции, страшась, что все станет известно экипажу и дома.

Если первый допрашивавший добивался, не привез ли он фальшивые доллары из Новочерноморска и грозил ему тюрьмой, то сменившие его ночью двое других расспрашивали главным образом о работе радиста, содержании телеграмм, системе кодированной связи, о доступе к таблицам, порядке приема и передач телеграмм, интересовались, выходил ли он в эфир во время стоянки танкера в иностранных портах.

Ответы не устраивали допрашивающих, поэтому пригласили в полицию Фишмана, который для протокола официально опознал Чукрина и рассказал о покупках, провозе икры и советских денег

Потом было разрешено свидание Чукрина с Яшей наедине.

— Ну и удружил ты мне, — упрекнул его Чукрин.

— Успокойся. Откуда я знал, что они тебе подсунут зеленые туалетные бумажки.

Чукрин слезно просил Яшу что-нибудь придумать, вызволить его из полиции.

— Как говорят у нас в Одессе — рука руку моет, — намекнул Яша на то, что надо чем-то заслужить освобождение из полиции. Весь этот разговор был записан на магнитофонную пленку.

Подписать протокол — означало согласиться со всем, что в нем написано. А что в нем написано, знали только те, кто его писал.

Чукрин и после встречи с Яшей отказался подписать протокол. С ним не церемонились. Профессиональный удар в живот свалил его на пол. Ему тут же сделали какой-то укол. Что было дальше, о чем он говорил, что подписывал, не помнил. Очнулся на стуле, увидел те же лица, протокол им был подписан, предупредили, что если он будет продолжать кипятиться, то обо всем станет известно капитану танкера и КГБ.

Чукриным овладело полное безразличие ко всему происходящему. Он словно отрешился от реального мира: голова была тяжелая и пустая, а мышцы настолько расслаблены, что руки и ноги стали как ватные. Его инструктировали, давали какие-то поручения, говорили, что с ним встретятся в любом порту, а если спишут с судна, то найдут его дома.

Потом Чукрина увели в камеру, дали выпить стакан виски на голодный желудок.

Обо всем этом он не решился рассказать капитану.


Рамони разыскал Нину в интерклубе и предложил поехать на такси в загородный ресторан «На семи ветрах» Сказал, что хотел бы отдохнуть от шума городского в тихом красивом месте.

— Я буду молчать. Ты сама договорись с таксистом.

Нину это удивило — зачем Марчелло скрывать, что он иностранец?

Такси выскочило из города и, лавируя в потоке автомашин, понеслось по широкому шоссе. Рамони смотрел по сторонам, что-то искал, но ничего интересного не находил. Наколенях у него лежал раскрытый фотоаппарат. Он не прятал его от шофера, держал наготове, присматривал хороший объект для съемки. Вскоре впереди показался полосатый шлагбаум у полигона, а около него под грибком солдат с автоматом.

Марчелло поцеловал Нину и шепнул ей на ухо:

— Останови, я хочу выйти.

Как тихо ни шептал Марчелло, шофер все же уловил чужой говор.

Нина попросила шофера остановить машину.

— Иностранец, что ли? — спросил он Нину.

— Мужик, — ответила она грубовато, пытаясь замять разговор.

Шофер обошел машину, ткнул ногой каждый скат, потом открыл капот, склонился над пышущим жаром мотором, а сам все косился на кусты, куда ушел иностранец.

— Не все ли равно таксисту, кого возить? Крути баранку, получай монету, — пошутила Нина.

— Значит, по-твоему, наше дело кучерское: ткнут в спину — поехал, еще раз ткнут, стой — глуши мотор. Лишь бы на лапу клали.

Марчелло отошел подальше от машины и из кустов сфотографировал шлагбаум и часового, охранявшего въезд на полигон.

Как только он вернулся к машине, шофер, доставая сигарету, сказал:

— Спички не найдется?

Рамони не понял, повернулся к Нине, которая, густо покраснев, попросила зажигалку и сама передала шоферу.

Вернувшись в город, шофер позвонил дежурному по управлению КГБ, рассказал о парочке, которую вез в загородный ресторан, об остановке у полигона и своих подозрениях.

Полковник Шахтанин распорядился направить в ресторан лейтенанта Бурова, чтобы тот своими глазами посмотрел на парочку, о которой сообщал таксист.

— Шептались не по-нашему, — рассказывала лейтенанту официантка, — но она — русская. Рыжая, в джинсах. Я ее уже видела у нас с иностранными моряками. По-моему, она работает переводчицей.

Полковник Шахтанин попросился на прием к генералу на следующий день с утра.

— Чем порадуете, Николай Васильевич? — просматривая свежие газеты, спросил генерал.

— Особенно нечем, Алексей Иванович.

— Значит, все-таки что-то есть, — отложив в сторону газету, сказал генерал. — Выкладывайте.

— Вчера вечером, около 20 часов, милиционер транспортного отделения заметил недалеко от порта двух неизвестных за забором у жилого дома по улице Светлой. Они тоже заметили милиционера. Побежали. Когда милиционер стал их догонять, один из них бросил пояс. Видимо, опытный контрабандист. Пока милиционер подобрал пояс, человек скрылся. В этом поясе оказалось пятьдесят штук часов западного производства.

— Что можно предположить? — спросил генерал.

— Видимо, контрабандная сделка с иностранцем.

— Хорошие часы?

— Штамповка. Но внешнее оформление под дорогостоящие швейцарские и очень модные. Приметы бросившего пояс совпадают с Удавом. Это кличка фарцовщика. Он нам известен.

— Кто он?

— Бармен Вартанов Эдуард из ресторана «Бригантина». Отчислен с третьего курса института иностранных языков за неуспеваемость. Занимался мелкой фарцовкой, учиться было некогда. Гастролировал по побережью. Два года назад приехал в Новочерноморск к своей тетке Розе Наумовне Цейтлиной, заведующей блинной.

— А иностранец кто?

— Пока не установлен. Кое-какие приметы есть.

— Надо поискать среди тех, кто находился в городе в это время.

Николаю Васильевичу и его подчиненным предстояла нелегкая работа. Удава мог опознать милиционер, а вот найти иностранца среди моряков, которых было немало в порту, нелегко.

— Что еще? — спросил генерал.

— Поступило заявление от шофера такси о том, что иностранец фотографировал въезд на полигон.

— Установили?

— Штурман с теплохода «Амалия» — Марчелло Рамони.

— Может, тот самый, который убежал?

— Проверим.

Нина возвратилась домой встревоженная, до конца еще не осознав, что произошло в ресторане. Она ждала, пока мать или отчим спросят — что случилось? А они не отрывались от телевизора.

— Что вы смотрите эту муть? — бросила она им со злостью.

Отчим, Андрей Александрович, инженер судоремонтного завода, человек сдержанный, знавший Нину уже пять-шесть лет, ничего подобного от нее не слышал.

Пока он раздумывал, как ей сделать замечание в присутствии матери, которая пропустила мимо ушей мнение дочери о передаче, Нина объявила:

— Я выхожу замуж.

Мать встала, подошла к ней, поцеловала, а потом уже спросила:

— За Марчелло?

— А за кого же еще?

— Пусть поедет посмотрит мир, — сказала Евгения Михайловна.

— Она едет не в туристическую поездку; а замуж выходит, — возразил Андрей Александрович. Его раздражало то, что говорила жена, и он с трудом сдерживал себя, стараясь не испортить настроение ей и Нине.

— Мы еще поедем с тобою в гости в Италию, — сказала Евгения Михайловна.

— Если поедешь, то без меня.

Эти слова не на шутку насторожили Евгению Михайловну. Муж явно не одобрял этот брак. Нина со слезами на глазах убежала в другую комнату и захлопнула дверь.

— Я — отчим и, может, не имею права вмешиваться в жизнь Нины. Считайте, что это мое частное мнение. Как это просто все у вас получается — выйти замуж за иностранца, которого мы и видели всего-то два-три раза мельком, уехать с ним не в соседнюю станицу, а черт знает куда… Будь я родным отцом, я бы ни за что не позволил!

Евгения Михайловна долго молчала. Доводы мужа заставили ее призадуматься.

— Не она первая и не она последняя выходит замуж за иностранца. Браки с иностранцами разрешены официально.

— Да не об этом же речь, — недовольно прервал ее Андрей Александрович. — Ничего ты не поняла. Она не приспособлена к жизни в стране с совершенно другим укладом.

Андрей Александрович почувствовал, что аргументы его легковесны, а другие не шли на ум. Просто он чувствовал, что делать этого не следует.


— Николай Васильевич, разобрались, кто этот Рамони?

Шахтанин покопался в своей папке, нашел какие-то записи и прочел вслух:

— Бывший офицер ВМС Италии, отпрыск старинного княжеского рода. Служил штурманом, но с военной службой пришлось расстаться. Флот покинул в спешном порядке после раскрытия одного из заговоров против республики. Его отец, член масонской ложи, бежал за границу и там умер, а может, его ликвидировала мафия. Марчелло отводилась черновая работа в подготовке заговора. Очевидно, ему вовремя подсказали, и он уехал за границу на «лечение», пока не утих очередной политический скандал. Его жена, Мария, журналистка, неожиданно исчезла. Труп ее нашли в собственной автомашине. Видимо, она кое-что знала от Марчелло и переусердствовала в своих репортажах. У Рамони оставалась двенадцатилетняя дочь в Италии, и он вынужден был вернуться домой, но уже не на службу в ВМС, а пошел на торговое судно.

Прошлое Рамони стало известно экипажу, но капитану было приказано владельцем судна взять его штурманом.

Рамони не забывал, что его поддерживают масоны, которым он обязан тем, что не угодил в тюрьму после раскрытия заговора, и вместе с тем понимал, что рано или поздно спасители потребуют от него плату. Спустя год после газетной шумихи по поводу заговора, во время захода судна в порт на Сицилии, на борт поднялись двое неизвестных, осведомленных во всех его «грехах». Они подробно расспросили Рамони о рейсах в порты России и ушли, заявив, что в случае надобности его найдут

Полковник Шахтанин имел информацию о контрабандных сделках Рамони в Новочерноморске и его связях с барменом Вартановым.

Полковник полагал, что иностранец попытается, если уже не пытался, прибрать бармена к рукам.

— А он теперь еще и наш жених, — сказал в заключение Николай Васильевич. — Ухаживает не только за барменом, но и за переводчицей из интерклуба — Ниной Шаталовой.

— Выходит, во всей Италии невесту себе не нашел?

— По-моему, жених себе на уме, — усмехнулся полковник.


…Вскоре после свадебного путешествия в Италию, Нина пришла на борту той же «Амалии» вместе с мужем в Новочерноморск.

Встретили ее без оркестра. Родители, конечно, обрадовались, а больше никому до нее не было дела.

Она забрела в бар к Эдику. Как обычно, уселась у стойки и в ожидании, пока бармен подойдет к ней, закурила.

— Что призадумалась, синьора Рамони? — наливая ей коньяку, спросил Вартанов.

Нина выпила залпом, откусила конфету и, закуривая, попросила еще. На этот раз она не торопилась, грела рюмку в руке.

— Ну как там? — поинтересовался бармен.

— Римского папу не видела, а Муссолини давно уже сгнил.

— Что ты такая?

— Какая? — Нина повертелась перед ним.

— Экстра-класс, — польстил ей бармен. — А где же твой? — поинтересовался Эдик.

Нина пьянела, и язык у нее развязался.

— А что ты хочешь от Марчелло? — добивалась Нина.

— Мужской разговор, синьора. Мужской…

…На следующий день в ресторан «Бригантина» Нина пришла вместе с Марчелло. Их встретил Эдик, заказавший богатый стол. Их не надо было знакомить. Они понимающе переглянулись, пожали друг другу руки, но сделали вид, будто видятся впервые. За столом некоторое время шел разговор о макаронах, современных ритмах, водке, джинсах, к которым испытывал пристрастие не только бармен, но и Марчелло.

Они быстро с помощью Нины договорились о крупной сделке: Марчелло привозит двести-триста джинсов, которые Эдик купит у него.


Генерал и полковник еще раз проехали по маршруту передвижения помощников военных атташе, проработали различные версии, связанные с фотографированием улицы, на которой ничего примечательного не было. С житейских позиций все выглядело просто: увидели на улице дома своеобразной архитектуры, утопающие в зелени, и решили запечатлеть на пленку. Но контрразведчики понимали, что это не ответ.

— Строители и топографы привязывают на местности не только реки, горы, дороги и населенные пункты, отдельные строения и даже деревья. А потом все это переносят на карту, определяя предельно точно их координаты, — сказал генерал. — Как бы не пришлось, Николай Васильевич, нам перебирать всех жителей этой улицы.

Николай Васильевич назвал несколько лиц, занимавшихся контрабандой, липнувших к иностранным морякам, однако все они были не с той улицы.

— На улице проживают моряки, но они, за исключением, пожалуй, одного разгильдяя, люди порядочные и не вызывают никаких сомнений.

— Но один есть?

— Капитан хочет списать его.

— Вот и присмотритесь к нему повнимательнее, — сказал генерал.


Вместо Нины в интерклубе временно работала студентка Оксана Шепелюк, проходившая языковую практику в своем родном городе. Она привела в бар «Бригантины» группу иностранных моряков.

— Умничка, — похвалил ее бармен. — Кое-что переняла у своей предшественницы. Объяви им, что есть замечательный кубанский коньяк «Большой приз».

Оксана не стала рекламировать коньяк, зная, что моряки лучше ее разбираются в напитках.

— Переходи на работу в «Бригантину» метрдотелем, пока есть вакантное место. Требуется толмач. Могу рекомендовать.

— После окончания института, может быть, а сейчас мне нужна справка о прохождении практики.

— Подумаешь, проблема общего рынка… Моя тетя — Роза Наумовна, начальница, корчмы — маг! С неба звезды снимает, а справку…

Оксана сказала ему, что приехала не за бумажкой, а на языковую практику и потом батя не позволит ей работать в ресторане.

— Он что у тебя — из вечно вчерашних?

— Он у меня бригадир докеров! — с гордостью сказала Оксана.

— Значит, ты наследница того самого Шепелюка. Приятная неожиданность, — паясничал Эдик. Он услышал имя человека, который мог ему пригодиться, и решил поволочиться за Оксаной, чтобы через нее проложить дорогу в бригаду Шепелюка.

— Все делается до распределения, — поучал ее Эдик. — Два-три года надо отработать, а доходное место ждать не будет.

— Это меня не страшит. Найду работу. Мечта родителей, чтобы я стала учительницей.

— Экзотично. Боишься разочаровать грозного предка?

Оксана покачала головой. Отец ее любил по-настоящему. Никогда не заставлял сидеть за учебниками, не ругал за отметки, ничего ей не запрещал, она сама знала, что можно и что нельзя.

— Тебе сколько осталось практиковаться? — спросил Эдик.

— Еще месяц.

— Хочешь, я устрою тебя в блинную? Подзаработаешь на все оставшиеся семестры.

— Какие же заработки в блинной?

— Эх ты, зеленая петрушка… Извини… Элементарно. Блинная от «Бригантины». Заведи туда своих подопечных, пусть попробуют русских блинов. Задачка для ученика третьего класса. Дают, скажем, мешок муки на блины. Сколько блинов можно испечь?

Оксана пожала плечами.

— Ни одна счетно-вычислительная машина не подсчитает. Предположим, по норме — пятьсот… А можно и тысячу. Какому дикарю придет в голову взвешивать блин? Никто ведь не разберет и не понесет в лабораторию определять, сколько граммов масла полили на блины. Элементарно…

Он рассчитывал увлечь ее деловым предложением, но из этого ничего не получилось.

Оксана поблагодарила за кофе, положила мелочь на прилавок и ушла.


Выслушав подробный доклад полковника о том, как Рамони фотографировал видневшуюся на полигоне «ракету», генерал пытался связать воедино поступившую в последнее время информацию об этом иностранном моряке и других событиях, между которыми, очевидно, существовала какая-то связь. Сопоставляя по времени приезд в Новочерноморск помощников военных атташе и появление у полигона Рамони, можно было предположить, что он выполнял задание по доразведке полигона. На нем стоял макет ракеты, искусно сработанный солдатами-умельцами. Из-за кустов торчала только ее макушка, но и она, видимо, была замечена помощниками военных атташе.

— Алексей Иванович, как вы знаете, тряпочный пояс с часами бросил бармен Вартанов из «Бригантины», а его сообщником, как теперь выяснилось, был Рамони, — сказал Шахтанин. — Приметы совпадают.

— Он что же, занимается и контрабандой?

— Мелкой, Алексей Иванович. Торгует джинсами. Но и она не доказана.

— Доказывать надо то и другое. Не совсем только вяжется одно с другим. Зачем агенту спецслужб заниматься контрабандой?

— Может, мало платят.

— Может быть, может быть, — повторял генерал, прохаживаясь по кабинету.

— Не мешает основательно посмотреть за Рамони, Чукриным и Вартановым. Если сидит у нас агент, он может проявить себя во время флотских учений, попытается собрать информацию, сообщить в свой центр о появлении советских военных кораблей. Нам остается предусмотреть все без исключения. Это может вывести на след. Даже если сразу мы не обнаружим агента, то наверняка кого-то из них вычеркнем из списка. Работы поубавится.

— Поручаю вам, Николай Васильевич, разработать все в деталях. Если что-то не ясно или в чем сомневаетесь, говорите сейчас, обсудим.

— Полагаю необходимым, Алексей Иванович, вести дело к захвату с поличным у полигона контрабандиста, но предварительно зафиксировать действия Рамони на борту «Амалии» во время учений. Пентагону и ЦРУ везде мерещатся наши ракеты. Попросим военных соорудить еще один макет. Проверим реакцию помощников. Может, еще кто-нибудь полезет к полигону.

— Согласен. Разработайте операцию так, чтобы все выглядело предельно убедительно. Не переборщите с ракетами. Не забудьте предусмотреть плотный контроль эфира. Когда все будет готово, обсудим план действий с непосредственными исполнителями.


Оксана уселась за кухонный стол. Петр Филиппович уже позавтракал и ушел на работу.

— Мама, можно к нам зайдет мой знакомый?

Без согласия родителей она не смела пригласить домой Эдика, а он все настойчивее просил Оксану познакомить его с отцом.

— А что он за человек? — спросила мать.

— Его зовут Эдик, он работает барменом в ресторане «Бригантина».

— Кем работает? — переспросила мать.

— Барменом.

— Надо отцу сказать. По-моему, пусть приходит. От судьбы никуда не уйти.

— Что ты, мама? Какая там судьба. Просто хочет с вами познакомиться.

Оксана поцеловала мать, взглянула на себя в зеркало и поспешила на работу.

Петр Филиппович вернулся домой усталый, молчаливый. Как обычно, вымыл руки, подтянул гирю ходиков и уселся за стол. Варвара Федосеевна собирала ужин.

— Как там у Оксаны идут дела? — осведомился он.

— Жених хочет зайти.

— Чей жених?

— Не мой же, Оксаны.

— Кто он такой? Что-то она ничего не говорила раньше.

— Бармен.

— Терпеть не могу всяких барменов. Значит, лентяй, а может, и разгильдяй. Пусть приходит, я на него погляжу.

Эдик вырядился по последней моде — узкие джинсы были подвернуты, рубашка с короткими рукавами расписана вдоль и поперек газетными полосами на английском языке, на шее золотая цепочка с каким-то африканским амулетом. На плече иностранная сумка с бутылкой коньяка.

В таком виде он и предстал перед Шепелюком.

Петр Филиппович был одет по-домашнему — в клетчатой рубашке нараспашку. Эдик прошел по комнате, рассматривая висевшие фотографии. На одной из них узнал молодого сержанта, хозяина дома с орденом Славы и медалью «За отвагу».

— Воевали? — спросил Эдик.

— Пришлось.

— А сами откуда будете?

— Белгородские мы.

— В той провинции не бывал, — небрежно проронил Эдик.

Петр Филиппович тут же хотел ему высказать свое мнение в отношении провинции, но сдержался, хотя момент был подходящий: Варвара Федосеевна и Оксана ушли на кухню готовить чай.

— Не надоело быть барменом?

Эдик фыркнул, передернул тоненькими черными усиками.

— Петр Филиппович, а можно у вас подработать? — спросил он.

— Как это подработать? Летунов не держим.

— По-моему, одному в бригаде вы делаете скидку.

Новичок Толик, приятель Эдика, временно устроился в бригаду грузчиков Шепелюка. Их вместе отчислили с третьего курса института. Эдик с помощью тетки пристроился барменом, а Толик долго болтался по городу без дела, занимаясь мелкой фарцовкой, потом кончил курсы крановщиков.

— В армии служил? — усаживаясь за стол, спросил Петр Филиппович.

— Нет, с детства я не отличался здоровьем…

— Понятно, — не дослушав, сказал Шепелюк.

Эдик достал из сумки бутылку «Наполеона», которым хотел удивить хозяина. От чая отказался, попросил чашечку черного кофе и разрешения закурить.

Умудренный опытом Шепелюк почувствовал, что Эдику что-то нужно от него.

— Зачем тебе подрабатывать? Место у тебя неплохое. Презенты получаешь. Чего еще? Сыт, пьян и нос в табаке.

— Если откровенно, собираю монету на машину. Это не роскошь, а средство передвижения.

Он открыл бутылку, протер с профессиональной ловкостью салфеткой горлышко, попросил рюмки.

— Петр Филиппович, возьмите меня на поденную работу, — добивался Эдик.

Он хотел налить коньяку хозяину, но тот накрыл рюмку ладонью, сказав, что предпочитает «Столичную».

— Поденщиков не принимаем, — резко ответил он.

— Тогда приду помогать Толику безвозмездно, на благо отечества. Можно?

— Приходи.

Эдик оживился. Рассказал случай, как подзаработали в порту какие-то грузчики, получив от иностранцев по несколько пар джинсов.

Оксана увидела, как помрачнело лицо отца, и поторопилась выйти с чашками на кухню.

Шепелюк понял намерение «жениха».

— Что с тобой делать? Позвони через недельку.


Вечером, когда рабочий день уже закончился, в кабинете генерала раздался телефонный звонок. Алексей Иванович снял трубку

— Товарищ генерал, докладывает дежурный, майор Евдокимов. К вам пришел заявитель, товарищ Шепелюк Петр Филиппович.

— По какому вопросу?

— Говорит, что хочет лично вам изложить…

— Проводите ко мне.

— Есть.

Алексей Иванович усадил Шепелюка в кресло у письменного стола и спросил:

— Как там портовики справляются с планом?

— Наша бригада идет с превышением плана, а вот за весь порт затрудняюсь сказать. Хозяйство большое. Вагонов часто не хватает, краны простаивают.

— Я вас слушаю, Петр Филиппович.

— Не знаю, с чего и начать. В общем, так — на прошлой неделе ко мне домой напросился знакомый моей дочери Оксаны — Эдик, по фамилии Вартанов. Молодой парень, высокий, с усиками, одним словом — щеголь. Работает барменом в ресторане. Ну подумали мы с моей Варварой Федосеевной, зачем же он пришел. Стал я прислушиваться, куда гнет парень. Просился в бригаду ко мне, но оформляться на работу, как положено, не собирается. В бригаде работает его дружок Толя Красноштан. Из разговора с барменом я понял, что замышляют они какую-то операцию с джинсами или еще что-то. Я должен закрыть глаза на все, что они будут вытворять. Этого сделать я не могу, вот и пришел к вам.

— Петр Филиппович, а какие вы грузы обрабатываете?

— Грузим на иностранные суда пиломатериалы в лесном порту. Выгружаем что придется.

— А что собою представляют пиломатериалы?

— Доски, брусья, сложенные в большие пакеты. Кран подцепляет и прямо в трюм.

— Ну а если в обратном порядке — груз с борта на берег?

— Можно и так.

— Значит, можно и контрабанду в пакете сюда-туда переправлять?

— Мои хлопцы этим не занимаются, — твердо сказал Шепелюк.

— Я пытаюсь понять, что может сделать крановщик и Вартанов, поскольку он просил вас закрыть глаза. На что закрывать глаза?

Петр Филиппович понял генерала и согласился с ним — вполне возможно использовать груз для перемещения контрабанды.

— Скажите, Петр Филиппович, бывают случаи, когда, скажем, подняли на борт пакет досок, а он чем-то не понравился приемщику? Как с ним дальше поступают?

— Это редко бывает.

— Но бывает?

— Бывает. Значит, попался брак. Пакет с борта на берег. Крановщик это мигом сделает, но по команде.

Генерал пригласил Николая Васильевича и познакомил его с бригадиром, пересказал вкратце существо заявления.

— Петр Филиппович, спасибо вам, что пришли и рассказали. Мы займемся этим делом. Кстати, у вас есть на примете иностранное судно и моряки, которые могут привезти крупную контрабанду?

Петр Филиппович не колебался:

— «Амалия» под панамским флагом. На нем есть торгаши. Есть и другие, но на «Амалии» точно.


Судового врача Григория Павловича Аринина пригласили на беседу после того, как «Бейсуг» возвратился из рейса и в пароходстве стало известно о происшествии с радистом Чукриным.

Генерал и полковник внимательно слушали его неторопливый рассказ о Чукрине и Яше. Беседа затянулась. Потом контрразведчики проанализировали действия радиста, сопоставили с имевшейся у них информацией о провокации, о поведении Чукрина дома и за границей, его связях с местными фарцовщиками. Они уже знали, что Чукрин перед рейсом встречался с барменом Вартановым, а после рейса между ними разыгрался скандал, который грозил перерасти в драку, причем Вартанов требовал выплатить ему какую-то неустойку.

— Григорий Павлович, как, по-вашему, Чукрин способен на предательство? — спросил генерал.

Аринин после небольшой паузы заявил, что радист только пыжится, но он трус и склонен разве только к мелкой фарцовке.

— Полиция не смогла скрыть задержание Чукрина, — сказал Николай Васильевич, — а это большой прокол в задуманной провокации.

— Итак, что же нам остается? — рассуждал Алексей Иванович.

— Думаю, что Чукрин вам все расскажет, — сказал Аринин, — и ситуация прояснится. Он относится к тому типу людей, которые сначала сделают, а потом думают и ужасаются, что они натворили.

— Посоветуйте ему, Григорий Павлович, зайти к нам и обо всем чистосердечно рассказать.

— Хорошо.

— Это — первое. Второе — в рейс он не идет. К удовольствию капитана списался сам. Не исключено, что Фишман или кто-нибудь другой будут наводить о нем справки. Что случилось, почему остался дома? Если до этого дойдет, скажите — заболел. Выздоровеет — придет. Можете даже привет от него передать.

Прощаясь, генерал поблагодарил Аринина и попросил позвонить, если к нему наведается Чукрин.

— Так что у нас там есть о Фишмане? — спросил генерал Николая Васильевича после ухода Аринина.

— Фишман Яков Абрамович, — докладывал полковник, — до эмиграции из СССР в 1975 году в Израиль занимался фотографией на одесском рынке.

Подрабатывал еще в оркестре на похоронах, играя на трубе, случалось, заменял и барабанщика. Оркестр состоял из четырех человек. Двоих удалось разыскать и побеседовать. Главным занятием Фишмана была спекуляция дефицитными товарами, которые он доставал на базах.

В 1971 году судим по статье 154 УК РСФСР за спекуляцию. Возвратившись из заключения, нашел каких-то родственников в Израиле, они прислали ему вызов, и он уехал к ним. В Израиле долго не задержался, жил в Канаде и Штатах, но обосновался в Италии, открыл свою лавочку поблизости от порта.

Охотно вступает в контакт с советскими моряками, стараясь показать себя своим человеком, угодлив и назойлив. По-прежнему увлекается фотографией. Любит прихвастнуть своей материальной обеспеченностью, располагает деньгами.

Специализируется в основном на скупке советской валюты.

Давно установлено — все владельцы так называемых «русских» магазинов, которые в последние годы растут как грибы на Западе, не только скупают советскую валюту по курсу «черного рынка», но и пытаются выуживать у советских моряков, вроде Чукрина, различные сведения шпионского характера, занимаются изучением наших граждан, посещающих эти лавочки, организуют провокации и наводят разведки на клиентов, замешанных в спекулятивных сделках за рубежом.

— Николай Васильевич, а на какой улице живет Чукрин? — вспомнил генерал незаконченный разговор.

— На той самой, Алексей Иванович.

— Ну вот, круг и замкнулся. Значит, не случайно они фотографировали улицу.

— Его дом попал на фотографию. Такой невзрачный весь опутан виноградом, и окон не видать.

— Так, им нужен не дом, а радист Чукрин. Значит они знают его адрес. Все это следует учитывать в дальнейшей работе.


Чукрин списался на берег, устроился работать в дом отдыха «Горный ручей». Ему хотелось затеряться, чтобы его никто не нашел.

Жене объяснял смену работы тем, что сердце пошаливает, надоело болтаться в море, жаль надолго расставаться с семьей и со стариками.

Она выслушала, но не поверила, а жалобы мужа на здоровье натолкнули Анну на мысль поговорить с судовым врачом.

Аринин не мог сказать Анне, почему ее муж списался с судна. Беседа с врачом не удовлетворила Анну, и она пошла к капитану. Тот сказал, что Чукрин подал заявление с просьбой о списании его на берег по причине ухудшения состояния здоровья и он удовлетворил его желание.

Домой она не шла, а бежала, но Чукрин еще не приходил с работы. Анна не стала готовить ужин. Сидела и хмуро ждала его возвращения.

— В забегаловке был? — спросила она, как только муж переступил порог кухни.

— Что ты? На работе малость задержался.

— За что тебя списали с судна?

— Я уже говорил тебе.

— Не верю. Я была у капитана и врача.

Чукрин чертыхнулся, но рассказывать жене, что с ним произошло, он побоялся.

— Люди на суда просятся, — причитала жена, — а тебя списали. Нашел себе работенку — крутить пластинки. Врач сказал, что у тебя все в порядке. Чего тебе дома сидеть? Сходи к нему, приглашал.

Она привыкла к тому, что муж надолго уходил в море. Для нее было непривычным его пребывание дома, это ее связывало по рукам и ногам. Совсем немного прошло с того дня, как он жил на берегу, но ее это ужасно раздражало.


Каждый раз, возвращаясь из рейса, Рамони шел в капитанерию, где его ожидали сержант и американец. Рамони знал, что небрежно развалившийся перед ним в кресле американец Фрэнк — кадровый сотрудник РУМО[49], ведомства, которому подчинены все военные атташе, работавшие за рубежом. У Рамони он вызывал раздражение не только своей бесцеремонностью и плохо скрываемым пренебрежением к итальянцам, но и тем, что беспрерывно жевал резинку.

Фрэнк оживился, когда услышал, что Рамони видел своими глазами и даже сфотографировал русские ракеты на полигоне недалеко от Новочерноморска. При этом он утверждал, что не заметил за собою наблюдения русских, хотя вдоль шоссе патрулировали армейские наряды. Вес сходилось с ранее поступившей информацией.

— Как с военными кораблями русских на Черном море? — спросил Фрэнк, пропуская мимо ушей рассказ об опасностях, расписанных агентом.

— Не видел. Шли ночью. Был туман. В Новочерноморске стояло под погрузкой много иностранных и русских танкеров. Я составил список, указал тоннаж, — протянул он лист.

— Мы оборудуем вам тайник на «Амалии».

Рамони опасался хранить свои записи и фотопленки на судне, поэтому против тайника не возражал.

Американец проявлял назойливый интерес к связям Рамони в Новочерноморске, и тот назвал бармена как кандидата для обработки.

Фрэнка бармен не устраивал. Его интересовали прежде всего военные, которые могли бы добывать информацию о ракетах, военных кораблях, штабах, научных изысканиях русских.

— И дорого обойдется бармен? — спросил он.

— Курс доллара от этого на биржах не упадет и на бюджете вашей службы не скажется.

— Сколько? — допытывался Фрэнк.

— Пятьсот джинсов, — заломил Рамони, почувствовав, что можно сорвать куш.

Фрэнк раздумывал недолго. Согласился.

— Имейте в виду, Рамони, — предупредил Фрэнк, — не в наших привычках расходовать деньги легкомысленно.

Заданий Рамони с каждым разом прибавлялось. Фрэнк считал, что возможностей у него стало больше после того, как он женился на русской. К тому же ему представлялось, что не так уж сложно в Новочерноморске навести справки о судьбе радиста «Бейсуга» — Чукрина, не пришедшего в иностранный порт.

Рамони обещал через Вартанова узнать, что с ним случилось.


Чукрина одолевала тревога. Он споткнулся, казалось бы, на ровном месте и только теперь всерьез задумался над тем, что произошло.

— Вы бываете в каюте капитана? — вспомнил он вопрос допрашивавших его в полиции.

— Бываю…

— Значит, можете в его отсутствие посмотреть документы в сейфе.

— У меня нет ключа.

— А мы сделаем ключ с вашей помощью.

Радист доказывал, что это невозможно. Ему не верили.

— Давайте ваши шифры.

Чукрин лихорадочно соображал, что бы им сказать, чтобы они отпустили его.

Ему навязывали различные условия его освобождения, наконец он согласился встретиться на борту танкера с Яшей.

По замыслу тех, кто настаивал на этом варианте, Яша предложит морякам свои товары, и пока они их будут рассматривать и примерять, он зайдет к Чукрину в каюту и сфотографирует у него одну из телеграмм.

И вот теперь он не пошел в рейс, но все равно боялся и помнил, что ему пригрозили найти в любом иностранном порту и дома.

Поэтому Чукрин решил пойти к судовому врачу, намереваясь попросить его сказать Яше, что он заболел. Он надеялся, что доктор не станет допытываться, почему должен передать Фишману о болезни радиста.

— Вот что, Валерий, — сказал твердо и серьезно Аринин, — советую тебе пойти и обо всем рассказать чистосердечно.

— Куда? — испуганно спросил Чукрин.

— Сам знаешь, куда.

— Я ничего не сделал.

— Не жди, пока тебя вызовут. Сразу полегчает. Иди…


Вартанов ехал на «Жигулях», машине своей тетки, по тихой малолюдной улице в порт, к Толику.

Вдруг он увидел супружескую пару Чукриных, с полными сумками в руках, возвращавшихся с близлежащего рынка.

— Хэлло, мистер Чукрин, можно на минутку оторвать тебя от прекрасной леди?

— Что тебе? — опешил Валерий.

— А ты не знаешь?

Чукрин собирался расплатиться за икру, но в присутствии, жены он не мог об этом говорить.

— Да заяви ты на этого хама в милицию, — вмешалась Анна. — Если ты этого не сделаешь, то сама пойду, — кричала она на всю улицу.

Заявлять в милицию обе стороны не собирались. Это понимали и Вартанов и Чукрин. Заявить — значит рассказать о совершенном преступлении. Этих тонкостей Анна не знала.

— Что молчишь? — набросилась Анна на Валерия. — Какие у тебя с ним дела?

— Не шуми, — попросил он ее. — Дома поговорим.

Дома он не мог успокоиться, ходил по комнате, курил, припоминал однажды услышанное разъяснение лектора о том, что человек, не совершивший преступления и заявивший о связи с иностранной разведкой, к уголовной ответственности не привлекается. Да и доктор советовал рассказать.

— Я пойду, Аня, — сказал дрогнувшим голосом. — В милицию. — Не хотелось ему признаваться, что пойдет в КГБ.

— Поешь, потом пойдешь.

— Не хочу. Прощай, — страдальчески сказал Валера.

— Почему прощай? Я пойду с тобой.

— Не надо. Я сам. Оставайся с дочкой.

Чукрин прочитал вывеску на здании управления и испугался. Не сразу решился он зайти и обратиться к дежурному. Прошел мимо. Со второго захода, тяжело вздохнув, переступил порог.

— Вы к кому? — спросил прапорщик.

— Не знаю. К кому направите…

Направили его к полковнику Шахтанину.

Видя нерешительность Чукрина, ходившего вокруг да около, Николай Васильевич раскрыл уголовный кодекс РСФСР, лежавший у него на столе, нашел нужную статью.

— Я прочту вам пункт «б» статьи 64 Уголовного кодекса РСФСР: «Не подлежит уголовной ответственности гражданин СССР, — читал полковник, — завербованный иностранной разведкой для проведения враждебной деятельности против СССР, если он во исполнение полученного преступного задания никаких действий не совершил и добровольно заявил органам власти о своей связи с иностранной разведкой».

Чукрин начал рассказывать о посещении лавочки Яши, о том, как ему подсунули фальшивые доллары, доставили в полицию и пытались завербовать. Многое недоговаривал, стремился представить все как безобидные, необдуманные действия, в чем он глубоко теперь раскаивался.

— Вы ведь не один раз вывозили за границу советские деньги? — спросил его Николай Васильевич.

— Виноват, товарищ полковник. Было дело, по мелочи.

— Вывозили контрабанду…

— Так, по мелочи.

— Тайник был?

— Был.

— Где?

— В радиорубке.

— Сколько выручили фальшивых долларов в последнем рейсе?

— Двести, — с трудом выговорил Чукрин.

— Где брали икру?

— У Удава, — проговорил Чукрин.

— Кто такой?

— Бармен Эдик Вартанов из ресторана «Бригантина».

— Давайте так сделаем, — обратился Николай Васильевич к майору Евдокимову, присутствовавшему при этом разговоре, — оформим протоколом явку с повинной. Вам, Чукрин, советую обо всем рассказать как на духу. А теперь скажите, кто из экипажа «Бейсуга» знает Яшу?

— Доктор Григорий Павлович Аринин. Да не только он. Старпом. Яша должен прийти ко мне на борт в очередной рейс.

— В полиции спрашивали ваш домашний адрес? Спрашивали.

— Где вы живете?

— Поморская, 24. В частном доме. Жене достался по наследству. Ее старики умерли, а мои тоже не жильцы.

— Ваш номер телефона записали в полиции?

— Не помню.

Через несколько часов, прочитав протокол явки с повинной, полковник распорядился отпустить Чукрина домой.


Шепелюк из порта позвонил полковнику Шахтанину. Он сообщил, что к нему приехал знакомый, который просит показать участок работы, на котором предстоит ему трудиться.

Шепелюк просил полковника посоветовать, как ему поступить: больно уж не нравится ему гастролер.

— Петр Филиппович, какое судно обрабатывает бригада? — выслушав бригадира, спросил Шахтанин.

— «Амалию».

— Понятно, — помедлил Николай Васильевич. — Что грузите?

— Пиломатериалы.

— К вам подъедет от меня товарищ Евдокимов, окажите ему помощь.

— Я бы этого гастролера прогнал, но раз нужно, так нужно, — сказал Петр Филиппович и повесил трубку

Оперативная группа, возглавляемая Евдокимовым, выехала в порт.

Бригадир сказал майору, что Вартанов уже побывал на кране у Толика, а теперь не отстает ни на шаг от стивидора. Сообразуясь с портовой обстановкой, Евдокимов расставил посты наблюдения. Первый пост Евдокимов поставил поблизости от машины Вартанова. Другие посты расположил так, чтобы в поле зрения находился Вартанов и борт «Амалии». Особо наказал не спускать лаз с пакетов пиломатериалов, которые мощные краны легко подхватывали и плавно опускали в трюмы судна.

Докладывая полковнику Шахтанину обстановку, майор выделил два момента: возможную встречу Вартанова с Рамони и благоприятные условия для перемещения контрабанды с судна на берег или с берега на судно, используя в этих целях пакеты пиломатериалов, в которых мог быть оборудован тайник.

Вартанов помогал грузчикам. Вдруг приемщики фирмы заявили стивидору, что в одном из погруженных пакетов пиломатериалов обнаружен брак — побитые и нестандартные доски, поэтому они просят снять его с судна.

Стивидор не стал спорить, дал знак Толику подцепить этот пакет и переместить на берег. Этого момента и ожидал Вартанов. Он показывал Толику, куда опустить пакет Крановщик точно выполнил. Оставалось самое трудное — извлечь из тайника в пакете контрабандные джинсы, заложенные Рамони, и перенести их в «Жигули».

Необычную транспортировку пакета заметил майор Евдокимов и поспешил к бригадиру спросить: почему вернули пакет на берег? Шепелюк тяжело вздохнул, припоминая беседу у генерала, пояснил, что в практике такое бывает, когда попадается нестандартный лес. Майор распорядился взять под наблюдение снятый с корабля пакет пиломатериалов.

— Не спускать глаз и с машины, — последовало указание Евдокимова, — усильте наблюдение за Рамони с соседних судов.

Майор связался по телефону с полковником Шахтаниным и попросил разрешение задержать Вартанова с поличным, если в ходе наблюдения будет обнаружена в его руках контрабанда.

Пока майор докладывал, Вартанов, оглядываясь по сторонам и укрываясь в лабиринте узких проходов между грузами, пробрался с большим свертком к своей машине. Бросив его на заднее сидение, прикрыл бумажным мешком и поспешил за другим.

В это время пост наблюдения доложил, что Рамони с черным «дипломатом» направился к проходной порта.

Вартанов на автомашине тоже поехал в город.

На большой скорости он выскакивал на широкие улицы, заезжал в глухие переулки, пока не остановился за высокой кирпичной оградой, полагая, что в таком глухом месте его никто не увидит и не услышит. К этому месту примерно тем же маршрутом сначала на такси, а потом пешком добирался и Рамони.

— Как только сядут в «Жигули», — последовало указание полковника оперативному наряду, — задержать их с поличным. Пригласите понятых и составьте протокол.

Отдавая такое распоряжение, Николай Васильевич уже знал, что в пакете был оборудован тайник, в котором лежали джинсы. Всю контрабанду Вартанов, видимо, не смог сразу увезти, а может, оставил часть Толику.


Танкер «Бейсуг» снова пришвартовался в порту Монполи.

На следующий после швартовки день на причале появился Фишман и попросил у вахтенного пропустить его к врачу.

— Здравствуйте, доктор.

— Чем могу быть полезен? — помня напутствие полковника, спросил Аринин.

— Как говорят у нас в Одессе, захворал. Не откажите…

— Что с вами?

— Давит как каменюкой вот здесь, — приложил он руку к левой стороне груди. — Вот тут. Думаю, подожду советского доктора…

— Раздевайтесь до пояса.

Яша быстро разделся, словно боялся, что врач передумает и не станет с ним разговаривать. Аринин осматривал его, выстукивал и выслушивал с пристрастием.

— Что там у меня, доктор? — чуть ли не со стоном спросил Фишман.

— Ничего особенного. Возрастное. Советую пройти обследование в стационарных условиях.

— Дорого тут больница обходится.

— Не прибедняйтесь. Торговля у вас процветает…

— Уже и вы так думаете. Заходил ко мне один веселый хлопец с «Бейсуга», привозил вести из Одессы. В этот раз, наверное, не пришел.

— Кто же это? У нас все веселые.

— Дай бог память, имя вылетело из головы, — хитрил Фишман. — Валерий, кажется, зовут. Старость, склероз…

— Заболел, — с сожалением сказал Аринин. — Поправится — придет.

— Да, да, — охал Яша. — И у вас болеют. Привет ему. Может, вам чего надо достать?

— Спасибо. Ничего не надо.

— Я должен заплатить за прием. Не стесняйтесь. Сколько?

— Вы же из Одессы и знаете, что у нас не берут денег за прием.

— Золотая у вас профессия, доктор, — сказал Яша, переходя к выполнению второй части данного ему задания. — А живете, посмотрю я на вас, бедновато. Не то что здесь.

— Я бы не сказал.

— Вот, вот… Все вы такие, советские. А здесь лопатой бы гребли доллары.

— Как это? — спросил Григорий Павлович, почувствовав, что Яша начал выполнять задание.

— Открыли бы частную практику. Сам себе хозяин. Вилла, лимузин, секретарша…

— Что вы говорите? Не знал о таких возможностях.

— Гарантирую, — оживился Яша.

— Гарантии могут быть от людей с солидным положением и полным кошельком, а вы не можете заплатить местному врачу за прием.

Разговор принимал оборот, который нужен был не только Фишману, забывшему о своих болезнях, но и Аринину.

— За такими людьми дело не станет, — сказал Фишман.

— Давайте начистоту, — прикрыл дверь врач. — Слушаю…

— Я все организую. Есть люди, которые переправят вас в Штаты. Поверьте уже старому человеку.

— Хотите на мякине провести. Кто вас послал? — подойдя поближе к Яше, строго спросил Аринин.

Фишман перепугался, он моргал глазами, ничего вразумительного сказать не мог и, наконец, взмолился отпустить его. Он стал предлагать разные вещи, которые принес с собой в портфеле, протянул доктору доллары.

— Николай Иванович, — позвонил Аринин, — если вас не затруднит, зайдите, пожалуйста, ко мне. Задержал одного с долларами.

Старпом не заставил себя долго ждать.

— Кажется, знакомая личность.

Аринин предложил заявить протест портовым властям, препроводив к ним Яшу.

— Берите свой портфель с тряпками и пошли на берег. Считайте, что ваша поганая миссия провалилась. Так и передайте своим хозяевам из капитанерии или сионистам, кому вы там служите.

Яша, как побитый пес, семенил по причалу за старпомом и упрашивал отпустить его домой, обещая больше никогда не связываться с темными людишками.

Старпом был неумолим.


Их задержали в автомашине как раз в тот момент, когда они рассчитывались в рублях и долларах за джинсы. Увлеченный пересчитыванием купюр Рамони неожиданно увидел перед собою чекистов. Ослепительные вспышки фотоаппаратов беспристрастно зафиксировали валютно-контрабандную сделку.

— Каким образом джинсы оказались в машине? — спросил подъехавший к местузадержания майор Евдокимов. — Вам вопрос, Вартанов.

— Он принес, — кивнул бармен на Марчелло.

— Ваши джинсы, Рамони?

— Мои. Он, — указал на Вартанова, — сам их погрузил в порту. Я ничего не выносил и не нарушал…

После оформления соответствующих протоколов, предусмотренных УПК, Рамони и Вартанов были доставлены в порт. На борт «Амалии» поднялись таможенники для повторного досмотра судна в связи с обнаружением контрабанды.

В каюте Рамони в присутствии капитана сотрудники таможни обнаружили в тайнике любопытный вопросник — «Наблюдение за судами». В нем предлагалось регистрировать «все суда Восточного блока и коммунистических стран в море или в порту». Особое внимание отводилось военным кораблям. Один из разделов вопросника указывал на важность сбора сведений, относящихся к «Работам на причалах». Не оставлялись без внимания «Военные сооружения» в советских морских портах.

Таможенники изъяли план-схему порта Новочерноморска с обозначениями важнейших его сооружений, нефтеналивных причалов, военных объектов, пробирки с водой и грунтом, рубли, доллары, лиры, а также записную книжку с адресами.

— Я приношу извинения за случившееся. Я незамедлительно проинформирую судовладельца о действиях штурмана Рамони, — видя результаты досмотра, заявил капитан. — Как говорят русские, в семье не без урода.

Майор Евдокимов тщательно осмотрел изъятые из тайника материалы, а потом, выслушав таможенников, предъявил их Рамони.

Штурман достал сигареты, попросил разрешения закурить.

— Карта и другие записи изобличают вас в сборе шпионской информации.

Когда Рамони перевели эти слова, он стал горячо уверять майора, что ничего подобного он не замышлял, хотя и признает, что собирал информацию о навигационной обстановке.

«Вот это да!» — чуть не вырвалось у майора, когда он нашел в записной книжке Рамони адрес Чукрина.

— Кто такой Чукрин Валерий? — поинтересовался Евдокимов.

— Не знаю.

— Зачем вы его записали в свою записную книжку?

— Мне назвали эту фамилию и адрес.

— Где и кто назвал?

Рамони не хотелось отвечать на этот вопрос, но майор ждал.

— Мой знакомый, в капитанерии порта Монполи, как синьора, к которому можно в случае надобности обратиться, — придумывал на ходу Рамони.

— Вы встречались с Чукриным?

— Нет.

— Кто этот ваш знакомый?

— Сержант из капитанерии.

— Зачем же ему понадобился советский гражданин Чукрин?

— Сержант просил меня найти Чукрина, побывать на улице, где он живет, посмотреть на его дом, но я ничего не сделал, меня задержали. Я хотел попросить бармена Вартанова помочь мне найти Чукрина.

— За это решили заплатить ему джинсами? — Майор Евдокимов своими вопросами загонял Рамони в угол. — По законам нашей страны вы совершили преступление. Капитан судна об этом проинформирован.

— Я совершил ошибку. Прошу простить меня. Я хотел бы письменно принести извинения, просить прощения у советских властей.

Майор Евдокимов дал Рамони бумагу и тот склонился над столом.

«Я, Марчелло Рамони, — писал он, — гражданин Италии, работаю на судне „Амалия“. С 1981 года периодически посещаю Новочерноморск. В 1982 году в порту Монполи я встретился с сержантом капитанерии порта, который предложил мне собирать сведения о советских и других судах, хотел знать их названия и номера, а также данные о движении грузов и назначении сооружений в порту. В дальнейшем я имел встречи с сотрудниками службы информации — капитанерии порта. В своей жизни я сделал ошибку и обещаю советским властям больше не делать этого…»

…Перед тем как отправиться на доклад к полковнику Шахтанину, майор Евдокимов зашел в кабинет к следователю, допрашивавшему Вартанова.

— Валюту покупал у иностранных моряков, приходивших в Новочерноморск. Обычно это проходило в баре ресторана «Бригантина», — цедил сквозь зубы Эдик.

— Сколько вы платили Рамони за джинсы? — спросил следователь.

— Смотря за какие, от 150 до 200 рублей.

— Только рублями?

— Свободно конвертируемой валютой… Долларами, марками, лирами.

— Скажите, Вартанов, вы Чукрина знаете?

— Что-то слышал. Кажется, моряк.

Следствие по делу Вартанова только начиналось. С санкции прокурора он в тот же день был арестован. Предстояла большая и нелегкая работа по расследованию не только его валютно-контрабандных сделок, но и видеобизнеса.


Отпустив майора Евдокимова домой, Николай Васильевич пошел на доклад к генералу Гаевскому.

— Чем порадуете? — спросил Алексей Иванович.

— Особо нечем. Евдокимов доложил о всех событиях сегодняшнего дня. В основном все наши прогнозы и подозрения подтвердились. В записной книжке Рамони есть адрес Чукрина. Рамони получил задание найти его в Новочерноморске.

— Значит, надо полагать, те, кто вербовал Рамони, вербовали и Чукрина? Одна компания.

— Очевидно, так, Алексей Иванович. Чукрина не хотелось им упускать. Уж больно заманчивой показалась им должность радиста.

— Вот вам и ответ, Николай Васильевич, зачем помощники военных атташе бродили по улице и фотографировали его дом.

— Рамони давалось задание по «ракетам» или это его инициатива? — спросил генерал.

— Ему было предложено найти полигон в районе Новочерноморска и посмотреть, что на нем есть. В тайнике обнаружен «Вопросник» и его собственноручные записи шпионской информации. На проявленной пленке засняты портовые сооружения, грузы, многие суда, военные корабли.

Николай Васильевич нашел в папке объяснение Рамони и передал его генералу.


К концу следующего дня было принято согласованное решение в отношении иностранца. Оно гласило:

«…учитывая добровольное признание Марчелло Рамони, советские компетентные органы, руководствуясь принципами гуманизма, решили ограничиться выдворением итальянского моряка из нашей страны без права въезда в СССР».

Узнав об этом решении, вынуждена была подвести итог и иностранная пресса:

«…История агента, введенного в экипаж грузового торгового судна, лопнула, как мыльный пузырь».

Статья в советской газете заканчивалась словами чекиста, принимавшего участие в разоблачении агента:

«Знаете, что лучше всего успокаивает после самого напряженного дня? — сказал он корреспонденту. — Голоса детей. Ведь мы работаем ради их спокойствия, ради мира на земле».

Владимир Востоков ТЕНЬ ФИРМЫ «БЛИЦ»


Не успел майор Хохлов войти в квартиру и поставить чемодан на пол, как жена, открывшая ему дверь, сказала:

— Звонил Михаил Иванович, просил срочно приехать… Неужели до утра нельзя подождать? Не дадут отдохнуть с дороги…

— Не ворчи. Раз срочно, значит, срочно. Пора привыкнуть. Дома все в порядке? — обнимая жену, спросил Хохлов.

— Витек опять затемпературил… — И она поднесла платок к глазам.

— А зачем слезы? Врача вызвала? — спросил Хохлов.

— Да. Может быть, чайку с дороги?

— Нет, мать. Я поехал. Скоро позвоню.

По дороге Хохлов ломал голову над неурочным вызовом. Перебрал в памяти дела, находившиеся у него в производстве, но так и не понял, какое из них потребовало его срочного присутствия.

Полковник Квартов сидел за письменным столом, сосредоточенно уткнувшись в лежавшие перед ним материалы.

— А, здравствуйте, Петр Николаевич. Садитесь, — сказал полковник.

— Здравствуйте, Михаил Иванович.

Хохлов устало опустился на стул.

Полковник с минуту продолжал перелистывать бумаги, затем пододвинул их Хохлову.

— Ваш бывший подопечный — Тихоня — вновь у нас объявился. Займитесь им. Извините, что не придется отдохнуть с дороги — времени в обрез. Свяжитесь, с кем надо, и доложите план действий.

Хохлов принял материалы, когда-то собранные на иностранного специалиста, работавшего на монтаже завода и проявившего подозрительный интерес к оборонным объектам.

— А с какой целью он едет? — спросил Хохлов и сам удивился несуразности вопроса.

Полковник насмешливо глянул на Хохлова.

— Я имел в виду официальную версию… — смущенно поправился Хохлов.

— Как съездил в Рязань?

— Свидетели опознали бывшего агента гестапо Хитрого…

— А вы… Ну да ладно. Передайте на него материалы своему помощнику, а сами вплотную займитесь Тихоней.

— Понятно.

В то время, когда Хохлов изучал материалы по делу Тихони, на пограничной станции Брест только что прибывшую туристскую группу провели в таможенный зал. Туристы расположились у невысокой стойки, положив на нее свои чемоданы. Джим, помня наставления Крепса, оказался последним в очереди на досмотр.

— С приездом, господа. Откуда пожаловали? — спросил пожилой таможенник и, получив ответ от руководителя туристской группы Брука, кивнул головой.

Таможенник спокойно осматривал содержимое чемоданов и баулов. Руководитель туристской группы Брук внимательно следил за его действиями. Джим тоже не сводил с него глаз, стараясь казаться равнодушным Поток чемоданов подходил к концу. Таможенник все меньше и меньше времени задерживался около вещей «Устал», — с удовлетворением подумал Джим.

Когда подошла его очередь, неторопливо раскрыл чемодан.

— У вас, кроме чемодана, ничего нет? — спросил таможенник.

— Да, сэр… то есть товарищ… — сказал Джим.

Бросив беглый взгляд на багаж, таможенник удалился.

«Святая Мария! Пронесло», — с облегчением вздохнул Джим.

Соседями Джима по купе оказалась супружеская пара, уже вторично посещающая Россию. Мужчина, коренастый, с серыми выразительными глазами на полном лице, угостив Джима сигаретой, спросил:

— Вы впервые едете в Россию?

— Да, — соврал Джим.

— О! Вам предстоит много интересного и полезного увидеть в этой удивительной стране, — откликнулась жена соседа. — Вы знаете, мы в прошлый раз были в Волгограде. Какой это чудный город, какой там памятник создали русские в честь победы! А Ленинград? Это же чисто европейский город. А какие там памятники и музеи! — Она все восхищалась, а у Джима сжималось сердце и портилось настроение. — А люди там приветливые и чистосердечные. Вы знаете, мы посетили одну русскую семью…

— Дорогая, по-моему, ты утомила нашего спутника, — перебил ее муж.

— Надо же человеку хоть немного быть в курсе дел. В общем, вы не пожалеете, что решили поехать в Россию, — обратилась она к Джиму.

— Благодарю вас… Кажется, мы подъезжаем к какому-то городу, — довольно сухо поблагодарил Джим.

Втайне он завидовал супружеской паре. В отличие от Джима они ехали в Советский Союз с открытой душой.

Джим вышел в коридор, остановился около окна. Перед глазами пробегали березовые рощи, луга и поля.

— Какая красота, а! — услышал он голос Брука. Джим обернулся, посмотрел в довольное лицо руководителя группы.

— Березы как березы, — отозвался Джим.

— Ну, ну… Скоро станция. Не мешало бы вам немного проветриться. — Брук взглянул на часы.

— Пожалуй, — согласился Джим.

Замелькали нитки железнодорожных путей, составы и пристанционные пристройки. Поезд подходил к большой станции.

Когда поезд остановился, Джим вышел из вагона. Прошелся по перрону. Купил в ларьке полюбившиеся ему когда-то папиросы «Казбек» и после трех жадных затяжек почувствовал, как по телу побежала теплая истома. Возвращаться в купе не хотелось. Он остановился в коридоре у окна. Мысли его были заняты предстоящей встречей с семьей инженера Кленова и тем, как он будет действовать, следуя строгим инструкциям шефа. Это-то и не давало покоя. Не нравилась ему вся эта затея. Но теперь ничего не поделаешь. «Поезд, — как любил говорить Кленов, — ушел».

Поезд опаздывал на четыре часа, и Джима это раздражало. Наконец по радио известили, что поезд подходит к станции. Туристскую группу встретили с цветами. И от этого у Джима еще больше защемило сердце.

В первом по маршруту городе группа провела два дня. Джим вместе со всеми осматривал достопримечательности, сходил в кино. Туристы шумно делились впечатлениями. Не все нравилось, однако общее впечатление было хорошее.

Два дня эти Джиму показались вечностью. Следующим был город, где жил инженер Кленов. В поезде Джим вновь оказался в купе с той же супружеской парой. «Сейчас будут лезть в душу», — неприязненно решил он. И не ошибся.

— Не жалеете, что поехали? — спросила жена соседа.

— Нет.

— А что вам больше всего запомнилось?

— «Ленин в октябре».

— О! Да. Это колоссально. Мы его смотрели в третий раз. Верно, Ларсен?

— Да, Мэри, — подтвердил муж.

Джим чуть не проговорился, что он этот фильм смотрел тоже не раз, но вовремя спохватился.

— Знаете, что больше всего меня восхищает в русских? — спросила Мэри и тут же ответила: — Доброта и терпеливость. Не хотите заложить пульку?

— Благодарю. Я не умею, — соврал Джим.

— Жаль, — разочарованно произнесла женщина.

Джим залез на верхнюю полку и задремал. Его разбудил голос по радио, извещавший, что поезд подходит к станции.

Все засуетились, готовясь к выходу.

Город встретил туристскую группу проливным дождем.

Через пелену дождевых струй Джим увидел на перроне людей с цветами, среди них был и Кленов. Джим спрыгнул с подножки и оказался в его объятиях.

— Пошли быстрей к машине! — Кленов подхватил чемодан и увлек Джима за собой. — Как доехал? — спросил он.

— Спасибо, Борис. Хорошо.

— Каким временем мы располагаем?

— До вечера.

— И никак не больше?

— Никак, Борис.

— Жаль. А я думал, мы порыбачим.

— Не получится. Но зато я тебе привез отличные снасти.

— Спасибо. Как поживает Ненси и дети?

— Они шлют вам горячий привет.

— Благодарю. А как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

— А мы думали, что с вами случилось? Молчите, молчите, и вдруг получаем письмо.

— Понимаешь, болели мы, то сам, то жена, то дети. Так что не было настроения… Да кому нужны чужие болячки и невзгоды?

— Ну это ты зря говоришь. Ну ладно. Молодчина, что дал знать о себе. Сейчас это событие мы отметим как следует.

Вскоре они въехали на улицу Космонавтов, и машина остановилась у дома Кленова.

Они долго сидели за столом, вспоминая, как проводили вместе время, как налаживали холодильную установку и устраняли капризы техники, с которыми им пришлось столкнуться.

— А знаешь, Джим, Лариса приготовила для тебя сюрприз. Подавай на стол, — сказал Кленов, обращаясь к жене.

Джим с нескрываемым любопытством бросил взгляд на Ларису и улыбнулся. Лариса удалилась на кухню и вскоре вернулась с большой супницей в руках. Поставила на стол. Начала разливать по тарелкам.

— Уха-а, — радостно догадался Джим.

— Твоя любимая, — подтвердил Кленов.

— Ну обрадовали. Спасибо, Борис, спасибо, Лариса. — Джим подошел к Ларисе и поцеловал ей руку.

— А мне? — пошутил Кленов.

— А тебе обещанный рыбацкий набор, последняя новинка, — ответил Джим, направляясь к чемодану, откуда вынул красивую коробку с набором разных крючков и приспособлений.

Сгорая от нетерпения, Кленов открыл коробку, с нескрываемым восхищением начал перебирать содержимое.

— Борис, уха остынет, — с укоризной напомнила Лариса замешкавшемуся мужу.

— Уважил. Спасибо, Джим. Ну а теперь возьмемся за уху, — согласился Кленов.

Уха удалась на славу. Джим жмурился от удовольствия, приговаривая:

— Ничего вкуснее не ел…

— Наливай еще. Ешь, не стесняйся, — угощал Кленов.

Съев две тарелки ухи, Джим крякнул от удовольствия, поднялся из-за стола, подошел к баулу и вынул оттуда коробку.

— А это вам, Лариса. Чуть не забыл, — сказал он, вручая ей французские духи.

После сытного застолья Джим изрядно захмелел, и супруги Кленовы предложили ему с дороги немного отдохнуть. Джим не заставил себя долго уговаривать, и в его распоряжение тут же была предоставлена спальня.

Потом они вместе гуляли по городу, любовались Волгой, делились впечатлениями, прошли мимо завода, где работал Кленов.

— Как наша установка? — поинтересовался Джим.

— Не обижаемся.

— Кто налаживал-то? — пошутил Джим.

— А кто помогал? — в ответ улыбнулся Кленов.

— Все правильно, — согласился Джим.

— А как себя чувствует моя харьковская бритва?

— Спасибо. Работает как зверь.

— То-то. — Не сговариваясь, они дружно рассмеялись.

Некоторое время шли молча. Джим с любопытством рассматривал знакомые места, новостройки, отмечал про себя, как похорошел город.

— Джим, а как тебе жилось все это время? — спросил Кленов.

— Собственно, и рассказывать нечего, — после минутного раздумья начал он. — Работа. Дом. Болезни. Вокруг этого и крутилась моя жизнь.

— Не густо. Ну а как общая обстановка у вас? Размещение «першингов»-то все-таки допустили.

— Допустили, — согласился Джим.

— А почему?

В ответ Джим, криво улыбнувшись, пожал плечами.

— Я скажу. Плохо протестуете.

— Возможно… Я далек от политики, Борис.

— Разве можно стоять в стороне, когда мир катится к войне? — И Кленов с укором посмотрел на Джима.

— У нас на всех углах кричат, что Россия активно вооружается, чтобы прибрать к рукам Европу, — ответил как бы оправдываясь, Джим.

— И ты веришь этой чепухе? — возмутился Кленов. — Ты, который прожил у нас целый год?

— Я-то, может, и нет, а вот остальные…

— Хватит вам о политике, — перебила до сих пор молчавшая Лариса.

Кленов посмотрел на жену, затем перевел взгляд на Джима.

— Ты не подумай, что я агитирую тебя стать борцом за мир и тем более коммунистом. Вопрос мира и войны сейчас стал острее клинка, и он не может не волновать честных людей. Извини, — заключил Кленов.

Поздно вечером Кленов вместе с женой отвезли Джима в гостиницу.

— Счастливого тебе пути, Джим. Привет Ненси. А это маленький сувенир от нас. — И Кленов передал Джиму палехскую шкатулку.

— Благодарю. Рад буду принять вас у себя, — ответил Джим, прощаясь.

…Джим поднялся в номер, и в ту же минуту к нему заглянул Брук.

— Вижу, что неплохо провел время, — усмехнулся Брук.

— Лучше и не придумаешь, — откликнулся Джим.

— Ужинать идешь?

— Что вы, как можно? — И Джим с удовольствием погладил свой живот.

— А впрочем, напрасно я спросил. Забыл. Русские умеют угощать… Конечно, была осетровая уха или рыбный шашлык. Что-нибудь в этом роде. Ну ладно, не буду мешать. Я пойду. — И Брук покинул номер.

Джим разделся, сел к столу. Посмотрел на лежащую бумагу. И тут впервые подумал, что не написал ни одного письма Ненси. Взял листок. «Впрочем, до отъезда осталось не так уж много времени. Вряд ли письмо придет до моего возвращения», — решил он. И тут же вспомнил о самоваре.

— Совсем вылетело из головы, — вслух произнес Джим.

— Что вылетело? — спросил неожиданно появившийся в дверях Брук.

— Да жена просила купить самовар, а я…

— Завтра утром внизу в ларьке и купи. Я на секунду, возьму у тебя карты. Спокойной ночи.

Утром, купив подарок жене, Джим готов был выехать на вокзал, чтобы продолжить путешествие.

Когда поезд тронулся, Джим с удовольствием подумал, что первый рубеж благополучно пройден. Осталось преодолеть еще одно препятствие — и он обеспеченный человек!

Туристскую группу поместили в лучшей гостинице города. Джим и здесь поселился рядом с руководителем группы Бруком, как и велел принявший его на работу мужчина с пунцовыми щеками. Первый день Джим с туристской группой осмотрел город, посетил местный музей, а вечером сходил в театр оперетты.

После сытного ужина Джим вернулся в номер и лег в постель. Завтра ему предстоял трудный день, и он решил пораньше лечь, чтобы хорошо выспаться.

Застав Джима в постели, Брук не удивился.

— Набираешься сил? — бросил он на ходу. — Ну и правильно. Я приду поздно. Завтра мы едем в село. Я сказал группе, что ты болен и не сможешь быть с нами, — сообщил Брук. — Так что можешь быть спокойным.

— Спасибо.

— Спокойной ночи. — И Брук ушел.

Спокойной ночи у Джима не получилось. Он долго ворочался в постели, стараясь освободиться от тревожных мыслей. Как-то дальше сложатся дела? Невольно вспомнил, с чего все началось…

Много месяцев подряд он приходил на биржу труда, становился в длинную очередь и терпеливо ждал, чтобы сделать отметку в красной карточке безработного. Молодой, сильный мужчина, обладающий хорошей профессией инженера по холодильным установкам, Джим, усталый и разбитый, возвращался домой к семье и каждый раз прятал глаза от измученной жены, полуголодных и больных детей. Пособия по безработице хватало лишь на десять дней. Но даже и эта мизерная выплата вскоре прекратилась. Вслед за этим пришла другая большая беда: хозяин дома потребовал немедленно погасить задолженность по квартире. В противном случае он обратится в полицию и потребует их выселения. Только этого не хватало! Были срочно заложены и проданы последние ценные вещи. Жить больше было не на что.

И когда в очередной приход Джима на биржу труда вдруг выкрикнули его фамилию, он не поверил своим ушам. Он пробился к стеклянной стойке и просунул лицо в окошко.

— Я Джим Карло, — произнес он, затаив дыхание.

— Ваш документ, — потребовал чиновник. — Сэр Карло, обратитесь по этому адресу. Вас ждут. Душевно хочу, чтобы вам повезло. Желаю удачи. — И служащий биржи протянул ему маленький листок бумаги. Руки у Джима дрожали, от волнения на лбу выступил пот. Шутка ли, ведь он так ждал этой минуты! Он шагал по указанному адресу, не чуя под собой ног. У железных ворот небольшого двухэтажного коттеджа он остановился, нажал на кнопку звонка.

«Вас слушаю. Что угодно?» — услышал он голос над головой.

— Джим Карло, по направлению биржи труда, — ответил он в невидимый микрофон.

Железная дверь медленно открылась.

Его встретили у подъезда коттеджа, провели на второй этаж. За большим письменным столом сидел мужчина средних лет с такими пунцовыми щеками, будто он только что вошел сюда с мороза. На широком носу громоздились роговые очки, из-за которых на вошедшего смотрели застывшие бесцветные глаза.

— Надеюсь, Джим, ваши дети теперь скоро поправятся, — произнес хозяин кабинета, любуясь длинными холеными ногтями.

Джим от неожиданности раскрыл было рот, но, быстро справившись с собой, ответил:

— Да, сэр, спасибо. Они очень слабы и…

— Понятно. Дело поправимое, — сказал мужчина, оборвав его на полуфразе. — Не будем терять время. У нас к вам имеется деловое предложение. Совсем пустячное, на зато вы сможете сразу поправить свои семейные дела и обеспечить ближайшее будущее. Как?

— Я согласен, сэр.

— Ну вот и отлично. Если не ошибаюсь, вам уже приходилось бывать в России?

— Да, сэр, по контракту. Три года тому назад. Монтировал на заводе холодильную установку

— Русским языком владеете?

— Слабо, сэр. Нет практики.

— Это поправимо. Какие у вас отношения сложились с русским инженером Кленовым?

Для Джима этот вопрос прозвучал словно выстрел в ночной тишине.

— Кленовым?! Ах, Кленовым Борисом. Были хорошие, сэр. После моего отъезда из России мы переписывались в течение полугода, но потом все прекратилось. Понимаете, я потерял работу и…

— Понимаю. Когда вы получили от него последнее письмо?

— Последнее? Примерно год тому назад…

— Вы были вхожи в его семью?

— Да, сэр.

— Адрес помните?

— Адрес? Надо поискать.

— Поищите. И, когда найдете, придете ко мне.

— Хорошо, сэр.

— Все. Можете идти.

Весь путь к дому он мучительно ломал голову, вспоминая адрес инженера Кленова. Однако, кроме города и названия улицы, ничего больше не вспомнил. Осталась одна надежда на Ненси. А что, если и она не помнит? Но письма-то должны сохраниться. Последние метры к дому Джим не шел, а почти бежал.

— Ненси, Ненси, где письма Кленова из России, где его письма?

— Что случилось? На тебе лица нет.

— Где письма Кленова?

— Я их сожгла. Они принесли нам немало неприятностей. Ты же сам это говорил…

— Ненси, дорогая, вспомни его адрес, понимаешь, адрес!

— Адрес… Чего ты так всполошился? Я его и так запомнила: улица Космонавтов, дом двадцать, квартира тридцать пять.

— Спасибо, милая! — И Джим порывисто обнял жену. — Я скоро вернусь…

В памяти Джима постепенно восстанавливались подробности знакомства с русским инженером. В числе других специалистов фирмы он прибыл для монтажа и наладки холодильной установки. Там, на заводе, работа и свела его с инженером Кленовым. Ему очень понравился этот голубоглазый русский инженер, понравился своей сердечностью, добротой и деловитостью. Чего греха таить, приехал Джим в Россию с большим предубеждением. Местная буржуазная печать, радиостанции «Голос Америки», «Свобода», телевидение не жалели красок, чтобы преподнести жизнь в России как сплошной кошмар, в котором живут чуть ли не первобытные кровожадные люди. Все, что Джим увидел в России, никак не укладывалось в сознании. Одно приятное открытие следовало за другим. Оказывается, здесь живут нормальные люди, со своими горестями и радостями.

На заводе Джим вместе с инженером Кленовым собирал и пускал холодильную установку. Совместная работа сблизила их, отношения скрашивались взаимной симпатией. Новый год он встречал в семье Кленова. Это был незабываемый вечер. Здесь он познакомился с женой Кленова Ларисой. Они долго и много тогда пели, танцевали. Правда, в разговор Джим вступал редко: русский язык давался ему нелегко, и потому он больше слушал и улыбался. Он был счастлив тогда, хотя и находился вдали от родины.

С тех пор он стал часто бывать у Кленовых. Выходные дни проводил на Волге, рыбачили. Особенно Джима тронула забота Кленова, когда он очутился в городской больнице. Кленов навещал его почти ежедневно, приносил фрукты и сласти. Это было для Джима так необычно и неожиданно, что он не находил слов благодарности. Но больше всего он поразился, когда пришла пора выписываться из больницы. На вопрос, сколько он должен заплатить за свое пребывание в больнице, Джим получил ответ, что лечение и операция бесплатны. Он был совершенно уверен, что это Кленов заплатил за него. Несколько дней спустя Джим вернулся к мучившему его вопросу:

— Скажите, Борис, сколько я все же должен за мое пребывание в больнице? — спросил он Кленова.

— Ровным счетом ничего.

И как горячо ни доказывал ему Кленов, что в Советском Союзе бесплатное медицинское обслуживание, Джим до конца так и не смог в это поверить.

По-прежнему работали они дружно. Кленов оказался высококвалифицированным специалистом. С ним Джиму было легко. Их теплые отношения не прошли незамеченными и вызвали осуждение со стороны старшего группы наладчиков фирмы. Однажды он затеял с Джимом серьезный разговор и просил прекратить общение с Кленовым в нерабочее время.

— Смотри, доиграешься, — предупредил он Джима.

Тогда он не придал этому значения и, уж конечно, не предполагал, что именно эта причина послужит поводом для его увольнения из фирмы.

И вот теперь новое предложение возродило в нем былые надежды. Понятно, с каким трепетным волнением открыл он дверь кабинета, где сидел за столом мужчина с пунцовыми щеками.

— Принесли? — весело встретил он Джима.

— Да, сэр.

— Вам придется совершить еще одну поездку в Россию. Как вы на это смотрите?

— О, сэр! Я согласен, — обрадовался Джим.

— Если не возражаете, приступим к делу, — улыбнулся мужчина.

— Да, сэр, но мне хотелось бы знать, с кем я имею честь разговаривать…

— Джон Блиц.

— Благодарю, сэр. А какую фирму вы представляете? Я ведь инженер…

— Наша фирма — «Блиц», за нее краснеть вам не придется. Пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, там вам все объяснят. Желаю удачи.

— Сэр, а как же с адресом? Я его принес.

— Он вам пригодится. Желаю удачи, — повторил Блиц.

Джим покинул кабинет со смешанным чувством радости и недоумения. Наконец-то нашлась работа, да еще с поездкой в Россию. Можно только мечтать об этом. Но огорчал эпизод с адресом инженера Кленова. С таким трудом он восстановил его, а Блиц даже не поинтересовался. Почему? Поразмыслив немного, он пришел к выводу, что это была, очевидно, маленькая проверка, которую он, по всей вероятности, прошел благополучно. При первой поездке в Россию все было просто и ясно, кого он представлял и с какой целью ехал. Сейчас совсем другое. «Ладно, поживем, увидим», — решил он и вошел в указанный кабинет.

— Добрый день, — произнес Джим, закрывая за собой массивную дверь кабинета.

— Я вас жду, Джим Карло. Проходите и садитесь, — вместо приветствия услышал он.

Джим сел в большое мягкое кресло.

За письменным столом стоял пожилой мужчина с пышной шевелюрой. Длинные черные волосы, спускавшиеся почти до плеч, и черная с проседью борода больше подошли бы священнику, чем чиновнику. — Мужчина внимательно и строго рассматривал посетителя.

— Джим Карло, — наконец нарушив молчание, сказал бородач, — меня зовут Крепсом. Вилли Крепсом. Вам известно, чем занимается наша фирма?

— Нет, сэр.

— Она занимается установлением деловых и прочных связей с русскими. Поскольку вы имеете знакомых в России, мы и нуждаемся в вашей помощи. Надеюсь, вы не откажетесь способствовать дальнейшему процветанию нашей фирмы, а она за это, разумеется, не останется перед вами в долгу. Тем более однажды вы нам существенно помогли… — И бородач сел за стол, где лежала перед ним какая-то папка.

— Каким образом? — удивился Джим.

— Будучи в России, вы помогли нам внести ясность по одному объекту. Надеюсь, не забыли? — И Крепс вынул из папки лист бумаги, на котором рукою Джима была нарисована схема расположения строящегося завода. Джим опешил от неожиданности и тут отчетливо вспомнил, как накануне его поездки в Россию с ним встретился представитель какой-то важной фирмы и настоятельно попросил его поинтересоваться характером объекта, строящегося недалеко от города. Он хотел было отказаться, но ему прозрачно намекнули, что еще не поздно аннулировать поездку, и он был вынужден дать согласие.

В один из выходных дней Джим под предлогом поездки на рыбалку выехал из города и появился в районе интересующего объекта, затем быстро вернулся обратно.

— Так вы согласны? — последовал жесткий вопрос.

— Да, да, сэр, — дрогнувшим голосом сказал Джим. — Что я должен делать?

— Маленький безобидный пустячок… Но прежде всего вам придется пройти маленький курс подготовки. Увы, это необходимо. Не возражаете?

— К вашим услугам.

— Очень хорошо. С сегодняшнего дня вы зачисляетесь в штаты фирмы. Вот аванс. — И бородач протянул Джиму чек. — Вопросы есть?

Джим взглянул на чек и обомлел.

— Нет, сэр, благодарю вас — Он с трудом сдерживал свою радость.

Джим почти не помнил, как он вышел на улицу. Он забыл про все свои мытарства, тревоги, сомнения и страдания. Накупил разных продуктов, не забыл прихватить две бутылки вина. «Вот обрадуется Ненси, как будут счастливы дети. Наверное, зря я отнял у них удовольствие самим сделать покупки», — подумал он, открывая дверь квартиры.

— Откуда это все, святая Мария! — воскликнула Ненси, как только увидела Джима, нагруженного продуктами.

— От Кленова. Бери быстрей и накрывай стол. Я жутко голоден.

Ненси от радости всплакнула.

— Милый Джим! Как я счастлива! За удачу, за детей, за тебя! — И Ненси подняла бокал.

На следующий день, как было обусловлено, Джим явился к Крепсу.

— Как настроение, Джим? — встретил его Крепс.

— Хорошее, сэр. Благодарю вас.

— Отлично. Теперь вам остается заполнить вот эту анкету. — Он подал Джиму развернутый лист. Джим взял анкету и удивился множеству вопросов, на которые ему придется отвечать. — Заполните здесь. Пройдите в комнату отдыха, после зайдете ко мне. Пока все, Джим.

Джим долго пыхтел над ответами на вопросы анкеты. И чем дальше следовали они, тем больше он поражался их разнообразию. Они вертелись вокруг политических убеждений и обстоятельств, связанных с пребыванием в России. На вопросы о знакомых требовались обстоятельные ответы: привычки, слабости, поведение на службе, в быту. Отвечая на них, Джим был вынужден сообщать все, что он знал об инженере Кленове. Заполнив анкету, Джим вернулся к Крепсу.

Крепс долго и внимательно изучал ответы Джима.

— Вы пишете, что подаренную вам электрическую бритву после ее ремонта прислал сюда инженер Кленов, так?

— Да, сэр.

— Когда вы ее получили?

— Это было вскоре после возвращения.

— Хорошо. Пройдемте со мной.

Крепс ввел Джима в полутемную комнату, где он увидел мужчину в белом халате. Джима усадили в глубокое кресло, подключили его ко всяким проводам, и посыпались вопросы, на которые он отвечал в анкете.

Джим догадался — его проверяли на детекторе лжи. «Выходит, вся эта поездка — не такой уж пустячок, как уверял Крепс», — подумал он, отвечая на вопросы мужчины в белом халате. Просмотрев пленку, тот сказал: «Хорошо. Теперь кое-что вам надо изучить…»


…На вокзал Джим явился ровно за час до отхода поезда. В служебном кабинете, куда он вошел, были Крепс и какой-то респектабельный мужчина.

— Значит, как и условились, — напутствовал его Крепс. — Вы едете с группой туристов. Руководитель — господин Брук. На него можете во всем положиться. Вот ваш билет. — И Крепс протянул ему продолговатый конверт. — Если возникнут какие-либо вопросы, консультируйтесь с Бруком.

— Хорошо. Постараюсь не доставить вам хлопот, — ответил Джим.

Как только Брук покинул кабинет, Крепс тут же обратился к Джиму:

— Давайте, Джим, еще раз прокрутим ваши действия в России. — Крепс вынул лист бумаги, разложил его на столе. — Вот это место в лесу, в десяти километрах от города. Оно вам знакомо. — Указательным пальцем Крепс ткнул в точку, заштрихованную красным фломастером…


«Скорее бы добраться до этого леса», — подумал Джим. Он встал с постели и подошел к окну. Долго стоял, любуясь игрой света. Затем достал из кармана коробок спичек, вынул из него продолговатый патрончик, замаскированный под спичку, вскрыл и извлек оттуда свернутую в трубочку бумагу с начерченной схемой местности, куда ему придется ехать. Убедившись, что все хорошо запомнил, он разорвал на мелкие кусочки и снова лег. Но сон не шел. Выпил сильнодействующее снотворное и вскоре провалился как в омут.

…Полковник Квартов разбирал у себя в кабинете очередную почту, когда секретарь доложил, что пришел по срочному вопросу майор Хохлов.

— Зовите, — ответил Квартов.

— Товарищ полковник, Тихоня, по всему видно, развертывается…

— Что случилось?

— Он посетил своего старого знакомого инженера Кленова. Пробыл у него в квартире несколько часов, изрядно набрался…

— Можно покороче. — И Квартов, посмотрев на часы, закрыл папку.

— Можно. Кленов пришел в УКГБ, где заявил о пропаже у него паспорта и военного билета.

— Кленов уверен, что документы пропали после ухода Тихони?

— Да. Как раз перед приездом Тихони Кленов получил паспорт, который был на прописке в милиции, и вместе с военным билетом положил в спальне на видное место. Инженер Кленов заслуживает полного доверия.

— Ну что же, вполне вероятно. Известно, что иностранная разведка систематически поручает своей агентуре добывать советские документы.

— Кленов ничего подозрительного не заметил в поведении Тихони? — спросил Квартов.

— Ровным счетом ничего.

— Ровным счетом ничего… — повторил в раздумье Квартов.

— Кленов предлагал свои услуги. Он готов, если потребуется, встретиться с Тихоней и объясниться.

— И что вы ответили ему?

— Сказал, что, если потребуется, мы прибегнем к его услугам.

Квартов одобрительно кивнул головой.

— Главное, не спугнуть Тихоню. Думается, что эти документы — далеко не главная задача… — И Квартов на минуту задумался. — Где сейчас группа?

— В колхозе «Старый большевик». Тихоня остался в номере гостиницы.

— Остался, говорите? Это интересно. Как он ведет себя?

— Немного нервничает.

— Будьте внимательны. Помощь вам нужна?

— Управимся.

— Тогда действуйте. Будьте на связи.

Утром, когда туристская группа выехала на экскурсию в колхоз-миллионер «Старый большевик», Джим быстро переоделся, опробовав как собирается металлическая лопатка, затем положил в хозяйственную сумку пластмассовый чемоданчик, напоминавший магнитофон, и покинул номер.

Осторожно оглядываясь по сторонам, он зашел в сквер, находившийся против гостиницы, сел на лавочку, покурил и направился по аллее к стоянке такси. На ходу вынул из внутреннего кармана плаща шарф, перевязал им щеку.

Джим точно следовал полученным инструкциям — садиться не в первую машину. Он уже допустил одну оплошность: щеку ему следовало завязать шарфом еще в гостинице, а не на улице. Впредь надо быть повнимательней… Сев в такси, он молча показал шоферу заранее подготовленную записку с конечным пунктом поездки. Рта Джим не открывал, руку к щеке прижимал. И так все ясно — «болели зубы».

— У вас, очевидно, флюс, — сочувственно произнес водитель, прочитав поданную записку. — Знакомо! Надо полоскать шалфеем. На себе испытал. Кстати, тут аптека недалеко. Можем заехать, — предложил шофер.

Джим показал на часы, мол, нет времени. Таксист понимающе улыбнулся. Машина тронулась. Выехали за город. Вскоре за окном показалась знакомая березовая роща, которую рассекала уходящая вглубь бетонная дорога. У поворота мелькнул знак, запрещающий туда въезд.

Джим мысленно отмечал попадавшиеся по дороге ориентиры, изученные по карте и макету, боясь пропустить место, где он должен сойти. Впереди засинел густой лес. Проехали указатель девятого километра. Скоро покажется десятый. Пора.

Джим тронул за плечо шофера и, показав ему рукой на живот, подал знак остановиться.

— Да ты, брат, совсем расклеился, — сочувственно произнес таксист.

Джим изобразил страдание.

Машина остановилась.

Кряхтя и морщась от «боли», Джим вылез из такси, прихватив с собой хозяйственную сумку, и, держась за живот, побежал в лес.

«Не доверяет, — подумал таксист, — вещички с собой захватил».

Вскоре Джим вернулся.

— Все в порядке? — дружелюбно осведомился шофер.

— Спа-си-бо, — шепотом поблагодарил Джим. Слегка морщась, он осторожно влез на заднее сиденье и затих, прижимая повязку к щеке. Через несколько минут Джим повторил операцию с выходом из машины, но теперь уже недалеко от озера.

— Чем вас накормили?

— Тво-рог, — соврал Джим. — В кафе.

— А, это случается. Не повезло тебе… Стоп, у меня есть гарантированное средство. — И шофер подал Джиму таблетку энтеросептола.

Джим, с трудом проглотив таблетку, выбрался из машины и, придерживая хозяйственную сумку, поскорее побежал в кусты…

Чтобы не вызвать подозрения у таксиста, Джим вместо запрятанного в лесу пластмассового чемоданчика заполнил заметно полегчавшую сумку землей и вернулся к машине.

— Ну как? — участливо встретил его таксист.

В ответ Джим, сделав страдальческую гримасу, вымученно улыбнулся.

— Ничего, все образуется. Садитесь на строгую диету… Вперед?!

Джим кивнул головой.

Вскоре доехали до ближайшей железнодорожной станции. Щедро расплатившись с таксистом, Джим взял билет на пригородный поезд.

В поезде народу оказалось немного. Джим опустился на свободную скамью, незаметно, как следовало по инструкции, засунул под нее хозяйственную сумку и откинулся в изнеможении.

Возвратился он в гостиницу еле живой. Войдя в номер, достал из шкафа бутылку «Столичной», быстрыми глотками стал пить прямо из горлышка. Кажется, захмелел. Лег в постель. Через несколько минут заснул сном младенца. Джим проснулся, когда в номере было темно. Он встал, зажег свет. Увидел в зеркале свое помятое лицо. «Завтра в полдень — отъезд, — подумал с облегчением. — Скорее бы наступило завтра».

К вечеру вернулись товарищи.

— Как зубы? — спросил у Джима руководитель группы и бросил взгляд на пустую бутылку.

— Русская водка делает чудеса, — ответил Джим.

— В таком случае пошли на ужин и отдадим ей должное еще раз.

— Больше не могу. Принесите мне чего-нибудь солененького, — попросил Джим.

Ужинать он не пошел, а утром, продолжая «болеть», пропустил завтрак, ограничился лишь стаканом крепкого чая. Лежа в постели и сладко потягиваясь, Джим посмотрел на часы. Руководитель уже давно ушел. Пора вставать… В это время в номер постучали.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Джим.

Накинув халат, он открыл дверь. Перед ним стояли четверо: какой-то незнакомый широкоплечий человек, рядом — вчерашний водитель такси, дежурная по этажу и горничная.

— Вы господин Джим Карло? — спросил на английском языке широкоплечий мужчина.

— Я. С кем имею честь говорить? — спросил, холодея, Джим.

— Майор Хохлов из Комитета госбезопасности.

— Что вам угодно?

— Вы нужны, Джим Карло. Только вы, — ответил майор Хохлов. — Предъявите ваши документы.

Джим передал паспорт, окинул взглядом майора Хохлова и обомлел. В руках представителя органов госбезопасности был тот самый пластмассовый чемоданчик, который он зарыл вчера в березовой роще, неподалеку от озера. И у таксиста Джим увидел хозяйственную сумку, оставленную им в электричке. Ноги сделались ватными.

— Господин Карло, узнаете ли вы чемоданчик и хозяйственную сумку? — спросил майор Хохлов, указывая на вещи.

«Это конец», — молнией промелькнуло в голове у Джима. Он не мог произнести ни слова.

— Это ваш чемоданчик? — настойчиво повторил майор Хохлов.

— Первый раз вижу… Господа… Товарищи… Мой чемодан здесь… — И Джим, решив разыграть комедию, бросился к шкафу, вынул чемодан и поставил его у своих ног: — Пожалуйста, убедитесь, господа.

— Прошу вынуть вещи из чемодана.

Джим не шелохнулся.

В это время в номер шумно ворвался руководитель группы Брук. Он с недоумением оглядел незнакомых ему людей.

— Господа, что здесь происходит? Извольте объясниться.

— А вы кто?

— Я руководитель туристской группы Брук. А вы?

— Очень кстати. Я из Комитета госбезопасности, майор Хохлов. Господин Брук, господин Джим Карло совершил государственное преступление. Вчера в десять часов пятнадцать минут он в районе оборонного объекта зарыл в землю вот этот пластмассовый чемодан с упрятанным в нем передатчиком. Господину Джиму Карло предъявляется обвинение в проведении шпионской деятельности против Советского Союза. Сейчас мы составим вприсутствии понятых протокол опознания и задержания…

— Это недоразумение, господа… Это провокация! Вы не имеете права… На каком основании… — пытаясь спасти положение, промямлил Брук.

— На основании ордера прокурора, вот, пожалуйста, убедитесь. — И майор Хохлов предъявил соответствующий документ. Пока руководитель группы рассматривал ордер, Джим безвольно переминался с ноги на ногу, надеясь, что все обойдется.

— Пожалуйста, товарищи… господа, смотрите…

— Непременно. Господин Карло, предъявите, пожалуйста, понятым свой чемодан.

На глазах у присутствующих Хохлов поднял тщательно замаскированное второе дно. Как и предполагалось, под ним оказался тайник, в него поместился плоский чемоданчик.

— Что вы на это скажете? — последовал вопрос.

— Провокация! Немедленно соедините нас с посольством. Мы будем жаловаться… Вы за это ответите… заявил руководитель группы, бросая ордер на стол.

— Ответим и с посольством соединим, но от этого вам легче не будет.

— Господа, прошу подойти к столу. — Майор Хохлов откинул крышку плоского чемоданчика. — Не стесняйтесь, подойдите.

— Мне нечего стесняться. Там деньги, лекарства, часы и кое-какие ценные вещи, — произнес Джим, довольно скоро приходя в себя после шока. Он подошел к столу, бросил взгляд на содержимое чемоданчика и оторопел. Его взору открылся тщательно смонтированный электронный блок, состоящий из сотен, если не тысяч мелких деталей, опутанных сетью разноцветных проводов.

Почувствовав замешательство Джима, майор Хохлов продолжал:

— Значит, деньги, лекарства, часы и ценные вещи?! И, конечно, знаете, для чего они предназначались?

Джим беспомощно посмотрел на Брука. В ответ тот презрительно дернул плечами, отвернулся к окну.

— Так вот, господин Карло, эта импульсная установка предназначается для перехватывания сигналов, исходящих с оборонного объекта. Вот акт экспертизы. Теперь, надеюсь, вы понимаете, каким она служит целям?

Джим медленно обвел испуганным взглядом людей в номере, точно увидел их впервые. Его лицо сделалось мертвенно бледным. Вдруг он опустился на колени, крепко сжал голову руками и, что-то бормоча, начал раскачиваться из стороны в сторону.

Присутствующие молча наблюдали за этой сценой. Только Брук безучастно смотрел в окно, повернувшись ко всем спиной.

— Что я наделал? Моя бедная Ненси… Мои несчастные дети… Я все расскажу… Да, мне дали «разовое деловое предложение», меня заставили согласиться, — решительно поднимаясь с пола, заявил Джим.

— Щенок. Тряпка, — с гневом произнес Брук и хотел было выйти из номера, но майор Хохлов решительным жестом остановил его.

— Прошу прощения, но ваше присутствие, господин Брук, совершенно необходимо. Джим Карло, мы вынуждены произвести осмотр номера и ваших вещей, — заявил майор Хохлов. — Откройте шкаф.

Джим вынул из платяного шкафа пиджак и в присутствии понятых передал Хохлову. Хохлов извлек из пиджака советский паспорт и военный билет.

— Кленов Борис Александрович, — вслух произнес он. — Откуда у вас советский паспорт и военный билет?

— Это документы моего знакомого, инженера Кленова. Я находился у него в гостях и взял их.

— Не взяли, а украли.

— Да.

— Джим Карло, признаете, что этот пластмассовый чемоданчик вы зарыли в лесу?

— Да, признаю…

— С какой целью вы приехали в Советский Союз?

— Разрешите воды… и, если можно, закурить, — промямлил Джим.

Джим залпом осушил воду. Вынул из пачки папиросу, помял ее. На минуту задумался…

— Не знаю, с чего и начать, — произнес он, собираясь с мыслями. — Биржа труда направила меня на фирму, занимающуюся, как мне объяснили, упрочением деловых связей с русскими. Мне предложили совершить экскурсию в Россию, выдали большой денежный аванс. Потом меня обучили, как надо вести себя в России. Вам, конечно, не понять, что такое быть безработным. Когда у тебя большая семья, больные дети, долги… В конце концов я согласился, разумеется, за крупное вознаграждение. Им для чего-то потребовался советский паспорт и военный билет. Я должен был их взять у инженера Кленова, что я и сделал.

— Вернее, выкрасть, — поправил майор Хохлов.

— Да, выкрасть… Как я виноват перед Борисом… Нет мне прощения… Хозяева фирмы сказали мне, чтобы я отвез и закопал у озера пластмассовый чемоданчик. Это посылка, сказали мне, для незаслуженно осужденного советским судом «борца за права человека», который якобы нуждается в помощи и поддержке. При этом дали понять, что иного канала помощи ему не существует. Вот, мол, и приходится идти на подобную хитрость. Указали место, где надо зарыть чемоданчик в землю, причем обязательно на метровую глубину, чтоб нельзя было обнаружить. Я специально тренировался…

— И вы не поинтересовались, что в этом чемоданчике?

— Мне сказали, что деньги, дефицитные лекарства, часы и разные вещи для продажи.

— И вы поверили?

— Не совсем. Вес чемоданчика внушал сомнение, как и многое другое. Но для меня мосты были уже сожжены… Аванс ушел на погашение долгов, на лечение детей… А чем рассчитываться? Поверьте, я мучился, переживал… Даже появилась мысль прийти к вам с повинной и все рассказать… Не верите?

— И что же вам помешало?

— Не хватило духу.

Джим глубоко вздохнул.

— Укажите адрес и имена сотрудников фирмы «Блиц», с которыми вам пришлось иметь дело перед поездкой в Советский Союз.

Джим назвал адрес фирмы «Блиц» и дал характеристики двум ее сотрудникам — Блицу и Крепсу.

— Я про-те-стую, — вновь вмешался в разговор Брук.

— Против чего вы протестуете, господин Брук?

— Против всего того, что здесь происходит.

— Мы тоже протестуем, и прежде всего против происков ЦРУ, жертвой которых стал ваш соотечественник, — спокойно возразил майор Хохлов. — Джим Карло, на основании статьи 65 Уголовного кодекса РСФСР вы задержаны. Оденьтесь и следуйте за мной, — приказал майор Хохлов.

Павел Кренев С КАМНЕМ В КАРМАНЕ

1

В половине десятого переливисто зазвонил внутренний телефон. Что-то рано сегодня. Обычно с утра Сергеев старался не беспокоить. Значит, неотложное дело.

Васильевский поднял трубку.

— Здравствуйте, Михаил Александрович. Слушаю вас.

— Доброе утро. Зайди ко мне, Александр Павлович.

Голос у Сергеева ровный, по телефону у него никогда не поймешь: спокоен он или волнуется.

Но как только Васильевский зашел к Сергееву в кабинет, сразу понял: произошло нечто серьезное — шеф стоял у окна и курил.

Хорошо, что у людей есть устоявшиеся привычки, по которым можно сразу определить их настроение. Когда начальник отдела ходит по кабинету, он думает и нервничает. В такие минуты он часто подходит к окну и подолгу в него смотрит, будто в проходящих трамваях или людском потоке высматривает решение.

— Проходи, Саша, садись.

Сергеев взял из раскрытой папки бумаги и протянул Васильевскому.

Документ оказался телеграммой, пришедшей ночью из Центра. Александр первым делом глянул на подпись, чтобы сразу знать, с кем имеет дело. Внизу стояла фамилия одного из руководителей контрразведывательного управления. Уровень солидный, ничего не скажешь. Сверху, наискосок, черными чернилами была нанесена резолюция начальника их управления, генерала Покрышева. Этот почерк Александр смог бы отличить среди тысячи других: прямой, почти без наклона, крупный и размашистый, с четко выведенной каждой буквой, острый на изгибах — почерк повторял особенности характера начальника.

Резолюция Покрышева была лаконичной:

«Тов. Сергееву. Прошу в кратчайшие сроки собрать характеризующие Панкова данные, выяснить степень секретности располагаемых им сведений. Решите вопрос о кандидатуре командируемого за рубеж работника».

Васильевский бросил быстрый взгляд на Сергеева.

— Ты читай, читай, — повторил тот

«По линии МИД СССР нам поступило сообщение о том, что в советское Генеральное консульство, находящееся в Сан-Стоуне (Латинская Америка), обратился пребывающий там в служебной командировке ленинградский инженер Сажинов и заявил, что явился свидетелем встречи научного сотрудника с исследовательского судна „Академик Волгарев“ Панкова с двумя иностранцами, одного из которых зовут Кларк Белоу. Сажинову показался подозрительным тот факт, что Белоу работает в восточном отделе судостроительной компании „Модерн шипс“, куда командирован сам Сажинов, и, по его мнению, является крайне антисоветски настроенным человеком. Во время разговора с иностранцами Панков вел себя нервно, явно остерегался, что его заметит кто-либо из команды советского судна.

По имеющимся у нас данным, Белоу является кадровым сотрудником ЦРУ, действительно работает под прикрытием восточного отдела американской компании „Модерн шипс“, специализируется на сборе разведданных о советском судостроении.

С учетом того что Панков как специалист в судостроении располагает интересующей противника информацией, просим срочно командировать в Сан-Стоун опытного оперативного работника с задачей на месте выяснить характер контакта Панкова с сотрудником ЦРУ

Предполагаемый повторный заход судна в Сан-Стоун — через три недели».

Васильевский читал медленно: телеграмма — особый вид переписки, — сухой, но емкий, каждое слово значит многое.

Сергеев достал из стола пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Что скажешь? — спросил он у Александра, когда тот поднял голову.

— Информация серьезная.

— Америку открыл. Лучше скажи, с чего начнешь?

— А что, это мне поручите? — Глаза у Васильевского заблестели.

— Кому же еще! — Сергеев хмыкнул. — Дело Николаева ты закончил, материалы у следователей. А чтобы вопросов не возникало — дай-ка документ.

Он взял телеграмму и пониже генеральской резолюции написал свою:

«Тов. Васильевский. Пр. срочно доложить предложения по организации проверки Панкова».

И протянул телеграмму Васильевскому.

— Вот так-то.

Александр тут же начал предлагать:

— Начну с места работы…

— Так, а дальше?

— Как обычно, пройдемся по связям, а там посмотрим.

— Посмотрим. — Сергеев нахмурился, поднялся с кресла и вновь пошел к окну.

— Тут, Саша, нельзя сработать вхолостую. Сам видишь, не исключено, что имеем дело с вербовкой. Все должно быть так, чтобы комар носа не подточил, и, как требует Москва, в крайне сжатые сроки. В общем, надеюсь на тебя.

— Спасибо, Михаил Александрович, постараюсь.

Когда Васильевский уходил, Сергеев вдруг хитрюще улыбнулся:

— Шашку не забудь в управлении оставить.

— Какую шашку?

— Кавалерийскую. Ты же у нас главный кавалерист. Наскоками все орудуешь.

— Да…

— Не оправдывайся! Начальству видней.

Александр улыбнулся:

— Есть оставить шашку.


В научно-исследовательском институте антикоррозийных покрытий появился журналист. Улыбчивый, общительный и дотошный. Он знакомился с сотрудниками, доставал микрофон и задавал всевозможные вопросы. Взял интервью даже у старой дворничихи Анны Михайловны Прохватиловой. Словоохотливая Анна Михайловна, уставшая от недостатка общения, к интервью отнеслась со всей ответственностью. Чтобы не выронить, не разбить дорогую вещь, она обхватила микрофон обеими руками и наговорила в него столько, что корреспонденту пришлось выключить магнитофон: пленка уже кончалась. Немало труда стоило и распрощаться с ней.

— А про директора-то, про главного-то надо ведь, как же?

— Я к вам еще зайду, ладно?

— Ладно-то ладно, да ведь про всех уже рассказала, а про главного-то и не поспела.

— Спасибо, спасибо…

Затем журналист появился у заведующего сектором, занимающимся разработками для морского судостроения.

— Здравствуйте, Евгений Никитич, я звонил вам…

— А-а, из городского радио?

— Да, Рогозин из отдела науки и техники.

— Проходите, корреспондент, садитесь.

Заведующий сектором, по всему видать, живой, энергичный мужчина, хотя и излишне полный, добродушно улыбался. Он тоже, наверно, не был избалован вниманием радио и прессы. В предвкушении интересного разговора закурил.

— Чем наш скромный сектор мог заинтересовать уважаемые средства массовой информации? — спросил он, слегка нервничая.

— К сожалению, интерес лишь косвенный, и я хотел бы сразу предупредить, что беседа с вами может и не выйти в эфир.

— Что сделаешь, — завсектором горестно улыбнулся.

— Мы следим за научными изысканиями судна «Академик Волгарев». Оно сейчас в Атлантике…

— Простите, как вас…

— Александр Павлович.

— Ну вот, Александр Павлович, а вы говорите — к нам не имеет отношения. На «Академике» два моих сотрудника — Панков и Гаврилов!

Евгений Никитич проговорил это с такой гордостью, будто судьбу научного рейса судна только эти два его сотрудника и решали.

Но Рогозин вдруг засомневался, так ли уж велико значение исследований в области антикоррозийных покрытий в том огромном объеме научных изысканий, которым занимается экипаж «Академика Волгарева», и тем самым подлил масла в огонь. Заведующий сектором стал азартно доказывать, что хорошее антикоррозийное покрытие увеличивает долговечность судна во столько-то и во столько-то раз, что вообще — это основа всех основ.

— Ну хорошо, Евгений Никитич, а о ком, с вашей точки зрения, лучше рассказать по радио: о Гаврилове или Панкове?

Заведующий сектором на мгновение задумался, а потом сказал решительно:

— Конечно, если уж я именно их отправил, то ручаюсь за обоих, но Панков, хоть и моложе Гаврилова, больше годится в герои радиоочерка.

— Почему?

— Это быстрорастущий ученый, несмотря на недостатки. Он очень перспективен…

Евгений Никитич многое рассказал Рогозину.


— Вот, наконец, Александр Павлович, и пригодилось, что ты у нас журналист по образованию. Давай-ка подведем итоги. — Сергеев задымил сигаретой и зашагал по кабинету. — Значит, говоришь, быстрорастущий ученый?

— Да, непосредственное начальство характеризует Панкова так, что, как говорится, хоть в передний угол его. И быстро все схватывает, и энергичен, и план дает, и докторскую пишет, и Почетной грамотой награжден…

— План это хорошо, — начальник отдела вмял сигарету в пепельницу, — но ты что-то и об эгоизме его рассказывал.

— Да, Михаил Александрович, из бесед с сотрудниками НИИ сложилось мнение, что Панков — большой эгоист.

— Из чего ты сделал это заключение?

— Ну, во-первых, у него нет друзей.

— Совсем нет?

— Совсем.

— Действительно, аргумент серьезный. А ты говорил: пройдемся по связям. Что еще?

— Не любит ни с кем делить славы. Избегает участия в групповых научных работах. Даже сложные, многоплановые разработки старается выполнять один.

— Это спорно. Может быть, он просто трудолюбив и не терпит бездельников и прихлебателей. Их полно вокруг любого большого дела. Ты же знаешь.

— Но и премию, когда дело сделано, старается ни с кем не делить.

— Он что, жадный?

— По всей вероятности, да. До сих пор не женат. Рано, говорит. Вот докторскую осилю, тогда можно. Нечего, мол, нищету разводить.

— Ничего себе нищету кандидат, старший научный. — Сергеев хмыкнул. — Похоже, действительно эгоист. Дальше.

— Хорошо подготовленный демагог, хотя действительно умен. Болезненно самолюбив, не любит признаваться в ошибках.

— Ну, собрал букетик. Теперь подробности…

— Демагог, любит выступать на собраниях и говорит красиво, но дельного ничего не предлагает, так, болтология одна.

— А что там про самолюбие?

— В НИИ Панков объяснил, что на прежней работе столкнулся с рутинерами и зажимщиками прогресса, поэтому решил оттуда уйти.

— А на самом деле?

— Я выяснил, что там он выдвинул интересную, на первый взгляд, технологическую идею, которая при реализации сулила большие выгоды. Панков создал ей большую рекламу, заручился поддержкой кого-то из министерства. Потом рядом ученых было доказано, что идея не продумана до конца, а внедрение принесет только вред. Панков обвинил ученых в том, что они сделали это из зависти, и продолжал добиваться своего. В общем, ему пришлось уйти…

— А на прежней работе он имел доступ к закрытой тематике?

— Имел.

— По-моему, гражданин Сажинов был прав, когда обратился в консульство и рассказал о Панкове. Кстати, ты не выяснил, где они раньше встречались?

— Вместе учились в Политехническом.


В порту колышется людское море. Над головами провожающих вместе с ветром летят томные и немножко грустные слова танго, плывет голос певицы:

Я жду тебя, как прежде,
Но не будь таким жестоким,
Мой нежный друг…
Песня звучит из динамиков пассажирского лайнера «Павел Корчагин», уходящего в круизное плавание по Атлантике. Судно скоро уже должно отшвартоваться, и портовые рабочие заняли места у береговых кнехтов. Последние пассажиры поднимаются по трапу на борт.

Марина приподнялась на цыпочки, поцеловала Александра в щеку и в который уже раз предупредила:

— Саша, я прошу тебя, будь осторожен и осмотрителен, ладно?

— Конечно, как всегда. — Васильевский улыбнулся и поднял с земли чемодан.

— Как всегда, я не согласна, — покачала головой жена.

— Я тоже не согласен, — поддержал Марину Сергеев.

У трапа Васильевский показал пограничнику паспорт, билет на круизный рейс, обернулся и помахал рукой Михаилу Александровичу и Марине.

Для всякого горожанина, привыкшего к уличной духоте и сутолоке, к житейской рутине, любой выезд за город, на природу, — событие из ряда вон выходящее. Неделю-то уж точно человек потом ахает да охает, восторгается и дымной горечью костра, и чистотой воздуха, приправленного ароматом разнотравья, сосен и берез… А тут совсем уж фантастика: круиз по Атлантическому океану! Одни географические названия чего стоят: Балтика, Северное море, Ла-Манш, Бискайский залив… Сначала чопорные, по-северному строгие и степенные города-порты: Копенгаген, Гаага, затем, по прошествии многих дней и ночей, явственно ощущается, как теплеет воздух, чернеют ночи, все выше в полдень поднимается солнце. Поросшие сосняком скалистые ландшафты северной Европы, взрастившие поколения норманнов, меняются полыханием цветов на холмах Испании и Португалии, буйством зелени субтропиков, кущами Мадейры, островов Зеленого Мыса. Несмотря на солнце, непривычную для северян жару, пассажиры почти не прячутся в прохладе кают, часами гуляют по палубе — боятся что-нибудь пропустить. Гомон и сутолока портов, разноцветье воды, берега и городов, разноголосые и разноязычные крики базарных зазывал, прожекторы маяков и россыпи ночных огней на берегу — от впечатлений кружится голова.

Когда пересекали экватор, Александра, как, впрочем, и всех пассажиров, бултыхнули в бассейн, крестили, так сказать, что и было засвидетельствовано в специально выданной шутливой грамоте.

Эти дни Васильевский воспринимал как нечаянную благодать, дарованную судьбой. Как и все туристы, он восторгался красотой закатов, в портовых городах беспечно глазел на экзотические заморские чудеса.

Но однажды, ближе к полудню, кто-то из пассажиров крикнул: «Берег!» Прямо по курсу, в том месте, где прикасаются друг к другу океан и небо, прорезалась тонкая черная полоска — Южная Америка. Через несколько часов «Павел Корчагин» прибудет в Пуэрто-Фердинандос — первый латиноамериканский порт, куда зайдет судно. А потом, спустя сутки, будет и последний пункт, крайняя точка круизного туристического рейса — Сан-Стоун.

Михаил Александрович, напутствуя Александра, намекнул, что, ничего, мол, «старший оперативный уполномоченный — он и за границей…» Так-то так, но свои стены всегда помогают. А тут чужая страна, неизвестность, помощи ждать не от кого… Задача же поставлена: «на месте выяснить характер контакта Панкова с сотрудником ЦРУ» — так сформулировано в телеграмме из Центра. Ни больше ни меньше.

2

Александра Александровича Сажинова Васильевский увидел издалека. Он стоял поодаль от портовых ворот у кирпичной стены какого-то ангара и внимательно вглядывался в туристов, выходящих в город. У него была приметная внешность: худощавая, сутуловатая фигура, короткая стрижка, веснушчатое, некрасивое лицо, очки… В руке, как и было оговорено, Сажинов держал маленький плоский коричневый кейс. Александр подождал, пока за ворота выйдет последняя группа пассажиров с «Павла Корчагина», и подошел к Сажинову.

— Доброе утро, Александр Александрович.

Тот вздрогнул, зачем-то быстро глянул по сторонам и торопливо протянул Васильевскому маленькую сильную руку.

— А-а, это вы. Пойдемте отсюда, а… здесь так многолюдно…

Васильевский не любил суетливых и нервных людей, но заставил себя как можно приветливее улыбнуться:

— Вы ведь тут хозяин. Куда скажете, туда и пойду.


Припортовая часть Сан-Стоуна была довольно замусорена. На коротких и кривых улицах, захламленных кучами коробок, ящиков, брошенными машинами, лепились друг к другу низенькие несуразные домики, в большинстве фанерные. Более привлекательно выглядели выкрашенные в разные цвета крохотные магазинчики с яркими рекламами, третьесортные забегаловки, претенциозно именуемые, судя по вывескам, ресторанами. Там и сям фланировали или просто стояли на углах размалеванные девицы.

Сажинов быстро вывел Васильевского на тихую улочку, застроенную крепкими домиками и затененную густой зеленью.

Они зашли в кафе с ажурной табличкой «Black cat»[50], почти пустое и довольно уютное. Столики и стулья в нем были искусно сплетены из черной лозы, за баром стоял огромный горбоносый и улыбчивый бармен, то ли испанец, то ли армянин, с длинными черными закрученными усами («какая гармония с мебелью», — невольно подумал Александр) Увидев Сажинова, он расплылся в улыбке, щелкнул пальцами и громко залопотал по-испански. Не задавая вопросов, сделал два соковых коктейля, плюхнул в стаканы куски льда.

— Буэно маньяно[51], — поздоровался Сажинов.

— Буэно диас[52], — поправил его бармен и еще больше разулыбался.

Они сели за столик в углу кафе. В маленьком зале было пусто. Только у окна сидела пара. Помешивая соломинкой коктейль, Васильевский спросил:

— Откуда он вас знает?

— Да я тут каждый день бываю после работы…

В знакомой обстановке Сажинов заметно успокоился, исчезла его суетность. Он на глазах повеселел.

— Простите за нервозность, я ведь простой смертный и занимаюсь самыми земными делами… А ваша работа очень уж специфична…

— Лишь на первый взгляд. Обычное дело, только привычка нужна, — деликатно возразил Васильевский и перешел к делу.

— Александр Александрович, пожалуйста, вспомните все обстоятельства встречи Панкова с Кларком Белоу.

— Собственно, никаких таких обстоятельств и не было. Ну поговорили они, и все, как все говорят.

— Постойте, постойте, — Александр в искреннем недоумении отодвинул стакан, — как это — «поговорили и все», вас ведь что-то толкнуло сообщить об этом в консульство.

Вот тебе и на! В телеграмме Центра акценты, прямо сказать, противоположные.

— Да зря я, наверно, людей растревожил. Вас вот вызвали… — Сажинов с досадой махнул рукой, помолчал, потом объяснил: — Понимаете, я Игоря Панкова еще по институту знаю. Как мне кажется, толковый он парень. Активный всегда был… Начитанный такой… Ну встретился он с этим америкашкой, побалакал. Может, научный интерес у него к Белоу этому.

Сажинов посмотрел на Александра с искренним сожалением: вот, мол, стоило тащиться за тридевять земель по такому пустяку.

— Тем не менее, Александр Александрович, прошу вас. Вы же понимаете, что не отстану, коль приехал, — Васильевский улыбнулся.

— Да, понимаю, — Сажинов покачал головой, отложил соломинку и, отхлебнув коктейль, начал рассказывать: — Знаете, когда живешь долго на чужбине, тоска по дому жуткая. А тут приход судна из России, да еще из родного города. Это же событие! На работе отпросился и побежал в порт, как говорится, сломя голову. Но к швартовке опоздал и, когда шел по городу, зыркал глазами, вдруг повезет, кого-нибудь из знакомых встречу. И вот около телеграфа — на тебе! — стоит Игорь! Увидел его издалека, узнал, ну и к нему, естественно, направляюсь. Потом как током ударило — стоит он не один, а разговаривает с этим самым Белоу. А я его терпеть не могу: придира он и антисоветчик, хотя и руководит восточным отделом и отвечает за связи с СССР и соцстранами.

— А в чем выражается его придирчивость и враждебность? — осторожно перебил Сажинова Васильевский.

— Мне кажется, он старается не развивать связи с нами, а наоборот, где только можно ставит палки в колеса. Вот тут недавно объявил, что двое советских специалистов некомпетентны в современных технологических вопросах и фирме надо бы от них избавиться. Причем сказал это о ребятах, которые в своей области любому западному спецу фору в сто очков дадут.

— И что же ему не понравилось?

— Прямая загадка! Может, злость какая-то… Эти двое наших у местных рабочих безграничным уважением пользуются…

— Мы немножко отвлеклись, Александр Александрович.

— Да, так стоят они, разговаривают… Я вначале к ним, не сворачивая, обрадовался, знаете, лечу на всех, потом стоп, думаю, чего мне лишний раз глаза мозолить Кларку этому, я его на фирме-то за километр обхожу. В последний момент свернул в переулок. Но у судна никого из знакомых не встретил, все разошлись уже.

— Вы уверены в том, что это был именно Панков?

Сажинов глянул оторопело и даже возмущенно, мол, какое может быть сомнение!

— Я же его как облупленного, с института… Да вот хоть бы бородавку взять, черная, за версту видать. Я сначала бородавку и увидел, потом уж Игоря распознал.

— По-моему, под ухом, с правой стороны…

— Не под ухом, а на щеке, причем на левой. — Сажинов хмыкнул.

— Я же с ним не учился, могу и ошибиться. — Васильевский снова улыбнулся.

— Проверяйте, проверяйте…

— Панков в свою очередь не мог вас заметить?

— По-моему, исключено. Он же близорукий, да и стоял боком.

— А Белоу?

— За этого не ручаюсь, но в момент моего появления он на меня не смотрел. К тому же он вряд ли помнит меня в лицо.

— Полагаю, что Белоу помнит вас не хуже, чем свою тещу, как, впрочем, и других наших специалистов.

— У вас насчет него есть какие-нибудь подозрения?

— Могу вам сказать лишь то, что ваша оценка Кларка Белоу полностью совпадает с нашей и действительно следует держаться от него подальше.

Коктейль в стаканах кончился, лед тоже почти весь растаял. Бармен, знавший Сажинова, приготовил в самом деле прекрасный напиток. Васильевский выпил его с удовольствием.

— Еще пара вопросов, Александр Александрович. Можно?

— Какой разговор!

— Что в Панкове вам бросилось в глаза?

— Одет он был просто: плащ, по-моему серый, без головного убора…

— А в руках?

Сажинов задумался, произнес неуверенно:

— Было ведь что-то, точно было…

— Журнал, газета, сумка, авоська?

— Во! Газета! В какой-то руке была свернутая газета!

— Ну у вас и память! Тогда, может, припомните, нервничал ли Панков.

— Да, нервничал. Знаете, стоял как провинившийся школьник перед учителем: руки опущены, смотрит заискивающе…

— И последний вопрос: вы всерьез верите, что у Панкова и Белоу встреча на чисто научной основе?

Сажинов смутился, отвернулся:

— Хотел бы верить. Но после разговора с вами вера эта, честно говоря, поиссякла.

Коктейль допит, деньги оставлены на столе. Когда вышли из кафе, Васильевский сказал:

— Теперь пойдемте к телеграфу, покажете все, как было.


На судно «Павел Корчагин» не вернулся один из советских туристов. Во время экскурсии по городу у него начались острые боли в животе, и турист был немедленно госпитализирован в местной больнице. Судно отправилось домой без него.

Звали туриста Александр Павлович Васильевский.


Итак, три основные версии. Первая: контакт Панкова и Белоу произошел случайно и не носит враждебный характер. Вторая: Панков инициативно ищет выходы на иностранную разведку с какой-то целью, например для выгодной продажи ей имеющихся у него секретных сведений из области судостроения; третья версия: Панков уже сотрудничает с американской разведкой и его встреча с Кларком Белоу как сотрудником ЦРУ была лишь одной из таких встреч. Из этих версий рабочими[53] являются две: вторая и третья, первая будет отработана в процессе мероприятий, которые планируется провести по второй и третьей, и отпадет или будет главной в зависимости от их результатов. Сергеев считал более вероятным, что Панков впервые установил контакт с ЦРУ и еще не включился в шпионскую деятельность по его заданию.

Рассуждал он так.

Встречи сотрудников любой разведки со своими агентами проводятся в условиях, исключающих расконспирацию агента. В данном случае, если бы Панков уже был ранее завербован, с ним были бы оговорены способы связи, в Сан-Стоуне заранее было бы подготовлено место для встречи и она в оперативном плане не выглядела бы столь нелепо: почти в центре города, на виду у прохожих, у центрального телеграфа. Кроме того, встречу эту провел Кларк Белоу, давно себя скомпрометировавший, подозреваемый в связях с ЦРУ — об этом руководство данного ведомства несомненно хорошо знало, но тем не менее поручило ему встречу с Панковым. Значит, у ЦРУ не было возможности организовать встречу по-другому, как этого требуют правила конспирации, то есть не было для этого времени, а может и желания, так как Панков для них — случайное, непроверенное лицо и от него можно ожидать чего угодно. Если исходить из этого, то появление Белоу на первой встрече с Панковым не выглядит как факт из ряда вон выходящий.

С доводами начальника отдела Васильевский согласен полностью.

Только каким образом Панков передал американцам, что намерен работать на их разведку? Заходы в иностранные порты у «Академика Волгарева» непродолжительные. Нельзя ведь подойти к случайному прохожему и спросить: где тут филиал ЦРУ? Абсурдно и небезопасно. Скорее всего, отправил письмо в какое-либо представительство США в одном из предыдущих портов и написал в нем, что предлагает свои услуги, будет ждать встречи с сотрудником ЦРУ у центрального телеграфа в Сан-Стоуне, одет так-то, в руке держу то-то… Центральные телеграфы, универмаги есть в любом городе, потеряться трудно.

Интересно, успел ли передать Панков Белоу какую-либо шпионскую информацию? Вряд ли. Если контакт его с американской разведкой состоялся впервые, то обеим сторонам нужно было присмотреться друг к другу, оценить возможности. На это требуется время, а времени не было, так как судно вскоре уходило и его команда, как и находящиеся на борту ученые, были отпущены в город всего на четыре часа. Скорее всего, Белоу на предложение Панкова сотрудничать с ЦРУ (если, конечно, следовать второй версии) обещал подумать, посоветоваться с руководством, выяснил у него дату очередного захода «Академика Волгарева» в Сан-Стоун, назначил время и место второй встречи.

В том, что американцы пойдут на развитие отношений с Панковым, Васильевский не сомневался. В кои-то веки ЦРУ повезло: на них вышел гражданин СССР, который, похоже, всерьез разбирается в современном судостроении. Они должны заинтересоваться!

Как жаль, что нельзя предотвратить эту встречу. Панков, конечно, всего не продаст сразу. Он прекрасно понимает, что будет выгоднее передавать то, что ему известно, частями, по капельке, по крупиночке и всякий раз выпрашивать как можно больше денег.

На второй встрече наверняка будут осторожничать и американцы. Панков для них — темная лошадка. Безусловно, сейчас они используют все возможности, чтобы получить о нем хоть какие-то сведения. Где учился, какова специальность, правда ли, что работает там-то и там-то? Но им надо рисковать, иначе они упустят возможность приобрести агента, который может оказаться очень перспективным. Судно уходит в СССР, дальнейшие встречи за границей на неопределенное время исключены, поэтому сотрудники ЦРУ на встрече с Панковым оговорят способы связи, возможно, вооружат шпионской техникой, препаратами.

Ох как надо бы эту встречу сорвать, но нельзя. Ведь если что-то помешает в этот раз, то он затаится и всплывет где-то снова, в другой, может быть, менее контролируемой ситуации.


Сосед Васильевского по больничной палате Пабло Диегос, веселый смуглый толстяк, страдающий гастритом, сносно говорил по-английски. К СССР он проявил самый жгучий интерес и каждое утро начинал свои рассуждения о нашей стране примерно так:

— Я как представитель среднего сословия страшно обескуражен! Почему в Советском Союзе пенсия по старости выплачивается только крупному руководству или партийным деятелям? Выходит, живи я в СССР, я был бы вынужден в старости умереть с голоду?

Диегос был также убежден в том, что по улицам русских городов по ночам бродят медведи, нападают на людей и бороться с этим бедствием крайне трудно, потому как в городах отсутствует электрическое освещение.

На таком уровне было трудно полемизировать, и Васильевский спрашивал:

— Пабло, вы что, всерьез в это верите? Нельзя же так примитивно рассуждать о стране, которая первой отправила в космос своего гражданина.

— Как же я стану иначе мыслить, если с детства читаю подобные вещи в наших газетах. Не могу же я не верить своей пропаганде.

И снова смеялся. Веселый человек Пабло Диегос.

Здоровье у Александра быстро шло на поправку. Через два дня врач сказал, что его подозрения насчет аппендицита не оправдались. Он объяснил, что боли носят аллергический характер и вызваны тем, что он, видимо, съел что-то такое, чего его желудок не принимает.

Александр подтвердил, что действительно перед болезнью съел несколько рыбных блюд из латиноамериканской кухни.

Врач обрадовался:

— Национальную кухню не каждый местный воспринимает, а тут такая резкая перемена! Вот вам и результат! Но вам, молодой человек, очень повезло, если дело так пойдет, через пару дней выпишем, благодарите свой крепкий желудок!

Срок в два дня Александра вполне устраивал. «Академик Волгарев» придет в порт через пять дней. Оставшееся время уйдет на подготовку к мероприятиям по контролю за возможной встречей Панкова с американскими разведчиками.

— А как насчет платы за лечение, я ведь абсолютно некредитоспособен? — Васильевский смущенно улыбнулся.

— Вам, русским, хорошо, вас где угодно вылечат и без гроша в кармане, — причмокнул языком врач. — Мы направим счет в советское консульство, оно все оплатит.

Когда врач ушел, Пабло Диегос хлопнул себя по толстому животу, хмыкнул и вполне серьезно сказал:

— Я, пожалуй, пересмотрю свои отношения с нашей пропагандой.

3

Два дня после выписки из больницы Васильевский провел в маленьком, невзрачном, но уютном отеле с несерьезным названием «Буратино». Как и полагается иностранному туристу, он все свободное время бродил по городу, покупал сувениры и снимал кинокамерой все, что представляло интерес для жителя другой страны.

Он хорошо поработал за это время. Главное, что Александр сделал, это определил все возможные места очередной встречи американских разведчиков с Панковым. По его мнению, это должно было произойти в районе, прилегающем к порту, причем в немноголюдном, хорошо просматриваемом месте. Таких мест Васильевский нашел три: парк, утыканный маленькими скамейками, небольшая площадь на задворках крупного магазина, бульвар Святого Мигеля, тихий, всегда пустой, поросший густыми круглыми деревьями. Вариант конспиративной квартиры, скорее всего, исключался — он только для проверенных агентов.

Александр около этих мест выбрал точки, с которых удобнее всего было снимать кинокамерой, опробовал объектив дальнего действия.

Еще он установил, что за ним нет наблюдения. Это его обрадовало, хотя он и понимал, что и будь за ним хвост, это вряд ли должно означать, что его поведение контролируют цереушники — сил у них на это не хватит. Наблюдение могла осуществлять только местная служба безопасности — все же он советский турист, свободно разгуливающий по городу, — но она у ЦРУ не пользуется таким доверием, чтобы обеспечивать их вербовочные акции: отношения между этими странами весьма натянуты.

Чтобы не показываться лишний раз на территории порта — американцы тоже наверняка готовятся, — Васильевский узнал точное время прихода судна в порт по телефону. Это не должно было вызвать ни у кого подозрений: он ждет судно, на котором собирается возвращаться домой.

4

Александр узнал Панкова сразу, как только тот появился в воротах порта, хотя ни разу до этого с ним не встречался, лицо видел только на фотографиях. Вон он идет с двумя мужчинами, наверное, коллегами, улыбающийся, резко жестикулирующий. На левой щеке черная, видимая издалека бородавка. Внезапно он останавливается, так внезапно, что его спутники не сразу реагируют и «проскакивают» на несколько шагов вперед, оглядывается и быстро идет к киоску на другую сторону улицы. Там покупает газету, мельком проглядывает ее, потом сворачивает трубкой, берет газету в левую руку и догоняет товарищей. Что-то им говорит, и все смеются.

«Наверно, сказал, что, приехав в страну, надо узнать последние сплетни, — предположил Васильевский. — И все же газета в качестве пароля второй раз подряд — это не совсем осторожно. Белоу мог бы придумать что-нибудь другое». Интересно, кто же придет сегодня на встречу с Панковым? То, что Белоу не будет, это уже известно: Александру позвонил в гостиницу Сажинов и наряду с прочим сообщил, что сегодня не сможет прийти в гости, так как у него много работы. Это означает, что Кларк на фирме. Васильевский так и предполагал: на вторую встречу с Панковым его не пошлют: это неразумно с точки зрения конспирации.

Дойдя до улицы Конкистадоров, все трое свернули за угол и зашли в частный магазин, торгующий всем, что может заинтересовать иностранцев.

«Самое удобное место для отрыва», — подумал Александр.

Спустя минуты четыре дверь магазина открылась, оттуда быстро вышел Панков, перешел улицу и почти побежал в сторону, противоположную от порта. Метрах в ста пятидесяти навстречу ему поднялись со скамейки двое мужчин в светлых пиджаках, с полминуты постояли вместе с Панковым и втроем направились в сторону парка.

«Ну что, посмотрим, как работают сотрудники ЦРУ», — мелькнула мысль. Сразу стало спокойнее, возбуждение, вызванное долгой неопределенностью, спало. Осталась только сосредоточенность и уверенность: не зря приехал!

Александр шел на большом удалении от встретившихся и внимательно изучал подходы. Нет, контрнаблюдения не было: ни спереди, ни сзади, ни в редких машинах, стоящих у обочин, никого подозрительного. Да, американские разведчики слишком вольготно чувствуют себя; видно, в этой стране у них еще не случалось серьезных провалов.

Перед парком Васильевский свернул в сторону, обошел его и зашел с другого входа. На это время он потерял Панкова из виду, но почему-то был уверен, что наверняка найдет их именно там. С видом человека, изнывающего от безделья, он медленно, не оглядываясь, прошел по аллейке, ведущей в глубину парка, тяжело плюхнулся на скамейку, раскинул по спинке руки, откинул голову. Вид отсюда был неплохой, но Панкова и американцев Васильевский не увидел. Это его обеспокоило, но открыто озираться было нельзя! Александр вытащил из кейса журнал, почитал немного, потом, сделав вид, что поза надоела, стал устраиваться поудобнее, сел так — не годится, повернулся… и чуть не натворил глупостей: едва себя сдержал, чтобы резко не отвернуться. Эти трое шли по аллее, параллельной той, на которой он сидел, и явно искали место, где бы им устроиться. «Что же, они заранее даже это не предусмотрели? Ну, ребята…»

Александр снова уткнулся в журнал.

Один из американцев, который был пониже и одет в более темный костюм, шел позади и постоянно озирался. Высокий блондин в белом демонстрировал образцы галантности. Он учтиво наклонялся к Панкову и что-то говорил. Метров через семьдесят они остановились и, усевшись на скамейку, оказались наискосок от Васильевского. Коротышка, шедший сзади, прошел вперед и сел на скамью отдельно. «Вот у кого функция контрнаблюдателя!» — догадался Васильевский. Но уж больно примитивно это делается. Ракурс не очень удобен, но снимать было можно.

Пора! Александр положил кейс на колени, открыл его, достал пакетик с орехами, прихлопнул крышку и выровнял кейс так, чтобы крохотное окошечко на его дне было направлено прямо на сидящих наискосок. Камера начала снимать.

Разглядывая журнал и щелкая орехи, Васильевский наблюдал, как Панков достал какой-то листок и подал его собеседнику Тот изучал его минут пять, затем сунул в нагрудный карман.

«Возможно, список проблем, по которым Панков мог бы давать информацию».

В первой половине беседы больше говорил Панков, потом, сильно жестикулируя, что-то вещал американец.

«Скорее всего, идет инструктаж».

Беседа продолжалась уже пятьдесят минут. Васильевскому было нужно заснять момент передачи Панкову сотрудником ЦРУ каких-либо предметов: денег, шифр-блокнотов, инструкций, шпионской техники. Отсюда, конечно, не разобрать, что это будет, но все равно необходимо. Это понадобится, когда встанет вопрос о привлечении Панкова к уголовной ответственности.

Наконец-то! На шестьдесят третьей минуте долговязый блондин одновременно сунул руки в боковые карманы пиджака, вытащил их них два небольших пакета и вручил Панкову. Тот при этом ерзал и улыбался.

Все, можно собираться. Надо опередить Панкова, прийти на судно раньше его.

5

Когда Александр поднялся на палубу «Академика Волгарева», вахтенный штурман сразу его узнал:

— А-а, турист-мученик! Наслышаны, наслышаны, ждем! Нам еще в море сообщили, что грузу на обратный путь прибавляется. Ну что, победил свою болезнь?

— Да уж постарался.

Штурман провел Васильевского в каюту, показал койку, сам на минутку присел:

— Завидую я тебе, турист.

— Почему?

— Ну как же, пожил в чужой стране, набрался впечатлений.

— Впечатлений действительно хватает, — согласился Александр.

Научно-исследовательское судно — это совсем не то что пассажирское. Никаких излишеств, удобств ровно столько, сколько необходимо. Все подчинено только одному — созданию условий для полноценной работы. Александр один из всех не был занят постоянным делом и видел находящихся на борту сотрудников только во время приема пищи да вечером в кают-компании.

Тем не менее ему удалось познакомиться с Гавриловым, соседом Панкова по каюте и его коллегой по институту антикоррозийных покрытий. Александр установил, что любимым развлечением Гаврилова в свободное время является разгадывание кроссвордов. Васильевский с трудом отыскал в пачке «Огоньков» номер с кроссвордом, еще не исчирканным бисерным почерком Гаврилова, подсел как-то к нему с этим журналом, задумался и спросил, ни к кому вроде не обращаясь:

— Крайний носовой отсек судна. Как же он называется-то, черт его…

— Форпик, — немедленно заглотил наживку Гаврилов.

Васильевский посмотрел на него с удивлением и интересом.

— Подходит! Но тут у меня есть такое, что никому, наверно, не под силу.

— Давайте, давайте, — заволновался Гаврилов.

— Вымершее травоядное очень крупных размеров с одним рогом на лбу выше глаз.

— Ну-у, напугали, это же совсем элементарно, — облегченно выдохнул Гаврилов, — это же эласмотерий! Любой школьник скажет.

— Хотел бы я встретить такого школьника, — засомневался Васильевский и посмотрел на Гаврилова с уважением. — Вы что, ходячая энциклопедия?

Ученый слегка засмущался, чуточку порозовел от удовольствия и в конце разговора пригласил Александра в каюту «на чашку чудесного бразильского кофе». Панков лежал на своей койке и полусонными глазами смотрел в книгу. С Васильевским поздоровался дружелюбно, но в разговор его с Гавриловым не вступал. Наоборот, повернулся лицом к стене и засопел.

В Ленинграде в процессе таможенного досмотра ни денег, ни пакетов ни у Панкова, ни у Гаврилова обнаружено не было.


В кабинете начальника управления Покрышева наступила короткая тишина. Только чуть слышно, с легким мелодичным звоном, тикали в углу большие, в человеческий рост, старинные часы. Напротив генерала сидели начальник отдела Сергеев и старший оперуполномоченный Васильевский. Александр только что закончил доклад по результатам поездки в Латинскую Америку. Генерал задумался. В раздумье он сидел откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники, спокойно, как бы отрешенно глядел чуть в сторону. Наконец генерал повернулся к Васильевскому и спросил с улыбкой:

— Ну, Александр Павлович, как собираетесь дальше бороться с Панковым?

Васильевский немного растерялся.

— Мы с Михаилом Александровичем полагаем, что Панкова следует брать при первой же шпионской акции.

— Почему?

— Нам неизвестно, какие инструкции получил он от американцев. Возможны непредсказуемые действия, которые трудно будет проконтролировать. А это может привести к утечке информации, интересующей ЦРУ

— Правильно, — генерал одобрительно кивнул и посмотрел теперь на Сергеева, — но ведь не менее важной является задача по разоблачению американских разведчиков, действующих на нашей территории. Как же быть с ними?

— Мы думали над этим, товарищ генерал, — ответил Сергеев. — Наш план предусматривает захват сотрудника ЦРУ с поличным в момент связи с Панковым.

— Но если он раньше выйдет из игры?

Начальник отдела помолчал, потом уверенно продолжил:

— Детальное изучение личности Панкова дает основание полагать, что его можно будет использовать в отдельных мероприятиях и после ареста.

— На чем это вы строите такое предположение? — Покрышев усмехнулся.

— Он не из тех людей, которые ради идеи пойдут на амбразуру. Тут никакой идеей и не пахнет. Только жажда острых ощущений да денег. Похоже, еще неуемное стремление таким образом отомстить неизвестно кому за неудавшуюся, с его точки зрения, карьеру. — Сергеев поморщился. — Трус и авантюрист до мозга костей.

— Предлагаете завязать с американцами игру?

— Да. — Сергеев решительно кивнул.

Александр полагал, что для принятия такого решения Покрышеву потребуется время. Но, вероятно, его и Сергеева точка зрения совпала с решением, уже принятым начальником управления.

— Желаю удачи и прошу докладывать мне лично о каждом планируемом мероприятии в отношении этого мерзавца. — Будто извиняясь добавил: — Не для контроля, а для того, чтобы думать вместе.

Когда подчиненные были уже у двери, Покрышев вдруг спросил, обращаясь к Александру:

— В момент контроля за встречей Панкова с сотрудниками ЦРУ, вернее в самом конце их беседы, не писал ли Панков каких-либо бумаг?

— Да, написал что-то на листке, который дал ему высокий.

— Американец взял и спрятал в карман?

— Да.

— Узнаю цереушников, — генерал улыбнулся. — Подписку с нового агента взяли о негласном сотрудничестве. Хорошо закрепляет отношения…

6

Прошло три недели. Приходя утром на работу, Васильевский всякий раз внимательно вчитывался в сводки наблюдения, пытаясь выявить хотя бы какие-то признаки, говорящие о подготовке Панкова к восстановлению связи с американской разведкой. Но тот, словно чувствуя контроль за своими действиями, жил тихо, размеренно. По утрам он приходил на работу, в половине первого обедал, потом полдничал, подолгу курил, точил с сотрудниками лясы, травил анекдоты, которых знал множество. Два раза в неделю: во вторник и в четверг — старался уйти с работы на полчаса — минут сорок пораньше и сразу же ехал на улицу Римского-Корсакова в дом номер двадцать три, заходил в квартиру двенадцать, находился там примерно до одиннадцати вечера. Как было установлено, по данному адресу проживала Тамара Сидоровна Рогоза, двадцати четырех лет, продавец магазина бакалейных товаров. Каких-либо материалов, компрометирующих ее, в управлении не имелось. Примерно два раза в неделю Панков посещал спецбиблиотеку при НИИ и читал техническую литературу, доступ к которой имеет ограниченный круг сотрудников. Но в этом не было ничего из ряда вон выходящего: с секретной литературой по мере необходимости знакомятся все сотрудники института, которые имеют на это право. Такое формальное право у Панкова было.

Но и Васильевский, и Сергеев, и генерал Покрышев прекрасно понимали: если не Панков (вдруг он все же струсил), так американская разведка будет выходить на связь. Ведь Панков дал ей письменное согласие о сотрудничестве. А уж ЦРУ своего не упустит. Скорее всего, Панков, в соответствии с полученными инструкциями, выжидал и осматривался. Контакт должен был быть!

5 сентября в 17.50 Васильевскому позвонил руководитель подразделения, ведущего контроль за Панковым, и сообщил, что Панков пересек Садовую улицу и, проходя мимо углового дома, махнул по стене рукой. В этом месте на стене осталась четко различимая со значительного расстояния белая линия.

По распоряжению генерала Покрышева на перекрестке через полчаса был выставлен закрытый пост наблюдения. Вечером 5 сентября через данный участок проехало шесть машин с иностранными и дипломатическими номерами, но американских среди них не было. В 8.35 6 сентября через перекресток проследовала «тоёта» вице-консула по культуре генконсульства США в Ленинграде Артура Майборга, едущего на работу. Сотрудник управления, дежуривший на посту, заметил, что водитель внимательно поглядел в сторону метки.

В управлении КГБ расценили выставленную Панковым метку как сигнал, что он готов к восстановлению связи с американской разведкой.


10 сентября преподнес новый сюрприз. В половине первого дня Панков не пошел на обед, а вышел на улицу, поймал такси и доехал до Исаакиевской площади. Там прошел мимо подъезда гостиницы «Астория». При этом внимательно разглядывал скученные на стоянке машины. Дошел до улицы Гоголя, свернул направо, на Невском сел в общественный транспорт и вернулся на работу.

Итоги дня были подведены на совещании, которое состоялось в 18.00 в кабинете начальника управления. После доклада, сделанного Сергеевым, Покрышев задал несколько уточняющих вопросов:

— Было ли замечено что-нибудь подозрительное на стоянке?

— Ничего приметного, товарищ генерал, более того, в машинах не было ни одного человека.

— Все ли машины стояли ровно? Не выделялась ли какая-либо?

Сергеев опять ответил отрицательно.

Начальник управления встал, прошелся по кабинету.

— Предположить, что наш с вами объект просто так прогулялся вместо обеда мимо интуристовской гостиницы и автостоянки, мы не можем. Ему явно нужен был какой-то сигнал, за которым должно последовать мероприятие. Но был ли этот сигнал?

Покрышев вдруг остановился.

— Если у гостиницы стояла некая машина, «носитель», так сказать, этого сигнала, будет резонно полагать, что водитель ее постарается после выполнения задания поскорее убраться от гостиницы. Не так ли?

Сергеев и Васильевский согласно кивнули головами.

— В таком случае, товарищ Сергеев, скажите мне, какие машины уезжали со стоянки после появления там Панкова? Ну, скажем, на протяжении двух часов. Сергеев раскрыл блокнот, начал перечислять:

В 13.07 отъехали супруги из ФРГ по фамилии Зиберт, автотуристы; в 13.14 сел в машину финский гражданин Лахтиннен, в Ленинграде по торговым делам; в 13.28 отбыл англичанин Даунхилл, участник мехового аукциона; в 13.36 — американка Уэлс, туристка…

— Стоп! — генерал прервал Сергеева, — далее в вашем списке американцы есть?

— Нет, товарищ генерал.

— Что нам известно о госпоже Уэлс?

— Подробные справки не наводили. По предварительным данным, приехала через Финляндию на собственном «форде».

— Как приехала?

— По частному приглашению. Но кто пригласил, пока не уточняли, просто не успели…

— Не успели, — Покрышев недовольно поморщился. — Что американка делала в «Астории»? Она что, проживает там?

— Нет, приезжала обедать в ресторан.

— Это интересно. — Генерал оживился, сел в кресло, поднял телефонную трубку, нажал кнопку.

— Леонид Анатольевич, дайте мне, пожалуйста, срочную справку, — попросил он, — кто пригласил в Ленинград из США госпожу Уэлс?

Ответный звонок раздался через четыре минуты. Генерал выслушал Леонида Анатольевича, поблагодарил, положил трубку.

— Уэлс приехала два дня назад по приглашению госпожи Майборг

И видя, как вытянулись лица Сергеева и Васильевского, генерал подтвердил:

— Да-да, жены того самого американского разведчика, работающего под крышей консульства, который проезжал по Садовой. — Потом добавил: — А вы говорите: не успели… Самого основного и не успели. Хотя видите, как все просто: используется обыкновенная гражданка США, которую попросили в нужное время поставить в нужном месте машину. А она и знать-то не знает, что ее машина — сигнал для начала какой-то серьезной операции.

Покрышев потер кончиками пальцев виски, сказал задумчиво:

— Теперь надо быть начеку.


14-го, в пятницу, в 13.00 из Ленинградского управления в Центр ушла телеграмма следующего содержания:

«По подозрению в сотрудничестве с американской разведкой нами изучается Панков Игорь Степанович, 1938 года рождения (кличка по делу — Лгун). Полученные материалы свидетельствуют, что объект в ближайшее время намерен осуществить операцию по связи с ЦРУ. Сегодня утром он приобрел билет на поезд, который прибывает в Москву 15 сентября, в 7 часов 29 минут. Просим организовать за ним наблюдение и оказать содействие оперативной группе, возглавляемой сотрудником нашего управления Васильевским, которая прибудет в Москву сегодня самолетом. Санкция на арест Лгуна имеется. Его приметы… Покрышев».

7

Панков с самого начала очень трусил — Васильевский из машины отчетливо видел, как Лгун нервничал и озирался как только вышел из дома, где остановился у приятеля, свернул в один из арбатских переулков. «Проверялся» он неумело: сворачивал за угол, потом резко выскакивал обратно и всматривался в редких прохожих. «Так можно не сбросить с себя подозрения, а только навлечь, — усмехнулся про себя Александр, — начитался плохих детективов и теперь мудрит…»

На проспекте Калинина Лгун поймал такси, перед тем как сесть в машину, еще раз оглянулся и поехал в сторону ВДНХ.

В распоряжении Васильевского было две «Волги». Сам он ехал в той, которая шла за такси, другая следовала параллельным курсом по соседним улицам, связь с ней поддерживалась по радио. В машине Александра сидели два московских работника, прекрасно знающих столицу.

Такси вдруг повернуло, и один из москвичей по фамилии Беренов предположил:

— Похоже, к Бестужевскому парку двинется…

Машина объехала вокруг парка и остановилась у бокового входа. Лгун вышел из машины съеженный, будто голый очутился на морозе, постоял, зябко согнувшись, застегнул плащ, что-то сказал водителю и нырнул в парк.

Хотя над городом уже расползлись сумерки, небо было прозрачно и парковые аллеи хорошо просматривались. Васильевский никого не послал туда. Он расставил людей небольшими группами: по два человека у каждых парковых ворот и поставил одну задачу: взять объекта на выходе. Один из сотрудников — Володя Кулешов, приехавший вместе с Александром из Ленинграда, подошел к такси, показал очень удивившемуся водителю удостоверение сотрудника КГБ и лег на заднее сиденье. Уже лежа проинструктировал таксиста, как себя нужно вести, если приехавший пассажир внезапно вернется и сядет в машину.

В момент задержания Лгун, даром, что перетрусил, повел себя довольно отчаянно. Александр не ожидал от него такой прыти. Панков, увидев подходивших мужчин, резко выдернул из кармана плаща руку, отшвырнул круглый увесистый предмет в сторону и рванулся к такси. Прыгнув на переднее сиденье, он крикнул водителю: «Гони!» Выскочить из машины ему не дал Кулешов. Он применил короткий прием и сказал обмякшему Панкову:

— Как там в старой песне? «…Нам некуда больше спешить».


В первые минуты допроса Лгун врал самозабвенно и азартно, вероятно, им была продумана линия поведения на случай возможного провала. Но предъявленные вещественные доказательства: кинопленка со сценой встречи с американским разведчиком в Латинской Америке (фильм Панков смотрел с ужасом), фотография около «Астории», на Садовой улице, материалы обыска на квартире, где в тайнике найдены были инструкция и подготовленные для передачи сотрудникам ЦРУ секретные материалы, — все настолько очевидно свидетельствовало против него, что он быстро осознал неуместность запирательства.

Он сидел теперь поникший, обескураженный и все повторял:

— Надо же, как быстро…

Рассказал о том, как пришел к мысли продать секретную информацию американцам (он так и сказал: «продать»), как еще в Норвегии отправил письмо в консульство США, сообщил в нем, что готов сотрудничать, дал свои приметы, указал пункты захода судна…

Найденная при обыске инструкция была исчерпывающей.

Запланированные ею действия Панкова предусматривали лишь подготовку к активной шпионской работе. Теперь она себя исчерпала.

Главной удачей был захват того предмета, который Лгун выбросил при задержании.

По виду это был самый обычный камень-булыжник, такой же и по весу. Васильевский, когда поднял его с земли и положил на носовой платок, долго разглядывал: зачем булыжник понадобился шпиону?

Вскрыли камень уже специалисты управления, естественно, предварительно сняв с него отпечатки пальцев Лгуна. Булыжник оказался вместительным контейнером.


— Как там в Библии? «Время разбрасывать камни и время их собирать», — усмехнулся Покрышев на очередном совещании, — прямо о сцене захвата Панкова с поличным сказано.

Генерал был доволен: первая часть запланированных мероприятий реализована в целом успешно. Данное совещание имело целью подвести итоги, определиться в дальнейших действиях.

После доклада Сергеев не удержался, высказал сомнения:

— Американцы в отношениях с Лгуном используют целый набор довольно хитроумных комбинаций. Не продумано ли у них на случай провала Панкова чего-нибудь такое, что трудно предусмотреть, о чем мы не догадываемся…

— Это вы уже о дальнейших наших мероприятиях? — прямо спросил Покрышев.

— Да, о развитии игровой ситуации.

— Ну что ж, давайте думать вместе. Москвичи дают определенный ответ: никто из американских дипломатов, связанных с ЦРУ, ни 14-го, ни 15-го в районе Бестужевского парка не появлялся. Но можно предположить, что в работе с Лгуном они не задействованы. Очевидно, что на Лгуна замкнут Майборг. Вами, правда, установлено, что этот разведчик из Ленинграда в эти дни не выезжал. Так?

— Так, — кивнули Сергеев и Васильевский.

— Но зато выезжала его жена, госпожа Элизабет Майборг. А это почти одно и то же. Когда она вернулась в Ленинград?

— 15-го поздно вечером.

— Вот видите. Тайник в форме камня Лгун изъял из-под скамейки тоже 15-го вечером. Значит, ее у парка или в парке быть не могло.

Генерал остановился, постоял, скрестив за спиной руки.

— Немаловажно, что Лгун — шпион начинающий, — сказал он. — Из-за нехватки у цереушников времени и возможностей он как следует не обучен, не проинструктирован, свои действия строит в соответствии с теми бумажками, которыми его снабдили. Поэтому давайте работать, как работали — спокойно и тщательно.

Посмотрев на Сергеева и Васильевского, Покрышев вдруг улыбнулся:

— Как там гласит старая гусарская поговорка? «Кто не рискует, тот не пьет шампанского!»

У генерала Покрышева было явно хорошее настроение.


29 сентября около часа дня Панков подошел к газетному стенду, что на проспекте Чернышевского, и стал внимательно читать газету «Труд». Чуть поодаль от него, около этого же стенда, стоял молодой мужчина со спортивной выправкой по имени Владимир Кулешов и читал газету «Известия». На другой стороне проспекта стоял автомобиль «Жигули» с частным номером. В ней сидели Васильевский и еще два сотрудника управления.

Без трех минут час мимо стенда, чуть притормозив, проехала зеленая машина марки «тоёта» с дипломатическим номером генерального консульства США. В ней сидели двое: Артур Майборг и его красивая жена Элизабет.


Очень трудно ждать, если не знаешь, когда же придет тот, кого ждешь. Неопределенность всегда утомительна.

Тайник, как это и предусмотрено инструкцией ЦРУ, был заложен вечером 7 октября; ночь перевалила за половину, наступило 8-е, но наружное наблюдение не зафиксировало, чтобы кто-либо пытался изъять контейнер.

Место для закладки было выбрано кем-то из цереушников с большой изобретательностью: почти посередине моста через Фонтанку. Контейнер представлял из себя плоскую стальную коробку с магнитным дном и крепился к тыльной, невидимой стороне мостовой балки, примерно на уровне коленей. Чтобы его изъять, надо было, проходя по мосту, просто наклониться, чтобы завязать распустившийся шнурок… В случае опасности — одно движение и… коробка исчезнет в глубокой Фонтанке.

Умельцы из управления выход нашли: стоило только прикоснуться к контейнеру, руку обхватывала петля, а чтобы освободиться от нее, требовалось время…

Неужели что-то сделано не так и Майборг не появится? Вчера после работы машина этого «дипломата» проезжала по набережной мимо моста, но не останавливалась даже в соседних кварталах. Сейчас Майборг и его жена, как Васильевскому доложили по радиосвязи, находились дома. Но попытаться изъять тайник могли и третьи лица, теоретически такая возможность тоже не исключалась, поэтому Александр и возглавляемая им группа захвата находилась в тревожном ожидании. Все понимали, что контейнер должен быть изъят в ближайшее время. С точки зрения шпиона, где гарантия, что его случайно не обнаружит, допустим, дворник или какой-нибудь монтер. Начнет около него работать, зацепит, увидит, откроет…

Васильевский для себя почему-то решил: Майборг приедет утром. Только бы успеть вовремя. Конечно, с угла вон того дома, откуда самый удобный вид на мост, оператор все заснимет, доказательства, таким образом, будут, но надежнее, если захват произойдет у самого тайника.

Группа разместилась в дорожно-ремонтном вагоне, который раньше стоял чуть подальше. Но неделю назад его подкатили к самому мосту: пусть все привыкнут.

…В 7.05 по радио поступило сообщение: Майборг вышел из подъезда своего дома.

В 7.25 он проехал по другой стороне Фонтанки, завернул за угол…

В 7.29 ступил на мост.

…Когда Александр с двумя работниками подбежал к Артуру Майборгу, тот стоял в некрасивой позе и левой рукой тщетно пытался сдернуть петлю, захлестнувшую кисть правой.

— Вам помочь, гражданин? — вежливо спросил Васильевский.

Через двое суток Майборг, объявленный персона нон грата, вместе с красавицей женой покинул пределы СССР и уехал в родную Калифорнию. Игорь Панков после вынесенного приговора так же был вынужден отбыть на длительный период из Ленинграда в менее отдаленные, но более неуютные места.

Янис Лапса, Николай Кокоревич РЖАВЫЕ СПОЛОХИ


По Вестмангатану, по левой стороне, если идти от центра Стокгольма, неторопливо вышагивал поджарый мужчина. На его узком лице застыла кислая гримаса. Он остановился возле шестиэтажного дома, на мгновение замешкался, потом решительно толкнул дверь.

Миновав еще пару дверей, он очутился в довольно просторной комнате, окна которой затенялись рядами цветочных горшков. Посредине комнаты за большим столом сидело человек десять, место в конце стола оставалось свободным.

— Присаживайтесь, господин Ниедре. — Вошедший услышал знакомый голос и увидел человека, с которым недавно встречался в латышской библиотеке Стокгольма. Эглитис! Он-то и пригласил его сюда, в Латышский национальный фонд.

Ниедре опустился на стул и окинул присутствующих взглядом. Напротив него сидел загадочно улыбавшийся пожилой человек. Ниедре напряг память — да, он видел и этого человека, и не раз. Было это на разного рода эмигрантских собраниях и вечеринках, где один за другим провозглашались тосты за латышскую эмиграцию и «освобождение» родины. Ниедре вспомнил — это один из руководителей Латышского национального фонда, фамилия его — Гинтерс.

— Господин Ниедре, вы недавно побывали в Латвии, — сухо произнес Гинтерс.

— Да, там живут мои родственники и знакомые.

— Прекрасно. Надеюсь, вы встречались с ними?

— Как же иначе.

— И, кажется, фотографировали кое-что?

— Какой же турист отправляется в путешествие без фотоаппарата?

— Верно, верно, — поддакнул Эглитис и опасливо покосился на забаррикадированные цветочными горшками подоконники.

Ниедре тогда еще не знал, что присутствующие больше всего на свете боятся посторонних глаз и ушей и, не приведи господь, булыжника брошенного в окно. Даже нейтральные шведы с подозрением относилась к этой странной организации.

— Вы опять собираетесь, гм… на родину?

— Собираюсь.

— Было бы неплохо, если бы диапазон ваших съемок расширился. Разумеется, снятые вами экспонаты этнографического музея под открытым небом просто великолепны, но мы были бы вам признательны за… более всестороннюю, более обширную фотографическую и письменную информацию. Говорят, здания некоторых церквей там вот-вот обрушатся, да и замечено передвижение армейских частей…

До Ниедре наконец дошло, зачем его сюда пригласили…

— Не стремитесь все делать в одиночку. У вас ведь найдутся друзья, которым можно доверить хороший фотоаппарат, — ободряюще улыбнулся Гинтерс. — А о средствах на покрытие расходов мы подумаем…


В двери кабинета председателя Комитета государственной безопасности генерал-майора Лонгина Ивановича Авдюкевича постучали. Вошел полковник Акменькалис, стройный человек с лицом озабоченного учителя.

— Опять старый знакомый объявился — Ниедре из Швеции, — сказал он.

— Зачастил… Неужели успел соскучиться по своим родным и друзьям?

— Поэтому я к вам и пришел. Больше нет никаких сомнений, что этот Ниедре собирает шпионскую информацию и материалы очернительного свойства о Советской Латвии.

Генерал откинулся на спинку стула.

— Начнем по порядку. Что мы знаем о Ниедре?

Полковник раскрыл папку.

— Ниедре родился и вырос в Латвии, служил в легионе СС, сдался англичанам и через Голландию попал в эмигрантский лагерь. Там его подвергли основательной обработке. Впоследствии при посредничестве родных перебрался в Швецию, на торфоразработки. Там подцепил туберкулез легких. Женат. В Ригу к родным в первый раз приехал в 1967 году…

— Довольно обычная биография для тех латышских парней, которые добровольно или по принуждению служили фашистам. — Генерал побарабанил костяшками пальцев по письменному столу.

— Обычная до того момента, пока он не был завербован в Стокгольме так называемым Латышским национальным фондом. С этого момента Ниедре стал самым банальным шпионом.

— Снова фонд… — Генерал подошел к сейфу и достал связку бумаг. — Познакомьтесь с этими материалами. Они помогут вам лучше понять общее положение с латышской эмиграцией. А теперь вкратце напомните мне о Латышском фонде.

— Так называемый Латышский национальный фонд основан в Стокгольме в 1947 году, в него вступило то отребье, включая военных преступников, у которого в Латвии земля горела под ногами. Достаточно сказать, что в нем активно участвовал штандартенфюрер СС Карлис Любе, убийца, на совести которого массовые преступления.

У остальных руки не чище. Один из главарей банды — Гинтерс — является агентом американской и английской разведок…

— Тот самый Гинтерс, который в 1946 году организовал заброску в Латвию шпионов и диверсантов Занде и Томсонса?

Полковник молча кивнул, потом продолжал:

— Так называемый генеральный секретарь фонда Эглитис во время войны официально именовался военным осведомителем СС. А о таких деятелях, как Фрейманис, Сална, Калниньш, Айзсилниекс, Тепферс, Страуберге и говорить нечего… Немало денежек выбрасывают на ветер английские и американские разведслужбы, чтобы гальванизировать эти политические трупы. И поэтому они из кожи лезут, пытаясь доказать, что денежки, выжатые из карманов налогоплательщиков, потрачены не зря, что они вот-вот свергнут в Латвии рабоче-крестьянскую власть и вернутся старые добрые буржуазные времена.

На лице у генерала появилась горькая улыбка.

— С кем Ниедре поддерживает в Латвии связи и личные контакты? — Лонгин Иванович испытующе смотрел на полковника.

— В первую очередь с неким Скудрой. Темная личность.

— Иначе и быть не может… Продолжайте, пожалуйста.

По материалам Ниедре и Скудры на Западе издана книжонка, содержащая самые гнусные измышления о жизни в Советской Латвии.

— Значит, им не впервой. А что мы еще знаем о Ниедре?

— Ниедре родился в Земгале, в семье владельца фольварка, на которого гнули спину восемь батраков. Ниедре-старший состоял членом Крестьянского союза буржуазной Латвии. Даже тогдашние органы власти вынуждены были призвать его к порядку, так как выяснилось, что он не зарегистрировал наемную рабочую силу в государственных органах. В тридцатые годы Ниедре-старший снова вступил в конфликт с законом — на этот раз попался в контрабандном провозе спирта через латвийско-литовскую границу. Когда фашисты вторглись в Латвию, Ниедре-младший стал шуцманом. Дальнейшие события развивались вполне закономерно.

— Как Скудра познакомился с Ниедре? — спросил генерал.

— Они знакомы с детства — жили по соседству. Но в годы войны их пути-дорожки разошлись.

— И когда же скрестились вновь?

Полковник полистал документы.

— В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов родители Ниедре, проживавшие в Латвии, попросили Скудру сфотографировать хутор Ниедре. Хотят, мол, послать карточку сыну в Швецию. Скудра выполнил просьбу. В 1968 году они же сообщили Скудре, что их сын намеревается приехать в Латвию, чтобы отблагодарить за «милые сердцу» фотографии…

Генерал усмехнулся.

— Дай черту палец, всю руку оторвет. Подготовьте план операции и представьте на утверждение.

Вскоре они встретились снова. Лонгин Иванович ознакомился с документом, в котором полковник предусмотрел ряд вариантов. Он задал собеседнику несколько вопросов, внес какие-то уточнения и в заключение сказал:

— План утверждаю. Ваша задача — разгадать, какой план в свою очередь составляют наши недруги по ту сторону Балтийского моря…

Тогда они еще не знали, что операция займет несколько лет.

В мае 1971 года полковник Акменькалис доложил генералу, что Ниедре прибыл в Таллин. Туда же направился Скудра, взяв с собой сына.

— Невинная семейная встреча… — ухмыльнулся генерал.

— Ниедре со своей стороны тоже принял меры, чтобы визит носил как можно более сердечный характер. С ним приехала жена.

— Ну и что?

— Встреча произошла в сквере. Пока оба деятеля утрясали дела, жена Ниедре и сын Скудры гуляли по Таллину. Отправили их от греха подальше…

— Информацией они обменялись?

— Да. Скудра передал Ниедре кассеты с фотоснимками, а Ниедре — пленку для продолжения работы.

— События развиваются, как и следовало ожидать. Все закономерно. — Генерал сжал губы. — Скажите своим парням, чтобы не спускали с них глаз.

Но на этот раз больше ничего не произошло.

Прожив несколько дней в Таллине, супруги Ниедре отбыли восвояси.

…В 1972 году Ниедре снова сошел на берег в Таллинском порту. На этот раз Скудра явился на встречу с женой, посадил гостей в машину и отвез в гостиницу. Вероятно, Ниедре предупредил: о деле — ни слова, стены имеют уши. О деле говорили на скамейке в сквере. Скудра жаловался на денежные затруднения. Нет-нет, валюта ему не нужна, лучше уж какой-нибудь фотоаппарат — японский или западногерманский… А Ниедре похвастался: не зря, мол, работаем — латышская эмигрантская пресса охотно публикует фотоснимки Скудры.

Нет, не новостройки и не колхозные поля запечатлевал объектив Скудры. Его хозяев интересовало иное: разрушенный временем дворец или покосившаяся церковь. Тут уж Гинтерс и Эглитис без лишних слов открывали кошелек. Разумеется, не свой. Запускали лапу в мошну, куда подбрасывали американские спецслужбы на подрывную деятельность против Советской Латвии.

В одну из встреч Скудра передал свою рукопись: формально — путевые заметки, фактически — лживые измышления о жизни в Советской Латвии.

Ниедре отказался везти рукопись.

— Такую кучу бумаг пограничники без труда обнаружат как в моем, так и в твоем портфеле. Действовать надо с умом.

И Ниедре объяснил, что значит «действовать с умом». По совету заморского гостя и при его финансовой поддержке Скудра оборудовал фотолабораторию, в которой переснял свой опус, а пленки засунул в кассеты. Так удобнее и надежнее — в случае провала можно в одно мгновение засветить пленку.

Скудра прислушивался к хорошим советам. В следующий раз все переданные им сведения о военных объектах были тщательно пересняты на пленку и упрятаны в фотокассеты.

Вскоре полковник Акменькалис снова докладывал генералу о приезде Ниедре.

— Глаз с него не спускаете? — спросил генерал.

— Можете не беспокоиться.

В этот день Ниедре и Скудра вместе с семьями посетили этнографический музей… Потом состоялась передача фотокассеты из рук в руки. Затем побывали на улице Юглас, в Кенгарагсе, на улице Иерочу и улице Пилс. Там были спрятаны пленки. Наконец все пошли в гостиницу.

Обо всем этом немедленно стало известно генералу.

Сына Скудры призвали в армию и послали служить на Дальний Восток. Эту новость Скудра-старший немедленно довел до сведения своего шефа в Швеции — кто знает, авось пригодится.

Пригодилось. Прибыв в Советскую страну с очередным визитом, агент фонда порекомендовал своему прислужнику отправиться в далекое путешествие, чтобы повидать сына, привезти ему из Латвии гостинец…

На протяжении всей поездки Скудра без устали щелкал затвором фотоаппарата.

Но на проявленной пленке оказались отнюдь не пейзажи…

Во время встречи отец и сын все никак не могли наговориться. Но что-то в их беседе крайне редко звучали названия родных мест и имена знакомых людей. Приезжий в основном интересовался частью, в которой служит сын, чем вооружены солдаты, каков их моральный облик, нет ли поблизости ракетных баз. Скудра-младший рассказал отцу все, что знал, присовокупив кое-какие слухи. Агента мало заботило, верны ли полученные им сведения, он придерживался принципа: чем сногсшибательнее, тем лучше.

Собранные во время поездки сведения были, разумеется, изложены на бумаге, тщательно пересняты на пленку и во время очередной встречи отправились в… сейфы Латышского национального фонда.

Тут самое время спросить, какое дело Латышскому национальному фонду до Дальнего Востока! Ведь главари фонда, бия себя в грудь, клятвенно заверяют: нас интересует только Латвия. Не будем наивны. За «священной» вывеской скрывается один из многих филиалов американской разведки, которого латышский народ и его культура заботят не больше, чем давно вырванный зуб. Другое дело — шпионские сведения, идеологические диверсии. Не из своего кармана платил господин Ниедре за те шестнадцать фотоаппаратов и семь фотообъективов, которые он привез «в подарок» другу. На их продаже агент заработал около восьми тысяч рублей…

В конце семидесятых годов генерал Авдюкевич и полковник Акменькалис пришли к выводу, что преступные деяния Скудры и Ниедре неопровержимо доказаны.

— Ваше мнение? — спросил генерал.

— Пора поставить точку.

Генерал на мгновение задумался.

— Оба они сейчас в Таллине, не так ли?

— Да, в Таллине. Остановились в гостинице «Виру».

— Хорошо. Представьте в прокуратуру необходимые документы на получение ордера на арест.

…Скудра и Ниедре вышли из гостиницы и подошли к трамвайной остановке.

— Ваши документы! — неожиданно услышали они суровый голос…

Дальнейшее понятно: суд, приговор. Иностранный шпион и предатель Родины получили по заслугам.

Ах, какой шум подняли реакционно настроенные латышские эмигранты в Старом и Новом Свете!

Заглянем, однако, в стенограмму судебного процесса — это более десяти томов. В процессе участвовали представители трудящихся, его снимало телевидение, обвиняемые имели возможность говорить все, что они думают, согласиться с обвинением или отвергнуть его.

В зале суда Скудра рассказывал:

«…В июне я поехал в Таллин один. Ниедре тоже был один. Беседовали в гостинице и в сквере. Я был недоволен тем, что Ниедре привез мне маленький аппарат, который я продал за триста рублей. Я думал, что он привезет профессиональную камеру. В тот раз я отвез Ниедре свои манускрипты, но Ниедре их не взял. Сказал, что в таком виде их нельзя провезти, но чтобы я переснял тексты на пленку. Научил меня, как это сделать».

«…Ниедре привез мне японский фотоаппарат, который я продал. В этот раз Ниедре вложил в фотокассету инструкцию, что и как снимать. Я передал ему отснятые пленки».

«…17 августа 1975 года, отправляясь на встречу с Ниедре, я взял с собой жену. Ниедре привез мне профессиональную камеру, но дешевую. Беседа с Ниедре состоялась в сквере у морского порта и в кафе. Он сказал, в какой из аппаратов для меня вложена полосочка бумаги. Там было написано, чтобы я узнал побольше о военных объектах в Прибалтике».

«…В июне 1976 года в Таллине я снова встретился с Ниедре. Поехали дочь сестры Ниедре и я. Ниедре привез профессиональную камеру, но это была дешевая камера, я получил за нее пятьсот рублей. В аппарате находилась инструкция».

«Я поехал к сыну на Дальний Восток, где он служил, записал все увиденное и услышанное о военных объектах. Эти материалы передал Ниедре в июне 1977 года».

«Ниедре дал мне адрес конспиративной явки по улице Пилс, где для меня были приготовлены пленки. В конспиративной квартире на улице Маскавас, я должен был оставить заснятые пленки».

«В кассете, полученной от Ниедре, была записка — инструкция о фотографировании военных объектов. Такие инструкции я получал трижды: в первый раз об объектах Латвии, во второй раз об объектах в Прибалтийских республиках, в третий — о Дальнем Востоке».

«…О комсомоле я совсем так плохо не думаю, но писал так, чтобы угодить Ниедре и получить побольше гонорар. Если бы Ниедре не было, я бы не стал искать других путем отправки этих материалов за рубеж».

«…У меня были извращенные представления о Чека, но, когда я сам туда попал, у меня с глаз словно пелена упала.

Следователь обращался со мной гуманно… Теперь я полностью изменил свои убеждения, за исключением вопроса о религии, ибо я глубоко религиозен и в этом отношении от своих взглядов не отказываюсь».

«…Признаю себя, виновным и сожалею о своей преступной деятельности».

Яснее, чем это сделал сам Скудра, не скажешь.

Но дадим слово и заграничному «патриоту» — Ниедре. Вот его показания в суде:

«В Риге мы встретились в очередной раз в августе 1976 года. Я привез Скудре два фотоаппарата, которые национальный фонд посылал в качестве гонорара за манускрипт».

«…Привез Скудре пленки и пустые кассеты. Я заявил фонду, что впредь мне больше не хочется ездить по такому заданию. Мне ответили, пусть Скудра подыщет какую-нибудь квартиру для припрятывания его пленок, ведь туристы наезжают в Ригу и уж кто-нибудь их привезет».

…Договорились, что прибывший в Ригу турист явится на упомянутую квартиру и скажет: «Привет из Швеции».

«Гинтерс учил меня, что инструкции надо писать на листочках бумаги и вкладывать в фотокассеты. В таком виде я передавал Скудре инструкции до 1976 года. Потом Гинтерс сказал, чтобы я инструкции переснимал и Скудре отдавал пленку».

«Фотопленки, которые передавал мне Скудра, я сам обрабатывал. Потом отвозил в национальный фонд, где мне платили. В переснятых манускриптах были и сведения военного характера. Были также экономические сведения, критические заметки».

«Дорогу в Латвию мне оплачивал национальный фонд. Скудре в этот раз предназначались три тысячи крон».

«Национальный фонд определял время моей поездки. Соблюдению конспирации учил Гинтерс».

«…Признаю себя виновным полностью».

Тоже яснее не скажешь.


Провалилась очередная акция западных разведок против нашей страны. Не первая, возможно, и не последняя. Провалилась благодаря бдительности наших чекистов.

Мы внимательно следим, не вспыхнут ли снова где-нибудь на горизонте ржавые сполохи — предвестники грозы. Но есть и другая ржавчина, на научном языке именуемая коррозией. В прямом смысле она разъедает металл, в переносном — людей.

21 апреля 1978 года. В сводке событий за минувшую ночь фигурирует совершенно необычное сообщение: в Юрмале обстрелян из проезжавшей машины «Жигули» дом, принадлежавший гражданину С. Стреляли из ружья и револьвера. Перед этим неизвестный человек позвонил владельцу дома по телефону и потребовал десять тысяч рублей. Гражданин С. просьбу анонимного вымогателя выполнить отказался.

Генерал вызвал к себе полковника Лодзиньша.

— Составьте оперативную группу и все выясните! Преступники должны быть найдены и изолированы. Учтите, что иногда трудно провести четкую грань между уголовным преступлением и политической диверсией.

— Ясно, — ответил полковник.

Оперативная группа прибыла на место происшествия. Тщательно прочесали окрестности. След «Жигулей» был затерт колесами других машин, гильз от патронов найти не удалось. Но в будке ближайшего телефона-автомата удалось снять десятки отпечатков пальцев. Не принадлежат ли какие-нибудь из них бандитам?

Пока шли поиски, в доме С. снова раздался телефонный звонок и незнакомый голос потребовал от хозяина уже тридцать тысяч рублей. С. передать деньги отказался, и в тот же вечер дом снова обстреляли.

Чекисты обнаружили в стенах дома и в мебели три пули от нагана и несколько, пуль, выпущенных из карабина.

Первые улики. А в телефонной будке снова полным-полно отпечатков пальцев, и некоторые из них полностью совпадали со снятыми в предыдущий раз!

Председатель Комитета государственной безопасности вызвал полковника Лодзиньша.

— Каковы результаты поиска? — спросил он.

Полковник вынул из портфеля исписанные листы бумаги, фотокопии отпечатков пальцев, пули.

— По крайней мере один человек уже установлен. Это некто Мартиньш-Райтис Зилбертс, 1957 года рождения. Совсем молодой. В 1975 году, то есть в возрасте восемнадцати лет, был судим по двум статьям: по статье 85 Уголовного кодекса, часть вторая, хищение социалистической собственности, и по статье 139 часть вторая, хищение личной собственности граждан в крупных размерах. Отец Зилбертса был кулак, активно сотрудничал с немецкими фашистами.

Выслушав полковника, генерал сказал:

Дети за грехи родителей не отвечают, но бывает, что яблоко падает недалеко от яблони.

— Бывает, — согласился полковник. — В этот раз так оно, видимо, и есть.

— Какие выводы сделал Зилбертс? — спросил генерал.

— К сожалению, никаких. Слоняется без работы. Для совершения преступлений он использует машину «Жигули» белого цвета.

— Это, конечно, еще одна зацепка, — резюмировал генерал. — Но брать виновного за ворот — рано. Все свидетельствует о том, что при совершении преступления он был не один. Связи Зилбертса выявлены?

— Не все.

— Установить непременно! Между прочим, в милиции «висят» нераскрытые дела, в которых как будто тоже мелькали белые «Жигули». Войдите в контакт с госавтоинспекцией. Вполне возможно, что преступники меняют номер машины.

— Гаи уже предупреждена.

— Добро, — кивнул генерал. — Дальше: необходимо пересмотреть все материалы о молодых людях, попавших в поле нашего зрения за последние три года, проверить и еще раз изучить сигналы о людях, интересовавшихся огнестрельным оружием. Организуйте группы милиционеров и дружинников — пусть следят за движением транспорта в «горячих» точках.

— Будет сделано.

Милиция сообщила фантастические вещи: белые «Жигули» были замечены и бесследно исчезали в местах краж, грабежей,злонамеренных поджогов.

Оперативная группа КГБ заново проанализировала несколько нераскрытых преступлений, пытаясь обнаружить одинаковый «почерк». Открылась целая вереница поджогов и хищений автомашин в Цесисе, разграблений дач в Юрмале, квартирных краж со взломом в Риге.

Сотрудники госбезопасности вышли на след и остальных членов банды. Ближайшим подручным Зилбертса был некий Арнис Кандерс, который также нигде не работал, а средства к существованию добывал путем грабежей и краж. Следующий — Робертс Тинте, почти совсем еще мальчик, только что получивший паспорт, но в своих художествах не отстающий от остальных. Далее — Хардий Скрибановскис, уже прошедший первую «школу» в исправительной колонии, и, наконец, Владимир Шатровский, который тоже отбыл наказание за хищение социалистической собственности, нигде не работал, выдавал себя за поэта.

У вожака банды Зилбертса водились деньжата. Чтобы оборудовать собственную «базу», он даже купил в Тукумском районе дом, и в антрактах между кражами вся банда гуляла там и веселилась: жили припеваючи, демонтировали и перемонтировали краденые автомашины, устраивали оргии, не особенно остерегаясь окружающих.

Наконец в руках чекистов оказались все нити. Настали решающие дни ликвидации банды.

Полковник Лодзиньш явился к генералу с детально разработанным планом операции.

— В ночь на 30 апреля банда отправляется в Цесисский район. Они намерены совершить особо опасное преступление, которое может повлечь за собой человеческие жертвы. Мы предлагаем совместно с автоинспекцией блокировать дороги и задержать разыскиваемых на месте.

…Последний день апреля. Вечереет. По Псковскому шоссе мчатся к Риге белые «Жигули». За поворотом на Цесис их пытается остановить патруль ГАИ. Взревел мотор «жигуленка», из-под колес вырвались куски асфальта, машина словно бы оторвалась от земли и взлетела над дорогой, подпрыгивая и качаясь из стороны в сторону. Преследователи — автоинспектора на мотоцикле и чекисты на «Жигулях» — едва успели заметить, что в машине трое.

Руководитель группы захвата подполковник КГБ Янсонс закричал:

— Жмем что есть мочи!

Мотоцикл с работниками ГАИ уже мчался впереди.

Началась погоня, достаточно опасная как для преследователей, так и для всех машин и пешеходов, находящихся в этот момент на Псковском шоссе. На спидометрах преследователей стрелка указателя скорости держалась возле цифры 110.

Наконец бандиты поняли — им не уйти. За рулем мотоцикла и машины опытные водители, расстояние сокращается, и кто знает, где следующий пост ГАИ, куда уж, наверное, сообщили по радио о погоне.

У бандитов сдают нервы. Единственная возможность — перехитрить преследователей, резко свернуть с дороги, скрыться с глаз. Возле Иерики тормоза белых «Жигулей» внезапно взвизгивают, следует крутой поворот на боковую дорогу, и… белая автомашина, перекувырнувшись, покатилась кубарем.

Сидевшие в машине серьезно не пострадали. Они выскочили из покореженной машины, один из них без оглядки пустился наутек в сторону леса, двое других что-то спешно потащили в ближайшие кусты. Здесь их и схватили.

— Извините, превысил скорость. Уплачу штраф… — пролепетал Мартиньш Зилбертс.

— Да, да, мы спешили, — поддакнул ему Арнис Кандерс. — Жутко спешили.

— Где третий? Как его зовут?

— Честное слово, не знаем. Посадили по дороге. Попросил подвезти маленько.

— Еще немного — и подвезли бы на тот свет, — усмехнулся подполковник и приказал тщательно обыскать задержанных и осмотреть машину. Оружия не оказалось, очевидно, бандитам удалось спрятать его в кустах.

Смеркалось. Продолжать поиски не было смысла. Задержанных доставили в надежное место, а возле автомашины выставили охрану.

На следующее утро группа поиска обнаружила в кустах наган, карабин и патроны. Экспертиза подтвердила, что из этого оружия был обстрелян дом гражданина С. в Юрмале и что оно было в работе не раз.

Вскоре нашли и третьего. Им оказался член банды Робертс Тинте, который с перепугу улепетнул в Юрмалу и спрятался у родителей.

Под тяжестью неопровержимых улик бандиты сознались во всех преступлениях. Рассказали также, что договорились при посредничестве некоего Виктора Римуса купить в Валге винтовку с оптическим прицелом и еще несколько пистолетов, чтобы банда могла орудовать с истинно американским размахом. В руки чекистов попали адрес Римуса, описание его внешности.

Через пару дней старший лейтенант КГБ Зариньш отправился в Валгу. Он позвонил у дверей квартиры Виктора Римуса. Через некоторое время дверь приоткрылась и в щелочку на незваного гостя уставились недоверчивые глаза.

— Товарищ Римус?

— Это я.

— Я от Зилбертса… — прошептал Зариньш и боязливо оглянулся, нет ли свидетелей их разговора.

Звякнула цепочка, и дверь открылась.

— Входите! — Хозяин квартиры по-прежнему не спускал с него глаз, но тем не менее провел в комнату.

— Наш разговор никто не подслушивает? — старший лейтенант изображал пугливого юнца.

— Говорите смело. — Очевидно, тон и манеры гостя успокоили хозяина квартиры, и он предложил закурить.

— Мартиньша Зилбертса и Арниса Кандерса взяли. — Зариньш по-прежнему говорил полушепотом.

Виктор Римус вздрогнул, но постарался ничем не выдать волнения, и старший лейтенант понял, что выбрал правильный вариант игры.

— А мне какое дело? — равнодушно пробурчал хозяин квартиры, но в голосе проскользнуло беспокойство.

— О, не подумайте только, что они попались на настоящем деле, — улыбнулся Зариньш. — Их взяли за мелкую спекуляцию. Но несколько недель, а может, и месяцев придется посидеть… Мне удалось добиться свидания с Мартиньшем. Я выдал себя за его родственника. Да и во время операций меня меньше всего видели — то я в запасе, то в засаде… Ну так вот, Зилбертс поручил мне немедленно получить оптическую винтовку и наган, за которые он уже заплатил серебряными вещицами. Надо малость пошуметь, чтобы обеспечить алиби за те предыдущие операции, когда они еще были на воле…

Старший лейтенант вызубрил наизусть все похождения бандитов и в этот момент вспомнил, что упомянутые серебряные изделия Кандерс украл… у собственного дяди.

Римус на мгновение задумался, а потом засыпал гостя вопросами, на которые старший лейтенант отвечал точно и без запинки

— Хорошо. — Римус прекратил расспросы и улыбнулся Зариньшу. — Но оружие не у меня, оно припрятано в надежном месте в Таллине.

Они пошли на переговорный пункт, и Римус позвонил кому-то в Таллин.

Разговор был короткий. Римус повесил трубку и назвал число, когда Зариньшу надлежит явиться в Валгу. Отсюда они вместе отправятся в Таллин.

Утром 13 мая старший лейтенант Зариньш приехал в Валгу. За рулем «Жигулей» сидел лейтенант Пупе.

Римус уже ждал их. Тщательно заперев квартиру, он сел в «Жигули». Лейтенант был первоклассным водителем, и в 11 часов 30 минут они въехали в город. Чекисты — глаз у них наметанный — тотчас заметили, что к их машине «прицепился хвост» — такого же типа «Жигули» с обычным таллинским номером. Но они знали: их сопровождают коллеги, совместно разработавшие детальный план операции.

Вскоре Римус попросил остановиться у ближайшего телефона-автомата.

— Оставайтесь в машине, — коротко бросил он. Войдя в будку, набрал какой-то номер, сказал несколько слов и тотчас вернулся.

— Ровно в 13.00 нам надо быть на ипподроме, — сообщил Римус.

Точно в назначенное время они подъехали к условленному месту. Метрах в двухстах от них остановился «хвост». Люди, сидевшие во второй машине, доложили по рации в Центр о ходе операции. В Таллине находился сейчас и полковник Лодзиньш.

Рядом с машиной, в которой сидел Римус, внезапно притормозил еще один «жигуленок». В нем находились двое. Они подозрительно оглядели автомобиль с рижским номером, переглянулись с Римусом, и связной из Валги подал условный знак: все в порядке. Те двое вышли из машины, подошли поздороваться, но не представились. Знал их только Римус.

— Придется поехать за город, — сказали таллинцы. — Следуйте за нами!

Обе машины тронулись с места. Римус сел вместе с рижанами.

«Жигули» пересекли весь Таллин и углубились в пригородный лес. За ними, насколько позволяли правила конспирации, следовал «хвост».

Где-то посреди леса первая машина остановилась. Затормозил и лейтенант Пупе.

Оба таллинца еще раз вышли из машины и тщательно проверили, нет ли за ними наблюдения. «Хвоста» они, по счастью не приметили.

— Вы двое оставайтесь в машине, а этот, — таллинцы указали на старшего лейтенанта Зариньша, — пусть пересядет к нам.

Лейтенант заметил, что продавцы оружия вооружены.

Зариньш пересел в таллинскую машину, и она на большой скорости скрылась за поворотом лесной дороги.

Лейтенант Пупе понял, что они попали в совершенно непредвиденную ситуацию. Если их операция разоблачена, те убьют Зариньша, а труп закопают где-нибудь в лесу. Бандитов двое, оба вооружены, а у Зариньша с собой только охотничий нож.

Тянулись минуты. Может быть, сейчас решалась судьба всей операции, и жизнь чекиста из Риги была поставлена на карту.

— Куда они запропастились? — спросил лейтенант.

— Ничего, все будет в порядке, — успокоил Римус.

Тем временем оперативные работники из «хвостовой» машины поняли создавшуюся ситуацию и сообщили по рации руководству операцией о неожиданной опасности. Центр принял срочное решение: немедленно блокировать все выходы из лесу.

Отъехав на порядочное расстояние, таллинцы затормозили. Один из них открыл чемодан. Чекист увидел разобранную винтовку с оптическим прицелом.

— Вот она. Почти новенькая.

Зариньш равнодушно осмотрел хорошо смазанное оружие.

— Сойдет. — Он кивнул.

— Наган тоже в машине, но, если хотите, можем раздобыть в городе еще несколько штук.

— Было бы неплохо… — опять кивнул старший лейтенант и тут же спросил с опаской: — Но за них ведь не плачено.

— Поэтому мы и привезли вас сюда. Достанете еще серебра, получите и остальное оружие.

— Постараемся выклянчить у кого-нибудь. Нам известно, где с минимальным риском можно взять серебряный кофейный сервиз, — захихикал Зариньш.

— Кофейный сервиз? Это пойдет. Можно и за наличные.

— Немного денег у меня, пожалуй, найдется, — Зариньш словно бы погрузился в арифметические подсчеты.

Переговорив, они поехали назад.

Лейтенант Пупе едва сдержал вздох облегчения, когда таллинская машина с Зариньшем, живым и невредимым, вернулась на место.

Они договорились поехать в город, чтобы Зариньш мог купить спрятанное там оружие за наличные деньги. Римус пересел в автомобиль своих «эстонских коллег», рижские чекисты последовали за ними. По миниатюрной рации они проинформировали коллег о новом развороте событий, оттуда новость передали в Центр руководства операцией, и там было принято решение с помощью государственной автоинспекции задержать машину с вооруженными торговцами оружием.

…На дороге невесть откуда появилась фигура автоинспектора с поднятым черно-белым жезлом. Передняя машина рванулась вперед, не соблюдая правил дорожного движения. Сидящие в ней люди, очевидно, догадались, что попали в ловушку.

Машине ГАИ все же удалось обогнать беглецов, но неожиданно «Жигули» торговцев оружием резко свернули в какой-то двор, из машины выскочил Римус с портфелем и один из незнакомцев, который тащил чемодан.

Римус вбежал в дом, где его тут же схватили. Но портфель оказался пустым. Тогда преследователи бросились вдогонку за человеком с чемоданом. Это был проворный малый, хорошо знавший таллинские лабиринты. Он скрылся из поля зрения чекистов. Однако шофер «Жигулей» по-прежнему сидел за рулем, в общей суматохе о нем на какое-то время позабыли, и этого оказалось достаточно — мотор «Жигулей» взревел, машина, словно волчок, развернулась на сто восемьдесят градусов, пулей вылетела со двора и растворилась в потоке городского транспорта. Но далеко она не ушла — беглеца задержали уже через двадцать минут.

В оперативном центре тем временем выяснили фамилии: беглец с чемоданом, в котором находилась оптическая винтовка, некто Оссеп. Было установлено и его местожительство. У шофера «Жигулей» — человека по фамилии Эксверт — нашли наган. Оставалось главное — как можно скорее взять владельца чемодана.

В одну ночь чекисты сделали почти невозможное — они выяснили связи и явки преступников.

Наутро ровно в девять Оссепа задержали у газетного киоска и усадили в машину. Все произошло так внезапно и бесшумно, что даже прохожие толком не поняли, что у них на глазах обезврежен опасный преступник. Припрятанное в Таллине оружие чекисты изъяли.

— Задание выполнено, оружие изъято, виновные задержаны, жертв нет, — докладывал на следующий день полковник Лодзиньш генералу Авдюкевичу.

Так закончилась бандитская авантюра, участники которой стремились подражать американским гангстерам.

К счастью, подобные случаи очень редко встречаются в практике современных чекистов. Это может показаться несколько странным, но сотрудники органов государственной безопасности теперь главным образом занимаются профилактикой и воспитанием и в какой-то мере предвидением и предотвращением возможных преступлений.

Генерал Авдюкевич и многие его боевые товарищи ныне уже на пенсии. Их место в рядах чекистов заняла молодая смена. У них тоже горячее сердце, холодный ум и чистые руки.

Перевел с латышского ЗИГФРИД ТРЕНКО

Примечания

1

Хозяин (перс.).

(обратно)

2

Иранская монета (перс.).

(обратно)

3

Господин (перс.).

(обратно)

4

Матерчатая обувь без задников (перс.).

(обратно)

5

Водяной амбар (перс.).

(обратно)

6

Лисы (перс.).

(обратно)

7

С нами бог (нем.).

(обратно)

8

Музей древностей Ирана.

(обратно)

9

Нагар, остающийся в трубке после курения опиума и многократно переваренный.

(обратно)

10

Переметная сума.

(обратно)

11

Жаровня (азерб.).

(обратно)

12

Так сокращенно называли концентрационные лагеря в нацистской Германии.

(обратно)

13

Старые бойцы (нем.). Так называли вступивших в нацистскую партию до ее прихода к власти.

(обратно)

14

Служба безопасности.

(обратно)

15

Вест-стрит — улица, на которой помещалась тюрьма федерального правительства в Нью-Йорке.

(обратно)

16

«Смена», 1968, № 20.

(обратно)

17

РОВС — Российский общевоинский союз. Белогвардейская организация.

(обратно)

18

Пехлеван — богатырь (азерб.).

(обратно)

19

Муаджир — эмигрант (азерб.)

(обратно)

20

Пери — фея (азерб.).

(обратно)

21

Джорабки — носки (азерб.).

(обратно)

22

Мангал — жаровня (азерб.).

(обратно)

23

Это выражение употребляется в английском языке для иронического обозначения неприкосновенного лица или предмета (от распространенного на Востоке культа священной коровы).

(обратно)

24

Под этим громким названием была создана и действовала шпионская группа НТС, которая собирала информацию о СССР и обрабатывала ее в антисоветском духе. — Авторы.

(обратно)

25

В 1963 году Романов занял пост смещенного Околовича, стал главным доверенным лицом ЦРУ. — Автор.

(обратно)

26

Корнев — командующий войсками внутренней охраны республики.

(обратно)

27

В настоящее время — проспект Революции.

(обратно)

28

В голом виде (лат.).

(обратно)

29

Вторая часть латинского выражения «Si vis pacem — para bellum»: «Хочешь мира — готовься к войне». На вооружении вермахта имелся пистолет «парабеллум».

(обратно)

30

Подполковника.

(обратно)

31

Айзсарги — латвийские буржуазные националисты.

(обратно)

32

Петерс Яков Христофорович — участник Октябрьской революции, член Петроградского Военно-Революционного комитета. С 1917 года — член коллегии ВЧК. В 1918 году — заместитель Председателя ВЧК.

(обратно)

33

Делафар — француз, сотрудник ВЧК с 1918 года. Поэт.

(обратно)

34

Жанна Мари Лябурб (1877–1919) — организатор и секретарь французской коммунистической группы в Москве в 1918 году. Одна из руководителей «Иностранной коллегии» в Одессе. Расстреляна французскими интервентами.

(обратно)

35

Бандитские формирования в период гражданской войны.

(обратно)

36

Главное управление имперской безопасности.

(обратно)

37

РИАС — радио американского сектора Западного Берлина.

(обратно)

38

Бюро стратегических услуг (Оффис оф стратеджикал сервис — сокращенно ОСС) — американская разведка, реорганизованная в Центральное разведывательное управление — ЦРУ (Сентрал интеллидженс эдженси — сокращенно Си Ай Эй).

(обратно)

39

Организация Гелена — так в описываемый период именовалась возрожденная генералом Р. Геленом Федеральная разведывательная служба ФРГ БНД — «Бундеснахрихтендинст».

(обратно)

40

ВНОС — воздушное наблюдение, оповещение, связь.

(обратно)

41

ОУН — организация украинских националистов, террористическая, националистическая организация, возглавлявшаяся С. Бандерой.

(обратно)

42

«Служба безпеки», сокращенно СБ — «служба безопасности», контрразведка ОУН, точное название — «референтура СБ».

(обратно)

43

Гехаймфельдполицай.

(обратно)

44

Под этим именем действовал Марк Спектор в логове Махно.

(обратно)

45

Комнезамы — комитеты незаможных селян — революционные организации сельской бедноты на Украине в 20-х годах. Распределяли помещичьи земли, боролись с кулачеством, участвовали в проведении коллективизации.

(обратно)

46

Незаможники — бедные, неимущие крестьяне.

(обратно)

47

Здесь и далее фамилии сотрудников и агентов изменены.

(обратно)

48

В это время части Красной Армии наносили удар в обход Закопане: с Новы Тарг — на Хохолув.

(обратно)

49

Разведывательное управление министерства обороны США.

(обратно)

50

«Черный кот» (англ.).

(обратно)

51

Доброе утро (исп.).

(обратно)

52

Добрый день (исп.).

(обратно)

53

Рабочая версия в практике оперативной деятельности — на конкретный момент основная, на проверку которой направлены первоочередные усилия. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

  • КНИГА ПЕРВАЯ
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   В. Листов ОПЕРАЦИЯ «ЯНТАРЬ»
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •   В. Егоров ЧЕКИСТ ВСЕГДА ЧЕКИСТ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII
  •     XIV
  •     XV
  •     XVI
  •     XVII
  •     XVIII
  •     XIX
  •   А. Авдеев ДРУЗЬЯ БОЕВЫЕ ВЕРНОСТЬ МУЖЕСТВО
  •     ДРУЗЬЯ БОЕВЫЕ
  •       I
  •       II
  •       III
  •       IV
  •       V
  •       VI
  •       VII
  •       VIII
  •       IX
  •       X
  •       XI
  •       XII
  •       XIII
  •       XIV
  •       XV
  •       XVI
  •       XVII
  •       XVIII
  •       XIX
  •       XX
  •       XXI
  •     ВЕРНОСТЬ
  •     МУЖЕСТВО
  •   С. Стрельцов В ПОЛЬСКОМ РЕЙДЕ ПЕСНЯ О СОКОЛЕ
  •     В ПОЛЬСКОМ РЕЙДЕ
  •     ПЕСНЯ О СОКОЛЕ
  •   В. Митин ДУНЯ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •   А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК ДЕЛО «ДОБ-1»
  •     ТАЙНА ПЯТИДЕСЯТИ СТРОК
  •       «Пробный шарик» или…
  •       Рви цветы, пока цветут…
  •       Димка-кактус
  •       Эврика!
  •       Разговор на набережной
  •       Наедине с Дженни…
  •       «Гид» появляется в Москве
  •       Он или не он?
  •       Операция «Спиннинг»
  •       На небосклоне появилась Венера
  •       На краю пропасти
  •       «Афинская ночь»
  •       Роковой значок
  •       Они плыли рядом
  •       Как это было
  •     ДЕЛО «ДОБ-1»
  •   Г. Л. ПЕРВЫЕ ШАГИ В РОЛИ РАЗВЕДЧИКА
  •   Р. Абель ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ РАЗГОВОР С РАЗВЕДЧИКОМ
  •     ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
  •     РАЗГОВОР С РАЗВЕДЧИКОМ
  • КНИГА ВТОРАЯ
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   В. Егоров ЗАЛОЖНИК
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •     XII
  •     XIII
  •     XIV
  •   А. Лукин, Т. Гладков ПРЕРВАННЫЙ ПРЫЖОК
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •   В. Листов ВЕНСКИЙ КРОССВОРД
  •   Ф. Шахмагонов, Е. Зотов ИНДЕКС БЕЗ ИНДЕКСА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •   В. Востоков БРАТЕЦ
  •   А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев РАЗВЯЗКА
  • КНИГА ТРЕТЬЯ
  •   В. Шевченко ВЛАДИМИРСКИЕ «ЯКОБИНЦЫ»
  •     Заговорщики
  •     Братья Рагозины
  •     Леонид Исаев
  •     Говорили по телефону ЧК…
  •     Свидетелей не будет
  •     Судогодская операция
  •     Конец «офицерского батальона»
  •   Т. Волжина, Н. Прокопенко ПЕРСТЕНЬ С РУБИНОМ
  •     Заказное письмо
  •     Семейный альбом
  •     Прочь! Прочь!
  •     Командировка
  •     За воротами крепости
  •     Оленев или Берсенев?
  •     …И прочие документы
  •     Забытые лица
  •     Разговор начистоту
  •   И. Кононенко, Ф. Кондрашов ТАЙНА ЗАПРЕТНОЙ ЗОНЫ
  •     Через линию фронта
  •     В поле зрения
  •     Крепкий орешек
  •   Ф. Шахмагонов, Е. Зотов ГОСТЬ
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •   В. Востоков, О. Шмелев ПО СЛЕДУ «ОДИССЕЯ»
  •     Глава первая ОТ ДОБРА ДОБРА НЕ ИЩУТ
  •     Глава вторая ЧЕЛОВЕК С «ОДИССЕЯ»
  •     Глава третья ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ
  •     Глава четвертая СЕРАЯ ПАПКА
  •     Глава пятая БУДНИ УТКИНА ВТОРОГО
  •     Глава шестая НИЧТО НЕ ПРОХОДИТ НЕЗАМЕЧЕННЫМ
  •     Глава седьмая «ОДИССЕЙ» ДЕЙСТВУЕТ НЕ ОДИН
  •     Глава восьмая ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
  •     Глава девятая ПОКАЗАНИЯ БУЗУЛУКОВА
  •     Глава десятая ВТОРАЯ ЯВКА
  •     Глава одиннадцатая ЭХО 23-ГО КИЛОМЕТРА
  •   Л. Тамаев СТАРЫЕ РАНЫ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •     Глава двенадцатая
  •     Глава тринадцатая
  •     Глава четырнадцатая
  •     Глава пятнадцатая
  • КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   Владимир Листов РЕВОЛЮЦИЯ ЗАЩИЩАЕТСЯ
  •     Четвертая осень
  •     Фараон
  •     Главари
  •     Имя твое неизвестно, а дела ты делал великие
  •   Дмитрий Быстролетов PARA BELLUM
  •     Глава 1 «ПЕСТРАЯ КОРОВА»
  •     Глава 2 ТАКОЙ УДАЧНЫЙ ДЕНЬ
  •     Глава 3 ДЕВУШКА ИЗ ВИТРИНЫ
  •     Глава 4 300 000 + 300 НА МЕЛКИЕ РАСХОДЫ
  •     Глава 5 БАЗЕЛЬСКИЙ РОМАН ПРОКОНСУЛА МОНАЛЬДИ
  •     Глава 6 ИГРА НА ПОВЫШЕНИЕ
  •     Глава 7 ГРУППА ФОН ЗИТТАРТА
  •     Глава 8 ГАЗЕТНЫЙ ВАРИАНТ
  •   Иван Карачаров ЕЕ ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ
  •   Александр Казицкий СОЛДАТЫ ДЗЕРЖИНСКОГО
  •   Алексей Вергунский СЛУЧАЙ НА ВЗМОРЬЕ
  •     Поручено тебе…
  •     К ней ехала дочь…
  •     Приятное знакомство
  •     Встречай, аусма
  •     Круминь докладывает
  •     Недозволенное
  •     На берегу
  •     Шредер веселится
  •     В доме Аусмы
  •     Прозрение Валентина
  •     Пауки в банке
  •     Откровение Велты
  •     Велта изворачивается
  • КНИГА ПЯТАЯ
  •   Анатолий Марченко В ПЕРВЫЕ ГОДЫ
  •     Сорок четвертый день
  •     Анкета
  •     Скульптурный портрет
  •     У подножия Машука
  •     Предсказание
  •     Из котла на Никольской
  •     Тост
  •     Оладьи
  •     В отпуске
  •   Владимир Листов ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ КРАСНОЗНАМЕННЫЕ
  •     У дальних рубежей
  •     Начало легенды
  •     Японская «мельница»
  •     Вам идти дальше…
  •   Александр Поляков КРАХ
  •     «Королева Мэри»
  •     Специальное поручение
  •     Реванш полковника Хаскеля
  •     Шифр в действии
  •     «Грустные» проводы
  •   Николай Пекельник КАПЛЯ КРОВИ
  •   Дмитрий Федичкин СЫН ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА
  •   Алексей Бесчастнов ЧЕКИСТЫ ПРОТИВ «ЭДЕЛЬВЕЙСА»
  •   Игорь Фесенко ПОЕЗДА ШЛИ ПО РАСПИСАНИЮ…
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •   Евгений Зотов, Борис Поляков НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   Иван Карачаров ЭХО ПРОШЛОГО
  •   Михаил Михайлов ОПЕРАЦИЯ «КРАБ»
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Сергей Громов НАШ ТОВАРИЩ ФИЛБИ
  • КНИГА ШЕСТАЯ
  •   Дмитрий Корбов ДЕБЮТ КОНТРРАЗВЕДЧИКА
  •     Старт
  •     В дороге
  •     Сухиничи
  •     Вызов к командарму
  •     На маршрутах поиска
  •     В стане врага
  •     Неожиданный поворот
  •     В шпионской группе
  •     Ход конем
  •     По следам шпионов
  •     Захват
  •   Владимир Киселев ОТРЯД «ХРАБРЕЦЫ»
  •   Сергей Ананьин ПОДВИГ КОМСОМОЛЬЦА
  •   Теодор Гладков, Борис Стекляр РАССКАЗЫ ПОЛКОВНИКА БОНДАРЯ
  •     Разгадка «НХ»
  •     Конец ровенской «Одессы»
  •     Спекулянт кофе…
  •     «Встать! Суд идет!»
  •     Проклятые при жизни
  •   Владимир Востоков ПОЕДИНОК
  •   Алексей Авдеев РАСКАЯНИЕ
  •   Леонид Леров, Евгений Зотов, Алексей Зубов КОНЕЦ «СОКРАТА»
  •     Гость прибыл
  •     Встреча
  •     После свидания с «боярыней»
  •     Маки́
  •     Случайный пассажир
  •     Здесь говорят по-русски…
  •     Как Хеллер стал Ружинским
  •     Привет от Макса Гюнтера
  •     Знакомая личность
  •     На финишной прямой
  •     Конец игры
  •     Последние часы «Сократа»
  • КНИГА СЕДЬМАЯ
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   Анатолий Марченко ПОЛЧАСА ОТДЫХА
  •   Марк Спектор ПО ЗАДАНИЮ ЧК
  •   Алексей Авдеев ПОЕДИНОК
  •   Дмитрий Корбов В ШТАБЕ Г. К. ЖУКОВА
  •   Николай Ермоленко КАПИТАН ПОТЕМКИН КОМЕНДАНТ ЗАКОПАНЕ
  •   Владимир Листов ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ
  •   Иван Папуловский, Адольф Торпан СИНИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
  •   Иван Кононенко ТАЙНИК — ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА
  •   Григорий Василенко СИНЬОР РАМОНИ И Кº
  •   Владимир Востоков ТЕНЬ ФИРМЫ «БЛИЦ»
  •   Павел Кренев С КАМНЕМ В КАРМАНЕ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   Янис Лапса, Николай Кокоревич РЖАВЫЕ СПОЛОХИ
  • *** Примечания ***