Толкучка [Александр Платов] (fb2) читать постранично

Александр Платов Толкучка

События, о которых рассказано в романе, могли произойти на любом московском рынке — Тушинском, в Митино, на «Динамо» и т. п. Имена героев ничего не скажут читателю, хотя они, как и события в романе, не выдуманы. Все обстояло точь-в-точь так же, и тому есть свидетели.

Автор

Часть первая

Глава 1

НИКИТА

Фургон сворачивает с улицы прямо в парк, на главную аллею. Самое раннее утро. До рассвета не меньше часа. Достаточно холодно, и промозглый ветерок летит от поймы Москвы-реки. За деревьями, мелькая, теряются в черноте дорожные огни. Ветви царапают и стучат по железной крыше. В фургоне, как в глубоком трюме корабля, ничего не видно.　

Чувствуется, как начинают раскачиваться картонные коробки, и все спящие постепенно просыпаются.　

Они никогда не проснутся раньше срока и никогда не проспят. Они не просыпаются, когда их «зилок» стоит на перекрестках. Когда подозрительно тихо, стараясь не привлекать внимания, пробирается мимо постов ДПС. Они, кажется, не проснутся, даже если на полном ходу их старенький грузовик врежется в какой-нибудь столб на пути, — ко всему нужна привычка. А привычка для большинства из них одна. Никто и никогда не просыпал еще того момента, когда после полуторачасовой езды через весь город они сворачивали на главную аллею и знакомый стук по крыше возвещал о подъеме лучше всякого будильника или горна.　

Один только Никита, Ник, как прозвали его здесь, всю дорогу не может уснуть — не привык.　

Он выезжал на свои пятые торги и работал на рынке всего-то чуть больше месяца. Он был новичок, один из тех, которые обычно здесь долго не задерживаются. Слишком трудна работа. Слишком сильным человеком нужно быть, чтобы выдержать ее. А он таким не был. И нервы у него были не такие крепкие, как у товарищей. Даже спать в фургоне он не мог, не умел и не пытался. Вместо этого еще на складе, ночью, во время загрузки, он выкладывал себе из полных коробок сиденье повыше, поближе к окошку. И глядел в эту крошечную, узкую, пыльную щель, похожую на амбразуру, прорезанную под самой крышей. Мчишься по городу — и в щели пробегают фасады высоток, заводские трубы и светящиеся красноватые провода троллейбусных линий. Да еще небо — всегда разное: то черное, чистое, все в звездах, кажущихся отражениями городских огней, то серое, темное, низкое. А то вдруг какое-то сумасшедшее, с огромным, высоченным, как башня, облаком, макушка которого уже видит с высоты поднимающееся солнце и потому сама светится.　

Но каждый раз на подъезде к рынку он испытывал странное, пьянящее чувство, почти радость,　хотя знал, что впереди долгий день и изнурительная работа.　

И всегда удивлялся, как они могут спать, если так трясет.　

Удивлялся и тут же вспоминал, что почти все из его бригады где-нибудь трудятся по будням. Краснопевцев — в какой-то закупочной фирме. Микитенко на Черкизовском, торгует кожей. Рома — военный, лейтенант, служит в Жуковском под Москвой. Коновалов — тот вообще майор и адъюнкт Генерального штаба, каждый день видит министра обороны.　

Один только он, Никита, может в пятницу прогулять свои лекции в институте и днем отоспаться.　

Фургон медленно продвигается по аллее. Слышны чьи-то голоса и крики.　

Он видит в свою амбразуру, как летят и кружатся в темноте осенние листья — уже октябрь, вспоминает об Ольге и представляет ее спящей. Да, сейчас она спит и даже не знает, что вот он, Никита, ее парень, едет в темном фургоне среди нагромождения картонных ящиков, складных столиков, мешков со свернутыми палатками и многого другого, а еще среди таких же, как он, одетых по-рабочему, незнакомых ей людей. Она ничего не знает. И он не хотел бы, чтоб она знала. Он не сказал ей, что работает теперь на рынке. Хотя, вероятно, она уже о чем-то догадывается. Ведь обычно он названивал ей уже с пятницы и приглашал куда-нибудь в кино, на выставку, в музей, просто в центр, на Арбат, погулять, посидеть в кафе. Иногда она соглашалась, и тогда суббота или воскресенье были для него счастливейшими днями. Вместе с ней, только вдвоем, с утра до вечера. А теперь его выходные заняты. Он ничего не объяснил. Он просто не звонил ей теперь по пятницам, звонил по другим дням, но в будни — он знал это прекрасно — она　почти никогда не может сама, и так уже больше месяца, ни разу не объяснившись, они почти не виделись.　

Наконец фургон остановился.　

Все, еще сонные, зашевелились. Послышались в темноте недовольные голоса:　

— Приехали? Вот черт!　

— Как — приехали? Не хочу!　

— Тебя никто не спрашивает, придурок!　

— Кто это придурок? Я? Кто сказал? Это ты, что ли, Микитенко? Сам придурок!　

— Это не я тебя придурком назвал, — слышится голос Микитенко, — так что сам ты придурок!　

Кто-то бросает в кого-то блочок, из упавшей и раскрывшейся коробки высыпаются кассеты. Снова все начинают в шутку перебраниваться.　

— Где же толстый?　

— Сейчас