Не вернуться назад... [Иван Владимирович Кононенко] (fb2) читать онлайн

Иван Кононенко НЕ ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД…

Солдатам сороковых посвящаю.

Автор

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Давид Самойлов

ПРЕДИСЛОВИЕ

В свое время Максим Горький мечтал о той поре, когда в литературу придут «бывалые люди», те, которым есть о чем рассказать читателю, подрастающему поколению.

Сейчас благородный процесс этот очевиден: воспоминания военачальников, рассказы командиров производства, мемуары, повести, очерки о былом (а великую войну против фашизма даже тридцатилетние граждане наши называют «былым») стали воистину бестселлерами, за такого рода литературой очереди в библиотеках, интерес к ним очевиден.

Книга Ивана Кононенко может быть отнесена именно к такого рода литературе, ибо автор ее — фронтовик, пишет о том, что пережил и он сам и его друзья по совместной борьбе против гитлеровского нацизма.

Не случайно называется она «Не вернуться назад…». Из прошлого никогда ничего не вернуть. Не вернуться героям книги и в свою юность, которая затерялась на трудных дорогах войны.

Книга рассказывает о героической работе советских разведчиков, о величии духа наших людей, совсем еще юных граждан, оставшихся в оккупации один на один с врагом, об их беззаветном служении нашей Советской Родине.

Пересказать литературу нельзя, ее должно читать. Я поэтому не стану писать в предисловии к этой книге о сложных драматических коллизиях, в которые попадают герои, я хочу лишь повторить, что чем чаще мы будем издавать книги участников великой битвы сил Добра против гитлеровского зла и тьмы, тем больше молодых граждан нашей Родины смогут проникнуться великим чувством благодарности к тем, кто спас мир от фашизма.

Убежден, что книгу Ивана Кононенко с удовольствием прочтут люди разных возрастов и профессий, потому что она посвящена Подвигу.

Юлиан Семенов

ПОД ЛЕНИНГРАДОМ В СОРОК ПЕРВОМ

1. Мы — бондаревцы

рошел год, даже год и двадцать дней, как я уехал из дому. Вроде и не много, но если судить по тому, сколько событий произошло за это время, в скольких местах пришлось побывать и сколько повидать, то — очень много. Во всяком случае мне кажется, что это больше, чем вся моя жизнь до армии. Учебный пункт, граница, школа младших командиров, а с июля — фронт. Первый бой под Гдовом, а потом горькие дороги отступления. Но это только так говорится — «дороги отступления». На самом деле отступают не по дорогам. По болотам, полям и лесам. Днем и ночью, под дождем или палящим солнцем, часто без пищи и воды. Переходы, бои, форсированные марши и снова бои. Обстрелы, отходы, окружения, атаки, выходы из окружения и снова отходы. Все время потери, потери… И так много дней и много ночей…

Потом был сборный пункт на Фонтанке, в самом Ленинграде, маршевая рота, и вот я здесь, в Московской Славянке. В деревне жителей никого не осталось, все ушли. В двадцатых числах сентября, когда мы сюда пришли, жители еще были. Ползали ночью на передний край за картошкой и капустой. Их гоняли свои, обстреливали немцы, а они лезли под огонь. Некоторые там и оставались лежать на картофельном поле. Есть захочешь — полезешь. А сейчас в деревне жителей нет, одни военные. Передний край проходит по окраине Колпина, ручью, вернее речке Славянке, около парка в Пушкине и дальше идет на Пулковские высоты. Здесь, в деревне, штаб нашего 402-го стрелкового полка и тыловые подразделения. Штаб полка — в большой землянке, в овраге. Мы, полковые разведчики, — рядом, в двух небольших землянках.

Отсюда виден город Пушкин. Там немцы. В городе все время что-то горит, дымится. В тот день, когда мы сюда пришли с маршевой ротой, в городе что-то сильно горело. Мы прибыли поздно вечером. Остановились у разбитого здания школы, около Московского шоссе. Под навесом дымилась кухня. Темень кругом хоть глаз выколи. На передке вспыхивают ракеты, а дальше в гору, среди деревьев, огромное зарево. Получив по пайке хлеба и по половнику каши, мы расположились тут же у разрушенной стены и принялись за ужин. Проголодались, да и устали: от Фонтанки до Московской Славянки километров за тридцать. Поэтому никто уже не обращал внимания ни на мелкий осенний дождь, ни на пронизывающий ветер. Нужно было утолить голод и найти укромное место, чтобы прикорнуть часик-другой. Все остальное не очень волновало.

— Ребята, по всему видать — горит дворец, — сказал кто-то.

— Похоже, — ответил другой.

— С прибытием, братцы, — послышался голос из темноты. — Чувствую, земляки. Из Питера, значит? — К нам подошел и присел на кучу кирпича командир. Знаков отличия было не видно, но покрой шинели и портупея говорили о том, что подошедший не рядовой. Земляки — в роте было несколько человек ленинградцев — быстро нашли общий язык, и из их разговора я тогда узнал, где нахожусь и что там полыхает в темноте. Раньше я не был ни в Ленинграде, ни в его пригородах. Кое-что, конечно, знал, но, как говорится, по учебникам. Надо же было так случиться, чтобы в такое время побывать в этих местах, где на каждом шагу сама история.

— Да, братцы, горит самый что ни на есть Екатерининский дворец, краса и гордость Пушкина, да не только Пушкина. Горит с самого утра. Взорвали гады. Ну ничего, отольются им наши слезы, — с тяжелым вздохом сказал командир и, попрощавшись с нами, ушел в сторону, переднего края. Все долго молчали.

Сейчас я лежу в землянке на соломе, рядом похрапывают наши ребята из взвода полковой разведки. Землянка узкая, длинная, стены заложены досками, чтобы не осыпалась земля. В моем кармане откуда-то оказывается кусок мела, и я пишу на доске: «Сегодня 15 октября 1941 года, идет снег». Последние дни установилась хорошая осенняя погода. Днем на небе появлялось солнце, ночью подмораживало. А сегодня впервые начал падать снег. Легкий и пушистый, он долго носится в воздухе, прежде чем опуститься на израненную землю, гудящую от войны.

В хорошую погоду, днем, когда нет обстрела, мы выходим из землянки наружу. Проводим занятия, чистим оружие, отдыхаем, просто сидим. Это, конечно, когда не на задании. Сегодня, когда пошел снег, мы залезли в землянку. Да и постреливают все время, в основном минами. Они то и дело шлепаются то там, то здесь. Мина в землю входит неглубоко, и осколки разлетаются густо над землей. В землянке мины не страшны. Три наката мина не пробьет. Потом и вероятность прямого попадания вообще мала. Насчет вероятности, впрочем, трудно что-нибудь сказать определенное. Всякое бывает. Вероятность небольшая, а бывает, попадают прямо в дом или землянку.

Не далее как вчера утром, шли мы на передний край, понаблюдать за противником. Застал нас обстрел на шоссе, у моста через овраг. Неподалеку была большая землянка. Вскочили мы туда, чтобы переждать обстрел. А противник как раз, видимо, решил разбить этот мост. Обстрел длился долго, тяжелыми снарядами и довольно интенсивно. Землянка ходила ходуном: снаряды, притом крупные, рвались вокруг нашего убежища. Мы, сжавшись в комок, сидели в землянке и каждый раз, когда резко приближался противный вой летящего снаряда, думали, что это «наш». Но он, к нашему солдатскому счастью, шмякался рядом, иногда так близко, что противный запах взрывчатки врывался к нам в землянку и было трудно дышать. Но на этот раз пронесло. Когда обстрел окончился и мы вылезли наружу, то увидели, что один из снарядов попал в землянку рядом, и все, кто там был, погибли. Вот тебе и вероятность. На войне у каждого своя вероятность.

Сейчас идет обстрел кладбища и церкви, что метрах в трехстах от нас. Это место противник не забывает и по нескольку раз на дню обстреливает. Кладбище в сплошных воронках, кое-где могилы разворотило, повыбрасывало доски от гробов и кости покойников. От церкви остались развалины. Колокольня еще держится, но верхушку снарядом снесло, стены в пробоинах и обуглены. Садит он, конечно, туда не зря. Там наш полковой наблюдательный пункт, самое высокое место, и это его беспокоит.

Сегодня наше отделение идет в ночь, а днем отдыхает. Второе отделение находится на передке, ведет наблюдение за немцами. Вечером мы получим задание и пойдем. Собственно, задание известно: нужно достать «языка», который очень нужен командованию. Мы уже несколько дней, вернее ночей, ходим впустую. Никак не можем подступиться и достать этого проклятого «языка». Командир полка полковник Ермаков и начальник штаба дивизии Борщев недовольны. Что ж, понять их можно. Нужны данные о противнике и командованию полка и выше тоже нужны. Сегодня с нами пойдет командир взвода лейтенант Орлов, взвод — кровь из носу — должен выполнить поставленную задачу.

А сейчас мы отдыхаем. Ребята спят. Мне почему-то не спится. Я всегда плохо спал и дома, а на фронте тем более. Между досок кто-то всунул осколок зеркала. Достаю, смотрю в него от нечего делать. В зеркале совсем мальчишеское безусое лицо. Глаза грустные. Вообще, сам не знаю, почему меня взяли в разведку. Небольшой, щуплый, далеко не богатырь. Наверное, потому взяли, что служил на границе. Там действительно делают настоящих солдат: и обучают крепко и закалку дают что надо. А что я — смелый, храбрый? Не знаю, скорее всего нет. Боюсь? Боюсь. Кто не боится? Но надо делать свое солдатское дело. Кто его будет делать за меня? Вот и делаю. Как все. Конечно, страшно умереть в двадцать лет. Но почему-то надеюсь, что меня не убьют. Не могу представить себя мертвым. Как это так, чтобы меня вообще не было? Не может быть! Понимаю, естественно, что может. Другие, которых уже нет, тоже так думали. Но их уже нет и не будет.

Почему глаза грустные? Да очень просто. Настроение неважное. Враг под Ленинградом, каких-нибудь двадцать с небольшим километров до окраин. Говорят, вернее не говорят, а слух просочился, что Ленинград окружен со всех сторон. Такие вот дела. Писем из дому не получал с июля, с тех пор как уехал на фронт. Моя родная Полтавщина уже оккупирована. Где там и как там мои родные — отец, мама, бабушка? Почему-то очень жаль бабушку, мою бабусю. Она такая старенькая, маленькая, ласковая. Очень плакала, когда я уходил в армию. По-видимому, чувствовала, что не увидит меня больше. Припала к моей груди и так плакала, что я не выдержал, хоть и храбрился, и тоже разрыдался.

Вокруг разбитой немецкими снарядами школы на земле валяются учебники, ученические тетради, школьное имущество, мебель. Я взял с собой в землянку тригонометрию, алгебру, геометрию для 10-го класса. Открываю геометрию, вижу знакомые теоремы, формулы, фигуры. Читаю, пытаюсь вникнуть. Но, странное дело, не могу сосредоточиться. Закрыв книгу, не могу доказать самой простой теоремы, написать самой пустяковой формулы. И это всего через год после школы. Без хвастовства, мог в любое время, даже ночью проснувшись, вывести любую формулу, доказать любую теорему. Что сказала бы Зинаида Протасовна? Сказала бы: «Эх, Витрук, Витрук. Ты совсем забросил уроки. От кого, от кого, а от тебя не ожидала такого. Думала, надеялась, из тебя человек выйдет. А ты-ы. Иди с моих глаз!»

Худенькая, стройная, с ладной фигуркой. Темные, гладко зачесанные волосы на пробор. Большие карие умные глаза. Всегда аккуратно одета, чаще в темном костюме. Немногословна. Меня вызывала редко, главным образом в критических ситуациях. При этом обычно говорила: «Витрук, — и сделав паузу, — Василь, идите к доске». Нас было трое Витруков: Андрей, Николай и я. Поэтому, когда учителя называли нашу фамилию, мы напрягались, выжидали, кого из нас троих вызовут. Затем один шел отвечать, а остальные с облегчением вздыхали.

Экзамен по геометрии я сдал первым. Я всегда любил отвечать первым: вначале и билеты попадаются самые легкие, и учителя — добрее, снисходительнее, спрашивают не так строго. Да и переживать приходится меньше: сдал — и гуляй себе, не будешь же в этот день готовиться к следующему экзамену.

Я вышел из школы и сел на скамейку в сквере, раскинув руки на спинке скамейки, подставив лицо июньскому солнцу, которое к тому времени уже поднялось над крышами домов и ласково светило в синем безоблачном небе. Мною владело ни с чем не сравнимое чувство, которое испытывает человек после пройденного им долгого пути или окончания трудной работы. Позади остался год напряженной учебы, год самостоятельной жизни в городе, вдали от дома и родных. Нужно было привыкнуть жить не дома, а у чужих людей с их непривычными порядками, самому думать о еде, ходить в школу, где поначалу ни ты никого, ни тебя никто не знает.

Каждую субботу после уроков шагать шестнадцать километров в село, чтобы наполнить едой кошелку и на следующий день, в воскресенье, возвращаться обратно в город. Да еще успеть выучить уроки к понедельнику. Никто не сделает тебе скидку на усталость, нехватку времени. Никто до тебя утром не дотронется ласковой рукой: вставай, сынуля, пора в школу — сам встанешь, а вечером никто не скажет: иди поешь да ложись спать, поздно уже — сидишь столько, сколько нужно, пока голова соображает.

Однажды, дело было в начале учебного года, в сентябре, на уроке алгебры мне так взгрустнулось и так захотелось домой, что я совсем забыл, где нахожусь. Стоявший у доски, сверкающий лысиной и очками в роговой оправе завуч Иван Андреевич уже несколько раз бросал на меня строгий взгляд, а я не обращал никакого внимания, смотрел в окно и мысленно находился в родном селе, дома. Прервал мои воспоминания голос Ивана Андреевича:

— Эй, эй, Витрук, у окна сидящий и в окно глядящий! Развлекаемся?

Я встрепенулся и, мгновенно вспыхнув до корней волос, вскочил с места, да так и простоял до конца урока. Иван Андреевич больше не сказал ни слова и даже не посмотрел в мою сторону, Больше на уроках я старался не отвлекаться.

И вот все позади, а впереди — летние каникулы, в родном селе: мама, бабушка, сытые дни, речка, теплые, наполненные запахами трав и цветов летние вечера… Отдохнешь несколько дней дома, пойдешь в колхоз, упросишь бригадира — и катаешься целый день на мокрой бочке, возишь воду к молотилке. Или погонишь лошадей в ночное. Дома поможешь бабушке полоть картошку или выгнать корову на выпас. Это все б охотку, по желанию, поскольку еще мальчишка. Остальное время читай, рисуй, купайся, загорай…

Когда я вышел из класса, ребята бросились ко мне, засыпав вопросами: ну что? ну как? какой билет? сколько получил? кто присутствует? Получив исчерпывающие ответы, они быстро оставили меня как человека, выбывшего из игры. Одни продолжали ходить по коридору с раскрытыми книгами и бубнить себе под нос. Другие делали, вид, что им все ни по чем, третьи группировались по углам, вычеркивали использованные билеты, а наиболее вероятные — те, которые, по их мнению, попадут именно им, торопливо повторяли. Короче, кто во что горазд, а в общем все пребывали в широко известной предэкзаменационной трясучке. В одной из девчоночьих стаек видел Ларису, показалось, что она улыбнулась, задержав на мне свой взгляд. Сказанное ею вчера не выходило из головы, хотя, если откровенно, то как-то еще не верилось, вернее не мог себе тогда представить, что ее не будет в классе, что, придя в школу, не увижу ее, а так хотелось надеяться, что никуда она не уедет, что все будет, как было. Я знал, что она всегда сдает в числе последних, но все равно решил дождаться…

То ли я задремал, то ли забылся, но получилось так, что сперва я не понял: зовут меня или почудилось. Подняв голову, я увидел отца у входа в сквер. Там же на обочине у тротуара стояла наша колхозная полуторка.

— Ты что там сидишь, Василь? — спросил отец, когда я подбежал к нему. — Зову, зову, уснул ты, что ли? Почему не в школе? — Отец думал, если в школе, так обязательно должен сидеть в классе.

— А я сдал уже!

— Значит, все? Тогда садись, поехали. — Отец, став на колесо, легко прыгнул в кузов, я последовал за ним. Нет, я, конечно, в душе колебался. Если бы я тогда знал, что больше Ларису не увижу, то не поехал бы ни за что! Но тогда я думал, что увидимся мы всего через три дня, когда я приеду за свидетельством об окончании восьмого класса. Потом я не привык перечить отцу: он был довольно строгим. Возможно, главным тут было то, что я страшно проголодался: утром съел оставшийся кусок хлеба и запил водой. А дома меня ждал обед. Я понимаю, что свалял тогда дурака. Жалею об этом, но ничего не попишешь.

Мы заехали на мою квартиру, забрали кошелку с книгами и тетрадями, и полуторка, прыгая на ухабах и страшно пыля, помчалась домой. Мы с отцом стояли в кузове, прислонившись к кабине и ухватившись руками за передний борт, смотрели на бегущую навстречу серую и пыльную дорогу, молча думали каждый о своем. Ветер обдувал нас, и под палящим солнцем было совсем не жарко.

Прошел какой-нибудь час после экзамена, и я уже был дома, в родных Мацковцах, сидел за столом, уплетая за обе щеки наваристый борщ с пирожками. На столе еще стояли тарелка с доброй половиной цыпленка и кувшин холодного молока, только что вынутый из погреба, с застывшим вершком. С одной стороны возле меня сидела мама, с другой — бабушка. Обе с любовью и нежностью смотрели, как я уплетаю домашнюю снедь, вздыхали и то и дело приговаривали:

— Ешь, ешь, сыночек. Ешь, внучек. Видишь, как изголодался там, в городе, хай ему грец. Сидел бы лучше дома.

Двое суток я отсыпался и отъедался, а на третьи заскучал и чуть свет побежал в город. Но Ларису я уже не застал. Приятель мой, Аркадий, рассказал, что во вторник она уехала с родными в Калинин. Днем она приходила с подругой Лесей, спрашивала обо мне. Уходя, вдруг расплакалась, и они долго не могли ее успокоить.

Прошло уже больше трех лет, а я не мог забыть Ларису, девчонку из восьмого «В»…

Мы — бондаревцы. Командир, который подходил к нам в тот вечер, когда мы прибыли, сказал:

— Вы, братцы, прибыли в замечательную часть. С этого дня вы бондаревцы и должны быть достойны этого имени…

Тогда я здорово устал, в голове шумело от бомбежек и обстрелов, которыми нас угощали фашисты в пути, кишки играли марш, а в котелке дымилась пшенная каша. Впереди, совсем рядом, ухала, бухала, стрекотала и светилась ракетами передовая, и совсем не исключалась возможность — отсюда сразу в бой, как говорится, с корабля на бал. Кстати, так оно и получилось. В зареве пожарищ, за парком, виднелся город, где жил и учился Пушкин, там горел знаменитый дворец… Словом, новых впечатлений было хоть отбавляй, и я тогда не уловил, откуда это слово «бондаревцы» и почему мы должны гордиться.

Через день наш полк проводил разведку боем. Усиленная рота, назначенная для этого, в траншеях и окопах переднего края ждала сигнала атаки. Командир роты, молодой старший лейтенант с малиновыми петлицами на шинели, перехваченный ремнями, внезапно появившийся из хода сообщения, достал из кобуры пистолет и строевым голосом скомандовал:

— Бондаревцы! Вперед за Родину, в атаку, ура-а!

После боя, когда мы чистили оружие, я, ни к кому не обращаясь, спросил, почему нас называют бондаревцами. Андрей, с которым вместе мы прибыли с маршевой ротой и попали в один взвод и который всегда все знал, удивился:

— Ты что, Витрук, шуткуешь? Можно сказать, уже старослужащий в части и не знает, что нашей дивизией командует сам Бондарев.

— Ну и что? — вырвалось у меня.

— А то, — ответил он и обстоятельно, или, как он сказал, популярно, объяснил мне…

Командир нашей 168-й стрелковой дивизии полковник Бондарев пользуется большим авторитетом у командования. Этот авторитет завоеван на поле боя личным составом дивизии, которая с первых дней войны сначала на Карельском перешейке, а затем на этом направлении показала себя с лучшей стороны. Отходить под напором превосходящих сил противника, конечно, пришлось. Тут уж никуда не денешься. Воины проявляли стойкость и мужество, наносили врагу большие потери и отходили только тогда, когда выбора не было — только по приказу сверху. При этом в частях и подразделениях сохранялся порядок и дисциплина. Нашего комдива любят командиры и рядовые, а солдаты, известно, чтут только достойных. Вот отсюда и пошло «бондаревцы». Кто первый произнес это слово, неизвестно, но когда мы сюда прибыли, оно уже прочно вошло в солдатский лексикон. Писала о бондаревцах и фронтовая печать. Я сам читал. Мы, которые недавно прибыли, конечно, не осмеливались сами себя так именовать, но когда сегодня утром начальник штаба дивизии Борщев назвал нас бондаревцами, нам, честно скажу, было приятно. Хотя он при этом заметил, что назвал нас так авансом, а вот, когда добудем «языка», тогда мы станем настоящими бондаревцами.

Обещают в скором времени выдать автоматы, нам — первым в полку. Это тоже о чем-то говорит.

Автоматы нужны позарез. Вон у немцев, у всех, во всяком случае на передовой, автоматы, и они все время из них строчат и по делу и без дела. А с винтовкой совсем не то. Ты пока затвор туды-сюды, а немец — очередь, а то и две. Конечно, неплохо бы танков сюда хоть несколько штучек, а то уже вот три недели тут — и не видел ни одного своего танка. Кстати, самолета тоже не видел ни одного. Фашистские появлялись, особенно когда мы только прибыли. Сейчас, говорят, фашисты перебрасывают свои танки под Москву, там идут большие бои. Рвутся, гады, к нашей столице.

А когда мы прибыли сюда, была угроза прорыва фашистских танков на этом направлении. Но обошлось. Дали им немного прикурить, и они убрались восвояси.

Тогда, после ужина, направили нас сразу на передовую. Нам особенно не объясняли что к чему, но мы чувствовали солдатским нутром, что обстановка сложная, напряженная, и тут было не до нас. Шли мы вначале кюветом вдоль шоссе, в сторону Пушкина, потом свернули влево и остановились посреди какого-то поля. Сейчас я знаю, где это — не доходя совхозной усадьбы. Приказали окопаться, вырыть окопы во весь рост, противотанковые, приготовить гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Все ясно. Почти все. Ожидается наступление противника с танками. Когда? Скоро, раз нас срочно сюда выбросили. Сколько? Станет видно немного попозже, когда противник пойдет в наступление. Ну что ж, поживем — увидим. Принялись рыть саперными лопатками. Почва, на наше счастье, оказалась мягкой, песчаной.

Мы с Витькой Плотниковым, тоже бывшим пограничником, курсантом школы младших командиров, быстро отрыли щели, замаскировали их травой и сделали все, как было велено. Хотя наши щели были почти рядом, мы друг друга в темноте не видели, негромко переговаривались. Стояла непроглядная темень, моросил противный мелкий дождь. Метрах в двухстах от нас то и дело взлетали в аспидное небо ракеты и медленно с треском опускались на землю, освещая все вокруг ярким слепящим светом. Еще изредка бахали одиночные выстрелы, трыкали короткие автоматные очереди. Минометы и пушки молчали. Видать, экономили боеприпасы. Но осветительные ракеты пускали часто. Наш передок молчал, и порой казалось, что у нас впереди никого нет.

Все мы, прибывшие сюда в составе маршевой роты, днем обедали в Ленинграде, а вечером находились здесь на поле, в темноте, в свежевырытых щелях, расположив винтовки, гранаты и бутылки с зажигательной смесью на бруствере. Всматривались в темноту, в готовности встретить фашистов, если они полезут.

Прошло два-три часа, а может быть, и больше — часов-то у нас ни у кого нет, — напряжение начало спадать. Ракеты все еще вспыхивали, а стрельба почти прекратилась. В расположении противника ни движения, ни шума. Командиры наши, отделенный и взводный, не появлялись больше. Тоже, конечно, устали за день. Им нужно и командовать, и о бойцах заботиться, и щели себе вырыть. За них рыть никто не будет. А пуля или осколок не разбирают, командир ты, не командир, будешь маячить без укрытия — чирк и готов. Осенний ветер продолжал гулять по степи и бросать пригоршнями холодный мелкий дождь в солдатские лица и за воротники шинелей. Глаза постепенно приспособились к темноте и начали уже различать соседние щели и двигающиеся над ними каски. Неподалеку чудом сохранился дачный домик — небольшое легкое строение из досок и фанеры. Домик настолько невзрачный, что на него вначале никто не обратил внимания. Кто-то тут перед войной, по-видимому, сад-огород выращивал. Витька Плотников, шустрый парень, успел уже разведать домик и предложил мне на некоторое время укрыться в нем от дождя и ветра. «В случае чего мы сразу же в щели», — рассудили мы с Витькой. Предприятие, надо признать, рискованное, если не легкомысленное: противник почти рядом, да не только рядом, а готовится напасть на нас с танками. Но, с другой стороны, мы устали, промокли до нитки, спать хотелось зверски. Короче, мы по-пластунски перебрались в домик, в углу постелили газеты и журналы, которых в домике оказалось в изрядном количестве, и легли, плотно прижавшись друг к другу спинами, чтобы немного согреться и покемарить. Разумеется, не раздеваясь, не снимая с себя амуницию, в обнимку с винтовкой. Сколько прошло времени — не знаю. Нас растолкал, и притом не очень вежливо, командир отделения, водворил обратно в щели. Вскоре начало светать. А когда совсем рассвело, фашисты открыли бешеный огонь из всех видов оружия. Одним из первых вражеским снарядом был разрушен и сгорел на наших глазах домик, где мы недавно укрывались. Молотили они наши позиции около часа, если не больше, затем пошли в атаку, с танками. Сколько танков наступало — я их не считал, не до этого было. Напротив нас три штуки утюжили наш передний край. Один заполз сюда к нам, мы тут его общими усилиями забросали гранатами и бутылками. Загорелся. Долго чадил и до сих пор стоит на том месте. Пять фашистских танков подбили в тот день на участке нашего полка. Бой закончился поздно вечером. В тот день несколько раз фашисты принимались атаковать наши позиции и все безрезультатно. Было по всему видно, им очень хотелось взять Славянку и выйти на шоссе, но у них ничего не получилось. С тех пор на нашем участке они больше не пытаются наступать. Оставшиеся танки врыли в землю, окопались и чего-то выжидают. Да, денек тогда выдался жаркий, несмотря на скверную, совсем не теплую погоду.

Уже два месяца воюю, можно сказать, солдат с опытом. Кто бы мог подумать? Какой-то год назад сидел за партой, а сейчас уже закаленный в боях и походах воин… Скоро зима. Говорят, немцы не любят воевать зимой. Ну, что ж, посмотрим, поживем — увидим. На фронте зима, конечно, не лучший сезон и для нас тоже.

Сколько времени прошло, сколько повидал уже, в скольких местах побывал, а все время ловлю себя на том, что думаю о Ларисе. Даже мечтаю. Конечно, может быть, и глупо в этих условиях предаваться мечтаниям, но поделать ничего с собой не могу. Нет, мечтаю не о том, что там будет, когда кончится война и, если останусь жив, поеду домой, в родные места, встречу ее. Мечта моя, наверное, совершенно несбыточная — увидеть ее здесь, на фронте, или на худой конец — получить от нее весточку, Но разве хотя бы так не могло случиться?

…На рассвете мы возвращаемся в свое расположение после успешного выполнения боевого задания. Ведем с собой «языка». Впереди командир взвода лейтенант Орлов и помкомвзвода, сзади Андрей, Витя — мои друзья-разведчики, и я. В середине, втянув голову в плечи, руки за спиной связаны, бредет, тяжело ступая, здоровенный детина в измятой грязной шинели и нахлобученной на уши пилотке. У себя в деревне, проходя мимо землянки полевого госпиталя, встречаем девушку в солдатской шинели, шапке-ушанке и кирзовых сапогах, но не обращаем на нее внимания, поскольку устали, заняты своим делом. Девушка окликает:

— Витрук! Витрук!

Я оборачиваюсь, но не узнаю ее. Спрашиваю у лейтенанта, можно ли остановиться, выяснить, в чем дело.

— Ты ли это, Витрук? — подбегает она ко мне. Я, пораженный, конечно, узнаю ее, но эмоции сдерживаю.

— Я. А ты как здесь оказалась, Яринина?

— Вот, на фронте. Шла в медсанбат, смотрю — ты. Глазам своим не поверила.

— Давно на Ленинградском?

— С августа. Ушла добровольно на фронт, сразу направили в Ленинград. А ты такой же, только в шинели. Господи, Вася, ты уже красноармеец и воюешь…

Андрей и Виктор остановились невдалеке, зовут меня, и я говорю Ларисе:

— Извини, Яринина, мне нужно идти в штаб, мы «языка» сегодня взяли, нужно командованию доставить.

Она смотрит на меня восхищенными и такими нежными глазами, что сердце готово выпрыгнуть, потом робко спрашивает:

— Мы увидимся, Вася?

— Обязательно, Лариса. Я тебя найду, обязательно, — я, прощаясь, пожимаю ее руки и ухожу. Догоняя ребят, я часто оборачиваюсь. Лариса все смотрит и смотрит в мою сторону…

Ну разве такого не может быть? Может. Отчего же мне не помечтать.

Мне порой кажется, что это было чуть ли не вчера… После уроков мы с Ларисой идем домой. Она немного впереди. Разговор не клеится. Я по натуре своей молчун, мало разговариваю даже с Аркадием, моим другом. Говорит больше он. С девчонками я вообще теряюсь, не знаю, что сказать, даже зависть появляется, когда вижу, как на перерыве или после уроков кто-нибудь из ребят непринужденно треплется с девчонкой. А с Ларисой тем более, с ней я окончательно становлюсь сам не свой. Да не только я. Надо быть слепым, чтобы не видеть, что многие мальчишки по уши влюблены в нее, только виду не подают. Да и Аркадий… Я тоже стараюсь, но полностью это скрыть мне не удается. Иначе чем объяснить, что Леся так вдруг оставила нас вдвоем, да и Аркадий иногда делает свои намеки…

Мы идем по райисполкомовскому скверу, затем сворачиваем на улицу, утопающую в тени старых акаций. В конце улицы стоит новый дом, в котором на втором этаже живет Лариса.

— Ты чего молчишь? — спрашивает Лариса.

— А что говорить?

— Ты видел новый кинофильм?

— Угу, в субботу смотрел, — отвечаю и удивленно смотрю на нее: мы же всем классом после уроков ходили смотреть новый фильм «Истребители». Забыла, что ли? Но потом догадываюсь, что Лариса спрашивает просто потому, что неудобно же все время молчать. Я, конечно, мог бы ей рассказать, как я плакал во время фильма и как потом шел полем домой, в свое село, не шел, а летел, пел и мечтал, как мне хотелось быть на месте летчика, которого играл Бернес, и чтобы на месте его девушки была Лариса… Но я не мог ей этого рассказать.

За этим разговором мы подходим к ее дому.

— Ну я пойду, — говорит Лариса. — Ты почему такой, все время молчишь?

— Не знаю, — отвечаю. У меня двойное чувство: не хочется, чтобы она уходила, и тягостно, что теряюсь и не нахожу слов.

— А я уезжаю, — выпаливает она. Я не понимаю, куда и зачем она может уехать. К родственникам на лето, к знакомым в гости, что ли?

— Я совсем уезжаю, — повторяет Лариса.

Ошеломленный такой новостью, я торопливо спрашиваю:

— Куда, как?

— Куда, куда? На кудыкину гору. Слава богу, до него наконец дошло. Папу переводят в Калинин. Вот сдам экзамены и уедем.

У меня, видно по всему, глупый вид, потому что она улыбается, хотя, как мне кажется, не очень весело. Я стою пораженный, как громом среди ясного неба. Как же так? «Как же так?1 — хочется мне крикнуть. — Ну и пусть переводят отца, а ты оставайся. Зачем тебе ехать в какой-то Калинин, если я здесь?» Но я молчу, слова застряли в горле.

— Ну пока, Приходи провожать, — нарочито веселым голосом произносит Лариса и, взмахнув рукой, скрывается в подъезде. Я какое-то время в растерянности стою, затем медленно возвращаюсь к себе.

Я еще не верю, что это может произойти, Но это, как ни горько и тяжело осознать, произошло…

А ребята все еще спят, и лейтенанта нет почему-то. На дворе уже темнеет. Надо собираться на ужин и потом туда. Может быть, сегодня не пойдем? Сейчас бы в баньку, потом поужинать как следует и на боковую до утра. После ужина можно, конечно, кино посмотреть, ну там исторический фильм или про любовь. Вот было бы здорово! А как же «язык», который командованию нужен позарез? Да-а. Черт бы их побрал, этих фашистов проклятых, приперлись сюда. Кто их просил к нам? Скольким людям они испоганили жизнь?

Послышались шаги. Это помкомвзвода. Наш лейтенант ходит тихо, как кошка, — не услышишь. Помкомвзвода Собко, наоборот, — гупает, за версту слышно. Ну это в тылу, а на передовой, особенно на задании, он преображается, становится неслышным. Опытный охотник, сибиряк. Говорят, побывал в медвежьих лапах, но сам он об этом никогда не рассказывает. А силища у него! Равных ему по силе не только в нашем взводе, но и в полку, а то и во всей дивизии не сыщешь. Вот сержант Визиров, командир второго отделения, уж какой здоровяк, а по сравнению с ним — пацан. Недели две тому назад отделение Визирова ходило за «языком». Возглавлял группу захвата Собко. Возвращались в расположение перед рассветом, расстроенные, конечно: всю ночь проползали впустую. На нейтральной полосе нос к носу столкнулись с фашистским унтером. Что он там делал — этого я не знаю, но был в маскхалате и вооружен до зубов. Возможно, наблюдал за нашим передним краем или отстал от своей разведгруппы. Здоровенный боров, метра два росту. Обстановка на нейтралке не очень подходящая, чтобы там долго валандаться с «языком». Все время ракеты вспыхивают, постреливают с той и другой стороны. Скрутили фашиста быстренько, в рот кляп затолкали и поволокли. Каким-то образом он сумел освободить себе руки, оглушил бойца, который тащил его, и набросился на Визирова. Чуть не задушил. Хорошо, что помкомвзвода полз замыкающим. Он один утихомирил расходившегося «языка» и доволок его до штаба батальона на себе. А там откачали, и дальше он уже потопал на своих двоих.

С тех пор с помкомвзвода никто не связывается, даже в учебных целях.

Скрипнула дверь. Показалась голова помкомвзвода. Он что-то недовольно проворчал себе под нос, а затем негромко сказал:

— Подъем, орлы! Кончай ночевать, выходи на ужин!

Наступила еще одна фронтовая ночь — наше время, рабочее время разведчиков. Сколько еще таких ночей у нас впереди?

2. На Невском «пятачке»

Дни и ночи Невского «пятачка»… Изнуряющие, не прекращающиеся ни днем, ни ночью обстрелы, атаки и контратаки. Днем прицельное щелканье обнаглевших снайперов, стон раненых, холод и голод. Пищу нам приносят в термосах холодной, когда начинает темнеть, да и то не всегда. Дневная норма хлеба — один сухарь. Конечно, если этот сухарь доберется сюда. Одно время давали одни шпроты, и сейчас, несмотря на постоянное недоедание, не могу видеть шпроты. В сотне метров за спиной огромная река, а воды нет не только, чтобы умыться, но утолить жажду, особенно днем. Во время боя не отправишься по водицу. Никто не отпустит, да и сам не пойдешь: это может стоить жизни, в лучшем случае — ранение. Спим прямо в траншеях и в «волчьих» (или «лисьих») ямах, спим настороженно, не то что не раздеваясь, но даже не ослабляя ремней, не снимая сапог, все время вздрагивая и просыпаясь от постоянного грохота выстрелов. По-настоящему никто не знает, когда он спит и спит ли он здесь когда-нибудь. И все же спим. Я даже вижу сны. Иногда во сне вижу Ларису, иногда маму. А когда просыпаюсь после такого сна, щемит сердце. Не знаю, кто как, а я в самые трудные минуты вспоминаю маму. Формулы по математике почти все за год с небольшим вылетели из головы, а вот слова великого писателя о материнской любви, не знающей преград, всегда помню. Все мы, лежащие здесь на скованном морозом и продуваемом ветрами невском берегу, в мелких траншеях и в этих ямах и воронках, под ничего не щадящим вражеским огнем, и они, укрывшиеся там, за нейтральной полосой, в песчаных карьерах, в развалинах электростанции, в роще «Фигурной», пришедшие сюда, чтобы уничтожить нас, чужаки, — все вскормлены молоком Матери. От молока Матери и от лучей солнца, которое светит всем, — все прекрасное в человеке. И поэтому хочется иногда закричать: так почему же? Зачем все это?

Мать — чудо земли. Порой она мне кажется удивительной тайной природы, бессмертной, всемогущей, воплощением силы и красоты. Независимо от того, кто она, — простая крестьянка, как у меня, или великая ученая, и независимо от того, чья она мать — моя, рядового пехоты, или маршала. Когда лежишь под свинцовым дождем, вцепившись пальцами в мерзлую землю и роешь ее носом, когда мины и снаряды вокруг рвут в клочья эту землю и от удушливой гари невозможно дышать, когда становится совсем невмоготу и кажется, что это конец, все, мгновение — и тебя, еще фактически не жившего на этом свете, нет и не будет никогда, кличешь на помощь ее про себя: «Мама! Я здесь! Ты слышишь меня, мама? Неужели это все?!» И незримо она приходит и становится рядом у твоего изголовья, склоняется над тобой и заслоняет от смертельного огня. И опасность отступает…

…Утро. Солнечное тихое летнее утро. Мы с мамой сидим на пригорке у нашего дома. Солнце уже поднялось над деревьями и ласково улыбается нам. Пригревает, но еще не жарко. Мама сидит прямо на земле, на шелковистой, умытой росой траве, я, которому осенью исполнится три года, у мамы на коленях. Перед нами роскошный куст распустившихся и в бутонах роз, вокруг которых кружатся и жужжат пчелы. Я пытаюсь дотянуться к склонившемуся в нашу сторону алому цветку, мама мягко отводит мою руку: «Нельзя трогать троянду, она колется». Я смотрю маме в глаза, улыбаюсь и снова тянусь к заманчивому цветку. В этот момент меня будят. Надо же! Почему-то обязательно будят, когда снится хороший сон, и обязательно на самом интересном месте.

— Вась, слышь, проснись! — Аркадий толкает меня в бок ногой, а сам, высунувшись наполовину из окна и вытянув шею, смотрит в сторону бульвара. Я открываю глаза. — Они идут сюда!

— Кто? — спрашиваю, не понимая, чего от меня хотят.

— Привет! — выкрикивает Аркадий, обращаясь к кому-то на улице, и, спрыгнув с подоконника, бросается к выходу. — Пошли! — повелительно говорит мне на ходу.

Я неохотно встаю с кушетки и послушно следую за Аркадием на улицу.

Аркадий — мой школьный товарищ, можно сказать друг, оба мы из восьмого, только он из «Б», а я из «В». Я живу на квартире у его тети, Александры Ивановны, которая владеет половиной дома и сдает одну комнату и угол студентам и ученикам. Комнату занимают три студента пединститута, я довольствуюсь углом в комнате, где живет тетя с мужем. Аркадий с родителями живет за стеною, но целыми днями околачивается на теткиной половине. Уроки мы учим вместе.

Я подхожу к калитке, где Аркадий уже болтает с Лесей и Ларисой, с двумя «Л» из нашего класса. Они не обращают на меня никакого внимания и продолжают оживленно разговаривать о завтрашнем экзамене. Мне ничего не остается, как прислониться к столбу, за спиной Аркадия, и ожидать, что будет дальше.

— Пошли на Виды, — предлагает Аркадий, два «Л» дают свое согласие, и мы идем на Виды. Это здесь рядом, недалеко от нашего дома. Мы с Аркадием часто бегаем туда после уроков погонять мяч или просто погулять с ребятами. С площадки, которая получила когда-то название «Виды», открывается чудесный вид на сверкающую в зеленых берегах ленту реки, обширные луга, поля и убегающую вдаль железную дорогу. А как хорошо там дышится… Глядя с крутого обрыва, стремительно спускающегося к реке, хочется улететь или хотя бы уехать далеко-далеко, в Полтаву, Харьков или еще дальше. Я еще нигде не был, никогда даже на поезде не ездил, и, когда Аркадий рассказывает о своей поездке с отцом в Киев, я ему отчаянно завидую.

Мы усаживаемся под древним раскидистым вязом. Девочки достают геометрию.

— Давай, Вася, объясни тут одну штуковину, — толкает меня плечом Аркадий, — я еще не повторил это, — врет он, хотя мы с ним дважды прошлись уже по этому месту. — Да садись ты ближе, что ты боишься.

— Чего я боюсь, тебя, что ли? — огрызаюсь я и, покраснев до жара в щеках, несмело протискиваюсь между Ларисой и Аркадием.

Аркадий, хоть и делает вид, что командует мною и даже подтрунивает, но, я это точно знаю, да и другие замечают, уважает и часто просит объяснить домашнее задание или решить задачку. Вот и сейчас он не уверен, что знает твердо урок, и не хочет плавать при девчонках, особенно если рядом — Лариса.

Завтра последний экзамен, а там — больше двух месяцев каникулы. Прощай восьмой класс. Он для меня был и нелегким и необычным. Прошлым летом я окончил семилетку дома, в родном селе, что за шестнадцать километров отсюда. В солнечный день с этого места можно увидеть Лысую гору, на ней четыре ветряка, а у подножии горы в садах прячутся белые хаты. Там мои родители, и, конечно же, мне хочется домой. С прошлой осени я учусь в городской школе. Поначалу было трудно, даже очень, прежде всего потому что не дома. Все другое, все необычное. И в школе, и после школы. К тому же я медленно отвыкаю от старого, привычного. Вообще мне не хватает бойкости, стеснителен, робок. Аркадий говорит — это все потому, что я в семье один ребенок, вот меня и жалели, не могли надышаться. Может, он и прав. Потом, хотя я и пришел сюда с отличными отметками в аттестате, требования в городской школе куда выше, чем в сельской, одноклассники более развитые. Да и новые учителя не знали меня, а я — их. На первых порах в моем дневнике неожиданно появились тройки, хотя к урокам я готовился, как всегда, на совесть. Пришлось нажимать. Тут я впервые понял, что труд и терпение — великое дело. Во второй четверти тройки исчезли начисто, а к концу года и четверки стали редкостью. Стали замечать меня и девушки. Однажды на уроке географии Лариса попросила у меня тетрадь с домашним заданием по алгебре, сверить решение задач. Следующий урок была алгебра, а грозный Иван Андреевич не давал спуску лодырям. В перерыве тетрадь мне вернули, и когда на уроке я открыл ее, то нашел там записку: «Спасибо! Л.». Записка предельно краткая, но у меня даже сердце замерло. Любой мальчишка нашего класса, да и не только нашего, не прочь бы получить такую записку. Лариса если не самая красивая девчонка в школе, то одна из них. Ну а в классе, это уж я могу поручиться, красивее ее нет. Однажды в выходной мы с Аркадием были в парке. На центральной аллее встретили Ларису. Она шла с отцом, командиром Красной Армии. Даже взрослые парни оглядывались на нее. Вот что значит записка от Л. Она, конечно, не придает ей такого значения, как я. Наверняка нет. А там, кто их знает, этих девчонок. Не так давно были во Дворце пионеров, смотрели «Платон Кречет». Я пришел с Аркадием. Усаживаясь, поискал глазами Ларису и встретился с нею взглядом. Она сидела во втором ряду. Я опустил глаза, а когда снова посмотрел, то увидел, что она машетмне, показывает, что рядом с ней есть свободное место. А я, лопух, лишь мотнул головой. Почему я так поступил, сам не знаю. Но казню себя и сейчас и, по-видимому, долго буду казниться. И поделом!

Кажется, что это было очень давно и не со мной, с кем-то другим, а я смотрел со стороны. Может быть, это происходило, во сне?

Сейчас все смешалось — ночь и день, сон и явь…

Хмурые ноябрьские дни, порой их трудно отличить от ночей. Низко висит, давит к земле свинцово-серое небо. Падает снег и тут же куда-то проваливается, смешиваясь с песком и гарью. Земля вокруг искореженная, израненная. Спереди, сзади, с боков сплошь воронки от мин и снарядов. Траншеи, ходы сообщения, окопы, ямы — мелкие, разрушенные, засыпанные землей. Днем по траншее нельзя передвигаться не только в рост, но даже пригнувшись. Только ползком. Зазевавшегося или пренебрегшего опасностью незамедлительно прошивает неумолимая снайперская пуля. Впереди слева возвышаются развалины каменного здания электростанции. Оттуда простреливается каждая лощинка и бугорок, каждый вершок нашего «пятачка».

Здесь до войны стоял поселок. Как водится, были дома, деревья, кусты. К нашему приходу не только поселка, но даже труб от домов не осталось. Все перепахано, перемешано, исковеркано. Тут нет уже ни птиц, ни кустов, ни травы. Торчат кое-где рваные, присыпанные землей пни, валяются измочаленные куски дерева. Над вздыбленной, почерневшей от пороховой копоти землей стоят облака пыли и дыма. И кругом трупы, трупы. Не успеваем убирать. Благо уже холодно, и они не разлагаются, Так и лежат, припорошенные землей и снегом. Особенно густо их на нейтральной полосе. Как снопы на только что скошенной ниве. Туда, на нейтралку, сунуться нельзя ни днем ни ночью, и похоронить убитых нет никакой возможности. Потерь много, слишком много. На душе от этого горько и тяжело до предела. С многими, которые остались лежать здесь навечно, служил на границе, делил тяготы фронтовой жизни, отступал болотами к Ленинграду…

Круглые сутки враг бомбит и обстреливает «пятачок» и переправу. У развалин электростанции и правее, у песчаных карьеров, постоянно трещат автоматные очереди, бухают разрывы гранат, в облаках пыли и дыма вспыхивают жаркие рукопашные бои. Днем от непрерывной канонады все глохнут. Особенно вновь прибывшие. Только ночью на какое-то время слух возвращается к нам. Так и кажется, что сидим мы под громадным колпаком и кто-то с постоянством маятника бьет по нему. Вот только нет у этого колпака стен для защиты от губительного огня.

Я тут старожил. Уже три недели на «пятачке». Сначала мы наступали. Потом наступали они. По нескольку отраженных атак в день. К исходу таких дней тешишь себя мыслью: враг понес большие потери, возможно, что завтра будет затишье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

Можно сказать, что уже вошло в привычку, когда с восхода до захода продолжается обстрел изо всех видов оружия. Это наш минимум. Вот так и живем на этом маленьком клочке земли, прижавшемся к Неве. Живем, сражаемся, не уступаем и не отступаем. Пытаемся хоть немного укрыться от огня: роем траншеи как можно ближе к вражеским окопам. Ближе уже нельзя: гранатами перебрасываемся. Зарываемся в землю поглубже в надежде создать хоть какое-нибудь укрытие и пристанище для отдыха. Но укрытия разрушаются, и мы не находим для себя нигде пристанища. Со стороны может показаться, что на этом крохотном клочке земли нет ничего живого, только беснуется, торжествует смерть. Но это не так. Мы тут живем и воюем. Жизнь у нас, правда, тяжелая, суровая, можно сказать, не человеческая. Сами мы стали неизвестно на кого похожими — закопченные от дыма и гари, обросшие, грязные. Узнаем друг друга только по голосу. По внешнему виду узнать невозможно. Да времени на жизнь тут отпущено не всем одинаково. Кому час, кому день, кому неделю, а кому и больше…

Сегодня я сменился рано. Пришел из боевого охранения в свою яму немного отдохнуть, забыться. Сменил меня Витя Плотников, он, как и я, — бывший пограничник, курсант школы младших командиров из Ораниенбаума, с июля вместе топаем по нелегким дорогам войны.

Я приполз на его место. В яме лежат, прижавшись друг к другу, двое. Яма прикрыта плащ-палаткой. Внутри, подвешенный к стенке, дымит телефонный провод. Он очень коптит: шлейф клейкого черного дыма поднимается вверх, расползается и медленно оседает. Лезет в рот, в нос, обволакивает легкие, и тогда становится трудно дышать. Долго в яме не усидишь, задохнешься. Но сидеть приходится. Снаружи холодно, в яме теплее. На мой приход никто не реагирует. Я молча укладываюсь рядом с теми двумя, прикрываюсь своей плащ-палаткой, закрываю глаза. Ни о чем не думаю. Просто лежу с закрытыми глазами. Три недели в этом аду. Из ребят нашего взвода, прибывших сюда, остались Витя Плотников, лейтенант — командир взвода, его помощник и я. Остальные погибли или ранены. А те, что сейчас тут, — это пополнение. Вначале, когда мы наступали, пополнение приходило каждый день. С ходу оно бросалось в бой без артподготовки и танков (да и где им взяться за Невой!) на эту нейтральную полосу и там оставалось лежать. Единицы с перевязанными руками, ногами, головами уходили в тыл, в госпиталь.

Это случилось примерно через неделю после нашего прибытия. Тогда как раз пытались наступать. Днем по траншеям к переднему краю стали подходить бойцы. Они шли пригнувшись: их, по-видимому, предупредили насчет снайперов. Все были в новом и свежевыстиранном обмундировании, в новых кирзовых сапогах и фуфайках. Это были люди не очень молодые, лет тридцати, тридцати пяти и сорока, солидные. Впереди, пригнувшись, шел их командир батальона. Тоже под стать своим бойцам. Невысокого роста, крепко сбитый, с волевым строгим лицом. Я стоял на посту у входа в землянку своего командира батальона. Когда этот человек появился из-за поворота траншеи, я крикнул: «Стой! Кто идет?» Он негромко ответил: «Свои. Пополнение. — Подошел ко мне, спросил: — Командир у себя?» Я обратил внимание, что у него под расстегнутой фуфайкой орден Красного Знамени, новые плечевые ремни и по три малиновых кубика на защитных петлицах гимнастерки. Несмотря на все эти атрибуты, в нем было что-то, что отличает гражданского человека от кадрового военного. По-видимому, пополнение и его командир были из ополчения. Может быть, они были даже с одного завода или учреждения. Я ответил утвердительно, и он скрылся в землянке. Бойцы стали заполнять траншею. Видно было, что они необстрелянные: они вели себя необычно, оглядывались, часто приседали, кланялись пролетающим пулям и минам. Правда, в это время противник сильно обстреливал наши позиции. А наша сторона почти не отвечала. Вскоре новый командир вышел из землянки и стал негромким голосом и жестами приказывать, чтобы бойцы проходили дальше, не скапливались, занимали позиции и готовились к атаке. Он и сам было двинулся дальше по траншее и, видимо, неосторожно распрямился больше, чем нужно. Щелкнул где-то недалеко выстрел, как пастух ударил кнутом, и командир стал оседать на землю рядом со мной. Бойцы подхватили командира на руки, стали поддерживать его голову, звать: «Петр Иванович! Товарищ командир! Что с тобой? Не помирай!» Помочь командиру уже было нельзя. Из небольшого отверстия над левой бровью по лицу стекала на землю кровь. Лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. К этому времени я уже повидал смертей немало. Но этот случай поразил меня своим трагизмом, неожиданностью, горем, такой истинно человеческой любовью рядовых бойцов к своему командиру. Тело его санитары унесли, бойцы из пополнения прошли вперед и рассредоточились по траншеям в ожидании сигнала атаки.

Под вечер вызвал меня и Плотникова старшина роты, молодой, здоровый парень родом с Волги по фамилии Муромцев. Я еще ему завидовал: он был моим одногодком, тоже двадцать только исполнилось, но казался гораздо старше. Более того, успел жениться и имел сына. Все хвастался, показывал карточку. Мне жена показалась похожей на актрису из довоенного кинофильма, которую никак не мог вспомнить. Война всю память отшибла.

Так вот, старшина Муромцев дал нам по мешку и сказал, что мы пойдем с ним к Неве. Подвезут с того берега продукты, и мы получим паек на роту. Старшина вскинул автомат на плечо, и мы двинулись. Муромцев впереди, мы с Плотниковым вслед за ним. Идем, пригибаемся, кое-где ползем по-пластунски. Траншеи мелкие, разбитые, засыпанные землей. Противник постреливает из миномета. Мины воют в полете, шелестят и затем крякают, ударяясь об землю, разбрасывая осколки. Взвизгивают снайперские пули.

Не доходя метров сто до Невы старшине, видимо, надоело кланяться и елозить брюхом по земле. Он поднялся во весь рост и побежал. Мы тоже хотели последовать его примеру, но не успели вылезти из траншеи. Старшина сделал несколько шагов, потом как будто споткнулся, на какое-то мгновенье остановился и рухнул всем телом в траншею. Мы подползли к нему. Он был мертв. Рядом лежала пробитая пулей каска. Вражеский снайпер сделал свое черное дело.

Первое мгновение мы стояли в растерянности, просто не знали, что делать дальше, что предпринять. Хотелось выскочить из траншеи, схватить врага за горло, задушить. Но куда бежать, где искать его. Мы были бессильны наказать убийцу сразу, немедленно. Боль утраты, нелепость смерти, сознание своего бессилия, жгучая ненависть к врагу — все смешалось, клокоча подступало к горлу, требовало выхода…

Так наша рота осталась без старшины. А где-то на Волге молодая женщина, похожая на киноактрису, и ее маленький сын — без мужа и отца…

Последние несколько дней пополнения нет, и мы не наступаем. Лежим в ямах, сидим в траншеях. Дежурим в боевом охранении. Немцы тоже не наступают, только бросают снаряды и мины. Иногда пройдутся по нашему расположению пулеметной очередью и потом снова молчат. Донимают нас снайперы. Они очень обнаглели. У нас, наверное, маловато снайперов. Поэтому противник так себя ведет.

В траншее звякнули котелки, зашуршала плащ-палатка, в яму просунулась рука с тремя котелками. Я беру котелки, ставлю на землю. Та же рука просовывает три темных сухаря. Шевелятся те, что под накидкой. Мы быстро управляемся с завтраком. Тушим коптящий провод, выползаем в траншею, открываем, чтобы проветрить наше жилище. Те двое и третий, принесший завтрак, молча курят, сидя на земле. Я не курю, сижу, прислонившись к стенке траншеи. Падают снежинки. Я подставляю под них свое грязное, закопченное сажей лицо, ловлю снежинки ртом.

— Умываешься? — спрашивает один.

Я не отвечаю.

— Да, в баньку бы сейчас, — вздыхает тот же.

Изредка хлопают одиночные выстрелы. Вспыхивает перестрелка, в которую включаются автоматы и пулеметы. Перестрелка так же внезапно прекращается, как и начинается. С воем проносятся и шмякаются об мерзлую землю мины. Потом мы снова залазим в яму и на какое-то время забываемся, не слышим ни хлопания выстрелов, ни треска автоматов, ни воя мин. Это уже стало привычным, обыденным. Мы устали от этой «музыки», устали чего-то ожидать, на что-то надеяться. Все стало безразличным — жизнь и смерть. Газеты приходят редко. Писем нет. Не знаю, как другие, я не получаю. Да и получать не от кого. Родные на оккупированной территории. Сослуживцы погибли или ранены.

Пытаюсь согреть ноги, шевелю пальцами, но бесполезно. Я их почти не чувствую. Ноги постоянно мерзнут в сапогах. Обещают выдать валенки, но пока не выдают. Наверное, не подвезли.

Сквозь дрему слышу голос отделенного:

— Сидоров, Пазенко, на пост! Живо!

Сидоров, Пазенко вылазят из ямы, волоча за собой винтовки. Я некоторое время лежу, потом тоже лезу в траншею — подвигаться, погреться. По траншее на плащ-палатке санинструкторы несут раненого из боевого охранения. У раненого закрыты глаза, он тихонько стонет. Это тоже не редкость, и никто на это не обращает особого внимания.

Утро пасмурное, мрачное. На душе тоже, надо прямо сказать, тоскливо. Сказываются усталость, неимоверные тяготы окопной жизни, грязь, холод, постоянные обстрелы, потери. А главное — отсутствие надежды на то, что это в ближайшем будущем переменится. Пока никаких признаков перемены нет. Надвигается зима с ее жгучими морозами и вьюгами, она несет с собой новые трудности и невзгоды для солдата. Отрезанный от Большой земли город, на защите которого мы стоим, уже испытывает недостатки в снабжении, а дальше, все понимают, будет еще сложнее. Мы это ощущаем на себе: нормы питания становятся все скромнее. Солдаты это чувствуют сразу. Роптать, конечно, никто не ропщет. Каждый понимает положение, но от этого не легче.

О смене или отводе на отдых никто не заикался. Потери большие, а с их возмещением тоже не так просто. Здесь резервы, по-видимому, исчерпаны, а с Большой земли по воздуху много не подвезешь. Других путей нет. Железные и шоссейные дороги перерезаны. Уже около месяца в бане не мылись. Да и умывались только снегом, хоть и Нева в двухстах метрах сзади. Под постоянным обстрелом не будешь часто бегать к Неве умываться. От копоти и грязи мы стали такими, что родная мать не узнает.

Попытки прорвать блокаду, соединиться с волховскими частями закончились ничем. Даже продвинуться не удалось. Для этого нужна авиация, артиллерия, танки, а их, по-видимому, не хватает. Или они нужны на других фронтах. Фронтов много, от Белого до Черного моря. Сколько нужно техники, продуктов, оборудования, обмундирования — подумать страшно. Так что придется тут и зимовать. А может быть, и больше. Никак не могу свыкнуться с потерями. Гибель товарища как будто отрывает кусок сердца, непосильно тяжелым камнем ложится на душу. Из Московской Славянки наш взвод пришел сюда в составе двадцати восьми человек, сейчас осталось нас, «старичков», четверо. Вот буквально вчера вечером. Когда стемнело, наше отделение вышло к передку побеспокоить немцев. Это делали поочередно все подразделения. Как стемнеет, подбираются поближе и обстреливают передний край противника. Постреляют в одном месте, потом в другом. Насколько это целесообразно и эффективно, трудно судить, но нервы фрицам портим. Они, правда, тоже начинают после этого нас обстреливать. Ну вот, дали по несколько очередей с одного места, потом переползли на другое, там тоже постреляли. В это время к нам подошло другое отделение — Коли Чередниченко — из наших «старичков». Подполз он ко мне и толкает:

— Ну хватит пулять. Дай я еще их попугаю.

Я перевернулся на правый бок и укрылся за бруствером. Не успел я еще поставить автомат на предохранительный взвод, смотрю, Коля дал одну короткую и молчит, опустив голову. Я его за рукав — молчит. Перевернул на спину, увидел: мертв. Вражеская пуля попала в переносицу.

Потом до меня дошло. Когда я стрелял, немец засек в темноте вспышки, прицелился и, когда Коля выстрелил, дал ответный выстрел по вспышке.

Мы положили Колю на плащ-палатку и понесли в свое расположение. Шли по траншее не пригибаясь, плюнули на всякую опасность. Выкопали неглубокую яму в стенке траншеи, постояли молча над погибшим другом и опустили его в мерзлую вечную постель.

Когда возвращались в свою яму, Плотников сказал хриплым голосом:

— Тяжело терять друзей. Когда ж это кончится?

Никто ему не ответил.

А утром следующего дня я расстался со своим ближайшим другом — Витей Плотниковым.

Поднялись мы с Витей еще затемно, чтобы до рассвета смотаться к Неве, умыться и набрать в котелки воды. Солдатские сборы недолги. Вылезли из ямы, автоматы через плечо, по три котелка в каждую руку и по траншее бегом к берегу. Изредка постреливает, но это не беда. Пригибаться не нужно: темно еще. Вдоль Невы дул колючий ветер. Река от берегов начала натягивать на себя ледяную одежду, но еще не остановилась. Продолжала действовать и лодочная переправа. С трудом, с перебоями, потерями. Несколько лодок ходили от берега к берегу, привозили сюда продовольствие и боеприпасы, туда отвозили раненых. Мы быстро управились. Умылись как следует, с мылом, хотя рубашки снимать не стали: холодновато. Набрав в котелки невской студеной воды, заторопились в обратный путь: я впереди, Витя — за мной. Отойдя несколько шагов от обрыва, я услышал, как сзади загремели котелки, и обернулся. Витя сидел на земле. Я еще подумал, что он упал и придется снова возвращаться к Неве. А на востоке, как раз там, где развалины электростанции, начало светлеть небо. Усилился обстрел переправы. Несколько тяжелых снарядов с воем пронеслись над головами и шлепнулись в Неву, подняв столбы воды со льдом, недалеко от берега.

— Ты что? — спросил я недовольно.

— Иди сюда быстро, — позвал Витя, продолжая сидеть. Когда я подошел, он пытался снять сапог.

— Ты что, ранен?

— Ты что, ты что, — передразнил он, — не видишь, что ли? Помоги быстро снять сапог. — Ранение оказалось пулевым, сквозным, посреди голени. Я разрезал окровавленную штанину, перевязал индивидуальным пакетом рану и помог ему натянуть кое-как сапог. Он поднялся, но на ногу уже встать не мог. Мы спустились к Неве. Там, несмотря на обстрел, шла погрузка раненых, и мне удалось втиснуть Витю в одну из лодок. Мы обнялись. Я дождался, когда лодка, в которой находился Витя, пристала к противоположному берегу, набрал в котелки воды и отправился в расположение.

Куцый осенний день кончается, незаметно подступают сумерки. Снежок все падает, падает. Появляется Собко, обращается ко мне:

— Ага, это ты? Сегодня, как стемнеет, пойдем в разведку. Понял?

— Понял, — отвечаю.

— Если понял, протри автомат и жди команду.

Мы идем траншеей в белых маскхалатах. Впереди лейтенант — наш командир взвода, сзади, как всегда, помкомвзвода. Наша задача — незаметно пройти передний край, проникнуть в расположение немцев и захватить «языка». Наше отделение обеспечивает группу захвата, которую возглавляет лейтенант. Не доходя до боевого охранения, сворачиваем вправо, спускаемся в овраг, который должен вывести нас в расположение противника. В овраге останавливаемся, вытягиваемся в цепочку, в затылок друг другу, и начинаем ползти по дну оврага. Ползти надо тихо — это понимает каждый. Где-то тут кончился наш передний край, начинается нейтралка. Ползем, останавливаемся, прислушиваемся и снова ползем. Снег мягкий, не скрипит. Маскхалаты белые, сливаются со снегом. Вроде все нормально: нас не обнаружили. Но сердце все равно стучит учащенно и так сильно, что, кажется, можно услышать его стук со стороны. Мы уже проползли нейтралку и находимся в расположении противника. Это ясно. Овраг кончился, вернее, расширился в лесную полянку с редким кустарником и кое-где виднеющимися в темноте деревьями. Останавливаемся. Мимо нас вперед проползает группа захвата. Следует сигнал, и мы ползем в сторону. Я вижу метрах в пятидесяти землянку, около нее ходит часовой. Дальше еще видны землянки — это ближайший тыл тех немцев, которые стоят на переднем крае, против нас. Потом останавливаемся, ждем, готовые по команде открыть огонь. Группа захвата скрылась в темноте. Проходит, наверное, больше часа. Ноги и руки коченеют, но двигаться нельзя: можно обнаружить себя и товарищей. Тогда все пропало. Не только не возьмешь «языка», а и свой можешь оставить. Холод пробирается под одежку, начинает бить мелкая дрожь то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Шевелю пальцами рук, ног, напрягаю мышцы. С переднего края доносятся одиночные и автоматные выстрелы, тут в тылу тихо. Около землянок мелькают какие-то тени, но выстрелов не слышно. Лежащий слева солдат дергает меня за рукав. Наша цепочка вытягивается и начинает ползти обратно. Вижу, впереди по направлению к оврагу поволокли кого-то. Это группа захвата, лейтенант и с ним двое. Значит, удачно. Это хорошо, а то последнее время несколько раз ходили и все пусто.

Выстрела я не услышал или не обратил внимания. Когда я вытянул правую руку с автоматом, что-то ударило в приклад, тут же одеревенела рука, пальцы в варежках разжались, и автомат остался лежать на снегу. Я попытался взять его, но пальцы не слушались. Кто-то толкнул меня сзади в сапог, чтобы я не задерживал движения. Я схватил автомат левой рукой и пополз, не понимая еще, что случилось с правой. Ползший впереди меня был уже метрах в десяти-пятнадцати, и я попытался его нагнать, да и задний, как говорится, наседал мне на пятки. Когда мы добрались до оврага, я понял, что ранен: правый рукав был полон теплой липкой крови, рука не слушалась и была очень горячей.

Подползший ко мне помкомвзвода сердито спросил:

— Что с тобой, что ползешь как сонный?

Я сел на снег и расстегнув маскхалат, стал заглядывать в рукав шинели, как будто мог что-нибудь там разглядеть в темноте. Кровь закапала на снег.

— Давай быстро в расположение, к санинструктору в землянку, — скомандовал помкомвзвода, увидев, что я ранен.

Взяв в левую руку автомат, пригнувшись, я поспешил оврагом в расположение.

Санинструктор стащил с меня маскхалат, шинель и, разрезав рукава гимнастерки и нижней рубашки, промыл и перевязал рану. Ранение сквозное пулевое ниже локтя, по тем временам пустяковое. Но рука уже припухла. Появилась боль. Подташнивало.

Санинструктор сказал:

— Оставайся до рассвета в землянке, и мы тебя отправим вместе с другими ранеными, или, если можешь, иди один. Нева замерзла. На том берегу спросишь.

Я выбрал второе. С помощью санинструктора оделся, подвязал руку бинтом и вышел из землянки. Снег прекратился. С Ладоги дул не сильный, но холодный ветер. Под ногами поскрипывало: подмораживало. Ночью снайперы отдыхают, поэтому, не пригибаясь и не придерживаясь траншеи, я пошел напрямик к Неве. Конечно, ночью тоже стреляют, и шальная пуля или осколок может достать так же, как и днем, но тот, кто побывал на переднем крае, ночью на эти вещи не обращает внимания.

Через несколько минут я добрался до Невы. Остановился на ее обрывистом берегу и посмотрел вниз. Темная полоса могучей реки, изогнувшись между высокими берегами, застыла в своем ледяном панцире. Что-то таинственное и грозное было в суровой картине замерзшей реки в эту зимнюю ночь. Чувствовалось дыхание недалекой Ладоги.

Я осторожно спустился к реке, потрогал ногой лед, хотя знал, что по нему уже ходят люди и перетаскивают легкие грузы на санях. Лед даже не скрипел подо мной, и я, как по тротуару, пошел к противоположному берегу. Пули тут не свистели. Только редкие снаряды с воем проносились надо мной в ночном небе, и потом слышался их глухой взрыв где-то далеко в тылу.

Я вышел к противоположному берегу в том самом месте, где три недели тому назад под вражеским обстрелом вскочил в лодку и поплыл на «пятачок». В этом месте к Неве подходит глубокий овраг. По его стенке выкопана траншея. Она спускается к самой реке.

…Тогда был марш. Долгий и трудный. В один из последних дней октября нас подняли очень рано. Судя по тому, что мы успели сделать до рассвета, то это было где-то сразу после полуночи. Оставив свои обжитые землянки и прихватив все, кому что положено, мы спустились в овражек, построились и затем направились в район сосредоточения. Там посидели на дорожку, а кое-кто даже вздремнул, и затем двинулись в путь, оставив нашу Московскую Славянку в надежных руках бригады морской пехоты, которая нас сменила. Витя, смачно зевая, проворчал:

— Кому это понадобилось поднимать нас в такую рань? Хотя бы кто сказал, где мы сейчас находимся и куда направляемся, а то идешь и не знаешь, зачем и куда.

Андрей ответил:

— Находитесь вы, товарищ Плотников, в районе Усть-Славянки, недалеко от Металлостроя, а куда направляетесь — это есть военная тайна.

— Ну вот, сразу все стало ясно, — заметил кто-то.

— Разговорчики! — негромко, но убедительно скомандовал помкомвзвода Собко.

От быстрой ходьбы сон пропал и настроение поднялось. Помкомвзвода ушел в голову колонны, и разговор возобновился.

— Что ни говори, а жалко уходить с насиженного места. Худо ли бедно ли, а больше месяца тут прожили.

— Но с другой стороны, оно как-то интересно побывать на новом месте.

— Ребята! А может быть, в Ленинград? А что, разве так не бывает? Выводят же части на отдых, на переформировку…

— Оно, конечно, неплохо бы после окопов и землянок в казарму.

— Поспать на свежей постельке.

— После баньки…

Но Ленинград мы обошли стороной. На окраине по мосту перешли Неву и двинулись дальше на северо-восток. На каждом привале думали, что наконец-то пришли. Но снова раздавалась команда: «Подымайсь!.. Шагом марш!» И мы, промерзшие и усталые, проклиная войну и все на свете, еле отрывались от земли. Под ногами чавкала грязь, перемешанная со снегом, который порывался уже сколько раз выпасть и все таял. Земля раскисла, дороги развезло. Дождь, снег и грязь сидели в печенках. Но это было бы полбеды. На фронте это в порядке вещей. Была неприятность более серьезная. Нормы питания за последнее время заметно снизились, питание ухудшилось. Большие физические и нервные перегрузки, недоедание и постоянное неприятно сосущее ощущение голода — плохое сочетание. Все, конечно, понимали, блокада, город и фронт полностью отрезаны от Большой земли. Но от этого легче не было. Недостаточное питание и резкие перемены погоды давали себя знать все больше и больше. Люди похудели, осунулись, часто болели. Даже ослабевшие лошади еле тащили орудия и грузы…

Куда мы идем? Толком пока ничего не знали. Поздно вечером сделали привал в небольшой деревеньке — с десяток домиков на бугре. Там нас ожидала полевая кухня. После ужина последовала команда отдыхать. Помкомвзвода, Андрей и я отправились искать ночлег. Разговорились. Андрей сказал:

— Топать нам, братцы, осталось недолго. Завтра будем на месте как пить дать.

— А там что? — не сдержался я.

— Как что? Там курорт. Не Сочи, конечно, но что-то около этого.

— Ладно молоть, — прервал его помкомвзвода. — Тут все свои. Если знаешь, говори, а так чесать язык не за чем.

Андрей подумал, по-видимому, для солидности, а затем то ли в шутку, то ли всерьез ответил:

— Ну, если только между нами, то скоро будем на Невской Дубровке. Поселок тут есть такой на Неве, с нашей стороны. На той стороне тоже поселок поменьше, Московская Дубровка называется. Торфоразработки там, ГЭС и тэ пэ. Еще, говорят, наступать будем. Ну это за что купил…

Я спросил:

— А почем ты знаешь, что мы туда идем?

— Знаю. А вот ты будешь много знать — долго жить будешь.

Разговор у нас на этом кончился. Подходящего места для ночлега мы не нашли. Все дома и сараи были битком набиты. Лейтенант, выслушав наш доклад, указал на два дома в середине деревни, приказал там взводу ночевать.

На следующий день, к обеду, мы были на месте. Штаб дивизии расположился в деревне Есколово, все остальное вокруг, в лесу. Лес показался хмурым и взъерошенным, к тому же мокрым и неуютным. Но делать было нечего, и после обеда мы взялись за рытье землянок и всякого рода укрытий.

Стояли в лесу три дня. Получили фуфайки, ватные брюки, неприкосновенный запас (НЗ), помылись в полевой бане, привели в порядок оружие. Последнюю ночь долго не ложились спать. Получили фронтовые сто грамм, даже откуда-то немного добавили. И тут впервые я услышал, как помкомвзвода запел. Сидели у печки, молчали, и тут помкомвзвода тихо начал: «Догорай, гори, моя лучина…», другие подтягивали. Я не знал этой песни и слушал. Она показалась мне тогда проникновенной, берущей за душу и очень уж созвучной нашему настроению.

Утром был митинг. На нем выступил командир дивизии генерал-майор Бондарев. Он сказал: «Товарищи красноармейцы! Вы обязаны хорошо осознать, что от каждого из вас зависит успех наступления, что на Неве идет сейчас главная битва за Ленинград». Командиры и политработники в беседах подчеркивали важность предстоящего наступления, говорили, что в Ленинграде люди гибнут от снарядов и бомб, голодают, враг разрушает великий город на Неве.

После обеда мы выступили.

От нашего последнего привала до Невы было километров пятнадцать. Мы отправились туда уже поротно. Не подходя к берегу, рассредоточивались и затем по траншее спускались к берегу. Там вскакивали в лодки и быстро гребли к противоположному берегу. Противник неистово обстреливал наши позиции. Кругом рвались снаряды и мины. Даже доставал ружейно-пулеметным огнем, особенно днем. Авиации, правда, не было из-за нелетной погоды. Все очень нервничали. Нервничали и солдаты и командиры. Нервное напряжение было настолько сильным, что никто не обращал внимания ни на холод, ни на легкие ранения. Помню, осколком рядом разорвавшейся мины чиркнуло меня по пальцу. Я даже не обратил внимания, хотя кровь хлестала вовсю. Только после того как Витя Плотников сказал мне об этом, я перевязал рану. По траншее мы подошли к самому берегу. На берегу лежали убитые. Раненых перевязывали и относили в траншею. Нева еще не замерзла. Широкая, покрытая торсистым льдом, заснеженная река, стиснутая крутыми высокими берегами, подгоняемая холодным осенним ветром с Ладоги, стремительно несла свои могучие воды валунами волн мимо нас, к Ленинграду, и дальше в Балтику. Волны, покрытые белыми барашками, подхватывали спускавшиеся на воду лодки с бойцами и, несмотря на отчаянную борьбу гребцов, кружили их как щепки и относили далеко в сторону. В реку то и дело шлепались с воем снаряды и мины, поднимая фонтаны воды. Не всем лодкам удалось благополучно добраться до противоположного берега. Щепки разбитых лодок Нева быстро уносила, а те, кто оказался в ледяной воде, еще быстрее шли ко дну.

До этого я уже побывал в бою. Служил я в полковой разведке. Но картина увиденного здесь меня потрясла. Я родился на берегу маленькой украинской речушки Сулы и такой огромной, такой вздыбленной ветром и снарядами реки еще не видел. Эту реку предстояло переплыть под бешеным обстрелом.

Когда подошла наша очередь, мы по команде выскочили из траншеи и бросились в качающуюся на волнах лодку. Кто-то что-то кричал, кто-то отчаянно греб. Я ничего не видел и не слышал. Ухватившись за борт лодки, я сидел на дне лодки до тех пор, пока она не уткнулась в противоположный берег. Там, на берегу, укрылись в какой-то яме. Темнело. На «пятачке» бушевал огонь. Были слышны бесконечные пулеметные и автоматные трели. Ухали разрывы снарядов и мин. Взлетали ракеты и, повиснув в небе, освещали местность мертвенно-бледным светом, затем они стремительно падали с шипением на землю. То и дело раздавался противный вой снарядов, за ним следовали взрывы. Полыхали огневые вспышки. Свинцовочерное небо секли разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Длинными очередями заливались пулеметы, потрескивали автоматы.

Вот по этой самой траншее я взобрался на берег и пошел дальше, только уже в обратном направлении. Я еще раз оглянулся на Неву. Она лежала пустынная и спокойная под своим ледяным одеялом. По ее стеклянной глади мела легкая Поземка.

Слева от меня на самом берегу оставался разбитый, выгоревший поселок Невская Дубровка. С этим названием войдет в историю войны и плацдарм, или «пятачок», на невском берегу, откуда я сейчас возвращался. Впереди чернел лес, и я направился туда. Там наткнулся на какой-то медпункт, где мне сменили повязку и рассказали, как найти станцию, откуда производится эвакуация раненых в Ленинград. Я чувствовал себя сравнительно неплохо и решил добираться туда пешком, не ожидая утра и попутной машины.

Оказалось, что это не так уж близко. Я добирался до станции часа три. Что меня поразило, так это то, что за все это время от передовой никто меня не остановил и не спросил, кто я и откуда. Да по дороге я и не встретил никого. А передовая была всего в нескольких километрах. Станцию, вернее, место в лесу, где останавливались санитарные поезда, я все же нашел и вскоре уже был в Ленинграде в госпитале в огромном здании, недалеко от Исаакиевского собора. Наступило утро 22 ноября. Когда я разделся в душевой, которая помещалась в подвале госпиталя, то те, кто там мылся, и санитарки в ужасе ахнули. Я был черный, как негр, от копоти и грязи. Волосы мои были забиты землей. Нижняя рубашка вся во вшах;

— Да, вот это видно, что с Невской Дубровки, — сочувственно промолвил кто-то…

После войны это поле на высоком невском берегу останется нетронутым. На нем воздвигнут обелиски, памятники. На одном из них напишут: «Мы не хотели уходить с этой земли и не ушли. Мы стояли здесь насмерть и погибли, чтобы жили вы…» Сюда будут приезжать ветераны боев на Невском «пятачке», ленинградцы, люди со всех концов страны… Поэты, участники боев напишут стихи…

«…Взятый на глубину штыка квадратный метр земли с Невского „пятачка“ просеяли. Из нее выбрали 10 килограммов металла: гильзы от снарядов, гранату, 38 пуль, множество осколков. На этой вот земле, где, казалось, не могло оставаться ничто живое, защитники Ленинграда дрались долгие месяцы, удерживая плацдарм на левом берегу Невы.

Героев легендарной обороны „пятачка“ знают и помнят. А героями там были все. Там с каждым солдатом соседствовали рядом мужество и отвага. Тот, кто попадал на „пятачок“, становился героем. Трус умирал от разрыва сердца или сходил с ума… В Невской Дубровке создан музей боевой славы, где собрано множество экспонатов, напоминающих о совершенных здесь подвигах. Сюда со всех концов страны ежегодно в третье воскресенье сентября съезжаются участники героических событий…»

И еще. «…В чем заключался военно-стратегический смысл Невского плацдарма? Во-первых, он препятствовал соединению частей фашистских войск, угрожавших Дороге жизни. Во-вторых, в самые тяжелые дни этот маленький клочок земли был едва ли не единственной надеждой нашей на прорыв блокады — от боевых порядков Волховского фронта до плацдарма было всего семь километров, меньше, чем в любом другом месте обороны города. Спросите у ленинградцев, вынесших блокаду, что значила для них та надежда в первую зиму войны…»

Так напишут в газетах много лет спустя. Но это будет потом, много лет спустя. А пока шел ноябрь сорок первого, до конца войны еще было три с половиной года…

ЛАРИСА

1. Комсомольское поручение

нее по-прежнему густые светлые волосы, только теперь она не заплетает их в две короткие косы, как тогда, когда училась в школе, а укладывает короной вокруг головы. По-прежнему худощавое бледное лицо и большие, чуть раскосые карие глаза, но лицо заметно стало бледнее, в глазах таится печаль. Она снова живет в городе своего детства, но сейчас здесь все иное, все по-другому, чем три года назад. Совсем другая жизнь, в постоянной тревоге и напряжении. Институт закрыт в связи с приближением фронта. Она много читает, иногда вяжет. Ведет записи, вроде дневника. Ждет писем, хотя ждать неоткуда и не от кого, ждет неведомого чуда. Но чуда нет. А бои уже идут на Днепре. По городу ползут слухи — разные, плохие и хорошие. Но люди надеются на лучшее, людям свойственно надеяться. Враг дальше не пройдет, он просто не сможет одолеть Днепр, наши не пустят его. Город не будет захвачен внезапно, в крайнем случае будет большой бой. Иначе, почему же не объявляют эвакуации? Правда, кое-что вывезли, но эвакуации, как таковой, нет. Говорят, будет только в случае явной угрозы. Но раненые начали поступать, а прошлой ночью бомбили железнодорожную станцию и казармы, что за городом, около Огарьского леса.

Вечерами город рано уходит в дома, и на улице редко можно встретить прохожего. Не доносится музыка из парка, дома затемнены, улицы — тихи и пустынны. Дни уходят на заботы по дому: сбегать на рынок, приготовить обед, убрать. Все это на ней с тех пор, как заболела мама. Она заболела еще в прошлом году, как пришла весть о смерти отца, А в июле ей стало совсем плохо. Сейчас она чувствует себя лучше, но врач советует поберечься: с сердцем не шутят. Поэтому все домашние дела легли на плечи Ларисы. Новости приносят Леся Сметко и Галя Белоус, однокурсницы с биофака. Они и на фронт решили идти вместе, но из-за болезни мамы пришлось временно отложить. Сейчас Леся и Галя ждут ее на улице. Она, одеваясь, торопится, и получается еще медленнее. Поэтому волнуется. Но это ей так кажется, волнуется она по другой причине. Вот, кажется, все решено. Но как сказать маме? Она открывает дверь в маленькую комнату, где на кушетке лежит мать. Окно занавешено, от этого в комнате полумрак и, несмотря на теплую погоду, прохладно.

— Ты, Лара?

— Как себя чувствуешь, мамочка?

— Ничего… Вот полежала немножко, стало получше, а то с утра расходилось, в груди теснит. Кто там приходил к нам?

— Да это Галя с Лесей. Говорят, уже почти все с нашего курса ушли на фронт: кто в армию, кто в истребительный. Остались только те, кого не берут по болезни или еще почему-нибудь.

— Связала я тебя.

— Что ты, мамочка! Ты поправляйся скорее, обо мне не беспокойся. — Лариса наклоняется к матери, щекой — к ее лицу. — Ты только не волнуйся, одну тебя я не оставлю никогда. Будем и после войны всегда вместе, я и замуж не пойду.

— Цокотушка ты моя. Говори уж, что там у тебя?

— Нас вызывают в райком комсомола, — после паузы шепотом произносит Лариса. Мать гладит пышные волосы дочери и задумчиво отвечает:

— Знаю, тоже рвешься на фронт. Небось заявление уже отнесла. Вот и вызывают.

— Что ты, мамочка, честное слово… На кого я тебя брошу? Я только просила дать какое-нибудь поручение тут, в городе.

— Ничего, ничего, это я так. Я уже поправилась. А ты ступай. Все идут, и ты иди. Чем мы хуже других? Я тоже пошла бы с вами, если бы не прицепилась эта хворь.

Лариса крепко целует мать и стремительно выбегает на улицу к подругам. Она знает свою мать, сказанное ею — не пустые слова. Когда началась война, мать сказала: «Мы с тобой, дочка, из семьи военного. Нашего отца они убили. Пойдем воевать за него и вместо него».

Отец погиб год назад, в конце той малой, но жестокой войны. В самом ее конце. Перед перемирием. В последнем письме он писал, что за штурм Выборга получил орден Красной Звезды. Потом писем долго не было. Лариса с матерью волновались, но старались объяснить для себя затянувшееся молчание отца.

В мае в Калинин возвратился после госпиталя его сослуживец и привез им ту страшную весть. Вскоре пришло извещение.

Батальонный комиссар Яринин после боев за Выборг был переведен на командную должность, сменив погибшего командира батальона пограничников. До этого он проходил службу в политотделе дивизии, давно просился в войска и был неравнодушен к пограничникам. Была тому причина: в свое время службу начинал на границе. Дивизия была переброшена километров на семьдесят севернее и готовилась к наступлению дальше на запад. Под вечер батальонного комиссара вызвал комдив и приказал взять на правом фланге небольшую железнодорожную станцию. Противник там сильно укрепился и мог помешать успешному наступлению дивизии. Попытки взять станцию с ходу не увенчались успехом.

Батальон встал на лыжи, скрытно прошел передний край — благо была метель — и, в течение ночи проделав многокилометровый марш-бросок по вражеским тылам, вышел к станции с западной стороны, внезапным ударом захватил ее почти без потерь, противник в панике бежал, побросав амуницию и оружие. Правофланговые роты дивизии, воспользовавшись переполохом, выдвинулись вперед и заняли исходное положение на западной окраине населенного пункта. Задача была решена.

Батальонный комиссар подошел к крайнему приземистому строению и, приказав адъютанту вызвать к нему командиров рот, присел на валявшийся тут ящик. Он только сейчас заметил, что уже наступило утро, давно прекратилась метель, небо очистилось и сквозь пушистые в снежных шапках ели пробиваются первые лучи солнца. Даже удивился, что обратил на это внимание. В эту зиму для него будто совсем не было ни солнца, ни елей, ни погоды. Были одни бои, походы, короткие привалы и снова бои…

Он снял лыжи и каску, достал кисет и почувствовал, как смертельно устал, хотелось хоть на несколько минут прилечь. Но тут подбежал на лыжах адъютант, и это снова вернуло комбата к той жизни, которой он жил последние три месяца. Адъютант доложил обстановку и, зайдя за угол, начал снимать лыжи. В этот момент хлопнул выстрел, который вообще-то не был чем-то необычным. Но адъютант все же выглянул из-за сарая, и первое, что бросилось ему в глаза, — осыпавшийся струйками снег с раскидистой ели, стоявшей в глубине подступившего к станции леса. Батальонный комиссар по-прежнему сидел на перевернутом ящике, прислонившись спиной к стене сарая, голова его была неестественно запрокинута. Обожженный страшной мыслью, адъютант хотел было броситься к комбату, но в следующее мгновение схватил автомат и, обогнув с другой стороны сарай, дал по верхушке ели несколько очередей. Треснули ветки, густо посыпался снег и, тяжело грохнув на землю, свалилась «кукушка». Адъютант подбежал к комбату, увидел на его полушубке кровь и что есть силы крикнул: «Фельдшера к командиру!» Но тут же понял, что командиру уже никто и ничто не поможет. Бежали к сараю бойцы, встревоженные внезапной стрельбой, блестел в утренних лучах снег, взвихренный десятками лыж, пахло пороховой гарью. Был последний день февраля…

В конце июля Лариса с матерью возвратились в старинный городок на высоком берегу маленькой реки, в котором прошло ее детство. Остановились на жительство в доме дяди. Мать стала работать в райвоенкомате, где до отъезда в Калинин заведовал частью батальонный комиссар Яринин, а Лариса, сдав в августе вступительные экзамены в пединститут,первого сентября пошла с портфелем на занятия по знакомой с детства улице.

Стайка говорливых возбужденных девушек втискивается в небольшой кабинет. Девушек встречает стоя у стола секретарь райкома комсомола — щуплый парень лет двадцати пяти в военной форме без знаков отличия. У него приятное загорелое лицо и копна темнорусых с рыжеватым отливом волос. Его лицо Ларисе кажется знакомым, но она никак не может вспомнить, где она его раньше видела. Видимо, он учился в четвертой школе несколькими годами раньше. Ее мысли прерывает звонкий голос секретаря.

— Проходите, девушки, не стесняйтесь! Садитесь кто где может. Кому не хватит места, можно и постоять. Я вас не задержу, разговор у нас недолгий. Это все биологи из педагогического?

— Все с биологического, — раздаются голоса.

— Ну вот, значит, — начинает секретарь, и лицо его принимает деловое выражение. — У нас в городе создается военный госпиталь. Фактически он уже функционирует. Раненые с фронта поступают. Но не хватает медперсонала — сестер, санитарок, нянек. Вы просились на фронт. Райком комсомола решил направить вас в госпиталь лечить раненых, помогать фронту. — Он резким движением обеими руками заправляет гимнастерку под широкий ремень. — Вопросы есть?

— Где разместился госпиталь? — спрашивает Галя Белоус. У нее всегда есть вопросы.

— В доме отдыха, бывшем, конечно…

— Домой будут пускать?

— А форму нам выдадут?

Секретарь, выждав, пока девчата успокоятся, отвечает всем сразу.

— Выдадут вам форму, домой будут пускать, если, конечно, времени у вас на это хватит. А сейчас желаю вам успешно трудиться на поприще медицины, помочь раненым скорее возвратиться на фронт бить врага.

— Направление в госпиталь кто нам выдаст?

— О вас уже там, в госпитале, известно. Договоренность с главврачом имеется. А сейчас по домам, скажите родным, где будете работать, захватите все, что нужно, и за дело. Сегодня быть там. Работать по-комсомольски! — Секретарь прощается с девушками за руку, и они с шумом покидают кабинет.

Первая ночь на дежурстве… Без сна и минуты покоя. Тяжело без привычки, но думать об этом некогда. А главное — понимаешь, что ты нужна, просто необходима этим людям, большим и мужественным, но сейчас таким беспомощным. Они без тебя не могут, некоторые не в силах даже повернуться, попить воды…

Эта сентябрьская, теплая, наполненная запахами свежих яблок и печеного хлеба ночь была тревожной. Впервые в городе стала слышна орудийная стрельба: фронт приблизился. Несколько раз прилетали бомбить. На станции что-то горело. Говорят, бомбили мост через реку, но мост дел, и по нему ходят поезда. В нашем районе, кажется, тихо. Как там мама? А раненые все поступают и поступают…

— Лариса, спишь, что ли? — Галя трясет ее за плечо, она вздрагивает и открывает глаза. Надо же! Уснула прямо на стуле. — Тебя старшая сестра спрашивала. Иди быстренько, ну!

Еще засветло оставшихся раненых спустили в подвал, там было безопаснее. Наверху осталось почти все госпитальное имущество — шкафы, приборы, бинты, лекарство, и Ларисе то и дело приходилось бегать то за одним, то за другим. В темноте по лестнице, по опустевшим коридорам не очень удобно, да еще когда на улице стреляют, но что делать — нужно. Перенести в подвал все необходимое некому, да и нужно ли. Никто не знал, что будет завтра, через час. В городе с обеда громыхал бой. Он то нарастал, то затухал, как будто весенний гром откатывался за окраину. В подвале не слышно пальбы, только, когда рвутся снаряды, потолок вздрагивает, осыпается штукатурка и пол ходит ходуном. Откуда-то появляется сквозняк, тускло горящие по углам свечи гаснут, становится темно, хоть глаз выколи, тревожно и страшно.

Тесно, одна к одной стоят железные кровати. Проход только посредине, вдоль подвала. И так мест еле хватило. Тяжелораненых успели вывезти. Кто мог передвигаться, ушел своим ходом. Первую партию погрузили в санитарный поезд, каким-то чудом оказавшийся на станции. Когда поезд ушел, главврач и завхоз раздобыли с десяток повозок и колхозную полуторку. Погрузить погрузили, но за станцию начался бой, и раненых направили в Огарьский лес. Что с ними — никто не знал. Что будет и с оставшимися? В подвале, около раненых, хлопочут Лариса и пожилая нянечка. Они то появляются, то исчезают в темноте, как привидения. Раненые тихо переговариваются. Вспыхивают огоньки цигарок и пропадают под одеялами. Нянечка и Лариса делают вид, что не замечают этого. В обычных условиях это, конечно, серьезное нарушение порядка, и никто бы не допустил курения в палате, а сейчас…

— Что там слышно, сестрица? Наши в городе? — спрашивает раненый из дальнего угла.

— Лежи, милый, лежи, — отзывается нянечка, — в городе. Скоро девчата придут, они расскажут, что там. И куда они запропастились? Давно ушли, пора бы и вертаться.

— Лара, нас эвакуируют? — спрашивает молодой красноармеец с забинтованной головой. Он сидит на кровати, подтянув острые колени к подбородку и обхватив ноги руками.

— Обещали что-нибудь прислать — машину или повозку. Ты ложись, одного тебя не оставят, — Лариса поправляет ему постель.

— А поезд?

— Какой поезд?! На станции немцы. — Она бежит на второй этаж за бинтами. Останавливается у открытого окна и смотрит в темноту поверх мокрых от дождя деревьев старого парка в сторону, где затерялся их небольшой домик. Как там мама? Что с ней? Отсюда дома не видно даже днем, а сейчас ночь, дождь. Но она все равно пытается что-то разглядеть. По-прежнему сеет мелкий дождь, в нескольких местах полыхают пожары. Вспыхивают ракеты, трещат автоматные очереди, бухают гранаты. Совсем рядом, за парком, гудят военные грузовики, трещат мотоциклы. По всему видно, что оккупанты уже в городе. Что будет, если они придут сюда? Что вообще будет? Страх охватывает ее с головы до ног, бьет ознобом. Такого она еще не испытывала. Какое-то время стоит потерянная и, забыв, зачем поднималась, медленно возвращается в подвал. Там, внизу, вместе со всеми не так страшно.

До последнего дня не верила, что сюда придут немцы, просто не могла представить чужих солдат в своем городе. И даже сегодня, когда впервые услышала эту ужасную новость. Вчера вечером старшая сестра неожиданно позвала ее и сказала:

— Яринина, отпускаю тебя домой до утра. В 8.00 быть здесь как штык.

— Ну… как же? — не поверила своим ушам Лариса. Она уже три недели в госпитале и ни разу не была дома.

— Что стоишь? Быстро собирайсь, без разговоров. — Старшая сестра не любила лишних расспросов. В госпитале ее побаивались больше, чем главврача.

Всю ночь Лариса была дома, с мамой. Спала в своей кровати. Это было как сон. Ночь пролетела незаметно. Утром, когда собиралась в госпиталь, мама спросила:

— Говорят, они наступают почему-то не с запада, а с двух сторон, от Бахмача и от Кременчуга. Может быть, десант высадили, ты не слыхала?

— Что ты, мамочка, их за Днепр наши не пустят. Не верь ты всякой болтовне!

— Хорошо бы.

Но это была правда. Утром страшная новость облетела весь город. По дороге в госпиталь Ларисе пришлось слышать об этом дважды. На рынке, куда она забежала на минутку, только и разговоров было, что сюда идут немцы.

Во дворе госпиталя стояла полуторка и повозки. Выносили кое-что из имущества. Бегали сестры и няни, торопились куда-то врачи. Госпиталь эвакуировался. Какие уж тут сомнения? Увидев Ларису, старшая сестра на ходу бросила:

— Где ты ходишь?!

Переодевшись, Лариса сразу же включилась в лихорадочный режим эвакуации.

А около двенадцати затрещали выстрелы. Начался бой за город. Машина и повозки с ранеными уехали в лес, а оставшихся решили переселить в подвал.

— Лариса, ты где? — Это Галя, она сопровождала последнюю партию раненых, отправленных в лес. Они чуть не столкнулись на темной лестнице.

— Здесь, здесь, ты уже вернулась?

— Давай сюда быстро, дело есть. — У входа в подвал Галя и Леся шепотом, перебивая друг друга, начали рассказывать о том, что раненых пришлось оставить в лесу. Еле добрались обратно и сколько натерпелись, напереживались. Стоявший в стороне военный с повязкой на руке молча жадно курил. Лариса, увидев незнакомого человека, хотела спросить, кто он, но остановить подруг было невозможно.

— Вот у кирпичного завода встретили его, перевязали и сюда.

— Он первый заметил нас. Мы испугались и хотели бежать, потом видим — свой.

— Там раненые. Он попросил помочь перетащить их и сделать перевязку.

— Какие раненые, где они, сколько их?

— Да ты посмотри, кто это!

Военный затоптал окурок и подошел к девушкам. Узнав однокашника, Лариса вскрикнула и бросилась к нему:

— Аркадий! Ты? Сколько же мы не виделись? И лейтенант, и ранен. Очень больно?

— Ерунда, царапнуло малость, — улыбнулся Аркадий, хотя подвешенная на бинте рука горела огнем и сквозь только что сделанную повязку выступило бурое пятно крови.

— Хватит вам миловаться, — не выдержала Леся, — там раненые ждут. Давайте, берите сумки, пошли…

— Девчата, не мешало бы прихватить что-нибудь пожевать, да и курева, если найдется! — крикнул он вдогонку девушкам, убегавшим наверх за сумками и перевязочным материалом. Через минуту все четверо пробирались к кирпичному заводу. Хлестал по-прежнему дождь. Под ногами чавкала грязь. Со стороны станции доносились одиночные выстрелы затухающего боя.

В ту темную сентябрьскую ночь им не удалось сомкнуть глаз. Перевязали раненых красноармейцев и командиров, оставшихся на поле боя, перенесли их в укромное место в расположении завода, достали даже продуктов для раненых. А на следующую ночь всех переправили в госпиталь и разместили в подвале. Благо на, складе осталось много матрацев, одеял и чистого белья.

Больше месяца функционировал подпольный госпиталь. В подвал бывшего дома отдыха оккупанты не заглядывали: у них, видно, дел хватало на фронте. Раненые бойцы, немного подлечившись, отправлялись в лес. Одни, взяв курс на восток, пробирались к своим на фронт. Не всем, правда удавалось выйти из окружения, одни гибли в неравных схватках или, тяжело раненные, попадали в лапы врага. Другие становились партизанами и продолжали борьбу в тылу оккупантов. Тех, кому трудно было передвигаться, вынуждены было оставить на время у верных людей в городе. Об этом позаботились Лариса и ее неутомимые подруги.

Последними покидали госпиталь Аркадий и оставшиеся в живых пять бойцов из его взвода. Под вечер начали собираться в дорогу. На кровати лежали гражданские брюки, рубашки, пиджаки — все это удалось раздобыть в городе для уходящих в лес. Может пригодиться. Но никто даже не прикоснулся к этим вещам. Все одевали свои гимнастерки и галифе.

— Ребята, может, возьмете гражданское, побудете недельку-две в городе, — попыталась Галя уговорить бойцов. — Вы же не можете в таком состоянии далеко уйти.

— Серьезно, Аркадий, ты командир, прикажи. Мы для вас и место надежное найдем, — поддержала подругу Лариса.

— Да в чем вопрос? — не унималась Галя. — Двое у меня, двое…

— Ша, девчата, не уговаривайте, не получится, — прервал один из красноармейцев, — раньше надо было думать, теплее принимать — глядишь, может, и остались бы.

— Да ну тебя, Костя, тебе все шуточки, а мы серьезно. Как вы пойдете с открытыми ранами?

— Ладно, — закончил спор Аркадий. — Пустой разговор. Решили идти — значит, все. — Рука у него была забинтована до самого плеча и с трудом протискивалась в рукав. Все, конечно, понимали, что оставаться в госпитале больше нельзя. Да и в городе, у верных людей, находиться опасно. По городу рыскают фашисты и примазавшаяся к ним всякая шушера, хватают подозрительных, вылавливают окруженцев и отправляют в лагерь, за колючую проволоку. Лагерь этот за городом, на пустыре. Открытое место, обнесенное несколькими рядами колючей проволоки на высоких кольях. Вокруг вышки с пулеметами, патрули с собаками. Все время стреляют. Говорят, пленных совсем не кормят. Ежедневно на рассвете машинами вывозят умерших от голода и болезней и расстрелянных за город, в противотанковый ров. Не подпускают и местных жителей, которые пытаются бросить кусок хлеба за проволоку…

— Вот так, дорогуши, — снова подал голос неунывающий Костя, — и рады бы, да не получается. Вам от лица службы наша огромная благодарность. А мы дойдем, обязательно дойдем и повоюем еще.

На город и его опустевшие окраины опустился холодный, промозглый октябрьский вечер. В такую погоду мечтаешь о тепле, о горячем чае, а не о походе в ночь, неизвестность, где подстерегает на каждом шагу опасность. Дождь прекратился, и сразу же поднялся туман, окутав все вокруг липкой пеленой. Потом подул с севера ветер. На прояснившемся бледном небе замигали звезды. Приближалось время заморозков, а за ним и снега. Скоро опадут последние листья. Съежившиеся и потрескавшиеся от зазимков, поплывут они по канавам и наполнят лужи и выбоины, а голые леса и поля окрасятся в серо-бурый цвет.

Впереди шли Аркадий и Лариса, за ними остальные. Леся и Галя поддерживали тех, кому особенно трудно. Шли медленно, часто останавливались, отдыхали. Двигались, как положено в такой обстановке, — от рубежа к рубежу. Так распорядился Аркадий, когда собирались в путь. Хоть и за городом и вроде никого нет, но местность неразведанная, легко напороться на немцев. Но идти быстрей не могли, давали о себе знать незажившие раны, пребывание без движения в госпитале.

До кирпичного завода не так уж и далеко, но добрались до него они часа через три. Прошли по поляне, где был бой, где они потеряли своих товарищей, с которыми отходили от самой границы. На бывшем заводе запустение и тишина. Бойцы расположились прямо на земляном полу, закурили. Девушки исчезли в темноте. Спустя некоторое время Галя позвала:

— Аркадий, пойдем со мной. — Все повернули головы в ту сторону, откуда послышался голос, а Костя, как всегда, в своем репертуаре:

— Галь, может, я пойду вместо лейтенанта?

— Ты пока посиди, — ответила в тон ему девушка.

— Везет же людям, — проворчал тот.

Аркадий тяжело поднялся. Медленно, ощупью, они пошли длинным темным проходом, свернули за угол.

— Зажги спичку, — попросила Лариса и, подойдя к куче кирпича, начала отбрасывать его в сторону. В стене открылась ниша, а в ней под тряпьем — винтовки, гранаты, патроны.

— Неплохо припрятали, — одобрительно заметил Аркадий. — Откуда все это?

— Знайте нашу доброту, берите. Мы тогда, отправив раненых в госпиталь, облазали все вокруг, собрали и сложили все в канаве, а дня через три, когда немного управились, ночью перенесли сюда.

— Все мы, конечно, не возьмем. Оставшееся оружие снова заложите. Оно еще пригодится.

Передохнув и разобрав оружие, все направились к выходу. Подошло время расставаться. Девушки возвращались в город, домой, бойцы уходили на восток, к своим. Неблизкий и нелегкий предстоял им путь. Девушки даже всплакнули. За этот месяц не только Аркадий, которого они знали со школьной скамьи, но и его товарищи стали для них родными.

— Идемте с нами, девушки! — негромко выкрикнул Костя из темноты, когда группа тронулась в путь.

— Счастливые, — с грустью в голосе сказала Лариса, — а что будет с нами?

2. Как жить дальше?

После небольших заморозков прошелестел последний золотой дождь — листопад. Оголились в скверах и сразу стали беззащитными старые липы. Еще темнее и кряжистей выглядели на Видах дубы-великаны, покачивающие корявыми лапищами. Наступила пора предзимья, природа готовилась к длительному покою. Под окнами, на старом вязе, неугомонный «краснорубашечник» — дятел — с утра затевал на сухом стволе свое неизменное тук-тук, говорливые воробьи все больше жались к чердакам домов.

Снега еще не было. Временами он падал, но таял в воздухе или смешивался с дождем. Все вокруг было промозглым, тоскливо-серым. Серые рассветы, серые короткие дни, серые длинные сумерки. Порывистый ветер с дождем гнал по пустынным улицам города опавшие листья, обрывки старых газет и разномастных объявлений фашистского командования. Свинцово-тяжелые тучи низко ползли над землей, цепляясь за дома и деревья. В канавах, на проезжей части мостовой, в выбоинах и рытвинах стояли огромные лужи, в которых скапливался мусор. Приближалась зима. Она представлялась горожанам тревожной, пугающей, несла с собой неизвестность и голод.

Лариса поначалу и не пыталась найти работу, надеясь, что весь этот кошмар скоро кончится, придут свои и вышвырнут непрошеных гостей. Но время шло, а оккупанты уходить не собирались. Напротив, устраивались поудобнее, как будто надеялись оставаться здесь на веки вечные. В то же время заботиться о населении, кормить его не собирались. Очевидно, на этот счет у них имелись свои планы.

Как круто война повернула многие человеческие судьбы. Если бы год тому назад или даже полгода кто-нибудь сказал Ларисе, что в скором времени ей придется думать о куске хлеба, носить на рынок последние платья и туфли в обмен на хлеб и картошку, она бы ни за что не поверила. Но случилось именно так.

Она вставала чуть свет, брала в кошелку что-нибудь из вещей и шла на рынок. Она очень осунулась, похудела. Трудно было узнать в этой женщине в завязанном по-крестьянски и опущенном на лоб платке недавнюю студентку. Идти нужно было через весь город пустынными, насквозь продуваемыми улицами. Город погрузился в какое-то оцепенение, от которого никак не мог оправиться. На улицах прохожие встречались редко, да и те были мрачные, молчаливые, съежившиеся, куда-то все торопились, хотя предприятия, магазины, учреждения были закрыты. Изредка, надсадно ревя мотором, проносился по выщербленной мостовой крытый грузовик или мотоцикл с коляской. По тротуару, стуча коваными каблуками, пройдет патруль в рогатых касках с черными куцыми автоматами. И снова — тишина тревожная и печальная, как будто в каждом доме за закрытыми ставнями лежит покойник.

Пустынной стала рыночная площадь. Мало покупателей, еще меньше продавцов. Не было обычной рыночной многоголосой толчеи, ни смеха, ни шуток. Люди кутались в старые обтрепанные пальто, пиджаки, сновали туда-сюда патрули и полицаи с повязками на рукавах, проверяли документы, кого-то задерживали, уводили. Это становилось обычным. Окружающие делали вид, что ничего не замечали, будто это их не касалось. «Новому порядку» угодны были безразличные, тихие, слепо повинующиеся…

Сегодня она возвратилась с базара поздно. Очень устала и продрогла. Бросив у дверей кошелку, тяжело опустилась на стул и беззвучно заплакала.

— Раздевайся, доченька, озябла, наверное. Будем чай пить. — Мать хлопотала на кухне.

— Не хочется, мама. — Лариса поднялась и стала медленно стаскивать с себя пальто.

Вид у нее нездоровый, измученный, голос простуженный.

— Заходила на биржу. Господи, слово-то какое… Раньше встречалось только в старых да иностранных книжках.

— Ну и что там? — нетерпеливо спросила мать.

— Что! Народу полно, а работы нет. Мам, схожу я к этому проклятому голове, может, все же возьмет в горуправу или, как его там, бургомистрат, что ли?

— Сходи, милая, не пропадать же нам с голоду. Ведь все уже отнесла на рынок, больше нести нечего. Да и с бумагами все же легче, чем лопатой или ломом ворочать.

Разговор об устройстве на работу в горуправу возник не случайно. У Марии Николаевны, матери Ларисы, была старая знакомая — Серафима Петровна. Одно время они вместе работали в райвоенкомате. Серафима Петровна служила у бургомистра в канцелярии машинисткой и обещала помочь устроить Ларису. Вчера она сообщила Марии Николаевне, что у нее был разговор с бургомистром. Тот якобы согласился принять Ларису. Надлежало сходить к нему и попросить как следует, сославшись на нее, Серафиму Петровну. Зная характер дочери, Мария Николаевна не решалась настаивать, выжидала момент, когда дочь заговорит сама. Раньше Лариса и слушать не хотела о том, чтобы работать на оккупантов. Из-за этого она ненавидела и Серафиму Петровну, считая ее предательницей. Но время и обстоятельства делали свое дело. Лариса пришла к выводу, что в данной ситуации другого выхода нет…

Бургомистр — длинный, сухопарый старик, с небольшой бородкой, в пенсне с золотой оправой, одетый в старомодный черный костюм-тройку, — принял ее в своем кабинете, похожем на антикварный магазин. Лариса, когда вошла и увидела бургомистра, растерялась — до того он показался ей знакомым. А потом поняла, что никакой он не знакомый, а просто часто видела таких типов в кино: это были старорежимные чиновники. Она еще подумала: наверное, со всего города стащил старую рухлядь в свой кабинет. Бургомистр сидел в кресле важно и говорил «благородным» баском, покровительственно. Но в его облике и движениях было что-то птичье: слушая собеседника, он вытягивал длинную изможденную шею, словно был туг на ухо. В конце беседы он сказал:

— Идите, сударыня, к господину э-э… секретарю управы. Будете работать у него. Я распоряжусь. Великой германской армии и нам нужны преданные работники. Но помните: старание, еще раз старание и прилежность.

Ларисе вдруг стало смешно, едва удержалась, чтобы не прыснуть. Она выдавила из себя: «Спасибо, господин…» и вышла из кабинета.

С приходом оккупантов жизнь в городе практически замерла. Театр, Дворец пионеров, библиотеки закрыты, в бывшем кинотеатре немцы крутили свои фильмы, но горожане туда не ходили. Там же иногда устраивали танцы, но опять же, кто туда пойдет танцевать с пьяной солдатней? Все сидели по домам. Даже соседи и знакомые не ходили друг к другу. На улице появлялись только днем, и то по крайней необходимости. С вечера ставни и калитки закрывались, город погружался в тишину, настороженную и тревожную, которую время от времени нарушали выстрелы или шум проносившихся по пустынным улицам автомашин.

После той ночи, когда проводили Аркадия и его бойцов, Лариса не раз собиралась навестить подруг, да так и не смогла.

Было воскресенье, в горуправе — выходной, и Лариса, проснувшись пораньше, принялась за стирку и уборку. Когда на стук она открыла калитку, то увидела Лесю и Галю. Они стояли притихшие и словно растерянные. Беспокойство передалось и Ларисе, она застыла в недоумении. Потом они бросились друг к другу, разом заговорили:

— Ты, наверное, знаешь уже?

— Что же это такое творится на белом свете?

— Ну что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь…

Лариса ничего не понимала, молча глядя на подруг.

— Вы толком можете сказать, что случилось? Врываются ни свет ни заря и еще говорят загадками. Так и заикой можно стать.

Но подруги шутку не приняли.

— Расскажи ей, Галь. Ты же видишь, она ничего не знает, — Леся, не очень разговорчивая, когда нужно было что-то объяснять, предоставляла эту возможность Гале.

…Случилось это вчера. Во второй половине дня многим горожанам в связи с обострением обстановки на фронте было предписано властями явиться на сборный пункт для временной эвакуации из города в неглубокий тыл. Нужно было взять с собой самое ценное, самое необходимое и собраться во дворе четвертой школы. Во дворе школы собралось много народу — женщины, дети, старики. С узлами, чемоданами, кошелками. Они обеспокоенно оглядывались, искали знакомых, тихо переговаривались. Ничего худого не подозревали.

Осенний день короток. Вскоре начало темнеть. Пошел дождь. Люди забеспокоились. Некоторые попытались уйти, но не тут-то было. Появились солдаты с автоматами и собаками, никого не выпускали. Затем стали приводить новые партии горожан, загоняли во двор. Вскоре последовал приказ построиться в колонну. Подгоняемая гитлеровцами колонна вытянулась и двинулась к Корольскому спуску. Впереди, сзади и с боков шли вооруженные охранники с собаками, Волнение нарастало, слышался плач, стоны и причитания, но их заглушали грубые окрики, гортанные команды, а когда вышли за город, то там, то здесь загремели выстрелы. Людей охватил ужас. Женщины, обезумев от надвигающейся беды, заметались, закричали, умоляя отпустить их. Тех, кто падал в обморок или от быстрой ходьбы в изнеможении садился на землю, хватали охранники и волокли в сторону. Раздавалась короткая очередь — и охранники с пьяным хохотом догоняли колонну.

Город остался далеко позади, а несчастных людей гнали все дальше и дальше.

Далеко в степи, где в июле копали противотанковый ров, всю ночь трещали автоматные очереди, бахали одиночные выстрелы, слышались крики о помощи.

А наутро по городу разнеслась страшная весть. Расстреляли не только тех, кто добровольно или насильно попал на сборный пункт в школьном дворе. Всю ночь возили заключенных из тюрьмы и подозрительных из лагеря военнопленных. Шли облавы и аресты по всему городу и в окружающих селах. Всех направляли в степь, к противотанковому рву, и там уничтожали. Только под утро стихла стрельба, была выставлена охрана, всякие попытки проникнуть к месту казни пресекались стрельбой без предупреждения…

— Говорят, видели там в колонне Эмму…

— Какую? Из нашей школы? — взволнованно спросила Лариса.

— Да… Такая шла красивая, гордая, в голубом шелковом платье… — закончила свой грустный рассказ Галя.

— Вот и снова мы вместе, — нарушив затянувшееся молчание, сказала сквозь слезы. Леся. — Сколько же мы не виделись?

— Ты-то где пропадала? Все сидишь дома?

— Работаю, — ответила Лариса задумчиво. Она никак не могла прийти в себя после сообщения подруг. — Пришлось в ножки поклониться его величеству бургомистру.

— Что-что?! Не тяни ты, говори толком, не до шуток.

— А я и не шучу. Работаю в горуправе.

Галя и Леся переглянулись.

— А что я могла сделать? Мама болеет, продавать и менять больше нечего.

Разговор не клеился. Девушки сидели растерянные, притихшие.

— Недавно ходила — к лагерю военнопленных, — сказала Галя, — туда многие ходят, носят продукты, махорку. Ой, девочки, в каких ужасных условиях там военнопленные! Их не кормят. Раздетые, под открытым небом.

— А пускают к ним? — спросила Лариса.

— Охранники злые, как собаки, стреляют, бьют прикладами. Но иногда удается прорваться к проволоке и кинуть туда кусок хлеба или картошку.

— А бежать оттуда нельзя?

— Попробуй! Не знаю. Как оттуда убежишь?

— Ну бывают же случаи, убегают, — заметила Леся и спросила: — Послушай, Лара, а ты что там делаешь в этой управе?

— Сначала сидела на регистрации населения. Сейчас веду разную переписку, иногда готовлю пропуска, спецудостоверения — аусвайсы. Никогда не думала, что буду писарем.

— Нужда научит калачи печь, — Леся любила выражаться поговорками. На биологический она пошла за компанию, хотя готовилась на филологический. — И кому же ты выдаешь эти аусвайсы?

Лариса вспылила:

— Да ну вас! Вы что думаете, я там в начальниках хожу, что ли? Я только выписываю и отдаю делопроизводителю. А вообще-то аусвайсы выдают полицаям, охранникам магазинов, складов, мостов. Они дают право на круглосуточные хождения по городу.

— А что, если?! — не выдержала Галя. — Пленным могли бы пригодиться эти аусвайсы.

Несмотря на все, что пришлось пережить за последнее время, еще совсем недавно это не могло прийти ему в голову. Ни тогда, когда он отступал с полком и полк был разбит, а он с остатками роты попал в окружение и дошел до Днепра, ни после, когда вышел к своим, уже по эту сторону Днепра, снова отступал, в бою за свой родной город был ранен и с бойцами своего взвода, тоже раненными и измученными до предела, попал в этот подпольный госпиталь. Думал тогда, что положение, в котором он оказался, временное, на войне бывает всякое — приходится и наступать, и обороняться, и отходить, и товарищей терять в бою; скоро все образуется, врага остановим, а затем и вышвырнем вон с родной земли. Более того, после госпиталя, когда с группой еще не совсем оправившихся бойцов уходил, чтобы пробиться к своим или найти партизан и воевать в тылу противника, не одолевали его сомнения, не было такой безысходности. Но сейчас он не видел выхода из создавшегося положения, не мог представить себе, что будет дальше, не знал, что предпринять, что делать, куда идти. Эти вопросы неотступно преследовали его все время и оставляли только тогда, когда он забывался в тревожном сне. Сколько уже прошло суток, как он возвратился сюда и поселился в знакомом подвале? Шесть или семь? Он не мог точно сказать, нить времени незаметно ускользала от него. Совсем недавно он уходил отсюда со своими бойцами, чтобы снова вступить в борьбу с врагом. Плутая по лесам, нарвались на немцев, в живых он остался один. И вот все рухнуло, зашло в тупик.

Поначалу, увидев знакомые строения и осторожно удостоверившись, что никого нет, Аркадий обрадовался: как-никак крыша над головой за многие сутки странствий по лесам и полям, в дождь и осеннюю стужу. Госпиталь пустовал. Открыты были двери и окна, по палатам и коридорам гулял холодный ветер, валялись обрывки газет, опавшие листья. Он закрыл в подвале окна, а дверь заложил железными кроватями. В такой обстановке не обязательно ходить через дверь, можно и через окно. В кладовой нашлись матрацы, одеяла, ватники. Соорудив из них царское ложе, он залез туда и уснул мертвецким сном. Проспал не менее суток. По-прежнему было темно, шел снег с дождем. Сосало под ложечкой, да и не удивительно — он уже не помнил, когда ел. Когда пришел сюда, нашел наверху, в одном из шкафов, черствый, заплесневевший кусок хлеба.

Ночью он пробрался огородами к дому школьного товарища, которого почему-то все — и родители, и друзья — звали Витюней. А Витюня еще в восьмом классе был около двух метров росту. Мать Витюни долго не открывала, а открыв, запричитала, засуетилась и, плача, стала расспрашивать, не встречал ли на фронте ее сыночка. Потом спохватилась, накормила и с собой кое-что дала. Оставаться было нельзя: в соседнем дворе стояли какие-то обозники и, по рассказам Витюниной матери, чуть не каждую ночь шли облавы. В городе ежедневные проверки, аресты, облавы стали обычным явлением.

Днем Аркадий залезал в кучу матрацев и одеял и там спал или лежал с открытыми глазами и думал. Ночью предпринимал вылазки в город. Это было сопряжено с риском, но другого выхода не было. Города он не узнал. На месте тихого, уютного, веселого городка лежало мрачное, в развалинах и пепелищах, поселение, в котором хозяйничали чужие люди, была слышна чужая речь, стрельба, рев моторов. На каждом шагу человека подстерегала опасность и смерть. Жителей осталось мало, да и те попрятались.

Он пробрался на свою улицу, но дома своего не увидел: на его месте были головешки да битый кирпич. Родителей он потерял еще в детстве, тетка с его младшим братом, должно быть, уехали. Куда — никто точно не мог сказать. Одни говорили, что эвакуировались, другие — что перебрались в село, к знакомым. В доме, где жила Леся, стояли оккупанты. Он чуть было не угодил к ним в лапы. Обошел вокруг, вроде никого нет, стал тихонько стучать в Лесино окно, и тут из-за угла часовой: «Хальт!» Он — через забор. Поднялась стрельба. Еле ноги унес.

Так Аркадий, который тут родился и вырос, знал каждый дом, каждую улицу и переулок, несколько ночей подряд лазил, как вор, по дворам и огородам, не находя пристанища. Вымокший до нитки, грязный, голодный, возвращался он в свой подвал и, не раздеваясь, падал на кровать. Но со временем то ли отоспался, то ли от нервного напряжения сон пропал. Что делать, чем заняться, куда идти — не знал, и, казалось, никто не мог ему помочь.

У него при себе был пистолет и в обойме два оставшихся патрона. Он улыбнулся: с таким вооружением много не навоюешь. Но для себя хватит. Машинально расстегнув кобуру, он достал пистолет и положил его рядом. Знакомый холодок металла, шершавость рукоятки… Еще совсем недавно, в конце мая, он после досрочного выпуска из училища прибыл в полк и получил этот пистолет. Радовался ему как мальчишка. Про себя, конечно. Приятно чувствовать себя взрослым, мужчиной, после долго тянувшегося детства. Ты — командир, тебе доверено оружие, личный состав, тебе отдают честь. Он с детства мечтал стать военным и всегда с завистью смотрел на людей в форме, на их кубики, ладно пригнанную форму, блестящие сапоги, скрипучие ремни. И вот мечта его сбылась: он сам носит эту форму, командует и сам выполняет команды старших, живет четкой, расписанной до минуты армейской жизнью. Мечтал поехать в свой город, погостить у тетки, повидать братишку. А потом пройтись по центру, зайти в парк. Хорошо бы встретить ребят из бывшего восьмого: Зою, Витюню, Лесю, конечно. Леся все время пишет письма, имеет серьезные намерения. Как быть с ней, он не знал. Чувств особых к ней не питал, но с детства считали их женихом и невестой. Так и осталось. Она верила, надеялась. Он всерьез не задумывался об этом, все откладывал. А через месяц все рухнуло. Жизнь сделала крутой поворот, все закружилось-завертелось, и вот он сейчас на окраине родного города, в заброшенном подвале, одинок, беспомощен, никому не нужен.

Аркадий и его маленький отряд пробирались к своим, надеясь повоевать еще с фашистами. Но ничего из этого не вышло. Партизан они тоже не нашли. Из шести человек остался в живых он один, и после долгих блужданий и мытарств вернулся туда, откуда ушел. Ну что же дальше? Идти за колючую проволоку? Или переодеться и прятаться, ожидать лучших времен, а тебя пусть каждый встречный считает предателем, дезертиром, изменником. Тут все тебя знают. Знают, что ты учился в военном училище, стал командиром. Как смотреть людям в глаза? Что и кому докажешь? Да и нужно ли? Кому ты нужен такой? Он протянул руку и снова ощутил холод рукоятки. Один миг, нажатие на спусковой крючок… В этот момент снаружи послышался негромкий разговор. Кто бы это мог быть? Он поднялся с пистолетом в руке, подошел к окну. Если немцы, одну им, другую себе. Живым не сдамся. Подтянулся на подоконник и тут увидел Лесю. Она стояла у ворот и разговаривала с какой-то женщиной. Женщина затем подошла к калитке и села на скамейку, а Леся вошла во двор. Когда проходила мимо, Аркадий тихо позвал. Вначале она, не признав его, хотела уйти, но потом бросилась к окну. Аркадий прижал палец к губам, а когда нагнулась, прошептал, чтобы к вечеру пришла сюда одна.

Последние дни Лариса очень уставала на работе: изболелась душой. Сомнения в оправданности того, что пошла на работу при оккупантах, сознание своего бессилия и страшная реальность, сквозь которую невозможно было разглядеть, что же будет хотя бы через год, через два, — все это постоянно угнетало ее. К этому прибавились повседневные заботы о куске хлеба для себя и для матери, которая стала совсем плоха и не могла ничего делать по дому. Ларисе приходилось делать домашние дела рано утром или вечерами, после работы.

Сегодня она задержалась в бургомистрате, переписывала коренных жителей города, а вернувшись домой, допоздна стирала и мыла полы. Несмотря на усталость, сон не шел, в голову лезли всякие мысли, одна тяжелее другой. Кто-то тихо прошел под окнами и остановился. «Опять проверка, — подумала Лариса, — совсем замучили людей проверками. — Она подошла к окну, но в темноте ничего не разглядела. — Странно, если патруль, то они не церемонятся: топают, орут, стучат».

— Открой, Лариса.

— Кто там?

— Открой, это я, Леся.

Лариса бросилась к дверям, набросив на ходу пальто, застучала задвижкой, а когда открыла, то застыла в недоумении. В такой поздний час, когда на каждом шагу патрули, через весь город да притом не одна! Рядом с Лесей стоял незнакомый мужчина.

— Кто это? — вырвалось у Ларисы.

— Потом, потом, — тихо сказала Леся и, взяв мужчину за руку, как маленького, потащила в дом. Лариса зажгла лампу. Посреди комнаты стоял обросший, в ватнике, Аркадий, рядом с виноватым видом — Леся.

— Не ругайся, Лара, — сказала Леся, — другого выхода не было, у меня, сама знаешь…

— Откуда вы? — Лариса не могла прийти в себя. — Аркадий, а ты как здесь оказался?

— Потом, потом, — Аркадий тяжело вздохнул, поставил табуретку у самой двери и сел. Посмотрев на свои облепленные грязью сапоги, сказал:

— Наследил я тебе, Лариса, у тебя чисто, а я… Между прочим, я уже второй раз прихожу на твою улицу. Прошлой ночью лазил тут. Знал ведь, где живешь, а сейчас пришлось — не могу найти, хоть убей. Да еще темень, хоть глаз выколи. Даже вот с ней еле нашли…

— Но все же, как ты оказался здесь? — Смешанное чувство удивления, беспокойства и радости не покидало Ларису. Аркадий достал папиросы, которые оказались совсем отсыревшими, и, повертев их в руках, отдал Ларисе:

— Положи, пожалуйста, на печку, пусть подсохнут.

Надеюсь, до утра не выгонишь. Лесе тоже, между прочим, сейчас не пробраться домой… А я вернулся, как видишь. Один, остальные погибли. Вернее, погибли четверо, Костя — тяжело ранен. Оставил его в одном селе, у старухи. Километра три тащил на себе.

— Что же с вами случилось? Вы, наверное, голодные, ребята? Сейчас я чай поставлю. — Лариса начала хлопотать с чайником, Аркадий уже стаскивал сапоги.

— Извините, девчата, за бесцеремонность, но больше не могу. Сапоги совсем расползлись, портянки не просыхают. Ноги все время мокрые и закоченели, порой не чувствую пальцев. А эту вот фуфайку в госпитале, в подвале нашел. А то, представляете, в гимнастерке. Когда возвращался сюда, думал пропаду. Днем дождь, а утром подмораживает…

— Давай сюда, ближе к печке, она еще теплая. Снимай гимнастерку, умоешься. — Когда сели пить чай, Аркадий продолжил свой рассказ:

— В Огарьском лесу партизан мы не нашли, не встретили их и потом. Решили идти прямо на восток, к своим выходить. Подошли как-то к вечеру к небольшому селу. На окраине зашли в хату. Спросили: в селе немцев нет. Ну, думаем, переспим ночь, а рано по зорьке двинемся. Промокли, проголодались. Было у нас по сухарику на брата, остатки госпитального провианта. Хозяйка оказалась доброй, картошечки сварила, достала крынку молочка. Здорово поужинали, расположились на полу, около печки, на свежей соломе и уснули. Вроде никто не видел, как мы пришли. К тому же дождь моросил, ночь темная. Все чин-чинарем. А на рассвете женщина вышла из хаты по хозяйству, я тоже проснулся и хотел поднимать хлопцев, вдруг женщина вбегает и в голос: «Бегите, немцы!» Мы за оружие и во двор. А по дороге мотоциклы с автоматчиками прут прямо сюда, уже метров двести от нас. Может, и проехали бы мимо. Но, когда мы побежали к лесу, кто-то нечаянно выстрелил. Автоматчики открыли огонь. Мы начали отстреливаться, отошли к лесу. — Аркадий взял с печки папиросу, закурил и, показав глазами на занавешенную дверь в другую комнату, спросил: — Мы никого не разбудим?

— Нет, нет, не беспокойся, там мама.

— Силы, конечно, были неравные. Держались около часа, а может, и больше. Патроны кончались, гранат не было, так что надо было уносить ноги. Оказалось, что отходить некому. Остались мы с Костей. Уже когда вскочили в лес, какая-то шальная пуля задела и его выше колена. Он вначале еще бежал, а потом упал и дальше идти не мог. Много крови потерял. Пришлось тащить на себе. Сутки мыкался по лесу. Спасибо одной женщине, оставила у себя. Не знаю, как он там. С ногой у него, видимо, хана: опухла и посинела…

Лариса постелила Аркадию на полу, а с Лесей они разместились на узенькой кровати. В тесноте, да не обиде. Аркадий еще долго ворочался, не мог уснуть. То ли сказывалось пережитое, то ли он уже привык бодрствовать ночью. О переживаниях сегодняшнего дня и о том, как мог окончиться для него этот день, Аркадий, конечно, не говорил, хотя Леся не могла не заметить его состояния и постаралась увести его из подвала. Встреча с Лесей и особенно с Ларисой была лучиком, высветившим хоть временно, хоть на короткий срок его жизненную тропу, которая вот-вот могла оборваться.

Что будет завтра, что они предпримут дальше — никто еще не знал и даже не предполагал. Все трое ложились спать с одной мыслью: утро вечера мудренее.

Они собрались у Гали. Аркадий явился первым, смущенно произнес:

— Извини, я, кажется, поспешил?

— Проходи, — ответила Галя весело. — Ты с каких это пор стал такой стеснительный?

— Не мог дождаться вечера, надоела вся эта волынка, безделье, неизвестность.

Кое-какие документы для Аркадия Ларисе удалось достать, но он пока старался не показываться в городе, проживал на окраине у каких-то стариков, дальних родственников Леси. Прошла всего неделя, как он там поселился, а ему так уже опостылело, не знал, куда себя деть.

Галя заканчивала уборку. Аркадий ходил, разговаривал, рассматривал фотокарточки на стене. Он бывал здесь и раньше, давно, еще до войны, перед тем как пошел в училище. Всего-то два с лишним года, а кажется, вечность прошла. Все тут у Гали, как было тогда, когда они готовились к экзаменам. Из сенцов через кухню ход в столовую. Занавешенная дверь в спальню. Большой стол, стулья, комод, фотокарточки на стене. Пахло уютом и чем-то еще из полузабытого прошлого.

Вскоре появились Леся и Лариса. Занавесили плотно окна, приготовили чай. Пришли младший брат Гали — он в этом году перешел в девятый — и Миша Семикоп, которого Аркадий смутно помнил, Миша учился в 56-й железнодорожной школе. Галя успела шепнуть Аркадию, что Миша их однокурсник, был членом комсомольского бюро, в армию его не взяли из-за близорукости. Миша носил очки, сутулился и говорил хорошо поставленным голосом, как и положено комсомольскому вожаку.

Потом пили чай с вишневым вареньем, вспоминали школу, институт и вообще прошлое, конечно, шутили, но говорили и смеялись негромко, чтобы не привлекать внимания. Потанцевали под патефон.

— А гитары не найдется в этом доме? — как бы между прочим спросил Аркадий, девчонки вспомнили, что он в самом деле недурно играл когда-то на гитаре.

— Счас, — сказал Галкин брат и спустя несколько минут появился с гитарой. Аркадий повертел ее в руках, побренчал и вдруг тихо запел под грустный перебор:

Все притихли. Немудреные слова брали за душу. А когда Аркадий, спев два куплета, сказал про себя: «Хватит, а то совсем носы повесили» — все загалдели, начали просить спеть еще.

— Ну что ж, я не гордый, — сказал Аркадий и снова запел:

Леся не удержалась и расплакалась. Аркадий, увлекшись, продолжал:

За Лесей прослезились остальные девушки и выбежали на кухню. Аркадий, положив на стол гитару, стал расспрашивать Мишу об общих знакомых ребятах. Галкин брат пытался подбирать что-то на гитаре.

На кухне Галя сказала Ларисе:

— Все трое убежали. Очень помогли твои пропуска. Без этих аусвайсов ничего не получилось бы. Куда бы они ушли без документов? Тебе передали вот такое спасибо. — Галя развела руками, показывая, как благодарили бежавшие из лагеря военнопленные за переданные им документы.

— Я очень рада, что все удачно. Тут тебя нужно больше благодарить за инициативу и находчивость.

— А ты знаешь, где они сейчас? Их помогла устроить на временное жительство тетя Шура. Помнишь, которая работала с нами в госпитале?

Лариса заметила:

— Им надо устраиваться на работу, иначе отправят в Германию или заберут в лагерь, а может быть и похуже.

— Хорошо бы, но где они могут устроиться?

— Сейчас набирают команду для охраны железнодорожного моста и водокачки. На днях Аркадий пойдет предлагать свои услуги. Мы с ним об этом уже говорили. Надо легализоваться, а потом видно будет, может, с лесом как-то свяжемся. Если у него получится, я тебе передам, тогда пусть и они попробуют.

— А их не заберут?

— Ты можешь предложить что-нибудь другое? В том-то и дело, что нет. Я внесу их в списки жителей города. Списки сейчас у меня. Нужно сделать так, чтобы они с Аркадием попали в одну команду.

— Ладно.

Пока надо было уходить: в городе начался комендантский час.

В конце дня Ларису вызвал к себе заведующий канцелярией Канюков и, ехидно улыбаясь, сказал:

— Яринина, явитесь, пожалуйста, к господину гауптштурмфюреру Штрекеру.

— Зачем? — вырвалось у Ларисы, для которой этот странный вызов был пугающей неожиданностью. В горуправе она числилась рядовым работником, и ее даже свое, непосредственное начальство не всегда замечало.

— По какому поводу вас туда вызывают, сие мне неизвестно, а явиться надлежит сейчас, незамедлительно.

Лариса не имела никакого отношения к Штрекеру, никогда с ним не встречалась, но сказать, что она не знала, кто он такой, было бы, конечно, неверно. Штрекера знали многие. Он возглавлял службу безопасности, по его приказу производились массовые аресты и расстрелы населения. В тюрьме и лагере за городом томились сотни людей, ожидая своего трагического конца если не от пули, то от голода и холода. Его агенты шныряли всюду, денно и нощно следили за появлением в городе подозрительных лиц, сообщали о коммунистах, комсомольцах, вообще обо всех, кто был неугоден «новому порядку», который Штрекер рьяно пытался установить в городе и районе. Носил он черную эсэсовскую форму с нашивкой над обшлагом левого рукава в виде ромба с буквами «СД» и, хотя имел сравнительно небольшое звание, соответствовавшее армейскому капитану, был здесь единовластным хозяином.

Каждое утро ровно в десять шикарный легковой лимузин, отливающий черным лаком, подкатывал к подъезду особняка, что стоит через улицу, напротив горуправы, из него чинно выходил Штрекер и следовал к себе в кабинет на второй этаж. Сотрудники горуправы часто украдкой наблюдали эту сцену, и Лариса, естественно, знала, где его искать. Знала она также, что к нему ходит с докладами сам бургомистр, господин Жердяевский, боится его и перед визитом очень волнуется, никого не принимает и даже тренируется перед зеркалом, выбрасывая в приветствии руку с криком: «Хайль Гитлер!» Эта картина была бы смешной в обычных условиях, и некоторые девчонки из канцелярии втихомолку хихикали по этому поводу, но открыто никто вида не подавал.

Поговаривали между собой, что бегает иногда к Штрекеру и Канюков, но неофициально и так, чтобы никто не видел, поэтому Канюкова боялись пуще бургомистра: отца родного не пожалеет, продаст, только бы выслужиться. Его боялись и ненавидели.

Лариса испугалась не на шутку. «Зачем я ему понадобилась? Если промах в работе, то прежде всего Канюков не спустил бы ей, да и бургомистр тоже. Стали бы они церемониться! Значит, одно из двух. Или очередную любовницу подбирает или пронюхали про отца. Если первое, то придется немедленно уходить с работы. А дальше что? Если второе, то еще хуже. Тогда тюрьма или лагерь, а то и… Что же делать? И посоветоваться не с кем…» Но раздумывать было некогда. Лариса убрала бумаги и направилась к выходу. Никто не смотрел в ее сторону. Такое время: каждый занят только собой, до других дела нет. Ноги уже сделались ватными и не слушались. Она пересекла улицу и вошла в особняк, который местные жители обходили стороной.

Гауптштурмфюрер Штрекер сидел за массивным письменным столом в кресле с высокой резной спинкой и, когда Лариса вошла в сопровождении дежурного офицера, указал на место, где ей надлежало сесть. Говорил он по-русски сносно и обычно обходился без переводчика. Он сделал подобие улыбки, осведомился, как фрейлейн себя чувствует и довольна ли работой в бургомистрате. Лариса ответила, что довольна и претензий к ней пока что не было.

— О да, господин бургомистр Жердяевский и этот, как его, господин Канюков весьма довольны фрейлейн, — сказал Штрекер медленно, произнося раздельно каждое слово. Затем он затянулся папиросой и, прищурив глаза, из-под мохнатых белесых бровей пристально-изучающе уставился на Ларису. А Лариса, натянувшись как струна, смотрела на Штрекера, на его измятую физиономию с серожелтой кожей, морщинистым лбом, глубокими залысинами и рыжеватыми усиками под вислым носом. Страх уже несколько притупился, ушел, и появилось подобие интереса: ну и что дальше? В самом деле, если бы они узнали про отца, то вряд ли стал бы вызывать ее Штрекер. Она невольно глянула поверх его головы на портрет Гитлера и нашла, что эти два фашиста, разные по рангу, чем-то схожи. Из задумчивости ее вывел голос Штрекера:

— Мы хотим, чтобы вы работали на другой работа. Вы знаете немножко немецкий язык, кажется, так?

— Да, знаю немного.

— Это есть очень хорошо. — Штрекер снова затянулся папиросой, и кольца сизого дыма поползли вверх, к портрету фюрера. — В бургомистрате будет — как вы его называете? Да, паспортный стол. Вы будете работать там, заполнять и учитывать аусвайсы по указанию господина Канюкова. Чтобы ни один аусвайс, или по-вашему паспорт, не пропадал. Вам понятно, что я говорю, фрейлейн Яринина?

— Да, господин… — Лариса хотела произнести его звание, но от волнения оно, как назло, вылетело из головы. У нее где-то екнуло, когда Штрекер упомянул аусвайсы, и снова подступил страх. Эти аусвайсы до сегодняшнего дня не очень учитывались в горуправе, и ей удалось достать несколько штук и передать для военнопленных. Неужели это причина вызова?

— Но справлюсь ли я? — спросила она на всякий случай.

— Это очень ответственное поручение и есть честь для вас, фрейлейн, — продолжал Штрекер, не обратив внимания на слова Ларисы, — германское командование надеется на вашу лояльность, на вашу преданность новому порядку. Вам понятно все, что я говорю?

— Понятно.

— Очень хорошо, фрейлейн. Ваш начальник господин Канюков очень хороший юрист. Его назначило германское командование, и все его указания нужно выполнять добросовестно, старательно. Аусвайсы, паспорта по-вашему, хранить надо хорошо и все учитывать. Ни один аусвайс пропадать не должен. Если такой случай получится, нужно докладывать мне. Сейчас военное время и военные законы. Вы поняли меня?

— Да, — кивнула Лариса. Штрекер разошелся, стал говорить громко, подчеркивая слова жестами.

— Там будут работать с вами другие. Но вы будете отвечать за работу. Мы будем спрашивать за работу с господина Канюкова и с вас, очень строго будем спрашивать. Обо всем, что нехорошо, непорядок и есть подозрительное, сообщайте лично мне. Вы поняли, фрейлейн?

Лариса в ответ кивала головой и уже не пыталась возражать.

— Идите работайте фрейлейн… Яринина, — сказал в заключение Штрекер и поднялся, дав понять, что аудиенция окончена. Лариса тоже поднялась и, сказав еле слышно «до свидания», направилась к выходу.

На улице стемнело. Холодный порывистый ветер бросал в лицо пригоршнями дождь со снегом. На выщербленной мостовой тускло блестели огромные лужи. Под ногами хлюпала грязь. Улицы были безлюдны и пустынны. На душе было муторно. Она все время думала об этом странном вызове, но так и не могла полностью уяснить себе, зачем понадобилось Штрекеру вызывать ее, если все, что говорил он, мог сказать ей Канюков, под началом которого она работала. Откуда ей было знать, что Штрекер не хотел говорить ей прямо, чего он хочет, и давать ей задание в лоб. Он толкал ее на то, чтобы она сама начала доносить и постепенно втянулась в это дело. По его мнению, те, кто так начинал, становились более надежными агентами.

3. И не только жить…

Дождь и слякоть настолько надоели, что когда во второй половине декабря за одну ночь подморозило и на землю лег мягкий пушистый снег, все с облегчением вздохнули. Как-никак перемена, хоть в природе. И так жизнь унылая, однообразная, с постоянными заботами и тревогами, да еще и погода слякотная — хоть пропадай.

Получив от начальства свободный день, Аркадий не знал, куда себя деть. После завтрака он часа два еще поспал, почитал в постели какую-то старую скучную книжку без обложки, которая валялась тут, в общежитии охранников, затем вышел во двор и сделал променад до рынка. Не встретив никого из знакомых, он возвратился назад. Сменившиеся с дежурства охранники отдыхали: кто спал, кто резался в карты, а двое тут же в углу, на кровати, допивали бутылку самогонки. Наверное, по дороге с поста разжились где-то. В общежитии комендант не разрешал распивать спиртное, и охранники старались делать это втихаря. Все об этом знали, даже начальство, но делали вид, что не замечают. Когда Аркадий вошел, те двое заторопились и, разлив остаток в стаканы, сунули бутылку под матрац. Подальше от греха. Аркадий все же числился старшим охранником, не принимал участия в пьянках и этим вызывал у некоторых неприязнь. Рядовые охранники к нему присматривались и не очень доверяли. Сам он не придавал этому значения. Чувствовал себя в чужой шкуре весьма неуютно, скверно. Уже не раз пожалел, что не погиб в бою, поддавшись на уговоры Леси и Ларисы, согласился работать на оккупантов. Ему и этим вот бывшим бойцам, что по разным причинам попали сюда и сейчас по-разному думают и ведут себя, как ни странно, поверили. Правда, не сразу, долго мурыжили, проверяли, беседовали — воспитывали, убеждали и запугивали. Поверили, что рядовой, дезертир, хотя, может быть, и не до конца, и поставили охранять железнодорожный мост, водокачку и городские склады. Выдали даже немецкие винтовки старого образца. Но глаз не спускали — это он чувствовал всегда и везде.

У него отделение этих охранников, он их командир. Им выписали спецпропуска, по которым разрешалось ходить ночью, после комендантского часа. Конечно, особенно болтаться не будешь. У них тут везде глаза и уши. Но с караулом, на смену и со смены можно ходить по городу в любое время суток.

Последнее время Аркадий почти не виделся ни с Ларисой, ни с Лесей, ни с Галей. Ночные дежурства. Выходных не положено вовсе. Сегодня первый раз дали выходной.

После обеда он снова пошел куда глаза глядят. Ходил часа два и не заметил, как очутился возле дома Ларисы. Почему-то не хватило смелости зайти. Дважды еще прошел вдоль улицы туда и обратно. Он всегда чувствовал себя при ней неуверенно, стеснялся, хотя считался парнем не робкого десятка. Так случилось, что с детства дружил с Лесей, потом понял, что к ней сердце не лежит, а сказать правду не решался, боялся обидеть. Лариса нравилась давно, но почему-то всегда казалось, что она не принимает его всерьез. В восьмом ей, по всему было видно, нравился Вася Витрук. Потом она уехала в Калинин, а Витрук после десятого ушел в армию. А сейчас? «Кто же думает сейчас о любви, балда?» — сказал себе Аркадий и толкнул калитку.

Они долго сидели, пили чай, делились новостями. Мать ушла к себе, они остались одни, и Аркадию сделалось так хорошо в этой маленькой, теплой, с цветами и вышивками комнатке, рядом с Ларисой, что он на какое-то время совсем забыл, что где-то идет война, в городе — фашисты и он служит у них охранником.

— Скажи, Лариса, только откровенно, тебе нравился Витрук, — неожиданно для себя вырвалось у Аркадия. Лариса удивленно обернулась и сразу как-то посветлела лицом:

— И-и-и, что вспомнил! Когда это было! Кстати, ты с ним переписывался? Девочки рассказывали, что после школы его призвали в армию.

— Да, мы переписывались до самого начала войны. Я уже в полку получил от него письмо. Ну ты, наверное, знаешь, школу он кончил с отличным аттестатом…

— Я хорошо его помню по восьмому «В». Такой всегда серьезный, а глаза грустные и молчун, слова из него не вытянешь. Знаешь, что он ответил мне однажды на вопрос, кем бы он хотел стать? Посмотрел на меня и на полном серьезе: «Я бы хотел одновременно окончить два факультета — физико-математический и филологический и написать книгу по математике в стихах. А иногда хочется стать летчиком и покатать тебя на самолете…»

— Девчонки в классе на него заглядывались. Что они в нем нашли, не понимаю: Отличник, ну и что?

— Не скажи, Аркаша. Говорят, женщинам нравятся удачливые. Не знаю. В мужчине я ценю прежде всего ум и человечность.

— Все понятно, — вздохнул Аркадий. — Значит, нравился чертяка. А служил он на границе, в Карелии. Даже сейчас помню его адрес: станция Элесенвара…

Лариса как-то вдруг сникла и грустно промолвила:

— Около Элесенвары погиб папа…

— Извини, я не знал.

— Ничего. А потом?

— Потом с границы его направили в школу младших командиров, в Ораниенбаум. Это под Ленинградом. Писал о белых ночах. Вот и все, что я о нем знаю. Да, его родители живут в Мацковцах, недалеко отсюда. Навестить бы. — Аркадий вздохнул: — А вообще неловко, у них сын на фронте, а я в тылу, охранник немецкий.

— Не надо, Аркадий, терзать себя. Мы уже говорили об этом… Слушай, ты сказал, что все девчонки были влюблены в Витрука. А Галка не хочет вспоминать о нем почему-то, называет его самовлюбленным мудрецом.

— Ну это она загнула. Заносчивым он никогда не был. Потом, насколько мне помнится, она сама бегала за ним, а ему было до лампочки… Однако мне пора. Они у тебя с какой точностью? — Аркадий кивнул на тикающие ходики.

— Они у нас точные, плюс-минус десять минут…

Вечер был не по-зимнему теплый, пахнущий только что разрезанным арбузом воздух пронизан голубым светом. Недавно выпавший снег манил своей белизной и свежестью. Лариса не утерпела и, зачерпнув комок, бросила его в Аркадия. Но тот не принял игры и даже не обернулся. У калитки сказал:

— Лара, я тебе верю, как себе… Есть у меня задумка. Конечно, не сейчас, потом.

— О чем ты? — Лариса испытывающе посмотрела ему в глаза.

— Уйти в партизаны. Да, да, не удивляйся. Надо искать.

— Потише, пожалуйста, — Лариса приложила палец к губам, — там же улица, за забором могут проходить люди.

Аркадий взял ее за руки и, легонько стиснув, сказал взволнованно:

— Здорово было бы — сколотить группу, взорвать мост и уйти в лес. Не ходить же мне до конца войны в охранниках.

— Ой, Аркаша! — тихо воскликнула Лариса. — Я бы тоже с радостью. Мама уже немного поправилась. Если бы ты только знал, как они все мне осточертели в этой проклятой горуправе.

— Ну что ж, порядок, — засмеялся Аркадий, — желание есть, задержка за малым: найти партизан, установить с ними связь, взорвать мост и унести ноги. Как, попробуем?

Лариса не обратила внимания на его шутку:

— Говорят, все же есть они в Огарьском лесу. Видели их на Ивановских хуторах…

— Ларочка, может быть, попробуешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Попытайся найти нужных людей. Побывай как-нибудь в воскресенье на этих хуторах. Предлог можно придумать: менять барахло на продукты, навестить родственников, да мало ли что. Из барахла я мог бы кое-что подбросить.

— Да-да, мало ли что. Легко сказать. Ладно, подумаем, иди, а то опоздаешь.

— Только будь осторожна. За это голову оторвут сразу.

— Буду, — сказала Лариса и чмокнула его в щеку.

Аркадий возвращался к себе в общежитие в приподнятом настроении и даже напевал себе под нос какой-то довоенный мотивчик.

Кто первый сказал, откуда появилась новость, никто не знал. С самого утра в горуправе между писарями, машинистками, курьерами и прочими мелкими служащими ходил слух о парашютистах.

Лариса впервые услышала об этом на лестничной площадке, когда несла бумаги на подпись Канюкову. Здесь обычно собирались курильщики, обсуждались новости. Элка, девица неопределенного возраста, с весьма поношенной физиономией и развязными манерами, дымя папиросой, взахлеб частила:

— Слыхали, девчонки, на днях захватили двух?

— Где?

— Не знаю, где-то за городом, в лесу…

— И что с ними?

— Долго допрашивали. Говорят, страшно били, чуть живыми отвезли в тюрьму…

Весь день Лариса была сама не своя. Парашютисты, почему-то казалось ей, обязательно девушки, все время стояли перед глазами. Вот она видит, как во двор, где находилась полиция, въезжает полицейский фургон и останавливается с тыльной стороны дома, у входа. Из машины выталкивают двух молоденьких девушек, почти подростков. Они оглядываются по сторонам, пытаясь понять, куда попали и что с ними будет дальше. К ним подходят полицаи, толкают в спины прикладами и волокут в подвал…

За время работы в горуправе Лариса многое повидала, а наслышалась еще больше. В полицию круглые сутки привозили в крытых грузовиках и приводили арестованных группами и в одиночку, выводили обратно еле живых, избитых, изуродованных и отправляли в тюрьму или сразу за город, на бывшее стрельбище или в противотанковый ров. Там по ночам трещали автоматные очереди, раздавались стоны и крики о помощи.

Этот день показался таким длинным, что она не могла дождаться конца. Как назло, появилась срочная работа, и пришлось задержаться почти на полтора часа. Но домой ее тоже не очень тянуло. Что там дома? Одно и тоже. Скучная серая жизнь. Ей захотелось пройтись мимо института, просто погулять по улице, подышать воздухом. Снег поскрипывал под ногами, в воздухе плавали снежинки, хотелось поймать их и подержать на ладони. Она медленно шла по знакомой со школьных лет улице, останавливалась у афишных тумб, но не могла сосредоточиться, чтобы вникнуть хоть в одно из многочисленных объявлений и запретов, напечатанных на двух языках.

— Ой, кто это? — Лариса вздрогнула и попыталась освободиться от державших ее сзади за голову чьих-то рук.

— Здравствуй, Лариска. — Галя повернула ее к себе, стиснула в объятиях. — Пошли в кино, показывают «Девушку моей мечты». — Лариса только сейчас заметила, что находится около кинотеатра. Недавно оккупанты стали там крутить фильмы. У входа топтались немногочисленные зрители в ожидании сеанса.

— Что ты! Какое кино! Не могу. Ты же знаешь, что дома у меня куча дел.

— Тогда я тебя провожу. — Они прошли мимо входа в парк, пересекли площадь и свернули в боковую улицу, что вела к их школе. От школы остались только закопченные стены. Все сгорело, потолок обвалился. При наступлении фашисты разбомбили и подожгли старинное здание, а в сквере устроили кладбище для своих солдат. За забором, между деревьями, торчали ровные ряды крестов.

— Пойдем отсюда, — сказала Лариса, — не могу спокойно смотреть… — Девушки ускорили шаг и свернули за угол.

— С тобой хочет встретиться один парень, — неожиданно сказала Галя.

— Какой еще парень?

— Обожди. Ты его должна знать: он учился в нашей школе. Иван Очерет, интересный такой.

— Ну и что? Я-то ему зачем?

— Ему нужно помочь, прописать и все прочее.

— А почему он не в армии? Откуда он взялся?

— Что ты сегодня такая? Что да откуда?

— Но ты ж не договариваешь, темнишь что-то. — Некоторое время они шли молча. — Не обижайся, Галка, у меня сегодня был тяжелый день. Говори, что там у тебя.

Галя посмотрела по сторонам и, хотя никого поблизости не было, перешла на шепот:

— Этого никто не должен знать, кроме нас. Он в армии. Недавно прибыл сюда с заданием. Парашютист, десантник, понимаешь? В их группе было пять человек, но один погиб, парашют не раскрылся, двоих — девушку-радистку и парня — схватили полицаи. Командир группы скрывается в лесу, а Очерет сейчас у кого-то в городе.

— Ты его хорошо знаешь? Веришь ему?

— Конечно! Стала бы я просить за первого встречного.

— Надеюсь, ты хоть понимаешь, что это значит и что это не так просто сделать?

— Все я понимаю, и тебя хотела просить, чтобы ты была осторожна, — вздохнула Галя. — Но это нужно. — Лариса тоже задумалась.

— А что он собирается делать в городе, если не секрет?

— У них есть рация, спрятали в лесу. Вот все, что я знаю. Он очень просил помочь, и я ему верю.

— Тогда так. Со мной ему встречаться не за чем. Пусть, передаст через тебя свой документ или что там у него. И того, что там, в лесу. Подумаем, может быть, удастся что-нибудь сделать.

Они так увлеклись, что не заметили, как подошли к дому Ларисы, и Галя, чтобы успеть до комендантского часа, заторопилась. В этот вечер она не попала на фильм «Девушка моей мечты».

Павел Данилович выглядел старше своих тридцати двух лет. Даже в мирное время, а сейчас в крестьянском тулупе и шапке-ушанке, да еще с бородой и усами, правда, аккуратно подстриженными, мог сойти за мужика весьма почтенного возраста. Выше среднего роста, худощавый, с глубоко посаженными глазами и мохнатыми бровями, немногословный, он производил впечатление человека сухого и строгого. На самом же деле был он мягким, добродушным и открытым для людей.

Восемь лет назад Павел Данилович окончил исторический факультет университета и три года преподавал историю в средней школе, той самой, что стояла сейчас в развалинах с обрушившимися потолками, затем его перевели на преподавательскую работу в институт. Вскоре, а точнее в тридцать девятом, в связи с осложнением обстановки призвали его в армию, дали в петлицы по «шпале», звезду на рукав и присвоили воинское звание «старший политрук». А в начале декабря он прибыл на Карельский перешеек в качестве замполита батальона пограничников и сразу же — в дело, позже принимал самое непосредственное участие в прорыве «линии Маннергейма», где был тяжело ранен. Возвратился домой после госпиталя летом сорокового с пустым рукавом и орденом Красного Знамени. В институте начались каникулы, нашлась для фронтовика-орденоносца семейная путевка, и он с женой и сынишкой провел месяц в Сочи, на берегу Черного моря.

В сентябре начались занятия, и Павел Данилович с головой ушел в институтские дела. Избрали его членом партбюро института. В делах и заботах пролетел предвоенный год. Приближавшиеся каникулы на семейном совете единогласно решили провести у матери Павла Даниловича, бабушки Ани, в родных Мацковцах, большом старинном селе, раскинувшемся под горой на берегу Сулы. Но каникулы упредила война…

В начале июля Павла Даниловича вызвали в райком партии.

— Павел Данилович, — сказал секретарь райкома, — мы тут посоветовались и решили предложить тебе одно дело.

— Ну что ж, любое дело, товарищ секретарь, для меня подходит, только было бы оно связано с тем, чтобы активно участвовать в борьбе с фашистами, — ответил в тон секретарю Павел Данилович, смекнув сразу, о чем идет речь. Секретарь посмотрел внимательно и продолжал:

— А ты не поспишай поперед батька… Знаю, что тебе любое дело по плечу, но, сам понимаешь…

— Рука? Так, значит, на пенсию, на печку. Не пойдет! Официально заявляю, товарищ секретарь, только активное, подчеркиваю, активное участие и не меньше. — Сказано это было в спокойном тоне, и постороннему человеку могло бы показаться в этом тоне немалая порция юмора. Павел Данилович и секретарь давно знали и понимали друг друга с полуслова. — Прошу на пустой рукав не обращать внимания. Я уже наловчился орудовать одной, так что вполне годен к строевой.

— Ну к строевой — не к строевой, но к боевой работе, надеюсь, подойдешь, — улыбнулся секретарь. — Предлагается тебе, мой дорогой товарищ, зайти сейчас же в районо, получить назначение и отправиться к новому месту работы учительствовать. В самое отдаленное наше село по имени Пески.

— То есть как? Какие Пески?

— Учителем в начальных классах, ну там во втором, третьем, четвертом, в крайнем случае, поскольку в первом ты можешь и не справиться. — Секретарь говорил резковато, но глаза улыбались, выдавали. — Супруга, она у тебя, кажется, математик, может преподавать математику в старших классах. Там у них семилетка, насколько я помню.

Павел Данилович засомневался, шутка это или, может быть, провинился в чем, да не знает еще. Но так вроде не бывает. Обычно говорят, в чем провинность, наказывают, если нужно, а потом уже понижение следует. А тут тебе сразу с места в карьер, в Пески. По началу разговора вроде бы речь шла о деле, связанном с войной, а тут такой оборот.

— Еще не дошло? — продолжал секретарь. — Потерпи немного, дойдет. Так вот, сразу же по прибытии в село, в ближайшее время, за неделю, максимум две вместе с председателями колхоза и сельсовета и секретарем партгруппы создать базу в соседнем лесу на случай чрезвычайных обстоятельств и сколотить ядро будущего партизанского отряда. Привлечь к этому делу только актив, только проверенных и надежных. Работать по ночам. Быть в готовности бить врага, если он появится в нашем районе. Комиссаром отряда назначаешься ты. Командира подберем позже. Оружие дадим. Ну как сейчас, все понятно?

— Да что вы, товарищ секретарь, — Павел Данилович даже привстал от волнения, — разве это можно, чтобы враг сюда пришел?

— На всякий случай, на случай чрезвычайных обстоятельств, — строго сказал секретарь. — Конечно, я давно воевал, еще в гражданскую, но говорят умные люди, на войне всякое бывает, иногда и отступать приходится. Надо быть готовым ко всему. Вот такое тебе будет задание, Павел Данилович.

— Понятно, понятно.

— Это приказ партии. К исполнению приступить немедленно. — Секретарь райкома вышел из-за стола, крепко пожал руку Павлу Даниловичу и пожелал успехов. Павел Данилович по-военному сказал «есть» и отправился за новым назначением.

В самом деле, в армии с одной рукой ему делать нечего. Да его просто не возьмут в армию. А воевать с фашистами он должен? Должен, даже обязан. Ну, если война скоро кончится и врага сюда не допустят, а разобьют там, откуда он пришел, тем лучше. Он снова вернется в институт. Чем больше он думал о разговоре с секретарем райкома партии, тем больше предложенный ему вариант нравился. «Да, пожалуй, лучшего и не придумать», — сказал про себя Павел Данилович и вошел в здание районо.

Лариса встретила Павла Даниловича случайно. В тот день она возвращалась с Ивановских хуторов, сделала небольшой крюк и зашла в Пески. Так просто, на всякий случай. Пока все ее походы по селам ничего не дали, и она уже начала было терять надежду на удачу. Такое дело. Исходных данных почти никаких, только слухи, что где-то в этих местах есть партизаны. Расспрашивать каждого встречного не станешь. Даже со знакомыми нужно быть осторожной. А как узнать? Кого спросить? С кем посоветоваться? И тут Павел Данилович, бывший преподаватель института! Она его хорошо знала, верила ему, и даже, если он не имел связи с партизанами, с ним можно было просто посоветоваться. Она приметила его у керосиновой лавки. В начале, конечно, не признала, потом ее внимание привлек пустой рукав. «Почему он здесь и как сюда попал? — подумала она. — А, может быть, не он? Борода, усы, тулуп, валенки… Но его рост, глаза, мохнатые брови, а главное, нет руки…» Когда он направился в одну из улиц, Лариса пошла за ним и затем окликнула:

— Павел Данилович, это вы?

Мужчина оглянулся и, остановившись, пристально посмотрел на Ларису. Она подошла, поздоровалась.

— Здравствуйте, — улыбнулся Павел Данилович. — Вас не узнать, я думал, вы из наших, местных.

— Как я рада, Павел Данилович, что вас встретила, вы даже представить не можете.

— Что так? Мне показалось ваше лицо знакомым, но шаль и сапоги сделали вас просто неузнаваемой.

— Вы меня-то, по-видимому, не очень и помните. Подумаешь, студентка первого курса. Другое дело — вы. Вас все знали.

— Постойте, сейчас вспомню вашу фамилию. Яринина, правильно? — Лариса кивнула. — Ну вот видите? Я тоже рад встрече. Как вы тут оказались?

— Да вот хожу по селам, меняю на продукты. — Лариса указала на кошелку.

— A-а, понял. Да, время. Прошло всего несколько месяцев, а, кажется, годы. Все так изменилось. Что ж мы стоим? Пойдемся ко мне, погреетесь. Я тут недалеко живу, а то, я вижу, вы совсем закоченели в своем пальтишке. — Он взял левой рукой кошелку, и они пошли вдоль улицы. Правый рукав у него все время относило ветром в сторону.

— А вы тут у родных, наверное? — несмело спросила Лариса.

— Нет, я тут учительствую в школе. Пришлось. Кормиться нужно чем-то. Откровенно сказать, какое сейчас учительствование? Слезы. В школе сейчас только начальные классы, а скоро, наверное, вообще закроют. Вот мы и пришли. Только вы уж строго не судите мое одинокое жилище. У меня все тут по-холостяцки.

Комната, которую занимал Павел Данилович при школе, оказалась уютной и, главное для Ларисы, теплой.

— Ну что вы, Павел Данилович, у вас тут такой порядок. А тепленько как! — воскликнула обрадованно Лариса и прислонила руки к печке. — А семья ваша в городе?

— Один я тут, жена с сынишкой эвакуировались. Вы, раздевайтесь. Простите, я не помню вашего имени.

Лариса назвалась.

— Садитесь сюда, Лариса, к печке, отогревайтесь. У меня тепло, дрова есть, а не будет, — нарубим, лес рядом.

Лариса сняла пальто, большой платок и села на предложенный ей стул у печки. Павел Данилович сел у стола. Паузу нарушила Лариса:

— Вы бывали у нас на комсомольских собраниях, выступали.

— Помню. Даже запомнилось ваше одно выступление, когда вы критиковали ректорат института за плохой порядок в студенческом общежитии. Помню вас и по институтской самодеятельности. — Павел Данилович улыбнулся. — У вас кто-нибудь из родственников проживает в этих краях?

— Да… нет… Ходила по хуторам, потом, думаю, дай зайду и в Пески, может, что-нибудь выменяю.

— Да, война, — задумчиво промолвил Павел Данилович. — Добирается она до самых отдаленных уголков. Скоро и в селах будет нечего есть. Оккупанты все забирают под метелку, грабят среди бела дня. — Павел Данилович встал. — Вы, Лариса, грейтесь и рассказывайте о новостях в городе, а я тут этим временем по хозяйству похлопочу. Тоже утром как ушел, так до сих пор не завтракал.

— Обо мне не беспокойтесь, Павел Данилович, я чай пила у тетки.

— Ладно, ладно. Хоть чаем-то я вас должен угостить. — Он лукаво из-под бровей взглянул на нее. — А уж потом поговорим…

Солнце уже склонилось к опушке леса, когда Лариса заторопилась домой. Павел Данилович провожал ее до развилки дорог, что километрах в трех от деревни.

— Смелая вы, Лариса, — сказал он, улыбаясь и пожимая ей руку на прощанье, — одна ходите по деревням в такое время. Не боитесь?

— А что делать, Павел Данилович, бывает страшно, конечно, но если нужно… Нам сейчас просто необходима связь с партизанами, поэтому вот уже третье воскресенье подряд хожу по району.

— Что умеете преодолевать страх, это хорошо, но все же лучше одна не ходите. Ну, в общем договорились. В следующее воскресенье, в десять утра, у развалин кирпичного завода. Там все и решим. Больше ходить никуда не нужно. На всякий случай, для посторонних, я ваш родственник, дальний, но родственник.

— Спасибо, Павел Данилович. Когда я вас увидела, то почему-то сразу подумала, что вы мне поможете. Хотела вас спросить. Конечно, это не мое дело. Вам не опасно оставаться в селе?

— Ничего. Я временно тут. Скоро уйду в другое место. Ну идите, Лариса, а то солнце совсем низко, скоро стемнеет, а путь у вас не так близок.

Возвращаясь домой на этот раз, Лариса, как ей казалось, не шла, а летела. От радости она пела про себя и иногда пускалась бежать вприпрыжку. Путь показался ей уже не таким длинным и утомительным. Она и не заметила, как добралась до города.

4. Об этом никто не должен знать

Неделя прошла в заботах. Рано утром она бежала на работу, до вечера там скрипела пером или стучала на разболтанной машинке, бегала с какой-нибудь паршивой бумажкой по кабинетам своих начальников, а вечером спешила домой, где ее тоже ждала тьма всяких дел. Мать по-прежнему болела, не выходила из дому, и их немудреное хозяйство лежало на Ларисе. Жизнь была беспросветной, и никакой надежды на улучшение в ближайшем будущем не просматривалось. Повседневными помыслами были кусок хлеба или десяток картофелин, тревога, что в скором времени и того достать будет невозможно. В кутерьме всех этих дел и забот постепенно потускнело первое впечатление от встречи с Павлом Даниловичем. Ей просто думать об этом было некогда. И поделиться ни с кем она не могла: Павел Данилович просил об их разговоре пока никому не говорить, даже подругам и Аркадию, несмотря на то, что Аркадий был инициатором поиска такой встречи. Да и случай сам по себе не казался ей особенно знаменательным. Во всяком случае, пока. Ну встретила своего институтского преподавателя в Песках, поговорила с ним, посоветовалась, спросила о партизанах. Он ничего определенного не сказал, попросил прийти к кирпичному заводу в следующее воскресенье, никому об этом ни слова и больше не искать партизан. Ну и что? Почему бы с ним не поговорить и не посоветоваться по такому важному делу? О том, что она поступила правильно, сомнений не было. Он с пониманием отнесся, даже, как ей показалось, про себя похвалил и намекнул на что-то. Это еще ни о чем не говорило. Может быть, за это время он сам придумает что-нибудь, поговорит с кем надо и посоветует ей, как поступать в дальнейшем. Человек он бывалый, был уже на войне, во всяком случае, больше разбирается в таких делах, чем они.

Более того, она считала, что, если бы даже кто видел их вместе или каким-либо образом узнал об этом, то ничего бы не случилось. Встретилась со знакомым человеком, поговорили, ничего страшного. Но поскольку он хочет держать это в тайне, пусть будет так.

Все это мутилось где-то на донышке сознания и не всплывало на поверхность всю неделю. Но когда поздно вечером в субботу, закончив домашние дела, она вспомнила о завтрашней встрече, сердце легонько сжалось. Перед войной она увлекалась книгами о революционерах и подпольщиках, об их тайных встречах, явках, нелегальных собраниях, но как-то глубоко не задумывалась над тем, что этих людей на каждом шагу подстерегала опасность, что каждый их шаг был связан с риском, да и немалым. Нет, понимать, конечно, она понимала, но прочувствовать так, как если бы на месте этих людей была она, не могла. То ли не хватало воображения, то ли жизненного опыта. Всякий раз она глубоко переживала за героев полюбившихся книг, хотела, чтобы на их след не напали всякие там шпики и филеры, и когда подпольщик попадал в лапы жандармов, то желала ему всем сердцем мужества, душевных сил и скорейшего избавления от неволи. И все же это представлялось несколько абстрактным, отдаленным от ее жизни, и все это было в прошлом. А сейчас ей предстояло идти на встречу, о которой никому не следовало знать. Значит, это было тайной, связанной с опасностью, потому что в городе фашисты, враги, своей жестокостью и коварством не уступавшие тем жандармам и полицейским, которых она знала только по книгам.

Не спалось. Лариса достала из шкафа потрепанный томик «Пана Халявского». Она любила эту книгу, и всегда, когда было грустно, читала ее, забывала о настоящем, переносясь в давние времена, и потихоньку оттаивала, даже смеялась. На этот раз книга не помогла. Читать расхотелось, и она, раздевшись и потушив лампу, легла в постель. С одной стороны, это даже интересно заниматься таким делом, и поскольку старший товарищ доверяет ей тайну, то такое дело нужное и почетное. С другой, если об этом кто-то узнает, дойдет до оккупантов? Начнет разматываться клубочек, докопаются, что папа был комиссаром, что тогда? Что будет с мамой, с ней? Она пыталась уснуть, думать о другом — не получалось. Странно, она как-то ни о чем таком никогда не задумывалась. А ведь началось-то все раньше! А госпиталь? А помощь военнопленным и совсем недавно — этим двоим, парашютистам? Тоже не шуточки. Что ж об этом думать? Разве по-другому она могла бы поступить? В самом деле, она и ее подруги еще в начале войны просились на фронт, а, когда попали в оккупацию, все время, думали о том, что с фашистами надо бороться. Вот только не знали, как, просто делали то, что велела совесть, чаще то, что преподносил случай. А тут наверняка может идти речь о настоящем, серьезном деле, так что же долго раздумывать и волноваться.

В который раз возвращалась к разговору с Павлом Даниловичем. Она тогда сказала ему, что связь с партизанами нужна не ей, об этом просил один охранник, ее школьный товарищ Аркадий, которому она доверяет, ну а там, может быть, и она с подругами пригодится. Павел Данилович долго расспрашивал о ее подругах, об Аркадии и о тех, с кем Аркадий работает в охране…

…Ларисе показалось, что она проспала. Соскочив с кровати, побежала на кухню, где висели старые ходики. Было начало восьмого, и, хотя до назначенного времени оставалось больше двух часов, она начала собираться. Когда оделась и взяла в руки кошелку, которую приготовила с вечера, на кухню, шаркая шлепанцами, вошла мать.

— Куда ты, доченька? Вроде не собиралась сегодня? Да и менять уже нечего.

— Пойду в Пески. Мне там кое-что обещали, — не вдаваясь в подробности, она обняла мать.

До кирпичного ходу — полчаса — минут сорок, но Лариса имела в запасе целых два часа. Просто походить по городу, зайти на рынок, посмотреть, не увязался ли кто следом.

В жизни, как на долгой ниве — всякое случается. Бывает, представляется человеку дело очень сложным или препятствие непреодолимым, а на поверку окажется: не так страшен черт, как его малюют. Бывает и наоборот. Не всякая прямая — ближайший путь к цели.

Выйдя за калитку, Лариса сразу же внутренне напряглась. С первых шагов ей казалось, что встречные обращают на нее внимание, а некоторые даже смотрят как-то необычно, подозрительно. Был конец февраля. Снег почти сошел, но по утрам мороз схватывал землю, и под ногами звонко потрескивал ледок. Она прошла улицу Драгоманова, мимо запущенного, никому не нужного теперь стадиона, пустынного парка, пересекла центральную площадь, заглянула в аптеку и, потолкавшись на рынке, переулками направилась к кирпичному. Времени оставалось в обрез, пришлось ускорить шаг. Хотя кругом было глухо и пустынно, волнение не спадало, и голова непроизвольно поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Все время тянуло оглянуться назад: не идет ли кто следом. Пыталась успокоить себя, убедить, что ничего особенного не происходит, она просто спешит в Пески достать что-нибудь из продуктов, как ходила уже до этого не раз, тем более дорога туда идет мимо кирпичного завода. Появление в этом месте легко объяснимо. Но все равно ее тянет оглянуться, и она вздрагивает при каждом шорохе. Места ей хорошо знакомы. Они тут осенью перевязывали раненых, а позже провожали ребят, уходивших к своим. Кругом следы разрушений, запустение, непролазная грязь. Она выбрала место, где посуше, пошла вдоль высокого длинного забора. А что делать, если никто не явится к ней на встречу, идти дальше, в село, или возвращаться обратно? На дороге появился Павел Данилович: она узнала его по пустому рукаву пальто. И сразу отлегло от сердца. Он тепло поздоровался, спросил, как добралась. Откуда-то, из-за забора, появился молодой парень, Лариса даже вздрогнула.

— Знакомьтесь, это Коля, — сказал Павел Данилович.

Коля сказал:

— О вас мне Павел Данилович рассказывал, о себе я расскажу потом, а поэтому можно сразу приступить к деловой части разговора, если не возражаете.

— Вы, Лариса, не обижайтесь на него, он у нас всегда такой деловой, — пошутил Павел Данилович.

— У тебя шея не болит, Лариса? — не приняв шутки и перейдя на «ты», спросил Коля.

— Нет. А что?

— Да нет, ничего. Ты так часто оглядывалась по сторонам, когда шла сюда, что я подумал…

Лариса смутилась и промолчала. Павел Данилович постарался сгладить возникшую неловкость:

— Ладно тебе придираться. Пойдем вон туда, под навес, там и поговорим обо всем.

Они отыскали укромное местечко, сели на сложенные под навесом доски и долго беседовали. День выдался ясный и тихий. Поднявшееся из-за деревьев солнце пригревало по-весеннему. Вокруг оттаявших луж оживленно хлопотали воробьи.

Вначале Ларисе была не совсем понятна ее роль. Аркадий и его товарищи попросили ее установить связь с партизанами, а из разговора стала улавливать, что в этом деле пока она будет играть чуть ли не главную роль, об этом прямо и спросила. Но Павел Данилович, не придав значения ее вопросу, сказал:

— Понимаете вы правильно, Лариса. Встречаться пока будете с Колей. Где и когда, он вам объяснил. И насчет тайника на крайний случай — тоже. Все запомнили? — Лариса кивнула. — Главное, соблюдать в точности все правила игры. Никакой самодеятельности. Теперь о вашем приятеле. Аркадий пусть остается на своем месте до особого распоряжения. Осторожно, не торопясь, подбирает себе помощников. Так ему и передайте. И тоже без указаний пусть ничего не предпринимает. Мы о нем не забудем.

— Каждому овощу свое время, — заметил Коля.

— Вот именно.

— Теперь, Павел Данилович, о бежавших из лагеря военнопленных. Как быть с ними? — Лариса рассказывала о них Павлу Даниловичу прошлый раз, но сейчас он интересовался каждым в отдельности, расспрашивал, кем был довойны, как и где попал в плен, чем занимается сейчас. Договорились так. В среду, как стемнеет, направить их по одному ко второму разъезду, к дому путевого обходчика. Это в шести-семи километрах от города. Там их будет ожидать партизанский связной. Павел Данилович дал пароль и отзыв, предупредил об осторожности и предложил поручить это Гале Белоус.

— Почему Галя, а не я? — удивилась Лариса.

— Вы же рассказывали мне, что она у вас расторопная, боевая девушка.

— Все на себя не бери, а то надорвешься.

— Верно, Коля. Вы ей объясните как следует. Сами-то вы знаете, где этот разъезд?

— Знаю, и Галя знает.

— Ну вот и хорошо. Пусть Галя займется этим делом. А теперь, Коля, давай свои гостинцы, доставай.

Коля достал из-под фуфайки несколько газет и листовок. Павел Данилович подержал в руках, как бы определяя их на вес, протянул их Ларисе и сказал:

— Это вам особое поручение. Дела у нас все серьезные, но это особой важности. Листовок мало, их нужно будет размножить. На первый случай немного, но так, чтобы они появились во всех концах города. Если у кого из верных людей есть машинка — можно напечатать, если нет, то от руки, и расклеить по городу. Ни в коем случае не печатать на своей машинке в горуправе и не пишите сами. Ваш почерк знают. Уяснили?

— Уяснила.

— Ну вот. Газеты свежие, недавно нам самолет сбросил. Почитайте и передайте другим.

— А наклеить можно, ну хотя бы на афишную тумбу?

— Можно наклеить. Но осторожность и еще раз осторожность.

Когда прощались, Коля сказал:

— Не обижайся, что газет и листовок маловато. Разбогатеем, подбросим еще. Ну бувай и не скучай.

Лариса уходила первой. Мужчины проводили ее до ворот завода, вернее, до того места, где до войны были ворота. Ворота лежали в стороне, отброшенные взрывом: недалеко зияла наполненная талой водой огромная воронка.

Думая о поручениях, Лариса тогда еще не понимала как следует, да и не могла полностью понять, почему так упорно и настойчиво Павел Данилович предупреждал ее об осторожности и просил не заниматься самодеятельностью в этих делах. Даже, прощаясь, держа ее руку в своей крупной теплой ладони, сказал: «Не посчитайте, пожалуйста, за назойливость, но очень прошу вас быть предельно осторожной. Соблюдайте все аккуратно, как договорились. На рожон не лезьте. Это относится и к тем товарищам, с кем вы будете работать. Помните всегда и везде, что враг силен, не глуп, коварен. Борьба нашему народу предстоит длительная и жестокая. Многим из нас не придется увидеть ее конца, дожить до победы. А победа будет, обязательно будет за нами, Лариса». Всю глубину смысла этих слов Лариса постигла позже. А тогда она грешным делом подумала, что Павел Данилович просто считает ее девчонкой и не совсем уверен в том, что она может справиться. Не знала Лариса в тот день и того, что видит она этого человека в последний раз и что наступит момент в ее жизни, когда он будет ей очень нужен.

Не заходя домой, Лариса отправилась к Аркадию в общежитие. По дороге она снова зашла на рынок, где царило в это время обычное оживление. Спрос явно превышал предложение. Торговля шла старым поношенным тряпьем да тем немногим из продуктов, что еще не успели забрать оккупанты. Хотя на Ярмарковой площади стояла непролазная грязь, смешанная с мусором и конским навозом, Лариса прошла вдоль рядов туда и обратно, для вида останавливаясь и спрашивая, что почем. Удостоверившись, что на нее никто не обращает внимания, хотя тут месили грязь и военные патрули, и местные полицаи с повязками, и всякие подозрительные типы, она покинула рынок. На всякий случай зашла еще в аптеку, что рядом, на углу, купила лекарства для мамы. О том, что она пойдет в общежитие охранников, она решила еще по дороге сюда. То, что кто-то может истолковать это по-своему, она отбросила. Дело есть дело, ради него можно поступиться кое-чем. Беспокоило одно, чтобы Аркадий был на месте. Домой нести листовки и газеты она не хотела, да и Павел Данилович ей не советовал этого делать, а подходящего места для того, чтобы спрятать их, у нее не было. Когда она спросила, как ей поступить вначале с этим опасным грузом, Павел Данилович сказал:

— Как вы сами думаете? Домой нести это не следует.

— А если к Аркадию, в общежитие?

— Опять этот Аркадий! — Он задумался: — Ну что ж, если вы так уверены в нем, можно к нему, но чтобы никто не заметил, и предупредите его.

— Потом он поможет и расклеить их в центре, — настаивала Лариса на своем, — а мы размножим и расклеим на окраинах и в районе железнодорожной станции.

— Ну хорошо. Вам виднее, — согласился Павел Данилович.

На стук в дверь вышел охранник, с которым Аркадий знакомил ее недели две тому назад. Она еще запомнила его имя: Степан, по словам Аркадия, неплохой парень. Степан понимающе улыбнулся и пригласил войти:

— Аркадий Анатольевич, к вам гостья, принимайте, а я тут пройдусь, — сказал он и начал одеваться.

Аркадий не мог скрыть радости и в то же время растерянности: зная Ларису, он явно не ожидал увидеть ее у себя в общежитии. Он стоял у зеркала с бритвой и намыленной щекой и первый момент не знал, что ему делать.

— Ну что смотришь, не ожидал? — спросила Лариса деланно бодрым голосом, чтобы разрядить обстановку неловкости. Аркадий бросил бритву, схватил табуретку, обмахнул ее полотенцем, которое висело у него на шее, и поставил около своей кровати.

— Проходи, садись.

— Я сниму пальто, а то у вас тут жарко, как в бане.

— Да-да, конечно. — Он помог Ларисе раздеться и, вешая пальто на вешалку, так посмотрел на Степана, что тот молча накинул на плечи шинель и, схватив шапку, быстро скрылся за дверью.

Лариса села на табуретку, огляделась. Небольшая комната: две железные кровати, около кроватей — тумбочки, зеркало, умывальник, шкаф. Чувствуется холостяцкий порядок. Аркадий, заметив, что Лариса рассматривает их жилище, сказал:

— У нас в общежитии две комнаты. В этой я с помощником, остальные — рядом, в большой. Сейчас никого нет. Кто в наряде, а кто ушел в город. Кстати, Степану можно доверять, неплохой парень, наш.

— Ты уже говорил о нем. Я знаю, что вы тут все неплохие парни, но я не за характеристиками на вас пришла.

Аркадий подобрался и с обидой в голосе заметил:

— Опять за свое? Кто советовал идти сюда, а сейчас?.. Знаю, что так бы просто не зашла. — Он поднялся, посмотрел в окно, потом вышел за дверь, на лестничную площадку, возвратился и сел на кровать. — Все в порядке.

Лариса поставила кошелку на кровать и открыла тряпье.

Аркадий не поверил своим глазам:

— Вот это да! Где ты взяла все это?

— Вопросы потом.

Они говорили шепотом.

— Есть, товарищ командир. Ну а что с этим делать, можно узнать?

— Можно. За тем и пришла. Все это я оставлю у тебя. Себе возьму пару листовок, ну и одну или две газеты. Листовки нужно расклеить в центре и тут поблизости. Газеты дать почитать, кому можно, и тоже расклеить. Конечно, когда стемнеет и очень осторожно. В случае чего — нашел, короче, как объяснить, сам знаешь, не маленький.

— А лучше — никак. Когда реализовать товар?

— До среды нельзя. Давай одновременно с нами, в ночь на пятницу.

— Та-ак. Это дело, конечно, — Аркадий обрадованно потер руки. — А почему до среды нельзя, тоже секрет?

— Торопиться с этим не советуют. Надо размножить и одновременно расклеить во всех частях города. Особенно около станции и «Коммунара». — Она не сказала, что на среду намечена отправка бежавших военнопленных к партизанам, но про себя решила — не стоит до этого времени будоражить оккупантов.

— Ну ладно. Ты таишься и не все говоришь. Это понять можно. Но вот что я тебе скажу. — Он умолк. В его голосе Лариса снова почувствовала горечь и беспокойство. — Мне кажется, ты много на себя берешь, и это может кончиться плохо.

Лариса с удивлением повернулась к нему:

— То есть? Ты ведь сам меня об этом просил.

— Я просил помочь разузнать, найти кого-нибудь подходящего для такого дела, а ты сама… Ходишь с такими вещами по городу, встречаешься с кем-то… Или ты думаешь, если работаешь в управе, так тебе все можно? И никто не посмеет заглянуть в твою корзину? Меня предупреждаешь об осторожности, а сама…

— Ну ладно, ладно тебе, Аркаша, «сама», «сама»… Я только раз, и тут недалеко. Больше не буду. — Она погладила его по плечу. Аркадий посмотрел ей в глаза:

— Эх ты, ничего ты не понимаешь. Давай все сюда. — Он приподнял постель и вложил вовнутрь листовки, газеты завернул в нижнюю рубашку и сунул под матрац. Заправив кровать, отошел к окну. Лариса смотрела на него, не понимая:

— Погоди, ты все забрал и нам, то есть мне, ничего не оставил. Я же сказала…

Не оборачиваясь, он ответил:

— Да слышал я, что ты сказала. Пусть все у меня. Вечером я занесу тебе твои две листовки и газету. И больше чтоб не смела разгуливать по городу с этим, поняла?

— Угу. А ты по какому такому праву на меня голос повышаешь? — полушутя спросила она.

— Знаю, по какому. — Он снова сел на кровать и взял Ларису за руку. — Ты не обижайся, Лара. Но я не могу. Лучше давай я буду все делать, а ты командуй. Со мной ничего не случится — это уже проверено на практике. А если с тобой что-нибудь…

— И со мной ничего не случится до самой смерти.

— Ты все шутишь. — Он достал папиросу, но закуривать не стал. — Слушай, а как все же со мной будет и с моими хлопцами? Ты что-то темнишь.

— Не волнуйся, всему свое время. Работать и находиться на месте до особого распоряжения.

— Долго?

— Не знаю.

— Ну что ж, подождем — посмотрим. Да, вот еще что. Вы там будете размножать и расклеивать. Ты хоть понимаешь, что тебе переписывать листовки нельзя, твой почерк знают.

— Спасибо, что подсказал, а то я сама бы не додумалась.

— Додумалась, так не делай. Потом предупреди как следует своих подружек, чтоб язык держали крепче за зубами. А то особенно у этой Белоус он длинный.

— Не надо, Аркаша, так. Все будет в ажуре.

В понедельник после работы Лариса навестила Галю Белоус. Всю ночь Галя и Леся трудились, что называется, в поте лица — переписывали листовки, а на следующий день носились по городу, предупреждая бывших военнопленных о том, что вечером в среду на втором разъезде, в доме путевого обходчика, их будет ожидать верный человек из леса.

В пятницу город был переполнен слухами. Одни говорили, что в окрестных селах и особенно в Огарьском лесу появились партизаны и по всему району расклеили листовки, в которых предупреждают оккупантов, чтобы они убирались по добру по здорову, а иначе их скоро всех уничтожат. Потом в листовках и газетах написано, что под Москвой фашистов разбили и гонят на запад, скоро освободят Киев и другие города. Другие возражали, утверждая, что это дело рук не партизан, а парашютистов-десантников, которые побывали на днях в городе и округе с целью разведать, много ли тут войск и имеются ли укрепления. По всему видно, что скоро будет большое наступление по всему фронту и в город придет Красная Армия.

Весь город говорил о появившихся листовках, слух об этом вскоре достиг отдаленных сел.

В горуправе с утра начальство носилось как угорелое, остальные, разойдясь по своим углам, шушукались и озирались по сторонам, ожидая, что будет дальше. Бургомистр Жердяевский закрылся в своем кабинете и никого не принимал. Его верный страж, личный секретарь Маргарита Витольдовна, стояла насмерть, оберегая покой обожаемого ею Германа Милославовича. Спустя какое-то время в тишине приемной звякнул звонок, и Маргарита Витольдовна шмыгнула в дверь кабинета Жердяевского. Вскоре она оттуда выскочила, и к бургомистру заторопились, обгоняя друг друга, секретарь горуправы, заведующий паспортным столом и прочие приближенные к «отцу города» лица. Они бесшумно вошли, застыли у дверей и стояли молча, переминаясь с ноги на ногу. Ждали указаний и, конечно же, видели, что шеф не в духе. Еще бы! Надо же такому случиться. Кто бы подумал?

Жердяевский ходил по кабинету из угла в угол, не обращая никакого внимания на вошедших. Ноги он переставлял, как ходули, не сгибая, то ли по причине старости, то ли по старой привычке гвардейского офицера армии его императорского высочества, левую руку держал за спиной, правой зажимая жиденькую бороденку и при этом старался сохранить былую выправку. Он приблизился к массивному столу, остановился и тупо уставился на бумажку, лежащую на краю стола, затем повернулся к застывшим у дверей и, глядя поверх их голов, голосом старого провинциального артиста произнес:

— Господа! Как же это вы… м-м… как же это мы с вами, господа, допустили такое э… безобразие во вверенном нам городе? — Он взял двумя пальцами со стола бумажку, поднял ее на уровень своих близоруких глаз и выкрикнул на визгливой ноте, переходящей в шипение: — Нам германское командование, сам фюрер оказал такую честь! А мы? Как мы оправдываем такое высокое доверие? Как? Я вас спрашиваю, господа!

— Но позвольте, господин бургомистр, Герман Милославович, но позвольте… — попытался оправдаться завканцелярией. — Мы-то здесь при чем?

— То есть? Как это мы здесь при чем? — взвизгнул Жердяевский. — Листовки расклеены по всему городу, по нашему городу, и мы, по-вашему, ни при чем?! — Он бросил на стол листовку, которая, соскользнув, упала на пол. На какое-то мгновение все уставились на листовку, боясь взять ее в руки. Первым нашелся Канюков. Он бросился поднимать ее, и в это время резко затрещал телефон. Все вздрогнули. Жердяевский бросился к телефону и с почтением приложил трубку к уху.

— Бургомистр Жердяевский у аппарата, — сорвавшимся голосом сказал он и замер. Его лицо еще больше налилось бледностью, бороденка заметно задрожала. — Слушаюсь, слушаюсь, господин… э… герр гауптман, — ответил он в трубку, осторожно опустил ее на рычаг и тут же обеими руками замахал: уходите, мол, мне не до вас. Приближенные лица задом попятились к выходу, протиснулись в приемную, и дверь кабинета закрылась. Жердяевский бросился к платяному шкафу, выхватил оттуда пальто, шляпу и зонтик и начал одеваться.

Гауптштурмфюрер Штрекер сидел в кресле, курил и пристально смотрел на бургомистра Жердяевского, входившего к нему в кабинет. Штрекер никогда не скрывал своего отношения к тем, кто был по должности ниже его. Этот ему был противен, хотя нужен, пока нужен, и поэтому на лице гауптштурмфюрера было выражение явной брезгливости и презрения.

Появление листовок в городе — для Штрекера крайне неприятный случай. Правда, замечено это впервые. В других местах на оккупированной территории его коллеги по работе с подобного рода неприятностями имели дело с первых дней войны. При встречах он позволял себе по этому случаю подтрунивать над некоторыми из них, младшими или равными по положению, и даже не прочь был поставить себе в заслугу, что у него в районе порядок. Более того, он тешил себя надеждой, что у него и впредь ничего подобного не будет. Во всяком случае он, Штрекер, об этом позаботится, будьте покойны. Так он полагал. А тут на тебе: листовки по всему городу, даже несколько совсем свежих газет из самой большевистской столицы. Было над чем подумать. Появление двух парашютистов можно было объяснить случайностью: они могли лететь и в другой район, сбиться с пути, заблудиться. На допросе они ничего не сказали… Все равно это чертовски неприятно. Начальство будет недовольно, не исключаются и последствия. Тут еще эта старая развалина со своей странной фамилией «Шердяевский» болтается под ногами. Ну что ж, посмотрим, что он скажет. Хорошо, хоть есть на ком отвести душу. Штрекер кивнул, разрешая войти. Жердяевский остановился и, вытянувшись по стойке смирно, принялся есть глазами начальство.

— Командование великой германской армии недовольно вами, герр бургомистр, — процедил Штрекер, не повышая голоса. — Да, да, недовольно вами и вашими служащими. Вы понимаете меня, герр Шердяевский?

— Так точно, герр гауптштурмфюрер, — выпалил осипший бургомистр и еще больше вытянулся, хотя ему было нелегко уже стоять в такой позе.

— А как же иначе? Вы что думали, я вас буду благодарить? В городе большевистские агенты, листовки, газеты, парашютисты… А ваши полицаи спят и пьянствуют. Что вы на это скажете, герр Шердяевский? — Штрекер тяжело поднялся, вышел из-за стола и подошел вплотную к бургомистру. Жердяевский развел руки в стороны, сдвинув плечами:

— Мы будем принимать меры, герр гауптштурмфюрер.

— Какие меры?! Вы даже не знаете, что делается в городе, вы этого не можете знать. — Штрекер повернулся к нему спиной и подошел к окну. — Садитесь, — неожиданно, приказал Штрекер. Жердяевский несмело прошел вперед и осторожно опустился на стул. Штрекер сел на свое место.

— Кто вам принес сегодня листовку?

— Я сам, идя в горуправу, заметил на афишной тумбе, сорвал и взял с собой. Сразу же позвонил вам. Потом принесла моя секретарша. Листовка была наклеена на стене ее дома.

— Очень хорошо! На доме секретарши бургомистра, — ехидно заметил Штрекер. — И все?

— Все.

— В том-то и дело, что все. А кто их расклеивал, вы знаете?

— Не могу знать.

— Надо знать, герр Шердяевский. Надо знать. Это приказ, мой приказ вам, приказ фюрера. Мы примем меры, но и вы, если вам не надоело быть бургомистром. Вы меня поняли?

— Понял, герр гауптштурмфюрер, — ответил Жердяевский, моргая слезящимися сквозь очки глазами, но в действительности до него еще не дошло, куда клонил Штрекер.

— Надо иметь своих людей в городе и в деревнях, надо иметь своих людей среди партизан, тогда будете знать, кто расклеивает листовки и приносит их в город. Думать надо, герр бургомистр.

— Так точно. Мы будем стараться.

— Старайтесь. А сейчас идите, герр Шердяевский, думайте, какие меры принять, чтобы это больше не повторилось.

Штрекеру не хотелось говорить с этой старой свиньей. Голова трещала. Настроение было настолько скверным, что хуже не придумаешь. Систематическое чрезмерное употребление спиртного пагубно влияло на его здоровье. Штрекер сам это чувствовал, но сдерживаться уже не мог. Это стало привычкой. Потом всякие неприятности по службе. Эти парашютисты, партизаны, листовки, черт бы их побрал. Кто знал, что так будет? Надеялись управиться до зимы и думали, что все пойдет по-другому. Ко всему прочему раздражало, выводило из себя то, что он не мог в полную меру пользоваться всеми прелестями жизни и теми возможностями, которые открылись для него на войне. Нет, не там, на передовой, а тут, в глубоком тылу, на его должности. Друзья приглашали девочек, для него тоже. Вначале все шло хорошо: пили, веселились. Девочки смелели… Тогда его начинала разбирать злость на себя, на друзей, на этих шлюх. Вот они разойдутся парами, а он… Бессилен… Его лицо принимало свирепое выражение, глаза загорались недобрым светом. Бывало, он выхватывал парабеллум и начинал палить в потолок, по люстре. Шум, визг, скандал. Его успокаивали, выводили, усаживая в машину и везли в неуютную холостяцкую квартиру.

От всего этого иногда в голову приходят мрачные мысли, хочется свести счеты с этим миром, но рука не поднимается, жалко себя…

После вызова Штрекера бургомистр Жердяевский собирал служащих горуправы, тряс листовкой и, заикаясь от волнения, срывающимся голосом выкрикивал и пугал присутствующих большевистскими парашютистами и партизанами, которые якобы среди бела дня ходят по городу, расклеивают листовки, а никто их не замечает и не докладывает властям.

— Германское командование очень недовольно нашей работой, господа, — в его речи проскальзывали нотки и заискивания и угрозы. — Всем, кто работает в бургомистрате, — при этом он снова тряс листовкой, — надлежит налаживать связи с населением, уши нараспашку! Обо всем подозрительном незамедлительно сообщать своим начальникам или мне лично.

Все, конечно, понимали, к чему клонит бургомистр: смотри друг за другом, за соседом, братом, сестрой, отцом, матерью и чуть что беги докладывай начальству. Ларисе хотелось рассмеяться: встать бы сейчас и крикнуть: «А вы знаете, господин бургомистр, кто все это сделал? Я! Да, да, я! Что же вы стоите? Хватайте! Я вас не боюсь!..» Можно представить себе, какое бы у него стало лицо.

5. Предложение Штрекера

Прошло недели две, в горуправе страсти постепенно улеглись. Не в том смысле, конечно, что забыли о наказе властей о доносительстве. Некоторые и раньше занимались тем, что шастали по кабинетам начальников и что-то нашептывали им. Партизан в городе никто не видел, появление листовок больше отмечено не было. И власти, казалось, успокоились.

В тот памятный для нее день Лариса возвратилась с работы позже обычного, не пришла, прибежала, запыхавшись, вся в слезах, не раздеваясь, упала на кушетку и зарыдала в подушку. Перепуганная видом дочери Мария Николаевна напрасно попыталась успокоить ее. Лариса еще сильнее заплакала. Ее бил озноб. Много, слишком много скопилось внутри у нее за все это тяжелое время: унижения и обиды, страх и отчаяние, ненависть и жажда мести… Мария Николаевна села, около дочери. Она гладила ее по голове, как в детстве, что-то успокаивающе говорила, но Лариса не в состоянии была вникнуть в смысл ее слов и только спустя какое-то время, когда уже слез не осталось и от сердца вроде бы немного отлегло, она повернулась к матери и, обхватив ее за шею и тяжело дыша, зашептала: «Мамочка милая, что с нами будет? Как мы дальше жить будем на этом свете?..»

После того первого вызова Штрекера она несколько раз видела его. По поручению своего начальства носила ему бумаги, столкнулась как-то в городе, в магазине, встретила раз или два около горуправы. Он помнил ее, здоровался, иногда осведомлялся: «Как дела, фрейлейн, как поживаете?» Она торопливо отвечала и старалась побыстрее уйти. Он не вспоминал о их первом разговоре, ее это успокаивало и потом стало казаться, что он, может быть, забыл, но она ошибалась.

К концу недели она очень уставала, возвращаясь домой, думала о том, чтобы скорее добраться, сделать самое необходимое и заснуть. Так было и на этот раз. Она забылась в своих невеселых мыслях и не слышала, как к тротуару впритык подкатил черный блестящий лимузин. Только когда резко скрипнули тормоза, она, вздрогнув, обернулась и увидела машину. Из открытой дверцы Штрекер позвал:

— Фрейлейн Лариса, идите в машину, я вас подвезу домой.

Остановившись, она растерянно оглянулась и не сразу нашлась, что сказать:

— Спасибо… но я пешком дойду, мне уже недалеко.

— Идите, идите, я жду вас, — настаивал на своем Штрекер. Он подвинулся, и Лариса покорно села рядом на заднем сиденье, шофер закрыл дверцу, и машина легко тронулась с места. Она потом долго помнила эту встречу и, вспоминая, ругала себя, что, как ей казалось, смалодушничала, согласившись сесть в машину фашиста. Но ведь и отказаться ей все равно не удалось бы. Был ли это страх или что-то Другое, но какое-то время она сидела в оцепенении. Штрекер тоже молчал. Машина, покачиваясь, легко шла по булыжной мостовой на небольшой скорости. Лариса спохватилась: она не сказала, куда ей нужно. Может быть, он знает ее адрес? Взглянув в окно, она поняла, что уже поздно говорить, они проехали нужный поворот, но все же сказала:

— Герр гауптман, извините, но мы проехали.

— Ничего. Не беспокойтесь, фрейлейн Лариса. Можно немножко прокатиться. Погода хорошая, не правда ли?

Лариса растерянно кивнула, ей ничего не оставалось, как ожидать, что будет дальше и что все это значит.

— Как дела в вашей горуправа? — у Штрекера не всегда получалось с падежами. Лариса не знала, что ответить, и пожав плечами, сказала:

— Не знаю, все хорошо, кажется. — Штрекер не среагировал на ее ответ и, с минуту помолчав, холодно бросил:

— Зайдемте ко мне, у меня есть небольшое дело к вам. — Машина остановилась, и Лариса тут только увидела, что они подъехали с обратной стороны к дому, в котором помещалась служба Штрекера. Он важно вышел из машины и, держась за ручку дверцы, обождал, пока выйдет Лариса, и пошел вперед. Шофер обогнал их и распахнул входную дверь.

В кабинете Лариса опустилась в предложенное ей глубокое кресло около журнального столика, а Штрекер достал начатую бутылку красного вина, два бокала, вазу с конфетами и разлил вино.

— Надеюсь, фрейлейн Лариса не откажется выпить хорошего вина, — он пододвинул бокал к Ларисе, сел напротив и поднял бокал: — Прозит.

— Спасибо, я не пью, герр гауптман.

— Ну что вы, после рабочего дня немножко можно. — Он сделал подобие улыбки и отпил глоток. — Тогда прошу вас кушать конфеты. Девушки любят сладкое, не правда ли? — Наступила томительная пауза, и Лариса для того, чтобы чем-нибудь занять руки, достала конфету и начала ее разворачивать. Штрекер поднялся, взял с письменного стола пачку папирос: «Фрейлейн разрешит?», закурил и, порывшись в письменном столе, вытащил листовку.

— Фрейлейн знает, что это есть? — Он положил листовку перед Ларисой. Ужасная мысль, словно молния, вспыхнула в ее мозгу: «А что, если он что-то знает?» Она стала бледнее прежнего. «Тогда все, конец».

— Не знаю, листовка, наверное, — сказала она тихо.

— Да, фрейлейн. Это значит, что в городе есть бандиты. Они, возможно, приходят сюда из леса. Они хотят делать беспорядки: убивать, поджигать дома, грабить мирных граждан. Вы еще их не знаете… — Он пристально смотрел Ларисе в глаза, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова. Она кивнула, хотя не могла понять, зачем он все это говорит.

— Вы есть германский служащий, мы хорошо вам платим. Вы должны помогать германскому командованию бороться с бандитами. — Его прорвало: он ходил по кабинету, жестикулировал и говорил, говорил.

Постепенно ей удалось взять себя в руки. Она спросила:

— Но чем я могу помочь?

— Вы давно живете в этом городе? Вы берите конфеты, кушайте, прошу вас.

— Давно. Я родилась здесь.

— У вас есть подруги, знакомые?

— Есть, — неуверенно сказала она, и у нее снова холодок пробежал по спине: «Почему он об этом еще спрашивает? Зачем ему?»

— Вы ходите в кино, на танцы?

— Я почти нигде не бываю.

— Это нехорошо. Молодая красивая девушка должна ходить в кино, на танцы, бывать везде, должна знакомиться с молодыми людьми.

— Но у меня больная мама…

— Это ничего. Я хочу просить вас, фрейлейн, помогать нам. Очень хочу просить, — в голосе его послышался металл.

— Но я не… — снова начала она, но запнулась.

Штрекер остановился и уставился в Ларису немигающим взглядом, пытаясь, по-видимому, понять, кто перед ним: наивная девчушка или хитрая русская из тех, кого не так легко раскусить сразу.

— Я прошу вас, фрейлейн, — сказал он медленно, — сообщать мне все, что вы узнаете, случайно или не случайно, о появлении новых людей, которых вы раньше не встречали. О всех новостях. Как там у вас? Слухах, сплетнях. Вы образованная девушка, и вы меня, конечно, понимаете, не правда ли, фрейлейн Лариса? — Чувствовалось, что этот разговор начал ему надоедать, что терпение у него может лопнуть и он выйдет из себя.

— Да, я понимаю, но я нигде не бываю…

— А вы бывайте, бывайте, фрейлейн Лариса, встречайтесь с разными людьми. Это сейчас нужно, нужно германскому командованию. Считайте, что это есть приказ. Если у вас будет что сообщить мне срочно, звоните по телефону или приходите ко мне, в любое время звоните и приходите. Вы меня поняли? Очень хорошо. Я буду вас очень благодарить, у вас будут деньги, много денег…

— Зачем…

— Ну, — сказал он, помедлив, — если вы такая… как это… бескорыстная, тем лучше. Но подумайте о своем будущем, вы еще молоды, и живут только раз. И мы подумаем, если найдем общий язык. Это много значит, если мы подумаем. Не скрою, чем-то вы мне нравитесь. До свидания.

Она не помнила, чем кончился этот кошмарный разговор, когда и как вышла от Штрекера, как добралась домой. Давно начался комендантский час, но никто ее не остановил и не спросил документов. На улицах было темно. Но было ли ей страшно — она не знала. Спотыкаясь, не видя и не слыша ничего, она вначале быстро шла, потом бежала, шепча про себя все время: «Что же это такое? Сейчас толкают на предательство, а что будет дальше? Что делать?»

Они сели на облупившуюся и потемневшую за зиму скамейку в дальнем углу сквера. За старыми развесистыми липами с набухшими почками проглядывал дом, где размещалась с зимы горуправа и подъезд, из которого только что вышла Лариса. Из окон их могли видеть. Пусть видят, пусть думают, что у них любовь, пусть завидуют. Им нужно периодически встречаться, и хорошо, что это ни у кого не вызовет никаких подозрений. Так считала Лариса. Аркадий был полностью согласен с нею, но довольствоваться только этим не мог. Лариса ему нравилась, и он не скрывал своих чувств, хотя объясняться напрямую не решался, не хватало смелости, — парень он был не робкий, но Лариса держала его на расстоянии, и он не хотел рисковать. А что, если он ей совсем не нравится и встречается она с ним только потому, что так нужно для дела, да еще, может быть, потому, что давно знают друг друга, друзья, можно сказать, со школьной скамьи? Да и время такое, что сближает, заставляет людей тянуться друг к другу. Ларису он знал неплохо, знал ее характер, и если она сказала бы «нет», то тогда все, бейся об стенку лбом — не поможет. А так все же оставалась надежда. Почти месяц они не виделись, и это было для Аркадия пыткой. Помимо переживаний, с которыми можно было как-то сладить, он понимал, что надо что-то делать, но что и как, не знал. В Тот день, когда в городе появились листовки, оккупанты всполошились и начали еще туже завинчивать гайки. Начальник полиции Моринец приказал усилить охрану объектов, и охранникам пришлось ежедневно ходить в караул. Отлучаться из расположения не разрешалось. В таких условиях самовольно уходить было рискованно.

Накал постепенно спадал, и на днях было разрешено увольнение в город. А сегодня, сменившись с караула, Аркадий прибежал в сквер. Из окна Ларисы сквер виден как на ладони. Она не может не увидеть его, а увидит — выйдет обязательно. В этом он не сомневался: это было необходимо прежде всего для дела.

— Ты что такая сегодня, случилось что? — спросил Аркадий, заглядывая Ларисе в глаза.

— Какая такая?

— Да вроде другая какая-то.

— Другая… У тебя что стряслось, целый месяц глаз не кажешь?

— Я не мог. Запретили увольнения.

— На прошлой неделе у Штрекера в гостях была. Он, оказывается, не забыл о той первой беседе со мной. А сейчас уже определенно сказал, даже задание дал. — Лариса говорила медленно, с паузами, глухим каким-то не своим голосом, в котором чувствовались подавленность и растерянность. — Я шла домой. Он подъехал к тротуару, позвал. Сказал, что домой подбросит, а повез к себе…

— Как к себе? — вскинулся Аркадий.

— К себе в кабинет. Да не думай ты… Не для этого я ему нужна.

— И что ему нужно на этот раз?

— Что нужно?! Предательство нужно. Помощь ему, видите ли, нужна. Вот что нужно. Узнавать и доносить, кто расклеивает листовки, о чем говорят в городе, о подозрительных, недовольных, ну и прочее в этом роде. И думаю, что я у него не одна на примете, раскидывает сеть, авось что найдется.

— Вот гад! Ты-то что ему ответила?

— А что я могла ему ответить? Плюнуть в его фашистскую харю. Но что это дало бы? Я ответила, что нигде не бываю, ни с кем не встречаюсь.

— Правильно. Делай вид, что соглашаешься, тяни время. Ты действительно нигде не бываешь, что ты можешь знать?

— Умный ты советы давать. Делай вид…

— Да не переживай так, Лара. Чего можно ждать от фашистов? Сама к нему не ходи, а вызовет, тверди свое: мама больна, нигде не бываю, ничего не знаю, только работу и дом. Поняла? Ну что там новенького у твоего Коли?

— У моего? — Лариса улыбнулась: Аркадий явно ревновал ее даже к Коле, мальчишке еще, который перед войной ходил в девятый класс. Лариса давно замечала, что Аркадий к ней не равнодушен, и это, естественно, льстило ее девичьему самолюбию. Парень он был симпатичный, с ним не грешно было пройтись по улице, потанцевать. Но серьезных видов на него Лариса не имела. Ей казалось, или оно, может быть, так и было на самом деле, что ее любовь с началом войны затерялась где-то далеко-далеко. Как-то даже не представляла себе, что в такое время можно любить, выходить замуж или хотя бы думать о таких вещах. А потом она пребывала в том возрасте, когда даже в войну ожидают принца и замуж выйти готовы только по любви. Аркадий все же не был ее принцем. Нравиться — нравился, а любить — скорее всего нет. Она очень удивилась, когда узнала, что у них с Лесей расстроилось. Галя сказала ей, что Леся глубоко переживает разрыв с Аркадием и считает ее, Ларису, виновницей несчастья. Как-то Лариса зашла к Гале. Там была Леся. Не успела Лариса переступить порог, как Леся тут же засобиралась домой. Когда дверь за ней закрылась, Лариса спросила:

— Что с ней?

— Отбила парня и еще спрашивает, — бухнула бесхитростная Галя.

— Кто отбил, какого парня?

— Не знаю. Разбирайтесь сами. — Потом до Ларисы дошло, и она сказала:

— Глупо. Нашли время. Как не стыдно?!

Галя, может быть, и поверила, а с Лесей отношения оставались натянутыми. Аркадий же об этом и слышать не хотел.

— Ну, все передала ему? — спросил Аркадий.

— Да, да, передала, — ответила раздумчиво Лариса, — все передала, твою записку и пять бланков аусвайсов.

— Все же удалось сделать?

— Удалось, но чего это стоило, если бы ты знал. — Лариса рассказала, сколько ей пришлось перенервничать, пока достала эти бланки. — Если бы просто бланки, а то с печатями и подписями. Крутилась-вертелась, а время-то идет. Уже подходит день явки, а я ничего не сделала. Дай, думаю, рискну. Подложила чистые бланки между заполненными и пошла к бургомистру. Канюков как раз, к счастью, заболел. Первые несколько штук он просматривал, когда подписывал, а потом не стал. Он так всегда делает — я это раньше заметила. Иначе, наверное, я бы не решилась. Подписал. Дал мне печать, я при нем поставила печати и ауфвидерзеен, герр Жердяевский.

— Здорово! — вырвалось у Аркадия, но потом спохватился: — Но все же…

— Знаю, знаю, что скажешь, но, может, ты подскажешь другой выход?

— Да нет, конечно. Что же я могу предложить? Все же, мне кажется, ты слишком рискуешь.

— Ладно, это — лирика. Слушай дальше, а то у меня перерыв заканчивается, Просят уточнить, что за часть расположена в монастыре, за городом, и еще, когда будет стоять часовым у моста Степан или другой из тех, кому ты доверяешь, пусть подсчитают, сколько и какие эшелоны проходят через мост в одну и другую сторону за смену.

Аркадий курил и с нетерпением поглядывал на Ларису.

— Добре. Это мы сделаем, — сказал он раздраженно. — Но когда же главное? Неужели там не понимают, как нам сладко тут ходить в охранниках?

— Не торопись, — осадила его Лариса. — Будет тебе и главное. Приказано готовиться к взрыву моста и, кажется, электростанции. Это уточнят потом. После взрыва уйдете в лес.

— Правда? — вскрикнул Аркадий и даже привстал на скамейке. — Когда, как?

— Правда, правда, — с грустью в голосе ответила Лариса, — вам уходить, а мне оставаться здесь.

— Мы будем встречаться! — с горячностью воскликнул Аркадий. — Я буду приходить к тебе вместо Коли. Попрошу забрать и тебя.

— Все это так, но когда это будет? А пока я должна жить среди этих волков.

— Мы заберем тебя обязательно, Лара.

— Видал, как расхорохорился. Сам еще не ушел, а уже меня готов забрать. Не торопись. Видно, не так это просто. Я уже просилась. Сказали, что я здесь нужнее. — Она грустно улыбнулась. — Потом мама… Ну, мы отвлеклись. Взрывчатка для дела будет к концу недели на втором разъезде, в сарае, под мусором. Оттуда ее нужно перенести в город по частям. Потом из лесу придет подрывник. На подготовку недели две-три, не больше. Предупреждают, чтоб не затягивали, но и не торопились, продумали все до мелочей и сделали как следует.

Договорившись о следующей встрече, они расстались. Лариса торопилась, у нее кончался обеденный перерыв.

6. Арест

Однажды — это было в начале июня — в кабинете Штрекера произошел следующий разговор.

— Я слушаю вас, ефрейтор Бальке. — Гауптштурмфюpep положил на рычаг трубку телефона, по которому он только что говорил, и пристально посмотрел на вытянувшегося у дверей Бальке. — Подойдите ближе к столу, садитесь сюда и рассказывайте, что случилось.

— Есть! — рявкнул ефрейтор, четким шагом подошел и сел на край указанного стула.

— Так…

— Герр гауптштурмфюрер, как вы приказали, я познакомился с одной русской девчонкой.

— И пришли мне рассказать, как вы с ней спали?

— Никак нет. Я не спал с ней. Ее зовут Галя… Галина Белоус.

— Хорошо. Что дальше?

— Я подружился с ней и понял, что ей что-то от меня нужно. Потом мы были с ней в кино. Когда мы шли домой, она попросила меня подзарядить два аккумулятора.

— Какие аккумуляторы, и зачем они ей? Не тяните, Бальке!

— Слушаюсь, герр гауптштурмфюрер. Она сказала что аккумуляторы были сняты с разбитой автомашины осенью, когда красные отступали, и нужны ей для освещения в доме. Электричества у нее в доме нет и керосина тоже.

— Ну и что? Зарядили вы ей аккумуляторы? — Штрекер открыл лежавший на столе блокнот и что-то записал.

— Зарядил. Я хотел вначале спросить вашего разрешения, но вас не было, и я решил для укрепления знакомства сделать ей одолжение.

— Вы уже вернули эти аккумуляторы?

— В субботу я ездил на станцию и завез их к ней во двор. Но это не все, герр гауптштурмфюрер.

— Ну-ну, что дальше, Бальке?

— В субботу и воскресенье вечером я ходил к ее дому, чтобы встретиться с ней. В субботу ее дома, не было. В квартире горела керосиновая лампа. В воскресенье, когда я стоял около ее дома, — это около десяти часов вечера, а может, и больше, — она вышла вместе с мужчиной. Они подошли к сараю. Там появился еще один. Затем они вынесли из сарая оба аккумулятора, пролезли в дырку в заборе и ушли переулком. Я шел за ними следом на некотором расстоянии. Они направились к разрушенному дому и скрылись там. Туда за ними я не пошел, боялся, заметят. Я стоял там долго, часа два, но они не появились. Они могли уйти другим путем…

— Очень хорошо. — Как охотничий пес почуяв дичь, Штрекер заметно оживился. Он поднялся и стал ходить по кабинету. Вскочил с места и Бальке. — Очень хорошо. Все у вас?

— Все, герр гауптштурмфюрер, — выпалил тот. Штрекер остановился перед вытянувшимся ефрейтором, похлопал его по плечу и сказал:

— Вы молодец, ефрейтор. Теперь слушайте меня внимательно. К дому этой, как ее? Да, Белоус, больше ни ногой. Если встретите ее на улице, ведите себя так, чтобы она ни о чем не подозревала. Без моего ведома ничего не предпринимайте. Вы меня поняли, ефрейтор Бальке?

Когда Бальке вышел, Штрекер кому-то позвонил и приказал за домом Гали Белоус немедленно установить тайное наблюдение.

…Галя познакомилась с Бальке случайно, поначалу не придала этому никакого значения и попросту избегала встреч с гитлеровцем. Но Бальке оказался настырным субъектом, все время давал понять, что она ему нравится. Галя рассказала об этом Очерету, который подробно расспросил о Бальке и пообещал подумать и посоветоваться с командиром группы. Спустя несколько дней он сказал Гале:

— Твой Бальке — птица, конечно, не такая уж жирная, но ты все же поводи его за нос. Может быть, из этого гуся навар будет, чем черт не шутит, когда бог спит.

Галя вскипела:

— Он такой мой, как и твой, можешь взять его себе! А будешь так говорить, обижусь.

— Ну-ну, не пыли, я же пошутил. Нам нужны сведения об оккупантах, а где ты их возьмешь, если будем самих оккупантов обходить стороной, так сказать, брезговать такими, как Бальке. Неплохо бы познакомиться с самим Штрекером, а еще лучше с Адольфом Гитлером, но, сама понимаешь, это сложнее. А если говорить серьезно, то мы тебя просим поближе познакомиться с Бальке. Узнай, чем он занимается, что делает в конторе Штрекера, куда вхож, с кем водится. Ну сама знаешь, не маленькая.

После разговора с Очеретом Галя перестала избегать встреч с Бальке, который не скрывал, что работает в гараже автомехаником, а последнее время, после того как из их технической команды многих отправили на фронт, ему приходится не только ремонтировать автомашины и мотоциклы, но работать шофером на грузовике и выполнять разные поручения начальства.

Аркадий и подрывник, присланный из партизанского отряда, сидели в канаве, заросшей кустарником и высокой травой, недалеко от железнодорожного моста, которому оставалось жить несколько минут. Взрывчатка уже была заложена, ожидали сигнала. Предполагалось произвести взрыв в то время, когда по мосту будет проходить воинский эшелон, Аркадий смотрел в темноту, в сторону моста, и с грустью думал о том, что этот мост он знал с детства, с тех пор, как помнил себя, и без него не мог представить своего города. Летом он бегал сюда с ребятами купаться. Мост тогда казался огромным, и не верилось, что его сделали люди. Где-то здесь они днями носились по берегу, по сочной луговой траве, жарились на солнце и с интересом наблюдали, как по мосту, замедляя ход, громыхали поезда. Тут речка шире и глубже, место это издавна прозвали Борщевой ямой или Борщихой. Сюда почему-то всегда тянуло купаться: манила и большая ширина реки, и глубина, и темная с завихрениями вода, и мост, и куда-то в неведомую даль уходящие поезда.

Аркадий успел уже повидать куда более могучие реки и мосты, но по-прежнему дорогой оставалась небольшая тихая речка, возле которой промелькнуло детство, и этот мост, которому суждено погибнуть. Щемило сердце, и было нестерпимо жалко своего города, в котором полыхали пожары, и его когда-то тихих и зеленых улиц, по которым ходили сейчас враги, жалко моста и речки, жалко своей юности, которая, не успев начаться, куда-то ушла и заблудилась. Но несмотря на это, он все же был доволен, что все так складывается, — кончилось время позора и унижений, есть возможность внести и свою долю в борьбу с врагом, он снова будет в общем строю…

В канаву спрыгнул человек из команды Аркадия.

— Ну как? — шепотом спросил подрывник.

— Все в порядке. В машинном отделении после взрыва начался пожар. Еле ноги унес. Степан снапарником ушли на второй разъезд. Хорошо, что ночь темная. В городе какая-то стрельба, началась еще до взрыва на электростанции.

— Это там горит?

— А черт его знает. Может, немцы кого взяли, а дом подожгли.

Город шумел, как растревоженный улей: по улицам носились с зажженными фарами автомашины и мотоциклы, трещали автоматные очереди.

Из-за горы, откуда с минуты на минуту должен появиться поезд, вспыхнула зеленая ракета и, прочертив дугу в ночном небе, с шипением понеслась к реке. Это партизанский связной подал сигнал подрывнику.

— Сейчас и мы дадим прикурить, — Аркадий хлопнул по плечу подрывника. Тот вылез из канавы и направился к мосту.

До моста — всего какая-то сотня метров, нужно было подползти незаметно, поджечь бикфордов шнур в тот момент, когда поезд покажется из-за поворота (все было промеряно и рассчитано заранее), и так же незаметно уйти. Хотя в районе моста было по-прежнему тихо и ничто не предвещало неудачи, эти несколько минут Аркадию показались вечностью. Он понимал, что от удачи этой операции зависело многое: и доверие к нему, и его уход к партизанам, и само его будущее. Уже поезд показался вдали, вот он вышел на прямую к мосту, а подрывника все не было. Аркадий даже вздрогнул, когда тот появился.

— Ну как? — подрывник никак не мог отдышаться и только приподнял руку с большим пальцем: порядок.

В этот момент голова длинного товарняка достигла середины моста — дам вспыхнул огромный огненный шар, тишину разорвал мощный взрыв, от которого качнулась почва под ногами и окружающий воздух, середина моста как бы приподнялась и, разломившись пополам, вместе с паровозом и передними крытыми брезентом платформами рухнула в реку. Взрыв и треск эхом пронеслись над сонной рекой и отозвались далеко вокруг.

Аркадий и его спутники бросились к берегу, вытащили из камышей лодку и оттолкнулись от берега. Они даже не обратили внимания, что после взрыва там началась перестрелка. В ночном небе вспыхивали ракеты, освещая мертвенным светом оба берега. Стрельба усилилась: подоспело партизанское прикрытие и вступило в бой с охраной моста на той стороне, — это было необходимо, чтобы дать возможность участникам операции оторваться от преследования. С того берега, из зарослей, негромко позвали:

— Давай сюда, быстрее!

Лодка еще не успела коснуться дна, как появился партизан с винтовкой и помог пристать к обрывистому берегу. Все трое прыгнули в воду и побежали за партизаном в темноту.

Бой у моста прекратился. Очевидно, прикрытие ушло, выполнив свою задачу.

Когда они, обойдя стороной раскинувшееся на берегу село, вышли в степь, начало светать. Июньская ночь была на исходе, она вместила в себя сразу столько событий в этом небольшом городке далеко в тылу, что их могло хватить на много ночей.

Аркадий остановился и посмотрел в сторону города. Там, где были электростанция и мост, догорали пожары, из города доносились глухие редкие выстрелы.

— Ты что, устал? — спросил его подрывник.

— Да нет, это я так. Доведется ли свидеться вновь? — Он не сказал, что он имел в виду. Родные места? А может быть, Ларису или своих, тетю Сашу с маленьким братишкой Витей, о судьбе которых он не знал ничего с первых дней войны?

— Ну, что там у вас, Куглер? В чем дело? — Штрекер в ярости набросился на фельдфебеля и начальника районной полиции Моринца.

— Разрешите доложить? — вытянулся Моринец.

— Ну?!

— Сбежали старший караульной команды и с ним два охранника. Взорваны мост и машинное отделение электростанции. Пожары в городе удалось потушить…

— Где обер-лейтенант Крайкер? Я вас спрашиваю, Куглер! Почему не задержали охранников?

— Герр гауптштурмфюрер, рота обер-лейтенанта Крайкера ведет бой с партизанами, — выпалил фельдфебель. — Дороги перекрыты, выставлены дополнительные посты, усилено патрулирование. Все подозрительные задерживаются…

— Хватит, Куглер, продолжайте работу. — Он повернулся к шефу полицаев. — А вы мне ответите за все!

О том, что Аркадий и его помощники должны были уйти к партизанам и, уходя, готовились, по словам Аркадия, наделать шороху, Лариса само собой знала. Она ведь была ниточкой, связывающей Аркадия с партизанами, с ее помощью партизаны передали ему взрывчатку, а потом и прислали инструктора-подрывника, которого она свела с ним. Но когда должен был произойти этот шорох — через неделю или через месяц, — она не знала, да и знать ей было не за чем.

К группе разведчиков-парашютистов Лариса не имела прямого отношения, и о том, что произошло прошлой ночью с Очеретом и радистом, она тем более ничего не знала.

В ту ночь Лариса спала, как всегда, и снились ей сны, весьма отдаленные от реальной жизни в оккупированном городе. Она видела отца таким, каким он был, когда они жили здесь еще до финской и она ходила в восьмой класс… В чудесный летний вечер они гуляют в парке. Мама в белом платье и папа в ладно пригнанной форме: в шевиотовой защитной гимнастерке, перехваченной широким ремнем со звездой и скрипучей портупеей, по три малиновых кубика в петлицах, темно-синие брюки с кантом и блестящие хромовые сапоги. И она… В новом сарафанчике. Они идут по центральной аллее парка. На открытой эстраде духовой оркестр играет: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» В парке много знакомых. На них обращают внимание. Ей весело и легко, хочется петь и кружиться. Папа почему-то ею недоволен, ворчит:

— Что он уставился на тебя? Он что, знакомый?

— Кто, папа? — Лариса с нарочитым удивлением оглядывается по сторонам.

— Да не вертись ты! Когда проходили мимо эстрады, он увидел, остановился и смотрит на тебя, даже рот открыл.

— Ладно тебе, Кирилл, — говорит мягким голосом мама. — Может, он просто так. С чего ты взял, что на нее? — Мама всегда защищает ее. А папа строгий, Лариса немножко побаивается его, но очень любит, и ей все равно весело и хочется смеяться. Она, конечно же, видела того, кто на нее смотрел. Кому из девчонок не приятно, когда чувствуешь, что нравишься кому-то? Наконец, она не может сдержаться и хохочет…

Соскочив с кровати, потому что за окном было уже совсем светло, Лариса начала одеваться и только сейчас сообразила, что ее разбудил разговор на кухне. Серафима Петровна тихо говорить не умела.

— Спали небось всю ночь, как сурки? Так все царство небесное проспите. Ночью в город приходили партизаны, говорят, взорвали мост и электростанцию.

— Да ты что, Серафима! Какие тут партизаны, кто их видел?

— Эх, Маруся, святая простота, всегда все новости узнаешь последней. К тому же ты еще и Фома неверующий. Весь город уже говорит об этом. Пожар хоть видела?

— Пожар видела. Душно было, выходила во двор подышать. Правда, что-то горело, но пожары нынче не в диковинку, насмотрелись.

— То-то. А сейчас по всему городу патрули ходят. Я чуть свет на рынок бегала, сама видела. Говорят, еще везде облавы, многих арестовали.

— Что делается?! Когда же все это кончится?

— А Лариса все еще спит?

Когда пили чай, Мария Николаевна попыталась пересказать разговор с Серафимой Петровной, но Лариса озабоченно сказала:

— Не надо, мама, я все слышала…

Потом Мария Николаевна хотела было оказать про ночную стрельбу, но, подумав, не стала волновать дочь. Это теперь не новость. А дочери нужно идти на работу, целый день среди людей, и еще то ли ей так показалось, то ли на самом деле так было: Лариса была бледнее обычного и выглядела задумчивой.

Противоречивые чувства владели Ларисой. Вначале, услышав новость, она обрадовалась: дело, к которому они долго и тщательно готовились, сделано, и мечта Аркадия, может быть, осуществилась. Ей было приятно и за ребят и за то, что она тоже причастна к этому делу. Но сразу же исподволь стало проступать чувство тревоги. Удалось ли Аркадию и его друзьям сделать все как следует и благополучно уйти. Говорят, что в городе была стрельба, а это значит, был бой, их преследовали, уйти незаметно не удалось. Кого-то могли убить, схватить. Начнут разматывать, могут добраться и до нее. Их не раз предупреждали из лесу о том, что все нужно продумать до мелочей, малейшая небрежность или упущение могли иметь серьезные последствия для участников операции, в том числе и для нее. То ли молодость была тому виной, то ли смутное представление о таких делах, но раньше Лариса как-то не думала всерьез о последствиях. А вот сейчас почти физически ощутила, как приблизилась опасность.

Ведь то, что несколько охранников сбежало, поднимет всех оккупантов на ноги, начнется расследование. Взрывы наверняка отнесут за их счет. Будут искать тех, с кем они были связаны. А то, что она встречалась с Аркадием, ни для кого не было тайной. Почему же ее никто не надоумил, не предупредил? Но, с другой стороны, кто же за нее должен был думать? У них что там, других забот нет, сто раз предупреждали — будь осторожна. И он тоже хорош, таскался к горуправе на свидания. Она успокаивала себя и не хотела, чтобы ее тревогу заметили другие, особенно мама. Наскоро позавтракав, отправилась на работу. Стояло хмурое, мокрое утро. Дождь прекратился, но тучи висели низко, предвещая непогоду. Ей почему-то стало казаться, что арестуют ее на работе сегодня. От этой — мысли ноги сделались ватными. «Может быть, возвратиться и притвориться больной?» Но эту мысль пришлось выбросить из головы начисто. Никто не поверит ей, да и не было у них заведено болеть и по этой причине не являться на службу. Этого новые хозяева не признавали. Все должны быть здоровыми и работать на фюрера. «Но что же делать? Бежать? Но куда?» Она не знала дороги к партизанам, да и не могла оставить больную мать на произвол судьбы. Колю она видела две недели тому назад, следующую явку он не назначил, сказав, что сам, если будет нужно, найдет ее. Дороги из города постоянно перекрыты, а сейчас тем более. Схватят сразу, не успеешь выйти.

Лариса вошла в помещение горуправы, предъявила вахтеру пропуск и поднялась к себе. Никто ее не тронул, но ей казалось, что и по дороге и здесь все на нее смотрят как-то особенно. Она села за стол и начала перебирать бумаги, но сосредоточиться не могла. Отодвинув занавеску, она посмотрела в окно. Во дворе полиции не было ничего необычного, даже как-то очень уж тихо, спокойно. У подъезда прохаживался часовой. Проехала двором крытая автомашина и скрылась за домом. «Видимо, полицейские сейчас дрыхнут после беспокойной ночи. А может, продолжают охоту на беглецов?» — подумала она и задернула занавеску.

Мало-помалу втянулась в обычное русло. Незаметно наступило душевное облегчение: может быть, еще все обойдется. Появились посетители. Вызвал Канюков, дал поручение. Все шло своим чередом. На нее никто не обращал внимания, каждый был занят своим делом и делал вид, что ничего не случилось.

Но тревога то отливала, то приливала; при каждом стуке или громком голосе Лариса вздрагивала и смотрела на дверь, ожидая, что сейчас кто-то войдет. Время тянулось медленно. Никогда день не казался ей таким длинным. «Скорее бы конец этому проклятому дню, скорее бы домой. А дома что?»

По углам шептались, в коридорах говорили громче, и по отрывочным фразам она догадывалась, что обсуждалось ночное происшествие. Слухи ползли разные, порой противоречивые. О том, что железнодорожный мост взорван, говорили более определенно, потому что те, кто живет на южной окраине, на Видах, видели своими глазами, когда шли утром на работу. Они и рассказывали о том, что мост одной стороной рухнул в реку, а другой — повис на опоре. Об электростанции и водокачке молчали, и это беспокоило Ларису. От Аркадия она знала, что там тоже закладывали взрывчатку. «Тогда почему же не взорвали? А может, просто никто еще об этом не знает».

Начальство было злым и озабоченным, но тоже делало вид, что ничего не произошло. Никаких совещаний, никаких накачек. День в горуправе прошел на удивление спокойно.

Мать встретила Ларису у калитки. Она была так взволнована, что не могла скрыть этого.

— Что случилось, мамочка? Как ты себя чувствуешь?

— Я-то, ничего. Ты что же так долго сегодня?

— Почему долго? Как всегда. — Лариса даже заставила себя улыбнуться. Когда они вошли в дом, мать тяжело опустилась на стул и приложила руку к груди. Лариса бросилась доставать лекарство.

— Галю и Лесю забрали сегодня утром и увезли на «черном вороне», — сказала Мария Николаевна и тихо заплакала.

В ту ночь Лариса долго не могла уснуть. Предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого сжимало сердце.

…Ларису взяли только через неделю. Взяли, как она и ожидала, на работе и увезли прямо в тюрьму, ничего не объяснив.

К этому времени она немного успокоилась, хотя днем и ночью они с матерью жили в постоянной тревоге и ожидании несчастья. Человеку присуще в любом положении надеяться на лучшее. Лариса тоже надеялась. Может, обойдется. Может, девочек арестовали случайно и выпустят, а может, взяли просто так. Мало ли сейчас берут невинных людей в облаве без всяких причин. Просто потому, что ты родился и живешь на этой земле и не можешь скрыть в своих глазах ненависть к оккупантам. Что им может быть известно о Гале и Лесе?

День тянулся медленно, на душе было муторно и беспокойно. Незадолго до окончания рабочего дня открылась дверь и на пороге появился полицай. Обычный полицай, ничем не приметный, такой, каких она встречала тогда на улицах города ежедневно. Лица его она словно не различала, запомнились большие, бутылками, сапоги немецкого покроя, мундир мышиного цвета и на рукаве повязка. Он что-то сказал. Она видела, как шевелятся его толстые губы, но слов не слышала. Все было ясно без слов. Она поднялась со своего места и пошла к выходу. Откуда-то появился второй, такой же без лица, в мышиной форме, в больших кованых сапогах, которые скрипели и тяжело стучали о каменные ступени лестницы. Может быть, они не скрипели и не стучали, а ей это просто показалось. Когда шли по коридору, она почему-то не столько испытывала страх, сколько ужасную неловкость, что ее все видят в положении арестантки. В коридоре, правда, в тот момент никого не было, но двери то и дело приоткрывались, оттуда выглядывали испуганные и любопытные глаза служащих.

У подъезда стояла машина, за которой закрепилась страшная слава «черного ворона». Она видела такие машины ежедневно во дворе полиции. Ее взяли под локти, приподняли и подтолкнули в спину. Дверца резко захлопнулась.

В тюрьме Ларису держали так долго, что она потеряла счет дням и неделям. Потом выпустили. Сверх всякого ожидания. Никто не мог ни ожидать этого, ни надеяться, потому что, как правило, оттуда никого не выпускали и тем более никого не отпускали домой. Тех, у кого где-то завалялось счастье, отправляли на запад, работать на «Великую Германию». Каторга, но все же жизнь. У большинства арестованных и захваченных в облавах и такого счастья не оказывалось, их выгоняли по ночам за город и там расстреливали из пулеметов и автоматов. Шансов выжить, если тебя схватили, почти не было, на это никто не рассчитывал. Не рассчитывала и Лариса, но так уж получилось.

И, как говорят, пришла беда — отворяй ворота. Дома Ларисе предстояло вынести еще один удар судьбы. Умерла мать. Узнав об аресте дочери, скончалась от сердечного приступа.

Так Лариса осталась одна на всем белом свете — в городе, оккупированном фашистами, без родных и друзей, без работы и средств к существованию.

Изо всех сил она старалась не думать и не вспоминать о тюрьме, но это было нелегко. Тюрьма снилась ей длинными бессонными ночами, а днем стояла перед глазами, что бы она ни делала, куда бы ни шла…

…Она не помнила, кто тогда был в той страшной машине, и что было по приезде в тюрьму. Осталась в памяти камера, куда она сразу попала. Ее втолкнули, не впустили, не ввели, а коленкой втолкнули в битком набитую камеру, где не было места ни присесть, ни прислониться к чему-нибудь. Они стояли вплотную друг к другу, как селедки в бочке, остаток дня и почти всю ночь. Стояли, теряя сознание и приходя в себя, одни молча, стиснув зубы, другие причитая и плача, третьи что-то крича или моля о пощаде. Во второй половине ночи, ближе к рассвету, звякнули тяжелые замки и загремели железные двери, узников выводили, выталкивали и вытаскивали из камеры, которая оказалась большой, наполненной зловонием и нечистотами. Вывели и ее в коридор, где она тут же потеряла сознание. Очнулась в другой камере, меньших размеров и с меньшим количеством обитателей. Она лежала на чьей-то фуфайке в углу, рядом с ней сидела пожилая женщина. Потом она снова теряла сознание или надолго забывалась в каком-то дурном сне, потеряв счет времени. Прошло несколько дней, а ее никто не вызывал на допрос, и ей казалось, что она попала сюда по ошибке или о ней забыли. О ней действительно поначалу, видимо, забыли, но потом все же вспомнили. Вызвали раз, второй, а потом много раз вызывали.

Наверное, кто-то ее выдал, потому что спрашивали только об Аркадии. Она молча качала головой или отвечала односложно — я ничего не знала, не знала, не знала.

В тот день, идя по длинному в выбоинах каменному коридору в сопровождении пожилого мрачного тюремщика, она готовила себя к очередному издевательству, именуемому допросом. Но на этот раз она была немало удивлена, увидев на том месте, где обычно сидел следователь, своего старого знакомого гауптштурмфюрера Штрекера. Следователь скромно стоял в стороне. Штрекер, как всегда, затягивался ароматной папиросой и сквозь очки смотрел на нее немигающими бесцветными глазами.

— Мне сказали, фрейлейн Яринина, что вы молчите или недостаточно полно отвечаете на вопросы. Я этому не поверил, и мне захотелось с вами встретиться. Мы ведь с вами старые знакомые, не правда ли? — процедил он сквозь зубы с показным добродушием и указал на знакомую колченогую табуретку. — Надеюсь, со мной вы будете более откровенны?

— Н-не знаю.

— Да, конечно, это зависит от предмета нашей с вами беседы. Ну, например, состояли вы в комсомоле?

— Состояла. Об этом я указывала в свое время в анкете.

— С какого времени?

— С марта тридцать восьмого.

— Очень хорошо. Вы, — он посмотрел на лежащий перед ним исписанный лист бумаги, — Очерета и Неруса знаете?

Ларису словно током обожгло: это было новостью, раньше об этом не спрашивали. Она немного растерялась. Неруса видела мельком. Потом выписывала на его имя аусвайс.

— Ну, я слушаю вас.

— С Очеретом я когда-то училась в одной школе, последнее время встречала его в городе раз или два, а второго не знаю.

— Вы забыли, наверное? А он вас знает. Более того, они оба говорят, что вы помогали им. — Постепенно Штрекера покидало самообладание. Он коверкал русские слова, тонкая пергаментная кожа на лбу и щеках покрывалась морщинами, и лицо делалось старым. Лариса молчала, она уже начала понимать: что-то случилось с Очеретом. «Поэтому, видимо, взяли Галю и Лесю. Но что же?» О предательстве она почему-то не думала, скорее могла допустить, что девочки по наивности могли проболтаться. Лично она с Очеретом не была непосредственно связана. «Но попробуй сейчас доказать. Документы? Но это они могли оформить их не только через нее. Да имеет ли это такое уж значение сейчас? Она даже улыбнулась про себя. Что им, нужны доказательства?»

— Ну, что же вы молчите? Кого из красных шпионов вы знаете? — Это уже следователь не выдержал.

— Никаких шпионов я не знаю!

— Хорошо. — Штрекер нажал кнопку на столе, и тут же в дверях появился тюремщик. — Давайте сюда того.

Тюремщик скрылся и затем вошел с Нерусом, который довольно смело прошел вперед, взял у стены стул, сел сбоку от Ларисы и, нагло улыбнувшись, сказал: «Здрасте».

— Вы знаете, Нерус, эту фрейлейн? — спросил Штрекер.

— По правде сказать, немного. Видел ее на вечеринке у Белоус, один раз. Мне сказали, что она работает в бургомистрате и помогла нам с документами. Более близкие отношения с ней поддерживал Очерет, с ней и с ее подругами.

— А кто вам передал документ после побега из лагеря?

— Как я уже докладывал, один военнопленный из местных был знаком с Галиной Белоус. Он попросил ее помочь. Белоус достала бланки с печатями, и мы их заполнили. Где она достала, я не знаю. Наверное, через нее в горуправе. — Он кивнул в сторону Ларисы. — Они подруги, это я знаю точно.

— Хорошо, хорошо, Нерус. Отвечайте только на поставленные вопросы. Что еще можете сказать?

— Я знаю от Очерета, что эти девчонки помогли перевезти рацию в город.

— Кто конкретно?

— Очерет договорился с Белоус, у нее отец возчиком работает, и тот доставил рацию из лесу в город, на Ленинскую, в подвал разрушенной школы.

— Яринина имела к этому отношение?

— Кто, она? Не знаю. Знаю, что Белоус, ее отец, ну и, наверное, она.

Он был гадок Ларисе в этот момент. Она помнила его, хотя видела один только раз тогда, на вечере у Гали. Ей никогда такие не нравились. Этакий самовлюбленный красавчик: выше среднего роста, с темными вьющимися волосами, зализанными назад, до синевы выбритый, самоуверенный, наглый, бойкий на слово. Но ужасно глуп и даже не догадывается об этом. Пришел тогда в костюме, правда, поношенном, с галстуком. Где он успел раздобыть гражданское платье, никто не знал. Был, без сомнения, уверен, что неотразим. С нею тоже танцевал раз или два, даже пытался ухаживать, но она незаметно ушла домой раньше других.

— Что вы скажете на это, фрейлейн?

— Этот человек лжет.

— Я не лгу, — взвился Нерус. — Господин капитан, я говорю правду. Если разрешите, я скажу больше. Очерет получал сведения через Белоус, а сведения собирали эти девчонки.

— О чем сведения?

— О дислокации воинских частей, о перевозках, кое-что о работе комендатуры, полиции, о положении в городе…

— Хорошо. Вы уже говорили об этом. Все?

— Кроме того, Очерет говорил, что они связаны с партизанами.

— Кто связан, конкретно?

— Этого, господин капитан, я не знаю. Но по всему было видно, что старшей у них была она. Очерет всегда говорил: «Девочки посоветуются с Ларисой, девочки скажут Ларисе, девочки спросят Ларису…»

— Ну, хорошо, хорошо, Нерус. Уведите его, — приказал Штрекер и, обратившись к Ларисе, сказал: — Надеюсь, вы понимаете, что не отвечать на вопросы следователя вам, как это сказать, нет смысла. Мы о вас знаем все.

«Это все, конец… или будут добиваться, чтобы я раскрылась. Будут днем и ночью допрашивать, пытать», — с ужасом думала Лариса, возвращаясь в камеру после допроса у Штрекера и очной ставки с Нерусом. Но прошел день, второй, а ее не вызывали, о ней снова забыли.

Наступила пятница — день казней. Так в тюрьме было заведено. Вначале она об этом не знала, но потом за два с лишним месяца на все насмотрелась. Судьбы узников здесь решали быстро и делали это ежедневно, еженощно. Но пятница была днем, специально отведенным для казней в массовом порядке.

В ночь на пятницу никто из узников обычно не спал, все ожидали стука запоров и окрика: «Выходи!» Этот окрик означал, что наступил конец мучительным допросам, издевательствам, тревожным ожиданиям и надеждам. Несколько дней тому назад незнакомая женщина сунула ей в руку записку на крошечном клочке папиросной бумаги: «Лара, держись! Мы знаем все, принимаем меры. Аркадий». Да, это была его записка, его почерк. Какой радостью и надеждой наполнилось тогда ее сердце! Но, видно, не судьба. Очень трудно, невозможно проникнуть через эти высокие каменные заборы, опутанные колючей проволокой, и толстые тюремные стены. Шли дни, вестей не было, и постепенно надежда стала меркнуть…

Стучали кованые сапоги в коридоре, щелкали замки, гремели засовы, ругались тюремщики, узников выводили во двор. Эти обреченные люди шли к своей последней жизненной черте. Лариса сжалась в комок и смотрела с ужасом на дверь. На какое-то мгновение ее мысли перенеслись в прошлое. Она, еще малышка, поехала с мамой к бабушке в деревню. Было очень жарко. Когда купались в речке, она зашла глубоко в воду и начала тонуть. Мама бросилась ее спасать и тоже, не умея плавать, пошла ко дну. Их вытащили. Потом мальчишка, который ее спас, каждый день приносил ей живых раков, она их ужасно боялась…

Загремели запоры камеры, со скрежетом открылась дверь, и верзила надзиратель рявкнул: «Выходи!» В тюремном дворе вытянутая длинной кишкой колонна заключенных, вокруг нее эсэсовцы и полицаи с автоматами и овчарками. И тут она увидела Галю и Лесю и не помня себя бросилась к ним, но рука эсэсовца схватила ее за плечо и поволокла в хвост колонны. В ушах долго стоял крик Леси: «Прощай, подружка! Вот и пришел наш смертный час».

На востоке алела полоска утренней зари, тянуло прохладой вдоль узкого длинного двора. Рассвет. Начинался новый день, который стоявшим в колонне не суждено было увидеть.

Во двор въехало несколько закрытых машин, в которые эсэсовцы и полицаи стали заталкивать арестованных. Двор был заполнен плачем, стонами, проклятьями. Но тюремщики на это не обращали внимания, колонна таяла, машины одна за одной покидали тюремный двор. Откуда-то из верхнего окна раздался звонкий голос: «Прощайте, товарищи! Прощайте! Всех не убьют! Мы победим!» Затрещали автоматные очереди, пули с визгом ударялись о тюремную стену и, отскакивая, вместе со штукатуркой падали на землю.

Очередь приблизилась к Ларисе. Вот уже стоящий впереди ряд поглотило чрево «черного ворона». В этот момент рука тюремщика сжала локоть и повела ее обратно в тюрьму. Урчащие машины, гул, крики и розовый рассвет остались позади. Она в камере. Одна. Остальных увезли. Мало-помалу она стала оттаивать, приходить в себя и попыталась понять, что же произошло, почему ее не увезли, а водворили обратно в камеру. Так что же ей, радоваться или, наоборот, огорчаться, готовиться к худшему? А что может быть еще хуже, чем то, что она пережила за эти дни и недели? Она то ходила по камере из угла в угол, прижав пальцы к вискам, то садилась на пол и принималась плакать, чувствуя себя потерянной и никому не нужной. Позже она заметила, что кто-то поставил у дверей железную миску с похлебкой, но не притронулась к еде. Думала о маме, как она там. Днем с ней была истерика, и она не помнила, как уснула на каком-то тряпье в углу.

Когда в камере стало совсем темно, ее растолкал надзиратель. В тот вечер ее снова доставили к Штрекеру, но на этот раз не в тюремную следственную комнату, а в его кабинет в городе.

Штрекер был в хорошем расположении духа и необычно любезен.

— Садитесь, фрейлейн, садитесь, пожалуйста. Вы можете выйти, — это к полицаю, который конвоировал Ларису. И снова к Ларисе: — Вы, я вижу, очень похудели, с вами плохо обращались?

Лариса смотрела на него и думала: «Интересно, есть ли у него мать, и как только таких земля носит? Чего в нем больше — цинизма, злости, ненависти к людям, лицемерия или еще какой-то пакости? Кому-кому, а ему-то известно, каково заключенным в тюрьме. По его же приказу хватают людей и сажают в тюрьму, посылают на расстрел, истязают и глумятся на допросах. Если бы можно было плюнуть в его противную физиономию или запустить чернильным прибором. Что ему еще от меня нужно?»

— Спасибо, ничего, не жалуюсь.

— О да, конечно, тюрьма не есть санаторий, далеко не санаторий. — Он закурил, прошелся по кабинету и, остановившись перед ней, продолжал: — Вы ничего не рассказали на допросах, но вы, надеюсь, не считаете нас наивными людьми. Я знаю о вас все.

Он сел в кресло, положил окурок в пепельницу и тут же снова закурил.

— Вас больше не будут допрашивать. Скажите, что вы будете делать, если мы вас выпустим?

— Не знаю. Работать буду, если найду работу.

— Похвально, — он усмехнулся. — А ведь у нас достаточно оснований, чтобы вас немедленно расстрелять, не правда ли?

Лариса пожала плечами.

— Правда, фрейлейн, правда. Но мы милосердны, великодушны. А вы еще молоды, вам надо жить.

«Что тебе еще от меня нужно? — думала она. — Что, девчонки были не молоды или другим не хотелось жить, но ты же послал их на смерть. Тут что-то не то».

— Вы должны пожалеть хоть немножко себя. Мы с вами уже как-то беседовали на известную тему, и вы являетесь моим должником.

— Не понимаю.

— Все вы прекрасно понимаете. Нам требуется связь с партизанами.

— Не знаю. У меня не было и нет никакой связи.

— Это ничего. Возможно, они постараются с вами связаться.

Он был уверен, что она была сломлена и не посмеет противиться.

— И если вы попытаетесь это скрыть, то, что вы пережили, покажется вам райской жизнью. И не советую притворятся дурочкой.

Он говорил спокойно, а ее вдруг начал бить озноб. Она понимала, какую он затеял игру. В любом случае она будет под надзором, и если им удастся схватить связного, ей конец. Разве что она примет игру, станет провокатором, А пока что — подсадной уткой.

Утром ее выпустили из тюрьмы. Дома ее ожидал замок на двери и молчаливые сочувственные взгляды соседей. Первое время она даже жалела, что ее выпустили. Не хотелось жить, не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Целую неделю она проплакала, сходила к маме на кладбище и стала думать, как жить дальше. Живым надо жить…

7. На «свободе»

По правде говоря, Штрекер не возлагал особых надежд на то, что через Ларису выйдет на партизан. Но почему бы не попытаться? Что он терял? Расправиться с ней он мог в любое время. Вообще он был очень невысокого мнениях о таких, как она, считая их «аборигенами», чем-то средним между людьми и животными. «Сломленная, запуганная — она полностью в его руках. Обмануть — побоится. Пусть даже для начала поломается. Рано или поздно явится. Приходят же другие! Одни со страху, другие с голодухи, третьи по причине подлости души… Таких, правда, немного, но встречаются. Она что, исключение?»

Пройдет время, кончится война, и люди, переведя дух от всего пережитого за эти годы, попытаются осмыслить то, что произошло, и, проанализировав события, связанные с войной, придут к выводу, что одной из причин гибели коричневой чумы была переоценка ею своих сил и недооценка противостоящей стороны. Переоценка одного и недооценка другого имела, по-видимому, глубинный исток, питавший длительное время почву, на которой буйно прорастали планы горе-завоевателей и пышно расцвела расовая теория.

Лариса была маленькой песчинкой в огромном океане событий, но и она чувствовала на себе это пренебрежение, эту недооценку. Штрекер играл ею, как кошка мышкой. Он мог посадить ее в тюрьму или казнить, мог выпустить из тюрьмы и дать работу, а мог и не дать работы, чтобы она умерла с голоду. Все он мог. Не мог только знать, что творится в ее душе, что она думает, чем живет и что может. Но это его не интересовало вовсе. «На многое ли способна запуганная девчонка из завоеванного нами далекого городка? Она будет думать и делать так, как я захочу. Наверняка она связана с подпольщиками или партизанами». Почему не поиграть ею, если имеется строгий приказ нащупать следы партизан в своем районе? И он играл. В какой-то мере это даже доставляло ему удовольствие. В конце концов, не выгорит с партизанами, он использует ее в каком-нибудь другом деле. Смазливая девчонка всегда пригодится. Он выпустил ее из тюрьмы, но приказал на работу не принимать. Пусть помыкается, пусть поголодает.

Голод и холод заставляли ее искать хоть какой-нибудь заработок. Ходила ежедневно на биржу, но там с нею не желали даже разговаривать. Почти все предприятия и учреждения бездействовали. А жить было не на что, и она голодала в буквальном смысле. Эта зима была самой трудной и страшной, наступил момент, когда силы совсем иссякли, и она потеряла всякую надежду ее пережить.

Однажды ночью, вконец отчаявшись, сунула в карман кусок ржаной лепешки — все, что осталось в доме, — и тайком через соседний двор, задами пробралась на окраину. Идти было трудно, едва волокла опухнувшие ноги. Почти до рассвета плутала по лесам, увязая в снегу, кричала, звала неизвестно кого, в каком-то хуторе долго стучалась в окно, дверь не отворили, в другом месте напоролась на пьяного полицая, видно, уснувшего на посту, поднялась стрельба, только чудом удалось уйти. И сама не поняла, как снова вышла к заброшенному кирпичному заводу, миновав заставу на развилке. В беспамятстве протащилась дворами к дому и упала на диван полумертвая; так и уснула, не раздеваясь.

Днем, очнувшись, сказала себе: это конец…

Но свет не без добрых людей. Как-то в январе сосед поехал в село раздобыть кое-что из продуктов и, зная о бедственном положении девушки, взял ее с собой. Удалось достать мешок картошки, который и помог ей отодвинуть срок голодной смерти.

А в один из февральских дней ее вызвали в комендатуру. Пожилой ефрейтор, посмотрев ее документы, сказал:

— Будешь работать в комендатуре. Уборщик. Ферштейн?

Лариса кивнула и с того дня стала уборщицей в комендатуре.

Однажды, выйдя за калитку, Лариса успела заметить метнувшуюся фигуру, которая потом следовала за ней на некотором расстоянии, и поняла, что не ошиблась тогда, в кабинете Штрекера: дом ее под наблюдением и сама она — тоже.

В комендатуре работы было невпроворот. Помещение большое, народу много, а уборщиц всего две — тетя Нюся, пожилая, тугая на ухо женщина, и вот она — уборщица, так сказать, высокой квалификации, почти с высшим образованием. Вот они вдвоем с тетей Нюсей и вертелись с раннего утра до позднего вечера. Затемно приходили и поздно вечером уходили. Уходили с одним желанием — скорее добраться домой и упасть на кровать.

Непросто и нелегко бывшей студентке ходить с веником и тряпкой среди чужой солдатни. Мусор, окурки, грязь, постоянные приставания, казарменные остроты, грубости. Но, как потом оказалось, и это не так уж страшно, во всяком случае, пережить можно. Страшно находиться все время под колпаком, постоянно сознавать, что не только самой угрожает опасность, но и другим. Вдруг и в самом деле явится Аркадий или кто-то другой. Где же выход? Неужели этому не будет конца? Выхода она пока не находила, а тому, что так останется навсегда, не верила. Шли дни, недели. Время от времени она чувствовала, а иногда видела собственными глазами, что за ней пристально наблюдают, ходят по пятам. Нервничала, конечно, хотя понимала, что по-иному и быть не могло. Штрекер и его свора не выпустят из своих когтей за здорово живешь. Капканы давно расставлены, ждут жертву. Не выходило из головы:

«И все же встретиться нужно. Очень нужно. Хотя бы посоветоваться, что же в конце концов делать, как жить дальше…» И внезапная, как ожог, мысль: «А знают ли там, что я на свободе? И не считают ли предательницей — всех казнили, кроме меня…»

Весна набирала силу. Еще совсем недавно деревья были совсем голые, на ветвях едва обозначались почки. Но вот несколько теплых солнечных дней — и все вдруг преобразилось. Парк и скверы стали нарядными, заблестела на солнце первая нежная душистая листва, весело захлопотали птицы. День заметно прибавился, и Лариса стала ходить на работу через городской парк узкой тропой в густом кустарнике. Так было гораздо ближе, хотя и страшновато. Все здесь было ей знакомо, кроме чужих немецких могил с крестами, вытянувшихся во всю длину парка.

До войны тут отдыхали и веселились. Ходила сюда в выходные дни и Лариса с родителями или подругами. Но лучше об этом не думать. Все изменилось в городе, изменился и старый парк…

Каждый раз, проходя парком, она невольно поворачивала голову в ту сторону, где ей приходилось бывать до ареста не один раз. Боковая аллея, большой куст орешника, пень — ничем не примечательный, нестарый, очевидно, по какой-то причине спилили липу перед самой войной. В стенке пня углубление со щепкой-заслонкой. В углубление закладывалось письмо или записка, завернутая в промасленную бумагу, и заслонка водворялась на место. Постороннему глазу ни за что не обнаружить. Этим местом иногда пользовалась Лариса для передачи сообщений партизанам.

«А что если рискнуть?.. Если попробовать?.. Конечно, времени прошло порядочно. Может быть, сюда уже никто не приходит. Но надо же что-то предпринимать…» И она решилась.

На следующий день Лариса вышла из дому раньше обычного. В парке было тихо, безлюдно. Она прошла вдоль центральной аллеи, обогнула осевшую, заросшую травой клумбу — огляделась, вокруг никого. Свернув на тропу, она ускорила шаг. Вот и старый знакомый пригорюнился под раскидистым кустом. Давно она не была здесь. Последний раз перед арестом сообщила тогда, что инструктор-подрывник благополучно прибыл и приступил к делу. Она наклонилась и вложила записку, которую приготовила загодя: «Меня выпустили. Очень нужно встретиться. Только осторожно, за мной следят. Береза». По выходе из парка не утерпела, еще раз оглянулась: никого…

Через неделю она снова пришла сюда. Очень волновалась. Записка лежала на месте. Лариса не исключала, что ее могли выследить, но старалась отогнать от себя эту мысль и надеялась, что ее записка попадет в нужные руки. В другой раз ожидать, пока кончится неделя, не могла. Пришла через три дня. Записка по-прежнему находилась там же. Потом еще через три дня. Потом еще. Ходила к заветному пню больше месяца, записку никто не брал.

Потеряв всякую надежду, она забрала ее и даже не стала ходить на работу через парк. Однажды утром, когда бежала на работу, в переулке, совсем рядом с комендатурой, повстречала старика с посохом и торбой за плечами. Она так торопилась, что могла бы вообще его не заметить. Он уронил палку прямо перед ней и, поднимая ее, загородил Ларисе дорогу. Она хотела помочь старику, но в это время он вдруг произнес знакомым голосом:

— Сегодня после работы в старой парковой сторожке… Только осторожней, гляди в оба. Жду до полседьмого, больше времени нет.

Старик, постукивая палкой, пошел дальше своей дорогой, а Лариса не могла сдвинуться с места. Это был Аркадий.

…На этот раз был он без бороды, но отросшие рыжеватые усы тоже очень меняли его внешность. Темен лицом, худой, чуть сутулящийся, он смотрел на нее как-то странно, в глазах его мешалась радость, смятение, мука и еще что-то такое, что остановило ее порыв, заставив внутренне сжаться.

— Значит… жива!

— А ты хотел, чтобы было наоборот, — вырвалось у нее. — Чтобы лежать мне во рву?!

Не верил! Не верил он ей, единственной уцелевшей, оставшейся на свободе. Ее душили обида и злость. Не такой она представляла их встречу.

— Лара, пойми!

— Ничего, ничего не хочу понимать. Нет моей вины. Нет… Как же ты мог подумать!!

Он невольно шагнул к ней, и она разрыдалась, припав к его плечу…

Он порывисто гладил ее по голове, что-то говорил, успокаивая.

— Не верил бы, не позвал, не доверился…

Нет, не так это было, не так. И не надо было оправдываться, но она, все еще всхлипывая, торопливо выложила ему все, что с ней произошло, о своей отчаянной попытке найти партизан и о том, что за домом следят. Вот почему ее приберегли.

А он все гладил ее — голову, плечи и все повторял: «Да, да, понимаю…»

— Лар, у нас мало времени. Я здесь по другому делу, и мне еще в одно место, далеко отсюда, а уж потом в отряд, если удастся…

Отряд, по его словам, ушел на запад с боями. Погибли те, кто знал ее, был с нею связан: начальник разведки, Коля, Павел Данилович.

— Но ты-то жив! Возьми меня с собой, возьми, пожалуйста…

Он крепко сжал ее руки, сказал спокойно, словно приводя в чувство.

— Это невозможно. Путь далек, у меня задание. И документы на одного. На первой же заставе тебя схватят. Я прошу тебя, Лара. Доложу о тебе новому командиру, если будет хоть какая-то возможность, вернусь за тобой…

— Если.

— Лара, вернусь! Лар, нет у меня дороже человека, Лар…

Она поняла, спросила, безвольно опустив руки, что же ей теперь делать.

— Затаись, береги себя, будь осторожна, главное — берегись. А пока… Тайник цел? Николай перед смертью сказал мне о нем.

— Да.

— Если узнаешь о появлении новых воинских частей, о тех, кто захаживает в комендатуру, — предателях, словом, все, что покажется важным, засекай. Записку — в тайник, кому надо, заберут. Я предупрежу. Это будет твоя работа. Только осторожно, не рискуй.

Она кивала — да, да, поняла. Значит, она по-прежнему станет нужна им, этот тайник свяжет оборванные нити.

— Когда же ты появишься?

— Давай так, максимум через две недели. Тебе дадут знать, где я, куда прийти.

У нее было такое ощущение, что он поверил ей не до конца, просто пожалел. А поверят ли ей там, в отряде? Ей и ее записочкам…

…Она жила ожиданием. Но Аркадий не явился ни через две недели, ни позже. Зато в тайнике от него была записка: «Ведем тяжелые бои. Будем двигаться дальше, на запад. Тебе приказано оставаться на месте. При вызове обещай что угодно, но тяни со страшной силой, как можно дольше. Задание прежнее».

И снова потянулись дни, один тяжелее другого, дни одиночества, печальных раздумий, постоянной опасности. И конечно, надежд и ожиданий, без которых не стоило бы жить. Если удавалось раздобыть что-нибудь из того, что просил Аркадий, она сообщала запиской, пряча ее в тайник. Кто забирал эти ее сообщения, как передавали дальше, она не знала. Ни с кем она все это время не встречалась. По-прежнему ждала Аркадия, но он не появлялся.

8. Ловушка

Она никак не могла прийти в себя от неожиданного вызова и очень волновалась. Ответы получались поспешные, порой нелепые и вызывали у Штрекера холодную усмешку. Очевидно, он истолковывал состояние Ларисы и ее ответы в свою пользу. Он был явно не в духе, не приглашал садиться и не пытался казаться любезным, как это иногда позволял себе.

— Не надо, не надо, фрейлейн, я заранее знаю все ваши ответы. А если я вас пошлю к партизанам? — Он стоял перед ней, покачиваясь с носков на пятки, и пристально смотрел ей в глаза.

— Но я никого из партизан не знаю и не знаю, где они находятся.

— Даже того охранника, что сбежал к ним?

Холодок ужаса пробежал по спине. «Вдруг Аркадий все-таки пришел и его схватили?»

Штрекер подошел к столу и нажал на кнопку. В кабинет тут же, как будто он сидел под дверью, вошел человек, которого она раньше как будто не встречала. Или, может быть, не обратила внимания. Он был уже, по мнению Ларисы, в годах, лет тридцати, а то и больше. В сером коверкотовом костюме заграничного покроя, с ярким галстуком. Светлые, редеющие впереди, напомаженные волосы зачесаны на косой пробор. Над пухлыми губами тонкая нитка усов.

Человек остановился у порога в выжидательной стойке, изобразив нафизиономии учтивую, еле заметную улыбку.

— Проходите, господин Юшаков, садитесь. Вы тоже садитесь, фрейлейн Яринина, — Штрекер указал на стулья. Юшаков и Лариса сели у приставного столика напротив друг друга. — Знакомьтесь.

— Юшаков Арнольд Арсентьевич, — человек слегка привстал и улыбнулся, как прежде, только на этот раз Ларисе. Та назвала свое имя, недоуменно переводя взгляд с одного на другого. Неловкую паузу прервал Штрекер:

— Будете работать с господином Юшаковым, как у вас говорят, на пару. — Он посмотрел на Ларису, словно пытаясь определить, какое впечатление произвели на нее сказанные им слова. Юшаков, улыбаясь, бесцеремонно рассматривал Ларису.

— Германское командование назначило господина Юшакова директором дерево-обделочной фабрики. Вы будете тоже работать на фабрике у господина Юшакова. Жить будете вместе с директором, в одном доме. Вы хотели что-то спросить, господин Юшаков?

— Да, господин гауптштурмфюрер. Если можно… в качестве кого фрейлейн будет работать?

— Кем? Меня не интересует. Может быть, секретарем, в конторе, в цеху или еще где-нибудь. Это ваше дело. Повторяю, жить она будет с вами в одной квартире. Будете ли вы спать в одной кровати или отдельно, это меня тоже не интересует. Вы меня поняли, господин Юшаков?

— Так точно.

Ее согласия не спрашивали. По-видимому, не считали нужным. Ей казалось, будто все это происходит во сне. О ней говорили, как о неодушевленном предмете. «Что они задумали? Не ради забавы же это. Видимо, то же, что и прежде, только с другого конца. А я снова приманкой? Запустить, чернильницей в эту улыбающуюся рожу с лоснящимся пробором, отказаться, закричать, убежать куда глаза глядят? И снова тюрьма, а то и виселица, пуля в затылок. А задание? Аркадий?..»

…От нее ничего не скрывали. Когда она поселилась в большом доме директора фабрики, Юшаков сказал напрямик:

— Теперь-то тебе не отвертеться. Рано или поздно кто-нибудь заявится к тебе. Им же тоже интересно, по-прежнему ты с ними или с немцами снюхалась. И об этом сразу станет известно шефу. Если не от тебя, то я позабочусь об этом.

Лариса долго молчала, а потом не выдержала:

— Что вы от меня хотите? Что вам нужно? Я никого не знаю. Оставьте меня в покое!

Она расплакалась, но Юшаков не стал ее успокаивать, монотонно бубнил:

— Тебе выгоднее вести себя благоразумно. Мы с тобой связаны одной веревочкой, и обратного хода нет. Я на них работаю, и ты будешь. Куда денешься. В глазах людей ты — немецкая овчарка, так, кажется, называют ваши подобных девиц. Вышла сухой из воды, значит, предала. И живешь с предателем, — он усмехнулся. — Разбираться с тобой некогда. Даже если они решат, дружки твои, прикончить тебя — их застукают или пойдут по следу, так что польза от тебя в любом случае.

Юшаков усмехнулся, глядя в ее расширенные глаза.

— И тебя ведь тоже заодно, — сказала она тихо, удивляясь собственному спокойствию.

Он громко расхохотался.

— Дом под охраной. Нас стерегут незримые агенты. Да и я при оружии. Хочешь жить — умей рисковать.

Они сидели в небольшой гостиной их общей квартиры. Юшаков, поздно возвратившись с фабрики, привез с собой продуктов и вина, сам накрыл на стол и пригласил Ларису. Хотя она и села за стол, но ни ужина в тесном кругу, ни откровенного разговора у них не получилось. Юшаков, в паузах между разговором наливал себе коньяк и выпивал его залпом, не закусывая. Ларисе он больше не предлагал, поскольку она сразу наотрез отказалась.

Жевала машинально, поглядывая на него исподлобья.

Над столом, под матерчатым желтым абажуром с кистями, тускло мигая, горела лампочка от местного движка, слабо освещая оставленную чужую мебель и репродукции картин в тяжелых рамах. Гремел ставнями ветер, бросая в окна пригоршни дождя. Дождь лил не переставая уже несколько суток подряд.

Он заметно хмелел, бормотал заплетающимся языком.

— Я отвечаю за все в первую очередь. Но и ты тоже. Мы оба отвечаем головой. Ты должна беспрекословно подчиняться мне и помогать. Это в твоих интересах. А будешь ты меня уважать или нет — дело твое. Я не настаиваю. Квартира большая, места хватает, живи в своей комнате. Кроватей полно — остались от прежних жильцов. Они уже не возвратятся. Они там, за городом, во рву. Это я знаю точно. Сам присутствовал. Ну, это лирическое отступление. Отвлекся от сути… Для посторонних мы муж и жена. Таков приказ шефа. — Он хохотнул и налил еще стопку. — И не пробуй отрицать. Кто тебе поверит? — Он протянул руку, намереваясь дотронуться до нее.

Лариса отстранилась и, резко встав, ушла в дальнюю комнату и закрылась на ключ.

Юшаков хотел было броситься за ней, но быстро подняться оказалось не так-то просто, и он, тупо уставившись ей вслед, остался сидеть в кресле.

Юшаков провел ее приказом по фабрике на должность секретаря, а пару недель спустя назначил в бухгалтерию. Объяснять не стал: так нужно. То ли не нравилась ее строптивость, то ли для отчета перед начальством: в бухгалтерии имеется свой человек. Лариса составляла ведомости, в которых почти ничего не смыслила, выписывала наряды, а иногда слонялась без дела по двору. Работы было мало, бывали дни — вообще делать было нечего. Не хватало рабочих рук, не подвозили сырья: не служба — одна видимость.

Лариса чувствовала себя худо, неуютно. На нее смотрели косо, порой с откровенной ненавистью, хотя говорить открыто в глаза не решались. Все знали: она жена или любовница директора, а директор поставлен немцами. При ее появлении разговоры прекращались, все делали вид, что очень заняты. Выть хотелось от всего этого, закричать: «Что же вы, люди! За что ненавидите? Помогите! Я добра вам хочу…» Но кричать было бессмысленно. Да и кто поможет?

По ночам она ждала стука в дверь. Может, он прав, придут и разделаются с ней. С ними двумя. Она ждала этого, как избавления. Но ничего не менялось, жизнь текла своим чередом.

Им было предписано шефом иногда «выходить в свет». Вместе, солидно, как подобает настоящим германским служащим при «новом порядке». Однажды утром Юшаков, уходя на работу — он обычно уезжал на фабрику первым, — сказал:

— Сегодня у моего друга, следователя Шамшука, прием по случаю награждения его медалью. Мы приглашены. Пожалуйста, не задерживайся. Опаздывать неприлично.

Лариса хотела было отказаться, сославшись на плохое Самочувствие. На кой черт ей сдался этот прием со всякими там шамшуками? Но, подумав, не стала перечить. «Это затея оккупантов, а такие, как Юшаков и Шамшук, — только лакеи. Даже интересно посмотреть и послушать. Может быть, пригодится».

Прием на самом деле оказался самой примитивной пьянкой. На длинном столе были закуски, батареи бутылок. За столом — приглашенные, на почетных местах — «освободители», среди них Шамшук с медалью на груди. В конце стола — мелкий люд вроде Юшакова и Ларисы, приглашенный для массовости. За столом не было ни коменданта Мальке, ни гауптштурмфюрера Штрекера, ни бургомистра, ни начальника полиции. Видимо, эта районная элита на таких приемах не бывает.

Ели и пили много. Пели, качаясь из стороны в сторону. «Освободители» поздравляли Шамшука с наградой, призывали присутствующих брать с него пример. Виновник торжества, изрядно захмелев то ли от счастья, то ли от выпитого, держал речь, в которой благодарил за внимание к его персоне, за высокую оценку его заслуг перед великой германской армией, в заключение обещал впредь не жалеть живота ради фюрера и кому-то еще грозил отомстить за прошлое. Хлопали в ладоши, хлопали именинника по плечу, предлагали новые тосты. Зал, наполненный шумом и гамом, плавал в сизом табачном дыму.

Лариса первый раз в жизни видела такое и чувствовала себя, что называется, не в своей тарелке. Но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов.

Потом начались танцы. Дамы были в заметном меньшинстве, и недостатка в приглашениях не испытывали. Отказываться было не принято: «освободители» могли обидеться. Лариса танцевала сначала с Юшаковым, потом с каким-то чином в черном мундире. На третий танец пригласил ее офицер в армейской форме.

— Обер-лейтенант Вестгоф, Валериан Аполлонович, — представился он, щелкнул каблуками. Он был немолодой уже, но молодящийся, напомаженный и отутюженный. Обер-лейтенант, заметив растерянность Ларисы, попытался развлечь ее разговором.

— Вы, по-видимому, первый раз на таком торжестве?

— Да, первый.

— Чувствуется. Но вы не теряйтесь, никто вас не обидит. Вы, наверное, удивлены, что я свободно говорю по-русски?

Лариса пожала плечами.

— Я родился в России. Правда, долго жил за границей, но язык, как видите, не забыл. — Затем он принялся дотошно расспрашивать ее: кто она, с кем пришла, где работает. Лариса отвечала односложно, разговор не клеился. Вестгоф тоже на какое-то время замолчал. Но, раскланиваясь, он все же попросил ее зарезервировать последний танец за ним.

В перерыве у нее состоялся разговор с Юшаковым, который, будучи навеселе, сказал:

— Ты молодец, Лариса. Я знал, из тебя получится толк. Вестгоф — не пешка, он хоть и русский, но пользуется большим доверием у шефа абвергруппы. Гауптштурмфюрер его тоже уважает, а это кое-что значит.

— А что это еще за абвергруппа? Я что-то не слышала. — У Ларисы это вырвалось само собой, она и не думала, прикинувшись наивной, выведать что-то у Юшакова. Но реакция Юшакова была неожиданной.

— Не пойму я тебя. Ты действительно дурочка или так прикидываешься?

— Ты один умный, — отрезала Лариса и сделала вид, что обиделась и хочет уйти.

— Постой! — схватил ее за руку Юшаков, — нельзя же так, ей-богу, на нас смотрят.

— Пусть смотрят. А что ты из себя умника строишь. — Тут уж она играла. — Если что, так одной веревочкой связаны, а на деле все скрываешь от меня.

— Не обижайся, прошу тебя. Ты должна понимать, что это военная тайна, и за это, если узнают, по головке не погладят. — Он нагнулся к ее уху и доверительно зашептал: — Но для тебя, конечно, можно. Только между нами. Кроме службы гауптштурмфюрера Штрекера, есть тут еще абвергруппа 310. Недавно прибыла. Я сам точно не знаю, чем они там занимаются. Проверяют германских служащих, работающих на армию, выдают документы, ну и за порядком смотрят. Удостоверения германского служащего в отдельных случаях выдаются и особо доверенным лицам из местных. Я, к примеру, уже имею.

— А почему мне не выдают, я тоже работаю? — продолжала вести свою линию Лариса.

— Ты попроси Вестгофа. Он ведает административными вопросами в абвергруппе и подписывает эти удостоверения.

Когда Вестгоф галантно склонился перед Ларисой, приглашая ее на прощальный вальс, она игриво спросила:

— С удовольствием, господин обер-лейтенант, но не помешает ли нашему с вами танцу то, что я до сих не имею удостоверения германского служащего?

Вестгоф вначале не понял шутки Ларисы и на полном серьезе ответил:

— О, нисколько. — А потом уже во время танца сказал: — Считайте, что удостоверение у вас в кармане, вернее, в вашей сумочке. Пусть господин Юшаков зайдет при случае ко мне и получит для вас документ.

— Зачем же Юшаков? Я могу сама зайти.

— Простите за нескромный вопрос, он ваш муж?

— Конечно.

Вестгоф больше не заигрывал с Ларисой, даже не принял ее игривого тона. Он помрачнел и ни о чем больше не спрашивал. Он знал, чей человек Юшаков, а следовательно, она тоже. Для него она уже не представляла интереса. Лезть в дела Штрекера было небезопасно.

…Документ, выданный Ларисе абвером, вместе с другими сведениями она положила в тайник. Выбрала момент, попросила у Юшакова его старенькую «эмку», чтобы отвезти в комендатуру месячный отчет о работе. Машину отпустила, а сама на обратном пути, тщательно проверившись, заглянула в парк. На случай, если бы Юшаков или кто другой спросили об удостоверении, у нее было готово объяснение: вытащили из сумки на базаре. Риск, правда. Но, как сказал Юшаков, хочешь жить, умей рисковать.

Через неделю так же со всеми предосторожностями проверила — пакетика не было.

9. Жизнь продолжается…

Каким путем приходили в город новости, никто из жителей понятия не имел и особенно не задумывался. Главное, что они возникали, наполняя жизнь новым содержанием. Люди как бы оживали, больше и громче говорили, надеялись, ждали…

Тот год был особенно богат событиями. Еще зимой, где-то в декабре или январе, прошел слух, что под Сталинградом окружили немцев и там идут большие бои. Официально, конечно, об этом никто не сообщал, поэтому кто верил, а кто и нет. В начале февраля слухи подтвердились самым неожиданным образом: оккупанты надели траур по случаю гибели армии Паулюса. Это была большая радость, но выражать ее открыто опасались, с новой силой вспыхнула надежда, что скоро придут свои. Но прошла зима, а за нею — весна, оккупанты траур сняли, и жизнь снова потекла вяло и тускло в жестких берегах «нового порядка». Особенно трудно было зимой и весной, главной заботой был кусок хлеба. Летом, как говорится, легче…

В июле заговорили снова: под Курском разбили немцев, наши взяли Орел и Белгород, идет большое наступление. Горожане при встрече поздравляли друг друга, обнимались и плакали. Как будто даже стали смелее, не оглядывались, как раньше. Оккупанты притихли, и вид у них был не такой, как тогда, в первый год. Хотя лютовали, пожалуй, еще сильнее, чем прежде. Облавы, аресты, расстрелы и уходящие на запад эшелоны, набитые рабсилой.

По вечерам к Юшакову тайком приходили какие-то люди, о чем-то вполголоса толковали с ним запершись. Лариса догадывалась — у него была своя агентура, мелкие сошки, предатели, стукачи, за работу которых он, по-видимому, отчитывался перед начальством. В ежедневных арестах, карательных выездах в села он играл, надо думать, не последнюю роль. Часто возвращался хмельной до того, что едва добирался до своей комнаты и засыпал, даже не сняв сапоги.

В двадцатых числах августа новая весть отозвалась в сердцах людей: освобожден Харьков. Это уже совсем недалеко. Говорили, что по ночам, когда ветер с востока, слышно, как ухают орудия. А самолеты с красными звездами многие видели собственными глазами. Затерянный далеко в тылу городок как бы проснулся от длинного дурного сна, воспрянул духом, зашевелился, загомонил. Ждали своих. Ждала и Лариса, но когда стало ясно, что не сегодня-завтра произойдет, где-то в глубине сознания возникла мысль, что лучше бы они пока обошли город стороной. Может быть, за это время в ее жизни что-то переменилось бы. Нельзя же, в самом деле, ожидать своих, живя, хоть и не по своей воле, под одной крышей с предателем. Что для этого нужно было предпринять, придумать не могла. Но выйти из глупого, двусмысленного положения было необходимо. Но как? И за советом не к кому обратиться. Лариса нервничала, часто плакала, не спала ночами…

После той ночи, возвратясь с попойки, устроенной следователем Шамшуком, когда она то ли от выпитого вина, то ли по непростительной небрежности забыла запереть на ключ дверь своей комнаты, после торопливых, влажных рук Юшакова Лариса уже не могла гордо выпрямиться и указать ему на дверь, не могла ударить по противной физиономии. Та ночь Ларису как бы согнула, смяла, хотя окончательно, может быть, не сломила. Неожиданно для себя она перестала отказываться от вина. Она, которая содрогалась при виде рюмки, теперь могла выцедить бокал крепкого вина, не ощущая прежнего омерзения. От вина кружилась голова, зато наступало облегчение, отпускала давящая душу тяжесть.

Юшаков тогда целую неделю или больше старался не показываться на глаза. Несколько ночей не ночевал дома. Потом объяснился ей в любви, и так странно было видеть его лицо без приторно сладкой ухмылочки, серьезное, красное и потное от волнения. Он просил прощения за свою ночную выходку. Он-де ничего не мог поделать с собой, его чувства были так сильны — отшибло разум! Умолял выйти за него замуж, просил поверить, что будет любить и будет верен ей до гроба, обещал сделать ее независимой и счастливой. Они уедут в Берлин или Париж, будут жить так, как многим и не снилось. У него есть ценности, он купит особняк и начнет свое крупное дело. Говорил он тогда много всего, но Лариса его не слушала, она задохнулась от гнева и сознания собственного бессилия.

Замуж она за него не вышла и не смогла бы никогда, ни при каких условиях быть его женой, но отношения между ними стали незаметно для обоих другими. Раньше она его побаивалась, хотя не подавала вида. Ведь он мог сделать с ней все: оговорить, донести, посадить в тюрьму, отправить в Германию, пристрелить под горячую руку или по пьянке. И оправдался бы, нашел причину. Кто бы стал ее защищать? Сейчас же она могла позволить себе послать его ко всем чертям, не разговаривать и просто не замечать целыми днями. Он терпеливо выжидал и при этом пытался держать марку. Иногда напоминал ей, что многое может, но он-де порядочный человек, одним словом, интеллигент и уважает деликатное обращение. Не теряя надежды прибрать ее окончательно к рукам, он делал вид, что не замечает ее неприязни, а порой и откровенной грубости, прощал многое в надежде на главное, к чему, не скрывая, стремился. Не исключено, что в его расчеты входило и то, что шел уже третий год войны и его хозяева не наступали, а только зверствовали, теряя под ногами почву.

Так они и жили под одной крышей до того памятного сентябрьского дня, когда все разом решилось.

Утром Юшаков, войдя в кухню, где Лариса ставила на плиту чайник, сказал:

— Сегодня на фабрику можно не ходить.

Лариса вопросительно повернулась к нему.

— Нечего там тебе делать. Занимайся своими делами, только далеко не отлучайся. К моему приходу обязательно будь дома. Может быть, придется уезжать.

— Это куда еще?

— Скажут куда, — с какой-то обреченностью в голосе ответил он.

— Никуда я не поеду.

— Ну, милая, прикажут — поедешь. Куда денешься?

…После завтрака Юшаков ушел, а она долго ходила по пустому дому, не находя себе места, не зная, к чему приложить руки. На душе было тяжко, неопределенно. И не с кем даже словом обмолвиться. С Юшаковым она, конечно, никуда не поедет — это она решила твердо, но как избавиться от него?

День тянулся вяло и нудно, казалось, ему не будет конца. Хотя, собственно, зачем она так стремится к концу, зачем ей вечер? Что он ей даст, этот вечер?

Юшаков не появлялся, и Лариса где-то во второй половине дня, сама не зная зачем, вышла на улицу и медленно направилась в город. Постепенно пришло успокоение, хотя тревога и мучительные поиски выхода не оставляли ее. Незаметно подступившая осень уже бродила по некогда тихим и уютным улочкам городка. Листья желтыми пятнами лежали на пожухлой траве, на тротуарах, на вымощенной булыжником улице. Несмотря на погожие дни бабьего лета, осень чувствовалась и в прозрачной голубизне воздуха, и в усталом шепоте тронутых увяданием листьев. Закаты гасли быстрее, будто стыдились, что не могут дать людям тепла, обещанного ярко светившим целыми днями солнцем. В этих сизых, ласково теплых сумерках ее охватывала тоска.

Город притаился в ожидании, притих. На улицах было малолюдно. Время от времени от станции к Корольскому спуску с ревом проносились военные грузовики. Немцы подбрасывали пополнение и военные грузы на восток, где шли тяжелые бои. На рынке слонялись полицаи в черных шинелях с повязками. Она побывала на своей улице, прошла мимо дома, где они жили с мамой, но почему-то не зашла и повернула обратно. Наступали сумерки, и она заторопилась. Кто его знает, что он надумал. Еще решит, что сбежала, поднимут тревогу, начнут искать.

Когда она возвратилась, было уже совсем темно. На кухне горел свет, кто там находился, с улицы разглядеть было нельзя. Она тихо вошла в дом, но Юшаков услыхал и окликнул:

— Кто там?! А, это ты.

— Свои, — промолвила безразлично Лариса и ушла в свою комнату. На кухне был еще кто-то. Не зажигая света, она присела на кровать. Отсюда был слышен разговор, но слов не разобрать. Тогда она через коридор, стараясь быть незамеченной, прошла в гостиную. На кухне за столом в клубах дыма сидели Юшаков и один из его приятелей по имени Курбан. Кто был этот Курбан, где и чем он занимался, Лариса не знала. Она видела его несколько раз вместе с Юшаковым и понимала, что он тоже пользуется покровительством у оккупантов, как и Юшаков, На столе стояли бутылки, стаканы и закуска. По всему видно: сидели они давно.

— Ты не думай, Эдик, что только ты шишка, а другие так себе, — бубнил пьяным голосом Курбан.

— С чего ты взял? Ничего такого я не думаю.

— Я знаю. Конечно, гестапо — это гестапо, никто не говорит. Но у меня фирма тоже солидная. Зондерштаб! Одним словом, разведка! Только ш-ш-ш. Правда, этот штаб не здесь, а в области. Сюда иногда наведывается зондерфюрер Ринеккер. Обещал взять меня с собой. Только никому ни гу-гу, — приложил он палец к губам. — Понял? За заслуги перед рейхом. А что?

— Ничего. Болтаешь много…

— А я что? Тут же никого. Мы одни. Ты что, может, думаешь остаться?

— Что мне здесь делать?

— Почем я знаю. Может, с цветами будешь красных встречать, — хохотнул Курбан.

— Ну, ты кончай, — зло огрызнулся Юшаков. — Не до шуток.

— Все, все. Молчу. И пошутить уже нельзя? — В разговоре наступила пауза. Звякнули рюмки: чокнулись. Кто-то с аппетитом хрустел огурцом. Закурили. Курбан, загремев стулом, тяжело поднялся и, пошатываясь, пошел к выходу. У дверей повернулся: — Ну, будь. За угощение спасибочка. Мне пора.

— Пока, — буркнул Юшаков.

Стукнула наружная дверь. Юшаков по-прежнему сидел за столом, низко наклонив голову. Лариса открыла большой платяной шкаф, делая вид, что ищет что-то. Этот шкаф остался в доме от старых хозяев, и она к нему раньше не прикасалась. Но сейчас нужно было чем-то заняться, чтобы объяснить, почему она застряла в гостиной. Уж очень хотелось послушать, о чем говорят между собой холуи, когда хозяева собираются смазывать пятки. В одном из ящиков, под тряпьем, она нащупала что-то твердое. Пистолет! Откуда он здесь? Она видела у Юшакова другой, поменьше. Он как-то хвастался, что «вальтер» ему подарил знакомый офицер. Что, у него не может быть другого? Один носит при себе, другой спрятал в шкаф. Оглянувшись, она быстро сняла с плечиков платье, завернула в него находку и направилась к себе. В комнате она переложила пистолет в сумку, но перед этим повертела в руках. Точно, «ТТ», такой, как у папы был. Папа давал ей подержать, показывал, как заряжать, взводить курок, прицеливаться. Дома у них была маленькая мишень, приколотая кнопками к двери в коридор, и по утрам папа тренировался: прицеливался и щелкал. Она тоже прицеливалась, но держала пистолет двумя руками, а папа смеялся и говорил: «Держи крепче, а то выскочит и удерет на улицу». Мама сердилась: «Нашел игрушку! Сам играется и ребенка туда же». А он: «Хорош ребенок! На нее, мать, уже хлопцы на улице посматривают. Того и гляди — уведут».

Не вынимая пистолета из сумки, Лариса потянула на себя затвор — в отверстии блеснул патрон: пистолет был заряжен, патрон — в патроннике — и легонько отпустила. Нужно только взвести курок и нажать на спуск. Она закрыла сумку и вышла в коридор. Юшаков выглянул из кухни.

— Ты готова? Я жду, собирайся.

— Куда собираться?

— Пока поедем к шефу. Возможно, сегодня придется драпать из города. Похоже, что немцы уже собираются. Скоро здесь будут красные. Бои уже под Ахтыркой.

Юшаков говорил совершенно трезвым голосом. Или он мало пил, а накачивал своего приятеля, или страх перед надвигающимися событиями вышиб из него весь хмель.

— А мы куда? — снаивничала Лариса.

— Куда, куда… Не оставаться же нам здесь! Может быть, даже завтра нагрянут красные. — Говорил он мягко, как бы просяще, с досадой.

— Ну и что? — продолжала Лариса все так же наивно и безучастно.

— Тебе-то, конечно, ничего. Хотя…

— Что хотя? Договаривай.

— Ничего, — Юшаков взял стакан и допил оставшуюся водку. — Между прочим, подпольщики, которых недавно взяли в городе, — моя заслуга. Я доложил шефу, что это наша с тобой совместная работа. Видишь, я не жадный, делюсь.

— Подлец!

— Ну, ты! Легче на поворотах, — но в голосе его не было злости, видимо, смягчала общность судьбы. Он поднялся и, слегка пошатываясь, пошел к себе в спальню. Лариса с тревогой посмотрела ему вслед. Что если он надумает искать пистолет, который был в шкафу? Но Юшаков спустя некоторое время вышел с чемоданом, снял с вешалки плащ.

— Давай быстрее, я буду ждать тебя в машине, — бросил он, не оглядываясь.

Машина, та самая «эмка». Достал где-то разбитую, отремонтировал в мастерской при комендатуре и поставил немецкий мотор. Водить машину он мог: до войны работал на легковой. Хвастался, что даже бургомистр ходит пешком, а у него собственный выезд.

На дворе была такая темень, что даже вблизи невозможно было ничего различить. Моросил осенний дождь. Лариса ощупью добралась до стоявшей у сарая машины, бросила свой узел на заднее сиденье, а сама плюхнулась рядом с Юшаковым и тут же пожалела, что не села сзади. Но пересаживаться было поздно: машина тронулась с места. Недалеко от станции они переехали железную дорогу и свернули на булыжную мостовую, что вела мимо вокзала и рыночной площади к центру города. Вокруг ни огонька, ни живой души. Только дождь стучал по кузову, заливая стекла машины. Молчали.

Лариса положила руку Юшакову на плечо. Он сбавил газ и удивленно взглянул на нее.

— Послушай, Эдик, поедем куда-нибудь в село, — мягко сказала она. Сказала просто так, не зная, что из этого выйдет.

— Куда, куда? — скривил губы Юшаков.

— Останови, поговорим спокойно.

— Ну, что? — остановив машину у обочины, он повернулся к Ларисе. — В какое село, и что мы там будем делать?

— Поедем в село, в лес или еще куда-нибудь, переждем, пока немцы уйдут.

— Партизаны, милая, меня по головке не погладят. Тебя — не знаю, а меня вздернут. Это точно.

— Преувеличиваешь. Что они о тебе знают? Если даже что-то известно, разберутся. Ну, в крайнем случае, осудят. Отбудешь срок и вернешься. — И неуверенно добавила: — Я буду ждать.

Юшаков нажал на стартер.

— Уж не получила ли ты задание — доставить меня к партизанам? — ехидно спросил он. — Не выйдет, подружка. Это ты Штрекера можешь водить за нос. А меня не-ет. Хочешь откровенность за откровенность? Не верю я тебе. Ни одному слову. Раньше думал, что поймешь, одумаешься. Но ты снова за свое. Ну что ж, пеняй на себя.

— Да ты что? Какое задание?

— Вот что, кончай сказку про белого бычка! Никуда я не поеду и тебя не пущу. Заруби себе на носу. — В голосе Юшакова зазвучала угроза. Машина тронулась.? места. — Нас ждет шеф. У него есть разговор и к тебе. Вот и пригласишь его в лес или еще куда-нибудь. Я не возражаю. — Он хохотнул с откровенным злорадством.

Проехали станцию, тюремный забор, скоро рыночная площадь, а там и центр. Что ожидало ее в гестапо? Какую еще пакость ей приготовили? Нет. Надо что-то делать. Действовать, пока не поздно. Лариса сжимала в сумке рукоятку пистолета и никак не могла решиться, но когда показалась рыночная площадь, которую она скорее ощутила, чем увидела в темноте, будто какая-то сила толкнула ее под локоть. Выхватив пистолет, она направила его в Юшакова.

— Останови. Поворачивай к Саващине или убью!

Он притормозил, сделал вид, что разворачивается. Потом резко, всем телом повернулся к Ларисе, ударив ее под локоть. Она нажала на спусковой крючок, грохнул выстрел, и пуля пробила боковое стекло. Машина вильнула в сторону и остановилась. Юшаков повалил Ларису на сиденье, пытаясь схватить ее за руку, но было тесно — мешал руль. Тогда он, прижав ее одной рукой, другой попытался достать из кармана свой пистолет. В этот момент Лариса изловчилась и выстрелила в него раз, второй. Он обмяк и стал сползать с сиденья вниз.

Лариса выскочила из машины и оглянулась. Вокруг никого, темень и тишина. По-прежнему моросил дождь. Она бросилась бежать, вначале даже не подумав, куда. Бежала долго, падала, поднималась и снова бежала, пока не выдохлась. Погони не было. Тут только вспомнила, что в машине остался ее узел с вещами. Но она только махнула рукой и снова бросилась бежать. Остаток ночи просидела в каком-то заброшенном сарае на окраине Саващины, а когда стало светать, спустилась в глубокий заросший кустарником овраг.

Через три дня в Огарьский лес, где в это время находилась Лариса вместе со многими бежавшими сюда горожанами и крестьянами из близлежащих сел, пришла радостная весть — наши освободили город.

ГАЛИНА

1. Задание

осле боев под Сталинградом армию вывели во второй эшелон фронта. Полки и дивизии получали пополнение, занимались боевой и политической подготовкой, готовились к предстоящим боям. Наш отдел тоже готовился, одновременно занимаясь своими обычными делами, которых по-прежнему было невпроворот. Да и, по существу, дела у нас что в первом, что во втором эшелоне мало чем отличались.

Однажды меня вызвал к себе полковник Кленов и попросил (он у нас не приказывал, а только просил) подключиться к Андрееву и помочь выяснить судьбу группы лейтенанта Соловьева.

Тут я хочу сделать небольшое отступление с тем, чтобы уделить несколько строк моей персоне и избежать тем самым возникновения, как говорится, дополнительных вопросов. После ранения на Невском плацдарме, так называемом Невском «пятачке», я провалялся в госпитале и батальоне выздоравливающих больше, чем ожидал. Сказалось, по-видимому, недостаточное блокадное питание и лютая первая военная зима. Но и этим не кончилось. Дали мне еще три месяца нестроевой. Когда я стал годен к строевой службе и был готов отправиться с маршевой ротой на фронт, направили меня через Ладогу на Большую землю, а там поездом до незнакомой мне до этого станции Разбойщина, что под Саратовом. Там в то время находилось Второе Киевское артучилище, которое я и окончил успешно за несколько месяцев. На фронте в то время обстановка была сложной, тяжелой, и некогда было осваивать полный курс обучения. В артиллерийском полку я прослужил тоже недолго, был переведен в штаб армии, стал работать в контрразведке и уже успел приобрести кое-какой опыт.

Я знал, что группу готовил капитан Андреев, очень опытный работник, и, хотя, казалось, все было продумано и предусмотрено, группа как ушла в тыл противника, так с тех пор никаких вестей о ней не поступало. Это, конечно, беспокоило руководство отдела и огорчало моего старшего коллегу. Но когда шли бои под Сталинградом, никакой возможности заниматься розысками группы не было.

Сейчас такая возможность представилась, и мне предстояло заняться этим делом вплотную.

Их было четверо: три парня и девушка-радистка. До войны жили они в той местности, куда направлялись для выполнения задания военного командования.

Линию фронта перешли без приключений. Сплошного фронта там не было, и это облегчало их задачу. Капитан Андреев мотался вместе с ними в тряской полуторке, направляясь в сторону фронта. Ехали по ухабистым полевым дорогам час или полтора. Затем остановили машину у редкого леска и нырнули в кустарник, полого спускавшийся к тихой лесной речке с темной зеленоватой водой. Из лозняка бесшумно выплыла лодка с молодым парнем на веслах. Капитан поочередно попрощался с каждым за руку, негромко пожелал:

— Успеха вам, ребята, и счастливого возвращения!

Отвел в сторону старшего группы лейтенанта Соловьева, указал взглядом на Галину:

— Там всякое может случиться. Будь ей за брата, девчонка ведь совсем…

Четверо вошли в лодку, и парень на веслах повел ее к другому берегу, который был уже оккупированной территорией.

Лес на той стороне давил на уши немой тишиной. Пахло сухой хвоей, терпко — прелыми листьями, пнями… Шли молча — где оврагами, где глухими зарослями кустов. Временами останавливались, Соловьев сверял направление по компасу и молча указывал рукой: вперед! Стремились подальше отойти от линии фронта, углубиться в тыл противника, где меньше вероятности открытого столкновения.

Ближе к рассвету остановились на краю опушки. За небольшим склоном разведчикам открылась деревенька в несколько изб. Прямо перед ними, с самого края, — сараюшка с потемневшими бревнами под тесовой крышей. Разведали. Сарай оказался доверху набит свежим пахучим сеном. Соловьев показал; всем туда. Молча забрались в сено, намереваясь переждать день, чтобы с наступлением темноты снова отправиться в путь.

— Курорт! — втягивая пьянящий запах сена, прошептал Коля Головков.

— Всем отдыхать! — скомандовал Соловьев, устраиваясь поближе к дверям — дежурить. — Меня сменит Головков, потом — Якимчук.

О Гале речи не было; ее, порядком уставшую, решили тревожить лишь в случае крайней необходимости.

Вскоре все утихомирились и уснули тем мгновенным и чутким сном, которому научились в условиях изменчивой фронтовой обстановки.

Казалось, никто не заметил их прихода. И все же Соловьев ошибся. Прильнув к щели в дверях, он увидел во дворе немцев.

…Когда углубились в лес, из которого недавно вышли к деревеньке, услышали за спиной треск мотоциклов, глухой шум моторов автомашин. Две мотоколяски подъехали к сараю, только что покинутому разведчиками… Надо было немедленно уходить. И снова, минуя деревни, открытые места и проезжие дороги, шли и шли по немому лесу.

Начала отставать Галина. Тяжелый ее вещмешок несли по очереди все трое; Соловьев, Якимчук и Головков. Головков пошучивал, бодрился перед девушкой:

— Галя! Ты все же имей в виду: твой мешочек я несу дольше всех. Значит, на привале вместе будем цветы собирать.

А чем он еще мог отвлечь ее от тяжелой, безмерной усталости? Вроде и шуточки неказистые, не шутки даже, приговоры, но Галя слабо улыбалась в ответ — значит, помогало.

На привале Соловьев распорядился:

— Головков! На опушку, наблюдать за шоссе!

Головков тотчас взял вещмешок и автомат. Глядя на командира, серьезно спросил:

— Можно, Галина со мной пойдет? А то Якимчук не дает ей отдохнуть, все пристает со своими разговорами.

Молчаливый Якимчук проворчал что-то и отвернулся.

Немного погодя услышали далекий шум поезда. Переглянулись: значит, уцелела дорога, не разобрана? Кто-то из троих обронил мысль: а что, если воспользоваться? На товарняке укрыться просто, зато сэкономятся время и силы. Вышли к насыпи и долго наблюдали. На участке все было спокойно. К тому же место приглядели удобное — подъем, где поезд замедлял ход. Показался состав, и разведчики забрались в него, благополучно проехали до того полустанка, откуда надо было сворачивать в сторону и держать направление на недалекую уже деревню Дайнову — цель своего пути. Они сократили путь почти в два перехода.

…Перед ними, метрах в трехстах, на пригорке красовалась небольшая роща с дубняком и молодыми березками. Неторная полевая дорога, изгибаясь нечаянно брошенной лентой, вела от леса к роще, потом делала пологий изгиб, тянулась дальше на север и терялась где-то в туманной болотистой низине.

— Быстро! В рощу, по одному! — скомандовал Соловьев.

Крохотная полянка оказалась сплошь заросшей травой. Юные дубки выглядывали из-за порослей густого орешника, на ветках которого кое-где виднелись орешки в причудливых резных шапочках.

Отдых. Можно снять с себя вещмешки, ставшие неимоверно тяжелыми, положить рядом оружие и растянуться на траве.

Деревня, где жил старик Афанасий Денисович, отсюда просматривалась хорошо. Вернее, просматривалась не вся деревня, а только часть ее. Другой край, притом больший, прятался за бугром. Между рощей и бугром лежало открытое поле. Деревня еще только просыпалась. Тянулся кое-где дымок из труб, изредка доносился лай дворовых собак. Вот послышался тощий, с хрипотцой петушиный зов, ему откликнулся другой, третий… Все эти неброские вроде приметы поневоле заставляли думать, что гитлеровцев в деревне нет. Соловьев повернулся к радистке.

— Что же, Галина, собирайся в гости к деду. В случае чего — действуй по легенде. Возвращайся поскорее, мы будем ждать здесь.

Оставив пистолет и вещмешок, Галина вышла из рощи. Некоторое время ее спина виднелась в овраге, потом скрылась, мелькнула еще раз — уже на дороге, у самой деревни.

Деревня молчала.

В жаркие июльские дни сорок первого в этих местах шли тяжелые оборонительные бои. Штаб армии тогда находился недалеко от Дайновы. Майор Яблонский хорошо знал эти места: до войны учительствовал в школе районного центра, преподавал историю, а иногда приезжал в Дайнову — поудить на озерах, поохотиться… Как-то вечером, во время ужина, Яблонский рассказывал офицерам о необыкновенно богатых дичью здешних местах. Сидевший неподалеку начальник особого отдела полковник Кленов молча прислушивался к его рассказу. Когда все разошлись, Кленов тихо спросил Яблонского:

— А знакомые здесь у вас есть? Надежные знакомые…

— Есть, товарищ полковник, — зная, что имеет ввиду Кленов, ответил офицер.

Пока пережидали артналет, обсудили детали. Остановились на Афанасии Денисовиче Жаворонкове.

Афанасию Денисовичу в ту пору было за шестьдесят. Всю жизнь он прожил в Дайнове. До революции нещадно бедствовал. Однажды, в девятьсот пятом, с односельчанами — такими же, как он, бедняками — сжег хутор местного кулака, за что угодил в ссылку на три года. Грянула первая мировая, и ему пришлось воевать под Перемышлем. Там в его легком засел осколок от немецкого снаряда. В гражданскую партизанил, а затем подался в дивизию Щорса — разведчиком. Под Коростенем был еще раз ранен, и тоже тяжело. Почетное звание «Красный партизан» за ним осталось навсегда. Жаворонков первым записался в колхоз, был первым его председателем. Теперь он управлял колхозной пасекой. Последние годы жил один: старуха у него давно умерла, а дочь вышла замуж и жила далеко. Звала к себе на постоянное жительство, но Афанасий Денисович уезжать из Дайновы наотрез отказался. Городские охотники обычно останавливались у него. И Яблонский в свое время тоже не миновал уютного, теплого дома Афанасия Денисовича…

После разговора с Кленовым Яблонский навестил старика. Тот встретил его как родного, потчевал огурцами и свежим медом и все вспоминал о былых тихих днях, проклиная скорое будущее, которое уже грохотало в нескольких километрах от деревни.

— А вы бы эвакуировались, Афанасий Денисович, пока еще можно, — посоветовал Яблонский.

— Эх, милый, — усмехнулся старик. — Куда мне в дорогу? Растрясет по частям, потом не собрать… Авось и здесь для меня дело найдется, — заметил он, все так же улыбаясь. — Руками-то я еще многое могу…

Афанасий Денисович вдруг таинственно подмигнул Яблонскому:

— Сдается мне, заглянул ты к нам не только по старой памяти…

— Угадали, Афанасий Денисович, — ответил Яблонский после паузы и обстоятельно изложил ему причину своего посещения.

— Не боязно ли будет, Афанасий Денисович? — вдруг спросил у него Яблонский. — Все же годы у вас… немалые.

— Ты мои годы не подсчитывай, — сердито насупился дед. — Нет у меня никаких лет, когда враги на пороге… Так-то, милый.

Условились: разведчики остановятся у Афанасия Денисовича, закрепятся и приступят к выполнению задания.

Расставались с грустью, будто знали, что уже никогда больше не встретятся…

— Штангльмайр! Ефрейтор Штангльмайр, черт побери!

— Я здесь, герр обер-лейтенант! — предстал перед офицером суетливый денщик. — Все готово!

У дверей красовались начищенные до блеска сапоги. Ефрейтор застыл в ожидании приказаний. Обер-лейтенант Штробах показался из спальни. Щурясь на солнце, лениво потянулся, так же лениво присел несколько раз и спросил замершего денщика:

— Что слышно в деревне, Штангльмайр?

Штробах был в прекрасном расположении духа: он отлично выспался, на столе уже ждал приготовленный сытный завтрак, светило солнце, и потому офицер позволил себе заговорить с этим истуканом ефрейтором.

— Какая-то женщина, герр обер-лейтенант, идет полем в деревню, — с готовностью сообщил денщик.

Штробах поднял удивленные глаза: что еще за женщина?

— Я приметил ее, когда она вышла из леса.

Офицер быстро оделся. Не обращая внимания на остывающий завтрак, принялся яростно названивать по телефону:

— Болваны! — прокричал он в трубку. — У вас под носом шляется черт знает кто! Немедленно выяснить, кто такая!

Ефрейтор Штангльмайр проворно выскочил на улицу. Женщина в это время входила во двор Афанасия Денисовича. Спрятавшись за домом, ефрейтор наблюдал за незнакомкой. Он был услужливым и трусливым, как все денщики и ординарцы: боялся передовой, но в то же время хотел выслужиться, получить медаль…

Галина распахнула калитку и направилась по дорожке к дому, который она не раз видела на схеме, представляла себе по рассказам. На двери матово поблескивал огромный замок. Галина остановилась в раздумье. Посмотрела на окна: занавески задернуты. Значит, все в порядке. Может, ушел куда-нибудь ненадолго? Она присела на крылечке, намереваясь дождаться хозяина.

В это время от дома, что стоял напротив, немного наискосок, отделилась фигура гитлеровца с автоматом в руках. Галина вздрогнула, но и уходить не решилась, опасаясь вызвать подозрения. Гитлеровец приближался. Вот его шаги тяжело прогремели по дорожке, шаркнули рядом.

— Штейн! — скомандовал он и качнул автоматом. — Ком!

Галина встала, пошла впереди гитлеровца. Сердце сразу ухнуло вниз. Конечно, она предполагала, что может столкнуться с врагами, была готова к тому, чтобы объяснить свое неожиданное появление в деревне, но до последнего мгновения ей казалось, что этого не случится. Да и деревня, когда она в нее вошла, стояла такой обычной, мирной…

Гитлеровцев она увидела первый раз в жизни.

— Ты кто есть? Что ты хочешь?

Штробах раскачивался с носка на пятку, заложив ладони за ремень, и ждал.

— Студентка я, иду домой, в Орловскую область, — несмело ответила девушка. — Хотела попросить воды… попить.

— Ком! — Офицер указал ей пальцем на дом. Галина вошла. Молчаливая хозяйка протянула ей кружку с водой. Девушка отпила немного и поставила кружку рядом с ведром.

— Что ты скажешь еще? — с усилиемподбирая слова, спросил Штробах.

Девушка молчала. Офицер поморщился и лениво сошел с крыльца. Тотчас гитлеровец подтолкнул ее куцым автоматом в спину, мол, шагай.

В центре деревни они свернули в усадьбу. Похоже, до войны здесь было правление колхоза или контора колхозной бригады. Теперь во дворе стояли крытые грузовики, мотоциклы, сновали солдаты в мундирах мышиного цвета.

Она механически переставляла ноги. Мысли путались, и она никак не могла сосредоточиться. Все происшедшее с ней казалось дурным сном.

2. Лицом к лицу

Ничего этого в нашем отделе, конечно, не знали. Группа уже несколько месяцев, как ушла на задание, а от разведчиков не поступало никаких вестей. Как в воду канули. В отделе принимали во внимание и отдаленность расстояния, и возможность неисправности рации, и еще многое другое; но слишком много прошло времени, чтобы не думать о худшем… И все же окончательно терять надежду было нельзя. Кленов приказал дать радиограмму Смелому.

Смелый действовал в районе, соседнем с деревней Дайнова. Ему надлежало выяснить, прибыла ли в Дайнову группа, и если да, то почему она не выходит на связь?

В тот же день мы с капитаном Андреевым приняли местную гражданку Пухлякову, которая обратилась в отдел с заявлением. Она работает багажным контролером и сообщила, что вчера на товарной станции получал груз для своей части один военный, некто Гусев. Женщина утверждала, что знала его еще будучи гимназисткой: до революции Гусев и муж Пухляковой учились вместе. Но тогда его фамилия была иной — Григорович. Муж рассказывал, что Григорович служил у белых не то прапорщиком, не то поручиком, она в этом не очень-то разбирается, затем бежал во Францию или Германию. По слухам, писал письма одной своей знакомой.

— Пухлякова могла и ошибиться, товарищ Витрук, — заметил Кленов во время моего доклада (Андреев срочно выехал по делу в управление фронта).

— Уж очень уверенно утверждает, что не обозналась. Хотя… всякое может быть: столько лет прошло!

— А где сейчас муж Пухляковой?

— Я поинтересовался. Говорит, умер два года назад. В гражданскую воевал. Последнее время не работал — болел.

— Знакомая, которой писал письма Григорович…

— В городе ее нет. Куда-то уехала перед войной.

— Григорович не узнал Пухлякову?

— Груз ему оформлял другой работник. Пухлякова наблюдала со стороны.

— Что за часть указана в доверенности Гусева?

— Наша, товарищ полковник. В отделе кадров армии на этого человека имеются следующие данные. Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, недавно назначен начальником ПФС (продовольственно-фуражного снабжения) полка. Был в окружении, потом вышел из него, но по дороге заболел и некоторое время отлеживался в деревне недалеко от Нежина. Затем вышел в расположение наших войск. Попал на фронтовой сборный пункт. В проверочном деле записали: «Интендант III ранга Гусев Н. Е. проверку прошел и может быть назначен на должность».

— Запросите Москву. Нужны подробные данные на Гусева и его семью, — приказал Кленов. — Кстати, Пухлякова не указала особые приметы Григоровича-гимназиста?

— Нет, примет не помнит.

— Ну, тогда действуйте, как договорились.

Галину ввели в большую, густо накуренную комнату. За столом, у окна, поблескивал стеклами очков тучный, с заметной лысиной на яйцевидной голове гитлеровец. Судя по обращению «герр зондерфюрер», он был здесь главным. Офицер, приведший Галину, стоял перед ним по правую руку. В комнате был еще один человек — пожилой, с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, седыми у висков. Гражданский костюм и его чистая, без акцента, русская речь прояснили: переводчик.

— Подойдите ближе к столу, — сказал он.

Девушка подошла. Зондерфюрер что-то сказал переводчику, тот резко спросил:

— Кто вы? Назовите свою фамилию, имя, отчество, возраст…

Потом посыпались вопросы: откуда и куда направляется, где живут родители. Она отвечала строго по легенде, но голос заметно дрожал. К тому же ее бил нервный озноб, она никак не могла его унять. Зондерфюрер жадно курил, глядя на девушку сквозь сизый папиросный дым пристально и, как ей казалось, недоверчиво. Вот он повернулся к сидящему в стороне рослому блондину и что-то сказал. Тот вскочил с места, направился к Галине, молча поднял ей подол юбки. Она инстинктивно прижала юбку к ногам, но верзила легко отбросил девичьи руки и продолжал рассматривать ее нижнее белье. Потом он бесцеремонно расстегнул ей пуговицы на груди и тоже деловито осмотрел белье. Галина не догадывалась о причинах такого осмотра. Фашистам надо было узнать, не казенное ли на ней белье и нет ли на нем солдатской марки.

Ответив зондерфюреру, верзила сел на место. Наступила пауза. Все молчали. Зондерфюрер вынул из стопки какой-то документ… Не знала Галина и не могла знать, что за «черный список» держал в руках зондерфюрер. В списке против фамилии Афанасия Денисовича было выведено услужливой рукой: «Активист, депутат сельсовета, в прошлом красный партизан и председатель колхоза, не исключено, что сейчас связан с партизанами». Сбоку была пометка: «Сбежал при попытке задержания».

Зондерфюрер докурил папиросу, медленно вкрутил ее в пепельницу и резко бросил Галине:

— Ты ест партизан, а не штудент! Зачем ты шла в дом Афанасий Жаворонкоф? — Он продолжил свою тираду на немецком, и переводчик споро переводил:

— Господин зондерфюрер предлагает вам чистосердечно признаться: кто вас послал? С какой целью? Где находятся партизаны? Зачем вы заходили к старику Жаворонкову?

Галина немного пришла в себя и уже более уверенно повторила то, что говорила прежде, но переводчик перебил ее:

— Если вы не скажете правду, вас расстреляют как шпиона. Подумайте об этом.

Она думала об этом. И не только сейчас. Уже почти спокойно заключила: «Допросят и начнут бить, а потом выведут и расстреляют».

Зондерфюрер, тщательно подбирая слова, заговорил вновь:

— Вы ест молода и красива. Если вы будешь молодец и скажешь правду, мы не будем вас лишат жизни.

— Я сказала правду. Я ничего больше не знаю, — тихо произнесла девушка.

Ее вывели из комнаты и втолкнули в другую — темную и глухую. Щелкнул замок. В изнеможении она опустилась на пол, прислушиваясь к слабо доносящимся гортанным голосам на чужом языке. Вот взревели моторы автомашин, застрекотали, удаляясь, мотоциклы, и все стихло.

Галина не видела, как две крытые машины с солдатами и несколько мотоциклов с колясками ринулись к лесу, откуда она недавно пришла и где ее ожидали разведчики.

Солнце над притихшим лесом стояло почти в зените. Соловьев посмотрел на часы, но они почему-то показывали половину четвертого. Наверно, ударил, когда прыгал с товарняка.

— Головков, сколько на твоих золотых, или ты их на рояле оставил? — спросил он, не оборачиваясь.

Ответа не последовало: оба разведчика, устроившись на плащ-палатке, давно посапывали. Соловьев не стал их будить: вымотались ребята, пусть отдохнут.

Легкий ветерок чуть слышно шумел листвой, шевелил нескошенную траву. Казалось, от этих мест война была далеко-далеко…

Соловьев думал о Галине. Нравилась она ему. Но он был застенчив и никогда бы не смог открыться ей в этом… Лежа, он продолжал наблюдать за деревней. Вот за ближними хатами взвился слабо различимый на расстоянии столб пыли, и через минуту на открытом пространстве показались автомашины и мотоциклы. Соловьев хотя и почувствовал смутную тревогу, но считал, что поднимать разведчиков и уходить из рощи в глубь леса преждевременно: война, движение на дорогах — явление обычное.

Машины и мотоциклы скрылись из виду: их поглотила низина, по которой проходила дорога.

Прошло десять, пятнадцать минут, и вдруг снизу громко, разом заурчали моторы. Теперь уже сомнений не оставалось: едут сюда. Соловьев тут же поднял Головкова и Якимчука. Они вынули из вещмешков магазины с патронами, гранаты и приготовились к бою.

Гитлеровцы, выйдя из машины на опушке леса, полукольцом надвигались на небольшую рощицу и затаившихся в ней разведчиков. Коротко взлаивали собаки, явно учуявшие пришельцев. Отходить разведчикам фактически некуда: впереди открытое поле, лес за спиной — отрезан. Оставалось одно — принять бой.

С десяток гитлеровских солдат, пригнувшись, втягивались в рощу. Сначала они шли молча, а потом, по-видимому, их нервы не выдержали, и наступающие открыли огонь. Стреляли неприцельно, брали на испуг: разведчики дм нужны были живыми.

Когда расстояние сократилось настолько, что стали видны разгоряченные, потные лица гитлеровцев, разведчики дали залп…

Сидя на полу грязного и темного чулана, Галина потеряла счет времени. Слабый свет пробивался сквозь щель в двери. За дверью переступая с ноги на ногу, гремел амуницией часовой. Вдруг ее словно огнем обожгло — во сне или наяву она слышала, как где-то далеко-далеко строчили пулеметы, ухали гранаты? И когда недолгая перестрелка оборвалась, она ужаснулась догадке: ребята, ее товарищи… Потемнело в глазах, остро ударило по вискам…

Клацнула щеколда, и ее вывели во двор. Теплое еще солнце ласково припекало, поливало золотом верхушки деревьев.

У запыленной автомашины, крытой брезентом, стоял зондерфюрер и ждал, пока часовой подведет ее ближе. Внезапно она увидела их, своих ребят, с которыми еще утром разговаривала, шутила. Что с ними стало сейчас! Стараясь не разрыдаться, Галина всматривалась в лицо широкоскулого, с русыми, коротко остриженными волосами Володи Соловьева. Рядом лежал крупный, с большими крестьянскими руками Якимчук, ближе к грузовику — весельчак и балагур Головков… Все кончено. Больше никто не ожидал ее в роще за деревней. И тогда оцепенение, ужас охватили все ее существо. «Крепиться, всеми силами крепиться!» — приказывала она себе, силясь понять смысл обращенных к ней слов переводчика. Тот спрашивал:

— Вы знаете, кто они?

— Нет, — твердо ответила она. Помолчала и добавила: — Никогда их не видела.

Ее вновь увели в чулан. Она сидела на полу и не могла сдержать слез. Потом тяжелый полусон-полуобморок сковал ее тело, и она, обессиленная, на какое-то время провалилась в забытье.

Москва сообщила, что Гусев Николай Евстафьевич, 1901 года рождения, русский, член ВКП(б), офицер одного из отделов штаба тыла Юго-Западного фронта, пропал без вести в августе 1941 года. Жена с сыном проживали в Ленинграде, затем в сентябре эвакуировались в Челябинск. Там их и разыскали, предъявили для опознания фотокарточку начальника продфуражного снабжения полка Гусева, но ни она, ни сын не опознали в запечатленном на фотографии человеке ни мужа, ни отца. Теперь уже сомнений не оставалось: под фамилией интенданта Гусева скрывался другой человек. На запрос Кленова в часть, где тыловик числился на должности, Гусева характеризовали как человека осторожного, дисциплинированного и прилежного в службе.

Перед нами последовательно стала вырисовываться довольно-таки четкая картина. Если лже-Гусев, в прошлом имея такую «богатую» биографию, которая началась еще в гражданскую войну в стане белых и имела продолжение в фашистской Германии, появился здесь, то, надо полагать, не в качестве рядового агента. Да и работать одному не с руки, коэффициент полезного действия мал. Значит, должен быть еще кто-то, может, не один: сведения, которыми мог располагать Гусев, нужно было передавать. Следовательно, рассуждали мы, преждевременный арест Гусева ничего не даст. Оставалось одно — ждать, чтобы выявить его связи. И, хотя во фронтовых условиях выжидать особенно было некогда, решили все же посмотреть, как поведет себя дальше этот ложный интендант. К тому же быстрая перемена обстановки на фронте должна была вынудить Гусева — Григоровича перейти к активным действиям: шпион, как бы ни был он осторожен, должен отрабатывать свой хлеб. Рано или поздно он откроет свое лицо.

Вскоре из тыла противника Смелый сообщил, что хотя следов исчезнувшей разведгруппы им и не обнаружено, но есть основания полагать, что она погибла: жители Дайновы слышали перестрелку в роще, видели машины карателей… Важная новость: в деревне появилась девушка. Кто она, как тут оказалась — никто не знает. Живет явно под наблюдением гитлеровцев. Ничего другого добавить к этому сообщению Смелый не мог.

Разведчику дали задание — во что бы то ни стало выяснить, кто эта девушка, и если окажется, что это Галина, установить с ней контакт. В этой же радиограмме сообщили приметы радистки, пароль для связи.

Смелый радировал, что немедленно приступает к выполнению задания.

Эту ночь она помнила смутно, спала урывками. Узкая, длинная, как вагон, комната с обшарпанными обоями качалась перед глазами, топчан проваливался под нею. Пришел врач, сделал укол, и ей стало немного легче. Принесли какую-то еду в металлической миске, кусок хлеба, но есть она не могла — перед глазами стояли ребята. За узким окном шумел в деревьях ветер, ему одиноко подвывала собака…

Пасмурным утром, едва рассвело, ее отвезли в город и снова допрашивали. Незнакомый ей капитан довольно сносно объяснялся по-русски и мог обходиться без переводчика. Вопросы были те же: где жила до войны, кто ее родители, в каких частях служила, кто и как ее готовил к заброске в тыл… Она отвечала по легенде. Ей недавно, перед началом войны, исполнилось двадцать лет. Она единственная дочь у родителей. Отец — бухгалтер, мать — парикмахерша. После десятилетки хотела поступить учиться в театральное училище в Москве, но провалилась на вступительных экзаменах, тогда поехала учиться в Гомельский педагогический. Почему в Гомель? Поступить легче. К тому же тетка здесь жила, было у кого остановиться. В первые дни войны их дом разбомбили. Она со студентами в это время рыла окопы и не знала, что тетка погибла. В городе оставаться было опасно, и она с подругами, тоже приезжими студентками, решила пойти домой пешком. Позавчера их еще было трое. Они ночевали в какой-то деревне, в сарае. Утром две ее подруги идти дальше не могли: в кровь истерли ноги. Она отправилась в путь одна…

Капитан вежливо слушал, кивал и чуть заметно улыбался… Вечером вопросы следовали те же, только в обратном порядке. Так же внимательно выслушивал ее капитан, кивая в такт словам девушки и улыбаясь. Когда Галина принялась рассказывать о своей любви к театру, капитан жестом прервал ее.

— Это ошень интересно, но об этом потом. Вы хорошая девушка, девушка-романтик. Сейчас вам, девушка-романтик, надо обретать покой и забыть вчера.

Чтобы «забыть вчера», ее поместили в тихом, уютном доме на окраине города. Дверь открыла высокая, полная женщина лет пятидесяти. Галину сопровождал лейтенант, и хозяйка заговорила с ним по-немецки. Речь шла о ней — Галина немного знала язык. Вскоре лейтенант, пожелав Галине приятного отдыха и покоя, сел в машину и уехал. Женщина повела Галину в дом.

— Меня зовут Анна Карловна, — сказала она. — Я хозяйка этого дома.

— Галина.

— Хорошо, Галина. Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Там уже все для тебя приготовлено…

Потом они ужинали, о чем-то неспешно беседовали. Хозяйка ненавязчиво интересовалась, кто она и откуда, но Галина, не понимая причин такой метаморфозы, отвечала невнятно. Хозяйка это заметила и сказала:

— Ты, наверно, устала. Отдохни и успокойся… Но не пытайся бежать отсюда — бесполезно.

Она кивнула на огромную овчарку, что лежала, посматривая на Галину, у порога. Хозяйка дала понять Галине, что и снаружи дом находится под наблюдением охраны, пожелала девушке спокойной ночи и вышла.

Капитан медслужбы Прихожан был небольшого роста и на первый взгляд весьма строптив и не рассудителен, хотя по месту службы о нем отзывались как о человеке благоразумном, мягком, слабохарактерном. Он очень обиделся, что его оторвали от срочных дел.

Кленов терпеливо ждал, когда в ершистом капитане утихнет первая волна негодования и они спокойно могут начать беседу. Он уже знал о капитане медслужбы многое. Например, то, что в последнем бою за деревню Дубки Прихожан, попросту говоря, струсил и был захвачен в плен. По косвенным свидетельствам лиц, знакомых с Прихожаном, родилось предположение о предательстве… Вот почему Кленову важно было установить истину, выяснить для себя многие вопросы.

Пошумев вначале, Прихожан понял, что запираться бесполезно, и рассказал все. Его в числе других военнопленных немецкие автоматчики привели в деревню, отобрали оружие, документы, личные вещи. Командный состав под усиленным конвоем погрузили в машину и доставили в какой-то населенный пункт. Там рассовали поодиночке в камеры сырого подвала и вызывали на допросы всю ночь и весь день.

— Били? — спросил Кленов.

— Да как сказать… — замялся Прихожан. — Они и не бьют, а все чувство такое, что к затылку приставлен пистолет.

— Ну, и вы…

Прихожан опустил голову. Припомнил, что сначала с ним «занимался» обер-лейтенант Вестгоф — из бывших дворян, эмигрировавших из России. Затем «дело» Прихожана — документы и заполненный им собственноручно вопросник — перешли к капитану Фурману. Фурман, едва ввели к нему пленного, категорически заявил:

— У вас есть только один шанс спасти свою жизнь — это стать нашим агентом и работать на Германию. Других шансов нет.

Немного подумал и добавил:

— Ваши ответы в вопроснике вполне соответствуют имеющимся у нас данным. Это и дает нам основания надеяться на вас…

— Чем вам предстояло тут заниматься? — хмуро спросил Кленов у Прихожана.

— Запоминать номера воинских частей, их численность, дислокацию, по возможности копировать документы…

— Связь? — вновь задал вопрос Кленов.

— Что? — не понял Прихожан.

— Способ связи?

— А… Ко мне должен был прийти человек.

— Когда состоится первая встреча?

— Две я уже пропустил. — Пояснил: — Был в отъезде по служебным делам. На вторую не пошел сам.

— Почему к нам не обратились?

— Гм… Почему? Боялся, потому и не пришел.

— Следующая встреча?

— Во вторник. На почтамте…

3. Выбор

Когда Фурман появился на пороге дома Анны Карловны, Галина поняла: этот человек с жестким, решительным взглядом церемониться не будет.

Хозяйка оставила их одних, и Фурман тотчас обернулся к Галине, резко сказал:

— За шпионаж мы можем отправить вас в солдатский лагерь для военнопленных. Но тогда вы слишком легко отделаетесь, фрейлейн…

— Я не понимаю, герр капитан, о чем вы говорите… — искренне изумилась девушка.

Фурман поморщился.

— Не считайте нас идиотами!.. Я могу отпустить вас, если вы объясните, как попали к разведчикам ваши личные вещи? Ведь вы утверждали, что никогда прежде этих троих не видели… Впрочем, не нужно объяснять, — жестом остановил он Галину. — Вещи, а также рация принадлежали вам. Увы, собаку обмануть невозможно. Могу пояснить подробней. Утром вы покинули лес и отправились на связь со стариком, наш человек видел, как вы вышли из лесу. Дальше. Гомель в наших руках, и вовсе не трудно выяснить, учились вы там в институте или нет. Наконец, нам не составляет труда установить, действительно ли вы из Орла. Заодно и поможем вам найти дорогих родителей, к которым вы так спешили, — едко усмехнулся он.

Внезапно Фурман сменил тон.

— Ваше положение гораздо серьезнее, чем вы полагаете. Но у вас еще есть один выход, фрейлейн. Взвесьте все хорошенько, не торопитесь, время для размышлений у вас еще есть. Пока что будете помогать Анне Карловне вести домашнее хозяйство. Но учтите: когда наше терпение истощится, будет поздно… Ауфвидерзейн!

Прибывший в Дайнову Смелый разузнал: девушку перевели в город. Человек, сообщивший об этом разведчику, сказал: обращались с ней хорошо, во всяком случае, не били.

«Значит, решили завербовать», — предположил Смелый.

Избегая гестаповских патрулей, Смелый исходил город вдоль и поперек, но дело продвигалось туго: словесного портрета было явно недостаточно, чтобы отыскать девушку в такой массе народа. Да и неизвестно еще, пускали ее в город или же держат тайно в каком-нибудь особняке?

Дело пошло лучше, когда с оказией Смелому передали фото радистки. На обороте по распоряжению Кленова на всякий случай сделали надпись: «Кого люблю, тому дарю. Леше на долгую память. Тося». Теперь разведчик хоть знал, кого надо искать, и первым делом устремился, как подсказала интуиция, на рынок.

Толкучка жила по особым законам оккупации: мало что продавалось и покупалось, почти не слышно было громких слов и споров, зато полицаев, агентов гестапо и прочего сброда шныряло там в изобилии, и Смелый, появляясь на толкучке, рисковал многим.

Радистку он увидел лишь на третий день. Не поднимая глаз, она брела между рядами, неся плетеную корзинку следом за полной пожилой женщиной. Женщина покупала продукты, складывала их в корзину и отправлялась дальше. Приобретя все необходимое, женщины покинули рынок. Их путь лежал мимо станции, к окраине города. Разведчик следовал за ними на некотором удалении до тех пор, пока они не скрылись за калиткой в высоком деревянном заборе.

Смелый видел их еще дважды, и оба раза они неизменно возвращались в дом, не меняя маршрута и никуда не заходя по пути. Узнать, кому принадлежал дом за высоким забором, было не у кого. К тому же расспросами можно было навлечь на себя подозрение. И Смелый решился. В воскресенье, улучив момент, когда Галина хозяйка увлеклась выбором помидоров, он прошел мимо и на ходу успел шепнуть:

— Спокойно, Галина! Сергей Петрович передает тебе привет. Жду письма здесь же.

Он протиснулся как ни в чем не бывало к горке помидоров, пощупал один, другой и равнодушно, лениво отошел.

Только в среду он смог получить из ее рук записку — за девушкой неотрывно следили. Зажав в кулаке клочок бумаги, разведчик покинул рынок. В безопасном месте торопливо развернул и прочел записку:

«Группа погибла. Мне предлагают работать на них. Что делать? Больше не допрашивают. Живу в доме Анны Карловны. Кажется, она тайный агент гестапо. В доме, во второй половине, живут еще шестеро мужчин — их я ни разу не видела. Предполагаю, готовятся для заброски в тыл. Все».

Смелый составил и передал радиограмму в Центр. Ответ для Галины пришел незамедлительно: дать согласие на сотрудничество и при выброске в наш тыл сообщить о себе в местный орган госбезопасности или в особый отдел части.

Небольшое помещение вокзала было переполнено. В этот поздний час не проходил ни один поезд, и пассажиры, кое-как разместившись на скамейках, узлах и чемоданах, отдыхали.

Кленов, переступая через поклажу и ноги спящих, пробирался к кабинету начальника станции. Его внимание привлек лейтенант с петлицами артиллериста. Опустив голову на грудь, он дремал на скамейке. При тусклом свете лампочки лицо его казалось хотя и усталым, но волевым, сильным — тот тип людей, мгновенно отметил Кленов, у кого хорошо натренирована воля. Лейтенант сидел спиной к входу, между стариком и молодой женщиной, видимо, поэтому Кленов не сразу его заметил. И хотя лейтенант был не единственным военным в зале, Кленова заинтересовал именно он. Делая вид, что не обращает ни на кого внимания, Кленов направился к выходу, в то же время решая, как лучше проверить у лейтенанта документы. Одному это делать было несподручно.

Кленов вышел на перрон и тут увидел в дальнем его конце патрулей.

На счастье, старшим патруля оказался знакомый офицер комендатуры, и Кленов позвал его.

— Товарищ Колосков, одну минутку. Документы у всех проверили?

— Часа три тому назад. Сразу, как заступил на дежурство.

— А у лейтенанта?

— Кажется, его тогда не было. Не помню такого, — ответил Колосков. — Можно проверить сейчас.

— Пригласите его к начальнику станции. Я буду там.

Через некоторое время дверь открылась и в кабинет вошел сначала лейтенант, следом за ним Колосков. Бойцы-патрульные остались в зале.

На лице лейтенанта, кроме недовольства, что его потревожили и разбудили, ничего другого прочесть было нельзя.

Колосков разложил перед Кленовым документы — удостоверение личности и командировочное предписание на имя Брюханова.

— Куда едете, лейтенант? — спросил Кленов.

— В Горький, товарищ полковник. В командировочном указано.

— Ваши проездные документы?

Лейтенант протянул Кленову воинское требование. Кленов мельком взглянул на него, отметил одну-единственную деталь — устаревшую пометку и внутренне подобрался, готовый к любой неожиданности.

— Прошу остальные документы — продаттестат, комсомольский билет… Все, какие есть.

— Это что, обыск? — вскинулся лейтенант.

— Ну, зачем же? — стараясь быть спокойным, ответил Кленов. — Обычная проверка.

— Пожалуйста! — зло сказал лейтенант и, сунув руку за борт шинели, в тот же миг выхватил пистолет и выстрелил. Но Кленов инстинктивно дернулся в сторону, и пуля, взвизгнув, ударила в стену. В следующее мгновение лейтенант в упор выстрелил в Колоскова и рванул дверь на себя.

Когда Кленов выскочил на перрон, лейтенант уже достиг стоявшего на путях товарняка. Он оглянулся еще раз, выстрелил и схватился за поручни переходной площадки вагона, чтобы перемахнуть на ту сторону. Еще секунда — и беглец скроется. Кленов, целя ниже пояса, выстрелил. Убегавший дернулся и стал медленно оседать на землю. По тому, как он тяжело рухнул вниз, Кленов понял, что попал не туда, куда хотел.

Тяжело дыша, к нему спешили бойцы-патрули.

Опустившись на колено, Кленов поднял руку лежавшего, нащупывая пульс, и тут же опустил. Тот был мертв.

Если первая встреча с Фурманом встревожила Галину, потому что ничего утешительного ей не сулила, то сейчас она ждала возобновления некогда начатого им разговора.

На этот раз в дом Анны Карловны вновь пожаловал Вестгоф. Галина думала, что иногда в хорошем расположении духа Вестгоф бывает похож на миссионера: в нем странным образом уживались цинизм солдафона и сентиментальность гимназистки… Вот и на этот раз он что-то пространно, с благоговейной дрожью в голосе говорил о величии фюрера и его планов, о непобедимости германской армии, о гуманизме и великой миссии, выпавшей на долю его соотечественников. Ее счастье, продолжал Вестгоф, не глядя на Галину, что она встретила на своем пути таких людей, как Фурман и сам он, Вестгоф. Они сделали для нее многое, тогда как по законам военного времени должны были поступить иначе, оказали ей доверие и что-де она должна оправдывать его…

— Я стараюсь, господин Вестгоф, — в тон ему ответила Галина. — Анна Карловна на меня не может обижаться, я все делаю так, как она велит.

— Я не об этом, — поморщился Вестгоф, удивленный ее недогадливостью. — Вы помните, фрейлейн, последний разговор с капитаном Фурманом?

Галина кивнула, выжидательно глядя на Вестгофа.

— Не забывайте, фрейлейн, что о вас заботятся здесь, надеются на вас, хотя ваше положение очень, очень серьезно… Мне жаль, что всему приходит конец, но сегодня вы должны, фрейлейн, ответить, согласны ли вы с нами сотрудничать? Именно сегодня мы ждем от вас ответа — завтра будет поздно… — и он горько покачал головой.

— Что я должна делать? — старательно придав своему голосу оттенок отчаяния, спросила Галина.

— Все, что потребуют интересы фатерланда и фюрера!

После продолжительной паузы она выдавила из себя:

— Я согласна, господин Вестгоф…

Гусев появился на почтамте задолго до обусловленного часа. Сидя на скамейке в затененном сквере, он пристально изучал обстановку. Наблюдавшие за ним из окон дома напротив люди Кленова фиксировали каждое его движение. Вот он чуть приподнял голову — чекисты заметили, что к почтамту направлялся капитан медслужбы Прихожан.

В зале оформления почтовых операций, у стойки номер два, где должна была состояться встреча, с глупым видом уставился в чистый листок бумаги какой-то старик, муслил в окрасившихся губах химический карандаш. Был у него вид недоумка, идиота.

Когда пришедшие на связь встретились, «старик-недоумок», обладавший исключительным слухом, без напряжения уловил на расстоянии суть их беседы.

— Почему не приходили на явку? — сердито спросил Гусев.

— Не мог вырваться, служба…

— Служба… Больше так не делайте. Что нового?

— Новости есть, я все написал, но побоялся взять с собой.

— Ладно. В пятницу я заеду в госпиталь, передадите. Только без фокусов. Ясно?

— Ясно.

Дальнейшие события развивались быстрее, чем мы могли предположить. Из особого отдела, обслуживавшего тыловые части фронта, позвонили и передали, что вчера к их оперработнику обратилась девушка из фронтовой продовольственной базы и попросила сообщить о себе Кленову или Андрееву. Назвала себя Ольгой. Никаких других данных о себе девушка не сообщила.

Андреев выехал на базу немедленно, и к обеду был уже там. Под Ольгой у нас значилась Галина. Но идти к ней Андреев, помня наставление Кленова, не рискнул: за ней могли наблюдать.

Встретился с ней только вечером следующего дня. Галина рассказала о событиях, происшедших с ней за последнее время.

Сроки подготовки к работе в тылу частей Красной Армии сократили до минимума — начальство поторапливало Вестгофа и Фурмана, и они вынуждены были рапортовать, что радистка почти готова. Того, что за линией фронта Галина могла открыться, не опасались: она будет под постоянным наблюдением напарника. Да и на базе, куда ее должны были устроить, работал свой человек — Гусев. К тому же Галине, если она все-таки обратится к чекистам, нечем будет оправдать неожиданное свое появление, когда ее группа не вернулась. Чудом удалось сбежать из гестапо? Такого почти не случается. К тому же где доказательства, что ее допрашивали? Следы побоев? Их нет. А ведь в гестапо пряниками не кормят… Следовательно, прикидывали Вестгоф и Фурман, ей оставалось одно — работать на них и молчать.

Со вторым членом группы ее познакомили буквально накануне вылета. Одетый в форму советского лейтенанта, он действительно был похож на русского. Галина, оглядывая его, с трудом верила, что перед ней — враг.

Приехали Фурман и Вестгоф. Они вместе ужинали и беседовали — последний раз перед расставанием. Спустя час или полтора машина мчала их на полевой аэродром. Последний инструктаж Фурман проводил сам.

Ближе к ночи самолет поднялся в воздух и взял курс на восток… Опустились они в полной темноте. Тотчас закопали парашюты. Галина настаивала: надо поскорей выбираться из леса — подальше от места приземления. Но лейтенант, взглянув на светящийся циферблат часов, жестко ответил: будем дожидаться рассвета. Шел мелкий дождь вперемежку со снегом, и ожидание было бесконечным. Но вот на востоке начало сереть, и они вышли к шоссе. Буквально через минуту на повороте показалась полуторка. Напарник поднял руку, и машина остановилась. Что-то сказав сидящему с шофером командиру, спутник помог Галине забраться в кузов, залез сам, и машина тронулась. Не доезжая до города километра три, лейтенант постучал по кабине.

— Поезжай с ними дальше. Этот, — указал он на кабину, — поможет тебе устроиться на работу: я сказал ему, что ты беженка, жена командира. — На недоуменный взгляд Галины он бросил: — Обо мне никому ни слова. Сам найду, когда понадобишься. — Перемахнул через борт и зашагал, не оглядываясь, к деревне.

Военный, доставивший ее в часть, действительно помог Галине устроиться на работу. Тут же по приезде он доложил о беженке командиру, вручил штабистам документы прибывшей, и вскоре ей сообщили, что она может поступать в распоряжение товарища Гусева — офицера, доставившего ее на машине в часть.

С тех пор, рассказывала дальше Галина, своего напарника она не видела и не знает, где он.

— Как зовут твоего лейтенанта? — спросил Андреев.

— Зовут? Не знаю. А фамилия — Брюханов…

Андреев слегка усмехнулся.

— А Гусев к тебе ни с какими просьбами не обращался?

— Вот об этом я и хотела с вами поговорить. Вчера он сообщил мне, где находится рация, сказал, что теперь я должна работать с ним. А рация в пустой землянке зарыта, их здесь много…

Спустя несколько дней мы взяли этого Гусева, когда он вынимал рацию из тайника…

ПУТЕШЕСТВИЕ В НОЧЬ

1. Семья

рошло две недели, как Наталья Михайловна отчиталась о выполнении задания и поселилась в этой гостинице. Обещали позвонить или вызвать и сказать, что ей дальше делать. Но до сих пор не вызывали и не звонили, хотя человек, который встречал ее на вокзале, заверил, что о ней помнят и обязательно вызовут. Правда, устроилась она неплохо, получила талоны на питание, приличный номер, в который иногда подавали даже горячую воду. Уже два раза побывала в театре, ходила в музей, в кино. Днем выходила в город, на часик-полтора. Шла несколько кварталов вдоль широкой улицы, шумной и многолюдной в мирное время, сейчас какой-то угрюмо-суровой, холодной и неуютной. По пути заходила иногда в магазины, просто так посмотреть: покупать ей ничего не нужно, да и продавалось там почти все по карточкам. На улице и в магазинах людей было мало. Все куда-то спешили по делам, были сдержанны и озабочены.

Наталья Михайловна возвращалась к себе в номер, обедала, а затем садилась в глубокое кресло и, подобрав ноги, продолжала вязать или читать. Все время думала о школе, где работала до войны, о своих учениках, о родственниках, которых разбросала война, но чаще всего о сыне и муже. От сына получила недавно сразу два письма. В тот день, когда на вокзале ее встретил Василий Дмитриевич, он тут же вручил ей эти два дорогих треугольничка. Она их перечитывала по нескольку раз в день. Женя писал, что все у него нормально, воюет с врагом у стен города Ленина. Но на фронте все может быть каждую минуту. Пока шли письма… Но об этом не нужно думать… Она никак не могла представить сына солдатом. Всякий раз, когда думала о нем, Женя вставал перед ней школьником, еще мальчишкой, таким, каким он был, когда началась война, когда они вдвоем в первый день войны уехали с границы в Саратовскую область, где он ходил в десятый класс и откуда добровольно ушел на фронт.

Долгое время не знала о муже. Вспоминала то памятное утро, когда он прискакал домой на лошади с границы, где уже шел бой, посадил ее и сына в кузов переполненного грузовика, который уходил с эвакуированными в тыл. Грузовик тронулся, а Степан остался стоять на месте, грустный и озабоченный, и все махал им рукой, пока машина не скрылась за поворотом. Так он и стоял всегда у нее перед глазами, в ладно пригнанном летнем обмундировании, со шпалой в петлице и в слегка надвинутой на лоб зеленой фуражке. О его судьбе тогда ничего не знали и в Москве…

После второго ранения я некоторое время работал в Москве и был причастен к делу, о котором пойдет речь. В один из февральских дней по указанию руководства я позвонил в гостиницу и попросил Наталью Михайловну приехать в бюро пропусков.

Вдвоем мы поднялись в кабинет начальника отдела, с которым она была уже знакома по предыдущему заданию.

Подполковник, расспросив ее о здоровье и настроении, задал вопрос, ради которого, собственно, ее пригласили сюда.

— Как вы смотрите на то, если вам снова отправиться на Украину, с новым заданием. Если требуется подумать, подумайте день-два.

Наталья Михайловна улыбнулась.

— Что ж тут думать. Две недели я только и делала, что думала. Я согласна выполнить любое задание, только просила бы решить этот вопрос побыстрее. Невмоготу сидеть сложа руки в такое время.

Подполковник пропустил Наталью Михайловну вперед, и она первая вошла в кабинет. Навстречу ей поднялся из-за массивного письменного стола генерал. Это был, как отметила про себя Наталья Михайловна, довольно интересный мужчина. Выше среднего роста, стройный, густые черные с редкой паутиной седины волосы зачесаны назад. Военная форма — китель и брюки с лампасами в сапоги — была ему к лицу. На вид ему можно было дать не больше сорока лет, хотя лицо было усталым с припухшими глазами и резко обозначившимися мешками под ними.

После приветствия и обычных вопросов о здоровье и самочувствии генерал сказал:

— Наталья Михайловна, дела не позволили мне встретиться и поговорить с вами сразу после вашего возвращения. Надеюсь, вы не в обиде на меня. Мне доложили о вашей успешной поездке, о выполнении задания. Благодарю вас. Мне очень приятно поздравить вас с награждением орденом «Знак Почета».

Генерал вышел из-за стола и крепко пожал руку Наталье Михайловне. Угощая присутствующих чаем с галетами, генерал попросил Наталью Михайловну доложить, о задании, которое она выполняла при поездке на Украину.

Наталья Михайловна рассказала, что при поездке в тыл немецко-фашистских войск перед ней была поставлена задача — разведать безопасность продвижения по захваченным гитлеровцами районам правобережной Украины, возможности проживания и работы группы разведчиков с рацией в оккупированном Киеве.

— Имея специальный пропуск, можно без осложнений проехать поездом по железной дороге с любой станции в сторону Киева и провезти с собой небольшой багаж. Наиболее удобно проехать поездом семьей с домашними вещами. Это не вызывает подозрений и дает возможность провезти в вещах рацию и питание к ней. В самом Киеве при наличии связей и средств также можно устроиться на жительство и получить работу.

— Хорошо. Каковы ваши личные возможности в Киеве в этом плане, Наталья Михайловна?

Я родилась в Киеве, у меня там родственники, две тетки. Обе работают в театре и часто выезжают на гастроли. Кроме того, в Киеве под присмотром соседа осталась квартира моего двоюродного брата, который эвакуировался в Уфу.

— А как документы, с которыми вы ездили в Киев?

— Документы надежные, они подтверждают мое «знатное» происхождение. При проверке они производили на проверяющих неплохое впечатление и не вызывали подозрений.

— Ну, хорошо, Наталья Михайловна, мы хотим поручить вам сложное и ответственное задание — поехать еще раз в Киев на длительный срок, и не одной, а в составе группы. Каково будет ваше мнение? Если вы не готовы ответить, можно подумать.

Наталья Михайловна встала.

— Я согласна и готова отправиться хоть сейчас.

— Вот и хорошо. На подготовку вам потребуется около месяца. Желаю вам, Наталья Михайловна, и вашим спутникам удачи.

В состав группы вошли, кроме Натальи Михайловны Луцкой, еще двое: старшим ехал Василий Тимофеевич Варов — сотрудник органов госбезопасности, до войны комендант одного из участков на дальневосточной границе, который выступал в роли мужа Натальи Михайловны, и радист Коля Карпенко, девятнадцатилетний парень — их «сын». Собственный сын Натальи Михайловны был такого же возраста, киевские родственники его в лицо никогда не видели, так что подозрений у них возникнуть не могло. Группа отправлялась в Киев как семья Мищенко и должна была оформить прописку в городе, устроиться на работу, а затем приступить к выполнению задания. От группы требовалось через надежных людей собирать данные и информировать командование о политической и военной обстановке в Киеве и прилегающих к нему районах.

Путешествующая семья везла с собой солидный багаж. В чемоданах и сундуке находились вещи домашнего обихода — подушки, одеяла, простыни, тарелки, ножи, вилки, салфетки, а среди бумаг — программы и расписания занятий, принятые в школах на оккупированной территории. Эти документы были добыты партизанами. Коля как сапожник запасся набором старых сапожных инструментов, Наталья Михайловна предполагала заниматься рукоделием, для этого ее снабдили предметами мелкой галантереи — пуговицами, кружевами, иголками, спицами, нитками. Слесарный инструмент для Василия Тимофеевича Варова брать не стали: слишком тяжелый и занимает много места.

Рацию, питание к ней, часть денег в оккупационных марках и некоторые ценности пришлось тщательно замаскировать в вещах. Под двойным дном небольшого дорожного сундука с сапожным инструментом установили рацию, а запасные части к ней, шифры, коды и другие необходимые для работы бумаги упаковали в стенки чемоданов и игрушки.

Настал день, когда я доложил о готовности группы приступить к выполнению задания. В темную мартовскую ночь с подмосковного аэродрома поднялся небольшой транспортный самолет с группой на борту и взял курс на одну из партизанских баз в хинельских лесах.

2. В Киеве

Тяжко пыхтя и поминутно давая гудки, поезд остановился напротив вокзала. Под вечер, усталые и измученные, добрались до дома, где предполагали остановиться на жительство. Но квартира оказалась занятой.

По Нестеровскому переулку проживала знакомая Натальи Михайловны — старушка, которая знала Наталью Михайловну с детства и была хорошей знакомой ее родителей. Старушка уступила им одну свою комнату, договорившись с хозяином дома и уплатив ему тысячу марок.

Как ни устали они с дороги, вечером передали в Москву радиограмму о благополучном прибытии на место. Спустя пару дней семью Мищенко прописали в Киеве.

Нужно было устраиваться на работу. С раннего утра мужчины отправлялись на поиски. Николаю повезло первому. Он устроился сапожником в мастерскую при железнодорожном управлении.

У Варова дело подвигалось медленнее. Он искал работу по специальности квалифицированного рабочего — слесаря. Знакомых не было, а требовалось, чтобы кто-нибудь за него поручился. В конце концов он вынужден был наняться грузчиком в порт, где хозяйничала фирма «Тодт».

Домашние дела взяла на себя Наталья Михайловна.

Как-то Варов возвратился с работы позже обычного. Он выглядел очень усталым.

— Все, что мы сделали и делаем, — сказал он, — неплохо, но этого мало. Нам следует вплотную заняться сбором сведений о военных перевозках и воинских частях. Только своими силами мы многого не сделаем. Нужно подумать о расширений круга знакомств. В воскресенье съезжу в Лубны — есть тут такой городишко неподалеку. Разыщу там своего старого друга.

— Недавно я встретила женщину, Софью Ивановну, — вступила в разговор Наталья Михайловна. —Она хорошо знала моего брата, да и меня помнит. Сейчас Софья Ивановна работает в горуправе. Думаю, может быть нам полезна.

— Согласен, — ответил Варов. — Только будь осторожна.

В тот день, когда Варов уехал в Дубны, Наталья Михайловна навестила Софью Ивановну. Та сидела за швейной машинкой.

— Решила сшить себе свеженькое платьице. А то, сами понимаете, все время среди интеллигентных людей…

Софья Ивановна давно вступила в период увядания, но молодилась и использовала для этой цели все доступные ей средства. Сквозь крашеные, цвета тусклой меди, волосы проступала седина. В ее присутствии Наталья Михайловна чувствовала себя как-то неловко. Она хоть и была не намного моложе Софьи Ивановны, но осталась стройной, подтянутой. Платья сидели ладно, даже элегантно. На худощавом бледном лице еще горели тихим, таинственно-притягательным светом карие глаза под красивыми черными бровями.

Подарок Натальи Михайловны — флакон дорогих духов — Софья Ивановна приняла с неподдельным восторгом и затараторила еще быстрее. Она не давала гостье рта открыть. Перебрала последние новости и сплетни в городе и горуправе, где она, по ее словам, играла не последнюю роль. Наталья Михайловна, хоть и не любила подобной болтовни, искусно поддерживала разговор. В нем, если отбросить пустые слухи, можно было почерпнуть кое-что полезное.

Домой Наталья Михайловна возвращалась медленно. Не выходило из головы, о чем проговорилась Софья Ивановна. До войны та работала в юридической конторе, где юрисконсультом был некий Тараканов. Он считался неплохим знатоком своего дела, пользовался у начальства авторитетом. Язык хорошо подвешен, и за ним закрепилось мнение как об умном, интересном человеке. Когда началась война, он якобы собрался идти в партизаны, но перед вступлением оккупантов в город куда-то исчез. Месяца через три после оккупации он вдруг появился и занял один из кабинетов горуправы. Звали его теперь уже не товарищ Тараканов, а герр Вольф. Изъяснялся он только на немецком языке. Жил в Киеве, но больше проводил время вне города.

Однажды, встретив Софью Ивановну, Вольф узнал ее и пригласил к себе в кабинет. На вопрос Софьи Ивановны, что значит сия метаморфоза, Вольф отвечать не стал. Угостил кофе и спросил:

— Скажите, Софья Ивановна, вы не знали некую мадам Луцкую, брат которой жил в одном с вами доме? Она была замужем за офицером-пограничником, изредка приезжала до войны в Киев.

На утвердительный ответ Софьи Ивановны он поинтересовался:

— Говорят, она недавно вернулась в Киев и у нее будто бы другой муж. Вы не встречали ее?

Софья Ивановна ответила, что хорошо знает и мадам Луцкую, и ее брата и что недавно видела ее в Киеве.

При встрече с Натальей Михайловной Софья Ивановна рассказала о разговоре с Вольфом:

«По всему видно, что Вольф — матерый враг. Сейчас работает в гестапо, которое заинтересовалось появлением семьи Мищенко в Киеве… Да, новость не очень приятная, — рассуждала Наталья Михайловна. — Но, с другой стороны, это может и ничего не значить. Гестапо интересуется всем и всеми. Тем более приезжими. Проверят и оставят в покое. Документы у них надежные. Правда, есть одно обстоятельство… Она была замужем за офицером-пограничником, а сейчас за другим… На всякий случай она не один раз повторила Софье Ивановне версию о том, что замуж за офицера-пограничника вышла против воли родителей, по легкомыслию. Муж погиб в начале войны на границе. Одной жить было очень трудно. Встретила хорошего человека, он неплохо зарабатывал, понравились друг другу и затем поженились. Софья Ивановна наверняка расскажет об этом Вольфу».

Наталья Михайловна не заметила, как подошла к дому. Она посмотрела на окно: сигнала, предупреждающего об опасности, не было. Коля уже вернулся домой, ужинал. Наталья Михайловна тревожно спросила:

— Василия Тимофеевича нет еще?

— Нет, — тихо ответил Коля.

— Через тридцать минут начинается комендантский час…

Прошли и полчаса, и час, и два, а Василия Тимофеевича все не было. Двое не зажигали огня и не ложились спать, ждали…

Поездка Варова в Лубны прошла на редкость удачно. Ездил он туда якобы за продуктами. Встретился со своим старым приятелем Мовчаном, который работал на станции сцепщиком вагонов. Мовчана Варов знал давно, еще до войны — вместе работали в Лубнах на заводе «Коммунар». Почти одновременно вступили в партию. Года за два до войны Варов уехал в Киев: как коммуниста его направили работать в органы госбезопасности. Приезжая по старой памяти к Мовчану, Варов говорил, что скучает по заводу и друзьям. Мовчан до последнего мирного дня продолжал работать на своем заводе. Когда враг подошел к городу, Семен Ильич готовился к эвакуации с заводом, но его вызвали в райком и предложили остаться в городе. Он остался. В сентябре оккупанты ворвались в город. Семен Ильич устроился работать на станцию, сначала подметал платформу, потом стал сцепщиком. Он все время ждал к себе человека с паролем, но, видимо, этому не пришел срок. Мовчан обрадовался встрече с Варовым. Вначале так и подумал, что Варов — тот человек, который должен был прийти. Оказалось, Варов по своей инициативе нашел его. Все равно приятно было встретить старого друга после долгой разлуки в столь тяжелое время.

Семену Ильичу было около сорока. Был он среднего роста, плотный, с широкими плечами и большими руками рабочего человека. Фамилия соответствовала характеру Семена Ильича: он любил больше слушать, чем говорить. Из-под мохнатых бровей на собеседника смотрели умные, с хитрецой, темные глаза, пышные русые усы прикрывали добродушную улыбку. От всего облика Семена Ильича веяло какой-то надежностью и внутренней силой. Варов верил Мовчану как себе, хотя при первой встрече и не говорил прямо обо всем. А Мовчан не спрашивал, но видно было, что понимал, почему Варов оказался на оккупированной Украине.

Рад был встрече и Варов: о таком помощнике, как Мовчан, можно было только мечтать.

Во второй раз в Лубны Варов приехал товарняком к обеду. Увидев Варова, Семен Ильич пошел к нему навстречу. Они обнялись, и хозяин пригласил гостя в дом. Пообедали, выпили по чарке, поговорили. Василию Тимофеевичу вначале показалось, что приехал он зря, особых новостей у Мовчана нет.

Но когда Варвара Федоровна — жена Мовчана — оставила мужчин одних, Семен Ильич достал из-под шкафа портфель и протянул его Варову.

— Что это, Семен? — удивился Василий Тимофеевич.

— Бери, бери, — сказал Мовчан, улыбаясь в усы. — Что-то есть важное для тебя.

Василий Тимофеевич открыл портфель. Там лежали какие-то документы на немецком языке, засургученный пакет и карта. Карта была большая, крупномасштабная, с указанием дислокации воинских частей и учреждений оккупационных властей в районе Полтавы. В пакете, когда Варов его вскрыл, оказался документ, отпечатанный на машинке. Варов не настолько знал немецкий язык, чтобы разобрать каждое слово; не знал его и Мовчан. Но оба понимали, что документ и карта представляют несомненный интерес для советского командования.

— Где ты это взял? — не без тревоги спросил Варов.

— Видишь, Василий Тимофеевич, какое дело. Вчера вечером я работал на станции. Рядом с моим товарным поездом остановился пассажирский. А тут из буфета вышли два офицера, оба изрядно под мухой. За ними еще шел солдат, нес чемодан. Солдат поставил чемодан в тамбур вагона и ушел. Потом офицер положил на чемодан свой портфель. Я стоял по другую сторону вагона, и мне все было видно. Вот, думаю, хорошо бы позаимствовать портфель у господина офицера. Потрогал дверь вагона с другой стороны — не заперта. А офицеры ни о чем не подозревали, разговаривали себе, смеялись, хлопали друг друга по плечу. Народу вокруг мало. И я рискнул… Принес в хату, жинка даже не видела, так что не беспокойся.

— Дорогой мой Семен, друг мой, — взволнованно проговорил Василий Тимофеевич, — спасибо тебе! Но обещай, что такого больше не повторится. Обещаешь?

На будущее условились, что Варов не будет приходить к Мовчану домой. В Лубны станет приезжать раз в месяц, во второе воскресенье. При необходимости они могут встретиться на рынке или по дороге от станции к рынку. Добытые сведения Мовчан будет оставлять в условленном месте. Просил Варов позаботиться и о помощниках, подобрать двух-трех надежных хлопцев на первый случай. Предупредил о мерах предосторожности.

Пришла пора собираться. Варову нужно было вернуться домой до наступления комендантского часа. Он выложил документы из портфеля на стол, аккуратно прибинтовал их к ноге. Портфель Мовчан пообещал запрятать подальше. Простились в хате.

Варов вскочил на подножку вагона, когда поезд на Киев уже тронулся. В вагоне людей оказалось мало, и Варов устроился в купе. В это время появился патруль — пожилой фельдфебель и солдат с автоматом. Фельдфебель проверял документы, патрульный стоял рядом. Листая документы Варова, фельдфебель спросил:

— Где проживаешь? Куда ездил?

Варов объяснил. Фельдфебель вернул документы, направился дальше, но уже у самого выхода он остановился и, кивнув солдату, возвратился к Варову, ткнул в него пальцем:

— Ты, ком, иди с нами, — пошел впереди.

Возражать что-либо не имело смысла. Варов поднялся. Патрульный молча открыл дверь тамбура, пропустил фельдфебеля и Варова.

Когда фельдфебель ступил на переходную площадку, Варов рывком закрыл за ним дверь, мгновенно развернулся, ударил патрульного в живот чуть выше пряжки. Тот как подкошенный грохнулся на пол. Варов открыл дверь, спрыгнул на ходу. Бежал к лесу и больше чувствовал спиной, чем видел и слышал, как затормозил поезд, как хлопнули два или три пистолетных выстрела. Бежал, пока хватило сил, потом в изнеможении упал на траву, перевел дух. Погони не было слышно. Отдохнув, Варов поднялся. Нужно было переправиться через Днепр. Пройдя несколько сот метров берегом, в камышах наткнулся на лодку…

Лишь поздно ночью Варов добрался до дома. Наталья Михайловна и Коля не спали. Бросились к нему с расспросами.

— Все в порядке. Завтра расскажу. Ложитесь спать, — устало проронил он.

Нами гестапо заинтересовалось, — тихо проговорила Наталья Михайловна.

— Гестапо? — переспросил он. — Откуда тебе это известно?

Наталья Михайловна рассказала о своем разговоре с Софьей Ивановной.

— Та-а-ак… — Варов ладонями сжал виски. Минуту посидел в тишине. — Что ж, будем ложиться спать. Утро вечера мудренее.

В назначенное время ожидали сеанса радиосвязи с Москвой. Огня не зажигали, чтобы не привлечь постороннего внимания. Было слышно, как за приоткрытым окном слабо ветер шелестел листьями; доносило вечернюю прохладу и мирные летние запахи. Где-то на востоке собиралась темная грозовая туча, временами вспыхивали молнии и еле доносился далекий гром. Город не спал, он притаился и как бы чего-то ждал. Часто среди такой вот ночи тишину разрывал треск автоматных очередей или внезапный взрыв, заполошный крик человека, который обрывали торопливые хлопки выстрелов. Ревели, куда-то мчась на бешеной скорости, машины, трещали мотоциклы. Кого-то хватали, увозили в тюрьму или на казнь. Кто-то отстреливался, уходил в ночь. Кто-то шел на задание. И гремели в тихие летние ночи взрывы в ресторанах, театрах, на заводах. И летели под откос эшелоны, увлекая за собой ненавистных врагов… А пока было тихо. Плыла короткая летняя ночь над неспокойной землей, над израненным и измученным древним городом, над забывшимися в тревожном и беспокойном сне людьми…

Варов подробно рассказал о своей поездке в Лубны, высказав при этом сомнения насчет правильности своих действий. Коля сразу заявил, что тут и думать нечего, Василий Тимофеевич поступил так, как надо. Наталья Михайловна молчала.

— По-видимому, это был единственно правильный выход из того положения, в котором ты оказался, — сказала она.

— Ты права, Наташа. К тому же времени у меня оставалось в обрез, а со мной находились важные документы.

Вновь во всех подробностях рассказала о своем визите к Софье Ивановне и Наталья Михайловна. Проявленный к ним интерес гестаповца Вольфа осложнил и без того непростую обстановку. Как на грех, и питание к радии иссякало, а достать его на месте пока возможности не было.

Василий Тимофеевич и Наталья Михайловна тихо вели разговор. Коля был чем-то обеспокоен, нервничал. Наконец не удержался, глухо заговорил:

— Недавно мы с Гришкой, с которым я работаю в сапожной мастерской, были в одной компании. Там ко мне пристал его друг. Расспрашивал, кто я, да что, да откуда. После этой вечеринки мне кажется, что за мной следят. Когда я возвращался с работы, раза два видел подозрительного типа около нашего дома.

— Что же ты до сего времени молчал? — перебила его Наталья Михайловна.

— Я думал, мне это только кажется. Сейчас я уверен.

Выговорившись, Коля сник, опустил голову. Он сидел к ним вполоборота, и на фоне окна виден был вихор, торчавший на макушке. Совсем еще мальчишка. Ему бы учиться, жить с родителями. А он уже боец, солдат незримого фронта, где порой и взрослый человек не сразу разберется что к чему. Обоим стало жаль его. Наталья Михайловна положила в темноте руку Коле на плечо. Тот вздрогнул.

— Ну, ладно, — сказал Василий Тимофеевич. — Чтоб это было последний раз. Впредь докладывать обо всем подозрительном немедленно. Ясно?

Коля кивнул.

Варов передал Коле радиограмму.

— Пора, друзья мои. Время.

Наталья Михайловна плотно прикрыла окно, поправила темную штору. Щелкнул включатель. Коля надел наушники, склонился над потрескивающим передатчиком…

Встретились на Чоколовке, в летней пристройке домика портного. Когда Варов вошел, Иван Григорьевич уже ждал его. Варов еще мало знал командира местного партизанского отряда — они встретились второй раз — и чувствовал неловкость за свое опоздание.

Иван Григорьевич был человеком в годах, на вид угрюмый. Кадровый рабочий киевского «Арсенала», он с момента оккупации города возглавлял отряд народных мстителей. Оккупанты знали о самом Иване Григорьевиче и его неуловимом отряде и не поскупились бы на плату за голову отважного командира.

— Ладно тебе, Василий Тимофеевич, оправдываться, — заметил с улыбкой Иван Григорьевич. — Знаю, что не на вечернице был и не молодица задержала тебя.

Варов вытер платком покрывшийся испариной лоб.

Иван Григорьевич рассказал об обстановке в городе, о появлении новых воинских гарнизонов и передал Варову два небольших листка папиросной бумаги с записью наиболее важных цифровых данных, имен, названий объектов. Эти данные предназначались для передачи по рации в Москву.

Варов поблагодарил Ивана Григорьевича и разведчиков его отряда за ценную информацию. Листки аккуратно свернул в трубочки и засунул в шов, за подкладку пиджака. Потом рассказал о своем приключении в поезде. Иван Григорьевич внимательно выслушал Варова, сказал озабоченно:

— В ночь на воскресенье наши соседи неподалеку от Дарницы пустили под откос фашистский эшелон с воинскими грузами. Оккупанты, известное дело, обеспокоились, ищут виновных. Между прочим, по некоторым данным, приписывают эту операцию опять же моему отряду. — В его глубоко посаженных темных глазах сверкнули озорные огоньки. — Так вот, в поезде, которым ты ехал, была очередная облава. Задержали там человек двадцать. Допрашивали их в комендатуре, а ночью отвезли в киевскую тюрьму. Оттуда — прямая дорога в Бабий Яр. Знаешь, что это такое? Не знаешь. Я тоже не все знаю. Но мы обязательно все узнаем и за все воздадим по заслугам. Нам известно, что «хозяин» Бабьего Яра — штурмбаннфюрер Пауль фон Радомски. Его помощник — специалист по организации массовых расстрелов Ридер. Эти звери в человеческом облике живьем никого не отпускают…

Иван Григорьевич замолчал, раскурил потухшую было цигарку, несколько раз глубоко затянулся.

— Что мне делать дальше? — спросил Варов. — Ведь фельдфебель очень внимательно рассматривал мои документы, он мог кое-что запомнить. Вдвоем с напарником они могут составить мой портрет.

— Пожалуй, нужно срочно менять документы, а также место жительства и работу, — задумчиво сказал Иван Григорьевич. — На это у тебя есть начальство, оно, надо полагать, и решит. Если потребуется наша помощь — дай знать.

— И последнее, Иван Григорьевич, — сказал Варов. — Меня беспокоит некий Вольф-Тараканов…

Оказалось, что Ивану Григорьевичу эта личность уже известна. Вольф успел причинить немало вреда патриотическим силам в городе.

— Есть у нас некоторые соображения в том смысле, чтобы избавиться от этого Тараканова-Вольфа, — заметил на прощанье Иван Григорьевич. — Одним словом, подумаем. Надеюсь, что мы у него в долгу не останемся. И в скором времени.

— Ну спасибо тебе, Иван Григорьевич! — Варов крепко пожал руку боевому товарищу и первым направился к выходу.

Знак о том, что на улице все спокойно, хозяин квартиры уже выставил.

Центр ответил: в связи с создавшейся обстановкой группе Варова предлагается перейти на положение № 2. Это означало, что следует немедленно оставить прежнее место жительства и отправиться в новый район. Новым местом дислокации группы намечался район Винницы. Разумеется, надлежало сменить и личные документы.

На рассвете следующего дня, спрятав рацию и шифры в надежном месте, группа ушла из Киева в направлении житомирских лесов — в надежде связаться там с партизанами и с их помощью подобрать новую базу. Двигаться пришлось проселками, лесом, обходя населенные пункты, ночевать в лесу или оставленной в поле скирде соломы. В один из таких дней, к вечеру, набрели на избушку лесника. Попросились остановиться на ночь и переждать дождь, который целый день моросил, а к вечеру пошел по-настоящему. Лесник, по виду еще не старый человек, молча выслушал рассказ Варова о том, что они держат путь на Винницу, к родственникам жены, что из Киева ушли, поскольку дом их недавно разбомбили, а найти квартиру в городе почти невозможно, да и с продуктами стало совсем плохо. Насколько лесник поверил этой версии, трудно было судить, но переночевать в своей избушке разрешил. Поужинали вместе. Разговор не клеился. Не было той духовной близости, взаимного доверия, которые обычно возникают в таких случаях. Да и верить друг другу в эту военную пору было нелегко. Внешне это проявлялось в сдержанности.

Утро следующего дня выдалось угрюмым, пасмурным, но дождь прекратился. Начали собираться в дорогу, и тут выяснилось, что Коля идти дальше не может: стер ноги до крови. Лесник сам предложил задержаться у него на несколько дней. Посоветовавшись, вынуждены были остаться. Пока Коля лечил ноги, Наталья Михайловна сумела съездить в Киев и возвратиться обратно к леснику, забрав с собой рацию и шифры. Ей удалось установить, что за ними приходила полиция, в доме был обыск, все перерыли, ничего не нашли. Забрали хозяйку квартиры, но потом отпустили. Хозяйка и соседи по-прежнему считают, что семья Мищенко ушла в деревню за продуктами. Так хозяйка объяснила их уход и в полиции. За домом установлено наблюдение, так что возвращаться назад было нельзя. Варов за это время сблизился с лесником и через него связался с командованием партизанского отряда, действовавшего в этом районе.

Штаб партизанского отряда находился в километрах пятидесяти, и добраться до него было непросто. Двигались с помощью проводников. Днем отдыхали, ночью шли, в села не заходили, случайных встреч избегали.

Принял их начальник разведки отряда, но расспросами донимать не стал. Он вызвал бойца, дал указание выделить в распоряжение группы землянку, помочь разместиться и проводить в столовую.

— Москва распорядилась оказать вам помощь, товарищи, — сказал он улыбаясь. — А посему прошу принимать нашу помощь без возражений. Обедать и отдыхать. Когда отдохнете — поговорим. Если противник, конечно, не помешает.

Партизаны накормили их сытным обедом, истопили лесную баню. Сутки отсыпались. Потом беседовали с командиром и комиссаром. Установили связь с Москвой. Передали всю скопившуюся у них информацию, доложили о боевом состоянии группы. Из Москвы радировали: находиться пока в распоряжении командира партизанского отряда, ждать дальнейших указаний.

Больше недели отряд вел тяжелые бои с карателями и бандами националистов, так что пришлось задержаться. В комендантском взводе они получили автоматы и вместе с партизанами принимали участие в боях. В одном из боев Коля был ранен в руку, и его поместили в партизанский лазарет.

Однажды командир отряда вызвал Варова и вручил ему радиограмму. Центр разрешил группе отправиться в район Винницы для выполнения поставленных задач.

Однако врач не выписал Колю из лазарета: рана хотя и не опасная, но для ее лечения требовались время и лекарства. Варов принял решение оставить Колю в отряде. В состав группы вместо него вошла радистка Клава Король.

До этого дня Клава больше года находилась в отряде. Несмотря на юный возраст — ей лишь исполнилось девятнадцать, она считалась опытным радистом и была на хорошем счету у командования. Поэтому можно было понять командира отряда, который без восторга пошел на то, чтобы заменить раненого Колю Клавой. Но Центр приказал оказывать содействие группе Варова во всем, в том числе обеспечить питанием к рации и выделить хорошего радиста. Не обрадовала и Клаву новость о ее переводе. Но приказ есть приказ, и его следовало выполнять.

— Товарищ командир, боец Король прибыла в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы, — доложила Клава.

В палатке, кроме командира, находились Варов и Наталья Михайловна — заканчивали последние приготовления к отъезду. Они оглянулись. Перед ними стояла девчушка в курточке и солдатских сапогах. Из-под беретки выбивались каштановые волосы. Большие синие глаза смотрели внимательно и серьезно.

— Здравствуйте, товарищ Король, — сказал Варов и пожал ее маленькую руку. — Рад познакомиться. Это Наталья Михайловна. Будем вместе работать.

Наступило неловкое молчание.

— Рация в исправности, питание я получила, — первой сказала Клава.

— Очень хорошо. А теперь расскажите, пожалуйста, о себе. — Варов пригласил Клаву, указав ей на самодельный складной стул.

Собственно, рассказывать Клаве было не о чем. Родом из Полтавской области, отец и мать работали в колхозе. С сентября 1941 года не получала от них никаких вестей. Находились в оккупации. Перед войной окончила десять классов. Комсомолка. Добровольно ушла в армию. Училась в школе радистов, потом направили с группой в тыл. Группа выросла в крупный партизанский отряд, с которым прошла от брянских лесов до Житомирской области.

— Ну, вот и познакомились, — улыбнулся Варов. — А сейчас за работу. Нам нужно выехать засветло.

Партизаны выделили им лошадь с повозкой, на которую положили несколько мешков с ячменем. В одном из них была упрятана рация и питание к ней. Под видом эвакуированных двинулись в путь.

Винница для работы группы не подходила. Это было решено еще в отряде. Партизанские разведчики, которые побывали в городе, докладывали, что там эвакуированных и других приезжих не прописывали. Взрослых, мужчин и женщин, сгоняли в лагеря, грузили в товарные вагоны и отправляли на работы в Германию. По этой причине не подходил и Немиров. Районный центр оказался буквально забитым беженцами, вместе с которыми легко можно было попасть в какой-нибудь лагерь или в каменоломни.

Ночью остановились в небольшом селе. Осмотрелись. Село находилось неподалеку от районного центра. Отсюда до Винницы рукой подать. Вскоре нашли квартиру в малозаметном домике у самого леса. Семья — муж и жена, оба пожилые, занимали одну половину дома, другую — предложили приезжим. Рядом находился лес. Варов и его спутники решили: жилье им подходит.

Сразу же дали радиограмму в Москву: «Группа благополучно прибыла на место. Находимся в селе Воронец. Прописались в сельуправе, приступили к работе».

В ответной радиограмме группе предписывалось собирать политическую и военную информацию в своем районе. Кроме того, предлагалось приступить к выполнению задания по выяснению местонахождения гитлеровской ставки в районе Винницы.

3. Тайна Коло-Михайловки

Третье лето военной поры было на исходе. Только что закончились бои на Орловско-Курской дуге. Советские войска устремились к Днепру. Освобождалась Левобережная Украина. Гитлеровцы ожесточенно сопротивлялись, в исступлении и ярости зверствовали, жгли советские города и села, расстреливали мирных жителей. На оккупированных землях царили произвол, насилие и террор. Подбирая свои резервы и сколачивая банды из местных уголовников и националистов, оккупанты бросали их против партизан и подпольных групп, проводя жесткие карательные операции.

В этой обстановке группа Варова работала на главном стратегическом направлении действий воюющих сторон в тот период. Через Винницу в район Киева двигались вражеские резервы, в городах и селах скапливались войска. По лесам шныряли банды националистов. Всевозможные спецслужбы фашистов развили бешеную активность: сыщики, полицейские и провокаторы вынюхивали и хватали каждого, кто вызывал хоть какое-нибудь подозрение.

Но несмотря ни на что, работу надо было делать. И они работали день и ночь, буквально валились с ног. Наталья Михайловна и Василий Тимофеевич часто бывали в Виннице, Немирове, в соседних селах и поселках. Смотрели, слушали, наблюдали, устанавливали связи с нужными людьми, с местными коммунистами и комсомольцами, сколачивали патриотические группы, которые включались в активную борьбу с оккупантами и оказывали помощь в сборе разведывательной информации.

Добытые данные Клава Король ежедневно передавала в Москву. Часто выходить в эфир очень опасно. Но другого выхода не было: полученные сведения не терпели отсрочки. Юная радистка это понимала, и потому связь работала бесперебойно.

За короткий срок пребывания на новом месте группа информировала Москву о расположении в районе Винницы гитлеровских аэродромов, количестве и типах самолетов, воинских частях и их расположении и передвижении.

Варов установил контакт с действовавшими в этом районе партизанскими отрядами, которые оказывали группе большую помощь.

Однажды, будучи в отряде Цывинского, Варов встретился там с заместителем Ивана Григорьевича. В Киеве Варов имел дело только с Иваном Григорьевичем, но из разговоров с ним знал о его заместителе, тоже арсенальце, Иване Ивановиче.

Иван Иванович рассказал Варову, что в связи с обстановкой в районе Киева им тоже пришлось отойти немного на запад, в леса, и сейчас они взаимодействуют с винницкими отрядами.

— А знаешь, Варов, все-таки встретились мы с Вольфом-Таракановым на узкой дорожке.

— Ну? Интересно, как же это произошло?

— Слушай.

…Связной прибыл в отряд под вечер. Он сообщил командиру, что к Оксане только что приехал из Киева «гость», с ним неизвестный гестаповец и полицай из местных — по-видимому, «гость» прихватил его с собой для охраны собственной персоны. Они заказали хороший ужин, коньяк, украинскую горилку. «Гость» приказал позвать двоюродную сестру Оксаны — Шуру. Пили, болтали, танцевали под патефон. В селе в это время находился небольшой гарнизон из двадцати-двадцати пяти солдат с лейтенантом Вюрглером во главе. Вюрглера «гость» позвал в дом Оксаны.

Иван Григорьевич сразу же для страховки направил группу в засаду на шоссе. Второй группе поставили задачу захватить Вольфа и его собутыльников.

К окраине села подошли в густых сумерках. В леваде залегли. Иван Григорьевич послал двух разведчиков узнать, на месте ли гости. Медленно тянулось время в ожидании. Затихали последние звуки в селе. Если взойдет луна — это осложнит проведение операции.

Наконец появились разведчики. Они приволокли связанного Вюрглера с кляпом во рту и доложили, что гестаповцы полчаса тому назад уехали в Киев.

— Да, опоздали, черт возьми, — тихо сказал Иван Григорьевич. — Ну, ничего, далеко не уйдет. Этого где взяли?

— Он был еще у Оксаны, приставал к ней, — ответил разведчик. — От него последнее время Оксане жизни не было. Только и сдерживало, что боялся Вольфа. А сегодня разошелся.

Захватив с собой Вюрглера, группа Ивана Григорьевича отправилась в обратный путь.

Первая же группа кукурузным полем вышла к шоссе еще засветло. Засаду организовали на крутом повороте, у небольшого моста, где автомашины обычно снижали скорость. Для верности наискосок через мост положили бревно. Его можно было объехать на небольшой скорости. Шоссе это небойкое, движение по нему слабое. Пока партизаны сидели в засаде, проехало всего лишь две или три машины. Вскоре на дороге со стороны села появилась легковая машина. Она шла на большой скорости, с пригашенными огнями. Когда замедлила ход, партизаны увидели: впереди сидели шофер и полицай, на заднем сидении — Вольф с приятелем. Один партизан знал этого Вольфа в лицо еще с довоенной поры и не мог ошибиться. В то время когда партизаны выскочили из засады, появилась вторая легковая машина. Ничего не оставалось, как дать очередь из автомата и бросить пару гранат под «опель» Вольфа. Вторая машина дала задний ход, развернулась и быстро укатила. Когда партизаны подошли к лежавшей на боку машине, из нее вылез трясущийся от страха шофер. Вольф, гестаповец и полицай были убиты.

Изъяв документы у убитых, партизаны скрылись в темноте.

— Вот такая история получилась, — закончил свой рассказ Иван Иванович. — Правда, Иван Григорьевич остался недоволен, что не взяли живьем этого Вольфа-Тараканова. Одно утешает, что этот оборотень больше не будет поганить нашу землю…

— Хорошо. Если ты считаешь, что ехать к Мовчану нужно и даже необходимо, давай съезжу я или Клава. Почему обязательно тебе ехать? — не успокаивалась Наталья Михайловна.

— Василий Тимофеевич, давайте я съезжу? — с мольбой в голосе обратилась к Варову Клава. — Вы только что приехали, устали и снова собираетесь. Посмотрите на себя в зеркало…

— Дорогие вы мои, спасибо вам за участие и заботу. Но согласиться с вами не могу.

Варов встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Клавой как радисткой я рисковать без разрешения Центра не имею права. Если мы ее потеряем, делать нам здесь нечего.

— В любом случае можно пойти к Цывинскому или Зайкову, попросимся в отряд. И будем воевать.

— Все правильно. Прикажут — возьмем автоматы и будем воевать. Но пока такого приказа нет, надо выполнять поставленную перед нами задачу.

На окраину Винницы Варов доехал на подводе, которую снарядили специально для него друзья-партизаны. Недалеко от переезда, на крутом повороте, где поезда обычно замедляют ход, Варов вскочил на подножку проходящего пассажирского поезда «Винница-Киев». Не доезжая до Киева километра три, он на ходу соскочил с подножки и пешком отправился в Дарницу. Переночевал у знакомого путевого обходчика, а рано утром товарняком благополучно прибыл в Лубны.

Наступило утро второго воскресенья августа. Из окрестных сел крестьяне торопились на рынок, несли на продажу свой немудреный товар. Варов пристроился к одной крестьянской компании и с ней вошел на базарную площадь. На рынке людей было немного, и это не нравилось. В большой толпе в случае чего легче затеряться и уйти незамеченным. Варов прошел по рядам раз-второй: Мовчана на рынке не оказалось.

В то время, когда он собрался было уходить, кто-то тронул его за рукав. Перед ним стояла женщина, в которой Варов не сразу признал жену Мовчана, Варвару Федоровну. На ней было старенькое пальто, стоптанные туфли, на голову накинута какая-то темно-коричневая вытертая шаль. С тех пор как Варов видел ее последний раз, она очень изменилась: похудела, обострились скулы, глаза, обрамленные густой сеткой морщин, смотрели печально и настороженно.

— Узнали? — тихо спросила она.

— Здравствуйте! — обрадовался Варов. — Что же Семен не пришел?

Женщина горестно покачала головой, повернулась и пошла вперед. Варов поспешил за ней.

— Нет моего Семена, — сказала женщина, когда они остановились у какого-то ларька. — Нет и не будет…

Она подняла на Варова глаза, полные слез, и продолжала:

— Вскоре после вашего отъезда в городе начались аресты. Да они и сейчас еще не кончились. Фашисты чуют свою погибель, вот и зверствуют: хватают всех подряд, а по ночам вывозят за город и там истребляют. Говорила я Семену: беги, спрячься где-нибудь, переждешь эту лихую годину, а потом вернешься. Так нет же, не послушался… Вот и досиделся…

— Когда это произошло? — хмуро спросил Варов. — Неужели связано с моим приездом к вам?

— Та нет, в тот день взяли многих. Это было, дай бог памяти, через неделю, как вы уехали, в среду, кажется. Взяли Семена на работе. К нам домой приходил один человек и сказал об этом. Побежала я к тюрьме, ходила до поздней ночи вокруг забора. Полицаи никого не пускают и передач не принимают, там таких, как я, было много — и городских, и сельских. Ходила я и на второй, и на третий день, да все без толку…

Она умолкла. Видно, тяжелый комок подкатился к горлу, мешая говорить. Она вытерла глаза краем шали.

— Потом я нашла того мужчину на станции, что приходил к нам, как Семена взяли. Он пообещал узнать, куда эти выродки запрятали моего мужа. Я кое-что продала, собрала, сколько могла, денег. Мужчина этот отдал их какому-то полицаю. Тот дня через два или три сказал, что Мовчана в тюрьме нет, его увезли в ту же ночь, на рассвете, за город. А туда известно зачем возят…

Она снова заплакала. Варов принялся ее успокаивать. Но она сама вдруг успокоилась и заговорила:

— За день до того, как его забрали, Семен сказал мне, чтобы в случае чего я ходила на рынок встретить вас. Он еще говорил, чтобы вы обязательно пошли на то место, которое знаете, и забрали там что-то. К нам пока не приходите.

— Хорошо, Варвара Федоровна, — сказал Варов. — Вы пока не очень убивайтесь. Может, Семена в Германию на работы отправили. Сейчас они многих угоняют в Германию. Им дармовые руки нужны.

— Конечно, что же еще делать, только надеяться и остается. Ну вы идите, Василий Тимофеевич. А то, не дай бог, что-нибудь с вами случится, — сказала она на прощанье и скрылась в рыночной толчее.

Варов тихо промолвил ей вслед «до свидания», медленно пошел в другую сторону.

Только на следующий день к вечеру Варов добрался к себе домой. Едва переступил порог комнаты, как к нему бросились Наталья Михайловна и Клава. Они тоже многое пережили, переволновались за него. В ту же ночь в назначенный час Клава передала в Москву привезенные Варовым сведения.

Задание это было важным и сложным. Варов помнил и думал о нем, еще когда они были в Киеве.

Варов любил, чтобы всегда и во всем была ясность и четкость. Когда накануне отъезда он зашел к начальнику отдела, то попросил по возможности полнее обрисовать подробности. Подполковник чуть заметно улыбнулся и ответил:

— Что я могу уточнить по этому вопросу? Имеются данные, будто в районе Винницы находилась какое-то время ставка гитлеровского главного командования на советско-германском фронте. Возможно, она находится там и сейчас. Несомненно, что Гитлер бывал там со своей свитой. — Подполковник умолк, достал тонкую папку с документами. — Вот, товарищ Варов, и требуется выяснить, где это логово находится. Не вообще в районе, а точные координаты, подходы и подъезды. И, разумеется, все, что с этим связано: охрана, режим, лица, допущенные к посещению. Идеальный вариант — если вы сумеете туда проникнуть.

— Понятно, товарищ подполковник. Есть ли что-нибудь по этому делу? — поинтересовался Варов.

— Дотошный ты человек, Василий Тимофеевич — полушутя-полусерьезно сказал начальник отдела. — Что у нас есть, я тебе в основном сказал; что получим — проинформирую потом. А сейчас возьми вот, прочти.

Варов принял от начальника отдела тонкую папку осторожно, впился глазами в лежавший сверху документ.

Там сообщалось, что в сентябре 1942 года в расположение партизанских отрядов Героя Советского Союза Емлютина прибыл человек, который проделал большой и сложный путь с Правобережной Украины в брянские леса и преодолел на своем пути немалые трудности. Человек этот был оборванный, голодный, смертельно усталый и прибыл к партизанам по поручению Винницкой подпольной партийной организации для установления связи с Большой землей. Он сообщил, что со второй половины июня 1942 года в Виннице находится ставка верховного командования германских вооруженных сил. Документ фиксировал: «Подготовка к переезду ставки в Винницу началась еще в декабре 1941 года. Укладывались подземные кабели и подвешивались толстые кабели на столбах взамен воздушных проводов. Вокруг Винницы к концу мая завершено строительство железобетонных укреплений, осуществлявшееся военнопленными под руководством специалистов из организации „Тодт“. На окраине села Стрижавки, в восьми километрах от Винницы, построен новый аэродром. Расширен старый в селе Калиновке. Из сел Стрижавка, Михайловка, Калиновка, Пятничаны, а также из прилегающих к городу хуторов жители выселены, там размещены немецкие гарнизоны.

10-15 июня 1942 года в Виннице был Гитлер и Геринг».

Варов взял второй документ.

Пленный Вернер Генер, унтер-офицер 11-й роты строевого полка особой дивизии «Великая Германия», рассказал: «Я служил писарем в штабе коменданта личной охраны Гитлера с января 1942 года. Когда я приехал в ставку Гитлера, она помещалась около Растенбурга, в Восточной Пруссии, и называлась „Вольфшанце“. В июне ставка переехала в район Винницы, куда-то севернее, к лесу. Точно я не знаю где, так как меня из Растенбурга направили в другую часть».

В третьем документе было сказано:

«Военнопленный лейтенант эскадрильи истребителей „Удот“ граф фон Эйнзидель сообщил, что командир его эскадрильи обер-лейтенант Бауэр 24 июля летал из Тацинской в Винницу в ставку верховного командования за получением ордена „Дубовой ветви“ к рыцарскому кресту».

Последней была небольшая справка, в ней указывалось:

«1. Возвратившийся из Винницы в июне 1942 года связной сообщил, что лично наблюдал в окрестностях города строительство дотов, дзотов, подземных ангаров и маскировочные работы.

Винницкий парк культуры почти полностью уничтожен, все деревья использованы для сооружений. Из окрестных сел выселено население.

2. Из Лондона в августе 1942 года сообщили, что, по полученным данным, ставка верховного командования Германии на востоке находится в Виннице.

3. В сентябре 1942 года перехвачена радиограмма, из которой видно, что в районе Винницы находится главное командование сухопутных сил Германии.

4. Получены данные, что 30 июля с юго-западного направления на Брест по железной дороге проезжал Геринг со свитой»…

— Прочитал? — спросил подполковник, когда Варов возвратил ему папку. — Интересно?

— Прочитал, интересно, — в тон ему ответил Варов.

— Вот, дорогой мой Василий Тимофеевич, сам понимаю, что мало и неконкретно, но пока большим не располагаю. Остальное требуется уточнить. Как это сделать? Будешь решать на месте. Вывески, конечно, там не будет. Да и Гитлер со своей камарильей, по-видимому, бывает там редко. Но если там расположен штаб оперативного руководства войсками на восточном фронте, то признаки будут. А какие признаки, ты сам знаешь, учить мне тебя нечего.

Да, легко сказать «будешь решать на месте». Попробуй тут реши. По-видимому, исходить нужно из тех данных, с которыми ознакомил его начальник отдела. Прежде всего приглядеться как следует к самой Виннице, к селам Стрижавке, Калиновке, Михайловке, к хуторам около этих сел. Местные жители должны знать кое-что, ведь не скроешь от людских глаз такое сооружение…

— Нужно понаблюдать за шоссе Винница — Житомир, организовать там засаду, взять «языка», — предложила Наталья Михайловна, когда Варов поделился с ней своими соображениями. — Конечно, нам самим этого не сделать. Договоримся с местными товарищами.

— Вообще-то мысль хорошая. Но понимаешь, Наташа, я хотел бы вначале послать надежного человека в Винницу. Хорошо бы найти местного, из Винницы или из близких сел. Разведать обстановку.

— Если ты не возражаешь, я сама съезжу в Винницу, там у меня была дальняя родственница. Насчет близлежащих населенных пунктов… можно ведь договориться с командиром отряда. Благо ты с ним сегодня встречаешься.

Наталья Михайловна побывала в Виннице не один раз. Кое-что узнала через родственницу. Но этого было недостаточно. Она обошла пешком весь город, посмотрела все своими глазами. В Виннице дислоцировались гитлеровские воинские части, размещались кое-какие учреждения. Но все это было не то. Признаков нахождения большого штаба, каким, по ее мнению, должна быть ставка, в городе не было. В разговоре с надежными людьми удалось установить, что хотя бы отдаленно напоминавшего штаб сооружения в Виннице не было с самого начала оккупации. Но за городом, в лесу, близ села Коло-Михайловки, находится запретная зона. Там проводилось большое строительство, работало много военнопленных, которых привозили из винницкого лагеря. Сейчас этот район сильно укреплен, там стоят войска, посторонних никого не пускают. Об этом в городе знали многие. Но что там — обычный ли гарнизон, воинские ли склады, санаторий, штаб армии, ставка, — никто не знал. Во всяком случае, не знали те, с кем встречалась Наталья Михайловна.

Добытые Натальей Михайловной сведения о воинских частях, гарнизонах, аэродромах, передвижениях войск, об обстановке передавали радиограммами каждый раз после ее возвращения из города. Передали и свое предположение об объекте в районе села Коло-Михайловки. Но точно еще сказать не могли, не хватало данных. Нужно было еще и еще работать над этим вопросом, использовать для этого и другие источники информации…

Партизан Сашко Кваша был родом из села Бондари и поэтому охотно откликнулся на просьбу Варова побывать в родных местах и выполнить ответственное задание.

Поначалу Сашко не знал, зачем его вызывает командир отряда, но когда вошел в землянку и увидел за столом, кроме командира, еще какого-то представительного дядьку, сразу понял, что дело серьезное. Командир сказал:

— Вот, Сашко, знакомься. Василий Тимофеевичхочет с тобой поговорить. Выслушай внимательно, как следует запомни и выполни все так, чтобы мне за тебя не пришлось краснеть.

— Есть, — громче, чем нужно, сказал Сашко.

— Ну, вы тут беседуйте, а я пойду, — сказал командир. — Разведчиков сейчас отправляю на задание, надо проверить готовность.

Крепко пожав протянутую руку Василия Тимофеевича, Сашко сел рядом, на табуретку, где только что сидел командир.

Василий Тимофеевич говорил тихим голосом, внимательно глядя в глаза Сашка. Он поинтересовался, где Сашко родился, где жил, кто его родители, давно ли в отряде, какие выполнял задания. Сашко подробно рассказывал о себе. Родился он в Бондарях, вернее, на хуторе около Бондарей. Жил с отцом и матерью, ходил в школу, а после школы пас коров — свою и тетки, родной сестры матери. Окончил семь классов. Учебу продолжил в Виннице, потому что в селе только семилетка. А хотелось после школы поступить в институт, выучиться на агронома. Но тут началась война, и все пошло кувырком. Оккупанты начали что-то строить в лесу, рядом с Бондарями и Коло-Михайловкой. Стали всех выгонять из села. Брать разрешали только то, что унесешь. Отец что-то заспорил. Тогда фашист наставил автомат и дал очередь. Убил сразу отца и мать. Сашко не было дома, он купался на речке. Когда прибежал домой, отец и мать лежали во дворе, соседи накрыли их рядном. Ночью он с хлопцами похоронил своих родных, поплакал на их могиле и ушел куда глаза глядят. Дня три бродил по лесу сам не свой, потом подался в Гайсин, к дядьку. Дядько и привел Сашка в партизаны. Вначале он колол дрова для кухни, носил воду. Был ездовым. Но потом Сашко добыл себе автомат и гранаты, спрятал их, чтобы не отобрали. Раз поехал с одним партизаном за водой для кухни, не утерпел, сунул автомат в солому на повозке. По дороге наткнулись на двух фашистов, те возились с мотоциклом, схватились за автоматы. Одного пришлось прикончить, другого вместе с мотоциклом привезли в отряд. Дядько — он уже стал командиром — похвалил обоих и приказал выдать Сашку винтовку, Сашко засмеялся и сказал:

— Не треба, дядьку, я уже достал оцю штуку, — вынул из повозки автомат.

— Ох, выпросишь ты у меня, Сашко, по одному месту, — хмыкнул дядько в усы, а потом добавил уже строго: — Больше я тебе не дядько, а товарищ командир…

Что было потом? Потом Сашка стали брать на задания. Взорвали несколько мостов, пустили под откос один эшелон. Вели бои с карателями. Как-то раз Сашка взяли в разведку, так и закрепили его за разведчиками. Страшно? Было страшновато вначале, а потом притерпелся, страх прошел.

— Ну хорошо, товарищ Кваша, — сказал Василий Тимофеевич, не подозревая, что по фамилии Сашка еще никто не называл в отряде. — Задание, которое мы вам поручаем, очень ответственно. Согласны ли вы выполнить его? Подумайте хорошенько. — Василий Тимофеевич как-то уж очень тепло посмотрел парню в глаза, положил свою большую ладонь на его плечо.

— Я согласен, Василий Тимофеевич, — твердо ответил Сашко.

Сашко долго не возвращался. На одиннадцатый день, на рассвете, он пришел в отряд. Коротко доложил командиру о результатах и, позавтракав, мгновенно заснул в землянке. Лишь поздно вечером Сашко встретился с Василием Тимофеевичем на дальнем маяке. Проговорили до самого утра. Василий Тимофеевич исписал целый блокнот, а когда прощались, он обнял Сашко, как сына, и расцеловал.

Всю дорогу в отряд Сашко напевал песни. Несмотря на бессонные ночи, валившую с ног усталость, у него было отличное настроение. С заданием он справился, по словам Василия Тимофеевича, прекрасно. Хотя Василий Тимофеевич и не говорил ему, кто он, но Сашко не такой уж простак, чтоб не догадаться. И вопросы его интересуют не простые: воинские части фашистов, штабы и даже штаб-квартира самого Гитлера. Сашко, конечно, не знал, но вполне допускал, что Василий Тимофеевич прибыл сюда или от командования фронта, или даже из Москвы.

А Варов в это время делился своими впечатлениями от поездки с Натальей Михайловной и Клавой.

— Откровенно говоря, — размышлял он, — я не ожидал, что этот Сашко так сработает. Ведь мальчишка еще. Ну сколько ему? Шестнадцать?

— Мал золотник, да дорог, — улыбнулась Наталья Михайловна.

— Дорог, — подтвердил Варов. — Ну что, радиограмма готова?

— Готова. — Наталья Михайловна передала Варову исписанные листы.

— Как там у нас с питанием, Клава?

— Питание пока есть, Василий Тимофеевич, но на всякий случай надо запросить, чтобы прислали со следующим самолетом.

— Хорошо. Тогда за дело?

Когда суммировали данные, собранные Варовым, Сашко и Натальей Михайловной, увидели, что получилась неплохая картина.

Прежде всего добытые данные свидетельствовали о том, что гитлеровской штаб-квартиры в самой Виннице нет. По всем признакам она находилась в запретной зоне, в восьми километрах севернее города, в лесу, близ села Коло-Михайловки. Подтвердить, что именно находится в этом лесу, могли только пленные. Но такого пленного еще предстояло захватить. С этим и отправился Варов к партизанам, взяв с собой справку и другие разведданные, которые улетавший на рассвете самолет должен был доставить по назначению, в Центр.

В справке по гитлеровской ставке были подробно изложены все данные, касающиеся запретной зоны и истории ее возникновения.

Вскоре после оккупации Винницы, примерно во второй половине августа 1941 года, рядом с селом Коло-Михайловкой появилась специальная группа гитлеровских военных специалистов. Спецы осмотрели лес и прилегающую к нему местность, провели съемочные и планировочные работы. В лесу и на опушке наметили строительные площадки.

Жителей окружающих сел, которые раньше пасли скот, косили траву, собирали в лесу сушняк для топлива, ягоды и грибы, не пускали даже на опушку. Но работавшие в поле крестьяне могли видеть, что делали в их лесу чужие люди. Пронырливым мальчишкам удавалось проникать и в лес.

В начале сентября прибыла большая команда оккупантов в черных мундирах с черепом и скрещенными костями на пилотках и фуражках. Это были эсэсовцы. Они заняли лучшие дома в селах, лес и прилегающую местность объявили запретной зоной. Жителей села Бондари переселили в Стрижавку. Затем пригнали крупную, в несколько тысяч, партию военнопленных из винницкого лагеря, которых загнали в скотные дворы колхозов Коло-Михайловки и Стрижавки. Там они и жили под открытым небом — оборванные, обросшие, голодные, под усиленной охраной. Крестьяне попытались было чем-нибудь их подкормить, дать что-нибудь из одежды, но охранники в черных мундирах не подпускали и близко к заборам с колючей проволокой, за которыми находились пленные.

На работу военнопленных выгоняли часов в пять утра, возвращались они в одиннадцать вечера. Ходили слухи, будто бы строили они какие-то убежища, укрепления, подземные сооружения, бункеры. Многие не выдерживали, от голода, непосильно тяжелой работы, жестоких побоев гибли ежедневно десятками. Умерших на телегах свозили к силосным ямам на окраине Коло-Михайловки и туда сваливали. Ямы оставляли открытыми. Их не успевали закапывать, так как туда непрерывно шел поток погибших. Около двух тысяч военнопленных были погребены в силосных ямах за время строительства. Потери постоянно пополнялись за счет военнопленных винницкого и других лагерей. В разгар строительства на работах было занято около десяти тысяч военнопленных.

После окончания работ, примерно в апреле 1942 года, всех оставшихся в живых военнопленных не возвратили в лагеря. Прошел слух, что их расстреляли…

Одновременно с началом строительства вокруг леса в радиусе до пяти километров были оборудованы наблюдательные посты, окопы, огневые позиции для орудий и пулеметов. День и ночь всюду сновали патрули. Мосты и перекрестки дорог от Винницы до Калиновки усиленно охранялись.

Гестапо с помощью местных старост и полицаев взяло на строгий учет жителей близлежащих сел — Коло-Михайловки, Стрижавки и Бондарей. На каждого жителя заполнялась анкета с подробными биографическими данными и выдавался пропуск.

Жителям запрещалось оставлять на ночлег кого бы то ни было, даже близкого родственника или знакомого из той же деревни.

Все дома пронумерованы, перед входом в каждую квартиру вывешивались списки проживающих с указанием их фамилий, имен, отчеств и дат рождения. Портим спискам полицаи и старосты при обходе домов проверяли всех жильцов дома.

Летом же 1942 года жителям запретили производить работы на прилегающих к лесу полях. То, что было посеяно раньше, убрали сами гитлеровцы. Скошенный хлеб перевезли в село, заставили крестьян обмолотить, потом зерно забрали и увезли.

Ходили слухи, что в Винницу приезжал Гитлер и еще кто-то из большого начальства. Где они останавливались, сколько здесь пробыли — никто из местных жителей не знал, даже те, кто служил у гитлеровцев и располагал более полной информацией.

Обобщая собранные данные, Варов напряженно думал: была ли это ставка, или она находилась в другом месте?..

Каждый день разведчики отряда ходили на задание с надеждой добыть нужного Варову «языка».

Мечтой о таком «языке» группа Варова жила с тех пор, как обосновалась на Винничине. Варов почти три недели находился в лесу, у партизан. В отряд партизанские разведчики Цывинского за это время доставили четырех пленных, захваченных в разных местах, в том числе недалеко от Винницы. Пленные охотно рассказывали о расположении своих частей, их численности, вооружении, сообщали сведения о командовании. Некоторые даже знали, какие задачи стоят перед их подразделениями и частью. Но ничего не ведали о запретной зоне, потому что никогда там не бывали.

Наведался Варов и в другой отряд, действовавший в радиусе нескольких десятков километров от Винницы. Группе разведчиков этого отряда удалось организовать засаду на окраине города. Варов сам участвовал в разработке операции. На вторые сутки, когда начали сгущаться сумерки, вдалеке показалась легковая машина. Хотели взять ее пассажиров бесшумно, но сидевший на заднем сиденье офицер, открывая дверцу машины, дважды навскидку выстрелил в разведчика. Он умер по пути на базу на самодельных носилках, которые наспех соорудили партизаны из жердей и плащ-палатки. В короткой схватке разведчики убили трех гитлеровцев и одного взяли в плен.

Пленным оказался штурмбаннфюрер СС, майор охранной полиции. Казалось бы, важная фигура. Но вскоре пришлось разочароваться. Гитлеровец служил в полевой жандармерии, только не в Виннице и не в запретной зоне. Он командовал батальоном полицейского полка, дислоцировавшегося в районе Киева. В Виннице был проездом. О запретной зоне ничего не знал.

Сказать, что «командировка» Варова к партизанам была неудачной, несправедливо. Он привез много весьма ценной информации и несколько документальных материалов. Но главная цель, ради которой он оставил группу на несколько недель и отправился к партизанам, осталась недостигнутой. И это не давало ему покоя.

Наталья Михайловна и Клава обрадовались, когда Варов наконец возвратился. Целых три недели они не знали о нем ничего. Василий Тимофеевич тоже был рад встрече с боевыми подругами.

Поужинали вместе. Долго сидели, разговаривали, рассказывали о новостях.

Уже сладко посапывала на кровати Клава, крепким сном уставшего человека спал за перегородкой Василий Тимофеевич. А Наталья Михайловна все не могла уснуть, думала. Лезли всякие мысли в голову. Она не помнила точно, когда это произошло, но однажды оба — и Варов, и она — поняли, что любят друг друга. Не ко времени вспыхнула эта любовь, не на войне бы заняться согревающему душу костерку… Но и поделать с собой Наталья Михайловна ничего не могла.

Лежа в безмолвной тишине комнаты, она перебирала в памяти события последних недель. Ей отчего-то казалось, что за последнее время Варов к ней охладел. А может, просто устал, закрутился, одолели заботы? Если раньше она боялась сближения с ним, старалась отсрочить объяснение, то сейчас она опасалась другого: как бы не загасил робко вспыхнувшее пламя любви беспощадный ветер военной поры… Варов сам начал разговор, первый объяснился ей в любви. Порешили на том, что сейчас менять ничего не будут, а по возвращении в Москву все оформят по закону и станут мужем и женой.

«Я знаю, ты меня простишь, Степан, — мысленно обращалась она к потерянному мужу. — Я бы тебя простила. Бог свидетель, я тебя любила, я тебя люблю и сейчас. Но тебя нет и не будет никогда. Я тебя ждала, все время думала о тебе, ждала хоть какой-нибудь весточки, надеялась. Но о тебе сообщили лишь одну весть — последнюю…»

Наталье Михайловне было известно, что погранотряд, в котором муж служил в должности коменданта участка, долго удерживал линию границы. Но силы были слишком неравны. Мало, очень мало осталось пограничников в живых…

Однажды, когда Наталья Михайловна готовилась к новому заданию и жила в Москве, ей позвонил дежурный по управлению погранвойск и сказал, что ее хочет видеть бывший сослуживец мужа. Через сорок минут в номер Натальи Михайловны вошел полковник Абросимов. Наталья Михайловна знала Николая Сергеевича — он прибыл на западную границу с Дальнего Востока за несколько месяцев до войны, вступил в должность начальника отряда.

Увидев Абросимова, Наталья Михайловна растерялась. Прихрамывая, Абросимов подошел к Наталье Михайловне, подал левую руку. На правой, висевшей неестественно прямо вдоль туловища, глянцевито чернела кожаная перчатка. Наталье Михайловне бросилась в глаза его бледность, по-видимому, полковник лишь недавно выписался из госпиталя.

По тому, как он посмотрел ей в глаза, как бережно усадил в кресло и сам опустился на стоявший рядом стул, она сразу поняла: случилось то, чего так боялась все это время, мысли о чем упорно гнала от себя. Поняла, и все внутри напряглось, закаменело. Она умоляюще смотрела Абросимову в глаза и ждала, что он скажет.

— Мужайтесь, Наталья Михайловна. Нет больше Степана Леонтьевича… Капитан Луцкий погиб в бою.

Наталья Михайловна сидела неподвижно.

— Когда, где? — тихо спросила она.

Полковник рассказал о тех тяжелых боях, которые вел личный состав отряда. Особенно стойко оборонялась комендатура во главе с капитаном Луцким. Все меньше оставалось бойцов в строю, кончились боеприпасы, а комендатура продолжала отбивать атаки наседавших фашистов. На рассвете Луцкий собрал всех бойцов и командиров, которые могли держать в руках оружие, атаковал гитлеровцев, занявших часть поселка и железнодорожную станцию. Застигнутый врасплох, враг понес большие потери. Пограничники тоже оставили на поле боя многих своих товарищей. В этом бою они потеряли и своего командира. Смертельно раненный в грудь, истекая кровью, он медленно опустился на перрон, уже освобожденный от гитлеровцев. Пограничники перенесли своего командира в сквер.

— Когда я подошел, — тихо продолжил Абросимов, — он был еще жив, попытался что-то сказать. Я нагнулся к нему. Боец, бинтовавший грудь, приподнял ему голову.

— Приказ выполнил… Наташе передайте… Позаботьтесь о сыне, — только и успел сказать он.

Похоронили капитана Луцкого в братской могиле, в сквере. А вечером вынуждены были оставить поселок и перейти на новый рубеж.

— На другой день ранило и меня. Долго провалялся в госпиталях… — Абросимов нахмурился. — Так что извините, дорогая Наталья Михайловна, не мог увидеть вас раньше…

— Спасибо вам, дорогой Николай Сергеевич, спасибо за все, — Наталья Михайловна припала к его груди и горько зарыдала.

После встречи с полковником Абросимовым она заболела и неделю не вставала с постели. Все время перед глазами стоял Степан. Она старалась припомнить его лицо, голос, походку. Вспоминала и себя — еще юную, в ситцевом платье…

Вот она, студентка педучилища, приехала к сестре, которая была замужем за командиром-артиллеристом. Вечером пошли на концерт в гарнизонный клуб. Муж сестры вдруг куда-то исчез, но перед началом концерта подошел с молодым командиром-пограничником, познакомил. Тот назвался Степаном. Потом сестра проговорилась, что ей давно нравился Степан, и поэтому она решила познакомить с ним Наташу. Степан проводил Наташу до дома, где сестра жила на квартире. Сели на скамейку и не заметили, как проговорили чуть ли не до утра… Потом Наташа стала часто приезжать к сестре. Она не скрывала, что скромный, даже застенчивый офицер-пограничник ей нравится. Он был малоразговорчив, но Наташе с ним было совсем не скучно. Приглянулась и Степану черноокая Наташа, очаровала красивыми пышными волосами и тонким станом. Редкие встречи превратились для обоих в чудесные праздники, а дни разлуки тянулись томительно медленно.

Через полтора года Наташа окончила училище, стала работать в школе учительницей, и они поженились. Жили на частной квартире, в маленькой комнатке, в приграничном поселке, где служил Степан. Родился сын, назвали его Женей. Они любили друг друга неброской, настоящей любовью, Степан называл Наташу звездочкой, часто говорил ей: «Ты же моя зирочка вечирняя».

Сейчас, когда Наталья Михайловна ставила рядом со Степаном Варова, мысленно сравнивала их, почему-то всегда предпочтение отдавала Степану. Василий Тимофеевич был красивый, высокий, с копной густых темных волос, мужественный и ласковый. Жизнь у него не удалась. Он давно разошелся с женой, да так и не женился больше. Наталья Михайловна чувствовала, что с самого первого дня их знакомства он был к ней неравнодушен, хотя долгое время это скрывал. Держал себя деликатно, не навязывался. Но повседневная совместная работа, сама обстановка сближали. Радости и горести, трудности и постоянная опасность — всего перепадало поровну. Наталья Михайловна вдруг с удивлением обнаружила, что Варов ей небезразличен. Она скучала по нему и не находила себе места, когда он долго не возвращался с задания. Но стоило ей подумать об этом новом чувстве к Василию Тимофеевичу, как перед глазами вставал Степан с его понимающим, чуть насмешливым взглядом, и чувство тускнело, становилось неопределенным. Все-таки Степан был первой и большой ее любовью, и часто потихоньку, чтобы никто не замечал, Наталья Михайловна плакала. Но время шло, жизнь брала свое. Объяснение Варова в любви и радовало ее, и пугало, не давало покоя…

…Сон подкрался незаметно. Наталью Михайловну будто кто-то толкнул. Она открыла глаза, прислушалась. По-прежнему спала Клава, похрапывал Василий Тимофеевич. Ей показалось, что снаружи раздались и тут же затихли легкие шаги. В окно негромко постучали. Наталья Михайловна прильнула к стеклу, спросила:

— Кто там?

— Покличьте Василия Тимофеевича, — почти шепотом попросили с улицы.

Наталья Михайловна обернулась. Варов уже сидел на кровати, спустив ноги на пол. Вот он накинул на себя плащ, вышел в сени. Наталья Михайловна слышала за дверью приглушенный шепот. Потом стукнул засов, и Варов вернулся в комнату.

— Наташа, дай мне, пожалуйста, что-нибудь с собой в дорогу. Меня ждут.

— Что случилось, Вася? Кто приходил?

— Ничего не случилось, — спокойно ответил Варов. — Приходил связной от Зайкова, они взяли какого-то гитлеровца. Есть интересные новости для нас. Я должен идти.

Варов быстро оделся, засунул в карман краюху хлеба, кусок селянской колбасы и направился к выходу. У дверей он обернулся. Наталья Михайловна стояла посреди комнаты и грустно смотрела ему вслед. Варов порывисто приблизился к ней, ласково, очень бережно взял за плечи и поцеловал.

— Береги себя, — скорее догадался по движению губ, чем услышал напутствие Натальи Михайловны.

— Все будет хорошо, мой боевой друг, жена моя, — ответил он дрогнувшим голосом.

Дверь за Варовым закрылась. Стихли шаги. Наталья Михайловна все стояла посреди комнаты, не в силах сдвинуться с места. Из-за туч вышла полная луна, поток зыбкого света хлынул в окно, осветив одиноко стоявшую в темной комнате женщину. Она думала о Варове, который стал ей так дорог за последнее время и которого неотложные дела заставляли покидать близких людей, идти в неизвестность, в ночь…

Варов был человеком сравнительно молодым, сильным, выносливым. Усталость одолевала его редко. Но в этот раз он чувствовал себя смертельно уставшим. Во всем теле ощущалась свинцовая тяжесть, глаза слипались. Он механически передвигал ноги, часто натыкался на идущего впереди связного. Дождь лил не переставая. Под ногами чавкала грязь.

Солнце с утра не показывалось. Кругом стояли мрачные, уже тронутые дыханием осени, мокрые деревья.

Варов не знал этот партизанский отряд, и путь, по которому его вел связной, был ему незнаком. Он дважды встречался у Цывинского с командиром отряда, а так поддерживал с ним контакт через связных.

— Вот мы и дома, — сказал связной, полуобернувшись к Варову. Во после этого они прошагали еще минут двадцать, прежде чем раздался оклик:

— Стой, кто идет?

Связной назвал пароль, затем подал знак Варову, и они двинулись дальше, пока не очутились в землянке командира отряда Зайкова. Зайков встретил Варова радушно, усадил за стол и начал расспрашивать, как добрались.

— Знаешь что, Зайков, — улыбнувшись, сказал устало Варов, — раз я перед тобой, — значит, добрались благополучно. А сейчас распорядись дать мне какую-нибудь одежду: видишь, с меня течет. Да и голодны мы со связным, как волки.

— Да, да, извини, брат, — смутился Зайков и тотчас отдал необходимые распоряжения.

Переодевшись и плотно поев, Варов на минуту прилег на топчан и мгновенно уснул. Часа через два Зайков тронул его за плечо.

— Ну что, начнем?

— Да, пожалуй. — Варов резко встал, встряхнулся, освобождаясь от разморившего его сна. — Введи меня в курс дела, Зайков, расскажи, где и как вы взяли пленного.

Зайков был кадровым военным. Войну встретил старшим лейтенантом, начальником заставы на западной границе. Его солдаты до конца выполнили свой воинский долг — враг не прошел занятые пограничниками позиции до тех пор, пока последний воин мог держать оружие. Зайкова и двух пограничников почти бездыханными нашли жители соседнего села, отыскали среди убитых. Лечили, чем могли. Один из троих умер, не приходя в сознание. Зайков и боец-пограничник, едва встав на ноги, ушли в лес, к партизанам. Зайков уже два года в партизанском отряде, но по-прежнему носит военное обмундирование и знаки различия старшего лейтенанта. Любит уставной порядок, исполнительность. В разговоре нетороплив…

— После нашей встречи у Цывинского я долго думал, как лучше подступиться к этому заданию. А тут приходит ко мне в землянку начальник разведки и говорит: «Послушай, командир, есть предложение. Мы совсем упустили из виду Глашу. А мне кажется, это ниточка, вернее, ключик к решению данного вопроса».

— Кто такая, эта Глаша? — поинтересовался Варов.

— Полностью, к сожалению, у нас на нее данных не было. Но мы знали, что она, Глаша Хомяк, тридцати лет от роду, смазливая. Работает не то портнихой, не то парикмахершей. Живет на окраине города. Была замужем за каким-то немецким холуем, которого партизаны ликвидировали. Ходит к ней фашист в черной форме, якобы из той части, которая находится там, в лесу, рядом с Коло-Михайловкой.

— Так, ясно. Что же дальше?

— Послали мы связного. Тот вернулся из Винницы через три дня. Доложил, что эсэсовец по-прежнему ездит к Глаше, иногда, по субботам или воскресеньям, остается у нее на ночь. Имеет чин капитана, занимает должность помощника коменданта в запретной зоне. Глаша хвалилась подружке, что ее Отто очень щедр, возит ей подарки, продукты, любит ее и обещает после войны на ней жениться.

— Ну и как вы его взяли? — в нетерпении спросил Варов.

— Создали две группы — захвата и прикрытия. Переодели всех в гитлеровскую форму. Устроили засаду на квартире у Глаши в субботу. А он, как назло, не приехал. Пришлось ребятам сутки сидеть взаперти. Конечно, поволновались. Но все обошлось. В воскресенье ухажер пожаловал. Скрутили его мои хлопцы, с кляпом во рту выволокли огородами на окраину. Там их ждали с подводой. Прихватили и Глашу на всякий случай. Километров через пять пересадили всех на автомашину — и на базу.

— Смирный попался? — Варов улыбнулся.

— «Смирный». Одному разведчику так дал, собака, ногой в живот, еле очухался парень.

— Как сейчас, успокоился? Что рассказывает?

— Не шибко он разговорчивый. Ну, назвал свою фамилию, возраст, откуда родом и прочее. Твердит все время, что он человек малоосведомленный, помощник коменданта по охране санатория в селе Коло-Михайловке. Вот и все.

— Добре, — как бы подводя итог рассказу Зайкова, промолвил Варов. — Скажи, у тебя хорошее наше обмундирование есть?

— Есть, — с готовностью ответил Зайков, пока что не понимая, к чему клонит Варов.

— Распорядись быстренько: обмундирование выгладить, сапоги до блеска вычистить, ремень с портупеей и твою кожанку — все сюда…

Когда пленного эсэсовца ввели в землянку командира партизанского отряда, он увидел сидевшего за столом черноволосого мужчину, который сосредоточенно читал какие-то бумаги. На нем было добротное офицерское обмундирование, новый ремень с портупеей, на плечи накинута кожаная куртка. Сидевший за столом мельком взглянул на вошедших и снова углубился в свои бумаги. Эсэсовец невольно подтянулся, сделал два шага вперед и остановился. За его спиной безмолвно застыл автоматчик.

Командир партизанского отряда, который уже дважды через переводчика опрашивал пленного, доложил сидевшему за столом:

— Товарищ полковник, захваченный в плен разведчиками моего отряда гауптштурмфюрер Отто Леман по вашему приказанию доставлен.

— Хорошо, — Варов неторопливо взял в руки документы Лемана, пристальным, строгим взглядом посмотрел на пленного. Тот, щелкнув каблуками, вытянулся. Леман почти два года находился в России, немного понимал по-русски. Ему было ясно, что сидящий за столом полковник является или командующим партизанами в этом районе, или же специально приехал из Москвы, чтобы допросить его.

Варов закурил толстую папиросу, протянул пачку Зайкову и переводчику. Предложил закурить и пленному. Эсэсовец взял папиросу, буркнул: «Данке», сел на указанный ему табурет.

— Ваша фамилия, имя, возраст? — негромко спросил Варов.

— Отто Леман, гауптштурмфюрер, помощник коменданта охраны санатория, тридцать три года, — четко ответил пленный.

— Номер части, в которой вы служили? — последовал вопрос…

Опрос пленного закончился только к утру. Дождь перестал. В приоткрытую дверь землянки доносился приглушенный шум проснувшегося партизанского лагеря.

Пленного увели. В землянке остались только Варов и Зайков. Они просматривали записанные показания пленного эсэсовца. Варов отчеркивал наиболее важные места красным карандашом.

«…Севернее Винницы, примерно в восьми километрах, в сосновом лесу, рядом с селом Коло-Михайловкой, в период с сентября 1941 года по апрель 1942 года была оборудована ставка верховного командования германских вооруженных сил на Восточном фронте и штаб-квартира Гитлера…»

…«От шоссе Винница — Житомир, на южной окраине Коло-Михайловки, проложена асфальтированная дорога к центральной зоне, расположенной в центре лесного массива. В начале этой дороги находится контрольная будка с часовыми, при въезде в лес — здание комендатуры. Вся зона разбита на восемь полос. В первых пяти располагаются казармы, склады, баня, штаб комендатуры. Тут же бюро пропусков в центральную зону.

Центральная зона разбита на три полосы и огорожена проволочной сеткой высотой в два с половиной метра и двумя рядами колючей проволоки. Ворота в эту зону охраняются открытыми и скрытыми постами. В центральной зоне находятся помещение штаба, канцелярия Гитлера, гестапо, телефонная станция, жилые дома, спортзал, бассейн, три бомбоубежища…»

— За такой короткий срок настроили чертову уйму всяких помещений и убежищ, — промолвил Варов, затягиваясь папиросой, и продолжил чтение:

«Часть поля, прилегающая к центральной зоне с южной стороны леса, огорожена рвом с пятью рядами спирали из колючей проволоки и противопехотным проволочным забором. Вокруг леса на высоких деревьях через каждые двести метров располагаются наблюдательные посты. По опушке леса — большое количество укрытий, дзотов, пулеметных гнезд и огневых позиций артиллерии. Внутри леса и вдоль опушки высылаются подвижные патрули, а в ночное время им придаются собаки».

«…От главной квартиры Гитлера на Берлин проложено два прямых бронированных кабеля. Один, подвешенный на столбах, связывает ставку с штабом Геринга, который находится в двадцати двух километрах к северу. Линии связи протянуты к Виннице и к аэродрому в Калиновке».

— Слушай, Зайков, может быть, подумаешь насчет этих бронированных кабелей и аэродрома? — предложил Варов.

— Попробуем, — улыбнулся командир отряда.

Варов вновь сел за стол, придвинул к себе показания пленного, подчеркнул еще два абзаца:

«…На опушке леса стоят замаскированные двадцать танков, на огневых позициях — до двенадцати батареи зенитной артиллерии и прожекторные подразделения».

«…Гитлер приезжал в штаб-квартиру несколько раз в мае-июле 1942 года и в июле-августе 1943 года. В этом году в январе был Геббельс, в марте — Розенберг».

Варов устало потянулся. То дело, ради которого его группа преодолела столько трудностей, было сделано.

После освобождения советскими войсками Киева, когда фронт перешел на западный берег Днепра и стал продвигаться к границе, Варову и его боевым друзьям стало работать еще сложнее. Увеличилась плотность вражеских войск, появилось множество крупных и мелких гарнизонов, еще жестче стал оккупационный режим, усилились репрессии и карательные операции против патриотов, сражающихся с фашистами на оккупированной территории.

В селе, где базировалась группа Варова, постоянного гарнизона не было, но последнее время оккупанты стали появляться там чаще и чаще. Иногда останавливались дня на два, на три. Местные полицаи патрулировали в селе круглосуточно. Прислали нового старосту села, а с ним несколько незнакомых полицаев.

Как-то связной, работающий в сельской управе, сообщил, что где-то в окрестностях села работает нелегальный радиопередатчик, а он, староста, не имеет об этом ни малейшего представления. Приказали усилить наблюдение в селе, особенно обратить внимание на приезжих, взять всех на учет, о появлении новых людей в селе или выезде кого-нибудь из села немедленно докладывать в райуправу.

Варов и без того видел: уже вчера за селом стояли две машины с пеленгаторами. Еще раньше наведался и полицай, вначале зашел к хозяину дома, потом к ним. Посидел какое-то время, покурил и молча, не сказав ни единого слова, ушел.

Варов в это время находился в отряде Цывинского. Дома были Наталья Михайловна и Клава. Словно почуяв недоброе, они заблаговременно спрятали радию в погребе, за домом.

Когда рассвело, Наталья Михайловна ушла в одно из дальних сел. Там ей предстояла встреча с нужными людьми, которые могли уточнить данные о недавно раскинутом близ этого села полевом аэродроме гитлеровцев, о количестве и типах базировавшихся на нем самолетов.

Домой она возвратилась на следующий день: Своим походом Наталья Михайловна была довольна: встретилась со связными и получила от них нужную информацию. К тому же удалось достать кое-что из продуктов. Но на душе было неспокойно, тревожные мысли не выходили из головы. Волновалась за сына, от которого давно не получала вестей. Волновалась за Василия Тимофеевича. Переживала, как там у Клавы?

Наталья Михайловна машинально посмотрела на окно и не поверила своим глазам: условного знака на месте не было. Домой идти было нельзя. Она в растерянности стояла и смотрела туда, где Клава должна была поставить этот знак, потом повернулась и медленно пошла в обратную сторону. Ей нужно было засветло дойти до маяка, одолев расстояние в пятнадцать километров.

Солнце уже заходило за невысокий лес, когда Наталья Михайловна подошла к маяку. На маяке дежурили три партизана. Это были простые сельские хлопцы. Один колол дрова у сарая, другой поил лошадь у колодца, третий отдыхал в хате. Жарко топилась печь, возле нее хлопотала пожилая женщина, да еще на лавке чистила картошку девочка лет десяти-двенадцати.

Наталья Михайловна назвала пароль парню, который поил лошадь. Приняли ее как родную, хотя раньше они никогда не встречались. Устав с дороги, она сразу же полезла на печку, незаметно уснула. Ее будили ужинать, но она отказалась, вяло, чуть слышно шевеля губами и слабо мотая головой.

А на следующий день на маяк пришел и Варов. Он был по-особенному сосредоточен, хмур и деловит.

— Центр приказал немедленно уходить из села. Будем продолжать работу, находясь в отряде Цывинского. С командованием отряда все обговорено, — сказал Варов, когда они остались одни.

— Я пойду в Воронец, — не отвечая Варову, сказала Наталья Михайловна. — Как-нибудь проберусь к своей знакомой, попрошу ее узнать, что случилось.

— Что это даст? — задумчиво спросил Варов. — Ты не успеешь войти в село, как тебя схватят.

Он стоял у окна и нервно курил.

— Завтра у меня встреча со связным, возможно, он что-нибудь знает.

Связной знал все или почти все. Днем в Воронец приехали на легковой машине гестаповцы, вызвали старосту и старшего полицая. Старший полицай — выскочил от них, как из бани, вызвал еще двух полицаев, и они ушли. В этот День в селе арестовали девять человек, в том числе и Клаву. Сразу же всех под усиленным конвоем полицаев отправили в город. В доме, где жили Варов и его помощницы, был обыск. Полицаи ничего не нашли. Хозяина и хозяйку дважды вызывали в сельуправу, расспрашивали о квартирантах. В комнате и сейчас дежурят два полицая, ожидают их возвращения. Вчера связной ездил в город, узнал, что арестованных препроводили в тюрьму. Какова судьба Клавы, жива ли она — он не знал…

Утром Варов и Наталья Михайловна покинули маяк и отправились на базу партизанского отряда Цывинского. Добрались благополучно. Штаб отряда оставался на старом месте. Почти все партизаны находились на боевых позициях. Но сегодня каратели не показывались. Видно, отбили им охоту соваться в лес. Может быть, и другое — зализывали раны и готовили новую операцию. Партизаны тоже не теряли времени даром: приводили оружие в порядок, запасались боеприпасами. Для раненых оборудовали подальше от боевых порядков нечто вроде полевого госпиталя — несколько больших землянок. Подобрали новое место для приема самолета, который обещали прислать с Большой земли.

В штабе удивились, увидев Варова и его спутницу. Казалось, все пути к партизанам были перекрыты карателями.

— А мы по воздуху, — отшутился Варов, хотя ему было не до шуток.

— Это хорошо, что есть возможность пройти, — заметил начальник штаба. — Думаем послать своих представителей в соседние отряды для организации взаимодействия. Тяжко одним, да и боеприпасы кончаются. Нужно объединить усилия.

— Есть данные, что пойдут еще? — спросил Варов.

— Да, есть. Но, по всей вероятности, применяют иную тактику: не лезть в лоб на наши оборудованные Позиции, а просачиваться, окружать и уничтожать каждый отряд в отдельности.

— Сниматься не собираетесь?

— Куда же сниматься! Раненых вон сколько… Придется денек-другой повременить. Самолет должен прилететь. Хоть часть раненых возьмет, да и подбросит кое-что. Нужно продержаться, Зайков с отрядом должен подвинуться поближе к нам. Да и разведчики наши вот уже неделю находятся в Виннице и Немирове. Ждем их со дня на день.

— Будь другом, — оживился Варов, — дай мне знать, когда возвратятся. Клаву, радистку мою, арестовали и увезли куда-то. Может быть, прояснится, что с ней и где она находится.

За Варовым в землянку пришел посыльный.

— Вас приглашает к себе начальник штаба, — сказал он.

— Вернулись разведчики, — невесело сообщил Варову начальник штаба. — Иди к начальнику разведки. Я — к командиру.

В штабной землянке сидели начальник разведки отряда и с ним двое мужчин. Варов поздоровался.

— Вот тут какая петрушка, товарищ Варов, — сказал начальник разведки. — Разведчики увидели на полустанке, километрах в двенадцати отсюда, товарный поезд. Охрана была небольшая, и мои хлопцы решили их потревожить. Так вот, в поезде оказались люди, в основном девушки и десятка два мужчин. Их, значит, направляли в Германию, в рабство. Среди мужчин — двое жителей из села Воронец. Вот они перед тобой.

Сидевшие на топчане мужчины жадно затягивались партизанским самосадом. Лет им было по тридцать-тридцать пять, но лица их обросли и осунулись. Видно, несладко им пришлось в эти несколько дней в фашистской неволе.

Они рассказали, что взяли их в прошлую субботу, среди бела дня. За что — сами не знают. Два полицая с, винтовками отвели в сельуправу, где уже сидело несколько женщин и два мужика. Через час или два всех вывели на улицу и под конвоем повели в город, в тюрьму, часа три продержали во дворе, потом начали загонять по камерам. Размещали всех вместе — мужчин и женщин. Потом начались допросы. Спрашивали о партизанах, о каком-то радиопередатчике. Пытали…

— Послушайте, среди вас была девушка по имени Клава? — не удержался Варов. — Она приезжая, небольшая такая, беленькая.

— Була така дивчина, як вы говорите, — сказал тот, что молчал все это время. — Вона не из нашего села, но жила в селе, кажись, с лета. Расстреляли ее фашисты во дворе тюрьмы на вторую же ночь. Тогда многих расстреляли. Из Воронца только мы с ним остались. А утром зараз всех погрузили в вагоны и хотели отправить в Германию, да вот партизаны, спасибо им, освободили.

— Она, случайно, ничего вам не говорила и не передавала?

— Передавать вроде ничего никому не передавала, а как уводили из камеры, громко сказала: «Родным моим сообщите в Воронце, что все в порядке, фашисты ничего не знают, но пусть уходят из села». И еще повторила: «Слышите, пусть уходят».

— Ее вызывали на допрос чаще других. Били ее там очень.

— Да, особенно на последнем допросе. Вернулась сама не своя, не могла стоять на ногах. Женщины ее все поддерживали под руки…

4. Последний бой Варова

Бой вспыхнул на рассвете. Начался он артиллерийским обстрелом партизан. Снаряды ложились в стороне от лагеря и особого вреда не причиняли. Но обстрел был сильный и длился минут двадцать.

Все, кто мог держать в руках оружие, отправились в боевые порядки, в окопы и щели. В штабе остались только дежурный да связисты. Наталья Михайловна получила автомат и тоже хотела уйти вместе с Варовым на позиции. Но он упросил ее остаться у связистов.

Схватив автомат и запихивая на ходу в карманы и за голенища магазины с патронами, Варов отправился с начальником штаба на левый фланг боевых позиций отряда. Когда они вскочили в траншею, первая атака карателей уже была отбита. Враги залегли на противоположной стороне поляны, в кустарнике, и обстреливали партизан винтовочными выстрелами и короткими очередями из автоматов. На правом фланге беспрерывно трещали автоматы и бухали разрывы гранат. Видимо, там каратели сосредоточили основные силы и потому яростно атаковали, но увидеть боя отсюда было нельзя: правый фланг находился за высоткой метрах в семистах.

Варов устроился в окопе поудобнее, наблюдая за кустарником, где засели каратели. Начальник штаба отдавал какие-то распоряжения, но к Варову они никакого отношения не имели. Обстоятельства были для него новыми, отличными от тех, в которых он находился до сего времени, и к ним нужно было привыкнуть. В открытом бою ему еще бывать не приходилось, и он испытывал новое, незнакомое до сих пор ощущение. Страха не чувствовал, но в теле была какая-то непонятная тяжесть и дрожь. Он старался не думать о своих ощущениях, побороть эту неприятную дрожь, стал вынимать из карманов гранаты и магазины и раскладывать их на бруствере своего окопа.

Прибежал посыльный, вызвал начальника штаба к командиру. Тот хрипло крикнул:

— Варов, остаешься за меня, я скоро вернусь!

Когда Варов обернулся, начальник штаба уже приблизился к наблюдательному пункту, где находился командир. Варов не успел еще ничего сообразить, только подумал, что ему делать в роли старшего, как каратели снова пошли в атаку. Вначале они, по-видимому, накапливались там, их черные фигуры мелькали в кустарнике. Потом выскочили на поляну и, растянувшись в цепь, пошли во весь рост на позиции партизан, на ходу стреляя длинными очередями.

Варов на правах старшего приказал:

— Без команды не стрелять! Подпустить поближе, к середине поляны!

Когда наступающая цепь в черных мундирах приблизилась к той черте, которую сам себе наметил Варов, он скомандовал: «Огонь!» — и первый дал длинную очередь по врагу. Заговорила автоматным языком партизанская траншея. Эсэсовцы на какое-то мгновение остановились, но потом снова пошли вперед. С каждой секундой расстояние между ними и партизанами сокращалось. Варов сперва стрелял, а когда фашисты приблизились, взял в руки гранату. Он не сразу заметил, что откуда-то сбоку по вражеской цепи резанул пулемет. Часть карателей залегла, некоторые метнулись в сторону. А пулемет продолжал косить мрачные фигуры в черных мундирах. Какая-то сила вытолкнула Варова из окопа, и он, воскликнув: «За мной, в атаку!» — бросился вперед. Он не оглядывался, но слышал, что следом за ним с криком «Ура!» бежали партизаны. Некоторые из них обгоняли его оправа и слева и уже приближались к кустарнику, в котором перед боем накапливались каратели. Радостное чувство сознания, что бой выигран, охватило Варова и понесло вперед, где затухали последние выстрелы. В это мгновение что-то сильно толкнуло его в грудь, он схватился левой рукой за куст, чтоб не упасть, но земля ушла из-под ног. Держась за гибкие ветки, он медленно опустился на снег. Ему казалось, что невесомые снежинки закружили, завертели его, подняли над землей и понесли куда-то в неведомую темную мглу…

Под вечер хоронили погибших в бою. Вокруг большой, зияющей чернотой ямы партизаны стояли в скорбном молчании. Тут же, у края ямы, стиснув зубы, находилась Наталья Михайловна. Она не плакала. Боль утраты и слезы ушли глубоко вовнутрь, и от этого было особенно тяжело. Она немигающими глазами смотрела поверх свеженасыпанной земли— туда, где на еловых ветках прикрытые плащ-накидками лежали те, кто живым и здоровым встречал сегодняшний день и смотрел на этот лес, смеялся и грустил, шел в атаку и надеялся на победу, кто сегодня отдал самую высокую плату за Родину и победу и уснул сном, после которого нет и не будет пробуждения. Среди погибших партизан лежал и Варов, дорогой ей человек и боевой друг. Она пыталась представить его лицо — глаза, улыбку — и не смогла… Мысли расплывались, не удерживаясь в сознании.

Уже давно партизаны ушли к своим землянкам, а она все стояла у невысокого продолговатого холмика и не могла сдвинуться с места. Подошел командир отряда, обнял ее за плечи, тихо промолвил:

— Пойдемте, Наталья Михайловна, пойдемте. Нужно собираться. Живых ждут дела…

К ночи снег прекратился, тучи постепенно разошлись в стороны, небо вызвездило. Пришел долгожданный самолет, привез боеприпасы, полушубки, продовольствие, принял на борт раненых. С этим рейсом улетала на Большую землю и Наталья Михайловна. Таково было указание Центра, полученное в ту же ночь. В Москве еще не знали всего, что произошло. Руководство Центра благодарило чекистскую группу Варова за проделанную работу и сообщало, что Варов награжден орденом Красного Знамени; Наталья Михайловна Луцкая — орденом Отечественной войны II степени; радистка Клава Король — орденом Красной Звезды. Группе предписывалось возвратиться в Москву с очередным рейсом.

Наталья Михайловна стояла в стороне и смотрела, как партизаны заканчивали погрузку. Они торопились: приближался рассвет, а самолету нужно было незаметно проскочить над оккупированной территорией.

Только что по поляне, на которой стоял готовый к взлету самолет, прошли последние взводы партизанского отряда. Гул их шагов потонул в темноте зимнего леса. Отряду предстояло уйти дальше на запад, в новый район, соединиться с отрядом Зайкова и наносить совместные удары по коммуникациям и узлам дорог отступающего противника.

У самолета появился Цывинский, подошел к Наталье Михайловне.

— Счастливого пути, Наталья Михайловна. Передавайте привет Москве, — сказал он.

Ладонь Натальи Михайловны потонула в большой теплой руке командира отряда.

— Спасибо вам за все, Анатолий Михайлович. Возвращайтесь с победой!

Наталья Михайловна поднялась по трапу, остановилась в проеме люка. Какую-то секунду она смотрела прощальным взглядом на темный лес и на землю, по тропинкам и дорогам которой прошла не один десяток километров, на которой провела не одну тревожную ночь и в которой оставила своих боевых друзей, частицу своего сердца.

В это время заработали моторы, она как бы очнулась от мгновенного забытья и вошла в темное чрево самолета. Кто-то втащил вовнутрь трап и закрыл дверцу. Моторы взревели, самолет тронулся с места, сначала покатился медленно, потом быстрее, тяжело оторвался от земли, поднялся над партизанским лесом и взял курс на восток, где уже обозначилась бледная полоса утренней зари.

ВСТРЕЧА (Вместо эпилога)

И вновь она уйдет легендой в память —

Крылатой чайкой, лилией, волной…

Геннадий Сухорученко

ало-помалу я стал обретать себя. Где я и почему здесь? Передо мною городская площадь. Не Ярмарковая ли? Да, это она. Так, во всяком случае, раньше ее называли местные жители. Несколько крытых рядов — длинные под навесом самодельные столы и такие же самодельные скамейки, у входа на арке надпись: «Колхозный рынок». Время к вечеру, и на рынке малолюдно. В том ряду, где я сижу на скамейке, с противоположного конца две женщины торгуют семечками. Вернее, они сидят со своими мешками, поскольку нет покупателей. Около них стоит, дымя папиросой, дворник — пожилой мужчина в переднике и с метлой. Они о чем-то ведут неторопливую беседу. Неподалеку от меня бродит, вынюхивая, бездомная собака. Пахнет навозом, дынями и еще чем-то рыночным. По улице с грохотом проносятся грузовые автомашины.

Я помню эту площадь давно. Поездки в город, на ярмарку или просто на рынок, были в детстве для меня событием немаловажным. Вставали рано, и меня, еще сонного, одевали, сажали на повозку с сухим ароматным сеном, укутывали большой шерстяной шалью или отцовским пиджаком. Мать садилась рядом, прижимала к себе. Отец брал в руки вожжи, и трогались в путь. Сзади за повозкой шла бабушка и, проводив до ворот, крестила нас, а потом глядела нам вслед, пока повозка не скроется за поворотом. Отец, пока ехали селом, обычно не садился на повозку, а шел рядом, подтыкал по бокам сено или заправлял упряжь. Село в ту пору еще спало крепким предутренним сном. Только сонные собаки и петухи то там, то тут подавали свои хриплые голоса. Из лесу тянуло утренней прохладой. Пахло дымом, землей и мокрой травой. Пофыркивая, шагом топали лошади, тарахтела по уезженной дороге повозка. Молчали, поскольку все уже было переговорено дома. Мать любила повторять в этих случаях: «Тихо, тихо кругом». За селом отец вскакивал на повозку, трогал меня рукой и спрашивал:

— Не змерз, Васько?

— Та ни, — шепотом отвечала за меня мать, — не займай его, вин ще спить. — Отец замахивался кнутом на лошадей, и они начинали трусить рысцой. На востоке чуть заметно светлело: занималась утренняя заря. На средине пути, под Вязовской горою, за рекой из болота появлялось солнце, а когда подъезжали к городу, оно начинало заметно припекать, и я вылезал из своих одежек.

Однажды мы с отцом, оставив мать у повозки, отправились посмотреть ярмарку. Купили мороженого. Сфотографировались. Отец, посмотрев на карточку, сказал мне: «Ничего получились, но ты что-то надулся, как сыч на ветер». Потом пошли поглядеть на фокусника. В приземистом помещении, битком набитом зеваками, было темно. На освещенном помосте человек в черном показывал фокусы. Обстановка для меня была незнакомой и даже страшной, а поэтому я не на шутку испугался, спрятал голову отцу под мышку и зажмурился. Но постепенно начал подсматривать одним глазом, а затем и двумя, но понять ничего не мог. Сидящие вокруг то и дело охали, ахали, замирали и взрывались смехом. Я совсем растерялся и не знал, куда мне смотреть — на окружавших меня людей или на помост, где фокусничал человек в черном. Под конец фокусник взмахнул рукой, на стене появилась небольшая грядка, а на грядке — арбузы. Тут я совсем подумал, что сплю, а после часто спрашивал отца: «То были настоящие кавуны или самодельные?» — «А бес их знает, — отвечал отец, — я сам, сынок, не знаю». Но на этом чудеса того памятного дня не кончились.

Отцу понадобилось зайти по делу к знакомому охотнику, который жил недалеко от рынка. Мы открыли калитку и вошли во двор. Откуда-то перед нами появились большие с красными шеями куры — таких я никогда не видел. Куры с кровяными шеями бросились ко мне. Отец подхватил меня на руки и поднял над головой. Вначале я онемел с испугу, а затем закричал не своим голосом. На мой крик выскочила женщина и отогнала страшных курей, которые оказались индюками и набросились на меня потому, что на мне была красная рубашка.

Когда немного подрос, ходил с матерью на рынок пешком. Шестнадцать километров туда и шестнадцать обратно. После такого путешествия гудели ноги, но надолго оставались приятные воспоминания о сладком мороженом, шипучей воде, красочной карусели и прочих вещах, которых в селе тогда не было.

…Мне нужно прийти в себя, поэтому я не стал искать остановку автобуса, на котором утром сюда приехал, а отправился пешком наугад и неизвестными мне переулками вышел на эту рыночную площадь.

Часы, висящие на столбе у аптеки, показывают начало седьмого. Следовательно, я здесь больше часа, пора… Я медленно поднимаюсь, пересекаю площадь и сворачиваю в широкую, прямую, в густой зелени улицу. Постепенно узнаю ее. По ней я и ездил с родителями на рынок, а потом ходил в школу. Длинная, протянувшаяся с одного конца города в другой, старая, как этот город, улица. Тогда она была мощенная булыжником, сейчас ровная и гладкая, покрытая асфальтом. По этой улице ходил, опираясь на палочку, Гоголь.

Вот справа, в сквере, школа. Моя родная школа. Три последних года я провел здесь. Ходил по этой улице. Играл в этом сквере.

…Выпускной вечер. Все празднично одетые. Мы, выпускники, сразу повзрослевшие. Музыка. Цветы. Директор вручает аттестаты зрелости, жмет каждому руку. Как взрослым. Я получаю аттестат с золотой каймой. Под аплодисменты иду на место переполненным залом. Учителя одобрительно улыбаются. Ребята поздравляют. Потом были танцы, принаряженные девочки, рассвет над рекой, на Видах…

Как давно это было. И вот я снова иду по своей улице. Конечно же, это та самая улица. То же название. Только бугристого серого булыжника нет. Да старых домов почти не осталось. Одни сгорели в пламени войны, другие снесены, и на их месте — новые. Они больше, светлее. Но почему-то жалко старых. Для меня, как и для большинства горожан, в разрушениях старой части города есть что-то непоправимое. Сознание этой утраты постоянно живет как неизбывная скорбь.

По улице идут машины, а повозок совсем не видно. Помню, как в городе впервые появился новый большой автобус, и мы с Аркадием катались на нем от райисполкома до вокзала, туда и обратно, раз, наверное, пять. В автобусе людей было мало. Прохожие останавливались к смотрели на новую машину.

Я смотрю в промежуток между новыми домами, туда, на зеленый косогор, что над самой рекой. Знаю, что не увижу того, что хотел бы увидеть, но все равно смотрю. Как тогда, в школьные годы, всякий раз, проходя по этой улице, останавливался и смотрел в ту сторону. Все хотел представить, как к деревянному дому, который стоял на косогоре, подъезжал в коляске Пушкин и ему навстречу выходила Керн. Сейчас старого домика на зеленом косогоре нет, его сожгли оккупанты при бегстве из города. А тут вот стоял еще один дом. Не старый, из серого камня, трехэтажный. Этого дома тоже нет. На его месте — новый девятиэтажный. Во дворе играют дети. Вот тут, в сером трехэтажном доме, она и жила, на втором этаже. Тут я ее видел в последний раз, когда она, убегая в подъезд, крикнула мне: «Ну пока! Приходи провожать!»

…Шли годы. С годами, она, естественно, становилась для меня все более нереальной фигурой, далеким любимым образом, во многом мною придуманным, воспоминанием, несбывшейся мечтой, которая все эти годы поддерживала во мне то внутреннее горение, без которого жизнь теряет краски. Как бы там ни было, несмотря на огромную череду лет, о которой когда порой начинаешь думать, становится страшно, она жила во мне. Я часто думал о ней, и пусть кому-то покажется странным, с годами это не проходило.

После войны долго искал, но не нашел. Надеялся и ждал, что встречу просто так, случайно, но не встретил. И позже, став семейным, часто ловил себя на том, что думаю о ней и по-прежнему хочу ее увидеть. А когда спрашивал, то не находил прямого ответа. Может быть, это просто интерес к судьбе человека, которого когда-то знал и который был дорог? Но тогда почему нет такого сильного желания найти других людей, которых немало встречал на своем жизненном пути? Нет, нет, ничего я не думал менять и ломать. Да и что можно было изменить после стольких лет. Жизнь идет, всему свой черед. Просто очень хотелось встретить, увидеть ее, посмотреть в глаза и сказать: «Здравствуй, Лариса, здравствуй, моя юность! Я помнил тебя все эти годы…» Конечно, меня тревожила мысль, что она забыла меня. Но все равно. Я хотел этой встречи и понимал, что это мое страстное желание уйдет только вместе со мной.

Я не был здесь давно. С тех пор, как умерла мать. Не переношу тягостного одиночества в этих дорогих моему сердцу местах, где прошло детство, где жили родители, где «одних уже нет, а те — далече». Не собирался заезжать и на этот раз. Но так получилось. Возвращаясь с юга, в Харькове взял и сошел с поезда, сел в рейсовый автобус и через шесть часов был здесь. В тот же день побывал в своем селе, постоял у могилки матери и вечером возвратился в город. Остановился в гостинице. После ужина в вестибюле разговорился с женщиной-администратором. Она родилась и безвыездно живет в этом городе. Учились мы с ней в одной школе, когда я оканчивал десятый класс, она — седьмой. Несмотря на это, она помнила некоторых моих одноклассников, — немногих, конечно. Ребят, ходивших в школу из сел, в том числе и меня, она не помнила. Но это и немудрено: мы только учились в школе, а на выходные и каникулы разъезжались по домам. Когда она начала называть имена и фамилии тех, кого помнила, я затаил дыхание и боялся, чтобы нечаянно не нарушить ее тонкую ниточку воспоминаний. Помнила она и Ларису Яринину. Больше того, она сказала, что Лариса живет здесь, в городе, у нее взрослая дочь, кажется, замужем. Адреса ее она, к сожалению, не знает, но попытается узнать, и начала куда-то звонить. Вы представляете мое состояние? Я никогда в жизни не курил, даже на фронте, а тут схватил незнакомого мужчину за рукав, попросил папиросу, трясущимися руками прикурил и начал делать одну за другой глубокие затяжки. В это время администратор подошла ко мне и протянула листок из календаря, на котором был адрес Ларисы. Я схватил этот листок обеими руками и не знаю зачем побежал к себе в номер. Там, включив свет и достав очки, стал рассматривать его, как бесценную реликвию.

Я не спал всю ночь. Не находил себе места. Не мог дождаться утра. Все ходил по номеру и думал. Порой меня одолевали сомнения. «Удобно ли идти к ней на квартиру? Не лучше ли позвонить, написать открытку? Как она встретит меня? Вспомнит ли? А если и вспомнит, то как отнесется к столь неожиданному визиту? Это ведь для меня событие, а для нее, может быть, эта встреча ровным счетом ничего не значит. Еще подумает, что ненормальный. Скорее всего, для нее это будет обычная, даже, может быть, приятная встреча со старым школьным приятелем. Сейчас уже ничего общего с этим приятелем нет, кроме отрывочных далеких воспоминаний. Короче, здравствуй и прощай. Но это было бы тяжело и несправедливо. Потеря мечты, которую лелеял всю жизнь, разочарование. Что может быть тяжелее и горше этого? Если бы я знал, что так будет, то не пошел бы к ней вовсе. Пусть остается все, как было. С другой стороны, чего же ты хочешь? Чтобы она бросилась к тебе на шею со слезами? Наивно». Но потом все рассуждения, сомнения и тревоги отбрасывал: «Нет, все равно пойду, будь что будет, но увидеть ее я должен. Держись, Витрук, не распускай нюни!»

Еще не было и семи утра, а я уже ходил по ее улице, зажав в ладони листок с адресом. Сомнения меня не покидали, хотя решение было принято. Только в начале десятого я поднялся на четвертый этаж и, отыскав глазами номер ее квартиры, нажал на белую пуговку звонка.

Она обещала стать очень хорошенькой. Так о ней тогда говорили. Для меня лучше ее не было и быть не могло. Мне долго снились ее светло-русые косы, которые касались парты, когда она склонялась над тетрадкой. Я ее почему-то стеснялся. Обмирал, холодел, видя ее. Она была той поражающей страстью, что обычно тщательно скрывают, но которая написана на лице и ее невозможно скрыть от посторонних глаз. Ради нее мне всегда хотелось идти в школу, радостно было жить на свете.

Какой она стала и какая она сейчас? Даже если она и была красивой, то сейчас, когда прошло столько лет, все уже в прошлом. Время беспощадно, да и пережито столько всего… Но вот она стоит передо мной — стройная, женственная, с открытым лицом — удивительно привлекательным и добрым. Нет, время не было к ней беспощадно. Лицо ее сохранило и свет, и теплоту. Уже потом я заметил легкие морщинки и горькие складки у рта, но подумал о том, что о них сразу же забываешь, когда на тебя смотрят эти ясные, карие глаза, которых не коснулось время.

…Она много рассказывала о своей жизни, об Аркадии, но ничего не говорила о дальнейшей его судьбе, и я спросил:

— А где же Аркадий сейчас, жив ли он? — Лицо Ларисы сделалось печальным.

— Аркадий был моим мужем, — сказал она грустно. — После войны мы поженились. Родилась дочка. Окончила биологический, как когда-то я, сейчас там же преподает. Аркадий умер, когда дочке исполнилось семь лет. Ранения и контузии не прошли бесследно. Мама умерла еще во время войны. Я работала в школе, биологию преподавала и сейчас преподаю. Дочка замужем. Живем вместе. Все вроде хорошо. Да, после войны уже меня орденом наградили за партизанские дела. — Она достала из шкафа коробочку с Красной Звездой. Я смотрел на Ларису и не верил своим глазам. Это была она и не она. Что-то с ней, конечно, осталось от той девочки, которая в далеком довоенном году, в пору моей школьной юности, глубоко тронула мое сердце, заняла его безраздельно, да так и не покидала его вот уже больше трех десятков лет.

Я все-таки задал ей вечный вопрос о счастье. Она задумалась, потом сказала:

— Мне всегда казалось, что человек счастлив только тогда, когда его жизнь нужна людям, когда никто не имеет права бросить ему упрек, что он зря коптил небо… — И неожиданно молодо и задорно улыбнулась благодарной, счастливой улыбкой. Я не стал уточнять, вернее заземлять интересовавший меня вопрос. Передо мной сидела уже не девочка, которую я знал когда-то, а женщина с тронутыми сединой висками и сеткой морщин у глаз. Было в ней и то новое, чего я не знал, да и знать не мог. Знала ли она, что она была моей первой любовью, что я ее так долго искал? Откуда ей было знать…

В пятом часу я собрался уходить. Можно было, конечно, остаться еще, тем более что Лариса как будто рада гостю. Но скоро должна прийти ее дочь с работы, а за ней и зять. Нужно будет знакомиться, что-то говорить, объяснять. А зачем? Я не знал, как проститься, и поэтому медлил. Лариса спросила, когда я уезжаю и можно ли ей прийти на вокзал проводить меня. Я, кажется, ответил, что этого делать не следует.

Неожиданно она включила радиолу.

— Послушаем, Вася, — сказал она тихим голосом, — моя любимая. — Давно знакомый дуэт запел «Мальчишки, мальчишки…».

Я задержал свой взгляд на ней больше, чем нужно, и невольно прикоснулся к ее лежавшей на столе руке. Она пристально посмотрела мне в глаза, брови ее, вздрогнув, удивленно взлетели, да так и застыли. На миг в ее глазах мне показалось то, чего я искал всю жизнь…

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПОД ЛЕНИНГРАДОМ В СОРОК ПЕРВОМ

  1. Мы — бондаревцы

  2. На Невском «пятачке»

ЛАРИСА

  1. Комсомольское поручение

  2. Как жить дальше?

  3. И не только жить…

  4. Об этом никто не должен знать

  5. Предложение Штрекера

  6. Арест

  7. На «свободе»

  8. Ловушка

  9. Жизнь продолжается…

ГАЛИНА

  1. Задание

  2. Лицом к лицу

  3. Выбор

ПУТЕШЕСТВИЕ В НОЧЬ

  1. Семья

  2. В Киеве

  3. Тайна Коло-Михайловки

  4. Последний бой Варова

ВСТРЕЧА (Вместо эпилога)