Белая тень. Жестокое милосердие [Юрий Михайлович Мушкетик] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Белая тень. Жестокое милосердие

БЕЛАЯ ТЕНЬ

Глава первая

День был ясный, солнечный, но холодный. Когда цветут сады, так бывает часто — после теплых весенних дней вдруг наступают холодные, иногда даже возвращаются заморозки, обжигают инеем траву и нежный вишневый и абрикосовый цвет. Правда, нынче похолодание до инея не дошло, да и трава уже стояла буйная, рослая. Это был молодой, заложенный прошлой осенью на торфе и привезенном черноземе газон, ярко-зеленая густая трава так и ярилась взятыми из земли и из весны соками, и институтский сторож Василь косил ее ручной садовой косилкой. Он снимал первый укос. Косилка дребезжала, чадила синим дымком, из-под нее брызгала зеленая роса, и густо пахло зеленью, весной, духом земли. Чтобы побольше вобрать в себя тех соков, Дмитрий Иванович пошел по узенькой асфальтовой дорожке вдоль газона, который выкашивал Василь. Однако здесь, вблизи, запах был слишком густой, перенасыщение густой, даже сдавливало дыхание, — он совсем не ассоциировался с ароматом свежескошенного луга, а именно эта ассоциация и взбудоражила Дмитрия Ивановича. К тому же трещала, стрекотала косилка и отдавало бензиновым перегаром. Однако и холодная влажность, и этот почти неприятный запах перегара уже не могли заглушить в Дмитрии Ивановиче того сильного ощущения весны, рождения чего-то нового, с чем он ступил на узенькую асфальтовую дорожку. Тем более что это ощущение было не внешним, а шло изнутри, он сам коснулся душой вишневого и бузинового цвета, и травы, и синевы далекого горизонта за Днепром, и суетливой бодрости скворца, что сел на тяжелую, в густых бубочках завязи ветку яблони, стряхнув с нее капли росы на асфальт; оголенными чувствами, настроением проник сквозь поры весны куда-то дальше, в глубь ее — в ее буйный зеленый шум. И осознал, впервые осознал, что уже весна, буйная весна, что деревья полны жадности жизни, неодолимости роста, и он сам словно бы тоже распускался одной из мириад ее почек. И почувствовал, что деревьям цвести и цвести, буйствовать листвой, а ему наслаждаться тем буйством, что впереди долгое-долгое лето с упоительными радостями, тайной созревания, ласковыми теплыми водами и зеленым шумом, лето, которое он любил, всегда ждал и которым никогда не успевал насладиться, — так быстро оно проходило. Он хорошо знал, откуда возникло это ощущение. Потому что в нем самом словно бы что-то обновилось, возродилось, только что умерла та угроза, пугающая тень, что висела над ним в течение почти трех недель. С другой стороны, ничего и не было, так, небольшое подозрение, смутное подозрение, с которого, впрочем, начинались внимательнейшие проверки, была заведена специальная карточка и даже… выписано направление в диспансер на Большой Васильковской[1]. Это подозрение — подозрение века, неоправдавшееся, как не оправдывались они все на девяносто девять процентов, но которого достаточно, чтобы повесить перед человеком черный занавес (оно оправдано тем, что опоздай — и тот занавес уже не откроется никогда). Оно выбило его из устоявшейся, серой, как ему казалось, жизни, вогнало пусть не в панический страх, но в глубокий пессимизм, постепенно отрешая от мира. То была действительно тень. Подозрительная тень на правом легком, ее показал рентген на очередном медосмотре, через который их, научных работников, пропускали каждый год. Он не был исключением из человеческого рода, тень упала на мозг, проросла в нем, и, как он ни противился, избавиться от нее не мог. Он продолжал ходить на работу, жил, как и прежде, ему казалось, что он оттеснил мысль о болезни куда-то далеко, на самом же деле было не так, темная, непрозрачная тень лежала на всем. На работе, на новой кинокомедии, на белой обеденной скатерти, на улыбке дочки, даже на ссорах с женой. Она, как пигмент, просочилась во все, ее нельзя было не видеть. С того дня Дмитрий Иванович начал ощущать в груди, с правой стороны, легкую боль. Ее эхо еще больше усиливало чувство страха и неуверенности.

И вот вчера вечером позвонил рентгенолог и сказал, что ему удалось отыскать старую историю болезни Дмитрия Ивановича, еще восемнадцатилетней давности, и на одной из рентгенограмм он нашел это самое пятно. Когда-то, возможно еще в молодости, Дмитрий Иванович, сам того не ведая, на ногах перенес плеврит, с тех пор осталась спайка, которую можно обнаружить только под определенным углом. Именно так она и замечена вторично три недели назад. А боль — психосоматическая, самонавеянная. Рентгенолог сказал, что в поликлинику Дмитрий Иванович может больше не приходить, а направление в диспансер порвать. Это сразу развеяло всякие сомнения. Дмитрий Иванович разволновался и расчувствовался, чуть не заплакал. И сразу исчезла боль, и упал черный занавес, мир словно бы засветился заново.

Порой нужно испытать горечь беды, чтобы почувствовать вкус жизни. Он увидел, что она не была серой, это он сам делал ее такой, она бурлила, была многогранной, и ему вольно было погрузиться в то бурление и ощутить приятное прикосновение ее граней. В тот же миг он подумал, что жил не так, что впредь будет ощущать грани жизни, будет стараться их ощущать, не даст серости затянуть собою его будни. И не только его собственные, но и всей семьи — жены, сына и дочери. Он сам осветит их семье. Он оглянулся вокруг и неожиданно для себя зашелся легким детским смехом и по-детски зажмурился.

Его охватила горячая, даже какая-то тревожная радость — радость восприятия солнца, деревьев, травы, которых человек по большей части не замечает, он почувствовал легкость во всем теле и головокружительный подъем духа. Наверху, в окне третьего этажа, смеялись девушки — лаборантки смежной лаборатории, он подумал, что, вероятно, они смеются над ним, даже отгадал причину их смеха: на его слегка кудрявой голове проступало озерцо лысины — маленькое-маленькое, он тщательно его маскировал, и заметить его можно только сверху. Но этот смех не обидел Дмитрия Ивановича. Молодой девичий смех разливался по телу тревогой, будоража что-то почти забытое, заснувшее. Он и сам улыбнулся.

С этой улыбкой Дмитрий Иванович и вошел в институт — старый четырехэтажный дом, перед которым прошлой осенью снесли еще более старые деревянные халупы, оголив неуклюжий, с вмурованными до половины в стены колоннами, фасад, облицованный цветной плиткой; поздоровался с вахтером, сотрудниками, встретившимися на ступеньках и в коридоре. Они приветствовали его радостно, сразу заметив его ясный вид, его обычную, чуть застенчивую, чуть наивную, словно дремавшую в уголках губ улыбку. Они любили ее. Она не выражала чего-то особенного — больших надежд, веселости, но и не была деланной, наложенной на уста силком, Когда она светилась, к нему приходили запросто, свободно спорили; бывало, и сердились, и он сердился, и тогда она исчезала, но появлялась снова, как только заканчивали спор. Она не исчезала и в эти три недели, но была какой-то усталой, вымученной, и теперь, когда она возродилась, это заметили все. Дмитрий Иванович понял, что все видели тяжелое состояние его души, а теперь увидели и перемену, молча радовались вместе с ним, и это наполнило его благодарностью и еще большей радостью. Ему хотелось поскорее войти в кабинет и приняться за работу. Хотелось проверить те расчеты, которые не давались в течение трех последних недель. Об этом он думал с самого утра. Сегодняшнее его ощущение было подобно тому, с каким он приходил на работу лет десять назад. На этой широкой трехмаршевой лестнице он пережил несколько перемен того своего настроения. Поначалу, сразу после назначения заведующим лабораторией, была настороженность, даже боязнь, потому что все время казалось, что ему будут вставлять палки в колеса, — особенно после того, как один из сотрудников шепнул на ухо, что вчера его заместитель сказал: «Какой это завлабораторией. Это — завбазой». Он не мстил заместителю. Он никогда не намекнул, что эти слова ему известны. Он был выше этого. Потом пошли годы наиактивнейшего труда. Когда действительно на работу стремился душой. Собственно, окончательно то чувство не исчезло и теперь, просто он немного устал, просто что-то притерлось, пригасло. Но сегодня он шагал по ступенькам с чувством приподнятости. Не торжественности, а именно приподнятости. Он знал, что его ждут. Он сейчас сядет, возьмет синюю тетрадь… Нет, сначала он должен сказать то, что думает, что надумал в последние дни об исследовании второй группы.

Так было всегда. Ему было приятно, что от него ждут советов. Может, именно потому его почти никогда не оставляли мысли о работе. Именно давать советы, а не вмешиваться. Это его вторая установка — не навязывать себя, не нажимать, хотя опять-таки от этого полностью уберечься нельзя, как бы он этого ни желал, да и стремился ли к тому до конца — зачем же тогда он здесь!

Он любил появляться на работе с чем-то новым, обдуманным. Знал, что удивляет, уже привык удивлять; он давал толчок, заряд всем (и это действительно почти непроизвольно — энергию, энтузиазм осмысленно дать нельзя). Именно тогда, когда нес в себе новую идею, новую мысль, ему особенно хотелось идти на работу. И не то чтобы не любил своего дома или уж слишком привык к этим людям, — хотя конечно же и привык, и не только он к ним, но и они к нему, он знал, что его уважают, ну, пусть не все, но даже те двое или трое, что не принимали его поначалу, примирились, более чем примирились, стали думать, что он лучше, чем мог бы быть кто-либо другой. Остальные же в самом деле уважали искренне, а может… даже любили его. То есть уважали в наивысшей степени.

Именно такое уважение и светилось сейчас в глазах Вадима Бабенко, что стоял у окна, задумчиво курил сигарету. Вадим поздоровался красивым, глубоким наклоном головы, в его глазах светилась приязнь. Вадим — молодой кандидат, ему двадцать семь, а он уже готовит докторскую диссертацию. Говорят, Бабенко — надежда лаборатории. Возможно, когда-то он и заменит Марченко. Дмитрий Иванович думал об этом спокойно, может, потому, что это произойдет не скоро, а может, и потому, что все-таки еще неизвестно, в ком он найдет себе замену. Ведь это зависит от него. Вадим же и впрямь для своих лет весьма рассудителен и умен. И, как теперь говорят, информирован.

Дмитрий Иванович подумал, что именно это слово полнее всего выражает Вадима. Бабенко знает все — от скорости деления амебы до скорости полета последнего спутника, от способа добывания золота из морской воды до способа выведения пятен на шерсти и шелке. К нему в лабораторию обращаются как к энциклопедическому словарю. Дмитрий Иванович, который свое время тоже не на карточную игру потратил, удивляется, каким образом за столь еще короткий век в эту красивую голову набралось столько информации, как ее не вытеснили мысли о девушках, о модных галстуках, о байдарках или еще о чем-либо. Правда, Вадим всегда одет по моде, даже изысканно, и сейчас на нем серый полуспортивный костюм, длинный в клеточку галстук, тупоносые лакированные ботинки, но это, скорее всего, простая аккуратность, опрятность. Так как на решение распространеннейшей формулы: Х + У = любовь — отдает времени совсем мало. Хотя он и не аскет, Дмитрий Иванович как-то встретил его в кино с высокой белокурой девушкой, но Вадима никогда не зовут к телефону с двусмысленной усмешкой лаборантки, он не удирает украдкой с работы и не приходит на работу заспанный, со следами губной помады на воротнике сорочки. Как, к примеру, Евгений Лисняк, которого тот же Вадим называет не иначе как запрограммированным на любовь. Все силы индивидуума вложены туда, на иное темперамента и энергии остается совсем мало. Не случайно же Евгений и материала на кандидатскую диссертацию еще не собрал.

Ко всему еще Вадим и красив необычайно. Можно сказать, что он красив аристократически.

— Вадим, — сказала однажды Светлана Кузьминична, — ты мне кажешься похожим на Дориана Грея.

На что Вадим учтиво и вместе с тем подчеркнуто театрально поклонился и ответил:

— Надеюсь, в своем комплименте вы не идете дальше портретного сходства.

У Вадима продолговатое бледное лицо, ровный нос, выразительные губы, которые сейчас так приязненно улыбались Марченко. Вадим намеревался что-то сказать, может, то, что светилось в его улыбке, но сдержался. Он не хотел, чтобы Дмитрий Иванович истолковал его слова как подхалимство.

Марченко вошел в кабинет. Кабинет — с левой по коридору стороны, первая комната от лестницы. В кабинете царил запах сероводорода и ацетона, он его еле чувствовал, он привык к нему, потому что это был второй запах жизни, а может, даже первый, а тот — травы, цветов — стал вторым, ведь о нем только мечталось и говорилось и редко когда доводилось им наслаждаться. Однако он распахнул окно. Свежий ветер качнул плотную занавеску, прошелестел бумагами, поднял на столе несколько листочков, но не осилил сбросить их на пол. Марченко боялся сквозняков — в этой узкой длинной комнате всегда тянуло, но сегодня он оставил раскрытым окно, а не форточку, как всегда.

Сел за стол, вынул сигарету. Перекинул на календаре сразу три листочка (ого, сколько собралось!). Сегодня пятница, восьмое мая. Делал все привычно, почти непроизвольно. И рабочее спокойствие, овладевшее им, было тоже будничным, обычным. А вот ощущение, как ему начинать день, было яснее, чем обычно. Мысленно объял весь плацдарм, на котором должна начаться подготовка к штурму, — так несколько иронично, но ирония только в определении, а не в сути, — подумал он о лаборатории и о том, что они должны сделать. Этот кабинет, комната и несколько соседних — весь отдел — лаборатория, как называли они по-старому, — были его миром. Совершенный и несовершенный, но в какой-то степени, в какой это может быть зависимо от человека, создан им. Не тем только, что он первым возглавил эту лабораторию, можно сказать, создал ее — ведь именно из его работы, из его докторской диссертации, она отпочковалась от лаборатории белковых компонентов, — что и темы разрабатывал он, и принимал на работу сотрудников, и даже закупал оборудование. Конечно, проблему начинал не он, она назрела во всем мире, над ней работали на всех континентах. Но все равно: и проблема, и темы, и даже аппаратура (кстати, очень убогая, по нынешним временам) были его миром. Не владеньем, а миром, от которого он зависел, который уже существовал как бы сам по себе, хотя он и создал его. И даже был его центром, его средоточием. В самом деле, он был как бы… зажигательным механизмом в машине. Он задавал этой машине определенное количество оборотов, заставлял людей и самого себя работать энергичнее, шевелить мозгами, докапываться, искать — идти дальше. Заставлял, следовательно, не как руководитель, не как начальник, а как сердцевина этого агрегата, его зажигательная часть, его ротор, который вертит все вокруг. Однако он понимал, что ему нужно так «вертеться», и придерживался заданного ритма сознательно. Причем в минуты абстрагирования он прибегал к своему собственному объяснению, к своей легкой остроте: «Труд создал человека и должен спасать его от своего же порождения — холодной работы ума». Это действительно была почти шутка, ибо, какой бы холодной ни была работа мозга, она порождала чувство удовлетворения, зажигала страсти; по крайней мере, он не находил начала и конца, это был один навечно замкнутый цикл. Лично для него, да, вероятно, и для многих людей, она стала целью. И в этом плане шутка теряла смысл. Люди не смогли бы жить без работы. Пожалуй, без нее они посходили бы с ума. Она организует, становится самой жизнью. Даже выходные, отпуска желанны потому именно, что есть работа. Их можно не использовать, как не пользовался ими он, можно утешаться ими в мыслях, отдаваясь работе, браня ее, а порой, может, и проклиная.

Дмитрий Иванович закурил. Это была его первая сигарета за сутки. Он не курил дома — когда-то курил много, везде, а потом по совету врачей бросил совсем, потом начал снова, но уже только на работе, и привык, даже удивлялся этой своей привычке, покорившей его. «Человек — такое существо, что может привыкнуть ко всему», — говорил он друзьям. Как только выходил из трамвая и сворачивал на дорожку к институту, у него появлялось желание закурить, скорее даже не желание, а ощущение во рту закуренной сигареты. И чем ближе подходил к институту, к кабинету, тем сильнее оно становилось, и последние шаги он почти бежал.

И вот — первая затяжка.

А поскольку он три недели не курил, у него по-настоящему закружилась голова. И захмелела, приятно затуманилась мысль, подернулась какой-то причудливой оболочкой, отдалилась, проступила размытыми контурами на расстоянии, он слишком уверенно думал, что то, над чем бились полгода, распутают вот сейчас, в ближайшие дни. Они возьмутся… Он перекроит все заново…

Без этого они не могли идти дальше, не могли подняться на гребень, на свой первый значительный гребень, подвести итоги, а точнее — проверить сделанное. Пока что он не мог положить на стол ученого совета института никаких весомых результатов. Даже никто не знал, есть они или их нет совсем, не знал и он, заведующий отделом, Дмитрий Иванович Марченко. Их проблема пока что в плоскости чистой теории; огромная цепь, общая схема известна всем, а как она осуществляется — это неизвестно. Каждый новый год, каждая новая научная конференция приносят новые доказательства, новые представления, которые часто ломают старые, отбрасывают к порогу, заставляют начинать сначала… Если сказать откровенно, предельно откровенно, им всем, вместе взятым, неизвестно, решат ли ее когда-либо люди. Нет, конечно же решат, только, может, не на таком научном уровне. Сегодня ведь даже невооруженным глазом виделось больше пунктиров, чем сплошных линий, больше пропастей, чем мостов. Да и там ли проложены те мосты? Пройдут ли по ним люди куда надо?

Проблему, над которой работала и его лаборатория и которая не так давно сделалась одной из самых актуальных в мире, он сам объяснял сотрудникам жены или своим товарищам детства (по большей части учителям и военным), немного с иронией, которая не обижала слушателей, не принижала и не возвеличивала работу, а только показывала в чуть странном свете его самого, и то потому, что, мол, не может он толково объяснить, — так: фотосинтез — это вот хлеб и картошка, огурцы и салат под эту вот водочку, ты и я, наконец, и воздух над нами. Видишь эти зеленые перья лука? В них солнце. Они росли, превращая его энергию. «Растение — это Прометей, крадущий огонь с неба». Это сказал Тимирязев. А как именно крадет, почему листочки растут, мы и ищем. Некоторые из наиболее бесцеремонных, тех, что не боялись выставить себя профанами (в большинстве учителя-филологи) спрашивали: для чего?

О, то было на первый взгляд простое, а на самом деле совсем не простое — хотя этого и не понимали те, что спрашивали. Не этим, внешним, — для чего эти колбы, полярографы, спекорды и всякие другие установки. Тут он отвечал легко: чтобы стимулировать этот процесс или воссоздать его искусственно в лабораторных, а затем в заводских условиях, смоделировать и таким образом спасти человечество от угрозы голода кислородного и обычного, накормить не только тех, что живут сейчас, но и тех, что будут жить через пятьдесят лет, те шесть миллиардов, которые без этого действительно не прокормятся, которых ждет катастрофа.

Но за этим стояло и нечто другое, личное, именно его, и, как он догадывался, не только его, но и каждого сотрудника лаборатории, и, наверное, всех других ученых, работающих над этой или подобными проблемами, где нет окончательного результата, а может, и не будет до конца жизни. Оно было связано с этим — работой как смыслом жизни, ее целью. Только об этом никто не говорит. Ответ имеет десятки определений, закодированных формул, за которыми всегда и везде стоит людская душа, ее вечный порыв, ее страх и восхищение миром. Когда он начинал об этом думать, ему порой казалось, что вот сейчас он сойдет с ума. Об этом он думал не раз. Начал задумываться с определенного времени. Почти каждый день он натыкался в научных журналах, диссертациях на такие или подобные им формулировки: «На несколько поколений нам придется отказаться…» или «Через несколько поколений мы поймем природу этого явления…» И тогда невольно возникал вопрос: «Для чего?» (вопрос такой же и совсем не такой, как задавали ему не посвященные в проблему знакомые). Кто мы? Ты, которого через полстолетия уже не будет, уже не будет и памяти по тебе? Значит, прикидываются те, кто пишет эти строки, камуфлируют свои мысли или говорят правду? Прикидываешься ты сам или тоже так думаешь? Болеешь за те поколения (а вообще, можно ли болеть за поколения и людей, которых не знаешь, никогда не увидишь, которые не влияли, не влияют и не могут влиять на твои чувства?). Искренне ты болеешь душой за прогресс или это только слова, способ продвижения по научной лестнице, рычаг в собственной карьере? И можно ли искренне болеть душой за прогресс вообще? Ведь, оторванный от конкретного человека, он — абсурд. Абстрагированный от человека или доведенный до уровня, когда подменены, закодированы все человеческие чувства, все эмоции — любовь, ненависть… Тогда во имя чего прогресс?

Он замечал, что его мысль высвобождается, ползет куда-то в сторону. Что он невольно избегает ответа, который ему необходимо знать. И не только потому, а может, и совсем не потому, что нынче все они, л ю д и, подошли вплотную самим своим существованием к этим проблемам. Чистого воздуха, воды, пищи. Что ведущие ученые, государственные деятели все чаще сталкиваются с ними на практике. А именно из-за того, что его собственная жизнь, его работа были втянуты в эту проблему, как бывает втянута каждая молекула воды в лейку, когда в нее ринется вода. Для чего я делаю эту работу? Так уж забочусь о том, что через полстолетия шести миллиардам людей нечего будет есть? Чего я хочу? Что я утверждаю? Себя? Да, себя. Нечего скрывать. Высокая цель, она существует. Я не враг человечеству, я не озлоблен на людей. У меня есть друзья. Я хочу добра детям. И уже вижу в воображении внуков. Знаю: буду любить их. Как некоторые из моих сверстников, которые уже имеют внуков, любят их немыслимо, сильнее, чем своих детей. Может, потому, что, когда наши дети малы, мы сами еще молоды и думаем больше о себе… Значит, я работаю для них? Наверное, и для них. Хотя конкретно думаю о себе. Забочусь о себе. О том, как это называют, личном счастье. Счастье — в тебе, это давняя истина. Тогда чего я жажду, наслаждения?

Да. И этого нечего бояться. Ведь и наслаждение бывает разное. Есть наслаждение даже в том, чтобы взойти на костер ради истины. Джордано Бруно не только страдал, для него было и наслаждением сказать правду.

Я тоже получаю наслаждение от того, что приношу людям пользу. Наслаждение мне, и люди тоже в прибыли от этого. Это же не злопыхательское наслаждение. Как, например, наслаждение паразита или садиста. Было же какое-то наслаждение у… Нет, не наслаждение, а потребность души, сердца у Заболотного, Коха и даже у того пилота, что упал над сибирской тайгой и до последнего мгновения записывал на магнитофонную пленку работу приборов самолета…

Именно это, неведомое, и вело человечество на протяжении веков. Для того люди и жили. Сознательно ли так жили? Сколько их жило так? Те все, что лежат под пирамидами и курганами или над которыми тысячелетиями шумят хлеба? Те, что в Карфагене, в Помпее, просто на сельском кладбище?

Но ведь осталась теорема Пифагора и найдена в том же пепле статуя Венеры. Так это все и есть прогресс? Наверное. Только ни один человек, творя, так не думает. Не может думать. Он сам, его деяния — только частичка того великого движения.

Собственно, он и сам никогда не думал в такой последовательности и такой абстрактности. Сказать, чтобы так уж допекала его моральная сторона проблемы: создает он ценности для человечества или напрасно съедает посеянный им хлеб, — сказать так, конечно, нельзя. Импульсы шли от самого конкретного. От его работы. И тут уже он не мог не думать. А что, если в один из дней станет ясно, что она абсурд?! Что истину, над которой он бьется, открыть нельзя? Тогда на что ушла твоя жизнь? Нет, даже еще уже. Путь, который выбрал, мост, который пытаешься навести, не тот. Перекинутый не над той пропастью или даже не над пропастью, а на твердом и ровном. Тогда ты обманул не только себя, но и этих двадцать восемь человек, что доверились тебе, что верят тебе, что идут вместе с тобой. Что они скажут?..

Это и была отправная точка, с которой начинались его мысли. И чем ближе был день проверки, когда они запустят в суспензию меченые атомы и станет известно: потратили зря, сожгли они бесследно эти последние шесть лет или получили хоть какие-то результаты, — тем сильнее угнетали мысли. И, как он догадывался, не только его. Не мог не думать об этом и кое-кто из тех двадцати восьми. Но, наверное, они задумывались совсем не так, как он. Они шли за ним. Это было похоже на то, как солдат идет по приказу командира, правильному или неправильному. А он от этой мысли убежать не мог. Уже хотя бы потому, что цель лежала в конечной точке пути, его работы, была выражением целесообразности ее, а следовательно, и всей его жизни. Поэтому все те мысли о прогрессе, о будущих поколениях не были для него схоластикой, в которой утонуло столько людей из предшествующего столетия, чистой теорией, которой можно забавляться за стаканом чаю или рюмкой коньяку, тешиться, пугать красивых женщин (они знают, что им нужно пугаться) или бросать в дискуссионный раж молодых аспирантов. Ему же они словно бы намекали: а не лучше ли, если бы ты делал что-то конкретное, точное, ну хотя бы извлекал из водорослей каротин или выращивал хлореллу. Там видно все. Там результат заметен и на глазах потреблен людьми. (Кстати, именно они и нашли — для собственных нужд — новый способ выращивания хлореллы в закрытых бассейнах, он оказался столь эффективным, что их засыпали заявками из главков и министерств с просьбой разработать его широко и применять в хозяйстве, хлорелла — чрезвычайно питательный корм для скота). А ты можешь спокойно пожинать плоды своих научных поисков, стремиться в академики, утверждаться и не казниться. Ну, чтобы казниться… Это — нечто большее. Казнятся от содеянного преступления. А он преступления не содеял. И потому отшатывался мысленно от своей работы, размышляя словно бы на расстоянии, только порой его вдруг будто била наотмашь горячая мысль: а что, если вот проверим, и ничего не удалось? Что тогда? Он не знал, что будет тогда.

…В это мгновение постучали. Это не были свои — он сам приучил сотрудников входить в кабинет без стука. Постучали требовательно, уверенно, дверь открылась прежде, чем он отозвался. В кабинет стремительно вошли директор института Корецкий и заведующая отделом кадров Лепеха. Собственно, стремительно вошла Лепеха, Корецкий же переступил порог тихо и корректно. Он был всегда тихим, корректным, даже несмелым, замкнутым. Вот уже много лет его вела, подталкивала, крепко держала в руках эта вылинявшая, со сморщенным, почти аскетическим пергаментным лицом, крашеными-перекрашеными пережженными волосами женщина в строгом костюме.

Как у руководителя института у Корецкого была неоценимая черта — он, глубинным чутьем сразу схватывая суть и направленность предложенной проблемы, почти инстинктивно отыскивал ее сильные и слабые узлы, помогал развивать, просто помогал всем, кто искренне и честно шел в науку. Правда, помогал только в пределах института, за его стенами защитник и покровитель из него был слабый.

Однако Дмитрий Иванович знал про Корецкого и еще одно. Среди людей близких он — иной. Спокойный, рассудительный, может слегка подковырнуть собеседника, умеет подковырнуть легонько и незлобиво, так что собеседник не рассердится и почувствует красоту остроты. Дмитрий Иванович однажды отдыхал с Корецким в санатории. Там Корецкий был душой общества, это получилось как-то само собой, он не навязывался. Марченко иногда казалось, что этот другой Корецкий тоскует по первому.

Высокий, худой, сутулый Корецкий стоял позади Лепехи как покорный и тактичный знак вопроса. Наталия Кирилловна стояла как пусть и небольшой, но грозный знак восклицания. Это была женщина твердая, властная, хотела быть такой и потому была. Она не признавала фамильярности, не хотела принимать шуток, наконец, совсем разучилась их понимать — даже на банкетах после защиты диссертаций, куда ее непременно приглашали и куда она изредка приходила, сидела прямо, сжав узкие бескровные губы, и, казалось, следила, не допустит ли кто-либо бестактности: не съест ли больше, чем положено, не опоздает или уйдет раньше.

Сейчас она держала в руках какие-то списки. Взглянув на них, Марченко понял, что их с Корецким приход означает проверку, проверку на высоком уровне: все ли в лаборатории на местах. Последнее время Лепеха слишком рьяно взялась (и что тут скажешь, все правильно), даже было выставила за углом дома пост с фотоаппаратом — фиксировать документально, на пленке, тех, кто опоздал. В тот же день стеклодув Толя добросовестно исщелкал из своего укрытия пленку, проявил и выставил карточки под убийственным лозунгом: «Позор нарушителям трудовой дисциплины!» Третьим в той галерее был фотопортрет Павла Андреевича Корецкого. Фотографии через полчаса сняли, однако уже после того, как все успели насмотреться и насмеяться вдоволь.

Когда Дмитрий Иванович увидел в руках Лепехи списки, он почувствовал, как у него в груди что-то отвратительно екнуло, он рассердился на это свое малодушие и, наверное, поэтому сказал с несвойственной ему резкостью:

— Не надоел вам, Наталия Кирилловна, этот надзор? Только зря тратите свое и чужое время.

В глазах Лепехи засветились желтые огоньки, хотя глаза остались недвижными и бесцветными, как и прежде; она вымолвила твердыми губами:

— А вот мы сейчас увидим, кто его зря тратит.

Они отправились в рейд. Впереди Лепеха, неприступная, бескомпромиссная, почти торжественная, за нею — Марченко — оскорбленное достоинство и впрямь немного сердитый, позади — серьезный и сосредоточенный Корецкий (хотя оба, и Дмитрий Иванович и Наталия Кирилловна, знали, что серьезность эта — напускная, по должности).

В первой комнате не было никого. На вбитом в стенку шкафа гвоздике висел светлый плащ, но его могли оставить еще вчера. Лепеха взглянула на Марченко многозначительно, Корецкий же отвел взгляд в сторону. Во второй комнате гудела климатическая установка и фурчала вертушка вытяжки, на левом столе стояла реторта, валялись какие-то бумажки, но тоже было пусто. К двери третьей комнаты Марченко подошел первым, схватился за ручку обеими руками, точно намеревался вырвать дверь с петлями. Его трясло от гнева. В это мгновение он уже забыл, как только что думал, будто его уже ничто и никогда не выведет из равновесия, никакая будничная суета не испортит настроения, все это прах, не стоящий того, чтобы на нем обдирать нервы. Сейчас уже и не помнил этого, разволновался, рассердился, даже заболело сердце. Надо сказать, что он уже пытался перестроить себя не раз, начинал жить иначе не впервые. Не то чтобы жить иначе, а решал не быть таким суетливым, несолидным, держаться свободно и достойно, но проходил день, другой, а порой и в тот же день (как вот и сейчас) какая-нибудь случайность, какая-либо неудача сбивали его с взятого направления. И снова все шло, как раньше. Он не мог переменить себя; может, и переменил бы, если бы взялся настойчиво и ежеминутно контролировать свои поступки, дал бы взятому темпу войти в привычку, стать той «второй натурой», которую некоторые люди вырабатывают в себе и которая, впрочем, не является натурой, а только маской. Он убедился давно, что перемениться или, как иронизировал мысленно, запрограммироваться на другого человека не может. Как не может человек перемениться в одно мгновение под впечатлением случая. Есть в нем сердцевина, на которой и держится вся его жизнь. Мера искренности, трусливости, храбрости не меняется, ее нельзя уничтожить, уменьшить или увеличить. Если человек сорок — пятьдесят лет прожил трусом или осторожным (в собственных глазах), то тщетно надеяться, что под влиянием самовоспитания он однажды, гуляя по набережной, бросится спасать утопающего. Он будет бегать, искать палку или веревку. Оправдает себя потом: плохо плаваю, был в одежде, — а в мыслях его будет стоять угроза смерти. Да что там в речку! Он не выступит на собрании с критикой своего начальника и не признает своей вины. Бывает, что такой человек соберет в комок все свои силы, выстоит какое-то время, но и это потом ему отольется. Конечно, Дмитрий Иванович был далеко не такой. Однако все те самоперестройки, вырабатывания характера, к которым он прибегал прежде, были «синтетическими», вызванными временным недовольством собой, раздражением, стыдом (и потому не могли стать постоянными). А то, что произошло с ним в эти дни… Он был уверен, убежден глубинно, что этого уже не забудет, что никакие житейские пертурбации не выведут его из состояния философского покоя, что отныне он будет жить иначе. И вот уже забыл. Все стерлось само по себе, сгинуло в один миг. Он задыхался от гнева. Злился на тех, кого доныне любил, кого уважал, на тех, кого просто терпел, — на всех сразу. Они подло воспользовались его добротой, его либерализмом. Пользовались всегда. Отмечали тайком в журнале тех, кто опоздал, а то и вовсе не пришел на работу (конечно, не приходили только по каким-нибудь уважительным причинам), из его лаборатории наименьшее количество людей выходило на воскресники и ездило в колхозы — он все это видел, изредка делал замечание, иногда притворялся, что не видит. Он действительно был добрым по натуре, доброта составляла одну из его сущностей. Часть его сущности. Он хотел быть добрым. Ему нравилось быть добрым. Он гасил в себе злые порывы, много прощал или, по крайней мере, уверял себя, что прощает. Однако эта мягкость имела и свою практическую сторону. Он знал, что на его мягкости, его либерализме держится лаборатория. Что почти все теряются перед этой мягкостью, ею укоряют, даже припугивают друг друга: «Как тебе не стыдно, разве можно подводить Дмитрия Ивановича. Если он добр к нам, то уж мы…» Дальше говорилось, что совсем на голову садятся, что бездушны, — пробирали не хуже, чем на официальных собраниях. Бывало, он взрывался. Даже сгоряча порол чепуху. Однако быстро остывал и первым подходил к тому, на кого только что кричал.

Но больше он не простит. Такого свинства не ждал никогда. С сегодняшнего дня он им спуску не даст. Да, да, плевать ему на холодный, сквозь две льдинки взгляд Лепехи, на хмурое замечание, а может, даже официальный выговор Корецкого, дело не в этом, — он сам наведет порядок. В этот момент ему припомнились слова, которые он в шутку часто цитировал в лаборатории: «Ни один гражданин из-за меня не надел черный плащ». Слова принадлежали Периклу, вождю афинской демократии, он цитировал их как-то так, что забывалось, что это слова Перикла, а не его собственные, и в то же время никоим образом не чувствовалось приравнивание к автору, выдающемуся человеку, они становились будничными, институтскими, простыми. Ни одному сотруднику лаборатории он не объявил за десять лет выговора. Впрочем, один все же объявил. Три года назад. Но его, наверное, объявил бы и каменный сфинкс. Там надо было отдать под суд, а не объявлять выговор. И такое совпадение! — вчера заготовил еще один. Второй в жизни. Юлию Волку, которого называли в лаборатории Юликом. Он еще не обнародовал его, а написал и положил в стол. Чтобы объявить сегодня. Но пусть кто-нибудь скажет, что Марченко поступил несправедливо! Где там несправедливо. Юлия давно надо выгнать из института. Да разве только его… Он и выгонит. Сам напишет заключение…

Марченко даже задыхался от гнева. Он уже мысленно созывал в лаборатории собрание, громил, разносил, бросал суровые приговоры… В порыве гнева, ярости рванул дверь комнаты, перешагнул порог и застыл в изумлении. Комната была полным-полнехонька людей. Они столпились у стола и что-то рассматривали. Тут были все сотрудники — старшие и младшие инженеры и препараторы. Даже Юлий Волк стоял тут. Он первый и бросился навстречу Марченко. Большие уши, большие пылающие глаза, всклокоченные волосы, расхристанный, с перепачканными чем-то белым руками. Такой он всегда — торопливый, разбросанный, несобранный. Он чаще всех опаздывал, раньше других, еще до конца рабочего дня, исчезал из лаборатории — а где бывал, того никто не ведал. Марченко знал, что у Юлия больная мать и меньший брат на его руках, он всегда о ком-то заботится, кому-то достает лекарства, билеты на поезд, но все это не оправдывало его неорганизованности, из-за которой он причинял хлопоты другим и страдал сам. То что-нибудь потеряет, то не вовремя придет; распорядится Дмитрий Иванович что-либо сделать, не возразит, даже станет как по команде «смирно» (от бравады, неумения найти линию поведения): «Будет сделано». И не сделает. Забудет или просто не сделает, озабоченный чем-то. Ему напомнят, прочитают нотацию, он покраснеет, попросит прощения, но, будьте уверены, опять не выполнит обещания. Через час куда-то побежит — выскользнет украдкой, воровато, краснея при этом, придет только завтра. Он и диссертацию еще не защитил, хотя материала у него собрано много, может не на одну, а на две диссертации, но и тот материал нужно систематизировать, организовать, описать. И странно, что он не заботится о защите. Кажется, что он не заботится ни о чем. И не знает, что это такое — иметь заботу, иметь определенную цель, житейский прицел. Он и думает не так, как другие. Дмитрий Иванович не раз пытался разгадать — доволен Юлий собой или недоволен, счастлив или несчастлив. Наверное, недоволен, наверное, несчастлив. Ведь — умен, видит свою несуразность, неприспособленность, но ничего не может с собой поделать. «Совсем как я, — думал Дмитрий Иванович, — только в значительно больших масштабах. Гипертрофированных». Конечно, Марченко ошибался. Хотя бы потому, что был значительно более практичный, цепкий в жизни. Даже просто цепкий, во времена затруднений, неудач умел мобилизоваться, бороться, хоть и ценой нервов. Но, видно, именно потому, что находил в Юлии какое-то родство с собой, и прощал ему столько. Кроме того, он знал: Юлий не просто умный, но и одаренный. Хотя опять-таки ничего не взял из той одаренности для себя.

У Дмитрия Ивановича в мгновение ока отхлынула с души горячая мутная волна. Он почувствовал себя легко, радостно, у него даже белые бабочки замелькали в глазах, и он, не зная чему, рассмеялся. Первой мыслью было: зря заготовил Юлию выговор, порвет приказ, как только вернется в кабинет. Юлий — хороший парень, искренний, одаренный, негодник; если бы не такие, как он, и работать было бы не с кем.

А Юлий уже бежал к нему.

— Выделили! Выделили! — кричал он прямо Марченко в лицо, не замечая ни директора, ни завкадрами, которые снова стояли как знак вопроса и знак восклицания, только знак восклицания был не такой твердый. Лепеха и впрямь была разочарована и оскорблена, она приняла смех Марченко в свой адрес. Стояла, строго сжав бескровные, со следами съеденной помады губы, делала вид, что читает что-то в бумагах, но не читала, думала, как достойно отступить. Кивком, резко поманила Юлия, но тот не обратил ни малейшего внимания на ее властный кивок, худыми перепачканными пальцами тянулся к лацканам серого, в полоску Марченкова пиджака. На его бледном, с запавшими щеками лице алели пятна румянца, тонкие губы большого рта кривились радостным криком: — Выделили, паразитку! Выделили!

— Что выделили? — предчувствуя радость, но все еще спокойно, даже снисходительно спросил Марченко.

— Первую систему. Поставили меня за того, кто трясет и мешает, влил я двести кубиков дигитонина, а потом завозился, зазевался и влил еще раз. С того и началось… И вот, смотрите, — метнулся он к столу.

Искренний и наивный, он даже не догадывался повернуть рассеянность себе на пользу, сказать, что влил двойную порцию сознательно.

Перед Дмитрием Ивановичем расступились. На штативе стояли четыре пробирки, почти доверху заполненные белой жидкостью.

Дмитрия Ивановича заплеснула горячая волна радости. «Какой день, — подумал растроганно. — Какой день… Вот ведь как вышло!»

За эти три недели он даже забыл, что делает вторая группа. Это воистину был подарок судьбы. Без этого они не могли завершить последний этап работы, начать проверку. Может, и могли, но это было бы не то. Корецкий тоже подошел, поднял крайнюю колбочку против света, наклонил. Белая водичка, в которой чуть заметны четыре зоны. Одна — зеленого оттенка, другая — коричневатого, остальное вообще мог различить только опытный глаз.

— Поздравляю, — сказал он, обращаясь ко всем и ни к кому в частности. Не зная, что сказать еще, добавил: — Впору хоть и магарыч пить.

— Сабантуй, сабантуй! — закричал Юлий от избытка чувств, потому что он и пить-то почти не пил, у него больная печень, и язва желудка, и еще что-то. «Букет болезней, — как говаривал он сам, — Сделать ничего не успел, а болячек нахватался…»

— Хорошо, устроим сегодня сабантуй, — сказал Дмитрий Иванович и бесцеремонно забрал из рук Корецкого колбочку. Волнение одухотворило его лицо, теперь оно было даже красивым. Хотя красивым назвать его вообще было трудно. Широкое, полное, мягкое, чуть обрюзгшее лицо, прямой, даже немного курносый нос, рыжеватые, курчавящиеся брови, большие, полные, почти эпикурейские губы — простота и добросердечность и никакой ученой задумчивости. Правда, широко поставленные глаза — живые, внимательные, с огоньком, с мыслью, чуточку застенчивые — свидетельствовали о тонкости натуры, чувствительности, непрекращающейся работе мозга. Украшали лицо и русые, слегка вьющиеся волосы.

Да, на первый взгляд он казался некрасивым, неповоротливым и каким-то словно бы чудаковатым. Он и в самом деле не умел себя вести с незнакомыми людьми, не знал, как сесть, куда девать руки. Но если присмотреться внимательнее… Особенно, когда он увлекался, начинал развивать мысль — а это в лаборатории было почти повсечасно, лаборатория жила его мозгом, в этой большой голове мысли рождались с какой-то особенной легкостью, идеи возникали совсем неожиданно, почти парадоксально, — тогда его лицо как бы освещалось изнутри, движения становились точными, голос уверенным, он словно бы делался выше ростом. Сложения он крепкого, с некоторой, как говорится, склонностью к полноте. И не удивительно. Работа сидячая, а прошлой весной разменял уже шестой десяток. Когда они набежали — он и сам не заметил, жизни еще как будто и небыло, и в привычках, в характере оставалось немало молодого, несолидного, почти мальчишеского. Ну, не то чтобы мальчишеского… Изменилось много: приходил опыт, который подсказывал, учил, понемногу дозакаливал. Раньше, когда-то, он бывал и беспредельно доверчивым, и непоследовательно искренним. В этом сказывались и неопытность, и мягкость души, он мог легко поверить во что-то и расчувствоваться, поверить самому себе, перейти в какое-то иное состояние, настроиться на какую-то другую волну. Потом поверить во что-то другое, увлечься им. С годами шкура на душе (он именно так и подумал — «шкура на душе») задубела, наивной искренности, тем более искренности непоследовательной, уже не было. Он перестал робеть перед сотрудниками, привык к своей роли, к некоторым проявлениям почтения, в незначительной степени у него даже появился чиновничий взгляд на службу, подсознательное подчинение других себе, однако — в незначительной мере. Жизнь долго и медленно формовала его. Формует и сейчас. Его мировоззрение повзрослело, стало глубже. Нет, это все же была не та глубинность, не та взрослость, когда из наивного, доверчивого человека вырастает человек подозрительный, осторожный, полный холодного расчета. Пусть не подозрительный, а просто холодный. Да, он начал понемногу понимать людей, однако мало пользовался этим и сейчас. То, прежнее, осталось в душе навсегда. То была как бы матрица души. Он и сегодня мог поверить тому же Юлию, да что там Юлию, поверить «в последний раз» алкоголику, хотя разум подсказывал, что верить нельзя. Он постиг много вещей, несколько по-другому смотрел на людей, на мир, даже на человеческий опыт, но и из того опыта не приобрел себе умения жить по расчету. Решительно по расчету, потому что, если признаться, расчет значил немало, то есть он знал, что́ ему будет на пользу, а что во вред, хотя опять-таки не ставил на ту карту жизнь, не водил знакомства лишь с «нужными людьми», не измерял наперед каждый свой шаг. От молодости, искренности у него осталось немало привычек и пристрастий, было у него несколько, как их называют сегодня, хобби, прежде всего — рыбалка, но времени для нее последние годы выкроить не мог, да и все остальные хобби были не поисками наслаждений, а проявлениями натуры. Наслаждаться жизнью он не умел, да что там наслаждаться жизнью, заботиться о здоровье не умел. Вот, к примеру, склонность к полноте. Пройтись пешком, прогуляться — это для него трата времени, за этот час можно прочитать еще одну статью в журнале «Вопросы биологии» или хоть перелистать «Всесвіт». От этого и миокардиодистрофия, и гастрит, и приступы радикулита.

Дмитрий Иванович и сейчас держался несолидно, волновался, хохотал, фамильярно похлопывал по плечу Юлия, а тот тянул его за галстук, хотя за спиной осуждающе сузила глаза Лепеха и смущенно переминался с ноги на ногу оттиснутый в сторону Корецкий. Дмитрий Иванович забыл о нем, забыл о проверке, со стороны могло и впрямь показаться, будто он пренебрег ими; Корецкий не воспринял это за оскорбление, но и не знал, как ему достойно закончить рейд. Поблагодарить всех, кто тут собрался, за добросовестную работу, немного попенять для порядка? Так и не нашелся и, бросив через плечо: «Дмитрий Иванович, зайдите, пожалуйста, ко мне», — вышел. Вслед за ним пошла и Лепеха, приказав на прощанье и не думать ни о каком сабантуе. Она считала, что последнее слово оставалось за ней.

Дмитрия Ивановича на мгновение встревожили слова директора, но вскоре он забыл о них. Они обсуждали результат — шумно и горячо обсуждали, как лучше начать проверку своей шестилетней работы, кому это поручить, сегодняшний успех взбудоражил всех, окрылял, вселял надежду. Они табунились вокруг Марченко, а тот размахивал руками, говорил возбужденно, радостно. Ни одна проблема в лаборатории не существовала вне его, они начинали раскручиваться от его мысли, и в каждой проблеме, в каждом деле, сам того не замечая, прежде всего был он. Выслушивал всех, советовался со всеми, но свое мнение отстаивал ревниво, как бы отстаивал самого себя, да так оно, в конце концов, и было. Раньше он входил во все, пытался проследить да конца, хоть и тогда понимал, что всего ему не охватить, что порой он даже мешает, оставляет главное; эту науку, науку руководства, постигал медленно, теперь уже преимущественно делали другие, а он наблюдал, подгонял или останавливал. Вот и сейчас решил, что лучше всего будет создать группу проверки. В нее войдут…

— Светлана Кузьминична Хорол, Неля… Платоновна Рыбченко, Вадим Бабенко и Юлий Волк. Возглавит группу Виктор Васильевич Борозна.

Но Борозна возглавить группу отказался. Он возразил корректно, вежливо, однако решительно и категорично. Сказал, что еще не закончил работу в группе КСС — концентрированного солнечного света — да и с установкой у него, мол, сейчас самая страда. Дмитрий Иванович не настаивал. КСС — в ведении замдиректора. Виктор Васильевич перешел из его лаборатории, и установка — хвост оттуда, долг давнишний, с которым Борозна не управился за два года. Он рассчитал облучение семян свеклы с помощью механического модулятора, это должно поднять сахаристость свеклы. Кое-кто вообще не считает работу группы КСС причастной к фотосинтезу, на этой почве в институте не раз доходило до всяческих недоразумений, порой горьких, а больше смешных. Так или иначе, но это, наверное, и самая большая удача последних лет лаборатории света, методу Борозны пророчат широкое поле применения, на его освоение выделены немалые средства, уже заканчивают строить полузаводскую установку. Борозна сейчас в основном и трудился над завершением этой установки. Это уже не была чисто научная работа, скорее инженерная, он мог от нее отказаться, но не отказывался, занимался ею даже охотно. И Марченко подумал, что Борозна, учитывая его сравнительно молодой возраст, человек до чертиков практичный. Ну, впрочем, не совсем уж молодой — тридцать шесть лет, но для доктора наук это все же немного. Виктор Васильевич Борозна единственный, кроме Марченко, доктор в лаборатории. Он весьма самостоятелен и самоуверен, как и каждый, кто рано достиг успеха и надеется достичь еще большего, прямой, но прямота эта порой граничит с грубостью и даже с беспощадностью.

Дмитрий Иванович, пожалуй, преувеличивал. Это была не беспощадность, а сила, внутренняя сила, жажда жизни; нерастраченная, крепко сжатая уверенность в себе, энергия, которая еще не знает, чем закончится. Этой его внутренней силе, чеканности мыслей и поступков отвечала даже внешность. У Борозны почти атлетическая фигура, крупное смуглое лицо, оно грубое, как бы тесано топором — много углов, много прямых линий: широкий, почти квадратный лоб, большая черная борода клинышком, черные жесткие волосы без пробора; глаза большие, черные, еще и с какими-то крапинками — глаза любопытного здорового человека, который процеживает сквозь них мир, отбирает нужное и решительно отстраняет все, что, по его мнению, ошибочное или лишнее. Эти глаза, кажется, понимают все, глядят на окружающее мудро и проницательно, в них нет цинизма, а только искренность и пытливость, нерастраченное восхищение миром, о котором они знают много и доброго и недоброго, но то недоброе просто не принимают во внимание, а еще в них — уверенность, что обмануть их не отважится никто. Таков был Борозна, однако несколько не таким видел его Марченко. Он видел в нем только силу, грубость, практичность, он как-то терялся перед ним и, может, поэтому выработал по отношению к нему линию поведения тоже грубоватую, суховатую, деловую, хотя опять-таки до определенной степени, — опасался, чтобы ее не сочли завистью, боязнью сильного соперника.

Он пожал плечами, поговорил еще несколько минут и отправился в соседнюю комнату, куда только что вошла Светлана Кузьминична Хорол, его неофициальный заместитель, один из старейших сотрудников лаборатории. Она начинала вместе с Дмитрием Ивановичем; в том, что перекипело, выкристаллизовалось, перешло в иное состояние, получило обоснование в этой лаборатории, — частица и ее труда.

Она согласилась неохотно — и Дмитрий Иванович знал почему, как знал и то, что, согласившись, она сделает все добросовестно. Ее не нужно подгонять, ей не нужно надоедать, она сама придет к нему, возьмет его разработки, внимательно выслушает и пунктуально и неуклонно выполнит все. И Дмитрий Иванович ничего не сказал.

Они стояли у открытого окна, ветер колебал плотную желтую занавеску. За окном, на ветке вяза, унизанной молоденькими листочками, отчаянно пел черный большеротый скворец, где-то внизу разорялись воробьи — весна вливалась в окно широким потоком, пением и запахами, бодрой свежестью и приглушенной истомой.

— Весна… Еще одна весна, — сказала мечтательно и немножко грустно Светлана Кузьминична.

Что стояло за теми словами, за той грустью, — сожаление о прошедших годах, укор ему, — Марченко разгадать не смог, да и не успел, так как Хорол внезапно, точно подавив что-то в себе, повернулась к нему, в ее глазах прыгнули испуганные, почти отчаянные огоньки, и быстро сказала:

— Давайте завтра поедем за сон-травой. Мы столько раз собирались…

Дмитрий Иванович почему-то вздрогнул, посмотрел на Хорол чуть растерянно, чуть смущенно.

— Не знаю, сможет ли поехать жена.

И в это мгновение прочитал в глазах Светланы, что она его жену не приглашала. Это смутило его, он растерялся в первое мгновение. Да и было от чего. Тут все было страшно запутанным. А может, простым, слишком простым… Светлана Кузьминична Хорол, старший научный сотрудник, замужняя женщина, мать почти взрослой дочери, любила его издавна. Это знали все в лаборатории и в институте, к этому привыкли, и если и шутили по их адресу, то легонько, снисходительно. Она любила его странной любовью. Ей было достаточно, что они работают рядом, что он ее (ее — в глазах других, то есть это «ее» было довольно условным, можно сказать, только дружеским), что он не изменяет (не изменяет дружбе, приязни, и только), иного она и не добивалась, иные чувства не обуревали ее. Может, он сам был причиной того, что за столько лет не пошел дальше. Сначала ее любовь тревожила Дмитрия Ивановича, хотя и несколько странно — сердце не трепетало, а только, когда он думал о Светлане, у него становилось хорошо, тепло на душе. Это была уютная любовь. И — безопасная, так как он ничего не нарушил, мог честно глядеть в глаза своей жене и Светланиному мужу, искренне возмутиться их ревности: «Я не виноват, сердцу не закажешь, а переступать мы ничего не переступили». Ведь и в самом деле, разве люди не имеют права симпатизировать друг другу и в то же время оставаться на чистых берегах? Они и оставались на них. Ему так хорошо на них мечталось… О том, что они со Светланой в любое время могут перебраться на другие берега. Но в конце концов и эта мечта стала привычной. Однако она не угасала, так и оставалась в жизни Марченко нечто небудничное, словно бы недозволенное, которое он мог и может в любое время сделать дозволенным. Но даже такое, приглушенное чувство добавляло им обоим какой-то тайны, какой-то душевной мечтательности, без которых людям очень серо живется на свете.

После стольких лет вот такого созерцания собственных чувств должна была бы наступить обоюдная неприязнь. Но и она не наступила. Иногда ему было чуточку стыдно перед Светланой, он чувствовал себя как бы должником и в то же время сам подтрунивал над этим. За все десять лет этой симпатии (которую, пожалуй, все-таки нельзя назвать любовью) она только однажды нарушила то, что стало постоянным, приуснуло, почти остыло. Это было после какой-то вечеринки, где они наслушались острот по своему адресу, шли домой, — он провожал ее до метро — и сказал:

— А все-таки смешно… Хотя бы было за что…

И тогда она, — может, была немножко под хмельком, они все в тот вечер выпили порядком, — чуть заметно сжала его руку и прошептала, не поворачивая головы:

— Так, может… чтобы было за что…

Это была шутка. Он понял эти слова как шутку. И сам ответил шутя. Но… и не совсем шуткой. Он знал: все зависело от его дальнейших слов. Но он не отважился. Конечно, если бы он в самом деле любил Светлану, то не посчитался бы ни с чем. Правда, в то время он уже и сам не мог понять своих чувств к Светлане. Он не мог бы сказать, нравится и нравилась ли ему Светлана больше других красивых женщин, понравилась ли именно потому, что была единственной красивой женщиной из всех, что работали рядом (а первый импульс все-таки шел от него, он стал оказывать ей все больше внимания). Он вообще никогда не мог хорошо разобраться в своих чувствах. Может, потому, что за всю жизнь так и не испытал настоящей большой любви. Той, что будоражит до дна, застит свет, вынуждает поступать нелогично, безудержно, ломает все преграды, а порой и самое жизнь. Ну, может, в ранней юности… Ему тогда нравилась девушка. Он мечтал о ней, мечтал днем и ночью. Столько рубил (в воображении), защищая ее, вражеских голов (они валялись, как капуста на перевалке), столько загнал коней, спасая ее, а обнять или хотя бы взять под руку и проводить из клуба, как обнимали и провожали девушек другие парни, так и не отважился. Потом она уехала на работу в Чернигов — он не поехал за ней. Потом пришла другая любовь. Ему нравилось много девушек. О, это почти точное слово — нравились. Он не мог ради них чем-то пожертвовать. Как, например, смогла для него одна девушка в их студенческие годы. Она любила его пылко, неистово, а когда он отверг ее любовь, бросила университет и уехала на шахты в Донбасс. Потом, рассказывали, она вышла замуж за слепого, ему выжгло глаза в шахте взрывной волной. Теперь, когда Марченко вспоминал о той любви, он понимал, каким был тогда несусветным глупцом. Ведь той любовью он мог утешаться всю жизнь. Омывать в ней душу, дышать ею, просто свить из нее надежное и пожизненное гнездо. Боже, как это много значит, когда кто-то бескорыстно, почти жертвенно идет рядом с тобой, поддерживает, восхищается или даже рыдает от твоих ошибок. Сколько можно сделать при такой поддержке! Как далеко пойти! Нет, он бы не обкрадывал ту любовь. Он бы тоже принес ей счастье. Лелеял бы, пестовал… Он даже трепетал от мысли, как это прекрасно, когда тебя любят. Конечно, в том было что-то и не совсем красивое, ведь все это для себя, для «я», но… разве это дурно — брать себе и давать кому-то? Правда, это немного похоже на торговлю, на товарообмен… Но опять-таки — обмен полезный для обеих сторон и честный…

Он так и не знал, почему обратил в шутку Светланины слова. Боялся разговоров? Немного. Хотя их могло и не быть. Боялся, что со временем все станет обыденным и трудно будет работать рядом? Боялся укоров совести?.. Имело значение понемногу все. Он опасался, что получит меньше, чем потеряет. А потеряет он много. Прежде всего — покой. Понимал, что это диктуют свою волю годы, пепел сердца, жара там осталось мало, и он не вспыхнул, потому что и не любовь это, она бы не дала размышлять так холодно и вести себя так рассудительно.

И вот теперь отступал вторично.

— А что… Степан Степанович еще в Москве? — сказал и понял, что нужно было сказать что-то другое, что он страшно оскорбил этим Светлану, повел себя как ничтожество. Понял тогда, когда слова еще были во рту, когда только произносил их, но уже было поздно.

Он вспыхнул, рассердился на себя и поспешил загладить сказанное, попытался вернуть все назад, хотя и понимал, что вернуть, наверное, нельзя.

— Мне и самому хочется выехать за город. За этой работой я уже забыл, как цветет сон. Поедем…

К его удивлению и опять же немного и к досаде, Хорол приняла закамуфлированное извинение, хотя и сказала:

— Степан Степанович вернулся еще вчера. А сон-трава и впрямь уже отцветает.

И пошла к двери своею мягкой, ленивой походкой.

Эта неопределенность на завтра, новая неопределенность отношений со Светланой Хорол испортила Марченко день и сабантуй, который сотрудники все же организовали вечером. А сабантуй был на славу. В самой большой из семи комнат лаборатории сдвинули столы, женщины застлали их чистой бумагой, украсили букетиками свежих зеленых веток, Юлий и Вадим приготовили «комнатный фейерверк». На закуску была колбаса, завтраки туристов, свежая редиска, лук и даже баночка черной икры. Мужчины перегнали три литра этилового спирта, а Борозна сделал «коньяк», который всем очень понравился, и все сразу сказали, что с нынешнего дня будут пить только «борозняк». Тем более что делать его просто: перегнать через порошок кофе воду и развести спиртом. Она становится прозрачной, как слеза, пахнет кофе, но не совсем кофе, запах этот специфический, очень приятный, В две бутылки Борозна добавил еще какой-то экстракт, и напиток обрел запах «эдельвейса». И хоть Борозна сегодня отказался возглавить группу, на сабантуе заправлял он. Организовал мужской хор, который пел шепотом, и это было очень смешно, провозглашал тосты, удивлял и смешил всех фокусами. Все это было тем более странно, что на подобных вечеринках он не бывал еще ни разу.

Глава вторая

Борозна заскочил к себе, надел пиджак и вышел во двор. Впереди на узкой асфальтированной дорожке белела высокая фигура, полы светлого плаща чуть раскрылялись, каблучки элегантных туфелек цокали задорно, звонко, в такт ходьбе покачивалась наброшенная тоненьким ремешком на мизинец черная лакированная сумочка. Борозну отделяло от Нели Рыбченко каких-нибудь пятнадцать — двадцать шагов. Если бы захотел, мог бы догнать за полминуты. Если бы захотел… Борозна поймал себя на этом лицемерии и чуть не выругался от досады. Ведь это совсем не случайность, что он вышел из института вслед за Нелей. И на вечеринку тоже пошел не случайно. Правда, привел его туда не какой-нибудь твердый расчет. Но и не то трепетное желание быть рядом, видеть, слышать, чувство тревоги и чего-то неожиданного. Просто он не был влюблен. Если бы его обуревало это чувство, он бы давно нашел способ подойти к ней. Ведь запомнил ее еще с прошлого года. Запомнил или, вернее, впервые увидел, как женщину, как красивую женщину, как чрезвычайно красивую женщину, на деснянском пляже, куда в одно из воскресений они выезжали всем институтом. Та отправная точка была чрезвычайно грубая, слишком плотская, даже циничная. Он лежал на песке рядом с Вадимом Бабенко, когда из кустов вышла в купальнике Неля, прошла мимо них к воде, и Вадим молча, в одно мгновение начертил пальцем на песке ее фигуру. Начертил почти точно, не гиперболизируя. Фигура у Нели была совершенная, и не то чтобы точеная — не было этой тончайшей талии, этих «по-современному» длинных ног, а все же была гармония, почти полная идеальность, женственность и привлекательность. На песке же было нечто похотливое, даже вульгарное (а может, то было не на песке, а на лице у Вадима, просто он охватил все разом), даже Вадим понял, что это вульгарно, непристойно, и стер рисунок. Почувствовав, что Борозна понял все, и почему-то все же желая остаться в его глазах ловеласом, грубым и опытным волокитой, сказал:

— Пончик.

Борозне это не понравилось, особенно не понравилось потому, что это сказал всегда корректный и воспитанный Вадим, и он бросил почти со злостью:

— Нельзя так.

— Почему? — не согласился тот.

— Хотя бы потому, что мы работаем вместе.

Но в мыслях смотрел на Нелю почти такими же глазами. Потому и рассердился. «Хорошо было бы провести с нею неделю в палатке у реки… Или поехать к морю…»

Словно почувствовав, что они говорят о ней, да, пожалуй, она и не могла не почувствовать, ведь прошла мимо них и они смотрели ей вслед, Неля, выйдя из воды, присела возле них. Сняла купальную шапочку, и по плечам рассыпались волосы. Они у нее очень светлые, струящиеся, как чистая речка, густые — она откидывала их красивым и, наверное, заученным движением полной руки, — к удивлению Борозны, были свои, не тех медноватых, платиновых или еще каких-то там цветов таблицы Менделеева, а соломенно-белые, так и отливали солнечным светом. Она носила их в тугом узле, и это тоже было красиво — смуглое лицо строгого, почти римского профиля и тяжелый узел светлых волос. Глаза у нее большие, зеленые, губы чувственные, властные, властность и чувственность как-то удивительно сочетались, и это тревожило. А вот ресницы, длинные, пушистые, не гармонировали со строгостью губ и всего лица, она их тоже не красила — может, раньше красила, а потом поняла, что теряет от этого. На ее лице в разлете серпастых бровей, в уголках губ лежала суровость, Борозна расценил ее как ненастоящую, чтобы отпугивать всяческих уличных и второсортных поклонников, — видимо, она знала себе цену. Да, она была уверена в себе, в своей красоте, в своем месте в жизни, может, немного и переоценивала себя, но, как грубо подумал он, переоценивать было что. Правда, он тогда так и не разгадал Нелю. Ему казалось, что в ее характере действительно было что-то острое, может, чуть умышленно наструненное, натянутое, что эта острота у нее во всем: в порывах сердца, может быть, наибольшая наструненность и глубина, именно строгость и глубина, а может, и еще что-то — безудержность, несдержанность, и это тоже влекло и волновало. Но справедливы ли его догадки, он так и не узнал. И не пытался узнать. Им как-то не выпадало познакомиться ближе (он преимущественно пропадал на строительстве установки, в институт наведывался редко и почему-то не делал попытки приблизиться). Что-то словно бы сдерживало его. Может, именно то, что он не знал ее, боялся какой-то неожиданности… Этот ее смелый, даже дерзкий взгляд, этот прищур опытной женщины, в котором и понуждение, и предостережение. Тогда зачем он пошел сегодня на вечеринку? Зачем там из кожи лез, чтобы ей понравиться? Она, видимо, догадалась, что весь этот его фейерверк ради нее, потому что несколько раз взглянула на него — не то поощряя, не то насмехаясь. Ну и пусть догадывается. Разве не этого он хотел?

И Борозна ускорил шаг.

И еще одно ему подумалось, и еще одно вспомнилось, пока догонял Нелю. Он знал, что она была замужем. Ее замужество оказалось неудачным. Муж не защитил диссертацию, его за что-то выгнали из Института нефти, он пошел сменным мастером на завод, но и там что-то не заладилось, и наверное же не ладилось и в семье… Пока и не поломалось окончательно. Теперь она будет осторожнее. Выйдет замуж за того, кто защитился.

Именно поэтому он и назвал ее мысленно хищницей. Она будет охотиться на крупную дичь. То, что сейчас становится дичью он сам, рассмешило его. Но он будет дичью хитрой… Возможно, как только разгадает замыслы охотника, так и улепетнет в кусты…

Как и у каждого старого холостяка, у Борозны было преувеличенное представление о поползновениях женщин на мужскую свободу и о коварных, расставленных на всех стежках силках, он настораживался и крался там, где другой прошел бы, напевая во весь голос. Ну, подумал он, там будет видно. Из него не бог знает какой ухажер, но ведь не только константы и механизмы реакций изучал он двадцать лет… Доучился до тридцати шести лет. Старый холостяк. Возраст, когда стыдно признаваться, что ты не женат. Начинаются всяческие подозрения. Ему, впрочем, на них наплевать. И на все наплевать. Но жениться сейчас и впрямь не просто. Не пойдет же он в общежитие пединститута на танцульки, не станет объясняться в любви восемнадцатилетней девушке. Она просто убежит от него. Да и о чем бы он с нею говорил? Они были бы словно из двух разных столетий.

В это мгновение Борозна догнал Нелю. Он шагал широко, в голове слегка шумел хмель, и он чувствовал какую-то легкость в теле, от чего рождалась еще большая уверенность в себе, и настроение было легкое, игривое.

— Одинокий идальго, рыцарь печального образа просит у очаровательной незнакомки ласкового и милостивого разрешения сопровождать ее в опасном следовании к общественному транспорту… — сморозил и покраснел от досады, почувствовав несоответствие этих слов настроению Нели — задумчивому и сдержанному, несоответствие всему — этому вечеру, их возрасту, положению в институте. Ему стало стыдно, что он так низкопробно, неразумно навязывал себя, что не подошел непринужденно и просто. Он и сам не понимал, как это произошло. Пока обмозговывал эту встречу, думал о ней — все получалось хорошо. А вот раскрыл рот, и вылетела такая глупость. А он же думал, что все будет легко, красиво… Только легко и красиво: с девушками, с женщинами лучше всего завязывать знакомство именно так. В полушутливом разговоре легче выяснить, на что можно надеяться, в таком разговоре, на случай неудачи, легко отступить. И вот в последний момент он растерялся. Какая-то неуверенность, какая-то холодная мысль сбила его, толкнула в крайность, извлекла откуда-то эти бессмысленные слова.

Неля Рыбченко и в самом деле посмотрела на него как на сумасшедшего, хотя ему показалось, что удивление ее преувеличено, наиграно. Однако ответ ее был слишком трезвый, прозаичный и даже оскорбительный:

— Тот, под кого вы хотите сработать, был рыцарем печального образа потому, что много страдал, мало ел и безустанно думал о даме сердца, а самозваный идальго лишь читал о страданиях в книжках, одной краковской съел за вечер полкилограмма и бежит за юбкой, оказавшейся ближе других. К тому же идальго был очень непрактичен, он не выращивал свеклу.

Эти слова можно было воспринять как пощечину. Пощечину ни за что ни про что, так — за здорово живешь. Однако бесцеремонный и опытный Борозна так не подумал. Конечно, было неприятно слышать такое. Но эти слова относились больше к ней, чем к нему. Она выставляла наивысшую цену. Давала понять, чтобы не надеялся на легкий флирт и ни на что временное вообще, давала возможность оскорбиться и уйти. Кроме того, она растерялась сама, сказала так из инстинкта самозащиты.

Уходить ему не хотелось, и он стал искать какой-то середины. Поэтому уже нельзя было сразу оставить взятый тон, каким бы неуместным он ни был.

— Ну, а все-таки, может, и есть какое-нибудь сходство… — произнес он и погладил густую, черную клинообразную бороду.

— Ее хватило бы на семерых идальго, — улыбнулась Рыбченко. — Знаете, на кого вы больше похожи? Вам никогда не говорили? На древнего ассирийца. Что на рисунках в учебниках четвертого класса. Помните, идут один за другим, с луками…

— Но разве не может быть сходства внутреннего? — не сдавался он. — Например, аки защитника слабой половины…

— Теперь такие защитники, — махнула она рукой, — удирают впереди Дульсиней…

Она сказала это без конкретного адресата, незлобиво, просто так, и напряженность спала. Неля как бы переводила разговор в иной регистр, а поэтому и его коварная мысль, ему же на радость, не находила подтверждения.

Они вошли в трамвай, но теперь, при электрическом освещении, в полупустом вагоне, Борозна почувствовал себя глуповато. Он даже не знал, домой ли едет Неля, где она живет, может, вообще мешает ей, — он ведь так и не попросил разрешения проводить ее домой. Знал, что она киевлянка, родители ее проживают в собственном доме на Куреневке, а трамвай шел в сторону Дарницы, — видимо, у нее была комната где-нибудь в Гидропарке или в Березняках. Наверное, получили вместе с бывшим мужем, и тот оставил комнату ей.

В трамвае было несколько свободных мест, однако Неля не садилась, прошла в конец вагона, прислонилась к металлическим прутикам.

Трамвай новой конструкции шел мягко, без толчков, точно плыл. Борозна стоял напротив Нели, говорил о сегодняшней вечеринке, украдкой рассматривал молодую женщину. Кроме того, что она действительно была исключительно красива и хорошо сложена, она еще и умеет одеваться. Все на ней по последней моде. Синий брючный костюм, белый плащ с голубоватым отливом, элегантные белые туфли… Видимо, помогают родители. На зарплату младшего научного сотрудника так не одеться.

А в глаза взглянуть почему-то не решался. Когда же отважился, то увидел, какие они зеленые, опасные. Это снова встревожило. В ее глазах светилось любопытство, может, даже немножко удовлетворение — ведь эдакий авторитетный ученый, этакая кибернетическая машина, как называли его девушки между собой, в роли ухажера, — некоторая неловкость, которую она быстро подавила, и глубоко скрытая улыбка. Верх одержало любопытство. Им всем этот чернобородый доктор наук казался загадочным, несколько не таким, как другие люди. Он и впрямь какой-то… слишком остроугольный. Она слышала его дважды на собрании: выступал коротко, резко, говорил то, чего не осмеливались сказать другие, думал широко и свободно… — невмоготу было угнаться за его мыслью. Это не могло не импонировать ей сейчас. Но не могло и не насторожить.

Разговор ткался из пустяков, не вязался. Неля снова подумала, что Борозна очутился у трамвая не случайно, и внутренне напряглась, а он улавливал эту настороженность и не знал, как ее рассеять. И боялся, что не сможет рассеять совсем. Что-то как бы сковывало обоих. Раньше, в мыслях, он видел эту встречу совсем не так. Вел он. И держался непринужденно, чуть иронично, чуть грубовато. Он вообще привык разговаривать с женщинами словно бы немного свысока. Правда, это не было то пустое, ни на чем не основанное высокомерие, когда человек строит из себя нечто большее, чем он на самом деле есть, пытается прикрыть свою убогую сущность заимствованной у других фразой, скепсисом. Его было трудно сбить с панталыку, он много знал — и о вещах, и о людях, и вообще о мире: был сиротой, патронированным, как говорили в селе, шагнул от пастушков колхозного стада до высокого научного звания — доктора наук, из облупленной хаты на бригадном дворе в современную квартиру в профессорском доме на Владимирской улице, половину которой занимала библиотека. Правда, дистанция между тем и этим тридцать лет, но оно не забылось. Да и не могло забыться. Патронированным он стал осенью сорок третьего года, когда пришли наши. Сиротой — весной сорок третьего. Мать умерла, застудившись в лесу, куда поехала за сушняком. Отца же он почти не помнил. Зимой сорок четвертого на запрос сельсовета пришло уведомление, что Василь Борозна пропал без вести. От него для Виктора, да и, наверное, для всего мира, не осталось ничего. Он растворился в звездах, в травах, в волнах. Так Борозна думал позже, прочитав какую-то книжку, а тогда отцову смерть пережил мучительно тяжело. Ему все чудилось, что отец, его добрый отец в белой полотняной рубашке с вышивкой на вороте, то тонет в болоте, то сгорает в пылающем доме, то его засыпает в воронке снаряд. Поэтому он и пропал без вести. Отец в вышитой сорочке под яблоней — это единственное воспоминание Виктора. Он косил траву, положил косу, оперся о яблоню… Теперь Борозна думает, что и это воспоминание выдуманное, навеянное фотографией, висевшей у тетки Насти, отцовой сестры. Отца сфотографировал соседский паренек Тимош, студент культтехникума. Ту фотографию тетка Настя тоже потеряла, когда ремонтировала хату. Так что отец действительно в травах, в звездах, в волнах. Да еще в нем, Викторе. А он не растворится, не развеется… И уж подавно не растеряется перед киевскими неженками. Из-за того, что он смог занять в жизни твердое и самостоятельное место, чувствовал себя уверенно и не робел перед миром, перед жизнью. В минуты созерцания своего жизненного пути думал так, или почти так, оголенно, немного упрощенно, но уверенно. Да, мир из людей, которые его творят, творят его законы и нормы. От каждого что-то да зависит. Для меня не существует, чтобы «все как у других». Ибо кто сказал, что у других — значит правильно? Где тот высший закон, та шкала, на которой можно это измерить! Я не нуждаюсь в этом законе. Но я и не преступлю того, что во вред другим. Как некоторые. Да, есть и такие, которые ничего не знают о мире, кроме того, что они имеют право рвать зубами. У них зубы, они только их чувствуют, ими живут. Я же не рву зубами. Я беру только то, что положено. Потому и не гнусь перед жизнью. И ей не согнуть меня. Я умру — жизнь продолжится. Я хочу прожить свое, как умею. Не причинять зла другим, но и не обкрадывать себя… Да, этот мир мой. Этот широкий мир, эта чудесная страна, эта земля — изгоревавшаяся, исстрадавшаяся, она полита кровью отца, в нее вложен труд матери. Да и капли моего труда уже влиты в этот город и в этот день.

Конечно, он не собирался жить потребителем. И не жил им. Ему были чужды все те настроения — взять от жизни, суметь прожить, — настроения, которые присущи тем, кто их исповедует, кто тянется к жизни паразитической, где основной меркой счастья является модная тряпка, настроения, чуждые всей природе общества, в котором он жил. В нем крепко сидел крестьянин, он невольно мерил все по первым, купленным ему чужими людьми, теткой и дядькой Кучегурами, которым он помогал пасти телят, сапогам. И сейчас, когда посмотрел на элегантную, синюю с белым пером, Нелину шляпку, ему почему-то сразу припомнилось, как в дождливый осенний вечер сорок четвертого года ждали они, одиннадцать патронированных детей, американскую посылку с одеждой из города, из Нежина. О той посылке было столько разговоров… И как велико было их разочарование — в посылке оказались только шляпы, с помпонами, с перьями, причудливые, никому не нужные. Надеть такую шляпу — стать посмешищем на все село. Бог знает, с чего это сейчас пришло в голову. Что-то постучалось в сердце, но не нашло отклика. Не просочилось в этот трамвай, в этот вечер.

Нет, все же просочилось. И он снова стал уверенным, стал самим собой. Конечно, не тем прежним крестьянским мальчиком, а современным городским жителем, но помнившим того, деревенского. Ему хотелось хоть немного отыграться за первые минуты неловкости, он, хоть и с опозданием, ухватился за слова Нели.

— И еще в одном вы были несправедливы ко мне, — сказал с деланной серьезностью. — Вы сказали, что я побежал за первой попавшейся юбкой. Но ведь это неправда. Я побежал за брюками.

Она покраснела. Невольно переступили с ноги на ногу синие брючки.

— Я вас шокирую? — спросила.

— Да нет, что вы. Последний крик эмансипации… Скажите, этот крик не от отчаянья? Или это просто каприз моды?

— Вы почти угадали. Только не каприз. Просто женщина в брюках чувствует себя увереннее, самостоятельнее.

— А она очень нужна, эта самостоятельность? — спросил Борозна.

— Конечно. Это борьба за существование. Сейчас женщина иначе не проживет, — почти серьезно сказала она.

— А я думал — каприз моды.

— Мода… Она тоже из чего-то вытекает. Диктует, подчиняет. Вот припомните: захотела вас, мужчин, одеть в узкие брюки — одела. Сопротивлялись, когда делала длинноволосыми, — победила. Стриженным под бокс теперь увидишь разве что пенсионера.

Неля говорила словно бы искренне, всерьез, но за этим крылось лукавство. Он его угадывал и пытался не попасть в силки.

— Я не подчиняюсь моде, — сказал осторожно.

— Неправда, — возразила Неля и показала на бороду.

— А она у меня была, когда парикмахеры еще выполняли план по бритью. Святой крест! А теперь хоть сбривай. И наверное, сбрею. А что, по-вашему, означает борода? Какое движение общества? — прищурился немного иронично.

— Стремление молодежи к самостоятельности. Опрощение в какой-то мере.

Он видел, что Неля умна, нить разговора была в ее руках, и это начинало его сердить. Тем более что и ирония была в ее словах. Еще и переходы какие-то непоследовательные, необычные, они заставляли все время держаться настороженно.

— Виктор Васильевич, а куда вы кладете бороду, когда ложитесь спать, на одеяло или под одеяло?

— Я… не понимаю, — почему-то смутился он. — А зачем вы спрашиваете?

— Есть у Чехова такой рассказ, — засмеялась Неля. — Мальчик спросил у бородача, а тот после этого вопроса не мог уснуть всю ночь.

— Я засну. Если же не засну, то совсем по другой причине, — сказал почти дерзко.

Трамвай подходил к мосту Патона.

— Знаете что, — предложил Борозна, — давайте зайдем в парк Примакова. Новый парк. Я уверен, вы не бывали в нем. Хотя и проезжаете мимо него каждый день.

— А если это самоуверенность? Думаете, на весь город один вы такой опытный экскурсовод? — сказала игриво, почти кокетливо.

— Разве могу я так думать, — ответил он ей в тон, — в наш век… Век…

Она подумала, что он сейчас скажет какую-нибудь банальность вроде: «Наш век — атомной бомбы и клипсов…» И обрадовалась, что он не сказал банальности. Ох, как не хотелось ей тривиального ухаживания, особенно от Борозны. Она составила себе мнение о нем как о человеке крутого, упорного нрава, человеке суждений смелых я бескомпромиссных. Представлялся он ей холодноватым, амбициозным. Неле сегодня было просто интересно посмотреть на него вблизи, да еще в таком невероятном качестве — поклонника. Конечно, девушки в институте, перемывая косточки всем, перемывали одновременно и жесткие мослы Борозны и составили о нем мнение как о человеке самостоятельном, уверенном, чуть таинственном, соблазнительном женихе, но в то же время в чем-то неопределенном, с которым неизвестно, насмеешься или наплачешься. Недаром же до сих пор ходит в холостяках.

— В наш торопливый век… — закончил он. — Все куда-то бежим. Уже почти разучились любоваться закатом солнца и мотыльком на цветке. Зато научились быстро и поверхностно оценивать все: машины, костюмы, пейзажи… Друг друга… И даже довольны этим. Завтра будет другой костюм, другой ландшафт…

— У вас, я бы сказала, слишком категоричная мотивировка, или иди с вами в парк, или ты эстетически глухой человек, — засмеялась Неля, но в душе была довольна, что пусть он и не сказал чего-то особенного, но не сказал и банальности. Значит, хоть немного считался с нею как с человеком, коллегой. — А кроме того, все это потому, что у людей слишком мало времени.

— Совсем наоборот, — не согласился Борозна. — У людей высвободилась пропасть времени. Мы не знаем, куда деваться, чем увлечься. Целые институты думают, чем занять людей. Быстрый бег стал привычкой, и более ничего.

— Нет, тогда что-то тут не так, — возразила Неля. — Зачем же живет человек, если он не знает, куда деваться?

— Вы взяли слишком глобально. Я беру значительно у́же: работа и послерабочее время. Досуг то есть.

— Так вам, значит, некуда деваться?

— Что вы, что вы, — поспешил он. — Я не имел в виду себя. То есть нас с вами…

Увлеченные разговором, они не заметили машины, которая заскрежетала тормозами в нескольких шагах от них, и были вынуждены подойти к окликнувшему их милиционеру. Неля испугалась. Конечно, не милиционера, а того, что чуть не попали под машину, схватила Борозну под руку, инстинктивно пряталась за него. Страх бросил ее к нему всю.

— Вы что… Вы ослепли?.. — кричал молоденький милиционер, который, видимо, недавно приехал в город и еще не научился читать длинные нотации и отрывать квитанции на штрафы.

— А вы трусиха, — сказал Борозна почти радостно, когда милиционер отпустил их. — И вам к лицу испуг.

— Как это? — не поняла она.

— Ну, вы похорошели. То есть вы и так красивы…

— Нашли способ… Теперь не понял он.

— Что?

— Сказать комплимент. Все мужчины говорят женщинам комплименты. Вы, оказывается, не исключение.

— А разве это неприятно?

— Да нет, приятно. Все и клюют на это. Хотя и знают, что наживка не натуральная. Но… Хочется натурального. Сейчас столько эрзацев. Всюду. Во всем. — Она сказала это убежденно, с чувством. — И даже эти комплименты… Их говорят с такой легкостью… Тоже один из эрзацев, начавший вытеснять что-то настоящее…

— Но ведь в данном случае это правда. Вы сами знаете. Еще, наверное, с восьмого или девятого класса.

— Оставьте, — просто сказала она.

— Ну, если вы считаете, что с моих губ слетают только эрзацы истины… — он прикинулся обиженным, но вместе с тем незаметно перевел разговор на другое. — Но нужно сказать, что и эрзацы не все так уж плохи. Да и люди вынуждены обращаться к ним все чаще. Ибо все меньше остается того, что изготовила природа. В мире все большие скорости, все крепче сплавы…

— А мы такие же хрупкие, как и те, что ходили здесь тысячи лет назад.

— Но мы властители этих сплавов.

— И нас все больше. И мы становимся объектом статистики. То есть наши души. Нет, эрзацы чувств вверх человека не поведут.

— Я не про эрзацы чувств.

— И все иные эрзацы.

— Вы ошибаетесь, — сказал он убежденно. — Детство человечества прошло. Раньше люди были наивнее, их легче было растрогать. Теперь нас растрогать труднее. Может, потому, что за короткое время человечество увидело очень много горя. Так сказать, в массовых масштабах. И правда ваша, жмет на него и статистика…

— Но разве человек не остался прежним? Не такое у него сердце? Не так же струится кровь? Или не тот теперь соловей?

— Оставаться прежним — этого мало. Нас зажимает техника. К тому же соловушек стало меньше. И цветов, и свежего ветра, и облаков стало меньше на каждого из нас. Нам приходится заменять все это чем-то другим. Забывать одни утехи, искать другие.

Они шли по широкой аллее вдоль Днепра. Паводок в этом году был небольшой, да и вода уже немного спала, от самого берега почти до середины реки повыпячивали хребты каменные насыпи, на них всюду маячили рыбаки, несколько их сидело и на берегу в парке, но что-то не видно было ни у кого улова. Людей в парке почти не было. Несколько пенсионеров, трое хлопцев под хмельком, огромный черный дог тащил за собой мальчишку-подростка, они исчезли за кустами, оттуда долетел смех мальчишки и глухой лай пса. Вокруг пустынность, запущенность, близилась весна, но она как бы обошла этот уголок. Неласковость, которой дышал парк, как бы оседала в их сердцах. Борозна и Рыбченко сели на вкопанный в землю пень (на один из эрзацев, как подумал Борозна, сделанный под то, старое, натуральное), отсюда было видно Днепр и берег острова по ту сторону. Справа от них была вкопана в землю скамейка, на ней сидела молодая мать, рядом ходил ребенок в желтом шерстяном костюмчике. Человек только учился ходить, боялся оторваться от скамейки, ковылял, перебирая руками, к краю, выставляя ножку, а идти по аллейке не отваживался. Борозна достал из кармана ключи, забренчал, ребенок потянулся ближе, уже выпустил из рук зеленый брус скамейки, но подбежала мать и забрала его. Взяла на руки, почему-то недовольно оглянулась и ушла, а малыш продолжал тянуться через ее плечо к ключам. Борозна понял, почему женщина схватила ребенка и почему недовольно оглянулась. Наверное, приняла его за одного из тех потрепанных женатых волокит, которые водят девушек в глухие уголки парка. Но посмеяться, даже высказать вслух свое предположение не решился. Может, потому, что в душе вдруг екнуло что-то, мелькнула какая-то далекая ассоциация, какое-то несоответствие между запоздалым ухаживанием, даже не ухаживанием, а забавой, и ребенком — стержнем мира, и он даже вздрогнул. Что-то на него настойчиво жало, что-товыталкивало из привычного круга, а что — не мог понять.

Почти у их ног в сухой прошлогодней листве шебаршилась какая-то птаха, тихо стрекотала, он пытался припомнить, что это за птичка, и вдруг вспомнил — овсянка — и обрадовался, как будто нашел разгадку чего-то значительного. Некоторое время они сидели молча, смотрели на воду, слушали пичугу, которая, казалось, гасила день, слушали тишину. Правда, в парке тоже не было тишины. Тут не звучали человеческие голоса, не трещали транзисторы, но в воздухе стоял ровный монотонный гул. Гудела Дарница, гудели мост метро и мост Патона, хотя оба были далеко от них. Борозне вспомнилось, что совсем недавно он у кого-то читал о тишине старого Киева. О сонных улочках, песке под колесами, о лесе и соловьях в Крещатицком яру. Словно развивая возникшую мысль, сказал:

— Вскоре тишину будут продавать на килограммы. Как японцы айсберги. И покой. Может, и любовь.

Она засмеялась.

— В пакетиках? «Дайте три кила любви», — она так и сказала — три кила, огрубив умышленно. — Сколько, например, вам отвесить?

— Я скромный. Мне — сто граммов.

— Можете разочаровать. — Она поддразнивала его.

Он видел это. И вместе с тем чувствовал, что наталкивался на что-то, чего не мог одолеть. И это его удивляло. Неля держалась словно бы и серьезно, иногда даже смущенно, но в то же время и независимо.

— Нет… Остальное я хочу подарить вам. Бесплатно. Ведь все равно порция, наверное, отпускается на двоих.

— И вас бы это устроило? А, понимаю, недостачу вы бы заменили эрзацем.

— Об эрзацах я говорил не в отношении чувств. Их заменить нельзя.

— Но ведь кое-кто говорит, что заменят и это. — Она сознательно уклонялась от тривиального ухаживания. Тривиального хотя бы уже потому, что с начала их знакомства женским чутьем улавливала, что это не сулило ничего хорошего, а поэтому старалась перевести разговор на что-нибудь другое. — Закодируют человека, закодируют и чувства. Передадут из Лондона в Киев. Вместе с любовью. Говорят, что сам человек уже ничего не значит. Он… не человек, а как это… Средство… Курица — это только средство, чтобы яйцо снесло другое яйцо. Конкретный человек — это только средство для развития цивилизации. Мы читаем это почти ежедневно.

Хотя он и понимал, что она намеренно толкает его на абстрактный разговор, пошел ей навстречу. Что ж, на той дороге его подловить трудно, он ей как следует это покажет.

— У меня вызывают ярость примитивы, которые этим увлекаются, — сказал он. — Я даже не стану возражать, что этого не будет. Может, и будет. Но разве можем мы, люди, вкладывать туда самих себя, подумайте, Неля? Некоторые ученые говорят: вот наконец изобретем такое… Вот побежим так быстро… Но ведь от этого ничего не изменится в человеке. Он не станет лучше. Не уменьшится подлости. Потому что и подлость станет унифицированной, массовой. Все это в одном комплексе. Его разъединить нельзя. О курице говорят умные вещи. Со стороны технической, теоретической это, может, и так. Но это говорят умные дурни. Идиоты. Кретины. Они просто не хотят понять, что для нас, людей, сущность мира не в том. Не в том, чтобы яйцо давало яйцо, а чтобы курица стала лучшей курицей, не разгребала чужих грядок и завалинок, не клевала почек смородины. То есть те, кто признает только технику, а не наш наивысший за всю историю человечества моральный кодекс, далеко не уйдут. Яйцо для яйца… Так и мыслимо яйцо, чтобы продолжить яичный род. Яичный, но не куриный.

Борозна говорил горячо, убежденно. Хотя эта убежденность таилась не исключительно в проблеме, но и в том, для чего он ее высказывал. Он знал, что хочет заинтересовать Нелю собой, хочет вырвать ее из того мира, где он для нее один из тысяч мужчин, которые ходят по городу, ну, еще ее коллега, старший, опытный, перспективный. Одна мысль об этом почему-то его раздражала. Но чем еще он мог ее заинтересовать, как не научной эрудицией, осведомленностью и смелостью мысли. Он видел, что слушает она с вниманием и понимает его, и это ему импонировало. Пусть разговор не паритетен, но слова его находили отклик, и это тоже как бы подстегивало. И поэтому он говорил с жаром, с пылом, он чувствовал, что начинает заинтересовывать ее, что она начинает верить в него, в его преданность науке. В это мгновение он верил своим мыслям больше, чем когда-либо. Да это и действительно было его убеждением. Оно выросло из сиротства, из послевоенного голода, из тех трудных дорог, которыми он прошел. На тех путях он видел всяких людей. И тех холодных статистиков, и подлецов, которые только прикрывают статистикой эгоизм, алчность, бездушность, и истинно добрых и искренних людей. Они не дали ему погибнуть. Наверное, их на свете немало, добрых людей, которые подбирают на улице вот таких, как он, вытирают им носы и выводят в жизнь. Мир прекрасен и мудр этими людьми, а не компьютерами, не аппаратами, какими бы совершенными они ни были. Нужно сказать, что эта мысль, которая крепко засела в его набитой информацией голове, вытекала из его наблюдений, из всего того, чем прожил свои тридцать шесть лет, она выросла в идею. Правда, сама идея была довольно неопределенна. Собственно, и не было идеи. Было только ощущение душой, сердцем, была убежденность. Эта убежденность пришла к нему не так давно. И тоже как своеобразное научное открытие. Жизненное и научное. Что-нибудь лет двенадцать — пятнадцать назад, когда, точно вода сквозь открытые шлюзы, ринулись через средства информации всевозможные теории, преимущественно гипотетические, а то и попросту абсурдные, но ошеломляющие, будоражащие мозг, удивляя, восхищая, обещая, — он, молодой аспирант, очутился в этом потоке с головой. Увлекала смелость и неожиданность в мышлении создателей гипотез, а также безбрежность, всеохватность, которые как бы открывались перед наукой. Он помнил, как собирались они, молодые аспиранты, по вечерам, сидели, не зажигая света, мыслили беспощадно, парадоксально, как от того леденело сердце и стынул мозг. Всем им казалось: случится нечто такое, вот-вот люди постигнут мир от нейтрино до метагалактики, сложат его, как конструктор, и опять разложат по-своему. Они жили теми представлениями, теми надеждами. Во всем этом огромном человек как бы становился меньше, им казалось, что найдена новая сущность человека, ее новое качественное выражение. И конечно же продолжить эту сущность, быть глашатаями ее суждено им, в частности ему, Виктору Васильевичу Борозне. Они не знали, в чем конкретно все это выразится, так как чувствовали только какой-то толчок, какое-то освобождение от того, что до недавних пор притягивало их к земле, к другим людям. Ко всему тому, чем жили доныне сами, чем жили их отцы и отцы отцов. Это новое, неведомое, казалось им, заменит все старые законы, выкует человека нового сплава, неподвластного ржавчине, коррозии, разложению. А между тем теории нагромождались на теории, одна гипотеза отрицала другую, из одной неизвестности вырастало несколько, а того, ожидаемого, не было. Это утомляло. Эта гипотетическая круговерть становилась похожей на игру. В людях постепенно рождалось сопротивление ей. Борозна одним из первых понял, что это ахинея и заблуждение. Что никакое парадоксальное мышление человеку не обязательно и что информация не только благо, но и беда. Что немало людей прячутся за знания, как дикарь за гигантский щит. Он это не столько понимал, сколько чувствовал. И не знал, с какой стороны подступиться к этому всему. Да что там подступиться — он даже своих мыслей об этом не сумел упорядочить. Знал лишь одно: жить будет так, чтобы не вступить в противоречие с тем, что привело его в большой мир, в науку. А самих мыслей таки не привел в какую-нибудь систему, все это хаосом вертелось в его голове, и он никому не высказывал их. Сейчас же эта почти незнакомая девушка, которую ему хотелось сделать более знакомой и близкой, неожиданно и горько задела их, и он едва ли не впервые так разговорился.

— Двигаясь вперед, мы не просто движем вперед истину продолжения человеческого рода; к примеру, мы найдем ту единственную истину — как устроен мир. Узнаем точно, что электрон, бегающий вокруг ядра, сгусток энергии (одна из тысяч теорий, бессмысленных уже хотя бы потому, что их тысяча). А потом что? Перестанем искать истину. Надо умирать? Ибо зачем же жить дальше? Истина найдена. Ерунда! Мы, ученые, мало двигаем, развиваем теорию человека. Мир в нас. Хотя мы сами только частица мира, вечной материи. Но что же из того, что он вечен? Истина в кругу человеческих идей. Вы меня понимаете — я говорю не в широком, не в философском толковании. Только в моральном. И конечно, не надо превращать все это в эгоизм, в потребительство. Каждому из нас дан разум, чтобы постичь, что рядом еще миллионы других любовей, мыслей. Уважай их. И подумай о том, стремятся ли люди друг к другу. Ближе ли становится сердце к сердцу, или сердца отдаляются. Сократились пространства, расстояния. А расстояния между сердцами? И может ли быть одна истина для всех сердец? Или хотя бы для двоих? — Он помолчал, улыбнулся и этой улыбкой как бы спустился на несколько ступенек вниз. — Ну, к примеру, для моего и вашего. Я стараюсь уже почти полчаса, а не знаю, чего достиг. Только вижу, что вам к лицу задумчивость. Вы тогда такая… Как женщины на портретах Тициана.

Она отвела взгляд от воды, он снова прочитал в ее глазах заинтересованность. Может, это была не заинтересованность тем, что он говорил, а им самим, но разве не этого он добивался? А еще видел, что у нее глаза умной, опытной женщины, а когда она слушала его, в них проскальзывало что-то детское, наивное, и кто знает, что ему больше импонировало. Пожалуй, последнее. Хотя это было совсем не то, для чего он сюда с ней пришел.

— Я буду слушать вас, если вы оставите вашу привычку охмурять, даже разговаривая на научные темы, — сказала она.

— Есть такая привычка, — согласился Борозна. — Наверное, как и у всех других мужчин. Ведь мы всё делаем, чтобы понравиться вам. Циклофазотроны. Линкоры. Губную помаду. Но что, к примеру, в этом конкретном случае теряете вы? Я становлюсь красноречивее, энергичнее.

— Сгорает много пороху на мысль о том, какое произвели впечатление.

— Но… Если иначе я не могу. Если я именно для этого с вами пошел.

— Ну, тогда другое дело. — Она сказала это как-то особенно, по-деловому. — Приступайте. Что там у вас для начала? Лирическое вступление?

— Эпиграф. «Что спорить: вечен мир — не вечен, когда умрем, нам будет все равно»[2].

— Хороший, ничего не скажешь. То есть вы конец перенесли в начало. В этом есть смысл: мол, все равно все там будем.

— Простите, но вы так упростили, даже язык становится колом. А если и в самом деле? О чем же еще могут говорить у реки двое, если не о любви. Вот взгляните…

Слева от них за еще реденьким кустиком устроилась парочка, она азартно целовалась. Борозне и Неле оставалось или делать вид, что они не замечают ее, или встать и уйти. Они не ушли. Наверное, потому, что эти жаркие поцелуи ни одного из них не волновали и даже не нервировали, мгновение спустя они забыли о тех двоих начисто и даже не заметили, когда скамейка опустела.

— О ней не говорят.

— О ней все сказано?

— Да нет. Если говорят — ее нет. И вообще ее нет. Это что-то вроде черта. Его никто не видел, а страшно.

«Ого, — сказал себе Борозна. — Если страшно тебе… Не хочешь ли ты свалить все на неудачу в замужестве…»

Однако его все больше захватывал этот разговор. Он уже успел убедиться, что Неля не какая-нибудь пустышка, она немало читала, много знает. А в то же время так искренне удивляется тому, чему и он в свое время удивлялся, так серьезно и восторженно округляет глаза. И такое у нее певучее и круглое «о-о» («Да что-о вы?»), и так она певуче произносит его имя-отчество…

Борозна наклонился к Неле — просто хотел рассмотреть ее глаза, она истолковала это по-своему и отпрянула. Он увидел, как нахмурились ее брови, но не мог угадать, деланно или искренне. Он чувствовал какую-то неясную тревогу, какое-то удивительное волнение. А еще чувствовал, что и в самом деле ни за что не смог бы вот так просто обнять Нелю, обнять и поцеловать, это было бы неестественно, деревянно и рассердило бы или рассмешило ее. Ну, даже если бы она и не рассердилась и не рассмеялась, все равно оба ощущали бы не пыл сердец, а что-то… что так нужно, так должно быть, то есть они бы сначала осмыслили поцелуи умом. И был бы он пресный, почти «эрзацевый».

Теперь он убедился окончательно, что с самого начала взял неправильный тон, настроил себя не на ту волну. Ну, он не был сердцеедом. И не затер слов о любви до блеска. Однако же знал их. Искренне или неискренне произносил не раз. Даже имел свой «сюжет». Но применить его к Неле, к этой бестии, нечего было и думать. Во-первых, она бы все поняла и высмеяла, во-вторых, чувствовал, что потерял бы уважение к себе. Он продолжал рассматривать эту их встречу как бы в двух проекциях. Думал о ней холодно, или, по крайней мере, пытался так думать, трезво судил о Неле, но чувствовал, что ему не безразличен этот разговор и то, как сложатся их отношения. И продолжал причудливый, двусмысленный, слегка шутливый разговор.

— Пока что она есть. Но вот докажут, что любовь не что иное, как особый вид энергии, тогда и ей крышка. Значит, надо спешить.

— Вы меня разочаровали, — сказала Неля.

— Чем? — старался он выглядеть страшно удивленным, но и в самом деле немного удивился.

— Я думала… у вас есть легенда покрасивее.

— Что-что? — спросил он. — Какая легенда?

— Ну, та… Какую выдумывают шпионы для тех, кто их ловит. А сердцееды для девушек…

Он искренне рассмеялся.

— Значит, все только в легенде? Так я ее выдумаю. Поверьте авансом.

— Нет, авансом не выйдет… — шутила она. — Вы еще скажете, в рассрочку…

Она немного кокетничала (кокетство дается женщине природой, как ласточке умение летать), боялась показаться кокеткой, ей больше хотелось, чтобы он почувствовал в ней коллегу, научного работника, хотя и понимала, что это может ей повредить в его глазах. Коллег ему хватало и без нее.

Они вели игру. И все, что они говорили, лишь в незначительной степени отражало то, что они на самом деле таили в душах. И все же ей удавалось быть непосредственнее его, она его не ловила, если бы ловила, пожалуй, он бы это почувствовал и одержал над нею верх. А так он чувствовал себя в проигрыше.

Ему показалось, что, если бы он сейчас легонько ее обнял, она бы не отстранилась. Но слишком все было неестественно. Пока он над этим размышлял, Неля сказала, но уже совсем иначе, серьезно и почти грустно:

— Если докажут, что это только особый вид энергии, тогда всему конец. На любви все держится.

— Может. А все-таки докажут, — сказал он упрямо и, казалось, нелогично по отношению к тому, что защищал только что. — Провода в пятки — и ты уже заряжен. Или, может, как-то иначе. Выпил и загорелся, Или отлучат от любви. В наказание за что-то.

— Сегодня уже и так, — вздохнула она, — многие любят как бы по этой механике. — В ее голосе послышалась настоящая тоска. Наверное, она проскочила невольно. Неля не смогла ее скрыть. И это немного удивило Борозну.

— Целомудренные Маруси, бедные Лизы — как все это смешно, — говорила она почти со злостью. — Ныне в женщинах и в девушках ищут страстности. Почти агрессивности. Не опущенных ресниц, а откровенно похотливых взглядов.

«Ого, — снова подумал он. — Игра на надлежащем уровне. Со всеми атрибутами. Легенда хорошо разработана». А вслух произнес:

— А почему?

— Потому что раньше искали матерей своим будущим детям, а теперь ищут любовниц.

— Просто вы видели близко дурной пример, — сказал он осторожно.

— А вы знаете, — внезапно и решительно сказала она, — что я была замужем?

— Ну вот…

— …И муж у меня был тихий-тихий.

— Потому и разошлись. Если бы бил, любили бы, — сказал он.

Она тряхнула головой, сверкнула на него глазами:

— Бил! Меня!

— Так говорят. И в этом есть немного правды.

— А вы бы… свою жену били?

— Изредка… — Он засмеялся. Он сказал уклончиво — хитро, шутливо. Он не знал, почему сказал так. В этот миг в нем, глубоко-глубоко, что-то отозвалось, предостерегло, остановило, подсказало, как ответить. На всякий случай. Не было и намека, и мысли, и тени мысли о женитьбе, а оно вырвалось наружу, предостерегало. А вдруг произойдет? А вдруг когда-нибудь ударит? А он честен. Пусть решает сама, что лучше: честный, который может и ударить, или лицемер, который будет бог знает каким. А еще потому так сказал, что начал остерегаться ее. Решил, что лучше впредь прятаться за шутку, принять тон балагурный, легкий, потому что почувствовал, как трудно вести серьезный разговор, трудно и неблагодарно. Балагуря, можно сказать значительно больше, намеками легче выведать.

— Видите ли, это уже дело вкуса, — продолжал он. — Кому что по нраву. Одному нравится секс, другому сало. Одной — чтобы муж был как трава, другой — как дикий вепрь. Чтобы был решительный, сильный…

— Я ненавижу сильных. Они мне опротивели. Вокруг только сильные. Или те, что маскируются под них. Эти еще хуже. Потому что ко всему еще и лицемеры. Если я кого и полюблю, то только доброго. С улыбкой, со смущением в глазах.

Он деланно, преувеличенно глубоко вздохнул. И понял, что сыграл скверно. Теперь его начинала пронимать злость. Что эта кукла, этот «пончик», как назвал ее Вадим, не давалась в руки, проявила такое упрямство и самостоятельность. Что все кончалось ничем. Что даже этого легкого, ироничного тона он не мог придерживаться — Неля сбивала с него. А вместе с тем чувствовал, как ему хочется понравиться ей. Ему казалось, что она понемногу теряет к нему интерес, разочаровывается, а переменить не мог ничего. Может, немного был виноват и тот контроль, который он установил над собой и от которого сам как бы раздваивался.

В парке стало уже совсем темно. Но фонари почему-то не зажигались. Видимо, не настало время — в городе часто включают свет не тогда, когда темно, а когда положено по графику. Над ними холодно качались осокори, сквозь мелкие листья проглядывали редкие, бледные звезды. Неля встала, посмотрела на крону, шумевшую над головой, — шум был не весенний, казалось, это трепещет не молоденькая листва, а шелестит столетний пергамент, — на синее ветреное небо, какое-то пустынное, обложенное по краю, над Дарницей, черными тяжелыми тучами.

— Какое неприветливое небо, — сказала Неля.

Борозна все еще не вставал. Он давно смотрел на небо. Оно и в самом деле было пустынным и каким-то бездонным, хватало этим за сердце. Он устал. Но сегодня не мог отдохнуть глазами даже там. Небо всегда манило его. Манило не тем, что видел, а тайной, какую прятало в себе, о которой можно было думать безустанно, не меняя очертаний того, о чем думалось. Оно манило невидимыми мирами, вечным обещанием, вечной угрозой — теми выгоревшими звездами — черными дырами и всем, что еще не открыто и никогда не будет открыто. Он любил смотреть на него. Черные дыры неба… Почти магия, почти безумие. Пустота — где была звезда, где когда-то буйствовало пламя; материя, которая сбежалась в комочек и не выпускает ни лучей, ни магнитных волн — ничего. Ужасающая сила, от которой неведомо чего ждать. Несусветная пустынность, бесконечное одиночество… Не выпускать из себя ни единого лучика! Как страшно она манит человека, эта великая магия мира, которая тяготеет над человеком и которая толкает человечество по какому-то неведомому ему пути. По краю, над пропастью, чтобы заглянуть в нее. Куда приведет этот путь? Это неизвестно. Иного человеку не дано. Да так ли это и плохо — вечно куда-то стремиться, идти, лететь… В этот миг ему страшно захотелось, чтобы Неля почувствовала то же, что чувствует он. Чтобы сжалась вот так же душой, чтобы упало в пустоту сердце и замерло, занемело на мгновение, а потом мозг прожег ледяной холод, чтобы на том месте встала черная боль, еще сильнее подчеркнув одиночество. Тогда бы Неле захотелось бежать отсюда. Тогда бы она поняла его…

— Хотите, Неля, я расскажу вам о черных дырах неба? — спросил он, и было в его голосе такое искреннее желание отдать что-то свое, какую-то частицу себя, что она, хоть уже и собиралась уходить, не решилась отказать. Она поняла, что это нужно ему. Что иначе он обидится, а может, и не обидится, но для них никогда не прозвенит та струна, без которой людям не понять друг друга.

Он рассказывал вдохновенно. Минутами ей казалось, что он посвящает ее во что-то свое, глубинное, потайное, она и впрямь постигла ту адскую силу и одиночество, ей открылось отчуждение, до которого, к счастью, не дошли и не дойдут люди, но которое может стоять предостережением и на их пути. Это были минуты сближения, правда, не того, интимного, когда сближают невольные прикосновения, незримая волна, что бьет из мозга в мозг, из сердца в сердце, а какого-то иного, которое, однако, предшествует тому. Он понял это. И сказал полушутливо:

— Поэтому все влюбленные смотрят на небо.

— Может, ищут там то, что не могут найти в себе?

— Может, — подумав, согласился он. — Только бездонность — и там, и тут.

— Ну, а когда найдут?

— Найти — нельзя. Жизнь — это бесконечность. В том ее смысл.

— А все-таки… Не сгорит ли она тогда, как эти звезды? Не станет черной дырой?

— Кто это может знать, — пожал он плечами.

Вверху, не очень высоко, наверное только что поднялся с Жулян[3], летел самолет; вспыхивал красный огонек, как будто знак тревоги или предостережения кому-то. Огонек исчез, и сразу в парке вспыхнули фонари, исчезли чары, стало невозможно рассказывать о небе.

— В городе нет неба, — сказал Борозна. — Мы его тут не ощущаем и не живем с ним. Вот поглядите сюда…

Он не хотел, чтобы она уходила, пытался ее задержать и не знал как. Предложил пойти в ресторан, но сам понимал, что это ни к чему — в голове еще стоял туман после сабантуя.

Они пошли к трамваю.

Он проводил ее до самого дома. Она жила на Русановке, на набережной, на шестнадцатом этаже, но окно ее квартиры выходило не на Днепр, а на Дарницу, на черные дымы шелкокомбината. Он не видел тех дымов, так сказала она. Они стояли у низенького штакетника под молодым топольком, Неля покачивала на пальце сумочку, порывалась идти, а ему страшно не хотелось отпускать ее, и опять он не знал, как ее задержать. Ему казалось, если он сейчас ее не задержит, то уже не сумеет привлечь к себе никогда. Вот она сейчас уйдет, на шестнадцатом этаже вспыхнет окно. А он пойдет к себе.

Его даже холодом обдало, когда вспомнил свою холостяцкую комнату, и стало одиноко и пустынно на душе. Он оглянулся — набережная была почти пуста, отдельные прохожие спешили домой — к свету, к теплу. К теплу чьих-то сердец, к теплу чьих-то губ… Конечно, он был слишком самоуверен — у такой красивой женщины много поклонников. Молодых. Не таких… ассирийцев. Она уйдет и забудет о нем. В какое-то мгновение он подумал, что эта его тоска временная, что густая, почти отчаянная печаль завтра развеется, но то будет завтра, а сейчас он не может уйти, не оставив воспоминания в ее сердце или хотя бы какой-нибудь зарубки в памяти. А чем он может удержать ее, что еще рассказать? О квазарах? Несусветный дурень, хотел пленить ее эрудицией. Да и те черные небесные дыры… Она, может, ждала чего-то более предметного… Нет, тогда бы он мог испортить все.

Ему страшно, до мучительной боли в сердце захотелось взять ее за руку. Задержать еще хотя бы на минуту… Но как задержать? И враз на него нашло озарение, и он, трепеща от радости, от какого-то тревожного холодка, сказал:

— А знаете, Неля, почему я не захотел руководить группой?

— Почему? — спросила она почти равнодушно.

— Я не люблю похорон, — сказал Борозна.

— Каких похорон? — выступила она из-за тополька. На ее лицо упал луч от фонаря, осветил красивый подбородок, четкие яркие губы.

— Ну… Дмитрий Иванович идет в тупик. Этот путь не имеет перспективы.

— Откуда вы знаете? — спросила она так громко, что случайный прохожий оглянулся. Наверное, он сначала подумал, что бородач пристает к девушке, а потом понял, что ошибся.

— Ну, разве я не могу до чего-то додуматься, — ответил почти обиженно. Он понял, что обиделся не на нее, а на себя. Что вторично за вечер сказал не то, что нужно. Ну, первый раз — это пустяк, каких человек совершает в жизни множество и какие быстро забываются. Но это… Он еще не постиг, в чем именно кроется бестактность, даже больше чем бестактность, какая-то угроза, какая-то опасность. Однако знал уже наверное: не надо было этого говорить. Из-за этого почувствовал не просто досаду, а злость на себя.

— Неля, не говорите никому, — попросил. — И не подумайте, что я злорадствую… Я тоже пришел работать к Дмитрию Ивановичу. Ну, пусть по мне это пока еще не бьет… — И снова подумал, что нужно хоть теперь быть правдивым до конца. — Я недавно прочитал в одном французском журнале статью профессора из Марселя. Они там тоже работали с аммонилтетрафосом. Даже кодовые названия тождественны. У вас — exordium[4], а у них — principium[5]. Они пришли к отрицательному результату. Он все же не вступает в реакцию. Вы ловите мираж… У АТФ нет предшественника. Нет того мгновения — вспышки энергии, бурной реакции. Она неуловима, потому что ее не существует. Простите… что вышло так красиво. Но ведь вы в самом деле ловите миг, какого нет. Это — увлекательная фантазия Марченко, и ничего более.

— Боже, — тихо и испуганно сказала Неля. — Бедный шеф. Сколько лет труда! Сколько надежд… Это катастрофа…

— В науке бывает такое… — И понял, что снова говорит не то. Или не так. — А может, и ошиблись они. Ведь часто ошибаются. Сотни методов проверки, тысячи случайностей. Один раз есть, десять раз нету…

Она улавливала в его голосе неверие, и это неверие было убедительнее слов. Он продолжал говорить о несовершенстве современных методов проверки, о запутанности и неясности некоторых мест в статье, о своих собственных сомнениях, но Неля была невнимательна, едва ли и слушала его. Она тихо простилась и ушла.

Он стоял, ожидая, пока засветится окно шестнадцатого этажа. Оно не зажигалось так долго, что он уже начал волноваться, а потом вспыхнуло мягким розовым светом, свет через мгновение пригас, может, его заслонили. Ему показалось, что он видит в окне тень, и хоть не был уверен в этом, помахал рукой и пошел по опустевшей набережной.

Глава третья

Дмитрий Иванович шел по освещенной фонарями дневного света улочке и думал о том, как ему сказать жене о предложении Светланы. Он искал тропинку, по которой бы можно было пройти разговором легко, быстро, ни за что не зацепившись, ни к чему не привлекая ее внимания, — то есть сказать тонко, умело, тактично и в то же время так, словно бы что-то незначительное, обычное. Черт его знает, как сказать! Потому что хоть все в институте и думали, что его жена ничего не знает о том мираже, который столько лет витал между ним и Светланой, и впрямь уже не придавали ему никакого значения, — она знала, и мираж перед ее мысленным взором сгустился почти в реальную картину. Она ревновала затаенно, горько, со временем эта ревность затвердела, и хоть не так остро терзала душу, но ее можно было сжечь разве что вместе с самой Ириной. Двигал этой ревностью не страх, что муж ее оставит, уйдет, — с годами она стала бояться этого все меньше и меньше; странно, будучи молодой, красивой, почему-то боялась, а теперь — нет. Она знала, что уже никому не нужна в свои сорок два года, — и это ее не пугало. Жар сердца охладила жизнь, она получила от нее все отмеренное судьбой, а впереди судьбы не побежишь. Ну, уйдет. Есть у нее дети, получает зарплату, на дочку он еще будет платить алименты, квартиру разменяют… Да он, пожалуй, оставил бы ей квартиру и платил бы не только алименты — он порядочный человек, она это знала. Нет, Ирина Михайловна не утешалась этим, даже в воображении, — квартирой, алиментами. Да в конечном счете и не верила, что он может оставить семью, для этого нужна большая любовь, большой огонь в душе. Ей просто было обидно. Ирине казалось, что рядом с нею живет еще что-то, незримое, постоянное, и она не могла ничего с ним поделать. И не за что было ухватиться, чтобы хоть выкричаться или хоть оскорбить, высмеять обоих. И от этого обида только возрастала.

Так ничего и не надумав, Дмитрий Иванович свернул на Красноармейскую улицу, подошел к своему дому. Жил он в старом, еще довоенной кладки, пятиэтажном доме, рядом с которым стояли модерные девятиэтажные новостройки, почти весь квартал с этой стороны был новый. Эти новые здания радовали глаз строгостью линий, каким-то еще не растраченным теплом и чистотой, излучали значительно больше счастья, чем все другие — с тяжелыми надбровьями окон, потемневшими фасадами и скрипучими металлическими воротами. По крайней мере, так казалось Дмитрию Ивановичу, и, наверное, так оно и было, хотя бы уже потому, что квартиры тут люди получили недавно, радовались и утешались ими. Красноармейская улица — несколько шумная, но Марченко менять место жительства не собирался, хотя, возможно, если бы попросил, ему, доктору, член-корру, выделили бы квартиру в академгородке. Квартира его удовлетворяла — недалеко от центра, удобно с транспортом, почти рядом базар, магазины, в уличный шум он уже как-то вжился, а жена и дети вовсе его не замечали.

Дверь отворила Ирина Михайловна: все учителя, в отличие от людей иных профессий, даже академиков, имеют полное имя, которое утверждается не только в школе, но и дома. Ирина Михайловна — учительница географии.

Она стояла перед ним, вытирала о цветастый фартук руки, не спешила вернуться на кухню, где что-то шипело и шкворчало. Заметила сразу, что он выпил; видно, нервничала, что задержался, — была не в настроении. Правда, в дурном настроении она находилась часто. И ссорились они тоже не раз в год. И кто знает, кто больше в том виноват. Наверное, оба.

В их доме никогда не было равновесия. Не было, если можно так сказать, своей микроатмосферы. Тут часто взлетал крик, после которого повисало напряженное молчание, детей тут не в меру ласкали или не в меру бранили — тут вообще не было линии поведения. В этом, пожалуй, большая вина лежала на нем. Он тоже давал волю нервам, правда, до определенной межи, которую никогда не переступал. То ли не имел понятия, как надо строить семью, строить этот мир и атмосферу, то ли не осознавал своей ответственности за семью. И не то чтобы семья из-за него жила «хуже других». Ведь не пил, не гулял. Но на какой-то одной линии, на какой-то плоскости так и не смог встать. Не было в нем той твердости, житейской спокойной твердости, которая является фундаментом семьи. Прежде всего, в доме не было раз и навсегда заведенного порядка. Того «мещанского» порядка, когда дети послушно сидят за столом, отец нарезает хлеб, а мать разливает суп, когда один взгляд отца заставляет ребенка, расшалившегося за столом, опустить голову над тарелкой с супом, когда «доброе утро» и «доброй ночи» начинают и кончают день, когда дети чинно рассказывают о выученных уроках и истраченных копейках и делятся всем о себе и своих друзьях. Того «мещанского» порядка, который, как он думал, — и, пожалуй, справедливо, — приучает человека к порядку вообще, воспитывает рассудительность, спокойствие, послушание. Частично в том, что у них в жизни не было строгого порядка, была виновата сама их жизнь — оба работали, оба почти каждый день на каких-то заседаниях, совещаниях, — но больше они сами. И опять-таки прежде всего он. Об этом он стал думать не сразу. С годами понял, что не осознал своей ответственности за воспитание детей в семье, навсегда остался начинающим отцом, у которого научные дела, замыслы отодвинули куда-то на второй план заботы семейные. Временами он так и думал: «Нужно взяться за воспитание». И не брался. Да, собственно, уже и не знал, с какого конца приступить. Он с самого начала не сумел выработать какой-то системы, а если говорить правду, даже и не думал об этом, он тогда не семью строил, а женился, «удовлетворяя свою потребность», как когда-то грубо сознался сам себе. Потребность иметь жену, и жену красивую, а Ирина была женщиной красивой. Красивой не какой-нибудь жгучей красотой, а красотой строгой, изысканной: высокая, стройная, высокий лоб, крупный нос — все черты лица крупные, они образовывали своеобразную гармонию, свидетельствовали, как говорили у них в селе, о «породе». С таких женщин писали когда-то портреты. Красота Ирины еще и сейчас не увяла, но уже много отобрали у нее лучики морщинок у глаз, и чуть заметные морщинки на шее, и закрашенные хной белые нити в темно-каштановых волосах. Ирина не стремилась за него замуж, долгое время он видел в ней колебания и преодолевал их, сознательно и настойчиво добивался ее. Она была по-женски умнее, увереннее в себе, чем он, тут много значил инстинкт, умение понравиться: сведенные словно бы строго, но как бы и призывно, брови, наклон головы, непосредственность и наивность. А за ними практическое восприятие жизни, реальный взгляд на вещи и на людей. Ей бы, пожалуй, больше подошел муж солидный, уверенный в себе, в своем месте в жизни, скупой на слова, практичный, а не разбросанный, мягкий, несколько нервный Дмитрий Иванович.

Марченко и сейчас не сожалел о своей женитьбе, наоборот, думал, что и в других женщинах не нашел бы большего. Может, потому, что в себе самом видел много несовершенств и противоречий. Однако он не мог и не видеть, насколько она ему чужая. Она была чужая и в молодости, и, может, тогда еще более чужая, чем теперь, но тогда он был молод, собственно, ему нужны были все люди и никто в частности, он чувствовал себя бесконечным, сильным, ему достаточно было ее красоты и своих планов на будущее. Ан нет… Со временем ему захотелось, чтобы она была ему спутником во всех его делах. Она же всю жизнь думала только о себе. Выйдя замуж, Ирина какое-то время — и это Марченко было особенно обидно — стыдилась его. Из-за того, что он некрасивый, боялась, как бы подруги не заподозрили, что она вышла за него по расчету, не приглашала на свои институтские вечера и просто не любила появляться с ним на людях. Потом забылись все чудачества и капризы молодости. С годами она уверилась в его уме, видела, вынуждена была это увидеть, и почувствовала зависимость от него в той житейской ячейке, в которой они утвердились вместе. А единственный довод (когда-то она думала, что он не единственный) — красота — поблек. Она уже чувствовала себя уверенно только с ним, возле него, на той ступеньке, которой достиг он. Нет, это не была паническая боязнь женщин, которые ничего не умеют и делают всю ставку на мужа. Она и в молодости не делала ставки на мужа-доктора. Она выходила за его уступчивый характер (это тоже был расчет, хотя она и не сознавалась себе в этом, а может, и не осознавала), за его искренность, житейский опыт (в чем ошиблась), ей льстило, что он молодой и уже кандидат, известный в своих кругах. Ей запомнилось, как когда-то, они только поженились, она заполняла на службе анкету, и ее спросил их школьный неудачливый карьеристик, кто у нее муж. Она ответила — старший научный сотрудник. И тот не сдержался, спросил с нескрываемым ехидством: «Он и по возрасту старший?» — «По возрасту он значительно моложе вас», — отрезала она.

А несколько позже, когда ему было тридцать два, на каких-то именинах два пижона в клетчатых костюмах стали ухаживать за нею и всячески хотели принизить его, пытались втянуть в словесное состязание. Подтрунивали над его наивной голубой сорочкой, неумело повязанным галстуком, и Мирон, его друг, который уже порядочно причастился, нагнулся к одному из пижонов и сказал на ухо, но так, чтобы слышал и второй пижон, и все за столом: «Вы, троглодиты. Ваши мозги, сложенные вместе, не потянут столько, сколько его мозжечок. А сорочек он может купить сотню».

Но Дмитрий Иванович так и не смог разбить корочку равнодушия в ее душе. Равнодушия ко всему, или, может, не столько равнодушия, сколько непричастности. Она никогда ничем не увлекалась, ни во что не вкладывала душу, ее ничто за пределами собственной квартиры не тревожило. Она ни разу не поддержала, не окрылила его. О, он об этом думал не раз — как много значила бы ее поддержка. Ведь длительное время ему некому было рассказать о своих замыслах, выплеснуть неудачи, а по строю души он нуждался в этом весьма и весьма. Даже сегодня… Возвращаясь домой, забылся и начал мысленно рассказывать Ирине о первой системе, о Юлии, о своих надеждах на ту близкую проверку их работы и о страхе, который ходит вокруг него. Но спохватился, подумал, что ничего он не расскажет, — Ирине все это безразлично, она если и станет слушать, то только чтобы он не рассердился. Но нет, сегодня он все же не сможет не рассказать.

Странно, но все это уживалось в ее душе с амбициозностью и преувеличенным самомнением.

Когда-то, поначалу, Марченко думал, что переиначит жену. Но теперь он видел, что эти надежды смехотворны, что перекроить человеческую душу нельзя. Ирина после двадцати лет совместной жизни оставалось такой же, как и в день их женитьбы. Ну, что-то изменилось в ней, но мелкое, несущественное. Разве то, что изучила его и знала, когда на него можно нажать, а когда и уступить, когда кинуть словечко, а когда и смолчать… Пожалуй, в ней было не так уж много дурных черт. Ей не въелся в душу эгоизм, и не заполонила жажда обогащения, в Ирине жил сильный инстинкт матери, хозяйки, хоть безукоризненной хозяйкой она не была. Лучшие куски за столом подсовывала ему, детям, заботилась о доме, о детях. Баловала их порядком. Она мало жила умом, а больше сердцем, не умела взнуздать себя, в чем-то отказать детям, в чем-то уступить ему, пойти навстречу, попытаться понять. О, это великая наука — понять другого человека. К сожалению, он эту науку тоже постиг мало. И только недавно начал догадываться, как вообще люди редко стараются понять кого-то. Нет, он все же, пожалуй, разбирался в людях, однако поверхностно, неглубоко. Понимать — это в большинстве случаев прощать. Понимать — это и помочь. И боже сохрани, если при этом возникнет: «А во имя чего?», «А что они мне?» Что они мне? — это обман, это торговля душ. Часто люди живут просто так. Для себя. Иные по принципу: все равно могила заберет все злые и добрые дела. Это уже осознанное нежелание жить в контакте с ближними. И если рождается самопонуждение понимать людей — это уже немало. Он так не думал. Просто в последнее время старался чем-нибудь помочь Ирине, снять с ее души облачность, которая иногда обволакивала ее почти беспричинно. Вот и все. Да и то только в последнее время. Смешно сказать: ему за пятьдесят, ей — за сорок, но они так и не стали друзьями, а остались соперниками. Перед всеми знакомыми, ее и его родственниками Ирина хотела показать, что глава в доме она, что ее слово, ее воля тут исповедуются прежде всего. Когда-то это его раздражало, а теперь он относился к этому слегка иронично. Даже иногда неплохо играл перед нею и ее матерью. Однажды начал игру, и она не заметила этого, он все спрашивал ее при матери: а вот то-то сделать можно, это положить на место можно? Пока не спросил: «Можно мне взять конфету?» — на что она машинально ответила: «Можно». Мать удивленно вскинула брови, он смиренно взял конфету и продолжал смотреть в телевизор, словно бы ничего и не произошло, и тогда Ирина покраснела. Хотела взорваться, но не нашла причины — сама себя поставила в дурацкое положение. Она рассердилась, на глазах выступили слезы. Он пожалел ее: «Я тоже разрешаю тебе взять конфету».

Жена, а за нею и дети нажимали на него всегда и покусывали. Ирина, бывало, устраивала сцены, она ведь знала, что он нервный, даже несколько неврастеничный, что его можно уколоть. И тогда он срывался, хотя и хорошо знал, как много теряет в ее глазах и в глазах детей. Ирина торжествовала. В такие минуты она чувствовала себя выше его.

И все же во все трудные времена она пряталась за мужа. Видела в нем и опору и защиту. Он чувствовал это. Хрупкий, неуравновешенный, он держался и держал их. В трудные времена — то ли это была болезнь жены, то ли неприятности с детьми или неудачи на работе — он становился деятельным, неутомимым и стойким. В конце концов, чувствовал и неслаженность и хрупкость собственной семьи и в то же время знал, что только на нем одном она держится и только он может ее защитить. Он ввел и другой уклад в семье, который стороннему глазу мог бы показаться отчуждением, а на самом деле был трезвостью, уравновешенностью отношений и, наконец, хоть пунктиром той линии, какой им так не хватало. У них в семье не было сюсюканья, выплескивания себя друг другу, того щемящего выплескивания до дна души, до печенки, до пят, после которого кажется, что ты очистился, а на самом деле приготовил место для новой грязи; он перенял от своего отца суровость, беспощадность ко лжи и обману, к манерности, учил жену и детей смотреть на мир глазами честными, правдивыми, уважать добро и открывать ему сердце. Тут у них с Ириной было какое-то несогласие, которое, впрочем, скрывалось от детей. Жена больше остерегалась зла, и чудилось ей его больше, чем в действительности ходило вокруг них, она считала мужа наивным простаком. Смешно, но она любила это в нем и высмеивала это в одно и то же время. Наверное, помимо воли, краешком сознания распределяла: хорошо, что он наивный и доверчивый в семье, но плохо, что он такой и по отношению к другим. Надо бы в нем это чувство расслоить, но как это сделать!

— Где ты был? — сердито спросила Ирина Михайловна, умышленно не выключая в прихожей свет, который включила только что, хотя там и без него было светло.

Он улыбнулся немного хмельной, немного лукавой улыбкой. Улыбнулся именно ее строгому тону и тому, что этот тон не задел его. Случилось так, и случилось это совсем недавно, что его отношения с женой до определенной степени изменились. Собственно, это и была наибольшая перемена за всю их семейную жизнь. С недавних пор он спокойнее реагировал на Иринины придирки, обращал их в шутку, старался иронизировать и тем не раз обескураживал жену. Однажды ей позвонил старый, еще со студенческих лет, поклонник, земляк, напросился в гости; Ирина почему-то разволновалась, наготовила еды на добрый взвод поклонников, Дмитрий Иванович ел эти кушанья с неделю и все нахваливал, да так, что она не знала, куда деваться.

Дмитрий Иванович и сегодня попытался отделаться шуткой:

— По официальной версии, я был в институте.

— А по неофициальной?

— Тут уж дается простор твоей фантазии.

Наверное, он сказал это не совсем уверенно, потому что думал о предстоящем разговоре и словно бы чувствовал какую-то вину, поэтому шутка не удалась.

— У меня от подобных фантазий уже голова болит, — сказала Ирина Михайловна.

Это была неправда, он задерживался редко,только когда уж совсем не мог отвертеться, и если бы ухватился за веревочку, которую бросала она, то возникла бы ссора. Тем более что Ирина добавила:

— Если бы я вот так приходила…

Он не поднял веревочки. Ирина устала от домашней работы, а усталая она всегда пыталась сорвать на ком-нибудь злость. И тут в ход шел привычный и испытанный арсенал женского оружия — сравнивала себя с домработницей, сетовала на мужнину гульбу, бессердечность, невнимательность. В какой-то мере она, может, была и права. Но не в большой. В домашней работе он помогал ей всегда. Он и борщ сварит не хуже ее, и на рынок сходит, и белье поможет выстирать. Когда-то они пытались найти домашнюю работницу, хотя бы приходящую, но Ирина Михайловна трудно уживалась с людьми, а к одной, молодой, бессознательно и бешено его ревновала, и девушке пришлось уйти. Да и не так просто найти и содержать домработницу. Жили они в достатке, но не роскошно. Стыдно кому-нибудь признаться, он доктор, заведующий лабораторией, она учительница, получали большие деньги, а их еле хватало на жизнь. Наверное, не умели жить. Все у них велось с сегодня на завтра, не знали, что значит откладывать на книжку, как экономить и копить. Не приобретали дорогой мебели и каких-либо других дорогих вещей. Дмитрий Иванович вообще никогда этим не интересовался, ему было почти безразлично, в чем он ходит и за каким столом работает. В нем, как и во многих людях его поколения, крепко утвердились мерки военных и послевоенных лет; глазами демобилизованного лейтенанта с парой запасных подметок к хромовым сапогам в вещевом мешке, а затем студента, проживающего в общежитии, смотрел он и на французские гарнитуры, на чешские ботинки и на польские галстуки. Правда, в последние годы эта закваска в нем, кажется, стала пожиже, он почувствовал к вещам вкус, однако крепко в плен они его не брали. И даже эту свою маленькую перемену он таил от Ирины, ведь она и так упрекала: «Вон у людей… Разве ты хозяин?..» Это тоже была правда. Хозяин из него скверный. У других квартира как гнездо, а у него — сорочье гнездо, почти все в ней случайное, хоть и не дешевое, — вещь к вещи не подобрана, нет того настоящего уюта, который помогает забыть о заботах на службе, успокоиться, уединиться. В гостиной, окнами на улицу, помпезный резной буфет, приобретенный в комиссионном магазине, он дисгармонировал с немецким гарнитуром, которым заполнили две комнаты — гостиную и кабинет, мебель в последнем едва умещалась, всю свободную стену занимал неуклюжий стеллаж, тесно заставленный книгами. Время бы поменять и спальню, ее приобрели лет двадцать назад. В спальне сейчас жили жена и дочка, сам он крепко осел в кабинете, сын слонялся целыми днями, только спать приходил домой, на широкий красный диван, стоявший в гостиной. В гостиной стояло и пианино, на котором бренчала дочка.

Услышав разговор, она выбежала в коридор, разбила ледок напряженности. В красненьком платьице, с белым бантиком, она походила на веселую бабочку. Маринке восемь лет. Сын — студент-третьекурсник, дочка — первоклассница; так случилось — жена долгое время болела, уже и не ждали второго ребенка, но все же родилась Маринка. С нею Ирина навсегда утратила возможность иметь детей (именно возможность, так как заводить еще одного ребенка она не собиралась), — пожалуй, это и привело к тому, что она прониклась к дочке чрезмерной любовью. А может, тут таилась и другая причина. С сыном они мало узнали родительских чувств, были еще молоды сами, увлечены друг другом, своей работой, друзьями; с годами это словно бы стало отмирать, взамен того размягчались души, неудовлетворенная нежность выливалась на белокурое подвижное созданье. К тому же созданье это было ласковое-преласковое, хитрое-прехитрое. «Папа, пойдем в кино!» — «Мама не хочет». — «Не хочет? Я сейчас к ней пристану — не отвяжется». Уже по дороге он узнаёт, что эту операцию маленький бесенок проделал с ними обоими.

Дмитрий Иванович прямо-таки подавлял в себе приступы нежности к дочке, настраивался на строгость. Но это не всегда удавалось.

Маринка посмотрела на пустые отцовы руки, обыскала карманы, разочарованно пфукнула губенками, однако потянулась к нему на цыпочках, и он вынужден был пригнуться, чтобы поцеловать дочку. Она смешно, как котенок, сморщила носик, замахала ручками:

— Фи… Папка, да ты сегодня пьяница. — И побежала назад в комнату.

— Устами ребенка… — Ирина многозначительно подняла палец и пошла на кухню, так как там что-то шкворчало, аж захлебывалось. Он пошел следом. Кухня, как в большинстве старых домов, была просторная.

Ужинал Дмитрий Иванович один. И не потому, что сегодня он припоздал: так уж у них повелось, что почти всегда ели врозь. Это и был, как он убедился, один из ручейков, которые разносили в разные стороны течение их жизней. Воспитательное слово отца наиболее весомо за столом, возле заработанного им хлеба.

Ирина Михайловна мыла посуду. Стучала кастрюлями, гремела чайником: «Опять нет горячей воды. Когда же у нас будет как у людей…» Она направляла гнев против чего-нибудь постороннего, но он знал, что на самом деле это гнев против него. «Сидит же там какой-то идиот…» И тот идиот, опять же, сидел не где-то там, а вот здесь.

Дмитрий Иванович поел супу, налил крепкого чаю — гречневой каши и котлет не захотел. Пил чай стоя, глядя в окно сквозь негустой лиственный шатер на улицу, где белыми и черными тенями мелькали автомобили. По ту сторону улицы, не то в сквере, не то на балконе, невидимый тенор пел о том, как он взлетит вверх, сорвет самую яркую звездочку и подарит любимой. Дмитрий Иванович улыбнулся, в тон своему настроению подумал о том, что, может, эти страдания тенора совершенно напрасны. Зачем столько усилий? Зачем дарить? Чтобы потом швырнуть ее в угол и грызться весь век? Эта собственная острота подняла в нем настроение, прибавила мажора. Он допил чай, поставил на стол чашку и сказал бесстрастным, как ему казалось, голосом:

— Ирина, ты завтра свободна? Хоролы приглашают нас в лес.

Он видел, как вздрогнула она, повернулась к нему от плиты — готовила обед на завтра, — мгновение смотрела на него слегка насмешливым взглядом, потом сказала:

— Какая конкретно половина семьи Хоролов приглашала тебя?

— И тебя, и меня. Ты же знаешь, они приглашали много раз. И я всегда отказывался. — Он смотрел в сторону, а подумав, что этим вызывает подозрение, поспешил поднять глаза. — Поедем за сон-травой?

— За сон-травой? А разве ты еще не спал с ней?

Такой грубости от Ирины он не ждал. Еще вчера она, зная о тенях, сгустившихся над ним, — он не сказал ей до конца о подозрении врачей, но не смог удержаться, сказал все же достаточно, чтобы жена забеспокоилась, — думала: пропади все пропадом, если все кончится благополучно, буду прощать все его большие и малые грехи, а сегодня, когда все сложилось счастливо, а ей за эти недели пришлось пережить немало, да еще это неожиданное предложение… — она вспыхнула гневом.

— Как тебе не стыдно — учительница, — едва сдерживался Марченко.

— А тебе не стыдно? — кипела она.

— Какая глупость, — выжал он с полунастоящим, полуделанным сарказмом. — Я уже сто раз отказывался. Мне просто неудобно…

— Смотрите — ему неудобно! Ты только о своих неудобствах и думаешь. Ты никогда не подумал обо мне. И о семье тоже.

— А для кого же я работаю? Для кого это все?..

— Для себя. И только для себя. Даешь отступного, чтобы не мешали. А чуть что — спешишь выказывать свои щедроты и свое благочестие…

— Я никогда не выказывал… — Он оскорбился, а еще больше удивился. Так как в самом деле в мыслях подобное не держал. Нет, не как укор, а как маленькое самолюбование, самопохвальбу, даже радость от того, что отдает себя семье. А кажется, никогда не выказывал. И теперь Иринины слова, эта ее правда или, скорее, полуправда, больно резанули по сердцу.

Кто знает, что бы еще они друг другу наговорили, если бы в это мгновение в коридоре не зазвонил звонок. Дмитрий Иванович пошел открывать.

Это был Михаил. Михаил Визир, давнишний товарищ Дмитрия, он приходил почти ежедневно и, конечно, без предупреждений. Михаил внес с собой запах весеннего вечера, свежести, оптимизма и беззаботности.

— Ты что, не смотришь матч? — удивился он. — Можно сказать — битва сезона. Выиграют наши — заберут два очка у основного соперника. Или тебя Ирина к плите приставила? Ирина, юношеский привет. Ты отпускаешь мужа? У вас что, борщ не удался? Еще сварите…

— Каша, — сказал Марченко.

— Гречневая, — дополнила Ирина.

— Каша? Ну, это сложнее… Мы со своей только начнем варить, сразу и поругаемся. Сколько уже тех горшков разбито о мою голову.

Михаил привирал. Он сновал дома, как челнок в станке. Умел все достать, всюду договориться, — может, из-за этого, из маленькой зависти, Ирина Михайловна немножко его недолюбливала, но и она не могла устоять перед потоком лести, похвал, острот, деловых советов, которыми осыпал ее Михаил.

Однако сегодня на его беззаботную болтовню (на самом деле он в одно мгновение почувствовал серьезность ссоры, невидимый пыл которой еще висел в воздухе) Ирина Михайловна лишь крепче сжала губы и ниже склонилась над кухонным столом.

— Я только что пришел… — заспешил Дмитрий Иванович. — Совсем забыл про матч. Пойдем… А потом, Ира, я тебе помогу. — Он заискивал перед женой, так как знал, что она способна и при госте выкинуть какой-нибудь фортель. Зная его застенчивость, она чаще всего при гостях и вытворяла всевозможные фортели.

Однако сейчас Ирина Михайловна смолчала.

Положив руку на плечо Михаилу, Дмитрий Иванович довел его до дверей гостиной и внезапно остановился. В мгновение ока в уме его пронеслись три прошедшие недели, и за ними встало нечто большее: куда и на что мы тратим жизнь, — и что-то жгучее прошло красной змейкой в сознании. Ему стало жаль жену, совестно перед ней.

— Включай, — подтолкнул он Михаила. — Я сейчас.

Он вернулся на кухню, прикоснулся к оголенной до локтя руке Ирины:

— Ира… Вот ей-богу, мне не хочется ехать. Так вышло. Бывает… Какая-то чепуха…

В его голосе звучала такая искренность, такое желание помириться, что его нельзя было не почувствовать. И уже не было ни заискивания, ни лести, ни лукавства.

— Я завтра работаю, — сказала она хоть и не уступчиво, но примирительно.

— У тебя ведь в субботу нет занятий.

— Веду ребят в музей. После четвертого урока.

— Ну, тогда и я не поеду.

— Езжай. Хороших сновидений… — Но сказано это было без злости, с легкой насмешкой.

Дмитрий Иванович вздохнул и пошел в комнату. Там Маринка уже расставляла шахматы. Дмитрий Иванович недавно научил ее премудростям этой игры, и теперь она приставала с шахматами ко всем.

— Ходи, — дернула она Визира за рукав пиджака.

Она обращалась к нему на «ты», называла Михаилом, так, как привыкла сызмальства, когда только научилась говорить, и теперь Марченки не могли переключить ее на вежливое «вы», тем паче что Михаилу, двое детей которого были почти взрослые, это нравилось, и он просил Маринку не обращать внимания на наставления родителей.

— Не можешь выиграть у отца, хочешь отыграться на дочке, — поддел Визира Марченко.

Дмитрий Иванович действительно начисто переигрывал товарища, даже придумал остроту: у него, мол, в жизни есть цель — выиграть у приятеля партию в шахматы. И во всем остальном — в рыбной ловле, информированности, на крутых стежках науки — шел впереди, что всегда подчеркивал сам Визир. Они подружились в трудное для Михаила время: у него не клеилось что-то с диссертацией — еще с кандидатской диссертацией, а сейчас Михаил уже доктор. С диссертации все и началось. Михаил выпивал. Даже не выпивал, а пил. Он был безудержный, не умел, а может, и не хотел наложить на душу шенкеля. Пускался во все тяжкие, и его носило в хмельном чаду иногда по нескольку дней. Сойдясь с ним волею случая, Дмитрий Иванович уловил в Михаиле за алкогольной расшатанностью естественную пытливость, умение правильно, одним взглядом пронзить житейскую толщу и разом оценить то, чего другой не оценит никогда, сарказм, ироничность, остроумие, хотя уже и приглаженные неуверенностью, льстивостью и хитростью алкоголика.

Познакомился Дмитрий Иванович с ним на заседании, где Визир выступал с содокладом, выступал неудачно. Марченко сам когда-то работал с алкалоидами, с которыми не мог справиться в своей диссертации Визир. Что-то тогда Дмитрий Иванович ему подсказал, а может, и не подсказывал, Михаил Игнатьевич ухватился за какую-то ниточку во время разговора, стал ее тянуть, вытягивать. На следующий день он несмело позвонил Марченко. Потом Дмитрий Иванович несколько раз приглашал Визира к себе, стал подталкивать в работе, тянул, поддевал, не подпускал к рюмке. Михаил загорелся, начал перекраивать диссертацию. Дмитрий Иванович не давал ему послабления. Звонил на работу, домой. Разговаривал без уверток, по-товарищески строго, а то и беспощадно:

— Ну что, слабак? Не хочется сидеть?

— Да вот…

— Никаких «вот». Сиди.

— …Сегодня защищается коллега…

— На банкет приглашал? Ты уже свою норму выпил. Потеряешь кончик — не найдешь. Это не просто.

Он подобрал ему оппонентов и сам выступил на защите. Вместе тем летом пошли в отпуск, поселились с семьями в селе на Десне. С тех пор Михаил стал приходить к ним каждый день. Они никогда не уставали друг от друга, нить их бесед не имела конца. Они как бы прошли вдвоем, и совсем по-новому, те дороги, которые исходили порознь, и дороги многих близких людей. Дмитрий Иванович, найдя благодарного слушателя, найдя то, по чему тосковал столько лет, и сам раскрылся, а в чем-то даже словно бы заново родился, пересматривал, перевеивал то, что столько лет накапливал в тиши кабинета.

— Откуда ты все это знаешь? — часто спрашивал Визир. В последние годы он по-настоящему изучал только цены на этикетках бутылок и не имел даже приблизительного представления о ценах на книги.

Теперь на книги накинулся с жадностью. По прошествии какого-то времени они уже шагали нога в ногу. Михаил даже чуть-чуть вырвался вперед. Дмитрий Иванович это замечал и не замечал. Да и какое это имело значение. Он любил в Михаиле все — его неуравновешенность, непоследовательность, даже ловкость, так как тот не скрывал ее и сам иронизировал: «Забежал в президиум академии, комплимент одному метру, комплимент другому, третьему не успел — тот ушел, а я к тебе». Михаил мог странным образом распалиться и тогда говорил то, что не выгодно ему, и это не было ложью, в такие минуты он верил в то, что говорил, или почти верил. Дмитрий Иванович ценил в Михаиле Игнатьевиче тонкость натуры, умение перевоплотиться, войти своим настроением в настроение товарища, да так, что это словно было его собственное настроение.

Но ошибались те, кто думал, что от этой дружбы брал только Визир. Сам Дмитрий Иванович, — он, конечно, об этом не думал, — получал от нее тоже немало. Она наполняла его какой-то новой, неведомой ему ранее силой, Михаил нужен был ему для выражения себя, своей натуры, он как бы выверял себя на нем. Марченко теперь имел возможность выговориться, взвесить свои мысли, узнать, стоят они чего-либо или это очередной самообман. Он только еще начинал рассуждать, Михаил даже не успевал ему ничего сказать, а уже что-то от него перешло в Марченко, и он сам ощущал фальшь, хрупкость, немотивированность того, что еще вчера казалось открытием. А потом тактично намекал на это и Визир.

Со временем суждения по поводу Марченковых мыслей Михаил Игнатьевич высказывал все категоричнее и бескомпромисснее. Наверное, это вытекало из того, что все последние годы Визир провел в безустанной работе, но и из того, что утвердился крепко в жизни. Он теперь тоже доктор наук, заведующий лабораторией в своем институте, — человек авторитетный, к чьему мнению внимательно прислушиваются коллеги.

Сейчас этот авторитетный человек начал игру лишь с двумя слонами и конем, позорно проигрывал восьмилетнему противнику, раскраснелся, взъерошил волосы и наконец поднял обе руки:

— Сдаюсь на милость победителя!

Маринке этого показалось мало, и она закричала:

— На колени. Чтобы не хвастался, чтобы знал, как похваляться.

— Ах ты ж беда! Такие теперь беспощадные победители. — И бросился на Маринку.

Они яростно боролись, щекотали друг друга. Маринка визжала так, что из кухни прибежала испуганная Ирина Михайловна. Михаил расшалился, как мальчишка. Он умел отдаваться игре без остатка, растворяться настроением в настроении; несмотря на полных пятьдесят лет, в его натуре было что-то беззаботное, мальчишечье. Да и не только в натуре. Он даже фигурой походил на мальчишку — легкий, как майский жук, тонкий, юркий… Мальчишка с лицом взрослого умного человека — хитрыми голубыми глазами, морщинами в межбровье, с непослушной, без единого седого волоска шевелюрой.

— Сейчас, Маринка, мы добьем этого хвастуна и пижона до конца, — расставил на доске фигуры Дмитрий Иванович.

Они играли невнимательно, потому что одновременно смотрели матч, подходивший к концу при нулевом счете. У футболистов киевского «Динамо» игра сегодня не клеилась, нападающие «Арарата» все время крутились с мячом возле их штрафной площадки, раз за разом били по воротам.

— Назревает гол, — уже в который раз говорил футбольный комментатор.

— Типун тебе на язык, — бросил Михаил, одним глазом косясь на футбольное поле, а другим — на шахматное.

Они проиграли почти одновременно — киевское «Динамо» и Михаил. Визир перемешал фигуры, потом сгреб их и снова стал лихорадочно расставлять. Тут вошла Ирина Михайловна — пора было укладывать Маринку спать, — они взяли шахматы и перешли в кабинет.

Но больше не играли.

— Что у вас случилось? — удобно подогнув под себя левую ногу, умащиваясь на кушетке, спросил Михаил. — Почему Ирина надутая? Застала тебя в гречке?[6]

— Как ты догадался? — удивился Дмитрий Иванович. — Почти.

И рассказал Визиру о сегодняшнем дне, о Светлане, о подозрениях жены. Они давно открывались друг другу во всем — в добром и злом, хорошем и дурном; в дурном, может, не совсем до конца — в прежних неудачах, в знакомствах с женщинами или даже в помыслах о них Михаил, как чувствовал Дмитрий Иванович, мог бы раскрыться до дна, но здесь он натыкался на сопротивление Марченко. О, они понимали: если бы обошли в разговорах женщин, не смогли включить эту приятную тему в свое общение — обокрали бы себя наполовину. Отсюда почти нескончаемая цепь шуток, двусмысленных намеков, любопытнейших воспоминаний. Преимущественно Михаила. Он и сейчас не пропускал ни одной женщины, чтобы не поухаживать. Он льстил им безмерно и остроумно, красиво, он знал, что на такое женщины никогда не сердятся. Эта лесть уже стала у него привычкой, срывалась с языка даже и тогда, когда он был далек от каких-либо намерений. Женщин в его жизни было много, он легко сходился с ними, легко и расходился, не оставляя даже рубчика ни в их сердцах, ни в своем. Дмитрий Иванович же стеснялся признаться, что почти не имел всего этого, что только дважды в жизни сходился с женщинами, и поэтому привирал, выдумывал, дорисовывал то, что только начиналось и обрывалось. Нет, у него тоже бурлила в жилах кровь и всполошенно екало от случайно пойманного в трамвае взгляда красивой женщины сердце. Он долго, очень долго чего-то ждал — какой-то встречи, какого-то безумства, ждал и боялся. Но так и не дождался. А просто, как теперь говорят, «из спортивного интереса» броситься на ту дорожку не мог. И не только потому, чтобы не нарушить супружеской верности: он знал, что Ирина может ему изменить (один раз поймал ее на пути к измене), а может, и изменила когда-нибудь, — его сдерживало и остерегало иное. Он боялся за свою репутацию — тех разговоров за спиной, «проработок» на собраниях, — боялся скандалов дома, боялся себя самого… Из тех двух связей, в которые, можно сказать, его втянули в молодости капризы судьбы, втянули и сам не знает как, он убедился, что это ему обходится не просто, что с женщинами он не может легко разлучаться, не то ему жаль их, не то он сам себе кажется подленьким, — казнился, нервничал, мучился. И тогда начинал думать, а стоят ли те капли наслаждения, тоже в большинстве своем присоленные мукой, этого раскаяния, самоанализа, жгучих самоупреков. Да и к тому же убедился, что таких, как он, женщины не очень любят. Таких, которые только и знают, что занимаются самоанализом. Он мучился сам, и его муки, самоистязания помимо его воли передавались другой стороне, пробуждали совесть там, где она давно заснула, и соответственно вызывали досаду, даже злость. В глазах женщин легкомысленных такие мужчины вообще ничего не стоят. Он помнит, как его рассмешили и немного опечалили переданные ему слова, сказанные одной его дальней знакомой своей приятельнице, когда та задумала пригласить его в гости: «Фи, тот порядочный… Зачем он». Теперь он, конечно, не мог чего-то ждать, на что-то надеяться. Он понимал, что теряет былую неугомонность, остроту чувств, теряет радость бытия вообще. Людская суетность тревожила его все меньше и меньше. Желания рождались уже более слабыми, а основное — он знал, что будет впереди. Знал хорошо. Конечно, не в деталях, да и что изменится, если изменятся детали. Да, когда-то его жизнь была долгим ожиданием — чего-то большого, и прежде всего — любви. Теперь же она — размеренность, однообразие, равнодушие. Он все больше и больше убеждался, что настоящая жизнь и есть ожидание. Желание выпить стакан чистой воды сильнее, чем само утоление жажды. Он вспоминал и удивлялся: когда-то он был никем и чувствовал полноту жизни, а сейчас — член-корреспондент, известный ученый, знающий о мире столько, сколько не знают несколько десятков юношей, вместе взятых, а ощущает пустоту, почти ненужность себя. Эти слова — академик, член-корр — очаровывали других; на свете вообще есть люди, очарованные словами, слова для них как бы зов оркестра, — для него же высокая ступенька, на которую он встал, — это нескончаемые мысли, радикулит, головные боли, постоянная неудовлетворенность. Иногда он думал еще беспощаднее — ну, случись: я всемирно известный, почетный член зарубежных академий — почести, слава — ну и что? Разве счастливы те всемирно известные? Нескольких он знал лично. Некоторым даже на тех ступеньках было колко — одному не хватало самой высокой премии, другому казалось, что его менее талантливый коллега сидит ступенькой выше и почестей ему выпало больше. Пожалуй, он и сам был чуточку таким. Счастье — это совсем не то, это — искры по телу, ощущение легкости, беспредельности, это беспричинно веселое настроение, радость, это ожидание, страстное ожидание чего-то, и прежде всего близкой долгожданной любви.

Конечно, его мысль шла в таком направлении не всегда, а только в минуты самосозерцания, оглядки назад. Ибо разве же он не жил надеждами — найти, открыть; разве он не находил радости в работе — в энергии своих помощников, искренней преданности ему, а значит, и делу аспирантов и молодых научных сотрудников и, наконец, всей лаборатории? Не находил утешения и радости в своих детях? В книгах, музыке?

Да, это тоже было счастье. Правда, несколько иное — тихое, спокойное.

В том же, о чем только что рассказывал Михаилу, по логике должна лежать хоть частица, хоть искра того марева, которое по-настоящему согревает человеческое сердце, которого столько ждал и уже разуверился дождаться. Может, это был уже и не тлеющий уголек, а светлячок или даже обломок трухлявого пня, что обманно светится в ночной темноте. Этого до конца отгадать он не мог. Однако ж грело оно его хоть немного несколько лет назад!..

— Глупый ты, Дмитрий, как километровый столб! — нагнувшись к нему, заговорщически шептал Михаил. — Ну и что из того, что вместе работаете? Ну и что, что из одной лаборатории? Если она сама липнет…

Марченко все сводил к общей работе в лаборатории, некоторой, пожалуй, неловкости от этого.

— Просто смешно. Ты ведешь себя как вахлак, — продолжал Михаил. — Она еще подумает, что ты боишься.

«Я все же поеду, — почти не слушая его, думал Дмитрий Иванович. — Но только в том случае, если она будет с мужем. Любопытно, догадывается ли о чем-нибудь Степан Степанович? Да и в самом деле, что это я так все усложняю? Ничего в этом нет. Прогуляюсь, отдохну. Когда еще вырвусь…»

Он немного завидовал Михаилу. Той легкости, беззаботности, с которыми тот еще и до сих пор ходил по таинственным, скрытым от людского глаза тропкам. Дмитрий Иванович уже убедился, что, как бы ему этого ни хотелось, не сможет он ходить так, потому что строй его души совсем иной. Однако он не хотел, чтобы Михаил знал об этом. И потому начал в слегка легкомысленном тоне рассказывать, как однажды ездил со Светланой за город, как испортилась машина и они ночевали вдвоем в лесу, как натолкнулся на них лесник, и они испугали его светом фар. Все это он вычитал в каком-то польском романе, но рассказывал так увлекательно, с такими подробностями, что порой даже самому казалось: это и в самом деле было с ним.

Глава четвертая

Старая, еще первого выпуска, «Волга» с потускневшим оленем на капоте, с бамперами-клыками, уже несколько раз перекрашенная, шла по Черниговскому шоссе. Ее обгоняли «Жигули», и «Москвичи», и новые «Волги». Дмитрий Иванович вспомнил, как давно, лет, пожалуй, пятнадцать назад, Хоролы тоже вывозили его «на природу», тогда их «Волга» первенствовала на трассе, обгоняла все другие машины. Так оно, пожалуй, и ведется в жизни — философия примитивная, но справедливая. Он сидел на переднем сиденье, смотрел на луга, закипавшие первой зеленью, на кусты, которые словно бы срывались с мест и бросались наперерез, а потом сразу, будто обескураженные чем-то, останавливались, отставали. Сзади него дремал в углу Степан Степанович, длиннолицый мужчина с маленькими, загнанными вглубь глазами. Дмитрий Иванович несколько раз пытался его разговорить, но тщетно, разговор угасал на второй же фразе. Да и вообще Степан Степанович был неразговорчив, рассказывал только о том, — и то если его удавалось расшевелить, — как и где жил: сытно или не сытно, хорошо или не хорошо. Вся его жизнь замыкалась в тех воспоминаниях. Раньше он имел какое-то отношение к искусству, работал в филармонии; кем — Марченко не знал, кажется администратором, — а потом перешел в сеть кинопроката и теперь директорствовал в каком-то кинотеатре на Куреневке. Как он жил сейчас — хорошо или не хорошо, — не высказывал. Наверное, хорошо: жена — кандидат наук, он получал хоть и меньше ее, но тоже не куцую зарплату, а это «хорошо» имело в его представлении только одно определение: импортная мебель, французские костюмы, армянский коньяк. А может, и не совсем «хорошо» — «Волга» старая, а на новую, как он сказал, пока что надежды нет. Машину вела Светлана Кузьминична. Руль держала уверенно, дистанции придерживалась четко. Специалисты говорят: водители-женщины лучше водителей-мужчин. К тому же Светлана Кузьминична удивительно спокойна, уравновешенна. Даже несколько медлительна, ленива в движениях. А может, чуть вялая. У нее мягкие, округлые черты лица, расслабленная походка, неторопливая речь. Она броско, но не совсем со вкусом одевается, любит все яркое, хотя оно и не идет к ее мягкости, к светло-каштановым, уже знавшим химию волосам, носит массивное золото и неуместные, похожие на сомбреро шляпы. Сотрудники называют ее шахиней. Но при всем этом она трудолюбива, умеет работать сама и требовать от других. Ее рабочее место, ее колбы так и сияют чистотой, она не будет ждать, пока придет на работу заболевшая уборщица, а возьмет тряпку и сама вымоет полы, не раз можно было увидеть, как она идет из соседнего корпуса через дорогу в широкой пестрой юбке, причудливой шляпке с приколотой сбоку розой, в ультрамодных туфлях и с ультрамодной сумочкой в одной руке, а в другой несет ведро, из которого выглядывают веник и совок для мусора.

А еще в ней есть какая-то твердость, затаенность, которые никогда не прорывались наружу и о которых, впрочем, все догадываются и которых боятся.

Дмитрий Иванович смотрел на ласточек, сидящих на проводах, на встречные машины — наслаждался ездой. Он не любил ездить часто — вот так, раз в полтора-два месяца, — это приятно, а ежедневно, даже еженедельно — о таком и думать не хотелось, и сам не покупал машину, видимо, поэтому же. Он на всю жизнь наездился в войну. Его взяли на нее шофером, и всю войну — от сорок первого до сорок пятого — он прокрутил баранку. Призвали рядовым, демобилизовался старшим лейтенантом, командиром автороты. Дороги, дороги и дороги, не похожие одна на другую и однообразные до отупения, война кружила его по ним, как речка перышко по волнам. Дороги, усталость и мучительное, почти неодолимое желание выспаться оставались в его памяти с войны. Помнилось, как порой, особенно под утро, это желание сна становилось почти непреодолимым, казалось — только бы упасть, провалиться в сладостную тьму. Второе ощущение, не оставлявшее его долго после войны, — ощущение пропасти. Фары затемнены жестяными кругами, в которых прорезаны узенькие щелочки, закрашенные синей краской; ночью ездили почти вслепую и не раз попадали в кюветы и рвы. Помнит, как, будучи уже студентом, задремав в аудитории, просыпался от внутреннего толчка и лихорадочно нажимал на педаль — поперечину парты. Он много раз попадал под бомбежку, дважды горел — один раз в кабине машины, другой — заваленным мешочками с порохом из развороченного бомбой кузова — и сейчас знал, что те дороги закалили его, влили в него твердость и силу, на них он до конца осознал, что такое Родина и вера в человека. Он также знал, и это чувство было искренним и сильным, что, если бы ему снова пришлось встать против врага, он бы не пошатнулся. Тогда, в войну, его патриотизм был, как он думал сейчас, стихийнее, интуитивнее, теперь же это чувство вытекало из всего того, что он увидел, что понял на длинных жизненных путях.

«Волгу» тряхнуло, и Марченко пробудился от дум. Машина свернула влево, на полевую дорогу, потом снова налево, под шатер леса. Потом свернула еще раз на дорогу, какую мог различить лишь опытный глаз, — видимо, Хоролы отдыхали тут частенько. Она остановилась в густом подлеске на меже соснового бора и смешанного леса. Именно такого леса, который больше всего любил Дмитрий Иванович, не густого, а разреженного, с полями, с дубами-исполинами. И он даже не подождал, пока Хоролы устроят машину, — они ее разворачивали, подавали задом в кусты, затем подняли капот и ковырялись в моторе, — он вышел из машины и зашагал к дубам. Ему хотелось тишины, он шел и ощущал, как она звенит в нем, наполняет его бодростью, какою-то первозданной свежестью, силой, той, что только раскинь руки — и заиграют мускулы, и грудь вздохнет во всю мощь.

Впереди сверкнуло озерцо — Дмитрий Иванович пошел быстрее. Оно лежало в крутых берегах и было тихое, почти нетронутое. Он любил такие озерца, спрятавшиеся от цивилизации, не замусоренные, не изнасилованные транзисторами. На противоположном, поросшем высокими дубами и густым кустарником берегу еще лежал туманец, он стлался полосами, исчезал в зеленых витражах камышей, словно чьи-то невидимые руки сматывали и прятали те белые рулоны. Вода теплая и прозрачная, казалось — набери ее в пригоршни и смоешь с лица задумчивость, усталость и грусть с души. Осока, лозы молодые, радостные — вот так все это жило, когда на него еще никто не смотрел и не бродил здесь. Дмитрию Ивановичу казалось, что он шел сюда не случайно, что это озерцо ждало его. Он подумал, что где-то уже его видел, во сне или на картине. Но нет, на картине таких озер не бывает. Там они вечно неизменны, то совсем иная плоскость, которая никогда не может быть совмещена с этой вот живой сутью, она — только старания вызвать в воображении эту живую суть.

Пискнула камышовка, залопотали листья кувшинок — почти под самыми ногами у Дмитрия Ивановича пробежала водяная курочка. Марченко осматривался. Он догадывался, что очарование это создается воображением, но ему было хорошо слушать тишину, глядеть в чистую воду и только краешком сознания воспринимать, что где-то там — шум, и грохот, и радио. Дмитрий Иванович пошел берегом озера. Оно было длинное, выгибалось, будто лук, и вывело его на опушку.

Тут дубы еще более раскидистые, еще более могучие. Между ними березы в нежно-зеленой пене, по ним волнами ходил ветер, свежий молодой ветер, что в наше время уже само по себе роскошь, — по ним и по молодой траве, которая летела вместе с ним волнами вдаль, до темно-зеленой кромки — берега Десны. На самом краю леса, на холме, рос дуб-исполин, обхвата в четыре, еще не дряхлый, крепкий, раскинувшийся кроной во все стороны — целая зеленая держава.

И он уже пробудился, жил весной, роскошествовал в ней, упивался ею, потянулся нежными, еще как бы ненастоящими листочками к солнцу. Оно катилось в голубом небе по-весеннему мягкое, теплое, доброе и ласковое. Под самым солнцем носились две пустельги. Они купались в его лучах, шугали дико, неистово, наполнив воздух сильным клекотом. Сердца им рвала сила, сила и восторг, в этот миг, пожалуй, они могли пронзить мир насквозь. Две малюсенькие сумочки мышц, наполненные кровью, они были необычайно сильны. Их наполнило той силой солнце, они набрались силы у него. В безудержности их лёта, напряжении мышц, клекоте крови и таилась вечная суть бытия, — так понимал и чувствовал в это мгновение Дмитрий Иванович.

И вдруг он ощутил изнутри какой-то толчок, его самого наполнило ощущение силы, неудержимости, почти лёта, он раскинул руки и засмеялся. Его охватила беспричинная радость, та радость, с какою выбегает на порог в кипение дня ребенок. Ослепленный солнцем, он раскрывает ручонки, тянется к нему, стараясь вобрать его в себя как можно больше. Но мысль Дмитрия Ивановича работала, даже черкнула острым краешком по прошедшим трем черным неделям, — наверное, и она была порождением этого безумства, простора и солнца. Да, солнца. Это он подумал прежде всего. Подумал как ученый. И может, впервые за всю свою жизнь по-настоящему ощутил себя им. Вот тут, на опушке леса, овеянный тугим и душистым ветром, освещенный солнечными лучами. Он смотрел на солнце. Ощущал свою причастность к нему.

«Ты мертвое, — сказал мысленно и почувствовал, как где-то под сердцем прошло что-то искрящееся, точно электрический разряд. Ведь — говорил с солнцем: и это походило если не на единоборство с солнцем, то на безумие. — Я выше тебя (и сразу же — предостерегающе: а могу ли, а имею ли право так думать?). Но ты источник жизни, всего сущего — зверя, травы, ветра… и меня вместе с ними. Вместе, но и не вместе… Ты величайшая мировая сущность. Еще совсем недоступная мне. Моя маленькая сущность входит в твою, как… Нет, того, как она входит, мне познать не суждено. Как и всей необъятной сущности. А что бы изменилось, если бы я ее познал? — спросил он себя. — Для меня? Эта маленькая сущность наполнилась бы чем-то новым, исключительно важным? И опять же — важным для кого? Ведь моя сущность не в том, чтобы идти сквозь все, не замечая, лететь, не думая о полете. Гигантской сущностью это заложено в другой — во мне — докапываться, искать, раскрывать. Ее и себя — всё. И потому мы и подвластны ей, но мы и вырвались из нее. Мы уже не только тлен, слепой результат твоей работы».

На мгновение ему припомнилась цветная диаграмма из одной популярной брошюры. На ней были нарисованы лес, резвый, с развевающейся на ветру гривой конь, стайка трепетных рыбок, человек на опушке леса — все это охватывала толстая черная линия, которая спадала острием вниз. На конце острия чернела надпись: «В гумус». Научно справедливая, эта схема ударила его тупостью, отчужденностью от жизни, от человеческих чувств. А сейчас он сам стоял на опушке леса и смеялся над ней. Смеялся как человек, который напился ветра, солнца, смеялся как ученый. Как ученый, он понимал, и понимал всеохватывающе, диалектически, что от пробирок, его электронного микроскопа в какой-то мере зависит мир. Весь этот мир. Луга, лес, люди. Что он сам не только гумус, глина, но и демиург. Нет, он так не подумал. Это было как бы в подсознании. Но это ощущение шло и из того, чему он посвятил почти половину своей жизни. Из фотосинтеза, которому суждено продлить и этот луг, и тот прекрасный, обновленный город, что едва виднеется на горизонте, самих людей, благоустраивать мир дальше, вести по нему человека. Он поедет отсюда в город, в шум, а лес будет стоять, и он, Дмитрий Иванович, будет работать, чтобы лес стоял, чтобы потом, через много лет, кто-то другой пришел сюда, и стоял так, и продолжил дальше лес, город, себя и эту великую жизнь в великой стране. Так Дмитрий Иванович еще никогда не думал. И еще никогда не чувствовал себя ученым в такой степени, как сегодня. Все как бы соединилось в одной точке — недавняя угроза жизни и возрождение после нее, работа и эта поездка в весну. Он с удивлением, по-настоящему глубоко ощутил свою причастность к ней, к жизни, к солнцу, — да, к солнцу, одну из величайших тайн которого он пытался разгадать. Без насмешки и иронии думал о себе как об ученом, даже преисполнился самоуважения, самозначимости. Знал, что хлопочет не о мизерии, не тратит попусту жизнь, стоит на перекрестке мировых дорог, а не где-нибудь в тупике. И черт побери — как же будет обидно, если вдруг окажется, что простоял напрасно, что солнечные кони мчались мимо него, а он не смог узнать своего, взнуздать и вскочить на него. Что кто-то другой перехватит коня и помчится на нем. Нет, он будет ловить, сколько хватит сил. И в конце концов поймает.

Медленно пошел назад. Он нес что-то в себе — большое, радостное, тревожное. Березы, кусты орешника, трава — они тоже словно полны были этой радостью. На освещенных солнцем бугорках росли трехцветные — синие, желтые, белые — цветы, маленькие, хрупкие, нежные. Он собирал их в букетик, любовался их хрупкостью. Он подумал, что прежде никогда не видел этих цветов. А может, и видел, да не примечал. Иной раз, подумалось ему, мы очень поздно научаемся ценить красоту. Смолоду влечет нас и возбуждает наше воображение все грандиозное — большие реки, большие деревья, пышные соцветия, а потом мы начинаем замечать маленькие цветочки, травинки и листики, находить красоту там, где когда-то и не подозревали ее найти.

С букетиком нежных цветов Марченко вернулся к машине. Он едва разглядел ее. «Волга» стояла среди густого подлеска, окруженная со всех сторон кустами орешника и молодым березняком. Он подошел ближе, поискал глазами Хоролов. Степана Степановича не было видно, а Светлана Кузьминична сидела на коврике с левой стороны машины. Это было очень уютное гнездышко, устроенное между машиной и густым кустом орешника, бросившим свои ветви на блестящую крышу «Волги». Кроме коврика там еще лежало покрывало или плед и алели маленькие вышитые подушечки. Сбоку на голубой клееночке стояла нераскупоренная бутылка коньяка, две рюмки, какие-то пакеты — видно, закуски.

Две рюмки (они мелькнули перед глазами и потерялись), — значит, один из Хоролов будет вести машину и не будет пить.

— А где Степан Степанович? — спросил Марченко, все еще не решаясь отдать букетик Светлане Кузьминичне.

— Да он у меня знаете какой? Схватил спиннинг и подался к Десне. Так и пойдет берегом аж до самой Воскресенки.

Голос Светланы Кузьминичны был неискренний, в нем дрожала наигранная беззаботность и веселость. И тут он увидел ее улыбку. Такую красноречивую, такую многозначительную, хотя в то же время и нерешительную, испуганную, что прочитать ее смог бы и несусветный дурень. Прежде всего он воспринял ее как опасность. Неясную, нечеткую, но опасность. Наверное, это просигналила сама природа, ее чутье, ее инстинкт. Ее нерв. А дальше сразу вспыхнуло в голове — ясно, реально, оголенно до ужаса, до отвращения, до невероятности. И ничего больше — ни единой тени, ни единого облачка того миража, который еще так недавно висел между ними и волновал его. Ползущая реальность, практицизм, омерзительный торг. Конечно же все только так. Исследователь, ученый из Светланы плохонький, почти никакой. Это он сделал ей кандидатскую диссертацию. Да, он дарил мысли, он разрабатывал проблемы многим молодым научным сотрудникам. Из чувства долга. Из щедрости, просто ощущая избыток сил. А ей же, конечно, еще и из симпатии, из всего того, что незримо возникло между ними в самом начале их знакомства. Он ей подсказывал, проверял, правил, подсчитывал, а некоторые главы написал сам. Теперь Светлана собирала материалы для докторской диссертации.

Она понимала, докторская — это не кандидатская, да и Дмитрию Ивановичу уже не сорок, а пятьдесят два. В сорок он мог еще отдавать свои силы за мираж, за блеск глаз, за подавленный вздох. Теперь же… этого мало. Мало… Несмотря на всю его щедрость и хорошее отношение к ней. Докторская диссертация — это огромность, это даже им, Дмитрием Ивановичем, отрезанные от своей жизни полтора или два года. Если бы он раньше переступил через те свои страхи… В том случае он не смог бы теперь отказать, был бы вынужден пожертвовать ей эти полтора, а то и два года. Самый большой, как ей казалось, из тех страхов был страх перед всяческими подозрениями, разговорами, а прежде всего боязнь ее мужа, Степана Степановича. Нынче Марченко должен был понять, что этого препятствия нет.

Это было невероятно. Дмитрию Ивановичу показалось, что у него что-то треснет сейчас в голове, что он упадет и забьется в судорогах. Но, видимо, то, выработанное в течение жизни, оказалось сильнее стихийного всплеска гнева и отчаянья. Дмитрий Иванович ничего не сделал, он только спросил:

— Куда… пошел… он? В какую сторону?

У него был такой вид, что Светлана испугалась по-настоящему. Страх исказил ее лицо, ее глаза кричали. Она еле смогла показать направление рукой…

Но в тот самый миг Дмитрий Иванович почувствовал, как ослабли туго натянутые вожжи. Он увидел словно бы со стороны и себя, и Светлану, и рюмки. Еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Не люблю пить один, — сказал почти весело. — Мы разопьем втроем. Пол-литра на троих — это же норма.

Но Светлана Кузьминична переключить разговор в шутливое русло не смогла, она как бы одеревенела, смотрела растерянно и подавленно, и он тоже почувствовал, как падает с крутого гребня веселости и нарочитой беспечности в застенчивость и стыд.

Они не смотрели друг на друга, торопливо бросали в багажник машины коврик, подушечки, кульки с закуской.

— Мы его догоним на машине, — только и сказал Марченко.

«Волга» рванулась с места, заглохла — Светлана Кузьминична от волнения недодала газ, опять включила мотор и выехала на просеку. Погромыхивая багажником, в котором что-то насмешливо тарабанило, машинапомчалась между двумя рядами высоких стройных сосен. Они выехали на опушку, и Светлана Кузьминична остановила машину. Дорога, которая проглядывалась далеко-далеко, километра на три, до самой Десны была пустынна. Дойти же до речки за это время Степан Степанович не мог. Марченко подумал, что, может, он еще не дошел до опушки, выскочил из машины и бросил между высоких сосен призывный клич:

— Степан Степанович, ау-у-у!..

И тут вдруг из леса прямо на него выскочил белый «рафик». Казалось, Марченко вызвал его своим голосом. «Рафик» ехал по дороге, кружившей по опушке меж песчаных, усыпанных иглами хвои холмов. Видно, это действовал закон парности зла, который вывели хлопцы в его лаборатории. По крайней мере, так подумал Дмитрий Иванович. И совсем забыл, что этот луг, этот берег Десны был зоной отдыха академии; наверное, поэтому Хоролы так хорошо и знали лес, только они не ожидали, что в эту пору встретят здесь кого-нибудь. А встретили «рафик», полный рыбаков. Из него — еще большая ирония — в окошечко возле шофера высунулось круглое, как жернов, лицо заместителя директора института Карпа Федоровича Одинца.

— Чего это вы тут мотаетесь, Дмитрий Иванович? — спросил он, перебегая хитрым глазом со Светланы на Марченко.

Дмитрий Иванович растерялся вконец. Он только моргал рыжеватыми ресницами, а потом развел руками и сказал:

— Да вот… Запропастился куда-то Степан Степанович, муж Светланы Кузьминичны.

— Боже мой, потеряли человека, — запричитал Одинец.

— А может, его и не было? — отозвался еще кто-то из «рафика».

— Как это не было? — возмутился Дмитрий Иванович, и это его возмущение вызвало хохот у рыбаков.

— Так, может, нам развернуться в цепь и помочь искать? — снова ехидно спросил заместитель директора.

Ехидство Одинца окончательно отрезвило, а вместе с тем и озлобило Дмитрия Ивановича.

— Езжайте вы ко всем чертям, — сказал он.

— Ого, — по-настоящему удивился Одинец, потому что никогда еще не слыхал такого от Марченко. Он махнул рукой, и «рафик», пыхнув дымом, беззвучно покатился по мягкой луговой дороге к реке.

А Дмитрий Иванович постоял еще мгновение и пошел к машине.

Больше Хорола они не искали. Дмитрий Иванович так и не узнал, в самом ли деле он пошел по какой-то, только ему известной тропинке к Десне или подался напрямки лесом к шоссе и отправился в Киев автобусом. Да это его уже мало интересовало, он не думал об этом. Чувствовал себя Дмитрий Иванович неважно, прямо-таки плохо. Это чувство чем-то было похоже на чувство свидетеля дурного поступка, совершенного близким человеком. Свидетеля, а может, и соучастника, беспокоящегося: а не придется ли и ему тоже сесть на скамью подсудимых. Ведь какие-то побуждения, пусть в далеком прошлом, были и с его стороны!

Светлана Кузьминична делала вид, что вся отдалась езде, наблюдению за дорогой, сосредоточенно смотрела вперед. Это немного спасало их: не приходилось убегать друг от друга взглядами. Но чувство неловкости переполняло обоих. Они сидели так напряженно, что посторонний человек мог подумать, будто эти двое везут взрывчатку. Дмитрий Иванович, хоть ни разу не скосил глаза в сторону Светланы Кузьминичны, ощущал ее разгоревшейся щекой, виском, мыслью — всем своим существом, боялся, как бы она не заговорила, не сказала чего-то такого, от чего им и совсем будет некуда деваться, — начнет извиняться, просить, чтобы он забыл все, или разыграет беззаботность, шаловливость, а такое у женщин в большинстве случаев кончается истерикой.

Однако он мог не бояться ни того, ни другого. Светлана Кузьминична Хорол была женщина сильная, судила обо всем, может, несколько и примитивно, но трезво. Конечно, она тоже пылала на этом огне. Но в то же время рассуждала, что, если Дмитрий Иванович не оставил машину, не побежал по шоссе пешком, значит, он и впредь ни единым словом не напомнит о том, что произошло. Ну, упадет это романтическое покрывало, которым немного тешился и которое уже полиняло от времени, ну, будет чураться ее, и на помощь его в работе над докторской надеяться нечего. Но это еще как сказать… Он такой, что как раз напротив, чтобы не подумала чего-нибудь дурного, и поможет ей. По крайней мере, с работы она не убежит, и ее репутации ничто не угрожает. Черт принес этих жаболовов… Но какое им дело, да и что они могут сказать? Конечно, скверно, что они еще больше перепугали Дмитрия Ивановича. А он… Он… В сердце натекала досада, она сгустилась в злость. Такой слабонервный. Такой…

И вдруг, совсем неожиданно и, казалось, вопреки тому, что она старалась думать, в ней поднялась такая щемящая боль, горечь такая, что ей захотелось плакать. Вспомнилось, как впервые пришла к нему проситься на работу, какой он был необыкновенный, застенчивый, красивый в этой своей застенчивости; взрослый человек, он смущался перед нею, как мальчик. Таким он остался навсегда. И какая же она неосторожная… Ей казалось, что она утратила что-то большое-большое, что приходит очень редко, может один раз в жизни, чего ни купить, ни выпросить, ни выковать в огне.

Глава пятая

Борозна запер ящик, снял с гвоздика зеленую ворсистую шляпу, еще раз окинул взглядом стол — не забыл ли чего — и хотел идти к двери, как к нему подошел Вадим Бабенко. Дотронулся длинным красивым пальцем до пуговицы на пиджаке Борозны, сказал, глядя ему в лицо большими чистыми глазами:

— Виктор Васильевич, я позорно отстал за последнее время. Прочитал сейчас вашу статью о составе стромы, а там столько ссылок… Особенно на зарубежные источники…

Борозна торопился — у станции метро «Арсенальная» его должна была ждать Неля, она почему-то не хотела, чтобы они вышли из института вместе, он вообще едва уговорил ее на эту встречу и поэтому попытался отделаться от Вадима шуткой:

— Козьма Прутков сказал…

— Правда, необъятного не объять, — вздохнул Вадим. — А все-таки что бы вы посоветовали прочитать хотя бы из того, что стоит близко к нашей работе?

Борозна назвал наугад три-четыре статьи, пообещал подумать, порекомендовать завтра, энергично взмахнул рукой, что должно было означать — тороплюсь, но всегда вежливый Вадим, который схватывал все с полужеста, сегодня не понял грубого намека.

— А статью того француза из Марселя? — спросил он.

— Какого француза, какую статью? — удивился Борозна.

— Да ту… Они тоже работали в точке эксордиум, как и мы. Я видел ее у вас на столе. Даже начал читать…

Виктор Васильевич хорошо помнил, что эту статью на работу не приносил. Он пристально посмотрел на Вадима. Глаза у того были и теперь все такие же ясные, только словно бы изменили цвет. Так бывает, когда в ясный день на воду набежит облачко.

— Вы что, Вадим, взбираетесь по трубе на девятый этаж? Или научились подделывать ключи к квартире? — сказал он грубовато, пытаясь скрыть досаду и тревогу, завладевшие им в этот миг. В то же время в нем шевельнулось и еще одно чувство — ревности, ведь Неля выболтала доверенную ей тайну не кому-нибудь из девушек, а вот этому кинематографично красивому Вадиму. А может, выболтала и девушкам, это было бы еще хуже, захотелось как-то выспросить у Вадима, но он подавил в себе это желание и закончил разговор в том же грубовато-шутливом тоне: — А по трубам знаете кто лазит? Лунатики. Поэтому считайте, что все это вам приснилось. Сон — это самое полезное в нашей жизни.

Уже сбежав по ступенькам вниз, подумал: надо было сказать Бабенко что-то другое. Попытаться пояснить, сказать, что ошибся или пошутил, припугнул Нелю, или хотя бы остеречь, но у него не хватило времени. Он шел, а в нем поднималась все большая досада на Нелю, он решил, что этот ее поступок дает ему некое маленькое право на месть, право не церемониться.

Неля уже стояла у входа в метро.

— Современный стиль, — сказала она, когда он, запыхавшийся, подошел к ней. — Она ждет его. Так что можете не извиняться.

Он и в самом деле не стал извиняться. И пока что ничего не сказал о разговоре с Вадимом Бабенко — не хотел портить вечер, начинать его с дознаний, а может, и ссоры.

Узенькой извилистой дорожкой они спускались вниз, к Петровской аллее. Спускались в грохот, визг, мешанину красок, голосов, в нечто необычное, химерическое, чужое. Той весной в парке экспонировали чужеземные аттракционы — американские горки, немецкое колесо, венские автомобильчики, всюду висели причудливые, непривычные для глаза рекламные щиты, и бегали в причудливых одеяниях те, кто обслуживал эти механизмы, и господствовали какие-то незнакомые суета и гомон — казалось, эти люди, импортируя иноземные развлечения, импортировали и иноземное настроение. Особенно много людей приманивали горки — «Супер-8», как еще называли их. Маленькие, покрашенные в яркие цвета вагонеточки бешено мчались по рельсам, то взлетали вверх, то падали вниз, визжали колеса и визжали девушки, но, однако же, в очереди их не уменьшалось. Борозна подумал, что это примета времени — визжать и лезть туда, где страшно. Ну, не совсем страшно, просто можно поиграть в страх, как играют дети, перебегая дорогу перед автомобилями. Люди перестают любить покой, они хотят любой ценой пощекотать нервы — промчаться с неистовой скоростью, заглянуть в пропасть или сопережить нечто подобное с героями фильмов.

В парке гремела музыка. Неистовствовал джаз, вгоняя всех в свой ритм, подчиняя себе.

— Я где-то читал, — сказал Борозна, — что дикарям чрезвычайно нравятся наши вальсы и наша народная музыка. А мы ухватились за дикарские ритмы. Под этот грохот, под эти завывания мне кажется, что сейчас с кого-то, а может, и с меня снимут скальп.

— Вы сами можете с любого снять скальп, — сказала Неля.

Он засмеялся.

— Хотите испытать свои нервы? — И показал на американские горки.

Неля на горках кататься не захотела. Они катались на маленьких электромобильчиках, носившихся в замкнутом пространстве, сталкиваясь, налетали один на другого, преграждали путь, он стремился избегать ударов, а она, напротив, всякий раз подталкивала его руку, и они врезались в другие автомобильчики, их прижимали друг к другу, они смеялись, захваченные общим возбуждением и весельем. У него торчали кверху колени, и это тоже было смешно, а у нее рассыпался узел волос, и волосы летели за ее плечами золотым облачком.

Потом они ели мороженое в летнем павильоне и пили сухое вино, потом гуляли по темным аллеям парка, которые увлекали их то вверх, то вниз, подводили к обрывам, и глазам открывалось сияние огней Дарницы, с красными лентами реклам и блуждающими светлячками автомобильных фар, заманивали в чащи, где гасло собственное дыхание, а темнота создавала интимность, отгораживала от джаза, от гомона, от других людей, наполняла трепетом и непостижимым волнением. Казалось, все это устроено нарочно — свет и тьма, краска стыда и смелость темноты, снова свет и снова трепетное, тревожное ожидание темноты.

Борозна несколько раз пытался обнять Нелю, но она легко, почти незаметно вывертывалась и спешила под мерцающий свет головастых фонарей. Он раздражался; он думал о том, что она сознательно его распаляет. Разве он не ощущает, как пышут ее щеки, как дрожит ее рука, когда он берет ее в свою. Она распаляет его умышленно, распаляет и убегает. Это обдуманная тактика, тактика опытной женщины, которая хочет выйти замуж. Конечно, а почему бы ей и не стремиться к этому? Так-то оно так, но все равно, зачем ломаться, зачем строить из себя недотрогу. Ведь уже была замужем. Уже знает все… И хочет завлечь его… Хочет, чтобы он потерял голову. Чтобы шел в силки не просто так, а с восторгом… Нет, этого не будет. Ну, она красива… Так сказать, стоящая… Но этого не будет.

Они сами не заметили, как сошли с асфальтированной аллеи на протоптанную по склону дорожку, остановились на меже темноты и света, возле камня, бывшего когда-то или памятником, или постаментом памятника. Он смотрел ей в глаза, на светлые искорки, проскакивающие в них, и не мог проникнуть в их глубину, смотрел на улыбку на четко обрисованных губах и раздражался все больше. Ему страстно хотелось этих губ, хотелось ее, он снова попытался обнять ее, но она решительно отбросила его руку. В его душе что-то екнуло, ему захотелось сделать ей больно, на его губах появилась злая усмешка, он ее не скрывал, а, казалось, задержал нарочно и сказал:

— Неля, зачем вы ломаетесь?

Она страшно растерялась; наверное, в первое мгновение даже не постигла до конца его слов, смотрела широко раскрытыми глазами, в которых сразу погасли искорки, и застыла, как бы заледенела на губах улыбка. А он уже не мог и не хотел сдерживаться, ломился напрямик:

— Нужно перейти в сферу деятельности.

— О! — сказала она. В ее голосе зазвучали удивление и насмешка. — Похвальная деловитость.

— Не этих же сверчков, — качнул он головой в темноту, — пришли мы слушать.

— А зачем мы пришли?

— Ну… Вы сами знаете.

— Нет, не знаю, — сказала она.

— Знаете!

— Откуда? Может, пришли, чтобы вы еще что-нибудь сообщили мне? Рассказали о научном открытии?

Ее слова ударили его, как хлесткая розга. А где-то в мыслях проскользнуло, пролетело, что за его цинизм ему заплачено сполна. Даже сверх меры. В одно мгновение ему показалось, что его словно скрутило что-то. Скрутило и не отпускало, и не осталось в нем ни радости, ни подъема, ни тревожного ожидания, ни того веселого нахальства. Ему стало противно. И он сам, и этот вечер, и сверчки — все. И исчезло, сгинуло то дразнящее желание сделать ей больно, смять, прижать к себе, растворить в себе…

— Вы все же кому-то рассказали… — произнес Борозна как-то глухо, вяло.

— Подруге…

— А подруга подруге. А та — Бабенко.

— А вы что же хотели? Чтобы я молчала и дома, в уголочке, переживала ваше величие! Вы же сами… вон какой прагматик. Еще и утверждаете — век такой. Что же вы хотите от меня? Вы даже не подумали, что у меня самой, если ваши догадки подтвердятся, сизым дымом горит диссертация. Вы мне что-то предложили, посоветовали или хоть расспросили о том, над чем я работаю? Вы подумали, что я человек? Какой-никакой, а все же научный сотрудник… Ну, хоть плохонький. Пусть даже приспособленец от науки. Но ведь человек. Забыли о человеке. Проповедовали наивысшую мораль и пренебрегли ею.

— Почему же, я как о человеке…

— О бабе…

— Зачем же так грубо?

— Потому что вы так на меня смотрите. По крайней мере сейчас.

Она отгадала его мысли, и это не было странно. Однако его поразило, ошеломило, что она отгадала до конца, в беспощадной логической последовательности: стремление ошеломить научной эрудицией, осведомленностью, легкомысленное бравирование, заимствованное нахальство. В это мгновение он был весь как вывернутая наизнанку рукавица. Даже этот его критический взгляд на путь, по которому идет их лаборатория… Он пока еще не думал о том, что вырастет из его слов, когда они распространятся по всей лаборатории. Хотя теперь знал наверное — вырастет что-то плохое. По крайней мере для него. Но это еще будет… Оно пока еще — как градовая туча на горизонте в то время, когда горит свой дом. Он поступил безрассудно, просто по-идиотски. Но обиднее всего ему было оттого, что нарушил что-то из тех больших и светлых принципов, которые построил в своем сердце и которые, он чувствовал, должны были стать законом его жизни. Нарушил не до конца, может, и не во многом, но и это его опечалило.

— Давайте оставим это, — сказал он.

— Что?

— Ну, о лаборатории.

— Хорошо, оставили. Дальше что?

Он молчал.

— Так-так, — сказала она. — Какие же конструктивные действия вместо этого отжившего, сентиментального — тьфу, гниль, ричардсоновщина, карамзиновщина — хождения вы хотели предложить?

— Ну, поехать ко мне…

— Послушать проигрыватель… Посмотреть альбомы…

— Да, — сказал он и сразу же спохватился, увидев насмешку в ее глазах. И тотчас что-то острое проснулось в нем — откуда она знает? Ах, она знает все. Странно, но это сейчас не отталкивало.

— А потом — бутылка шампанского. От него быстро пьянеют… Интим… Приглушенный свет.

— Как вы… опытно и цинично.

— При чем тут опытность! Это знают восьмиклассницы. Это не сходит с телевизора и киноэкрана. А цинично… А вы не цинично? Ну, пусть бы там какой-нибудь сопляк, уговаривающий десятиклассницу или студентку техникума. Все тлен… Все ничто… Все равно пропадем — пойдем ко мне…

Это была правда. Которая унижала, но и вызывала злость.

— Ну, так. Это в самом деле отвратительно. Что-то я… Но ведь и вы… Что вы из себя строите?

— Что? Недотрогу?

Он кивнул головой.

— А вы чего же хотели?.. И вам не стыдно?.. Чтобы я бросилась на шею?

— Нет, не то…

— А-а… Заманиваю в свои сети доктора наук?

Он почувствовал, как к его щекам прилила кровь, и понял, что это заметно даже при столь тусклом освещении.

— Скажу вам со всею откровенностью, — подняла она голову. — Только плюсквамперфект. Чем-то вы мне… Нет, может, это и не совсем так… Конечно, каждая женщина хочет выйти замуж. Кстати, наверное, так же, как почти все мужчины когда-нибудь собираются жениться. Я тоже женщина… И была уже замужем. Вы думаете, я разошлась с мужем потому, что он никто… Младший, без перспектив… Совсем нет. Прошлый раз я сказала вам неправду. Он не был тихий. Он был тиран. Никчемный маленький тиран. Ревновал, плакал, шпионил, бегал за мной, пробовал бить… Без малейших оснований. И пускал слюну, когда видел других красивых женщин. Да… Вы всего этого не поймете… Такие, как вы, думают, что женщины только и стремятся выйти за высокую должность или за машину с дачей. За докторов наук! А вы думаете, так это хорошо и легко выйти за ЭВМ? И можно считать это жизнью? И быть подстилкой? Или расфуфыренной куклой. Или… плевать на него, а самой бегать в этот парк к другому? Или… Леший его знает что… А хочется… Кто знает чего хочется. Врут все ваши машины… Хочется Онегина… Ромео. Ну, не Ромео… Да и, допустим, Ромео я уже не заслуживаю. А кого-то такого, в современном понимании… Да что там… — Неля махнула рукой. Она выплеснула все и умолкла. Стояла раскрасневшаяся, порывистая, красивая в гневе и решимости. Хотя сейчас он этого не видел. Он был уничтожен, раздавлен. Уничтожен вдвойне — ее правдой, искренностью чувств, а еще — это едва улавливал — она оказалась выше его в логическом мышлении, объяснении многих вещей, о которых он едва ли и подозревал. Этого он никогда не думал. Смотрел на нее. Красивенькая, глупенькая… Пончик, хитренькая мещаночка. Ну, может, немножко больше… И вдруг его пронзила страшная мысль. Уничтожающе-горькая для него. Так ты хотел увлечь мещаночку?.. Пончик? Куда же ты смотрел? Что тобой руководило? Чем же ты лучше других? А теперь… Когда узнал, что она…

«Что она? Подумаешь, мудрости… ну, не мудрости, но ведь…» Что-то стыдное, жгучее снова коснулось его сердца. Как же она… отхлестала. И какой же он примитив!

— Я… сдаюсь. Просто… Поймете без объяснений и долгих извинений?

Она поняла. А он понял, что сказал это своевременно. Он понял это по ее глазам, повороту головы, по тому, как она держала сумочку, — по всему. Еще мгновение — и она бы ушла. И уже навсегда. А ему сейчас до слез, до крика не хотелось, чтобы она ушла навсегда. Хоть и чувствовал, как трудно будет начать новый этап их отношений. Он так и сказал мысленно «новый этап» и выругался. Ох уж и крепко засела в нем эта наукообразная терминология. А скрепить то, что сейчас разорвалось, — нет, не скрепить, а завязать новый узел действительно трудно. Он представил себе, что было бы, если бы он сейчас попытался обнять Нелю. Он бы просто не смог. Одеревенела бы рука. И как бы удивилась она. Он и сейчас чувствовал себя словно бы вылепленным из застывающего гипса. Вот так будет стоять, прислонившись к холодному камню, и застынет совсем. И затвердеет душа и мысль…

— А знаете, как называют вас наши девушки? — спросила Неля.

Это было так ошеломляюще-неожиданно, что он вздрогнул. Но эта неожиданность была для обоих и спасительной. Неля одним ударом разбила ледок, намерзавший вокруг них.

— Как?

— Тираннозавром.

— Это, кажется, хищник.

— Самое хищное существо из когда-либо живших на земле. Страшнее его не было. Шеф — диплодок, большой, добрый, травоядный, вы — тираннозавр.

— Неужели чем-то напоминаю? — удивился он.

— Думаю… Нет. То есть не совсем. Знаю, вам это не польстит… но нет. Вы только макет тираннозавра. Или еще точнее — гипсовый слепок с него.

— Гипсовый слепок? — Он удивился такому совпадению: только сейчас почувствовал себя точно вылепленным из гипса, и вдруг это сказала Неля. Вместе с тем он чувствовал, как оттаивает, размягчается тело и душа, как они с Нелей словно возвращаются в разговоре на старые стежки, но без пролившейся только что горечи.

— Почему же все-таки слепок? И почему тираннозавр? — спросил он почти радостно. В каждом ее слове, говорила ли она всерьез или шутя, схватывала суть вещей или ошибалась, он чувствовал искренность, правдивость, и это становилось для него важнее самого содержания слов.

— Потому что в вас много неестественного, чего-то из пластика или еще там из каких-то полимеров.

— Пластиковое сердце, запрограммированные мысли?

— Да что вы (и снова это круглое, это певучее «о», от которого он даже вздрогнул). Совсем нет. Что-то такое нерушимое и… современное. А с другой стороны, есть у вас какие-то привычки… хищника. Когда вы о ком-то говорите, то так и кажется, что вот-вот слопаете его с костями.

Вот, значит, как — хищником был он. А не она хищницей, как полушутливо подумал в первую встречу.

— Настойчивость. Натиск. Но реализм уже индивидуума железобетонного века. Не мелового, а железобетонного.

— Не очень приятно, — улыбнулся он.

— А вы хотите приятностей?

— Ну, не то чтобы приятностей, — снова улыбнулся Борозна. — Но чего-то…

— Похвалы? Воспитывайте себя и дорастете до похвалы. Тем более что имеете собственную теорию самоусовершенствования. Испытайте ее на себе.

— Я говорил не о самоусовершенствовании отдельного лица, а об улучшении моральных устоев человечества, — вымолвил он вяло. — Да и нет у меня никакой теории. Чтобы иметь какую-то теорию, нужно сначала знать, станет ли оно совершеннее. И что этому способствует. А как измеришь? Разве есть такие критерии? А уже дальше применять какие-то рычаги.

— А разве их не применяют?

— Вы имеете в виду статьи, кино, телевизор? Этим не сделаешь человека моральнее. Из одного и того же фильма один берет раскаяние убийцы, а другой учится убивать. Почему так? Я и сам не знаю. В чем-то да кроется секрет, что один берет то, а другой это.

— Наверное, в ДНК[7] родителей, — сказала Неля. Она и дальше вела разговор полушутливо, полуиронично, бросала и ему кончик тонкой нити, но он никак не мог ухватить ее. Наверное, еще не мог прийти в себя от того, что случилось, понял, что имеет возможность спастись от случившегося этим разговором, и убегал, чувствуя, как словно бы затирает, сглаживает острия, по которым только что прошел.

— Но ведь отец не был хулиганом, а сын им стал.

— Ну, тогда в воспитании.

— Часто плохих детей воспитывают хорошие родители. Я не знаю, существует ли моральность в чистом виде. Это нечто такое… Одни отделяют ее от социального, иные все сводят к еде, питью, одежде. Но есть страны, где и штанов выпускают до черта, а все же стреляют из-за каждого угла.

— Вот изобретут машину, которая будет контролировать добрые и дурные намерения человека…

— Не дай бог, — вырвалось у него. — А кто будет контролировать машину? Что будет, если она попадет в руки кретину?

— Я надеюсь, что изобретет ее кто-то из ваших друзей, — продолжала она шутить, — Да и вообще я не имела в виду перевоспитание в столь широком масштабе. Мне достаточно одной человекоединицы.

— Кого именно?

— Вас.

Он несказанно обрадовался ее словам. Но снова воспринял их слишком серьезно, не желая ни в чем обманывать ее, желая, чтобы она знала все о нем, о нем и о себе, не надеялась на какие-то большие перемены в будущем. Он не замечал, какой он сейчас наивный и даже смешной.

— Это… не просто. А может, и совсем невозможно.

— Почему? — спросила она.

— Как вам сказать… Это не от нас зависит. Мы любим себя больше, чем других. А может, дорожим собой. Вы понимаете, это совсем не означает, что мы обязательно некритичны к себе. Но «я» — это «я». Даже если обидно за себя. Как… — Он своевременно спохватился, сказал торопливо: — Конечно, мы можем любить и других, иногда очень, но это не означает, что мы не любим себя. Порой мы даже хотим стать лучше и не можем.

— Тогда выходит, людям ничего не остается… — Она сказала «людям», а не «мне». Он ждал, что она снова повторит то, что сказала перед этим, искренне и доверительно откроется ему. Но сам боялся почему-то сделать решительный шаг. Ведь она могла истолковать его как возвращение к тому, с чего начался их разговор.

— Подавлять свои страсти. Быть как можно справедливее. Хотя опять-таки это трудно. Порой людям не дают жить какие-то мелочи, которых они не могут одолеть.

— Откуда вы это знаете? — спросила Неля.

Борозна засмеялся. Взял ее под руку. Ему сразу стало легко, он почувствовал, что она поверила ему и не усматривает в его словах коварства.

— О, старый холостяк знает много. Он хитрый. Он недоверчивый. Он наблюдает и мотает на ус.

— Но он должен намотать на ус и свой горький опыт.

— Конечно… Но… Себя не видишь.

Он умолк. Они поднимались по крутому откосу к площади Славы. Шли медленно, Неля опиралась на его руку, опиралась легко, доверчиво, и он радовался этому. Он думал о ней, она — о нем. Борозна чувствовал, что мир сузился, в нем остались только он и она. «Эгоцентризм», — мелькнула мысль. Однако этот эгоцентризм был чрезвычайно приятен. В этот миг Борозна понял, что его душу, его жизнь пересекло что-то большое, не будничное, что он должен ценить и беречь. А прежде всего должен ответить искренностью на искренность, ведь только тогда могут исчезнуть все преграды.

Когда прощались у подъезда, Борозна сказал:

— А знаете, я так не думал, когда приглашал вас.

— Как?

— Ну, как вышло. Как сказал там. Я даже думал… Что-то такое большое, человечное. Хотел сделать…

— Предложение?

Он кивнул головой.

— Осчастливить?

Он снова удивился и кивнул головой.

— Сначала — нет. А сегодня…

— А знаете, как это плохо, когда кто-то кого-то осчастливливает?

— Разве?.. Я не согласен. Принести кому-то счастье — это ведь хорошо.

— Тут не то… За осчастливливание требуют платы. А моральная плата страшна. На весь век. Вот так и живут по двое — кредитор и должник. А какой должник, в конце концов, не возненавидит своего кредитора? Разве совсем никчемный. Забитый.

— Неля, — поднял умоляюще руки Борозна, — не наказывайте меня за искренность. Поверьте, я уже наказан. И ведь со мной всегда так. Хотел понравиться…

Он вдруг бурно и громко расхохотался.

— Чего это вы? — удивилась Неля.

— Почему-то вспомнилось… Просто так… Глупость. Когда-то мы с товарищем так выкаблучивались перед одной девушкой, так друг друга оплевали, что уже и отмыться было невозможно, пришлось удирать обоим.

— Так вы, значит, охмуритель злостный и сознательный?

— Да нет, пожалуй, бессознательный. Это, ну… инстинкт или нечто подобное. Как у бабочек, птиц. Вы же знаете: чтобы привлечь партнершу, природа им что-то дает. И нам тоже. Одному приятную внешность, фигуру, другому голос или музыкальный слух. Порой иной олух удивительно умело выдает на гитаре или аккордеоне чужие порывы за свои.

— А кому этого не дано?

— Дано другое. Язык. Это интеллектуалы. Какой-нибудь очкарик строит из себя скептика, нигилиста. Он и в самом деле умный. У девушки же ума нет, и она идет за ним.

Неля демонстративно покачала перед глазами Борозны сумочкой.

— Принимать это как аналогию?

— Неля, я опять куда-то не туда лезу. Я не знаю, что это со мной…

— Просто это означает, что сегодня нам пора прощаться.

— Еще только десять… Давайте пройдемся…

— Нет, будьте здоровы, Виктор Васильевич. Доброй ночи. — И побежала по ступенькам вверх, к лифту.

Борозна шел по набережной в сторону метро. Думал обо всем, что произошло, и замечал, что он и в самом деле сегодня не такой, как всегда. Рассыпался последовательный строй мыслей, и куда-то девалась категоричность, уверенность в том, что сделает он в следующее мгновение, завтра, через год. Где-то на горизонте сознания вспыхивало опасение, что его легкомыслие — то, сказанное Неле о работе Марченко, — выльется в большую грозу, но пока что старался не прислушиваться к нему, и это ему удавалось. Он вслушивался в себя, в свои мысли, которые возвращались к ее словам, к тем словам, что родили это настроение, принесли радость: «Мне достаточно одной человекоединицы»; его словно бы несло что-то, и он даже не замечал, как очутился у станции метро, а потом и на своей улице. Его заполнило что-то большое, радостное. Он осознавал его, обдумывал, но от этого оно не блекло, напротив, становилось еще больше и радостнее. И немного тревожнее. Борозна вошел в квартиру. Хотел включить свет, уже нащупал было выключатель, но отдернул руку. Ему сейчас показалось, что свет обкрадет его, сдует с души радостную мечтательность, бросит в будни. Не раздеваясь лег на диван. Так и лежал, положив руки под голову и глядя в темноту, которая постепенно раздвигалась перед ним. Да и не такая уж стояла в комнате темнота — в широкое окно с Владимирской улицы вливался процеженный сквозь серую занавеску желтоватый свет фонарей.

Неожиданно Борозна засмеялся. Он засмеялся оттого, что ему так хорошо, смеялся над собой, таким необычным, даже глупым, счастливо-неистовым, смеялся от предчувствия чего-то еще большего, еще лучшего. Он старался представить себе, каким оно будет, и не мог. Что-то мешало ему, что-то цеплялось за память, за душу, прокалывало эту радость, и тогда вставала тревога. И чем больше он думал, чем четче вспоминал все, его радость уменьшалась, а тревога росла. Она вставала откуда-то со дна, как паводок, как туман, поднимающийся из долины. И в том тумане, в том паводке таяла уверенность, ее становилось все меньше, а тревоги больше, и вскоре она заполнила все. Сначала Борозне вспомнилось, как нелепо он вел себя в их первую встречу, в парке Примакова, потом вспомнил их общий поход на выставку картин американского художника в музее украинского искусства, где он тоже порядком выпендривался, и кинофильм «Последняя ночь», впечатление от коего испортил немалой порцией цинизма, и так, в воспоминаниях, добрел до сегодняшнего Дня.

«Нужно перейти в сферу деятельности», — сказал он… сказал сегодня. Он даже содрогнулся. Ему опять стало невыносимо стыдно. А потом он припомнил их прощание. Ну конечно же Неля сбежала от него. Просто сбежала. И уже никогда она не пойдет с ним. Он сам испортил все, сам виноват…

Борозна поднялся, сел на диване. Свет за окном был густо-розовый и тревожный, как зарево. И вдруг Борозна ощутил, как в нем что-то вскинулось, и змеистый холодок побежал к сердцу. Его охватило отчаянье. Он почувствовал страшную пустоту, как будто проваливался в нее, и она смыкалась над головой. Разум подсказывал, что ничего не случилось, но ничто уже не слушало его, отчаянье жило само по себе, не подвластное разуму, заполняло все его существо сильнее и сильнее — до последней клеточки.

В это мгновение щелкнули троллейбусные провода — и что-то зазвучало в нем. «Еще не поздно. Я должен любой ценой увидеть ее. Я должен сказать ей… Увериться…» И снова разум фиксировал, что это бессмысленно, что он может окончательно разрушить все, но это для него сейчас было как шепот недруга в лихую годину. «Я возьму такси… Я скажу ей…»

Что именно он скажет Неле Рыбченко, Борозна не знал, но был уверен, что скажет что-то значительное, убедительное для них обоих.

Когда Борозна нажал на беленькую пластмассовую кнопку звонка на шестнадцатом этаже, он пылал как в лихорадке. Он услышал за дверью легкие шаги и, прежде чем там спросили, кто это, сказал хриплым, севшим от волнения голосом:

— Неля, откройте… Это я… Виктор… Виктор Васильевич. Откройте на одну минутку.

Неля открыла дверь и ужаснулась — такой вид был у Борозны. Его квадратное, вырубленное резкими линиями лицо вытянулось, в глазах — отчаянье. В этот момент Неля подумала, что Виктор Васильевич совершил какое-то невольное преступление. Может, на него кто-то напал, и он, защищаясь, убил человека… Она даже прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Борозна увидел, как в ее глазах всплеснул ужас, и растерялся совсем:

— Неля, вы не пугайтесь. Я пришел сказать. Я не могу… Мне показалось… мне показалось, что вы на меня обиделись. Больше чем обиделись. А это для меня было бы сейчас… Я сам не знаю, чем это может быть для меня. И вы тоже не знаете.

Ужас в ее глазах сменился удивлением, а удивление — радостью, горячей, даже жгучей. Она читала на его лице беспредельную искренность, и отчаянье, и страх, что его слова поймут неправильно, читала как неожиданно прекрасные строки из книги, она видела его неистовство и растерянность и тоже наполнялась тревогой и в то же время какой-то заботой, чувством опеки, подобным тому, с каким старшие смотрят на безрассудных озорных детей. Он и впрямь сейчас был похож на испуганного мальчика — этот крупный мужчина с профилем ассирийца, крутым лбом и густой острой бородой.

— Неля, я вас… Я вас… Вы не подумайте… Я только хотел сказать… то есть спросить…

Это был другой человек, совсем не тот, какого она знала раньше, — сконфуженный, встревоженный, с раскрытым настежь сердцем, близкий, беззащитный.

И все-таки еще какое-то мгновение Неля стояла перед ним со строго сведенными бровями, казалось, она что-то думала, что-то взвешивала — по ее лицу и впрямь проплыла зыбкая, почти мучительная тень — и отступила в сторону:

— Войдите. Неудобно как-то… разговаривать на пороге.


Борозна проснулся с легкостью на душе и в теле. Он сразу, еще не раскрыв глаз, вспомнил все, не вспомнил, а продолжил мысленно, потому что оно не прерывалось в нем даже во сне. Он лежал на диване, стоявшем в глубокой нише — такие ниши теперь делают всюду в однокомнатных квартирах, они действительно очень удобны и служат спальней, — укрытый цветастым одеялом, на двух роскошных подушках, а поскольку не привык так высоко подкладывать под голову — у него немного болели мышцы шеи. Он вспомнил, как они с Нелей еще долго стояли в маленьком коридорчике, как он говорил, а что именно — того вспомнить не мог, как что-то совсем неожиданно приблизило к нему Нелю, — он уловил это глазами, сердцем, оно не забыло, оно хранило и сейчас трепет ее тела и испуг, и, наверное, именно потому ее губы долго оставались твердыми, долго не отвечали на его поцелуи и только потом отмякли, а порыв, в котором ее руки сомкнулись за его плечами, был горяч и неистов.

Еще он вспомнил: она сказала «уходи», но не выпускала его из объятий. Это был мгновенный спор ума и сердца. Вечный спор, спор, в котором побеждает сердце. В большинстве случаев об этом потом сожалеют. И он дал себе в этот миг строгое обещание, что такого сожаления у них не будет.

Неля лежала на куцей кушетке наискось от него, подложив под голову ладонь, укрывшись полосатым халатиком. Халатик не закрывал ее всю, из-под него круглело смуглое плечо и выглядывали пальцы ног. Его охватило чувство нежности и жалости к ней, последнее, наверное, вытекало из того, что она лежала вот так, сжавшись калачиком на кушетке, подложив под щеку ладонь. И в то же время он боялся шевельнуться, чтобы не разбудить ее. Было еще рано, солнце еще только-только взошло, залив розовыми, переломленными в окне лучами противоположный угол комнаты. Там стоял шкаф с книгами, солнце золотило разноцветные корешки. Кроме курса теоретических основ биологии и другой специальной литературы на верхней полке он увидел немало поэтических сборников, десяток-другой классических романов и, что его особенно удивило, книг античных авторов. С одной из книг, которая не втиснулась в шеренгу и стояла вне ее, поперек, смотрел на него бородатый профиль Аристотеля, он до половины заслонял старое, видимо приобретенное у букиниста, издание Плутарха и новенькое — Геродота.

Невольно, пожалуй подчиняясь какому-то внутреннему толчку, Борозна посмотрел на Нелю и встретился с нею глазами. Она проснулась и наблюдала за ним.

— Взвешиваете мое интеллектуальное убожество, — сказала она и улыбнулась.

— Да нет… Просто я немного удивился такому подбору авторов.

— Я любила литературу, — снова улыбнулась Неля. — Больше классиков. Была фантазеркой. Все что-то выдумывала. А шеф все цитирует древних. Сначала сомневалась — есть ли там на самом деле что-то? А потом увлеклась.

— А биология? — невольно спросил он.

— Тут сыграл роль учитель. Был зануда и фанатик. Я знала, что сдам ее на пять.

Она шевельнулась, и он потянулся к ней. Глазами, руками, памятью прошлой ночи, но она отрицательно покачала головой и сказала:

— Отвернитесь на минутку, я встану.

Он уловил в ее словах решительность, но к стене не отвернулся, а только закрыл глаза, закрыл лишь на миг, больше деланно, чем на самом деле, но ей и того хватило, чтобы накинуть халатик. Она сидела перед ним с распущенными волосами, босая, красивая, влекущая, какая-то особенно близкая, родная.

— Неля, — сказал он, — мне так хорошо смотреть на тебя. Я, наверное, никогда не нагляжусь.

Улыбка тихо скатилась с ее губ. Как дождевая капля или росинка.

— Я знаю, что это преувеличение, — сказала она. — Но мне страшно не хотелось бы, чтобы эти слова вы сказали кому-то еще.

— Почему преувеличение?.. Я тебя очень люблю. Я не знал, что смогу так полюбить.

Неля хотела улыбнуться, но улыбка угасла, едва коснувшись губ. И она сказала серьезно:

— У вас любовь не тут, — она показала на сердце, — а тут, — провела рукой по лбу.

Он знал, что она ошибалась. Но у нее были основания так говорить, он и сам думал, что если кого-нибудь полюбит, то именно головой, а теперь понял, что у сердца своя воля. Он чувствовал его неподвластность, а также чувствовал, что оно может завести его бог знает куда. От этого ему было несказанно хорошо и страшно. Но так же подсознательно, выработанное годами, жило и что-то другое, то, что имела в виду Неля. Именно оно и вскинулось в следующее мгновение.

— Мы сегодня же отнесем в загс паспорта. И скажем всем на работе.

— Это вы, чтобы я не подумала о вас дурно… — только теперь улыбнулась Неля. — Это снова оттуда — из осчастливливания.

Он вспыхнул и невольно натянул на себя одеяло.

— Не будем спешить, — снова сказала она. — Мы совсем мало знаем друг друга. К тому же у меня через неделю защита.

— Ты через неделю защищаешься? — удивился он и даже приподнялся на локтях.

— Вот видишь, — она невольно впервые сказала «видишь», а не «видите», — как мы мало знаем друг друга. Работаем в одном институте…

— Я знал… То есть не знал, что так скоро, — поправился он.

— Не надо оправдываться, — сказала она, и Борозна почувствовал в ее словах теплоту и ласку любящего человека, которые сразу отметали все. — Не надо.

— Но ведь защита… Теперь от тебя ничего не зависит, — не соглашался он.

— Мне придется жить одним, а волноваться другим… Я… не могу так. Да мы и действительно очень мало знаем друг друга. — Она заметила настороженные огоньки в его глазах и добавила: — Мы… еще мало любили друг друга. А я хочу тебя любить. Хочу…

В одно мгновение в ней поднялось что-то, что круто изменило ее, зажгло огнем, и устремилось к нему, сжигая стыд, ломая все преграды, которые в таких чувствах и в такие минуты становятся предрассудками.

Глава шестая

Дмитрий Иванович сидел у широкого окна, в которое потоками вливался свет, — окно кабинета выходило на юго-восток, а день стоял ясный, солнечный. За окном внизу раскинулись институтский сад и парк — молодые, семилетние клены и тополя, старые яблони и тяжелые, с вечной тайной в кронах, ели. Двор института прямо роскошный: когда-то он был школьным участком, но школе стало тесно, и ее перевели в другое место, а к участку присоединили несколько усадеб с вишневыми и яблоневыми садами — старые развалюхи снесли, а на их месте построили теплицы, сейчас они поблескивали стеклянными крышами в кипучей зелени вишен. Летом теплицы почти не использовались — горох, кукурузу сеяли на грядках под открытым небом. В парке даже был бассейн неопределенной геометрической формы, — теперь вообще любят формы нечеткие, смещенные, — без каких-либо украшений и фонтана, только с выложенным разноцветной плиткой дном. Сад и парк, особенно весной, в пору цветения, склоняют человека к лирике, сюда забредает немало мечтателей и из других учреждений — надо принять во внимание и то, что почти две трети сотрудников института — девушки.

Половину окна заслонял кактус — высокий, ветвистый, с длинными, как цыганские иголки, колючками, — институтские острословы говорили, что хозяин этой комнаты и кактус дополняют друг друга. С обоих книжных шкафов вдоль левой стены (справа стоял длинный лабораторный стол) свисали кудрявые веточки традесканций — девушки позаботились об уюте для своего шефа.

Дмитрий Иванович сидел на солнышке, спиной к шкафу, так что коричневато-лиловые листья традесканций едва не касались его головы, и просматривал статью, написанную аспирантом Варченко для журнала. Рабочий день заведующего отделом наполовину и состоит из чтения, проверок, правок всевозможных тезисов, авторефератов, статей.

В дверь тихонько постучали, и Марченко сразу догадался, что это кто-нибудь из женщин, потому что, хотя он и насаждал отношения бесцеремонные, рабочие, без стука входили только мужчины, да и то не все. Да еще Светлана Кузьминична Хорол — на правах заместителя. На его «войдите» в кабинет вошла Неля Рыбченко. Как всегда, красиво причесанная, в строгом сером костюме и белой блузке.

— Дмитрий Иванович, я сократила свое выступление, — сказала чрезмерно сдержанно, даже сухо, он догадался, что она волнуется. — Посмотрите, пожалуйста.

Он отложил статью и взял у Нели текст, с которым она должна была выступить сегодня в три часа на защите своей диссертации. Неля села рядом, положила ногу на ногу, ждала. Он невольно скосил глаза на круглое, необыкновенно круглое, обтянутое капроном колено и так же невольно заерзал на стуле, отодвинулся вместе с ним. Поймав это невольное движение, фыркнул, подосадовал сам на себя. Да, он знал, что слишком многое упускает в жизни, что жизнь летит, а он упускает ее сладкие мгновения… Встречались ему молодыеженщины, случались иные соблазны. Он знал, что, вероятно, пожалеет об этом. Но что-то другое говорило ему: разве может он сберечь в себе мгновения наслаждений, разве они что-то прибавят ему и разве, наконец, в том, последнем, страшном, когда придет пора лечь в глинозем, это его спасет?! Наверное, оно может немного утешить в старости — я пожил, я взял от жизни все, но и это обман, в тот миг он будет иметь ровно столько же, как и тот, кто не воровал этих сладких капель.

С какого-то времени Дмитрий Иванович стал требовательнее к себе. Знал, что какая-либо вольность в поведении с женщинами ему уже не к лицу по возрасту, да и была для этого конкретная причина, которая как раз Нели и касалась. А знали о ней трое: Светлана Кузьминична, Неля и он. Однажды, это было совсем недавно, два месяца назад, сидели они с Нелей, он прочитал рукопись ее автореферата и советовал, что переделать, что дополнить, что выбросить совсем, когда в кабинет внезапно вошла Светлана Хорол. И того, как торопливо он убрал руку с плеча Нели, как он покраснел, было достаточно, чтобы Светлана Хорол возненавидела Нелю сильно, затаенно, как только может ненавидеть женщина. В этот миг Дмитрий Иванович подумал, что его всю жизнь окружали красивые женщины. Была ли это случайность или какое-то сознательное стремление с его стороны?.. Но Неля Рыбченко… о чем-то подобном ему не подобало даже думать.

И Дмитрий Иванович чрезмерно серьезно посмотрел на Нелю и сосредоточенно, слишком сосредоточенно стал читать ее выступление. Однако ему не удалось прочитать его за один раз. Хлопнула от сквозняка дверь, в кабинет неуклюже, бочком вошел Юлий. На его продолговатом, наивном лице была написана решимость, почти вызов, он подошел к столу и положил перед Марченко иностранный журнал. Это было обычно, к нему часто приходили с такими журналами, там публиковались статьи о работе, подобной той, которую проводили они, он сам приучил своих младших коллег к этому, сам требовал «проверять пульс соперников». Из журнала выглядывала закладка, Дмитрий Иванович развернул его в том месте.

— Я плохо читаю по-французски, — сказал, почти извиняясь, споткнувшись уже на втором слове в заглавии статьи.

Юлий ткнул пальцем в закладку — на ней был перевод заглавия.

— Да вы просто молодец, здесь речь идет о той же мишени, что и у нас! — воскликнул Марченко, прочитав перевод и не замечая на лице Юлия жертвенной решимости. Схватил со стола красный карандаш и написал на обложке журнала большими буквами «Sine mora!»[8] и подчеркнул дважды.

— Журнал из академии, — сказал Юлий, чтобы остановить руку шефа, намеревавшуюся подчеркнуть эти слова третий раз. — По-французски у нас читают Пинчук и Бобров. — И быстро вышел из кабинета.

Неле хотелось крикнуть, чтобы шеф не читал эту статью, она разволновалась, рассердилась на Юлия, а потом подумала, что, может, тот поступил не так уж и неправильно, раскопав в библиотеке журнал и положив его шефу на стол. Однако она не могла об этом долго думать, ее занимала собственная защита, и, понуждаемый ее взглядом, Марченко уткнулся в бумаги.

Выступление его удовлетворило, он еще раз похлопал Нелю по плечу, сказал, чтобы она не волновалась, что все будет хорошо, и даже проводил ее по коридору до комнаты, в которой она работала. У двери этой комнаты стояли Вадим, Юлий, Евгений, Степан — курили, разговаривали; увидев Марченко, все сразу смолкли, побросали папиросы и быстренько разошлись. Это удивило Дмитрия Ивановича — обычно сотрудники всегда радовались, когда он подходил к ним, во время перекура происходили самые откровенные, пожалуй, даже немного панибратские разговоры. А теперь они как будто убежали от него. Однако раздумывать ему было некогда: надо съездить в институт органической химии и в Президиум академии, потом защита Рыбченко, потом его собственное выступление на защите другого молодого претендента на соискание ученой степени — из Минска, и так до вечера. А вечером банкет, тоже словно бы неудобно не пойти. И он, не заходя в кабинет, пошел по ступенькам вниз.

Защита прошла успешно, только два голоса против, а это, как говорили мудрые люди, хорошо, ибо свидетельствует о принципиальности членов ученого совета, о серьезности проблемы и не вызовет подозрения ВАКа. Так случилось, что одно событие совпало с другим — днем рождения, и Неля пригласила своих коллег в ресторан. Чествовали именинницу в «Лыбеди», в малом зале, где низенький, разрисованный наивными лебедями потолок, разноцветные витражи и массивные квадратные колонны создавали атмосферу простоты и уюта. Тамадой был заместитель директора Карп Федорович Одинец, тамадой самозваным, но к этому привыкли, и на этот его второй пост не посягал никто, как, впрочем, и на первый. Дай бог только не попасть ему на зуб. Карп Федорович — человек примитивный, в глубине души злой и безжалостный, но, глядя на него, Дмитрий Иванович слегка иронично, а вместе с тем и серьезно вспоминал истину, что в природе все целесообразно и необходимо. Ему пришло в голову воспоминание о том, как в прошлом году они гостили у своих коллег в Фергане, как устали от нескончаемых тоев, от холодной и горячей баранины, от самого церемониала банкетов и как их тогда выручил Карп Федорович. Скользкие бараньи глаза — целехонькие, с бровями и тканями нервов, которые подавали наиболее почетным гостям, он глотал, как галушки, а один раз вдвоем со своим узбекским коллегой они съели целого барана. Правда, потом Карп Федорович и опозорил их изрядно. Когда накануне отъезда узбекские ученые позвали их на плантации, где уже созрели овощи (на Украине они еще не созрели), Карп Федорович набил синими баклажанами, кабачками, помидорами две огромные авоськи, которые всегда возил с собой в портфеле, — каждая из них могла вместить до двух пудов. Ему никто не пришел на помощь, и он плелся межрядьем к автобусу, пошатываясь и сопя, как паровоз, выпускающий пар.

С ним никто не ходил обедать — не заплатит сроду, избегали ездить вместе в такси и ходить в кино.

Зато сейчас Одинец блаженствовал. Его круглая, как днище в бочке, улыбка сверкала на весь зал. Он и сам круглый, широкий, толстый, с лицом одичавшего эпикурейца — толстые плотоядные губы, крупные надбровные дуги, рыжие волосинки, выглядывающие из носа, — пожилой сатир, который становился сатиром на час, а может, наоборот — все время был сатиром, а научная и административная работа была его маской. На работе он часто шумит, топает ногами, а потом упадет в кресло и кричит так, что падают с оконных стекол оглушенные мухи:

— Вы меня доведете до инфаркта. Вы меня вгоните в гроб, — подхватывается и стучит пудовым кулаком по столу: — Но сначала загоню вас я!

Выдержать этот шквал умеет, пожалуй, один лишь Борозна. Он спокойно выжидает, пока Карп Федорович выклокочется, а потом кладет на стол листок и говорит:

— Эту бумаженцию подписали вы сами. Так что сами и расхлебывайте. А мне дайте то, что требуется.

Карп Федорович человек пробивной и хозяйственный. Тем он и держится, научных статей не пишет, он не настолько глуп, чтобы их писать и чтобы все увидели его глупость. Зато ни один юбилей без него не обходится. Одинец умеет выпить и поесть, в отличие от того же Дмитрия Ивановича, который всегда, даже за самым изысканным столом, глотает пищу наспех.

Для таких вот банкетов, а также для женщин у Одинца в запасе около десятка острот, коими он и впрямь способен развеселить общество, которое его не знает. Когда же остроты иссякают, он становится неинтересным, и тогда проступает наружу отсутствие такта, грубость, бесцеремонность. Сегодня каждого, кто входил в банкетный зал, он встречал одними и теми же словами:

— Ну, а при чем здесь ты?

Кое-кто, к примеру Дмитрий Иванович, хорошо знавший Одинца, отшучивался: «Я хоть на работу именинницу принимал, а вот чего ты примостился возле колбасы?» Но было несколько человек незнакомых, наверное Нелины товарищи школьных лет, соседи и родственники, — те конфузились, краснели, одна парочка попятилась было даже к выходу, и, только поняв по раскатистому смеху Одинца, что это шутка, несмело вернулась к столу. Борозна не подошел к Неле. То есть подошел, но не так, как ему хотелось, а в толпе, пожал руку, отступил в сторону, освободив место следующему поздравителю. А ему не хотелось освобождать это место, ему хотелось поздравить ее как-то особенно, просто и сердечно, — не решился. И только из-за того, что боялся смутить Нелю. Они лишь обменялись взглядами — она сверкнула на него счастливыми, полными любви глазами, — ему показалось, бросила в душу пучок лучей, они закололи, как малюсенькие иголочки, — тонко, мучительно, сладостно, и он зажал их в груди, боясь растерять. «Ты же видишь, — извинялись и радовались ее глаза. — Я должна, я вынуждена отбыть это. Мне тут хорошо, хотя вдвоем было бы еще лучше. Ты меня понимаешь, любимый?»

Он ее понимал, хотя и чувствовал нечто похожее на обиду, на досаду, что эти люди на некоторое время разлучили их, да еще и оттеснили его в сторону, заявляли на нее какие-то права, по крайней мере право разделить с ней радость, и совсем игнорировали его самого, его право, даже не подозревая об этом его праве. В то же время он ощущал досаду на себя. «Я, кажется, могу все, а вот этого не могу, — думал он. — Почему я не могу подойти и сказать: «Милая, любимая, я люблю тебя и по-особенному желаю тебе счастья в этот вечер». Я еще ни разу не сказал ей «милая». А я ведь думаю именно так. А вот сказать не умею. Это во мне так глубоко, что страшно извлекать на поверхность, чтобы оно не тускнело. Оно такое стыдное…» Он подумал по-деревенски «стыдное» и понял, что оно связано с застенчивостью, заложенной в нем с детства.

«А кто из присутствующих не постеснялся бы произнести эти слова? Дмитрий Иванович? Нет. Юлий? Тоже не сказал бы. Разве что Вадим? Изысканно, корректно. «Я вас люблю». Но не совсем искренне. А я все же скажу их сегодня. Попозже».

Борозна молча отошел в дальний конец зала. Но и туда долетал до него голос Нели. И о чем бы она ни говорила, он понимал, что ее слова адресованы прежде всего ему. И это наполняло его смятением и радостью.

Гости усаживались за столы. Не придерживаясь каких-либо условностей, не соблюдая субординации: вперемежку — старшие и младшие, мужчины и женщины, доктора и лаборанты. Наверное, нигде нет такого единения поколений, как среди научных работников. Старость или молодость тут невольно измеряются остротой ума, способностью человека мыслить, схватывать проблему, и то, насколько он ее схватывает, означает, в какой степени он современен.

Уже после третьей чарки зал загудел, как приложенная к уху коробка с жуками. Неля раскраснелась от вина и была очень хороша. С нее уже спали скованность и страх, ее охватила радость, безмерное чувство признательности. Она не знала, чем его выразить, и, когда приблизила свою маленькую рюмочку к рюмке Дмитрия Ивановича, на глазах у нее выступили слезы. Она вспомнила, как пришла к нему беспомощной лаборанткой, как он, закатав рукава пиджака, учил ее простейшим, примитивнейшим вещам, приобщил к чтению литературы, как подбирал тему, как потом она сама надоедала ему, а он терпеливо слушал, поправлял, возражал. Он выслушивает терпеливо их всех, все они по клеточке, по молекуле раскрадывают его мозг и его сердце.

Неля так разволновалась, что пролила себе на платье вино. А Дмитрий Иванович и сам растерялся, вертел в руках рюмку, не зная, что теперь с нею делать — выпить или поставить. К счастью, никто не обращал на него внимания, и он остался с глазу на глаз со своим волнением и своими мыслями. То было хорошее волнение и хорошие мысли, и он уступил им, уступил, отдался их воле, как отдается усталый всадник на волю умного коня. Ему думалось о том, как хорошо приносить кому-то счастье, что тогда и сам чувствуешь себя хорошим, и даже, осознавая это, не отнимаешь от себя, а прибавляешь себе. Особенно, пожалуй, когда делаешь добро постоянно, изо дня в день. «И ты его делаешь». Ибо просто так: «всеобщее благо», «добро для всех» — слова, и ничего более. Нет такого лакмуса, чтобы их проверить. Это нужно для самого человека. Для меня, прежде всего, и тогда для многих. Все говорили о Неле: жеманница, франтиха, а я увидел, что в ней что-то есть — огонек любознательности, серьезность, настойчивость, и вот она нашла себя. А с нею что-то приобрел и я.

Дмитрий Иванович был в том настроении, когда все кажется прекрасным, когда человек забывает неприятности, когда он настроен только на хорошее.

Даже усталость, которая, он чувствовал, сегодня сильнее, чем когда бы то ни было, легла на плечи, не могла испортить ему настроение. Что ж, усталость… Старею, от этого никуда не денешься. Наблюдая за столом, он поймал себя на странной аналогии: подумал о жизни как об исполинской бутыли, из которой он все пьет и пьет и знает, что остается не много (и то гущи), и страшно становится думать, сколько там осталось…

Он все же допил рюмку и пошел на балкон. Там расположились курильщики, преимущественно молодежь. Они удобно пристроили на карнизе бутылку и рюмки, потягивали коньяк, покуривали сигареты, вели оживленную дискуссию. Дмитрий Иванович подошел к ним. Он любил такие дискуссии, где не очень придерживались последовательности, логики, где не раз гипотетическое выдавалось за доказанное, где время по большей части измерялось световыми годами, а пространство — бесконечностью, а потом неожиданно спорщики оказывались на узенькой площадке собственных опытов, собственной лаборатории, в конкретном времени сегодняшнего дня.

— …Вы все о бессмертии, о тысячелетии человека, — горячился разогретый коньяком, обычно застенчивый Юлий. — А что оно может дать? Десять раз первую любовь? Дудки! Радость юного познания жизни? Хрена с редькой. Это будет скучная жизнь в исхоженном вдоль и поперек мире. Я не верю, что наука сможет дать человеку новые чувства или обновить старые. Тут-таки, — тыкал он пальцем в грудь Вадиму, — что ни говори: дух и тело. Наука сможет дать механическое тело. А дух пригаснет. Дух не в божественном понимании, конечно. Да и для кого эта бесконечность жизни? И для Гитлера, и для Герострата, и для тупого босяка тоже? Для избранных? Еще хуже. Я даже не верю, что разрешение нашей проблемы даст пользу. Ну, накормим человечество, а что оно будет делать дальше? Оно разложится, выродится. Правда ведь, Виктор Васильевич?

Он оглядывался, искал поддержки и чаще всего обращался к Борозне. Может, потому, что старший по возрасту и научному званию, а может, и впрямь доверяя его осведомленности и эрудированности. Надо думать, это очень не нравилось Вадиму, считавшему себя не менее сведущим и эрудированным, а то, что Борозна стоял на ступеньку, а то и на две выше, вызывало особенную неприязнь. Но он умел держаться. И дальше бросал слова свысока, как бы нехотя:

— Голодная теория.

— Я не совсем с вами согласен, — обращаясь к Юлию, неожиданно поддержал Бабенко Борозна. — Человечество не может жить без движения, без цели. А это его извечная боль, извечная цель. Вспомните хотя бы: вся предшествующая литература построена на хлебе: и Тесленко, и Золя, и Мирный, и Достоевский.

— Накормить человечество — это не цель, — сказал Юлий. — Это заботы дня.

— От них еще надо избавиться, — сказал Борозна. — На земле еще и сейчас голодают миллионы людей.

— Допустим, разрешили, — сказал Юлий. — Но разве материальное благополучие сделает душу лучше? Черта лысого. Может, даже наоборот. Чашка весов с салом пойдет вниз, а с душой — вверх. Вот и выходит, что накормить людей — цель утилитарная.

— Об этом хорошо говорить на полный желудок, — прикурил сигарету Борозна. — Это цель благородная, да и, кроме всего, в ней самой — движение, стремление. Тут я солидаризуюсь с Вадимом.

Но эта солидарность, очевидно, и была особенно неприятной Вадиму. И он решил как-нибудь отмежеваться от Борозны, найти иную стежку, пойдя по которой откололся бы от Борозны и не отрицал того, что говорил до этого.

— Иногда мне кажется, — сказал он весомо, и эта весомость, как всегда, призывала к вниманию, заставляла слушать, — что человечество устало. Все время происходит девальвация стремлений, идей. Мир стареет. Стареют континенты, системы, цивилизации. Все в мире построено по одному закону, который им и владеет. Движение идет по замкнутому кругу. Оно не совпадает со стремлением.

— Но мы пришли затем, чтобы познать этот закон и овладеть им, — твердо сказал Борозна.

Вадим красивым, чуть заметным движением губ выпустил несколько почти идеальных колец дыма, которые желто засветились на фоне открытой двери, поплыли вверх и скрылись в темноте, его лицо, его взгляд были исполнены неприкрытой иронии.

— Это мы говорим, что владеем миром. На самом же деле мы владеем лишь его тенью, а думаем, что она и есть мир. Потому что мы сами — тень. Владели ли им те, что жили до нас? Греки, например. Будут ли владеть те, что придут после нас? Какими бы скоростными ракетами они ни летали, мир подчинит и их тоже. Мы все устали, — он потушил о подоконник папиросу. — Людям будет трудно жить, если…

— Если?

— Не выдумают чего-нибудь другого.

— Какой-то новой религии? — сыронизировал Юлий.

— Чего-то большего.

— А они не выдумают. Мысль течет не в ту сторону. Только в техническую.

Дмитрию Ивановичу было немного неприятно слушать этот спор. Умный, практичный до последней нервной клетки, Вадим исповедовал неверие и скепсис. Странно, но едва ли не чаще всего именно практичные люди, которые могут до миллиметра высчитать свои выгоды и не упустят ни единой, на людях охотно говорят о тщетности борьбы, утрате идеалов, ненужности человеческого существования. Он не мог себе объяснить, почему это так. Маска это, или подсознательное стремление подавить что-то, найти еще один полюс, которым можно уравновесить собственную душу, или просто желание пощекотать нервы, покрасоваться.

— Скажите ему, Дмитрий Иванович, — обратился Вадим к Марченко, как к почетному и авторитетному судье, чьему решению подчиняются все. Но было в этом обращении и нечто спрятанное глубоко, так глубоко, что, пожалуй, знал об этом только он сам, а другие едва ли догадывались, что его, Бабенко, мысль, независимо от решения судьи, останется единственно правильной.

Дмитрий Иванович все же уловил это, но не обиделся. Он улыбнулся своею мягкой улыбкой и развел руками:

— Я скажу только одно — скептики никогда ничего не дали миру.

Он хотел помирить спорящих, но неожиданно задел Вадима сильнее, чем предполагал, и тот, тряхнув красивой головой, ответил с достоинством:

— Они сгоняли лишний пыл с энтузиастов и давали им повод снова искать.

— Но поддайся мы настроению даже самого великого, гениального скептика, тогда что — бежать топиться? Кстати, — он покраснел, но продолжал, — я когда-то пережил такое настроение. И притом неизвестно отчего. Гнусная вещь, скажу я вам. Кроме того, я не уверен, что и тот гениальный скептик побежит топиться. Да и вы, Вадим, тоже утверждаете, что мир творят энтузиасты. Которые, конечно, часто сомневаются. И должны сомневаться.

Он и в самом деле хотел примирить спорящих, это поняли все, кто-то за спинами даже сказал вслух:

— Дмитрий Иванович, как всегда, ищет золотую середину.

— «Неповрежденный серединой пройдешь». Овидий, — снова улыбнулся, ничуть не обидевшись, Марченко. Он привык к своим молодым, пылким собеседникам. Собственно, и любил их за молодой пыл, смелость, безоглядность. Он ведь знал, что на этом держатся все открытия, все поиски, всячески стимулировал их, старался лишь удержать от крайностей. Это последнее, наверное, подсказывал опыт, возраст — ведь и сам был из энтузиастов, еще и сейчас кипел и горел на том адовом огне. Однако с годами он научился оценивать человеческие возможности. Молодости часто кажется — она все может. Это не так. Это бурлят физические силы. А разум всегда должен чувствовать границу, ощущать пространство, которое можно застроить, а не разбрасывать кирпич по пустырям. Середина, золотая середина — это вовсе не посредственность. Крайность — она привлекает, возбуждает, но часто и обманывает. Молодость любит крайности, и это хорошо, потому что пытается дойти как можно дальше, но все же меру должен указывать опыт. Этого, конечно, не понимали, да пока еще и не могли понимать его молодые коллеги.

Кроме того, спор начал приобретать для Дмитрия Ивановича нежелательные очертания. Во-первых, он возник вокруг его слов, а во-вторых, опять же до определенной степени предметом спора был он сам. Недаром кто-то только что сказал: «Дмитрий Иванович, как всегда, хочет найти золотую середину». Видимо, кое-кто из них, а может, и все они, думает о нем как о среднем человеке. Средний человек — волей, характером и способностями ученого. Это его почти не обижало, по этому поводу у него было свое мнение. Он мыслил приблизительно так: подвиг — это взблеск, это жертва, он вызывает восхищение, он всегда на виду, а честно прожитую жизнь — человек не кривил на всех жизненных путях, никому не перешел дороги, его самого, может, и отодвигали на обочину, и, может, он ничего не достиг, только жил правдой, жил среди мещан, его и самого на первый взгляд трудно отличить от мещанина — кто заметит? И не будет ему памятника, да и за что памятник — за то, что не делал подлости? Правда, он себя к таким людям не причислял, но считал, что стоит недалеко от них.

Для науки Дмитрий Иванович не был средним человеком. Во всем остальном — другое дело: он порой и сам думал о себе как о середнячке. Это было отчасти далее его гордостью, а может, кокетством. Но, конечно, и ему было чуточку неприятно, когда о нем говорили на людях или хотя бы думали как о таком человеке. Ведь те, что могли думать так, не знали того, что знал он!

Он незаметно отошел в сторону, постоял еще немного на балконе, посмотрел, как на площади по очереди раскрываются то красный, то зеленый глаз светофора, как он то останавливает, то понуждает к бегу целые ватаги автомобилей, и вошел в зал. Но тут ему было совсем неинтересно. Его тянуло назад, на балкон, где разговор стал еще громче, где страсти распалились сильнее. Он посидел несколько минут возле Лепехи, сказал комплимент о ее новой шляпке, потом пересел к Неле, которую уже окончательно успокоила атмосфера общего банкетного хаоса. Он поговорил с ней о защите, заботливо посоветовал не забыть о некоторых дальнейших формальностях, а потом налил по полной — все же по полной! — ей и себе, — и они выпили до дна, и Неля опять разволновалась — ведь она видела, что только он по-настоящему не забыл, чей сегодня день, а разволновавшись, крепко поцеловала Дмитрия Ивановича, как целует искренняя и преданная дочь. Она смотрела ему в глаза, и в ее душе становилось светлее. Она знала, откуда этот свет, — из глаз шефа, доброго и заботливого Дмитрия Ивановича. Они все любили смотреть ему в глаза. Его большие карие глаза были неодинаковы: левый — светлее, правый — темнее. Когда он улыбался, они сияли, но и тогда оставались неодинаковыми. Сотрудники лаборатории привыкли к этим глазам и к этому мягкому взгляду. И сейчас она подумала, что, если бы не этот взгляд, который всегда сопровождал ее в работе, она вряд ли бы выполнила ее. В приливе откровенности она хотела сказать об этом Дмитрию Ивановичу, то есть не так прямо, иными словами, сдержаннее, но их разговор прервал Одинец. Дмитрий Иванович, не желая выслушивать в сотый раз набор его острот, незаметно заговорщически подмигнул Неле: мол, отдаю тебя на истязание, на муки, сегодня должна терпеть все, — поднялся и опять пошел на балкон.

Еще издали он услышал голос Лисняка и удивился, что «запрограммированный на любовь» Евгений, который даже сюда привел какую-то свою знакомую, лохматую, да еще с большим серебряным крестом на груди, чем шокировал присутствующих, вдруг ударился в научную дискуссию. Однако, подойдя к двери, Дмитрий Иванович понял, что Евгений не дискутирует, а провозглашает тост. Провозглашает с усмешкой, только усмешка его какая-то недобрая.

— Итак, я пью за тупик. За научный тупик! — кричал он.

— Нехорошо как-то… — сказал Вадим. — Такой тост просто оскорбителен для всех нас.

— Тебе легко говорить, — снова взлетел почти до крика голос Евгения. — Ты защитился, у тебя кандидатский диплом в кармане. А что делать нам? Переквалифицироваться, как говорил Остап Бендер, в управдомы?

— Чшш, — шикнул кто-то за его спиной. — Дмитрий Иванович…

— Ну и что же, что Дмитрий Иванович… Пусть знает. Ему-то уж в первую очередь надо знать. Мы за ним топали. Он, так сказать, наш дорогой…

Евгений опьянел, был явно не в себе. Держал в одной руке бутылку, в другой — рюмку, плескал себе под ноги коньяком и кричал так, что останавливались на тротуаре прохожие:

— Мы развивали его идеи, — и вот доразвивались.

Что было дальше, Дмитрий Иванович помнил четко и страшно. Он только пытался убежать мыслью от грубых слов, от трагической и смешной сцены, которая разыгралась после этого; но и того, что он услышал, и информации, как говорится, в чистом виде, было достаточно, чтобы его оглушить. В его воображении мелькали лица директора, Одинца, Светланы Хорол, других, память выхватывала отпечатанные на их лицах удивление, злорадство, возмущение, и он снова и снова содрогался душой, точно содеял нечто омерзительное, после чего ему и на люди выходить нельзя.

Он и в самом деле не захотел ни с кем разговаривать, не захотел, чтобы его провожали, вышел один и долго бродил по городу, не замечая, куда идет, пока не ощутил холодной влажности ночи. Как раз в тот момент погасли фонари, он увидел, что улица совсем безлюдна, что и троллейбусы уже не ходят, и свернул в сторону Красноармейской. О чем он думал? Обо всем понемногу и ни о чем в отдельности. Он не мог сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, в частности на их проблеме, да и понимал, что это ничего бы не дало, вспоминал что-то из того, что они делали, мысль перескакивала, развивала какую-нибудь мелочь, и все поворачивалось по-другому, подводя к чему-то хорошему. Затем мгновенно проскакивала черная искра, и он возвращался к тому, что было в действительности, морщился как от боли, отмахивался от того, что произошло только что, и снова начинал вспоминать. Он как бы погружался в какой-то иной мир, свой особый мир, где не было неудач, где не было черной пропасти, перед которой он очутился. На тех дорогах, по которым он ходил, удача не случайная прохожая! Сколько людей встретилось с нею, порой наткнувшись на нее невзначай, сколько разминулось, пройдя рядом, проработав весь век в поте лица. Он так надеялся на эту встречу… Случайную и не случайную…

Конечно, он не может до конца поверить в то, что говорили Евгений и Юлий. Он еще не читал статью… Он даже не знает, насколько знаком с их проблемой Борозна и может ли он сделать глубокий анализ. Конечно, Борозна умный, башковитый ученый, на беду ему, Дмитрию Ивановичу Марченко, башковитый до чертиков. И как же это он — точно ножом в спину… Почему сам не пришел к нему?.. Ну, понятно почему. Указав публично на чужую ошибку, становишься безупречным сам… Страшная это логика. Он никогда не верил в нее. Вся наша жизнь враждебна ей… Однако находятся людишки, кои умеют пустить пыль в глаза, обмануть других, прикинуться борцами за принципиальность и общие интересы. Порой они, даже на самый опытный глаз, выглядят принципиальными и бескомпромиссными. И нет прибора, в котором бы вспыхивал красный свет на глубоко скрытую фальшь.

Дмитрий Иванович не знал, что будет делать завтра, что скажет в отделе и в дирекции, и вообще не знал, как ему себя вести и как быть, с чего начинать завтрашний, — ба! — уже сегодняшний день. Иногда вспыхивало: «Ну и леший с ним, разве не заверял себя: останусь в живых, плевать буду на все», — но сразу же угасало. Речь шла ведь не только о нем, но и о других, которые доверились ему, отдали ему все надежды, стремления, энергию, ум. Ту самую энергию, о которой так спокойно и красиво разглагольствовал Вадим. И все-таки… Все-таки, если даже они ошиблись, он никому не принес зла сознательно. «Никто из-за меня не надел черный плащ».

Правда, эта мысль, эти слова сейчас показались ему фальшивыми. Он понял, что тешился ими.

Марченко подошел к своей квартире, поискал ключ — время позднее, не хотелось никого будить, — но вдруг с внутренней стороны щелкнул замок, и обитая черным дерматином дверь распахнулась.

Увидев встревоженное лицо жены и то, что она еще не раздевалась, Дмитрий Иванович нахмурился. Значит, какому-то дьяволу еще понадобилось и Ирине позвонить. Но Ирина Михайловна ничего не сказала, а только кивнула на будильник, стоявший на шкафу, и на диван. Андрея не было дома. У Дмитрия Ивановича что-то екнуло в груди, екнуло еще раз и осталось в ней занозой. Андрей еще никогда не задерживался так. Ну до половины двенадцатого, ну до двенадцати, но ведь сейчас четверть второго!

Он долго ходил по комнате, то присаживался, то снова начинал мерить комнату из угла в угол, Ирина Михайловна сидела на пуфике спиной к пианино и молчала. Да и что говорить — об этом уже говорено-переговорено. Только страх всегда новый, а боль свежая. Старая рана тоже жжет свежей болью.

Чтобы не видеть ее испуганных, страдальческих глаз, он вышел на улицу. Сказал ей, что поищет сына возле дома. «Может, заговорился с хлопцами или стоит с какой-нибудь». Он обошел вокруг всего большого дома, нервозно мыкался по двору, вдоль пустынной (ох, как это страшно, когда кого-нибудь ждешь, а она пустынна) улицы, не спуская глаз с подъезда, и страх перекатывался у него в душе. Страх и гнев. Он был почти уверен, что сын загулял. Об этом свидетельствовало почти все, что он знал о сыне, и немножко то, как сегодня утром Андрей допытывался у него, когда он придет домой. Конечно, это не гасило страха.

Дмитрий Иванович ходил под погашенными фонарями и думал о себе, о сыне и даже о том, как неудобно ему ходить здесь: чего доброго, увидит кто-нибудь из знакомых, — и на это время почти совсем забыл, что произошло в «Лыбеди». Мысль о сыне была ближе, сильнее, вытеснила все другие мысли.

Сейчас должен был сознаться, что не нашел духовной общности с сыном. И в этом, пожалуй, в значительной мере виноват он сам. Ну, проверял задачки, ну, приносил книжки. Но поговорил ли хоть раз о том большом, о мире, о чем думал сам? Да, не хотел усложнять Андрею жизнь. И тем постепенно понуждал воспринимать только одну его сторону — материальную. Он готовил сына к поступлению в институт. Готовил как проклятый, хотя и знал, что там, куда тот намерен поступать, будет скидка на отца. И все же готовил неистово. Была в этом какая-то цель? Нет, он хотел пристроить сына, избавиться от хлопот, да и просто разве мог он допустить, чтобы кто-нибудь подумал, что у него плохой сын. Даже Андрей это понимал и однажды, остервенев от зубрежки, сказал: «Ты готовишь меня не для меня, а для себя».

Дмитрий Иванович уже давно чувствовал, что он отец не такой, как надо. Он обращался с детьми, как с товарищами. Поддразнивал, подтрунивал, порой сердился, кричал, а то и шлепал. Он не мог завоевать у них авторитета. Дети ценили его ум и не испытывали к нему уважения. Кроме того, он был виноват и перед матерью, перед Ириной. Слегка иронизировал над ней при детях, опровергал сказанное ею и тем подрывал и ее авторитет. Иногда он разговаривал с Андреем по-взрослому. Тогда видел, что сын внимательно его слушает, что он пробуждает в нем интерес. Но уже было в сыне что-то, как он думал, не его, что-то непонятное и чужое. Вот, к примеру, они смотрели вечером телевизор. Герои нынешних фильмов целуются через каждые три-четыре кадра, выясняют свои отношения в постелях, он, отец, не мог на это смотреть рядом с сыном (поэтому вообще почти перестал смотреть телевизор), а Андрей и ухом не вел. Еще и хихикал, еще и причмокивал языком. Нет, Андрей был не то чтобы слишком циничный или грубый. Напротив, он рос слишком впечатлительным, нервным, даже несколько истеричным. И это как-то странно уживалось в нем с холодностью, равнодушием ко всему; никакими усилиями отец не мог разжечь в нем любви к поэзии, жажды поиска, увлечения чем-либо. Хотя бы шахматами или филателией. Андрей начинал многое и так же легко все оставлял. Хуже всего было то, что Дмитрий Иванович не находил всему этому никакого объяснения и не мог отыскать причины. Ну, действительно, сын, как и все другие дети сегодня, не знал ни голода, ни холода, не имел твердых обязанностей, никогда не был перегружен работой. Однако Дмитрий Иванович не весьма ему и потакал, не давал лишних денег, заставлял — упорно, часто безуспешно — помогать по хозяйству, старался следить за тем, что сын читает. Так сказать — повсеместный средний уровень. Но на том же среднем уровне у некоторых росли воспитанные, умные, целеустремленные дети. За каких не надо бояться, что они сотворят какую-нибудь глупость, какие имеют цель и идут к ней. Вот хотя бы сын того же Корецкого. Чрезвычайно способный кибернетик, кандидат — уверенный, спокойный, рассудительный. А может, Павел Андреевич, в глубине души считающий все же, что его жизнь удалась не до конца, вложил себя в воспитание сына в значительно большей степени, чем он? Ему же помешал собственный эгоизм, которого, к сожалению, сам он не замечал.

В последнее время Дмитрий Иванович не раз пытался серьезно поговорить с Андреем. Но из этого ничего не получалось. Со временем сын все больше отчуждался и уходил от него. А был ведь необычайно похожим на отца. Поразительно похожим. Та же стать, та же крупная голова, те же карие глаза, рыжеватые брови, даже чуб кудрявился точно как у него. Когда Андрей куда-либо приходил, где знали Дмитрия Ивановича, там сразу говорили, чей он сын. Да, именно этим сходством Андрей щемяще и волнующе касался его сердца. К сожалению, только этим. Касался на мгновение, а отчуждение жило постоянно, мало того — оно крепло. В последнее время он даже остерегался говорить с Андреем серьезно и по-отцовски строго, добиваться своего. Боялся, что в этот миг разобьется то последнее, что он старается уберечь. Вот станет он продолжать борьбу с космами Андрея… А тот убежит из дома. Или случится еще что-нибудь похуже. Так, может, пусть идет, как идет? Ну, чего добьешься, укоротив патлы? И не в них главное. Тогда в чем же?

Он припоминал, что в их семье, семье его родителей, все было иначе. Все держалось на страхе и авторитете отца, на уважении к старшим, к работе, к тому, чем жили соседи, село. Наверное, какому-нибудь юнцу сегодня это покажется смешным, но когда шли дожди и в колхозе не могли своевременно посеять хлеб, когда на землю рано падали заморозки, среди них, хлопцев, гасло веселье и поселялась большая тревога. Все это он сознательно или бессознательно старался культивировать и в своей семье. Почему же тогда сыну ничего из этого не привилось? Всю жизнь он говорил Андрею о долге, совести, чести — понятно, не в такой прямолинейной форме. Сейчас, вспомнив это, он с тревогой вдумывался в свое прошлое — был ли он для сына воплощением этих добродетелей? Он не мог ответить наверняка и продолжал тревожиться — в какой степени это морально и правильно ли это вообще, не будучи законченным носителем этих добродетелей, культивировать их в детях. Ну, тут, пожалуй, ответ однозначен — в любом случае культивировать нужно. А вот находил ли их в нем сын, этого он сказать не мог. Да, Андрей никогда не видел его пьяным, не поймал на лжи…

Но ведь этого мало. А какие еще добродетели он должен был явить перед сыном?

В это мгновение Дмитрий Иванович увидел три фигуры, которые поднимались от улицы Горького. Они шли в тени тополей, он не видел лиц, но фигуры были мальчишечьи, тонкие, раскачивались из стороны в сторону. Он почти инстинктивно рванулся им навстречу, и двое, шедшие по сторонам, вмиг отскочили и повернули назад. В свете единственного фонаря мелькнули их лица. Дмитрий Иванович только и успел заметить, что ни в школе, ни в институте вместе с Андреем ни один из этих парней не учился.

Третьим был Андрей. Он шел навстречу отцу и усмехался бессмысленной улыбкой. Дмитрий Иванович схватил его под руку и, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, потащил в подъезд. В нем клокотала злость, возмущение, их удвоило, утроило чувство облегчения, что сын живой, что вернулся… Хотелось отплатить за свой страх и отчаяние. Еле закрыв за собой дверь квартиры, он размахнулся и ударил его по лицу. Он бил левой и правой, а у Андрея дергалась то в одну, то в другую сторону голова, было видно, что он почти не ощущает боли и едва ли воспринимает отцовы удары.

— Ну, чего ты?.. Ну, чего?.. — бормотал тупо.

Ирина Михайловна несмело схватила мужа за плечи, он сбросил ее руки, повернулся и тяжело пошел в свой кабинет. В двери остановился, еще раз посмотрел на Андрея, тот стоял, прислонившись к стене, глуповато и затравленно смотрел на отца из-за рыжеватых ресниц. И сразу Дмитрию Ивановичу вспомнился вчерашний вечер. Счастливый вечер, такой счастливый, что он едва ли и помнил еще такой. Он играл с Андреем и Маринкой в домино. Дмитрий Иванович мошенничал, мошенничал так, чтобы это видели Маринка и Андрей, они ловили его на этом и, хотя понимали, что он это делает нарочно, прикидывались, якобы возмущаются и сердятся всерьез. Маринка, впрочем, сердилась по-настоящему, а он возражал, притворно возмущался и сам. Маринка горячилась сильнее, Андрей был как бы арбитром между ними, им всем было очень весело и хорошо. Он помнил улыбку, с какою смотрел на него вчера Андрей. То была улыбка детская и взрослая в одно и то же время, добрая улыбка сына отцу.

У Дмитрия Ивановича от этого воспоминания засаднило в горле, он ощутил, как у него в груди что-то всхлипнуло, заболело, и он рывком закрыл за собой дверь кабинета, тяжело опустился на зеленый, застланный дешевым ковриком диван.

Глава седьмая

Придя на следующий день на работу, Дмитрий Иванович решил вести себя так, словно ничего не произошло. И в самом деле: что оставалось делать? Созывать собрание? А что он на нем скажет? Хватать по очереди за пуговицы всех и убеждать? В чем? В том, что они все же поймают своего журавля? Те не поймали, а они поймают?..

Со статьей он ознакомился. Зазвал Боброва, и тот перевел ее. Статья была написана трудно, не все ему удалось понять, да и переводил Бобров немного неуклюже, но суть, неприятную и жестокую для себя, ухватил: ученые из Марселя прошли той же дорогой, что и они, и были вынуждены признать, что на этом пути их постигла неудача. Бобров, молодой, рано облысевший кандидат, тоже высказал мысли, к которым пришел Борозна. Они заставили его выложить их вчера вечером по дороге домой, просто приперли к стене, Борозна все это сказал, защищаясь. Дмитрий Иванович не мог не заметить, что эти мысли имеют под собой почву, позиции (слово «позиции» вырвалось невольно, неожиданно, и он его сразу отверг), то есть сомнения Борозны не лишены убедительности. Вообще сомневаться и отрицать легче… Однако… Того, что должно было стать в противовес, просто не было. Была идея, была догадка, тысячи дней наблюдений, было интуитивное ощущение открытия, была работа, которая в отдельных деталях утверждала идею, но еще не было окончательного результата. Его должна была дать проверка метчиками. Которая там, в далеком Марселе, привела людей к разочарованию.

Дмитрий Иванович ощущал, как у него словно бы все онемело внутри. Он чувствовал страх, неясное желание куда-то спрятаться. А вместо этого ходил по комнатам, разговаривал, проверял. Делал вид, что ничего не произошло. Хотя видел, понимал — произошло. И понимал — это видят все. Для этого не нужно электронного микроскопа. Да этого и не увидишь ни в какой самый мощный микроскоп. Однако оно здесь, в нем, в других — в этих комнатах. В сверх меры озабоченных лицах старших и младших научных сотрудников, подчеркнуто доброжелательных улыбках, вспугнутых лицах, в глазах и в каком-то вялом, несмотря на озабоченность, ритме работы, которая рассыпается, как рассыпается карточный домик. Он умышленно дольше, чем в другие дни, задерживался в лаборатории, был внимательнее, придирчивее, хотя и замечал, что никто не принимает этого всерьез. Они все как бы играли в какую-то игру. Создавалось впечатление, что кто-то где-то что-то спрятал, и каждому и отдельности сказал о тайнике, и каждый видел, как он говорил об этом другому, но все притворяются, будто бы ничего не знают. Дмитрий Иванович дотянул до обеда. В полдень к нему в кабинет зашла Хорол.

С того дня, как они ездили в лес, прошло две недели. Они ни разу не вспомнили о поездке, даже глазами не выдали, что помнят о ней, однако в их отношениях многое изменилось. Поначалу Дмитрий Иванович и вообразить себе не мог, как они встретятся на работе. Ему казалось, что Светлана Кузьминична смутится, сконфузится, он даже боялся, чтобы это не произошло на людях. Случилось же совсем наоборот. Светлана Кузьминична как бы освободилась от чего-то, как бы нашла другую, настоящую опору. Она держалась значительно независимее, чем прежде, свободнее высказывала свои мысли, увереннее держалась как его заместитель. Может, все это искусно разыгрывалось, а может, она и в самом деле решила игнорировать переживания шефа, да и его самого, зная, что дурного он ей не сделает, напротив, будет теряться перед ее напористостью и настойчивостью.

Она плотно прикрыла за собой дверь, посмотрела на него строго, как человек, отважившийся на самые решительные действия, сказала без какого-либо вступления:

— Надо бороться.

— Надо, — сказал он, так как думал о другом. И сразу спохватился, поднял голову: — За что?

— Понятно, за что. Надо написать.

Дмитрию Ивановичу вдруг стало так тяжело, как будто по душе его проехал дорожный каток. Тяжело еще и потому, что Светлана Кузьминична восприняла только внешнюю сторону дела, ее не опечалила, не огорчила неудача в самой сущности поиска, в разрешении проблемы, — значит, выходило, никакой фотосинтез ее никогда не интересовал.

— Куда написать? — спросил он.

— Директору. В Президиум… Он, знаете… Я сама читала: в одной анкете пишет, что отец погиб, а в другой — умер. У него и в аспирантуре была история…

Дмитрий Иванович поморщился, терпко потер ладонью лоб.

— Какое это имеет отношение…

— То есть как это какое? — шагнула вперед Светлана Кузьминична. — Вы что же, Дмитрий Иванович, и в самом деле так наивны или прикидываетесь? Ему самому нужна лаборатория.

— Ну что вы… это же мерзко… — сказал Дмитрий Иванович и встал. Он избегал взглядом Хорол, он никогда не думал, что эта не хитрая, даже добрая женщина где-то в глубине души такая жестокая и беспощадная. Он снова ошибся…

— А вы не брезгуйте, — трезво и сурово сказала Хорол. — Вы не такой брезгливый. Где надо, вы умеете…

— Неправда… Как вам не стыдно… — вскипел Марченко.

И вдруг в лице СветланыКузьминичны что-то резко переменилось, по нему прошла судорога, она сделала над собой усилие, чтобы не выпустить того, что рванулось со дна души.

— Ну и… — в мыслях мелькнуло слово «подыхайте», но она нашла другое: — Погибайте, а я не хочу. Я… я отдала этому все, все. Вашей теории. Молодость…

— При чем тут молодость? — бессильно вымолвил он.

— Ну, не молодость. Но жизнь, нервы… А теперь…

Голос ее задрожал, огоньки в глазах погасли, и вся она обмякла, словно бы даже стала меньше ростом. Ему стало жаль ее. Она действительно вложила сюда все свои маленькие способности и большие надежды.

— Не нужно так… Бывает, люди теряют и больше. Да еще же ничего и не известно… — успокаивал он ее. О том же, что он вложил сюда все, подумал, когда Светлана Кузьминична уже ушла. А ушла она с тем же решительным видом, с каким и вошла в кабинет. Еще бросила на прощанье:

— Ну, вы как хотите, а я сдаваться не собираюсь. Надо поставить его на место. И мы поставим.

Дмитрий Иванович побарабанил пальцами по столу, несколько раз свернул и снова расправил ладонью большой синий лист бумаги с диаграммной сеткой. «Нужно поставить его на место, — вслед за Светланой Хорол невольно подумал он… — А кто знает, где его истинное место?.. Имеет ли право один человек ставить другого на «его» место? А может, и впрямь, это место — его, а мое — где-нибудь?»

И в то же время чувствовал, как что-то поднимается в нем, солидаризуясь с Хорол; он подумал, что не имеет права уступать себе. Все это выльется в распрю, а он этого не хотел. Не мог о таком и помыслить.

Он очень много вложил сюда, в лабораторию. Мыслей, усилий, надежд. Каждую, пусть мелкую неудачу воспринимал как укор себе самому. Ему хотелось, чтобы пламень поисков не угасал ни на миг, и он всеми способами поддерживал это горение. В лаборатории, да и во всем институте, была хорошо поставлена информация. Кроме того, он почти каждый день вызывал к себе то одного, то другого сотрудника, а то и нескольких сразу, они собирались в одной из комнат лаборатории или в тупичке коридора, где стояла скамейка и урна для окурков, курили, вели разговор. Кое-кому эти разговоры могли показаться болтовней, и только люди посвященные понимали, как много они значили. Чаще всего говорили о том, кто что прочитал о работах других научных учреждений, и каждый раз становилось яснее, что еще нужно прочитать, как провести то или иное исследование. Дмитрий Иванович сознательно насаждал эти беседы, здесь не боялись ошибиться, тут и его самого прерывали, и его варианты отбрасывали решительно. А он незаметно для других все это суммировал, проверял.

Что же касается успехов коллег из других институтов, то он воспринимал их ревниво. Скорее, это был страх: не отстают ли они, там ли, где надо, ведут поиск? Собственно, Марченко и рассматривал свою лабораторию как поисковую и направлял на это весь ее механизм. Незаметный и невидимый, так что кое-кому могло даже показаться, что его и не было. Это был не простой механизм. И состоял он не столько из приборов, утвержденных тем, авторефератов, сколько из этих вот разговоров, желаний, отношений, а в конечном итоге — из трудов, представленных на рассмотрение ученого совета. Дмитрий Иванович все время боялся, как бы этот механизм не устарел, боялся провинциализма, этого верчения на своем пятачке, когда горизонт сужается до того же самого пятачка, а тебе кажется, что ты куда-то идешь. Он учил своих товарищей посягать на самое большое — хотя бы мыслью, мечтой, ежедневно развенчивая притчу о синице в руке. Лучше, говорил он, один раз увидеть журавля, чем десять раз погладить синицу, да и, кроме того, глядя на журавля, мы глядим в небо, а поглаживая синицу, поглаживаем собственные ладони.

Это был его мир. И так же, как он не мог отказаться от самого себя, он не может отказаться от этого мира, допустить, чтобы в нем что-то нарушилось. Это было бы утратой. И не только для него. Для них всех. Что же касается самой проблемы, то он знал о ней почти все, что знали другие ученые во всех концах земного шара. Ну, может об отдельных участках не так полно. Собственно, каждый из них всю жизнь и работал на отдельном участке. Общая цепь превращений в зеленом листе (таком, казалось бы, простом на первый взгляд) чрезвычайно сложна. Немало отдельных этапов уже разгадано — что на что расщепляется и во что превращается, но воспроизвести общую цепь пока невозможно. Ряд звеньев, колец отсутствует.

Не семь, а сто замков висит на цепи. Он пытается отомкнуть первый. Постичь тайну первого накопления, найти первотолчок. Он догадывался, и его догадка подтверждалась многими опытами, что существует еще одно, неведомое кольцо.

Смешно сказать, ему, ученому, который исписал кипы бумаги цепями формул, однажды приснилась настоящая цепь — несколько блестящих серебряных колец, которые упали в реку, и он не мог разглядеть их в водовороте.

Разговор со Светланой Хорол выбил Дмитрия Ивановича из равновесия. Он больше не выходил из кабинета, сел к столу, но и читать не мог — болела голова. Головные боли — его наказание. Он переутомился давно, еще работая над докторской диссертацией, и с того времени его жизнь разделилась на две полосы — когда голова болела и когда не болела. Чаще она болела. К этому приводили сотни причин — перемена погоды, нервотрепка, переутомление, лишняя рюмка, дурной сон. За последние годы судьба редко бывала милостивой к нему и посылала чистый и сладкий сон; всю ночь угнетали странные видения и бред, то кто-то убивал его, то за кем-то гнался он, — записать, вышло бы сто томов Кафки. Ходил по врачам, выпил ведра всякой мерзости — тщетно. А хуже всего, что и признаться на работе в своих муках не мог: ну какой он руководитель, если не может за полдня прочитать тридцати страниц машинописного текста! И он сидел и читал. Ежедневно. И сегодня тоже. Пока его не оторвал телефонный звонок. Дмитрий Иванович поднял трубку. Его просил к себе Денис Сергеевич Чирков — секретарь партбюро института.

Когда Дмитрий Иванович зашел в кабинет Чиркова, там уже сидел директор института Павел Андреевич Корецкий. Едва он успел поздороваться, как дверь открылась снова и через порог широко переступил Борозна. Он прищурил глаза, повел плечом — хотел поздороваться со всеми за руку, а потом кивнул и сел у приставного столика. Дмитрий Иванович сел в стороне, у стены. Пожалуй, и ему и Борозне в одно мгновение стало понятно, для чего их позвал Чирков. Денис Сергеевич Чирков — лет на пять моложе Марченко научный работник — впервые избран на должность секретаря парткома: было видно, что он не обвыкся еще за этим небольшим, застланным зеленым сукном столом и что предстоящий разговор ему неприятен. Да он этого и не скрывал. Провел ладонью по худощавому, землистого цвета лицу так, словно бы утирался или снимал невидимую паутину, сказал:

— Я даже не знаю, с чего начать. Дело такое сложное…

— Мне очень неприятно, что такое случилось, — с присущей ему прямотой, порой граничащей с невежливостью, даже с грубостью, прервал секретаря парткома Борозна. — Я готов принести Дмитрию Ивановичу самые искренние извинения. И тут, и публично…

— А, что там теперь все ваши извинения, — с досадой кинул на зеленое сукно карандаш Чирков. — Если бы ими можно было хоть чем-то помочь. Какой только дьявол дергал вас за язык? Ну почему вы не пришли к Дмитрию Ивановичу? Или хотя бы к Павлу Андреевичу…

— Я все понимаю, — темнея лицом, сказал Борозна. — И не могу ничего объяснить. Я не хотел зла Дмитрию Ивановичу… С того дня, как пришел в его отдел, я мозговал над проблемой предшественника АТФ. А потом прочитал статью и высказал свои мысли.

— Вы не имели права высказывать свои мысли.

— Не имею пр-р-ава? — повернул в его сторону голову Борозна, и это твердое «р» прозвучало как вызов.

Никто, конечно, не знал, да и трудно было догадаться, что уверенный в себе чернобородый доктор, который четко чеканил слова, до двенадцати лет не выговаривал этой коварной для многих буквы и что этот нажим на нее означал наивысшую степень его взволнованности. И поэтому Павел Андреевич ответил с несвойственным ему административным нажимом:

— Да, не имеете права. Потому что вы один, а там — целый коллектив. Не только наука, но и отношения, атмосфера — жизнь. Миновали времена, когда один ученый мог категорично высказываться о работе другого. — Корецкий говорил известные всем истины, но говорил их так, что они и впрямь приобретали какой-то особый, большой смысл. — В те времена и работал одиночка. Архимед, Коперник, кто там еще, Герострат, миссис Фуллер. Бросила в Миссисипи несколько веточек речного гиацинта — и вся Америка воюет с ними и по сей день. Строили библиотеку тысячи людей, а сжег один…

— Ну, знаете, — по-настоящему возмутился Борозна. — Ваши аналогии…

Он чувствовал вину перед Марченко. Эта вина как бы приуменьшила что-то в нем самом, что-то в нем словно бы обесценилось. Он был готов признать свою вину в любом месте и в любой форме, но брошенное в лицо оскорбление рассердило его. Он, пожалуй, сказал бы директору что-то острое, но это заметил Чирков и вмешался в разговор.

— Аналогии, пожалуй, несоответственны, — сказал он, — но у вас действительно вышло как-то… как удар с тыла. Я, по правде сказать, не знаю, что тут делать, какое найти решение. Может, предложите что-нибудь вы? — глянул он на Марченко.

Светло-карие глаза Дмитрия Ивановича смотрели куда-то далеко, за пределы этого кабинета. Так, по крайней мере, показалось Чиркову. Однако Дмитрий Иванович тряхнул головой, сказал сухо и разумно:

— Никто тут ничего не предложит. Да и что можно предложить? Просто мы ускорим проверку. Она и покажет все.

Этими словами он как бы снимал ответственность и с Чиркова и с Корецкого. Они оба облегченно вздохнули, однако Чирков заметил:

— А не повредите себе поспешностью?

Дмитрий Иванович пожал плечами, что должно было означать: может, и поврежу, а что остается делать? Разве можно работать дальше по-старому?

— Только не поддавайтесь упадочническим настроениям, — сказал ему на прощанье Чирков. — Этой полосе неудач. Мы с Павлом Андреевичем вам поможем.

— Я более чем уверен, что мне удастся хоть одной ноздрей вдохнуть тот фимиам, который будут воскурять вам, — мягко улыбнулся со своего места Корецкий. И не было в этой улыбке иронии, разве что одна капелька, — и то по поводу фимиама, а не работы Дмитрия Ивановича.

Эта шутка, а особенно слова Чиркова откликнулись в душе Дмитрия Ивановича теплым эхом, на некоторое время приглушив боль и раздражение. Он пошел, оставив всех в кабинете секретаря.

Вернувшись в отдел, на третий этаж, Дмитрий Иванович позвал к себе Светлану Хорол, Нелю, Вадима и Юлия — группу, с которой работал лично, которой поручил проверку, и попросил, чтобы они ускорили работу. Сразу же написал заявку на радиоактивный 32P и еще одну — с просьбой, чтобы к ним в группу дали кого-нибудь из группы изотопов.

Было только начало июня, а солнце припекало, как в зените лета. Днем стояла знойная духота, вечерами над городом блуждали грозы, сбрасывали за Дарницей тяжелые колоды, и они громыхали так, что эхо катилось над Днепром. Гроза собиралась и сегодня, и Дмитрий Иванович, который почти всегда домой ходил пешком, сел в троллейбус. Духота тут была еще больше, но ему уступили место говорливые хлопцы — похоже, студенты-первокурсники.

«Ох, уже начали уступать место». Он сел у окна, смотрел, как спешат домой прохожие, как над крышами, над парками тяжело снуют медные тучи, как угрожает близким дождем синяя молния. Он любил предгрозья. Когда все как бы прячется само от себя, боится небесного бунта и ждет его. Когда темнеют крыши домов, когда прячутся птицы, а деревья стоят полные жизни, хоть и безмолвные. Но сегодня он воспринимал грозу только краешком сознания. А думал о состоявшемся разговоре и о том, как у него сложится с работой дальше. Конечно, надо было бы не думать об этом. «Не поддаваться упадочническим настроениям», — как сказал Чирков. И это так. Действительно, нужно стараться как можно меньше думать о плохом. Появится дурная мысль — оборвать ее. Не развивать. Ведь, к сожалению, саморазвиваясь, мысль приходит к худшему, чем может быть в действительности. Она идет логично, учитывает все мелочи («развивается»), которые большинство людей не принимают во внимание, которые чаще всего отпадают сами по себе. Чрезмерное самоуглубление ведет к разрушению души. Напротив, надо творить себя, искать себя. Однако он этого не умел.

Он сидел и думал, что, пожалуй, обидно и глубоко ошибся, согласившись на руководство отделом, что ему трудно вести отдел и связывать воедино столько проблем, стремлений, характеров. Когда его назначали, он был значительно моложе, тогда его вело честолюбие, оно руководило всеми его поступками и помыслами. И тогда конечно же так рассуждать он не мог. Собственно, по-иному начал мыслить совсем недавно. Раньше все время куда-то порывался, куда-то спешил. Еще одна статья о нем в газете, еще одна собственная публикация, а впереди ведь еще звание академика, а может, и должность патрона своей отрасли… И только недавно он стал понимать, что не очень этого хочет. Ни академика, ни патрона; когда впервые понял это — даже немного испугался. «Неужели, — подумал, — это наивысшая точка, какой достигли мои желания, мое сердце. А дальше — спуск… вниз. Ну, еще одна публикация, еще одна статья. Да хоть новейшим Эйнштейном объявят завтра, ну и что из этого?»

Вместе с этим он понимал, что ничего другого нет и быть не может. Иного просто не дала природа. Он и дальше будет умножать публикации и, может, продвигаться вперед («В меру своих скромных сил» — это уже ирония), но это вряд ли будет вызываемо желанием, тем страстным желанием, каким он когда-то жил. Наверное, это все означало «звонок», близкий конец; пожалуй, это и было законом того предконца жизни, что гасил порывы и желания. «И все-таки не ею, не наивысшей точкой живет человек, — подумалось ему. — Он живет укладыванием тех кирпичиков, созерцанием, преимущественно в изумлении от того, что возвел своим умом и своими руками, живет работой. Работа держит нас на свете. Я сам умру, а ее оставлю своим детям».

Рядом с Дмитрием Ивановичем разговаривали студенты-первокурсники, те, которые уступили ему место. Они разговаривали громко, умышленно громко, чтобы обратить на себя внимание окружающих, — пылко и горячо. И Дмитрий Иванович невольно прислушался.

— Гегель говорил: тезис, антитезис, синтез, — стучал по коричневому портфелю пальцами чернявый парнишка с крючковатым носом.

— Ну и что? — встряхивал русым, падавшим на глаза чубом другой. — Он просто развил постулат Аристотеля…

Дмитрий Иванович улыбнулся. Настроение этих ребят, их горячность и порыв решительно контрастировали с тем, о чем он думал сейчас. А еще улыбнулся тому, что вспомнил, как сам когда-то вот так же дискутировал о Канте, Гегеле, Фейербахе.

Он жил тогда в одной комнате с тремя студентами философского факультета, или, как они себя называли, философами. Они все тогда чувствовали себя наравне с Кантом, Гегелем, Фейербахом. Ныне один из них работает директором школы под Сумами, завел кабанчика, построил дом, другой заведует культотделом при райисполкоме, третий — доктор философии, пишет статьи об интуиции и научном предвидении.

«Милые мальчики, — внезапно растроганно подумал он, — знаете ли вы, какая это горькая вещь наука? И все же спорьте, дерзайте, кто-то из вас тоже будет откармливать кабанчика, а кто-то, может, откроет новую теорию относительности.

И хоть Гегель писал, что, сколько бы юноша в свое время ни конфликтовал, сколько бы его ни бросало из стороны в сторону, он в конце концов получает свою девушку и какую-то службу, женится и становится таким же филистером, как и все другие, — вы не вчитывайтесь в эти строки и не принимайте их сердцем, из них не построишь солнечной светлицы жизни. Учитесь у других учителей, которые говорят, что человеческая жизнь — это величайшее богатство, что ее надо прожить в горении, борьбе, кипении, творчестве».

Дмитрий Иванович вышел из троллейбуса в двух кварталах от своего дома. Тучи немного развеяло, — он и сошел потому, что их развеяло, — вдоль улицы хлестал тугой, как лоза, ветер. Он развеивал духоту и нагонял снизу, от Днепра, свежего, озонированного воздуха, и Дмитрий Иванович жадно глотал его, подставив лицо под тугие встречные струи. В покрашенной зеленой краской палатке напротив овощного магазина продавали апельсины, и он стал в очередь. Собственно, не продавали, а допродавали, продавщица, очевидно, тоже спряталась от грозы, а теперь, увидев, что ее нет, решила не оставлять себе работы на завтра. Апельсинов было всего два ящика, Дмитрий Иванович, единственный из мужчин в очереди, помог принести их из подсобки, за это девушка взвесила ему без очереди. Бодрый, неся в отворотах плаща запах дождя и ветра, он вошел в квартиру. И сразу же его моторное настроение угасло. В гостиной бушевала ссора. Именно ссора, а не поучения, отчитыванье, воспитательные нотации. Ирина Михайловна уже давно ссорилась с Андреем на равных, сын говорил матери слова покруче, чем она ему, и донимал ее сильнее. Он даже сейчас — а речь шла о его вчерашнем проступке — огрызался сердито, то кричал, и тогда голос его взлетал до визга, то многозначительно бросал какое-нибудь словцо и замолкал. В том визге, в том многозначительном угрожающем молчании Дмитрий Иванович, который в это время и сам был как большая чуткая мембрана, уловил знакомые нотки. Это было так неожиданно, так неприятно и мучительно, как бывает, когда ненароком придавишь осу, залезшую тебе за воротник, или прикоснешься к раскаленному железу. Он уловил, что Андрей не отдается весь на волю чувства, а то натягивает их, то отпускает, подобно тому как натягивает и отпускает вожжи умелый наездник. Отпустив, распаляется, летит неистово (а вожжи все же в руках) и тем пугает всех, и себя тоже. Это была скверная игра. Дмитрию Ивановичу снова стало невыразимо стыдно и тоскливо, даже что-то сжало грудь. Да, он сам был немного игроком, и знал это и прежде, стыдился этого в себе и не избавился от этого окончательно. Он играл перед соседями, перед женой, перед самим собой. Перед соседями — когда вместе смотрели футбол или хоккей. Тогда он жестикулировал, восклицал, подпрыгивал, — нет, он в самом деле был возбужден, но не в такой степени, ему было приятно входить в раж, строить из себя неистового, безудержного человека. Он играл иногда перед Ириной. Особенно раньше, в молодые годы. Доведенный до бешенства (а Ирина умела довести, умеет и сейчас), выходил на улицу, но с таким видом, что это могло означать и нечто большее.

Правда, на житейской орбите он был просто сильным. Неудачи он переживал мучительно, он паниковал даже из-за пустяков, но не убегал, не прятался, он тогда становился собранным, что-то в нем туго натягивалось, дрожало и спрессовывалось, и он горячо, настойчиво и упорно карабкался вперед. Отдавал той борьбе все свои силы, всю энергию и все же одолевал важный рубеж. Надо сказать, что и на ту, первую стежку попадал со временем все реже; хоть и медленно, нелегко, но все же отвоевывал себя у себя.

А вот у сына было только нытье, паникерство, игра и не было уменья собраться с силами, бороться, достигать. Андрей мог после первой мелкой неудачи повернуться спиной к тому, о чем мечтал целый год. Конечно, своих маленьких выгод в семье и он умел добиваться. Вырвать то, что нужно, зубами, выкричать или стащить тишком. И это страшно беспокоило и раздражало отца. Он и сейчас чувствовал раздражение и, полыхая гневом, не раздевшись, в мокрых туфлях, плаще и берете вошел в гостиную.

— …Вытянулся до потолка, патлы отпустил до плеч, а под патлами — грязи на палец, — крыла уже, видимо, последними и отнюдь не лучшими аргументами Ирина Михайловна.

Она увидела мужа и решительно пошла в наступление, зная, что найдет в нем поддержку, что при отце Андрей не решится на грубость. Но сегодня произошло иначе. В глазах Андрея вспыхнула злоба, он смерил мать уничтожающим взглядом и сказал:

— У меня грязь на шее, а у тебя, у твоей жены, — повернулся Андрей к отцу, — в душе.

Дмитрий Иванович дернулся, как от удара. Его до предела удивили и даже испугали слова Андрея, и больше всего эти — «у твоей жены». Он так растерялся, что ничего не сказал и стал молча раздеваться. Уже в кабинете подумал: надо было решительно подойти и потребовать, чтобы Андрей объяснил, что хотел этим сказать. Но ему было страшно спрашивать. Лучше, пожалуй, не знать. Да и Андрей не так уж глуп, он отделается какими-нибудь словами, какой-нибудь умышленной ложью, из которой будет выглядывать насмешка, и он ее не станет скрывать. Это он умеет. Больше, наверное, не умеет ничего, это правда, не умеет даже толком вымыть шею, а ковырнуть словом, присластить горькое сладким, и присластить так, что тот, кто попробует сладкого, непременно ощутит горькое, — на это он мастак. Будто прошел специальную выучку.

Дмитрий Иванович не мог оставить безнаказанным вчерашний поступок сына. Должен же он с ним поговорить, обратиться к его совести, к здравому смыслу. Должен знать, что это за сомнительные типы вели его домой, кто кого поил и на чьи деньги. Но когда он вошел в гостиную, сын уже сидел у телевизора. На экране мелькали титры второй серии нового немецкого многосерийного детектива об убийстве и ограблении кассы. Дмитрий Иванович подумал, что когда насмотришься таких фильмов, то начнет казаться, будто человечество сплошь готовит себя или в убийцы, или в сыщики.

Чтобы начать разговор, нужно было выключить телевизор. А это значило бы окончательно вывести Андрея из себя, в этом случае он замкнется, замурует все подступы, по которым до его души могло бы долететь хоть какое-нибудь слово, ощетинится, загорится злобой. Разговор пришлось перенести на другое время.

Дмитрий Иванович постоял минуту, посмотрел, как из замаскированной полицейской машины, приятно улыбаясь, следит за неизвестным прохожим кумир нынешней зарубежной молодежи — инспектор уголовного розыска, и пошел в свой кабинет. Сел на диван, зажал руки между коленями. Он не мог успокоиться. Не мог остановить слов, которые рождались как бы сами по себе. «Что он сейчас думает? Кто он? Что он, мой сын? Он такой, как я? То есть… Ага, мне не хочется, чтобы он был таким, как я. Хочется, чтобы стал лучшим».

О чем он все же думает? Может, он слишком утонченная натура? Амбиция, мечты… А тут — киевские будни? Нет, на это не похоже. Хоть этого и хочется. Кому из родителей собственные дети не видятся гениями? Обычный мальчишка. Ему бы какое-нибудь направление. Найти бы к нему подход.

Или он ничего не думает? Следит за успехами детектива, и этого ему достаточно?

Как все, казалось бы, просто. Вот он, рядом, мой сын. Сесть бы плечом к плечу: «Сынок, кто ты? О чем думаешь? Какой ты? Что ты думаешь обо мне?» Но из этого ничего не выйдет. О таком не говорят. То есть мы никогда о таком не говорили и уже никогда не сможем так просто найти общий язык.

Так думал Дмитрий Иванович, сидя в кабинете и слушая бормотание телевизора за стеной. Мысленно произносил слова: «Сынок, давай поговорим серьезно, расскажи о себе», — хотя видел, что сейчас они мало чего стоят. Марченко не знал, что ему делать. А делать что-то было надо.


На следующий день Дмитрий Иванович на работу не вышел. Заведующий отделом, он мог себе изредка такое разрешать, и ему никто не поставит в упрек и не отважится спросить, где был. Может, работал в библиотеке, а может, и просто ходил по городу — думал. Конечно, Марченко к сам не давал себе поблажки, старался быть примером другим — любил быть примером, но и домашний кабинет с некоторого времени начал его манить все сильнее. Это была сложная цепь: с одной стороны, он чувствовал себя бодро в институтском водовороте, там его мысль взблескивала, как острая сабля, а с другой — любил острить ту саблю наедине. Может, все это шло от того, что он уже взял от людей все, что мог, чистый пергамент памяти был заполнен иероглифами, места осталось немного, и он невольно экономил его для самого важного. А может, здесь примешивалось и то, что дружба — это выплеск энергии, эмоций, это костер, который тоже немного пригас. В этот день он ничего не делал — читал «Анну Каренину», перечитывал в третий или четвертый раз; он словно бы искал в чужой драме какого-то успокоения. Развернул на середине, да уже и не откладывал. Чужая, уже мучительно пережитая когда-то драма уводила в сторону, не давала сосредоточиться на том, на чем и не надо было сосредоточиваться.

Он явился на работу лишь в понедельник во втором часу. И только вошел в кабинет, как ему сказали, что его уже несколько раз спрашивала секретарь директора. Марченко пошел вниз.

Павел Андреевич заговорил с ним не сразу, еще некоторое время подписывал бумаги, что-то отмечал в календаре, потом вызывал секретаршу и попросил куда-то позвонить и только после этого обратился к нему. Спросил о здоровье. Толковал о том о сем: о вчерашнем футбольном матче, о поврежденной бурей теплице, — а Дмитрий Иванович сидел и думал, что должна означать эта директорова уклончивость и этот разговор. За долгие годы общего труда он изучил Корецкого достаточно и теперь почти не сомневался, что тот вызвал его не к добру. Но спросить прямо и сократить этот марш до рубежа атаки не решался. Напротив, поддакивал, даже посмеивался вместе с ним, когда Корецкий рассказывал, как его напугал в эту ночь звонок в дверь. «Позвонит, я пойду к двери, спрошу — кто, а там молчат. И так раз десять. Я позвонил по телефону соседям, одним и другим, но никто не отважился выйти. И тогда мой старший внук Алешка, ему десять лет, — я и не заметил, как он подкрался, — схватил швабру и выскочил за дверь. А там никого нет. Просто замкнуло контакт».

Дмитрий Иванович слушал, улыбался, но, поймав себя на том, что улыбается почти угодливо, чтобы понравиться своему собеседнику, нахмурился и, все-таки внутренне сжимаясь, спросил:

— Павел Андреевич, зачем вы меня вызвали? Еще какая-то неприятность?

— Да… Не то чтобы неприятность. Хотя и приятного мало, — смутился Корецкий. — Тут пришло письмо. Без подписи. То есть анонимное… Написал кто-то из вашего отдела. Но я… не придаю ему никакого значения. Отдаю его вам в руки, чтобы просто в чем-то предостеречь вас, — не смог в конце удержаться от великодушного жеста и с этим протянул разрезанный с одной стороны конверт.

У Дмитрия Ивановича хватило выдержки не читать письмо при директоре. Он сухо поблагодарил, спрятал его в карман и пошел к себе.

Начиналось письмо, как и все анонимные письма, ссылкой на высокую справедливость и уверениями в бескорыстии анонима, а также в том, что он никого не боится, просто не хочет поднимать в отделе бучу, начинать войну, но, мол, и не имеет права спокойно наблюдать, как выбрасывают на ветер государственные деньги, как вот уже несколько лет водит по чащам путаными стежками, которые не имеют конца и никогда никуда не приведут, несколько десятков научных сотрудников Дмитрий Иванович Марченко, а сам он тем временем незаметно собирает цветочки в свой научный букет, и прочее, и тому подобное. А в конце осторожно намекалось, что в отделе есть другой человек, который мог бы повести работу широким фронтом, направив ее в правильную сторону — деловую, общественно полезную.

Дмитрий Иванович читал, и у него темнело в глазах. Особенно разнервничался, когда читал строки, в которых намекалось на его отношения со своим заместителем Светланой Хорол, о их поездке «на природу», о его грубом поведении в семье, в которой, мол, он уже давно фактически не живет, не порывая окончательно с женой лишь с целью маскировки. Это место он воспринял не просто как клевету, попытку облить грязью, а как нечто большее, ведь оно решительно искажало его отношения в семье, вечную его преданность ей и мучительное переживание того, в чем он действительно невольно провинился перед нею. Там дрожал, пульсировал, ныл целый клубок тончайших кровеносных сосудиков, из которых он боялся зацепить хотя бы один, а кто-то грубо, безжалостно и жестоко сек по ним ножом.

Первым его порывом было — куда-то бежать, схватить кого-то за грудки, трясти, убеждать, доказывать. Но это намерение сразу же угасло, как угасает зажатое со всех сторон срубом эхо в колодце. Куда он побежит? Кого схватит за грудки?

И тут мысли невольно заметались в поисках автора письма. Дмитрий Иванович плохо разбирался в почерках. Да и, кроме всего, почерк был изменен. Но эти слова о чащах… Он уже их от кого-то слыхал. И развитие контраргументов против его, Марченко, теории вспомогательного накопления при фотосинтезе. И намек на другого руководителя… Среди его подчиненных, его коллег на эту роль мог претендовать лишь один человек. Неужели это он?.. Не может быть… А почему не может быть? Откуда ты знаешь?.. Ты что, лазил в его душу с измерительной линейкой? Уже не мальчик, знаешь — того, что в душе гнездится, не измеришь никаким прибором. Порой человек и сам не знает, что там у него. Движется от деления к делению и не замечает, как очутился за красной чертой. Вот он видит что-то и прикидывается, будто бы не видит, говорит себе: пока не вижу. Он говорит себе, что не стоит видеть. Он говорит себе, что он не может ничего сделать. Вот уже и заключен договор с совестью. И человек говорит себе: лаборатория несколько лет работает неведомо над чем. Она без конца блуждает в дебрях. Они тратят зря государственные средства. Их умышленно водит кривыми стежками заведующий и на том еще и зарабатывает себе научный авторитет. Бросить несколько кирпичин в спину такого заведующего — это только на пользу дела!

Шкала лицемерия — о, она очень подвижна! Откровенные негодяи, те, что видят дурное и не отворачиваются от него, а то еще и говорят: так и надо, — случаются не часто. Больше негодяев скрытых, тех, которые заключают с собственной совестью выгодный для себя договор.

Дмитрий Иванович чувствовал, как в нем все сильнее и сильнее поднимается злость против того человека. Но он вовремя остановил себя. Он знал, как далеко может завести это чувство. Оно заслонит все — принципы, работу, заберет энергию, мысль, бросит его в мелочи, в грязь. Всегда он думал о себе, что он справедлив. И именно это чаще всего удерживало его от подлости, от мести («Если я это сделаю, то какой же я порядочный?»). Он сознательно культивировал это в себе: считал, что так должен делать каждый. Правда, когда его кусали, он тоже шел напрямик и бил. Считал, что имеет на это право. И наверное, это было справедливо. Но сейчас он такого права не имел. Во-первых, он все-таки не знал, кто написал анонимку. И не мог разводить междоусобицу в столь ответственное время.

И уже без злости, а холодно и брезгливо разорвал в клочки анонимное письмо, завернул его в чистую бумагу, смял и бросил в корзину. Анонимное письмо перестало существовать. Но оно оставалось в нем. Чтобы закрыть его, чтобы рассчитаться с ним, Дмитрий Иванович должен был с кем-нибудь поговорить. Это была слабость его натуры. Он ее знал, боролся с нею… И почти всегда проигрывал. Сколько раз корил себя за это. Помолчи. Не рассказывай никому. А внутри что-то бродит, — кажется, слова вытекут сами… И он не удержится, кому-то да скажет. Не все и не до конца, — он все же не был болтуном и тем более сплетником, но крепко замуровывать в себе тайны тоже не умел. Однако хорошо понимал, что вот о такой тайне, как анонимка, он может поговорить только с самым искренним другом. А также посоветоваться еще раз и уже вдвоем пройти по тому полю, которое засевал несколько лет. Поразмыслить. Выговориться и хоть немного облегчить душу.

И он поехал к нему.

Михаил валялся на кушетке с польским детективом в руках. Он и работает преимущественно лежа — читает, правит корректуру и даже пишет научные статьи. Михаил Игнатьевич — человек тонкий и наблюдательный, он сразу заметил, что у Марченко что-то стряслось. Хотя тот, казалось, ничем не проявил этого. Он молча откинул крышку торшера-бара, налил большую пузатую рюмку старки, шлепая тапочками, сбегал на кухню, принес хлеба и нарезанного тоненькими кусочками замерзшего сала.

— Извини, я хозяйничаю сам, — сказал он.

— Да что ты… Мне совсем не хочется есть.

Но, выпив рюмку, себе на удивление с таким аппетитом умял хлеб и сало, что Михаилу Игнатьевичу пришлось сбегать на кухню еще раз. Михаил и сам немного выпил за компанию. «Я свою норму выполнил» — его постоянная отговорка. Он и впрямь не доверял себе, боялся сорваться. Он не умел себя сдерживать — не умел и не хотел, и когда катился, то уж под самую гору. Так было когда-то, когда он ничего не имел, теперь бы не покатился, по крайней мере с высокой горы, с маленьких холмиков еще мог, но заверял всех, что может загреметь и с самой высокой. И все ходили вокруг него, оберегали Визира, это была игра, в которой и Марченко охотно бросал фишки. Михаил поставил на стол рюмку, подмигнул хитро и значительно:

— Что, опять твой Борозна откопал какой-то журнал?

Дмитрий Иванович покачал головой, прожевывая хлеб.

— Откопает. Непременно откопает. Не французский, так целебесский. Из пятого пальца Целебеса. Того, что подгибается под четвертый, большой. Я эту породу знаю. Он из тех, что лбом пробивают стену и пролезают в пролом. Ну, ты, конечно, либерал. Ты не потянешь его назад за штаны. Или потянешь, когда уже будет поздно. Штаны останутся в твоих руках, а он голым проскочит сквозь стену. И оттуда швырнет в тебя кирпичом.

Михаил Игнатьевич усмехнулся и подмигнул снова. Он давно заметил по глазам Дмитрия Ивановича, что тому такие разговоры нравятся. Правда, Марченко в том никогда не признавался. Наоборот, сам говорил о Борозне только хорошее. Но намеки Визира принимал, не столько намеки, сколько информацию, которую Михаил Игнатьевич подавал о нем (Борозна начинал работать в одном институте с Визиром, оттуда он его и знал). Михаил говорил осторожно, как бы между прочим; если бы он стал говорить что-нибудь несправедливое, Марченко непременно остановил бы его. Сегодня Визир и впрямь повел разговор в таком ключе, и у Дмитрия Ивановича словно бы пелена спала с глаз, он сразу увидел себя как бы со стороны, глазами постороннего, и у него мерзко стало на душе. А еще он удивился такому совпадению — Михаил откровенно нападал на Борозну именно после того, как Дмитрий Иванович заподозрил его в величайшей подлости. Однако теперь ему не захотелось высказывать своего подозрения.

— Борозна тут ни при чем, — закурил Марченко сигарету. — Но дожил я до чего-то отвратительного. Кто-то написал на меня анонимку.

И он рассказал все Визиру.

— «Человек — добр. Надо говорить — он добр. Если мы все закричим — он зверь, что из этого выйдет!»

Эти слова Дмитрий Иванович сказал как-то Визиру, и теперь тот цитировал их, подтрунивая.

— Если бы хоть раз показал когти, если бы знали, что в тебе живет зверь, черта лысого отважились бы подкапываться. Скажу тебе правду: распустил ты свою братию. И не возражай — распустил. А людям нужны шоры. Они уважают только тех, кого боятся.

— Ложь, — не сдержался Марченко.

— Почему ложь? Ну, уважают и умных. Но так, скептически уважают. Не до конца.

Михаил Игнатьевич говорил свысока и действительно чувствовал свое превосходство по отношению к Дмитрию Ивановичу. А еще он чувствовал, что перерос его. Теперь он если и подлаживался под него, то только по привычке. Догнал, сравнялся, потом и перерос его. Однако продолжал, почти подсознательно, оглядываться на него. Марченко был для него как бы стимулом, или, говоря на языке химиков, катализатором. Когда-то, поначалу, Дмитрий Иванович просто тянул его за собой, Визир и до сих пор помнит, как тот не однажды разбивал его. Убедительно, аргументированно. Он спорил, подкреплял свои доводы крепкими словами, но понимал, что проигрывает позорно. С того времени в его душе оставались мучительные зазубрины, о которые он не раз ранился мыслью. Впоследствии же каждая солидная аргументация Дмитрия Ивановича вызывала в нем досаду, только он не сознавался себе в этом. И его начали раздражать успехи Дмитрия Ивановича. Уже хотя бы потому, что у него, Визира, было больше оснований их одержать: умел, где надо, пригнуться, а где надо — перескочить, свободнее держался среди людей, лучше ориентировался.

Сейчас, слушая Марченко, разговаривая с ним, он почувствовал, что радуется неудаче товарища. В то же время думал, что это мелко, даже подло, и все же радовался. Теперь он его будет громить, громить ему же на пользу, а чтобы наука пошла впрок, будет утешать, сочувствовать и… подниматься над ним. В какое-то мгновение в его голове сверкнуло страшное прозрение, а может, подозрение: все ли люди на свете таковы? Он устыдился и даже сбился на слове, — он видел, как это мелко, низко, разум же фиксировал, что его душа принимает и то и это. Тогда выходит, что такова ее истинная сущность? Глупости. Бред. Каждый живет как умеет, он не сделал ничего дурного Дмитрию и не собирается делать. Напротив, учит его, как нужно жить на свете. Развеивает его иллюзии. Ведь он знал Дмитрия хорошо. Пусть они не выворачивали себя друг перед другом до конца, но были достаточно искренни и правдивы, они и познакомились в такое время, когда эта искренность спасла его, когда им не для чего было обманывать друг друга, когда… они не могли друг другу завидовать. Потому что Дмитрий Иванович был слишком высоко, а он слишком низко. Тогда он слушал его, заглядывая в рот. И не говорил ему всего, что хотелось сказать. А теперь скажет.

— Ты не умеешь себя поставить. Ты заискиваешь перед подчиненными. И думаешь, что так можно руководить. Люди… они не умеют стоять рядом. Они или на твоих плечах, или у твоих ног.

— Есть и такая порода, — сказал Дмитрий Иванович. — Сидя на плечах, они могут дальше видеть. Ползая по земле, лучше видят харч. Но не все же такие.

— Ну, не все…

— Я руководствовался иным, — не соглашаясь и не возражая, сказал Марченко. — Тем более что работаю среди людей культурных, которые… ну, пусть это и громко, стоят на переднем рубеже цивилизации.

— Вот то-то и беда, что они стоят на переднем рубеже цивилизации. Все умеют, все знают, ко всему приспособились. И ко лжи также. Солжет и глазом не моргнет. А уж так тонко…

— Ну, ты наговариваешь на всех нас, — возмутился Марченко. — Человечество выработало такие высокие категории, которые… против которых слишком мало все то, что ты говоришь.

— Какие же это такие категории? — скептически усмехнулся Михаил Игнатьевич.

— Ну, хотя бы народная мораль.

— А что оно такое, народная мораль? — уже откровенно насмехался Визир. — Это то, что думает Гапка?

— Ты почти угадал. И угадал вдвойне. Мою мать зовут Гапкой. Горпиной.

— Прости.

— Не в том суть. Она никогда не солгала ни мне, ни отцу, то есть мужу своему, — никому.

— А Борозна и глазом не моргнет — соврет. И Хорол. И Бабенко. А они разве не народ? Так что ты бьешь сам себя. И я, когда придется туго… тоже, тоже…

— Не надо… — сказал Дмитрий Иванович, и на мгновение они устыдились оба. Дмитрий Иванович — того, что прежде, раскрываясь друг перед другом, они признавались, что не способны на большие жертвы в буднях, что не выстояли бы под давлением обстоятельств, словно бы даже кичились этим, не этим, а искренностью и откровенностью, — но все то было не совсем по-настоящему, а это — по-настоящему. И ему казалось, что теперь говорить такое они не имеют права. А Михаил Игнатьевич устыдился, потому что знал, что не солгал именно на этот раз, что он уже давно делает и живет так, как сказал только что. Что так выгодно жить, что так легче жить, а все то… о чем они сейчас говорят, для патетических заявлений да еще для литературы. Но перед Марченко ему стыдно, стыдно последний раз в жизни.

— Думаю, не солжет… хоть не просто это и для Борозны, — поднял голову Дмитрий Иванович.

— Э, брат, ты все же прикидываешься оптимистом, — Михаил накинул на плечи рубашку и стал застегивать пуговицы.

— Но я знаю наверное, — в сердцах сказал Дмитрий Иванович, — что работаю с людьми честными, преданными науке.

— Ну, все равно. Ты отождествляешь эту свою мораль с техническими открытиями, которые движут вперед так называемый прогресс, но не человека. А этот прогресс приучает человека думать по-машинному, корыстно. Мы можем и забыть что-нибудь друг о друге, что-то простить, а машина — нет. У нее в программе корысть. Постепенно мы и сами начинаем мыслить по-машинному. — Он произнес это так, словно бы самооправдывался, словно бы пытался переложить свои заботы с себя на кого-то.

Дмитрий Иванович ходил по комнате, слушал товарища, который говорил с уверенностью и убедительностью, и невольно сопоставлял теперешнего Михаила с прежним. Наверное, думал он, все это было в Михаиле и прежде. Только теперь оно как бы высвободилось, пошло в рост, вычитанные из журналов истины он повернул в другую сторону и провозглашал как свои собственные.

Дмитрий Иванович как будто впервые прошелся взглядом по кабинету — и отметил, что и кабинет пришел в согласие с этим новым Михаилом. На полу лежал толстенный, в два пальца, ворсистый ковер, слева и справа вдоль стен — тяжелые шкафы, а в них солидные фолианты, тяжелая серебряная люстра, могучие дубы на картине, висевшей над кушеткой; только причудливые позолоченные крылья, легкомысленный черт с люлькой да еще разве детективы, разбросанные повсюду, напоминали о прежнем Михаиле.

И вдруг, неизвестно почему, ему припомнилась недавняя болезнь, то есть подозрение на нее, и тоска, которая пришла с этим. Михаил, хотя он тогда рассказал ему все, не навестил его ни разу. Он только звонил по телефону, да и то больше Ирине: «Ну, как он там? Ладно, ладно, не буду его беспокоить».

«А что, — подумал только теперь Дмитрий Иванович, — если эта большая заботливость была заботливостью о себе самом, которому тяжело смотреть на обреченного друга?.. Жаль себя, и не о чем с больным разговаривать». В это мгновение ему пришло в голову, да и то не до конца пришло, а только черной тенью мелькнуло в недрах сознания такое, что его удивило, поразило и испугало. Ему почему-то подумалось, что, умри он, Михаил, пожалуй, и не пришел бы на похороны. Не потому, что он такой уж плохой или не любит его. А просто такая уж у него выработалась психология. Верно, сказал бы себе: «Ему я уже ничем помочь не могу… А я сам болен».

— Вот ты говоришь, нравственность, ум… — почесывал живот Визир.

Марченко заметил: хотя у Михаила и брюшко, а конституция у него такая, что выглядит мальчишкой.

— Научные достижения… Космос. Газеты, радио, телевидение — все будто бы за нравственность. А можешь ты утверждать, что она выросла? Можешь сказать, что углубленный научный поиск делает глубже и ее? Вот изобрел человек атомнуюбомбу. Колебался, мучился, а все же изобрел. Иной и колебаться не будет. И вообще само изобретение становится уже как бы и не подвластным никому и ничему. А вот то, что сжигаем кислород, какой ты, спасибо тебе (маленькая ирония), хочешь нам вернуть…

…Михаил оседлал своего конька. Он любил говорить о том, куда зайдет человечество в своем прогрессе. Выжжет кислород, загрязнит биосферу, уничтожит себя бомбой или преодолеет все это. Будет все дальше привыкать к рациональной жизни, терять одни наслаждения и изобретать другие. Он-то жил старыми удовольствиями. Любил охотиться, разводить ночью у реки костер и собирать грибы. И вместе с тем любил нагнетать ужасы. Они оправдывали его ненастоящий скептицизм, его умение легко, не увязая глубоко душой, вывернуться где надо, где пройти, а где и пробежать.

Дмитрий Иванович знал это хорошо, сейчас он почему-то подумал, что эти вот размышления чем-то объединяют Михаила с Вадимом Бабенко. Не сами рассуждения — кто об этом сейчас не думает и не говорит, — а то, под каким углом они к ним становятся. Он заметил это только теперь. Хотя обернулись они с Михаилом на том поле бог знает сколько раз. Изгарцевали его. Дмитрия Ивановича, как и Борозну, как и других ученых, тоже не обошел мир гипотез, отчаянных прогнозов, черных и светлых предвидений, страхов и надежд, которые наука начала раскручивать с особенным неистовством лет пятнадцать назад. Пока он не устал от всего этого. Да и, кроме всего, водоворот оказался на самом деле мелким. У Марченко, как и у других ученых, у других людей, все чаще возникало желание примкнуть к чему-то первозданному. Взгляды многих людей обратились к временам детства человечества — к пралесу, к наскальным рисункам, к полудиким африканским племенам, к чистым потокам в горах. В журналах и газетах замелькали фотографии, на которых у костров сидели голые люди в перьях, выведенные твердой и наивной рукой контуры оленей и зубров, разинутые пасти диких зверей, которых с каждым днем на земле становилось все меньше и меньше. Это опять-таки была игра. И она тоже начала утомлять. Он в изумлении замечал, что ему надоело читать о племенах, найденных на уровне первобытных, о наскальных рисунках и раскопанных городах. И о других цивилизациях во вселенной тоже. Научно-популярные, а порой и научные журналы и сегодня еще часто бьют на сенсацию. Пытаются встряхнуть, ошеломить. Не ошеломляют. Над этим, конечно, стоит задуматься: повышается ли нравственность самих землян? Не создается ли дисгармонии между высоким уровнем науки и осознанием того, как человеку правильно, не во вред ближнему, применять эти знания? Или образование, высокая цивилизация — это уже и высокая нравственность? Нет, думал он, порой как раз наоборот. Он сравнивал в душе мораль Нью-Йорка и лесного племени. Выходило два графика. Насколько выше был технический уровень Нью-Йорка, настолько он уступал моральному уровню индейского племени. Но ведь ньюйоркцы на это племя смотрят еще и как свысока! И какой-нибудь открыватель полудиких цивилизаций из стоэтажного города, вооруженный современными техническими средствами, он весьма мудр на мировых симпозиумах. А душа — бывает! — червивая насквозь. Дома — тиран; жена, дети — это для него нечто малозначащее. Друзья — их просто нет. Есть «нужные люди», воспринимающие мир так же, как и он. Две крайние точки появились у человечества — гонка (в основном техническая) вперед и мысли о первобытности, жажда искренности и тишины. Читал ведь ежедневно в газетах: там не стало тигров, там — жаворонков, а там уже бобры вымерли.

Он понимал, что все это — необратимо, ни от кого в отдельности не зависит. Тысячи статей, фильмов в защиту природы, а злостный браконьер идет с ружьем, чтобы убить того, может единственного уже на весь край, тигра или барсука. Как его перевоспитать? Что легче: долететь до Альфа Центавра или изменить направление мыслей этого стервеца? Кто он? Что он? Представитель высокой цивилизации? Потому что в нейлоновой куртке, с бескурковым ружьем, в шапке из синтетического меха? В кармане у него мощный электрофонарик, зажигалка, сигареты с фильтром, кофе в термосе. А может, еще и последний номер научно-популярного журнала — читал в электричке, пока не сошел на полустанке.

Как тут не подумать, что надо прежде — перестроить электронный аппарат, на котором он работает и который несколько устарел, или его самого? Не аморальна ли уже сама мысль, что в человеческой природе якобы заложено зло? Не вносит ли она зла в людскую душу, не отравляет ли ее? Вносит. В этот миг Дмитрий Иванович почувствовал себя противоборцем этой мысли не абстрактно, а как ученый самой передовой в мире страны, который хочет восстановить для людей сожженный машинами кислород и принести им хлеб. Он так и подумал — про хлеб и кислород. И еще раз — о сказанном Михаилом. Нет, нельзя нам бросаться словами. Они оба, и он и Михаил, рядом одолевали этот пятнадцатилетний путь, ему казалось, что и смотрели на него одинаково, а теперь о удивлением он замечал, что это совсем не так. Что Михаила это если и волнует, то только с той стороны, что оно принесет ему лично. Но если даже Михаил с такой откровенностью, с такой кичливостью признается, что может солгать, все равно нельзя поддаваться ему. И то, что кто-то написал анонимку, не бросает тень на других. Он просто не имеет права из-за одного негодяя думать дурно обо всех. О тех, кто отдает науке свое время, сердце, мозг. Кто ему верит, ищет вместе с ним. И, он знает это наверное, уважают его. И он уважает их. Нет, он не мог согласиться с Михаилом. Не мог еще и потому, что видел: Михаил словно разрушает в нем что-то, быть может несознательно, а сам стоит на чем-то твердом. Или просто не принимает во внимание то, что говорит. Тогда… это даже нечестно. Особенно по отношению к другу, который очутился на распутье с сердцем, полным разочарования.

Дмитрий Иванович невольно повернулся, медленно подошел к Михаилу и сказал:

— Ты знаешь, мне кажется, ты все это проповедуешь не для себя.

У Михаила в глазах запрыгали белые огоньки, и он засмеялся неестественным смехом:

— Ха-ха-ха! А для кого же? Хочу сознательно развратить тебя?

— Ты подносишь другим аммиак, а сам вдыхаешь «Элладу», — сказал Дмитрий Иванович жестко.

— Смрадная теория…

— Это только мораль к теории. Твоей. И прошу тебя, больше никогда не наговаривай на всех оптом. Не приписывай людям того, чего у них нет. Даже когда… по каким-либо причинам тебе и хочется приписать.

На лице Михаила появилось выражение растерянности. Он не ожидал, что Марченко запустит руку так глубоко. Ему стало обидно, он ощутил нечто похожее на оскорбление. Хотя до некоторой степени и чувствовал правоту друга.

Дмитрий Иванович заметил и это. Его схватила за сердце досада.

— Все наше — в нас, — сказал он примирительно. — Мы понимаем свои слабости и несовершенство, но не можем от них отказаться. Но мы должны поступать так, чтобы от этого не было зла другим.

Дмитрию Ивановичу было горько от своих слов, от своей резкости. Он хорошо понимал, отчего это. В течение всего разговора он чувствовал, или ему только казалось, как с каждым словом отдалялся от него Михаил, как вокруг него очерчивается какой-то невидимый круг. Михаил — в кругу, а он — за кругом. Они говорят, а он не может передать своей беды, своей тревоги другу, не может по-настоящему ощутить его в ней. Это, наверное, было эгоистично с его стороны — втягивать другого человека в свою беду, но почему-то очень этого хотелось. Правда, подумал он, Михаила самого судьба потрепала на ветрах. И он невольно ежится, заслоняется от малейшего ветра. И нельзя его укорять за это. Ему хочется пожить, легко подышать. Что ж, он ему больше не будет портить настроение.

Он даже не сказал ему, что через два дня выходит на свой рубикон, что послезавтра проверка результатов шестилетней работы.

Он положил Михаилу руку на плечо, чуть-чуть притянул его к себе:

— Я сегодня такой глупый… Эта анонимка…

— Я тоже не умнее, — сказал Михаил. — Давай выпьем за двух глупцов. Как-то один философ сказал: «Не бойся глупых врагов, бойся умных друзей».

— Кто этот философ?

— Я.

— Тогда, может, немного не так? Бойся умных врагов и глупых друзей? Таких, какими сегодня были мы?

Они засмеялись.

Дмитрий Иванович попрощался и ушел.

Видимо от выпитой водки, у него было сильное сердцебиение, он долго не мог в тот вечер заснуть — только успокоится, только задремлет, как оно начинало всполошенно колотиться — тук-тук-тук, и он просыпался; даже пытался заснуть сидя, но из этого ничего не вышло, потом сунул ноги в тапки и пошлепал на кухню, где в буфете стоял корвалол и другие лекарства. Но как ни тихо он ходил, Ирина Михайловна услыхала, вышла к нему. Была и сострадательна и раздражена в одно и то же время. Раздражение скрыла, а сочувствие осталось: сонно отсчитывала пипеткой капли, налила из чайника воды, кроме корвалола заставила принять таблетку курантила и седуксена. Ему было неприятно, что испортил ей ночь и что еще и выпил с Михаилом. Он вообще не дружил с рюмкой, удерживал от этого и подчиненных, старался привить им отвращение к пьянству. «Мысль и алкоголь, — говорил им, — взаимно исключают друг друга». А тут ни с того ни с сего причастился сам.

Он заснул только после полуночи, однако встал рано. С тяжелой головой, разбитый и слабый… Тихонько оделся и пошел на базар. Он не любил базара, не любил и не умел торговаться, но всегда радовался, когда Ирина выходила на кухню, а там уже лежали горками помидоры, и огурцы, и укроп, и молоденькая редиска. А в большой стеклянной вазе на буфете стояли цветы. В молодости он цветов почти никогда ей не покупал. Просто не принимал их во внимание. Теперь же приносил часто. Может, и не столько от душевной щедрости, от зрелого эстетического чувства, сколько именно потому, что прозевал это в молодости, обделил в чем-то Ирину и теперь возвращал. А пионы в вазе и впрямь были хороши: пышные, темно-красные, они вселяли бодрость и ощущение полноты жизни.

Сегодня завтракали не на кухне, как всегда, а в гостиной, так захотела Ирина Михайловна, она же разбудила и почти насильно усадила за стол Андрея, который всегда поздно вставал и поздно завтракал. Когда Дмитрий Иванович сел за стол, дети настороженно взглянули на него. Он догадался: Ирина Михайловна сказала им, что у отца ночью был сердечный приступ и чтобы они не волновали его. Ему было приятно их внимание и сочувствие. Но идиллия царила за столом не долго: вскоре Андрей незаметно дал щелчок Маринке, та толкнула брата локтем, а он в свою очередь отвесил ей леща. Маринка расплакалась, бросила вилку, вмешалась Ирина Михайловна, накинулась на сына. Андрей отвечал ей сердито, грубо: «Отвяжись», «Кудахтай над своей заразой», и Дмитрий Иванович был вынужден стукнуть по столу вилкой и крикнуть надрывно, чем единственно и мог осадить Андрея:

— А ну замолчи! Ты как разговариваешь с матерью?

— Ты… Ты всегда за нее, хоть как бы она ни была неправа, — отодвинул от себя тарелку Андрей. — Всегда я виноват…

Дмитрий Иванович промолчал. Да, он всегда принимал сторону Ирины Михайловны, хотя она часто была неправа. И он видел это сам, и было немного стыдно перед сыном. А что должен был делать? Иначе было бы еще хуже!

Вот и сегодня. По-настоящему виноватой во всем была Марийка. Ведь это она незаметно толкала под столом сандалиями брата, пока у того не лопнуло терпение и он не дал ей леща. Возможно, Андрей должен был пожаловаться вслух, но это ему было просто стыдно. И поэтому Дмитрий Иванович всерьез пригрозил Маринке, высказал свою догадку (толкала ногами под столом), на что Ирина Михайловна едва ли могла возразить, и только этим восстановил мир.

Мирить, наводить в семье порядок — это его обязанность. Он даже не ощущал ее как взятую на себя добровольно, но словно бы вложенную в него от века. Сила ответственности в Дмитрии Ивановиче воистину была огромна. Да, он знал, что ни за что не смог бы оставить семью, хотя и видел, что слишком сильных притяжений между ним и Ириной не существует, что они — чужие люди и что сын живет уже сам по себе, разве что Маринке нужны еще родители.

И все равно он не решился бы нарушить и такой лад. Он и сам не знал, как в нем возникло чувство ответственности. Ведь родители его никогда ей не учили, да им бы и не пришло такое в голову, они жили, как жили, ни хорошо, ни плохо; кажется, они тоже были чужие друг другу, это он постиг, когда стал взрослым, матери всегда тяжелы и неприятны были все привычки отца и его практические размышления о жизни, и весь его род не стал ее родом (правда, материн род и впрямь был сильнее, мудрее, крепче). Следовательно, об ответственности Дмитрию Ивановичу никто никогда ничего не говорил. Только дома, в детстве, у него были десятки конкретных обязанностей, которые он выполнял изо дня в день. Почти все они сводились к работе во дворе и в огороде. Ну, а рядом с этим его учили — как здороваться со старшими, как вести себя в гостях, как держаться с соседями. «Негоже, сынок, ты сегодня поступил. Что о нас люди скажут?» Это «что о нас люди скажут?» — можно думать, им и жили родители. И даже сегодня Дмитрий Иванович не мог определить: хорошо это или плохо? Вот подумал сейчас, и ему показалось, что хорошо только с одной стороны — для окружающих, для других, а для самого — плохо. То есть не выгодно. Но ведь наверное же так и надо учить: чтобы выгодно для других, для общества… Сегодня он изо всех сил старался восстановить мир, потому что несколько дней назад наметил семейный культпоход и не хотел, чтобы этот его замысел сорвался. Они шли в музей украинского искусства, где экспонировалась выставка картин одного американского коллекционера.

Им пришлось созерцать картины в толчее, в гаме, спешке — а это удовольствие небольшое. Окончательно же испортил ему и посещение музея, и выходной день, в который он хотел решительно убежать от хлопот, Андрей. Там был один зал с картинами импрессионистов. Когда они прошли его и Маринка уже примостилась на стуле в следующем большом зале, Андрей задержался в двери и вернулся назад. Что-то в его лице, в иронически сощуренных глазах заставило насторожиться, а затем вернуться и Дмитрия Ивановича. Когда он вошел в довольно-таки темный, тесно завешенный полотнами зал, Андрей стоял у большой картины (синие тени, белые, похожие на привидения фигуры в глубине и красное пятно в левом углу) перед двумя парнями в теплых не по сезону пиджаках и симпатичной девушкой в голубом платье и цедил сквозь сжатые зубы:

— Не разбираетесь, так и не фукайте. Вы же ни черта не понимаете.

— А что тут понимать? — сказал один из парней на диво спокойно, не реагируя на оскорбительный тон Андрея в присутствии симпатичной девушки. — Мазня.

— Вам — лишь бы стоял дуб, а на нем вырисованы все желуди, еще бы и воробей сидел и были выписаны все перья хвоста. А тут — настроение, глубокое чувство…

Андрей отстаивал импрессионизм, которого не знал. Он вообще не разбирался в живописи, да и ни в каком другом искусстве.

Дмитрию Ивановичу все это было крайне неприятно, и не только нетактичность, с которой Андрей спорил с незнакомыми людьми, но и то, что сын защищал непонятное ему самому. Конечно, Ренуар есть Ренуар (тут висели две его картины, и одна — раннего Матисса), но ведь Андрей прошел мимо них вместе с отцом, едва скользнув по ним взглядом, а на всем остальном — истинно мазне — не задержал внимания и на миг, а теперь вот горячо, почти со злостью защищал. Что это могло значить? Может, это все из-за девушки в голубом платье? Но, наверное, нет.

Увидев отца, он покраснел и быстро вышел. А Дмитрий Иванович вернулся к жене и дочке, тяжело раздумывая над тем, что ему надо немедленно искать какие-то отмычки к душе Андрея, искать пути, которыми он мог бы приблизиться к нему. Пути правдивые, честные, ведь только на них может поверить ему сын. Но где те пути? Кто ему их подскажет? Ренуар, Пикассо, Мурашко, Тропинин?

Нет таких картин, нет таких книг, где были бы нарисованы те пути. Каждый из них — хорош по-своему, а свой надо искать самому. Спотыкаться, падать — и искать.

Глава восьмая

В институтский двор можно пройти не только через главный вход, но и по узенькой дорожке через сад от остановки троллейбуса. Борозна по большей части так и ходил. Однако сегодня он не пошел прямо в институт, а свернул в боковую аллею, которая вела к яблоневому саду, оттуда — в уютный уголок за бассейном; там, в тени густых елок, в обеденную пору любили собираться младшие — по возрасту и по званию — научные сотрудники. Под елками стоял стол для пинг-понга, парни и девушки гоняли в свободное время пластмассовый шарик. Пластмассовый шарик прыгал и сегодня, его гоняли Вадим и Евгений, а зрителей было только двое — Юлий и Николай. Борозна поздоровался мимоходом, ему ответил один Вадим, остальные отвернулись, и, как показалось Виктору Васильевичу, демонстративно. Борозна хотел вернуться и спросить, что это означает, однако не вернулся. Что это должно означать — ему казалось, он догадывается. Месть за неосторожные слова, сказанные Неле. В устах бездарностей, завистников, перестраховщиков они обросли другими, домысленными, в которые вкладывался еще один потаенный смысл. Будто бы он хочет выдернуть стул из-под Дмитрия Ивановича, отнять у него лабораторию. Конечно, он надеялся получить собственную лабораторию, но, во-первых, не теперь, а во-вторых, никоим образом не отняв ее у кого-то. С тем, в чем признавался себе, не таился и перед другими; он вообще не знал разлада слова и дела, мысли и сердца, намерений и достижения цели. Он чувствовал свои силы, знал точную меру своих знаний (конечно, сравнивая со знаниями других), весьма полагаясь на свою настойчивость, непреклонность, а также точность и техническую оснащенность эксперимента. Он готовил себя к большой, почти жертвенной работе. Теперь же подумал, что то, что он не скрывал своих взглядов и намерений, приносило черные плоды. Но сейчас он только остановился на мгновение, оглянулся, встретился глазами с Вадимом, поблагодарил его взглядом и отвернулся.

Вадим от этого взгляда съежился, невольно ссутулился. Его пронзил страх. Если бы Борозна узнал о его коварстве, он бы попросту вышвырнул его в окно, не задумываясь. В Борозне угадывалась большая физическая сила, уверенность в себе и нежелание придерживаться каких-либо условностей. Он был непохожим на многих других и не заботился о том, чтобы быть похожим, его просто не занимало, кто и что о нем думает, но он безжалостно растопчет каждого, кто встанет на его пути. В глубине души Вадим завидовал ему, зависть прежде всего и толкнула принять участие в интригах Светланы Кузьминичны (Светлану он тоже не обошел в анонимном письме, намекнул на ее связь с Марченко, сейчас об этом по институту распространялось немало толков), а теперь еще и боялся. Но Борозна ничего не знал. Его волновало другое. Он разыскивал Нелю. Он решил сегодня же, немедленно поговорить с нею, спросить — добиться правды. Ему показалось: он только глянет ей в глаза — и они поймут друг друга. Неля же в последнее время решительно избегала его. Она не отвечала на его телефонные звонки, обходила в коридоре, старалась уйти из лаборатории так, чтобы он не смог встретить ее на улице. Это было непонятно, это было несправедливо, жестоко и обидно. А главное, Борозна чувствовал себя страшно подавленным, он просто не мог жить больше без Нели. Это его настроение раздраженности и тревоги, какого-то страха, густой тоски усиливалось день ото дня, он боролся с ним и ничего не мог поделать. Он понимал, что никто не может осмыслить причины любви, это делается помимо сознания, создаем мы идеал или не создаем его, а сердце щемит. Он, тридцатишестилетний мужчина, ни разу не подумал, за что он любит Нелю. Он чувствовал интуитивно, что не ошибся в своей любви, и, хотя ему не открылся свет ее души, он его ощущал и жил им все это время, даже не видясь с нею. И ему все сильнее хотелось ее видеть, хотелось говорить с нею, он вспоминал ее взгляд, ее разгоревшееся лицо — это было один только раз, тогда, когда он понял, что не безразличен ей, — он понимал, что так продолжаться дальше не может, что он невольно разрушает тот круг, который столько лет и с такой отчаянностью вокруг себя создавал. Сначала Борозна думал, что, может, все переменится. Ведь есть и такая любовь. Когда один день человек ласков, а потом вдруг становится молчаливым, замкнутым, пугается чего-то в себе, пытается найти объяснение тому, что случилось, в одиночку и конечно же не находит, и уединяется еще больше. Но потом он увидел, что это не так, что Неля сознательно, холодно, продуманно избегает его. Он разыскивал ее и преследовал, как мальчишка. Казалось, куда можно спрятаться в одном институте? Но она умудрялась устроить все так, что никогда не оставалась одна — ни в комнате, ни во дворе.

Сегодня Борозна решил не считаться ни с чем. Поэтому с такой решительностью и разыскивал ее в парке.

Не отыскав Нелю ни под яблонями, ни у фонтана, он пошел в институт. Комната, в которой Неля работала, была пуста. Борозна снова спустился с третьего этажа вниз. Он дошел до угла корпуса и неожиданно увидел Нелю. Она стояла по ту сторону калитки с девушкой, угреватой глазастой Зоей, и ела мороженое. Борозна решительно подошел к ним.

— Простите, Зоя, мне нужно поговорить с Нелей, — сказал он, чувствуя наперед, как трудно будет перейти от такой категоричности к искреннему, мягкому разговору, который должен был растопить лед отчуждения и недоверия.

Зоя пожала плечами, — она уже привыкла, что парни уводят в сторону ее подруг, — холодно и, как ей показалось, презрительно, а на самом деле обиженно или даже жалобно посмотрела на Борозну, пошла. Но ее остановила Неля:

— Зоя, не уходи далеко, я сейчас…

Этими словами Неля сразу воздвигла стену между ним и собой. Кроме того, Зоя остановилась, и он чувствовал, что не может на глазах у нее, пусть бы она и не услышала его слов, сказать Неле то, что наболело за эти дни в его сердце. Подавляя раздражение, неожиданно вспыхнувшее в нем, Борозна сказал, покосившись в сторону Зои:

— Может, отпустим ее и запишем разговор на магнитофонную ленту?

— Нет, живой свидетель лучше, — сказала Неля. Было видно, как она превозмогает что-то в себе.

— Неужели… нам нужен свидетель? — вздохнул Борозна. — Зачем?

— Ну… чтобы не причислили меня к вам в соучастники.

В ее глазах светилась неприязнь, почти враждебность, а еще глубже — страх. И — ни одной искорки теплоты или хотя бы воспоминания, — казалось, между ними ничего не было, казалось, они совсем незнакомы.

— Неля, я ничего не понимаю, — пренебрегая ее последними словами, рванулся через тернии в ее глазах Борозна. — Почему ты убегаешь? Что я тебе злого сделал?

— Мне, может, и ничего. Но мы живем не на пиратском корабле, — свела на переносице брови Рыбченко, снова скрывая страх, овладевший ею.

— Слово чести — я ничего не понимаю, — растерялся Борозна. — Может, и правда… Ты скажи… Я не такой уж твердолобый…

— Оставьте, Виктор Васильевич, — бросила она в урну недоеденное мороженое, освобождаясь от страха, который ее охватил. — Я не кончала педагогических вузов, чтобы перевоспитывать взрослых дядей. Да и есть дяди, которых не перевоспитаешь.

Борозну от этих слов обдало холодом. Он невольно смял в кулаке и отпустил бороду, яростно потер переносицу.

— Неля, вы на что-то намекаете… Что-то скрываете от меня. Вы должны сказать все до конца.

— Что-о я от вас скрываю? — сказала она, и это ее «о» прозвучало так удивленно, что на мгновение вернуло его куда-то назад, и он даже вздрогнул. Но только на миг. Потому что дальше Неля как бы загасила что-то в себе — тот наивный порыв, и на ее лоб легла тень. — Мне нечего больше вам сказать. Да и некогда.

— Я буду ждать вас после работы, — в его глазах светилась надежда. Она была совсем маленькой и под Нелиным холодным взглядом быстро погасла.

В это мгновение Неля почувствовала себя вполне спокойной, ей удалось приглушить крик отчаянья, рвущийся из груди, и страх, и жгучее сожаление.

— Я не знаю, когда закончу работу сегодня, — сказала она. — А завтра мы приступаем к эксперименту… Тому самому эксперименту, который, по вашему прогнозированию, покажет тщетность наших усилий. — Неля помолчала, ее лицо из сурового, даже гневного стало задумчивым и милым, таким милым, что у Борозны сжалось сердце в предчувствии огромной утраты. — Что ж, может, и по-вашему выйдет. Но теперь ваша научная прозорливость будет для меня еще более тяжелой. — Ее лицо вдруг вспыхнуло решимостью, и она закончила: — Вы… не ждите меня больше. Никогда.

Она повернулась и пошла к институту. Борозна чувствовал, как в нем что-то рванулось, он шагнул вдогонку, даже хотел схватить Нелю за руку, повернуть к себе, но остановился. Что-то подсказало ему: у него в душе нет силы, какая смогла бы остановить ее. Но тут ему в виски ударила кровь, он стиснул кулаки и крикнул вдогонку не то с угрозой, не то с отчаяньем:

— Я буду ждать. Слышишь, я все же буду ждать!


Дмитрию Ивановичу приснился сон. Будто бы он сидит в большом зале, а в нем совсем нет окон, и не включена ни одна лампочка, и вообще туда не пробивается ни единый лучик света. Потолок где-то высоко, но он его не видит, и стен тоже, он только видит бледноватое пятно впереди. Это — экран. Он то пригасает, то медленно разгорается красноватым светом. И тогда на нем появляются контуры каких-то лиц, очертания причудливых строений и деревьев. Если сильно напрячься, можно увидеть целостную картину. Однако Дмитрий Иванович не напрягается. Он весь как-то странно расслаблен, обезволен. В зале много стульев, но Дмитрий Иванович знает, что он тут один.

Внезапно экран погас. И в тот же миг Дмитрий Иванович ощутил на своем правом плече чью-то руку. Он потянулся левой рукой, чтобы сбросить руку того, кто сжимал ему плечо, но не смог. Пальцы были как железные. И вся рука была тяжелая, беспощадная, враждебная. Дмитрий Иванович хотел оглянуться, но и это ему не удалось — он не смог даже пошевелить плечом. Ему стало страшно. Он попытался закричать, но чувствовал, что только разевает рот, а из него не вылетает ни звука. И в это мгновение вдруг снова засветился экран. Рука медленно отпустила его, — когда он схватился за плечо, ее не было. А на экране проступали очертания причудливых — зубцами и шпилями — гор, и над ними реяло нечто похожее на исполинские крылья.

Опасаясь, что экран погаснет снова и тогда на плечо опять ляжет та же рука, Дмитрий Иванович встал. Он помнил, где была дверь, нашел ее ощупью и вышел в фойе. Фойе было обычным, как и все другие фойе кинотеатров, тут горел яркий свет и висели на стенах портреты киноактеров: правда, ни одного из них он никогда не видел на экране. Дмитрий Иванович свернул налево, широкий коридор привел его к дверям, и он вышел на улицу. Светило солнце, гудел город, откуда-то издалека доносился голос молочника: «Молоко. Мо-ло-ко. Есть мо-ло-ко!» Совсем как в их дворе, хотя улица была незнакомая, узенькая, с высокими готическими окнами домов, точь-в-точь такая, какие в позапрошлом году он видел в югославском городе Сплите. Только он хотел пойти направо, где по гомону угадывалась магистральная улица, как из двери кинотеатра выбежала маленькая сухонькая женщина в очках и схватила его за рукав пиджака.

«Простите, — сказала она, — отдайте ваш билет».

«Зачем он вам?» — удивился Марченко.

«У нас такой порядок», — многозначительно сказала женщина.

Он хотел повернуться и уйти, но вместо этого стал искать билет. Обшарил все карманы, некоторые даже вывернул, — билета не было.

«Я, наверное, выбросил его», — немного растерянно сказал Дмитрий Иванович.

«А как ваша фамилия?» — спросила женщина.

«Зачем вам?.. Марченко…»

«Мы не можем выпустить вас», — сказала женщина, стараясь вложить в свой голос как можно больше твердости. Ведь она понимала, что никоим образом не сможет удержать этого крупного мужчину. Еще лучше это понимал Дмитрий Иванович. Вот он повернется и уйдет. И что ему сделает эта общипанная синица в очках? Но вместо этого спросил:

«Что же мне делать?»

«Подите наверх, попросите разрешения у Винга».

«Какая странная фамилия», — подумал Дмитрий Иванович. Ему очень не хотелось возвращаться в этот коварный дом, но он все же пошел. Крутыми ступенями поднялся на второй этаж, зашел в большой просторный кабинет. Там стояла влажная духота — окна почему-то были зашторены, — толчея, шум, в густом дыму между столиками с рюмками в руках сновали мужчины (только мужчины) в черных костюмах, о чем-то разговаривали, смеялись, на столиках, подоконниках, прямо на полу поблескивали бутылки с напитками и сифоны с водой.

«Кто тут Винг?» — спросил Дмитрий Иванович у пучеглазого молодчика, который оказался ближе всех к нему.

Молодчик покачал головой:

«Не знаю».

«Кто тут Винг?» — пройдя немного дальше, обратился Дмитрий Иванович к тучному человеку с бутылкой в руках.

«Не знаю, — сказал тот. — Пройдите в комнату напротив».

Дмитрий Иванович вышел на лестничную площадку, направился к узенькой, обитой желтым дерматином двери. В той комнате сидело четверо умжчин: листали журналы, один примерял перед зеркалом парик.

«Есть тут Винг?» — снова спросил Дмитрий Иванович.

Никто долго не отвечал, потом наконец откликнулся человек, примерявший парик:

«Он, наверное, в подвале. — Натянул парик, одним ловким движением приклеил усы (бородка была своя) и сразу стал удивительно похожим на Мефистофеля. А может, и в самом деле он собирается играть Мефистофеля? — А вообще на земле все тлен, настоящее только одно — извечные иллюзии людей», — бросил он через плечо.

Хотя его слова, как догадался Дмитрий Иванович, предназначались не ему, а кому-то из тех троих за столом, у него почему-то испуганно сжалось сердце. Он вобрал голову в плечи и поспешно вышел на площадку лестницы. Спустился на первый этаж, поискал глазами ступеньки в подвал и увидел длинный узенький коридорчик, а в конце его приоткрытую на улицу дверь. Наверное, это был черный ход. Дмитрий Иванович хотел выйти через эту дверь, но вспомнил, что назвал женщине в очках свою фамилию и теперь без разрешения уйти не может. Сообщат на работу, могут быть неприятности. Конечно, он ничего не нарушил, а только потерял билет, и то уже тогда, когда выходил из зала. А все-таки… И хоть его манила приоткрытая на улицу дверь и одолевало желание как можно быстрее покинуть этот подозрительный дом, он начал искать ступеньки в подвал. И в тот же миг из приоткрытой двери к нему долетел протяжный крик: «Молоко. Есть мо-ло-ко. Мо-ло-ко!»

От этого крика Дмитрий Иванович и проснулся.

— Молоко. Есть мо-ло-ко! Мо-ло-ко! — снова долетел до него голос.

Сначала Дмитрий Иванович подумал, что этот голос долетает из сна. В комнате была темень, в неширокую щель между штор на стене падал свет уличного фонаря. Дмитрий Иванович включил ночничок, стоявший на журнальном столике у изголовья дивана. Был третий час ночи. В эту минуту сквозь приоткрытую на балкон дверь снова влетел призывный голос:

— Молоко! Есть мо-ло-ко! Мо-ло-ко!

Дмитрий Иванович вышел на балкон. Посмотрел вниз, действительно увидел Степана, разносчика молока. Он стоял, навалившись грудью на недавно смастеренную решетчатую ограду для арбузов, время от времени тяжело закидывая назад голову и выкрикивая слова, которыми по утрам созывал к бидонам покупателей. Дмитрий Иванович расхохотался. Что Степан пьяница, он знал давно, но чтобы вот так нализаться, да еще в такую пору, да еще и приволочься на свое ежедневное торговое место…

Он закрыл балкон, лег на диван, выключил свет. Реальные слова Степана раздвинули завесу недавнего сна, но он все еще стоял перед глазами. Отчетливее всего запомнились поиски Винга. Дмитрий Иванович вспомнил свои скитания по кабинетам в поисках этого загадочного человека, припомнил открытую дверь на улицу, и его охватила досада. Он даже во сне остался таким, каким был. Не рванулся, не наплевал на все, не ушел. Вот такой он всегда. Да, да, и в снах такой. Чаще всего почему-то ему снилось, что он идет босой. Остальное — как положено: костюм, галстук, шляпа, а ботинок… нет. Он заходит в академию, ступает по натертому до блеска паркетному полу… босиком. Только что шел в ботинках, и вдруг они куда-то девались. Это была просто кара господня. Хуже всего было то, что он во сне не мог повернуться и сбежать, а покорно шел на вызов. Хотя и видел, что удивляет всех невероятно.

Он еще раз отметил с иронией и горечью, что и во сне остался точно таким, как в жизни. Он подумал, что таким он создал себя сам и что это есть его истинная сущность. Она сильнее или, может, крепче всех его размышлений и порывов. И еще он подумал, что каждый человек имеет какую-то свою одну сущность. Он не мог согласиться с теми учеными, которые говорят, что человек сегодня не знает, каким он будет завтра, что в нем внезапно может взорваться нечто такое, что удивит всех и его самого. Конечно, человек может раскрыться, может вспыхнуть, может совершить немыслимый бросок. Его душа иногда способна на крутые повороты. Однако суть человека остается той же. Человек либо смелый, либо трусливый, либо щедрый, либо жадный, скрытный или откровенный. Он такой всегда. Один способен любить сильнее, преданнее, другой — меньше, холоднее, рассудочнее. В одном заложено страха больше, в другом — меньше. Заложено уже сызмалу. В генах или бог знает в чем… И страха, и любви, и ненависти — всего того, что держит в руках и двигает мир. Он припоминал, как некоторые авторитеты описывают человеческие состояния; говорят, что человеку бывает безразлично, что с ним произойдет. Может, это и так, когда он оглушен настолько, что уже не может воспринимать то, что его окружает. Дмитрий Иванович побывал на крутых гребнях жизни, но ни разу с ним не случалось такого. Поэтому был твердо убежден, что у каждого человека есть та сердцевина, которая никоим образом не может измениться в одно мгновение. Это неправда, думал он, что мы не знаем, что сделаем в последующий миг. Оговорили человека Фрейд и его последователи, и даже гениальный Достоевский ошибался, когда отстаивал раздвоение души, а также то, что человек находится во власти темных, непонятных ему сил.

Вот, например, разве он, Марченко, может выйти из круга, очерченного вокруг него жизнью? Да и что есть за тем кругом? Другая работа? Но с него достаточно этой. Другие поиски? Но ему интересны эти. Поиски, открытия, неизвестность. Страх перед ними. Какой он особенно чувствует сейчас. Взойдет солнце, они поставят эксперимент — и тогда… Нет, пока что не надо думать, что будет тогда. Но и не думать, конечно, он не мог. О себе и о тех, с кем прокладывал все эти годы общий путь. Он осознавал свой долг — да, прямо-таки долг — перед сотрудниками лаборатории. И именно это осознание долга перед людьми приносило ему радость. Радость ответственности за судьбы других. Он понимал, что ему не безразличны все эти люди, что он болеет за них душой. И именно этим он, прежде всего, сам человек, коммунист. Он даже поднимался этой мыслью над всей мелочностью будней, над собственным несовершенством, терзаниями души. Это не было самолюбованием, он просто чувствовал, что у него есть собственная сердцевина, держась за которую он может идти дальше, может лишиться многих своих недостатков. Он думал о работе. Она — это нечто святое; их проблема, их общие усилия выше них самих, это идеал, бог, какому они служат. Он понимал и чувствовал — она объединяет все: их страсти, их стремления, всех и каждого в отдельности, большая светлая цель — благо для всех, большая работа гасит в душах все мелкое и возвеличивает доброе и правдивое.

Именно из-за этого и чувствовал настоящий страх перед экспериментом, который должны были начать через несколько часов. Он старался не думать о нем, убегал в детство, в прочитанную несколько дней назад «Анну Каренину», но всякий раз краем мысли натыкался на что-то острое, горячее, ощущал это почти физически, как ощущает пильщик на расстоянии нескольких сантиметров от руки диск циркулярки.

Дмитрий Иванович уже не мог заснуть до утра. Даже попытался читать — на его журнальном столике лежала книжка о новых раскопках Помпеи, но прочитанное не лезло в голову, и он отбросил книжку и снова погасил свет. Так и пролежал с открытыми глазами до утра.

Встал с головной болью, расслабленный, почти обессиленный. С трудом заставил себя кое-как сделать зарядку — махнул в одну сторону, в другую руками, точно давал кому-то отступного, несколько раз согнулся в пояснице и на том закончил. Позавтракав яичницей и вчерашней картошкой, проводил до школы Маринку — он провожал ее каждый день, Маринка считала это его почетной обязанностью, — и пошел на работу. Он пошел не прямо, а далеким кружным путем, надеясь хоть немного взбодриться, развеять боль в голове. Было приятно идти по утреннему городу, по только что политым тротуарам, где в лужах купались голуби и торопились прохожие. Медленно, потому что из дому вышел слишком рано, поднимался вверх по крайней аллее парка Шевченко. Он даже не заметил, как очутился тут. Вот так же, по этой же аллее он поднимался… тридцать пять лет назад. Тридцать пять или тридцать четыре. Не мог точно сосчитать. А то, как шел с фанерным чемоданом в руке, помнил хорошо. И тут он догадался, что нынче и шел для того, чтобы припомнить или припоминать. Прошлое, таким, каким оно было в действительности, приходит весьма редко и как-то неожиданно — вспышкой. Какой-то звук, какой-то цвет, какая-то ассоциация вдруг вырвет мгновение оттуда, и все цепенеет в душе. И кажется, ты вернешь себя, бывшего, молодого, вернешь время, молодые деревья и те облака. Приятное и даже чем-то пугающее мгновение.

Здесь он остановился тогда. Чемодан поставил у ног, но ручку не выпускал. Чемодан сделал ему сосед, дядько Гаврило. Ручку оторвал от двери, петли сделал кожаные.

Было очень рано — пятый или шестой час. Город еще спал. Он остановился возле бассейна. Посреди бассейна стоял симпатичный толстенький мальчик, он держал над головой тыкву, из которой лилась вода. Солнце только что взошло, играло лучами на мраморных плечах мальчика, на струях, сверкающих радугой. Мальчик чем-то походил на сельского пастушка, у него так же вихрился на голове чуб и спадали намокшие штанишки. Сейчас тут стоит другой мальчик. Он держит в руках рыбину. Того мальчика, наверное, забрала война.

Дмитрий Иванович помнит, ему тогда захотелось пить. Он поставил чемодан на край бассейна, чтобы держать в поле зрения — наслушался в селе про «жуликов», — перескочил на кучу камней и нагнулся к тыкве. Он тогда воспринимал жизнь просто — прежде всего с точки зрения целесообразности того, что существовало вокруг. Он хотел пить. А тут была вода. И ему было все равно, откуда она текла — из криницы, из крана или из мраморной тыквы. Он подумал, что сейчас, как бы он ни хотел пить (он вообще забыл, что такое настоящая жажда), ни за что не стал бы на край бассейна. И не только потому, что это некультурно…

В это мгновение он подумал, что паренек, который стоял здесь тридцать пять лет назад, то был не он. Тогда у бассейна стоял сильный, непосредственный, и грубоватый, и бескомпромиссный парень. А сейчас стоит грузный, рассудительный мужчина, ученый, который часто колеблется, который уже мало на что способен, хотя и работает не покладая рук. Этот человек больше живет воспоминаниями, чем надеждой, потому что для него та часть жизни, что осталась, короткая, а та, что прошла, длинная, потому, что надежда относится к будущему, а воспоминания — к прошлому. Этот человек знает, как трудно приобрести и как легко потерять, вот почему он рассудителен и безжалостен к себе. Нечто такое, или подобное этому, когда-то сказал Аристотель. Может, он это сказал тоже стоя над бассейном и глядя на свое молодое отражение в воде?

Но это все же, подумал Дмитрий Иванович, был он. А усталость, рассудительность — это только напластование, это одежка, какую он натягивал одна на другую в течение ряда лет. А тот паренек был действительно пылким и беспечальным. Напившись и рассудив, что еще очень рано, взял чемодан и поволок его за высокие тюльпаны в густую траву. Он лег на траву и, крепко держа в руках ручку, ту самую ручку, за которую он брался семнадцать лет, открывая дверь в хату, и которая теперь была прибита к чемодану, заснул.

Проснулся от какого-то шума. Сел, протер глаза и увидел перед собой грудастую дивчину в синей косынке и зеленом фартуке. Он не сразу понял, что она отчитывает его за помятую траву. Это его рассмешило, и он сказал:

— Я привезу вам его целую копну.

— Чего? — удивленно спросила девушка.

— Сена.

Тогда расхохоталась она. И сквозь смех объяснила, что сена ей не нужно, и всем, кто живет в городе, а что нельзя мять траву, так как это портит вид парка.

Он начал поднимать руками зеленую шевелюру травы, и девушка расхохоталась еще пуще.

Потом он встречал ее не раз — она работала не то дворничихой, не то садовницей в этом парке, и всякий раз, завидев его, смеялась.

Он поселился у двоюродной тетки. В университет ездил только на трамвае. Первые две недели — в одном и том же вагоне. На том вагоне на борту было написано число 631. Он думал, что только этим трамваем, с числом 631 на борту, и можно доехать до Владимирской улицы. Придя утром на остановку, поджидал его иногда и по два часа. Опаздывал на лекции. Тогда стал приходить на рассвете, экономя на сне. А однажды, не дождавшись вагона шестьсот тридцать один, пошел пешком по рельсам, чтобы не заблудиться. Ох и смеялись же его однокурсники, когда он рассказал им, почему опоздал. То были не те однокурсники, с какими он заканчивал институт. С теми, в рядах добровольческого студенческого батальона, он пошел на войну. После войны он не встретил ни одного из них.

Вторично он пришел в этот парк, когда тут еще не было ни зеленых насаждений, ни цветов, ни фонтана. И не было больше грудастой девушки в синей косынке и зеленом фартуке. А он был такой же, как и прежде, — непосредственный, влюбленный в науку, но еще более энергичный и настойчивый. В нем буйствовала энергия, сила, зрели надежды что-то открыть, испить из источников, бьющих в глубине. Наверное, было и подсознательное желание навсегда избавиться от фанерного чемодана, а потом от солдатского мешка и голых досок железной койки в послевоенном общежитии. На те доски он клал одну полу шинели, другою укрывался и спал не разуваясь, потому что железная печка, жестяную трубу которой они вывели в форточку, грела до тех пор, пока в ней гоготало пламя от украденного на станции Киев-Товарный, распиленного в подвале кругляка.

У них был сильный курс. Одетый преимущественно в шинели, глубоко в складках еще сохранявшие запахпорохового дыма, да в юбки из плащ-палаток и кофточки из парашютного шелка. Недаром почти треть пошла в большую науку. Марченко тоже пришел на студенческую скамью прямо из госпиталя (был контужен на понтонной переправе через Вислу) на второй курс. С другой стороны, его уже начали щекотать и лучики честолюбия, неясные чаяния что-то найти, что-то открыть, что-то свершить. Те огоньки трепетали в нем издавна. Он сам не знал, откуда они в нем. Ведь, казалось, был точнехонько такой, как другие хлопцы в селе. Ну, может, немного тоньше. Немножко чувствительнее. Он стеснялся этой чувствительности и тонкости, хотел быть таким, как все. Он жаждал быть таким. Но ни в ком из них не горели те огоньки. Он в течение всей войны таскал в вещевом мешке два толстых тома биологии, а мог бы вместо них положить пару запасных онуч или банку американской тушенки… Они снова привели его в этот парк. Дмитрий Иванович понимал, что, конечно, в том, что он шел именно в биологию, было и немного случайности. Но в том, что он шел вперед, к знаниям, — нисколько. На какой-то миг он задумался, что из него могло бы получиться, если бы он не поступил на биофак университета. Как бы сложилась его жизнь? Он не мог не признаться себе, что всюду, куда бы ни забросила его судьба, он стремился бы вверх. Если бы не поступил на биофак, вернулся бы в Чернигов и поступил в пединститут. И тоже получил бы диплом с отличием. Правда, тогда бы колея его жизни вряд ли присоединилась к широкой магистральной колее науки. Он был бы учителем биологии. Не учителем, а директором школы. Образцовым директором школы… И потратил бы на это столько энергии и сил…

Стоя здесь, у бассейна, в тени каштана, он как бы взглянул куда-то глубоко-глубоко, в другую свою жизнь. Увидел себя другого. Нечетко и неясно, как собственное отражение в воде.

Но и отражение — оно было его: у них у обоих одна сущность. Какая-то своеобразная сущность. Какой-то мир. Ему хотелось знать, какой мир он в себе скрывает. И есть ли тот мир? Миры — они есть. Наверняка. Эйнштейн, Шевченко, Менделеев, Маркс, Руссо — это миры. Они движутся. Вокруг них была атмосфера. А другие? Это тоже миры, только мелкие? Или они не мелкие? Почему и зачем и куда они движутся? Куда движется твой мир? Может, об этом ты хоть в какой-то степени узнаешь сегодня. Он вздрогнул от этой мысли, посмотрел на часы и быстро пошел вниз по улице Толстого.


В лаборатории царил дух тревожной торжественности, приподнятости. Дмитрий Иванович старался держаться спокойно, даже немного переигрывал в этом, прошел по всем комнатам, поговорил с Вадимом и Юлием и сказал, чтобы начинали. Собственно, не начинали, а заканчивали. Ведь все эти дни были отданы подготовке. Тут было много чисто механической работы: измельчение и разрушение ультразвуком хлоропластов, фрагментация, выделение первой фотосистемы из стромы и гран — длинная цепь от обыкновенных листочков зеленого гороха до готовой суспензии, в которой сделан целый ряд проверок, затем введен меченный по фосфору аммонилтетрафос и проведена реакция на солнце. Сегодня они должны узнать, вступил в реакцию аммонилтетрафос или нет.

Дмитрий Иванович не собирался лично присутствовать при этом. Все уже выверено, а разогнать экстракт на электрофорезе, наложить хроматографическую бумагу или сделать вычисления на счетчике Гейгера — Мюллера не хуже его, а может, даже лучше сумеют Вадим и Юлий, а также приглашенный из лаборатории изотопов Николай Яструбец. Марченко не хотел им мешать. А главное, он просто боялся, что не выдержит напряжения, не переживет того мгновения, страшного мгновения, когда должен будет отозваться радиоактивный фосфор. А если он будет молчать? Если темные пятна так и не появятся на пленке? Нет, лучше уж не видеть этого. Лучше узнать об этом от других. То будет «да» или «нет», и больше ничего, и никакого мелькания перед глазами, никакого сердцебиения и отдачи в левую руку.

Он пожелал всем успеха, все они дружно, хором послали его, по общепринятому ритуалу, к черту, и он пошел к себе в кабинет. Снял и повесил на спинку стула пиджак, распахнул окно, придвинул к себе присланную на отзыв из института ботаники диссертацию. Раскрыл и стал читать.

Он читал долго, а может, ему только показалось, что долго, а когда оторвался, в изумлении заметил, что ничего из прочитанного не понял. Он даже не мог сказать, о чем именно читал. Только теперь сообразил, что все время думал о том, что делается через две комнаты от него. Пытался отгадать, на каком они этапе и скоро ли закончат.

Дмитрий Иванович подумал, что диссертацию он сегодня читать не сможет. Большая, серьезная работа, тут надо сосредоточиться, погрузиться в нее с самого начала, иначе ничего не поймешь. Пока что он напишет письмо в Алма-Ату, ответит коллегам из Алма-атинского института физиологии растений на их вопрос по исследованию световой фазы фотосинтеза, которое частично тоже проводит их лаборатория. Они сами создали спектральные приборы, тут у них несомненные успехи, уже признанные в среде фотосинтетиков. Это не личное опытное поле Дмитрия Ивановича, но оно тоже под его контролем. Когда-то на нем работал и он, теперь работу продолжают другие.

Он начал писать письмо. Написал первую фразу, а дальше перо остановилось и ни с места. Он силой заставил себя думать над ответом, нанизывал строки, черкал и перечеркивал, пока не порвал лист. После этою долго сидел, погрузившись в себя, в нем словно бы отключилась воля. Он попытался сосредоточиться: листал реферативные журналы, приводил в порядок бумаги в ящике стола. А время текло, точно кровь из незабинтованной раны. Он невольно контролировал его, по часам и по солнцу, плывшему над коричневатыми лесами. На мгновение задержался взглядом на самолете, почти бесшумно спускавшемся к лесу. Он видел их ежедневно, привык к ним, почти не замечал: один за другим они шли на посадку, в аэропорт Жуляны, но этот самолет почему-то вызвал у него тревогу, он провожал его глазами, пока тот не скрылся за крышами домов.

«Пора бы уже кому-нибудь прийти», — подумал он и понял, что уже давно прислушивается к шагам за дверью. Он чувствовал, что какое-то огромное, доселе неведомое ему напряжение сковывает его изнутри, давит, даже становится трудно дышать. И остро почувствовал, как страшно он раздерган, нервно истощен. Что страх угнетает его неимоверно. Будто бы и не очень паниковал, но в душе залегло предчувствие чего-то ужасного. И вдруг закололо под сердцем и жилка на левой руке забилась: тинь-тинь-тинь. Он уловил тонкую дрожь где-то внутри и почувствовал, что у него даже дрожат в коленях ноги, что они ослабели, и если он встанет, то не сможет устоять. Он никогда не думал, что так разбит.

Это испугало его. Что так расстроены нервы, надорвано здоровье. Почему? Никогда же ничего подобного за собой не замечал. В коридоре послышались шаги, он невольно напрягся, впился руками в ручки кресла. Протопали мимо дверей, а он все еще сидел будто окаменелый. «Ну, это не годится совсем», — подумал Дмитрий Иванович и встал. Шагнул к лабораторному столу и почувствовал, что у него в горле словно бы что-то запекло, заклокотало, казалось, кто-то сжал его пальцами. В то же время его залила горячая волна, но она не была похожа на ту, которая заливает при стыде или неловкости она была слишком обжигающа и тяжела, давила изнутри и накатывала на сердце. Дмитрий Иванович помнил эту волну — вот так же она накатывалась на него, когда он четыре года назад, упав, сломал ногу и два ребра. То была предшоковая волна, вслед за тем что-то красное засветилось в глазах и в них погас свет.

В следующее мгновение у Марченко хлынула изо рта кровь. Он страшно испугался, но, как и всегда в такие минуты, весь собрался — сжал кулаки, сжал мысль, волю, — сел на маленький с никелированными ручками диванчик. Хотел лечь, но подумал, что захлебнется, и остался сидеть. Он боялся пошевелиться, понимал, что шевелиться, наверное, нельзя, что лучше всего посидеть недвижно и успокоиться, погасить тяжелую горячую волну в груди. В то же мгновение мелькнула мысль о возможной смерти. К своему собственному удивлению, он, однако, совсем трезво осознал, что, если бы не было смерти, не было бы и красоты жизни. Этого солнца, этих кленов, яблонь.

Эта неожиданная трезвость и холодность размышления о чем-то постороннем просигнализировала ему, что он не умрет. Иначе он не мог бы так мыслить. Жизнь — это лента, которая наматывается на барабан машины: мелькнул последний кусочек — и все. Но, видно, его ленте еще не пришел конец. Да и слишком обидно будет, если он сам ее укоротит. «Мы и так иногда тратим ее не на то, что надо».

Носовой платок весь пропитался кровью. Дмитрий Иванович почувствовал, что жечь в горле перестало, что дышать тоже стало легче и тяжелая горячая волна отступила. Он подождал еще минутку, медленно встал. Так медленно, что едва снова не повалился на диванчик. Неведомая сила, сила разрушения, ломала его. Но теперь он сознательно решил не поддаваться ей. Он боролся упорно, почти со злостью. Держась за стол, прошел к окну, дрожащей рукой налил из графина в стакан воды и прополоскал рот. Потом намочил в воде лист бумаги и вытер лицо. Этими рассудительными действиями он понравился сам себе, отметил мысленно, что все же переборол страх и панику и что обошелся без посторонней помощи и без вызова медиков. Теперь надо было подумать, как замыть пятна крови на полу и что делать с сорочкой. Платок он просто выбросит в мусорную корзину…

В эту минуту в кабинет вошел Евгений. Дмитрий Иванович едва ли не впервые пожалел, что приучил сотрудников входить без стука. У Евгения от испуга чуть не выскочили из орбит глаза, он толкнул ногой дверь и закричал что было силы в коридор:

— Сюда, сюда! На помощь!

А потом бросился к Марченко, хотел поддержать его, но Дмитрий Иванович уже совсем спокойно и уверенно отвел его руку, сказал с досадой:

— Ну, чего вы кричите? Закройте дверь.

Но в кабинет уже вбежали люди. Дмитрию Ивановичу было невыразимо обидно, ведь все догадываются, отчего это произошло, он неожиданно рассердился, начал выгонять всех из кабинета, не позволял звонить в «скорую помощь». Его не послушали, снова усадили на диван, но в «скорую помощь» все же звонить не стали.

А тем временем через две комнаты отсюда подходил к концу последний акт интуитивно предвиденной Дмитрием Ивановичем драмы.

— Ну как, как мы скажем ему, — горячился Юлий, и его худощавое лицо с большими, широко поставленными глазами полыхало жаром. — Ты бы видел его!.. Я только на минутку заглянул, и то испугался: сорочку хоть выжимай, а в лице — ни кровинки.

— А что же делать? — хмуро произнес Вадим. Его красивое лицо посерело от усталости, под глазами залегли синие подковы. — Он сам спросит.

— Надо как-то обмануть… По крайней мере на какое-то время. Может, Светлана Кузьминична, вы…

Хорол даже не отозвалась. Она все еще тупо и беспомощно смотрела на рентгеновскую пленку, точно надеялась, что от ее желания, от ее тоскующего взгляда на ней проступят черные пятна.

— Ты это придумал, ты и делай, — снова сказал Вадим. — Прояви свои актерские способности.

Он понял, что сказал глупость, но не покаялся даже взглядом. Сидел на углу стола, обхватив руками колено, и было видно, что, разговаривая с Юлием, он думал о чем-то другом. У окна, опершись локтями на подоконник, стояла Неля, неосознанно грациозно и красиво изогнувшись. Услышав о том, что случилось с их шефом, она рванулась было к двери, но ее остановил и вернул назад Юлий, теперь она мучительно ждала развязки.

Юлий окинул всех взглядом, глаза его засветились решимостью, и он сказал:

— Ну и… это же не фарисейство.

По его лицу прошла судорога, было видно, как он изо всех сил перебарывает в себе что-то, настраивается на фальшивый оптимизм.

Он вбежал в кабинет Дмитрия Ивановича, когда тот, снова отстранив руки желающих ему помочь, встал с дивана.

— Шеф, все о’кей! — чрезмерно громко воскликнул Юлий, стараясь неотрывно глядеть в глаза Марченко, — ведь только так, казалось ему, тот сможет ему поверить. — Наши там еще кончают…

Дмитрий Иванович посмотрел на Юлия долгим, проницательным взглядом, сказал, казалось, совсем спокойно, только очень тихо:

— Вы не умеете лгать, Юлий.

Тот мигнул глазами, опустил голову:

— Простите… Вы не научили.

— Спасибо за… приятный каламбур, — улыбнулся Дмитрий Иванович.

Он в самом деле был спокоен. Может, потому, что пережил неудачу еще раньше. Ему было стыдно того, что произошло, и теперь он пытался хотя бы чем-то компенсировать свой недавний страх и панику.

В эту минуту, тихие и подавленные, в кабинет вошли Светлана Кузьминична, Вадим, Неля. Они слышали из коридора провал Юлия, таиться дальше не имело смысла.

Дмитрий Иванович почувствовал, как закололо сердце. С удивлением отметил, что эта боль была не о себе, а о них — Светлане, Неле, Юлии, Вадиме. Еще подумал, что дорого дал бы, чтобы забрать ее у них. Но… что он мог?

— Вы что… словно в траурной процессии, — принудил он себя улыбнуться. — Ого, еще и не такие неудачи бывают. Вспомните… Ну, кого там… Да все открытия в науке не приходили легко. — И чтобы не дать им впасть в пессимизм, не дать расползтись по углам сомнений, сказал: — Затормозить могла тысяча причин. Не сработали хлоропласты, не та концентрация диготенина, некачественная обработка… Вот мы взяли для обработки детергент икс сто…

Он начал увлекаться, и, чтобы удержать его от волнения, Корецкий, который тоже пришел сюда и смотрел на него умными и чуть грустными глазами, взял его под руку:

— Потом, потом. Отдохните. Мой шофер сейчас отвезет вас домой.

Дмитрий Иванович не возражал. Он только подбадривающе посмотрел на коллег, по крайней мере ему казалось, что посмотрел так, и сказал:

— Эксперимент мы повторим. Готовьте новую суспензию.

Дома он отпер дверь своим ключом, хотел незаметно пройти в ванную, чтобы снять и застирать рубашку, но Ирина Михайловна услышала, встретила в коридоре. Она испуганно вскрикнула, но сразу же взяла себя в руки, помогла переодеться, постелила ему на диване. Хотела вызвать врача, но он запретил.

Дмитрий Иванович держался спокойно, знал, что не имеет права давать себе волю. Спокойствие и твердость стал культивировать не так давно, он понимал, что запоздал на много лет, но прошлого не вернуть.

Сдержанно рассказал обо всем, что случилось на работе. Ирина Михайловна выслушала, спросила, как он чувствует себя сейчас, принесла чаю и валериановых капель. Стакан с чаем он взял, а валерьянку вернул с улыбкой. Это окончательно успокоило Ирину Михайловну. Для нее душа мужа была словно поверхность реки, она видела все, что делалось на ней, а проникнуть взглядом в глубину не пыталась никогда. Она тревожилась о его здоровье, но, увидев, что ничто серьезное ему не угрожает, успокоилась; ее опечалила неудача у него на работе, но что она означала для него самого, не по службе, а именно для него — самой сущности его жизни, — не понимала. И не пыталась понять. Ну, что-то там не удалось — вот и все. Так же не всегда понимал ее школьные заботы он, однако старался понять, кое-когда помогал советом, но, поскольку к своей работе она относилась с холодком, этот холодок передавался и ему.

И она, сказав несколько успокаивающих слов, пошла в ванную, где у нее была включена стиральная машина. Обычно он помогал ей стирать, развешивал белье — и теперь немного подосадовал, что не вовремя заболел.

Он скатал постель, оставил только подушку, подложил под нее одеяло, прилег на диван. Сначала лежал бездумно, а потом воображение стало рисовать то, что могло произойти и что было бы потом. «Куда бы Ирина на это время девала Маринку? Отослала с кем-нибудь на село или…» И он услышал Маринкин крик: «Папочка, папулечка, папчик…» — и представил себе ее ужас, ее отчаянье, невозможность постичь все своим маленьким умом и сердчишком, — все стояло перед глазами так реально, ему было так жаль Маринку, что он почувствовал, как к глазам подступили слезы.

Он поспешно повернулся со спины на правый бок и попробовал отвязаться от страшного видения. Однако невеселые мысли продолжали одолевать его, и такая навалилась тоска и такая щемящая сердечная боль, что хотелось кричать.

Он вспоминал то, что произошло на работе, и ему становилось страшно горько и стыдно.

Он никогда не думал, что — такой хлипкий. Ему ничто не угрожало, и не так уж он ужасно горевал… Ведь это не смерть кого-либо из близких, не угроза собственной жизни… А вот ведь… И он подумал и впервые почувствовал, как хрупок человек вообще. Всесильный человек, который поворачивает реки вспять, прорубает горы, в чистом поле строит города, «каменные лабиринты»… И во всем этом, возведенном его руками громадье живет он сам, в одной из клеточек бьется горячее сердце, суетится комочек живой плоти. Вот в этой, в соседних… Всесильный человек, он действительно чрезвычайно хрупок. И недолговечен. Он угасает сразу, и от него не остается ничего. Как там, в Помпее, книжка о раскопках которой лежала на его журнальном столике и на которую он сейчас смотрел, за тысячелетия в пепле остались только отпечатки людей в момент гибели. Конфигурации их тел. А какие они были, эти люди, мы сказать не можем. Наверное, тоже за что-то боролись, что-то переживали, суетились, бегали, ссорились, любили, история же оставила только момент агонии тела… Для чего? Кому? Те́ла, которое за полчаса до этого жило. Глаз, которые плакали. Мозга, который что-то думал… Может, как раз создавал новую теорему… И вот, вместо мозга — пустота.

Ну, а если бы оставил теорему? Успел оставить? Тогда можно считать эту пустоту не тщетной?

Да, не тщетной. Без нее не было бы Помпеи. Без них всех.

…Выпала бы сегодня удача. А тебя бы не было. То, другое, оправдало бы первое? И снова мысль: оправдало — для кого? Он понял, что думает об этом не впервые. Что думал и вчера, и читая книгу о раскопках Помпеи, а на самом деле только ожидая сегодняшний день.

Он понял, что никогда не сможет совместить эти точки в одной. Они — как бы тело и антитело. Но весь его жизненный опыт подсказывал, что иначе жить нельзя, что надо только искать, и тогда будешь человеком.

Он приподнялся на локте, поправил подушку и подсунул книжку, на обложке которой была репродукция картины Брюллова, под газеты.

Конечно, каждый человек, подумалось, стремится продлить свою жизнь. Иначе… Зачем бы ему и рождаться. Наслаждается он жизнью или превращает ее себе в муку. Но это от него мало зависит. А может, и не мало… По крайней мере, создать себе постоянно веселое настроение, — да где там постоянно, хотя бы кое-когда, — он не умеет. Он умеет только работать. И мучиться из-за своей работы. Ибо в этой работе… смысл его жизни. Парадоксально? Наверное. Но это так. Его и, наверное, многих других. Ведь действительно из-под пепла выкопали прекрасные статуи и плиты с чертежами теоремы Пифагора. То есть те люди жили и погибли не напрасно. И не только конфигурации их поз в момент смерти остались на земле!

Дмитрий Иванович подумал, что человеческий ум, его собственный ум, чрезвычайно цепок. Он очерчивает круг, невольно оправдывает собственное существование.

Но — бог с ними, с теми абракадабрами. Дело во сто крат проще. Кто-то и находит, а он — не нашел. Если бы он нашел, то, прежде всего, не рассуждал бы так. Просто не думал бы об этом. Он был бы счастлив. По крайней мере на какое-то время. Пока снова не влез бы в какой-нибудь лабиринт. А то и просто пока не сжился бы со своим счастьем. Это так. Он бы искал иного. Жил бы какою-то другой надеждой. Эти мечты о том, что ищешь, может, и являются счастьем. В мечтах оно во сто крат лучше. Когда же человек его достиг, он в какой-то момент ощущает пустоту. Конечно, тот человек, который свою мечту видит не в том, чтобы наедаться и напиваться. Даже величайшие гении, став гениями, не становились после того самыми счастливыми людьми. Только никчема, достигнув чего-то, утешается достигнутым — властью, почестями. Человек умный перерастает это. А может, тут кроется какой-то из величайших мировых законов противоположности? Не иметь, чтобы добиваться, чтобы двигаться. Имея, успокаиваться.

О, малость великого! — почти саркастически подумал он. Чем больше ты любил, тем меньше остается в сердце любви, тем меньше можешь сказать, что это такое. Чем больше имеешь денег, тем меньше можешь ценить грош. Чем больше пьешь, тем меньше можешь сказать, что такое жажда.

А все на свете — это и есть жажда. Возможно, исключение составляют только страдания.

Он почувствовал, что снова невольно ищет себе какого-то утешения, хотя и знает, что не найдет, что не обманет самого себя. Ибо воистину, счастье — это путь к цели. Но ведь для него… для него этот путь такой ненадежный.

Но когда он начинал думать о чем-то конкретном, об эксперименте, о том, что будет дальше, выходило еще хуже. У него впереди две с половиной недели подготовки, повторный эксперимент, который, как он почему-то чувствовал, не принесет результата, почти полное крушение… Разговоры, сочувствия, злорадство…

Неожиданно, неизвестно почему, он подумал о Борозне, неожиданно и в самом деле, потому что за весь сегодняшний день, да и за все предыдущие, ни единого раза не вспомнил его. Он заставил себя не воевать с ним в мыслях. Хотя ему советовали объявить Борозне настоящую войну. И подсказывали исходные рубежи. Борозна несвоевременно является на работу. А то и не является совсем. Забросил назначенную ему новую тему…

Дмитрий Иванович понимал, почему сейчас вспомнился ему Борозна. Тогда он не чувствовал к нему зла. А теперь, после неудачи, ощутил. Наверное, потому, что тот предвидел неудачу. Так сказать, ее запрограммировал. Оказался… прозорливее или умнее. Он, Марченко, отдал этому делу шесть лет жизни, а этот вот пришел и за несколько месяцев… Надо все же не допустить, чтобы он продолжал вмешиваться. Но мстить ему Марченко не будет. Теперь это… ну, совсем нехорошо. Все догадаются… Надо быть выше… Только — выше.

Дмитрий Иванович насильно стер улыбающееся (он почему-то сейчас видел его именно улыбающимся) лицо Борозны. И снова вернулся к прежней мысли. Итак, нужно искать, где оборвалась нитка. Он не мог поверить, что весь путь неправилен. Ведь то, что должна быть еще одна фаза, подсказывало все. Они улавливали ее побочно тысячи раз. Только вот не удалось зафиксировать.

А может, и в самом деле — облило холодом мозг — это только мираж, красивая химера, какую он сам выдумал? А не лучше ли было взять в руки чужую ниточку и идти за нею, и, если бы даже она оборвалась, никто бы не осмелился сказать дурного слова, ведь ту ниточку он взял из рук признанных авторитетов.

Он понимал, что этот путь — не путь открывателей, не путь истинной науки. И в то же время трепетал перед обвинениями в волюнтаризме, карьеризме, беззаботности. Он смотрел на шеренги книг, написанных людьми, которые именно и утвердили себя смелостью, поиском, безоглядностью, точно искал у них поддержки. Книги возвышались над ним восьмиярусным громадьем, он все их перечитал — не держал у себя непрочитанных книг, с годами даже любил перечитывать уже прочитанные когда-то, — но сейчас они стояли безмолвные, равнодушно поблескивали корешками — эти люди давно уже свое совершили, их уже нельзя ни отрицать, ни перечеркнуть, ни обвинить. А ему хотелось поговорить. Он жаждал поддержки, и не просто поддержки, а поддержки дружеской и квалифицированной. Он был благодарен Ирине за то, что она позвонила Михаилу. Он слышал, как она звонила, приглушенным голосом рассказывала о неудаче мужа и о том, что с ним приключилось. Она знала, что мало чем может помочь Дмитрию Ивановичу, и поэтому звала Михаила. Теперь он его ждал. Просматривал газеты и ждал. Просмотрев газеты, перелистал последний номер «Всесвіта», неожиданно погрузился в статью о Гогене и вынырнул из нее, когда часы показывали четверть восьмого. Дольше прятаться в чтение не мог. Ожидание становилось тяжелым, почти гнетущим. Может, еще и потому, что из кухни долетали хотя и приглушенные, но явно раздраженные голоса. Андрей что-то канючил у матери, а та отказывала. Он канючил настырно, грубо, упорно. Ирина Михайловна же раздраженно его упрекала и просила уйти, чтобы не волновать отца. Но Андрей не отступал и еще после каких-то слов матери визгливо закричал:

— Все Маринке, Маринке. Потому что любимица твоя, подлиза. Вот пусть только эта зараза подвернется мне сейчас под руку…

Мгновение спустя они кричали оба. Потом что-то загремело, лязгнуло, после чего послышался разъяренный крик Андрея:

— Ты только подойди ко мне… Только подойди!

Дмитрию Ивановичу стало совсем горько. Андрей абсолютно не слушал мать. Мало этого, между ними залегла глухая неприязнь, почти ненависть. Частично в том повинна Ирина Михайловна, которая откровенно ласкала Маринку, а та не раз задирала брата, сразу же убегая под защиту матери… Но ведь и Андрей…

И Дмитрий Иванович снова, уже в который раз, подумал, что он что-то прозевал в воспитании сына и непременно должен исправлять, искать какие-то ключи к нему. Но какие? Андрей воспринимал мир так эгоистично, что любое поучение, любой разговор, даже самый короткий, воспринимал как злое коварство. Он еще немного побаивался отца — его взрыва, его гнева, в котором тот мог ударить, хотя последний такой взрыв произошел давно, и на том все держалось. Но это была слишком тонкая и ненадежная ниточка.

«Надо что-то делать», — еще раз подумал Дмитрий Иванович. Но на этот раз в кухню не пошел. Наконец шум утих. А ожидание стало нестерпимым. Дважды или трижды забегала Маринка, она была необычайно тихой и испуганной, словно бы даже боялась отца. Приходила Ирина Михайловна, но только спросить, не надо ли ему чего-нибудь.

И когда он уже совсем изверился, прозвучал звонок. Но это был не Михаил. К превеликому удивлению Дмитрия Ивановича, его навестил Карп Федорович Одинец. Хотя они жили в одном доме уже одиннадцать лет, Карп Федорович за все это время заходил к нему раз пять — не более. Да и Дмитрий Иванович не весьма жаловал своего начальника посещениями. Он просто не уважал его. Даже более того — брезгал им в душе, хотя, конечно, никогда этого не показывал. В наши дни, когда люди, чтобы высказать свой высочайший восторг, свои самые большие порывы, преимущественно злоупотребляя, приставляют к своим словам префиксы со значением наивысшей степени, он тоже не мог удержаться и назвал Одинца — суперсволочью.

В Одинце его удивляло одно: Карп Федорович был всегда уверен, что живет правильно. Он не мучился совестью, не надламывал своего здоровья сомнениями и поисками какой-то скрытой истины. Ему не раз говорили, что он хам, этого он уж никак не мог опровергнуть даже перед самим собой, иногда ему даже нравилось быть хамом, шокировать тонконервных интеллектуалов. А то и просто думал о них: «Вот ты не хам, а что ты имеешь?»

Однако независимо и уверенно он чувствовал себя не со всеми. Карп Федорович вообще не умел идти ровно. Он либо ползет, либо топчет ногами. Или на вашей голове, или под вашими сапогами. Перед Марченко, хотя и был его начальником, преимущественно заискивал. Перед его научным авторитетом, перед тем, что того могут назначить директором института (поговаривали и такое), перед уважением, с каким к нему относились коллеги и даже некоторые члены Президиума Академии наук. Внешне же держался на равной, даже на дружеской ноге, фамильярно похлопывая Дмитрия Ивановича по плечу, что тот терпел через силу… Он и сейчас по-простецки, непринужденно развалился в кожаном кресле, оттянув его от стола, капроновую шляпу, подмигнув, надел на бронзовую голову Менделеева, приобретенную Дмитрием Ивановичем в антикварном магазине, папку швырнул на стол. Но было в этой непринужденности — и это Дмитрий Иванович уловил сразу — и нечто такое, что сигнализировало о перемене в поведении Одинца касательно него. Карп Федорович влезал ему на голову. Дмитрий Иванович подивился, что это произошло так быстро. Это был опасный симптом, тем более что Марченко догадывался: Одинец пришел не с добром.

Карп Федорович и впрямь деланно, злорадствуя в душе, посочувствовал Дмитрию Ивановичу в неудаче, подтрунил над переполохом, к которому привел удар, приключившийся с Марченко, рассказал непристойный анекдот, а потом еще ближе придвинулся вместе с креслом и сказал:

— Я пришел напомнить: завтра ученый совет, и вы должны выступить.

Дмитрий Иванович вздрогнул от этих слов. Он смотрел на Одинца с нескрываемым страхом.

— Видите ли, я болен… — попробовал защищаться.

— Уже почти прошло, — грубо сказал Одинец. — Вы входили в комиссию по проверке… Вы один читали работу… То есть лучше всех в ней разобрались…

Одинец беспощадно загонял его в угол. Так загоняет сильный боксер теряющего силы противника. Дмитрий Иванович понял это и почувствовал, что не может сопротивляться.

— Я попробую…

— Пробуют только самогонку, — перебил Карп Федорович. — Вы обязаны выступить и развенчать.

— Хорошо, я выступлю, — сдался Марченко.

Одинец посидел еще несколько минут, поговорил о европейских конных состязаниях, намечавшихся в Киеве, — он был завсегдатаем ипподрома и, поговаривали, играл на тотализаторе, — сказал, чтобы Дмитрий Иванович не падал духом, пообещал поддержать, а в голосе его звучало недвусмысленное: «в обмен на твое выступление», — и ушел.

А Дмитрий Иванович остался расстроенный и подавленный донельзя. В заботах об эксперименте, во всех иных хлопотах он напрочь забыл о «деле Абрамчука», как называл Одинец неприятность, выпавшую на долю заведующего сектором отдела экологии. Суть «дела» состояла в следующем. Один из аспирантов Абрамчука написал работу о скорости поглощения растениями углекислоты в разных климатических зонах и опубликовал ее в сборнике. Абрамчук, как заведующий сектором, тоже подписал ее. Позже выяснилось, что эта работа наполовину компилятивная, наполовину попросту списанная с другой, опубликованной в книге, изданной московским Институтом фотосинтеза. Выявил это Марченко и даже неосторожно указал на это в отчете, составленном после проверки работы сектора экологии. Неосторожно потому, что был твердо убежден — вина Абрамчука очень мала. Ну, допустил небрежность, неаккуратность, но конечно же неумышленно. Нужно было ему наедине посоветовать Абрамчуку выступить с самокритичной статьей, все объяснить и извиниться перед авторами из Института фотосинтеза. Марченко же дал Одинцу в руки оружие, коим тот хотел сразить Абрамчука наповал. Одинец сводил с ним личные счеты. Абрамчук — человек холерического темперамента, неуравновешенный, ученый маленького таланта, но разве можно выживать человека из института только за то, что он ответил бестактностью на бестактность. Теперь же, если Дмитрий Иванович выступит в защиту Абрамчука, он поставит под удар и себя. Конечно, сразу Одинец не ударит. Но он найдет способ… Он не простит. Недаром пришел сегодня и напомнил. Именно сегодня. Он почувствовал, когда можно взять мертвой хваткой. О, это совсем не случайность, что эта неприятность пришла вслед за неудачей в лаборатории. Одинец умышленно выжидал случая и поставил «дело Абрамчука» именно на завтрашний ученый совет. Следовательно, завтра Дмитрий Иванович должен «развенчать» Абрамчука. Но ведь это… ну, по меньшей мере не совсем честно. Дмитрий Иванович знал — его замучит совесть. Даже мелькнула такая мысль: «А если Абрамчук что-то сделает с собой? Он такой. Я не прощу тогда себе этого до конца дней. Не прощу, если с Абрамчуком что-нибудь случится». Ну и нашел же масштаб.

Не пойти на ученый совет совсем… Прикинуться больным? Одинец скажет, что видел его здоровым. Да дело и не в этом. Он его попросту съест. Особенно теперь.

Дмитрий Иванович впал чуть ли не в отчаянье. Его охватило сильное волнение, он встал с дивана и прошелся по комнате. Он не видел выхода. Хуже было то, что, рассуждая так, волнуясь, он уже почти знал, что идти придется, что в сложившейся ситуации ему просто некуда деваться. Не пойти — это почти записать себя в соучастники Абрамчука, на тайные грехи коего уже не раз намекал Одинец. Не пойти — это почти отдать лабораторию. Перестать быть ученым. А тогда жизнь теряла смысл. Значит, другие члены совета проголосуют без колебаний. Ну конечно, не все… Да и из тех, кто безоглядно поднимет руки вслед за Одинцом, не все знают суть дела.

В точности знает только он. Но если бы они и знали ее так, как он, все равно многие проголосовали бы вслед за Одинцом.

Вдруг Дмитрий Иванович остановился и попытался проанализировать свои мысли. Он понимал: это борются разум и совесть. Разум — он весьма хитрый, гибкий, он всякий раз находит тысячи щелей, в которые протягивает вслед за собой душу. Совесть извивается, то бьется в конвульсиях, то стонет, а разум подсказывает, убеждает, уговаривает. «Ну, — говорит он, — зачем ты упираешься? Что мы выиграем? Новые муки? И никаких благ».

Совесть, однако, не соглашается с этим «мы», она и дальше жаждет отмежеваться.

Лучше всего было бы, подумал Дмитрий Иванович, отсечь все и не мучиться. Ведь он все равно пойдет на ученый совет. А впереди долгий вечер и весь завтрашний день. Увертки же не найдет… Вот если бы какая-нибудь телеграмма. Что заболела мать… Это по-детски и нехорошо, совсем нехорошо. Он и так не раз думал, что такая телеграмма может прийти. Такая или еще хуже. У человека его возраста родители, если они есть, всегда старые, очень старые, и дети не могут избавиться от мысли о неотвратимости их смерти, о похоронах.

Но в то же время мысль о матери, честной, вечной труженице, стала перетягивать что-то в нем в другую сторону. Всю жизнь мать работала в поле, двадцать лет была звеньевой, и никто никогда не поймал ее на неправде или нечестности. Маленькая, сгорбленная — морщинки и седые прядки волос из-под пестренького платочка, — она к старости обладала двумя капиталами — честностью и гордостью за сына. И она осознавала это. О сыне рассказывала всем (это была ее маленькая слабость) и как-то сказала ему, когда он, именно он усомнился в правдивости ее повествования: «Мне, сынок, никто никогда не сказал «лжешь». И не подумал обо мне так».

И вот теперь эти две осознанные силы жали на Дмитрия Ивановича. Почему-то припомнился и спор на защите у Нели Рыбченко, спор на высоких регистрах, который вели младшие коллеги о том, как должен человек распоряжаться самим собой, о высокой миссии их маленькой лаборатории. Маленькой и немаленькой, ведь они заботятся о благе миллионов людей, чувствуют перед ними ответственность, или по крайней мере должны ее чувствовать. А он учит их этому. О, там, в теории, он был крепок.

Ему стало невыразимо стыдно. И в его сознании билась мысль: «Что такое заботы о миллионах? Статистика. Цифры. Кто из них узнает об этом…» «Тьфу, как скверно», — рассердился Дмитрий Иванович. Он боролся с этими мыслями, а их словно бы кто-то нашептывал на ухо.

«Это все забудется. Уляжется. И все забудут. А я и дальше буду работать. И буду делать добрые дела», — снова кто-то нашептывает ему. «А разве я не потеряю в уважении к себе? Разве я мало потерял?» — мысленно произносил он. Чувствовал, что эти мысли лишают его уверенности. Словно бы взбирается куда-то вверх, где неуютно, где ветер, где может настичь и какая-то беда, но он все карабкался, шел и подбадривал сам себя.

Дмитрий Иванович так разволновался, что у него начались сильные боли в затылке и в висках, — у него вообще было повышенное давление, — помутилось в глазах, и когда вошла Ирина, она сразу заметила это. Она уложила его на диван, поставила на спину банки, чтобы оттянуть от головы кровь. Так делала часто, и это помогало. Он отдал себя полностью в ее руки, ему была приятна ее заботливость, он даже пошутил:

— Теперь я знаю, зачем люди женятся.

— Зачем? — серьезно спросила Ирина Михайловна. Она никогда не понимала шуток мужа.

— Чтобы ставить друг другу банки и растирать поясницы.

На этот раз она поняла и улыбнулась.

— Когда-то ты думал иначе. — Потом посмотрела на черный квадрат часов на столе и сказала: — Почему-то Михаила долго нет.

Дмитрий Иванович промолчал. Он уже перестал ждать его сегодня. Михаил в тот вечер так и не пришел. Дмитрий Иванович думал об этом с обидой. Хуже было то, что он не мог ни объяснить себе, ни отгадать причины. Только ощущал, что за этим кроется неприятная неожиданность для него.

Утром, едва явившись на работу, он пошел к директору института. Его все-таки не хватило на «военное сопротивление», как он сам определил свой бунт против Одинца, но он решил его перехитрить. Тем более что это его намерение сходилось еще с одним, пришедшим Марченко в голову вчера вечером. Он чувствовал, что ему будет трудно провести эти две с половиной неопределенные недели в лаборатории. Он, конечно, не станет обрывать листья гороха или работать на центрифугах, а приниматься за что-нибудь другое, за новые проблемы тоже не сможет. Вот он и решил провести это время вне стен института.

— Павел Андреевич, я не использовал в прошлом году весь отпуск, — положил перед Корецким заявление. — И прошу отпустить меня на две недели сейчас. Если нельзя за прошлый год, дайте за свой счет.

Павел Андреевич повертел в руках длинную черную ручку и, уже приложившись к бумаге, спросил:

— А вас может кто-то заменить… На это время?

— Я где-то читал такую шутку: «Если вы думаете, что незаменимы, вспомните о кладбище. Сколько там лежит незаменимых», — ответил Дмитрий Иванович.

— Убедили, — сказал директор и подписал заявление. — Вы будете дома или поедете куда-нибудь? — спросил, уже провожая Марченко к двери.

— Наверное, поеду в «Бережок», немного отдохну, порыбачу.

— Ни пуха ни пера! — напутствовал Корецкий.

Он вложил в эти обычные слова немало теплоты, и Дмитрий Иванович ответил тоже с чувством:

— Могу заверить — ни того, ни другого не будет. И все же — к черту.

Глава девятая

Дмитрий Иванович поехал не в институтский «Бережок», а в село Соколовку на Десне, где уже дважды отдыхал с Ириной и детьми. Сел в Киеве на «ракету», и через пять часов сошел в Моровске, в семи километрах от Соколовки, куда добирался по глубокому песку попутным грузовиком. Он рассчитывал побыть в селе две недели, а потом наведаться в Киев и, независимо от того, как закончится эксперимент, вернуться в Соколовку с семьей… Он забрал бы их сейчас, но Андрей отбывал производственную практику.

Шофер подвез его прямо к хате деда Онышка, у которого Дмитрий Иванович квартировал оба раза и где останавливался, вырываясь на два-три дня порыбачить. Хата деда Онышка, могучего полещука с широкой бородой, густыми бровями и большим, в красных прожилках носом, похожего на полещуков с лубков и из летописей давних времен, стояла на самом берегу Десны. Однако не дед ставил ее так близко к воде, а вода подошла к хате. Десна, мчавшаяся среди широких лугов, в этом месте круто выгибалась к селу, в половодье подмывала высокий правый берег, уже проглотила две улицы и наступала дальше, — улица, по которой шофер подвез Дмитрия Ивановича к хате, обрывалась прямо в воду, шофер разворачивался осторожно, тычась носом и задом машины в низенькие протрухлявевшие тыны. Однако дед Онышко не паниковал. С достойным зависти спокойствием и практицизмом промерил метром огород, который постепенно глотала вода, а также сад и двор и, подсчитав, сколько отхватывает она от огорода за весну, сказал бабке, что на их век хватит. Усадьба деда для песчаного Полесья богатая — хлев и сарай, и две раскидистых шелковицы за ним, и яблони, и груши, и вишни. Хата уже старая, но под железом, и пристройка с южной стороны, которую дед сделал, когда женился старший сын Микола. Через несколько лет тот переехал в Чернигов; поставил себе хату в соседнем селе, где работал механизатором, их младший, Гриць, а дед и бабка остались одни. Летом они сдавали «дачникам» пристройку, не столько для денег (хотя и это принималось во внимание), сколько потому, что так делало все село. Его почему-то особенно облюбовали для отдыха киевские медики, в июле и августе там были заняты не только все свободные комнаты и каморки, но даже в садах белели палатки. Наверное, эти киевские медики понимали толк в преимуществах отдыха именно в Соколовке: целительная деснянская вода, широкое приволье лугов, где от медового запаха цветов и трав кружится голова, а по ту сторону села сосновый бор, а за ним смешанный лес.

В пристроенной к хате комнатушке, смотревшей в сад и на Десну, был отдельный ход с крылечком и крохотной верандочкой, — там оба раза роскошествовал с Андреем и Маринкой Дмитрий Иванович. Пристройку занял он и сейчас — заранее написал Онышкам, что приедет с семьей на лето. Он не только квартировал у них, но и столовался, и не чувствовал от этого никакого неудобства, хотя поначалу, в первый их приезд, бабка Варвара и слушать о таком не хотела: «Вы люди столичные, ученые, а у нас харч простой, крестьянский». А потом убедилась, что Дмитрий Иванович человек не только деликатный, но и простой, «неразборчивый в еде», и охотно кормила его пшенной кашей, варениками с вишнями, рыбой, которую тут никогда не жарили, а только варили и подавали на стол целиком. На усадьбе Онышков Дмитрию Ивановичу особенно нравились две шелковицы, они напоминали ему шелковицы в их огороде, манил лес, точнехонько такой, как и у него на родине. Дважды они ходили с дедом Онышкой за маслятами и приносили полные корзинки. Ловли удочкой дед Онышко не признавал, и на этот промысел Дмитрий Иванович ходил один. Рыбалил он не под кручами, где удило большинство дачников, а на лугу, под кустами ивняка. Правда, этим летом рыба ловилась плохо. Зато луг, бесконечный, сине-голубой, с сочными, перестоявшими травами, был весь его. С камышами, с чистыми, заросшими у берегов кувшинками озерцами, с коростелями, с куликами и неугомонными крачками.

Дмитрий Иванович шел по узенькой торфяной дорожке, пружинившей под ногами, по грудь в цветущих травах луга, в котором лежала, дремала у самой земли первозданная тишина, и думал о том, какие никчемно мелкие перед этой тишиной, перед этими строгими берегами реки любые заботы. Когда у него в мыслях впервые стали рядом беспредельность лугов, вечное течение реки и Одинец (почему-то именно Одинец), он расхохотался как сумасшедший. Это были столь несоизмеримые величины, что ставить их рядом невозможно.

Дмитрий Иванович чувствовал, как перед этой тишиной, перед вечным течением реки и беспредельностью лугов уменьшалась и его беда, он как бы вытащил ее и разостлал среди зеленых трав. Луга умирали и возрождались тысячи лет, это был круговорот жизни, и он сам, Марченко, входил в этот большой круговорот природы, был рожден, чтобы жить на берегу реки, ловить рыбу, топтать траву, — такпрожили до него тысячи поколений людей, и он тоже мог прожить так… Он подумал о том, что, видимо, наш разум — это одно, он может развиваться бесконечно, постигать все более сложную информацию, а наша душа, то есть то, что отстоялось веками, природой, — волнения, боль нервов, — нечто совсем другое. Мы вспыхиваем в гневе и плачем от нежной музыки, нас волнует зеленый шум луга и крик чайки, но мы не можем с помощью чувств хотя бы попытаться постичь те бесконечности и бездны, которые подсовывают нам гипотезы и собственная фантазия.

Гипотетическая наука все время толкает нас, может, и к справедливой, но чуждой духу человека мысли, что мы, мол, только белковые образования, одно из множества возможных образований. Что где-то там, в просторах вселенной, могут лежать и наверное лежат во много раз более развитые цивилизации, целые мыслящие миры. Но она не задумывается над тем, почему нам так хорошо среди нескошенных трав и почему мы плачем от тихой песни. Те же гипотезы пугают человека беспредельностью пространства и времени, тем самым умаляя его самого. Природой отмерено человеку определенное время, и даже если он когда-нибудь найдет возможность продлить свою жизнь, бог знает, будет ли человек счастлив уже при одной только мысли, что эта возможность получена силой.

Все эти размышления не мешали Дмитрию Ивановичу думать о том, какая это беспредельная и целительная река — жизнь, как мудро она устроена. Она — беспрестанное течение, бесконечное чередование красок, звуков, чувств. И какой же немудрый он сам, ведь для него жизнь чаще всего — зацементированный канал. Для него жизнь — вечные будни. Праздники он отодвигает «на потом». Он сначала поработает в будни, сделает много, заработает себе право на тот праздник. Он станет известным ученым. Он тогда получит… Ну, материальные блага его не занимали. Он и сейчас с презрением смотрел на тех, кто скупает изделия из золота, достает какую-то особую мебель и ковры. А вот женщины… Их будет покорять его авторитет, его слава…

Он отдавал всего себя будущему. Он как бы проскользнул по жизни, собираясь основательно осесть где-то там. И вот теперь увидел, что не имеет ничего. Да, да, — ничего. Ни большого открытия, ни настоящего большого авторитета, ни материальных благ. У некоторых — уютно обставленные квартиры, машины, дачи… Все это, наверное, преисполняет их гордости, сознания чего-то сделанного, уверенности в себе.

Нет, нет, сто раз нет, все же в целом он живет не для этого. Он и раньше умел работать, а за долгие годы бесповоротно отдался работе. Что она означала для него? Накормить те шесть миллиардов? Это — маловообразимое. Тем более рядом, в своей стране, хлеб и к хлебу есть у всех. Но, по существу, он работал во имя этого. Он ощущал потребность сделать что-то значительное, искать и находить. Он подумал, что и тут его разум уже настроен на то, как повернуть идею, что из нее можно вытащить и куда развить. Он ее любил и не любил. Но жить без нее не мог. Он шел по улице — думал. Обедал — думал. Забывался в компании — думал. И всякий раз о том же… Почему все-таки возбуждаемый электрон, попадая в центр хлоропласта… Трижды чур-чур. Чур хоть тут! — остановил он себя. Он не умеет наслаждаться. Всегда куда-то спешит, везде чувствует неудовлетворенность, которая идет изнутри, как пар из земли, он ее вызывает в себе сам, в большинстве случаев из-за всевозможных мелочей, неувязок, которые зачастую тоже создает сам. Его внимание не раз приковывал вопрос, так ли у других людей, как у него. Пожалуй, это зависит от обстоятельств и характера. В какой-то мере, наверное, так живут все. Но в какой? Ведь в самом деле, он только что видел вокруг себя счастливых, беззаботных людей, для которых и будни светлы. И неудачи не выбивают их из колеи. Потому что жизнь хороша и прекрасна. Тем более разве он не помнил годы лихолетья? Сегодня же каждый может найти радость и в труде, и в отдыхе. И наслаждения, хотя они и не жизненная цель, тоже нужны человеку. А он не умеет жить наслаждениями. Да и в чем они? Пить не может, да и не очень любит. Есть? Edimus, ut vivimus, non vivimus, ut edamus[9]. Женщины? Об этом, пожалуй, ему думать поздно. Да и ничего в нем не изменилось с юных лет, так же ощущал он и стыд, и тяжесть на сердце, и робость, — просто не для него эти удовольствия. Не для его совести… У него уже взрослый сын, разве не стыдно думать в одно и то же время о воспитании детей и о женщинах? Итак, оставались слава, известность. Признаться, этим он немного живет, но и это у него — как спрятанные скупцом под половицу деньги. Так и не научился красоваться в президиумах, на трибунах, он даже в свое село не поехал на собственное пятидесятилетие, хотя там очень хотели его почтить — постеснялся.

Дмитрий Иванович шел по тропинке, подсчитывал свои жизненные утраты. Но чем больше их набиралось, тем сильнее нарастало в нем возражение. Это уже была особенность его натуры — накапливая аргументы, скрыто собирать и контраргументы.

Нет, он все же прошел не по голой пустыне. И не все обходил на своем пути. И если уж сожалел об утраченных наслаждениях, то имел вместо них другие. Для него работа — это всегда наслаждение. Распутывать, закручивать, вертеться в том котле и вертеть других… Да так, что кое у кого и глаза закрываются от страха.

И то, что он всегда куда-то спешил, что вся его жизнь была как бы прологом к чему-то, — это тоже неплохо. То есть так должно было быть. Таков уж он есть. И он надеется и впредь… найти те слова, ту строку, которые оправдают слишком затянувшийся пролог. И кто может сказать, что не этим нужно жить? Что смысл жизни не в этом? Идти к этой строке до последнего дня.

И неправда, что он ничего не имел. Боже ты мой, как хорошо ему сейчас здесь!.. Природу он любил. Жаль только — мало бывал на природе. Вот на этом — терял. Он только теперь, в эти дни, почувствовал, как утоляют его жажду луга, и река, и высокое небо, и чистые озера. Он думал о том, что больше не выпустит их из своего сердца. Теперь-то уж он знает, где можно найти покой.

Раньше, когда-то, он воспринимал природу как частица ее же — мышцами, легкими, порами. Утренние росы, вечерние туманы, синяя гладь — он шел через них, они грели, остужали или бодрили его. Теперь, оказывается, она имела еще одну сторону — созерцание, — и оно тоже могло приносить радость.

Но, думая так, он хорошо знал и то, что как только он вернется назад, то неистовство в работе снова станет его жизнью, обретет неизбежность закона, а значит, примут прежние очертания и его заботы, и страх, и надежды. И эта мысль как бы разостлалась облачком над лугом, рекой и озерцами, как расстилается настоящее облачко, набежавшее на солнце, и тогда в одно мгновение тускнеют травы, стынет вода и увядают цветы.

Неожиданно ухудшились условия его жизни у Онышков. Даже не столько условия, — он и впрямь был чрезвычайно неприхотлив ко всяким бытовым неудобствам, — сколько чувствовал неудобство моральное. К старикам неожиданно приехал старший сын с женой и детьми… Устоявшийся строй жизни сломался, теперь уже готовила на всех невестка, женщина сварливая и неприветливая. Дмитрию Ивановичу все время казалось, что она сердится на него, он мучился тем, что занимает лучшую комнату, предлагал поменяться или даже подыскать себе жилье в другом месте, но против этого восстали старики, и Дмитрию Ивановичу ничего не оставалось, как уходить на весь день с удочками и чугунком на луг, там он варил себе уху, там передремывал под кустами полуденный зной, хотя от этого часто болела голова. Он решил пробыть еще несколько дней, поехать в город за Мариной и махнуть с нею к матери, в свои родные Пешки за Прилуками. Конечно, ни Андрей, ни Ирина не поедут в Пешки. Андрею просто неинтересно в селе, где к тому же нет реки, а у Ирины Михайловны свои причины. Она не любит свекровь, энергичную, несколько резковатую Марченчиху. И неизвестно за что! Мать Дмитрия Ивановича никогда не сделала ей ничего дурного, но эта неприязнь проявилась с самого начала. Тогда, в первые годы их супружеской жизни, Дмитрий Иванович возмущался этим, силился примирить Ирину с матерью, едва не разошелся с женой, а потом махнул рукой, предпочтя создать хоть видимость мира, лишь бы только эта неприязнь не выходила наружу, не приводила к скандалам и ссорам. Наверное, Ирина Михайловна не любила свекровь за твердость, бескомпромиссность, чувство собственного достоинства, за то, что та держалась с невесткой на равных, несмотря на то что невестка была ученой и вооруженной всеми знаниями современной цивилизации, а она — простая деревенская женщина. Еще, наверное, не любила за то, что Дмитрий Иванович поровну делил свое внимание между матерью и семьей. Кроме всего этого, житейского, что приводит к разладу во многих семьях, была еще одна причина, слишком необычная по нынешним временам. В ней Ирина Михайловна не призналась бы никогда, она и не признавалась даже самой себе, это поднималось со дна ее души глухо, тяжело, неясно… Дмитрий Иванович и Ирина Михайловна были из одного села. Их семьи, когда-то большие и разветвленные, как сильные деревья, весь век стремились возвеличиться одна перед другой. Не богатством — богатства не было ни у Марченков, ни у Вербицких, а красотой, силой, трудолюбием хозяев, сынов и дочерей, зятьев и невесток. И вот злой волей судьбы за две войны род Вербицких перевелся. У Ирины Михайловны погибли отец и два брата, умерла мать, оставались на свете лишь она да еще один брат, который не женился и давал о себе знать только тогда, когда оказывался в безденежье. Горечь, поднимавшаяся от всего этого в Ирине Михайловне, невольная зависть выплескивалась в их семейную жизнь, проливалась на весь род Марченков, который хотя тоже был покалечен войной, но уже начинал снова набирать силу. Ирина Михайловна, нехитрая и нелукавая во многом, продолжала оставаться Вербицкой, — наверное, иначе и быть не могло, — и, если ей выпадал случай сказать что-нибудь дурное о Марченках, высказывала и при этом даже внутренне загоралась от радости. Пожалуй, она и сама понимала, что эта кичливость своим родом давно потеряла смысл, что ее потуги жалки и вредят ей же, но удержаться не могла.

Дмитрий Иванович весь век жалел ее сиротство (в ссорах, конечно, забывал об этом), потому прощал ей больше, нежели хотел бы простить.

Поэтому Ирина Михайловна в Пешки почти не ездила. Отговаривалась тем, что, дескать, в селе она становится батрачкой, служанкой, что там ей приходится на всех готовить и убирать в доме. Свекровь охотно бы готовила сама, но Ирина не соглашалась, частично потому, что действительно предпочитала готовить еду детям сама, а частично из чувства стыда — как же она станет сидеть в чужом доме сложа руки!

Дмитрий Иванович и сам уже отвык от своего села, и не к кому было ему там пойти, и не знал, о чем говорить с пожилыми мужиками и своими однолетками (он почему-то свободнее чувствовал себя среди незнакомых людей, как вот здесь, в Соколовке), но навестить родное село, а прежде всего мать всегда считал своим долгом.

Взвесив все неудобства своей теперешней жизни в Соколовке, а также то, что вряд ли сумеет убедить всех своих поехать в Пешки, он сегодня, отправляясь на рыбалку, твердо решил через три дня податься в Киев, а оттуда в родное село.

На рыбалку он выбрался еще до рассвета. Решил сегодня любой ценой повернуть на свою сторону рыбацкое счастье. Поскольку все эти дни рыба почти не ловилась, он с вечера особенно тщательно готовился. Наварил перловой каши и гороху, поджарил на сковороде овсяные отруби, накопал свежих червей. Раньше он ловил на донные спиннинговые удочки — лещей, язей, подустов, однажды в этой же Соколовке поймал даже сома на полпуда, но сейчас этот способ упоминался в списке запрещенных, и, хотя здесь этого запрещения мало кто придерживался, он не стал его нарушать. Он верил, что сломает хребет неудаче и так. Был он трудолюбивый во всем, и в рыбной ловле тоже, недаром Михаил не один раз не то в шутку, не то всерьез укорял: «Чтоб она пропала, эта рыба! Поедешь с тобой — возвращаешься, точно с молотьбы. Перекопаешь земли, перемесишь глины — все косточки стонут!»

Дмитрий Иванович и сегодня принялся на берегу за работу с присущей ему последовательностью и неутомимостью. Он наковырял глины, накопал чернозему и песку, перемешал все это с навозом, размятым горохом, отрубями и перловой кашей и стал лепить глиняные буханки. Он налепил их несколько десятков, больших, величиной с добрый арбуз. Дмитрий Иванович выбрал такое место, где вода медленно закручивалась в воронке и откуда начиналась мощная струя, выходившая на быстрину. Струя должна была выносить корм на глубину, выманивать оттуда рыбу. Он набросал буханок, набросал смешанного с кормом песку, взбаламутил воду, и грязные полосы потянулись далеко на середину реки. Заиграла верховодка, подошел хищник, несколько сильных всплесков взорвалось у самых ног Марченко. Но он не спешил, он и дальше через определенные промежутки времени бросал тяжелые буханки, только теперь уже тихонько, без всплесков. И только после этого разобрал длинную, в три колена, удочку. Наживил червячка. Не успел красный поплавок встать на воде, как сразу же снова лег, а потом сорвался как бешеный и резко пошел влево под воду. Дмитрий Иванович подсек и вытащил крупного окунька. Но это было единственное возмещение его усилий. Дальше поплавок сонно блуждал по плесу, течение то притапливало его, то снова отпускало, втягивало в водоворот и несло на глубину, но рыба не брала. Дмитрий Иванович несколько раз менял наживку, укорачивал и удлинял леску, все тщетно. Поймал на хлеб двух красноперок, одну густеру, а затем и эта рыбья мелкота куда-то запропастилась. Он снова и снова опускал буханки, мочил и бросал геркулес, но плес был мертв. Дмитрию Ивановичу прямо не верилось, что в такое мягкое утро, согретое солнцем, припорошенное туманцем, не будет клевать рыба. Он хлестал и хлестал удочкой, уже устала рука и затекли ноги, он перепробовал все известные ему способы лова, а в капроновой сеточке поплескивали все те же две красноперки, густера и окунь.

Наконец Дмитрий Иванович сдался. Он вышел на берег, снял старый пиджак — упарился, сел на холмике. Шел двенадцатый час — он провозился шесть с половиной часов. Солнце поднялось высоко, но травы еще были в росе и река поблескивала прохладой. Дмитрий Иванович подставил ветерку лоб, смотрел на реку, которая бежала на юг, а потом поворачивала на запад, смотрел на пойменные луга, раскинувшиеся вдоль реки, — они простирались вдали по правому берегу, окруженные песчаными холмами со щеткой соснового леса (левого не было видно совсем), — с него спадала усталость, а с нею напряжение, досада. Он как бы отдавал их лугам. Тут не было ни единой живой души, только дергачи да перепел будили тишину. «Дикари» еще не добрались сюда, современные «дикари» ездят на машинах, а тут — пески да болота, они как бы защищали сами себя. Озирая долину, Дмитрий Иванович подумал, что на Полесье осталось очень мало таких уголков. Да разве только на Полесье! Люди прочесали планету со всех сторон, отыскали все щелочки и все заглядывают сверху, снизу, не пропустили ли чего. Каждый зверь учтен до последней волосинки, каждая птица окольцована или, на худой конец, сфотографирована. Нет загадок, нет тайн — того неведомого, что обещает что-то в будущем, манит к себе. Тайна осталась в микро- и макромирах, но та тайна уже какая-то не такая, рационалистическая, холодная. Только на природе, растворившись в ней, человек по-настоящему отдыхает душой, оживляет тончайшие ощущения, подаренные ей вечностью, ощущает красоту и гармонию мира.

Дмитрий Иванович знал это по себе. Он особенно любил лето. Оно снилось ему всю осень и зиму, он каждый год строил невероятные планы — поехать на Енисей или Тунгуску, каждый год ждал чего-то особенного от лета. Однако летом он становился и особенно нервным. Его то охватывала радость, то грусть и тоска, ему казалось, словно он что-то теряет, вбирает в себя и в то же время теряет. Наверное, это оттого, что он становится старше, — угасало лето, и угасала какая-то частичка его самого; осень, зима сковывают все; все, кажется, застывает, не движется, и этот обман невольно передается человеку, а лето бежит и неуклонно несет тебя с собой. Этот бег пугающ, хотя он и сладостен, как всякий бег. Но неприятна мысль о том, что бежит не только лето, но и сам луг, и лес, и прозрачное небо бегут куда-то, чтобы измениться. Конечно, только вот так, поспешая, отрицая себя, и движется мир. Но мы летим быстрее, чем все другое, мы изменяемся на глазах, к тому же замечаем перемены в себе, и нам становится немного грустно. Однако нам грустно и от мыслей, что изменяется и природа, что она уже не такая, как во времена нашего детства, и что после нашей смерти еще более изменится. Особенно же когда мы причастны к тем переменам, сами явились их причиной.

А что мне до этого? Почему оно должно меня тревожить? Разве я уполномочен тревожиться за весь свет?

Конечно, если я не буду об этом тревожиться, то не будет и никто другой. А спасти все живое люди смогут только тогда, когда они будут тревожиться по-настоящему. Я об этом думаю, — значит, оно меня трогает. Значит, мне не безразлично, каким будет этот луг через сто лет. То есть моя совесть будет жить дольше, чем я. Совесть человека и ученого. Наверное, мне этого не распутать. И не надо об этом думать. Уже надумался. Мне бы только глотать этот озон. А как сделать, чтобы его больше выдыхал зеленый листок, этого мне найти не суждено. Я нашел… тупик. Доказал своею жизнью, что надо было идти не этим путем. Потому что здесь тупик. Меня забудут еще при жизни. Открывателей тупиков не запоминают. Запоминают тех, кто показал дорогу. Но ведь были великие трагические личности, которые стояли в микроне от открытия, а оно доставалось другим. И они сожалели! Не ошибись вон там, сделай еще шаг — и открытие было бы твое!

Да, но те все же указали правильный путь. А ты что нашел? Какие-то крохи… И — тупик… Да что там, пустое это все. «Ведь я по-настоящему никогда и не надеялся на большое открытие. И совсем не открытием была бы моя догадка, даже если бы она оказалась правильной. Ну, первое колечко в цепи. Первое… не более… А теперь…»

Просто надо забыть… Не мучиться. Думать о речке, об этих лугах. Жить им сто лет или десять. Это не так его занимает. По крайней мере пока что… Шумит себе травка… кричит чайка… Хорошо…

Дмитрий Иванович не заметил, как заснул. Во сне ему привиделся широкий плес, а посреди него торчал красный поплавок, он то уходил под воду, то снова выплывал, покачиваясь на волнах. После рыбалки вода и поплавок снятся всегда.

Проснулся он от жары. Солнце поднялось уже к зениту. Дмитрий Иванович решил не прятаться в тени верб, как вчера и позавчера, а вернуться домой. Он взял удочку, однако, по старой привычке, закинул еще раз — «на удачу». Легонькая заверть покружила поплавок, поволокла его вправо, по течению, и он стал тонуть. Там он притапливался всегда — крючок цеплялся за дно. Однако, потянув на себя удилище, Дмитрий Иванович почувствовал нечто похожее на живую тяжесть. Наверняка рыба. Не успел Дмитрий Иванович толком додумать, корень это или рыба, как леска резко пошла против течения, и он ощутил сильный удар. Удар прошел по удилищу, по руке, по нему всему, отразился крутыми волнами в сердце. Дмитрий Иванович потянул удилище на себя, но рыба была крупная, тонкий бамбук согнулся в дугу, а леска так и пела от напряжения. Подавляя искус потянуть изо всех сил (крючок, помнилось, небольшой и может не выдержать), начал медленно, кругами вести рыбину к берегу. Наконец она всплыла, погнав в стороны сильные полны. Это был язь. Дмитрий Иванович подтянул его ближе, левой рукой нащупал подсак, осторожно завел его в воду и выловил рыбину. Большой серебристый красноперый язь что было силы трепыхался в подсаке.

Минут десять — пятнадцать после этого поплавок блуждал по плесу, а затем снова медленно, но неуклонно пошел под воду. И снова Дмитрий Иванович вытащил язя. Рыба наконец пошла на его подкормку. Затем он поймал еще одного язя, леща и несколько подлещиков. Кладя в сетку подлещика, он неожиданно обнаружил, что не испытывает той бешеной радости, которая обычно охватывала его при таком улове и клеве. И не только заметил, это было своего рода итоговое наблюдение — ему не очень-то хотелось ловить рыбу все эти дни. Пожалуй, он скорее уверял себя, что это ему очень интересно. А на самом деле страсть к рыбной ловле пригасла. Когда-то он думал, что ей не будет утоления, что он не наловится вовеки. Он мог провести на реке неделю, вернуться в город, а по ночам ему снова страстно мерещилась рыбная ловля. Теперь этой страсти не было.

Но были в сердце иные импульсы, и это он ощущал с волнением и радостью. Мир плыл через него зеленым лугом, прохладной речкой, детским криком под кручей. Как все же хорошо, подумалось ему, жить на свете! Он поднял голову на детский крик и увидел велосипедиста. Тот ехал от села, над самыми кручами — там вилась тропинка, — и казался игрушечным, почти ненастоящим. Быстро крутились педали, и блестящие спицы перемалывали в сияющий порошок солнечные лучи.

Велосипедист был без удочек, спешил, и это почему-то насторожило Дмитрия Ивановича. Он наживлял крючок, а сам все время поглядывал на кручу. А когда велосипедист не поехал на луг, а повернул с тропинки прямо к нему, он испугался по-настоящему. Теперь он узнал, что это почтальон. Он не раз приносил ему письма. Почтальон положил велосипед на траву и поспешил к Марченко. Вытирал с маленького конопатенького лица рукавом пот и, как показалось Дмитрию Ивановичу, не смотрел ему в глаза.

— Простите, — сказал мальчик, и с этим словом что-то оборвалось у Дмитрия Ивановича внутри. — Простите, вам телеграмма.

И подал бланк с наклеенными строчками букв. Строчки запрыгали перед глазами Марченко, и ему пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки. «Приезжай. Произошло несчастье. Ирина», — прочитал он. Это было так страшно, как, наверное, никогда не было в жизни. Даже на фронте, даже перед операцией по удалению почки, которую он перенес лет шесть назад. Наверное, потому, что опасность там была реальная, отчетливая, а здесь неизвестность. Почему-то подумалось: так страшно ему было, пожалуй, лишь однажды, когда-то давно, когда он подростком бежал вечером через кладбище и провалился в могилу. Провалился мгновенно, не успев даже вскрикнуть…

Дмитрий Иванович еще раз пробежал глазами строчки. «Произошло несчастье…» Если бы просто кто-то заболел или упал и сломал руку или ногу, Ирина так бы и не написала. «Мама», — мелькнула мысль. Но тогда бы Ирина написала иначе: «Скончалась мама…» «Маринка?..» — снова горячо вспыхнуло в голове. А затем все мысли перемешались, а его точно что-то подтолкнуло. Спросил у письмоносца, можно ли взять велосипед, сел и поехал в село.

Но это была спешка только первой горячей минуты. До Киева ему пришлось добираться долго. У Онышков он сообразил, что пешком по песку ему не добраться до Моровска и за два часа, поэтому побежал на колхозный двор, но там не было никакой машины, колхозный счетовод запряг лошадь и повез его на пристань. Однако на вторую, обеденную, «ракету» они не успели — с холма он даже видел, как она мчалась по деснянскому плесу, рассыпая веером тяжелые как свинец брызги, — пришлось ждать третью, последнюю, вечернюю. Она отошла в семь часов. Все это время, и в «ракете» по дороге в Киев, Дмитрий Иванович сидел скованный и ошеломленный несчастьем. Да, теперь то, что произошло на работе, он и не принимал за несчастье, а за обычную неудачу, каких пусть была бы и сотня, но только бы не то, с чем он должен сейчас встретиться. Он сидел, съежившись, у окна, и берега пролетали темной полосой. Порой взгляд выхватывал машину, подводу, детей на песке, а потом снова погружался куда-то, как погружается водолаз в опасную глубину. К нему несколько раз обращался мужчина в соломенной шляпе, сидевший рядом, — сельский учитель или бухгалтер. Дмитрий Иванович отвечал односложно, кратко или совсем не отзывался, ему казалось кощунством говорить о чем-либо в это время и еще большим кощунством рассказывать о своем пока неведомом несчастье. Ему почему-то вспомнилось, как когда-то он ехал в поезде с одним человеком, который спешил по роковому вызову телеграммой, тот показывал всем телеграмму, расспрашивал, что она должна означать, а на самом деле собирал по вагону сочувствие, как милостыню, и уже утешался им.

В Киев «ракета» пришла, когда уже наступили сумерки. Дмитрию Ивановичу удалось взять такси, и он быстро добрался до места. Дверь открыла Ирина Михайловна, лицо у нее было осунувшееся, глаза заплаканные, увидев Дмитрия Ивановича, схватилась руками за его плечо, припала к нему, зарыдала. Он сжал ей пальцы, с ужасом ожидая страшную весть.

— Маринка?

— Андрей!.. Он не выживет… Не выживет… — захлебнулась рыданием Ирина Михайловна. — Врачи говорят, что надежды нет…

Ему едва удалось добиться, что с сыном и в какой он больнице. Расспрашивал, а лицо его каменело и каменели губы, он через силу раскрывал их, а слова жены сковывали все сильнее и сильнее. Вчера вечером, когда Андрей возвращался домой, возле лифта на него напали трое. Ударили чем-то по голове, проломили череп и били уже лежачего ногами, пока не подвернулся сосед, живущий под квартирой Марченко. Он выводил на прогулку дога, услышал удары, закричал: «Что вы делаете, негодяи?» — и науськал пса. Дог залаял, те бросились бежать, один из них еще крикнул в двери: «Кажись, убили». Андрея забрала «скорая помощь», он в Октябрьской больнице, в сознание так и не приходил.

— Мы, мы виноваты… — рыдала Ирина Михайловна. — Не следили, не удержали его…

Тяжесть беды и вины, которая схватила его за душу в первое же мгновение, еще до этого возгласа жены, была до того велика, что Дмитрий Иванович на некоторое время даже забыл, что ему нужно делать. Зачем-то пошел в кабинет, но вдруг словно споткнулся, опомнился, вернулся к Ирине, еще раз спросил, где лежит Андрей, и заспешил на улицу.

В хирургический корпус больницы Дмитрия Ивановича пропустили сразу, только он сказал, к кому идет. Пожилая сестра проводила его по лестнице на второй этаж, постучала в дверь направо, в кабинет профессора. Электрические часы над дверью показывали половину одиннадцатого, но профессор, заведующий отделением, мужчина лет сорока, смуглый, черноволосый, похожий на испанца или итальянца, был у себя. На диване сидело двое молодых врачей.

Дмитрий Иванович назвал себя и сразу ощутил, как сердце сжалось от страха, он подумал, что только спросит — и сразу услышит ответ, после которого и жить не стоит. Профессор опытным глазом сразу уловил его состояние, посмотрел строго, но как-то так, словно этой строгостью заставлял его собраться с силами.

— Травма черепа — трещина в затылочной части, геморрагическое кровоизлияние, сотрясение мозга… Состояние тяжелое. Очень тяжелое. Надежда есть, но маленькая… Нужно быть готовым ко всему, — строго, но не профессионально-сухо, а сочувственно сказал он. — Делаем все возможное. Это вот мои коллеги, — заведующий соседним отделением, тоже хирургическим, и мой заместитель, профессор Каримов. Моя фамилия Мухновский.

— А может… — чуть слышно вымолвил Дмитрий Иванович и не узнал своего голоса.

Профессор Мухновский не обиделся.

— Понимаете, это когда трудно установить диагноз, то чтобы не ошибиться… вызывают… Ну, какой-нибудь большой авторитет. Или в случае сложной операции. Здесь аппаратура показала все.

Дмитрий Иванович сразу поверил ему.

— Я хотел сказать… Иногда бывает трудно достать какие-нибудь лекарства…

— Все нужные лекарства пока что есть, — сказал Мухновский. — И поверьте, мы делаем все возможное… Оснащение и лекарства на современном уровне, — добавил он, чем вызвал у Дмитрия Ивановича некоторую неловкость, которая, впрочем, сразу же прошла. Дмитрий Иванович понял, что профессор сказал все и что всякие другие, мелкие и настырные вопросы излишни.

— А могу я посмотреть на сына? — спросил как можно спокойнее, чувствуя, что не будет настаивать, если тот откажет. Ведь помочь он не поможет ничем. А сидеть рядом и умирать каждую минуту… нет, этого не выдержит его сердце.

Мухновский указал на угол за шкафом, где на вешалке-стояке висело несколько халатов. Дмитрий Иванович надел первый попавшийся, и Мухновский через другую дверь повел его в освещенный лампами дневного света коридор, а оттуда в палату, первую палату за углом направо. Палата была маленькая, узенькая, в ней стояло две койки.

Едва Дмитрий Иванович перешагнул порог, как сразу прикипел глазами к кровати, стоявшей слева от двери. Кровать справа была свободной, а на той, что слева, лежало что-то белое, длинное, слишком длинное, закутанное в бинты, только — полоска закрытых глаз, которая показалась Дмитрию Ивановичу черной, да рот и подбородок, тоже темно-серого цвета. Сердце вскрикнуло, Дмитрий Иванович ступил шаг вперед, и сестра, сидевшая в изголовье Андрея, приложила палец к губам. Дмитрий Иванович остановился, не решаясь пройти дальше. Он смотрел на увитую белыми бинтами голову и лицо сына, и тяжелое чувство безнадежности охватывало его. В один какой-то миг ему даже показалось, что это не Андрей. Эта мысль прошла, как тяжелая полоса тумана, а потом в нее живо и реально вошла горячая боль и страх за эту живую плоть, за сына. Он даже подался вперед, но с места не сдвинулся. Мухновский, стоявший сбоку, шевельнулся, давая понять, что уже надо выйти, но Дмитрий Иванович не отозвался на это движение.

— Профессор… Можно мне остаться здесь?

Он почему-то был уверен, что профессор разрешит, хотя и не знал, зачем ему оставаться. Просто уже не мог уйти отсюда.

Мухновский кивнул головой, подошел к сестре и что-то сказал ей. Она проводила профессора до двери, а Дмитрий Иванович сел на освободившийся стул. Теперь он сидел в изголовье Андрея. Смотрел на закрытые глаза, на рот, на подбородок и медленно узнавал сына. Узнавал знакомые черточки, которые так любил, которые смешили его, утешали, которые со временем становились все более чужими, твердыми, и он спорил с ними. Вон над левой бровью родимое пятнышко. Его можно заметить, только хорошо приглядевшись. Такое же пятнышко, только значительно крупнее, над бровью и у него. Из него теперь, под старость, растут седые волосинки, он срезает их ножницами. На подбородке у Андрея снизу синяя полоса. Тоже чуть заметна. Еще маленьким катал его на велосипеде двоюродный брат, они упали, а Андрей рассек подбородок о руль. Странно, что он тогда не плакал. Только очень испугался и все допытывался, не выльется ли из него вся кровь…

Вся кровь… Дмитрий Иванович вернулся к реальности. И снова, уже совсем иначе, посмотрел на Андрея. Ему стало страшно при мысли, что вот эти губы не разомкнутся уже никогда…

А глаза видели и какие-то мелкие бытовые подробности — серое пятно на бинте, измятый рожок подушки, — и от этого становилось жутко. Но это было в последний раз. Эти мысли растаяли в какой-то суровой сосредоточенности, с которой он невольно стал душой приближаться к Андрею. Он подумал совсем так, как часто думают и говорят старые люди о несчастье своих детей, — что лучше, если бы это случилось с ними: он боялся за свою жизнь, он ощущал страх перед смертью, но жертвенная сила любви к сыну сейчас была сильнее. Ему хотелось лечь рядом с сыном, легонько охватить его руками, и может, от этого боль сына и недуг потекли бы в его тело, высвобождая Андрея. Это чувство было таким всевластным, что Дмитрий Иванович почти бессознательно взял сына за руку и стал ласкать ее. И вдруг губы Андрея раскрылись и заговорили что-то быстро-быстро, заговорили без звука, только шелест полетел по палате, шуршащий, как от сухих листьев. Дмитрий Иванович испугался, хотел выпустить руку, но не решился и снова еще крепче сжал ее своими большими руками. И тут губы Андрея передернулись, он качнул головой и открыл глаза. Они были желтые, круглые, словно бы безумные. Долгую минуту недвижным взглядом Андрей смотрел на отца и сказал тихо, но отчетливо:

— Отец!

Не «папа», как говорил всегда дома, а «отец». Вскрикнула в углу возле тумбочки сестра и выбежала из палаты. Через полминуты она вернулась с Мухновский и с его помощником — Каримовым. Но Андрей снова впал в забытье.

— Он узнал его, он сказал «отец», — шептала сестра.

Мухновский посчитал пульс, посмотрел на прибор, висевший в изголовье Андрея, что-то шепотом сказал Каримову.

— Это хорошо… Это свидетельствует о том, что сознание его не замутнено. Но что касается всего остального… К сожалению, это еще ничего не значит, — сказал Каримов.

Дмитрий Иванович уловил в его словах что-то похожее на страховку, врач боялся давать место надежде, и Марченко мгновенно проникся к нему враждебностью. Но уже в следующий миг забыл об этом. Именно этот самый врач не уехал домой, а дежурил в палате всю ночь. Он делал уколы, проводил измерения и следил за аппаратом в изголовье Андрея.

Дмитрий Иванович сидел в стороне на стуле. Он не заметил, как прошла ночь, хотя и замечал, как медленно и трудно течет время. Самыми страшными для него были минуты, когда его сознание заполняла мысль о смерти сына. Она рвалась из глубины, он прогонял ее, а она настырно и страшно возвращалась: Андрей уже не проснется, это его слово было последним, а он, отец, всю жизнь будет помнить его. Эта борьба утомила его до того, что он перестал сопротивляться, то есть не боролся во всю силу сердца, а словно бы положился на судьбу, и, когда спохватился, заметил, что думает про Соколовку, про деда Онышка, про речку, которая подмывает берег, и про то, что перед отъездом узнал, — на следующий год она уже не будет разрушать берег — вода пойдет каналом. Он пытался представить тот канал и старицу возле села и невольно начал фантазировать. Поймав себя на этом, устыдился, испуганно посмотрел на Андрея. Тот лежал с закрытыми глазами, и его веки мучительно и неестественно дергались.

Только утром Андрей снова раскрыл глаза. Повел ими по палате, но взгляд его, казалось, был неосмысленный, хотя и задержался на Дмитрии Ивановиче. Андрей разжал губы, однако не сказал ничего, наверное не мог говорить, но пошевелил рукой лежавшей на простыне.

— Он хочет, чтобы вы взяли его руку, — сказала сестра.

Сестра была права: как только Марченко взял в свои широкие ладони руку сына, тот снова закрыл глаза и сжал губы, но, казалось, сжал с облегчением. Дмитрию Ивановичу было страшно держать эту руку. Его охватила боль, перемешанная с нежностью. Он почувствовал, как в этой слабой руке пульсирует кровь и как бы бьет в его отцовское сердце. Кровь его сына. В несчастье которого виноват и он. Да, виноват, ибо не отдал сыну сердца и души больше, чем отдавал, а отданного оказалось слишком мало. И как же он теперь раскаивался, что не проник в мир сына. Тот мир был для него чужой, мелкий и загадочный. Он не попытался переплавить его со своим и этим победить. А, наверное, если бы бросил на это все свои душевные силы, то победил бы. Сейчас он был убежден в этом твердо. Ведь не всегда Андрей был таким холодным, истеричным и чужим. Не всегда говорил ему грубости. О, он хорошо помнил, как вернулся домой после длительной разлуки — восемь месяцев прожил в Алма-Ате и на Памире, работал в тамошних институтах, — и как семилетний Андрей неистово метался вокруг него. Он ошалел от радости, визжал, прыгал, точно щенок, долго не видевший хозяина. А потом вскочил ему на руки, обхватил за шею и… от избытка чувств укусил за губу, даже кровь пошла. Андрей и позже отдавал отцу должное, и, если бы он не упустил ниточки, вел сына за собой, сумел бы удержать его от дурного. Помнил, как однажды они круто поссорились с Ириной Михайловной, перешли все границы, и Андрей, который тогда учился в третьем классе, подошел к матери и сказал по-взрослому грустно и рассудительно:

— Если вы разведетесь, я пойду с папой.

И Марченко, и жена тогда смутились, устыдились, и все-таки Ирина Михайловна спросила:

— Почему?

— Потому что папка справедливый. Он никогда не обманывает и не наказывает зря, — ответил Андрей.

За окном занимался долгий летний день, высокий и светлый и, наверное, тем особенно тяжелый для Дмитрия Ивановича; этот день должен был перейти в еще более тяжелую ночь, и у Марченко ничего не оставалось, кроме воспоминаний. Ими он спасался от созерцания страшной неподвижности, в которой пребывал Андрей, и от непрестанных дум об этой неподвижности.

Особенно ему запомнился один осенний вечер в Пешках, куда они приехали с Андреем на осенние каникулы. Андрею шел тогда двенадцатый год. Казалось, ничего в том воспоминании не было необычного, никакого особого события и никаких важных слов, вечер как вечер, как тысячи вечеров, и все же он запечатлелся в памяти какими-то особенными ощущениями, граничившими с прозрением. К тому времени уже облетели в саду листья на яблонях и грушах, только вишни, подпаленные ранним морозом, шелестели за хатой темно-красной листвой да хлестала на ветру длинными ветвями старая верба в конце огорода над яром. Мороз сковал ледком лужу-озерцо на огороде, в воздухе кружили редкие снежинки, и налегала сверху сизая темень. А из нее, из высокой высоты, долетал прощальный крик гусей. Это, наверное, улетали последние гуси. Крик был такой тоскливый, такой печальный, словно гуси оставляли эту землю навсегда. Андрей стоял у плетня и смотрел на небо. Глаза его были широко открыты, и в их глубине тоже летели белые тени, а губы были раскрыты и чуть-чуть улыбались. И в это мгновение в душе Дмитрия Ивановича, который стоял рядом и смотрел на сына, словно засветилось что-то. В ней сделалось так ясно, так чисто, что затрепетало сердце. Эта секунда была вырвана из его собственного детства и перенесена сюда. Ее вырвал для него Андрей. Дмитрий Иванович понимал, что в этот миг сын думает точнехонько так же, как думал он сам тридцать лет назад, в свои десять или одиннадцать лет, возле этого же плетня. Крик гусей — прощальный и тоскливый. Он будит печаль, но печаль эта светлая и радостная. И в душе тоже необычная чистота. И щемящая боль. И ожидание чего-то. Белой радости зимы, счастья будущей весны, любви, о которой еще не знает ум, но знает сердце, ибо и это, как сказал бы он сегодня, запрограммировано в нем от рождения. Сердцу еще много-много предстоит — и волноваться, и радоваться, и тревожиться. А он тогда радовался и тревожился за сына. И чувствовал почти благоговейное родство с сыном. Тревожился за него и потом, а радовался мало. А сегодня эта тревога уже и не тревога, а боль мозга и всего тела; вот тут, у этой кровати, решается их общая судьба. Две — как одна. Он чувствовал: если уйдет Андрей — страшно опустеет мир. В какое-то мгновение ему показалось, что они умрут оба. Он не знал, как это произойдет, ведь ему ничто не угрожало. И он не собирался накладывать на себя руки. Просто это было невероятно сильное ощущение своей кровной близости с Андреем и желание противостоять противоестественному — гибели сына раньше гибели его самого. Немного позже он подумал уже иначе — если они выздоровеют, то тоже оба. Он напряженно всматривался в дорогие черты сына и напряженно думал, и ему казалось, что своей мыслью он удерживает его тут, возле себя, возле всех других людей.

И воистину в этом и впрямь была какая-то капля живой силы. Андрей, как только приходил в сознание, искал глазами отца и шевелил рукой. Убедившись, что отец держит ее в своей, почти сразу же закрывал глаза, снова проваливался куда-то в темноту, в черную пропасть, и Дмитрию Ивановичу казалось, что и он проваливается вместе с ним. Но чаще ему казалось, что Андрей не проваливается, а зависает, держась за его руку. Так должен был чувствовать Андрей. И так чувствовал сам Дмитрий Иванович. Ему казалось, что он силой души вытаскивает сына с того света. Вливает в него свою силу и веру. А он сейчас горячо верил. Или, по крайней мере, не допускал к сердцу мыслей о смерти. Потому что боялся — тогда эти мысли проникнут и в сердце сына. В эти часы он бы не колеблясь отдал свою жизнь сыну. Мгновенно. Только бы тот встал. Ему вспомнилось, — и мысль эта была химерическая, вычитанная, но только сейчас до конца понятая, подсказанная опытом ученого и пропущенная через сердце, — что в природе существует закон, по которому старшее поколение отдает жизнь свою младшему. Так отдаст себя потомству на Цейлоне гигантская «пальма тени». Только-только вспыхнет над деревьями изумительной красоты соцветие, сразу же опускаются книзу восьмиметровые листья, и дерево умирает. И уже на сухом стволе дозревают плоды, которые продолжают род. И в этом нет ничего страшного и даже удивительного. Страшно и противоестественно, когда происходит наоборот.

Мысль цеплялась за мысль, они летели, как паутина бабьего лета над оголенной стерней. В коридоре звучали голоса, иногда даже смех, но он не воспринимал их. Они доносились как бы из иного мира, были иной жизнью, которая обтекала его, не захватывала в себя.

Теперь он почти не выпускал руку Андрея из своей. Дмитрий Иванович находился в палате круглосуточно. Сюда ему приносила еду Ирина Михайловна. Тут он и спал, вернее, дремал в полузабытьи, опершись о спинку стула. А потом, по настоянию заведующего отделением, ложился поспать на вторую, свободную койку, Сюда намеренно не клали никого, учитывая тяжелое состояние Андрея. Где-то за окном кружило солнце, жил, гомонил, смеялся город, но он сейчас не существовал для Марченко. Только дважды выходил он за ворота больницы. Оба раза — в поисках необходимых лекарств. Оказалось, что запас весьма дефицитных и дорогих лекарств в отделении исчерпался. Мухновский сказал, что он израсходовал даже личный резерв. Возможно, этот резерв он и не израсходовал, а надеялся, что Дмитрий Иванович достанет лекарства сам. Дмитрий Иванович действительно их достал. Наверное, прежде он никогда бы не пошел к тем людям, к которым ходил теперь, которым теперь был очень обязан. Но что все обязанности в сравнении с жизнью сына!

Кризис миновал на седьмой день. Только тогда Мухновский сказал, что Андрей будет жить.

— Все еще может произойти, — добавил он, шагая по своему кабинету. — Состояние его и сейчас тяжелое. Но… уже можно надеяться на выздоровление.

В эту ночь Дмитрий Иванович спал дома. Его не прогоняли из палаты, но он понимал, что не имеет более права нарушать обязательные для всех правила и нормы, злоупотреблять сочувствием.

Кроме того, теперь перед ним встала еще одна проблема, которую, как ему казалось, он любой ценой должен был разрешить. Пока Андрей находился на грани жизни и смерти, ближе к смерти, чем к жизни, она ему маячила, как предостерегающий огонек сквозь туман. Его мучил вопрос: причастен или непричастен Андрей к чему-нибудь дурному? Так, ни за что ни про что, головы не разбивают.

Тем более долженон докопаться до сути, что милиция не нашла ниточку, а может, и не очень ее искала. И он подумал, что было бы хорошо, если бы он нашел ее сам.

Это был настоящий детектив, с расспросами знакомых, друзей Андрея, поисками, преследованиями, опасностью. Дмитрий Иванович сам удивлялся, открыв в себе такие способности.

Уцепиться сначала было не за что. Все расспросы и поиски не давали результата. Но Дмитрий Иванович хорошо помнил вечер, когда Андрей пришел пьяный, и помнил его подозрительных дружков. Он пытался разыскать их, именно их. И вот когда, казалось, потерял последнюю надежду, ему неожиданно помогла Маринка. Помогла именно той своей чертой, с которой он больше всего воевал и какую почти бессознательно, с улыбкой умиления, культивировала Ирина Михайловна, — «шпионством». На расспросы отца, не приходил ли кто-нибудь незнакомый к Андрею, Маринка ответила, что не приходил, а вот сам Андрей часто звонил по телефону какому-то Косте, — и она по памяти назвала номер телефона.

Дмитрий Иванович позвонил по этому телефону, мужской голос ответил: «Алло», а после паузы еще раз: «Алло, бюро добрых услуг!» Дмитрий Иванович положил трубку. «Значит, Костя работает в бюро добрых услуг!» Через полчаса он позвонил снова, сказал, что звонят из городской электросети, и попросил адрес бюро. Тот же мужской голос назвал адрес.

А еще через полчаса Дмитрий Иванович поехал на отдаленный новый массив в Дарнице.

Он быстро разыскал стандартный двухэтажный дом бюро.

Ремонт обуви, часов, электробритв, кожаных изделий, утюгов. Столики, окошки, барьерчики. Марченко медленно, приняв слегка озабоченный вид, продвигался от отделения к отделению. Сапожников вообще не было видно, их мастерская — за стеной, туда придется зайти под конец. Часовщик — уже пожилой человек; тот, что ремонтирует бритвы, — молодой, но маленький, мелкий, с черными усиками, а те парни, которых помнил Марченко, были высокие и оба без усиков. Может, вот тот? И впрямь — высокий, мужественного вида, — он стоял напротив окошечка, примерял к женской сумочке бляху, улыбался молодой пикантной владелице сумочки — красивой, с бровями вразлет, с длинными, до плеч, светлыми, тщательно расчесанными волосами.

Дмитрию Ивановичу пришлось потоптаться: слишком долго прикладывал парень бляху, а потом попросил девушку оставить сумочку и прийти за нею вечером, видимо надеялся продолжить начатый флирт. Когда девушка ушла, Дмитрий Иванович подошел к окошку.

— Мне нужно с вами говорить, — сказал тихо. — Вы — Костя?

— Костя, — ответил парень, и легкая тень промелькнула по его лицу.

— Выйдите сюда, — показал Дмитрий Иванович на пустую, обитую дерматином скамейку. — Я — отец Андрея.

Костины глаза беспокойно забегали, губы побелели, лицо сразу утратило мужественность, стало почти жалким. Он ерзал на скамейке, испуганно поглядывая то на Марченко, то в сторону часовщика — не прислушивается ли тот. Но часовщик спокойно ковырялся в механизме часов.

— Вы причастны к тому, что случилось с Андреем? — начал он, но Костя испуганным взмахом руки остановил его:

— Я тут ни при чем. Это не я…

— Но вы знаете кто, — до странного спокойно продолжал Дмитрий Иванович, хотя и чувствовал, как его тоже охватывает волнение.

Костя потупился и молчал. Очевидно, он взвешивал — говорить или не говорить.

Дмитрий Иванович не стал ждать, сказал снова:

— Вы понимаете, вам все равно придется сказать. Не мне, так следователю.

— Я их не знаю, — поднял голову Костя и посмотрел в глаза Марченко — верит или не верит, — Ну… то есть видел их не раз. Это — банда. Ну, не банда, — спохватился, испугавшись своего определения. — Их там боятся все.

— Где «там»? — спросил Дмитрий Иванович.

Еще он подумал, что этот парень — фигляр, совсем не то, за что себя выдает, за что его можно принять: он — никчема, заячья душа и расскажет все, что потребуется. Только почему он шляется по кафе да еще и заманивает таких, как Андрей?

— За что… они его? — спросил тихо.

— Ну, причиной — девушка, — почему-то покраснел Костя. — Она встречалась с Андреем. Ни с одним из них не хотела. А в тот день они неудачно разминулись в дверях.

— Как это — неудачно разминулись в дверях? — не понял Дмитрий Иванович.

— В дверях кафе. Столкнулись… Андрей не уступил. Был выпивши…

Дмитрий Иванович почувствовал, как у него словно бы просторнее стало в груди. И в то же время где-то там, на дне сердца, пробудилась злость. Чудовищно! Убивать человека за то, что с тобой не хочет встречаться девушка!.. Ну, Андрей тоже не цаца и вел себя глупо, но разве бы он смог бить по голове ногами упавшего человека? Никогда. А если смог бы, то и его тоже нужно было бы судить.

Дмитрий Иванович еле овладел собой. Он уже и так заметил, что Костя смотрит на него со страхом. Косте хотелось как можно быстрее избавиться от этого тяжелого, крупноголового человека с рыжеватыми широкими бровями, широким лицом и изрезанным глубокими морщинами лбом. Это лицо сначала показалось ему добрым и мягким, а теперь он его боялся. В глазах поблескивали гневные огоньки, хотя губы были сжаты твердо, решительно. Под его взглядом Костя вконец увял, почувствовал свою вину перед Марченко и испугался, что ему придется давать свидетельские показания против тех трех парней, а у них ведь есть дружки. Он хотел попросить Дмитрия Ивановича, чтобы тот отпустил его, но просить его сейчас было то же самое, что попытаться прикурить от молнии.

За всем этим он даже забыл спросить у Дмитрия Ивановича, как здоровье Андрея, и теперь, вспомнив, ухватился за этот вопрос, как за спасительный канат:

— Как Андрей? Ему уже лучше? Он скоро выпишется?

— Врачи говорят, будет жить. Остальное неясно. — И круто повернул разговор: — Откуда ты, Костя, знаешь, что покалечили Андрея те трое?

Костя растерялся, захлопал длинными, как у девушки, ресницами.

— Позавчера в «Белой розе» ко мне подходил один из них. «А почему, — спросил, — ты без дружка? Говорят, его избили. Он жив?» Я сказал — жив.

Какое-то время Дмитрий Иванович обдумывал ситуацию. Он знал, что Костя может испугаться, что те трое могут его запугать, что он вообще может все бросить и убежать куда-нибудь, и поэтому предложил ему спокойно и рассудительно:

— В том, что случилось, ты, Костя, виноват тоже немало. Ты спаивал Андрея. Ладно, ладно, — прервал он испуганный Костин жест, — я не буду требовать от тебя в этом отчетности. Андрей тоже не маленький. Кстати, где вы познакомились? Ты заочник? Понятно. Так вот, если не хочешь, чтобы тебя таскали по милициям, сделаем вот как: ты пойдешь в кафе или к кафе, проследишь, когда те трое соберутся там и позвонишь мне, покажешь, за каким столиком они сидят. За это я обещаю тебе не называть твоего имени в милиции как выдавшего этих бандитов или хулиганов. Разоблачил их я. Тебя, наверное, вызовут позднее, но уже как свидетеля ссоры, они сами ведь сошлются на тебя или это расскажет Андрей.

Костя согласился сразу. Было видно, что он верит Марченко и полностью полагается на него.

Он позвонил в тот же вечер. А Дмитрий Иванович еще раньше договорился в райотделе милиции, что они пошлют с ним своих людей. Однако все вдруг осложнилось. Начиная с того, что пришел только один милиционер, он сказал, что возле кафе есть пост дружинников и что они задержат хулиганов с помощью дружинников, затем они по дороге встретили Костю, который бежал им навстречу и сообщил, что те трое оставили кафе и пошли вверх по улице Физкультуры. Искать дружинников было некогда, минуту посовещавшись, Дмитрий Иванович и милиционер пошли вверх по Владимиро-Лыбедьской, надеясь перехватить их на улице Барбюса. Костя плелся сзади. И они встретили их. Костя узнал их еще издали, крикнул: «Они», повернулся и ринулся назад. Милиционер остановил трех высоких юнцов, которые весело хохотали, передавая что-то друг другу из рук в руки; увидев милиционера, последний спрятал ту вещь в карман. Старший сержант вежливо предложил парням пройти с ним в отделение, те начали отказываться: «А зачем?», «А что мы такое сделали?», «Мы гуляем», а сами переглядывались между собой, бросали быстрые подозрительные взгляды на Дмитрия Ивановича и вдруг в какое-то неуловимое мгновение бросились врассыпную. Дмитрий Иванович не раздумывая устремился за тем, который побежал по Владимиро-Лыбедьской. То ли парень оказался не очень ловким, то ли у Дмитрия Ивановича еще оставалась былая армейская и студенческая физкультурная закалка, только он настиг беглеца неподалеку от Красноармейской и схватил за руку. Тот увернулся — был крепкий, коренастый, — вырвался. Марченко схватил его за синюю, на молнии, тенниску, она даже затрещала, — в это мгновение парень обернулся, оттолкнул Дмитрия Ивановича в сторону и нырнул в темную дыру в заборе, которым был огражден дом, подлежащий сносу. Дмитрий Иванович поначалу рванулся было следом, хотя и понимал, что там, в темноте, преступника ему не задержать, но вдруг увидел другого. Тот вскочил в автобус. Марченко побежал к автобусу и, хотя половинки дверцы уже сдвинулись, развел их и втиснулся внутрь. Время было позднее, автобус шел полупустой. Дмитрий Иванович быстро, стараясь почему-то не смотреть направо, где сидел, съежившись, длинношеий лохматый парень, прошел к водителю и сказал ему, кто вскочил перед ним в автобус, и попросил помощи. Водитель свернул по Красноармейской, дал газ и помчался, невзирая на запрещение светофоров, к улице Саксаганского, где на углу стоял патруль с мотоциклом. Там преступник был передан милиции — он не отважился на полном ходу выпрыгнуть из автобуса, хотя несколько раз и раздвигал заднюю дверцу. Он оказался единственным из троих, кого удалось задержать.

Дмитрию Ивановичу все это порядком истрепало душу. Он чувствовал себя униженным, но понимал, что иначе поступить не мог. Он не рассказывал об этом нигде: ни на работе, ни дома, Ирине Михайловне, ни Андрею, — правда, еще рано было ему об этом рассказывать. Он то впадал в полузабытье, то начинал без причины нервничать, — казалось, старался что-то вспомнить и не мог. Он в самом деле не мог многого вспомнить, даже из вещей будничных, домашних: купил учебник по химии, Ингольда, который собирался купить, или не купил, взял на заводе полимеров справку об отработанных днях или не взял и многое другое, особенно из последних дней перед травмой. О том, почему он в больнице и что к этому привело, Андрей тоже не спрашивал, и Дмитрий Иванович не мог понять — притворяется сын или действительно ничего не помнит. Но одно Дмитрий Иванович видел несомненно: Андрей радовался каждому его появлению. Это заметили и врачи, и сестра, они говорили Дмитрию Ивановичу, что при нем Андрей чувствует себя лучше и ест, вызывает в памяти забытое. Впервые за много лет Дмитрий Иванович почувствовал, что он крайне нужен сыну. Что тот видит в нем нечто большее, чем обычно люди видят в близких, чем-то ему обязан и на что-то надеется. Пожалуй, это была правильная догадка. Дмитрий Иванович и сам ощущал, что в их отношениях протянулись какие-то иные, ранее неведомые связи, важные не только для Андрея, но и для него самого. Между ними возникла новая духовная общность, которой не мог найти названия и измерения, но которая облагораживала и наполняла их обоих чем-то чистым и возвышенным.

Их как бы объединяло, спаяло что-то чистым серебром искренности и доверия; теперь Дмитрий Иванович знал, что у Андрея никогда не будет от него тайн и он не останется равнодушным, если какие-либо недобрые силы коснутся кого-нибудь из близких ему людей.

Окончательно он убедился в этом в один из воскресных вечеров, когда они остались вдвоем, он держал Андрея за руку, в палате уже темнело, но Андрей попросил не включать свет. Он был особенно задумчив и даже печален, хотя в последнее время не показывал отцу ни печали, ни даже легкой грусти, которые, по словам медсестры, часто находили на него. Он долго молчал, а потом повернул голову и сказал тихо, с особенной трогательностью, от которой Дмитрию Ивановичу стало даже жутко:

— Знаешь, папа, мне все время казалось, что ты вытягиваешь меня с того света. Ты и вытянул оттуда, иначе… Ну, для чего бы мне тогда… Да ты понимаешь все сам.

Дмитрий Иванович понимал. Однако молчал, и слезы текли по его щекам. Хорошо, что было темно. То были слезы страха за сына, который еще не поправился, и радости за его выздоровление, и надежды на грядущие дни.

Эту надежду не могло смять ничто. В эти дни, разрываясь между больницей и милицией, где уже начали следствие, он проводил в институте вторую пробу. Он сам разгонял раствор электрофорезом, сам опрыскивал растворителем хроматографическую бумагу, сам накладывал рентгеновскую пленку и, когда на ней не появилось темных зернистых пятен, не проявил ни отчаянья, ни досады, держался уверенно, успокаивал своих помощников, фиксировал весь ход опыта в памяти и на бумаге, чтобы потом проанализировать и попытаться найти ошибку в технике проведения эксперимента, если она там была. Однако он не мог не думать, что ее могло и не быть.

Что же… Жизнь тоже не кончается на этом. Он найдет в себе силы перебороть и насмешки, и козни, и упреки. Он чувствовал, что именно теперь найдет в себе эти силы. Казалось бы, напротив, последние события могли измучить его, обезволить, раздергать, он и чувствовал себя усталым, измученным, однако сосредоточенным и спокойным. Труднее всего, он понимал, будет преодолевать разочарование коллег, своих товарищей, к этому пока еще он не был готов.

Глава десятая

Виктор Васильевич Борозна со временем все мучительнее переживал непонятную ему внезапную перемену в поведении Нели. Правда, когда он начинал анализировать, то не мог не видеть, что этой внезапной перемене что-то предшествовало. Что-то печальное, невысказанное оставалось в их отношениях, и эта невысказанность не была тайной неоткрытого, обещанием открытий и радостей, напротив, она повисла темной тучей на горизонте. Хуже всего было то, что он ничего не мог изменить. Явственный перелом произошел после вечера в «Лыбеди». Именно с тех пор и омрачился их горизонт. Хотя после этого они еще встречались несколько раз. И старались не глядеть в ту сторону, где темнела туча. И, казалось обоим, забыли о ней. Но это только казалось.

Работали они на воскреснике — убирали Голосеевский парк. Неля сгребала листья, Борозна носил их носилками в паре с Юлием. Неля все время чувствовала на себе его взгляд. Он был ласковый, нежный, а ей почему-то становилось страшно. Нет, она боялась не столько того, что это могли заметить другие, сколько того, что все сильнее убеждалась в глубине его чувства. Ей это и льстило, и вместе с тем пугало.

Последним днем их любви стала поездка с экскурсией в далекий Тростянецкий дендропарк на Черниговщине. Всю ночь ехали автобусом, и Неля дремала, склонившись головой ему на плечо, и он держал ее руки в своих, а сам не спал и боялся шевельнуться, чтобы ее не разбудить. Несколько раз она просыпалась, они разговаривали, а потом она начинала дремать снова. Навстречу им летели сонные хаты, притихшие поля, а в салоне стоял ровный гул мотора, полумрак, в котором перешептывались экскурсанты. Эта ночь и следующий день чрезвычайно сблизили их, были как бы подарены умышленно, чтобы стать воспоминанием и мучить их. Неля ему нравилась все больше, она понимала, что это — глубоко и что это — их будущее. То, что они знали друг друга мало, ничего не значило. Они рассказывали о себе, особенно много говорил он. Исповедовался перед нею во всех своих несовершенствах, всех недостатках характера, преувеличивая их, пока она не сказала с улыбкой:

— Ты хочешь запугать меня. Чтобы я… отказалась сама?

— Что ты? — сжал он ее руки. — Я просто хочу, чтобы ты знала, какой я. И сколько мне нужно… изменять себя, чтобы ты не разлюбила.

— Я знаю и так, — снова улыбнулась Неля, хотя на самом деле не знала. — Я хочу, чтобы ты остался таким, какой есть. И еще хочу, чтобы ты сделал что-нибудь значительное. Тогда я буду гордиться тобой. Хотя и сейчас горжусь. Перед собой. Смешно, правда?

— А сама?.. Ведь ты тоже… — произнес он растроганно.

— Я и вправду не собираюсь стать домашней хозяйкой, — сказала Неля. — Я буду тебе помогать. У нас будет одно имя. Твое. Но оно станет и моим. Ты понимаешь?

— Понимаю.

Хотя толком ничего не понимал. Наверное, потому, что не искал ее в себе. Он искал ее самое, но не задумывался об их будущем. Она же видела глубже, она жаждала с самого начала найти ту тропинку, по которой бы вольно было идти им обоим. Она знала, что останется сама собой, но это совсем не будет означать соперничества — в науке и в семье, — она чувствовала силу его личности, научную прозорливость и понимала, что он, хотя сейчас еще так искренне делится с ней всеми своими недостатками, не уступит и не изменится ни в чем, если даже будет стремиться к этому.

В парке они уединились и бродили вдвоем. Привезенные с далеких континентов кусты и деревья затерялись среди столетних дубов и кленов, осокорей и берез, верб и зарослей калины; вмешательства человека почти не ощущалось, симметрия и гармония едва угадывались, — казалось, сама природа создала такую красоту. И все эти взгорья и холмы стояли тут от века, и лебеди сами прилетали из теплых стран на этот длинный, в густом ивняке пруд. Маленькие лебедята плыли вереницей, все, как один, отталкиваясь одной лапкой и выворачивая кверху другую.

А тропинка уводила Борозну и Нелю все дальше и дальше, пока они не очутились в такой чащобе, что и не знали, как им оттуда выбраться. Чистота, очарование парка-пралеса высветили и их души до дна, они шли, как малые дети взявшись за руки, и даже боялись поцеловаться. Это казалось им сейчас святотатством.

Тот день навсегда остался в памяти обоих. Теперь он щемил у Борозны в сердце, как рана. То была последняя вспышка, которая словно бы говорила ему, что он должен бороться, должен вернуть его, что бы там ни случилось. Но что он мог сделать? Неля продолжала убегать от него, не желая выслушать. Он понимал одно — что-то роковое встало между ними. Потому что не только Неля — все избегали его. Борозна чувствовал вокруг себя какую-то пустоту, какой-то заколдованный круг, который как бы двигался вместе с ним и в который никто не хотел вступать.

Он догадывался, что этот круг, это отрицательное поле, как называл его в мыслях, возникло еще из-за чего-то, а не только из-за его критической позиции касательно работы лаборатории, что его породили какие-то сильные токи и что эти токи в какой-то точке замкнул он сам. Но как и где? Слишком его обескуражил вчерашний случай. Он увидел на столе у Светланы Хорол годовой отчет по работе группы эксордиум и решил посмотреть его. Ему хотелось проследить — фаза за фазой — весь ход опыта. Наверное, никто не поверил бы, если бы он сказал, что неудача группы эксордиум опечалила его. А это была правда. Во-первых, потому, что это была и Нелина неудача. Во-вторых, он глубоко уважал Марченко и не желал ему зла. И вообще его никогда не радовала чья-либо неудача в науке. Нельзя сказать, чтобы он слишком обрадовался бы и удаче. Ведь тогда в какой-то степени пострадало бы его самолюбие, его собственное научное прогнозирование. Но Борозна привык все свои чувства подвергать анализу и не мог не видеть несоразмерности этих двух понятий. К тому же и его научное прогнозирование в основном проистекало из чужой статьи, а не из собственной кропотливой работы и анализа. Теперь он хотел еще раз проверить себя.

Однако не успел он прочитать и десяти страниц, как к его столу подошла Светлана Кузьминична и спросила, не брал ли он папку с отчетом. Спрашивала громко, с вызовом. Эту документацию имел право взять любой сотрудник лаборатории, но она забрала ее у него и с таким видом посмотрела на всех, словно он выкрал какие-то секретные материалы да еще и хотел передать их врагу.

Несколько раз Виктор Васильевич пытался разорвать круг: подходил к Юлию, к Боброву, к Евгению, но всюду натыкался на почти откровенную неприязнь и глухое молчание. Но так продолжаться дальше не могло, и он решил любым путем докопаться до причины.

Сегодня, проходя парком, он увидел Бабенко, который нехотя подкидывал ракеткой белый шарик, и подошел к нему. Он вспомнил, что несколько дней назад именно Вадим, один из всех, ответил на его приветствие.

— Вадим, мне нужно поговорить с вами, — сказал он. Борозна не умел ходить обходными путями, не раз этим вредил себе, однако никогда не приспосабливался к обстоятельствам.

Вадим оглянулся, ракетка дрогнула в его руке, а шарик упал в траву. Вадим подумал, что Борозна заговорит о Неле. Он видел его раньше с ней, видел и то, что Неля сейчас избегает его, а вчера сам предложил ей сходить в кино. И пригласил не просто так, а намекнув, что этот фильм станет первым в серии, которую они посмотрят вместе. Как говаривали в старину, приглашал «с серьезными намерениями». Эти намерения возникли после длительного обдумывания и взвешивания. То есть это было не окончательное решение, а серьезная проба. Вадим Бабенко уже с полгода назад решил распрощаться со своей холостяцкой жизнью и теперь подбирал, как выражался несколько иронично, подходящую кандидатуру. Проверку он устраивал основательную и бдительную, по разработанной заранее схеме. Несколько дней назад провалилась на последнем экзамене одна из самых определенных кандидатур, дочь заместителя министра. Они долго гуляли вдвоем на Трухановом острове, а потом он пригласил ее к себе домой и предложил поужинать. Он чистил картошку, жарил яичницу, резал колбасу, а Клава сидела с журналом «Шпильки» в руках, не шевельнув пальчиком. Это был определенный признак того, что так оно будет и потом, после женитьбы. Ну и пусть себе сидит. Такая фифа ему не нужна.

А потом он внезапно «открыл» для себя Нелю. И понял, что это было бы совсем не плохо. А чего же: он — кандидат и она кандидат; у него комната и у нее… можно обменять на двухкомнатную квартиру. Детей воспитывали бы Нелины родители. У них свой дом на окраине и сад. Она аккуратистка и, кажется, хозяйка. Ну, да это он еще увидит… Правда, вчера Неля в кино с ним не пошла. И это царапнуло самолюбие Вадима. Царапало и сейчас. Если Борозна знает об этом… А какое, впрочем, ему дело?

И Вадим медленно поднял голову. Левой рукой поправил идеально, на пробор зачесанные волосы. Он, как и всегда, был пострижен и побрит, безукоризненно одет: белая тенниска с широким, «байроновским» воротником, светло-серые, летние, отлично выглаженные брюки, коричневые плетеные сандалеты.

— Может, пройдем по улице? — предложил Борозна. — Выпьем пива. Я видел в окно — привезли свежую бочку.

Вадим удивился этому предложению и понял, что разговор не будет грозным. Пожалуй, даже наоборот. «Хочешь купить за кружку пива… — подумал почти злорадно. — Хочешь, чтоб я отступился…» Кроме всего прочего, ему не хотелось идти с Борозной, чтобы их не увидели вместе.

— Я пиво не пью, — сказал брезгливо.

Они прошли немного дорожкой, сели на край бассейна. В бассейне плавал огромный, килограммов на семь, карп, его поймал в пруду и пустил сюда дворник Василь.

Борозна какое-то время наблюдал через плечо, как рыбина тычется носом в крошки булки на дне, а потом повернулся к Вадиму и спросил:

— Скажите, Вадим, что значит вся эта обструкция, которую мне устраивают? За что она? За то, что я запрогнозировал неудачу? Но ведь я это сделал без зла. И от этого ничего не изменилось.

Вадим поежился, в его голове рванулись одновременно две мысли, закружились опережая одна другую, и он не знал, на какую положиться. В первое мгновение он даже хотел взорваться и высказать Борозне свое возмущение. Бросить в лицо резкие слова, а потом рассказать об этом в лаборатории. Ведь пора было от обструкции молчаливой перейти к вражде открытой. Так, по крайней мере, он думал раньше. Но за последние дни многое изменилось. Обе проверки дали отрицательный результат. Выходило, что правда была на стороне Борозны. Да и это бы еще ничего. Но ведь покачнулось положение Марченко! Похоже на то, что корабль их зава идет ко дну. Вчера на собрании Одинец открыто пошел на таран. Громил Марченко беспощадно. За волюнтаризм, научную безответственность. Даже намекал на его моральную распущенность. Еще один такой удар… И неизвестно, кто будет заведующим лабораторией. Может, и этот Борозна. На свете чудес немало.

Поэтому сказал осторожно и как бы даже сочувственно:

— Говорят, вы написали на Дмитрия Ивановича письмо.

— Я? — даже привстал Борозна.

— Ну, подпись изменена. То есть анонимка… Я не знаю… Так говорят. Что-то о работе. Про какие-то шуры-муры…

Борозна задохнулся от гнева. Мгновенно он поднял голову и увидел в окне Нелю. Она стояла и смотрела в сад. Вадим тоже увидел Рыбченко, вяло поднял руку и пошевелил пальцами. Борозна хотел что-то крикнуть, но только тяжело сжал и разжал кулаки и быстро пошел в институт.

Дмитрий Иванович как раз доедал бутерброд. Он теперь не ездил обедать домой и не часто ходил в столовую. Чтобы ни с кем не разговаривать — не исповедоваться в своих несчастьях, да и экономил время. Он сосредоточенно перечитывал диссертации Юлия, Евгения и Николая. Надо было спасать своих молодых коллег, позаботиться, чтобы не оборвались их тропки в науку. Он понимал: иного для него нет. Вывести их из глубокой пропасти любой ценой! Этим он сейчас жил. Находил в диссертациях оборванные линии, связывал, вычерчивал новые линии. Ведь исследования Юлия и других состояли не сплошь из разработок по аммонилтетрафосу, но и по строению хлоропластов, световому спектру, тут некоторые находки были несомненны. Надо было только суммировать их, свести в систему. Занимаясь диссертациями других, о своей работе не думал. Ну разве что когда шел в институт или возвращался домой.

Он, наверное, тоже будет продолжать работу над спектральными исследованиями, строением хлоропластов. К примеру, в квантосоме. Здесь у него интересные соображения. Каждый миллиметр новых знаний — это очень важно на пути общего прогресса фотосинтеза. Наконец, он может пойти в какой-нибудь другой институт. Его возьмут охотно. Однако он на это не имеет права. По крайней мере пока. Пока не поможет своим молодым коллегам.

Конечно, он не собирался окончательно расставаться и с идеей эксордиума. Он еще будет искать. Не там надо было начинать с самого начала. Миллиметр за миллиметром проползет он тот путь на брюхе. Проползет сам. В нерабочее время. И будет ползти, может, до самой смерти.

Обиднее всего ему было из-за сплетен, круживших по институту. О его якобы аморальных поступках, намеки на Светлану, их поездку на машине в лес, на разлад в семье… Это было как едкий дым темной ночью: не знаешь, откуда его несет ветер, и не видишь, куда идти, чтобы вырваться из удушливого плена. Об этом он думал ежедневно. Думал и теперь, оторвавшись от рукописи и глядя на освещенные солнцем крыши домов, пережевывая бутерброд с колбасой, вкуса которого не ощущал.

В саду пела иволга, но ее пение как бы обтекало мысли Дмитрия Ивановича, не прерывая их. Только тоненькое ощущение чего-то приятного, нежного слегка убаюкивало его, создавало один бесконечный аккорд. Тот аккорд звучал в нем давно, в нем или и не в нем, просто в мире, и Дмитрий Иванович чувствовал, что он не погас и погаснет не скоро, и это, в свою очередь, не давало мыслям сгуститься в тяжелую тучу.

В это мгновение и вошел Борозна. Не вошел, а ворвался как вихрь. Грохнул дверью, подбежал к Марченко. Его глаза горели решимостью, губы были сжаты в твердую складку.

— Дайте ту бумажонку, — сказал, переводя дух; видно, на третий этаж взлетел одним махом.

— Какую бумажонку? — спросил Дмитрий Иванович и только теперь поднял глаза. Узнав голос Борозны, он умышленно не поднимал глаз, не хотел встречаться с ним взглядом, думал, что тот пришел по какому-то будничному вопросу, спросит и уйдет. Всякий раз, увидев этого человека, Марченко чувствовал, как в нем нарастает раздражение и злость. Он старался не выказывать этого, придавал голосу ровные интонации и сам чувствовал фальшь, невольно хмурился, сердился, что не может взнуздать самого себя. Он не ощущал Борозну до конца врагом, тем врагом, которого хочется сбить с ног, топтать, уничтожать, — наверное, потому, что не видел собственными глазами его коварных действий, не был до конца убежден в справедливости обвинений в адрес Борозны.

Звенящий от напряжения голос Борозны вынудил его насторожиться.

— Анонимку, — почти крикнул Борозна.

Дмитрий Иванович растерялся. Поднялся со стула, развел руками:

— Нету… Я ее порвал.

Борозна с минуту неотрывно смотрел на Марченко, словно хотел пригвоздить его этим взглядом к стене, а потом рубанул рукой, как топором.

— Черт бы вас побрал с вашим либерализмом! — закричал он. — Лучше бы вы пришли и бросили мне ее в физиономию. Лучше бы вы подали на меня в суд. Я тогда попытался бы обороняться. Да зачем же вы тогда…

Он хотел крикнуть: «Сказали другим», но не крикнул. Он вспомнил, что Марченко постигло горе, что беда еще не прошла, и умолк. Только тяжело из-под черных острых бровей смотрел на Дмитрия Ивановича. А тот тоже не отводил взгляда. «Разве способен человек так прикидываться? — думал он. — Разве он пришел бы ко мне?»

Ему хотелось поверить Борозне. Однако мысли невольно возвращались к анонимному письму и к тому, чем это письмо для него обернулось. И это не позволяло ему протянуть руку, сказать искренне: «Я вам верю. Забудем о том навсегда». Если бы можно было, подумалось невольно, если бы можно было запустить ему в душу те же меченые атомы и увидеть, настоящая она или фальшивая, светлая или в черных тенях лжи и коварства. Нет таких атомов. Нет такого способа.

Однако он чувствовал некоторую неловкость перед Борозной и попытался его успокоить:

— Напрасно вы так волнуетесь, Виктор Васильевич. Я, конечно, не имею права подозревать вас или кого-либо другого…

Борозна не дослушал его. Повернулся и решительно вышел из кабинета. Он спустился на первый этаж и зашел в приемную директора. Секретарша сказала, что Корецкого нет, и он приоткрыл дверь налево, к Одинцу.

Обычно насупленный заместитель директора, с которым Борозна конфликтовал с начала работы в институте, встретил его удивительно приветливо. Усадил в кресло, вышел из-за стола и сел в другое, напротив. Это было наивысшим проявлением демократизма и приветливости с его стороны, когда он принимал посетителя не за широким полированным столом, а за маленьким, приставным столиком, подчеркнуто ставя себя в равное положение с том, кто сидел напротив.

— Как ваши дела? Уже сдали установку? — спросил Карп Федорович, пододвигая к Борозне пепельницу и сигареты. — Сдали. Прекрасно. Я поставил вашу работу на первое место в отчетности. А почему вы не идете в отпуск? Что-то я и на будущий месяц не видел вашего заявления. Или вы на осень?.. На бархатный сезон? Может, как раз и принесли заявление?

Борозна сказал, что заявления об отпуске он не принес. Собственно он и сам не знал, зачем пришел к Одинцу. Наверное, им попросту двигала потребность что-то делать, искать где-то защиты и каких-то способов, которые помогли бы снять с себя подлое подозрение и в то же время и поклеп на Дмитрия Ивановича. Может, думалось, что-то подскажет Карп Федорович. Он человек грубый, бесцеремонный, но зато знает, как надо рубить такие узлы.

— Карп Федорович, — сказал он, — мне стало известно, что на Дмитрия Ивановича написано анонимное письмо. В этом подозревают меня…

— Подозревать можно любого, — сказал Одинец. — Такие вещи надо доказать.

— В том-то и дело, что Марченко анонимку порвал. И я теперь не могу ничего доказать.

— А вам и не надо доказывать. Вы не сделали ничего дурного. Все эти разговоры — ерунда.

Карп Федорович смотрел на Борозну, и в его черных глазах под густыми, стрехой вниз бровями то угасали, то снова загорались красноватые огоньки. То были огоньки радости, похожие на те, что загораются у хищника, заметившего добычу. Правда, сейчас Одинец добычи не видел. Но они о ней разговаривали, и это возбуждало его.

— Это так, — все больше волновался Борозна, — Но я не могу их опровергнуть. Я никогда не был анонимщиком и не буду им. Я только что был у Дмитрия Ивановича и вижу, что он мне не верит.

— Конечно, не верит, если сам указал на вас, — закурил Одинец. — О, это тоже маневр: очернить человека, у которого… Ну, который умеет работать и имеет основания претендовать или домогаться…

— Я ни на что не претендую, — прервал его Борозна. — И мне искренне жаль Дмитрия Ивановича. Он не такой, как написано в том грязном письме.

— Это в вас говорит доброта, — усмехнулся Одинец. — Но ею, мой друг, не всегда можно руководствоваться.

— Я не из добряков, — нахмурился Борозна. — И умею за себя постоять.

— Прекрасная черта.

— Но я привык обосновывать свои поступки.

— Вы не волнуйтесь, — сказал Одинец. — Кстати, это уже и не так важно, кто написал. И не страшно. Важнее, что все это правда. Шесть лет Марченко выдувал мыльный пузырь. Такой, какие выдувают для забавы. А он этим пузырем закрывал всем глаза. — Одинец говорил злобно, безжалостно, он не мог простить Дмитрию Ивановичу того, что тот не выступил на ученом совете против Абрамчука, удрал за Десну, оставив его, заместителя директора, в дураках, не мог простить независимости, авторитетности, научных возможностей. — И вот — пузырь лопнул.

— Неудача может постигнуть каждого, — не согласился Борозна. — Дмитрий Иванович — искатель, человек с фантазией…

— Вот-вот, — ухватился за неудачно сказанное слово Одинец. — Фантазер. Истинный фантазер. А в науке фантазер — это то же самое, что иллюзионист. Манипулятор.

— Его догадка касательно предшественника АТФ не так уж абсурдна, — сказал Борозна.

— Она высосана из пальца. Это пластмассовая кукла, от которой ждут ребенка. Да, да, пластмассовая кукла. — Ему, видимо, поправилось собственное необычное сравнение, и он повторял его снова и снова, всякий раз огрубляя все сильнее. — Шесть лет он спал с пластмассовой куклой. Ну, для разнообразия спал и с любовницей.

— Ну, это вы слишком, — сказал Борозна.

— Не защищайте! — хлопнул в запальчивости ладонью по столу Одинец. Уловив этот свой жест, который не входил в план беседы, побарабанив по полированной поверхности стола пальцами, заросшими черно-рыжими волосами, усмехнулся: — Простите. — Но через мгновение, заговорив о Дмитрии Ивановиче, забылся снова, бросал слова, как раздробленные кости (Борозне даже подумалось, что он слышит хруст), глаза его налились кровью, стали беспощадными. — О его манипуляциях уже знают в Президиуме, — поднял многозначительно кверху толстый палец. — И обо всем остальном. Завел на службе любовницу. Терроризирует жену. Воспитал сына-бандита.

— Карп Федорович, — встал Борозна, — я не могу этого слушать. Наверное, нечто подобное написано и в том письме. А я отрицаю не только свое авторство, но и то, что там написано.

— А откуда вы знаете, что там написано? — вдруг жестко сказал Одинец. Но тут же смягчился, ему хотелось иметь сообщника. — Об этом знает только Марченко. Который и оговорил вас.

— Думаю, Марченко этого не делал, — сказал Борозна. Он уже несколько раз возвращался мыслями к тому, что догадки об авторе анонимки и ее содержании вышли якобы от Дмитрия Ивановича. Не окончательный же Марченко идиот, чтобы возводить поклеп на самого себя! Правда, понимал и то, что его защита Дмитрия Ивановича теперь, когда все думают, что именно он написал анонимку, будет выглядеть фарисейски. Ему не оставалось ничего иного, как закончить этот разговор. Он не стал в чем-то переубеждать Одинца, ибо знал, что никакие, даже самые весомые слова не окажут на того ни малейшего влияния. На какое-то мгновение перед ним встал вопрос: а доступны ли таким людям, как Одинец, муки совести, казнятся ли они содеянным злом? Однако ответить не смог. Может, и казнятся, все люди казнятся, однако такие, как Одинец, — очень мало и не так, как совестливые и честные. По большей части человек, делая подлость, вырабатывает внутреннюю философию и пытается ею успокоить себя. Чем подлость больше, тем «философия» сложнее.

Но как это происходит в Одинце, имеет он такую философию или живет лишь первобытными инстинктами, Борозна ответить себе не мог. Да и не до того ему было.

Он вышел в парк, остановился у бассейна. То, что Одинец принял его за своего сообщника, было гадко и оскорбительно. Он видел, что его несогласие и защиту Дмитрия Ивановича Одинец истолковывает по-своему: мол, хочет остаться чистеньким, знаем таких. И, может, даже ставит себя выше его: ведь бьет прямо, наотмашь. Правда, бьет он и из-за угла, способов Карп Федорович не выбирает. В академию, пожалуй, тоже сам написал. От такого пощады не жди!

И у Борозны впервые по-настоящему заболело сердце о Дмитрии Ивановиче. И о тех, кто работал вместе с ним. Теперь он бесконечно сожалел о неосторожно сказанных ранее словах. Ему хотелось помочь Марченко, но он не знал, как это сделать. Понимал, что теперь любое его вмешательство может повредить Дмитрию Ивановичу. Ему оставалось одно — отойти в сторону! Нет, сначала попытаться найти анонима. Если бы он его нашел — раздавил бы, как мокрицу. Стер бы в порошок, смешал с гумусом…

Борозна тяжело дышал, он бил, крошил что-то не поддающееся воображению, аморфное, его мысль не подсказывала ни единого конкретного лица и не могла указать хотя бы на самые незаметные следы. А если он не разыщет анонимщика, то тут ему оставаться нельзя. Придется бросить то, о чем мечтал несколько лет… Да что это! Ему придется…

И он поднял голову, посмотрел на четвертое от края окно. И снова увидел Нелю. Она смотрела вниз, на него. Он подумал, что она думает о нем, и его залила волна жгучего стыда. Да, да, анонимщик, подлый анонимщик, сначала нашептал на ухо, а потом сварганил поклеп, а потом еще и взял отчет, чтобы выискать и там что-то. Он подумал, что проклятое письмо проложило между ним и Нелей расщелину, настолько глубокую, что ему ее не засыпать. И что расщелина эта все ширится, отодвигает их берега друг от друга все дальше и дальше, и ему нечего думать, чтобы перебраться на вожделенный берег. Неля отталкивает его взглядом, она выражает ему свое презрение и осуждение за то, что он украл у нее любовь, обманул ее своей ученостью, глобальными разговорами о честности, о морали. Он тяжело повернулся и, споткнувшись на ровном, зашагал через парк к троллейбусной остановке. Одно плечо у него было опущено, и вся его могучая фигура казалась жалкой и вызывала сочувствие.

Именно так — сочувствие. Неля сама не знала, откуда оно взялось в ее сердце. Ведь там должны быть лишь гнев и презрение.

Все позднее утро она просидела за столом, полагая, что работает, обдумывая тезисы статьи, а потом словно бы пробудилась, взглянула на бумагу и увидела строй ассирийцев, которые так запомнились ей из учебника четвертого класса. Только у них были высокие лбы и прямые ровные носы — лбы и носы Борозны. Она швырнула карандаш, порвала листок на мелкие клочки, подошла к окну, чтобы бросить обрывки в корзину, и увидела Борозну. Он сидел на краю бассейна и разговаривал с Вадимом Бабенко. Ей сразу не понравилась приязненная, как ей показалось, беседа этих двух людей, хотя возникло острое любопытство — о чем они говорят? Какой-то договор, афера? О, она уже давно разгадала Вадима. Улыбчивый, корректный, приветливый, услужливый, умный — не голова, а перфокарта, — а за всем тем такая холодность, что, прикоснувшись к глубинам его души, может замерзнуть сердце. Там порядок и огромный расчет. Все разложено по полочкам, все измерено по сантиметрам и секундам. Глубины его сознания — склады на льдине, сделанные человеком, который идет вперед, те склады тщательно скрыты. Там припасено все только для себя. Для далекого путешествия. И он, наверное, зайдет далеко («Если только его не съест морж или медведь», — улыбнулась мысленно). Только что из этого продвижения другим? Ведь в пустыне своей души он не посадил ни для кого ни единого деревца.

И тут ей припомнилось, как две недели назад он пригласил ее с Зоей зайти к нему домой. Тогда она не обратила на это особого внимания, они с Зоей собирались в театр, было еще рано, и им все равно надо было где-то скоротать время. Вадим угощал их кофе, показывал книги. Их у него немало, и почти все раритеты. А потом отпер ящик стола и стал показывать какие-то брошки, камешки и даже маленькие золотые ложечки и вилочки. Он совсем переменился: глаза стали одухотворенными, блестели, длинные, красивые пальцы как бы творили музыку и чуть заметно дрожали. В его ледяной душе проглянула синяя проталина. Но в Неле она вызвала гадливое удивление.

Теперь она подумала, что это приглашение не было случайным. Вчера он возмущался поступком Борозны, говорил о нем резко, беспощадно, как, может, не говорил никто в лаборатории. О чем же они так мирно разговаривают теперь? В чем это он уверяет Борозну? Конечно, направляет еще на какую-нибудь кривую стежку. Ничего доброго он ему подсказать не может. А Виктор Васильевич? Знает он, кто такой Вадим? Почему доверяется ему? Неужели и впрямь заключили какой-то временный договор?

Она чувствовала, как что-то в ней отстаивало Борозну, и пугалась этого. Отстаивала одна половина сердца, а другая… другая ныла от боли. Разум ей подсказывал, что надо загасить эту боль, надо быть холодной и бескомпромиссной.

Она не смогла соблюсти этого договора с собой и получаса. Когда Борозна вышел из института и снова посмотрел вверх, она поняла, что с ним что-то стряслось. Она видела, как боль судорогой свела его лицо, как опустились у него плечи, и у нее невольно вскрикнуло сердце. Если бы он в эту минуту поднялся к ней или позвал ее снизу, она бы подошла и заговорила, и, может, сердце отгадало бы правду, и, может быть, берега, на которых они стояли, начали бы сходиться вновь. Но он ушел, ушел согнувшись, словно нес на плечах свою вину, о которой она думала непрестанно и которой конечно же не могла найти оправдания.

Кроме того, она думала о какой-то разреженности того, что ее окружало. Ощущение пустоты в квартире, на улицах, в институте. О бесцельности и однообразии жизни, которая еще недавно была такой интересной и исполненной высокого смысла. Наверное, все это шло от того, что после пережитого разочарования ей снова что-то открылось в людях и в любви. Она снова очень доверилась тем дням, счастливым дням с Борозной, и не столько счастливым, сколько обнадеживающим, этой надеждой она заполнила всю жизнь, а теперь пришло новое разочарование и бросило ее в глубокий пессимизм. И не только потому, что она теряла конкретную надежду (не человека, а надежду), — это посеяло в ее душе неверие вообще. Она небоялась, что не выйдет замуж, но зачем выходить за того, чья душа блуждает где-то на других параллелях и чьи интересы никогда не пересекутся с твоими. Еще недавно ей казалось, что она встретила близкую душу. То есть, наверное, совсем не такую, как ее, эта душа несла в себе что-то не вполне постигнутое ею, резкое, крутое, и все же они плыли в одном потоке. Она до конца не понимала Борозну, но в жизни большей частью именно и любят за то, что не совсем понимают, за таинственность, в которой не видят злого. Неле еще и сейчас казалось, что там стряслась беда, которая, наверное, не оправдывает Борозну, но что-то объясняет, и если бы он позвал ее, заговорил с нею сейчас, то страстное желание понять, проникнуть в чувства друг друга помогло бы им…

Да, с Борозной она держалась холодно, как и велела себе держаться, ничем не выдала волнения, отчаяния, а сердце протестовало, наперекор всему закрадывалась мысль: а надо ли вообще вести себя так?

Неля была взбудоражена и встревожена, она почти раскаивалась, что-то ей подсказывало, что Борозна не такой, что-то призывало в свидетели самое большое, их любовь, его любовь; любовь не может быть нечестной, истинная любовь не ходит в паре с подлостью. Ей вспомнилось, как она недавно обезоружила его правдой, как он был тогда беззащитен.

Нет, Виктор… Виктор Васильевич подлым быть не может. Конечно, он, как и каждый, мог попасть впросак, наконец, его могли ввести в заблуждение.

И Неля в который уже раз принималась обдумывать ситуацию. Невольно ей снова и снова приходило на память, казалось подозрительным то, что слишком часто в последние дни Бабенко и Хорол бывают вместе, и даже то, что очень уж похоже они говорят о Борозне, а еще она заметила сходство в их отношении к ней самой — они как бы проверяли на ней свои слова. Особенно же ее насторожило то, что Виктор Васильевич сидел с Вадимом в саду уже тогда, когда все обходили его; и как дружественно они беседовали, и как Борозна внезапно встал и зашагал к институту… И какой он вышел оттуда! Где он был? Что сказал ему Вадим? Во всем этом какая-то тайна, которую она должна разгадать…

Когда в три часа в лаборатории началось производственное совещание, она словно бы случайно села рядом с Вадимом. Она не могла забыть, как смотрел на нее Вадим и как глаза его в такие мгновения становились маслеными. Но то было прежде, а с недавних пор в его глазах другое — подчеркнутая серьезность, внимательность. Вадим вел себя как-то странно, избегал говорить о работе, все время направлял разговор на другое.

После работы он провожал ее домой. Сначала Неля хотела уклониться — их мог увидеть Борозна, окно его кабинета выходило на улицу, — но потом в ней проснулось что-то женское: а почему бы и не подразнить его хоть немножко — и она пошла с Вадимом.

По дороге зашли в «Холодок» (предложил Вадим и сразу же извинился: «Такая шарага, но лучшей поблизости нет»), они съели по порции фруктового мороженого, выпили по бутылке «Лета», чудесно прохладного и вкусного, и только вышли на горячий тротуар, под еще не остывшее небо, как увидели Борозну. Он широко шагал к автобусной остановке. В первое мгновение не заметил их, смотрел под ноги, а когда увидел, круто повернулся, пошел, не оглядываясь, наискосок через дорогу и скрылся в узкой затененной деревьями улочке.

Неля мгновенно почувствовала себя виноватой и несчастной. Конечно, она не побежит за Борозной, да это и ее право — пойти в кафе с кем угодно, но сам Борозна теперь, пожалуй, не подойдет к ней. И эта ее прогулка с Вадимом показалась не только ненужной, но и неразумной. Душа ее была распята на нескольких остриях сразу — любви, недоверии, раскаянии, — и ей захотелось плакать, уехать далеко-далеко, туда, где жизнь простая, как день и ночь.

Вадим откровенно злорадствовал. Неожиданно получил компенсацию за свой страх перед Борозной и почувствовал себя победителем. А еще он радовался, потому что понимал: какие бы там ни были отношения между Нелей и Борозной, эта встреча у «Холодка» помешает им. Еще не знал, как сложится у него с Нелей, может, он и сам отступится, но пока что все складывалось наилучшим образом…

…Борозна тогда ушел и пришел только через три дня. Когда в ее сердце уже остыло то горячее стремление. Когда она снова тяжело переживала неудачу Дмитрия Ивановича и свою собственную и эта неудача в тот миг была ей чрезвычайно горька. Да и подошел он не так, как должен был бы подойти. Тяжелый, нахмуренный, стоял напротив нее, сцепив руки, говорил слова искренние, но как-то так, словно требовал от нее решения логической задачи.

— Неля, ты можешь найти силы поверить мне? То есть понять, что я тем письмом больше бы потерял, чем нашел?

Он как бы переводил разговор на ниву логических выводов, а они все были не в его пользу.

Неля покачала головой, и он ушел. А ей снова стало жаль его, но чувство это было такое, что она мгновенно рассердилась на себя и дала слово больше никогда не разговаривать с Борозной.


В голубом летнем павильоне напротив института продавали теплый напиток «Саяны», лимонное печенье, сигареты «BT» и фруктовое мороженое. Его подавали на пластмассовых тарелочках, а ели под полотняным тентом, натянутым на металлических стояках.

Под тем тентом в среду, в обеденный перерыв, и собрались Дмитрий Иванович, Ирина Михайловна, Светлана Кузьминична и Степан Степанович. Они демонстрировали перед всем институтом дружеские отношения, приязнь и доверие семейств Марченков и Хоролов, гармонию и взаимопонимание, которые должны были развеять всякие подозрения и наветы. Идея эта принадлежала Светлане Кузьминичне, и проводила она ее неуклонно и ревностно. Она надеялась таким способом спасти хотя бы осколки того, что с такой тщательностью лепила в течение ряда лет. Для одних все эти россказни и намеки Одинца были предметом зубоскальства, другие утешались, что даже в таких благополучных семьях не все хорошо, а те, что не верили и возмущались, считали все это клеветой, доказать же это не могли. Такое доказать невозможно. Огласку история с их поездкой в лес приобрела большую. Так уж оно ведется: если бы это случилось с кем-либо другим, каким-нибудь обыкновенным человеком, все бы только посмеялись, но тут указывали пальцем на «чистенького», «морального», и это вызывало чрезмерный интерес.

Для Дмитрия Ивановича оставалось загадкой, каким образом удалось Светлане Кузьминичне привести сюда Ирину, но она пришла, сидела устало, сосредоточенно и напряженно отковыривала маленькой пластмассовой ложечкой ломтики мороженого и клала в рот. Дмитрию Ивановичу стало жаль жену, он чувствовал свою вину перед него за эту фальшь, хотя и не мог ей рассказать всего, что произошло на самом деле. Он многого не рассказывал ей и казнился этим. Когда-то он рассказывал ей почти все, но эта его искренность и доверчивость накликали на него же немало подозрений, ревности и упреков. И он постепенно научился просеивать то, что случилось с ним или что он услышал от знакомых, прежде чем передать жене. Собственно, это была правда, только как бы в несколько ином освещении. Во всем, что касалось их жизни, он ее никогда не обманывал. Начиная с того, что не уверял ее в своей большой любви, как, кстати, и она его. Он не был особенно ласковым с нею, но и в этом тоже не было сознательной вины с его стороны. Он старался заменить это уравновешенностью и порядочностью. Правда, с годами Ирина все же приблизилась к нему, она жаждала ласки, но он не умел фальшивить. Может, здесь имело значение то, что в ней поздно проснулась женщина, а может, и то, что она не до конца приняла его концепцию жизни, которую он считал честной и справедливой. Пожалуй, он просто не сумел привить ей эту концепцию. Он не дал ей какой-то особенной, насыщенной жизни. Не дал, ибо она не брала сама. Он не смог раскрыть ей поэзию природы, да и просто красоту поэзии, которую сам любил. В чем-то они сошлись — не гнались за тряпками, не любили выпивок-гулянок, не тянулись за теми, кому удалось урвать более лакомый кусок, и не завидовали тому куску… Сегодня он был особенно благодарен жене за то, что она пришла. Не потому, что его волновало это «мероприятие» Светланы Хорол, а потому, что Ирина сделала это ради него, и он знал, чего ей это стоило.

Сам он чувствовал себя дураком, чувствовал себя так, будто его раздели и выставили на всеобщее обозрение. И это его ощущение не было надуманным, безосновательным. На них действительно смотрели четыре ряда широких окон, за каждым из которых работало по меньшей мере по три человека. Сладкое фруктовое мороженое казалось Дмитрию Ивановичу кислым и невкусным. Он нехотя ковырял ложечкой, пил теплую воду, избегая смотреть на институтский двор, и страшно сожалел, что поддался на их уговоры.

Неуверенно чувствовала себя и Светлана Кузьминична. Она без умолку говорила, смеялась, но смех ее был нервный, неестественный. Только Степан Степанович, казалось, ничего не замечал. Налег грудью на столик и глотал мороженое, как толченую картошку, — уже третью порцию. А может, его и впрямь все это мало трогало. Он давно сдался во всем на милость победителя — жены. Молодость провел беспутно, попытался вести такую жизнь и после женитьбы, попался на измене, струсил, Светлана Кузьминична его прижала, сумела взять в руки, трясла, как грушу, вытряхивала лень, не допускала, сколько могла, до рюмки и кинга, в который он играл на деньги. Он полностью зависел от нее — квартира и машина были записаны на нее, зарплату она получала вдвое больше, она оставила ему только несколько отдушин — папиросы, футбол, рыбалку. Он с тем смирился, а вот она смириться с таким своим замужеством не могла. Жалела, что так дешево и неудачно отдала свою красоту, молодость, сердилась на то, что не могла отплатить мужу тем же — кинуться в блуд. Сейчас она отчаянно металась, пыталась удержать то, что трещало, ломалось, потому что это ломалось прежде всего ее благосостояние, ее надежда и все то, чем она по-настоящему жила.

— Хотите, я расскажу вам анекдот, — сказала Светлана Кузьминична. — Очень смешной. Женщина выбирает в магазине метлу. Выбирает час, два, перебрала все, наконец подходит к продавцу, а он ее спрашивает: «Вам завернуть метлу или полетите сейчас?»

Степан Степанович хмыкнул, хотя, наверное, и не понял анекдота. Ирина Михайловна улыбнулась глазами, Дмитрий Иванович расхохотался. И не столько от анекдота, хотя он и в самом деле был остроумный, сколько вдруг припомнившимся строкам из дневника Чехова: «Гимназист угощает даму обедом в ресторане. Денег у него 1 рубль 20 копеек. Счет 4 рубля 30 копеек. С дамой разговор об Абиссинии». Бессмертный Чехов! В лаборатории все валится и летит в пропасть. Позавчера им наполовину срезали смету на будущий год. Это означает: они до сегодня орудовали топором и пилой, а теперь надо отказаться еще и от пилы. А они едят мороженое и рассказывают анекдоты. Разговаривают об Абиссинии!

Дмитрий Иванович хохотал так долго, что Ирина Михайловна обеспокоенно и несколько осуждающе посмотрела на него. Так он не смеялся никогда.

Дмитрий Иванович вытер кулаком слезы, оглянулся, не смотрит ли кто. А еще: нет ли тут кого из институтских. Но под тентом было пусто, только за соседним столиком сидела парочка. Там тоже разговор «про Абиссинию». Длинноволосый парень хмуро пересказывал вычитанную где-то теорию о том, что будет с миром, какие ужасы ждут человечество в будущем, размалеванная девица пугалась, округляла подрисованные глаза, на самом же деле — и это было не трудно заметить — обоих одолевал секс и обоим не было никакого дела до вселенной. Девица даже взвизгивала, складывала рот трубочкой, чтобы не размазалась краска. «Ох и кикимора, — подумал Дмитрий Иванович. — Интересно, какая она настоящая? Когда-то девушек любили за косы, за брови, а теперь нередко это — как щетки из магазина «Киевлянка». Сегодня мода на такие, завтра — на другие».

Незаметно для себя, продолжая наблюдать за парой, он переключился на институт, на это зловещее — рубль двадцать — урезанную смету. А он ведь надеялся на увеличение сметы. И не просто увеличение… Просил денег на лазерную установку. Ведь сегодня одной центрифугой много не совершишь… С чем же они останутся? Собственно, им оставили средства только на зарплату. Но это тоже неразумно. Получать зарплату и не рассчитывать что-то сделать! Он не может согласиться с этим. Он будет доказывать, будет бороться.

Поскольку Дмитрий Иванович выпал из разговора, Светлана Кузьминична, чтобы нарушить неприятное молчание, воцарившееся за столом, начала рассказывать придуманную историю их со Степаном Степановичем любви и женитьбы. Рассказывала о том, как он ездил к ней на «оппель-капитане», а она тогда жила у тетки, и тетка не хотела, чтобы племянница без согласия родителей вышла замуж, не давала паспорт, и тогда Степан обманул тетку, сказал, что паспорт нужен Светлане, чтобы купить в кредит пальто, и они поехали на «оппель-капитане» в загс и расписались. Все это была неправда, и неправда именно того оттенка, когда человек, что-то рассказывая, лжет и тому, кому рассказывает, и самому себе, он частично фиксирует свою ложь, но увлеченность или какая-то потребность заставляет его лгать с вдохновением, он чувствует, что спасается этим, спасает свое физическое естество и тот порядок вещей, который сам же и завел… «Он меня так бешено любил. Мы и сейчас иногда как молодожены, правда, Степа?..» Она отсекала какую-либо мысль, какое-либо подозрение со стороны Ирины Михайловны касательно ее самой и Дмитрия Ивановича.

А тот наконец прислушался, и у него даже челюсти свело от этой байки. Ему хотелось трахнуть кулаком по столу, но вместо этого он только подумал: «Пропади пропадом это чертово мороженое» — и встал. Подошел к прилавку и заказал себе рюмку коньяку (коньяк тут продавали тайком). Выпил со смаком, крякнул, подошел к Ирине Михайловне:

— Пойдем, мне уже пора. Ты отсюда прямо к Андрею?

И, не прощаясь со Степаном Степановичем, повел жену к троллейбусной остановке.

Вернувшись в институт, он несколько минут рылся в ящике стола, отбирал нужные бумаги, свернув их в трубочку, сунул в карман, спустился вниз.

Еще не закончился обеденный перерыв, секретарши не было, и Дмитрий Иванович без предупреждения вошел в кабинет директора. Корецкий ходил с детским ведерком в руках и поливал цветы на подоконнике. У него здесь рос целый сад. Захваченный за этим занятием, он почему-то застеснялся, поставил ведерко, но сразу же опомнился, взял его снова в руки, чтобы закончить работу. Дмитрий Иванович сел на стул у стены напротив окон, ждал. Разглядывал кабинет — он всегда разглядывал этот кабинет и не мог надивиться. Дом старый, много раз реконструированный, а первый этаж и, в частности, кабинет оставались нетронутыми. В нем был лепной потолок — голуби, позолоченные гроздья винограда, какие-то трубы, резные дубовые стены, резные подоконники, — все крепкое, роскошное, искусно выполненное.

Дмитрий Иванович улыбнулся. Теперь кабинет интересовал его только с этой стороны. И ему припомнилось, как он впервые вошел сюда, только что закончив аспирантуру, еще даже без кандидатского диплома. Кабинет поразил и ошеломил его. И директор, этот самый высокий и худой, как Дон-Кихот, Павел Андреевич Корецкий, показался необыкновенным человеком. Приступив к работе, Марченко некоторое время выполнял обязанности ученого секретаря, бывал в этом кабинете часто. И тогда у него появилась химерическая мечта. Он мечтал принять здесь Ирину, с которой недавно познакомился. Воображение рисовало ему такую картину: он сидит озабоченный, что-то пишет, она несмело входит, садится на стул. На приставном столике звонит один телефон, другой, он недовольно поднимает трубку, кладет, нажимает пальцем белую кнопку, вызывает секретаршу. Ирина ждет и проникается к нему все большим уважением… и любовью. Тогда ему казалось, что именно для этого стоит жить. Да, собственно, много людей для этого и живет.

А еще он подумал, как долго иные люди остаются детьми. И улыбнулся своим мыслям.

И именно тогда оглянулся Корецкий.

— Вы что, только что нашли десять тысяч рублей? — сказал он. Это была маленькая компенсация за недавнее смущение.

— Не нашел, а потерял. Точнее, украли.

— Где же это нашелся такой ловкач?

— Тут, в институте.

— И кто же он? — продолжал и дальше в том же шутливом тоне разговор Корецкий, радуясь, что у Дмитрия Ивановича хорошее настроение, а следовательно, у него все хорошо и дома и урезанную смету он принял как должное.

Дмитрий Иванович и сам удивился своему спокойствию, однако на последний вопрос ответил хоть и шутливо, но уже сухо, деловито:

— Вы с Одинцом. Уменьшили наполовину смету и поставили меня в немыслимое положение, Павел Андреевич, — заволновался он. — Вы лучше всех знаете, что это означает для отдела.

— Садитесь сюда, — сказал вдруг Корецкий и указал на свое кресло. — Садитесь же, в самом деле.

Дмитрий Иванович озадаченно и даже испуганно посмотрел на Корецкого: не отгадал ли он его недавние, а вернее, давние мысли о директорском кресле, может, он обладает способностью телепатии, — а потом догадался, что тот имел в виду, и с досадой махнул рукой:

— Для чего это… — хотел сказать «фиглярство», а сказал: — перевоплощение?

— Нет, вы все же перевоплотитесь, сядьте на мое место, — мягко сказал Корецкий. — В самом деле, что бы вы делали? Шесть лет мы не имеем никаких практических доказательств того, что та работа… та работа крайне необходима. То есть… вы меня понимаете. Все подобные лаборатории и даже институты пока что ничего практически не дают. Под словом «практически» я понимаю вещественные результаты. Ну, кое-что вы получили. По светоспектру, по составу стромы… Но основная группа… Я просто не имею права.

В глазах директора светилось искреннее сочувствие, и именно это удержало Марченко от резких слов, вертевшихся на языке.

— А вы сами, Павел Андреевич, если бы это только от вас зависело?… Ну, и средства были бы ваши, собственные? — только и спросил он.

— Я позволил бы. Что-то там есть… Я понимаю, — Корецкий стал не директором, а просто ученым, — если бы вам удалось доказать — это ключ ко всему. Ну, не ко всему, но вы бы переплюнули всех своих коллег. И наших, и зарубежных. Но, — сказал он голосом уже только директора, — эти деньги не мои, и я не могу подписать смету в том виде, в каком ее составили вы. Да и Карп Федорович решительно возражает.

Слова Корецкого об Одинце Марченко оставил без внимания. Он вынул из кармана бумаги и сказал:

— Если вы сами так думаете, то сможете отстаивать интересы лаборатории фотосинтеза перед высшими инстанциями.

— Вы меня поймали за хвост, — сказал Корецкий. — Я… попытаюсь.

Дмитрий Иванович понимал, что отстаивать Корецкий будет слабо. И это, очевидно, ничего не даст. Однако подвинул к директору бумаги:

— Тут некоторые расчеты. Посмотрите. — Он помолчал, посмотрел на белых лепных голубей на потолке и закончил: — Как вы понимаете, я не могу оставить эту работу. Я оставлю ее только тогда, когда уверюсь, что там тупик.


Дмитрий Иванович поднялся на третий этаж. У двери кабинета его ждал Вадим Бабенко. В руках он держал какую-то бумажку. «Ох, что-то слишком много сегодня бумаг!» — подумал Марченко. У Бабенко был решительный и независимый вид, какой-то особенно независимый, что-то было в его лице окаменевшее и незнакомое Дмитрию Ивановичу.

— Здесь не заперто, — сказал Дмитрий Иванович. — Почему вы не входите?

— Знаете, еще потом кто-нибудь подумает… — сказал Вадим. — Тут у нас творятся такие чудеса…

— Никаких чудес, — нахмурился Марченко. Ему не понравился намек Вадима и насторожила холодность, с которой тот встретил его. Он привык видеть Вадима улыбающимся, корректным, а теперь уловил в нем какую-то перемену и насторожился. — Что там у вас? — спросил сухо, официально.

— Подпишите, — положил Вадим листок перед Дмитрием Ивановичем.

Дмитрий Иванович взял его, стал читать:

«Вадим Александрович Бабенко, сорок шестого года рождения, беспартийный, образование высшее, кандидат биологических наук. Работая в лаборатории фотосинтеза с тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, зарекомендовал себя талантливым научным работником, склонным к аналитическому мышлению, глубоко теоретически образованным, последовательным и точным в практической лабораторной работе.

Вадим Бабенко — сознательный, чуткий товарищ, высококультурный человек…»

— Что это такое? — прервал чтение Дмитрий Иванович.

— Я перехожу на работу в Институт биохимии, — не моргнув глазом, ответил Бабенко.

Дмитрий Иванович сидел потрясенный. Он даже оперся о стол, чтобы не пошатнуться. Вадим Бабенко, которого он считал надеждой и опорой отдела, которому он так много помогал, который и в самом деле много и плодотворно работал в лаборатории, — убегал; наверное, спешил, пока слухи о неудаче не распространились по соседним институтам, потому что тогда перейти будет труднее, сейчас достаточно характеристики Марченко, чтобы его переоформили переводом в течение нескольких дней (так когда-то убегали лакеи от разорившегося хозяина). Это было невероятно. Дмитрий Иванович повернулся вместе со стулом и посмотрел в глаза Бабенко. Тот чуть-чуть покраснел, но взгляд выдержал.

— Мне давно предлагали там место, — сказал он. — Вы не имеете права меня задерживать… — Он говорил как будто и с уважением, но в глазах и на губах было написано совсем другое.

— А это, — Дмитрий Иванович ткнул пальцем в бумагу, — вы сами писали?

— Сам, — нимало не смутился Бабенко. — Все так делают.

— Те, что уходят по доброму согласию. Те, что не предают своих товарищей, — вскипел Дмитрий Иванович. Он почувствовал, как ярость сдавливает ему горло. — Вы — крыса, бегущая с корабля.

Глаза Бабенко округлились, в них вспыхнули зеленые огоньки, и он сказал с холодным презрением:

— Не я в том виноват, что корабль оказался дырявым. Вы его строили. И никого я не предаю. От этого никому нет зла. Это вы сами… вашей никчемной добротой…

— Что… я сам? — спросил Дмитрий Иванович, чувствуя, как в нем наряду с бешенством рождается что-то трепетное, хрупкое; он уже жалел, что не сдержался, втянулся в недостойный спор или, скорее, ссору с Вадимом, которого столько лет опекал, хоть и догадывался о льдинках, что тот носит в сердце. Он и сейчас, сказав такие злые слова, оставался спокойным и холодным. Зеленые огоньки в его глазах сверкнули только на миг, его глаза снова были светлые, чистые. Приглядевшись пристальнее, Дмитрий Иванович понял, что эта ясность, чистота — это не чистота, а прозрачность жидкости, не пропускающей лучей.

— Размножали ложь, стояли у нас на дороге.

— Я стоял на дороге? — ошеломленно сказал Марченко.

— А разве нет? «Мое мнение таково… Нам надо сделать так…» — сказал Вадим, произнося слова немного врастяжку, как произносил их Дмитрий Иванович. — А мнения других? А желания других?

— Разве я не давал возможности им развиваться?

— Давали… — иронически скривил губы Бабенко. — А это тогда что? А это?

Он открыл ящик, вынул оттуда стопку журналов и бросил на стол. На каждом из них рукой Дмитрия Ивановича было написано «Sine mora!» и подчеркнуто. Статьи, прочитанные его сотрудниками, а некоторые и им самим, затронутые в них проблемы нуждались в проверке, разработке, сверке с проблемами, разрабатывающимися в их лаборатории. И вот они легли на полки шкафа, «Sine mora!», растягивалось на годы и забывалось совсем. Дмитрий Иванович подошел к шкафу. Журналы стояли неровными рядами, их ряды походили на каменную кладку, порушенную во многих местах, они показались Марченко кирпичной стеной, которая в любой момент могла покачнуться и упасть на его голову.

— Меня не хватало на все это, — наконец тихо, углубленный в себя, сказал он. — Мы действительно… слишком жили текущим днем.

— Вашим днем, — уточнил Бабенко.

— Может, и моим. Но почему молчали другие? В частности, вы?

— А кому хочется иметь неприятности?

— Ну, это вы уж… — возмутился Марченко. — Разве я когда-нибудь мстил? Разве я зажимал вас?

— Внешне словно бы и нет. А на самом деле…

— Что — на самом деле? — Если бы это был разговор только с Бабенко, этим Бабенко, который только что вывернул себя до конца, Дмитрий Иванович не продолжал бы его дальше. Но он сейчас спорил с самим собой, он пытался защититься от чего-то, что встало перед ним крутым ребром, суровым и беспощадным знаком вопроса, какой он ставил перед собой и раньше, но который еще никогда не нависал так круто над его жизнью. — Я всегда пытался… Ну, как сказал один великий человек: никто не надел из-за меня черный плащ.

— И вы думаете, не надел?

— Конечно. За десять лет я объявил только один выговор. Скажите, я объявил его несправедливо?

— Выговор объявили справедливо, — согласился Бабенко, но в его глазах был триумф, по которому Марченко догадался, что тот готовит ему какую-то особенную подлость. — А ушло… или вынуждено было уйти из лаборатории…

— Ну… Бурлаченко был алкоголик.

— А почему?

Дмитрий Иванович пожал плечами:

— Безволие. Имел работу, семью. Такие дети хорошие… Жена красавица.

— Вот именно жена. Разве вы не знаете, что она…

— Тогда… виноват сам, — продолжал защищаться Дмитрий Иванович, искал себе оправдания, хотя и чувствовал, что оно неубедительно. — Или держи жену в руках…

— А может… — и в глазах Бабенко засветились совсем уж мерзкие огоньки. Точь-в-точь такие, какие загораются темной ночью на болоте. По крайней мере, такими они показались Дмитрию Ивановичу. — Он переболел. И как мужчина…

Дмитрий Иванович сидел точно оглушенный. Он чувствовал огромную вину, какую уже не мог исправить. И от этого в его душе словно бы открылась пропасть, куда катилось все, что так долго собирал, пестовал, лелеял.

— Я ведь не знал.

— Вот именно. А Коваль? — Пожалуй, Вадим хорошо подготовился к этому разговору, легко находил аргументы, чтобы бросить их в бой за характеристику. И теперь посылал один за другим. По его лицу было видно, что у него еще немалый резерв. — Он был вынужден уйти, так как его обвинили в краже спирта. А он совсем не крал. Он спасал честь Лиды. Спирт украли… электрики. Лида же приходила к нему, когда он дежурил. Он не хотел выставлять ее как свидетеля.

Дмитрий Иванович провел рукой по лбу, вытер капли пота. На дворе жарило солнце, камень и асфальт дышали зноем, в кабинете стояла сухая духота, а пот на его лбу был холодный.

— И вы не сказали мне? — прохрипел Дмитрий Иванович. — Какой же вы подлец…

Его глаза потемнели от гнева, правый — сильнее, левый — меньше, но сегодня Вадим отметил это различие, которое всегда всех смущало и чем-то привлекало, со злорадством.

— Я подлец? — засмеялся он. — А вы меня спрашивали? Почему это меня должно было касаться?

Да, Бабенко не касалась ни чужая беда, ни чужая радость. Дмитрий Иванович только сегодня понял Вадима до конца. Перед ним стоял человек ужасающего практицизма, точного расчета, вымеренной до миллиграмма корысти. Его корректность, улыбка — тоже вымерены до миллиметра. А загляни глубже, в душу, и оттуда повеет холодом, как из ледника. И эта улыбка — это его вторая натура, она нужна, выгодна и поэтому прилеплена к губам. Как это он раньше этого не замечал?

Он ему не позавидовал. Даже напротив — ощутил нечто близкое к сочувствию. Пожалуй, страшно жить так, никого не любя и не пользуясь любовью окружающих. «Но я… Как мог я сам жить таким слепцом, таким кротом? Еще и думать, что вижу необыкновенный талант. Боже, куда я смотрел? Как мог спокойно жить?!»

Его отчаянные мысли прервал неожиданный приход Хорол. Глаза Светланы Кузьминичны беспокойно бегали, она бросала короткие взгляды то на Марченко, то на Бабенко. Дмитрию Ивановичу показалось, что она встревожена или испугана.

— Что вам, Светлана Кузьминична? — спросил он.

— Я не оставляла у вас отчет? — спросила она у Марченко, а сама смотрела на Вадима явно встревоженными глазами.

Дмитрию Ивановичу показалось, что она как бы приказывала что-то Вадиму, а тот не придавал этому значения.

— Вы взяли его еще вчера, — сказал он.

Хорол неохотно вышла из кабинета.

— Знаете, зачем она приходила? — спросил Бабенко, только за Светланой Кузьминичной затворилась дверь. — Боится. Боится, чтобы я не рассказал чего-то о ней. Тоже фрукт, — усмехнулся Дмитрию Ивановичу такой усмешкой, точно втягивал и его в какой-то мерзкий заговор. — Смрад у нее из души идет. Чуете? — потянул носом. — Интриганка. И меня хотела втянуть в свои интриги. Теперь боится.

Дмитрий Иванович поднялся и сказал тихо, но твердо:

— Прочь…

— Я пойду, — все так же нахально смотрел ему в лицо Бабенко. — Но вы подпишете характеристику.

Дмитрий Иванович взял ручку. Медленно расписался. Поставил дату. А потом вдруг швырнул ручку, в мгновение ока разорвал листок на мелкие клочки и швырнул их в лицо Бабенко. Тот побледнел, губы у него стали бескровными, руки нервно забегали по пуговицам тенниски, однако даже теперь сила трезвого расчета в нем была сильнее вспышки гнева. Он понял, что Дмитрий Иванович сейчас решится на любой шаг и что говорить ему такие слова, какие он говорил поначалу, опасно. Он испугался этого, как ему казалось ранее, разгаданного до последней мозговой извилины шефа. Он видел, как Марченко мог ударить, мог вообще сотворить бог знает что.

— Я напишу сам, — твердо сказал Дмитрий Иванович, пытаясь подавить сотрясавшую его дрожь.

— Что вы напишете? — В голосе Бабенко слышались нотки неуверенности. — Неправду?

— Нет. Я напишу правду. Что вы талантливый научный сотрудник. Умеете работать. Но что человек вы нечуткий. Что у вас за всем стоит расчет. И совсем нет сердца. И отсутствует мораль.

— Мораль, — хмыкнул Бабенко. — У кого она есть?

— У вас нет. Вы шесть лет льстили мне. Вы лицемерили перед Светланой Кузьминичной. Теперь будете подольщаться к кому-то другому. К тем, к кому выгодно. Скажите, — вдруг посмотрел он в глаза Бабенко, — у вас родители есть?

— Есть, а что? — растерялся Вадим.

— Кто они?

— Крестьяне.

— Не крестьяне, а колхозники, — почти со злостью поправил Марченко. — И вы можете сказать, что они когда-нибудь вот так лицемерили и лгали? Припомните. Вообразите себе, что они знают все о вас.

— Ну, они тоже весь век грызутся между собой, — нервно сказал Бабенко. — И с соседями. Из-за кур, из-за огорода.

— Ну, а представьте себе: чья-то корова вытоптала ваш огород. И кто-то пришел к вашей матери и говорит: вот твой огород вытоптала Денисова корова, но ты скажи, что вытоптала Иванова. Так надо. Что ответит ваша мать? «Бог с тобой, человече, как я скажу, что Иванова, если она Денисова. Грех мне будет от людей». И не скажет ни за что. Не скажет.

— Ну, не скажет. И что из этого?

— Ничего. Это все. А теперь уходите.

Вадим Бабенко стоял обескураженный. Ему казалось, что его обманули, высмеяли, ео в чем — понять не мог. И это рождало чувство беспощадной злости.

— А все же вы мне напишете положительную характеристику, — наконец хмуро сказал он.

Дмитрий Иванович взглянул на него, как смотрят на чудака.

— Иначе я останусь у вас. А вы ведь меня уже не захотите.

— Это правда. Я с вами работать больше не захочу. А характеристику вам напишет профсоюзная организация. Ваши коллеги. Уходите. И не доводите меня до худшего.

У него под глазом снова задергалась синеватая жилка, Вадим заметил это, хотел что-то сказать, не сказал, вышел. И почти сразу же в кабинет вошла Хорол. Дмитрию Ивановичу показалось, что она стояла за дверью.

— Зачем он приходил?

В ее глазах мелькали испуганные огоньки. Дмитрий Иванович заметил их, истолковал по-своему, его снова охватило бешенство, гнев бросил всю силу в кулаки, он стиснул их и закричал:

— Приходил увольняться с работы. Бежит с тонущего корабля. Бегите и вы. Бегите все. Все!

Светлана Кузьминична мгновение стояла неподвижно, испуганные огоньки, горевшие в ее глазах, ушли куда-то в глубину, страдание и отчаяние исказило ее лицо, она закрыла его руками и неожиданно заплакала.

— Зачем вы так? — выжала сквозь рыдания. — Куда я без вас. Я без вас… — хотела сказать: «ничто», не сказала, он понял и так, ему было неприятно ее унижение, но в то же время в сердце откликнулась ее искренность и раскаяние, в чем именно, он не знал, но улавливал, что она сожалеет о чем-то, и потому сказал значительно спокойнее:

— Ну, не надо. Я не хотел вас обидеть. Да мы же и не умираем. Мы еще поработаем. И я, и вы.

Как и каждый мужчина, он терялся перед женскими слезами, кроме того, боялся, что кто-нибудь войдет и увидит ее отчаянье, истолкует его по-своему, и прикоснулся рукой к ее плечу:

— Успокойтесь, Кузьминична. Мы в самом деле еще повоюем. И поработаем.

От его сочувственных и искренних слов плечи ее задрожали сильнее, ее мучило раскаяние, раскаяние человека, совершившего большой грех перед тем, кто сделал ой столько добра, был момент, когда она чуть не созналась во всем Дмитрию Ивановичу, но страх одолел это чувство. Наконец они: вытерла платочком слезы (в этот миг в ее голове мелькнула еще одна мысль, чисто женская: «какая же я сейчас некрасивая»), поблагодарила его улыбкой, может впервые в жизни искренней улыбкой коллеги, и вышла.

А Дмитрия Ивановича еще несколько минут согревало и волновало пламя, только что вспыхнувшее в нем, потом он впал в глубокую депрессию. Подошел к двери, запер ее на ключ, опустился на диванчик и тяжко задумался. По одному поднимал камни, брошенные в него Бабенко, в горьком удивлении клал их перед своим мысленным взором и рассматривал. Самую сильную боль испытывал от слов о его доброте. Но не мог вымести из памяти и то, что мешал продвижению других. Конечно, все это сказал холодный и рассудительный шкурник, да еще и в отместку. Но почему именно это? То, чем он сам не раз казнился и ставил себе в упрек. Ставил не до конца серьезно, чуточку с самолюбованием — что вот он, дескать, и такие мелкие свои недостатки может рассматривать как бы сторонним взглядом и подавлять их; так это или не так, но какая-то доля истины в этом содержалась. Потому что он и недостатки только называл, а не боролся с ними по-настоящему.

В этот миг он подумал, что многими поступками людей науки движет честолюбие, тщеславие, только они скрыты где-то глубоко, закамуфлированы. Но это не у всех. Есть такие ученые… Марченко ясно осознавал, что сам на такое вряд ли способен — чтобы отдать свое «я», растворить его до капельки в других. Именно растворить, а не отречься, ибо самоотречение, жертвенность — в них тоже есть наслаждение. Чувствовать, что отдаешь себя кому-то, упиваться этим. Это наслаждение неподдельное. Это — не гордость, какую можно вынести на люди. Даже не беда, отпечаток которой заметишь на других. Это «самопотребление» наслаждения. А он имел в виду совсем другое. Полное отречение от своего «я», то есть отречение его как силы, которая давит на других. Наверное, это и есть человеческая гениальность — сделать, чтобы ты сам не маячил над совершенным тобой. Но ведь тогда не будут знать и тебя? Не оценят твоих усилий! Никто и не подумает, что ты гениальный или там талантливый. Все хотят поднести людям счастье, как пирожок на тарелочке. Но чтобы знали: пирожок этот из их рук. Пусть едят пирожок, но знают, кто его дал. И пусть произносят при этом имена открывателей. Он, известный ученый Дмитрий Иванович Марченко, хотел подарить людям свое открытие. Дать пирожок из собственных рук. Ну, он делал что-то и для своих помощников. Когда ручейки их мыслей вливались в реку его мысли. Фи, как это мерзко — в реку его мысли! Но никуда не денешься — справедливо. Ручейки их собственных мыслей не раз пересыхали. Они терялись в пустыне. Это «Sine mora!» означало не быстрое развитие, а быстрое умирание. Он тянул большой научный воз, шел впереди него, и все видели его и не видели тех, кто подталкивал воз сзади. Да, кто-то должен держать в руках дышло и направлять воз. Только ведь надо чаще оглядываться, следить, чтобы никто не попал под колесо, не утомился и не отстал. Это правда, он умел тянуть воз. Умел работать. Да и что вся жизнь без работы! Без нее нет человека. Это он знал по себе. Иногда он чувствовал, что его занимает не результат сам по себе, а процесс работы, поиск, приближение к результату. Он неясно догадывался, что это и есть наивысший акт человеческой деятельности, это и есть вдохновение, и именно в этом, именно тогда он и был ученым, в какой-то мере ученым по призванию, а не дипломированным коллекционером научных истин. И не только ученым, но и в высшей степени человеком. Возможно, думал он не раз, если бы нашел то, что искал, вместе с тем нашел бы и уверенность, что именно для этого и пришел в мир, уверенность осознанную, какую без каких-либо усилий имеют миллионы хлеборобов, плотников, кузнецов. Но для них труд является по крайней мере обычным. Для него же чаще всего этот поиск был трудным. Да, легкой, приятной была сама мечта о достижении результата. О том, как все это встретят. Сама же работа не раз причиняла ему муки. Особенно когда мысль попадала куда-то, как в расщелину, где ее что-то зажимало. Иногда ему не просто было заставить себя думать, тогда он искал прибежища в книгах. Даже когда работа шла, когда он чувствовал, что нанизывает одну догадку на другую, что они выстраиваются в последовательный ряд. Тогда он работал лихорадочно, его что-то гнало вперед, подталкивало изнутри, он чувствовал внутреннее удовлетворение от своих разгадок, и это время, наверное, и было актом истинного творчества. Эта разгадка убеждала его, что он пришел на научное поле не случайно. Что как ученый он что-то да значит.

И в то же время, рассуждая так, он припоминал все, что случилось за последний месяц, и ему стала закрадываться в голову мысль, что сам-то он тянул воз, но, пожалуй, несколько не так направлял его. Или у него не хватило силы, души, той внутренней энергии, которая бросает не только самого человека в полет, но и придаст ему силы повести за собой других. «Поэтому и неудача. Она во мне самом».

«Я никогда не рисковал, — подумал он снова. — Не срывал банк. Я по крошке, по песчинке выкладывал горку и взбирался на нее. Подавлял что-то в себе. Пытался не делать подлости. Но я и не сделал великого блага. Я делал добро. Но тоже небольшое. Где-то там хлопотал о квартирах для подчиненных, помогал им защитить диссертации. Не прижимал слишком. Отдавал себя понемногу. Но могу сотворить и небольшую месть. Вот такую, как придумал сейчас для Вадима. А не испепелил его. Не распял на кресте совести. Достаточно же Вадиму немного поплакаться, и я его, может, вообще прощу. Так что же тогда выходит: у меня нет характера? Отважился на самый решительный шаг, взял на себя заботу мучиться чистым воздухом и хлебом для шести миллиардов — и я не настоящий ученый? Почему? Потому, что шесть миллиардов я попытаюсь сделать счастливыми, а кого-то одного… Это значительно труднее.

Но ведь, вдруг искренне подумал он, разве я не хочу, чтобы были счастливыми Юлий, Николай, Неля? Разве моя вина, что я в чем-то ошибся? И не такой уж я трус, как только что подумал о себе. Не был же я трусом в войну… Эта последняя мысль немного отрезвила его. Он понял, что перебарщивает. Что, по крайней мере сейчас, судьба Юлия, Николая для него важнее, чем собственные неудачи. Если бы ему удалось вывести их из тупика, ему бы легче дышалось, и он не казнился бы так душой, и нападки Одинца воспринял бы спокойнее, еще и дал бы ему отпор. Он и так даст, и Вадиму не сможет простить. Никогда и ни за что.

И все же на душе было тяжело. Казалось, там что-то качается, раскачивается, и он не может эту качку остановить.

Дмитрию Ивановичу захотелось курить. Он выдвинул ящик стола, но обе пачки были пусты. Отпер дверь и вышел в коридор. Там никого не было. Институт вообще опустел почти на треть — много сотрудников ушло в отпуск. А курить хотелось страшно. Марченко спустился на второй этаж, медленно повернул по коридору направо. Он не мог себе объяснить, почему постучал именно в эту дверь и вошел именно в этот кабинет. Денис Сергеевич Чирков сидел за столом, склонив голову на левое плечо, и что-то писал. На его продолговатом, землистого цвета лице застыло напряжение, с которым человек спешит закончить работу и не дает себе поблажки, не разрешает остановиться, пока не закончит.

— У вас закурить не найдется? — спросил Дмитрий Иванович.

Денис Сергеевич на миг отвел глаза от листа и подвинул левой рукой на край стола пачку «Примы», показал на стул. А сам снова быстро побежал пером по бумаге.

Дмитрий Иванович сел и закурил сигарету. Она была крепкая, он глубоко затянулся и чуть не закашлялся. Он курил сигареты с фильтром — «Столичные» или «Опал». Сигареты с фильтром курили почти все сотрудники института. Марченко подумал, что Чирков — человек твердых привычек, не любит их менять, наверное и «Приму» курит потому, что привык к ней еще в студенческие годы, или на заводе, где проработал около семи лет. Он продолжал смотреть на Чиркова, на его не новый серый костюм, на подбитые толстыми подметками босоножки, высовывавшиеся из-под стола. И неожиданно подумал, что Чирков, пожалуй, курит «Приму» не только потому, что привык к ней, а потому, что зарплата у него не так уж и велика, а на иждивении трое детей, теща и бабушка, которая тоже живет у него.

Словно почувствовав, что Марченко разглядывает его, Чирков спрятал босоножки под стол, положил ручку. Откинулся на спинку стула и тоже закурил. Он с самого начала, как только Дмитрий Иванович вошел в кабинет, прочитал в его глазах жалобу или желание поговорить и теперь спокойно ждал. Он уважал Марченко как ученого, уважал и как человека, хотя несколько критически относился к некоторым чертам его характера. Он даже завидовал кое в чем Дмитрию Ивановичу — его фантазии, его умению одним рывком проникнуть мыслью на территории, совсем не обжитые мыслями других, и в то же время вниманию к мелочам, к деталям, из которых часто вырастали новые мысли. Да и не только этому завидовал Денис Сергеевич. Ведь Дмитрий Иванович уже давно был доктором наук, членом-корреспондентом академии, а он только кандидат, писал докторскую, да и то писал урывками, то одно ему мешало, то другое, а сейчас вообще приходилось отложить ее по крайней мере на год — все свободное время забирала партийная работа.

Поймав себя на этой мысли, он устыдился и тем облегчил Дмитрию Ивановичу начало разговора.

— Валится у меня все из рук, — сказал Марченко и почувствовал, что сказал слишком плаксиво и не то, что хотел.

— Что-то, может, и вывалилось, — затянулся сигаретой Чирков. — Вы, наверное, были у директора, говорили с ним о смете? Знаете, я не хотелвмешиваться. Да и трудно там… — он поискал слово, — что-то доказать, вынести правильное решение. Но можно понять и Павла Андреевича.

Чирков сказал это мягко, пытаясь успокоить Марченко, и совсем не сказал о том, что он долго говорил с Корецким и что они договорились вместе пойти в Президиум Академии наук. Ему показалось, что Дмитрий Иванович обижен на Корецкого, и он подыскивал аргументы, чтобы примирить Марченко с решением директора.

— Все идет не от директора, а от Одинца, — прервал его Дмитрий Иванович. — Все! — подчеркнул он.

Чирков поморщился, словно у него болели зубы, пожевал кончик спички.

— С Одинцом, наверное, придется говорить на бюро, — сказал он. — Карп Федорович перешел все границы. Эти его сплетни, эти выдумки…

— Я очень благодарен вам, что вы берете под защиту мою персону, — выпрямился Марченко, чувствуя, как его вдруг стало пронимать чувство досады на Дениса Сергеевича. Казалось, должно бы быть наоборот: сочувствие, понимание и прежде всего то, что он открыто стал на его сторону, должно бы вызвать чувство признательности, а получилось наоборот. Наверное, его раздражала собственная беспомощность и то, что Чирков ее видел и разговаривал с ним, как разговаривают с человеком, потерпевшим аварию. Он даже забыл, что Денис Сергеевич помнил еще одну его беду — несчастье с сыном, почти каждый день расспрашивал об Андрее и потому невольно принял тон сочувственный. И забыл, как только что сам просил сочувствия. — А может, все то, что говорит Одинец, правда? Может, я в самом деле аморальный тип, содержу семерых любовниц и терроризирую жену? Вы что, не верите, что я могу влюбиться?

— Не верю, — улыбнулся Чирков.

— Ну, знаете… — прикинулся возмущенным Марченко. — Думаете так с учетом моих лет или просто отбрасываете такую возможность? А вы сами, простите, были когда-нибудь влюблены?

— Что-что? — удивленно вскинул брови Денис Сергеевич, никогда не ожидавший от Марченко, от солидного Дмитрия Ивановича, такой несерьезности.

— Вы женились по любви? — с такой же настойчивостью и даже будто с убежденностью, что в действительности было наоборот, допытывался Дмитрий Иванович.

Чирков покраснел, покраснел слегка, а озадачился и растерялся основательно. Потому что Дмитрий Иванович и впрямь коснулся его тайны (почти у каждого человека есть своя тайна) и многое угадал. И не только угадал. Вызвал воспоминание, и оно поплыло, поплыло, хотя Чиркову все время казалось, что он думает о Дмитрии Ивановиче, об их разговоре, об институте. На самом же деле вспоминалось давнее, уже почти забытое.

Ему захотелось рассказать Марченко о себе, и рассказать не просто так, а остро, укоряя себя. Но это желание потонуло все в той же его застенчивости, совестливости. Он улыбнулся и сказал:

— Нам с вами поздно говорить о таком. Встречаются, конечно, случаи… Но не у таких людей, как мы.

— Почему? — спросил Дмитрий Иванович.

— Ну, потому что вы… — на миг замялся Денис Сергеевич. — Вы совестливый. Вы либо уж как с кручи в омут, либо… не пришли бы ко мне. Может, и было у вас что-то в молодости, но в такие годы…

И Дмитрий Иванович сдался. Он вымученно улыбнулся и сказал:

— Правда. Но я пришел не уверять вас в своей безгрешности… Меня мучит другое. Мне только что сказали… Да и не в том дело, — махнул рукой. — Я все время чувствую какую-то качку. Вы думаете, я такой, как в лаборатории? Кручусь, что-то придумываю, чего-то добиваюсь? Я все время сомневаюсь. Ну, может, не всегда, а в последнее время. По целому ряду причин. Вы их знаете. Понимаете, я работы не боюсь, и меня не так легко сбить, выбить из колеи — я цепкий. Я энергичный, даже ожесточенный… — И он опустил голову. — Я словно подвел их. Они мне поверили… И вот я думаю… Может, я и в самом деле не тот человек, за которого меня принимают. Не такой, как надо, коммунист.

Денис Сергеевич видел, что с Марченко происходит что-то серьезное. Его немало удивила исповедь Дмитрия Ивановича и даже насторожила, а чем-то и порадовала, уже хотя бы тем, что такой солидный, опытный ученый пришел и открыл ему свою душу. Значит, он ему доверяет, значит, недаром сидит в этом кабинете Денис Сергеевич Чирков и пишет резолюции, составляет планы и отчеты. И в то же время он, может, впервые осознал неподдающуюся измерению ответственность своей должности. Ну, что можно сказать этому человеку? А сказать что-то должен. Пожалуй, сказать одно — правду.

— Вы, наверное, говорите все это мне, думая, что я-то уж ни в чем не сомневаюсь, — молвил он, шагая по кабинету.

Дмитрий Иванович кивнул головой. Именно таким прямым, даже прямолинейным виделся ему Чирков.

— Еще и связываете это с моей нынешней выборной должностью.

Дмитрий Иванович снова кивнул головой.

— А почему вы думаете, что коммунист и даже партийный секретарь не должен сомневаться? Да, он не должен сомневаться в том основном, ради чего он коммунист. А в своих побуждениях… в своем отношении к другим людям… к друзьям, сотрудникам… В распознании того, где добро истинное, а где лишь бутафория. Даже в импульсах собственной души. По моему мнению, если человек сомневается, это уже хорошо само по себе. Значит, он не хочет жить неправдой. Не хочет идти кривыми дорогами. Сомневаются те, что верят, а не те, что не верят. Знаете, — вдруг остановился он напротив Дмитрия Ивановича, — как-то в субботу я прогуливался в парке у Днепра, возле Лавры. Забрел в такую чащу… И увидел человека… Он сидел на пеньке и смотрел вдаль. Если бы вы видели, какое у него было лицо. И мне показалось, что он что-то обдумывал, наверное чрезвычайно важное. Я бродил у Днепра, искупался и умышленно пошел назад той же тропинкой. Тот человек все так же сидел на пеньке, и я почему-то понял, что он после мучительных колебаний отважился на что-то решительное. Негодяи не сомневаются. Они и не казнятся. То есть казнятся, но не так, как порядочные люди.

Дмитрий Иванович сидел с угнетенным видом и, казалось, ничего не воспринимал. На самом же деле он слушал, и ему очень нравилось то, что говорил Денис Сергеевич. Может, думал он, Чирков несколько и подлаживается, но выдумать все это, выдумать без отзвука в собственной душе, нельзя. Постепенно просветлел лицом и смотрел на Дениса Сергеевича, как бы понуждая его раскрываться дальше.

Чирков уловил эту перемену в лице Марченко, хотя и не до конца понял ее, закурил новую сигарету, сказал:

— Вы только поймите: я не призываю к сомнениям, к нескончаемым ревизиям душ. И не говорю, что ими можно оправдать недостатки характера и наши ошибки. Вот хотя бы и вы. Настраиваете себя на справедливость, а везде и всегда придерживаться этого не умеете. Да и ошибок вы понаделали… А все началось с того, что отвели в лаборатории себе, своей мысли непомерно много места. Теперь казнитесь, сомневаетесь, чтобы не повторить это вновь. Сомневайтесь… в добрый час. Это неплохо.

Дмитрий Иванович в мыслях не согласился с Чирковым, что будто бы занял слишком большое место в лаборатории. Исследователь может, а порою и обязан занять все место, иногда даже все пространство, которое только может охватить. Иное дело, что надо найти и показать другим их горизонты и не сковывать их воли. Но не это сейчас волновало его.

— Значит, вы все же не считаете меня карьеристом и хитрецом? — спросил Дмитрий Иванович, чтобы еще раз убедиться в том, что слышал.

— Я считаю вас порядочным человеком, — погасил в пепельнице сигарету Чирков, — хотя и не отказываюсь от того, что сказал только что. И рад, что вы так болезненно это переживаете. А еще рад, что ваш сын выздоравливает, — улыбнулся он. — Сегодня ему разрешили встать с кровати.

— Откуда вы знаете? — радуясь, улыбнулся и Дмитрий Иванович.

— Да уж знаю, — сказал Денис Сергеевич и посмотрел на оставленные на столе бумаги. Хотя он мгновенно отвел глаза, Дмитрий Иванович понял, что Чиркова заботит неоконченная работа, и встал. Посмотрел еще раз Денису Сергеевичу в глаза, и снова оба не смогли сдержать улыбки. Дальнейшие слова были лишними. Крепко, по-мужски, пожали друг другу руки, и Дмитрий Иванович вышел из кабинета.

Он шел медленно, словно старался не расплескать что-то в душе, он думал о том, что сказал Чиркову, что сказал Чирков ему, и чувствовал, что возвращается с совсем другим настроением, что у него стало светлее на сердце и яснее в мыслях. На площадке лестницы, между вторым и третьим этажами, он остановился, облокотился о перила, стал смотреть в сад, так стоял долго. Его охватило печальное и в то же время мечтательное настроение. Он не видел отдельных деревьев, а видел сразу весь сад, созревшую волну зелени, видел лето, то самое лето, которое так ждал, так любил, а нынче и не заметил, когда оно пришло. Он так и воспринял его, как накатившееся вдруг, вот только что. Волна прошла по нему и словно омыла ему душу, подняла ее и осветила. И он снова мог воспринимать мир со всеми горестями и радостями, мог встречаться с людьми, говорить, думать, работать. А может, это ее омыло что-то другое, разговор с Чирковым, да, наверное, разговор с Чирковым, а зеленая волна вплеснулась в очищенную душу.

В это мгновение он рассудительно подумал, как много значит для человека чья-то поддержка и доверие. Большое или малое. Порой кажется, сами слова ничего не значат. Важна суть разговора, она творит из нас людей, сочувственных и добрых, готовых отдать себя другим. Ему припомнился незначительный, а в чем-то, может, и забавный эпизод из студенческой жизни. Однажды, когда он учился на третьем курсе университета, он поехал на толкучку поискать себе одежонку. Мечта была — костюм, хоть плохонький шевиотовый или полушерстяной. Реальность же, которую подсказывали двести пятьдесят спрятанных в кармане вылинявшей гимнастерки рублей, означала еще одну гимнастерку и диагоналевые офицерские галифе, которые уже начинали падать в цене, как и всякая иная военная одежда. Толкаясь в крикливой и мрачной толпе на вытоптанном, обнесенном забором толчке за Байковым кладбищем, уже давно убедившись, что ему на приличный костюм и смотреть нечего, он не смог удержаться от соблазна примерить пиджак, висевший на руке у одного пожилого мужчины. Слишком уж настойчиво тот предлагал. Марченко подумал, что он хочет примерить на нем свой товар, использовать его как живой манекен, и потому согласился. Черный бостоновый пиджак словно на него был сшит. А продавец уже растягивал брюки, прикидывал на ширину размаха Марченковых рук, прикладывал к поясу.

— На тебя, я сразу увидел — на тебя, — говорил сухощавый, сутулый мужчина, и его глаза как-то странно блестели. — Ты — его роста, и фигура у тебя его.

— Что вы, — смутился Дмитрий Иванович. — Я же только примерить… У меня денег нет. Такой костюм просит сотен шесть.

— Семь, дорогой, семь, — вертел парня во все стороны хозяин. — На тебя он шит. Жаль, зеркала нет, ты бы увидел сам.

Дмитрий Иванович смутился еще сильнее, пытался высвободиться из пиджака, но владелец не отпускал. Какая-то навязчивая мысль заставляла его снова и снова поворачивать студента то в одну, то в другую сторону, отступать, прищуривать глаз, снова подходить и похлопывать по плечам.

— Ну такой точнехонько, коренастый, широкий в плечах… Ты ведь солдат? Так что ж ты не заработал себе на приличную одежку?

— Был солдатом, — сказал Дмитрий Иванович, снимая пиджак, — теперь студент.

— А-а, — словно с разочарованием протянул владелец. — А мой Василь был кузнец. На «Большевике» работал со мной. В Карпатах… все не соберусь поехать на могилу. Лежит письмо от комбата… А в нем и село и место подробно указано. Вот продам бостоновый, и на эти деньги…

После этих слов Дмитрию Ивановичу показалось чуть ли не святотатством, что он мерил этот пиджак. Он что-то пробормотал, хотел спрятаться в толпе, но мужчина придержал его за рукав.

— Трудно учиться?

— Да… ничего, — ответил Марченко.

— Вижу, что ничего, — посмотрел на протертые на локтях рукава гимнастерки Дмитрия. — Сколько же рубликов ты насобирал.

— Двести пятьдесят, — ответил Дмитрий Иванович и почему-то покраснел. Он снова попытался уйти, но бывший кузнец с «Большевика» не отпускал, продолжал держать за рукав, а сам не говорил ни слова и глядел в землю. Вокруг гомонил базар, а между ними лежало молчание, вдвойне тяжелое для Марченко: он чувствовал словно бы какую-то вину в том, что сын кузнеца погиб в Карпатах, а он стоит перед этим человеком живой и здоровый, да еще примеряет черный бостоновый костюм погибшего солдата, да к тому же еще примеряет, не имея денег купить. Однако не отважился выдернуть рукав и уйти.

И вдруг бывший кузнец поднял голову, глаза его засияли, и он сказал:

— А, бог с ними, с теми деньгами. Давай свои двести пятьдесят. Хоть буду знать, что не спекулянт, не шаромыжник какой-нибудь носит костюм моего сына. Ты ведь тоже мог остаться в Карпатах!

Черный бостоновый костюм долго согревал Марченко. В этом костюме Дмитрий Иванович закончил университет. В нем и женился. Но не только тепло и удобно чувствовал он себя в нем. Тот пожилой человек словно бы возложил на его плечи какую-то ответственность, словно передал вместе с черным бостоном частицы чистоты и веры неизвестного ему Василя. А что тот Василь был справедлив и чист душой, сомнений не было.

В памяти Дмитрия Ивановича на всю жизнь сохранилось воспоминание о том человеке, отце погибшего Василя. Кто знает, почему именно теперь это вспомнилось Дмитрию Ивановичу, однако он чувствовал, что вспомнилось не случайно. Что между тем, что он пережил и передумал в последнее время, между этим его разговором с Чирковым и тем костюмом есть какая-то непостижимая связь, что силовые линии мысли, которые идут от них, лежат в одной плоскости и как бы продолжают одна другую.

Все это не прогнало, да и не могло прогнать его тяжелых дум об отрицательном результате эксперимента, неопределенности и неизвестности всей его работы в дальнейшем. Просто он искал себе какой-то опоры, моральной опоры, с которой мог бы жить, мыслить, работать. И, ему казалось, находил ее. Нашел именно теперь, после неудачи, почти после краха. Постепенно начинал понимать, что люди живут не только для удач. Что люди его профессии живут или, по крайней мере, стараются жить для науки. Наука же существует для людей. Осознавал, что он — обыкновенный человек, но человек не последний, и не тем не последний, что кто-то ему низко поклонится, а тем, что он делает что-то полезное для людей.

Конечно, он будет и в дальнейшем казниться, мучиться, потому что казнится и мучается каждый искатель, он и впредь будет анализировать не только то, что сделал, но и самого себя. Было бы проще отбросить, забыть все это. Ведь вот — погляди. Деревья растут. Солнце греет. Черешни доспевают, им не надо анализа. Иди и ты. Устань. Проголодайся. Поешь со вкусом. Полакомься черешней. Это будет проще всего. Но ты уже так не сможешь. Ты должен искать выход из тупика, в который попала лаборатория. Ты должен анализировать всю работу, свои собственные мысли, поступки Бабенко, Хорол, всех других. Должен!

Дмитрий Иванович медленно пошел по лестнице вверх. У двери кабинета его ждали Юлий и Неля. Оба были взволнованы, заговорили наперебой, как только он подошел к ним.

— Дмитрий Иванович, подпишите характеристику Бабенко, — сказала Неля. — Пусть уходит от нас. Мы не можем с ним больше работать рядом.

— А не подпишете — он останется, — воровато оглянулся Юлий.

Марченко расхохотался:

— Он и вас запугал…

— Не запугал, — покраснел и поморщился Юлий. — А знаете, какой он зануда? Мы с ним учились на одном факультете. Он был двумя курсами старше. Товарищи терпели его пять лет, а на выпускном вечере завели в темную аудиторию и отдубасили.

Марченко улыбнулся снова:

— Выходит, не помогло. А я хотел сотворить нечто подобное. Конечно, не кулаками, а словами. — Он помолчал и добавил: — Значит, пусть деревянный конь идет в другую Трою?

— Ну, вы в принципе не имеете права не подписать на него характеристику, — прибегнул к хитрости Юлий. — Он ведь не бездарен и не лодырь. А того… что за галстуком, — не видно.

— И все же, — сказал Дмитрий Иванович, — вы напишите все вместе. При нем и вообще… может пригодится еще кому-то… для практики.

— Что вы, Дмитрий Иванович, — вспыхнула Неля. — Мы уже обо всем переговорили. Поверьте, это будет единственная… такая характеристика.

Она покраснела, и стала очень красивой. Она и так была очень красива. А теперь краска залила ее лицо, глаза горели искренностью и решительностью, в которые Дмитрий Иванович не мог не поверить. И он невольно подумал, как много утратил Борозна, он не злорадствовал и не сочувствовал, да и вообще это была мгновенная мысль; иные чувства, иные мысли захватили его, он боялся их испугать, боялся расплескать, боялся показаться смешным, поэтому несколько суховато, почти официально поблагодарил и пошел к себе.

Глава одиннадцатая

Дмитрий Иванович был дома один. Ирина Михайловна пошла с Маринкой к портнихе, к Андрею ехать было рано, и он скучал. Послонялся по квартире, полил на балконе цветы, постоял и посмотрел на улицу, — там все куда-то спешили — с рюкзаками, удочками, корзинками, — снова вернулся в комнату.

Стоя посреди гостиной с заложенными в карманы брюк руками, впервые подумал, что он и в самом деле скучно живет. Скучно и неинтересно. Книги, книги, книги… Работа и книги — это прекрасно, но все-таки это не все. Конечно, нельзя превращать жизнь в поиски удовольствий, но и исключать их тоже неразумно. Ему припомнились чувства, которые владели им на лугу у Десны, и он искренне пожалел, что они редко теперь выбираются на природу — к реке или в лес. Редко омывают души чистотой неба и голубизной плеса. Да что там на природу! Они почти перестали ходить в театр, на концерты, даже в кино выбирались редко. Правда, он не очень увлекался музыкой. Он любил музыку, но преимущественно простые мелодии, сложных оперных арий и симфоний не понимал. Они казались ему нагромождением звуков, он не мог найти ни начала, ни конца отдельным темам… Смолоду пытался войти в этот глухой для него мир: ходил в филармонию по абонементу, накупил пластинок, но так и не победил себя. А потом и просто стал ограничивать себя во всем, что не касалось работы. И вот теперь стоял и думал об этом. Тишина угнетала его и отпугивала мысли. Та самая тишина, которую он так любил, при которой только и мог работать. Попробовал читать, снял с полки купленный недавно томик Тацита, раскрыл его на том месте, где рассказывалось про смерть Августа и приход к власти Тиберия. Он особенно любил это место, эту глубокую разгадку автором «Анналов» двигателей поведения обоих властителей, в частности Августа, который сознательно назначил своим преемником тупого и жестокого Тиберия, чтобы граждане Рима лучше оценили его самого…

Дмитрий Иванович, весь преданный современному и будущему, в то же время любил читать и перечитывать и Тацита, и Плутарха, и Ксенофонта. Сконцентрированного в их книгах опыта хватает на много веков. Ибо мерили они людей меркой общественного блага, совести, достоинств, хотя подчас понимали их по-своему. Наверное, иногда думалось ему, самое нетленное на земле — это мерки, они выше египетских пирамид, хотя, бывает, те, кто помнит о пирамидах, забывают о мерках.

Однако сегодня не мог углубиться и в Тацита. Вскоре поймал себя на том, что не думает о прочитанном, а слушает тишину. Он и впрямь ждал телефонного звонка, ждал напряженно, досадуя на то, что придает ему такое значение. Он чувствовал, как против собственной воли переносит свою досаду на телефонное молчание и еще на того, кто бы должен был позвонить, но не звонил. Ирина Михайловна говорила, что за эти две недели Михаил отозвался лишь один раз — спросил об Андрее, а о том, что случилось у Дмитрия Ивановича на работе, не спрашивал.

Вчера вечером и сегодня утром Дмитрий Иванович несколько раз звонил Визирам домой. И всякий раз мать Михаила или жена отвечали, что его нет: «Еще не пришел», «Побежал в магазин», «Вышел за газетами». Но сколько можно ходить в магазин или за газетами! Дмитрию Ивановичу почему-то представлялось, как заливается в широком коридоре квартиры Визиров телефон на высоком полированном столике, как мать Михаила берет трубку, а сам Михаил показывает руками: мол, меня нет. Такое Марченко наблюдал не раз, бывая у Михаила. Тот отвечал только на звонки, которые были ему нужны, которых сам ждал. Но это никогда не касалось самого Дмитрия Ивановича. «Неужели же теперь… И почему именно?»

Но Дмитрий Иванович не пустил эту мысль дальше. Хотя и был раздражен, почти зол на Михаила, на непонятное его молчание. Значит, что-то Михаилу мешает. Чем-то занят…

Чтобы не раздражаться еще больше, не растравлять в душе того, что могло привести к дурным мыслям, влиться отравой в ту светлую реку, по которой они столько лет плыли рядом, и из которой вместе пили воду, он пошел на кухню. Решил к приходу Ирины Михайловны приготовить обед. Он любил готовить, точнее, не столько готовить, сколько удивлять своих обедом, уже самой неожиданностью его. Вот Ирина повела Маринку к портнихе, думает, что он лежит на диване с книгой в руках, а вернется и найдет на плите борщ, в духовке ароматное жаркое, а на столе салат из огурцов и лука и расцветет удивленной улыбкой. Конечно, она высказывает свое удивление преувеличенно, чтобы польстить ему, не без некоторого лукавства, «стимулируя» такие неожиданности (как-то сама призналась ему в этом), но его устраивало и это.

Он поставил варить свеклу, начистил картошки, принялся за мясо. Нарезал его небольшими кусочками, выложил на большую чугунную сковородку. Мясо надо держать на огне, пока оно не возьмется золотистой корочкой, эта корочка, растаяв в подливе из вываренного в воде лука, сметаны, томатного соуса и специй, даст чрезвычайно приятный аромат.

Однако его оторвал от работы звонок. Досадуя, что так рано вернулись жена и дочь, пошел открывать. Но это были не они. На лестничной площадке стоял высокий, плечистый, похожий на борца парень с полным лицом, длинными волосами и тоненькими усиками над красным ртом. Дмитрий Иванович уловил в его глазах настороженность.

— Вы ко мне?

— К вам, — уверенно сказал парень. — По важному делу.

— Кто же вы? — снова спросил Марченко, жестом руки приглашая парня в гостиную.

— Я — Генрих, — ответил нежданный гость и наморщил невысокий загорелый лоб.

Он сел на стул, оперся тяжелым локтем на край стола. Дмитрий Иванович остался стоять, прислонился спиной к стене, сложил на груди руки. Он уже чувствовал, что этот визит принесет ему неприятность, хотя и не знал, какую именно.

Он не ошибся.

— Я брат Васи Подольского, — сказал парень, напряженно к чему-то прислушиваясь.

Дмитрий Иванович болезненно поморщился. Василий Подольский — хулиган, которого он поймал в автобусе и сдал в милицию. Василий назвал остальных, и сейчас все трое находились под следствием. Вчера к Дмитрию Ивановичу приходила мать Василия. Плакала, умоляла забрать иск, рассказывала, какой Вася хороший мальчик, как он любит зверей и как по вечерам водил на прогулку щенка Чапа. Плакалась на злую судьбу, на Дмитрия Ивановича, который, мол, перешел дорогу ее сыну, бросил его за решетку. Это был очень тяжелый разговор. Для нее Василий, может, и впрямь был Васей, Васильком, Васенькой, а огромный черный дог — щенком, она обоих помнила маленькими, ласковыми и нежными, она не могла представить себе своего сына бандитом, почти убийцей, хотя где-то в глубине ее сознания и стояла пугающая мысль о том, что ее сын не так уж и безвинен. Дмитрий Иванович долго отмалчивался, а потом, расстроенный рыданиями матери, сказал ей несколько утешительных слов, пообещал смягчить на суде свое выступление и не настраивать Андрея на месть, хотя в груди у него стояла обида, что эта женщина считает потерпевшим только своего сына, а о его сыне еле спросила и сразу забыла, а он ведь и до сих пор не совсем выздоровел, да и неизвестно, что его ждет в будущем. Ведь такая травма может сказаться даже через годы.

И вот теперь этот толстый хмурый Генрих. Может, он совсем и не брат Василию, а может, и брат, какое это имеет значение, он тоже не спросил об Андрее, а начал настойчиво, с нажимом, поглядывая из-под реденьких белесых бровей, уговаривать Дмитрия Ивановича, чтобы тот склонил Андрея изменить показания.

— Того, что произошло, — говорил он, настороженно прислушиваясь, — не изменить. А у ребят жизнь пропала. Вам от этого не станет легче. И вашему… — видно, он забыл имя Андрея и забормотал что-то невразумительное, — тоже нет. Тогда какой расчет? Что вам стоит сказать… Перебрали хлопцы. Все… Поссорились из-за какой-то чувихи… И того… поцарапались. Ваш… тот… первым начал…

Дмитрий Иванович невольно развел руки, а потом снова скрестил их на груди. Он почувствовал, как они напряглись и как напрягся весь он, как под горло колючим клубком подкатила злость. Однако он попытался подавить ее.

— Ну знаете, надо не иметь совести, чтобы предлагать такое, — сказал он как можно спокойнее, хотя на языке вертелись более резкие слова.

— Я ведь и для вашей пользы, — снова повернул голову в сторону, насторожив маленькие плоские уши, Генрих, и Дмитрий Иванович только теперь догадался, что он прислушивается, есть ли еще кто-нибудь в квартире. На кухне кипел в кастрюле борщ, и, очевидно, это смущало парня. — Знаете, всякие случаи бывают на свете. Я не прошу, чтобы вы согласились сразу, дайте ваш телефон, я позвоню, и вы скажете.

Марченко побледнел, его залила такая горячая волна гнева, что даже в глазах стало красно. Руки сами сжались в кулаки.

— Убирайся вон, негодяй! — Он едва сдерживался. Было видно, что он готов на все.

Генрих понял это. Его лицо перекосилось злобой и страхом, он бочком, точно краб, потянулся к выходу.

— Ну, ты еще пожалеешь, — озверел на лестнице Генрих.

— Ты пожалеешь раньше, — почти спокойно сказал Марченко. — Ты настолько глуп, что даже не заметил, как я записал весь разговор на пленку. Я ее тоже передам в суд.

Тоненькие усики над красными губами испуганно дернулись, Генрих отшатнулся, его голос в одно мгновение переменился, стал подобострастным, наигранным:

— Вы что, шуток не понимаете? Я хотел…

Но Дмитрий Иванович захлопнул дверь. Ему казалось, что он совершенно спокоен, но по телу ходила дрожь и дрожали руки. Но, несмотря на это, он понравился себе. Особенно этой выдумкой о магнитофоне.

Он все же доварил борщ и поставил в духовку жаркое, хотя мясо немного и подгорело. Ирине Михайловне же об этом посещении ничего не сказал.

После обеда Дмитрий Иванович повел Маринку гулять. Вычитал в «Вечернем Киеве», что на выставке сегодня празднуют приход лета, и они сели в троллейбус и махнули туда. Маринке было очень весело, она каталась на чумацком возу, в который были впряжены настоящие волы, попадала деревянным мячом в соломенный брыль, а мяч ей подавал роскошный гусар в блестящем мундире, кормила конфетами ученого медведя и сама лакомилась пирожками с вишнями. Мир, в который она попала, был полон для нее чудес, глазенки ее разбегались, она хлопала в ладоши, визжала и все время дергала за брюки отца: «Видишь, видишь?»

Дмитрий Иванович вытирал платком лоб, смотрел на гусара, на волов и не мог забыть Генриха. И на этот день, и на гусара, и на лебедей в пруду смотрел сквозь тень, которая стояла перед ним после того разговора. И сквозь все другие тени, которых набралось немало за последние месяцы. Он понял, что, как бы ни пытался, уже не сможет смотреть на волов и гусара такими же глазами, какими смотрят Маринка и другие дети и даже некоторые взрослые. Он совсем не презирал тех людей, напротив, завидовал им. И в то же время радовался веселью Маринки, благословлял жизнь, которая могла рождать такой искренний и фантастический мир.

Прямо с выставки, позвонив домой, они поехали к Андрею. У ворот больницы их ждала с корзинкой в руках Ирина Михайловна, они вместе поднялись по крутой извилистой дорожке к корпусам хирургического отделения.

Андрей уже стал выходить во двор, он ждал их на лавочке в тени акаций. Маринка увидела его сегодня впервые за все время болезни, подошла с опаской, с какой-то внутренней скованностью, присела на краешек скамьи, большими черными глазами смотрела на брата. Они не сказали ей, в каком тяжелом состоянии был брат, но она догадывалась и так. Андрей и теперь еще был слабый, лицо его вытянулось, глаза запали. Но в них уже светилась жизнь. И еще что-то светилось в них, чего раньше никогда не замечал Дмитрий Иванович. Ему казалось, что это пристальное всматривание в мир, огоньки удивления, доверия — он никогда не видел их прежде в глазах Андрея и теперь наблюдал их со скрытой тревогой — только ли от радости выздоровления они или и оттого, что вот он живет на свете, и живет не один, что чувствует: кто-то его любит, и в его сердце может рождается подобное чувство. Он не мог забыть сказанных ему Андреем в первое мгновение надежды на жизнь слов: «Папа… Мне кажется, ты вытаскивал меня из ямы». Больше он их не повторял, да и было бы странно, если бы повторял, но Дмитрия Ивановича волновало другое: останется ли это чувство в нем и впредь или угаснет сразу после того, как только сын убедится, что будет жить?

Постепенно Марченко убеждался, что в Андрее все же родилось что-то доброе и что оно уже не погаснет. Оно родилось не только из страха смерти, но и из того, что он увидел возле себя других людей — врачей, сестер, больных и травмированных, как и он сам, и среди тех больных даже неопытный глаз сразу выхватывал людей настоящих, мужественных, сострадательных и эгоистов, тех кто замкнулся в себе и только себе желал выздоровления и добра. Все это было чрезвычайно приятно Дмитрию Ивановичу. Ведь последний год судьба сына беспокоила его чрезвычайно. Уже ни рассудительностью, ни строгостью не мог привести его на то поле, на котором, как подсказывал ему опыт, растет меньше всего бурьяна, нет дурных соблазнов и дурных наставников.

Андрей не принимал его поучений, он либо огрызался, либо истерично кричал и уходил в себя. Теперь в его поведении появилась ровность и мягкость. Они проявлялись даже в том, как он разговаривал с Маринкой. Раньше он относился к ней, как к надоедливому щенку, разговаривал с нею щелчками и подзатыльниками, на что Маринка отвечала визгом и злостным наушничеством матери. Ирина Михайловна налетала на Андрея, после чего возникала новая волна озлобленности, новые щелчки и новые нашептывания.

Конечно, оттого что Андрей, вынув из корзинки апельсин (он был один) и разделив его пополам, одну половинку положил назад, а вторую отдал Маринке, еще рано было радоваться, это был совсем маленький лучик, но и он согрел душу Дмитрия Ивановича.

Его уловила даже Маринка, потому что искренне и доверчиво посмотрела брату в глаза и сказала:

— А я спрятала было для тебя конфету «Гулливер», а потом забыла и съела. Ты не сердишься?

— Конечно, нет, — улыбнулся Андрей, — я не люблю сладкого.

Маринка помолчала, ей хотелось сделать что-нибудь приятное брату, но она не знала что и тогда подумала, что нужно сказать ему что-то хорошее, и она показала на белые бинты, обмотанные вокруг головы Андрея:

— Ты похож на настоящего бедуина. Как в кино.

Они все засмеялись, а Андрей встал с лавки и взял Маринку за руку:

— Пойдем, я покажу тебе гнездо трясогузки. Вчера один пацан нашел. Оно в трубе.

От созерцания такой непривычной идиллии Ирина Михайловна растрогалась, а когда Андрей и Маринка пошли за дом, сказала:

— Ты знаешь, мне кажется, я только теперь нашла вас всех. — И после паузы добавила: — Как страшно жить на свете, не имея друга…

— И мне так кажется, — сказал Дмитрий Иванович.

— Ты не тревожься слишком о своей работе, — дотронулась она пальцами до его руки. — Лишь бы все были здоровы. Как-нибудь проживем.

— Я попытаюсь, — серьезно сказал он. — Пусть будет что будет.

— Да, пусть будет, что будет, — повторила она как эхо. Посмотрела на него, провела рукой по виску. — Ты очень поседел за последний месяц. — Попыталась улыбнуться, но улыбка не вышла. Он заметил, как у нее от этого усилия выступили под глазами густые сеточки мелких морщинок, и ему стало жаль ее до слез.

«Ну что она видела от меня, — подумал он. — А уже и жизнь проходит».

Ирина Михайловна снова провела пальцами по его виску, долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Карие глаза, чуть-чуть неодинаковые, один светлее, другой темнее, — когда-то, до замужества, это ее очень беспокоило, боялась, как бы не заметили подруги, не посмеялись над этим. А потом привыкла, даже чувствовала словно бы какую-то теплоту от тех лучиков, и узнала, что и другие улавливают их особенную энгармоничность и ощущают какую-то особенную теплоту.

— Вот тут у тебя точно иней выступил, — сказала вслух. В ее голосе слышалась искренняя грусть.

Дмитрий Иванович улыбнулся. Ему припомнилось, как она радовалась, когда он только начинал седеть. Ведь это означало, что он уже стар и не оставит их. Хотя он никогда не давал повода для такого подозрения. Все, что он зарабатывал, отдавал семье. Да и не только это. Он ничего не делал для себя. Всегда хотел что-то сделать приятное жене, детям, хотел, чтобы в семье были мир и согласие. Он старался, чтобы и дети, и жена не знали роскоши, но это шло у него не от скупости, а чтобы ценили рубль и человеческий труд. Он хотел вырастить детей сознательными гражданами. И жаждал, чтобы они уважали то, что уважал он, чтобы понимали, в какой стране живут, любили ее и любили друг друга.

Дмитрий Иванович подумал, что Ирина Михайловна хорошо сказала: плохо жить на свете человеку, когда его не согревает тепло сердец близких ему людей. Она не могла сказать этого просто так, не почувствовав. Она никогда не говорила того, чего не чувствовала. Хотя чувства, как ему казалось, которые ею руководили, не всегда были добрые.

С молодых лет она неизвестно почему жила недоверием к людям. Ей казалось, все хотят ее обмануть, и не столько ее, сколько ее доверчивого мужа. Об этом недоверии она не раз говорила и детям, из-за чего у них возникали ожесточенные споры и даже ссоры. Она вообще не доверяла никаким увлечениям. Дмитрию Ивановичу всегда казалось, что она передала детям столько холодности, равнодушия, что никакие его усилия не могли до конца разбудить в них поэзию мира.

Она почему-то боялась глухих закрытых помещений и плотно зашторенных окон, могла занять враждебную позицию по отношению к человеку за один-единственный пристальный, «не такой, как у всех», взгляд, длительное время Марченко считал, что это у нее наигранное, и только через много лет понял, что она страдает от этого по-настоящему, и начал, сколько мог, отводить от нее эти страхи. Он отводил от нее и другие страхи — ракоманию, невысказанные подозрения.

Более же всего его поражало, что они с Ириной не умели проникнуться полным доверием друг к другу, они, двое людей, которым суждено прожить вместе (иначе он и не мыслил, и это она знала) всю жизнь. Ирина Михайловна будто и доверяла ему, а все же где-то в глубине ее сознания жила мысль, что он может ее обмануть, может, или даже должен, как обманывают своих жен другие мужья, ибо таков уж, мол, закон их мужского существования. По крайней мере, ей казалось, что они должны к этому по своей мужской природе стремиться.

Некоторое время она яростно его ревновала, и на этой почве между ними возникало немало недоразумений. Ей и хотелось верить ему, она даже видела, что можно верить, но что-то не давало верить до конца.

Глядя на жену, он часто задумывался, но так никогда и не мог отгадать, откуда это все в ней взялось.

Вот, к примеру, Ирина затрагивала в ссорах самые больные его места, задевала несправедливо, и сама же страдала от этого, потому что при всей его мягкости он этого подолгу не мог ей простить. Она бессознательно проецировала на детей некоторые недостатки своего характера, он говорил ей об этом, указывал наглядно, но от этого мало что менялось, он не раз пытался изменить в семье отношения. Прежде всего, быть спокойнее, тверже, ровнее самому, не становиться с детьми на равную ногу и не кричать на них, но его всегда не хватало до конца. Он укорял себя, что и к Ирининой душе не сумел найти ключика, не смог понять ее глубже. Вот так и прожили жизнь, дали жизнь двум детям, но сами так и не сумели душевно сблизиться. Его это очень мучило в последнее время. И особенно чувствовал свою вину: он — старше, он — мужчина, должен бы сделать больше усилий.

Последние год-два он действительно вел себя мудрее и рассудительнее. И между ним и Ириной ссоры и недоразумения бывали реже. Долгое время он старался втянуть ее в свою работу, в свои идеи, казалось, что его мир станет и ее миром. Он развивал перед нею свои теории, а она в это время откровенно зевала или смотрела в окно и думала о костюмчике для Андрейки или о том, что заболела учительница математики и ей придется заменять ее. Он сердился, иногда взрывался, называл ее мещанкой, она обижалась, хотя и не находила никаких аргументов в свою защиту. Со временем она научилась слушать и разыгрывать в определенных местах восхищение, переспрашивать, но он тем временем научился разгадывать, что это ненастоящее, а только для того, чтобы не разочаровывать его, и совсем перестал говорить дома о своих теориях. У них на этом фронте наступил вечный мир, или, выражаясь современной терминологией, вечное мирное сосуществование. Тем более он узнал: если где-то кто-то начинал высказывать касательно его самого или его работы критические или предостерегающие замечания, тот человек мгновенно становился Ирининым врагом. Может, из-за того, что он был ее муж, то есть муж, избранный ею, а может, и в самом деле ценила его высоко как личность. Этого он не знал и, наверное, не узнает никогда.

И уже свое «открытие», что полной духовной общности им не найти, воспринял спокойно и просто. Что ж, значит, не встретил он… Да и что делать? Кричать? Топиться? Но ведь не встретила и она, Ирина. И что было делать им обоим, когда заметили это? Разорвать и искать? А дети? И кто может сказать, что после этого каждый из них найдет?..

И вот только что Ирина произнесла слова, каких он уже и не надеялся от нее услышать. Он подумал, что сама жизнь поставила их на какую-то иную основу, иную платформу, с которой они уже не сойдут. Он знал также, что им трудно будет создавать свой новый мир, что его легче создавать из ничего, из хаоса, чем из обломков прошлого, которые все время будут напоминать о том прошлом и которые так трудно склеить в одно. Однако он все же будет лучшим даже из таких обломков, чем если бы был создан из обманной блестящей фольги обещаний или всяких условностей. Утвердив этот новый мир и самих себя в нем, они будут пытаться как можно больше сблизить обломки, сплавить их, будут следить, чтобы никто не поранился о неотшлифованные грани.

И основное — этот мир будет создаваться непроизвольно, без насилия, без горячих, но ни на чем не основанных надежд и клятв, исполнения которых требуют от других и не верят, что смогут выполнить их сами. Он также подумал, что за это они заплатили весьма дорогой ценой. И не оплатили еще до конца. Ни здоровьем Андрея, ни его работой. Андрею, как говорили врачи, его травма еще может откликнуться. А у него на работе и вообще не видно просвета. С одной стороны, там словно бы ничего и нет, и вместе с тем чувствуется какое-то напряжение, холодность некоторых людей, недоверие некоторых сотрудников, которое он мог бы побороть только удачей, победой.

И все же весь этот воскресный вечер он прожил под впечатлением чего-то хорошего. Оно вселяло в него уверенность, подобную той, которую чувствует солдат, когда идет вперед и знает, что хорошо защищен с тыла. И даже то, чем он жил последние шесть лет, и вся большая, ныне поставленная под сомнение проблема показалась ему незначительной рядом с тем, что происходило в нем самом, рядом с теми простыми, незаметными переменами его взглядов на мир, на жизнь, и прежде всего на самого себя и на свою семью. Конечно, он и дальше будет искать и отдаст этому все свои силы, но это теперь не будет похожим на последнюю ставку. Он не отказывался от цели, а каким-то образом соединял ее со своим душевным состоянием, с тревогами и заботами о близких.

Все эти мысли принесли ему неведомое прежде успокоение. Дмитрий Иванович помог жене приготовить ужин, потом играл с Маринкой в шахматы, потом втроем — в «полет на вертолете»: бросали по очереди зеленый кубик, на каждой грани которого были помечены глазки — от одного до шести. Дмитрий Иванович тайком поддавался (Маринка визжала и хлопала в ладоши), он не любил этой бездумной игры и вообще не любил играть в поддавки, не то что Ирина Михайловна (ей все равно — проиграть или выиграть), но ведь иначе Маринка начнет капризничать и плакать. Он понимал, что нарушает что-то в воспитании дочки, но ведь так не хотелось огорчать малышку. Ее веселый смех и радость были сегодня для него как целительный бальзам. И улыбка Ирины — чуть печальная, глубокая — прокатывалась по душе мягкими пушистыми комочками весеннего вербного цветения; покой, доверие, которые воцарились в их сердцах, были настоящими, искренними, непохожими на те, что иногда они устанавливали как бы насильно, по тайному договору, который подсказывал им, что так надо, так должно быть, что тогда они счастливые и хорошие люди.

Для полного ощущения покоя, счастья ему не хватало одного звонка, одного разговора. Особенно после того, как ему позвонил бывший сотрудник, с которым он теперь встречался изредка на улице и на собраниях в академии, и сказал, что знает о неудачах Марченко и о нападках на него и поддерживает его. Он любовался собою, воображал себя человечным и храбрым, чуть ли не героем, а Дмитрию Ивановичу было смешно, и он едва дослушал его до конца. После этого разговора ему особенно хотелось услышать голос Михаила. Он начинал уже сердиться на друга за его долгое молчание. Конечно, у Визира хватает своих забот, но разве он не может приехать на часок или хотя бы позвонить! Дмитрий Иванович уже мысленно говорил ему какие-то сердитые слова, упрекал, хотя и понимал, что упрекать за то, что ты кому-то надоел, по меньшей мере смешно. Какое-то охлаждение, а точнее, равнодушие со стороны Михаила он замечал уже давно — года полтора, если не больше. У Михаила появились новые друзья, особенно же подружился он с директором института, в котором работал. Дмитрий Иванович не раз заставал его у Визира, ему казалось, что директор этот — человек холодный, скучный, и тем более его удивляло, что остроумный, живой как ртуть Михаил может просиживать с ним по нескольку часов. Не раз задавал себе вопрос: о чем они говорят? Конечно же не о рыбной ловле, не о футболе, не о новомпутешествии Тура Хейердала — всего того начальник Михаила просто не признает. О женщинах? Тоже нет. Впрочем, Михаил такой, что с кем угодно найдет о чем поговорить.

Поймав себя на том, что думает о друге дурно, Дмитрий Иванович устыдился. Но не мог подавить обиду на Михаила, который умеет найти ключик к душе любого человека, а не понимает, как истосковался по нем, как нуждается в разговоре с ним Дмитрий Иванович.

«А, что там… — подумал он. — Мы точно Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». И набрал номер телефона Визиров.

Трубку взяла жена. Она ответила испуганно, встревоженным голосом:

— Ты знаешь, с ним что-то случилось. Еще утром бегал на базар и в магазины. А сейчас — тридцать восемь и пять. Да еще тошнота!

— Может, что-нибудь съел? — встревожился и Дмитрий Иванович. — Жарища, теперь часто отравляются колбасой. Ты вызвала неотложку?

— Вызвала. Ждем ее. Прости, он зовет. — И положила трубку.

«Ему нужно немедленно промыть желудок. И выпить крепкого чаю», — подумал Дмитрий Иванович, досадуя, что не успел сказать этого жене Михаила.

Сначала он хотел перезвонить, а потом подумал, что лучше будет, если он поедет сам, хоть чем-то поможет, посоветует, а в глубине души была еще одна мысль — вот и повод повидать Михаила.

— Ирина, Михаил заболел, — засуетился он, сбрасывая старые синие спортивные брюки и надевая костюм. — Я к нему.

— А не поздно? — спросила Ирина Михайловна.

— Какое поздно? Десятый час. — И он снял с вешалки капроновую шляпу.

На дворе было еще светло. На улицах сновало множество всякого люда — в основном приезжего, на остановке такси выстроилась изрядная очередь, но Дмитрий Иванович спустился вниз на улицу Горького и остановил какую-то служебную машину.

Через четверть часа он был уже на Русановке, нажимал кнопку мелодичного звонка на дверях квартиры Визира. Открыла ему, что-то дожевывая, старшая дочка Михаила, черноволосая, высокая девушка, студентка мединститута, пропустила его в квартиру, в полутьму, в которой поблескивало только большое круглое зеркало, а в нем чернели, отражаясь с противоположной стены, ветвистые, похожие на опаленный куст оленьи рога. Когда девушка включила свет, он прочитал на ее лице удивление и что-то похожее на просьбу о прощении.

— А папа с мамой вместе с Демченками только что пошли в кино, — сказала она, видно искренне сожалея, что Дмитрий Иванович не застал ее отца. — Они мне оставили записку.

Марченко ощутил стыд и неловкость — почему-то в первое мгновение только стыд и неловкость, — попрощался и вышел. Он медленно спускался вниз по лестнице, медленно и долго: квартира Визиров — на шестом этаже (вверх поднимался на лифте), и в такт его шагам что-то опускалось в его душе. Оно было холодное и тяжелое, как ледяной пласт, это «что-то». Вышел на улицу, постоял у дома, а затем пошел вдоль залива в сторону метро. Он шел не по асфальту набережной, а по тропинке, извивающейся в кустах прибрежного ивняка. Уже смеркалось, тут и там по белому песку к воде брели влюбленные парочки, они целовались, не замечая или игнорируя его, пожилого человека, забредшего в такую пору в кущи любви, а ему тоже было все безразлично, он и сам едва замечал их. Он думал о том, что сейчас произошло. Думал упорно, придирчиво, пытался докопаться до причин такого поведения Михаила, он как бы перелистывал страницы в книге, которыми кончалась самая интересная глава, — после них уже нечего ждать впереди.

Конечно, думал Марченко, он был очень наивен, когда закрывал глаза на те занозы, что уже давно вонзились в чистые, как ему раньше казалось, пласты их дружбы. Еще в те дни, когда он вел Михаила, помогал ему, он замечал нотки неискренности в его отношении к себе. Это было преувеличенное внимание и уважение, преувеличенное восхищение истинами, которые он, Дмитрий Иванович, изрекал. Но это льстило ему, и он не придавал этому значения. Ибо что оно значило в сравнении с наслаждением, которое они получали от бесед! Даже тогда, когда они уже стали ровней, когда Визир прочно вошел в науку, они ежедневно дарили друг другу что-то из своих идей, мыслей. Дмитрий Иванович хорошо помнит, что в то время он сам стал значительно лучше работать. А разве Визир не причастен к его теории? Именно перед ним Дмитрий Иванович раскрывал и развертывал ее, именно Михаил первый постиг ее значимость и оригинальность. Конечно, в это время Михаил и начал ему… чуточку завидовать и не желать больших удач. Именно тогда. Когда Марченко был наверху, а Михаил внизу и Дмитрий Иванович тащил его вверх, Визир и не мыслил о таком. А вот когда они оказались на одной доске, он почувствовал нечто вроде ревности. То, что они перестали радоваться успехам друг друга, как раз было началом угасания их дружбы. Да, но это только одна из причин. И тут он вдруг подумал — и понял, что думает правильно: Михаил — друг праздничный, хороший друг, но только на праздники. Когда у тебя все хорошо, когда не надо для тебя жертвовать чем-нибудь значительным, когда твои неудачи не падают тенью на его ясные дни, — он лучший друг. Ведь и сейчас Дмитрий Иванович не мог поверить, что Михаил уклонился от встречи потому, что ему она невыгодна, что он может ею скомпрометировать себя, что он чего-то испугался. Потому что и компрометироваться нечем, и бояться нечего. Просто скучно, просто тяжело Михаилу возле Марченковой беды. И он потянулся к другим, к тем, кто счастливее, веселее, сильнее. Там он снова в своей стихии. Ведь из-за чего иного чуждаться меня? Ему хорошо с новыми друзьями. По-новому интересно.

Но ведь…

И тут Дмитрий Иванович не смог сдержать обиды, которая проникла в сердце. Он остановился на берегу залива у темной, притихшей воды, посмотрел на город, загоравшийся огнями наверху, и вздохнул. Неподалеку от него лежала труба, она шла вглубь, под воду, наверное, на тот берег, он сел на нее, совсем забыв, что может испортить светлый костюм.

Да, там у Михаила друзья. Но разве же он не может не знать, как все это время тяжело мне. Разве не понимает, что дружба — это не только веселые рассказы о былых похождениях к девушкам, но и помощь тому, кому сейчас тяжело. Или он думает: Марченко такой сильный, что ни в чем не нуждается? Наверное же не думает.

Его все крепче одолевала злость. Он чувствовал себя обкраденным. А все еще и сейчас завидуют их дружбе. И он, понятно, никого не станет в этом разубеждать. Чтобы не быть смешным.

Дмитрий Иванович подумал, что такой конец их отношений не случаен. Их дружба переросла себя. Именно так: состарилась и переросла. На свете стареет все: планеты, государства, реки, люди… отношения между ними.

Он должен забыть то, что было между ним и Михаилом, и не жалеть больше об этом.

Говорят, друзей не выбирают, дружба приходит сама. Это так — и не так.

«И ты теперь жалеешь, как ребенок? И тебе не стыдно?»

В самом деле, ему стало стыдно.

Однако и этот стыд, и успокоение были для ума, а не для сердца.

И тут его пронзила еще одна острая как нож мысль. А может, Михаил бежит от него сознательно и продуманно, как от совести? Своей и его. Он больше не хочет быть искренним.

«Довольно, — разом остановил себя Дмитрий Иванович. — Хватит и этого. Не надо».

Он медленно встал, перешагнул через трубу и пошел по берегу залива. Ноги его глубоко увязали, он набрал полные ботинки песку, но ему не хотелось уходить от воды. Ее тяжелая глубина, черная неподвижная гладь рождали в голове мысли о чем-то продолжительном, вечном, бесконечном. Он уже больше не казнился, не перебирал своих обиженных и горячих мыслей, он слушал себя, то новое, что в последнее время беспрестанно рождалось в нем, чему он верил и радовался. Теперь он твердо знал, что ему самому, нынешнему, дружба Михаила слишком мала, он назвал ее «сладкой», «мармеладной» дружбой и не возвращался к ней более.


Дмитрий Иванович знал, что его беды на работе только начинаются. Даже заступничество Чиркова, даже доброе отношение Корецкого не могли его спасти. Да и что Чирков или Корецкий, или кто-либо другой на их месте, разве могли они подсказать ему, где искать кончики нити, которая оборвалась и которой они сами не видели, разве могли они изъять досаду, муки совести, развеять подавленность, господствовавшие в лаборатории, недоверие, светившееся в глазах коллег? Ведь это совсем не то, что в пошивочной мастерской: не выходит шапка, будут шить рукавицы; или даже у соседей по лаборатории, где облучают зерно: не удалось на гречихе, попробуем применить концентрированный свет к просу. А еще ведь есть Одинец, который жаждет мести; ныне период отпусков, пора затишья, разнеженности, миролюбия, а вот настанет осень, подоспеет время отчетов, совещаний, собраний, утверждения планов… Вероятнее всего, тему, которую он ведет, закроют совсем. Возможно, заберут у него и лабораторию. В одиночку он не сможет продолжить работу. Однако, к собственному своему удивлению, он ждал всего этого спокойно. Только неприятно было думать обо всей этой суете: объяснительные записки, разговоры в Президиуме, споры с Одинцом. И конечно же мысль о неудаче, чувство чего-то утраченного, ощущение темного тупика были с ним неотступно. Иногда ему просто физически хотелось света, луча света, который бы подсказал, куда идти, где искать потерянное. Луча света… чтобы искать свет. Парадокс? Да, парадокс.

То же, что он делал сейчас, мало касалось разрабатываемой им проблемы. Он и дальше скрупулезно пересматривал темы молодых научных сотрудников и аспирантов, прочищал их, как захламленный молодой лес: прокладывал дороги, прорубал просеки, которые бы могли вывести на лесосплавные пути. Он пытался поддержать в них веру в большую науку, в большой риск, веру в самих себя, в него, в своих друзей. Это было непросто. Тем более что после того, как стало известно об анонимке, после того, как ушел из лаборатории Вадим Бабенко, и впрямь напряглись, усложнились отношения между сотрудниками. А тут еще, как на грех, возникали другие неприятности, жизнь как бы нарочно откуда-то выковыривала и подсовывала их. Да так оно и должно быть: когда забарахлило ведущее колесо, забарахлят и другие, ведомые. То, что при обычных обстоятельствах могли бы и не заметить, что могло бы перегореть где-то в стороне, за лабораторией, теперь оказывалось под пристальным наблюдением.

Так, в частности, произошло и с «делом» Юлия Волка. Дмитрий Иванович называл это «делом» иронически (так ему доложила Светлана Кузьминична), ибо разве можно втиснуть живую человеческую душу в такое «дело». Душу искреннего и наивного человека, который вдруг… влюбился. Юлий влюблен! Но не просто влюбился, а влюбился в замужнюю женщину, работавшую в их же лаборатории. И вот сейчас перед Дмитрием Ивановичем сидел атлетического сложения мужчина и стучал по столу кулаком и угрожал убить того «шакала» (так в злобе переиначил он фамилию Юлия) разбросать и перебить «бутылочки-колбочки» и найти управу на заведующего, который развел в своей лаборатории такой «фиолетовый ко́шмар». Понятно, что ни убивать, ни разрушать он не собирался, но последнее было реально.

Дмитрий Иванович растерялся. И не потому, что боялся этого человека, его угроз, а потому, что в такую историю он попал впервые и попросту не знал, имеет ли право вмешиваться в чужую жизнь. Юридическое право. Да и моральное тоже. Ему хотелось как-то загладить это «дело», но он понимал, сколь это бессмысленно.

Однако пообещал «потерпевшему» все выяснить и, когда тот ушел, пригласил к себе Юлия.

Юлий вошел, сел на краешке стула, положил на краешек стола руки с длинными пальцами, смотрел на Дмитрия Ивановича прямым открытым взглядом. Очевидно, он немного волновался — у него порозовели щеки и даже покраснели кончики больших оттопыренных ушей, тонкие губы были твердо сжаты, но в глазах — убежденность в своей правоте и спокойствие, которое, как показалось Дмитрию Ивановичу, граничило с беззаботностью.

Под этим взглядом Дмитрий Иванович покраснел сам — ведь ему предстояло говорить о вещах интимных, каких он всю свою жизнь стеснялся, с человеком почти вдвое моложе его, почти сыном. К тому же сейчас было жаль Юлия (уже потом он понял, до какой степени ошибся), он сочувствовал ему, хотел уберечь его от беды. Он любил этого парня. Любил больше, чем кого-либо в лаборатории. Если бы его спросили, почему именно ему, этому разбросанному, неорганизованному хлопцу, который, может, чаще всех его подводил, он отдает самую большую частицу своего сердца, он, пожалуй, не смог бы ответить. Может, поэтому и выделял его из всех, что все люди обыкновенные, они знают, что делают, обдумывают, рассчитывают что-то наперед, имеют какую-то цель и какие-то планы. Юлий Волк ничего этого не знал и ничего не имел. Им руководил не разум, не расчет, а что-то другое. Именно поэтому он и удирал с работы и шел в больницу, навестить товарища студенческих лет. Именно поэтому бросал свою работу и помогал провести опыт тому же Вадиму Бабенко, который уже давно защитил диссертацию, а у Юлия лежали горы необработанного материала. Сначала ко всему этому в лаборатории отнеслись с подозрением. Даже Дмитрий Иванович раньше думал, что все это Юлием делается для себя, по крайней мере вот для этого: «Я добрый, я справедливый». И только позднее он понял, что Юлий не думает об этом, даже не догадывается, что так можно думать. Такие люди, как убедился Марченко, бывают очень счастливы. Юлий не имел и того. А перемениться он не мог. Изменить себя — это значит жить по чужим предписаниям, по взятым у кого-то взаймы законам. И помнить об этом постоянно — уже не быть самим собой.

Дмитрий Иванович предвидел всю сложность разговора с Юлием, добрых полчаса ковал сталь для своего голоса, но когда заговорил, сам услышал в нем жалобные нотки.

— Юлий, — оказал он, — тут ко мне приходил муж Веры Гресь. Он жаловался и угрожал… Ну, дело не в этом. Вы понимаете, как это… в одной лаборатории… Вера — женщина замужняя…

Марченко заметил, как побледнел Юлий, — закурил сигарету, сбил в пепельницу пепел, хотя его нагорело совсем мало, и продолжал, глядя куда-то в сторону, мимо Юлиевой головы:

— Я уже не говорю о каких-то моральных нормах. Но, признаться, никогда не ожидал такого именно от вас. Подумайте… Ваша жизнь, ваше будущее…

— Я никому не позволю вмешиваться в мою жизнь. И в мое будущее! — сказал Юлий и встал. В его словах действительно позванивал металл, тот металл, которого не выковал для себя Марченко. И это страшно удивило его. И даже рассердило.

— Вы думаете, мне приятно вмешиваться? — взлетел его голос до крика. — И что же прикажете делать?..

— Ничего, ничего, — повторил Юлий и зачем-то прижал руки к груди. — Я люблю ее. Люблю! Вы понимаете! И она… — он еще сильнее покраснел, — тоже любит меня.

Дмитрий Иванович увидел, как в глазах Юлия загорелся ясный голубой свет, как Юлий весь вспыхнул, словно бы засветился изнутри.

— Это уже давно… Я боролся с собой, — сказал он, понизив голос, и Марченко понял, что Юлий делится с ним самым сокровенным. — И ничего не мог с собой поделать. Что же мне — топиться? По-другому я не умею. Вы же, наверное, не станете учить меня той морали, которой учил Бабенко: мол, поиграй и забудь.

— Я вас понимаю, — тихо сказал Дмитрий Иванович. Он уже не замечал, что на сигарете нагорело на полпальца пепла и что он вот-вот упадет, тлеющий, на брюки. — Только…

Юлий побледнел и наклонился вперед:

— Вас беспокоят разговоры в лаборатории? И все остальное, связанное с этим?

Дмитрий Иванович кивнул головой, хотя ему было неприятно, что Юлий отгадал его мысли.

— Вам нужно мое заявление? — поднял голову Юлий. Но в его словах не было вызова. Напротив, в них улавливалась радость и внутренняя свобода. — Я его сейчас напишу.

— Ну, зачем же так, — сказал Марченко.

Юлий шагнул к двери, но повернулся и сказал проникновенно, рассудительно, даже не похоже было, что это говорит он:

— Впрочем, я сам не напишу. Потому что вы подумаете: я убегаю из-за… неудачи… Или кто-нибудь так подумает… Вы скажите, как лучше для вас. Подождите немного, подумайте — и скажите.

— Мне, Юлий, не надо твоей жертвы, — уже по-настоящему рассердившись, сказал Дмитрий Иванович. — Мне нужно твое счастье. Я… я рад за тебя. И за Веру. Передай ей. И я понимаю вас. И уходи отсюда прочь, а то я… заплачу.

— Спасибо, — тихо сказал Юлий и вышел из кабинета.

А Дмитрий Иванович еще долго сидел, подперев голову рукой и глядя в окно. Его ошеломило поведение Юлия. Он вспоминал все сказанное им, вспоминал выражение его лица, с каким Юлий отвечал ему, и все больше и больше удивлялся силе, смелости, твердости, какие таились в этом инфантильном, всегда растерянном, всегда покорном юноше. Он не знал, жили они в нем от рождения или ими наполнило его то новое чувство, что завладело его сердцем. Он вспомнил собственные, дважды сказанные слова: «Я все понимаю». Нет, он ни черта не понимал. Непостижимо, как может парень, который вот-вот должен защищать диссертацию, которому в первом квартале будущего года обещали дать квартиру, который имеет работу по сердцу, бросить все и уйти в широкий свет, согретый только этим теплом. Каким же могучим должно быть это тепло! И дается оно, пожалуй, не всем, а только людям цельным, искренним, способным бескорыстно пожертвовать собой во имя чего-то другого.

В это мгновение Дмитрий Иванович подумал, что эти рассуждения заносят его слишком далеко. Любят ведь и корыстолюбцы, и негодяи, и даже бандиты. По-своему, но любят.

Просто идет оно неведомо от чего, как сон, как солнечные лучи, как пение соловья. Оно — жизнь. И поэтому ему надо доверять всего больше.

Дмитрий Иванович почувствовал, что он завидует Юлию. Желает ему счастья, добра и завидует.

И он снова и снова верил в этот широкий, залитый солнечными лучами мир, который умеет рождать такие чудеса. «Это солнце движет ими, — подумал он растроганно. — Юлием. Верой. Их любовью».

Глава двенадцатая

В большой комнате с тремя окнами, в которой работало четверо младших и двое старших научных сотрудников, Неля осталась вдвоем с Зоей — все другие были в отпуске. Через четыре дня в отпуск уходила и Зоя, а еще через три должна была пойти и Неля: опыты, которые они проводят, комплексные, и одному или двум тут делать нечего. Они и не делали: читали книги, болтали или же тихонько по очереди удирали из института и толкались по магазинам.

Они разговаривали и сейчас, удобно усевшись в углу под огромным оранжево-красным кустом бегонии, что росла в обернутом цветной бумагой ящике. Зоя, положив ноги на стул, перешивала пуговицы на блузке, Неля уперлась подбородком на поставленный на подоконник кулак и смотрела в сад.

Зоя расспрашивала о Борозне. Он дважды приходил сегодня к Неле, они шептались о чем-то в углу, потом куда-то ходили, и Неля вернулась не то испуганная, не то встревоженная. А ведь всего несколько дней назад она говорила Зое, что у нее с Борозной ничего нет, что она и слушать о нем не хочет. Зоя в это не верила, да и кто бы поверил, ведь Борозну видели возле Нелиного дома, и почему же он, когда они ходили за мороженым, так решительно оттер ее от Нели, и о чем они шептались сегодня? Верно, он добивался Нелиного расположения, а Неля…

О Неле она не могла сказать ничего определенного. Однако скрытно и остро завидовала ей. Несмотря на то, что Рыбченко уже побывала неудачно замужем, несмотря на то, что и с Борозной у них не ладилось (да и как могло ладиться, когда он оказался таким коварным и нечестным). А все равно он мужчина… сильный и привлекательный, и у них с Нелей уже что-то было.

У нее же, хотя ей на днях исполнилось двадцать семь, никогда ничего не было. Ее даже не проводил ни один парень (понятно, она не считала школьных и институтских товарищей, которые провожали из вежливости), ребята не говорили ей двусмысленных шуток и не пытались придержать в темных коридорах. Только один раз к ней привязался на улице молодой кавказец, красивый, смуглый, но он был пьян, и она убежала от него, хотя в тот момент что-то в ней радостно и мучительно дрожало и даже удерживало от бегства. Но и такое произошло только раз. Широкие, по-мужски сросшиеся на переносице брови, густой засев угрей на щеках, большие навыкате глаза — мужчины отводили взгляд, едва скользнув по ней глазами. Если бы еще была у нее хорошая фигура. А то ведь плечи худенькие, талии почти нет… Однако все чаще грезилась ей мужская рука на ее плече, чудился опаляющий взгляд и слышались горячие, нежные слова. И наверное, именно поэтому, оставшись наедине с Нелей, по ее мнению весьма опытной в любви, она всякий раз переводила разговор на скользкие тропки.

— И Борозна не был у тебя дома? И ты не ходила к нему на квартиру? — допытывалась она и краснела при этом.

— Знаешь, делают несколько иначе, — почему-то рассердившись, резко ответила Неля. — Тех, кого хотят привязать к себе, на кого имеют серьезные намерения, на квартиру не водят. Водят других. А с теми прикидываются целомудренными.

Она почувствовала, что ответила не только Зое, но и еще кому-то и вспыхнула. Поняла, что мысленно спорит с Борозной, отвечает на его упреки, на его обвинения. Сама не знала, почему все это время спорит с ним, почему и в чем оправдывается. Ведь все, что было между ними, давно похоронено. И сегодня она шепталась с Борозной совсем не о том.

Неделю назад Борозна догнал ее по дороге к трамваю. Она помнит, как что-то рванулось в ней, как ей в одно мгновение вспомнилась их первая встреча, когда он вот так же догнал ее после сабантуя, ей стало чего-то жаль, она почувствовала, что эти шаги еще и до сих пор имеют над ней власть, и твердо сказала себе, что они не должны иметь над нею власти. Наверное, он заметил перемену в ее лице и потому сказал поспешно:

— Неля, не пугайтесь. Я больше не буду вам докучать собою. Может, я и в самом деле виноват… Ну, одним словом, я не затем пришел. Я хочу попросить вас, чтобы вы с лаборантками приготовили для меня суспензию. Я сам уже не успею, да и не сумею как надо. А гороху там наросло…

Она удивленно и пристально посмотрела на него, он не опустил глаз, хотя и побледнел.

— У меня есть одна идея… Вы мне поверьте, ничего дурного не будет. Слово чести… — Он тяжело перевел дыхание, выдав этим свое волнение, — в которую, то есть в мою честь, вы, конечно, не верите. Но ведь, бывает, верят даже преступникам. — Борозна усмехнулся горько, одними глазами. — Считайте, что это именно тот случай. Преступник раскаялся… Простите, я не то говорю. Но во имя того лучшего, что было между нами, вы сделайте. А навредить я уже и впрямь не смогу, даже если бы и хотел или… по глупости. Я оставляю институт… Уезжаю отсюда совсем.

Она тогда сразу почувствовала, как кровь отхлынула от сердца, она боялась, что он заметит ее волнение и новый, уже совсем иной страх, опустила голову и тихо сказала:

— Хорошо, я сделаю.

И вот сегодня она передала Борозне суспензию. И теперь не знала, что делать. Ей было как-то по-особенному тревожно, так тревожно, что хотелось куда-то убежать, где-то забыться или попросить у кого-нибудь защиты. Или хотя бы совета. Она сделала глупость и должна ждать, чем все кончится. Вот так же, подумалось ей, невольный преступник ждет наказания за содеянное зло. Ее охватил почти мистический ужас, подсознательное предчувствие какой-то большой беды. Она еще не знала, с какой стороны придет беда, но чувствовала ее, как чувствуют охотники присутствие хищного зверя, хотя и не видят его. Правда, это предчувствие было не только мистическим, оно начиналось с того, что Борозна не пошел в лабораторию радиоактивных изотопов, где должен бы был выполнять всю последующую работу. Он оставался в своей комнате, вскоре после обеда она не выдержала и заглянула к нему, он сидел за столом и писал. День пролетел, а Борозна с суспензией ничего не делал. Она догадалась, что он не сделал заявку в изотопную лабораторию, и это наполняло ее тревогой. «Тогда зачем же ему суспензия?» — спрашивала она себя. Она вспомнила это, а растревоженная собственными словами и мыслями Зоя пыталась выспросить, бывал ли у нее дома Борозна. И поэтому она ответила так резко. И Зоя рассердилась и пошла к своему столу. А вскоре ушла совсем. Неля проводила ее вниз, к столу вахтера, по дороге попросила прощения за грубость — сослалась на головную боль, посмотрела на щит: ключа от тридцать восьмой комнаты, комнаты, в которой работал Борозна, еще не было.

Она пошла по коридору и спустилась в подвал. Лаборатория радиоактивных изотопов была почти пустая; только в последней комнате возился возле штатива с пробирками Костя Вечеренко, да и тот, видимо, собирался домой — даже не домой, а на свидание или на вечеринку: был в новом костюме, при галстуке. В коридоре гудел смеситель, квадратное сито бегало по кругу, но оно иногда бегает и тогда, когда тут никого нет. Дверь в комнату, в которой работали с ядерными фотоэмульсиями, радиоактивными порошками и жидкостями, была закрыта. На ней на толстой веревке висел лист картона с неумело нарисованным черепом и перекрещенными внизу костями. Острословы говорили, что это Николай Яструбец, который ведает всем этим и в самом деле смертоносным хозяйством, вывешивает череп, а сам спокойнехонько укладывается тут же спать.

Подавляя волнение, Неля легонько толкнула тяжелую металлическую дверь. Она заскрипела и до половины приоткрылась. В комнате никого не было.

Она закрыла дверь и пошла наверх. Уже можно было идти домой, но она не уходила. Тревога не отпускала ее. Неля полила цветы, убрала у себя на столе и села с книжкой к окну. Это был «Солярис» Станислава Лема. Она недавно посмотрела фильм, и ей захотелось прочитать книгу.

Но, видимо, такое чтение было не для сегодня. Она чувствовала, что жуткие таинственные силы, гнетущие героев книги, гнетут и ее, что вокруг нее и в ней самой тоже бродило что-то таинственное, предостерегающее и что ее волнение и страх от чтения «Соляриса» только возрастают. Она отложила «Солярис» и прошлась по комнате вокруг стоящего посредине большого лабораторного стола. Вдоль стен стояло шесть обычных, однотумбовых и двухтумбовых столов. Рыбченко привыкла видеть за ними своих коллег, слышать рабочий гомон и шорохи, и тишина и пустота, царившие здесь сегодня, заставили ее сердце сжаться. Наверное, убегая от них, она подошла к окну. Но и парк, и сад в эту пору года и дня тоже были пусты, какие-то молчаливые и настороженные. В саду уже краснели на верхних ветках яблоки (с нижних оборвала детвора), чуть краснела листва на американских кленах, и легкая печаль легла Неле на душу. Она вспомнила, как весело кружила с девушками между деревьев в прошлом году, как они задевали парней и парни задевали их, ей стало грустно. А потом перед глазами явилась фигура Борозны, он стоял вон там, возле бассейна, и смотрел на ее окно, и страх опять холодно екнул в ее сердце. Так екает молодой ледок, когда на него впервые ступают ногой. Она снова вышла из комнаты и спустилась в подвал. Но едва сошла со ступенек, увидела, что дверь в лабораторию изотопов заперта. Ее перекрещивала широкая железная накладка, запертая большим висячим замком. Значит, там не было никого. Она поднялась на первый этаж и опять прошла мимо вахтера. Ключа от тридцать восьмой комнаты не было.

Поднимаясь по центральной лестнице на третий этаж, она вдруг подумала: из-за чего ей, собственно, переживать и волноваться. Она приготовила суспензию, а теперь боится спросить, что намеревается делать с нею Борозна. И сразу же поняла: не спросить боится, а того, что он в комнате один, и ей придется смотреть ему в глаза и разговаривать с ним в этой особенной тишине, в какой они ни единого раза не разговаривали со дня разрыва, происшедшего между ними. Она боялась именно этой тишины, в которой нужно доверяться чему-то одному — сердцу или мысли, глазам или мысли, и не хотела входить в нее. Но и носить в груди тревогу тоже стало невмочь.

Неля решительно подошла к тридцать восьмой комнате и нажала на ручку. Дверь была заперта. Неля постучала, прислушалась и постучала еще раз. Никто не отозвался. Ощущая, как гулко колотится в груди сердце, Неля вернулась к себе. И едва переступила порог, едва взгляд ее упал на вытяжной шкаф в углу, как в голове словно открылся затемненный до сих пор уголок. Она вспомнила, что с другой стороны дома, в подвале возле котельной, есть еще две комнаты. И в них вытяжные шкафы. В тех комнатах уже не работали, но шкафы остались.

Неля быстро прошла по коридору и спустилась в подвал. С этой стороны дома он был совсем иной — облупленные стены, ободранные перила, песок, угольная пыль. В углу горела одна-единственная лампочка, слабенькая, ватт на сорок, она еле рассеивала мрак, сгустившийся под тяжелым черным сводом. Но дверь слева была ярко освещена. Точнее, светились щели в ней. Она открывалась внутрь. Неля коснулась двери плечом, за нею что-то затарахтело, она нажала сильнее и подвинула дверь вместе с подпиравшим ее стулом. Еще не открыв дверь до конца, увидела все. Залитую ярким светом маленькую подвальную комнатку с поломанным столом в углу, маленьким оконцем напротив двери и старым вытяжным шкафом с разбитыми стеклами. Возле шкафа, спиной к двери, стоял Борозна. У его ног валялись два черных распломбированных контейнера, в которых транспортируют радиоактивные изотопы, в шкаф было вставлено защитное стекло. Борозна был в длинных, выше локтей, резиновых перчатках и в маске-респираторе.

Услышав скрип двери и грохот стула, Борозна повернул голову. Неля увидела только его глаза — всю нижнюю часть лица закрывал круглый мягкий диск респиратора, — широко раскрытые, черные, налитые напряжением и каким-то тяжелым огнем. Она почувствовала, как что-то закричало в ней, поднесла руку ко рту, чтобы не выпустить тот крик, и враз увидела, что глаза Борозны расширились еще больше и в них вспыхнул гнев.

— Выйдите! — закричал Борозна, его крик, приглушенный респиратором, был глухой и незнакомый и от этого еще более страшный. — Немедленно выйдите! — еще раз крикнул он.

Неля стояла как каменная. Тогда он потянулся рукой к маске, и она поняла, что он ее сейчас сорвет, и бросилась из комнаты.

Она бежала по ступенькам вверх, спотыкалась, падала, ее сотрясали рыдания, она прижимала руки к груди, словно пыталась удержать сердце. Вбежав в комнату и захлопнув за собой дверь, упала на стол и горько зарыдала. Она плакала от страха и отчаянья. От жалости к себе, к сумасбродному Борозне, к Дмитрию Ивановичу, ко всем, на кого упала эта проклятая глыба. Она плакала и оттого, что не знала, что ей делать. Куда-то бежать, кому-то заявить, но кому? И опять-таки — боялась сделать еще хуже. Ведь сам Борозна не захотел сказать никому. Ну почему, почему он никому не сказал, почему не сделал как положено? — думала она, закипая на него злостью. Не сделал заявку, не передал суспензию в лабораторию изотопов. Но как только утих ее гнев, она поняла почему. Потому что тогда бы все сказали, что он действительно задался целью добить Дмитрия Ивановича. Что он решил сам экспериментально подтвердить ошибочность поисков, которые вела лаборатория. И тем самым подтвердил бы, что это его твердая линия, что он давно желал Марченко провала, что и сказал Неле Рыбченко не случайно, а из того бы последовало, что и анонимку написал тоже он. Все это так. Но зачем тогда он делает это, если собирается уезжать? Зачем рискует своею жизнью? Конечно, все, кто рискует на этом поле, надеются быть проворнее разгневанных атомов, надеются, что все как-то обойдется. А если не обойдется? Наверное ведь Борозна работает не с водородом, у которого пробег в один микрон, и, может, даже не с фосфором. Те разгневанные, раздраженные атомы, попав в человека, могут затаиться на годы. И вдруг взорваться, направить удар на мозг, на кровь… Конечно, Борозна не делает преступления. Он рискует только собой.

И тут Неля перестала мыслить как научный работник. В ней что-то сорвалось, и она снова начала горячо проклинать Борозну и еще более горячо просить у судьбы, чтобы она была к нему ласковой и милосердной, милосерднее ее самой, Нели Рыбченко, чтобы все-таки все обошлось счастливо.

Когда она через час спустилась вниз, Борозны там уже не было. В комнате пахло дезактиватором, в раковине чернели следы пепла, — видно, Борозна сжигал остатки на огне («А носил все и промывал руками, здесь нет даже регулирования отлива педалями!»). На поломанном столе лежало защитное стекло из плексигласа. Наверное, он его оставил до завтра. Неля тяжело вздохнула, выключила свет и пошла из комнаты.


Коротко стукнув косточками пальцев в дверь, Борозна вошел в кабинет Марченко. У Дмитрия Ивановича, когда он увидел Борозну, трепыхнулись в глазах беленькие огоньки и даже дернулась под нижним веком левого глаза жилка, но он сразу же усмирил волнение и открыто посмотрел вошедшему в глаза. Это не было маскировкой, не было двуличием, он давно дал себе слово не мстить Борозне, держаться с ним ровно, не хмуро, но и не заискивающе. Конечно, это было нелегко, он не раз замечал, что впадает в фальшь, и одергивал себя.

Указав Борозне рукой на стул, посмотрел на него вопрошающе, по-деловому, без заметного волнения.

Борозна положил на стол перед Марченко две маленькие аккуратные папки, желтую и зеленую, зеленая была толще и лежала сверху, желтая под нею.

Марченко удивился такой, не замеченной ранее за Борозной аккуратности, но не сказал ничего.

Мгновение поколебавшись, Борозна поменял папки местами, раскрыл желтую и вынул из нее два листа бумаги.

— Подпишите, пожалуйста, — подвинул их ближе к Марченко. — Это обходной лист, а это аттестационное свидетельство.

— Все же надумали уходить, — не развинчивая ручки, сказал Дмитрий Иванович.

— Не надумал, а ухожу. Еще использую отпуск, поваляюсь на песочке, — там такого песочка нет, и… Одним словом, все.

— А может, все же не надо уходить? — не совсем уверенно сказал Дмитрий Иванович.

— Об этом теперь поздно говорить. Я уже послал документы, вчера разговаривал по телефону. Вот-вот должен прийти вызов.

Дмитрий Иванович медленно подписал обе бумаги и, чтобы загладить неловкость, поспешно указал на вторую папку:

— А это что?

Он подвинул ее к себе и лишь тогда заметил, что это не папка, а коробка.

Борозна минуту помолчал и сказал:

— Кони, меченные клеймами. — И сразу же собственные слова показались ему фальшивыми, он подумал, что на крутых гребнях его все-таки порядком заносит. Он не любил позы, никогда мысленно не посягал на далекие недоступные земли, не выбегал на вершины холмов, на которых другие могли бы его видеть, не думал абстрактно о благе для людей. Он привык его делать, пусть небольшое, как это его облучение световым пучком семян свеклы, которые уже в нынешнем году дали хороший урожай в колхозе имени Щорса, но конкретное, и не выдавать его за благо, и не ждать аплодисментов. А тут неожиданно зааплодировал себе сам. Он рассердился на себя, застеснялся и быстро открыл коробку.

На дне ее лежало с полдесятка стеклышек. Обычных предметных стеклышек, уже проявленных, белых, на каждом из них краснело чуть заметное пятно, — казалось, кто-то трогал стеклышки грязными пальцами.

— Я не понимаю, — поднял голову Дмитрий Иванович, чувствуя, как необычное волнение охватывает его.

— Обыкновенные меченые атомы, — стараясь говорить спокойно, чтобы снова не удариться в патетику, и в то же время чувствуя, что тоже волнуется, сказал Борозна. — Я запустил меченый аммонилтетрафос в суспензию. Он включился в реакцию. Пошел в реакционные центры… Ваши реакционные центры… То есть вы понимаете…

Дмитрий Иванович слушал, но уже не слышал ничего. Он встал со стула, дрожащей рукой воткнул в розетку вилку микроскопа, стоявшего на лабораторном столе, подложил стеклышко. В первую секунду, наверное от напряжения, не увидел ничего, затем перед глазами мелькнуло бледно-желтое пятно, напоминающее белую тень, он схватился обеими руками за окуляр и сфокусировал его. Две белые тени слились в одну, они были даже не бледно-желтые, а розовато-желтые, похожие на солнце, ясные, просветленные снизу, такие знакомые, такие обычные и необычные в одно и то же время. Потому что не успели два круга слиться в один, как он уже увидел на них черные пятна, побольше и поменьше, россыпи черных зерен, чем-то похожих на ягоды ежевики. Внизу, на срезе, чернело самое большое — в полнаперстка, посредине — два поменьше, а вокруг них — еще поменьше, и они рассыпались всюду между островков и речушек, которые были просто подтеками — следами не слишком опрятно выполненной работы.

Когда Дмитрий Иванович оторвался от микроскопа, у него не хватило сил обрадоваться по-настоящему. Он откинулся на спинку стула, опустил руки, Борозне даже показалось, что он разочаровался. Но в последующее мгновение Дмитрий Иванович вскочил, шагнул к Борозне, схватил его за руку и сжал так, что тот даже шевельнул от боли плечами. Он не подозревал в этом грузном теле такой силы.

От волнений Дмитрий Иванович не мог вымолвить ни слова. Губы его подергивались, как от холода, руки дрожали, и он чуть не уронил вторую пластинку на пол.

— Вы знаете, что вы мне принесли?! — сказал он. — Боже мой, боже мой, сколько я их дожидался, этих коней! — И вдруг запнулся, сник, всполошенный внезапной мыслью: — А вы… не шутите? Это действительно меченный по фосфору аммонилтетрафос?

— Не совсем, — улыбнулся Борозна. — Это меченые нуклеозидтрифосфаты. А остальное — по вашей программе. И мне кажется, — попытался он сразу же охладить радость Марченко, — это еще далеко, как говорила одна генеральша, не фураж. Черт его знает, почему он вступил в реакцию. Слово чести, я не знаю. Он может еще сто раз не вступить.

— Может и тысячу, — подтвердил Марченко. — Там миллион причин. Начиная с погодных условий, почвы, живительной среды, на которой вырос горох, и кончая степенью возбуждения электрона. О чем мы пока еще знаем совсем мало. Я об этом догадывался. Но ведь важно, что он пошел один раз. И что мы имеем право и обязанность сделать этот миллион попыток, чтобы найти закономерность.

— Может, и не найдете.

— Не найдем мы, найдет кто-то другой. Но они будут знать, что искать надо именно здесь. Да нет, найдем мы. Мы, мы! Послушайте, дорогой мой, не уезжайте вы в Ленинград, — в искреннем порыве схватил он Борозну за руку. — На будущий год мы приобретем лазерную установку. Давно нам обещали, да все… Теперь деньги дадут. На ней будете работать вы.

На высокий лоб Борозны наползла тяжелая тень. Он улыбнулся искренне и благодарно, но тень на лбу осталась.

— Нет, не смогу. После такого подозрения…

— Да зачем бы вы тогда это делали, если бы… если бы писали ту анонимку! Господи боже ты мой, да я бы сейчас сам написал на себя анонимку! Да пропади она пропадом! Забудем, плюнем!

Дмитрий Иванович понимал, что говорил не совсем то, но не мог сдержаться. Он чувствовал, что у него близко, к самым глазам, подступили слезы, что он может в любую минуту разрыдаться, но не боялся этого.

— Забыть, плюнуть нельзя, — почему-то холодно возразил Борозна. — Я вижу, что вы сейчас поверили мне. Но… мы этого не докажем никому. Если даже вывесим на доске объявлений обоюдную клятву или пойдем по коридорам и станем целоваться у всех на глазах. Скажут, иезуиты, фарисеи…

— Это я виноват, — подавленно опустил голову Марченко.

— По неопытности. После следующей анонимки будете знать, что делать, — так же холодно пошутил Борозна. — Я рад, что вы поверили. Это был очень злой и очень коварный ход. Я и поныне не знаю, для чего его сделали.

— А я все-таки знаю, для чего, — тихо сказал Дмитрий Иванович. — Негодяй, как видите, достиг цели. Мы не будем работать вместе. Не знаю только, что он от этого выиграет.

— Ничего, — мрачно проронил Борозна. — Его ведь так и не взяли в Институт биохимии. — И чтобы закончить этот разговор, он наклонился над микроскопом. — А все-таки красиво, — улыбнулся. — Будь я художником, нарисовал бы картину и назвал ее «Белая тень». Поглядите, какое-то белое таинственное поле, а на нем неведомые миры. Это, наверное, в самом деле миры, только мы о них еще очень мало знаем…

Они вернулись к проведенному Борозной эксперименту, а потом и ко всей проблеме. Расспрашивая Виктора Васильевича о работе с мечеными нуклеозидтрифосфатами, Дмитрий Иванович вдруг встревожился: ведь это очень сильный реагент. Однако Борозна успокоил его, сказал, что все было сделано в лаборатории изотопов с соблюдением всех правил безопасности. Сам он хорошо знал, чем рисковал и что это может проявиться через десять и через пятнадцать лет, но раз и навсегда вменил себе в обязанность не возвращаться к этому, попросту не позволял себе думать об этом.

А Дмитрию Ивановичу пришла в этот миг в голову мысль, которая взволновала его, заставила на мгновение подняться над всем: над буднями, над их проблемой и над всеми проблемами. «Где, в какой стране, при каких условиях еще может быть такая высокая жертвенность, такое бескорыстное служение человека человеку! Какие помыслы, какие силы влили их в сердце?» Он знал, какие это силы, и они преисполнили его гордости, какого-то даже благоговейного внутреннего трепета и стальной веры. А еще он знал, что и сам бы поступил так же. Прежде, может, и не смог бы, а теперь бы смог. И сознание этого наполнило его даже как бы самоуважением.

Они беседовали еще с час. Дмитрий Иванович опять пытался уговорить Борозну не уезжать в Ленинград, но тот твердо и настойчиво попросил не напоминать больше об этом. Когда Борозна уже попрощался и хотел уйти, Дмитрий Иванович остановил его и спросил, может ли он объявить в институте результаты проведенного опыта.

— Конечно, — сказал Борозна. — Только со ссылкой не на меня, а на кого-нибудь другого. Например, на Нелю Платоновну Рыбченко. Она и в самом деле принимала участие в подготовке. Кроме того, я там у себя оставил немного суспензии. Она еще не зафиксирована. Пусть Рыбченко передаст в лабораторию. Чтобы… ну… официально.

— А почему вы не отдадите ей сами? — удивился Марченко.

— Так… одним словом… я уже еду. Сейчас.

— Куда вы сейчас едете? — не понял Дмитрий Иванович.

— В отпуск. В наш институтский «Бережок».

Борозне очень хотелось самому передать суспензию Неле. И еще раз поговорить с нею. Но он понимал, что это будет не паритетный разговор. Он придет как победитель, как спаситель, и она под влиянием минутной растроганности может пойти ему навстречу. А потом, возможно, будет раскаиваться, сожалеть. Он знал: ему с его складом души будет во сто крат тяжелее увериться в этом, разочароваться, чем вытерпеть боль до конца один раз.

Он вторично попрощался с Дмитрием Ивановичем и вышел из кабинета.


Борозна выкупался в реке, немного посидел на солнце, дожидаясь, пока обсохнет, и пошел в палатку. Его палатка ссамого края, от нее до воды шагов двадцать. Весь институтский городок отдыха — «Бережок» — разместился на высоком широком песчаном намыве, который протянулся вдоль левого берега Десны и порос лозами и вербами, а между ними уже поднялись довольно высокие тополя и бересты. Сразу за песчаной полосой начинался луг с густыми травами, чистыми, заросшими у берегов кувшинками озерцами и зарослями ивняка. Палатки и покрашенные зеленой, синей, розовой краской деревянные домики на высоких сваях (чтобы не снесло весенними паводками) стояли густо, слишком много их сбилось под могучими кронами нескольких старых осокорей и верб, а также по берегу речки, где кудрявился густой и высокий ивняк. В домиках на сваях жили люди семейные, с детьми, а также научные работники постарше, посолиднее; вся институтская молодежь весь день проводила на реке и только на ночь да в большой зной укрывалась в палатках, которые тоже были неплохо оборудованы — на деревянных настилах, с козырьками над входом, в них стояли металлические кровати и маленькие столики и стулья.

Борозне, доктору наук, выделили отдельную палатку, поменьше других, на одну кровать, со вкопанным у входа столиком, брезентовым пологом, который днем можно было поднять и превратить в козырек с затянутым марлей окошечком на реку. Первые две ночи Борозну будили пароходы и рыбаки, отчаливавшие на рассвете на лодках от примитивной деревянной пристани, а эту ночь он спал хорошо. Правда, вчера порядком устал. Месяц назад приобрел «Москвич» и вот впервые испытывал его на дальней дороге — ездил в Чернигов, в Седнев, старинный городок с видами невероятной красоты, открывавшимися с горы над Сновом, хотел махнуть в Новгород-Северский, но доехал только до Сосницы и вернулся. Новгород-Северский, Глухов, Батурин оставил на другую поездку.

Он покупал машину почти нехотя — записался на очередь, и вот она подошла, и он уже сдал экзамены на право вождения, но купив — не пожалел: чувствовал истинное наслаждение от быстрой езды и от мысли, что может в любое время сесть за руль и отправиться куда только заблагорассудится. Он подсознательно угадывал, что она как бы заменяет ему часть чего-то большого, утраченного, и хотя знал, что это железо никогда не станет для него фетишем, возился с нею охотно. Вот и сейчас, перед купаньем, вымыл ее от мотора до колес, оставил на солнышке просыхать, а потом загонит в кусты и накроет брезентом, но сначала проверит давление воздуха в баллонах, сцепление, тормоза, уровень масла и воды — все, как указано в инструкции. Он еще не знал, что все владельцы машин начинают с этих радостей, а кончают радостью, что продали ее и обрели себе спокойный сон, когда уже не надо думать, стоит ли она еще на улице, или уже мчит на ней по Гостомельскому шоссе какой-нибудь сорвиголова, и не нужно раздобывать запчасти и заискивающе, по-собачьи заглядывать в глаза автоинспекторам. Всего этого он еще не знал и с удовольствием думал о том, что вот вскоре поедет в Новгород-Северский, а потом в Канев, а если успеет — то и в Умань, и даже длинная дорога до Ленинграда на собственных колесах представлялась не такой печальной, как прежде. Ему думалось, что и туда он поедет не один, а повезет частичку чего-то родного, киевского.

Борозне захотелось есть, он поднял фанерную крышку погребка справа от входа в палатку и вынул бидончик с молоком, купленным у тетки из Литок. Тетки приходят сюда каждое утро, кроме молока приносят свежие огурцы, помидоры, картошку, а также яблоки и груши. Он налил в большую пластмассовую чашку молока, поставил ее на столик и пошел в палатку за хлебом. На тумбочке стояло круглое зеркало, он невольно посмотрел в него. На него глянуло незнакомое лицо с резко очерченными большими губами, тупыми углами скул и глубокой ямкой на подбородке. Бороду он сбрил три дня назад, не мог привыкнуть к безбородому лицу и невольно тянулся к зеркалу. Он повернул зеркало другой, увеличительной, для бритья, стороной, но теперь губы показались чрезмерно большими, а ямка на подбородке слишком глубокой.

Он не любил свое лицо — не то чтобы не любил, никто не может брезговать собой, — но когда-то давно убедил себя, что оно некрасиво, и не находил удовольствия в самосозерцании. Бросив сверху на зеркало рушник, отломил порядочный ломоть паляницы и сел к столу. Начал есть, смотрел на речку, изрядно уже обмелевшую, на зеленое заречье с темной гривкой леса на горизонте, а думал о своем «Москвиче», только теперь уже совсем иначе. Ему вспомнилось, как два месяца назад, узнав, что должен вскоре получить машину, он насочинял в воображении свой первый выезд. Поставит машину вблизи института, дождавшись, когда выйдет из ворот Неля, направится к троллейбусной остановке, лихо промчит мимо нее, затормозит, приоткроет дверцу и скажет: «Барышня, вам куда?» или «Садитесь, прокачу с ветерком». Он будет держаться бойко, немного нахально, как ведут себя с красивыми девушками молодые таксисты, будет говорить ей банальности, вроде: «Впервые приходится подвозить такую красивую девушку», и они оба будут хохотать. Поймав себя на том, что еще и сейчас воскрешает теперь уже окончательно мертвую картину, Борозна нахмурился, отодвинул чашку с молоком. И сразу поблек в мыслях автомобиль, отодвинулся куда-то далеко, и даже расхотелось к нему идти.

Мрачные мысли Борозны перерезал грохот «ракеты», она пролетела по реке, подняв веер брызг и взвихрив воду до самого дна. Он невольно подумал, как в том грохоте, в том кипении еще держится рыба. То ли и она меняет свои тысячелетние привычки, приспосабливается, как приспосабливаются люди к тому, что наворочали своими же руками, то ли просто глуха ко всему и живет благодаря этой своей глухоте и способности не втягиваться в закрученный человеком водоворот.

Нет, она не может не втягиваться в него. Туда втягивается все. И прежде всего человек. Он создает водоворот и сам же попадает в него. Это, пожалуй, и не зависит от него. Он только тленная частица вечной субстанции, которая саморазвивается еще и пытается постичь самое себя. И тут, конечно, существует противоречие. Борозна уловил его давно, но никогда не мог постичь до конца. И это его мучило. Он не любил ничего неопределенного. Даже если это была совсем случайная мысль. Теперь он размышлял приблизительно так: если мы, работа нашего мозга — лишь результат определенного уровня развития материи в направлении математической логики, комбинации нулей и единиц, то это комбинирование, достигнув какого-то уровня, должно вернуться к абсолютному нулю. Ведь принцип не может встать над сутью, комбинирование — над материей. Это — бесконечный процесс. Но у нас есть еще ощущения. Может, и они только комбинация нулей и единиц. Но они дают нам возможность ощущать материю и наслаждаться ею. Они наивысший дар мира. Венец его творения. Иного нам не дано. Самые сложные машинные комбинации нулей и единиц нам никогда их не заменят, не смогут дать того, что дают они. Того наслаждения, которое дает уже созерцание этой реки, луга, стремительного полета чайки над водой. Той сладкой боли, с которой он здесь, на Десне, наблюдает восход солнца. Как сберечь неразрушенным это? Как передать его в такой целостности потомкам? Не следует ли человечеству глубже призадуматься над этим?

За этими мыслями, которые он мог разматывать бесконечно и по большей части разматывал, выискивая себе все новые и новые вопросы, за грохотом «ракеты», одолевшей соседний изгиб Десны, Борозна не услышал, что его зовут. Он только тогда поднял глаза, когда дядько Гнат, сторож базы, подошел к самому столику.

— Там вас кличет по телефону какая-то женщина, — неприязненно сказал он. Неприязненно, может, потому, что Борозна еще ни разу не угостил его водкой, не оплатил «вступительный», а может, потому, что завидовал силе Борозны, его крепким бицепсам, автомобилю, тому, что ему звонит молодая женщина. Он смотрел в глаза Борозне нахальным взглядом, пожалуй, все еще надеясь, что тот скажет: «Подождите меня здесь». Но тот не сказал. Он никогда не угощал алкоголиков. А от старожилов «Бережка» он знал, что дядько Гнат горький пьяница, поэтому и не держится колхоза, да и к их базе прилепился только потому, что научные работники люди непрактичные и щедрые: кого перевезет на ту сторону лодкой, кому продаст десяток червей, а еще кому-нибудь укажет место, где ловится рыба, и на каждый день имеет бутылку. Правда, сейчас Борозна вряд ли думал об этом. Он был очень удивлен, что его вызывают к телефону. Кто бы это? Ведь у него ни родственников, ни друзей, да он никому и не сказал, что едет в «Бережок». Кажется, сказал одному только Марченко.

Так мысленно разговаривал он сам с собой, чтобы не разочароваться, ибо чувствовал, что волнуется что-то в нем, радуется этому звонку. А весь его холодный и трезвый ум, вся логика мыслей, по которым он привык жить, отрицали то, на что он подсознательно надеялся.

Стараясь не выдать волнения, он встал и спросил:

— Телефон где, в «кают-компании»?

— А где же еще, — буркнул сторож и, увязая по щиколотки в песке босыми ногами, стал спускаться к воде.

А Борозна, как был в трусах и в майке-сеточке, побежал по узкой песчаной тропке, извивавшейся меж кустов ивняка, в «кают-компанию». «Кают-компанией» здесь именовали большой дощатый сарай, в котором стоял телевизор, маленький бильярд, а также шкаф с мелким спортивным инвентарем — ракетками для бадминтона, шахматами, домино. Здесь, как и везде, где только поселяются люди, сложился свой маленький мир: был свой «король» бильярда, чемпион по шахматам, самый удачливый рыбак и самый большой рыбак-брехун.

Борозна, поскольку в «кают-компанию» почти не ходил, заблудился в переплетении тропинок и, опасаясь, что там не станут ждать, ринулся сквозь кусты. Он разорвал майку, поцарапал руки, но, когда вбежал в сарай, увидел, что трубка на тумбочке еще ждет. Он схватил ее, но какое-то время только тяжело сопел и лишь потом смог выдохнуть:

— Борозна слушает.

Наверное, там, на другом конце, не узнали его голос, потому что переспросили:

— Это вы, Виктор Васильевич?

Он сразу понял, что это Неля. Сердце бешено заколотилось, он почувствовал, как его заплеснула горячая волна радости и тревоги, и, уже не думая о том, что слишком бурно проявляет их, закричал:

— Я, я, это я запыхался. Бежал от своей палатки. Я слушаю вас, Неля.

Зеленая пластмассовая трубка молчала. Борозна нетерпеливо переступил босыми ногами в песке (здесь не было полов), переложил трубку из левой руки в правую. Ему показалось, что их разъединили, и в это мгновение он вспомнил, что Неля Рыбченко тоже уже в отпуске и должна куда-то ехать, и страшно испугался, что больше никогда не услышит ее голоса. Он подул в трубку и спросил хрипло:

— Вы меня слышите?

— Слышу, — ответила Неля. — Я позвонила вам, Виктор Васильевич, чтобы поблагодарить за то… за то, что вы сделали… Для нашего шефа… Для всех нас…

Ее голос тоже дрожал, и он слышал это. Но он ждал других слов, хотя бы какого-нибудь спасительного колечка, какой-то маленькой зацепки и, видя, что может не дождаться, сам рванулся навстречу.

— Неля, вы понимаете, не в том суть. Для меня и для вас.

— Почему же не в том? — переспросила его Рыбченко. — Если бы вы даже что-нибудь и сделали дурное, этим вы заслужили прощение…

— Я не хочу прощения, — теперь перебил он ее. — Я хочу веры, только веры… И тогда, тогда… Неля, вы верите мне?

— Мне так хотелось верить, — долетел до него тихий Нелин голос.

— И вы не могли? А сейчас — можете?

Неля молчала.

— Не молчите же! — крикнул он и разом постиг, что нынче что-то случилось или вот-вот должно случиться, ведь иначе она не сказала бы о своих надеждах в прошедшем времени. — Откуда вы звоните? — спросил он.

— Из касс аэрофлота, — сказала она. — Через сорок минут отходит автобус в Борисполь. Я еду на Кавказ. Мы уже никогда не увидимся. Я хочу попрощаться с вами.

«Ну вот, — тоскливо подумал он. — Все. Теперь уже окончательно. Но в последующее мгновение другая мысль, острая и бурная, пробилась через мутную волну отчаянья, и он уже не стал слушать Нелю, а поспешил высказать то, что чувствовал, что стало потребностью всей его жизни.

— Неля, вы не поедете, я не пущу вас.

— Ну, это…

— Мальчишество? Я не то сказал. Вы не уезжайте. Я буду на площади Победы… — он на мгновение запнулся, подсчитывая мысленно, — через полтора часа.

— Нет, Виктор Васильевич, — сказала она. — Да и багаж мой уже поехал в Борисполь.

Он почувствовал, сердцем уловил слабость, нетвердость этого «нет», он понял, что если увидит ее сейчас, то до конца растопит снеговую тучку недоверия и Неля навсегда останется с ним.

— Может, это даже к лучшему, — крикнул он. — Я встречу вас в аэропорту. Встречу непременно. Вы меня поняли?

— Поняла, — сказала она, хотя, очевидно, не могла постичь, каким образом в столь короткое время он доберется до аэропорта.

Борозна бежал к палатке и снова лихорадочно подсчитывал минуты: долететь до дороги — десять минут, от поворота до Ленинградской площади в Дарнице — сорок, самое большее — пятьдесят, оттуда до Борисполя… «Все равно я буду в аэропорту раньше автобуса. Даже если немного задержусь на лугу — нажму на трассе до Борисполя, трасса там — как стрела», — мелькнуло в голове.

Он оделся в полминуты. Рванулся из палатки — вернулся назад: забыл права, еще через полминуты был на лугу. «Москвич» стоял, поблескивая синими, как морская волна, лакированными дверцами и крыльями. Солнце просвечивало насквозь стекло заднего фонаря, и казалось, что там горит лампочка. Это он отметил непроизвольно, только потому, что такого не могло быть — аккумулятор отключен.

Поднять капот, надеть клемму — тоже полминуты. Не переводя скорости в нейтральное положение — стояла на первой, выжал сцепление и повернул ключ зажигания. Однако привычного гудения не услыхал. Очевидно, плохо прижал клемму, — подумал, выскочил из машины, поднял капот и подтянул гайки на обеих клеммах. Снова сел в машину и повернул ключ зажигания. Из того, что даже не послышалось характерного щелчка под капотом, понял, что дело не в клеммах. Скосил глаза на стрелку амперметра и увидел, что она лежит на крайней точке под отметкой «минус». Значит, ток не поступал на стартер. Это мгновение было самым ужасным в его жизни. Ужаснее, чем то, в которое он узнал, что его сочли анонимщиком. Это мгновение перечеркивало все. Его надежду, его любовь, его воскресение. Одна искра, случайное замыкание, один никчемный проводок, который прижался к чему-то и передавал ток не туда, куда надо… Дернуть его, разъединить…

Борозна еще мало знал машину, но в технике вообще немного разбирался. Он догадался: всему причиной то, что он помыл водой мотор. Вода попала под клеммы и замкнула их.

Оставив зажигание включенным, Борозна схватил заводную ручку, чтобы завести мотор. Но пока вставлял ручку в гнездо, услышал запах жженой резины и увидел дым из-под капота. Мгновенно выключил зажигание и поднял капот. Дымился провод высокого напряжения, что вел от аккумулятора к стартеру.

Борозна почувствовал, что у него в груди словно разорвалась горячая пуля. Горело лицо, горела щека, этот огонь на мгновение парализовал его, казалось, в нем самом перегорели какие-то клеммы. Он все понимал, но ничего не делал. Помеха была столь мелка, что даже не верилось, что она может разрушить все то, от чего зависело его счастье. А между тем это было именно так. И от этого Борозну охватили неведомые ему прежде волнение и нервозность. Он бросался то к ключу зажигания, то к мотору, дергал за провода, стучал ключом по агрегатам, но стрелка амперметра упорно падала влево. В отчаянии посмотрел на дорогу, серевшую между лугом и кустами, — там не было видно ни одной машины. Да сюда вообще редко кто заезжал собственной машиной — дорога тяжелая, через пески и глубокие луговые лужи; отдыхающие добирались катером до Десны или автобусом до села, а оттуда пешком. Раз в два дня курсировал институтский «рафик», и тоже только до села.

Борозна посмотрел на часы. Прошло восемнадцать минут. Если бы выехать сейчас — может, и успел бы. Побежал бы в аэропорт, наконец, прорвался бы на летное поле…

Он опять кинулся к мотору. По очереди отключал реле, генератор, весь перепачкался маслом, ободрал руки — найти замыкание не удавалось. Оно было где-то тут, перед ним, под руками, но нащупать его не мог. И уже почти не надеялся. Он почувствовал, как гаснет в нем огонь, как перегорает в холодный пепел даже его волнение. Он еще никогда не ощущал себя таким беспомощным. Что-то тяжелое навалилось ему на душу, подмяло ее, и он не мог найти в себе силы распрямиться, рвануться, просто не куда было распрямляться и рваться. В тот миг он фиксировал одно — бег времени. Время летело куда-то в пропасть, отделяло его от чего-то ясного, светлого, радостного. Так случается в горах обвал, с каждой минутой приближаясь к ногам путника, прижавшегося к стене.

Потом он разъединял и присоединял провода совсем уж наобум.

А под кустами ивняка стоял Гнат и злорадно усмехался в щеточку рыжих усов, которыми прикрывал рассеченную в давней драке губу.

— Тут нигде нет машины? — почти в безнадежности спросил Борозна.

— Нету, — сказал сторож, хотя и видел, как полчаса назад на огороженный штакетником двор соседней турбазы «Рассвет» заехала продуктовая машина. Она сейчас заканчивала разгружаться. — Да и нужно ли так беситься? Барышень теперь по три штуки на рубль.

Борозна ничего не сказал, отъединил клеммы, потому что провод высокого напряжения опять начал дымить, подождал, пока он потухнет, опустил капот, вынул из замка зажигания ключ и запер машину. Он делал все это почти непроизвольно, возился точно так, как возятся на пепелище погорельцы. Только у погорельцев еще есть надежда построить новый дом. Сразу после пожара они не живут ею, но она живет в них.

Он вошел в палатку и лег на кровать. Он больше не мог ни волноваться, ни переживать, на мгновение ему даже показалось, что он лежит на дне глубокой пропасти, из которой уже никогда не выбраться. В палатке стояла горячая духота — он не поднял боковых стенок — духоту ощущал, но не мог понять, что ему мешает.

Так лежал с полчаса. Его никто не беспокоил, его мало знали в институте, а из их отдела и вовсе никто сейчас в «Бережке» не отдыхал, хотя возле палатки часто шелестел песок и звучали голоса — тут пролегала центральная дорожка к воде. Он фиксировал голоса, фиксировал стрекот моторок на реке, но как-то так, словно это не касалось его совсем. Это было похоже на то, словно бы человек слышит звук кинофильма, а изображения на экране не видит.

Внезапно Борозна подумал, что его будто что-то преследует. Словно зажимает в тиски и отодвигает от всего, к чему он порывается. С этой мыслью снова вернулась боль и острое переживание того, что происходило в аэропорту. Он видел, как вышла из автобуса Неля, как она осматривалась, разыскивая его, как пошла потом к аэровокзалу и еще постояла на ступеньках, смотрела по сторонам. Ее все сильнее и сильнее охватывало разочарование, наконец она пожала плечами и вошла в вокзал.

У Борозны были крепкие нервы, но и он не мог докрутить в мыслях эту ленту до конца. Подойдя к разгадке, что сейчас может думать о нем Неля, почувствовал, как его словно бы что-то кольнуло изнутри, и сел на кровати. Его мысль снова работала ясно, хотя он и продолжал чувствовать, что она мучительно сжимается и бежит от тех картин, что рисует воображение. Неля, наверное, уже в самолете. И очень плохо думает о нем. Но что бы там она ни думала, он должен ее найти. И объяснить все. Если она поверила ему в том самом нелепом и обидном, то поверит и в эту случайность. Хотя и тяжело пережила этот его невольный обман. А не поверит… Так или иначе, а он должен увидеть ее. К черту «Бережок». К черту все. Ничего не потеряно. Он не умер и не заболел неизлечимо. Он сегодня же поедет в институт, к Нелиным подругам, к Нелиным родителям, узнает, где она отдыхает. И поедет к ней. Да, впереди у него немало треволнений, долгие километры дорог и тяжелые последние метры недоверия, но он пройдет их чего бы это ему ни стоило.

Глава тринадцатая

До конца летних каникул, когда Ирина Михайловна должна была начать работать в школе, а Маринка учиться (Андрею дали в институте на год академический отпуск), оставалось две недели, и Марченки решили использовать хоть их и все вместе выехали в Соколовку. Наверное, это была лучшая поездка в их жизни. И не только для детей, для Ирины Михайловны, но и для Дмитрия Ивановича…

Он только теперь по-настоящему почувствовал, как страшно устал, и наслаждался каждым часом отдыха. Позади остались институтские заботы и неприятности, хирургическое отделение больницы, суд, — он думал о них как об огромной, оставленной где-то позади тяжести. Еще болит спина, еще дрожат ноги, но груз уже на горе. Суд состоялся три дня назад. Это были не только хлопотные, но и неприятные дни. Особенно встречами с родственниками подсудимых, которые прямо-таки не давали ему шагу ступить. Дмитрий Иванович в эти дни понял, как мягка и отходчива человеческая душа. Когда он сидел у кровати сына, когда ловил хулигана, он был готов собственноручно привести в исполнение самый суровый приговор. А вот прошло время, и он отмяк, и уже ему и впрямь было жаль тех матерей и отцов, и молодчики, сидевшие на скамье подсудимых, уже не казались лютыми бандюгами, а обыкновенными, хоть несколько и распущенными парнями. Он не требовал сурового наказания, не спорил с адвокатами. Все трое получили по полтора года заключения.

Об этом Дмитрий Иванович больше не думал. Старался не думать даже о работе, хотя последнее посещение Борозны забыть не мог. Где-то он здесь, неподалеку, в «Бережке», загорает и удит рыбу.

Жаль, что им не придется поработать вместе. Конечно, Борозна бы попортил ему немало нервов, но и сделали бы они вдвоем много.

Марченко загорал, купался, ходил в лес и на луг. К нему даже вернулось желание ловить рыбу. Оно не было таким неутолимым, как прежде, но все же почти каждое утро он встречал на реке.

А сегодня даже решил попытать счастья на ночной рыбалке. Он пошел на яму, где когда-то поймал сома и где, как говорили местные рыбаки, сомы водились. С вечера накопал червей — выбирал крупных и живучих, они извивались как змеи, — наладил две закидушки, удочку (не поймает ночью сома, наловит утром мелочи), наварил каши. Ластилась, просилась с ним Маринка, но он ее не взял.

Дмитрий Иванович надеялся наловить рыбы. И не столько для того, чтобы утолить рыбацкую жажду, сколько удивить семью, сделать ей сюрприз. Чтобы сварить на берегу настоящую рыбацкую двойную, а то и тройную уху и пригласить на нее деда Олексу и бабку Варвару — хозяев. К ухе у него была припасена бутылка «Старокиевской», а для детей — лимонад и медок. Завтра у него — день рождения, он думал, что в хлопотах, в переезде все забыли об этом, и он не напомнит тоже, но такой сюрприз для них сделает. Нет ничего лучше, как делать кому-то приятное в свой день рождения.

Вечерело, когда Дмитрий Иванович добрался до ямы на лугу. Давно уже были скошены здесь травы, рыбаки и охотники повытоптали берега озерец, суше, печальнее шумели камыши и осока, но тишина и сейчас стояла такая же глубокая и так же господствовало над лугом безмолвное волшебство вечного покоя, вечного обновления. Сейчас луг засыпал. Дремал на высоком стогу посреди луга коршун, приглушенно, по-вечернему попискивали кулички на песчаной косе на том берегу, низко над водой просвистела стайка чирят — спешили на ночной промысел.

Дмитрии Иванович наживил обе закидушки и забросил в темную движущуюся глубину, а сам взобрался на кручу, и сел отдохнуть. Он старался погрузиться в тишину, но не мог. Ему мешали писк и чириканье стрижей. Их тут было множество, стрижей, или, как их еще называют, юрков, серпокрыльцев, — в его же селе их называли ласточками, как и настоящих ласточек. Они гнездились в круче, дыры-гнезда были выдолблены так густо, что круча походила на пчелиные соты. Быстрокрылые птицы летали над самой водой, они перегоняли друг друга, поворачивали назад, взлетали отвесно вверх — жили своей, непонятной людям жизнью. Там, наверное, были свои трагедии и свои радости, что-то же вынуждало одни черно-белые комочки летать свободнее, быстрее, выше, другие летать малыми кругами, а были и такие, что молчаливо сидели на кочках под кручей.

И вдруг Дмитрий Иванович вспомнил, что именно здесь прошлым летом он видел необычную птицу, серпокрыльца-альбиноса. Он был белый, как комочек первого снега, и такой же нежный, и чрезвычайно веселый и быстрый. Он летал, как белая молния, и было очень приятно смотреть на него. Правда, не раз приходилось видеть, как другие птицы нападали на альбиноса, беленький же стриж никогда не вступал в драку, он легко менял направление полета и снова мчался с веселым щебетом над речным плесом. Дмитрий Иванович помнил, что ему была в диковинку веселость птицы. Разве ж она не знала, что не такая, как другие, что отмечена белизной навеки, что эта белизна может принести ей немало беды и в своей стае, и от других птиц! А может, именно оттого она как-то особенно ощущала собственную чистоту, ослепительную белизну крыльев, и это заливало ее сердце пьянящей тревогой, она пила жизнь большими глотками, чтобы за короткое время испить то, что другие будут пить долго.

«Я видел альбиноса прошлой осенью. Вернулся ли он на родные берега? Или то, о чем я с опасением думал, уже произошло?» — размышлял Марченко, лихорадочно бегая взглядом над водой. Белого серпокрыльца не было. Может, он уже спрятался на отдых в одно из черных гнезд? Нет, он всегда летал допоздна. Да если бы он летал сегодня, Дмитрий Иванович непременно увидел бы его сразу, как только пришел. Неужели горькое предчувствие сбылось?

Дмитрию Ивановичу стало грустно и даже неприятно, словно бы это он накликал своими мыслями на белого серпокрыльца беду. Конечно, не он ее накликал. Так должно было быть.

«А может, он где-нибудь в другом месте, на кручах повыше, над плесами пошире?» — хотелось ему верить и не верилось.

Дмитрий Иванович с трудом поднялся и принялся готовить ночлег. Наносил сухого бурьяна, собрал сена, вымостил неглубокую впадину под вербой на круче. Положил куртку и пошел вниз к воде. Она на глазах меняла цвет — становилась темнее, туже и, казалось, замедлила свой бег.

Левую леску что-то подергивало, он вытащил закидушку на берег — на крючке сидел ерш. Он был черный, колючий, с большими, отсвечивающими синим стеклянными глазами — головастое чудище. Выбросив ерша в воду, вытащил вторую закидушку и тоже снял с крючка такого же уродца, он забрасывал удочки еще много раз, но приманку съедали ерши. Наконец, утомившись, закинул в последний раз, а сам взлез на кручу и сел под вербой. Реку и луг уже накрыла темными крылами ночь. Луна еще не взошла, только желтые августовские звезды сверкали в вышине. Они были редкие и почему-то грустные. Темный лес на противоположном пологом берегу казался черной стеной. В нем пронзительно и жутко кричала какая-то птица. Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! — доносилось то с одного, то с другого конца, — видно, птаха перелетала с места на место. Дмитрий Иванович знал этого крикуна, однажды он видел его днем. Это была крупная черная птица, напоминавшая дятла, а может, она и была из породы дятловых, только очень большая. Но он никогда не думал, что она летает ночью и вопит так жутко. Может, она сошла с ума? Или птицы не сходят с ума? Их не мучают страшные мысли и не преследуют укоры совести.

Дмитрий Иванович не ощущал страха, однако его сердце невесть почему охватила тоска. Это не была тоска, рожденная ожиданием чего-то тревожного. Его сердце вбирало в себя тоску лугов, леса, печального крика черной птицы, тоску звезд. Дмитрий Иванович уже давно постиг: мир не только смеется, радуется, но и печалится, ждет, тоскует о том, что не сбылось, так же, как тоскуют о несбывшемся люди. Видимо, это и был один из таких его моментов, недаром же так тяжело безмолвствовал луг и так тревожно дрожали звезды.

Дмитрий Иванович сидел на пустынном берегу, перед ним внизу текла чернильно-синяя река, над ним шуршала листвой поваленная бурей верба, и со всех сторон его обступала темнота. Она наползала с луга, свешивалась с кручи и хлебала из реки воду. Он ощущал ее на своей груди, но она вызывала не страх, а только какую-то звонкую тоску в сердце. Снова закричала в лесу птица, и тот крик ударился о воду и затрепетал под кручей почти у его ног. Видно, подумал Дмитрий Иванович, эта птица кричала об одиночестве. Он уже давно приглядывался к костру, разгоревшемуся справа от него. Мог бы разжечь костер и сам — собрать на берегу хвороста, нанесенного водой, — но понимал, что и у костра останется одиноким. Где-то там, в деревне, спят жена и дети, он мог пойти к ним, но ему не хотелось их будить. А его непреодолимо тянуло к людям. И тогда он встал, повесил на сучок корзинку, чтобы завтрак его не слопали собаки, и пошел на огонь. Он шел не напрямки, лугом, хотя так было значительно ближе, — боялся забрести в болото, — а вдоль берега. Шел по кочкам, продирался сквозь кустарник, потом — по песку и снова сквозь кустарник — и, казалось, совсем не приближался к огню. Потом спустился в низинку, а когда поднялся на травяной холм, костер словно сам подскочил к нему. Он горел на невысоком берегу, около него сидели двое. Один в накинутой на плечи фуфайке, с непокрытой головой, — в отблесках костра светилась широкая лысина; другой, помоложе, — в берете, огонь играл на его скулах, и они казались бронзовыми. Между ними на разостланном клеенчатом плаще стояла бутылка, две зеленые пластмассовые стопки, лежали огурцы, помидоры, хлеб, еще какая-то закуска. Младший держал в одной руке нож, в другой — наколотый на палочку кусок сала, поджаривал его на огне. Жир капал в костер, и тот отплевывался красными искрами.

Дмитрий Иванович пожалел, что пришел сюда. Очевидно, подумал он, это браконьеры, в лучшем случае — бродяги, кто же другой будет пить сивуху в глухую ночь. Кроме того, он чувствовал неловкость: вышел из ивняка прямо к чужой рюмке; он знал, как неприязненно смотрят на таких пришельцев всякие выпивохи. Но и уходить было неудобно. Он поздоровался, мгновенно мелькнула в мыслях «легенда» — он забыл спички, пришел прикурить и уйдет. К счастью, сигареты у него были, взял их на всякий случай, — на природе он почти никогда не курил. Дмитрий Иванович хотел выкатить из огня тлеющий уголек, но старший рыбак, — а это все же были рыбаки — под кустом лежали рыбацкие снасти, — протянул ему спички.

— Присаживайтесь к огню, — сказал он и подвинулся в сторону, освобождая Марченко место.

— Да нет, благодарствую, — смутился Дмитрий Иванович. — Прикурю и пойду к своим закидухам. На сома вышел, — оправдывался он, ведь лов рыбы донными удочками в этом году был запрещен.

И сразу же подосадовал на свое оправдание: кому какое дело, кто его дергает за язык?

— И много поймали? — с хрустом раскусил огурец лысый.

— Да ни одного… — снова смутился Марченко.

— А откуда же вы знаете, что это сомы? — засмеялся лысоголовый. — Садитесь, садитесь. Юра, сполосни рюмку.

— Что вы, что вы, — запротестовал Дмитрий Иванович, но Юра уже шел к реке. Это был высокий красивый парень. Помыв стопку, он грациозно поставил ее перед Дмитрием Ивановичем и сел на свое место.

— Вы думаете, мы какие-нибудь алкаши? — снова улыбнулся старший. — Ну, ну, не возражайте. Глухая ночь, а они сидят вдвоем на лугу и давят самогонку. Наверное, и я бы так подумал. Просто опоздали на вечерний клев — застряли в песке, притомились, рано улеглись спать. Лежали-лежали, а оно не спится, и чего-то стало на сердце не то пусто, не то тяжело, вот мы и встали, разложили костер. Юра, правда, как услышал про пол-литра, со всех четырех прибежал, завтра ему уже не перепадет, — мы своим транспортом, вон лайба за кустами. Боюсь, привыкнет, негодник…

— Ну, дядя Коля, — застеснялся Юра.

— Разве не привыкают? — продолжал лысоголовый. — А ему при его специальности нужно держаться подальше от этого зелья.

— А почему? — спросил Марченко, чувствуя, как горячо побежала по жилам горилка и как в один миг словно бы легче стало тело.

— Он крановщик. Одно неточное движение — и вечная память дяде Коле. Мне то есть. Я внизу орудую. А кто же вы будете, если не секрет? — спросил и прищурился хитро, но приязненно.

Дмитрий Иванович почувствовал, что соврать этому человеку нельзя.

— Профессор, доктор наук.

— О-о, — удивленно протянул рыбак. — И каких наук?

И снова Дмитрий Иванович понял, что не сможет ответить так, как отвечал некоторым далеким знакомым: мол, фотосинтез — это и водка, и огурцы, и лук на закуску, и воздух, который мы вдыхаем вместе с папиросным дымом. Для этого человека такое объяснение было бы оскорбительно.

Он говорил медленно, пытаясь растолковать понятно и в то же время заботясь, чтобы его повествование было занимательным. Он не заметил, когда и отчего увлекся. От того ли внимания, с которым его слушали, или от внутреннего желания выговориться, освободить душу от остатка тяжести? Так или иначе, но продолжал говорить в обычной для него манере, размахивая руками, все время обращаясь с вопросами к слушателям и отвечая на них. Он рассказывал обо всем: о том, как создавал лабораторию, как исследовал хлорофилловые зерна в световом спектре, как ему пришла мысль о неуловимом моменте превращений в зеленом листочке, как они искали, как очутились в тупике и как им помог Борозна. Это было воистину захватывающее повествование, полное радости и трагизма, как была полна ими и сама работа. Он только теперь понял это. А также понял, что все это ему необходимо и что оно глубоко проросло в нем. Наверное, так же глубинно, как солнечный луч продолжается в травах, в деревьях, в людях — во всем сущем на земле.

Он удивился, что рассказывает все это незнакомым людям. «Неужели, — подумалось, — я делаю это в отплату за горилку, за тепло костра, у которого меня приютили?» И сразу же понял, что это не так. Что это отплата, но за иное тепло — души, сердца, которым люди от века согревают друг друга. Эти двое построили для него дом, — для него и для кого-нибудь, — а он тоже хлопочет и трудится, чтобы трудами своими оправдать дом, хлеб и тепло человеческих сердец, они не должники друг перед другом, и именно в этом красота и счастье жизни. Он не чувствовал ни стыда, ни неловкости перед своими новыми знакомыми, и совсем не потому, что вот выкурит еще одну сигарету, встанет, попрощается и навсегда кончится их знакомство; просто их неожиданно, но крепко связали невидимые нити приязни и доброжелательства.

Он подумал, что на большой и широкой земле люди могут очень легко найти общий язык, нужно только не скрывать своих мыслей и не лелеять злых намерений, нужно искренне и открыто идти к костру, зажженному во тьме.

Эта мысль принесла радость, не бурную, а тихую, радость и ощущение покоя среди людей, когда хочется с ними говорить и хочется вместе помолчать.

Они засиделись допоздна. На востоке посверкивало, точно кто-то баловался кресалом. Что-то в этом было — в обещании грозы или в угрозе ею. По крайней мере, не хотелось укладываться спать, пока она не прошла. Вчера она не дала ему спать. Он лег на застекленной веранде, и, когда гроза разгулялась, гром и молния разбудили его. Он лежал с раскрытыми глазами; когда молния вспыхивала, она ярко, освещала веранду, хотя та и была укрыта густой старей грушей. А когда погасала, перед его взором еще долго белели крупные, в дождевых каплях груши. Шумел ливень, груши тяжело падали на землю. Когда он при очередной вспышке приподнялся на локтях, то увидел, что трава в саду густо устлана грушами, ему захотелось выбежать, насобирать их, но он не решался нырнуть под дождь. И так ему было приятно слушать ливень в листве и слышать тот тяжелый спелый перестук, что даже сейчас, вспомнив все это, снова пожелал, чтобы прошумел ливень, хотя и был далеко от дома и не имел надежного укрытия. Но ведь им тогда можно забраться в машину и слушать шум дождя и гомонить до утра.

Но сегодня гроза прошла стороной. Они выпили всю горилку и выкурили полпачки «Столичных». Марченко хотел идти к своим удочкам, но они не пустили и уложили его на надувном матрасе у машины.

Дмитрий Иванович спал крепко, не то от выпитой водки, не то оттого, что не выспался, а может, от какой-то чистоты и легкости, установившихся в душе после его неожиданной исповеди. Он проспал восход солнца, и, когда встал, оно уже круглилось довольно высоко над лесом по ту сторону реки. Его ночные собеседники, обутые в резиновые сапоги, уже стояли в воде с удочками. Дмитрий Иванович поблагодарил их за ночлег и пошел к вербе. Вытащил порожние донки, размешал с илом кашу, размотал леску. Клев на этот раз был хуже, чем тогда, когда почтальон привез телеграмму о несчастье с Андреем, но он все же поймал язя, двух подлещиков и десятка два мелкоты.

Домой Дмитрий Иванович вернулся после десяти.

Во дворе его ждала неожиданность. Уха уже варилась. Она закипала в ведре, подвешенном к большой деревянной треноге над огнем в конце сада. У ведра хлопотала бабка Варвара, в помощниках у нее ходили… Юлий и Николай. А чуть поодаль, под кустом смородины, сладко спал «запрограммированный на любовь» Евгений. Хлопцы приехали поздравить его с днем рождения. Это растрогало Дмитрия Ивановича, тем более что он знал: тут не было подхалимства, желания выслужиться перед начальством — ни один из них не был на такое способен. Да они и не сказали, что приехали поздравить Дмитрия Ивановича с днем рождения. Просто, мол, захотелось прокатиться на «ракете», покупаться, позагорать, а кому-то и пришла счастливая мысль: давайте потревожим шефа.

Обедали на траве под грушей-дичком, уже начинавшей сыпать наземь маленькие и крепкие, как камушки, груши. Одна упала Евгению в тарелку, он испугался, было много смеха. Особенно развеселилась Маринка, она попыталась бросить в тарелку Евгения еще с пригоршню грушек, он ловил их и опрокинул тарелку, и Дмитрий Иванович пригрозил обоим деревянной ложкой, — эти самодельные ложки выложила на дерюжку бабка Варвара. К дымящейся ухе была подана «Старокиевская» и «Черниговская», выпили за здоровье Дмитрия Ивановича, за его семью, за работу, вскорости молодежь стала срываться на пышные тосты, но Марченко не поддержал их. Он вообще не любил пышности, смущался перед нею. Он провозгласил только один тост, который обескуражил ребят: за Борозну. Придерживаясь данного Борозне обещания, он им ничего не рассказал, а только сказал, что Виктор Васильевич очень способный ученый, очень порядочный человек и что анонимка не имеет к нему ни малейшего отношения. В этом он убедился твердо. Он выразил сожаление, что им не придется работать вместе, и посоветовал завтра, когда будут возвращаться домой, заехать по дороге в «Бережок» и проведать Борозну. Попытаться с ним поговорить, — может, он еще передумает. А нет — так хоть попрощаться по-человечески.

После завтрака все пошли на речку, а Дмитрий Иванович лег в комнате подремать. Спалось ему плохо, частило сердце (после рюмки всегда так) и мешала Маринка, несколько раз влетавшая в дом то за надувным кругом, то за конфетами, то еще за чем-то. Он встал разбитый, с болью в голове. Между тем вернулись с реки хлопцы, они были мокрые, веселые и голодные, прикончили уху и умяли колбасу, которую утром почти никто не ел, собрались было снова на Десну, но тут принял на себя руководство дед Олекса. Он предложил пойти за грибами. Из того, что дед сказал «за грибами», а не за маслятами, из того, что из темного чулана он выставил целую шеренгу корзин и корзиночек, Дмитрий Иванович понял, что грибной улов будет богатым.

Веселой гурьбой отправились в путь. Впереди дед Олекса с Маринкой, за ними Юлий, Евгений, Николай и Андрей, а позади Дмитрий Иванович с Ириной Михайловной. Ирина Михайловна не была охотницей до всяческих походов и прогулок, но сегодня с удовольствием отправилась и она. Шли долго. Разреженным сосняком, тропинкой через вспаханное поле, снова через соснячок, еще совсем молоденький и такой хилый, что в нем на половине сосенок хвоя была желтая, а на некоторых и совсем осыпалась. Первым свернул с тропинки Андреи, срезал целую россыпь суховатых, но не червивых маслят, за ним бросилась Маринка, однако дед Олекса поднял руку, призывая не отвлекаться и идти дальше. Путь им пересекла дорога, когда-то хорошо накатанная, а теперь заросшая травой. Они свернули влево по дороге. По правую руку от них тянулся соснячок, по левую — тоже сосняк, но уже старше и гуще, между ними белели березки и тянулись кверху молодые клены. Тут пошли места низинные, под соснами уже не желтел песок, а росла высокая, хоть и редкая трава. Слева в тесной, маленькой долинке появился березовый и дубовый оазис, он был густой, закучерявленный орешником и крушиной и подступал к самой дороге. Дед Олекса остановился, поставил на дорогу корзину и вынул самодельную вишневую люльку.

— А ну, хлопцы, махните в эту рощицу, — сказал он. — Надо проверить.

Хлопцы, а с ними и Маринка, кинулись в кусты, а дед Олекса закурил люльку. Он стоял посреди дороги, высокий, белобородый, — полещук с древнего лубка — и многозначительно усмехался. По его усмешке Дмитрий Иванович понял, что он послал молодежь не проверять, а взять уже найденное.

Хлопцы и Маринка вскоре вернулись, неся в корзине десятка два крупных темноголовых боровиков. Дед ничего не сказал. Поднял корзину и направился дальше. Они прошли еще с полкилометра (Маринка уже устала, и хлопцы по очереди несли ее на плечах), теперь соснячок, росший слева, — от дороги его отделяла неглубокая старая канава, заросшая орешником и ивняком, — был иной. Собственно, такой, как и прежде, но между ровненькими рядами сосен белели березки и темнели дубки. Полоса сосняка — полоса дубков и березок, опять полоса сосняка — и опять лиственная посадка.

— Вот тут и будем грибовать, — сказал дед Олекса. — Становитесь каждый на полосу и идите по ней до конца. Не бойтесь, не заблудитесь. Все мы выйдем на луг. Попадутся рощицы — тоже осмотрите их вокруг. Вглубь не лезьте, там нет ничего. Дмитрий Иванович, вы становитесь сюда, ты, мала́я, с кем побежишь? С мамой? — и он расставил всех грибников.


Дмитрий Иванович вошел в лес. Перед ним бежали вдаль ряды стройных березок и дубков. Они были выше сосенок, поднялись над ними метра на два. Сосны стояли тихие, молчаливые, точно неживые, а березки и дубки перешептывались листочками, и над головой Дмитрия Ивановича катился тихий ласковый шум. Особенно хороши были березки, красивы в буйной молодости, неудержимом росте, зеленом кипении. Осень еще не опалила им крылья.

Внизу росла высокая трава, но она была редкая и уже пожухлая, в ней незатерялся бы и гвоздик. Дмитрий Иванович подумал, что, наверное, дед Олекса на этот раз дал маху, привел их не туда, куда надо.

Но в этот миг увидел в траве что-то красное, яркое, бросился к нему и остановился в изумлении. Это был подосиновик. Крупный, на высокой прямой ножке, он так и резал глаза чистотой красного цвета. Поблизости от него росло еще два поменьше. Дмитрию Ивановичу прямо жаль было срезать ножом такую красоту. Он положил их в корзину и только сделал шаг, как снова увидел два больших подосиновика, похожих на озорных парней в красных шляпах. Потом ему попался белый гриб. Где-то в стороне визжала Маринка, — видно, и там была удача.

Пройдя еще немного, подрезая то подосиновик, то боровик, Дмитрий Иванович набрел на зеленое диво. Это была одна из тех рощиц о которых говорил дед Олекса. Она росла в низине, на просторе — сосновый бор перед нею отступил, — и казалась одним исполинским кустом. Собственно, она и была одним кустом — три или четыре раскидистых дуба, что сплелись кронами, березы и клены, плотно обступившие их, а под ними и вокруг — орешник, крушина, калина — могучая зеленая грудь, дышащая одним сильным дыханием. Ему казалось, что он слышит ее дыхание. В той зеленой кипени — несколько красных, коричневых и белых пятен, — но они только подчеркивали чистоту зеленого цвета. У вершины самого высокого дуба чернело воронье гнездо, и чуть ниже расхаживал по толстой ветке лесной модник и франт — дятел-крутиголовка. В красной шляпе, красных брюках, пестром галстуке, он как бы пританцовывал на ветке, постукивая клювом по толстой дубовой коре. Однако всем лесным жителям известно, что крутиголовка хотя и франт, но совсем не пижон, что родом он из трудовой семьи и сам тоже великий труженик. Что и живет он меньше других птиц — всего два-три года, потому что от тяжкого труда нарушается что-то в его голове. Может, он наживает себе гипертоническую болезнь, как некоторые хлопотливые люди?

Дятел не очень интересовался Дмитрием Ивановичем, долбил и долбил, только переместился на другую сторону ветки. А Марченко, чтобы не вспугнуть его, отступил за куст орешника.

Вокруг росла густая высокая трава, а в ней краснели подосиновики и бурели белые грибы.

Через несколько минут корзинка Дмитрия Ивановича была почти полна. Когда он остановился отдохнуть, подумал, что ему никогда еще не приходилось видеть столько грибов, да и не где-нибудь в чаще, в далеких лесных дебрях, а почти на открытом месте, в трех километрах от села.

И вдруг он подумал, что это не случайно. Что это подарок ему в день рождения от деда Олексы. Ему и его семье. Очевидно, это дедова заимка, он знал о ней и берег до этого дня.

Дмитрия Ивановича заполнила теплая волна признательности. Наверное подумал, дед Онышко тоже знал о его заботах и несчастье и хочет помочь ему стереть память о них вот этим подарком. И подарок этот был очень дорогим для Марченко. Именно сочувствием и теплотой: дед Олекса словно бы подарил ему этот день, с красотой дозревшего лета, с зеленым шумом, прохладным ветерком и щедрыми солнечными брызгами. И еще подумал, что тепло, заключенное в этом подарке, не равнозначно его ценности. Порой одна-единственная папироса бывает дороже золотого портсигара.

И тут ему вдруг припомнилось, как зимой сорок второго года он стоял в снегах за Волгой. Он и еще тридцать восемь курсантов обучались в ускоренной трехмесячной командирской школе. Школа размещалась в двух небольших пристанционных домишках разрушенной бомбами станции. У них тогда был чудесный преподаватель, он же и начальник курсов, и замполит, Захар Максимович Родин. Он уже отвоевался, у него в спине сидели три осколка, один — в нескольких миллиметрах от позвоночника; он был значительно старше их всех — ему было под сорок — и казался им почти стариком. Захар Максимович жил с семьей — женой и дочкой — в будке путевого обходчика. Зима тогда стояла снежная, суровая, лютая. В степи гуляли бешеные ледяные ветры, они срывали с крыш железо и выдували тепло из старых, ветхих станционных строений. Курсанты давно спилили вязы и акации, росшие на станции, и мерзли нестерпимо. Но труднее всего приходилось Захару Максимовичу с женой и маленькой дочкой. Их жилье обдувалось ветром со всех сторон, оно было как одна холодная каменная глыба. В один из таких дней кто-то узнал, что завтра Захару Максимовичу сорок лет. Что могли подарить ему они, курсанты, когда весь взвод брился одной бритвой, — остальные поменяли на хлеб! Тогда они пошли ночью за восемь километров в овраг и спилили два вяза. Брели по пояс в снегу, простреливаемые насквозь стальным ветром, и каждый нес на плече метровое бревно или связку хвороста. Тихонько сложили все это богатство возле будки и пошли в холодную казарму, не взяв себе ни единого полена.

Через неделю все они выехали по назначению в воинские части. И до самой весны, пробиваясь с автоколонной в глубоких снегах, замерзая в кабине, на осклизлой от гололедицы дороге, Дмитрий Иванович думал, хватит ли Захару Максимовичу дров до весны. Он почему-то часто думал об этом. И не раз вспоминал потом.

Вспомнил и сейчас. А почему именно вспомнил, и сам не знал. Только стояло в груди тепло, и чему-то радовалось и улыбалось солнце.

Дмитрий Иванович поставил корзину и отошел в сторону. Он не мог отвести глаз от напоминавшей большой зеленый стог рощицы. Окруженная со всех сторон лесом, освещенная солнцем, рощица так и кипела зелеными соками. Это была целая кислородная держава. Это был его помощник, друг, побратим. Это она напоила кислородом Дмитрия Ивановича, а Дмитрий Иванович заботился, чтобы ей легче дышалось. Они оба пили солнце, от солнца начинались, были обязаны жизнью солнцу. Кто-то из ученых, кто именно, Дмитрий Иванович вспомнить не мог, сказал, что солнечный луч играет в нашей голове. Кто знает, что именно он имел в виду. Тот ли долгий процесс химических и физических преобразований в зеленом листке, благодаря которому неорганические вещества становятся органическими, а живая сила солнечного луча — химическим напряжением, запасом энергии и в конце концов — деяниями человеческого мозга и мышц, или просто — человеческую радость, солнечное настроение и жизнелюбие. Так или этак, но сказал он хорошо. Только Дмитрий Иванович добавил бы к этому, что золотой солнечный луч играет и в человеческом сердце. И тогда оно — доброе, сострадательное, и тогда оно излучает тепло, которое согревает другие сердца. Это очень дорогая и очень высокая энергия — человеческих сердец. Он ее ощутил на себе.

Дмитрий Иванович пошел в обход зеленого шатра. Щедро светило солнце, его теплые лучи пронизывали рощицу, и вся она казалась как бы усыпанной золотом. Дмитрий Иванович оглянулся и в изумлении увидел, что даже тень от нее была не черная, а светлая, жизнеутверждающая. И его собственная тень была какая-то прозрачная, большая, вольная.

И вдруг Дмитрию Ивановичу показалось, что его словно бы озарило что-то изнутри. Он понял, что это было оно — большое и яркое, белое и красное, неведомое, всесильное, магия мира, которую мы называем жизнью. Он подумал, что не всегда жил так, как нужно. Что он мало отдавал душевного тепла и должен восполнить это. И что эта его спасительная, заимствованная у древних формула: не надеть на человека черный плащ, не причинить зла — тоже куцая для наших дней. Что надо стремиться одеть как можно больше людей в светлые плащи. И он будет стремиться к этому, пока будет жить.

ЖЕСТОКОЕ МИЛОСЕРДИЕ

Ночь наплывала на него, как черная река. Он сам должен был прыгать в нее и переплыть на ту сторону или погибнуть. Возврата назад не было. Берег, который он оставлял, поднимался так круто, так стремительно, что взобраться на него нечего было и думать. Один раз судьба уже сделала неистовый поворот, черная волна вынесла его к круче, и он вскарабкался на нее. Остался жив. Если можно назвать жизнью то, что было потом. Ибо порой даже смерть представлялась ему привилегией, отобранной у него судьбой.

Это случилось в прошлом году осенью. Когда над невольничьим лагерем потянулись первые караваны перелетных птиц. Мысль о побеге пришла Ивану внезапно, сразу. Он ощутил такую тоску, такую пустоту, что ему казалось, будто он проваливается куда-то. А в той пустоте тихий, но отчетливый Марийкин голос: «Иван! Иван!»

Пусть бы в тот миг весь мир превратился в конвоиров, он бы все равно бежал.

А их было только трое. И колючая проволока вокруг, спаянная концами, эллипсом, — ее несли крайние пленные. Она походила на замкнутую орбиту, колючую орбиту, с которой он должен был сойти и устремиться в вольный мир. И либо долететь, либо сгореть в пути.

Их задержали в шахте — что-то случилось с клетью, и в колючий эллипс смена вошла уже в сумерки. Летний день сгорал и падал. Через несколько минут уже будет ночь, совершенная тьма, встревоженные конвоиры загорготали, закричали угрожающе. Приказали пленным бежать, и наверное, именно это облегчило Ивану побег. Незаметно переместившись в конец толпы, он упал на дорогу лицом прямо в теплый еще притоптанный ногами пленных песок. А люди шагали дальше, аж гудела земля, и из этого гула ухо Ивана выделяло топот тяжелых, подкованных железом сапог, у него стучало в голове, а сердце билось гулко, и казалось — удары эти такие громкие, что их слышат по ту сторону земли. А уж конвоиры и подавно.

Но они не услышали, погнали эллипс дальше. А Иван с трудом, сверх силы, оторвался от теплого земляного лона и пошел в ночь. Он направился в сторону, противоположную той, куда скатилось солнце, спешил туда, откуда оно должно было выкатиться. Над ним висело высокое чужое небо, в котором сияли звезды, мириады звезд, оно напоминало огромную мишень, пробитую пулями, и неустанно напоминало, что он сам — мишень и мириады пуль подстерегают его. Бежал и бежал всю ночь, а солнце взошло у него за плечами; из-за островерхого шахтного террикона с зависшей на маковке вагонеткой выскочили два мотоцикла, сбоку которых на длинных поводках бежали овчарки.

Запахи воли, которых Иван набрался за ночь, из него выбивали резиновыми дубинками; выбивали из сердца электрическим током нежный Марийкин призыв; выдавливали из глаз могильной тьмой каменного мешка яркость солнца и голубизну далекого горизонта. А напоследок, когда Ивана опять привели пред очи коменданта, тот долго сверлил его красными буравчиками, уничтожал взглядом и, не уничтожив, приказал «вымыть дурные мысли». Двое лагерных полицаев швырнули его, чуть живого, в цинковый желоб умывальника и жесткими, как проволока, щетками скоблили иссеченное тело и голову. В желоб стекала вода и плыла перед его глазами красным ручьем. А потом ручей стал набухать, шириться, и вода в нем приобретала все более яркую окраску, а затем хлынула потоком, огромной красной рекой, в волнах которой и растворилось его сознание.

Иван очнулся в серой тишине дощатого барака. Хотя он был тут впервые, сразу понял, где лежит. Это был ревир — госпитальный барак, из его дверей пленные уже никогда не выходили, отсюда их вывозили черной деревянной тележкой.

Возле Ивана на минуту (больных больше, чем минут в сутках) остановился лагерный врач — низенький, скуластый человек с узкими раскосыми глазами, — пощупал пульс. Однако эта минута вышла за пределы всех временных законов, вобрала в себя целую человеческую жизнь.

— Это конец, доктор? — спросил пленный, превозмогая огонь, испепелявший его изнутри, и в его глазах врач не уловил ни отчаяния, ни страха.

Эти глаза были — как два уголька, то ли в них умерла уже жизнь, то ли таили они что-то в глубине, в которую не проникнуть. Потрескавшиеся, искусанные губы стиснуты крепко, и весь вид истерзанного пытками пленного был не мученический, а какой-то трагически суровый. Эту суровость подчеркивало все: заостренный, выпяченный вперед подбородок, смуглый, чуть перечеркнутый морщиной лоб, смелые, вразлет, брови, выровненные внутренним напряжением в одну линию.

— Да, дорогой, — ответил, кутаясь в грязно-серую хламиду, врач.

— Плохо, — сказал Иван и закрыл глаза. — А я… даже… не успел…

Врач какое-то мгновение постоял и нагнулся над ним.

— Что не успел? — спросил тихо.

Иван не ответил. Да и что мог сказать он этому незнакомому человеку, который каждый день проходит сквозь сотни смертей? О своем безумстве? О своем наваждении? На меже красно-черной пропасти сознания и беспамятства в груди Ивана шевельнулся смех. Горький и теплый. Он так и не успел сказать Марийке, как неистово, как бесконечно он ее любит. Не успел, не отважился… Даже после того, как две гармоники откричали на их свадьбе. Затопленный, даже подавленный своим счастьем, оглушенный и покорный ей, не сказал девушке, что любит ее. Она сама угадала его любовь. Терпкую, большую, вбирающую в себя все: порывы, помыслы — жизнь.

Разве можно сказать такое врачу? Те первые слова сорвались с его уст невольно. Все это время, день ото дня, час от часу, они жили в нем, проступали сквозь голод, сквозь кровь, сквозь смерть. Думал о Марийке неотступно. Это было последнее, что соединяло его с жизнью, и единственное, что оставлял он на земле. Но разве скажешь об этом незнакомому человеку? Вот здесь, среди непроходимой мерзости, среди мук и предсмертных хрипов.

Но доктор ждал. Иван видел его даже сквозь смеженные горячие веки и шевельнул сухими, спекшимися губами, выдохнул из груди:

— …Отомстить.

И это тоже была правда. Если бы он остался жить, он бы мстил. За свои муки, за обворованную любовь, за все. Когда, бывало, вспоминал, как бежали к переезду женщины попрощаться еще раз, как он хлестнул лошадей, чтобы не растягивать мук, как женщины остановились на бугре, и, обнявшись, застыли, точно вросли в белый горизонт, — его пальцы сами сжимались в кулаки.

Они и сейчас пусть и слабо, но сложились в кулаки, а в распахнутых на мгновение глазах горели холодные и острые, как острия ножей, огоньки.

Врач постоял, пристально вглядываясь в истерзанного, но непобежденного пленного, и пошел, сильно потирая рукой лоб.

На следующий день, на рассвете, Ивана перевезли, прикрыв сверху мертвыми телами, на черной тележке в барак для выздоравливающих.

Тут не добивали лежачих дубинками озверевшие капо и не морили инфекционными болезнями. Тут даже давали — кроме пенистого отвара из гнилой капусты — одну картофелину в сутки и полстакана перегона, — великий рейх задыхался от нехватки рабочей силы. Когда же Иван встал на ноги, его записали в арбайтскоманду, которая должна была убирать территорию лагеря. Всю территорию, включая американскую и английскую зоны. Это было величайшим благодеянием, на которое только могли надеяться здесь, за колючей проволокой, пленные славяне. Американцы давали доедать суп, фасолевый и гороховый, густой, ароматный, — случалось, пленный терял над котелком сознание, — давали хлеб, галеты и даже сигареты и сахар. В деревянных мусорных ящиках можно было найти окурки, кусочки хлеба, кожуру от колбасы…

Но в том благодеянии с самого начала таилась беда. Спустя несколько недель команду уборщиков отправляли на тяжелые работы.

Иван попал на завод, где ремонтировали танки.

И вот он снова в своем лагере. Если можно назвать своей виселицу, на которой тебя собираются повесить. Вместе с четырьмя другими пленными впрягшись в телегу на обитых резиной колесах, под конвоем двух полицаев он привез в лагерь, в тот же барак для выздоравливающих, трех пленных, уже неспособных держать в руках молот. Через несколько минут (полицаи ушли, вот-вот вернутся) должны были отправляться назад.

Лагерь шевелился, точно муравейник. Невольники сновали, как призраки, как тени, — деформированные голодом подобия людей с лицами, утратившими все живые черты. Иногда Ивану казалось, что он в плену давным-давно, что все эти лица он знал сызмалу, что люди и рождаются с такими вот запавшими глазами, тогда чувствовал колючую проволоку почти на ощупь — колючая тень падала на него даже ночью, во сне, а может, она уже врезалась, въелась в мозг навечно, и весь мир казался ему одним нескончаемым вечным пленом, в котором призрачно живут воля, любовь, надежда. Но потом начинал думать о Марийке и постигал, что его любовь реальная, ясная, и медленно избавлялся от колючей паутины.

До отбоя оставалось полчаса. Это были единственные их полчаса в сутки, которых он ждал целый день и которые не знал куда девать. Больше всего пленных сновало в это время на узеньком клочке земли между двух бараков, утрамбованном человеческими ногами. Среди пленных он назывался базаром. И таил в себе горькую иронию, воспоминания и тоску о том, что связывалось в представлении людей с этим словом. У Ивана, который сотни раз бывал на этом клочке, при виде его глаза застилало серой мглой. И в этой мгле — еще более серые, едва шевелящиеся фигуры. Тут барышничала смерть, тут голод торговался со слабыми вспышками надежды, тут выторговывали часы и минуты жизни.

…Порция-брикет серого, из перетертых костей и опилок хлеба, полсигареты, ложечка мармелада на обрывке бумаги, пол-консервной баночки мяса. О том мясе среди пленных ходили страшные слухи…

А еще — зловещие лохмотья, которые называли одеждой.

Эту серость, эту мертвенную безликость еще сильнее оттенял цветник между двумя рядами бараков. Три длинные, идеально размеченные, обрамленные побеленными известкой камушками грядки. Грядки меняли цвета в зависимости от времени года. Сейчас там алели канны. Сам комендант лагеря каждый вечер вышагивал вдоль их немого строя, высматривая, не сорван ли хоть один цветок.

Канны горели в десяти шагах от Ивана, но он не замечал их. Он смотрел в другую сторону. Ивана мучили сомнения. Он и на миг не сомневался в том большом, что должно было случиться этой ночью. Все было, как и в первый раз. Та же смертельная замкнутость круга, то же неодолимое стремление разорвать его, тот же нежный и властный призыв. Только теперь все рассчитано и выверено, взвешено и подготовлено. А тут… Никак не мог решиться: мял и мял в кармане френча пачку потертых бумажек, бросал взгляды налево, где, заставленные с двух сторон деревянными башмаками, лежали две пайки хлеба, потом направо, где на черной сморщенной ладони белели три сигареты. Одна длиннее — немецкая и две покороче — венгерские.

Купить две сигареты, одну выкурить сейчас, а другую потом… на воле. Мысленно уже закурил ее… И почувствовал запах дыма — во рту и в легких. Запах, от которого на мгновение умирает голод, тихо покачивается земля, а по телу прокатывается теплая волна. Все чувства, все клетки тела жаждали той минуты, захлебывались спазмами в воспоминаниях о ней, кричали, требовали ее. И он уже почти сдался им. Может, это последняя земная роскошь! Затянуться несколько раз, забыть все на свете, глотнуть мучительного и сладкого дыма, а потом хоть и пуля в затылок. В самом деле, может, это будет последняя сигарета в жизни. Последний лучик радости. А хлеб, может, уже и не понадобится?..

Но та же мысль, быстрая и рассудительная, заглушила бунт тела. Так гасят костер, который угрожает перерасти в пожар. И, торопясь, чтобы он не вспыхнул вновь, Иван решительно шагнул к пленному в кавалерийской, с засаленным до черноты, оторванным воротником шинели, который сидел на корточках, положив между деревянных башмаков прямо на землю два брикета хлеба, и протянул ему деньги. Это был его тайный заработок на заводе. Выточенные из металла соловушки, мишки, лошадки — он отдавал их конвоирам через проволоку. Отдавал тем, кто — он угадывал — не пошлет в обмен на соловушку пулю. Одни конвоиры молча клали игрушку в карман, другие совали через проволоку окурок или несколько смятых советских рублей. Марок немцы не давали никогда. То ли сами получали малую плату, то ли был такой приказ — не давать.

Еще Иван вытачивал колесики к зажигалкам, рубил из проволоки и обтачивал гвозди — ими подбивал вырезанные из изношенных скатов подметки, все это, конечно, для товарищей по неволе. Они же старались высвободить для него время, оберегали его от хищных глаз конвоиров. Более всего Иван любил работать с железом. Может, потому, что оно крепкое, упорное, молчаливое — разве что иногда вскрикнет или застонет. Иван любил разговаривать с ним. Мысленно. Был неразговорчив с детства, таким остался навсегда. Там, в селе, тоже не любил шума, крика, не любил гулянок с разудалой музыкой и пением, а любил тихую мелодию, печальную, нежную песню. Песня жила в нем издавна, наверное еще с деда-прадеда, — весь род по материнской линии был певучий. Он не выпускал ее, гасил — стеснялся мальчишеского окружения, в котором перед войной обрели крепкие позиции стрелковый кружок и строевые песни. Да и то сказать — хлеборобу музыка ни к чему. Не накормит, не оденет, не научит ремеслу. И сама жизнь глушила в Ивановой душе песню, рвала тонкие, невидимые струны. Он не хотел, чтобы люди знали о них. И весьма удивил всех, когда на собственной свадьбе растянул широкие пестрые мехи клубного баяна и взял высокие и чистые аккорды. Нахмуренный, крутолобый, встревоженный в душе — бросал в раскрытые окна слова:

Їхав козак за Дунай,
Сказав: «Дівчино, прощай…»
И люди подумали, что эта песня вросла в него именно этим «свиснув козак на коня, оставайся здорова», и никто не догадался, что она жила в нем иным: «Бувай здоров, мій миленький, а все — пропадай».

Через две недели ровно началась война, и эта песня стала для них с Марийкой вещим черным предзнаменованием. Ивану самому удивительно было, почему он тогда запел. Да еще эту песню. Вспоминал это часто. Подточенная голодом, поруганная вражеским криком, песня затаилась на дне сердца горьким воспоминанием.

…Иван взял две порции твердого, как плитки аммонала, хлеба и спрятал их в карман зеленого френча. Карман оттопырился. Иван хотел переложить одну порцию, уже вытащил брикет, но вспомнил, что второго кармана нет, и положил назад. Второй карман был оторван снарядом. Не на нем, на другом, вражеском солдате. Ивану дали френч и штаны, когда он приступил к работе на заводе, так как его танкистская форма к тому времени износилась до дыр. С правой стороны френча зияли две черные дыры и несколько поменьше — на правой штанине; немца, пожалуй, садануло осколками бризантного снаряда или миной. Первые дни Иван чувствовал, что его правый бок словно бы мерзнет, ему становилось жутко при мысли, что в этом самом френче до него болталась другая душа, которая дышала, грустила, пела песни. А потом привык, даже забыл, и лишь оторванный карман только что напомнил ему об этом.

На завод вернулись перед самым отбоем. Съел суп из картофельных очисток, а хлеб завернул в найденную в танке, который ремонтировал, бумагу и спрятал под набитый стружками матрац. Там уже лежали купленные на базаре пайки.

Бараки для пленных находились в конце заводской территории, за густым сплетением железнодорожных путей, отгороженных от нее двумя рядами заостренных вверху, обвитых колючей проволокой кольев. От поля их отделяли три ряда проволочной ограды на бетонных стояках, загнутых вовнутрь; между рядами — первым и вторым — мотки проволоки; между вторым и третьим — вспаханная полоса, освещаемая по ночам прожекторами. Сколько раз мысленно пролетал, проползал сквозь эти проволочные ряды, сколько раз рвал их гусеницами танков или просто грудью и шел свободный, однако чувствовал свою свободу будто веревочку в чужой руке, за которую могли дернуть в любое мгновение. Чаще всего дергал ее своим окриком капо.

А реальный путь к бегству пролегал через заводской двор — недавно прошел дождь, размыл под проволокой канавку, ее затрамбовали, но земля была там мягкая и податливая, а дальше — через кладбище паровозов и свалку лома, по крыше кузнечного цеха, снова через колею к кирпичной стене, тоже обтянутой колючей паутиной. На свалке, скрытая ломом, лежала жердь с набитыми на нее металлическими полосами-ступеньками. Путь побега долог, зато выверен его каждый метр.

Место Ивана на трехъярусных нарах — верхнее. Эти нары приняли не одного покойника. Завод, бараки уже перемололи два людских потока. Ивана и других пленных пригнали на место умерших. У Ивана в изголовье на сухой сосновой доске выцарапано гвоздем: «Шуба Я. Н. Умер в немецком рабстве». И рядом углем — дата: «2.VII.43 г.» Этот неведомый Шуба — Яков, Ярослав, — очевидно, уже совсем слабый, — выцарапал гвоздем себе эпитафию. А дату смерти дописал уже кто-то другой, наверное сосед по нарам. Непрочная эта эпитафия — единственное, что осталось после человека. Иван в первый же день решил, что его эпитафии на этой стене не будет. Пусть лучше пули или ток высокого напряжения напишут ее на его теле.

Чуть выше выцарапанной гвоздем надписи — квадратное, затянутое колючей проволокой оконце, их лаз на волю. Под матрацем Ивана, в ногах, в щели между двух досок, маленькие кусачки, которые он смастерил сам.

Иван старался не думать о побеге. Каждая проволока уже сто раз перетерта мыслью, каждый столб ощупан взглядом. Все взвешено, выверено. А тому, неведомому, что может возникнуть внезапно, загодя не перебежишь дорогу никакими догадками.

У Ивана болела голова, тело томилось предчувствием дороги и неизбежной опасности. От этого оно было тяжелым и как бы обескровленным.

Вошел охранник, немец-инвалид, прохромал вдоль нар, включил желтую лампочку и вышел.

Иван думал, что уже не смежит век, но сон одолевал его. Не то требовали отдыха напряженные весь день нервы, не то действовал какой-то иной импульс. Его охватывала странная слабость, и мысли текли, как горячий, но уже загустевающий металл.

Прикрывал глаза, и, то ли от желтого света, то ли оттого, что весь день странствовал воспоминаниями по родному Позднему, перед глазами катились желтые волны, буйные, тяжелые, аж брызгало зерно, ветер гнал их к Куманьковой гребле — все дальше, дальше, к горизонту. Тихо шумели колосья… Золотые жучки качались на них. Таинство дозревания, вечное таинство жизни. Синие очи васильков во ржи и белые, точно полинявшие — у дороги. Неслышная вечная песня поля, от которой хотелось плакать. И тревожное томление в груди.

…Поля ржи сбегали в долину. И бежал по ним ветерок; казалось, кто-то маленький и невидимый бродит меж стеблей.

Они шли по волнам втроем — он, Сусла и Борисов. А потом Иван присмотрелся внимательнее и заметил, что это совсем не Сусла и не Борисов, а Василь и Марийка, они втроем идут по заросшей муравой дорожке во ржи к Цегляковому лесу. В воздухе стояла печаль такая, что спазмы сжимали горло, и млело над идущими, перед ними, в них дозревшее лето, и тревожно бил во ржи перепел. Собственно, они с Василем и не хотели идти вместе, держала их обоих она, Марийка.

Ветер раздувал ее легкое платьице в звездчатых голубых цветочках, вырисовывал в искренней безгрешности ее стан, юный девичий стан, а потом, точно испугавшись, затушевывал складками, забавлялся светло-русыми волосами. Побеги́ она сейчас и спрячься во ржи — ее не найти. Разве что выдадут глаза. Темно-карме, почти черные. Белые-белые волосы и темные глаза, безумная гармония, к которой стремилось все в Марийке. Кротость и своеволие, упрямство и покорность… Сдержанность и пылкость… Нет, и своеволие, и настойчивость, и безудержность. Она вся была полна жизненной силы, только сила эта была словно бы приглушена.

Это был не сон. Не видение. Так было въявь. Так шли они через Лясское поле в соседнее село Бабинцы поступать в восьмой класс. Она, Марийка, вела их. В самом деле вела, поскольку шли они туда вопреки собственной воле, и не тайны человеческого бытия, скрытые в книгах, тревожили их, а нечто иное, острое, неизведанное, не подвластное никаким строчкам и цифрам, — сокрытое в самой глубине человеческого сердца. Они только прикидывались беззаботными учениками, а уже не были ими, и поняли это среди широкого поля, среди созревшего лета.

У них у обоих под ногами путался спорыш, им обоим было совестно. Иван пытался высвободить руку, но Марийка не отпускала. Она держала их руки с той непосредственностью, с которой, казалось, еще совсем недавно ходили они в первом классе по кругу, напевая «Подоляночку» («Десь тут була подоляночка. Десь тут була молодесенька…»), и собирали с ботаничкой Полиной Родионовной на лугах цветы для гербариев. Знала она, что той непосредственности уже нет? Что нечто более сильное разрушило ее? Ивану казалось — знала. Только старалась удержать их в детстве, в искренней дружбе и безоблачности. Старалась задержать то, что надвигалось на них. Но разве можно удержать весну, которая катится в лето?

Иван продолжал сидеть на последней парте, молчаливый, сосредоточенный, и его украдчивых жгучих взглядов не замечал никто. И в учебе у него ничего не изменилось. На «отлично» и «хорошо» — математика, физика, все остальное кое-как. Василь же захватил место на второй парте, сразу за Марийкой. Они пользовались одной чернильницей, одной промокашкой. Василь — впечатлительный и веселый, остряк и хохотун, не отличник, но, как говорили, способный, да еще и блестящий шахматист, — разве мог он, Иван, конкурировать с таким? Достаточно Василю поднять очи к небу, сложить постно губы (бабка Редьчиха зашла к соседке!), и класс взрывался хохотом. Иван и сам не мог удержаться от смеха. Роста Василь среднего, тонкий, светлоокий, лобастый, светлочубый — и чуб тот чуть кучерявится, — юркий, непоседливый. Что-то непостоянное, бродяжье было в его натуре. Он всегда с кем-то на что-то менялся, его тянуло в людскую толчею, тянуло заглянуть через чужое плечо, прицепиться, уколоть словом. А уж коли привяжется к кому-нибудь, то не отстанет, хоть ты его бей, хоть толкай — ему таки частенько перепадало от хлопцев, однако он не каялся. Он и в школе сидел не так, как другие, а поджав под себя ногу, и учителя всякий раз напоминали ему, что он не на печи, а в классе. Болезненному от природы, ему удавалось как-то вывернуться, устроить «куча-мала», да еще и самому потолочься сверху. Привязать к лампочке на тонкой нитке зонтик (предмет удивления и подтрунивания в селе) подслеповатой Клары Адольфовны, бывшей мелкопоместной прилуцкой помещицы, а ныне учительницы немецкого языка — изобретение Василя, поменять в партах на переменке тетради — тоже его рук дело. А поднимет Василя учительница с места, глаза у него наивные-наивные, чистые-пречистые, ну просто нельзя не поверить в его безгрешность.

Попадало ему и за всяческие проказы, но он не каялся и поступал по-прежнему. Дружил с ним по-настоящему один Иван. Потому что все Василевы язвительности, все ехидства разбивались об Иваново спокойствие и невозмутимость. А еще потому, что за всем этим Иван угадывал в Василе и чистосердечие и какую-то скрытую боль… и становилось ему чуточку жаль Василя. Только упаси бог показать это Василю — оскорбится, высмеет.

В седьмом классе оба они пережили тяжелую трагедию — Марийка отрезала косы. О тех отрезанных толстых-претолстых русых косах Василь даже написал стихи, а поскольку прочесть их было некому, прочитал Ивану.

Василь жил от Марийки ближе, чем Иван, и чаще учил вместе с нею уроки, брал учебники, которые ей покупал в Нежине на базаре отец. Иногда брал у нее учебники и Иван. Но он стеснялся брать часто. А учебники у Марийки чистые, обернутые в газету, и через каждые десять — пятнадцать страниц — засушенный листочек, цветок, травинка. Листая книги, Иван мысленно бродил с Марийкой по лугам, в огороде, цветнике. И однажды сорвал у своей хаты желтый цветок и положил его между страничками. Не засушенный, живой. Тяжелый. Он еще не знал тогда тайного кода колеров. И тот желтый цветок едва ли не впервые озадачил Марийку. Весь день она сидела на уроках задумчивая, даже испуганная, а на последнем уроке взяла Иванову книжку и незаметно вложила в нее цветок — вернула обратно. Теперь уже ничего не понял Иван.

Они и после этого собирались у Марийки учить уроки, вместе ходили в школу.

Однажды Василь не пришел и не ходил затем целый месяц. Иван догадывался, что это какая-то самомуштра, которая долго не продлится. А потом… Потом тот бешеный бег на лыжах в первый день зимы в девятом классе, вселенская белизна мира, прозрачность чувств, которых нельзя было, негде было скрыть в такой белизне, и крутой лук дороги в сосновом лесу, и их полет с верхней точки луга в снег. Они лежали рядом, облепленные снегом, в гулкой лесной тишине. Марийкино лицо с красными холодными пионами на щеках было совсем близко, рядом, ему так неудержимо, так страстно захотелось испить губами снег с ее крутых бровей, поцеловать ее присмиревшие глаза.

— У тебя, Иван, глаза… — только и сказала Марийка и почему-то быстро вскочила, стала отряхивать снег. И больше не поднимала на него взгляда. А еще через неделю Иван признался Марийке в любви. Если можно было назвать это признанием. Один-единственный раз, больше он не произносил этих слов вслух. Даже в день свадьбы, даже после свадьбы. Это было странное признание. Марийка отнимала у Ивана линейку, свою линейку, а Иван не давал, она тормошила его, закусив нижнюю губу, глаза ее сверкали гневом и одновременно смехом. А Иван увертывался, уклонялся, оборонялся. Наконец, запыхавшись, уже и в самом деле гневная, Марийка бросила:

— Отдай! Любишь — так скажи.

Это были обычные слова, говоренные не только всеми хлопцами и девчатами в их классе, но и в селе, слова-шутка, слова-присказка.

Но, бросив их, Марийка запнулась, вспыхнула, они уже на лету возвратились к ней своим реальным содержанием. Иван тоже растерялся, но, подавив волнение, посмотрел Марийке прямо в глаза и сказал:

— Ты же знаешь.

И протянул линейку. Он ничего не умел скрывать, даже свою любовь. Только не мог сказать о ней. А тут спросила она сама. Эти слова навсегда вошли в Иваново сердце: «Любишь — так скажи». Он часто мысленно повторял их, они звучали то громко, аж звенели, то вдруг доносились ее тихим шепотом: «Любишь — так скажи». Впоследствии они прорывались к нему сквозь щелканье затворов, сквозь рев танковых моторов, сквозь лай немецких команд.

Они с Василем почти в одно время оставили школу — у Ивана умерла мать (отец погиб еще в двадцать девятом), а Василь, неизвестно почему, раньше Ивана на полтора месяца. Может, потому, что уже знал: он остался за пределами белого чистого поля Ивана и Марийки. Хотя… он и дальше продолжал ходить на ту улицу, где жила Марийка, и встречал ее, когда она возвращалась из школы, перерубил и бросил в воду кладку через узкую, но быструю речушку Белую Ольшанку, по которой ходил Иван на Марийкину улицу. Иван перекинул через Ольшанку другую кладку, а Василь изрубил и ее. А потом подкараулил его на стежке от мельницы до Ольшанки и, пряча глаза под огромным козырьком серого картуза, сказал, растаптывая цигарку:

— Все равно Марийка будет моей. — Поднял голову и так глянул на Ивана, точно провел острой бритвой, но сразу же и пошутил: — А не отступишься от нее — прирежу. И будем с ней ходить на твою могилу.

Шутка получилась скользкой, и что-то было в ней от настоящей, хоть и невольной угрозы, и у обоих после этого остался тягостный осадок на душе.

На Иванову и Марийкину свадьбу Василь примчался верхом (был приставлен в колхозе к коням, и тоже — кто знает, что привело его туда, — не лежала, как казалось Ивану, у Василя душа к коням) и танцевал в старой хате так, что стонали и скрипели половицы, и пил водку стаканами, и шутил остроумно, а потом плакал, обхватив старую яблоню. «А я рад… Дураки — они всегда рады…» А когда к нему подошел Иван, Василь взглянул на счастливого соперника и так тряхнул яблоню, что с нее посыпались яблочки-зеленцы, и простонал:

— Я… не могу без нее.

Глаза его были мутны, но трезвы. Отвязал от плетня жеребца, хватил его плеткой, да так сильно, что оставил след во всю шею, и жеребца с трудом утихомирили трое парней. В тот же день Василь выпал из седла, сломал два ребра и ногу. Это было десятого июня, за две недели до начала войны.

Все это сейчас предстало перед глазами Ивана так близко, так отчетливо, что он невольно раскрыл их. Мертвенно-желтая лампочка под потолком, внизу на нарах кто-то стонал во сне. Этот стон не порвал длинную незримую веревочку, протянувшуюся от Ивана к далекому селу Позднему на берегу Белой Ольшанки.

Воспоминания тучей висели в голове Ивана. Они были одновременно и мукой и счастьем. И там, на военных дорогах, и на дорогах плена, и тут в лагере. Единственное, чего не могли обмотать колючей проволокой, окружить черными отверстиями дул, — это его воспоминаний, его любви. Одна она осталась у него на всем свете. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, лишь она. Даже здесь, в бараке, где голод до дна выел силы и нежность, Иван иногда просыпался ночью, ощущая под рукой изгиб Марийкиного плеча. Так держал он Марийку за плечи, возвращаясь из клуба через колхозный сад. Это было незадолго до свадьбы: тогда тоже царила во всем белизна и нежность. Белое цветенье яблонь. Белая ночь. Короткая и прозрачная, как все прекрасное на свете, как человеческое счастье. Цвет яблонь — он буйствует недолго… Падает и падает им под ноги, и ветер гонит его по дорожке на черные, только что вскопанные грядки. Иван встряхивает яблони, они идут в белой вьюге по узкому междурядью, и плывут в небе звезды, тоже белые и трепетные. Потом он слышит сильный звон, звезды срываются густым светопадом, падают, зависают меж ветвей.

В этот миг кто-то легонько тряхнул его за ногу. Это был Борисов.

— Пора, — тихо прошептал он. — Пора!

* * *
Тимош в хату не вошел. Взял Василя за руку, потянул в сумерки сада. Ночь была тихая, мглистая; сквозь густой лиственный шатер проглядывали редкие звезды, напоминающие золотых жуков. По голым плечам Василя скользнула ветка, обсыпала зеленым холодом.

— Свекор сказал, тебе надо бежать. — Тимош старался говорить шепотом, и от этого бас его дребезжал, как треснувший чугунок, когда к нему прикасаются рогачом.

— Когда? — зябко поежился Василь.

— Сейчас. Мы пришли за тобой. Хлопцы там, на улице.

Что-то зашелестело в ветвях над их головами, тяжело ухнуло сзади.

— Ватянка, — сказал Василь, отведя от себя ветку.

— Что за ватянка? — не понял Тимош.

— Груша такая, — пояснил Василь. Но все же оба прислушались. Над селом звонкая тишина, на краю его, пожалуй на Дерикозах, лаяли собаки.

— Я соберусь, — сказал Василь.

— Умгу, — буркнул Тимош, шаря руками в темноте. Он выпрямился, держа что-то в кулаке, громко хрустнул и сразу же протянул разочарованно: — Гурок. Да еще и желтяк…

— Вон там лимонка, — показал на темную, напоминающую стог грушу Василь. — Тряхни.

Уже на пороге услышал, как густо посыпались груши.

Василь собирался недолго. Уже давно дожидался разрешения уйти в лес, просился у Свекра при каждой встрече. Это его вроде бы и спокойное подпольничество — кое-когда наведаться в город, кому-то что-то сообщить, перепрятать и передать в лес две-три винтовки, ящик патронов или мешочек муки — вымотало душу. Кто знает, нет ли у полицаев именно там, в лесу, своего информатора, не наколол ли его здесь, в селе, чей-нибудь недобрый глаз. Каждый вызов в старостат за квитанцией на оплату налогов таил угрозу. Вот недавно за ним приходил полицай и сказал, чтобы шел в полицию, а зачем — не знает, мол, сам. Полицай был знакомый, даже учились вместе с первого до пятого класса; он шел впереди (грязь, под заборами узкая стежка), чуни[10] разъезжались по грязи, винтовка болталась за спиной, а когда хватался за тын, она повисала, ремень сползал с плеча, и Василя несколько раз так и подмывало вытащить затвор и рвануть за амбары. В полиции сказали, что его назначили дежурить на железной дороге, что ответит жизнью, если на его участке партизаны совершат диверсию. Такой приказ получили мужчины Позднего.

Василю казалось, что там, под шатром леса, покой. Ну, если не покой, то все же не то что здесь, где невидимая опасность постоянно стоит над тобой, как пу́гало в детстве. Кроме всего, ему осточертела роль рьяного десятника на немецком общественном дворе, играть которую равнодушно было нельзя, чтобы не накликать беды с обеих сторон. Он даже Марийке не осмеливался сказать… Из-за ее отца и из-за сурового запрета, который на него наложили.

И он подумал, что теперь-то уж все напрочь переменится, но сразу же подумал и о том, что это «теперь» отбирает у него чрезвычайно много. Отбирает возможность хотя бы издали видеть Марийку.

Василь погрустнел и уже почти равнодушно складывал в торбу вещи: белье, онучи, длинный австрийский тесак в ножнах, ложку… Мать не плакала, Василь еще раньше заверил ее, что в лесу ему будет безопаснее. Всхлипнула уже на пороге в сенях, всматриваясь в ночь, которая поглощала сына, стояла долго, пока фигура Василя не растворилась в сизо-стальной мгле. А с нею растворилась и уверенность, что сыну там, в лесу, будет безопаснее; ей казалось, что здесь она хоть чем-то могла бы защитить его.

На улице Василя и Тимоша ждали еще трое партизан — сидели под кустами бузины, и их совсем не было видно. Двое забросили за плечи узлы, один — три винтовки. Шли огородами, над глиняным карьером, левадами вдоль Белой Ольшанки. Вот и Басов Кут. Прежде хутор, а теперь — край села, — за эти годы они соединились. Там, за вербами, Марийкина хата. И у Василя екнуло в груди. Оттого, что вот сейчас они будут проходить мимо Марийкиной хаты, и оттого, что сбылось давно ожидаемое им — уход к настоящим партизанам. И он почувствовал себя легко, радостно. И ночь ему показалась хорошей, и хлопцы компанейскими, хотя и шли все молча. Тимош смачно хрустел грушами-лимонками и угощал ими хлопцев, пошарил в карманах, вздохнул:

— Больше нету. А сладкие! Надо было бы хоть полмешка натрясти.

— Надо бы, — согласился Василь. — Придем когда-нибудь, натрясем.

Тимош споткнулся и проронил, выравнивая шаг:

— Придется ли? Кажется, уходим за Десну.

Это сообщение и мгновенная мысль о Марийке потрясли Василя. Плечи его опустились, будто на них положили сразу две тяжеленные гири, и в глубине сердца шевельнулась грусть.

— Смотрите, у Чуйманов светится, — сказал кто-то из хлопцев.

Слова эти как бы подтолкнули что-то в Василе, вернули ему ощущение легкости, полета; преисполненный решимости, он расправил плечи.

— Подождите меня… Я сейчас, — сказал, сходя с тропинки.

— Куда? — по-командирски спросил Тимош, но Василь, не привыкший еще к начальническому тону, не внял ему.

— Ну… Мне… позарез нужно. Я вас догоню.

Тимош недовольно засопел.

— Узнает Свекор — влетит.

— А ты не говори… Или скажи — не послушал… Я туда и назад.

Тимош снова засопел, с трудом обдумывая положение. Это было нарушением дисциплины, приказа, но ведь Василь, пожалуй, и не знал, что такое приказ. Ему вообще неведома партизанская дисциплина, строгая,порой даже жестокая, которой чужды примиренчество и попустительство.

Но и в той строгой дисциплине была одна отдушника, одна проталинка, и, когда за нею не стояла угроза смерти, на ее волю сдавались все молодые партизаны. Бывало, где-нибудь в глухом закоулке стоит хлопец с девушкой, а в конце улицы притаились под яворами еще десять или двенадцать партизан. Десять или двенадцать дул охраняют свидание, терпеливо пережидают этот для всех как будто бы и пустой, но для этих двух самый значительный в жизни разговор. И затекают ноги у охранителей чужой любви, и падают в черные отверстия дул спелые звезды, и угрожающе наливается светом восток.

Потом, по дороге, эти десять или двенадцать прочистят с песочком незадачливого кавалера, иной раз кто-нибудь подденет, да еще и весьма ощутимо, но то уже заговорит мужская зависть и усталость.

По этому кругу пошла сейчас и Тимошева мысль.

— Ну… ладно, пойдем вдвоем, — вздохнул он. — Постойте, хлопцы, тут.

Хата у Чуйманов большая, под железом, не похожая на деревенские, — с высоким крыльцом, с большими окнами. Василь забарабанил щеколдой, огонек всполошенно замелькал, пригас, поплыл куда-то, и только после этого скрипнула дверь.

— Кто там? — спросил Савва Омельянович, Марийкин отец.

— Я, Василь.

Чуйман кашлянул, видимо узнал, но двери не открыл.

— А чего тебе?

Василю было легко, весело, даже мягкий хмель туманил голову — хотя он и не знал, почему: может, потому, что уходил с лесными хлопцами, что он уже не десятник при немцах, а партизан, а может, и по другой какой причине.

— У вас, дядько Савва, хлев отперт, как бы корову не украли, — сказал хитро и дерзко.

Савва Омельянович верил и не верил, однако отодвинул засов.

— Врешь ведь… — И, увидав за спиной Василя вооруженного Тимоша, замолк. Он уже понял, кто они, и пытался угадать, зачем пришли, стоял, раздумывал. Большой, толстый, загородил собой дверь, подпер головой притолоку.

— Ладно, заходите, — сказал он.

Они зашли в кухню. Тут царил полумрак. Прикрученный фитиль в семилинейке мигал, горел слабым светом. На разостланной на полу дерюжке лежали круги подсолнухов, целая куча их, уже выбитых, белела у порога. Тут же, на дерюжке, лежала полупудовая дубинка-выбивалка и рядом маленькая. Василь смотрел на маленькую, стараясь отгадать, давно ли она оставлена.

Савва Омельянович, покряхтывая, сел на скамью, провел по ней широкой, как валек, ладонью, сметая семечки.

— Ну?.. — сказал.

— Я, дядько Савва, пришел попрощаться, — перевел Василь взгляд на дверь, что вела в светлицу.

— Что ж, прощевай, — крякнул Чуйман и погладил тяжело свисающие, как бечевки, усы.

— Попрощаться с Марийкой…

— А зачем тебе с нею прощаться. Кто ты такой? — Чуйман говорил ровно, устало, чуть насмешливо.

— Кто?… Товарищ… — ничуть не смутился Василь. — В школе вместе учились. Да вы что, Савва Омельянович…

— А ты уже со всеми попрощался, с кем учился в школе?

— Нет… То есть…

— Обойдешь всех, тогда и заходи.

Разговор вязался, как нитка от кудели — могла тянуться бесконечно, а могла и прерваться в любой миг. Василя это начинало раздражать, и он рванул нитку.

— Не чудите, дядько, позовите Марийку, или я сам пойду.

Чуйман поднялся — тяжелый, крепкий. Василь, хоть и не низкого роста, но тонкий, худощавый, рядом с ним казался подростком.

— Этому, хлопче, не бывать.

— Я прошу добром… Потому что вас, как мельника…

— И я пока что говорю добром, — тяжело вздохнул Чуйман. — Ты знаешь, я добрый.

— Добрый пес, аж за кочергу хватается, — кинул Тимош, который любил говорить присказками, но дальше в спор вмешиваться не стал, вынул нож и кончиком его принялся долбить дырочку в широком ремне. Чуйман бросил на него косой взгляд, но смолчал. Закончил разговор с Василем — строго и твердо:

— Но терпение у меня короткое — ты знаешь.

Да, Василь это знал. Как и все другие. Чуймана, если уж он наехал на пень, не столкнешь.

Крутая и причудливая жизнь у Чуймана. Судьба играла им и несла его, как весеннее половодье корягу. А коряга была мореная, крепкая.

Только однажды в жизни отступился Чуйман от самого себя.

До революции Савва Омельянович был дьяком в соседнем селе Талалаевке, а когда в девятнадцатом году поп сбежал с деникинцами и не вернулся, занял приход. И сидел на нем почти до самой коллективизации. И кто знает, что принудило его к отречению: то ли что подрастало двое сыновей, коих хотел учить, а дорога поповским детям на рабфак и в высшие учебные заведения была заказана, то ли и впрямь разминулся с богом, только однажды он вышел к христианам через царские врата и, поклонившись на все стороны, сказал:

— Миряне! Отныне и присно и во веки веков: бога нет и не было никогда. Меня обманывали, и я вас обманывал.

Чуйман убегал через те же царские врата, а разъяренные прихожане гнались за ним по обоим притворам. Женщины уже догнали его на церковном крыльце, схватили за ризу, но спасла особенность этого безрукавного одеяния: оставив ризу в руках прихожан, Савва Омельянович убежал через сад. В то время в селе организовывался ТСОЗ[11], и Чуйман записался туда. Это было странное общество. Кроме нескольких бедняков и Чуймана в него записались два культурных хозяина — богатые братья-хуторяне, один середняк и бывший жандарм. В терроризированном бандами и слухами селе никто не брался рьяно за хозяйство. Чуйман же почти самочинно возложил на себя хлопоты по отвоеванию для ТСОЗа лучших земель на Заречье, ремонту помещений бывшей экономии и обработке полей. Когда строили конюшню, носили огромные, чуть стесанные с двух сторон сосны, все тсозовцы становились под бревно с одного конца, Савва Омельянович один — с другого; за один раз Чуйман поднимал на вилы полкопны, за один день выкапывал ям для саженцев больше, чем остальные тсозовцы вместе. Вилы и лопата у него выкованы в кузнице по особому заказу, как у Микулы Селяниновича, и такая же крепкая, выносливая крестьянская сила.

Перед самым подворьем ТСОЗа, или, как его называли в селе, коммуны, пески по пояс, в них застревали все возы. И не раз, бывало, Чуйман удивлял людей, выпрягал заморенную клячу, связывал оглобли чересседельником, становился в них и втаскивал воз на тсозовский двор. За один присест Чуйман съедал паляницу хлеба, полуведерный чугун картошки и выпивал два кувшина молока. В селе — на косовице или на жатве — кухарка ставила на огонь для него отдельный чугунок.

Через год началась коллективизация. ТСОЗ распустили, землю, чтобы ликвидировать старые межи, разбили на клетки, выделив каждому клетку, какая кому выпала по жеребьевке. Опять по селу поползли черные слухи, земля лежала невспаханная, мужики, намозолив задницы за «подкидным дураком», для разминки играли в лапту, и никто не мог заставить их взяться за плуги. Один Чуйман вспахал свою клетку, накликав на себя черный гнев соседей. Его хату не сожгли только потому, что все помнили его полуметровые вилы-тройчатки, никто не отважился испытать на себе библейскую притчу, демонстрируемую на сияющем лунном круге, где, наверное, тоже не хватало земли и брат держал на вилах брата. Но Чуйманов посев все же потравили лошадьми, и он, бросив клетку, пошел смотрителем в Нежинскую тюрьму. Через три года снова осел в Позднем, узнав, что колхоз там начал строительство паровой мельницы. Савва Омельянович рассудил, что только мельница могла прокормить его. Опять подставлял свои плечи под толстые концы бревен, тогда как под тонкие становилось по нескольку человек, носил балки и катал камни-жернова.

Его и впрямь поставили мельником.

Сыновья Чуймана выучились и забыли дорогу к отцу-попу, хоть и бывшему; никто не ведал, куда их занесло, где они жили, Савва Омельянович тоже никогда о них не вспоминал. По крайней мере на людях.

Жена Чуймана умерла за три года до коллективизации. Скончалась от родов, оставив ему Марийку, вечную память по себе. Марийку вырастила Наталка, бездетная сестра Чуймана, которая перебралась к ним из ветхой отцовской хаты. Мельница, пасека, сад — это каждодневная забота Чуймана, дочка росла как-то в стороне, далекая и непонятная ему. Но он считал, что должен быть строгим в воспитании, выказывал эту строгость при каждом случае и удивлялся, что не находил в этом маленьком создании покорства, а, напротив, спокойное, но непоколебимое упрямство, даже ожесточенность. Он не хотел, чтобы она училась (двое уже выучились!), но она все же не бросила школу и закончила десять классов. С радостью встретил ее замужество. Тем более что выходила она за парня мастерового, сироту, ему — думалось — на старости передаст хозяйство.

На мельнице по-прежнему работал рьяно, с властями не ссорился, был равнодушен к ним, таким оставался и во время оккупации.

Именно этим и припугнул его сейчас Василь.

— А про вас сегодня командир отряда говорил, — хитрил он.

— Что там он говорил?..

— Что вы партизан плохо встречаете.

— Я встречаю плохо бандитов. А партизан… — Он распахнул дверцу в отгороженную досками комнатенку, крикнул: — Принеси, Наталка, из чулана что там у нас есть.

Вскоре вошла Наталка, высокая сухопарая женщина с изможденным лицом. Принесла макитру яиц, кусок сала, большую паляницу. Савва Омельянович вынул из шкафчика четверть, наполненную до половины первачом, граненые стаканы. Два налил полные, третий — до половины.

Они выпили молча — никто не придумал подходящего для такого момента тоста — и закусили хлебом с салом.

— И все-таки, дядько Савва, разбудите Марийку, — отодвинул от себя наполненный второй раз стакан Василь. Сказал, преодолев сопротивление в собственной душе, чувствовал неловкость перед Чуйманом, в чьей хате бывал прежде не раз, но ему казалось, что если он сейчас не повидает Марийку, то не увидит уже никогда.

— Не гневи меня, хлопче, — встал Савва Омельянович, — слышишь, не гневи. — И с сердцем выплеснул горилку из стакана на пол.

Напряженную, настороженную тишину, наступившую после этого, разбил невысокий твердый голос:

— Не надо гневаться, батьку. И тебе, Василь. Ты уходишь в лес и пришел попрощаться?

На пороге светлицы стояла Марийка. В юбчонке, сапожках на босу ногу, куталась в большой цветастый платок. Она была спокойна. Раскрасневшаяся со сна, с рубчиком на щеке, оставленным подушкой. Такая по-домашнему милая, такая красивая, что Василь не мог отвести взгляда. И сразу разлетелась вдребезги его уверенность, твердая решимость, и он сам не понимал, как отважился зайти сюда, и показался сам себе олухом. Надо было что-то сказать, чем-то оправдать свой приход, а он стоял и сгорал от стыда, потому что, когда шел сюда, все ему представлялось иначе, были какие-то весомые, нужные слова, и вдруг растерял их, не зная, что сказать.

— Марийка… — Но Чуйман не стал продолжать дальше, знал, что это напрасно. Он не раз дивился, откуда у дочки такая твердость, такая уверенность в себе. Это не было упрямством — слушалась его почти во всем, это было нечто большее, он уже не раз чувствовал, догадывался, что в делах больших не сможет переломить ее. И еще понимал, что боится этих крутых изломов. Избегает их, хотя порой и злился и на дочку, и на себя.

Василь, наверное, сгорел бы как свечка, если бы, на его счастье, в хату не вбежал еще один партизан, самый младший, Володька.

— Идут какие-то люди, — крикнул с порога. — Как бы не полицаи!

Василь и Тимош схватили шапки. Чуйман поднялся тоже.

— Можно? — показал глазами на макитру с яйцами и на сало Тимош. — Хлопцам.

Чуйман кивнул головой. Тимош переложил яйца в шапку, сало засунул в карман большого заношенного пиджака. Когда Василь пошел к двери, Савва Омельянович взял со стола четверть и сунул ему в руки. Озадаченный этим подарком, забыв попрощаться — хотя приходил сюда именно для этого, — Василь выскочил из хаты. И только тут подумал, как неладно все вышло. Оглянулся на дверь, она уже была заперта, тихо, ржаво проскрипел засов. Ночь стала еще чернее, какая-то ломкая, горячая. Пробегая вдоль палисадника, Василь замедлил шаг и увидел в темном окне светлицы что-то белое. Хотел остановиться, но в это мгновение за левадой бабахнул выстрел, и с улицы крикнули, уже не скрываясь:

— Быстрее. Бегите сюда!

* * *
Они лежали в сосновой рощице посреди картофельного поля. Собственно, это была и не рощица — десяток сосен на холме, хилых, полузасохших, густо усеянных шишками, деревца умирали от плодов, как порой умирает, оставляя на земле жизнь, роженица.

За плечами Ивана и еще трех беглецов — четыре дня: несколько рядов колючей проволоки, черные тревожащие фигуры на дорогах, еще более пугающие огоньки в темноте, короткие опасные ночи и не менее опасные дни.

Справа от холма, на котором они дневали, железная дорога, несколько десятков пленных под конвоем автоматчиков ремонтировали колею. Слева асфальтированная дорога к небольшому, в несколько крытых черепицей островерхих домиков-коттеджей, поселку. По ней изредка проезжали машины, только что прогромыхала запряженная парой битюгов подвода, за ней — трое велосипедистов, на подъеме около села они держались за подводу. Железная дорога выгибалась дугой, обегала поселок с востока.

А на поле, в полутораста шагах от них, одинокая полольщица в сером платье и синей причудливой шляпке, подвязанной под подбородком. Полола и полола, не разгибая спины.

— Она непременно придет сюда, — сказал Яхно, заросший рыжей бородой до самых глаз полтавчанин. — Вон место, где она обедала вчера.

— Придет, — пошевелил кадыком криворотый Сусла. На рассвете они накопали мелкой, как горох, картошки, и теперь он жевал ее, вытирая о полу. — Амба нам.

Но картошку жевать не переставал. Они продолжали лежать на сухой, рыжеватой, как бы перержавевшей хвое. Бежать было некуда. Их бы сразу увидели и от шоссе и от железной дороги. Четыре мысли пульсировали, как четыре пересыхающих ручья, на которые разветвлялась река. Где-то идут дожди, где-то тают снега, а им суждено умирать… Они могли передневать где-нибудь в другом месте, нужно было только пройти еще немного или остановиться раньше. Теперь казнились этим.

— Я же говорил, — сказал Сусла. Он ничего не говорил, он плелся сзади, отдавшись на волю остальных. Но теперь ему казалось, что он что-то говорил, к чему-то призывал.

Ему никто не ответил.

— Нужно, чтобы она нас не увидела, — не вкладывая в свои слова никакого реального смысла, произнес четвертый, тихий и застенчивый, бывший воентехник Борисов.

— Пойди попроси, — со злобной иронией бросил Яхно. — Она только увидит, завопит…

— Вон, распрямилась, — зашептал Сусла. — Идет.

— Нет, не идет, — сказал Яхно. — Однако… Нужно что-то делать.

— А что тут можно сделать? — обреченно сказал Борисов. Маленький, высохший, в полосатой, вытертой до бесцветности одежке, он лежал, согнувшись калачиком.

— Пропадать из-за какой-то… Ни за что… — вдруг обозлился Сусла.

И тогда зашевелились все.

— Еще бы…

— Бежали из-под конвоя…

— Через проволоку…

Они подталкивали друг друга к известной и неизвестной черте.

— А если бы…

Яхно не сказал больше ничего, но мысленно все уже забежали далеко вперед; пробежали и вернулись, в неуверенности, в безысходности, в отчаянии. Сусла умылся потом, а у Борисова плечи задрожали, как от холода.

— У кого нож? — спросил Яхно, и его глаза стали неподвижными, а в зрачках застыли две белые черточки.

Борисов показал глазами на Ивана.

— И — кто же?..

— Ну, чей нож… — буркнул Сусла.

Иван оглянулся, в его черных глазах вспыхнули огоньки, — Сусла даже опустил голову. И тогда Борисов взял четыре сосновых иголочки, одну надкусил и все вместе зажал в кулаке. Он не проронил ни единого слова. Но все поняли и так. Отвели глаза, только Сусла уставился на черную потрескавшуюся руку диким, почти безумным взглядом.

Первым, все так же не глядя на руку, державшую иголки, потянул Яхно, хвоинка была длинная, он даже пожевал ее от жуткой радости. Хвоинка, которую выдернул Сусла, тоже была длинной.

Иван сам не знал, как это случилось, что он потянул тоже. Потянул вопреки желанию, вопреки тому, что поднималось в душе, поднималось круто и болезненно. Был это гипноз или бессознательный порыв, инстинкт спасения и самозащиты, — кто знает? Но он потянул и сразу почувствовал, что это та, роковая. Даже хотел остановить руку, но уже было поздно, надкушенная хвоинка торчала в пальцах, как иголка со сломанным острием.

— Я не буду, — бросил он и отвернулся.

— Не имеешь права, — сказал Сусла, и его голос скрипнул необычной твердостью.

Иван ничего не сказал и лег на хвою. Он понимал, что поступил бессмысленно — загнал сам себя в трясину. Чем теперь мог оправдаться? Ведь даже собственная смерть не снимала того, что взвалил на душу единственным движением пальцев. Все взгляды скрестились на нем, а он как бы и не замечал ничего, лежал и смотрел на далекий горизонт, что плыл в легком мареве, на девушку, которая полола картошку, прикрыв от солнца лицо причудливой шляпкой. Гертруду или Гретхен. К своему собственному удивлению, отметил, что совсем не знает немецких женских имен, только мужские, только имена конвоиров. Из женских память сберегла еще одно — Лорелей.

Еще подумал, что имя это из сказки; наверное, нынче им девочек не называют. Иван почувствовал страх перед теми тремя хвоинками, которые обрекли его на то страшное, что он решительно отбросил в первую минуту, понуждали его неотвратимо к нему. А он ищет какого-то убежища и не может найти. Да и где это убежище? Что другое может спасти? Ведь все так просто и так страшно: умрут они четверо или она одна.

Иван ощутил, как сердце его наливается свинцом и уже бьется точно отдельно от него. А утро вставало перед ним теплое и ветреное, картофельное поле бежало до горизонта, и платье девушки реяло на ветру все ближе и ближе. Она полола, приближаясь к ним. И почему-то вспомнилось Ивану, как когда-то они с хлопцами лежали посреди Ворокушиного луга и смотрели, как к ним приближается тоненькая фигурка, лежали на краю ничейной территории. Она делила луг на две половины — позднянскую и талалаевскую. На ней росла буйная трава, которую никогда не выпасали, росли и сами облетали под ветром качалочки и засыхал на пне ситняг. Это была грозная линия. Лютая вражда разделяла позднянских пастухов с талалаевскими. Ее начали далекие малолетние предки и передали в наследство всем малолетним потомкам. Никто не знал ее причины, но пусть бы попробовал кто-нибудь с той или другой стороны ступить на ничейную территорию, сломать качалку, нарвать ситняга да сплести из него кнут или корзину, разорить гнездо!.. Однако коровы не разбирались в этом территориальном делении и порой, влекомые густой гривой трав, забредали туда. За ними вынуждены были бежать их пастухи. Тогда вспыхивали пограничные инциденты, переходившие в затяжные войны. То были суровые войны, и окончательной победы в них не одерживал никто. Иван и сам не раз испытал на своей спине крепость палок — дубинок из грабовых талалаевских лесов. Он тогда еще не знал, что на свете бывают войны тяжелее, что вражда — это одна из форм человеческого бытия, что соседи равны только тогда, когда они одинаково сильны. Весь антагонизм мира он познал позже, кровью, кожей. А этот худощавый нарушитель в длинной хламиде шагал себе по ничейной территории, невзирая ни на что, пренебрегая всеми законами границы.

Они налетели все вместе, стаей. Налетели и… остановились. Это была девочка. Маленькая, беленькая, в материной жакетке, в больших, хлопавших на ногах чунях. Увидев мальчишек, она испугалась, глаза стали большими-большими, а сама съежилась, точно пойманный зайчонок. Однако пыталась не выказать своего страха, не просила о пощаде, не отводила взгляда темно-карих глаз. И это раздражало всего больше. Никто из хлопцев ее не знал, а она молчала, не ведая, что к чему, ибо если бы ведала, то, пожалуй, сказала бы, что ее отец — мельник из Позднего, что они недавно вернулись из города, поселились на Басовом Куте. А в Талалаях у нее две двоюродные сестры…

— Ты чего тут ходишь? — спросил-привязался придурковатый Дусь и хлестнул девочку кнутом по босым ногам. — Чего?

А Иван, он и сам не понял, как это произошло, что было силы огрел Дуся тройчатой плеткой. Они сцепились, хлопцы обступили их, а девчушка тем временем засеменила к селу. И, уже отбежав далеко, остановилась и смешно пригрозила кулачком.

Он только осенью встретил ее в школе. Ее звали Марийкой…

— Ц-с-сц! — внезапно перерубил Ивановы воспоминания Яхно. — Бросила тяпку. Идет.

Иван дернулся, точно его ударило электрическим током.

Девушка в синей шляпке шла к ним.

Иваново сердце оборвалось, как сбитая на лету птица. Он смотрел, смотрел, и горизонт переливался у него в глазах, он пытался остановить, оттолкнуть ее взглядом. А девушка шла и шла. И тогда он впился глазами в нее, как будто пытался запечатлеть ее в памяти и найти хоть капельку ненависти, злости или хотя бы отвращения. А вместо этого видел, что девушка похожа на других девушек, даже немножко… на Марийку. Невысокого роста, круглолицая, крепкая. Стройные прямые ноги ступали по междурядьям устало, однако упруго, грациозно. А может, сейчас ему любая девушка показалась бы похожей на Марийку? Может…

Синяя шляпка покачивалась уже совсем близко, стройные загорелые ноги переступали через зеленую ботву, и уже видны были утомленные, в черных подковах глаза под синей шляпкой и сложенные на груди руки с узелком. Еще шаг… Еще один…

— Бей в шею, — прошептал Сусла. — Чтоб не закричала.

Этот шепот разъярил Ивана. Как тогда, на Ворокушином лугу, когда он огрел кнутом придурковатого Дуся. Но сейчас он не бросился на Суслу, не ударил. И снова все произошло в одно мгновение, снова сработало что-то быстрее его самого, его мысли, трезвой рассудительности, требовавшей послушаться Суслы и Яхна. Иван встал на колени и позвал судорожно, вполголоса:

— Медхен, фрау…

— Ой, — вскрикнула девушка и уронила узелок. И было это «ой» такое круглое, такое мягкое, украинское, что Иван чуть не заплакал от радости.

— Ой, кто тут?

Но это было уже не вопросом, а утверждением. Самые солидные документы не могли бы точнее указать, кто эти люди, чем их одежда и вид. Ни в одном документе на свете нет такой графы — беглые невольники, никакой закон не защищает их, кроме закона человеческого сердца.

— Я так испугалась… Боже мой… каждый день тут обедаю… Иду себе да иду… Ой, у меня же только это, в узелке. Если бы знала… Я так испугалась…

Она говорила и говорила, а они слушали и улыбались, и это была первая минута их настоящей радости после бегства.

— А мы уже хотели… — встрял в ее речь Сусла, но Иван черкнул по нему взглядом, чуть не перерубив пополам.

— Хотели позвать, — улыбнулся Иван. — И не решились. Думали, немка.

— Из Озерян я, из Озерян, под Киевом, — говорила она. — А вы, вы? — тыкала пальцем по очереди в каждого.

— Мы из разных краев, — как бы нехотя ответил Яхно. Произнес так, что сразу пригасла радость. — Наверное, не добраться нам до наших мест… А какое это село виднеется?

И девушка погрустнела тоже. До этой минуты казалось ей, что эти люди почти уже на воле, что они вот-вот пройдут по ее родной стороне, и она сама на минутку в короткой мечте ступила на родную землю, припала к ней изгоревавшейся душой, а на самом деле родная земля лежала отгороженная десятью смертями, и все они не то что приближались к ней, а даже не могли поднять головы, чтобы поглядеть в ту сторону. И разговор их потек печально, о насущном, необходимом. Они расспрашивали ее о дорогах, которые лежали на восток, о полицейских патрулях, она рассказала, что знала, и немного о ферме, на которой работала, о двух девушках, о беглеце, которого она укрывала весной. Она не спрашивала, из какого они лагеря и какой путь лег им под ноги, — этого не имела права знать. Отдала им свой обед — пять картофелин, две печеных брюквы, маленький кусочек хлеба, намазанный маслом, полбутылки снятого прокисшего молока. Они не хотели брать, но девушка почти силой рассовала им по рукам.

— Хозяйка есть дает. Только злющая… Если бы я знала… Чего-чего, а брюквы печеной… Ой, — спохватилась она. — Хозяйка скоро приедет. Она всегда наезжает в полдень.

— Она сюда не завернет? — встревожился Борисов.

— Что вы, по картошке? Коня оставляет на дороге. — Девушка встала. — Я чуть позже к вам прибегу.

Однако девушке, у которой они даже забыли спросить имя, прибежать больше не удалось. Вскоре подъехала на одноконных дрожках хозяйка. Вожжи привязала к колесу, но гнедой, старый (видно было по прогибу спины) одер был хорошо вымуштрован, стоял недвижно, не тянулся к траве и ботве. А его хозяйка, в желтой куртке и серых, заправленных в сапоги штанах в обтяжку, похаживала по междурядьям, похлестывала лозинкой по голенищу. Раза два подходила к девушке, что-то у нее спрашивала, а потом побрела наискосок, через поле, к рощице. Шла медленно, не торопясь, чему-то улыбалась и все похлестывала по голенищу, а для четырех беглецов те удары были точно выстрелы. Немка шла и шла, она как бы отсекала их от далекого горизонта, от всего того, ради чего они рисковали жизнью, ради чего прибились на это окаянное картофельное поле. И снова оно как бы разверзалось под ними, всасывало их в себя, а они лежали бессильные, не знали, что предпринять, как спасаться. У них не хватало сил на роковое решение, да и оставался на дороге конь, который непременно привлек бы чье-нибудь внимание, и девушка, на которую падет эта смерть.

Это думал Иван, это думал Яхно — мысли всех четырех были куцы, беспомощны и немощны перед опасностью, которая неотвратимо приближалась.

Их спасла девушка из Озерян, имени которой они так и не узнали. Видели, как она подбежала к дороге, как ударила тяпкой коня, как взвился гнедой одер, и лопнули привязанные к колесу вожжи, и дрожки запрыгали по грядам, только пыль поднялась. Девушка закричала, позвала хозяйку, они вдвоем бросились наперерез коню. А конь сбежал в лощину и остановился. Снова стоял неподвижно, задрав голову, будто это и не он только что галопировал по картофельному полю. Пожалуй, когда-то это был кавалерийский конь, помнил военную муштру.

Девушка не вернулась назад. Наверное, немка побоялась ехать одна. Она села сзади, девушку посадила править. И одер, широко ступая, потащил дрожки к железнодорожному переезду. А беглецы улеглись в рощице ждать вечера. Изморенные, вскоре уснули, по очереди карауля сон.

* * *
Адская работа раздобывать харч, да еще, как сказал Тимош, когда он отстреливается. Правда, их пожива не отстреливалась, сторож только попросил, чтобы они брали из дальнего бурта и помогли потом его заровнять. Они выносили картошку в переулок, где их ждал с запряженным парой коней возом Сашко Хан — погонщик, а на этот раз еще и конвоир. Он стерег связанного полицая, которого схватили на железнодорожном переезде, — ехал куда-то на велосипеде и наткнулся на них. Полицай был не из Позднего и не талалаевский, но не хотел говорить, куда и зачем крутил педали на ночь глядя, они решили увезти его в лес, чтобы допросить там.

Василь плелся позади всех, спотыкался о ботву — спешил, чтобы не отстать. Тимош и так прикрикнул на него за то, что он самовольно отошел от гурта, привлеченный огоньком посиделок в хате кривой Липы. А Василь даже не забежал в хату, а приник к оконному стеклу и высмотрел, кто там есть. Марийки среди девчат не было. Да он почти и не надеялся увидеть ее там. Савва Омельянович не пускал дочку на гулянки и в мирные времена. И даже если бы она была там… Разве Тимош отпустил бы его?..

Тимош тяжело шагал впереди. На плечах у него полуторацентнерный, с немецким орлом, оккупационный мешок, а на ногах пудовые сапожищи, ими, пожалуй, только грейдер утаптывать. Василь усмехнулся этой своей мысли, она даже взбодрила его, вырвала на мгновение из цепкой жути. Странно, что может делать с человеком ночь. Василю знаком тут каждый кустик, каждый столбик, но сейчас они не такие, как всегда, а настороженные, нацеленные куда-то. Вон колодец, вокруг него кусты бузины. А кажется, что за срубом затаились три склоненные друг к другу фигуры. Слава богу, что уже недалеко.

Василь никогда не бегал от страхов. Еще в школе мог заставить себя пойти ночью в лес, на старое кладбище, превозмочь что-то в собственной душе, хотя, когда он шел, душа сжималась и становилась как сухая груша-дичок. Кто знает, была ли это храбрость или только постоянный поединок со страхом, с самим собой.

Вдруг впереди что-то загрохотало, застучало, загромыхали колеса, выбили дробь копыта, а потом затопало по стежке, и ухнул на землю мешок — его бросил Тимош. Василь крутнулся на месте — мешок занес его в сторону — он не знал куда бежать, назад или вперед, и побежал-таки вперед, а когда подбежал, то увидел, что Тимош трясет Хана за грудки, да так, что у того дергается голова.

— Как же ты, остолоп…

— Я же не видел, что он развязался. Нагнулся прикурить, а он — по коням.

— А винт где? Почему не стрелял?

— Винт я прислонил к возу, а он схватил…

— Ух ты, — Тимош замахнулся, кулаки у него как ведерные чугуны, но не ударил. — Свекор с тебя шкуру сдерет.

— А кони какие!.. — молвил кто-то из темноты.

— Кони, может, и найдутся, а вот винт и полицай… — поддел его Василь.

— Как это найдутся? — не понял Тимош.

— Да это… из «Мартына Борули», — смутился Василь. — Пьеса такая есть.

— Сам ты Боруля, — рассердился Тимош.

Василь хотел ответить ему остро, но сдержался.

— Мы его толком и не обыскали, может, при нем секретный пакет был, — высказал предположение Женько́, партизан из окруженцев.

— Видно, был, — согласился Тимош. — Куда-то же он спешил. И удирал как! — Он помолчал и ткнул носком сапога мешок с картошкой: — А это теперь куда? Приперли на дорогу, чтоб немцам легче было.

— Мажьте пятки салом, — сказал Женько, — пока он не привел своих.

— Откуда ему привести, — рассудительно возразил Тимош.

В самом деле, в Позднем шестеро полицаев, они либо ночевали на станции, либо запирались в полиции. Оттуда их среди ночи не вытащить и на веревке. До полицейского куста — двадцать пять километров, да и не дураки они понадеяться, что партизаны будут ждать их в переулке. Наверное, сюда никто не приедет. А вот полицай сбежал. Да еще на их конях.

Партизаны долго стояли в поисках какого-то выхода. И вдруг Василя озарила хитрая, как ему показалось, мысль.

— Вы знаете что, — подошел он ближе, — давайте снесем мешки вон туда, в бурьян. А утром я попрошу дядька Федора, чтобы подкинул к лесу. Там он наберет дров. Ему выгода и нам.

Конечно, не о картошке думал Василь, не ею заботился, у него возникла надежда, что утром он все же повидает Марийку, поговорит с ней, и Марийка узнает, кто же такой он, Василь, и что он делал в селе эти полтора года. Он не скажет ей чего-то секретного. Просто постоит, спросит, как ей живется, заглянет в глаза, как когда-то, давно… Или не скажет ничего?.. Того, что прошло, не вернуть, его нельзя затрагивать даже словом, на нем лежит траурная Марийкина печаль. Но ведь ею не кончается жизнь, и не они виноваты в том, что произошло.

Василь надеялся, что эта встреча напомнит им те далекие времена, беззаботные и беспечальные, и, может, от тех воспоминаний протянется иная линия, светлая и правдивая, линия их новой дружбы. Он чувствовал, что вернуться к тем временам невозможно, ведь все сплелось так круто: и Марийкино замужество, и война, и сообщение о смерти Ивана, которое Марийка получила перед самой оккупацией. Только недавно Василь понял, что отвоевывать любовь у живого во сто крат легче, чем у мертвого, тут недостойны ни охаивание соперника, ни похвальба собственными достоинствами, — они тщетны, преходящи, а там — печать вечности и завершенности, о которые разбивается всякая суетность. Даже обычные шутки, думалось Василю, покажутся кощунством.

И в то же время он хотел уверить ее в искренности своей печали, хотел, чтобы она помнила о его любви, надеялся уловить в ее глазах хоть лучик приязни и товарищества. А более всего надеялся как-то объяснить ей тот свой приход поздней ночью, чтобы она поняла и простила его. Ведь понимала и прощала прежде остроумные и неостроумные школьные шутки, даже дурные поступки — с кладкой через Ольшанку и на свадьбе.

— А как же ты? — спросил Тимош.

— Переночую дома. Еще ведь никто в селе не знает, что я у вас. И груш привезу, лимонок. Тех, помнишь? — Он теребил Тимоша за рукав, позабыв, что только что злился на него. — Ох и груши… Мама уже сняла с дерева, в коморе лежат…

Он ухватился за те грушки и искушал ими, как мог; может, и впрямь были они тем последним камешком, который рушит гору. Неразговорчивый Тимош, бывший за старшего, долго молча скреб затылок и наконец согласился.

Они еще закурили и разошлись. Василь шел домой, а в голове стучало и стучало: как ему повидать Марийку?

Нащупал в кармане блокнотик, который носил всегда с собой, — записывал вычитанные из книжек или услышанные мудрости, — выдрал два листика и при свете луны вывел огрызком химического карандаша: «Марийка, жду тебя завтра утром возле кладки». Долго думал как подписать. А потом подписался знакомым обоим со школьных лет прозвищем «Соловей».

Подписываясь так, впервые в жизни спокойно произнес в мыслях свое прозвище. Ведь раньше считал, что язвительнее выдумать нельзя. Идет, бывало, Василь по улице, на груди у него позвякивают значки ГТО, БГТО, ЮВС, а шкет, которого даже из-за тына не видно, высунется в дырку, сложит губы трубочкой и громко, на всю улицу: «Тьох-тьох». Василь хватает ком земли или палку, но за шкетом картофельная ботва уже и след замела. А потом из кукурузы снова: «Тьох-тьох». Откуда взялось это прозвище, Василь не мог догадаться. Голоса у него не было, и не пел никогда. Даже в хоре с хлопцами. С музыкой тоже дружбы не водил. Правда, в школьном струнном кружке играл на балалайке. И то лишь потому, что в самодеятельности выступала Марийка. Вот так, без всякого повода, нажил прозвище и мучился им. И вот только теперь оно сослужило ему службу!

Сейчас нужно сделать так, чтоб сама Марийка, а не кто другой, прочитала записку. И тут мысль повела его быстро, он едва успевал ступать в ее следы…

…Знакомая дорога к Чуйманову двору. Сколько раз проходил по этой улице! Темные ворота. Вскарабкался на них и за веревочку вынул деревянный колышек. Густой вишенник у хаты. Знакомое окно… Он даже заколебался: не постучать ли? Но решительно отверг это намерение. Ведь снова причинит Марийке неприятность.

Сломал вишневую ветку, касавшуюся окна, и наколол на нее записку. Марийка утром подойдет к окну, отодвинет занавеску и увидит белую бабочку.

Довольный своей изобретательностью, выбрался из палисадника. Узенькой тропинкой прямиком через огороды возвращался домой. Та самая тропинка — сколько Василь помнит себя. Некоторые хозяева и перегораживали ее, и перекапывали по нескольку раз, а люди снова вытаптывали. Удивительно, каким непреодолимым бывает порой то, чего будто бы и нет совсем. Кто-то один проложил первый след… Еще кто-то прошел за ним. Это запомнилось, и уже не перегородить его никакими тынами, не остановить никакими предостережениями.

Пропели первые петухи. В хлеву отозвался и их Бесхвостый, вернул Василя к прежней жизни.

Сначала Василь хотел разбудить мать, но, подумав, что она за ночь изболеется душой, поплелся в хлев. На двери хлева — огромный замок, но он должен был отпугивать воров только своими размерами: снимался вместе с пробоем («Ну и хозяин, ну и хозяин», — говорила мама), Василь вынул пробой и вошел в застоявшуюся темень хлева. Притворив дверь, через щель в стене снова сунул пробой на место, послушал тишину. На его шорох потянулась головой Красоля, на мгновение перестала жевать, вздохнула глубоко, нутром, зажевала снова. Пахло свежим навозом, молоком, сеном. Василю захотелось есть. Пошарил в прибитом к стене ящике, где неслись куры, но нашарил только одно яйцо-подклад, оно там с весны — болтанка; разочарованный поплелся он к боковушке. На ощупь отыскал лестницу, полез на сеновал. Сена было почти под крышу, он сам косил на Вольной, сам возил и укладывал. Сено жесткое, малосъедобное — осока, безостый стоколос, белая мятлица, вперемешку с камышом, аиром и другими болотными растениями. Оно шуршало, лезло за воротник, в рукава. Угнездившись, Василь смежил веки, однако что-то его еще тревожило в памяти, и он полез назад на край настила и втянул к себе лестницу. Снова запел Бесхвостый, а Василю не спалось: мысли вертелись где-то здесь, на родном подворье, но подворье не теперешнем, а прежнем, возле забот и хлопот прежней жизни. Уютной, но какой-то словно бы неустоявшейся для него. Неустоявшейся, потому что не мог себя в ней найти, как другие хлопцы, — не увлекался ни коньками, ни рыболовством. А еще в нем жучок — дразнящий, кусающийся жучок самолюбия, который часто приводил к ссорам с хлопцами, а то и к потасовкам. Все это, наверное, оттого, что рос хилым и болезненным. Василь — один из близнецов. Порой ему казалось, что сестра, с которой они родились, крепкая и сильная девушка, забрала частицу его здоровья. Она росла сильной и здоровой, рано развилась, расцвела и в семнадцать лет вышла замуж (выехала с мужем, железнодорожником, на Кавказ); а его все еще считали мальчишкой. Был тонкий, длиннолицый, по-детски ушастый, глазастый. Да еще этот несерьезный чубчик, русый, аж белый, слегка кучерявившийся. Правда, теперь Василь уже не был таким хилым, как раньше. Тайком от всех закалял себя, упражнялся в хлеву с шестерней и уже знал, что она под силу не всем его однолеткам. Ему так хотелось быть сильным, что, когда эта сила пришла, он не мог сразу поверить этому. Раньше, когда его бросали в драке или игре наземь, он отделывался балагурством, шутками, притворялся, что ему только смешно, а на самом деле в душе были слезы, и он отплачивал обидчикам язвительными прозвищами, за которые его били, били сильнее, чем других хлопцев. Василя считали въедливым, да оно так и было, а еще немного чокнутым. Потому что брал в библиотеке много книг, потому что сорочка на нем всегда расхристана, да еще в гостях он не всегда догадывался снять картуз, мало водился с соседскими хлопцами… Улица, школа — это вечные враги Василя, обидчики, хотя они же и манили с непреодолимой силой, и как он ни зарекался, все равно снова шел туда. Дома же — достаток и мягкая до болезненности материнская нежность, которой он стыдился, и отцово кроткое молчание. Отец — заведующий фермой (сейчас он в эвакуации, погнал колхозных коров) — мучился хилостью сына и мечтал, чтобы сын стал ученым. Эта ученость в его представлении не простиралась далее Нежинского ветеринарного техникума, а Василь, поехав держать туда экзамены, поступил в культпросветтехникум. Через полгода бросил его, вернулся в село, а поскольку к тому времени дед Свирид, приставленный к колхозным жеребцам, поубавил в силе, пошел к нему в помощники. И уже сам не заметил, как увлекся лошадьми, заботами о них заполнил свои дни. Кони — это воистину целый мир своенравности, доброты, хитрости и лукавства. Он прощал им их лукавство, как прощают малым детям, почти никогда не прибегал к кнуту или хворостине. А к паре выездных красавцев — Ринальду и Вихрю — прирос душой. Это были гордые, бесхитростные и красивые кони. Радовали самый придирчивый глаз, когда шли размашистой рысью, высоко неся точеные головы, далеко выкидывая копыта. На Ринальде Василь приезжал на Марийкину свадьбу и тогда горько обидел коня, несколько раз хлестнул его нагайкой, а конь влетел в глиняный карьер, и Василь покалечился, сломал ногу. А когда Василя положили в больницу, Ринальд долго не подпускал к себе никого, даже деда Свирида.

Гнедые резвые кони и понесли сейчас Василя в сон.

Разбудили его голоса. Василь открыл глаза, но не сразу понял, где он. Шевельнулся, под ним зашуршало сено, и этот шорох окончательно вырвал его из сна. Он на сеновале. Протрухлявевшая, побитая шашелем слега, густая паутина под стропилом… Сквозь дырявую стреху пробивался пучок света, в нем плавали одинокие пылинки. И приблизились, точно перепрыгнули какую-то преграду, голоса, зазвучали совсем близко. Несколько мужских, на крутых нотах, и среди них мамин надломленный страхом, предупредительный, заискивающий, однако и таким Василь узнал бы его среди тысячи других.

— Вот крест святой, как ушел в прошлую среду к тетке на Варькины хутора…

— Бреши, бреши, прямо богу в бороду. И не приходил сегодня ночью?

— Вот крест святой… — снова забожилась мать. — Чтоб я вечера не увидела, чтоб меня сырая земля поглотила, — искренне клялась она.

— А ну, дай ключ!

Мать зашлепала чунями, надетыми на босую ногу, а Василь мысленно отщепил от чего-то холодного, вставшего у него в груди, малюсенькую щепочку: хорошо, что вставил назад в дырку пробой. Но щепочка та была мизерная, а то, что стояло в груди, большое, ледяное, страшное. Надо было прятаться, зарываться в сено, но побоялся выдать себя шуршаньем. И снова мысль, как огненный прут: «Куда прятаться? Они увидят лестницу на сеновале, догадаются сразу».

А те уже вошли в хлев, заговорили громко, и голоса запрыгали, окружили Василя, стали у него в изголовье в смертельной угрозе:

— Сена навалил!

— Десятским, гнида, был.

— А ну, Микола, полезай наверх. Где лестница?

Материн голос прозвучал надтреснуто. Наверное, она сама только теперь заметила, что лестницы нет на месте, страшная догадка пронзила, разбила вдребезги недавнюю уверенность.

— У нас… нет лестницы. Только одна… в сенях… на хату.

— Принесите лестницу!

Те слова ударили Василю в уши, как выстрел в упор. Он еще лежал, еще глотал раскрытым ртом воздух, но лежал уже мертвый, это лежало его тело, а душа исходила в страшных палаческих муках. И не было выхода, не было спасения. Он боялся громко дышать, боялся даже отпустить от себя мысль, чтобы те не услыхали ее лёта. Да и куда ей лететь?

У него не было путей к бегству, не было оружия для обороны.

Вот сейчас принесут лестницу… Кто-то взберется по ней…

— Я так, — отозвался внизу другой полицай.

Цепляясь руками за обрешетку, обваливая ногами глину, которой обрешетка была обмазана, полицай полез наверх, вытянув шею и задрав голову. Но только он попытался ухватиться за слегу, как обрешетка под его руками затрещала, он заелозил ногами в поисках опоры и рухнул вниз.

— Как будто никого, — сказал, чтобы оправдать свою неудачу. — Туда так не залезешь.

— Ну хорошо, — уже спокойнее сказал начальник, и непонятно было, что означало это «хорошо» — согласие с полицаем или угрозу матери Василя.

Тяжелые сапоги затопали из хлева. Василь слышал, как они топают по двору, как растекаются к погребку, к рубленой коморе, к будыльюподсолнуха, прислоненному к плетню (сам прислонял), как собираются снова в кучу, как топчутся на месте — посреди двора всегда была лужа, и отец перед самой войной засыпал ее шлаком, теперь шлак скрипел жестко под ногами каждого, кто на него ступал. И упали до неразборчивого бормотанья голоса. Наверное, полицаи советовались. Вдруг шлак закричал, завопил, сапоги тронулись все разом, потопали к воротам. А оттуда на улицу и тропинкой вдоль хлева в сторону села.

Василь не сразу поверил в свое спасение. Ему казалось, что полицаи сейчас вернутся и начнут перетряхивать все до соломинки. Но топот удалялся, и тогда Василь, чтобы убедиться, осторожно проковырял тонкий слой глины и посмотрел в щель. Четыре черные спины с винтовками над плечами маячили в конце улицы. Он только и успел ухватить их краешком глаза, так как они свернули в сторону, на Пробитовку, и скрылись за высоким забором Майдановича.

Василь еще некоторое время лежал в тяжелом бессилии. В груди оттаивало медленно, слабенькое тепло вяло растекалось по телу. Однако мысль уже жила, заставила его подняться. Полицаи могут прийти еще раз… Они искали без рвения — фронт приближался, рьяность их, рвение таяли, но их могут послать снова.

Он торопливо спустил лестницу, спустился сам. Пока слезал, подумал, что боится напрасно, полицаи больше не придут, а он все же заскочит в хату, успокоит мать и скажет ей, чтобы наведывалась на Медяников хутор, через Медяничиху он будет передавать вести о себе. Дорога домой ему теперь заказана, и вообще впредь он будет осторожнее и рассудительнее. А то чуть не попал в беду. Хорошо, что все кончилось счастливо. И он опять вернется в лес. Будет жить. Жить! И думать про Марийку. И найдет способ повидать ее…

Все эти мысли — в один миг, на широких крыльях от черного страха до ослепительной радости. Душа Василя никогда не держалась на одной, средней ноте, ей лучше на тех, крайних.

Всходило солнце, утро выкатывалось из сада, пропахшее привядшей картофельной ботвой, яблоками, осенними астрами.

Под тынком, отгораживавшим двор от сада, лежала куча пней, в одном, крайнем, торчал загнанный по обух колун. Василь дернул за топорище, но колун был зажат туго, не вырвать. На мгновение что-то защемило в душе Василя: сколько мама просила, чтобы поколол пни, а он все отмахивался.

С тяжелой решительной злостью выдернул колун из пня, бросил, пошел в хату. В сенях на длинной веревке висело ведро с водой, Василь почувствовал жажду, хотел напиться, но ковша не было, стоял, наверное, в хате, где и всегда — с краю на лавке. Потянул на себя дверь, уже направляясь к лавке, и… замер. Низко согнувшись над столом, в хате сидел полицай. Винтовка стояла рядом с ним, прислоненная к скамье, на скамье картуз и широкий красноармейский ремень. На серой, заплатанной скатерке перед полицаем белела кучка тыквенных семечек. Видимо, мама насыпала полицаю, она сидела на скамеечке у печи, скрестив на груди руки.

Увидев Василя, полицай левой рукой смахнул с губ шелуху, а правой потянул к себе винтовку.

Именно это движение и пробудило Василя. Незнакомое лицо полицая, оставленный на усадьбе колун, остекленелые от ужаса и потому внешне будто спокойные глаза матери…

Полицай не из их села и, было видно, не знал его в лицо.

— Тетка Явдоха, — сказал Василь и сам удивился спокойствию своего голоса, — вы не дадите на часок колун? Выкопал на меже пенек, а он как из камня…

— Там… во дворе… — нашла в себе силы ответить мать.

Он хотел еще спросить: «Где Василь?», но подумал, что этим сможет лишь навести полицая на подозрение, переиграть, выдать себя, и вышел.

Схватив колун, перескочил перелаз и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел по тропинке через огород. Она добегала до межи, а там вливалась в дорожку пошире, тянувшуюся вдоль огородов. Василь свернул направо. Думал, выйдет на леваду и кустами вдоль речки — до самой сосновой посадки, и, может, перебудет там день или проберется до Поповых сосен, а уже оттуда через луг до рощи — два шага. Но не прошел он и полусотни шагов, как увидел в конце левады несколько черных фигур. Они тоже сворачивали на стежку, шли ему навстречу. Пожалуй, полицаи еще не заметили его. Василь мигом сообразил: сворачивать в леваду ему нельзя, полицаи сразу заметят и позовут, а побежит — начнут стрелять. Повернул в огород и, прячась за двумя рядами обломанных подсолнухов, подался к хате. Он уже понял, чей это огород и чья усадьба: Нечмони, старосты общины. А те, на стежке, подходили к огороду, и Василю не оставалось ничего другого, как нырнуть в узенькую калитку. Двор, в котором он очутился, был длинный, огороженный со всех сторон частоколом, вытоптанный до черноты копытами. С противоположной стороны громоздился амбар, возле него хлев, но на двор таращились три окна в синих ободках ставен. Бежать через двор Василь не рискнул. С этой же стороны были только дровяной сарайчик да свинарник. И тут Василь услышал голоса совсем близко, полицаи шли к старосте. Опасность гналась за ним; казалось, она взяла его след и бежала, вынюхивая. Василь вскочил в свинарник. И сразу же за загородкой захрюкали свиньи, а из сеней долетел голос:

— Несу, несу, чтоб вы подохли.

А еще через минуту, держа перед собой ведра, в сарай вошла старостиха Палажка, бывшая сельская щеголиха, а теперь расплывшаяся, неряшливая женщина. Увидев Василя, она вскрикнула, чуть не уронила ведро, хотела бежать назад, но он схватил ее за руку.

— Тетка Палажка… молчите, — зашептал. — А то я закричу. И все соседи узнают, что выдали вы… Слышите?

Она беззвучно разевала рот и неотрывно смотрела на колун, который Василь все еще держал под мышкой. Василь бросил колун, схватил ведро, вывернул в корыто.

— Палажка! — гаркнул возле дверей свинарника низкий и раскатистый, точно гудел где-то под сводом, бас. — Ты где?

— Я… я…

Василь нервно ткнул старостихе в руки ведро и вытолкнул ее за дверь.

— Ты чего это ртом хватаешь? Не черта ли повстречала? — загоготал бас. — А может, любовника завела. А? У свиней прячешь?..

И в черное отверстие двери просунулась длинная, похожая на лошадиную, голова в суконном картузе.

— А может… — Выпученные глаза покосились направо, потом налево и уставились в грудь Василя.

* * *
Последним перед вечером караулил Сусла. Он заснул, и их разбудил дождь. Тяжелые капли шугали сквозь хвою и падали, как маленькие бомбочки. Вокруг царили сумерки, а тут, в рощице, темнота соткалась совсем густо, черные тени слились в одну, превратив вечер в ночь.

Когда Иван раскрыл глаза, ему показалось, будто лежит он в темном хлеву. И только сквозь дыры в стрехе — небо, а вокруг — замершая настороженность, как всегда в природе перед крутым переломом. Собственно, перелом уже настал, тучи ползли и ползли, оседали все ниже и ниже, точно притопленные лодки, а вода уже переплескивала через края — дождь хлестал волнами. Поднялся ветер, хилые сосенки зашевелились, рванулись с холма, но, прикованные судьбой, согнулись, зашумели, затрещали. Ударил гром, проломились плоские днища лодок, и вода ринулась потоками.

Гроза шла стремительно, шквалом, — казалось, над землей катится один тяжелый упругий вал.

Через несколько минут они промокли до нитки.

— Давайте проскочим через сельцо, пока гроза, — сказал Борисов.

Это было весьма разумно. Проскочить поселок, пока все прячутся по домам, и пойти прямо в ночь, скрыться в ней. И не брести в обход по раскисшим полям, не терять на тех болотах подточенные лагерем силы и не оставлять следов.

Они бежали по асфальту, а под ногами бурлили мутные потоки и, опережая беглецов, мчались к селу. А небо клокотало, гоготало в каком-то яростном, одному ему ведомом ритме. Ослепительно вспыхивали молнии, и тогда четыре шаткие тени пытались схватить за полы четырех беглецов, но тут же отрывались и падали, распластанные, на асфальт. А тучи летели, как напуганные кони, били по земле тяжелыми копытами, и вровень с копытами, пытаясь не отстать от них, бежали четыре согбенные фигуры. Они были нацелены на белую полосу неба на горизонте, бежали к ней, старались не упустить ее из виду. Бежали на восток, под иное небо, под иные тучи. К чистым водам, под ясные зори, в край родимый, к отцу с матушкой, к брату с сестрой, к деткам маленьким, из тяжелой неволи, с чужбины горькой, на Украину далекую. Все как и когда-то. Как и триста лет назад. Такие же дожди, такие же молнии, такая же чужая чужбина и столь же желанная воля. Только опасность другая: удлинились руки у смерти и быстрее стали ноги у погони. Вот она — опасность, на быстрых колесах промчалась мимо них, окатила с ног до головы водой и грязью. Но не остановилась, промчалась дальше. А вперед их звали размытые дождем и ветром силуэты — родителей, братьев, сестер, и две совсем маленькие — Яхновых детей, и одна, которая вышла чуть навстречу, — Марийкина. Махали руками и летели, удаляясь вместе с ветром и тучами.

А потом те фигуры исчезли, и в нескольких сотнях метров замаячили острые черепичные крыши поселка.

Однако копыта небесных коней были намного резвее ног беглецов. И вообще это были какие-то бешеные или слишком испуганные кони. Ноги беглецов еще только ступили на асфальт поселка, а их копыта уже выстукивали далеко-далеко впереди, и серая вьюга туч опадала за ними, клубясь недолго. Подул сильный ветер, покатил ее в сторону, оголив лоскут умытого грозою неба. Выкатилось из-за тучи солнце, и хоть оно уже коснулось нижним краем холма, на котором только что скрывались четверо пленных, но еще успело перекрасить лужи на асфальте и высветить четыре фигуры, шагавшие по ним. Одно за другим распахивались окна, чтобы набрать на ночь наозоненного грозой воздуха, из них выглядывали женские и детские лица. Много лиц, много глаз, беглецы шли сквозь настороженные, удивленные взгляды, точно сквозь колючую проволоку.

— Постройтесь! — шепотом приказал Иван. — Ногу, ногу возьмите.

Сам шел сбоку, стегал, точно кнутом, хлестким словом:

— Шнель! Шнель!

И три полосатые фигуры ускоряли шаг, соблюдая кургузый строй. В этой чужой, настороженной тишине их шаги звучали особенно громко. Может быть, Ивана, если учесть его хоть и рваный, мятый, а все же немецкий мундир, и приняли бы за немца: грузили что-то, торопились — помогал. Да и дождь, грязь… Однако и в немецком мундире он был слишком уж непохож на арийца. Эта открытость лица, эта смуглость, эти проницательные, темные и глубокие глаза на худом лице, эти разлетающиеся брови — нет, здешняя земля таких не рождала. Но пока что никто не пытался преградить им путь, никто не подходил близко. А однорукий инвалид, который перекатывал бидон, поддерживая его коленом, от живой изгороди у крайнего домика, даже улыбнулся им подбадривающе. В самом деле улыбнулся или это только показалось Ивану… Они миновали поселок, асфальт переходил в посыпанную гравием дорогу, поднимавшуюся к насыпи железнодорожного полотна.

— Как будто проскочили, — сказал вполголоса Сусла.

«Наверное», — согласился мысленно Иван и оглянулся. Он увидел, что по дороге за ними едет велосипедист. Как будто и не торопится, размеренно крутит педали, но Иван догадался, что тот просто не может быстро погнать по гравию вверх.

— Молчите, не оглядывайтесь, за нами кто-то едет, — снова приказал Иван.

Велосипедист поравнялся с ними и, опустив взгляд на руль, проскрипел педалями дальше. Это был уже немолодой немец в сером гражданском костюме и в такой же серой, похожей на военную, с застегнутыми впереди на большую пуговицу отворотами, фуражке. У Ивана мелькнула мысль: такие фуражки до войны называли тельмановками. Но он не дал этой мысли ввести себя в заблуждение. На фуражке велосипедиста поблескивала какая-то эмблема, которую Иван не успел разглядеть. Дорога забирала все круче, и велосипедист, как ни жал на педали, продвигался ненамного быстрее их. А до переезда уже оставалось метров двести.

Вдруг сзади послышался какой-то топот. Что это была опасность, поняли все и, оглянувшись, увидели позади, совсем неподалеку, гурьбу мальчишек. Они не услышали их раньше, потому что все внимание было направлено на велосипедиста. Мальчишек было человек десять, все одинаково одеты в коричнево-серые шорты и курточки, с маленькими кинжальчиками на поясах. Это были юнгфольковцы[12]. Они бежали, уже изрядно запыхавшись, растянувшись вереницей, — впереди постарше, лет по четырнадцати, дальше — помоложе, за ними — совсем маленькие. «Юнгштурмисты, — подумал Иван. — Вцепятся, как щенки». Иван был спокоен тем тяжелым спокойствием, когда все чувства заострены до предела и направлены на одно — не ошибиться! Вся сила собрана воедино, а мозг работал напряженно, взвешивая все, выискивая единственно правильное: не ошибиться! То спокойствие, та сила накапливалась где-то под сердцем, он даже чувствовал ее тяжелую холодность, его самого начинало морозить, это состояние побуждало к самым решительным, но не паническим действиям.

Строй, который вел Иван, сбился с ноги. Это был момент равновесия, равновесия перед катастрофой, подобной тому, как замирает на мгновение сдвинутая глыба, чтобы в следующее мгновение сорваться и сокрушить все на своем пути. Беглецы уже поднимались на насыпь. А тот, в сером костюме, оставив велосипед возле рельсов, побежал к будке. Из будки вышел сторож, маленький старичок в форменном картузике, они заговорили, поглядывая в сторону пленных.

— Будем отбиваться, — сказал Иван. — Уже наступает ночь. Пробьемся вон туда, к лесочку.

Яхно нагнулся и поднял с дороги увесистый камень. Борисов искал что-нибудь себе.

Юнгфольковцы окружили их полукругом, шли по пятам… Румянощекие мальчики с серыми, голубыми глазами, в которых поблескивала хищность. Но еще не нападали, выжидая какого-то момента или знака вожака, молодого верзилы с двумя красными нашивками на рукаве куртки. Это походило на то, как окружает табун ослабевших оленей стая волчат.

Стояла хищная, напряженная тишина. Стучали ботинки, хекали, хватали воздух рты. И вдруг на загнанных, обессиленных людей свалилось еще что-то — пугающее, тяжелое, непостижимое. То был не то грохот, не то гул, он возник внезапно и летел шквально, подминая под себя пространство. Для беглецов в этой стороне, в этом краю каждый звук — только опасность, только новая угроза. И они восприняли его как угрозу, не сразу распознав, что это такое.

Грохот был последней каплей, которая добила Суслу. Он вдруг сорвался и побежал через переезд.

— Стой, остановись — это поезд, — крикнул Иван, разгадав, что это за грохот. Но Сусла бежал не оглядываясь.

— Назад! — снова крикнул Иван, однако Сусла не остановился. Иван успел еще увидеть, как за Суслой побежали велосипедист и сторож, а дальше все бешено завертелось. Визг-вой юнгфольковцев, грохот поезда и надо всем высокий, сильный голос Яхна:

— На поезд, прыгаем на поезд!

Видимо, юнгфольковцы догадались, что беглецы попытаются цепляться за вагоны, и бросились оттирать их от полотна. Они наседали, как волчата, цеплялись за руки, плечи, пытались сбить с ног. Но не вынимали кинжальчики из ножен, — видно, оружие это было игрушечным.

Иван саданул в грудь довольно взрослого юнгфольковца, швырнул другого на белый столбик переезда, и тот, взвыв, пополз с насыпи, но сзади на Ивана налетело сразу двое, один ухватился за шею, другой за френч, а ногу обхватил подползший, тот, первый, и Иван почувствовал, что падает. Спас френч, он затрещал, и юнгфольковец полетел с куском полы в руке. Ощутив послабление, Иван расцепил руки другого, швырнул его через себя далеко вперед, и тот чуть не угодил под красные колеса паровоза, который в этот момент пролетал мимо, окутав их белыми клубами пара. Юнгфольковец завизжал с перепугу и отполз на четвереньках в сторону; лежавший на земле отпустил Иванову ногу.

Земля стонала, в ушах звенело и лязгало, в глазах неистово мелькали вагоны, а Иваном почему-то завладела странная расслабленность.

— Прыгай!

Он не услышал крика Яхно, а только уловил тот крик из его глаз. Яхно прыгнул, он как будто взлетел вверх, выбросив вперед руки, взлетал, точно птица, и так же, как птица, пораженная при самом взлете, опрокинулся в воздухе, упал под колеса. Видно, ударился обо что-то головой, потому что падал, раскинув руки, без крика и стона. А может, Иван просто не услышал его крика!

А та слабость, та изнеможенность, что охватила Ивана, продолжала держать его в каком-то странном оцепенении, вела к гибели. Он это понял, последним усилием воли собрался с духом, отступил в сторону, ударил кулаком юнгфольковского командира в челюсть, а потом еще раз — люто, с ненавистью — в бок, под ребро. В ушах у него все еще звенело, перед глазами стояла картина гибели Яхно и мелькали вагоны, однако Иван вновь был уже сильным и решительным. Его глаза ухватили металлическую лесенку — две полосы поручней, поперечные ступеньки, — лестницу третьего от себя вагона, серого и причудливого, похожего на исполинский, опрокинутый кверху дном кошель; в таких кошелях в селе возят мякину. Из темного закутка памяти, где мысль, как замурованная, может лежать годами, всплыло когда-то услышанное, что прыгать надо по ходу поезда; он повернулся направо, сделал два шага и, выверяя глазами расстояние, оттолкнулся от земли. Дальше уже не имели значении ни мысли, ни расчеты, только мускулы, подточенные голодом, но не изъеденные им до конца, и руки его ощутили шершавый металл поручней, а ноги — пустоту и страшную тяжесть, миллионнотонную тяжесть, — казалось, вся Германия повисла на них, тянула на себя, в пропасть. Его будто отрывало что-то от поручней, швыряло назад, вниз и назад. Мускулы напряглись до предела, до критической точки разрыва… и победили тяжесть: сначала одна, а потом другая нога нащупала металлическую ступеньку лестницы. Теперь снова рванулась мысль, заметалась, точно загнанная в клетку птица: нет ли опасности с другой стороны; Иван бросил взгляд вперед, потом назад и не увидел в серых сумерках ни одного охранника или кондуктора. А на поручнях предпоследнего вагона висел Борисов. И хотя синий, почти ультрамариновый вечер припал к самой земле, Иван хорошо видел Борисова, потому что тот был как бы подвешенным над огромным костром, полыхавшим позади него. Это солнце, которое уже упало за горизонт, зажгло облака, и они догорали на окоеме, где небо соткалось с землей в одну плотную розово-синюю завесу. А еще Иван увидел дорожную будку и невзрачного старичка железнодорожника, который бежал, прихрамывая, к ней.

«Побежал звонить по линии на станцию», — догадался Иван и посмотрел на Борисова.

* * *
Марийка шла быстро, а мысли гнались за нею, как осы из разоренного гнезда, жалили, не отставали. Знала, что может и не вернуться назад, что могут упасть на нее злые пересуды, боялась встречи с Лоттой и шла к ней. Только Лотта могла спасти Василя, который так глупо попал в руки полиции, попал из-за нее, Марийки. Еще и оставил на вишневой веточке записку, — сумасшедший! Ей сейчас было жаль Василя и разбирала на него досада. За его настырность, безрассудство, а более всего за эту записку. Она уже получила от войны одну страшную весть. В сорок первом, за неделю до того, как в село вступили немцы, ей по почте пришло письмо из части, где воевал Иван. Писал однополчанин Ивана, их земляк Кибчик, чтобы не ждала Ивана, потому что он сам видел, как в Иванов танк попал снаряд, как танк взорвался и сгорел со всем экипажем. Они хотели похоронить товарищей после боя, но и хоронить было нечего, потому что на земле осталось только место, где сгорел Иван. Это место близ села Боровица, в сорока километрах от Полтавы. Известие придавило Марийку, смяло своей безмерной тяжестью. Странно, но до этого ей не приходила в голову мысль о возможной гибели Ивана. Пожалуй, потому, что он сам уверял ее в невозможности этого, а может, потому, что он был полон какой-то силы, какой-то несгибаемой твердости и чистой, неистребимой душевной страсти. Иван не мог умереть, как не может прервать бег их речка, усохнуть дуб перед их двором или не взойти в один из дней солнце. Он и повел ее за собой и покорил чистой верой, спокойной, непоколебимой, хоть и незаметной стойкостью. Он писал ей с фронта рассудительные, серьезные письма, в которых рассказывал об односельчанах, о местах, по которым они проходили, о своей жизни, и ни разу, ни единым словом — об опасности, о страхе смерти или увечья. А в Кибчиковых письмах свистели пули и завывали снаряды, а последние строки — сплошь прощания с женой, родственниками и с белым светом. И вот… Кибчик жив и пишет о смерти Ивана, а от Ивана остался лоскут выгоревшей земли. Да еще свадебная фотография, на которой он чересчур серьезный, словно бы даже сердитый: густые брови сведены в одну линию, губы крепко сжаты, а взгляд направлен куда-то в сторону, так что его и не уловить. И только шевелюра — черная жесткая проволока, густая щетка, которой боялись даже металлические расчески, — говорила о другом — об Ивановой доброте и незлобивости, о том, что жизненные утраты и несчастья не ожесточили его, а лишь научили безошибочно угадывать, где добро, а где зло. И вот теперь она поняла, как хрупка человеческая жизнь. Кое-кто из соседей пытался утешить Марийку, вселить в нее надежду, — мол, сколько раз ошибались люди, сколько солдат даже после официальных похоронок оказывались живыми. Больше всех уверяла ее в этом Наталка, ее тетка, она вычитала из письма, что трус Кибчик не видел своими глазами Ивановой смерти, что и возле сгоревшего танка он не был; Марийка жаждала этой веры, звала ее, но она не пришла, Иванова смерть вступила ей в сердце, и дальше Марийка жила как подрубленное у корня дерево: без цвета, без радости, без счастья. Только домашние хлопоты, только работа, ненужная и скучная, как осенняя нескончаемая дорога. Раньше, когда-то, Марийка любила работу. Любила огород, где все так мудро произрастает и созревает. Любила поле, луг. И не любила цветы в палисадниках, какими девушки иногда похваляются друг перед дружкой, не любила вышитых накидок и платков. Может, потому, что росла без матери и ей приходилось делать необходимое, без чего нельзя обойтись? Да и что те вышивки, мережки. А вот когда на вскопанных твоими руками грядках появляются первые зеленые стрелы и первые листочки раскроют ладошки, испивая утренний туманец, — вот это действительно радость. И маленькие желтенькие пушистые комочки на зеленой мураве двора. И белолобый смешной теленочек на дрожащих ножках, бегающий за тобой по хате. Еще Марийка любила детей, и дети любили ее, и была она в школе хорошей пионервожатой. Она была уверена во всем, что существует, какою-то законченной житейской уверенностью. Тетради у нее аккуратные, задачи решены, гербарии тщательно собраны. И не было в ней девичьего кокетства, и не любила, когда кто-нибудь из хлопцев привязывался с ухаживаниями, лез обниматься. А разве не знала, что у нее гибкая фигура и красивая походка? Но ведь не только любовью живут люди? Она боялась любви. Боялась того, что ощущала в сердце, боялась, что это чувство окажется сильнее ее, заполонит ее всю. Боялась самой себя, женщины в себе, потому что улавливала в этой женщине большую силу страсти и гасила ту страсть, отгоняла прочь. И была строга к себе, собранна, подтянута, а кое-кому казалась гордячкой и даже нелюдимой. И чем больше затаптывала в себе эти тревожные движения души, тем больше чувствовала, что они входят в нее все сильнее и сильнее. Она ждала любви, как каждая девушка. Высматривала ее издалека, а любовь появилась совсем неожиданно и оттуда, откуда она ее не ждала. Она боролась с нею, хотела хотя бы задержать ее, отдалить, тем более что не была уверена в Ивановом чувстве. О его любви догадывалась давно, но потому, что у Ивана ничто и никогда не прорывалось наружу, не могла быть уверенной в ней до конца. О любви Василя знала наверное, а об Ивановой нет. А может, именно в Ивановой любви и было ее спасение. В самом Иване. Строгом, сдержанном, который не давал волю чувствам; в нем скрывалась какая-то беспредельность, в которую было страшно окунуться. Она так и не окунулась. Не смогла? Не успела?

И может, из-за этого такими бесконечно-мучительными были воспоминания об Иване. А за два дня до вступления в село немцев, когда уже весь их край — с войсками, с женщинами и детьми, с дедовскими криницами и аистами на осокорях — оказался под немцем, когда уже и почта, наверное, не работала, ее нашла официальная похоронка. Она уже не бросила Марийку в отчаянье, а только сцементировала то, что тяжелыми клубами сгустилось в душе.

А сейчас на нее свалилось еще одно горе. Почему, за что? Василь словно нарочито сделал все это. А может, он тоже не виноват? Разве же он хотел такого несчастья?

Ей жаль Василя. Баламутного. Придирчивого. Вреднющего… И такого чувствительного. Жаль школьного товарища, однокашника. Василь сидел на парте позади, за спиной ее соседки Лотты, высокой, красивой, тоненькой девочки с голубыми глазами. Все сначала думали, что Василя позвали на вторую от учительского стола парту голубые глаза. Марийка тоже некоторое время думала так же. Потому что Василь дописывал им обеим в учебниках на месте точек всякие несуразности, списывал упражнения и задачи из тетрадок обеих и играл в школьном драмкружке Назара Стодолю, бесконечно преданного Гале — Лотте.

Да, Марийка шла выручать своего школьного товарища. Была уверена: только она знает путь к спасению. Шла просить, напомнить, разбудить любовь, кольнуть совесть, убаюканную сытостью. Шла к Лотте. Это была только им двоим известная тайна, которую Лотта однажды вечером выплакала Марийке в колени. И тогда Марийка искренне пожалела Лотту и сделала все, чтобы склонить Василя к голубым очам. И не ее вина… И, наверное, ничья… что не полюбились те очи Василю.

Сейчас Лотта работает переводчицей в немецкой комендатуре, в кустовом селе Петрунях. В Позднем так и объясняли: заговорила кровь. Лоттин отец был немецким колонистом, осужденным накануне войны за растрату. Марийка чувствовала, что встреча будет тяжелой, всю дорогу готовила себя к ней, думала и обдумывала ее.

На лицо ее села паутинка бабьего лета, Марийка на мгновение остановилась, смахнула ее. Огляделась. Там, на бугре, они когда-то всем классом собирали колхозные помидоры: Иван, Василь, она, Лотта… Красные-красные помидоры… Хлопцы шутили, качали девушек в плетеных кошелях, крепко держа кошели за лозиные уши. А гора помидоров росла, яро горела на солнце, и так же яро пылали у них в груди еще не совсем ясные надежды. И мечты катились кругло, как горячие помидоры. Марийка вздохнула, решительно отогнала далекое видение.

…Вот и Петруни. Длинное село вдоль шляха, мощенного камнем от сельсовета до засолзавода, с садами, с крытыми железом хатами и даже с двухэтажным зданием бывшей кооперации. В этом двухэтажном доме разместились комендатура и жандармерия.

До войны Марийка не раз бывала здесь с отцом, отец въезжал во двор, распрягал коня, вешал ему на шею торбу с овсом, уходил по своим мельничным делам, а она бежала по своим: купить порученное теткой Наталкой. А потом — и это была минута, о которой она мечтала от самого дома, — к рубленому киоску с широким окном, которое на ночь закрывалось тяжелой ставней, а сверху накладывался железный болт. Марийка думала, что иначе и быть не могло, ведь там держали и продавали необычайную ценность — мороженое. Порция мороженого маленькая, зажатая с двух сторон хрустящей и нежной корочкой. Марийка усаживалась на возу и лизала мороженое, а рядом хрупала овес лошадь, прядая время от времени тронутыми какою-то болячкой ушами, и чирикали воробьи вокруг, и было уютно и хорошо.

«Что там сейчас, в том киоске? — подумала Марийка. — Вон как накрест забито окно. Может, там теперь держат арестованных? Часовой похаживает».

Вместо ворот, которые до войны никогда не закрывались, сейчас стояло нечто, напоминающее козлы, на которых пилят дрова, только больше, и опутанные сверху донизу колючей проволокой. Такая же проволока и по верху забора и даже вдоль всего дома — поверх нижних окон, заложенных изнутри мешками с песком. Козлы раздвинуты, между ними похаживал полицай с винтовкой за плечом. Полицай мало похож на их сельских, те в пиджаках, красноармейских гимнастерках и даже ватниках, а этот в новенькой черной форме с серой окантовкой на рукавах и бортах мундира, с блестящими немецкими пуговицами, на голове пилотка-пирожок. Полицай сначала не захотел позвать Лотту, даже прикрикнул, чтобы Марийка убиралась отсюда, но, озадаченный ее настойчивостью и ссылкой на то, что Лотта — ее подруга, сказал другому полицаю, чтобы тот вызвал Лотту.

Спустя минуту Лотта вышла на улицу. Такая же тоненькая, такая же красивая, как и прежде. Только вместо косы — короткая стрижка да подкрашены губы. Одета строго и в то же время нарядно: белые туфли, белое платье, белый свитер, а на плечах — жакет не жакет, а нечто без рукавов, тоже белое, белее снега, с нежным пепельным кольцом воротника вокруг шеи. Посмотрела на Марийку, и в ее голубых глазах пробежали холодные, как солнечный луч по чешуйкам инея, огоньки. Эти глаза… Еще в школе их никто и никогда не мог разгадать. Красивые, но переменчивые, острые. Почему не любили Лотту хлопцы? Пожалуй, именно за эти глаза, за эти огоньки. Мальчишки вычитывали в них нечто такое, чего не могли вычитать девочки, завидующие Лоттиной красоте.

Девушки пошли на противоположную сторону улицы.

— Лотта, ты знаешь, зачем я пришла? — спросила Марийка.

— Не знаю, — выгнула дугами брови Лотта, и Марийка снова, как и когда-то, не смогла отгадать: брови Лотты побежали вверх в искреннем удивлении или это обманчивая игра.

— Ну… Сегодня ночью арестовали Василя, — глубоко, всей грудью вздохнула Марийка и пожалела сразу же об этом вздохе — ведь Лотта может истолковать его иначе. — Его повезли сюда, к вам.

— Так это его привезли? — Брови Лотты выгнулись дугою снова, дрогнули уголки губ, а на щеках проступили белые пятна.

Теперь Марийка поверила, что то первое движение Лоттиных бровей было искренним.

— Не знала я… — тихо молвила Лотта. И в ее глазах зажглись иные огоньки, где-то в глубине, и были они острые, злые. Лотта уже овладела собой. — За что его?

— Скрывался от вербовки в Германию. А кто-то сказал, будто бы он в партизанах. Это враки, у него и оружия не нашли…

— А если правда? Ты знаешь, какое наказание ждет партизан и тех, кто им помогает?

— Знаю, — сказала Марийка и подняла голову. Теперь она смотрела прямо в глаза Лотте, шла на острия. — Знаю и то, что ты вот сейчас можешь сделать так, что вместо одного узника станет два. Твоя воля, Лотта, но разве у тебя нет сердца?

Лотта смотрела на Марийку и все более убеждалась, что не знала ее хорошо. Как не знала почти никого в школе. Возвращалась мыслями в прошлое, перепахивала его воспоминаниями. За что любил Марийку Иван? За что ее любит Василь? Чем нравилась она другим хлопцам? Какою-то необычайной красотой? Нет у нее этой красоты. Вот она стоит перед нею. Невысокого роста, круглолицая, крепкая. Сильные ноги. Строгие брови. Строгие губы. Полные. Чувственные. Прежде она этого не замечала. Прежде Марийка казалась ей несколько грубоватой. И туповато-упрямой. Знает ли о Марийкиных губах то же, что и она, Лотта, Василь? Не за это любит ли? И за что вообще — любят? Говорят, за женственность, голубиную кротость, покорность. Но ведь Марийка не покорна. Бывало, смеется, шутит, а чуть что не так, тряхнет головой, насупит не по-девичьи широкие, густые брови, и уже ее из этой строгости никто не выведет. И все помнили об этой ее строгости и остерегались затронуть ее словом, в ее присутствии хлопцы не отваживались обронить похабное словцо или рассказать соленый анекдот. Лотте припомнилось, как когда-то они, восьмиклассники, заблудились на лесовырубке и блуждали до позднего вечера — кто-то из хлопцев вел их то в ту, то в другую сторону, а потом Марийка решительно закинула на плечо топор и, не сказав ни слова, пошла по узенькой лесной просеке, и все, уже усталые, побрели за нею и шли долго, но все же вышли на опушку.

Марийка вот и сейчас подняла голову гордо, почти жертвенно, хотя и напряженно, тревожно. Знает, в чьих руках ее жизнь. Одно слово Лотты, и сегодня же ее швырнут в поезд, уходящий в Германию, а то и в камеру смертников.

Они стояли друг против друга под тяжелым каштаном, нависающим ветвями над улицей, в воздухе уже стоял густой аромат осени, листья на каштане были рыжие, между ними тут и там серели колючие ежики, вся земля под каштаном была усыпана кожурой и блестящими коричнево-белыми плодами. Осень звала девушек к воспоминаниям и тревожила, дразнила. Лотта покатала острым носком туфельки каштан, потом наступила на него каблучком.

— И что же ты хочешь? — скривила в усмешке губы.

— Чтобы ты… попросила за Василя. Тебе поверят. Скажешь…

— Отпустите Василя. Его ждет Марийка, — уже открыто издевалась Лотта. — Значит, сгорел один, хочешь выпросить себе другого?

— Лотта! Ты… ты… — сжала кулаки Марийка. Волна гнева, возмущения залила ее всю, вырывалась из груди. — Как ты можешь? Ты ведь любила его. Ты, а не я. А я… Еще сидела с тобой на одной парте. Что же, зови своих немцев, зови…

И вдруг Лотта как бы увяла на Марийкиных глазах. Угасли злорадные огоньки, опустились уголки рта, и она сделалась печальной и некрасивой. Ее согревала только злость, и тогда девушка становилась красивой, но и никому не лю́бой.

— Что ты, Марийка, — вздохнула она. — Я пошутила.

— Так шутить?

— А как же мне остается шутить?

Лотта вынула сигарету, а огонь ей поднес высокий, стройный, но уже немолодой немецкий офицер. Он словно бы ждал, чтобы услужить Лотте, казалось, стоял за их спинами. Марийка даже испугалась. Офицер что-то сказал Лотте по-немецки, снял высокую красивую фуражку, оголив большую, во всю голову, резко обрамленную черными волосами плешь, улыбнулся Лотте, надел фуражку и ушел.

— Хорошо, Марийка, — затянувшись один лишь раз, бросила Лотта на землю сигарету. — Сегодня Василь вернется домой.

Сказала так, будто поставила печать на пропуске Василя. Марийка подумала, что Лотта снова меняет свою сущность — рисуется перед нею.

— Значит, ты попросишь?

— Я скажу, чтобы выпустили.

Она, Лотта, имеет такую силу, что по одному ее слову выпустят партизана?! Наверное, никто бы в такое не поверил. Но что еще могла сказать Марийка? Девушка чувствовала себя даже неловко. Так себя чувствуют невольные свидетели воровства. Она еще с минуту постояла молча.

— Спасибо, Лотта, — молвила тихо Марийка. — Не от меня. Ты понимаешь. От матери Василя. От всех наших.

Говорила все это, чтобы крепче втиснуть в память Лотты свою просьбу, в память и, может, в сердце. Хотя в это верила мало. Зло содеять легко. А добро… Почему-то так редко его делают. Но все еще не уходила. Как будто ждала чего-то. И когда уже поправила платок, чтобы идти, Лотта снова подняла на нее глаза.

— А я, Марийка, выхожу замуж.

— За кого? — спросила почти равнодушно.

— За… коменданта. Майора Клемма.

И тут Марийка поняла все.

— Это он подходил?

Лотта ответила движением век.

И вдруг Марийка вскинулась, как на выстрел.

— Лотта! Что ты делаешь?! Тебя еще могут простить. Наши идут. Говорят, уже под Черниговом.

Она еще не закончила, как поняла, что «наши» — это не для всех, что для Лотты «наши» — эти, в высоких фуражках с орлами. Вздохнула и накинула на голову платок.

— Ну, я пошла.

Но теперь не спешила попрощаться Лотта.

— Так что, не выходить за коменданта замуж? — снова заиграли огоньки в ее глазах.

— Не выходить, — уже не так уверенно ответила Марийка.

— Пойти сейчас к Клемму и отказать?

— Пойди…

— А как же тогда Василь? Отдадим его в гестапо?

— Прощай, Лотта, — сказала Марийка. — Прощай. Только смотри, чтобы горько не пришлось… Всю жизнь.

Повернулась и тихо пошла, и земля уплывала из-под ее ног. Так ее измучили, изнурили разговор с Лоттой и неуверенность в последующем Лоттином настроении.

* * *
Иван показал рукой назад, на будку, к которой бежал сторож. Борисов тоже посмотрел туда, а когда оглянулся, Иван резко взмахнул рукой: «Надо прыгать». Борисов кивнул головой: мол, понял. Солнечный костер сзади погас, словно кто-то плеснул в него воды. И затерялись, растаяли мелкие фигуры юнгфольковцев, и будка и холм как бы поплыли куда-то, стали оседать. Поезд пошел на подъем. Паровоз запыхкал чаще и с хрипом, заскрипели, зазвенели железом вагоны. Собственно, это были не вагоны, а огромные металлические лейки-ковши. В таких ковшах возят растопленную смолу, жидкий, готовый к употреблению бетон и цемент; пожалуй, сейчас они тоже были полные, потому что паровоз дергал, как притомившийся конь. По обеим сторонам полотна замелькали сосенки, чуть повыше тех, в которых они прятались днем. А далеко впереди сквозь редкую хвою верхушек просвечивало бледное, колышущееся зарево. Иван понял, что зарево это бросает город. Большой промышленный город Грейфсберг, о котором говорила им девушка из Озерян.

Иван оглянулся и не увидел Борисова — задние платформы с ковшами плыли в темноте. Однако Борисов должен был видеть его на фоне отблеска. Иван несколько раз взмахнул рукой, повис на левой руке и, громко, даже сам вздрогнул, вскрикнув «эй-эй», прыгнул под откос. Насыпь была невысокой, поезд шел медленно, и Иван упал мягко. Посмотрел вверх и увидел темную платформу, а на крутых поручнях растопыренную фигуру Борисова.

«Эй!» — еще раз крикнул Иван, а фигура все так же висела на поручнях, платформа прогромыхала дальше, за нею вторая, а уже за той наплывал последний вагон с красными предостерегающими огоньками на тормозной будке.

Иван припал к земле и затих. В тормозной будке наверняка должен был кто-то стоять. «Может, — подумал, — Борисов прыгнул дальше». Встал и пошел вдоль колеи вслед за красными огоньками поезда, которые как бы ввинчивались в мрак.

Остановился и покричал — в леске стояла тишина.

Иван так и не понял, почему не прыгнул Борисов. Не увидел его знака, почувствовал себя плохо — подвернул ногу, когда цеплялся за поезд, или просто передумал, это уже оседланное спасение представилось ему надежнее, — кто знает, но он поехал в ночь, в вечную для Ивана неизвестность.

На мгновение Иван почувствовал себя таким одиноким, таким затерянным — на чужой земле, в чужом лесу, что даже закричало сердце. Почувствовал себя маленькой букашкой в исполинских руках безжалостного мира. Вокруг ночь и лес, тихое гудение рельсов, еще слышен стук колес поезда, а ему казалось, что он стоит здесь давным-давно.

Уже спустя мгновение рассуждал холодно и спокойно, как всегда в таких крутых ситуациях, и уже ничего не существовало в мире, кроме опасности, чужой земли и мысли о спасении. «Нужно прыгать на следующий поезд. Пока не опомнились». Иван пошел вперед вдоль колеи, искал удобного места посадки. Понимал, что один упущенный час может отобрать жизнь, что вот-вот на этот лесок обрушится облава, что станционная жандармерия, не поймав их, начнет обыскивать поезда, — следовательно, надо сесть незамедлительно на первый же поезд. Только бы не был он пассажирским.

Там, в лагере, готовясь к побегу, они тоже представляли себе такой путь на восток. Отойти как можно дальше, пробраться к глухому полустанку и там выбрать товарняк, пережидающий встречного поезда. Порожний товарняк, идущий за награбленным. Но теперь выбирать было некогда. Он должен прыгать на первый же поезд. На тот, который бежит прожектором по верхушкам сосен. Прыгать здесь, где шпалы лежат вровень с лесным грунтом. А пока нужно укрыться за этими двумя соснами. Прожектор такой мощный, слепящий, — кажется, вот-вот затрещит, зашипит хвоя. Паровоз словно толкает перед собой желто-белую стену, толкает тяжело, со стоном, — значит, тоже не порожняк, тоже загруженный. Однако… стена уже позади. А в нескольких шагах покачиваются, лязгают буферами черные прямоугольники вагонов. Между ними платформы с черными кучегурами груза. Прыгать надо на тормозную площадку вагона. Только бы там не оказалось солдат железнодорожной охраны. На первой он заметил съеженную темную фигуру.

Кажется, вон то…

Иван отшатнулся от стены и прыгнул на высокую ступеньку. Его швырнуло на поручень, но он держался за другой, передний, перехватывая его руками, выскочил на тамбурную площадку вагона. Тут не было никого. Взглядом Иван уже цеплялся за платформу впереди, на той платформе громоздилось что-то черное, что именно — не видно, Иван перелез через борт тормозной будки и по буферу перешагнул на платформу. Рука ощутила шершавую поверхность, Иван животом упал на большой твердый тюк. И сразу понял, что вся эта громадина — сложенные один на другой тюки спрессованного сена. Попытался сдвинуть крайний от себя, но тот даже не шевельнулся. Осторожно, стараясь не шуршать, полез вперед, ощупывая тюки руками. Трогал черный лопочущий брезент и не мог понять, что это. А небо с той стороны, куда мчал поезд, поднималось все выше и выше, лес становился реже и ниже. Вот промелькнула белая будка дорожного обходчика. И еще раз напомнила о той, что осталась позади, к которой бежал сторож.

«Куда спрятаться? И что это, наконец, такое на платформе? Для чего здесь сено?» И тут пришла разгадка: это военный фургон с брезентовым верхом, а сено для лошадей, им обложен фургон, чтобы не ездил по платформе. «Укрытие», — подумалось. Всполошенно екнуло сердце. А что, если в фургоне кто-нибудь есть?

Но ведь… как будто бы тихо, и не видно около повозки никакой амуниции. Пролез еще немного вперед и заглянул в черное отверстие. Глаза хватали темноту, уши ловили тишину, фургон был пуст. Иван, перегнувшись, заглянул поглубже в него, как вдруг под ногами пошатнулся тюк, и это сразу навело его на другую мысль. Он засунул ноги между тюком и передком повозки, уперся в передок и подвинул тюк. Подвинул еще немного и, не удержавшись, провалился ногами под фургон. Зацепился грудью за передок, но почти не ощутил боли, полез вниз. А в отверстие уже лился свет станционных фонарей, и Иван, схватив тюк за шпагат обеими руками, подтянул левый край тюка на себя. Потом передвинул правый край так, чтобы не осталось даже полоски света. Обессиленный, упал на доски платформы. Дышал тяжело, и с каждым вздохом что-то хрипело в груди.

Колеса щелкали на стрелках. И застучали на стыках — медленнее, медленнее. Поезд останавливал свой бег. И ускоряло стук сердце. Грейфсберг — большой железнодорожный узел. Долго ли будет стоять здесь поезд? Станут ли обыскивать его немцы?

Справа, возле колес повозки, мелькнула полоска света, что-то звякнуло, брякнуло — Ивану показалось, над самой его головой, — платформу качнуло влево, еще раз влево, полоска замелькала часто-часто, а где-то впереди засвистел свисток, залязгали буфера, заскрипели вагоны, они еле-еле ползли порельсам. Ивану показалось: остановятся они, и остановится сердце. Теперь оно билось коротко, затрудненно. Вот и поезд останавливается… нет, еще катится («Сторож позвонил, сейчас будет облава»)… А вагоны катились и катились, колеса стучали все быстрее и быстрее, пока этот стук не выровнялся в один сплошной гул. Свет в щели давно сгинул, в узкую темную лейку вливалась взвихренная лётом поезда ночь.

Иван лежал, тяжело уронив голову на руки, и уже не слушал ничего — ни гудков паровоза, ни стука колес, ни завывания ветра в фургоне. Чувствовал такую опустошенность, такое безразличие, что, если бы в этот миг лежал не здесь, на платформе, а на рельсах и поезд набегал бы на него, — не встал бы. Казалось, из тела вытекли вся сила, воля, жажда жизни и осталась лишь усталость, боль и пустота. В голове мелькали обрывки воспоминаний о пережитом уже однажды. Почему они пришли в этот час? Кто знает. Может, потому, что тогда он тоже утратил все силы и вытекла из сердца надежда. Однако и тогда, как и теперь, это не было спасение, а только балансирование на смертельной грани, с которой открылась такая беспросветная даль, что в нее не хотелось идти.


Их, четверых, захваченных в полевом госпитале, вели по дороге трое немцев. Вели в холод, в ночь, вели неохотно, всё оглядывались на село, в котором почти во всех хатах дымились трубы: немцы устраивались там на постой. Раненые не знали, куда их ведут. Один, низкорослый чуваш, еле шел, волочил по дороге свиток бинтов. Иван да еще один солдат поддерживали его под руки. Стояла зимняя слякоть, но на ночь подмерзло, лужицы покрывались льдом, и под ногами хрустели замерзшие белые кочки. Высокий немец в шерстяном подшлемнике под пилоткой все время останавливался и поднимал левую ногу, выковыривая щепкой из-под размокшей подошвы мокрую снеговую кашу. Он часто что-то бормотал и с такою яростью поглядывал на пленных, что они невольно сбивались на присыпанную снегом пашню.

На белую степь спадал притомившийся вечер, село скрылось за холмом, а дорога стлалась в бесконечность, в белый холод. За бетонным мостом-трубой она разделялась: широкая, грязно-серая, изъезженная сотнями колес и гусениц, бежала прямо, а узенькая, в два сантиметра след, уходила, петляя, вправо. И вдруг высокий немец забежал вперед, гаркнул хрипло, зло:

— Rechts[13].

Пленные свернули направо и через полминуты остановились над глубоким, заметенным снегом карьером. Они сразу догадались, для чего немцы привели их сюда, поняли свою обреченность, не просили, не умоляли. Только смотрели на заснеженное поле, которое ветреный вечер разрисовывал густыми синими красками. Чуваш тихо постанывал, Иван пытался поддерживать его под локоть, чтобы ему было не так больно, чтобы хоть немного отдохнула раненая нога. Как будто это что-то сейчас значило.

А немцы стояли спинами к ним и разговаривали громко, видно спорили. Особенно ярился высокий, он уже снял винтовку и кричал что-то прямо в лицо другому, низенькому толстяку с автоматом на шее.

Иван тогда еще не знал немецкого языка, но разгадать тот спор мог и глухой. Ошибиться можно было разве что в отдельных фразах, в отдельных словах.

«Ты видишь, какая здесь дорога, какие у меня сапоги, ты видишь, что наступает ночь, ты хочешь, чтобы мы замерзли к чертям вместе с этими недобитками?» — говорил высокий. «Мне приказали, чтобы мы привели их и сдали всех четверых. Это пленные… Закон войны», — возражал толстяк. «Закон войны! Тебе просто жаль четверых бандитов. Может, это они вчера стреляли в нас! Может, это они убили Отто». — «Их еще надо допросить, — оборонялся, выдумывал толстяк. — Мы приведем их…» — «Ну и веди сам. А того азиата бери на плечи и неси. А я не пойду».

И когда толстяк уже почти сдался, а высокий взял наперевес винтовку, четвертый пленный, который все время шел позади и о котором они знали только, что он до войны работал парикмахером в Саратове, шагнул вперед и протянул руку. В ней поблескивал какой-то предмет.

— Пан, пан, — сказал не заискивающе и не просительно, а как-то так, как торгуются на базаре, — не надо паф-паф, возьми. Reinstes Gold![14]

Зачем парикмахер носил кольцо с собой, как уберег от придирчивого взгляда старшины, где прятал до этой секунды, — ведь их обыскивали, и очень тщательно, — кто знает. Однако это была очень ценная вещь. Потому что немцы заспорили снова, и теперь уже до ожесточения. Иван так и не взял в толк, к чему они пришли, однако понял, что эта драгоценность и встала между пленными и смертью.

Так пришло к ним спасение. Но Иван не счел его спасением. Закоченевший, оцепенелый лежал он в ту ночь за двумя рядами колючей проволоки, а рядом с ним лежало еще несколько сотен пленных, на холоде, на снегу, и те, кто еще не закоченел, смотрели в спеленатое белыми бинтами поле. Кто поднимался с земли, того немцы укладывали автоматной очередью. Поле было белое, скорбное, и в нем далеко-далеко брезжил одинокий огонек. Все взгляды были прикованы к нему. Все мысли уносились к этому мерцанию. Огонек был единственной живой искрой в поле. Он саднил душу, мучил, не давал умереть. Иван тогда припомнил иной огонек, на который почти всегда смотрел со своей улицы, огонек, который светил ему любовью и мечтой. И снег таял под ним, и поднималось поле маков, алых, горячих, как румянец на щеках больного, маков призрачных, которые, однако, горели. Они то охватывали его густою стеной, то разбегались по горизонту, то сбегались в один цветок, мерцающий и зовущий. И если Иван не закоченел в ту ночь на белом поле, то его спас этот огонек. Страшно было вмерзнуть в белизну снегов, оставив на свете растревоженную мучительную любовь. Что станется тогда с Марийкой?

…Иван вздрогнул и сел на вибрирующих от движения поезда досках. Медленно ощупывал свое укрытие. Сразу убедился, что запакован кругом, и запакован плотно. Ползая в тесном закутке, наткнулся на железную лопату и сапог. Иван ощупал свое убежище еще раз, в надежде найти и второй сапог, но не нашел. Почему и как один сапог попал сюда, кто знает. Немного погодя нащупал сверху на дышле порожнее брезентовое ведро. Вот и вся добыча. Жалкая и ненужная. Правда, потом он примостил сапог и ведро себе под голову. Лег снова и попытался спокойно обдумать свое положение.

Что, если поезд, думал он, загонят куда-нибудь на станцию и он простоит несколько суток? Что, если состав начнут разгружать? И что это чернело на других платформах? Наверное, тоже фургоны. А может… Да, да: танки, пушки. Значит, поезд идет на фронт. И сено, и повозки…

Эта разгадка принесла успокоение. Теперь он может отдохнуть после всех страхов прошедшего дня. Он чувствовал себя, как грузчик, на мгновение снявший тяжесть с плеч. Груз лежит рядом, но кажется, что ты продолжаешь нести его; может, это потому, что через некоторое время ты должен будешь снова взвалить его себе на плечи, и сейчас отдыхает только тело, но не сознание, которое беспрестанно ощущает тяжесть.

Да, но сейчас его тело гудит от усталости, ломкая слабость растекалась по нему. Иван уже начал дремать под размеренный стук колес, когда его внезапно пронзила острая, как спица, мысль. На фронт! Но война ведь и в Африке. И была попытка англичан высадиться на Атлантическом побережье, — немцы и там держат войска. И в Югославии, где, говорят, идут ожесточенные бои с партизанами.

Иван заметался в тесном убежище, как зверь в капкане. Пожалуй, и в самом деле загнал себя в клетку! И едет не на восток, а в другую сторону.

Подполз к правому колесу и припал глазом к щели, в которую на станции пробивался свет. Сначала не увидел ничего, только темень, а потом темень несколько поредела и на дне ее закачались две маленькие звездочки. Иван смотрел на них, даже слезы выступили на глазах, так всматривался, пытаясь узнать, а звездочек становилось все больше: три, четыре, пять, — они повисли над горизонтом, над черной непроглядной полоской, и дрожали, словно летели поезду вслед.

«Волосы Вероники», — прошептал Иван, и горько стало на душе. Ивану, если уж западало что-либо в душу, то накрепко. Любил все красивое, особенно если оно далекое и манящее. Волосы Вероники! Он вычитал о созвездии на карте звездного неба и долго искал его над Поздним. А не найдя, назвал этим именем созвездие, которое в конце лета мерцало над селом, там, где жила Марийка. Это было мягкое, но весьма изменчивое созвездие, звезды дрожали в нем, то как бы приближаясь, то отдаляясь. И однажды вечером, лаская руками волнистые Марийкины волосы, — они сидели за хатой, на сваленных в кучу тыквах, — сказал ей, что они у нее, как у Вероники. Марийка удивилась и этому имени, и нежности, с которой произнес его Иван, она очень рассердилась, и ему пришлось долго уверять ее в безгрешности своей фантазии.

Она потом еще не раз ревновала его к Веронике, у которой волосы переливаются белым сиянием и мерцают в ночной мгле. Почему она ревновала Ивана к его же вымыслу? Ведь знала, ничьих других волос Иван не голубил, и даже имя такое было неведомо в их краях, а вот не могла примириться. Уже и все выложенные рядышком у хаты тыквы перекочевали в хату, уже осеннее ненастье затянуло небо, скрыло созвездия под своими грязными лохмотьями, а она нет-нет да и вспомнит те экзотические волосы.

Иван тоже был упрямый. Он молчал при Марийке, но вырвать из сердца ту красоту не хотел. Так она и осталась там рядом с кареглазой живой Марийкой.

Иван хорошо помнил, где это созвездие расположено. Но распознать сейчас, оно это или нет, было невозможно. К тому же вдруг отступило, уменьшилось беспокойство, которое минуту назад обожгло сердце, и мысли полетели точно освобожденные из клетки птицы. Куда бы ни вез его поезд, все равно везет домой, везет навстречу Марийке. Ведь слишком невероятно, чтобы поезд шел не на восток.

Ивана снова начала охватывать усталость, и он лег. Деловито покрикивал паровоз, ровно постукивали колеса, навевая покой. Иван думал о том, что ему пока что дьявольски везло: и там, на переезде, и с этим поездом, с этой платформой, и ему стало до боли жаль Яхно, сорвавшегося под колеса, и Суслу, и Борисова. Яхно и Сусла… Кто знает, кому не повезло больше. А где сейчас Борисов? Добрый и смелый какою-то кроткой смелостью Борисов, которого поначалу Иван не хотел брать (извечное недоверие крестьянина к городскому жителю), даже отговаривал Яхно. А потом убедился, что это надежный товарищ. Как бы хорошо было им сейчас вдвоем!

Где он? Сняли на станции, притаился на дне металлической лейки, спрыгнул где-то в поле? И бредет в поисках укрытия? А укрытие в этих местах найти нелегко. Ни настоящего леса, ни широкого поля или луга. Таких, как там, в родной стороне. Где в песнях жаворонка тают шаги, а травы заметают следы.

Вдруг запахло лугом, сеном, запахло так, что Иван почти забыл о недавней погоне, о поезде, он словно бы шел по лугу в сенокос, трава мягко пружинила под ногами, он забыл, что лежит среди тюков сена, обложенный гектарами скошенной травы.

Он любил эту пору — сенокос. Луга у них примыкают к лесу и тянутся до самого горизонта. Плывут по зеленым гривам невидимые караваны ветров, плывут вверху на могучих крыльях коршуны. На окоеме синеет лес, он далеко-далеко, и кажется, это кто-то обронил маленькую синюю ленту в зеленой беспредельности. Присмотришься внимательнее к небесной дали и непременно увидишь утиную стайку, — в эту пору, летом, утки безголосы, не выявляют себя криком. Натужно стонет на краю болота выпь, пытается ввести в заблуждение весь птичий род, выдать себя за могучую птицу, а где-то недалеко позванивают журавли. Там, в Караванщине, Иван часто встречался с Марийкой. Потеряв отца, Иван рано изведал тяжелую мужскую работу. А потом и сам, как та болотная птица, пытался уверить всех в своей взрослости и силе. А особенно ее, Марийку. Глаза Ивану заливал пот, на спину «садился орел», а он широко махал косой, надеясь, что Марийке видно с опушки леса, где она вместе с другими девушками сгребала сено, его синюю майку на атаманском месте. Вот только косу еще не умел отбивать. Попытался раз, неудачно… Добрый дед Неброда и наточит ее, и направит… Да еще так, чтобы этого не видели другие косцы. Заберет в обед обе косы и уйдет в лес. Выберет удобный пенек… А Иван в это время вздремнет с устатку. Так хорошо, так приятно лежать на скошенной траве. Воркует на дубе горлинка, воркует где-то в лесу молоток по косе…

А осенью они свозили сено с лугов. Свозили «помочью» по несколько подвод, ведь, расшив стог, его надо было сразу же забрать. Он побывал на «помочи» и у Чуймана. Как раз тогда, укладывая в амбаре сено, шутливо подталкивал Марийку, тогда же, словно бы в шутку, обнял Марийку впервые, а она со смехом вырывалась, толкнула его, он упал, и она навалила на него изрядную охапку душистой травы. У него закружилась голова, и он долго не мог подняться. И было ему хорошо-хорошо. Марийка отвечала на шутки, и ему казалось, что она, наверное, отвечает и на его чувство. Она стояла в сене, ее глаза блестели возбужденно и, как показалось ему, вызывающе. Большие карие глаза на круглом смуглом лице, и тяжелое крыло волос, и нежная линия шеи, и вся она близкая и милая и в то же время чужая и настороженная, напряженная и легкая, как птица. Эта настороженность сливалась с неуверенностью, хотя всё, что было только что, — Марийкина улыбка, ее шутки — говорило о другом.

Марийка глубоко утонула в сене, из зеленого вороха круглились ее колени, она была совсем близко от него, на расстоянии протянутой руки, он хотел обхватить ее за колени, но внизу что-то зашуршало. Иван подумал, что это кто-нибудь из сеновозов. А когда они слезли с сеновала, он увидел, что это лениво тыкалась мордой о ясли корова.

«А ты робкий», — сказала Марийка.

«Почему?» — удивился Иван.

«…’оровы испугался», — засмеялась и побежала в хату.

Иван знал: Марийка долго, чуть ли не до четвертого класса, не выговаривала букву «к» («Я ’ричала», «я ’опала»), оно у нее и сейчас приглушенное, округленное, а когда волновалась, опускала его совсем.

Значит, она сейчас волновалась?

Эта догадка, этот смех вконец обескуражили Ивана.

А потом он сидел у Чуйманов в хате среди других сеновозов, которые «утаптывали сено». Чувствовал себя неуютно, стеснялся есть и пить, скоро ушел. И до самого утра пролежал с открытыми глазами, а голова кружилась и пахло скошенным лугом.

Впоследствии Марийка призналась, что ей тоже долго снился тот вечер.

Вспомнила ли она о нем хоть раз за все это время? А может… Может, она забыла не только тот вечер… Может, она совсем его, Ивана, забыла?

Эта мысль была во сто крат страшнее мысли о смерти. Когда он из госпиталя написал в свою часть, там очень удивились и ответили ему, что считали его погибшим и даже сообщили о его гибели в село; Иван надеялся, что это сообщение не успело дойти до Позднего, поскольку фронт докатился до села через несколько дней после того, последнего боя. Когда танк остановился, Иван вылез через люк — найти причину остановки. Он быстро нашел ее — был перебит провод высокого напряжения — и стал соединять оборванные концы, и в этот миг снова заскрежетала броня, а затем — жуткий грохот, исполинская каменная глыба обрушилась на него… Иван очнулся от адской жары, у него хватило сил выбраться из-под полыхающего железного костра и отползти в стерню. Там его и подобрали пехотные санитары. Уже потом, в госпитале, Иван догадался, что произошло: еще один снаряд попал в танк, и взорвался боевой запас…

Нет, Марийка не могла, не должна поверить в его смерть. Потому что тогда… Да, Иван понимал это. Понимал страшно и ясно: мертвых не любят. По ним горюют, по ним плачут, их помнят, им могут посвящать свою жизнь, но… не любят. Любить мертвых нельзя. Потому что любовь… Иван сам не знал, как объяснить любовь, как не знает этого ни один человек на свете, но чувствовал, что это нечто живое. Живое, пылкое, к чему можно прикоснуться сердцем, губами, чувствами. Мертвых могут любить, но совсем не так, как живых. Иван не хотел такой любви. Пусть она там, в песнях, в легендах. А он должен прийти живой, прорваться через все муки и смерти, через войну и кровь, через все — чуждое и враждебное истинной любви.

Всю войну, в труднейшие минуты, когда, казалось, смерть уже накладывала ему на глаза тяжелые пятаки, он верил, что останется живой. Кто знает, от чего шла эта вера. Она слилась воедино со страстной любовью, дышала ею, ею жила. Иван часто думал об этом. Он должен жить. Должен! Иначе зачем тогда то большое и жгучее, дарованное жизнью. Ведь оно больше его самого, больше всех их, больше всей войны!

Это в крутые минуты. Перед началом атаки или артобстрела. В иное же время Иван не думал о смерти. Как не думает о ней каждый настоящий солдат, у которого день заполнен будничными заботами, а свободного времени так мало, что оно пролетает как одно мгновение. Он живет, а сама жизнь исключает смерть.

Сон развеялся. Иван понимал, что все же лучше всего ему сейчас уснуть. Пока ночь, пока поезд идет почти без остановок. Ведь кто знает, что ждет его впереди. А он лежал и слушал перестук колес, их перекличку с рельсами, щелканье стрелок и напрягался, даже словно бы сжимался на остановках. К счастью, поезд останавливался редко и остановки были короткие. Лег ничком, головой на правую руку, попытался погрузиться в сон. Так делал и раньше. Отбрасывал все мысли, оставлял какую-нибудь одну, случайную или фантастическую, — о чем-то совсем постороннем, безболезненном, и с нею уходил в сон. Сейчас ему почему-то припомнилось, впервые за все годы, как они осенью сорок первого остановились на окраине маленького городка под Харьковом, как мальчишки показали им затопленный склад о шампанским, как танкисты раздевались и по очереди ныряли в ледяную воду, выплывали с тяжелыми, точно противотанковые снаряды, бутылками в руках, а кто всплывал без бутылок, тому наливали шипучего только по полстакана. Ивану за один раз удалось схватить целых три бутылки. И он пил прямо из горлышка… С этим воспоминанием — далеко-далеко затаившимся огоньком жажды — нырнул в сон.

…Проснулся от тишины. Догадался, что поезд стоит. Не слышно обычного станционного гомона, свистков, лязга. Видимо, поезд стоял где-то перед семафором или на глухом полустанке. Иван припал к своему перископу. Увидел только серую муть да еще далеко на горизонте какой-то неясный силуэт — водонапорной башни или трубы. Светало. И сразу же муть всколыхнулась, а силуэт поплыл назад. Поезд тронулся. Иван лег снова. Полежал немного, убедившись, что поезд набрал ход, полез в карман брюк. Его одолевал голод. Вынул один брикет хлеба, ощупал его со всех сторон. Мелькнула мысль: правильно поступил, купив хлеба, а не сигарет. Теперь по крайней мере два-три дня он сможет протянуть. И тут другая мысль рассекла первую: а сколько он будет ехать? Ведь этого он не знает и знать не может. Если поезд идет на фронт, то за сколько суток намотает на колеса все расстояние? И будет ли он вот так идти все время? Пожалуй, нет. Где-то, возможно, будет простаивать, а может, состав еще переформируют. И почему здесь нет людей? Кроме двух или трех охранников, замеченных им на тормозных площадках эшелона.

Как бы там ни было, а ему надо было продержаться здесь как можно дольше, чтобы сойти уже где-то у самого фронта.

Иван неторопливо разостлал брезентовое ведро, положил лопату и на ее ребре разломил брикет пополам. Сначала собрал губами с брезента крошки, потом откусил от меньшего куска. Жевал долго, чтобы выжать из этих перетертых костей как можно больше силы, как можно больше жизни. Даже не заметил, как проглотил последний кусочек. А во рту остался привкус чего-то деревянного и голодная пустота, хотелось вогнать зубы во что-нибудь съедобное, все равно во что, лишь бы хрустело, лишь бы унять спазмы желудка. Почти невольно пощупал ближайший от себя тюк сена, как будто мог там отыскать что-то, лег. Лежал, а мысли вертелись вокруг хлеба, точно оса вокруг блюдечка с медом, и, чтобы отогнать их, он снова попытался уснуть. Ему казалось, что сон еще бродит по телу слабой истомой. В щели у заднего колеса посвистывал ветер, — видно, поезд несколько изменил направление и шел ветру наперерез или изменил направление ветер. Они оба летели, и Иван летел с ними, чувствовал свой лет, свою причастность к ним, чувствовал себя частицей простора, беспокойного и конечного, конечного на этой земле, где все промерено, все рассчитано, от колыбели до могилы, от длины винтовки до параболы падения снаряда. И бесконечного из-за бесконечности мысли и безмерности горя и страданий, безмерности любви и ненависти. Ему вспомнилось, как когда-то в школе он мучительно, до раскалывающей голову боли пытался вообразить бесконечность миров, мучился, терзался, а потом враз, внезапно забыл об этой призрачности, предавшись воспоминаниям о глухом переулке за тихой речушкой. В том переулке жила она, Марийка. И только впоследствии, со временем, понял, что это и есть та бесконечность, в которой более всего бывает счастливым или несчастливым человек.

С мыслью о Марийке Иван уснул.

Его снова разбудила тревожная неподвижность. Но теперь она была полна лязга, бряцанья, ржания лошадей, стрекота людских голосов. Голоса слышались со всех сторон: крики и переклички, натужное понукание, отрывистость команд…

Иван понял, что эшелон загружают живой силой. Да, это было то, почти неминуемое, чего боялся и что, надеялся, его минует. Маленьким светлячком засветилась радость, что он все же не ошибся: поезд идет на фронт, — но она растаяла в мыслях об опасности. Вот сейчас и на эту платформу взойдут солдаты, начнут перекладывать тюки, освобождая место для чего-нибудь еще, ведь платформа заполнена едва ли наполовину. Кто-нибудь заглянет под телегу.

Иван уже видел склоненное лицо, вытаращенные от удивления глаза, черное дуло автомата. Холодная дурнота всколыхнулась у Ивана в груди, разлилась по всему телу и жестко хватала за душу ледяными пальцами. И мучительно тащилась мысль, тащилась в безвыходности, словно слепой конь на приводе по замкнутому нескончаемому кругу. Ведь ничто не спасет его, если кто-нибудь стронет с дышла тюки. Отсюда некуда бежать. Где-то в глубине сознания Ивана всплыло воспоминание, бросило его на плац, растерзанного, под сапоги эсэсовцев, под злорадные взгляды капо и налитые безумным ужасом глаза пленных. А может, они просто пристрелят его на месте. Это была бы наивысшая милость, какой только можно было ждать от них.

Мысль продолжала тащиться по кругу, в темноте, падала и поднималась. И вдруг застыла, не в силах тронуться с места. И так же внезапно исчезло тупое состояние обреченности, мысль натолкнулась на острие опасности и уже снова реагировала на каждый звук извне. Эти голоса вырвались из гущи гомона, как вырывается из вихря шаловливых снежинок брошенный злою рукой камень.

В плену, особенно на заводе, Иван немного изучил немецкий язык — и сейчас понимал почти все, о чем говорили возле платформы.

— Курт, Генрих, — кричал картавящий голос, — сюда!

Заскрипела под тяжелыми сапогами древесина, потом ухнуло, застучало по платформе.

— Райское гнездышко!

— Чтобы привыкали к райскому саду, в который перепорхнем с фронта.

— Не хрюкай, и так в печенках колет… А может, пойдем в вагон?

— Тебе еще не осточертел Собачий Хвост?

— Он все никак не нацелуется с его кулаками.

— Плевать я теперь хотел на Собачий Хвост!

— А здесь — чистый воздух!.. Спать будем в фургоне на сене.

— Дыши, дыши, недолго осталось.

— Говорю тебе, не хрюкай, Генрих.

— А сюда, под телегу, спрячем полячку. Украдем, когда будем проезжать через Польшу. Говорят, польки… ух!

Кто-то из них пнул ногой тюк в передке, и тюк чуть сдвинулся с места. Иван почувствовал, как опасность нависла над его жизнью. Еще один такой удар…

А если они и впрямь поселятся здесь? Это ведь неизбежно — кто-то из них полезет под фургон. Если его не обнаружат до наступления темноты, он должен бежать. Дождаться, пока уснут немцы, и спрыгнуть на ходу.

Немцы устраивались по-хозяйски. Они куда-то ушли, а потом возвратились, и воз заскрипел, по днищу застучали сапоги, захлопал брезент, и что-то шуршаще зашумело над самой Ивановой головой. В бледной полоске у заднего колеса замелькали порошинки. Солдаты, видимо, устилали фургон соломой, потом раскладывали свою амуницию, бряцали оружием и котелками. И опять куда-то ушли и не приходили долго. А Иван лежал на дощатом полу помоста, распластанный, раздавленный непомерной тяжестью, упавшей так внезапно. Толкал мысленно паровоз, — казалось, если бы мог, руками раскрутил бы вовсю колеса.

Он не помнил, сколько времени прошло. Время текло, как отрава сквозь узенькое отверстие пробирки. Не видно, сколько ее там, а течет она так медленно, и невозможно ускорить ее течение.

Из-за крыш станционных строений или из-за деревьев, а может, и из-за тучи — Ивану не видно — выкатилось солнце, и сразу посветлело, и сюда, в убежище, упал длинный, узкий, как деревянная спица для нанизывания табачных листьев, луч. Он протянулся по тюку сена и уперся в ступицу колеса. Иван надергал сена из тугого тюка, чтобы заткнуть дыру, уже хотел было заделать ее, как его взгляд задержался на живой точке. Вдоль луча ползла пчела. Ползла к Ивану. Сама ли влетела, или сбило ее паровозным дымом, и она упала, ослепленная, оглушенная. Деловито перебирала лапками, подползала все ближе и ближе. Солнечный луч освещал ее до последней ворсинки. Поблескивали крылышки, желтовато мерцала пыльца на лапках. Живое создание подвигалось так уверенно, целенаправленно, точно решило разделить Иванову судьбу. В груди Ивана запрыгали терпкие искорки, будто и там бежали быстрые щекочущие лапки, отражались в сознании. Горьким ощущением одиночества, нечетким воспоминанием. Ему почему-то вспомнилось, как когда-то они с хлопцами обходили старые стога на лугу. В стогах гнездились дикие пчелы и шмели. Постучишь по сену палкой, припадешь ухом и слышишь, как из серой глубины доносится приглушенное, сердитое «гу-у-у-у». Тогда раскладывали огонь. Или просто, разворотив стог, выхватывали рогачиком соты и убегали через лозняк. Много ли там того меда, а сколько опасности (можно было напороться и на гадючье гнездо, гадюки почему-то очень часто поселялись по соседству с пчелами), сколько злого разрушения. Он тогда еще не понимал, что это такое — разрушение.

И вот теперь к нему доверчиво льнула золотая пчелка. Где-то ведь это живое существо царило на цветах, где-то у него есть свой домик, свой родной уголок, а оно обрекало себя на одиночество и на гибель. Оно не знает, как горек мед с чужих цветов, как холодно чужое небо. Только человек может вытерпеть такое.

Иван взял два сухих стебелька и, схватив ими пчелку, повернул ее назад, к выходу. Она зажужжала, а когда отпустил, юркнула в освещенную солнцем щель. Иван еще минуту посидел в неподвижности и загородился от света пучком сена. Снова прислушался.

Немцы пришли вскоре все вместе и полезли на платформу. Лезли не торопясь, — видно, только пообедали, потому что ругали какого-то Ганса за вонючую кашу и еще кого-то за слишком малую пайку шнапса. Один забрался в фургон, а двое уселись на тюках.

Иваново убежище снова наполнилось опасностью, как будто в него натолкали взрывчатки. Одно неосторожное движение, один приступ кашля…

Именно тогда и завязался диалог, коему Иван страшно обрадовался, надеясь на возможность спасения.

— А вы что здесь расселись, эдельвейсы? — послышался из-за платформы вкрадчивый, с нотками угрозы голос.

«Эдельвейсы» молчали, и тогда обладатель вкрадчивого голоса прибавил стали:

— Чего, спрашиваю, расселись тут?

Иван понял, что это и есть тот нелестно упоминавшийся немцами ефрейтор по прозвищу Собачий Хвост.

— У нас астма, — ответил за всех бас, принадлежавший, как успел уже разобраться Иван, мрачному балагуру Генриху. — Нам нужен свежий воздух.

— А может, вам подать вагон с кондиционной установкой?

— Нет, мы лучше останемся тут, — снова прогудел Генрих. — А ты, ефрейтор, садись в мягкий. У тебя очень сухая задница, ей, наверное, твердо в телятнике.

— Да ты… Да я из тебя душу вытрясу…

— Ее скоро вытрясут русские снаряды. И если моя полетит, то прихватит и твою по дороге.

Этот чертов Генрих говорил насмешливо, независимо. Пожалуй, при других обстоятельствах Иван мысленно принял бы его сторону, но сейчас прямо возненавидел этого непокорного Генриха. Он взывал душой, чтобы Собачий Хвост врезал ему в рожу, поднял их и погнал в вагон. Но, видимо, тот не обладал такой силой. Он пригрозил пожаловаться лейтенанту и удалился.

— А что, если придет Дятел? — забеспокоился Зигфрид.

— Дятел уже зю-зю, — сказал Курт. — А мы…

И как раз в это мгновение эшелон дернулся, точно подстегнутый хворостиной застоявшийся конь, подал чуть-чуть назад, тяжело запыхтел паровоз, загарцевал на месте, будто хотел колесами проломить под собой рельсы, и медленно двинулся вперед.

— Поехали, — сказал Зигфрид и грохнул обеими ногами о передок, залезая в фургон.

— Drang nach Osten! — добавил Генрих.

— Заткни глотку! — рассердился почему-то Курт.

* * *
— Поди посмотри, как там Василь, — приказал Тимош, и причудливая тень от его огромной, с мешком на плечах, фигуры поползла по белой, припорошенной мукой стене к двери. — Как бы он там…

Каганчик мигал внизу, на полу, его свет не достигал высоких окон мельницы, покрытых толстым слоем мучной пыли.

«Значит, Василь тоже здесь», — подумала Марийка и удивилась, что он до сих пор не подошел к ней. И вообще не вошел в хату. Почему? Не захотел встретиться с нею, боялся поссориться с отцом? В хату вошли трое. Тимош — партизан из Талалаевки — и двое партизан из Позднего. Марийка не услышала, когда они стучали в дверь и кто им открывал — отец или Наталка.

Отец лежал на широкой деревянной кровати и тихо постанывал. А они стояли вокруг в строгой нахмуренности. Марийка бросилась к отцу, думая, что партизаны что-то сделали с ним, а он перехватил ее взглядом, призвал в свидетели:

— Вот не верят, дочка, что я болею. Вторую неделю лежу. В грудь точно кто наковальню всадил. Давит, ох как давит. — И, сверкнув неласковыми глазами, хрипло закашлялся.

Марийка удивилась: отец и правду покашливал эти дни, но ведь вчера вечером ходил на мельницу, а вернувшись, перекидал сено в сарае…

— Забыл, что болею, и бегу, — вытер шапкой пот со лба Тимош (в хате было жарко натоплено, пекли хлеб). — Вы нам без надобности. Давайте ключи и лежите себе.

— Ключи, угу, ключи, — повернулся на бок Чуйман. — Вы, хлопцы, на коней и айда. А меня завтра к стенке…

— Спрячьтесь или езжайте с нами, — сказал Тимош. — Наши через неделю будут здесь. Нам эта мука…

Он запнулся, спохватившись, что чуть не проговорился, зачем им мука. Отряд получил задание влиться в соседнее соединение и идти навстречу фронту, чтобы помочь нашим войскам форсировать Десну. А сейчас отряд должен обеспечить все соединение хлебом.

— Там той муки…

— Не лгите, — прервал Чуймана другой партизан. — Намололи до черта. Тонн десять.

Партизаны были информированы точно.

— Давайте ключи, — потерял терпение Тимош.

— Ключи… Заведующий забирает их. У меня только от крупорушки… Приходите завтра. Я раздобуду ключи…

Чуйман выкручивался. Его уже и в самом деле начал донимать жар. Видел безвыходность, почувствовал себя в тупике. И вертелись, вихрились в голове мысли, точно поднятая крупорушкой мякина. Разве бы он не отдал партизанам намолотое? Но ведь придется заплатить немцам собственной жизнью. Жизнью Марийки и Наталки. А если самим удастся скрыться, то сожгут хату, которую лепил, как птица гнездо. По веточке, по соломинке.

— Что ж, как говорится, не пить вина, не бить кума, — сказал Тимош. — Мы выпьем сами… Сломаем замки. А вы, дядьку Чуйман, как бы не очутились в тех кумовьях.

— Не надо ломать, — вмешалась Марийка. — Я отопру мельницу. Идите. Я догоню.

Тимош посмотрел недоверчиво, но, встретив открытый решительный взгляд Марийкиных глаз, кивнул головой. Чуйман скривился, точно глотнул полыни. Злился, что дочка разоблачила его хитро сплетенную ложь, и вместе с тем чувствовал ее правоту.

«Окаянная порода», — пробормотал, и трудно было понять, что он хотел этим выразить.

Когда партизаны уже направились к двери, Тимош остановился и бросил через плечо:

— Вы, дядьку, соберите в торбу свою брехню и смазывайте пятки салом. Немцы и в самом деле могут вас не помиловать.

Может, подумала теперь Марийка, Василь предвидел такой оборот разговора и не захотел показаться отцу на глаза. Или ей?

Когда она возвращалась от Лотты, Василь догнал ее почти на половине пути к селу. Лотта сдержала слово. Но это был совсем не тот Василь, какого знала Марийка. Рядом с нею шагал совсем другой человек, понурый, с опущенными плечами, молчаливый и подавленный. Всю дорогу Василь молчал, лицо его подергивалось как от боли, в глазах пробегали тени. Марийка не заговаривала с ним. Хотя и не терпелось ей узнать, как именно его выпустили. Вызывали ли к коменданту, виделся ли с Лоттой. И когда… когда его били? Синяя полоса от уха до худой ключицы, изорванная сорочка… Может, не хочет разговаривать, потому что ему и сейчас еще больно?..

Но не от боли мучился Василь. Нечто иное, большее, терзало его. Досада на себя и какая-то опустошенность. Вот он снова идет под высоким небом и ловит лицом ветер и нежные касания паутинок бабьего лета, а истинной радости нет.

Он хорошо знал, кому обязан своей свободой. Чувствовал себя так, словно его выкупили и уплаченные за него деньги ему же положили в карман, а он не может ни выбросить их, ни возвратить владельцу. Чувствовал благодарность Марийке и вместе с тем как бы зависимость от нее и не мог поэтому поблагодарить. Да и сама благодарность показалась бы не то что фальшивой, а какой-то странной. Он забыл даже поблагодарить Лотту. Припоминал, как стоял перед нею, как мучился, маялся душой. Заросший, в изорванной одежде, в задубевших сапогах, избегал взгляда Лотты. А она смотрела на него печально, немножко отчужденно… И снова влюбленно. Уж лучше бы она насмехалась, даже науськивала на него маленького белого песика, вертевшегося у ее ног.

— Ты еще догонишь ее, — сказала Лотта. — И сможешь перенести через Ольшанку.

Лишь в этих словах прозвучала не то насмешка, не то зависть.

Лотта напомнила, как переносил он ее когда-то через речку. Девушки уже учились в десятом классе, они бежали в клуб — в белых платьях, в новых туфлях, а он возвращался с конюшни, и они встретились у разобранной кладки. Куда она девалась, — на этот раз Василь не рушил ее; может, какой другой ревнивец бросил в воду или просто стащил кто-то на дрова, — а девушки спешили, и Василь напросился в переносчики. Он легко перебежал с Лоттой через воду, наверное потому, что она удобно умостилась на его руках и крепко обняла его за шею, а Марийку он держал на вытянутых руках, ступал тяжело, напряженно, а посреди речки ноги его разъехались, он встал на одно колено, а подняться не хватало сил, руки невольно опускались, и в конце концов, к стыду и ужасу своему, он положил Марийку на воду. Лотта хохотала, только эхо шло по берегу, смеялась и Марийка, а он стоял, точно выкупанный в смоле, не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Марийке казалось, что Василь видел Лотту. Она догадывалась и о том, какая сумятица сейчас у него в душе. В душе впечатлительного, самолюбивого Василя, который всегда хотел видеть жизнь зеленой нивой, а она всякий раз оборачивалась к нему невспаханным сухим клином. Он так изболелся сердцем о ней, Марийке. И удивительно ей, как не испепелилась, не развеялась эта любовь. Василь любит ее все так же нежно и пылко. И она…

А разве она вынуждала его к этому? Давала какую-то надежду? Поддерживала хоть чем-нибудь этот огонек?

Марийка искала свою вину и не находила. Василь все еще не решался заговорить, шел за нею как на привязи. Он так и думал — оголенно и самоуничижающе: Марийка вела его на веревочке, вытащила и сейчас должна брезговать им. Он не мог удержать в себе этих слов. Он вообще не умел ничего держать в себе.

— Быть бычку на веревочке. А бычок и рад.

Марийка удивленно оглянулась на него и пожала плечами.

Он шел и злился. На себя и, как казалось Марийке, немного на нее. За что? За то, что спасла от смерти?

Две мысли боролись в ней, текли, как две реки, и она подходила то к одной, то к другой, не зная, на волю которой отдаться. Искала какие-то слова, какими можно было бы снять тяжесть с Василевой души, и не находила. Потому что не могла не думать и о том, о чем думал Василь: что ждет его в отряде? Эта мысль висела над ним, как темная туча. Ну как он объяснит все Свекру? И кто поверит, что его выпустили просто так? Выпустила переводчица, Лотта, которая любила его когда-то, а может, любит и теперь?.. Ерунда!..

Марийка понимала это. И ей стало жаль Василя. И сразу почувствовала усталость, и окончательно исчезло ощущение жертвенной приподнятости, которое держало ее все это время в состоянии напряженности, самоотверженности. Все это уменьшилось, поблекло.

…А вот сейчас она подумала, что у Василя в отряде все обошлось. Хотя, пожалуй, и не до конца. Послал же Тимош кого-то присмотреть за ним. «Как бы он там…» И мучил вопрос: все ли рассказал Василь, как было, или выдумал что. Она знала, он умел и выдумывать. Не то что Иван, тот скорее умер бы, чем позволил себе сказать неправду.

Марийке показалось, что Тимош в это время посмотрел в ее сторону. Но, пожалуй, это только показалось. Он не мог видеть ее. Она стояла высоко над ним на мостике, почти в полной темноте, ей сверху видно всех, и даже темный силуэт клуба в конце длинного-длинного двора. Где-то там, возле клуба, стоит на часах Василь. А партизаны носят муку к Белой Ольшанке. Они хитро придумали: вывезти помол на лодках. Около десяти тонн муки, это же целый обоз подвод, полное село грохота и стука. А лодки по одной отплывают бесшумно по течению почти в полной темноте, через два километра Белая Ольшанка впадает в Широкую Ольшанку, протекавшую через лес и болота.

— Я пойду открою маслобойку, — сказала Марийка Тимошу, который шаркал огромными сапожищами, стараясь ступать тихо, — там вчера выжимали масло. Может, что-нибудь осталось. И пусть кто-нибудь сломает замок на амбаре. Масло могли поставить туда. А ключ у завмельницей.

Она сбежала по ступенькам, вышла во двор и пошла к соседним дверям. Поглядела на клуб, стараясь рассмотреть, где стоит Василь, но не увидела ничего.

…К Василю подошел Женько.

— Ну что, тихо? — спросил шепотом.

— Тихо, — ответил Василь. — Проехал кто-то на велосипеде…

Он хотел сказать, что тот велосипедист его тревожит, но промолчал. Может, то была всего лишь химера, подсказанная страхом. Нет, все же проехал кто-то на велосипеде и, как показалось Василю, посмотрел в сторону мельницы. Теперь Василь уже не был уверен, действительно ли посмотрел велосипедист или это ему только померещилось. Ведь не трудно и ошибиться. Ночь растеклась по улицам села, сгустилась до черноты, в такой тьме нелегко было что-либо разглядеть. Если и посмотрел… А он все-таки посмотрел…

А кто этот человек? Это не был парень, подросток, фигура дородная, тяжелая, велосипед скрипел под ним. Кто же в селе ездит на велосипеде? Только полицаи. И это снова обеспокоило Василя. Он просто ввинтился взглядом в темноту.

— Беги, скажи нашим: кто-то проехал на велосипеде. И смотрел в сторону мельницы, — наконец решился он.

— Хорошо.

Но не успел Женько и шагу сделать, как Василь потянул его за полу назад и показал пальцем на улицу.

— Там, под забором, какие-то тени, — прошептал. — Или мне привиделось?

Женько заглянул за угол. Клуб — рубленый, поставлен перед самой войной, его собирались обложить кирпичом, но не успели. Женько присмотрелся и увидел под высоким дощатым забором несколько теней. Они жались друг к другу, точно были связаны веревочкой. Вот одна шевельнулась и как-то странно, по-лягушечьи, прыгнула вперед.

Женько перевел взгляд на противоположный забор и увидел под ним такие же силуэты. Он схватил Василя за плечо и потянул вдоль стены клуба.

Партизаны отходили все вместе, в напряженной тишине. Тимош положил их в цепь вдоль Белой Ольшанки, они должны были задержать полицаев, пока последние лодки не доплывут до леса. Полицаи тоже не спешили атаковать. Они было сунулись на мельницу, но одна короткая автоматная очередь погнала их назад за длинную белую стену. Видно, их было немного, они не знали, сколько здесь партизан, их пугали ночь, село, свое и не свое, неизвестность. Наверное, они ждали подкрепления или рассвета, который уже забрезжил над Баньковским лесом. На широком и длинном дворе залегла уравновешенная тишина, притушенная предрассветной мглой, прожигаемая по краям редкими выстрелами. И те и другие следили, чтобы никто не нарушил это равновесие, не сократил его до смертельного прыжка. Его не трудно было сократить. По крайней мере полицаям. Между мельницей и Белой Ольшанкой еще кособочилась старая кузница, и возле нее доживали свой век изломанные, ржавые лобогрейки, сеялки, культиваторы, лежали обросшие травой, отработавшие свое большие мельничные жернова. Когда-то к этим жерновам бегали и те, что лежали сейчас вдоль Белой Ольшанки, и те, что лежали за мельницей. Тогда бегали вместе, точили на камнях детские ножички, а потом вместе играли ножичками в «лису», в «тычку». И те и другие это место знали хорошо. Полицаи могли бы попытаться проползти между жерновами и забросать партизан гранатами. Но ни один из них не имел желания лежать среди ржавого железного лома, никто их не заставлял и не приневоливал. Да и полицаи уже были не те. С непреодолимым страхом они прислушивались к тихому, похожему на комариный звон гулу на горизонте, и у них немели руки на прикладах винтовок при одной мысли о том, в какой грохот разрастется этот звон. Кроме тех нескольких, которые высматривали своих соседей, односельчан не только через плетни, но и в прорези прицелов и которые уже готовили в дорогу телеги да тачанки, все остальные надеялись выкрутиться, они были бы сейчас радехоньки перебежать на ту сторону и залечь вдоль Белой Ольшанки, если бы не боялись пули в затылок и скорого партизанского суда в лесу.

Это место, напротив кузницы, держали под наблюдением и партизаны. Тут лежал Тимош, возле него еще несколько человек и между ними, за кучей сожженного угля, заросшего бурьяном, Василь. Кто-то выстрелил с той стороны, справа от мельницы, трассирующей пулей, белый светляк сверкнул во тьме и исчез на линии партизанской цепи, словно растаял, — казалось, пуля была восковая. На тот огонек выстрелили сразу из нескольких винтовок, и трассирующими больше не стреляли: то ли уложили стрелка, то ли трассирующая пуля случайно попала полицаю в обойму, и он сам испугался ее.

Василя тревожила мысль о Марийке. Он знал,что она отпирала мельницу, но пошла ли сразу домой или спряталась где-то, он не знал. Василь обеспокоенно оглядывался назад, на далекий горизонт, который уже начинал чуть-чуть бледнеть, словно где-то там, внизу, к темной полосе подносили свечу, ему казалось, что Тимош медлит, он рвался за реку, но и мысль о Марийке была неотступная, цепкая.

— Не знаешь, где Марийка? — тихо спросил у Тимоша.

Тот покачал головой, мол, не знаю, и сразу же ему послышался шепот: «Пойду отопру маслобойню. Там вчера сбивали масло…»

— Она в маслобойне. — И снова оглянулся на восток. — Как-то выберется. А нам пора. Будем переходить по одному.

Василь почувствовал, как у него от сердца побежали по телу холодные искры.

— Как выберется? — прошептал.

— Ну, спрячется.

Снова искры побежали по жилам Василя, но теперь они были горячие и острые, как гвозди. Нет, он не должен пустить их обратно в сердце. Потому что тогда…

В голове поднялся вихрь, что-то горячее замелькало перед глазами. Тот вихрь поднял его над всей жизнью, над ним самим, прежним и теперешним. «Марийка!» — и увидел ее глаза, как будто они летели к нему. Василь понял, что он не может оставить Марийку, не может, не имеет права. С его стороны это было бы предательством. Страшным предательством. И не только предательством… Он потеряет Марийку. И потеряет себя… А уже ведь как будто бы нашел. И себя… И ее… А сейчас… А если… оборвется все… Тогда — смерть…

Василь притих, до боли сжал горячую ложу винтовки. Слышал собственное дыхание, слышал, как кто-то натужно кашлянул в ладонь, пытался заглушить кашель, как позади что-то тихо скулило — плакало или пело. Не плакало и не пело, то тихо лепетала Белая Ольшанка. Знакомая сызмалу каждым своим изгибом речушка. Именно в этом месте когда-то перебрасывал на Марийкин берег вербочки-кладки Иван, а он, Василь, рубил их.

Рубил, надеясь, что когда-нибудь сам ступит на ее берег. И вот теперь… Холодным ножом пронзила мысль, что Иван на тот берег один не отступил бы никогда. Он не оставил бы Марийку. Василь был уверен в этом. Знал Ивана лучше, чем самого себя. Пусть бы все пушки мира целились Ивану в грудь, он пошел бы на них, к Марийке. Именно эта мысль и прошла краем его сознания, когда он услышал ответ Тимоша. Проплыла и растаяла. А потом заговорила Белая Ольшанка.

Тысячи колючих горячих мурашек побежали у Василя по спине. Занемела душа. А по тому занемевшему — крутой кипяток; горячая отчаянная сила пронзила его. И сквозь тот кипяток, сквозь ту отчаянность — холодная игла: «Полицаи не решатся… Это ведь опасно… А в маслобойню я проберусь легко…»

— Назад! — угрожающе прошипел Тимош. — Вернись!

Василь не внял его приказу, полз вниз.

— Куда он? — спросил кто-то и поднял винтовку.

— Отставить… Дурень…

Никто так и не понял, кого Тимош назвал дурнем — Василя или того, кто поднял винтовку. Пожалуй, Василя. А Василь полз и полз. Он пробирался вдоль забора, отделявшего двор колхозной мельницы от огородов. Тут темень залегла в сухой крапиве и чертополохе сплошным тяжелым пластом, надежно прикрывавшим его, жгло правую ладонь — накололся на что-то острое, из ладони сочилась кровь, но он едва ли ощущал это. Хотя опасность чувствовал остро.

Тело было упругое и легкое, как порошинка. Его словно поднимало что-то, держало в состоянии жуткой невесомости и уверенности. Нет, Василь чувствовал страх. Был момент — он как раз дополз до сарая, и какое-то время тот прикрывал его, — когда чуть было не повернул назад. Таким надежным показалось ему это укрытие и такой ненадежной темень впереди. Но он победил себя, он знал, что потом никогда не простит себе, что это тоже будет смерть, только медленная, вечная. Он так и не смог одолеть страха. Однако страх толкал его вперед, а не назад. Это была смелость отчаяния. «Они прикроют… Они не уйдут…» — думал он о партизанах, и эта мысль прибавляла смелости и уверенности.

Белая стена мельницы поднялась перед ним, как поставленная на ребро льдина. А в ней — большая черная прорубь — ворота, в которых серело отверстие двери. Дверь снята совсем, Василь нырнул в темную прорубь. Тут он прошел бы и со связанными руками. Это — колхозная мастерская, где ремонтировали сеялки, веялки, полуторки, сюда от паровика через всю мельницу по нескольким трансмиссиям спадал в прорубленную в стене дыру ремень, в редкие часы работы паровик крутил привод одного-единственного старого-престарого токарного станка, купленного колхозом за два центнера яблок у Нежинского обозного завода. И всю мельницу, все длинное низкое здание Василь, как и другие хлопцы, знал как собственный карман. С той стороны — паровик, вкопанный в землю цилиндр и огромное чугунное колесо. Запускать паровик — раскручивать колесо — созывали всех мужчин, которые в то время были в кузне, на мельнице или в мастерской. И даже мальчишек. Они тоже хватались за ремень и с криком бежали к дверям. Чах… — чмокал исполинской грудью паровик, а мальчишки возвращались и хватались за ремень снова. Чах, чах, чах… И вдруг это «чах» откликалось металлом, а из тонкой вертикальной трубы под окном «машинного зала», как называл залитую мазутом кладовушку механик, вырывался белый тугой клуб дыма. Паровик выбрасывал его уже собственными усилиями, то был первый самостоятельный удар его сердца. Дальше клубки вырывались с равными промежутками, подскакивали над крышей, точно подброшенные кверху мячи, и подскакивали, раскатывались по всему селу иные, невидимые мячи звуковых ударов. Паровик работал громко, его было слышно далеко за селом. Однако, обладая таким мощным голосом и такой могучей грудью, паровик мог крутить одновременно только один жерновой камень да еще крупорушку или же пресс и меленки маслобойки, циркулярку или станок. Им, мальчишкам, конечно, всего интереснее было, когда начинал работать токарный станок. На нем можно было обточить кусок колесного обода и сделать из него ножик, просверлить дырку в самодельном коньке или выпилить колесико. Конечно, если разрешал дядько Тодось. А позволял он не всем, только Ивану да еще нескольким хлопцам.

Станок стоит там, где и раньше, у стены. Но с него давно уже все пооткручивали, теперь это уже и не станок, а расшатанный стол на четырех стояках.

Василь нащупал станок, взобрался на него. Потолка тут не было, внутренняя стенка доставала ему до груди, В ноздри ударил запах подсолнечного масла, жмыха, машинного масла, а глаза никак не могли привыкнуть к мраку, который, казалось, выедал их.

— Марийка! — тихо позвал, а сердце билось гулко, даже, казалось, испуганно вздрагивала темнота. — Ты здесь? Это я, Василь.

— Василь? Чего ты?.. — прошелестело где-то внизу.

— Иди сюда, быстро, — снова позвал он.

Марийка влезла на плиту, в которую были вмонтированы котлы для распарки семечек.

— Где ты? — прошептала она почти ему в лицо. Протянула вперед руки, он схватил их.

В это мгновение заскрипели шаги, чья-то рука дернула дверь маслобойки. Потом — минутная тишина и снова крадущееся звяканье.

— Тут кто-то есть, — долетел со двора приглушенный голос.

Василь понял, что Марийка заперла дверь маслобойки изнутри, таким образом на какое-то время спасла их, но и выдала их присутствие. Дальше он не стал ждать, изо всех сил потянул Марийку на себя. Она уперлась коленом, вскарабкалась на стену, оперлась на его плечи, он подхватил ее на руки, опустил рядом с собой. Скрипнул, покачнулся станок, и они замерли, сцепившись руками. Держась и дальше за руки, как в детстве, когда играли в прятки, побежали к затканному серым войлоком ночи отверстию. Василь остановил Марийку, прислушался. Тихо. Лишь на майдане лаяли собаки да где-то неподалеку выкукарекивал — выдавал немцам конспиративную куриную квартиру — глупый петух. Только здесь, в эту минуту, Василь додумал план побега. Ползти уже некогда: над селом брезжит рассвет, через немногие минуты он рассеет тьму и выдаст их, да и хлопцы уже, наверное, отступили. У Василя не было винтовки — оставил ее там, за кучей шлака, и никакого другого оружия, кроме двух немецких гранат в кармане. Он вынул первую — длинную, тяжелую болванку, отвинтил крышку запала.

— Беги через речку, — прошептал, — я — за тобой.

Выступил из двери и, дернув тесемки, задержав тяжелый, уже стреляющий искрами металл в руке — граната затяжного действия, к гранатомету, — швырнул ее вдоль стены.

«Брр-ям-м-м», — коротким взрывом тряхнуло воздух, на мгновение осветив белую стенку, скособоченную кузницу, черный ряд сеялок и тачек. Вторую гранату Василь перебросил через мельницу, наискосок, в то место, откуда могли выбежать полицаи.

Он уже не слышал второго взрыва. Летел, как выпущенная из лука стрела, едва касаясь земли. Только свист ветра — свист тетивы в ушах, и неистовый стук сердца, и серая фигура впереди на фоне белого неба. Он нагнал Марийку по ту сторону Белой Ольшанки, и дальше они побежали вдвоем. По узенькой кривой улочке, по тропинке через огороды, по выгону, потом снова по улочкам. Василь не слышал выстрелов сзади, да их, кажется, и не было. На то время страх отступил от него. Он чувствовал себя так, будто прыгнул с высокой-высокой кручи и не разбился, и хоть перед ним еще немало канав и оврагов, но после того, что ему довелось только что преодолеть, они ничего не значили. Преодолел, преодолел, победил — все, и себя самого, и бессилие, и страх. Казалось, мчал на гребне высокой волны, и был уверен, что не сорвется с нее, и держал за руку Марийку, держал в своих руках ее судьбу. Полицаи? Да что там… Их горстка, они даже не отважились напасть на партизан. А как он их — гранатами! А вот уже и карьер, вон впереди — хлопцы, кто-то остановился, махнул им рукой и побежал дальше, скрылся за безверхой конюшней. Это — двор бывшей шестой бригады, при немцах он стоял пустым.

— Это наши, наши, Марийка, — чуть не закричал Василь.

Марийка на мгновение остановилась, положила руку на грудь, вздымавшуюся высоко, круто.

— Ох, Васильку, сердце разорвется, — и улыбнулась ему. Страх перегорал в ее глазах. Она улыбалась, а крутая волна дальше и дальше мчала его на своем гребне. Василь и не опомнился, как обхватил руками голову Марийки и поцеловал девушку в щеку. Поцелуй обжег его. Василь испугался своего порыва, но, взглянув на Марийку, увидел, что она все поняла: восприняла поцелуй как радость спасения, всплеск счастья.

Но радость эта оказалась преждевременной. Уже все гурьбой, одиннадцать — Марийка двенадцатая, — вышли на выпас, который простирался до самого леса, едва проступавшего сквозь белую ленту утреннего тумана. Солнце еще не взошло, только багряная полоса обозначилась на нижнем краю ленты, но она прямо на глазах расплывалась по горизонту.

Партизаны старались идти быстро, но все же устали, то один, то другой спотыкался на выбитой копытами земле. Василь и Марийка шли позади всех.

— Возьми, — замедлил шаг Женько и протянул Василю винтовку. Он не сказал больше ничего, и Василь молча взял винтовку образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года — винт с граненым патронником, с веревкой вместо ремня. Винт этот не совсем Василев, он поменялся с Женьком неделю назад, убедив того, что немецких патронов становится все меньше, а своих они вскоре получат вдоволь. Немецкая винтовка — это знали все — почти безотказна, ни перекосов, ни заклиниваний, ни осечек. А в Василевом винте, это уже знал только он сам, патронник — как голенище, гильзы в нем раздувало, а затвор не выбрасывал их. Приходилось выбивать шомполом. Видимо, сегодня Женько имел возможность убедиться в этом и возвращал Василю его железку. А ремень забрал как контрибуцию за обман. Когда только успел переменить!

Позади щелкнул выстрел. Пуля просвистела высоко вверху, и сразу забахало часто… Стреляли из садов, издалека, попасть в них оттуда было трудно, но партизаны побежали снова. Впереди всех размахивал острыми локтями Сашко Хан. Длинный, тонкий, когда садился на землю — касался коленями подбородка, его, казалось, можно было сложить, как складной метр.

Сейчас Сашко гнулся как жердь. Трехлинейка висела за плечами, на его длинной фигуре она казалась куцым карабином. И вдруг Хан как-то странно взмахнул руками, остановился. Василь уже подумал, что Сашка догнала пуля, но тот вытянул руку в сторону и закричал:

— Смотрите, смотрите, вон!

Все поглядели туда, куда показывал Сашко. Далеко-далеко по луговой дороге мчался запряженный парой коней воз, на нем густо чернели шинели, а за возом — пятеро черных велосипедистов. Партизаны поняли — их обходят. Сейчас полицаи достигнут кургана, залягут за ним. Установят пулемет.

Подстегнутые выстрелами, снова побежали, но теперь уже не прямо к лесу, а левее, в сторону Кукшина болота.

— Куда же вы, за мной — крикнул Тимош, он все-таки намеревался проскочить между курганом и болотом, но, увидев, что за ним бежит только Женько, да поодаль Василь с Марийкой, тоже свернул к болоту.

Кукшино болото — большое и глубокое, оно круто спадало с этой стороны и холмилось кочками до самого леса. Только осока да кое-где — кустиками — бульба-камыш и рогоз. Говорят, когда-то, еще при панах, болото хотели осушить, прокопали по нему три канавы, но вода в них не пошла, и они заилились, обросли камышом и ивняком. Сейчас канавы поблескивали глубокой синей водой, тут и там от них разливались широкие плесы. Разливались только вправо, левая же сторона, куда бросали когда-то землю, была выше, холмистее. Партизаны шли по левому берегу центральной канавы. Вода здесь достигала им до колен, но когда кто-нибудь оступался, то сразу проваливался почти по пояс, а то и по плечи. Над ними шумел тростник: когда дул ветер, длинные седые метелки клонились в одну сторону, казалось — это кланяются кому-то незримому старые деды, плескалась вода. Теперь они не видели ничего, только стволы винтовок идущих впереди да белое безоблачное небо, в котором медленно тянулась к лесу вереница цапель. Василь хорошо знал Кукшино болото. Зимой здесь косили по льду тростник, сухую пожухлую осоку — нежар[15], ловили рыбу. Он тоже немало нарубил здесь лунок и выволакивал узким густоплетеным сачком на синий, в пузырьках лед жидкий ржавый ил. В том иле хлопали хвостами жирные золотистые караси. А в канавах водились щуки. В прорубь опускали сачок и ждали. От удара щуки он содрогался, и надо было быстренько тащить сачок наверх. Порой между рыбаками и косцами возникали споры, которые кое-кто пытался разрешить топорами и косами. Тростник и осоку с болота надо было вывозить только по льду, и косцы не разрешали долбить проруби. Рыболовам же было наплевать на осоку и тростник, они рушили лед и ставили сети, вентери.

В этих канавах ловили и вьюнов. Но уж почему-то только к весне, и только в оттепель. Канаву перегораживали листовым железом, во льду прорубали лунки (тяжелая, адовая работа — лед ведь толстый, крепкий), шли с одного края, били в воду бурхачками. И чем ближе подходили к запруде бурхальщики, тем сильнее закипала вода в проруби возле запруды. Вьюнов вычерпывали небольшим сачком и ссыпали в мешки, а потом их завязывали и бросали на лед. Мешки шевелились, шуршали, пока мороз не останавливал жизнь этих юрких рыбин. Дома, высыпанные из мешка в корыто, вьюны оттаивали, и снова вскипал черный живой водоворот, который гасили солью.

И тростник, и щуки, и вьюны — все такое домашнее, мирное, оно так страшно не вязалось с пулями, что Василю даже подумалось: может, ничего этого в прошлом и не было, может, это болото от века подстерегало их жизни.

Василь мысленно был на стороне Тимоша. Хотя укрытие в камышах казалось таким надежным, таким заманчивым, но выйти из него было некуда. Высокий крутой берег тянулся далеко справа, слева Кукшино болото смыкалось с Козьим, огромным, длинным, — до самого леса, но мелким, безлозным, бескамышным. Только редкие кустики ракит да отдельные островки зеленого ситняга. Козье болото не могло укрыть партизан.

Все это раньше других сообразил Сашко Хан. Гонимый страхом, оторвавшись от всех, он брел далеко впереди, пугая уток и куликов. Он еще не вышел из камышей, только выступил на неширокое разводье, как откуда-то справа бахнул выстрел.

«Тю-и-и», — тонко простонала пуля, и большая стая уток поднялась в воздух. Вслед за этим загудел «дегтярев», и прямо перед лицом Сашка осыпалась горстка метелок. Хан бросился назад, разбрызгивая воду, ломая камыши и ситняг.

«Тю-и-и, тю-и-и», — стонали пули, а им жалобно вторили тонким писком кулики срываясь с кочек.

— Чего бежишь, как индюк, — прикрикнул Тимош. Он стоял по пояс в воде, большой, тяжелый, и единственная крутая-крутая морщинка прорезала его лоб. — Разойдитесь в разные стороны и не шевелитесь. Наблюдайте за канавой. Они могут пройти только по ней. — И, осторожно ступая, побрел направо.

Партизаны растекались в разные стороны. Становились, где погуще камыши, жались под кустами ивняка.

Василь и Марийка остались на месте. Марийка держалась Василя. Спасенная им один раз, она молча отдала ему всю свою веру, всю надежду. Ей было не так страшно, не так жутко, когда она смотрела на этот знакомый со школьных дней продолговатый профиль, на этот высокий, молодой, но с заметными залысинами лоб, на преломленную левую бровь, — казалось, Василь решает и не может решить сложную задачу, вот сейчас украдкой оглянется, спросит глазами: «Выходит?» — «Нет», — вздохнет она. А он уже рыскает по классу и все же спишет, но первой отдаст ей. Впереди них горбились худые плечи Хана в старенькой фуфайке. Хан залез чуть не по шею в глубокую колдобину, зачем-то отпустив и завязав под подбородком уши облезлой кротовой шапки. Может, чтобы не слышать пуль, посвистывающих вверху, или гомона на холме. Хан бросил школу еще в пятом классе, пошел молоковозом на молочарню, всякий раз, проезжая мимо Школы, останавливал пегую кобылу и вызванивал кнутовищем на бидонах марш свободы, а ученики выглядывали в окна и хохотали. Тогда он казался им смелым и остроумным.

Василь поймал себя на том, что изо всех сил старается уменьшиться, сжаться, что смотрит не вперед, а вниз, как будто от этого опасность получить пулю становится меньшей. С просвеченного солнцем ржавого дна поднимались пузырьки, к его ногам подплыла стайка рыбок — малюсеньких, быстрых и юрких, хрупких с виду, но живучих — выживали даже в таком болоте. На маленькую кочку выбралась зеленая жаба, пошевелила челюстями, вытаращила круглые глаза.

— И мы как жабы, — попробовал пошутить Василь и почувствовал, как жалка его острота и как неуверенно она высказана. И ему стало обидно за себя, он подумал, что все-таки ему не хватает чего-то, что есть у других, хотя бы у того же Тимоша. Стоит себе спокойный, словно бы даже равнодушный, только взгляд устремлен на канаву и черный глазок автомата нацелен туда же. На что он надеется?

Ни на что, просто схватил свою душу в кулак, зажал, чтобы не трепыхалась. А губы стиснул, чтобы не дрожали; холод донимает и его. Вон как посерел лицом.

Василь уже давно чувствовал, как у него покалывало икры и немели, будто слипались в один, пальцы ног, время от времени он старался шевелить ими. А ведь прошло еще совсем мало времени, впереди же… Что их ждет? Полезут полицаи в болото, вызовут немцев с минометами или пушкой, продержат в осаде до гибели? И сколько можно так выстоять? Болото сожрет их.

Он взглянул на Марийку и вздрогнул. Бледная синева густо легла на ее губы и проступила по всему лицу, казалось, кто-то размазал по нем чернила. Пальцы ее рук дрожали, и она сцепила их на груди. Марийка… Она не выдержит долго. Хотя старается не показать этого.

Василь оглянулся. Редкие кочки торчали низко, на них сесть нельзя. Но вдруг его взгляд наткнулся на ольховый пенек, торчащий из воды. Очевидно, в какое-то засушливое лето тут проросла ольха, но и она не смогла долго жить в воде, засохла. Кто-то срубил ее, и теперь из болота выглядывал лишь тонкий пенек. Василь вытащил из ила сапоги, медленно, стараясь не шлепать по воде, побрел к пеньку, взмахом руки позвал Марийку. Она подошла, не понимая, зачем он ее зовет. Василь забросил винтовку за плечи, положил правую руку на пенек, пальцами левой обхватил запястье, — совсем так, как их учили в школе на уроках Красного Креста делать стульчик.

— Садись, — сказал он.

Марийка покачала головой, но посмотрела Василю в глаза и увидела в них не только просьбу, но и приказ. Поняла, что он не отступится.

Марийка боялась шевельнуться, она бы хотела сейчас стать пушинкой, перышком. Ее залила волна такой нежности, такой щемящей сердечной боли, что захотелось плакать, и даже пропал страх, что слепая пуля может найти ее, и тогда руки Василя станут ее последним прибежищем на земле, а болото — могилой.

— Возьмись за шею, — попросил Василь. — Тебе будет удобнее.

Кто знает, было ли лучше Марийке, но Василь почувствовал, что ему словно бы даже теплее стало, словно бы кровь стала горячее, быстрее потекла по жилам, а сердце ускорило свой ритм. Вот и пришло то мгновение, о котором он столько мечтал, столько грезил ночами. То — и не то. Это подобно тому, как осужденному на казнь дают возможность удовлетворить его последнее желание. Нежное пьянящее чувство, пропитанное горечью опасности, почти забытье — однако все до определенного рубежа… Мысль черкала по острому лезвию, она не могла примириться с тем, что жизнь повисла на кончике слепого комочка свинца, движется к концу рядом с другой жизнью, в паре с которой могла бы протянуться на множество лет. Ей мало минуты, какой бы сладостной она ни была, она жаждет дали, бесконечности, хотя хорошо знает, что всему на свете приходит конец.

На минуту Василю вспомнилось, как когда-то переносил Марийку через Ольшанку, вспомнилась Лотта — ее слова прозвучали жутко и пророчески. Он не сказал о них Марийке, а сам не мог уйти от этого почти вещего предсказания.

Вот так, с закрытыми глазами, уже не ощущая собственных рук, только теплые Марийкины на своей шее, и стоял он, пока не вывел его из этого состояния тихий голос Тимоша:

— Давай я подменю… Нам нужно продержаться до вечера. Может, они и не полезут сюда. А ночью наши дадут «окно». Или будем пробиваться сами.

* * *
— Ты слышал? Внизу?

— Что?

— Крикнул кто-то.

— Зиг, Курту больше не наливай. У него в голове шумит.

В это мгновение Иван проснулся. Он сам не помнил, как забылся в коротком тяжелом сне. Старался не спать днем, а только ночью, когда немцы, накачавшись шнапсом, храпели так, что вибрировали доски фургона, когда поезд шел и железо грохотало по железу, ломая все звуки. Ночью поезд почти не останавливался. А сейчас он стоял где-то в тупике, немцев долго не было, он лежал, ждал их и неожиданно для себя провалился в серую яму. Перед глазами все еще стояло белое поле и желтые огоньки по его краю, он ощущал, как те огоньки пытаются укусить его, чувствовал свою беззащитность, и одиночество, и злость. Наверное, тогда он и закричал. Его разбудил собственный крик, хотя он и не осознавал этого, только уловил чутьем опасность, прислушался. Тело его напряглось, он даже чувствовал, как пульсирует на виске жилка, а во рту стало сухо.

— А я говорю: под фургоном кто-то вскрикнул.

— Может, туда уже залезли полячки, пока мы ходили за шнапсом, — захохотал Зигфрид.

— А ну, опусти руку вниз. Помнишь, как в том анекдоте: «Джек, — спрашивает муж, — это ты?» — «Я», — ответил Джек и лизнул руку.

— А я говорю…

Иван слушал спор, который вели в полутора метрах от него, слушал в предельном напряжении, в каком-то безумном спокойствии. «Ну что ж, вот и конец, — подумалось. — Сейчас этот Курт слезет с воза, отодвинет тюк… Или слезут все. Заспорят и полезут. Они любят спорить…»

Конечно, Курт не пожалеет его. Он не пожалел бы и в том случае, если бы их встреча произошла в любом другом месте. Этот никогда не виденный им немец выдал бы Ивана при любых обстоятельствах. Курт — самый отвратительный из троих. Иван уже знал его из их болтовни. Курт один не потерял веры в бесноватого фюрера, он один будет драться до конца, стрелять в Иванов с мрачной ненавистью и садистским удовольствием. Он не разделяет могильного скепсиса Генриха, порой одергивает Зигфрида за легкомысленные разглагольствования о вождях рейха. Он пытается вдохнуть в приятелей отвагу и ненависть к тем, на чью землю они едут. А однажды Курт сказал, что, если ему попадется красивая славянка, он признается ей в любви самым надежным способом. Еще и призовет в свидетели, если понадобится, свой автомат.

Эти воскрешенные в памяти слова прошли в сознании Ивана острым ножом. Иван видел его, рыжего, остролицего, с цепкими руками, беспощадными глазами. Память воскрешала прошлое… То, что часто навещало его во сне. Что приходило к нему так часто. Оно пролетало сквозь мозг мгновенно, все — от начала до конца, — так он помнил его. И этот Курт… Иван даже скрипнул зубами. Неужели ему так и не придется встать против таких вот Куртов в открытом бою! Неужели он не сможет отплатить за все! Курт — жестокий враг, который хочет уничтожить его. Иван почувствовал такую неодолимую злобу к Курту, злобу, которая возникает только к предельно ненавистному человеку, такое непреодолимое желание ударить, что руки сами потянулись к лопате и замерли на ней. Он ударит. Ударит изо всех сил. А там будь что будет. Прыгнет с платформы и побежит в поле. Или не побежит? Сердце его плавилось от ненависти. Да, они сходились вторично. Грудь в грудь, лицом к лицу. Смерть на смерть. Это второй раз Иван ощущал врага так близко от себя. Не эфемерного, далекого, а врага близкого, личного, который целится тебе в лицо, хочет уничтожить, растоптать тебя, хочет пройти по тебе, мертвому, своими сапожищами. Тот, первый, уже стоял на нем.

Это случилось в трагический для Ивана последний день пребывания на фронте. Наверное, именно тот немец, который так садистски спокойно расстреливал его на заснеженном поле, и зажег в его сердце эту ненависть, заставил сердце биться жгуче, отчаянно, вынудил сейчас стискивать в руках держак лопаты. Именно с того далекого дня и начались все Ивановы бедствия, началось то, что в своей жестокости превосходило даже самое смерть, все, что только могло нарисовать воображение человека. Оно и привело его сюда, под вражеский фургон, на новую опасность, на новые муки. Этот день — лишь продолжение того ужасного дня.

…Это произошло под Лозовой, в январе сорок второго года. Произошло тогда, когда Иван менее всего этого ждал.

Их бригада вторую неделю вела наступательные бои. Зима была холодная, снежная. Танковый десант примерзал к броне. Чтобы дотерпеть до следующей атаки, чтобы не превратиться в ледяные сосульки, десантники на маршах чаще шли за холодными машинами, чем ехали на них.

За две недели маршей и боев невзгоды и опасности сдружили экипаж и десант, сделали их одной семьей. Защищенные тяжелым панцирем от пуль, танкисты чувствовали себя как бы виноватыми перед теми, кто лежал, распластанный на снегу, и старались хоть чем-то помочь им: делились харчами, водкой (танкистские нормы в сравнении с пехотинскими — просто роскошь!). Однако внутри танка мороз донимал не меньше, чем на броне. И танкисты, когда это было далеко от фронта, согревались тем, что бежали позади своих машин вместе с десантниками. Но Ивану, водителю, не выпадало и того.

…Иван с утра чувствовал себя совсем плохо — его лихорадило, он едва вел машину, хлопцы сказали об этом Борису, командиру, и тот велел стрелку подменить Ивана, а тому пробежаться за танком, разогреться.

Иван вылез через верхний люк. Сползая с брони, зацепил ногами чей-то вещмешок, мешок ухнул в снег, пехотинцы захохотали, а Иван, не долго думая, схватил мешок с солдатскими пожитками и боевым запасом и бросил себе за плечо. «Может, быстрее согреюсь», — подумал.

Мороз и ветер лютовали в степи. Ветер пронимал насквозь, как бронебойная пуля, несмотря на то что на Иване — белый дубленый полушубок, и добрый меховой шлем, и двупалые заячьи рукавицы… Мешок, казалось, примерзал к спине запасными дисками.

Но вот и деревенька. Заснеженные деревья, дымки над хатами. Там они согреются и сварят горячего. Просто оттают душой. Славно посидеть в натопленной хате, раздевшись до гимнастерки, распрямив руки и ноги. В тепле и коротком — пусть хоть на час — мире.

…Из-за печи выглядывают головки детей, на лежанке мягко мурлычет кот, хозяйка растапливает печь…

Десант перебрасывали на соседний участок, они шли вдоль фронта и на какое-то время забыли об опасности.

Иван даже учуял ноздрями тот щекочущий нежный дымок от первых охапок соломы, который дымоход еще не втягивает полностью, и он частично попадает в хату. И тот дымок напоминал ему о цигарке, что свернул еще в машине, но не успел закурить и спрятал в рукавицу. Он вынул цигарку, послюнявил, потому что уже немного расклеилась, вынул сделанную собственноручно из патронной гильзы зажигалку. Чирк, чирк. Но ветер не давал пламени подняться. Иван попытался отстегнуть борт полушубка, но его прижало лямкой вещмешка, и он не отворачивался.

— Заслони, — обратился к высокому петеэровцу, ковылявшему мимо с противотанковым ружьем на плече.

Тот стал лицом к селу, спиной к Ивану.

Цигарка наконец стрельнула махорочными искрами, загорелась, Иван затянулся глубоко, до нутра, выпустил дым и огляделся. В первое мгновение ничего не мог понять. Он не увидел петеэровца, танки тоже были уже далеконько, а впереди них, у села, мигали желтые огоньки. До села совсем близко, метров двести или триста, и те огоньки видны хорошо. Какие-то странные и непонятные блуждающие огоньки.

— Падай, падай! — почти одновременно прозвучало с обеих сторон от него, и пронзило, и осветило Иваново сознание. Не «ложись», а «падай». Уже почти невольно бросил взгляд направо и увидел, что заснеженное поле устлано серыми и белыми холмиками. И сразу почувствовал, как что-то ударило по ладони правой руки, в которой держал цигарку. Ударило так сильно, словно металлической палкой. Иван упал в снег, невольно выбросил вперед правую руку с развороченной разрывною пулей ладонью. И взглядом окинул поле. Дорога стлалась направо, танки добегали до села. А он лежал на самом краю цепи, с левого фланга, если можно назвать цепью то, что корчилось, стонало, пыталось отстреливаться на снегу. На неглубоком, по щиколотку, снегу (видимо, снег выдули с ровного поля ветры). И нигде ни холмика, ни ямки, ни складочки. А прямо перед Иваном, за оградой крайней хаты, белел стожок. И под ним шевелилась зеленая фигура.

До стожка метров сто пятьдесят, но Иван видел вражеского солдата совсем отчетливо. Видел серо-зеленые плечи, белое пятно лица и что-то черное перед лицом. Может, увидел сразу так отчетливо потому, что между ними пролегла белизна снегов, а может, потому, что лежал в цепи крайним, и они с тем вражеским солдатом замыкали фланги, с них сейчас начинался и заканчивался фронт.

Взблеснул под стожком хищный огонек, и выброшенную вперед руку Ивана пронзило огненное жало, на этот раз выше запястья. Винтовка у немца была заряжена разрывными пулями через один патрон. Следующая за этой должна была быть разрывной. Иван лихорадочно искал спасения, искал способ погасить хищный огонек, пока тот не погасил его жизнь, и не находил. Если бы мог, пролетел бы эти сто пятьдесят метров, упал бы на зеленые плечи и бил бы и клевал до полной неподвижности. Но сейчас эти сто пятьдесят метров пролегли для него неодолимой пропастью, через которую могла пронестись лишь пуля. А у Ивана только пистолет ТТ, да и тот под полушубком с правой стороны. Под белым танкистским полушубком. Именно на этом полушубке, уже не новом, в пятнах мазута, и сосредоточил огонь немецкий снайпер, принимая его за офицерский. Укрыться было негде. Покрытая неглубоким слоем снега земля была мерзлая и твердая и такая ровная, что покати по ней яйцо, докатилось бы до горизонта. Своею наготой и белизной она обрекала на смерть. Вот сейчас сверкнет под стожком еще один желтый огонек…

Иван, почти инстинктивно отсчитав несколько секунд, необходимых на отвод и досылку затвора, откатился влево, и возле его правого плеча брызнул фонтаном снег.

— Стреляй же, стреляй! — со злостью крикнул петеэровцу, а тот испуганно и оцепенело смотрел на него, спрятавшись за шишковатым, обмотанным белыми бинтами прикладом противотанкового ружья.

Иван подвинулся вправо, но пуля догнала его, укусила за левый бок. И тут выстрелил петеэровец. Иван увидел, как дернулась, даже как бы вздыбилась под стожком серо-зеленая фигура, как исчезло белое пятно. Иван вскочил и побежал к стожку. Он знал: если для него сейчас есть спасение, то только там. Вслед за ним поднялся бронебойщик. Откуда-то ударил пулемет, защелкали винтовочные выстрелы. Иван и бронебойщик уже лежали под стожком. Стожок сена теперь отгородил их от села, был надежной защитой от пуль. Да и вообще их теперь заслоняла от немцев длинная, крытая соломой хата, низенький хлев и весь двор, на краю которого и стоял стожок. Хата крайняя, между нею и другими хатами с этой стороны улицы изрядный прогал, а по другую сторону хаты стояли подряд.

Иван присел под стожком, положил раненую руку на колени. Из руки густо текла кровь и сразу же замерзала, Рука походила на красно-черную льдину и стала тяжелой, не поднять. Он не чувствовал боли, а только какую-то скованность и тяжесть.

Иван понимал: если он через некоторое время не войдет в тепло и не перевяжет руку, то истечет кровью. Он уже ощущал слабость и тошноту, даже здесь, среди клокотания боя, его клонило ко сну.

Петеэровец выглянул из-за стожка.

— Пулемет на треноге, — сказал, отпрянув назад. — Поставили, чтобы не обошли с фланга.

Иван никак еще не мог постичь всего, что произошло. Да, немцы где-то прорвались или сбросили десант. Но почему не вернулись танки, почему не помогли пехоте? Вот она, устлала трупами поле, лишь часть бойцов спаслась, отползла, откатилась назад в лощину. Оттуда изредка постреливают из винтовок. А впереди что-то ухает коротко и глухо. Пожалуй, там ведут бой танки. Потому и не вернулись.

Иван сейчас знал одно: ему нужно туда, к танкам. Там есть санитары, там смогут сделать перевязку. Но ему до них не дойти.

— Слушай, — позвал петеэровца. — Ты не смог бы перебежать улицу и пробиться к нашим? Нужно им сообщить, какое у нас положение, пусть бы прислали один или два танка. А заодно приведешь ко мне санитаров.

На лице бронебойщика отразилось колебание. Ему, видимо, не хотелось оставаться в таком весьма неопределенном месте, но и пугала неизвестность впереди. Он почему-то поглядел на убитого немца — пуля, предназначенная пробивать броневую твердь, вошла в подбородок и вышла в спину — и решился:

— Ладно.

— Не забудь привести санитаров, — сказал Иван вдогонку.

Тяжелый бронебойщик помчался через дорогу широким заячьим скоком. Пулемет на углу протатакал длинной очередью, но петеэровец уже лежал за хлевом по другую сторону улицы, и пули помчались голодной стаей в заснеженную пустынную степь. Бронебойщик медленно встал, поправил на голове шапку и, не оглядываясь на Ивана, пригибаясь, побежал вдоль низенькой ограды, которая тянулась к небольшой заросшей кустами балке, скрылся в ней. Иван проводил его тоскующим взглядом. Он хотел подняться, но почувствовал, как обожгло холодом, дернуло левую ногу. Там что-то словно хрустнуло, и в икру впились сотни иголочек. Иван догадался, что это кровь. Она натекла в сапог и замерзла там. Откуда она? И только теперь вспомнил, как его недавно что-то укусило за левый бок. Той раны он не ощущал. А эти тянули руку книзу, тянули вместе с плечом, клонили его всего. Хотелось лечь… Но ложиться нельзя: он не поднимется больше.

Иван встал, подошел к немцу. Тот лежал на снегу, зажав в вытянутой левой руке пучок сена, — очевидно, то было его последнее движение, — уставившись широко раскрытыми, остекленелыми глазами туда, куда недавно посылал смертельные капли свинца. Иван уперся правой ногой в немца и, взяв под мышку его левую ногу, стащил с нее сапог. Потом, превозмогая боль в руке и плече, опустился на надерганное немцем сено, снял свой левый сапог. Отбросил в сторону окровавленную портянку, натолкал в тяжелый немецкий сапог сена и сунул туда ногу. Сапог был впору. Все это Иван проделал медленно и основательно. Так же медленно и основательно стал устраиваться под стожком. Но сиделось ему плохо. Кровь не унималась, и рука обмерзала все больше и больше, болело уже где-то внутри, возле кости.

Иван почувствовал, как мир постепенно отгораживается от него. Существенным было только то, что касалось его самого, его раны, а все остальное оставалось за пределами его сознания. И то, где сейчас наши, попытаются ли атаковать село или отступят совсем, придут ли сюда немцы. Иван осознавал, что эта отрешенность ведет его к сон, в небытие. Он снова огляделся вокруг, поискал, на чем бы остановиться спасительной мыслью. Но она скользила по белому полю, добегала до черных и белых холмиков, мимо которых уже текла поземка, и возвращалась назад. Иван перевел взгляд на немца. Уже не было силы ни злиться, ни любопытствовать, и, пожалуй, только потому, что немец лежал рядом, он засунул руку под зеленую шинель и нащупал в наружном кармане френча два твердых картонных квадратика. Один поменьше и потоньше, другой побольше и потолще. Потоньше — то была солдатская книжка. Иван развернул ее.

Было немного странно смотреть на улыбающееся, самоуверенное молодое лицо, то самое лицо, которое сейчас уже наполовину замел снег. Еще полчаса назад это было одно и то же лицо, теперь они оба были мертвы. Две разные сущности, два разных значения и символа. Внизу, в уголке, стояла дата рождения снайпера — тысяча девятьсот двадцать третий год. И эта дата взволновала Ивана. Дата рождения его самого, Ивана Полторака. «Он родился в один год со мной, — подумалось. — Где-то за сотни километров от меня. Я никогда не видел его, и он меня увидел только в оптический прицел. Зачем он пришел ко мне? Что хотел взять?»

С такими мыслями перевернул обложку книжицы. Это была записная книжка. Первый листочек исписан мелко, от края до края, а уже на втором и на следующих — строки короткие, довольно ровные. Иван листал страницы указательным пальцем и все больше удивлялся: убитый петеэровской пулей немец писал стихи. Иван попытался прочесть, но его школьные знания были слишком недостаточными, чтобы перевести написанное. Понял только, что стихи — о любви, слово «либе» повторялось почти в каждой строке. Видимо, эти стихи были рождены любовью. Может, чистой, нежной, и к хорошей девушке, чистой и нежной. Тогда что мешало ему любить, писать стихи о любви? Кто вправил ему мозги так, что он посылал в него, Ивана, — тоже любящего — разрывные и простые пули? Как это увязывалось? Кто научил его? Обезумевшие, обманутые лживыми идеями люди, которые сами не умели любить в полную меру сердца? Их тупость, беспощадность, извечная жадность и ненасытность, вытеснившие обычные человеческие чувства? Им мало своей земли, мало нескольких десятков миллионов оглупленных голов, они зарятся на чужое, хотят распространиться на тысячи и тысячи километров, а ведь многим из них суждено быть зарытыми в эту землю. Или его изуродовали идеи, поставленные на службу неправде?

Как дико, как странно устроен мир. И как странно, как чудно подумалось Ивану о нем. Впервые в жизни. На незнакомом поле, под стогом сена, рядом с обледеневшим врагом.

И то течение мыслей снова вернуло его в узкую житейскую колею. Надо было что-то делать. Петеэровец не возвращался, да Иван почему-то и не надеялся, что он вернется. А оставаться тут дальше — погибнуть наверняка.

Иван медленно, опираясь спиной о стог, поднялся. Расстегнул нижние пуговицы полушубка и, с трудом перегнувшись на правый бок, вынул левой рукой из кобуры пистолет. Взвел большим пальцем курок, держа наган в руке, направился к хате. Ограды вокруг нее не было, только живая изгородь, он перешагнул ее в том месте, где она низко прилегала к земле, и очутился во дворе. Тяжело переставляя ноги, потащился мимо корытца возле хлева — оно было обклевано, а снег вокруг него разрисован множеством треугольничков — лапок, — мимо поленницы, у которой белели щепки. Хата смотрела на пришельца широко раскрытыми настороженными глазами, по бельмам окон скользили какие-то тени. Но Иван упрямо тащился к крыльцу, держа пистолет в руке.

Промерзшие доски крыльца скрипнули под его ногами, громко звякнула щеколда, дверь чуть-чуть приоткрылась, но не впускала. Иван постучал носком сапога, и холодное эхо откликнулось в сенях. На стук никто не ответил, но кто-то же там затаился, ведь дверь была закрыта изнутри на крючок, Иван даже видел его. Уходили минуты, забирая по капле и его жизнь.

Иван положил на покрытую инеем деревянную скамеечку на крыльце пистолет, спустился, взял у поленницы щепку. Сунул ее в щель и поднял крючок. Быстро взял пистолет и шагнул в узенькие, тесные, освещенные сверху маленьким окошком сени. Половину их занимали жернова, на жерновах топорщилось снятое с веревки промерзшее белье. По углам — всевозможная мелкая утварь. Дверь из сеней одна. Иван открыл ее. Это была кухонька. Печь, поставец, стол, короткая лавка. Хата построена совсем не так, как у них в Полесье. Он долго стоял молча. Тишина терзала сердце.

— Есть тут кто? — спросил он.

Никто не ответил. Тикали на стене ходики с привязанными к гире щипцами, и их тиканье жутким эхом отражалось от стен. С зеленого облупленного циферблата насмешливо ухмылялся дебелый сеятель, бросал в глаза Ивану неестественно крупные, точно камни, зерна.

Тишина. Прошитая ударами маятника, холодная, немая. Тишина и пустота.

И все же в хате кто-то прячется! Ивану стало жутко. Почему же не отперли дверь? Почему никто не подает голоса? Даже если здесь засели немцы, то и они должны были бы что-то предпринять. Может, хотят взять в плен? «Так идите, берите, берите, — звал их мысленно, — берите, если сможете. Ну-ка?» Эта окаянная тишина была страшнее выстрелов. Сейчас он упадет и истечет кровью, похороненный под этой проклятой тишиной.

Из кухоньки — двери налево и направо. Ему словно что-то подсказало: тот, кто здесь скрывается, стоит за дверью слева. Напряжение его достигло предела, пот выступил на лбу, по телу прошла дрожь. Он выставил пистолет, ткнул сапогом дверь. Она с грохотом открылась. Иван увидел белые стены с пятнами рушников и фотографий, у одной стены стояла высокая металлическая кровать, у другой — шифоньер и шкаф с книгами.

— Эй!

Эхо ударилось о потолок и упало к ногам Ивана. Он убегал от него, от безмолвия, от тишины, прохромал через кухоньку и так же, ударом сапога, открыл другую дверь, встал на пороге. Но и там никто не отозвался на его окрик.

Крупные холодные мурашки колючими лапками зацарапали Ивана по спине. Его охватил ужас. Показалось, будто он бежит по заколдованному кругу, откуда-то из укрытияна него смотрят невидимые глаза, смотрят враждебно и насмешливо, дожидаясь его конца.

— Есть тут кто живой? Сейчас брошу гранату! — почти в отчаянии закричал он.

И тогда что-то звякнуло почти у самых его ног, из подполья вылез замурзанный белокурый мальчуган лет десяти, в старенькой застиранной рубашке и заплатанных штанах. Его большие серые глаза были глазами напуганного зверька.

— Ты кто? — тихо и дружелюбно спросил Иван. Страх сразу отступил.

— Иванко, — ответил мальчик.

— Я тоже Иван. А почему ты один?

— Мама еще утром ушла на базар. А тут… — мальчик не отводил испуганного взгляда от Ивановой руки. Страшной, окровавленной, обмерзшей. Иван тоже посмотрел на руку и увидел, что она начала оттаивать и на пол падают красные капли.

— Подставь что-нибудь, — попросил мальчика. — И не бойся. Ранило меня.

Тот послушно подвинул пустое помойное ведро. Самое обыденное это дело успокоило маленького Иванка, и он посмотрел на большого теперь почти без страха. А большой стал с медленной сосредоточенностью руководить им, им и собою. Осмысливал все медленно, казалось — тело не до конца принадлежало ему, им надо было управлять, приказывать, держать в подчинении. И мысль тоже была как бы не до конца его, поворачивалась медленно, с трудом.

— Возьми нож! — сказал Иван-большой, и маленький быстро нашел в поставце кухонный нож. — Режь вот здесь! — показал на лямку поперек груди, стянутую пряжкой, которую пытался расстегнуть еще у стога и не смог.

Мальчик перепилил скрученную в жгут зеленую лямку.

— Теперь эту!

Мешок тяжело ухнул на пол.

Иван развязал мешок и вынул оттуда белый маскхалат.

— Надрезай вот здесь! — показал. — Теперь вот здесь и здесь.

Они принялись кромсать маскхалат на полоски.

— Найди какую-нибудь дощечку, вот такую, — развел пальцы, — чтобы можно было положить под руку.

— Это не пойдет? — спросил мальчик, выбрав из кучи дров под печью широкую щепку.

— Сгодится. А теперь возьми и открой флягу. — Он нашел ее в мешке и протянул мальчику.

Иван разрезал рукав и оголил руку. Опустил ее над ведром, приказал Иванку:

— Лей! — И, уловив на его лице колебание, еще раз сказал: — Лей, не бойся!

Малый Иванко лил на руку спирт, а большой смывал кровь скомканной полоской маскхалата. Потом пропитал спиртом полоску и забинтовал рану, подложил снизу щепку и принялся обматывать руку вместе со щепкой. Он намотал целый рулон самодельных бинтов, рука теперь походила на большой кокон. Ему казалось, что он прячет куда-то вглубь, дальше от себя, раны, кровь и боль.

Но это только казалось. Разбереженные теплом и спиртом раны пробудились, заныли, закричали в два голоса. Резанули такой болью, что у Ивана пожелтело в глазах. Но он собрался с силами, поднял сорочку и осмотрел рану на левом боку. Она оказалась легкой, сквозной — пуля пробила кожу и слегка задела мышцу, почти не болело и не кровоточило. Он промыл рану спиртом и опустил сорочку. Раны же на руке кричали во весь голос. Они как бы высасывали его силу, его терпение. Руку ломило, дергало, — казалось, ее положили на наковальню и дробят молотом. А в глазах то прояснялось, то заволакивало красной мглой. Иван укладывался на кровать (предварительно скатал постель), вставал, принимался шагать по комнате. Малый Иванко примостился на стульчике у шкафа и смотрел оттуда большими сочувственными глазами.

Превозмогая боль, Иван несколько раз пытался заговорить с ним, но боль одолевала его, и разговор прерывался. Иван узнал только, что мама мальчика — библиотекарь, а отец — учитель, сейчас на фронте, а Иванко кончил три класса, нынче осенью пошел бы в четвертый, но школу закрыли. Прошлым летом мама работала в общине, а Иванко присматривал за хатой и огородом. Еще есть у них коза, Белочка.

— Дядя, — спохватился мальчик. — Хотите молока? Оно густое и вкусное, несмотря что козье.

— Спасибо, — Иван провел шершавой ладонью по чубастой головке тезки. — Не хочу.

Он продолжал ходить по комнате, изредка останавливаясь то у одного, то у другого окна. Оба окна выходили в степь.

Восточное — на поле боя, на далекие осокори разбомбленной станции Грушки, оттуда Иваново подразделение и пришло сюда, южное — в чистую снежную беспредельность. И там было мертво, пустынно. Иван не знал, где сейчас бригада, где отступившие десантники, почему не идут сюда немцы и что будет, если они придут, — боль мешала сосредоточиться на какой-нибудь мысли. Да и что он мог сделать, когда у него почти не было сил. А раны кричали, раны одолевали его.

Иван попытался сам одолеть их. Лег на кровать и лежал стиснув зубы и смежив веки. Боль носилась по всему телу, ввинчивалась в мозг тоненькими ржавыми буравчиками, а он лежал и лежал. Хоть и не раскрывал глаз, перед ним попеременно зажигались то темно-зеленые, то желтые огоньки, и последние стали постепенно побеждать темно-зеленые, и зеленое исчезло, а вставало только черное, обычный цвет дремоты.

Он не помнил, сколько времени лежал так. Вдруг по нему ударил крик. Отчаянный детский крик на одной тонкой ноте. Иван метнулся через кухоньку в другую комнату — светлицу — и увидел в углу спиной к стене Иванка. Он дрожал мелко-мелко и медленно оседал на пол. А потом, раскинув ручонки, вытянулся на полу и затих. На лице его застыло выражение любопытства и ужаса, по тонкой детской шейке и плечу растекались алые пятна. Пули разбили окно и, пронзив Иванка, впились в глиняную стену. Светило в окно низкое зимнее солнце, освещало одну-единственную оставшуюся со стеклом оконную раму. Видимо, Иванко хотел посмотреть в залитое солнцем окно, продышал дырочку, и его увидели немцы.

Ярость охватила Ивана. Из груди рвался крик, ненависть сдавила ее, перехватила дыхание. Он пересек кухоньку и комнату, схватил наган и пошел к двери. Но пошатнулся, ударился боком о шкаф, острая боль подняла его на гигантские вилы, подняла и швырнула на пол. Как он не выпустил пистолет, как пистолет не выстрелил, — а может, и выстрелил — этого Иван не знал и не слышал.

Он приходил в сознание тяжело, медленно, как будто вылезал из глубокого колодца. А когда пришел в себя, его охватило отчаянье и скорбь, тонкая и ранящая, как острие штыка. Иван стоял, прислонившись головой к стене, качал, как ребенка, закутанную в белое руку, и горевал, и плакал душой по малому Иванку, и мучился мыслью: что будет с матерью, когда она вернется. И снова стонала, плакала душа.

Хата до краев наполнилась этим плачем, немым криком, отчаяньем, а над нею с угрожающим шипеньем, с шелестом летели с востока снаряды и взрывались по ту сторону села. Один снаряд взорвался совсем близко, жалобно зазвенели уцелевшие оконные стекла, но Иван слышал и не слышал этого, слышал и не слышал пулеметный и автоматный клекот, отдаленный рев танков и самоходок. Там снова падали люди и обрывались жизни, но перед Ивановыми глазами стояла только одна смерть, смерть мальчика — бессмысленная и жестокая, вобрав в себя в эти мгновения миллионы не менее жестоких и бессмысленных смертей.

Тишина, наступившая потом, будто отчеканила Иваново горе, он уже обдумывал его и себя в нем и снова содрогался от боли. Захромал по комнате, а когда подошел к восточному окну, то увидел, что вдоль недавнего поля боя медленно двигались запряженные гнедыми лошадьми сани. Впереди них шли два санитара, то и дело наклоняясь над белыми и серыми холмиками. За первыми санями ехали вторые. Иван рванулся к двери, но что-то удержало его на месте, заставило оглянуться. Иванко… Но понял, что уже ничем не поможет и не облегчит горя матери своими объяснениями. «Пойду я, — сказал себе. — Прости, Иванко».

Иван вышел из хаты. Его слабого голоса никто не услышал с поля, ему пришлось выпустить вверх всю обойму, пока санитары заметили его. Равнодушного, с бледным, бескровным лицом, омертвевшего, усадили его в сани, рядом с тремя ранеными, и повезли на восток, на станцию, с которой утром наступали. Ехать пришлось по обочине, по глубокому снегу, потому что навстречу валом валили войска, то один, то другой пехотинец поворачивал к нему, крайнему на санях, голову и спрашивал: «Куда зацепило, браток?», а увидев забинтованную руку, улыбался: «Счастливец».

В санбате Ивану пришлось долго ждать очереди, а когда она подошла, высокая врач-хирург, посмотрев на его разбинтованную руку, сказала безапелляционно: «Отрезать». Иван невольно, как бы защищаясь, поднял вверх руку и покачал головой. Тогда врач так же коротко сказала: «Умрешь. Некогда». И пошла к другому раненому.

Ладонь Ивану зашили, подложили фанерную дощечку, другие раны почистили и забинтовали, и сколько раз потом он думал, что хорошо поступил, не поддавшись безапелляционности хирурга.

Санитар проводил Ивана в какую-то хату. Однако лечь ему было негде: на лавках, на полу вповалку спали солдаты. Видимо, сюда его привели потому, что в других хатах места тоже не было. Иван съежился на скамеечке и выл безголосо, чтобы не разбудить солдат, сжимая зубы: рана жгла немилосердно. С деревянной кровати поднялся усатый худущий боец и подошел к Ивану.

— Ложись, — и показал рукой на кровать.

Иван покачал головой.

— Нам через полчаса выступать, — сказал усатый.

— Я все равно не засну, — поблагодарил Иван.

— Заснешь. Я пошепчу — и заснешь.

Иван улыбнулся, но лег. А усач низко склонился над ним — был уже немолод, лицо в сеточке морщин, мягких, добрых, — и начал медленно водить по кругу руками перед Ивановым лицом… И шептал что-то в лад, но слов Иван не мог разобрать, хотя тоже, казалось ему, были они круглые, мягкие.

Иван в самом деле заснул. А когда проснулся… Прямо в голову ему целилось дуло автомата.

— Steht auf![16] — кричал немец дребезжащим голосом.

— …Шнель! Шнель!.. — пискливо смеялся Зигфрид. — Не то она удерет из-под фургона.

— А может, партизаны заложили под нас мину? — пошутил Генрих.

— Вы свиньи, — пьяно и сердито сказал Курт. — У вас свинские шутки. Я больше не хочу спать рядом с вами. Лягу под фургон.

— В обнимку с чертом. Под этот фургон нашего полкового черта посадили, — сказал Генрих. — Не перепутай его с полькой и не пытайся лапать.

Курт не ответил. Он вылез из фургона, тяжело, с шумом спрыгнул на платформу. На мгновение он словно пропал, исчез, Генрих и Зигфрид не обращали на него внимания, вернулись к своему разговору о каких-то Вальтере и Адели, которую Вальтер расхваливал всем как самую опытную шлюху, а Зигфриду и его другу предложили испытать ее качества, и они испытали, а через два года, видимо забыв обо всем, Вальтер пригласил друзей на свадьбу, и его невестой оказалась та самая Адель, вот уж Зигфрид с приятелем хохотали на той свадьбе!..

Все это уже не доходило до сознания Ивана, он только прислушивался, не слезает ли еще кто. Сердце его колотилось, словно колокол. Он весь сжался, затравленно оглядывался по сторонам — откуда придет опасность. Ему стало жарко, пот заструился по лбу, заливал глаза. И вот слева шевельнулся верхний тюк, чуть-чуть пополз в сторону. Шевельнулся снова, отодвинулся и вернулся назад.

— Himmelherrgottdonnerwetter nochmal![17] — выругался Курт.

Эта брань словно подстегнула Ивана: ведь немец пока что один, да еще и пьяный.

Иван схватился за веревку тюка обеими руками, упершись коленом в нижний тюк. Курт тянул тюк на себя, Иван — на себя, а потом Иван уперся обеими ногами и повис на тюке. Кто знает, кто из них оборвал бечевку. Пожалуй, Курт. Он шлепнулся на платформу, и Зигфрид с Генрихом захохотали так, что фургон заходил ходуном. Пожалуй, это и спасло Ивана, они не услышали его падения. Видно, Курт ушибся больно, потому что долго не поднимался, из фургона вылез Зигфрид и помог ему встать.

— Не делай глупостей, — сказал он. — Хорошо, что поезд стоит. Полезай в фургон, запьем твою контузию.

— Не хочу, — артачился Курт. — Вы — бессердечные и грубые свиньи. Не хочу с вами.

— Не хочешь — черт с тобой, — сказал Генрих. — Допьем сами.

И Курт полез обратно в фургон.

Иван не чувствовал радости от спасения. Он лежал на спине, и дыхание с хрипом вырывалось из его груди, и пот разъедал глаза, и сердце стучало, как мотор при самой большой перегрузке.

А тут еще внизу под платформой позвякивало железом по железу, какие-то люди переговаривались между собой, — Иван невольно прислушивался к разговору.

— Dojedzie[18], — сказал уже немолодой, прерываемый кашлем голос.

— Bodajby nie dojechało[19], — другой, помоложе.

Иван понимал — вдоль поезда шли обходчики. Еще дважды звякнул молоток — уже подальше, обходчики удалились.

Вскоре поезд тронулся. Немцы продолжали пить. Они пили с утра до вечера, — откуда только брали водку? — заливали шнапсом страх, напивались, как сказал Генрих, чтобы гореть на том свете синим пламенем. Закусывали салом и колбасой, вкусной копченой колбасой, запах которой вызывал у Ивана головокружение. Тот запах не дразнил, а как-то тупо резал изнутри, не давал забыть о голоде ни на миг. Вчера, когда немцы обедали, одна корка провисла в щели между передком повозки и тюком, а на ней — маленький, с фасолину, кусочек мяса. Он колыхался перед глазами Ивана, как маятник, от этого горло сжимали спазмы. Иван не знал, длинная ли та корка, хотел потянуть и боялся — а вдруг кто-нибудь из немцев заметит ее исчезновение. Он молил чтобы она была подлиннее, длинная до бесконечности, и в то же время просил судьбу, чтобы корка оторвалась и упала сейчас. Иван снял ее только вечером, но не ощутил ни капельки наслаждения, а лишь усилившиеся голодные спазмы. Он решил не прислушиваться больше к немцам тогда, когда они едят, а ложиться навзничь и затыкать уши пальцами.

Последнюю часть брикета он съел вчера вечером, и сегодня за весь день у него не было во рту ни крошки.

Сейчас немцы снова чавкали, но Иван пережил столько опасностей, что уже не ощущал голода. Вскоре немцы уснули, только Курт все еще бормотал, ерзал, чиркая спичками, прикуривая сигарету или что-то разыскивая, наконец затих и он, а их догнал в пути вечер и, хоть поезд мчался во весь опор, пытаясь выскочить из-под его черного крыла, все-таки накрыл их.

Иван тоже попытался уснуть, — немцы спали как убитые, их не разбудил бы сейчас и пушечный залп.

Иван подсунул под голову сложенное вдвое брезентовое ведро, смежил веки. Ему вспомнилось село, их село зимней ночью, родной двор и сад. Черные намерзшие стволы яблонь и груш, мереженный следами зайца снег. Зайцы прибегают со стороны левады, с поля, поздно ночью. А сейчас еще только вечер. Светит в небе месяц, и на синий снег упали корявые тени. Над селом нежная и звонкая зимняя тишина. Где-то далеко скрипит колодезный журавль, с Бовиной горы долетают детские голоса — матери еще не позагоняли детишек по хатам. Иван смотрит в сторону левады и прислушивается к тишине. К тропинке за огородами, которая вьется на Басов Кут. Не заскрипят ли, не запоют хромовые сапожки, торопясь, по тропинке. Марийка учится во вторую смену и после уроков еще часто остается то на кружок, то на спевку. Если на дорожке заскрипят несколько пар сапог, Иван, конечно, не выйдет, — Марийка возвращается с подружками. А если послышится одна пара… О, этот соловьиный щелк сапожек Иван узнал бы и среди грохота речного ледохода… Он отдается в груди, и у него начинает щебетать радостью и тревогой сердце. Иван выйдет на тропинку и пожелает Марийке доброго вечера, он не скажет ей ничего больше и не остановит, если Марийка не остановится сама. В последнее время она останавливается часто. И чаще, чем раньше, возвращается из школы одна. Ивану хочется думать, что это не случайно, но он боится поверить в это. Ему и сейчас так приятно думать о тех каблучках, слышать веселое щелканье пружинящего от мороза снега.

Мысль обгоняет поезд, переносит Ивана на леваду, но уже в весенний день. И вот он летит на льдине (в бадье, чтобы не заплескивало водой) с шестом в руках, мимо пней, чернотала и ивняка. Ольшанка извивается то вправо, то влево, несет его, смелого и глупого, под ветхим мостиком, мимо хлевов и амбаров, мимо Марийкиной хаты. Во дворе не видно никого, а он только затем и отправился в плаванье, чтобы его увидели из этого двора, а льдина мчится все быстрее и быстрее, он пытается прибить ее к берегу, а она тяжело поворачивается и угрожающе покачивается.

…И снова свободный и влюбленный стоит Иван на краю тропинки. А взгляд его уносится в конец левады, где под вербами на Крячковом болоте кружит ребятня. Кружит и кружит, и вечером, и ночью при свете луны. Это — ледяная карусель. И думает Иван, сколько пар завертело это рассохшееся, шинованное колесо в свадьбы, сколько саней, увитых алыми лентами, промчалось по улицам Позднего, начав свой бег от того колеса, от привязанных к жерди саночек, и хочется ему самому предложить Марийке сесть в те саночки, и опасается отказа, после которого он уже не сможет сюда прийти.

…Иван глубоко вздохнул… и чуть не закашлялся. Он уткнулся ртом в рукав, задушил кашель в груди. Но что-то его насторожило, и он, все так же зажимая рот, глубоко втянул носом воздух. Да, пахло горелым. Иван приподнялся, но, чуть не вскрикнув, повалился снова. Правая нога затекла, тысяча невидимых иголок впилась в нее. Она у него вообще слабее левой: когда-то застудил, долго болела, а теперь часто немела. Стиснув зубы, несколько раз потер по икре ладонями, пригнул голову, привстал. Снова втянул в себя воздух и снова уловил запах дыма. Может, ветер бросил сюда клубок дыма от паровоза? Но нет, это не угольный дым. Это дым…

Иван снова вдохнул, и у него защекотало в ноздрях. Пахло горелым сеном. Он хорошо знал запах горелого сена. Не раз и не два приходилось ему греться у трескучего костра в зимнюю возовицу, когда пробивали через глубокие снега дорогу к стогам; а сколько раз во время сенокоса у него допревала каша на костре из туго скрученных пучков сена. Однажды целый день гасил пожар — горели стога и покосы на Лясском. Люди сбивали пламя вязанками лозы, отрезая ему путь к лесу.

Становилось все удушливее. Иван понял: горят тюки. Наверное, залетела с паровоза искра или кто-то из немцев бросил перед сном сигарету на тюк, а ветер постепенно раздул пламя. Иван затаил дыхание и уловил ухом сухой треск. Нужно было спасаться. Но как?

* * *
«Окна» им не дали, потому что отряд уже вышел на деснянские переправы. Но и полицаи до самого вечера не атаковали их, видимо не имели достаточно сил, а подкрепления не получили. Да и что значили теперь для немцев несколько партизан, если через укрепленный район в это время пробивались на восток целые отряды и соединения!

Никто из полицаев в болото лезть не пожелал; всякий полезший в трясину стал бы удобной мишенью для партизан. Но и засад своих не снимали, все так же татакал с правой стороны ручной пулемет — они поставили его на бугре под грушей, и раздавались одиночные выстрелы. Если бы не «дегтярев», в селе эти выстрелы могли бы принять за охотничьи.

Да это и впрямь была охота, охота на людей.

Этот день вставал в Марийкиной памяти, как изрезанный на куски жуткий сон. А по берегам памяти яркие всполохи, что-то щемящее, до боли человечное, проникающее в сердце.

…Равнодушно катилось вверху холодное осеннее солнце, доцветали на беловодье лилии и еще какие-то мелкие фиолетово-розовые болотные цветы, и жутко тюкали над головами пули, срезая длинные чубы тростника. Казалось, пули кружились над болотом, выискивая людей, и люди невольно втягивали головы в плечи, глубже приседали в трясину. Это было воистину страшно: слепая стена тростника и живые смертельные шмели в ней. Спасение только в воде, но от нее же — и короткая стежка к могиле. Холод леденил тело, сотнями тоненьких ручейков устремлялся к сердцу, наливая его усталостью и отчаяньем.

У Марийки и сейчас в памяти красные всполохи, когда она вспоминает, как по очереди держали ее хлопцы на руках, прикрывая собой. Те самые хлопцы, что не раз отнимали у нее полотняную сумку, когда шла из школы, и хлестали по ногам прутом на пастбище, и вытряхивали из санок в снег, а когда подросла — в темных сенях на посиделках норовили ущипнуть. Те самые хлопцы, у которых, казалось, души огрубели возле плуга и скотины, которых полная лишений лесная жизнь ожесточала против всех на свете, а особенно против тех, кто остался при немцах в селе. Именно тогда и клюнула Тимоша в плечо пуля, но он не признался никому и дал себя перевязать, только когда уже вошли в лес. А Миколу она перевязала и Степана тоже. Она знала, что не заслуживает их доброты, этого стульчика, сплетенного из их рук, и не хотела для себя никаких послаблений. Она хотела стоять рядом с ними. Но им всем приходилось стоять порознь, а именно этого она и боялась. Свист каждой пули словно обрывал что-то в ее груди. Но она знала и то, что хлопцы считают ее мужественной и хотят быть сильнее ее, что они скорее провалились бы в трясину, чем предались отчаянию. Даже Сашко Хан и тот, — правда, когда солнце уже опустилось на мягкие метелки камышей, — оглянулся на Марийку, выдавил на чернильных губах подобие улыбки:

— Трясем карасей?

— Ты, Марийка, — сказал ей Тимош, и морщинка над его бровью круто сломилась, — молодец!

И в это самое мгновение как-то странно перекособочился в воде Женько и лег грудью на кочку, а плечи его задрожали. Так дрожит крыло умирающей птицы. Хан рванулся, затрещал камышом, и сразу же с берега длинной очередью ударил пулемет. Тимош прошипел, направил на Хана автомат:

— Убью!

И все поверили, что он убьет. Хан затих, виновато оглянулся на Марийку, по щекам его текли черные слезы. Марийка пыталась подавить страх, но он не отступал, родившись где-то внизу, полз к груди, к сердцу, вверх и вверх, как ртуть на шкале термометра. И тогда в голове становилось горячо, глаза как бы застилал темно-серый войлок. Почти смертельной черты страх достиг около полудня, когда впереди что-то тихо затрещало и между камышей поползли тонкие змейки дыма. Еще ничего не было видно, только легкий запах горелого, а мысль сразу прошила мозг: «Они хотят поджечь болото». Может, потому, что лежала где-то у самого порога памяти. Ведь и Марийка и все партизаны помнили, как осенью выжигали некошеные болота, огромные болота, на север от Широкой Каменки, бывшую Вольную, — они тогда горели по нескольку дней, застилали весь горизонт багряным заревом. Все знали, что тот огонь ничем не угрожает Позднему, но все равно людей не оставляла странная тревога. Было неизвестно: горели болота по чьему-то велению, — говорят, по горелому растет более мягкая трава, — или по злому умыслу, а может, из-за недосмотра, — ведь порой огонь проглатывал и стога под Вольной, даже небольшие рощицы на холмах. Никто никогда не видел, чтобы кто-то бросал в сухую траву спичку; казалось, по болотам бродил призрак и поджигал их.

Только Степан — окруженец, ленинградец — вертел головой, ничего не понимая, комично морщил нос. Его улыбка так и застыла: через мгновение разгадал и он.

Жутко затрещали камыши, два красных колеблющихся языка пламени взвились над ними, и полетели в небо черные пчелы. И долетели голоса — что-то кричали полицаи. Наверное, предлагали сдаться. А когда огонь затрещал еще сильнее и взвилось не два, а много огненных языков, сердце у Марийки сжалось, она съежилась, закрыла ладонями глаза, чтобы не побежать от огня. Те, кто стоял впереди, испуганно оглядывались, начали пятиться назад, Микола уже не держал винтовку над водой, а волок ее по трясине, как палку. И слова их остановил голос Тимоша:

— Ну, чего сбиваетесь в табун?.. Огонь сюда не достанет.

Кто-то остановился, кто-то побрел дальше.

И тогда отозвался Василь:

— Там разводье, осоки нет. Мы когда-то пробовали поджечь болото. Будет гореть, пока есть осока.

И то, что это сказал Василь, а не Тимош — тот должен был успокаивать их по своему командирскому положению, да и к тому же был не такой, как все, а точно из кремня, — немного успокоило.

— Если бы дым шел на лес, можно было бы попробовать прорваться, — заметил Степан.

Но дым — сивый, густой, с мохнатыми шмелями — относило в сторону. И чем он был гуще, тем меньше становились огненные всплески, они уже не издавали такого треска, оседали, пока не упали в трясину. Потом они вспыхивали еще в нескольких местах — полицаи носили сено, пытались поджечь болото то в одном месте, то в другом, — но партизанам пришел на помощь ветер. Тогда на холме поднялся шум — ругались или угрожали кому-то, но постепенно он стих. Даже выстрелы раздавались теперь не так часто. Однако такая перемена в поведении врага не успокаивала: исколотая выстрелами тишина повисла над головами, въедалась в уши, в мозг. Она висела неизвестностью, какой-то новой, неведомой еще опасностью. И становилась все туже, все сильнее давила на плечи, вдавливала в трясину. Время остановилось. Хотя солнце катилось по небу, никто не чувствовал его своим солнцем, а день своим днем. Они могли жить, лишь переступив этот день.

И только когда на камыши стал опускаться вечер, партизаны начали понемногу выходить из оцепенения. Видимо, полицаи ждали подмоги, а может, уже и не ждали, однако все равно не могли уйти отсюда, чтобы не влетело им потом, делали вид, что ведут бой, и тоже ждали ночи. Она должна была замести и их следы.

Партизаны выходили, помогая раненым и с мертвым Женьком на руках. И еще один партизан остался в болоте, никто не видел, как и когда он упал, — вероятно, пуля догнала его, уже когда они тронулись в путь, отыскала в беспредельности ночи, пересекла жизнь на ходу — ведь они не услышали даже стона.

Полицаи попытались развеять темноту ракетами, но ракет у них было мало, они продолжали стрелять из винтовок во тьму на глухое бульканье болота. Они не погнались за партизанами, а только сопровождали их уход бешеной стрельбой. Видно, отводили ею от себя подозрения начальства — имитировали горячий бой — и отгоняли страх, порождаемый далеким, колебавшимся на одной басовой струне гулом.

Партизаны добрались до лагеря только на рассвете. И только здесь узнали, почему им не дали «окна». Лагерь стоял опустевший, казалось, тут недавно произошел погром. Раскрытые двери землянок, поломанные телеги на краю поляны, венгерская пушчонка с коротким хоботом, захваченная когда-то без боя на переезде… Пушчонка эта — скорбная память по двум улицам Позднего. Карательный немецкий отряд наткнулся ночью на венгерскую часть, в яростном паническом бою пало немало и одних и других, и одни и другие отступили, а партизанам осталась пушка и много другого оружия. Потом немцы хоронили своих в сосновых гробах, а венгров без гробов в общей могиле в Позднем, после чего подожгли две длинные улицы, сжигали свой ночной страх, возложив вину на партизан.

Небольшая ухватистая пушечка долгонько служила партизанам, пока не расстреляли весь запас снарядов.

Отряд направился наводить переправы через Десну. В лагере осталось два десятка партизан — охрана, человек десять раненых, с ними фельдшер, две сестры и еще несколько партизанских семей.

К вечеру того же дня лагерь опустел совсем — ушли все, кто мог ходить. Партизаны перебазировались на край Дидыкова леса, поближе к дороге, по которой уже отступали немцы.

…Утром следующего дня прямо в лагерь — наделали переполоха! — прикатили две подводы полицаев, прикатили сдаваться, еще и в дело просились — бить немцев. Привезли с собой винтовки, ручной пулемет, пять четвертей самогона и два мешка сала. «Нашим салом да по нашей шкуре!» — мрачно и, как всегда, немного нескладно пошутил Тимош). Он посадил их всех в землянку, вооружил винтовками четырех подростков и поставил на часах у землянки. Старшим назначил Василя, который тоже был оставлен в лагере. Василь пытался отгадать: это наказание за его прежние провинности (последняя — возле мельницы) или Тимош заметил, что он хромает на правую, покалеченную перед войной ногу. Ногу тянуло, ее пронизывала острая боль, точно кто-то сверлил кость невидимым сверлом. Василь страдал от боли, но еще больше от мысли, что он оставлен из-за недоверия, да еще в такое время, а где-то в темном закутке сознания тлел иной уголек, огонек тихой радости, что они снова вдвоем с Марийкой, что она так приветлива и ласкова с ним. Марийка поселилась в землянке с двумя девушками и помогала ходить за ранеными. Она часто обращалась к Тимошу с различными просьбами: нарубить дров, вмазать и печку котел для кипячения бинтов и белья, починить дверь в землянке. Она, пожалуй, не догадывалась о Василевых муках, а он старался не выказывать их. Марийка не могла не заметить, что он следует за нею глазами, и не сторонилась его. Более того, она тоже испытывала возле Василя какую-то тревогу, волнение. Но это было совсем иное, чем то, что она испытывала рядом с Иваном. Там было спокойствие и несколько суровая мечтательность, она понимала всевластность Иванова чувства, его силу, открытость души и умение отстоять себя. А тут какая-то покорность и неуравновешенность, неумение приспосабливаться к миру, невозможность отречься от своей любви. И проникалась к Василю немного жалостью, немного благодарностью. Ей было хорошо с этим чувством, и она шла навстречу ему, не ведая, что оно несет им обоим. Она мало замечала в те дни то, что делалось вокруг. Бушевала война, ее девятый вал накатывался на них, — казалось, они должны бы только этим и жить, но они жили чем-то другим, своим, неохватным и радостным.

Они сами не догадывались, что живут им, потому что прислушивались к канонаде на востоке, ловили слухи и думали о фронте, о своих, которые где-то под огнем наводят переправы, а то, иное, жило само по себе, оно не заслоняло этой радости и этих забот.

В лагере пустынно и неуютно, повсюду следы уже пережитого прошлого, которое еще не прошло, тяжелого и полного лишений. Интересного, но и несколько чужого Марийке, а в душах копились иные зарубки, глубокие, свежие. Они редко оставались наедине — хотя уединиться сейчас было легко — и не стремились к этому, им было достаточно близости на людях, еще не осознанной ими обоими, но значительной самой по себе. Просто Марийке приятно было взять из рук Василя какую-либо вещь, сделать вместе какое-нибудь дело. Это было буднично и просто, и тут они не нарушали ничего. Они не касались в разговорах Ивана, хотя все время ощущали, будто какая-то тень стоит за их спинами.

Сквозь пепел старого прорастала новая зелень, и они еще не догадывались об этом. Своими разговорами они как бы очертили некий круг и не выходили за его пределы. Василь чувствовал, как что-то рвется в нем за пределы этого круга, но сдерживал себя. Ни разу не вспомнил он о том, прежнем, не мог так просто подойти к Марийке, заговорить с ней, пошутить, обнять. Только теперь понял, как это непросто, как это тяжело, когда между тобой и твоей любовью стоит чья-то тень. Живые объятия разорвать легче, чем тень от невидимых мертвых рук.

А пока что и это — счастье. И все большие и маленькие неурядицы и обиды казались мельче и не так раздражали.

Вот только сегодня…

Острым сапожным ножом Василь кромсал на широком дубовом пеньке табачные корневища, сухие и твердые, как прутья, и что-то затвердевало в его груди и запекалось обидой.

Работу ему поручил Тимош. Крошить табак — унизительно для партизана. Раньше в лагере этим занимались только мальчишки да проштрафившиеся или те, что хотели задобрить товарищей. Например, десять человек пойдут нынче ночью в село. У кого-то из десяти там девушка. Он будет стоять с нею у хаты, а остальные девять караулить на улице. Время сгорает в дармовых цигарках медленнее, чем в своей, да и должен ведь счастливец отблагодарить охраняющих девятью дулами любовь.

Сейчас Василь даже не помнил, что он чуть ли не один в лагере со здоровыми руками и крошит табак для раненых. «Подсыплю Тимошу пороху в цигарку», — придумал почти детскую месть. Это взбодрило, но ненадолго. Он видел свою непоследовательность, неуверенность. Тогда его хватило на такой высокий порыв, он бросился к мельнице спасать Марийку, а теперь снова увял, точно утратил что-то в душе и искал опоры. И злился, и не на ком было сорвать злость, не к кому привязаться.

Он догадывался, собственно, уже знал, почему это. И ничего не мог с собой поделать. Первое — это то, что он все же чувствовал какую-то вину перед партизанами за ту осаду в болоте. Ведь это из-за него они опоздали с отходом. Они медлили с отходом от мельницы, дожидаясь его. Правда, никто не сказал ему ни слова в упрек. Да и в чем могли его упрекнуть?

А все же Василь не мог перебороть неуверенность и нервозность. Как там, в селе, когда ему долгое время казалось, что его намеренно не хотят брать в лес, потому что не доверяют, не могут на него положиться. Правда, это была весьма приблизительная догадка. Ведь и здесь, в селе, в подполье, было не менее опасно. И все же… ему казалось, что все, включая и Сашка Хана, смотрят на него с чувством превосходства. Сашко, который вряд ли бы отважился броситься даже за родной матерью туда, куда бросился Василь за Марийкой. Но Сашко никогда не казнится так. Не ищет ничего в собственной душе. «Разве же я ищу? Разве можно найти то, что уже есть?.. Оно ищет и находит само. Я живу помимо своей воли».

И правда, разве мог он объяснить, почему ему то хотелось озорничать, смеяться, веселить других, то тянуло куда-то идти, что-то делать, а потом внезапно наступала опустошенность, и он забивался в угол.

Он часто принимался за какое-нибудь дело, но редко завершал начатое. Ему припомнилось, как в шестом классе он вместе с одним хлопцем отправился в путешествие на лодке. Готовились они к этому путешествию целую зиму, собирались доплыть до самого Черного моря. А доплыли только до Остра, там бросили лодку и пешком вернулись домой. Позже, в восьмом классе, решил осветить хату «собственным» электричеством. Ему удалось раздобыть автомобильный генератор, который должен был приводиться в действие от пропеллера, вращаемого ветром. Для пропеллера он установил на хлеву два шеста, но пропеллера так и не достал, и торчащие шесты долго вызывали смех в селе, пока отец не сбросил их с крыши. Принимался учить немецкий язык и не выучил, начинал писать стихи, но его стараний хватило на две страницы школьной тетрадки. Вспоминал это сейчас, и ему казалось, что делал он все не для себя, а для того, чтобы удивить других.

Испытав неудачу, он начинал сомневаться в целесообразности своего замысла, в том, что завершит его.

Из землянки с ведрами в одной руке и коромыслом в другой — совсем как в селе (коромысло сделал кто-то из раненых партизан) — выбежала Марийка, разогнала своим появлением его тяжелые мысли. В синей кофтенке с закатанными рукавами — снова теплынь, — в ладно сшитых по ноге сапожках, повязанная белой косынкой. Эта косынка очень шла к ее смуглому улыбающемуся лицу. В красивой небрежности, с какой была повязана косынка, не было и капли нарочитости.

Увидев Василя, Марийка просветлела лицом.

И у Василя рассыпались все его неприятные мысли, он залюбовался Марийкой и, заглядевшись на нее, чуть не отсек себе палец.

В долинке, под ольховым кустом, копанка-криничка. Марийка взяла длинную вербовую палку с крюком на конце, повесив на крюк ведро, попыталась зачерпнуть воды, но поскользнулась, чуть не упала и уронила палку в криницу.

— Погоди, я помогу, — подбежал Василь. — Ведро утопишь.

— Тут не глубоко, — сказала Марийка.

Василь достал палку, достал ведро — воды в нем было до половины, — набрал полное.

Ведро стояло на краю сруба, в нем покачивался затканный листьями кусок неба и рожок Марийкиной косынки.

Неожиданно Василь ощутил жажду. Он нагнулся к ведру, в этот же миг нагнулась и Марийка, руки их сомкнулись на ободке ведра. Она не отшатнулась, и так они и пили, по очереди, чуть-чуть наклоняя ведро на себя.

Сквозь густой, зеленокленный, уже взявшийся багрянцем шатер пробился широкий луч, упал в ведро. В Марийкиных глазах под стрельчатыми ресницами заиграли веселые огоньки.

И у Василя сразу защекотало, защемило в сердце, его так потянуло к тем огонькам, он чувствовал, что не может без них, — и мысленно вбирал их в себя. Она отдавала их беспрепятственно. Оба поняли это и растерялись.

— Ты слышал, наши уже взяли Чернигов. Завтра-послезавтра будут здесь, — наконец отступила Марийка.

— Откуда ты знаешь? — удивился Василь, неохотно расставаясь с огоньками-радугами, однако радуясь вести и тому, что Марийка продолжает стоять рядом с ним и улыбается ему.

— Дядько из города пришел. Разве ты не видел? Сидят с Тимошем в землянке.

Марийка подхватила ведра, отпечатала на влажной тропинке глубокие, уравновешенные ведрами шаги.

Василь посмотрел ей вслед и зашагал к командирской землянке. В землянке за самодельным сосновым столом сидели двое — Тимош и небольшой, с тараканьими усами мужичок в сером, из солдатской шинели, пиджаке. Увидев Василя, они прервали разговор, и Василь почувствовал неловкость и обиду.

— Что-нибудь секретное? — Стоял, не прикрывая дощатой, обитой соломенными матами двери. — Так я уйду.

Дядько пошевелил усами, точно прощупывая ими Василя, пристально посмотрел на Тимоша.

— Погоди! — сказал Тимош. Он смотрел на Василя, и спокойное дотоле лицо его напряглось. Видно, приход Василя вызвал у него какую-то мысль. Две морщины нависли над бровями, они то сходились, то расходились. С трудом, с большим трудом ворочались в голове Тимоша мысли, казалось, вот-вот там что-то заскрипит, как жернова.

— Так, может, мне уйти? — с обидой в голосе повторил Василь.

— Сядь, — сказал Тимош. — Сядь. Ты слышал, что наши Чернигов взяли?

— Слышал.

Тимош неторопливо, левой рукой, только чуть-чуть помогая правой, свернул цигарку, так же неторопливо прикурил.

— Наша станция забита составами. И всё прут и прут. Наверное, подбрасывают новую дивизию.

— Так что? — не понял столь резкого поворота Василь. — Если бы тут был отряд…

— А что отряд, — снова так же неторопливо сказал Тимош. — Такую силу не придавишь. — И вдруг: — Сегодня в полночь прилетят наши бомбардировщики. Они, — показал он глазами на дядька, — передали по рации. Нужно только знак подать. Ракетами.

На Василя сразу как бы нашло просветление. Так вот о чем думал Тимош, вот почему он так смотрел на него. В лагере больше некому, нет людей. Трое или четверо стариков, раненые, сам Тимош и Василь. А у Тимоша прострелено плечо.

У Василя перехватило дыхание, пальцами правой руки он бессознательно застегивал и расстегивал пуговицу на пиджаке.

— А ракеты есть? — спросил.

— Ракеты есть, — ответил Тимош. — Только это опасно. Могут и свои попасть, и немцы поймать. Это же — не один раз выстрелить. А место открытое. Ты сам знаешь.

— Разве я… трус какой… или сволочь.

Теперь Тимош смотрел Василю прямо в глаза.

— Василь, я не приказываю. Тут… приказом не возьмешь. Может… Одним словом — ты понимаешь. В самом деле, некому у нас. Я не имею права, — сказал просто. — Могу загубить дело.

— Значит, все же думаешь, что я…

Тимош и дальше шел напрямую:

— Нет, не то… Я вижу, я знаю… Ты к Марийке…

— Это не относится к делу, — вспыхнул Василь и сжал кулаки, точно хотел обороняться.

— Нет, относится… Сейчас жизнь дорога. Да ты не думай… Мы же не какие-нибудь… Всё видим… И не осуждаем. Живому — живое. Но ведь это живое часто и бросает людей в страх. Когда станет страшно, то так легко — ракеты в канаву… Два дня где-нибудь перепрятался…

— Не брошу! Слышишь… — Василь встал. И сразу успокоился. — И не нужно… Ни морали, ни запугиваний. Сделаю… — на мгновение запнулся… — Как сделал бы ты сам.

…Марийка знала все. Они с Тимошем проводили Василя за Сумишины сосны. Шли извилистой лесной тропинкой, обходя глубокие колдобины, в которых никогда не пересыхала грязь. Над дорогой низко нависали тяжелые кусты орешника, листья на них уже осыпались, но густо белели ореховые гроздья: этим летом их никто не обрывал. Тимош изредка срывал орехи, щелкал их, но, прежде чем разжевать, деловито разглядывал зернышко на ладони — нет ли червяка. Молчали. Василь пытался шутить, раз или два переступил этими шутками незримый порог, который пролег между ним и Марийкой, но и Марийка и Тимош сделали вид, что ничего не поняли. Карманы Василевых черных суконных полугалифе оттопыривались от ракет, ракетницу спрятал во внутренний карман пиджака. Винтовки у него не было, Тимош не велел брать. На краю реденького сосняка простились. Дальше Василь должен был идти один, полем, вдоль сада бывшей колонии, потом по стерне прямиком. Тимош неуклюже, по-медвежьи, обнял товарища здоровой рукой, а потом снял со спины автомат и надел ему на шею.

— Возьми. И это, — протянул тяжелый запасной диск. — Только лучше бы он не понадобился.

Не то автомат помешал Василю обнять Марийку, не то Василь стеснялся Тимоша, но он только положил ей руку, в которой держал диск, на плечо, слегка притянул и коснулся губами щеки. Губы его были шершавы, сухи, чуть-чуть дрожали, а Марийке показалось, что он и сам дрожит. Она встрепенулась душой, хотела сказать что-то подбадривающее, хорошее, но не знала что.

— …Когда станет страшно… — а дальше не хватило слов, зловещее предчувствие сжало ее сердце, запечатало уста.

— Ровно в двенадцать я вам подмигну, — заметил ее волнение Василь, сказал как-то хвастливо, а от этого неуверенно.

Он резко повернулся и пошел, его серый силуэт долго раскачивался на фоне низенькой, подсиненной вечерней мглой посадки. Еще раз остановился, махнул им рукой и растаял в сумерках.

А они повернули назад, неся каждый свои мысли и свое беспокойство. Марийка попыталась было уговорить Тимоша подождать тут до полуночи, но он сказал, что они всё увидят из лагеря. По дороге неразговорчивый Тимош почему-то разговорился, высказывал догадки, когда придут наши и как все будет.

— Когда придут наши, ты, Тимош, будешь долечиваться в госпитале или пойдешь домой?

Спросила, просто чтобы о чем-то говорить, потому что думала о своем, а Тимош замедлил шаги, подозрительно взглянул на нее и сразу замолк, словно обиделся. И у нее на душе остался неприятный осадок. Марийка поняла, что коснулась какой-то тайны, но какая тут могла быть тайна, какая обида в этих словах о доме?

— Мне… некуда идти, — сказал Тимош после долгого молчания и больше не проронил ни слова до самого лагеря. Да и Марийка не пыталась завязать разговор, не стала расспрашивать, хотя слова Тимоша ее и удивили. Ведь она слышала, что мать и младший брат его живы.

Потом Тимош ходил по землянкам, о чем-то долго говорил со стариками, а Марийка нервничала, она и сама удивлялась, что тревога так глубоко взяла ее в плен… В лагере стояла тишина; только из лазаретной землянки цедился негустой разговор да где-то пофыркивал конь и шептались под возом трое подростков. Прошлой ночью двое из них отлучались из лагеря: прослышали, что вЦыганщине застряла крытая немецкая машина, — наверное, отстала от колонны, заблудилась, и шофер бросил ее. Они вернулись только сегодня после обеда, принесли полные карманы немецких светильных плошек, пару старых ботинок и телячью сумку, а в ней солдатские шмутки и несколько обойм патронов. Одного выдрал хворостиной дед, другому нарвала уши мать, а потом обоим вместе пригрозил арестом Тимош. Наверное, они сейчас жаловались на свою судьбу или разрабатывали какие-то более замысловатые планы на ближайшее будущее.

Наконец Тимош подошел к ней.

— Может, ты останешься здесь? — попросил тихо. Видно, его одолевали какие-то думы.

— Нет, я с тобой, — сказала как-то по-детски.

Они опять шли по лесу, только теперь в сторону Вольной, вышли на луг и по жухлой траве зашагали к Острову. Там, среди кустов ивняка, в зарослях ежевики росло несколько дубов и был расположен партизанский пост, на котором сейчас никого не было, потому что со стороны болот партизанам уже ничто не угрожало. Под одним из дубов стояла лестница — обычная крестьянская лестница, смастеренная здесь же, в лесу, по ней они взобрались на невысокий деревянный настил и уселись на нем. Станция отсюда — километрах в двенадцати, ее не видно, но ракеты они увидят, а бомбежку и подавно. Сидели молча, Тимош запалил самокрутку и курил в кулак. На болоте по-осеннему печально плакала какая-то ночная птаха, плакала тоненько, словно просила о помощи. Марийке казалось, что по сердцу ее проводят чем-то тонким, острым.

Тимош коснулся рукой ее колена, сказал:

— Гляди.

Марийка посмотрела и отшатнулась, чуть не свалилась: внизу мертвенно мерцала огромная мерзкая рожа. Тимош придержал Марийку за талию, улыбнулся:

— Пень трухлявый, хлопцы выложили ему гляделки и уши. — И продолжал держать Марийку за талию.

Марийка подумала, уж не собирается ли Тимош поухаживать. За эти дни наслышалась сплетен от девчат: в лагере переженились немало партизан, даже командир отряда, хотя его жена эвакуировалась, а молоденький комиссар ничего не мог поделать, только усовещивал опытных женихов, краснея при этом.

Но Тимош убрал руку, он все же был славный и бесхитростный.

— Пора бы уже, — присветил самокруткой циферблат трофейных ручных часов.

Этими словами он как бы перерезал невидимые вожжи, и мысли Марийки умчались болотами, над лесом, к дорогому человеку. Где он? Что делает сейчас?

— Дядько Тимош! — внезапно долетел снизу тоненький, почти детский голос — Вы тут?

Мальчик подошел так тихо, что они не услышали его шагов.

— Какой я тебе дядько, — отозвался Тимош. — Ну, тут.

— Пойдемте, начальник куликовской полиции помирает. Хочет что-то сказать. Просит командира.

Начальника куликовской полиции партизаны схватили вчера, допрашивали, но он ничего не сказал.

— Не сдохнет. А все его секреты я и так знаю, — буркнул Тимош.

Однако подвинулся к краю пастила, взялся рукой за сук дерева.

И тут высоко в небе, слева от них, послышался приглушенный гул. Тимош так и застыл с ногою на ступеньке лестницы, не выпуская из руки сук.

Гул нарастал и нарастал, словно уплотнялся, и Марийка почувствовала, что острием он направлен туда, куда и ее мысли. Она невольно сжала руки в кулаки и подалась вперед, ожидая, что вот сейчас по горизонту покатится маленькая красная точка. Но она не появлялась. Горизонт еще сильнее почернел, и ей показалось, что она смотрит не на небо, а в бездонную яму. Гул отдалился, и упало несколько беззвучных страшных минут, не освещенных ни единой вспышкой, потом гул послышался снова и проплыл прямо над их головами. Тело у Марийки враз налилось усталостью, она поняла, что того красного привета, который обещал Василь, не будет. Все остальное было так ужасно, что леденило сердце. Остро пронзила мысль, что она, Марийка, приносит всем, кого только касается душой, несчастье и смерть. И ей стало так страшно, так больно и горько, что она чуть не закричала. Может, потому не закричала, что все же надеялась увидеть спасительную красную точку на горизонте. Но горизонт стоял черней стеной. И вдруг от земли ударил огненный сноп, и почти в то же время в небе засветились три белых огонька. Они мерцали кучно, один возле другого, и как бы застыли на месте.

— С самолета повесили лампады, — сказал Тимош.

В следующую минуту возле огненного столба взвилось несколько белых вспышек и тихо охнул лес, а с дуба густо посыпались желуди. Потом горизонт надломился, гигантское белое зарево уже не угасало, и стоял грохот и треск, в котором уже почти нельзя было различить отдельных взрывов. И что-то надломилось и падало в Марийкиной душе, и не было там радости, а только белый саван с черными воронками горькой боли на дне.

Забыв о Тимошевой ране, она коснулась его плеча, и он застонал от боли.

— Прости, — попросила тихо. — Пусти меня.

Они оба слезли с дерева.

* * *
Поезд летел на восток. Набитый оружием и людьми, начиненный загнанными в холодные металлические оболочки смертями, полный печалей, скорбей, страстей, надежд. Вез на смерть полторы тысячи жизней, чтобы продлить на минуту или, может, на секунду жизнь одного маньяка.

Удушливый дым царапал Ивану горло. К запаху горелого сена добавлялся смрад от чего-то паленого — тлела шерсть или кожа. С минуты на минуту могут проснуться немцы. Сначала Иван подумал: это и к лучшему, они погасят пожар. Он даже придумывал какой-нибудь безопасный для себя способ разбудить их. Но потом отбросил эту мысль. Что, если немцы станут растаскивать тюки? Нет, лучше ему самому выбираться отсюда, и как можно быстрее. Вылезть наверх, подождать, пока поезд замедлит ход, и спрыгнуть с платформы. Иван уперся правой рукой в дышло фургона, левым плечом в тюк — тот самый, который пытался оттащить Курт, нажал. Тюк немного сдвинулся. Иван нажал еще — безуспешно, тогда он уперся в него спиной, а ногами в доски платформы, распрямился и вытолкнул его. В лицо ударил прогорклый ветер, Иван огляделся, вылез наверх. Поезд мчался по сонным полям, убегал от далеких огоньков, бежавших по горизонту. Покачивался черный силуэт переднего вагона, погромыхивал на стыках колесами. Ночь стояла густая, облачная, беззвездная. Пыхкал в темноте паровоз, бросал в ее черную пасть пригоршни сверкающих искр. А на платформе потрескивал огонь. Он был трескучий, но вялый, горел только крайний верхний тюк в конце платформы, и на нем тлело что-то белое. Иван добрался до очага пожара, пощупал белое, тлевшее с одной стороны пятно. Это была шерстяная сорочка, довольно влажная. По-видимому, один из солдат выстирал ее и разостлал сушить. Иван смял сорочку и начал сбивать ею огонь. Огонь погас. Иван затоптал до черноты тлевшую золу, швырнул сорочку в темноту. Поезд только что миновал полустанок, простучал по мосту, — сверкнула речушка, как белая змейка, — летел полями. Он не замедлял бега, и прыгать было опасно. И мучила его еще одна мысль. Иван понимал: каждый час, который здесь пролетал, там, на земле, может растянуться на дни, а то и недели. А еще ведь только Польша, чужая земля, незнакомый язык, неведомые люди. Он мысленно стучался в двери и на вопрос: «Kto tu?»[20] — отвечал «Иван». Нет, не откроют ему на такой отзыв. И мысль, обессиленная круглосуточным бдением, — он даже во сне убегал, спасался, отбивался, ночь никогда не посылала ему спокойных снов, он и во сне боролся с воображаемыми и реальными опасностями, — мысль посылала его назад в прежнее укрытие.

«А что, если снова залезть под фургон? — подумал Иван. — Снова придвинуть тюк? А сорочка, а обгоревший тюк? О сорочке немец подумает, что ее сорвал ветер, он все равно сорвал бы, только она высохни, а вот обгоревший тюк… Впрочем, и это не страшно. Опасно другое: тюк еще может гореть внутри».

Иван знал, как горят тюки: спрессованная вата, солома или сено. Они могут тлеть внутри по нескольку суток. «Так, может…»

Это было просто и логично. Тюк едва возвышался над бортом платформы. Поднять его, поставить на ребро…

Обгорелый тюк беззвучно нырнул на дно ночи. А тот, который Иван отодвинул, чтобы вылезти из убежища, пришлось долго и трудно возвращать на место. Обессиленный, упал на шероховатый настил. Руки его, одежда пахли горелым, а в голове вертелись круги, среди них белые огненные черточки, ему казалось, будто он блуждает среди огней, гасит их. Так бывало в жизни, когда еще пастушком он раздувал огни на Пнищах. Иван любил огонь, любил разжигать костры. Они манили таинственностью, чистотой, угрожающей жестокостью, приводившей все к одному концу. Пни же — это вырубленный лес на холме. Иван обкладывал тлеющими угольками один пенек, другой, десятый, и, когда возвращался домой, за спиной в вечерней тьме вставала широкая панорама огней, — казалось, они плывут куда-то в другие миры, к другим людям. И все пастушки останавливались у села, долго смотрели на удивительное странствие огней, и никто никогда не попытался посмеяться над Иваном. И не потому, что боялись его хлесткого кнута, а потому, что огонь любили все и все чувствовали удивительную, хотя и непостижимую гармонию. А может, они чувствовали другое: всем придется пройти сквозь огонь и мало кому — вернуться. Ибо огонь очищает, но огонь и сжигает.

Иван долго не мог заснуть. Ему казалось, будто кто-то ходит по платформе, то вдруг в ушах прорезалось тихое потрескивание (что, если огонь успел залезть в соседние тюки?), то слышался чей-то разговор. Он замирал, затаив дыхание. В самом деле, сверху падали слова, вымолвленные картаво, протяжно. Это Зигфрид разговаривал во сне. Произносил слова ласково, печально — говорил с матерью. И был совсем не похожим на того вульгарного, пьяного Зигфрида, который днем цинично разглагольствовал о женщинах… Иван вспомнил свою маму, тихую и покорную всем испытаниям; когда она умерла, это заметили только ближайшие соседи. Она страдала какими-то женскими и другими недугами, ходила согнутая, пригибаясь к земле, хотя в молодости была высокая и статная — даже выше отца. У них осталась одна свадебная фотокарточка: отец в смушковой шапке и в кожухе нараспашку, мать в белой свитке и в свадебном венке. И все же, пока только могла, управлялась по хозяйству — всегда несла что-то домой, в норку, чтобы и у них было как у людей. Мешок будылья с поля, охапку сена, вязанку хвороста или мешок сосновой хвои. Хвоей топили печи и ею же утепляли хату. Сколько Иван помнил свою хату — завалинку ее засыпали сухой хвоей. Только изредка — раз в несколько лет — меняли: старую сжигали, а новую насыпали. Когда Иван немного подрос, он переложил эти вязанки на свои плечи, а то и прихватывал еще жерди, слеги, солому. Он был посильнее матери, и к тому же его, маленького, не могли наказать. Иван чувствовал себя хозяином уже в двенадцать лет. Пахал огород, возил с Вольной сено, молотил на току возле хаты цепом пшеницу, жито, выросшее в огороде.

А мать едва справлялась с нормой табака (табачная плантация в селе, а ходить в поле на свеклу у матери не было сил) и с домашним хозяйством. Все лето работала на табаке — полола, прореживала, пасынковала — обрывала кисти желтых цветов, отчего пальцы у нее всегда были желтые, пропитанные едким табачным соком. Осенью нанизывала лист, рубила корень, возилась в сушилке. Все ее последние годы выкурили чьи-то губы. Воспоминания о матери связаны у Ивана (горькое несоответствие) с запахом табака — ядовито-зеленого, свежего и трухляво-терпкого из сушилки, тот запах остался в хате, в маминой одежде и, наверное, даже в гробу. Мама пекла вкусные пироги с вишнями и с калиной и малиновым цветом широко, во всю грудь, вышивала Ивану сорочки. На ее вышивки с завистью заглядывались в школе девчата. Иван втайне гордился ими и носил те сорочки, даже став взрослым парнем. Мать никогда не жаловалась на судьбу, не кляла работу — столько тех норм выполнила за свою жизнь, сложить воедино — хватило бы на территорию малой державы. Столько перепряла пряжи, свяжи в одну нитку — можно дотянуть до солнца, учила сына жить по правде, не ловчить, не хитрить.

Иван так и жил.

Поле, школа, улица — он везде должен был полагаться только на себя. Отца Иван помнил мало, он погиб во время коллективизации от случайной кулацкой пули. Пошел уговаривать соседа, который не захотел идти в колхоз и оказал вооруженное сопротивление комбедовцам, и упал на стежке с простреленной грудью. Был он последний из большого рода Полтораков, остальных взяли империалистическая и гражданская войны, мать Ивана тоже не здешняя, со Слобожанщины, и остался Иван один на всем свете. И не к кому ему было прислонить голову, не от кого услышать слово любви или ласки, и, может, поэтому с такою неодолимой силой вспыхнула в его сердце любовь к Марийке, напоминавшей ему маму искренностью, нелукавством, — такой солнечной, такой жизнелюбивой Марийке…

Иван принимал жизнь широко, искренне, не уклонялся от ее сильных ветров, верил в нее и не считал себя ее пасынком. И с той же открытой прямотой отбивал все обиды и коварства. «Тебя трудно обидеть, Иван, — говорила ему Марийка. А потом задумывалась и добавляла: — Тебя и страшно обидеть».

С теми Марийкиными словами в памяти Иван и заснул.

…Его разбудило странное постукивание. Это Зигфрид напевал солдатскую песенку о девушке, которая проводила на фронт солдата и в тот же вечер спала с ефрейтором, и отбивал пальцами такт о дно фургона. Тот самый Зигфрид, который ночью так ласково разговаривал с матерью во сне. Это был уже не он, а совсем другой Зигфрид. Униформированный солдат, которому вложили в руки оружие и сказали, что с ним он выше всех. А каким, подумалось Ивану, Зигфрид вернется назад, если суждено ему вернуться? Какими вернутся все эти трое? Все остальные, едущие в поезде? И все миллионы, которые выпускают через одну простые и разрывные пули? Что в них останется человеческого? Что смогут они передать в наследство детям? И детей ли будут они рождать? А все те, брошенные ими за колючую проволоку? Сколько отобрала у них война?

И Ивану, уже в который раз за день, снова припомнился их такой маленький, такой трагический строй. Яхно, Борисов, Сусла. Яхно — уже в ином строю, неподвластный всем капо и всем полководцам мира. Вышел из-под их приказов и повелений, вошел в мир, никому не подвластный. А Борисов, Сусла? Суслу, наверное, замучили. К нему пришло то, чего он более всего боялся. То, от чего человек бежит, чаще всего к нему и приходит. Еще один, установленный миром, злой закон противоположностей. И разве только один Борисов еще бредет одиноко полями или, как и Иван, скрывается в каком-нибудь стальном или деревянном чреве. Если его не поймали. Нет, лучше не думать об этом… Не думать… Как будто мысль подвластна ему! Как будто это не ее предназначение — мучить, истязать, напоминать. Напоминать без конца. Тогда надо самому повернуть ее так, чтобы напоминала что-то хорошее.

Зигфрид перестал петь, немцы разговаривали. О посылках, которые пошлют домой из туземного края, о туземных девушках.

Иван слушал солдат и думал о том, как чужды, как непонятны ему эти люди. Они и о доме вспоминали не так, как он, и свою любовь перетряхивали, как найденные чужие мешки. Почему? Почему так холодно и жестоко говорили о смерти? Жестокость и ледяная холодность у них в крови? И из крови перешла в мысли… Или наоборот? Нигде, ни единого раза он не встретил доброго или хотя бы сочувственного конвоира. Не было среди них людей? Что-то выело, вытравило им души?

Эти вопросы прямо-таки мучили Ивана. Однажды, уже на заводе, он заговорил об этом со своим соседом по нарам, словаком Яношем, человеком весьма образованным, учившим до войны студентов. Янош сказал, что так оно и есть, что людей между этими, с винтовками и автоматами, нету. Что отрава шовинизма выела им души. Эта отрава примитивна и ядовита, как примитивны почти все отравы.

И еще он сказал, что те, кто не познал на себе чужеземного гнета, кто только завоевывал других, неспособны постичь чужую беду, им не присущи сочувствие и доброта. Кровавые же зерна, посеянные в их душах, всходят быстро и прорастают бурно. Сейчас такие зерна сеет Гитлер.

Наверное, это была правда. Вот едут на его землю эти трое. Их пугает только смерть и совсем не тревожит то, зачем едут, что несут на чужие поля.

А если бы ему, Ивану, выпало такое, его бы тревожило? Мучило?

Ему не выпало. И его деду. И отцу. Никто из них не был завоевателем. Правда, отец ходил в четырнадцатом году под чуждую ему Лодзь. Но ходил не по доброй воле. Его погнали силой. Ему, его народу выпала иная доля — обороняться, защищать свой дом.

Но Иван верит, что он все же оборонится, все же защитится. Иначе жизнь потеряла бы смысл, пошла против самой себя. Это похоже на то, как если бы солнце пошло по своей орбите вспять. Он тоже еще возьмет оружие в руки. Только повидается с Марийкой и сразу пойдет на фронт. И пройдет назад этот путь. Чтобы по нему больше не возили ни пушек, ни рабов.

Вскоре поезд остановился, немцам выдали горячую пищу. Они звякали котелками, и этот звук наматывался в тугой металлический клубок у Ивана в груди. Как ни напрягал он волю, как ни пытался думать о чем-нибудь ином, мысль все кружила вокруг еды. Снова лязгали ключами смазчики колес, на платформу влезали другие немцы — пришли в гости. И все вместе чавкали, чавкали, — казалось, над Ивановой головой чавкает один гигантский рот. А еда так вкусно пахла. Так пахнет только… Голодная память подсказывала, что так пахнет гартаначка — полевая каша, хорошо упревшая в чугунке, сдобренная толченым салом с чесноком и луком. Жирные точечки плавают в приправе, она дымится в расставленных прямо на траве мисках, а каша упревает, шкворчит на огне, берется хрустящей коричневой корочкой. Иногда в кашу подмешивают картофельное пюре, пюре на молоке и яйцах, чаще всего утиных, собранных на болоте в гнездах.

Спазмы сводили Ивану желудок, и, чтобы как-то заглушить боль, он начал думать о голодных годах, которых в его жизни было достаточно. Они цепко проросли в памяти. О том, как когда-то почти целый год просидели о матерью на одной картошке, да еще к тому же не было соли, так что ели картошку с кислыми печеными яблоками. Но и это не помогало, и он перекинулся памятью за колючую проволоку, где черствая, похожая на камень, наполовину из перемолотых костей, а наполовину из опилок, буханка на десять человек и полчашки какого-то пойла, а потом еще дальше — в первый, почти совсем без пищи плен, в бывшие польские военные конюшни, где только вода да сырая свекла, но теперешний голод не хотел мириться ни с тем, ни с другим, не признавал примеров и аналогий, сжимал горло до темноты в глазах. Еще и нашел себе страшного сообщника: Ивану захотелось пить. Хотелось все сильнее и сильнее, слюна во рту стала вязкой, как вишневый клей, и почему-то холодной.

Иван попробовал лечь ничком. Но его затошнило, и он снова повернулся на правый бок. Ныло все тело: каждая косточка, каждая мышца, занемевшие на твердом помосте, терзаемые тысячами стыков и стрелок Европы. Он молил судьбу, чтобы поезд тронулся, чтобы заглушил чавканье, чтобы ветер развеял запахи. И она, видимо пристыженная тем, что не может послать ему ничего другого, послушалась. Дважды ударил станционный колокол — совсем как в прежние мирные времена, — коротко предупреждающе крикнул паровоз, дернул вагоны. Словно судорога прошла по эшелону, паровоз дернул еще раз, вагоны даже затрясло, однако они не сдвинулись с места. Паровозу не хватало сил, — наверное, к эшелону добавили еще несколько вагонов, — сил не хватало самую малость. Ивану казалось: как раз столько, сколько весит он. Иван даже ощутил собственный вес, вес обессиленного тела, ему хотелось даже чем-то помочь паровозу. А тот тяжело-тяжело толкнул вагоны назад, ударил грудью и все-таки сорвал стальной эшелон, натужно пыхтя, гундося, потянул за собой. И вот уже снова побрякивают буфера, стучат колеса. Тот тяжелый, глухой перестук бил в голову, в мозг. Иван переносил его все тяжелее и все же радовался ему. Стук паровозных колес, мчавших его к родному дому, стук, который и сам по себе — вечный мажор. Ведь, пожалуй, именно в колесах едва ли не полнее всего воплотилось стремление людей к движению, к новым местам, бесконечным пространствам, к радости.

…Сверху долетела мелодия. Знакомая и незнакомая. Очевидно, кто-то из гостей был с аккордеоном. А может, это аккордеон одного из троих? Просто раньше никто его не вынимал.

По клавишам бегали чьи-то задумчивые и чуткие пальцы. Бродили где-то на нижнем регистре, будто не хотели идти вверх, не желали что-то нарушить. Пальцы роняли звуки, мечтательные и нежные, мягкие и тревожные.

И вдруг Иван подумал о странном несоответствии между тем, что делали эти пальцы сейчас и что им предстоит… Через день-два им придется нажимать на иные клавиши. И может, они будут это делать с таким же чувством… Эти два регистра, эти две полярные точки как бы замкнули что-то в голове Ивана. Две точки, а между ними тысячи желаний, противоположных страстей. Иван даже задохнулся, ощутив, что он не в состоянии постичь все это. А оно ведь так просто, растет из его собственной жизни, из того крутого и кровавого замеса, в котором он барахтался последнее время. Да, неистовый, неизмеримый путь прошли все они — люди. От привязанного к дубинке камня до разрывной пули. От печального скуления в холодные лунные ночи до музыки Шопена. И пойдут дальше. Куда?

На это Иван не мог ответить. Он снова подивился, что ему приходят в голову такие мысли. Казалось, должен бы думать только о смерти, об опасности, которая с ним рядом. А думы мчались, неслись, причудливые, неподвластные ему. Казалось, их должен был съесть голод, должна была поглотить жажда, а они рождались и рождались в этой истощенной плоти, и не было для них удержу, не было предела.

Мысли эти родила музыка. Наверное, и родила потому, что Иван любил ее. И даже немного разбирался в ней. У него был первый в селе детекторный приемник. Чудо века. Натянутая между сараем и старым тополем антенна, ящичек, маленький, блестящий кристаллик, по которому блуждала тоненькая спиралька. Через тот кристаллик ему пели Петрусенко и Паторжинский, с ним говорили Шекспир и Драйзер, и музыка, музыка… Шопен и Штраус, Бах и Шуберт, Лысенко и Чайковский. Музыка — это потайное его прибежище, о котором не ведал никто. На посиделках и гулянках по-настоящему уважаемы краковяк да полька, в школьном оркестре — «Светит месяц». Иван не то чтобы стеснялся товарищей, просто не хотел прослыть хлюпиком, а то и чокнутым, как называли в селе деда Кодю, — а все за то, что, пахарь от роду, кровный хлебороб, дед Кодя имел склонность, удивлявшую многих односельчан, она не укладывалась в рамки их представлений о крестьянской жизни. В летние лунные ночи дед брал скрипку и усаживался с нею на завалинке, в ночи прозрачные, звонкие — он один ощущал их на звук. Тихая нежная мелодия пронимала насквозь село, всхлипывала под сонными стрехами, тонула в соловьином щебете у Козацких левад. И то там, то здесь украдкой отворялось окно, и тот же кровный хлебороб, что днем называл Кодю чокнутым, склонялся на подоконник и слушал мелодию, хватавшую за сердце.

Жил Кодя особняком от других, на Заречье, весной паводок затапливал Заречье, и дедова хата оказывалась в воде. Тогда он снимал с петель обе половинки тяжелых темных ворот и сбивал их, на том плоту плавал в село, правя среди густых вербовых и калиновых кустов. Почти каждой весной, когда речка входила в берега, он пересыпал завалинку и перекладывал печь. Зато как же в тех кустах заливались потом соловьи.

Ивана дедова скрипка волновала до предела, пронизывала душу тонкими остриями, он чувствовал чистоту этих звуков, какую-то неземную недостижимость их и искренность. Кодя был музыкант от бога.

Иван не знал, что музыке можно научиться, хотя, не зная этого, учился. Думал, что это рождается в человеке и живет в нем. Только не в таком, конечно, обыкновенном, как он, а в каком-то другом, как дед Кодя. Видно, та любовь, склонность к мягким, нежным звукам должна была с чего-то начаться. С чего?

Не от дядька ли Тодося? От его старой трехрядки, планки которой позеленели оттого, что она долго лежала без употребления? От его трех покалеченных пальцев — одного на левой и двух на правой руке? Остальные пальцы, которыми он когда-то рождал сложнейшую музыкальную гамму, остались под Перемышлем. Иван так и перенял науку, долгое время тырлыкал только одним левым и двумя правыми пальцами. А потом дядько заметил в нем музыкальное дарование, научил подбирать мелодию. В селе уже все и забыли, что Тодось когда-то играл на гармони. Веселый и изобретательный, он, вернувшись с войны, стал хмурым и молчаливым, словно что-то замкнулось в его душе, чтобы не впускать туда радости жизни. Так и жил бобылем, пропивая в одиночестве заработанное. Может, потому и пришелся ему Иван по душе, что тоже был неразговорчив и тоже одинокий, сирота. Он хотел передать ему то, чем сам был богат. Не кому-то, а Ивану — назло всем тем за веселыми окнами.

У Ивана и сейчас в памяти длинная, тающая в сумерках хата соседа, дядько Тодось, зажав между колен хомут или шлею (шорничал дома для колхоза), сидит на низенькой скамеечке, Иван — на лавке, чуть в стороне от него, молотком и гармошкой дробят тишину длинного зимнего вечера. Тодось, когда Иван сбивается с такта, поднимает кверху обрюзгшее, с крючковатым носом лицо и шилом выписывает в воздухе особые, понятные только им нотные знаки.

Сначала Иван пиликал от скуки, а потом незаметно для себя прирос к гармошке и вообще к музыке. Дома, наедине, иногда пытался играть услышанное через серебристый кристаллик. Изредка играл кое-что из этого Тодосю. А тот обучал его полькам, вальсам, краковякам. И однажды вечером Иван весьма удивил всех, отколов двенадцать полек и шесть «яблочек», побив рекорды самых лучших сельских гармонистов. На посиделки играть не ходил и в клуб тоже, хотя заведующий даже соблазнял его зарплатой. Деньги за музыку — это уж бог знает что. В школьном кружке играл, потому что часто освобождали от уроков, потому что больше было некому, потому что… так хотела Марийка.

Иван видел себя сейчас с расстояния лет и улыбался. Вот он сидит в углу школьной сцены, нахмуренный, крутолобый, с взъерошенными, торчащими вверх и чуть вперед, жесткими как проволока волосами. Они не подчинялись никаким гребешкам, стояли густой щеткой, и зачесывал он их только вверх. Губы Ивана строго сжаты, крутой, почти квадратный подбородок выпячен вперед, широкие брови выровнены в одну линию. Суровость и отрешенность. А в сердце разливается что-то мягкое, теплое, нежное. В школе его прозвали Жуком — за черноту, за хмурость. (В плену Иван почернел еще сильнее, и еще глубже запали и потемнели глаза, резче выдавались скулы, подбородок. На Иване прежде всего останавливались взгляды блочных и капо, фашисты были уверены, что в тех темных глазах зреет тайный замысел.)

Иван не смотрел на сцену, в зал, он смотрел в сторону, за декорации. Порой ему казалось: в том, что он сидит на сцене, есть что-то неприличное. Он не опасался, что кто-нибудь подумает о нем, будто он рисуется, — такое не приходило ему в голову. Иван принимал жизнь просто, да и не заботило его, кто и что о нем думает. В жизни каждому отведена своя клетка, и он занимал свою со спокойной уверенностью. Не рассчитывал совершить что-то большое, но и не собирался проползти муравьем. Он стеснялся себя самого и Марийки, которой не смог отказать и на которую поэтому злился. Он выжидал момент, когда можно будет застегнуть гармонь и понести домой. И уж там… Заиграть так, чтобы аж просияли столетние лики святых на божнице. Та музыка рождала грусть. Беспричинную, какую-то легкую, серебряную. Во власти той грусти, чувствовал, мог бы пойти и на смерть, и бог знает куда; а он шел в поле или в лес, чаще в лес, шел и шел — через музыку леса, тихое позванивание неба, тяжелую неподвижность земли; и возвращался усталый, но без прежней грусти, подчиненный работе, будням, какие требовали иной силы. Она у него была, и он таскал на плечах мешки с зерном, один крепил лемехи на тракторных плугах, крутил ручку «универсала» так, что машина даже раскачивалась, и казалось, вот-вот оторвется тонкая высокая труба с сетчатым колпаком на верхушке.

Да, он никогда и никому не выказал, чем для него была музыка. Даже Марийке. И только однажды… Один-единственный раз…

Они сидели вдвоем на лавочке в школьном саду. Иван тогда уже не ходил в школу; Марийка попросила его поиграть для четвероклассников, где она была пионервожатой и где сейчас проводила репетицию к праздникам. Дети уже разошлись, они остались вдвоем, обоим не хотелось уходить домой, и оба не знали, о чем говорить. Солнце уже зашло, в саду легли причудливые, узорчатые тени, они как бы опутывали их обоих, как бы набрасывали на них невидимые сети. И не хотелось им те сети рвать, не хотелось из них выпутываться.

Иван держал на коленях гармошку, тихо-тихо наигрывал что-то одной рукой. Он смотрел Марийке в глаза, в темно-карие глубокие глаза, и вычитывал в них, что она понимает его. Постигает то далекое, почти нереальное, что пришло в мир с этими звуками, то, чего так жаждет душа, к чему стремится и чего никогда не сможет достичь.

И он, почти невольно отдавшись во власть ласкового вечера, полного чуть слышных мелодичных звуков, пошел по едва уловимой меже, с одной стороны которой реальные хаты, и Белая Ольшанка, и люди, а с другой — что-то розовое и голубое, и легкое, как паутина бабьего лета. Он как бы растворялся в сторожком стрекоте кузнечика и нежном несмелом пощелкивании, позванивании соловья в кустах над рекой, в скрипе журавля и ритмичном покачивании неба, уже высеявшего первые звезды.

Он играл долго. Уже сумрак окутал сад, уже их плотно обступили звезды, и он едва видел Марийкино лицо, но угадывал ее взгляд, направленный куда-то вдаль, мимо него. И когда умер последний аккорд, они снова услышали стрекот кузнечика и несмелое пощелкивание соловья и не сразу поняли, что мелодия кончилась, потому что она словно и не кончалась. Они еще долго слушали, а потом он набрался смелости и спросил:

— Марийка… О чем ты думаешь?

— Я думаю… Я вспоминаю давнишнее… Очень давнее…

— А ты расскажи, — попросил он.

Марийка взглянула на него, она тоже прочла в его глазах, что он поймет ее.

— Это… было не здесь. А далеко-далеко. И давно. В высоком дворце у широкой реки. Там жил гетман. И была у него молодая жена. И был молодой джура[21], которого гетман любил. И вот в одну лунную ночь, когда гетман спал, она попросила джуру покатать ее на лодке. И лишь только они вошли в лодку, как оба поняли, что уже никогда на этот берег не вернутся. Но они были беспечны и неразумны. Они сидели и любовались друг другом; вместо того чтобы держать в руках весла, он держал ее руки. А между тем гетман проснулся, он догадался обо всем и снарядил погоню. Может, они и убежали бы, если бы плыли ближе к берегу, к камышам, но их обоих влекла лунная дорожка, и они плыли по ней. Они слушали, как вздыхает река, как падают звезды, и не хотели нарушать этой гармонии воды и неба. И погоня настигла их…

— Я знаю, что было дальше, — сказал он.

— Это знают все, — сказала она.

— Наверное, — согласился он. — Ты вспоминала это… из своей памяти?

— Из своей… Из твоей…

Он словно бы рассказал ей что-то своей мелодией, чего она не знала раньше, будто принес какую-то неизведанную частичку мира. И сам поверил, что та частица существует, ведь до этого ему казалось, что все эти мелодии жили только в нем, были его химерой.

…Это было мгновение их наибольшей близости, подобного они не пережили больше никогда. Потом снова было село, и улица, и работа, и встречи вечерами на бревнах, И он верил, что то мгновение вернется. Что они найдут его, придут к нему. Придут непременно.

Эта вера жила в нем в течение всего плена, может, ею был жив и он сам.

Война одним безжалостным ударом как бы пересекла струну, которая жила в Иване, о которой осталось только воспоминание, но он надеялся, что все это вернется вновь.

Маршей и всяких гимнов, что передавались по лагерному радио, он не воспринимал. И вот сейчас едва ли не впервые зазвенели в нем два оборванных конца этой струны. Он снова с грустью подумал: что же владеет миром? Разрывная пуля или нежная мелодия? Что больше будет совершенствоваться? И до какого предела?

Эти его мысли, а вместе с ними и нежную мелодию прервал громкий стук колес. Платформа прыгала, как разъяренный конь, и Иван не мог понять почему. Она вообще катилась как-то неровно. То тихо, почти бесшумно, точно и не было рельсовых стыков, то начинала громыхать колесами, аж гудело в голове. Поезд останавливался, уже и паровоз не пыхкал, а внизу что-то скрипело, терлось железом по железу, звякало и отражалось эхом в самой груди. Иван никогда не думал, что эшелон может быть таким чувствительным. Лежа на досках, прижимаясь к ним ухом, прослушивал его, как врач больного. Он угадывал скорость, подъем это или спуск, мог сказать, как поезд пойдет дальше. Вот сейчас он начнет тормозить. Вернее, уже начал. Да так резко, что ревели, гудели вагоны и платформы, и гудело у Ивана в голове, в ушах, во всем теле. И почему-то заревел паровозный гудок, и зашевелились наверху немцы, паровоз ударил тормозами, эшелон дернулся так, что Ивану показалось, будто подался вперед вместе с тюками фургон. Поезд остановился. Зазвучали голоса, сверху, со всех сторон, короткие, тревожные, как щелканья затвором, команды, однако Иван не мог ничего разобрать, потому что в ушах продолжало гудеть, и кричал паровоз, и все еще вздрагивал судорожно, лязгал буферами вагонов эшелон. Из-за этого шума и лязга Иван не мог понять, что же случилось, и только после долгого промежутка времени различил другой гул, определил какой-то рокот вверху. А мимо платформы все еще топали сапоги и звучали голоса, но они удалились, оставив после себя пустоту, тишину, которую заполнял гул, и страшная догадка медленно вползла в сознание Ивана, заставила беглеца подняться на колени. Иван припал к щели у заднего колеса, но не увидел ничего, только ленту голубого неба и краешек белого облачка. Спокойного голубого неба над непонятно притихшей землей. И вдруг охнула, застонала земля, и заклокотало, заревело небо, ударили, не придя к согласию, друг по другу, только Ивану еще и сейчас казалось, что первой ударила по небу земля, а уже потом по ней — небо. И только резкий, будто разорванный пополам взрыв где-то впереди заполнил последний пробел на чистом ватмане догадки.

Началась бомбежка.

* * *
— Говорят, будто наши уже в Позднем, — глядя Марийке в глаза, сказал Тимош.

Сказал о том главном, давно ожидаемом, а Марийка прочитала в его взгляде еще одно, поменьше, но тоже весьма важное: «Может, и Василь там. По крайней мере, теперь узнаем, что с ним».

Марийка удивилась, что фронт уже перекатился через них. Она ждала грохота, тяжелых боев, и теперь в ее душе как бы остался нерастраченный запас сил. Хотя последние двое суток и не были легкими. При одном воспоминании о Василе, о молчаливом ночном небе замирала душа и начинало болеть сердце. Партизаны уже знали, что станцию наши самолеты разбомбили, смешали землю с железом, и если Василь был там, то и он тоже стал землей. А если он не пошел туда… Видимо, не пошел… Что тогда?.. К тому же эти двое суток еще не были совсем спокойными. По лесу бродили группы немцев, какая-нибудь могла наткнуться на лагерь, а партизан в нем осталось совсем мало, да и те не могли сидеть на месте, а устраивали засады на лесных дорогах, обстреливали небольшие подразделения.

— Я пойду в село, — решила Марийка. — Где-то там батько и тетка.

Ей, правда, сказали, что отец и тетка укрылись на Баньковских хуторах, но ведь они могли вернуться, да и мало ли какая беда могла стрястись в такое время. И она хотела поскорее узнать о родичах. Думала, что Тимош возразит, — а разве она подвластна ему — уже приготовилась к отпору, — но, к ее удивлению, Тимош легко согласился.

— Считай, что идешь на разведку, — сказал он. — По правде, больше и некому. Только вернись, чтобы мы знали, как нам быть. И — осторожно. Может, то и неправда, что наши пришли.

Марийка шла лесом, потом лугом вдоль Белой Ольшанки. На краю Кукшина болота остановилась, ее внимание привлекли два чудовища на огромных колесах. Пригляделась пристальнее и поняла, что это пушка, разъятая на две части. На четырех колесах был ствол, на четырех других — длиннющие квадратные железки. Наверное, немецкие пушкари ночью въехали в болото и уже не смогли выбраться, бросили пушку. Над болотом летали утки, где-то неподалеку, в чаще, попискивал куличок. Мир и тишина. Прямо не верилось, что несколько дней назад она погибала в этом болоте, а где-то здесь лежали вражеские стрелки и посылали вон туда, в задумчивые запорожские чубы камышей, смертоносные пули.

Дальше Марийка шла уже совсем не таясь. Пушка брошена, — значит, немцев нет.

Над селом — тоже тишина и покой. Только с противоположной стороны куделится дым, двумя реденькими струйками вьется над левадой. Догорает амбар у шляха. И какой-то смрад в воздухе. Марийка пошла огородами по высохшей ботве невыкопанной картошки, а смрад все нарастал, и она не могла понять, откуда он.

Наверное, тетка завидела Марийку из хаты, встретила ее в темном закоулке между сараем и хлевом, обняв, заплакала, как будто девушка вернулась с того света.

Добрая тетя Наталка — она раздарила свою жизнь близким, родным, а самую большую часть — Марийке и сейчас жила чужими страхами, болями, надеждами.

— Отец дома? — спросила Марийка, когда тетка немного успокоилась.

— Прячется с конем в дегтярне возле лесничества, — вытерла тетка краешком платка мокрые щеки.

Марийка подумала, что отец, который всегда казался ей по-хозяйски мудрым, поступает неразумно: зачем ему конь, его все равно надо будет сдать.

Тетка стояла, заступив Марийке дорогу, вытянув длинную морщинистую шею, прислушивалась к чему-то. И сама походила на сторожкую болотную птицу: высокая, высохшая, с сухим лицом, с круглыми птичьими глазами, — на птицу, которая слушает, не угрожает ли ее птенцам опасность. У Наталки не было детей, а сердце ее было преисполнено материнства, доброты, тепла.

— Пойдем, чего мы стоим? — шагнула Марийка, но тетка остановила ее:

— Цсс. Тебе опасно, они тут.

— Кто «они»? — не поняла Марийка.

— Немцы, — прошептала Наталка. — Сегодня утром вернулись.

И тетка Наталка рассказала, что трое суток назад за селом вдруг вспыхнула стрельба. Несколько снарядов упало на выгоне, а один — у самого села, убило старую Вербилчиху, выбежавшую искать корову. И тогда же в село въехала зондеркоманда. Мрачные молчаливые немцы в черном ходили по дворам и огородам, щупали длинными щупами, искали запрятанное. А оно и так видно: огороды еще не копаны, где чернеет земля, там и схрон. Огромными сверлами немцы буравили в земле дыры и заливали в ямы с одеждой и зерном какую-то смердящую жидкость, а потом поджигали ее. Они даже нашли хитро замаскированную Чуйманом яму в вишняке — он заранее выжег ее соломой, чтобы не прорастало от сырости зерно, завалил дерном и присыпал листьями.

— Разве ты не чуешь, как смердит? — удивилась Наталка.

— Чую, — кивнула головой Марийка.

— Если в какой яме и не загорелось, то все равно ни на что не годно, одежда истлела от этого дегтя, а зерно провонялось напрочь. И твою свадебную сорочку прожгло, — сокрушалась тетка. — Я уже откопала.

Та свадебная сорочка была и не Марийкина, а мамина, и не мамина, а бабушкина или, может, прабабушкина. Так уж повелось у них в селе, что свою свадебную сорочку и венок молодая прятала в сундук и передавала дочке. Это было самой большой Марийкиной памятью о маме и о мамином роде когда-то славных в селе колесников. Теперь эта сорочка облита смрадной жидкостью и прожжена огнем. Марийка даже вздрогнула, ей показалось, что те черные капли проникли куда-то вглубь, в прошлое их рода. А еще ей подумалось, что это — не самое страшное, что мамин казацкий род пытались осквернить многие завоеватели, но ни одна капля яда не пристала к нему.

Еще Марийке вспомнилось, как в той вышитой белой сорочке она сидела с Иваном в красном углу счастливая и грустная одновременно: счастливая от Ивановой любви, грустная оттого, что матери уже нет на свете. На Иване тоже была белая, вышитая руками покойной матери сорочка, и те две вышитые сорочки и две печали объединяли их.

Потом тетка рассказала, что немцы собирались поджечь село, уже выставляли из машин канистры, а тут вдруг загудело, затрещало, небо аж побелело от огненных смерчей, зондеркоманда удрала, бросив на площади канистры. А потом через село побежали другие немцы — закопченные, потрепанные — фронтовые, и все в селе надеялись, что вот-вот придут наши. Но наши так и не вошли, и не было никого полтора суток, никаких войск, никакой власти, а вчера вечером опять затрещало, в село навалило немцев и власовцев. Они люто перестреливались с нашими почти до ночи, — люди говорят, что власовцы заняли оборону, немцы ночевали в хатах, но никого не трогали и села не палили.

— Только что от нас вышли, — закончила Наталка, — вшей напустили… А у Сомов еще стоят. — Снова вытянула длинную морщинистую шею и сразу же вскинулась: — Погоди, не от них ли выбираются.

Они пошли вдоль забора — высокого, выше человеческого роста, — Савва Омельянович строил все основательно, — выглядывали из щелей на улицу. Из покосившейся соседской калитки гусиным выводком тянулись зеленые фигуры. Марийка и Наталка видели только поникшие спины с желтыми телячьими ранцами и стволы винтовок над ними. Спина надвигалась на спину — немцы шли не строем, но тесно, затылок в затылок, быстро, хотя и не бежали. Вот и последний ранец с прицепленной к нему продолговатой жестяной коробкой; длиннорукий немчик почти бежал, чтобы не отстать, смешно выворачивая ноги. Это совсем не походило на войну. Чтобы удостовериться, что все немцы от Сомов ушли, Марийка приоткрыла калитку (вскрикнула, бросилась, чтобы помешать ей, Наталка, — не успела), вышла на улицу, посмотрела направо — куда ушли немцы, потом налево — и ахнула от неожиданной радости. Под вербами шагал солдат, и на его таком знакомом, таком родном казахском лице сквозь слой пылищи проступала улыбка. На плечах у солдата висели немецкие сапоги, а в правой руке, дулом вниз, он держал автомат.

Это был первый советский солдат, которого увидела Марийка. Она расцеловала его, а тетка еще и облила слезами от радости. А за этим солдатом десятки других и целый строй, колонны, и танки, и машины — машины, машины, виденные раньше и не виденные, с пушками и без пушек, — Марийка поняла, что тот желтый телячий ранец на спине немца последний, какой она видела в жизни, и что те зеленые фигуры, бегущие к Днепру, тоже последние на ее земле. Марийке улыбались солдаты, запыленные до самых глаз десантники шлепали ладонями поброне танков, шутливо приглашая ее с собой, а у нее в груди стояла тревога, и мысль вертелась неустанно: что же случилось с Василем, почему он не вернулся в лес? Даже если он убит, то люди из села, наверное, уже побывали на станции и должны были сказать его матери? А что, если он дома?.. Если тогда же, ночью, воротился в село?

Она не знала, что хуже. Но должна была все узнать. Пошла на другой конец села, под Рудиковы сосны, где жила у своих дальних родственников мать Василя. Василеву хату спалили в последний момент, когда по селу проходила зондеркоманда. Выдал кто-то из полицаев.

Мать о Василе ничего не знала. Марийка только напугала ее. Она заохала, запричитала, схватилась за сердце, в хате была еще соседка — стала отпаивать ее каким-то белым настоем, а Марийка успокаивала: мол, ничего еще не известно, Василя послали в соседний отряд, и он, пожалуй, остался пока что там.

По запруженной войсками улице вернулась домой. У них уже стояли на постое связисты, во дворе перед нею завертелся молоденький лейтенантик, попытался завязать знакомство «на коротком замыкании», но она спровадила лейтенанта к разбросанным возле хлева телефонным коробкам и направилась в хату. Тетя Наталка сварила обед, но Марийке было не до еды.

— Может, и от Ивана весть придет, — вздохнула тетка.

Она очень любила Ивана, и не только за то, что тот уже на следующий после свадьбы день починил все ее рогачи и ведра, а за то, что сирота, что учтивый, что в один миг понял ее жизнь и ни разу не наступил на больное место, повел себя сдержанно и достойно, как и подобает доброму человеку. Ей понравилось, что Иван не лебезил перед Саввой Омельяновичем, а с ним даже председатель сельсовета разговаривал неуверенно, и она сама робела перед ним весь свой век. Она нашла в Иване сочувствие и опору, искренность и защиту. «Прогонит или женится твой батько, — говаривала Марийке, — пойду к вам». И с мыслью о том, что Иван погиб, до сих пор не могла примириться.

— Говорят, Клименков Иван уже дома. Без ноги. Сразу за фронтом шел.

Теткины слова об Иване как бы вернули Марийку к чему-то дорогому, но печальному, утраченному. И, что тоже странно, не прервали ее мыслей о Василе.

Пообедав, она сказала, что опять идет в лес, но вернется вскоре, и, хоть тетка не пускала, — ушла.

А вернулась только через неделю. Ей пришлось перевозить в Нежин, в военный госпиталь, раненых партизан, устраивать их там, а потом помогать другим девушкам, военным медсестрам, мыть, убирать, переоборудовать под госпиталь бывшее здание медицинского техникума, который немцы превратили в казарму.

Марийка вернулась домой в субботу к вечеру. Войск в селе уже не было, но село гомонило, скрипело журавлями, перекликалось топорами и пилами. Тетка Наталка снова обливала Марийку слезами и сказала, что Савву Омельяновича лошадь впрямь не довела до добра — его с подводой направили аж в Чернигов, а село их вчера бомбили, и после этого отсюда ушло все войско.

— Я одна, а ты все ходишь, — печалилась и радовалась тетка. — Даже лесные хлопцы беспокоились.

— Какие хлопцы? — удивилась Марийка.

— Вон тот длинный, из Талалаевки, он еще при немцах к отцу твоему приходил с Василем, и Василь.

— Василь! — У Марийки екнуло в груди. Она как раз мыла голову, и хорошо, что тетка не видела ее лица.

Сушила у открытой дверцы печки волосы, — волосы легкие — казалось, пригнись она еще ближе к огню, и волосы вспыхнут, как солома. Марийке не терпелось расспросить тетку про Василя, но понимала, что та ничего больше не знает. Была убеждена в одном: ей надо увидеть Василя и расспросить, чтобы успокоиться и уже тогда забыть обо всем: и о страхах в маслобойке и на болоте, и о неподанном сигнале на станции. И дальше жить, как жила прежде. Нужно искать работу: после десятилетки ее оставляли в школе пионервожатой, и она согласилась, но началась война. Наверное, теперь пойдет туда, а может, поступит в педтехникум, как и мечталось прежде.

«А с Василем, — подумала, — видно, что-то стряслось, в чем он совсем не виноват. Иначе Тимош не пришел бы с ним».

Набросила на мокрые волосы платок и уже на бегу поглядела на себя в зеркало. Увидела исхудавшее, с черными тенями тревоги незнакомое лицо и выбежала на улицу. Однако пойти домой к Василю не решалась. Что-то удерживало ее. Тогда куда же пойти? И она пошла к центру села, на шлях, куда до войны в субботний день в эту пору собирались парни и девчата, чтобы «походить в проходку», показать свои наряды и себя, поймать среди сотен других брошенный украдкой взгляд любимых глаз, убедиться, что твой взгляд такой же желанный, а уже потом пойти в клуб или на гулянку. Туда приходили и женатые мужчины и молодицы, они не ходили «в проходку», а стояли в стороне гурьбой, лузгали семечки, переговаривались с парубками и девчатами. Им уже совестно было ходить на танцы к бревнам, но еще и не до конца втянула в свое бездонное чрево хата.

Наверное, подумала Марийка, сегодня на гулянке никого нет. Но, может, люди все же сошлись погомонить, вдруг она увидит там Василя или кого-нибудь из знакомых и узнает обо всем.

Марийка пошла по береговой улице, она давно по ней не ходила, а теперь и не вспомнила, что на ней стоит Иванова хата, и, когда хата глянула на нее раскрытыми окнами, она даже остановилась, оцепенев. В этой хате Марийка прожила две недели. Две счастливых недели. Все эти годы хата стояла заколоченной, с запертыми ставнями, забитыми крест-на-крест досками. Хата, пожалуй, принадлежала ей, но ни она, ни даже ее отец — она была благодарна ему за это — не добивались получить ее. А теперь вот… Но ее мысли опередили детские голоса, над ветхим тыном вынырнули два одинаковых белых полотняных платочка и военная, надвинутая на оттопыренные детские уши пилотка. Те дети — сироты, патронированные, как говорили до войны. Значит, сельсовет отдал Иванову хату патронированным детям. Сельсовет тоже похоронил Ивана.

И хоть окна, как показалось Марийке, смотрели на нее пристально, пытливо или осуждающе, она почти без страха прошла мимо них. Напротив, будто что-то успокоилось в душе. Тем окнам принадлежат другие жизни, другие судьбы. И, может, в будущем — любовь. А того, что испепелилось, не удержать никакой болью сердца. Даже над самой горячей пролитой кровью с годами вырастает буйная трава.

А ей надо узнать о другом человеке, расспросить и вернуться домой. Ей никого и ничего не нужно, а просто она должна погасить свою боль, должна все узнать о своем школьном товарище и спасителе.

На улицах шумела детвора, у ворот стояли люди: еще не прошла первая радость освобождения, всюду — новые слухи, новые вести, новые надежды.

И Марийка увидела Василя. Увидела, и почему-то всполошенно заколотилось, заныло сердце, и почувствовала, как щеки залила теплая радость. Наверное, поэтому и не подошла к нему, а остановилась возле молодиц и девчат, стоявших у магазина. Василь тоже увидел Марийку и сделал было шаг из мужского — старики да двое-трое инвалидов — круга, но поправил фуражку и остался на месте. Она поглядела на него, его профиль показался ей чужим, незнакомым, и от этого стало грустно. И сам Василь был словно бы какой-то другой, чужой, это и успокаивало и порождало новую тревогу. Если бы он не стоял к ней лицом, она его не узнала бы, пожалуй. Таким делала его военная форма — новые шевиотовые галифе, новехонькая, перетянутая желтым ремнем гимнастерка, фуражка с красным околышем, новые сапоги и какая-то другая, будто не его, осанка, строгая и подтянутая.

Мужчины о чем-то возбужденно разговаривали, размахивали руками, показывали на школу. Знакомую Марийке до последнего оконного проема, до последней дощечки. Это строение с деревянными колоннами и закругленными вверху окнами — бывший «дворец» пана Тарасовича, украинофила, собирателя древностей. Строение не только служило селу, но и было архитектурной ценностью, сюда не раз приезжали ученые из области и даже из Киева. Но разве мужчины этого не знают? О чем они спорят? Почему все время показывают на школу? И особенно Василь. Вот он взглянул на Марийку, потом еще раз, украдкой, быстро, нервно, одернул гимнастерку, провел руками по ремню. И снова повернулся лицом к школьному двору. А вокруг них ходит Ковток.

Ковток — парень моложе Марийки на три или четыре весны, обиженный судьбой. Полиомиелит скрутил ему руки, искривил позвоночник, отобрал речь и тяжко поразил разум. Только не коснулся его какой-то непостижимой страсти к школе, не мог погасить искру, которая, наверное, загорелась в голове мальчика еще до болезни. Ковток часами простаивал у школы неподвижно, смотрел в окна, на черную доску, на которой возникали непонятные, имеющие над ним такую большую власть крючки и палочки. Детвора на переменках тюкала, наседала на него, а он сносил все, — видно, та жгучая, хоть и неосознанная жажда была сильнее его. Однако постичь даже начальные премудрости науки Ковток не мог.

— В школу попала бомба, — поймав Марийкин напряженный взгляд, пояснила ее одноклассница и соседка Надийка Сягло, — пробила крышу и застряла в коридоре. Там и лежит. Напротив восьмого «Б». Большая, как подсвинок.

— Пусть лежит, — сказала тетка Василина, — откроют заднюю дверь и будут ходить через нее.

— И вы, Василина, пустите в школу Митька, чтобы он каждый день сидел возле бомбы? — спросила Надийка.

— Сидел возле бомбы? — удивилась Василина. — А и правда… Как же это — возле бомбы?

Вдруг мужчины заговорили все разом, — это Ковток приоткрыл калитку и пошел по дорожке, обсаженной кустами сирени, к высокому, с деревянными колоннами крыльцу. Его никто не останавливал, только крикнул что-то старый Тодось, сделав несколько шагов к калитке, да махнул, точно рубанул, рукой Василь. И тут Марийка увидела, что Василь снова поглядел на нее и, снова резким, нервным движением одернув гимнастерку, пошел вслед за Ковтком. Пошел быстро, уверенно и на миг как бы парализовал своею уверенностью всех. И мужчин и женщин. А дальше толпа зашевелилась, отпрянула назад, все предчувствовали какую-то опасность, хотя и не до конца понимали ее. Над шляхом залегла тишина, слышно было даже, как на тополях за больницей усаживается с карканьем на ночь воронье да где-то далеко вжикает пилка.

Взгляды всех устремились к сиреневой дорожке, конца отсюда не было видно; хрустнули чьи-то пальцы. Марийка не заметила, что и сама сжимает пальцы до хруста. А когда на дорожке зачернели две фигуры, толпа сразу отхлынула от школы к больнице. Марийка осталась одна, а потом к ней подошли невесть откуда взявшиеся Тимош и Тодось.

Василь шел спиной вперед, поддерживал бомбу за черное брюхо. Ковток — позади, держал ее за стабилизатор. Они шли медленно, и Ковток ступал своими разбитыми итальянскими ботинками в такт с хромовыми сапогами Василя. У Марийки похолодело в груди, казалось, там застыл тонкий звонкий ледок, и стоит только шевельнуться, как ледок треснет, и сразу погибнет все. «Разве ж Ковток… Он ведь может упасть… А то и просто бросить, — дрожала мысль. — Это Василь для меня, для меня… — вспыхнуло в голове. — Зачем такое безумие?»

— Он таки рехнулся, — сказал Тимош. — Почему было не дождаться саперов? — И пошел к Василю и Ковтку. А те уже переходили дорогу, два муравья несли черное яйцо, — несли бомбу в огород за склад кооперации. Теперь Василь шел вверх, и Ковток как бы напирал на него бомбой, ковылял кривыми ногами. «Он же сейчас споткнется», — подумала с ужасом Марийка. Но они не упали. Бомбу подхватил сзади Тимош. Уже втроем понесли ее дальше, а потом положили в бурьян.

И вдруг оттуда внезапно долетел хохот. Да такой громкий, что воронье, усевшееся на ночлег, взлетело и снова зашумело. Потирая через расстегнутую сорочку грудь, смеялся Тимош, смеялся Василь, даже Ковток смешно вертел во все стороны головой и подхихикивал в ладонь. Привлеченные смехом, люди бросились в огород, Зазвучали удивленные возгласы и смех, а кто-то подкинул вверх стайку белых листочков. На земле, раскрывшись, лежала жестяная оболочка, туго набитая бумажонками. Это была так называемая агитационная бомба, изобретение двадцатого столетия, назначение которой — убеждать в иной вере тех, кто останется в живых после фугасных и осколочных. Их периодически бросали, чтоб сагитировать тех, кто не добит, добивать тех, кто не сагитирован. Эта, к счастью, упала на школу в то время, когда там не было детей.

К Марийке подошли Василь и Тимош.

— Ну, вот он, — хлопнул Василя по плечу здоровой рукой Тимош, — можно сказать, дважды герой и один раз дурак. Да разве слепому светят… За первое геройство его представили к ордену, а за второе надобно надрать чуб. Да… — кивнул на свою забинтованную руку, — некому. Возьмись ты, Марийка, — и зашагал к старикам.

Люди толпились вокруг бомбы, на Василя и Марийку никто не глядел. Василь взял Марийку под руку и сказал:

— Пойдем!

И она пошла. Это слово, произнесенное так просто, подчинило ее. Оно как будто ничего и не означало — только завершало ожидание, тревоги, напоминало о давней школьной дружбе, но вместе с тем и прокладывало стежку в будущее, и к тому же в недалекое. Они шли по гати, длинной-длинной гати, которая выгибалась полукругом, а по обе стороны ее пестрело зеленой ряской болото. Во время осенних дождей, когда гать развозило, здесь — ни пройти ни проехать. Сейчас она тоже была разбита тяжелыми колесами пушек, автомашин, копытами лошадей, но справа пролегли две широкие стежки, и они пошли по ним. Василь — по одной, Марийка — по другой. Те стежки — продавленные гусеницами танков — бежали параллельно, и им обоим подумалось, что и они вот так будут идти рядом, параллельно, до бесконечности. Внезапно оба, точно сговорившись, свернули на Пробитовку, улицу, по которой когда-то, в давние времена, пробивались из вражеского окружения казаки. Василь взял Марийку под руку, не ощущая ни страха, ни неловкости. По крайней мере, так ему казалось. А еще ему казалось, будто что-то изменилось, перевернулось, поставило его на землю крепко и твердо. Это случилось только что… Около бомбы. Там он ступил на ту твердую черту, которую искал давно. Так думал Василь. Ведь и тогда, возле мельницы, когда он бросился спасать Марийку, его несла какая-то сумасшедшая волна, которая каждое мгновение могла налететь на волнорез и разбиться. А потом… та окаянная ночь на станции… И только сегодня, только сейчас… Да, он пошел в школу для Марийки, а вместе с тем и для себя, пошел, понимая всю меру опасности. Чтобы подорвать все, что тянулось от той ночи на станции, чтобы уничтожить шаткие тени, возникавшие перед ним.

А собственно, что там было? Он выполнил задание. Выполнил! Даже Тимош похвалил его. И теперь Василь имел право спокойно вести Марийку сквозь любопытные взгляды, сквозь печаль и радость, сквозь усмешки и улыбки. Поскрипывая сапогами, держал ее под руку. И чувствовал: Марийке нравятся его уверенность, его твердость.

Вспышка, объявшая его возле школы, прошла не до конца. Василь как бы светился изнутри и был так красив, что Марийка не могла отвести от него глаз. Из-под лакированного козырька фуражки выбилось рыжеватое облачко кудрей и упало на высокий лоб, глаза были ясные, светлые, четко прорезанные губы скрывали в уголках какую-то тайну.

И Марийка незаметно для себя крепче оперлась о его руку… Она чувствовала, что эта их прогулка не совсем обычная, хотя старалась думать о ней как об обычной, необходимой, обусловленной последними неделями их отношений, сложившихся независимо от них. Она и не догадывалась, что их временное возвращение к прежней дружбе, ее обеспокоенность судьбой Василя, страх за него, обычный человеческий страх сделали свое дело. Их уже нет, они исчезли, а вместо них стало зарождаться совсем иное чувство. К этому совсем другому Василю, красивому, дорогому, внимательному, но не навязчивому.

Это было половодье, половодье нежности, женственности, чего-то неиспытанно-сладостного, щемящего, даже мучительного. Она касалась кончиками памяти своего прежнего чувства к Ивану и ощущала, что оно было совсем иным. То была иная любовь. Суровая и высокая, с настороженностью и гордостью, с болезненным самолюбием, чистая, но с каким-то стальным отливом. Иван привлек ее светом своей души, своей цельностью, захватил, властно и осторожно повел за собой. Она шла за Иваном и порой даже боялась его. А сейчас в ней говорила нежность, теплота. Она была признательна Василю, хотя сама не знала, за что. А еще понимала, что он, Василь, как ни старается быть и гордым и уверенным в себе, но такой он только рядом с ней, Марийкой, она нужна ему, как ребенку, потому что он и оставался в душе безрассудным ребенком.

Вдруг в нескольких шагах от них сверкнул за забором огонек, и в небо взлетела ослепительно белая ракета. Взлетела невысоко, прочертила тяжелую дугу и упала в огородах, оставив за собой дымный след. Пока Василь и Марийка провожали взглядом ракету, те, что ее пустили, были уже далеко, молотили ногами в конце улочки. В селе начиналась вторая война, ожесточенная игра в войну детворы, и богатой поживой для нее были оставшиеся после боев гранаты, мины, запалы к толовым шашкам, трассирующие пули — все, способное приносить смерть.

Василь подошел к забору и поднял большую гильзу. Долго вертел ее в руках, показал Марийке на маленькую дырочку внизу, у венчика.

— Мальчишки стреляют без ракетницы. Пробивают внизу гвоздем дырку, насыпают туда порох. Можно, наверное, и без пороха, просто спичкой… — Он помолчал и добавил: — А я и не додумался.

Эти слова вызвали его на исповедь, послушать которую и шла Марийка, но которую теперь совсем не хотела выслушивать. Они брели левадой, широкой тропинкой вдоль Белой Ольшанки, небо впереди уже погасло, позади тоже стояла тьма, она окутывала их со всех сторон, еще не холодная, но по-осеннему влажная и мглистая.

— Я услышал их, когда они были еще над Нежином. И хотел показать, куда лететь. Поднял ракетницу — щелк — осечка. Тогда заложил вторую. И с нею то же самое. И с третьей, четвертой. Все они хранились где-то в сыром месте, а мы не догадались проверить. А самолеты уже надо мной, пошли на второй круг. Ну… Да что там говорить, ты понимаешь… Я, если бы мог, загорелся бы сам. Лежал в канаве — сенопункт ею окопан. На току осталось полторы скирды, немцы не успели вывезти. Я еще по дороге на станцию подумал про это место. Ну и… Там еще «универсал» остался. А рядом бочка с соляркой. Я подкатил ее к скирде, вынул затычку…

— Мы видели, как что-то занялось. Белым столбом ударило вверх.

Она снова переживала ту ночь. И увидела себя рядом с Тимошем на дубе и Василя, который теряет рассудок от отчаянья, скручивает пучки сена и бросает в солярку. А над головой гудят самолеты, ждут сигнала…

— Это уже когда вспыхнула скирда… Я тогда в канаве лежал, не подпускал тех… Сенопункт — колючей проволокой огорожен… Они от станции лезли… А потом… Потом там образовалось пекло. Меня чудом не зацепило. Я подался на хутор. Потому что в селе тоже немцы зашевелились. А в сторону хуторов — ты же знаешь — только сосновые посадки. Шел всю ночь. На день в посадке спрятался, среди песчаных кучегур. Там меня и застал фронт. А потом наши снова отступили… И я с ними…

Он рассказывал о наступлении, о бое близ села, о том, как вел в обход роту пехотинцев…

Все это была правда. Кроме того, что в начале… Во что он сейчас тоже почти верил. Потому что действительно выполнил задание. Хотя…

И вставала со дна души холодная муть. И холодила сердце. Но разве он виноват, что так сложилось? Разве виноват, что вся станция была забита войсками? Что, пробираясь к сенопункту, он несколько раз нарывался на немцев, спавших в машинах, и прямо на земле, и на охапках сена. На эту дорогу он истратил слишком много душевных сил. А главное — понял, что даже одна-единственная ракета сожжет его жизнь. Одна-единственная ракета — и отсюда он не выберется ни за что на свете. И никогда не увидит Марийку, которую любил всю жизнь. И которая в последнее время тоже льнула к нему душой. Ему не дорога была своя жизнь. Но Марийка… Что она станет делать без него? Как будет жить?

И в его жизни за последнее время что-то изменилось. Он словно бы нашел себя. А теперь должен был уничтожить все.

И самого себя.

Ему стало страшно. Он слышал лязг оружия и голоса немцев, он вообразил, как над станцией взовьется ракета и как они все, сколько тут их есть, а их тут тысяча, а то и тысячи, бросятся сюда. Стрелять в небо — это то же самое, что стрелять себе в висок. Только еще страшнее. Да еще залез ведь куда. Для чего? Можно было бы пустить одну-две ракеты с поля. Ну, пусть бы не совсем точно…

Не совсем точно… А воронки чернели бы долго. И в селе говорили бы, что бомбы туда направил Василь. И Марийка тоже.

И тогда он наткнулся на бочку с соляркой.

Он сделал это ради Марийки, только ради Марийки, только ради их любви, которая должна была жить, жизнь которой он непременно погасил бы выстрелом в небо.

Василь вытащил затычку и покатил бочку вдоль канавки к скирдам. И когда в небе загудели самолеты, поднес спичку к черному ручейку на дне канавки, а сам пополз с сенопункта. Вылез за проволоку, пробежал немного в поле; мучимый раскаянием и отчаяньем, вернулся назад и залег у проволоки. Двумя длинными очередями разрядил весь семидесятидвухпатронный диск по немцам, бежавшим к огню, уложил их на землю. А потом убегал сам, уже освещенный тремя лампадами сверху, и немцы стреляли по нему.

Да, он выполнил задание. И уже не имело значения, каким способом. Это, ориентируясь на учиненный им пожар, самолеты навесили ракеты на парашютах. Вот только застряли в памяти, не давали покоя Тимошевы слова, сказанные еще тогда, в землянке: «Когда станет страшно, это так легко — ракеты в канаву…» Хотя сегодня Тимош сам похвалил его. Даже назвал героем. И когда Василь пришел к нашим и рассказал про сенопункт, из части звонили куда-то на аэродром, и оттуда подтвердили, что с самолетов заметили пожар, и Василя долго расспрашивал корреспондент военной газеты, он же потом расспрашивал о нем у Тимоша и написал статью. Наверное, всем им представлялось, что учинить пожар было труднее, чем просигнализировать ракетами.

Те ракеты… Василь выстрелял их в песок. Они действительно были подмокшие. Из десяти вспыхнуло только три.

Но те Тимошевы слова… И то смятение, которое не дало применить ракетницу возле скирды… Нет! Он подорвал это смятение немецкой агитационной бомбой. Уничтожил, испепелил. Он доказал, что там, возле скирды, его вел не страх, а здравый смысл.

Василь не рассказал Тимошу всей правды, потому что тот мог бы не понять. «А если бы с самолетов не догадались, что это знак для них?» — сказал бы он. Да, но все то, всю глубину опасности можно ощутить только на собственной шкуре, так, как ощутил ее он. Увидел собственными глазами, уловил сердцем. Да и зачем Тимошу знать это? Выполнил задание — и все. А вот Марийке… Только о ней думал, ей одной не хотел причинить горя. Ей он все расскажет, чтобы никакое облачко не чернело над ними. Марийка поймет…

Он понимал, что любовь всеохватна, она прощает все.

— Знаешь… — сказал, проглотив давящий огненный комок, — из тех ракет… Я, когда их все выстрелял…

— Не надо об этом, — решительно сказала Марийка. — Мне снова становится страшно.

— Там… понимаешь… Я немного не так рассказал… Нет, ты не подумай… Станцию разбомбили по моему сигналу.

— Не хочу. Хорошо, что разбомбили. Не нужно ничего вспоминать. Раз и навсегда.

Почти невольно он обрадовался этой ее решительности, которая отсекала все его сомнения, ставила на прошлом точку забвения. Марийка жаждала одного — любви. И он завоевал право на ее любовь.

Почувствовал, как с сердца точно сползла холодная тень, и ему стало спокойнее.

Марийка прижалась к его плечу, и он легонько обнял ее.

Они уже возвращались назад. Село встретило их настороженными огоньками.

* * *
Ивану оставалось одно — лежать. Вот так стиснуть зубы и лежать, уповая на случай. Вылезть из укрытия и побежать в поле — верная смерть. Тут, пожалуй, его не пропустил бы и самый плохонький солдат. Все они сейчас напуганы и злы. Еще могли бы принять за корректировщика — пытать, допрашивать. Страшно ждать смерти с завязанными глазами. Легче, когда видишь, как падает на тебя самолет, как отделяется из-под крыла, словно брошенная сильной рукой, черная кассета, как бомбы рассыпаются веером, выискивая тебя на земле, все-таки хоть что-то в этом есть от поединка, можно рассчитать, куда упадут бомбы, перебежать, переползти.

А тут он лежал, точно на заранее приготовленном костре, чтобы сгореть в его огне живьем. И горько было, что может погибнуть от своих. Он помнил, как когда-то в разгар боя их роту случайно накрыли наши штурмовики на немецких окопах. Бригада трижды атаковала линию обороны, и трижды пехоту отрезали от танков. Тогда с КП вызвали штурмовую авиацию, она запоздала и накрыла танки на окопах. И танкисты, однако, били кулаками в броню и кричали в небо, как будто там их могли услышать: «Давай, давай, смоли!»

А теперь Иван никого не звал и не понуждал мыслью. Он лежал в могиле, готовой могиле на колесах, и думал о том, что если его здесь и не убьет, — убить в таком укрытии могло только прямым попаданием бомбы, — то повредят платформу, эту или какую-то иную, и начнется перегрузка, переформировка эшелона. Может, прямо здесь, в поле, расцепят состав… Или протянут на ближайший полустанок.

Но сильный и крутой взрыв где-то совсем поблизости напомнил, что до этого еще надо дожить. Застонали рельсы, под платформой лязгнуло железо, потом лязг перешел в однотонный стон.

И вдруг Ивана охватило какое-то странное равнодушие. Наверное, переполнилась чаша боли, страданий, отпущенная ему, она не могла больше принимать ни капли. Ему казалось, что душа его как бы растянута на тысячи километров, расплющена на бесконечных железных перегонах. И слабо шевельнулась мысль, что, может, жизнь уже и не стоит этих мук.

Ведь в самом деле, она значила сейчас мало. Да и что она могла значить, если столько сил на свете стремилось оборвать ее. И на фронте под снарядами и пулями, и в плену под дубинками капо она почти не имела веса. Все то, что завоевало человечество на своем длительном пути: опыт веков, духовные ценности, мудрость познания, технические свершения, — они не боролись за нее, за его жизнь. Напротив, помогали разрушать. Боролся единственно инстинкт: хотелось жить. А что он имел в далеком прошлом? Могла ли уравновесить эти муки радость прежних весен? Наверное, не могла.

И все же… Сколько раз прорывалась иная, рожденная в самом сердце мысль… Разве только страданиями этими он жил? Разве больше ничего не было? Неправда! Была боль любви, было счастье любви. «Любишь — так скажи». И он любил, хотя и не сумел об этом как следует сказать. То ли не нашел слов, то ли их вообще не было — тех, которые бы могли хотя бы наполовину передать то, что происходит в сердце. Порой ему даже казалось: погибнет он — любовь пойдет по свету сама, будет ходить до скончания века по земле, мучительная и печальная. Марийка так никогда и не узнает, какой безмерной была его любовь.

Нет, он действительно не мог погибнуть, не высказав всего Марийке! Марийка — это было все, что принесла ему жизнь. Очень мало и очень много. Уже в армии, пройдя сотни сел и городов, видел тысячи других девушек, среди них были, может, и красивее Марийки, и все равно они остались для него как бы ненастоящими. Понимал, что в мире существует множество других страстей и любовей, но это нисколько не пригашало и не приуменьшало его высокой любви. А еще была Белая Ольшанка, было Позднее — такие дорогие теперь, на расстоянии. И вся земля, весь край, в котором ему жилось просто и счастливо, хотя он этого счастья тогда не замечал.

Примерно так он думал раньше. Сейчас же не думал, только те Марийкины слова вспышкой мелькнули в голове. А потом снова — подавленность, обреченность, напряженное ожидание удара.

…Налет был мощный, но короткий. Двумя бомбардировочными волнами, а в третий раз самолеты прошли над самым эшелоном, чесанули из пулеметов. И сразу же грохот оборвался, точно его отрезало ножом.

…Через несколько минут поезд тронулся. Немцы едва успели забраться на платформу. А потом эшелон долго стоял на какой-то станции и паровоз то толкал вагоны назад, то дергал вперед, и бегали вдоль состава люди, и раздавались команды, и лязгало железо. Что это было — отцепляли какие-то вагоны или переформировывали состав, — Иван не знал. И хотя опасность ходила рядом, он ощущал ее как-то тупо, отдаленно. Иной огонь, иной жар сжигал его. Жажда, морившая его последние два дня, враз вспыхнула пламенем. В горле пересохло, потрескавшиеся запекшиеся губы покрылись струпьями, а в голове гудело, и уже не разобрать, то ли там гоготало пламя, то ли в распаленный мозг вливались призрачные реки. Реки, озера, холодные ручьи ледяной воды, от которой ноют зубы и приятная влажность растекается по всему телу. Все это виделось призрачно, а совсем ясно, отчетливо — деревянный шатер колодца под яблоней на краю села. Колодца у дороги для путников, для утомленных трудом, дорогой, зноем. Поросший мхом сруб, дубовая бадья, — она плывет вверх, а тяжелые капли срываются и клекают где-то в глубине. Верх бадьи перекрещен металлическими полосками, чтобы не поили из нее скот, — для этого есть корыто. Ивану слаще всего — припасть к холодному мокрому ведру и цедить сквозь зубы чистую студеную воду. Так он пил, возвращаясь с поля, особенно после работы на тракторе, когда был прицепщиком, а потом трактористом. Когда все раскалено: железо (плюнь — зашипит), жаркое солнце, копоть, мазут («Полюбила чорнявого, та ще й тракториста, що хотіла пила-їла, ще й ходила чиста», — насмешливо пели Марийке девчата), разогретая донельзя пылища, — ему пришлось помучиться от жажды. Воду им привозили каждый день, но уже через несколько часов бочка нагревалась, и, как ни укутывали ее соломой и травой, как ни прятали в канаве под грушей, — ничего не помогало: вода теряла вкус и силу, ею нельзя было напиться. Пили лежа, через затычку, в которой провертели дырку и вставляли в нее бузиновую трубочку (изобретение Ивана).

Ничто так не утоляло жажду, как вода из криницы. Она была за огородами, в низинке, и называлась — Бездонной. Над нею стоял крепкий деревянный сруб, в котором с одной стороны было прорублено квадратное отверстие, и из него выплескивался быстрый ручеек. Его ловили ведрами, чайниками. В нескольких десятках шагов от криницы ручеек разливался небольшим озерцом, а потом бежал дальше, в Белую Ольшанку, между густых кустов разросшейся калины. Вода рождалась где-то в глубине и вырывалась на поверхность несколькими струями. Если наклониться над криницей, видно, как пульсируют они на дне, дышат, и от этого дышит вся криница, тихо плещется о стенки сруба. Бездонная чистота и глубина, — вода пахла вечностью, чабрецом и калиной. Из нее брал воду весь порядок, а перед праздниками — все село. Из нее пили Иванов отец, дед, прадед… Говорят, что эти родники били тут испокон века. Криница вспоила несколько поколений полещуков, налила крепостью их сердца, мускулы. Поколения людей как бы вставали из ее бездонной глубины, она заповедала им нести в жилах глубинную чистоту и неуклонность течения. Ивана тоже взрастила та криница. Бездонная криница прошла вместе с Иваном всю войну. О ней он вспоминал, когда пил из луж, болот, из других криниц, чашек, кружек и рюмок. Ему казалось, она сохраняет в своей таинственной глубине его голос, и тот голос никто не имеет права вычерпать из нее, как и воду. Часто думая о ней, он отстранял от себя смерть. Нет, не может он погибнуть, не может исчезнуть, пока пульсирует она. Кто-то из их рода должен ведь пить из нее. Так, значит, нужно претерпеть все муки, чтобы вернуться к ней.

От криницы — стежка в огород. Криница — будто в зеленом венке. И тот венок — тоже частица его души. Из огорода катились в маленькие ладошки Ивана новые весны. Зажмурит глаза и видит огород от межи до межи. Вон выбрели вдоль стежки головастые подсолнухи. Сколько семечек перещелкал он, сколько в нем и сейчас тех золотых зернышек. Дальше грядка мака. Лоскут жита… Он сам — целая нива. Стоит ему лечь, и на земле станет больше одним житным полем.

…Вода уводила его в воспоминания. Стежкой от огорода к чистой быстрой речушке Белой Ольшанке, закутанной в вербы и кусты калины. Калины, которая весной цвела бело, целомудренно, а осенью вспыхивала ало от стыда за парубков, которые водили сюда девчат, обрывали тугие, еще не дозревшие гроздья и запихивали их девчатам за пазухи, а потом норовили достать их оттуда. Сюда и он однажды привел Марийку, но не отважился нарвать алых гроздей…

К вечеру жара немного спала, пригасла и жажда. Вернулись после долгого отсутствия немцы и стали ужинать. Они пили молоко. Иван знал, что молоко теплое, душистое, сладкое.

— Ты почему не пьешь? — громко чавкал Зигфрид. — Не ворованное. Завоеванное в честной борьбе с бабой.

— Не болтай, раз платил марками, — отозвался Курт.

— Я не люблю парного молока, — ответил Генрих. — Пусть немного постоит.

— Эх ты, городской штопор, — засмеялся Курт. — Не знаешь, что это такое — молоко из-под коровы.

— А я тоже не очень люблю парное молоко, — отозвался Зигфрид. — Хотя у моего отца было восемь коров.

— Это потому, что восемь…

Их спор прервал короткий паровозный гудок. Паровоз дернул, да так, что кто-то в фургоне охнул и выругался: «…Все молоко на мундир вылил». А паровоз дернул еще раз, — казалось, эшелон прирос к рельсам, поезд не может стронуться с места. Иван тоже больно ударился головой о колесо, отодвинулся к тюкам.

— Может, он все же понял, что едем не туда, и повезет нас обратно? — пошутил Зигфрид.

— Он завезет нас туда, откуда вывозят вперед ногами, — буркнул Генрих.

— Сверни в трубочку свой язык, — огрызнулся Зигфрид, — он у тебя слишком черный и длинный.

— Это еще не беда. Вот у тебя длинные ирги, — продолжал свое Генрих, — тот, кто будет копать тебе могилу, проклянет тебя до десятой косточки.

— Хватит, — вмешался Курт, — у тебя, Генрих, в самом деле поганые шутки. Если бы еще ты во время сегодняшнего налета не забежал так далеко…

— Ты тоже не на насыпи сидел…

Поезд поволок их споры по стрелкам, разбивая на короткие обломки, пересыпая металлическим звоном.

Да Иван больше и не прислушивался. Ему снилось молоко, а может, и не снилось, может, то был не сон, а бред.

…По узкой, заросшей спорышом улице возвращается с поля стадо. Коровы идут быстро, спешат. У каждой тяжелое вымя расперто молоком, на теплую дорогу, на траву брызгают белые струйки. Вся улица, весь порядок пропахли молоком: яблони, плетни, тополя, жито в огородах… То одна, то другая корова срывается и бежит, помукивая, к своему двору, к своему хлеву, где в закутке тычется мордой в ясли белолобый теленок. И вот уже в мягких сумерках звонко бьют в подойник тугие струи молока, а за спинами у матерей стоят с кружками в руках белоголовые Миколки и Галинки, а у их ног примостились Мурчики и Лыски, вымурлыкивают свои порции.

А пастухи еще не расходятся, они сидят на бревнах и степенно рассуждают, куда гнать стадо завтра, где поить, как сделать, чтобы Грекова Коза не удирала с пастбища к теленку. А главное, кому завтра выгонять скотину. Пастухи — это не только первоклашки или третьеклашки, но и старшеклассники, а то и парубки да девчата. Иван знает, говорили в школе, что Марийке выгонять завтра, а ему — через два дня, и он хочет поменяться с кем-нибудь очередью. Но конечно же так, чтобы никто не догадался о причине. Если даже их стадам выпадет пастись далеко одно от другого, то поить все равно погонят к Кукшину болоту. Там есть криница, пастухи наслаждаются холодной водицей. Ложатся вокруг криницы, кто-то один погружает в нее ковшик на шесте…

…Иван нагибается, черпает ковшиком и пьет, пьет студеную воду с привкусом глины. Пьет и не может напиться. А солнце жарит, а солнце печет немилосердно, и губы запекаются от жажды, а во рту сухо и терпко, как будто там натерли клочком болотного сена.

Видения проносились в голове, они походили на «живые картинки» первого немого кино. И так же, как те первые «живые картинки», часто обрывались, и Иван оставался в черной тьме, сухой и бездонной.

Иван испугался, что это не просто жажда, что его сжигает болезнь, раскрыл глаза и сел. Ощутил, как фургон крутанулся вокруг него, аж в глазах засверкали искры. Это было бы страшнее всего — заболеть. Истощенный, измученный, без куска хлеба, без глотка воды он протянет недолго.

«Неужели я болен? Неужели это конец?»

И опять: «А может, провоцирует память? Дал послабление нервам». Он тряхнул головой, отгоняя липкие видения. «Сутки. Еще б одни сутки… Продержаться… Уже Украина!..» Он ловил ее сердцем, сознанием, каждой клеточкой тела. Она пахла яблоками, влагой лесов… На родной земле даже страх как бы уменьшился. «Все ближе к Днепру… К фронту…» Попытался проглотить слюну, и в горле запекло, заболело, как будто там торчал огненный прут. Держал ладони на холодных досках, на железных болтах, чтобы охладить их, и прикладывал затем ладони ко лбу. Но, твердые, шершавые, они оставались теплыми и были неестественно тяжелыми, словно налитые оловом. И ощущал странную боль в груди, и словно бы даже не хватало воздуха. Понял: его утомляет любое движение.

И тогда он лег. И заставил себя заснуть. Содеял снова наибольшее, на какое только был способен, насилие над собой: над мыслями, памятью, видениями. Сон — это его маленькая привилегия, та малость, которую отпускала ему судьба, которая особенно пригодилась ему на фронте и в плену. Он умел быстро засыпать. Всяческие колебания, раскаяния оставлял на день, убивал, уничтожал их, призывал глубокий мрак и тишину.

Так было и на этот раз. Отсек все видения, все мысли, все воспоминания. Гасил их, как спички на ветру, не давал разгореться, насильно падал во что-то черное, мягкое, бархатное. Черное и бархатное, только оно могло навеять сон. Но сейчас у него, пожалуй, не было сил и на это. Потому что мысль вела куда-то, подсовывала что-то неожиданное, мучительное. Нет — прочь… Только сон. Который приближает к свободе, к родному селу, к Марийке. Который не дает вытекать силе. В который проваливаются, как в глубокую борозду, а сверху падают и падают черные ломти земли, давят на грудь, хоронят живьем. Ну и что ж… Пусть хоронят. Так, пожалуй, лучше всего…

…Он проснулся, когда уже рассвело. Серое заспанное утро заглядывало в дырку у заднего колеса. Утро было холодное, колючее. Иван зябко повел плечами, почти подсознательно закрыл грудь полой мундира. Наверху шевелились немцы. Иван подумал, что для них это еще рано, насторожился. Кто-то вылез из фургона, справил на ходу поезда малую нужду, вернулся.

— Будет дождь, — сказал зевая, и Иван узнал Зигфрида. — Въезжаем прямо в тучу.

— А я думаю, чего это бок застыл, — отозвался Генрих.

— Заприте рты, дайте поспать, — проворчал Курт.

Но те двое уже разговорились.

— Вот дождь сейчас вымоет из твоей головы Эльзины ляжки.

— Только дождя нам не хватало.

— Зато, может, не будут бомбить.

— И быстрее доберемся до фронта? Ты слышал, говорили, что дальше будем ехать только по ночам. Ехали бы…

Колеса застучали громче, выбили в разговоре изрядную щербину. Потом снова зататакали тише.

— Мне уже капнуло на руку.

— Надо перебираться в вагон.

— Ну и перебирайся, а я останусь здесь. Пусть ефрейтор… — конца фразы Иван не слыхал. — Брезент новый, не протечет. Зиг, помоги спустить козырек.

Крупные тяжелые капли бомбардировали фургон. Даже тут, под ним, Иван слышал их гулкие удары, и какой-то глухой шелест, и шуршанье сена. Спустя мгновение бомбардировка утихла, а потом началась снова. И враз дождь загоготал, как веселый безумец. И это безумие передалось Ивану, он сидел и улыбался, сам ощущал свою улыбку и свое безумие. Оттого, что по крайней мере некоторое время ему не угрожает опасность, что поезд идет и идет, что брезент гудит от дождевых капель и что тоненькие струйки уже стекают под фургон. Он слизывал их с грядки фургона, с тюков, ловил струйки ладонями, раскрытым ртом, лицом. Он страдал, что не может объять все струи, торопился, боялся, что дождь вот-вот утихнет, а он еще не утолил жажду. И тогда вспомнил о брезентовом ведре, не разворачивая его, просто сплющенным, вогнутым внутрь подставил под струю и, захлебываясь, пил собранную воду. В голове вертелось какое-то радужное колесо, в горле клокотало, всхлипывало, а поезд громыхал, а дождь гудел, и Иван не боялся, что его услышат. Ему казалось, что в груди у него горят уголья, он льет воду, а они шипят, затухая. Ох и хорошо же себя чувствовал! Так хорошо, что, если бы сейчас даже угрожали выстрелом в затылок, он не оторвался бы от воды. Пил и пил, пока то радужное колесо не завертелось в обратном направлении, а потом не остановилось совсем.

Наверное, он один выпил полтучи. А то и целую тучу. Отяжелевший, обессиленный, упал на жесткие доски. Однако сразу же и поднялся: доски были мокрые и по ним непрестанно струилась вода. Отыскал местечко посуше между задними колесами, где верхний тюк нависал над нижним, свернулся калачиком, прижался спиной к теплому сену.

Зубы его щелкали, тело дрожало, как в лихорадке. Долго не мог согреться. А когда чуть-чуть согрелся, почувствовал, какой он слабый. Силы оставляли его. Не мог поднять руку, пошевелить пальцами. Где-то еще тлел последний комочек силы, он живил мысль, благодаря ему он чувствовал свое тело, но, наверное, этот комочек был такой маленький и хрупкий, что в любой миг мог рассыпаться и не дать собрать себя воедино.

Время текло медленно и тягуче, в голове пусто, тупо болело в висках. Но постепенно в той пустоте начинали возникать мысли, даже пугавшие его. Эти мысли сновали по военным дорогам. Жестокости, через которые он прошел, ужасы и несправедливости, которые как бы замыкали собой некий круг…

От этих мыслей он мог убежать только в свое довоенное прошлое. Но в такие минуты и оно представлялось ему не совсем ясным и во всем обусловленным. Ему казалось, что он жил не так, как надо бы, что и тех будней и тех праздников, чередовавшихся в неизменной последовательности, он не умел ценить. Ему казалось, что и все человечество не ценило их.

Теперь же, если ему удастся вернуться в мирную жизнь, он будет жить тихо и счастливо, так, чтобы не сбить ни одной лишней росинки, не растоптать ни единого цветка.

Как именно, представить не мог. Да и путь перед ним такой нелегкий, столько опасностей впереди, столько преград — разве ж его так запросто пустят домой, хорошо еще, если в армию возьмут, если все то, что им внушали в плену о возвращении, — ложь…

Чтобы не думать об этом, начал снова, в который уже раз, внимательно рассматривать фургон. Это успокаивало, возвращало мысли в обычную колею. Большая, кованная железомповозка — мостик, который соединял его с реальной жизнью. С теми возами, на каких он ездил в селе, какие когда-то даже мастерил сам.

Вот этот фургон он разобрал бы и снова собрал, закрыв глаза. Он разбирал и собирал его уже много раз. Выгибал оси, выбрасывал косяк, сверял задний ход с передним, ошиновывал колеса, прослушивал на звук. Отладить ход — это едва ли не наивысшее искусство кузнеца. Ему вспомнилось, как однажды летом, работая подручным кузнеца, дядька Гордея, попытался собрать воз, дядько Гордей в то время захворал и несколько дней не выходил на работу. И собрал. И отладил. Сам выковал оси. Сам ошиновал колеса. Железо вообще было послушно ему. Разгадывал его с первого удара, с виду — где оно гулкое, а где глухое, где ковкое, а где неподатливое. И вдруг с ужасом почувствовал, что не осилил бы его, что железо чуждо ему. Почувствовал, что утратил над ним власть, власть живой души над металлом, что не совладал бы с ним. И это испугало всего более. «Неужели конец?» — обожгла мысль.

Чтобы уверить себя в обратном, попытался подтянуться на руках до шеста, он испытывал себя на крепость, боялся долежать до того, когда уже не сможет подняться. Пытался установить, сколько осталось сил. Пожалуй, силы теплились на донышке сердца и мышц. Их уже ничто не живило.

Но нет! В нем жили еще две силы — ненависть и любовь. Ненависть к тем, кто подверг неизмеримым пыткам его тело, и любовь, ради которой мучился, боролся, жил.

«Любишь — так скажи» — неугасимо стояли в его памяти слова. Он придет и скажет во всю силу своего сердца… И он снова думал о Марийке, шел в синие мягкие вечера вдоль Белой Ольшанки. Измученный голодом, подобие человека из кожи и костей, шептал мечтательно о дивной гармонии созвездия Волос Вероники. Волосы у Марийки именно такие. Белой волной на белой подушке. Текучие, шелковистые. Иван лежал на спине, уставившись взглядом вверх. Качалась платформа. Качался фургон, а из серого мрака на него смотрело Марийкино лицо. Нежный овал лица, подпертый сжатым кулачком, упрямо сложенные губы, подчеркивающие, что у Марийки есть характер. И текучая белая волна вокруг головы. И он возле той волны. Это их свадебная фотография, которую он долго хранил и которую у него отобрали только после первого побега. Иван строгий и напряженный («Іван чорний — я русява», — пели на их свадьбе), с нахмуренными бровями, в узком — шик парубков! — шелковом обмотанном вокруг шеи шарфе; Марийка улыбающаяся, мечтательная, с выразительными большими глазами и взглядом, направленным куда-то вдаль, аж сюда, к Ивану, в белой блузке с мелкими синими цветочками, на которые как бы спадала белая волна. Эта волна словно бы просилась в нежные мужнины ладони.

Он вспомнил, как бросила его в бездну эта белая волна, рассыпанная на подушке, на мраморной округлости плеча, в первую брачную ночь. Ночь, которая у него в памяти только урывками. Как сидели они вдвоем в комнате. Оба дикие и отчужденные. И как обоим было почему-то стыдно. И в обоих рос отпор чему-то ненужному, хоть и узаконенному, давившему на них. Тем ртам, что чавкали на свадьбе весь вечер, а сейчас храпели во дворе и под тыном. И хотелось убежать в лес, в какую-нибудь одинокую хижину. И там обрести друг друга. Они чувствовали, как тяжелая ночь уводит их в разные стороны, отдаляет друг от друга. Они сидели и пили вишневую наливку, четверть которой стояла на окне. Иван не знал, что говорить, начал было рассказывать недавно услышанный анекдот, но почувствовал его грубость и замолчал. И снова налил в стаканы вишневку, и оба пили, не поднимая глаз.

«Сладкая», — сказал он.

«Горькая», — сказала она.

Они поссорились. А потом ему стало смешно от такой их глупости, смешно по-настоящему, и он своею искренностью, уступчивостью покорил ее. И она засмеялась тоже…

Ему и до сих пор непонятно, почему они оба чувствовали тогда едва ли не наибольшее отчуждение.

Иван знал — их любовь только зародилась, только начала развиваться, они еще не нашли в ней себя, еще не одолели какого-то препятствия, стоявшего между ними. Оба стремились разрушить его, с искренней верой друг в друга.

И его страшило, мучило всю войну: не утратила ли она той веры, сохранилось ли в ней то стремление.

…Иван не заметил, когда прекратился дождь. Холодная вода освежила тело, но и утомила, не было силы шевельнуться. На какое-то мгновение отступили, забылись страшные мысли о недуге.

Он снова возвращался на тропинки своего села. Почему-то никогда не вспоминалась армия, а виделись только знакомые луга, родное село, родная хата, и лишь в те часы, когда жил в ней вместе с матерью.

Из этого путешествия в прошлое вырывали его станции и полустанки, нечастые остановки где-либо в поле… Это была другая жизнь, и, пожалуй, она не давала ему расслабиться до конца, остаться в той, первой, и больше из нее сюда не возвращаться. Разум его был начеку, заставлял реагировать на все, наблюдать время.

Так прошел день.

И еще ночь, и еще день. Иван лежал, и мысли стояли в изголовье черной тучей. Это был не бред, но и не реальность.

Все реже и реже приводили его в ясное, острое осознание себя звуки жизни. Он как бы плыл в густом тумане, положившись на судьбу и на волю случая. Глуше стали стук и топот наверху, и лязг котелков, и разговоры. Он не всегда теперь мог сказать, стояли они долго на станции или остановились лишь на короткое время, быстро идет поезд или медленно.

Он засыпал все чаще и чаще. Иногда это был и не сон, а тяжелая, мучительная дремота, туманившая сознание. Однажды остро запахло яблоками. Так остро, что его точно пронзило насквозь. И он раскрыл глаза.

В самом деле, нестерпимо пахло яблоками. Немцы нарвали их где-то в саду и теперь смачно хрустели над самой головой Ивана. Они сидели на тюках у фургона, один тюк угрожающе покачивался. Он мог сдвинуться и упасть под фургон. Но Ивана это уже мало страшило. Его мучил, терзал запах яблок. Пахло Украиной, родным селом, домом. Он уже не ощущал голода. Казалось, внутри у него все высохло, умерло. Только тонкие острия иголочек, только короткие вспышки боли. Но этот запах… Лишь теперь Иван особенно остро ощутил как может пахнуть родина. Как может пахнуть любовь. Какой запах у счастья.

…Стоял под густыми ветвями, влюбленный, счастливый, а на него падали сверху краснобокие яблоки. Он уже по колени в них, по пояс, по грудь. И падали знакомые, теплые, слышанные с детства слова, вязались в густые пахучие венки песни. Печальной и нежной, тихой и мечтательной.

Иван закрыл уши, чтобы не слышать стука колес, а слышать только песню. Она нарастала, и казалось ему, что вместе с ней в него вливается сила, он становится крепким, как когда-то.

Но колеса снова застучали громко, били и били, пока не разбили песню. Он отнял руки от ушей, и увидел себя в черной яме, и услышал ленивый говор немцев, которые уже не грызли яблоки, а курили.

Шли восьмые сутки Иванова странствия на платформе. Он чувствовал, что оставаться здесь больше нельзя. Сознание его туманилось, а тело было непослушным, тяжелым. Оно как бы приросло к помосту. Чтобы проверить зрение, он закрыл глаза и снова раскрыл. И тогда… увидел фигуру под передком фургона. Фигура подняла голову, из-под черной кротовой шапки глянули круглые, неподвижные глаза. Иван сначала не поверил, присмотрелся внимательнее… Полотняная сорочка, синие, на широких помочах штаны, босые ноги… И кротовая шапка. Та самая… Уже столько лет. Он не снимал ее, ни зимой, ни летом. Говорил, что без шапки ему нельзя, что солнце пагубно действует на контуженую голову.

Иван не удивился и не испугался появлению отца. Хотя вспоминал его редко. И даже плохо помнил. Только — две-три картинки, два-три воспоминания.

Никогда в крутые минуты не обращался он памятью к отцу, не звал его на помощь.

Отец вынимает из кармана кисет, свертывает цигарку и совсем не смотрит на Ивана. Но что-то, видимо, хочет сказать? Что-то же привело его сюда? Он вынимает кресало — обломок широкого напильника, матерчатый трут в медной трубочке. Щелк, щелк — бьет кресало, и вспыхивает целый сноп искр. Трут не занимается, отец поправляет его и начинает высекать искры снова. Иван видит, что отец делает это слишком неосторожно, может загореться сено, и они сгорят тут живьем, но сказать об этом не может. Приподнимается на руках, чтобы взять из рук отца кресало, но перед глазами вдруг вспыхивает белое пламя и так же внезапно гаснет. Когда глаза привыкают к темноте, Иван видит, что под передком никого нет. Но у него остается ощущение, что отец тут был, хотел что-то сказать, но не сказал. Остался даже запах отцова пота — резкий, густой запах пота, и поля, и их двора.

Он снова лег, усталость разламывала его надвое. Ему казалось, что он куда-то падает, падает безостановочно. Холодели ноги, и Иван чувствовал тот холод, чувствовал, как он поднимается все выше и выше, подступает к груди. Хотелось чего-то горячего, хотя бы глоток, чтобы остановить этот ледяной холод, согреться изнутри. «Умираю», — подумал он. Однако сознание больше не оставляло его, он слышал стук колес, шуршанье ветра в сене и понял, что не умирает, а просто дошел до крайней степени истощения и что у него начинаются галлюцинации. И черно прозмеилась мысль: наверное, упустил момент выбраться отсюда и теперь вряд ли сможет это сделать.

Некоторое время лежал без движения, собирая воедино блуждающее по телу тепло. Поезд шел медленно, точно боялся натолкнуться на что-то в черной тьме. А может, и впрямь боялся, ведь шел с погашенными огнями. Немцы спали тяжелым, пьяным сном. Сейчас они вообще редко когда бывали трезвыми. Значит, их можно не бояться.

Иван стал на колено, нащупал тюк с разорванным шнуром. Навалился на него грудью, попытался подвинуть. Но тюк даже не шевельнулся. Иван повернулся плечом, уперся левой ногой в шест, нажал что было силы. Но тюк точно прирос к соседним. Лихорадочно, уже торопясь, попробовал подвинуть его на себя, а потом снова вперед, толкал головой, плечами, грудью… Тщетно. Его охватило отчаяние. Все. Он уже не выберется отсюда. В груди метнулся стон, и пришлось стиснуть зубы, чтобы не выпустить его. И вдруг послышались ему тихо, но отчетливо произнесенные слова: «Любишь — так скажи». Он напрягся, пытаясь понять, были те слова или нет. Так или иначе, но они как бы подстегнули его, заставили действовать не сгоряча, а продуманно.

Заставил себя снова лечь, распластаться на холодных досках, отдохнуть.

Мысли его искали спасение. Но искали уже не панически, а спокойно, деловито. Немцы слезают с фургона через передок. Они все время становятся на тюк между передними колесами, расшатывают его. Иван не раз замечал с опаской, как тюк покачивался под их ногами. Значит, надо попытаться пробить лаз там.

Он уперся ногами в колеса, спиной — в тюк, нажал рывком, изо всех сил. Тюк подвинулся, и Иван подвинулся вместе с ним. Отдохнув несколько минут, полез в узкую щель. Грудь его больно сжало — от напряжения, а может, от струи свежего воздуха, — в голове гудело, точно в ней полыхало пламя. Он выбрался наверх, отполз на край платформы, лег на тюках, но так, чтобы его не могли увидеть. Лежал долго, раскинув обессилевшие руки и ноги. Поезд как раз шел по дуге, видно было чуть освещенную будку паровоза, снопы искр над ним. А потом он выровнялся в струну и пошел еще медленнее, рывками, отчего платформа закачалась, заходила ходуном.

В фургоне кто-то закашлялся, проснулся, послышалась возня. Иван подумал, что сейчас кто-нибудь из немцев вылезет, а он не задвинул на место тюк, тот, кто будет вылезать, упадет, разбудит остальных. Но из фургона никто не вылез. А навстречу поезду уже выплывало село: черные купы деревьев, притихшие горбы хат. Поезд замедлял бег. Мелькнула будка стрелочника, проплыла гигантская гора пакгауза, за нею — островерхое здание станции, окруженное такими же островерхими служебными зданиями. Иван думал, что они проедут станцию, но паровоз стал резко тормозить и остановился.

Как только паровоз начал тормозить, Иван приготовился к прыжку. Он спешил, чтобы исчезнуть в темноте, пока вдоль колеи не пойдут часовые, обходчики или кто-либо другой. Вагоны еще лязгали буферами, еще толкали друг друга, а он уже выпустил из рук борт платформы, прыгнул вниз. Зашатался, упал и уже на четвереньках отполз в сторону. Наткнувшись на куст, выпрямился, обошел его, побрел, не разбирая дороги. Хотя шел вслепую, через минуту ощутил под ногами твердь дороги. Он плохо видел, ему казалось, что смотрит сквозь грязную тяжелую пелену, и не сразу понял, куда вышел. Черные громоздкие силуэты слева, а между ними или под ними — легкие, серые, желтовато-белые. Да это же улица! Обычная сельская улица, сообразил наконец. Даже его сознание не могло так быстро преодолеть расстояние от Германии, бараков, плена — до Украины, до тихой сельской улочки, которая для Ивана уже и существовала, казалось, только в воспоминаниях. Хотя и стремился к ней, рвался через десятки преград, мало верил, что когда-нибудь снова пройдет по ней.

Позади что-то брякнуло, кто-то кого-то позвал по-немецки. Иван оглянулся и увидел синий огонек. Тот огонек как бы обжег его. Пошатываясь, побежал вдоль улицы. Впрочем, это ему только казалось, что бежит, на самом же деле он едва переставлял ноги. А земля качалась, вырывалась из-под ног; он натыкался на плетни, стараясь удержать землю под собой. И чувствовал, что не удержит, что она рвется куда-то в сторону, уплывает. А черная пелена то закрывала от него мир совсем, то рассасывалась, и тогда он видел низенькие хатки и сараи вдоль дороги и плетни. Затухавшей искрой взблеснула мысль: «Не упасть посреди улицы. Забраться в огород… Отлежаться». И тут он увидел справа приоткрытую дощатую калитку. Вошел в нее и побрел через двор в бледный просвет между хатой и сараем. Но двор вдруг начал перекашиваться, подниматься круто, стеной, он уже шел вверх, еле карабкался, выбросил вперед руки, а перед глазами замерцали красные огоньки и полетели куда-то вглубь, потянув его за собой.

Стало тихо и хорошо.

* * *
Хата бабки Редьчихи — единственное место, где они могли встречаться не таясь. Тайн, из которых вырастают сплетни, они не хотели оба. Поэтому выбрали хату посиделок.

Гудит в хате прялка, тихо покачивается бабка, слюнит правой рукой кудель. Нудно, серо бежит нитка, не нужная на этой земле никому, даже бабке. Это уже просто привычка. Василь и Марийка знали бабку еще с довоенных времен. Да и кто в селе ее не знал? Можно ли было ее не знать, если она вырастала, где ее не сеяли, совала нос туда, где ее не ждали.

Бабка Редьчиха — хромая на левую ногу, однако юркая и прыткая, как девочка-подросток. Хром-хром — ковыляет бабка по утренней улице, сворачивает в какой-нибудь двор, заходит в хату, усаживается на скамье, присматривается к тому, что делает хозяйка.

— Чего это ты, Варька, аж три луковки бросаешь в юшку? — подхватывается вдруг.

— Что вам за дело, бабка? — вспыхивает Варька. — Вы глядите в свои горшки.

Редьчихе только этого и надо. Есть зацепка поругаться, есть на ком поточить язык.

— Как это что за дело?.. Да какая же путная хозяйка кладет три луковицы на такой горшочек…

А потом она пойдет к кому-нибудь другому и ввернет, что полотно не так белят, еще с кем-то сцепится у колодца, так и день пройдет.

Грицько — бабкин сын, кузнец, поднимал над головой два плуга — в каждой руке по плугу, но матери боялся как огня. И вот… Нету Грицька, нет прежней бабки Редьчихи. Год назад Грицько, партизанский разведчик, вышел на железную дорогу, там как раз стояла немецкая ремонтная дрезина с пулеметом, приподнял ее плечом и сбросил с рельсов, но надорвался и умер в госпитальной землянке. А прыткую, быструю бабку Редьчиху трагическая весть в один день превратила в маленькую сухонькую старушку, которая не могла связать двух слов, редко выходила из хаты и всего боялась. Она и хату отвела под посиделки от страха перед темными углами, немой божницей и слепыми окнами.

Медленно, серо бежит нитка на бабкиной прялке, а еще серее, еще скучнее тянутся посиделки. Девчат в хате — как ласточек на проводах, и только четыре темные, похожие на грачиные, фигуры парней на лавках. Да еще подпирает плечом притолоку Василь. Но он уже не их, девчата это видят, знают.

Василь с Марийкой ловят друг друга глазами, но ловят тайно, украдкой, отводят их, когда замечают чей-нибудь взгляд. Они тут едва ли кого и видят, едва ли что слышат; эти посиделки, эта гулянка имеют для них другой, тайный, понятный только им двоим смысл, который они, даже выйдя отсюда, не выдадут ничем. Василь вообще не знает, сможет ли, сумеет ли когда-нибудь сказать Марийке то, что тревожит сердце. Ему кажется кощунством, в такое время, среди всеобщего горя говорить о своих чувствах, о своей радости. За спинами у этих хлопцев стоит то, что забрало Ивана, они опалены тем же огнем, который испепелил его. И хотя у Василя от Марийкиного взгляда словно половодье в душе, сам он остается на далеком берегу.

А на другом, столь же крутом, Марийка. Она чувствовала, что уже не властна над собой, а власть над ней имеют только те серые глаза под лакированным козырьком фуражки.

В углу возле поставца сидит сосед Василя Петро, вместо правой ноги у него — протез, правый рукав гимнастерки заправлен за ремень. Еще два хлопца за столом в красном углу, один тасует культей карты, справа от другого самодельный костыль. В хате суетится только Канашка, пытается организовать какую-нибудь общую игру, греет над каганчиком бубен, потряхивает бубенчиками. И слышится в том звоне что-то шутовское, да и не хотят девчата танцевать под один бубен, а гармошки нету — еще не наделали гармоней для одноруких. До войны ходил неистовым перебором по пуговкам трехрядки Петро, а теперь его гармошку мать тайком отдала солдатам, чтобы не напоминала о прежнем Петре, не бередила обоим души. Попытались играть в «садик», но по «садику» надо ходить, а на четырех ходоков всего пять ног, в «ягодки», но, чтобы сорвать «ягодку» — девичий поцелуй, нужно иметь две руки и опереться на плечи двум сильным парубкам. Хлопцы посмеялись горько, кто-то из девчат украдкой вытер платком слезы, и на том, пожалуй, и закончились бы игры, если бы не Канашка. Он бегал между девушками, нашептывал им что-то, вырывал платочки, требовал за те платочки уплаты поцелуями — чувствовал себя как в райском цветнике. До войны Канашку никто и за парня не считал: кривой на один глаз, кривоплечий, маленький, ни подтянуться на турнике (а у них половина парней крутила «солнце», у каждого от значков не видно груди), ни поднять и закружить вокруг себя девушку, чтобы тополи попадали на хату и разлетелись по горизонту. Но война обкатала в своем барабане и Канашку. У него на груди две медали, красная ленточка — знак ранения — и три снятых с убитых немцев брелока, а поскольку в селе никто никогда брелоков не видывал, то их тоже принимали за медали. Теперь эти медали, эта нашивка, а особенно густая лавина похоронок на село открыли Канашке путь если не к девичьим сердцам, то по крайней мере к их объятиям.

И вот он стоит посреди хаты в сбитой на затылок красноверхой кубанке, похлопывает ладонями по собранным в гармошку голенищам сапог, восклицает возбужденно и властно:

— Кольцо на лицо!

В углу у поставца поднялся Петро. Чубастый, плечистый, когда-то не одна вздыхала по его буйной шевелюре, по широким его плечам, нынче ссутуленный. Разжал кулак, бросил в помойное ведро пятнадцатикопеечную монету — «кольцо», и она глухо звякнула о дно. Бросил не сердито, не зло, а как-то тоскливо и равнодушно. Пошарил по лавке рукой, взял палку и, скрипнув протезом, шагнул к дверям.

— Пойду я, девчата, — сказал так же равнодушно.

— Почему? — сорвалось сразу несколько голосов. Петро провел взглядом по хате, пожал плечами.

— Ну кому я такой нужен? — горько тряхнул чубом.

Это было сказано просто и страшно. Наступила тишина, от которой испуганно умолк даже сверчок в запечье. И вдруг тишину расколол ломкий голос:

— Мне!

Все оглянулись на Марийкину подругу Надийку — красивую чернявую девушку с пышной, толщиной в две руки, косой — и захохотали. Хохотали девчата, хохотал Канашка и остальные хлопцы, даже Марийка улыбнулась, хотя она-то знала, что Петро до войны нравился Надийке. Ждали, что засмеется и Надийка, но она стояла за столом напряженная, смертельно бледная, с сурово стиснутыми губами и блестящими глазами.

— Мне! — еще раз произнесла едва слышным, со дна души, шепотом.

И смех замер на устах у всех. Его убил Надийкин взгляд. А у Петра враз ходуном заходила рука, и он был вынужден схватиться за притолоку, чтобы не упасть.

Ни Василь, ни Марийка не помнили конца посиделок, хотя еще некоторое время оставались там. Одним своим отчаянным, решительным словом Надийка сдвинула с их душ заслонки и направила их мысли в одно русло, свободное от предрассудков, условностей, не подвластное никакой силе и воле.

Они не обмолвились о Надийке ни единым словом. Делали вид, будто совсем забыли о ней и о Петре. А может, и правда забыли, может, то, содеянное Надийкой, жило в них само по себе.

Шли, обнявшись, левадой, стояли под вербами над Белой Ольшанкой, и мир вторично рождался для них. Это было новое небо, новые вербы, новая Белая Ольшанка.

Василь сломал вербную веточку, покусывал ее. Потом он целовал Марийку, страстно и нежно, она прижималась к нему и ощущала горьковатый привкус на своих губах, привкус Белой Ольшанки, любви и осени. Она гнулась и не ломалась в его сильных руках, горела и не сгорала на широкой крепкой груди. Они оба жаждали этого огня, оба шли в пламя и останавливались, охваченные им. Так сладостно, так терпко было гореть и не сгорать до конца. Марийке было и хорошо и грустно.

А Ольшанка пела, а небо медленно вращалось миллионами звезд.

И вдруг одна, большая, ослепительно яркая, сорвалась и полетела вниз, вспыхнула зеленым огнем, даже стало больно глазам, и сорвалось что-то в Марийкиной памяти, и она даже пошатнулась, ухватилась руками за вербу, чтобы устоять на ногах. Почему-то всплыли, так страшно, так неожиданно, выплыли из белого мрака произнесенные Лоттой слова: «Сгорел один, выпрашиваешь себе другого». В одно мгновение Марийка сразу отдалилась от Василя. И отдалялась от него все больше и больше. Откуда, зачем они пришли — злые, несправедливые слова? Ведь тогда она не выпрашивала для себя никого. Она ничего не знала.

«Разве не знала?» — возникала другая мысль. И уже казалось ей, что знала, что Лотта сказала правду. Она рванулась, хотела побежать, но Василь легонько и все же уверенно придержал ее за руку. В этом уверенном и нежном пожатии был, как ей показалось, весь новый Василь — спокойный, просветленный глубокой мудростью и любовью. И она подчинилась той мудрости и тому спокойствию. Чувствовала, что могла вырвать руку, и Василь все понял бы, и, может, отступился бы от нее, но это было бы несправедливо и тяжело для обоих. На это у нее не хватало ни сил, ни воли.

Руки и плечи ее мелко дрожали. Чтобы унять дрожь, Василь положил Марийке на плечо руку, обнял легонько, как бы окутал мягким крылом, и повел вдоль Белой Ольшанки. И от этого нежного, доверчивого прикосновения пугливая боль осела на дно Марийкиной души, и снова к ней вернулось недавнее чувство, и снова поплыло в причудливом круговороте небо.

…Оно не остановилось ни на второй, ни на третий день. Марийка точно потеряла голову, шла навстречу своей любви без оглядки, без колебаний, погружалась в любовь, как в глубокую пучину.

С этой любовью, сама того не замечая, открывала заново мир. Становилась все ближе и ближе к нему: к этим звездам, к осени, к травам. Жила трепетной и тревожной жизнью. Любовь как бы подняла ее над миром, дала возможность острее почувствовать себя. С Иваном она чувствовала себя уверенно. А здесь что-то подсказывало ей, что любовь ведет и спасает их обоих одновременно. И особенно Василя. Видела — без нее ему и жизнь не в жизнь. И это гасило ее последние колебания.

…На следующий день вечером Василь пришел к ним. Бренчали вдвоем на гитаре, играли в карты, и Марийка смеялась, потому что все время выигрывала. Звали и тетку Наталку, но та играть не захотела, сновала по хате, ворочала горшками, а потом подошла и демонстративно поправила на стене Иванову фотографию в потемневшей кленовой рамке. Иван хмурил густые брови, строго сжимал губы, но Марийка не прочитала в его черных глазах ни осуждения, ни гнева. Однако что-то повернулось у нее в душе и острым кончиком коснулось сердца. Василь встал, снял с гвоздя фуражку. За ним встала и Марийка.

— Куда вы? — впервые за вечер подала голос тетка Наталка.

— Пойду провожу, — не опуская глаз, ответила Марийка.

— Помоги мне молоть ячмень, я одна не справлюсь, — сказала тетка, не отводя взгляда от фотокарточки в кленовой рамке. И забормотала что-то себе под нос, и до Василя долетело лишь одно слово: «позором».

— Мы, тетя, не позорим память Ивана, — сказал Василь. — Разве ж мы виноваты… Я люблю Марийку…

Тетка ничего не ответила, и они ушли. Наталка вышла вслед за ними, укрепила плошки над жерновами, скрежетнула тяжелым камнем о камень. Марийка притворила за собой дверь, но свет просачивался сквозь маленькое оконце вверху, он преследовал их до самого конца улицы.

В воскресенье справляли Надийкину и Петрову свадьбу. Петро шел в примаки, у него трое маленьких в семье — брат и сестры. У Надийкиной хаты сгорел верх, ее ремонтировали, поэтому Марийка предложила сыграть свадьбу у нее. Три комнаты, широкий двор и сад, да и близко — через дорогу от Надийки. Если бы дома был Чуйман, он бы, пожалуй, и не разрешил, ведь Марийка повытащит на свадебный стол немало припасов из его амбара. Наварили и напекли, наставили на столы всего, что удалось припрятать от немцев. Но мало кто угостился этими кушаньями. В тот день близ села начали строить аэродром, и всем приказали выйти вечером (днем — опасно, могут бомбить) на работу, да еще пришло на село известие, что объявлена вербовка в Донбасс, и потому всего трое или четверо девчат забежали на минутку поздравить молодых. Сошлись соседки, вдовы и пожилые солдатки. Выпили по чарке-другой самогона, а затянули не свадебную, а горькую вдовью, запели «Трех воронов», а потом «Калину-малину». И стояла в хате тоска, и плыла в открытые окна песня, черная и печальная, как вороново крыло:

Калина-малина
Ні сладка — ні горька;
Чого зажурилась
Солдатская жонка?
Песня плыла над селом, а где-то высоко в густой тьме летели бомбардировщики, гудели угрожающе, выискивали на земле солдатские жизни. Они полетели дальше, а песня вернулась, закружила над хатой:

Чого ж заплакала,
Чого заридала?
Любила, кохала,
В солдати оддала!
Печально опустила на руки голову Надийка, глубоко затягивался цигаркой, сидя на крыльце, Петро, думая свою нелегкую думу.

А потом кто-то оборвал «Калину» на полуслове и затянул «Горлицу», да так, что она полетела над острой гранью, где по одну сторону смех, а по другую — рыдания. Но ни смех, ни рыдания уже не были властны над Василем и Марийкой. Ими владела уже иная сила, высокая, неодолимая, беспредельная. Они стояли обнявшись и слушали не песню, а биение собственных сердец, и горячая всепоглощающая волна снова заливала их, это была их общая волна, общий огонь. И губы, налитые жаждой жизни и любви, губы Марийки — это были уже его губы, а сильные мозолистые руки Василя — это были ее руки.

— Пойдем ко мне, — сказал Василь тем же голосом, что и тогда, возле школы.

— К тебе, — еще не понимая смысла этих его слов, эхом повторила Марийка.

— Навсегда, — твердо сказал он.

— Пойдем, — сказала она тихо. — Подожди минутку… Я сейчас… Наброшу платок.

Марийка не знала, что тетка Наталка стоит в темной светлице у открытого окна и слушает их разговор. Она накинула на плечи черный, в красных цветах платок и пошла к двери. И тут дорогу ей преградила тетка. Стояла, опустив вдоль тела сухие руки, смотрела острыми осуждающими глазами.

— А Иван? — спросила она.

Марийка молчала.

— Муж твой? — снова спросила Наталка.

В хате стало тихо, женщины прервали беседу, смотрели сосредоточенно и внимательно. Все они были на стороне тетки, все преграждали Марийке дорогу, и, пожалуй, именно это больше всего возмутило Марийку.

— Где он, где? — закричала она. — Скажи? Или вы скажите, тетка Ганна, вы, бабуся Мотря?

Это ее обращение, этот крик вывел вдов и солдаток из оцепенения. Они заговорили все разом, замахали руками, принялись рассказывать, как в соседнем селе солдат вернулся домой после двух похоронок, как возвращались солдаты, похороненные живыми свидетелями, как ждут они сами, солдатские вдовы, своих мужей. Они не осуждали ее, не стыдили, что идет вот так, без венца и без загса, на зов мужчины, они хотели воскресить в ней надежду, в которую, может быть, не верили сами. Они хотели верить в свои надежды, в свои чаяния. А Марийка разбивала, хоронила их надежды своею любовью.

На крыльце заскрипели шаги, в хату вошел Василь. Он понял все.

— Тетя Наталка, — сказал он, и голос его задрожал, — отступитесь. Сойдите с дороги.

Наталка повернулась к нему, прижала к груди стиснутые в кулаки руки.

— Не имеете права, — подалась она вперед.

— Как это не имеем? — вскричал Василь. — Мы любим друг друга. Я хочу взять Марийку в жены.

— Не имеешь права, — стояла на своем Наталка, все сильнее сжимая кулаки. — Не имеешь!

— Имею, имею, мы пойдем с ней… Пойдем. По всей земле… Не слушай ее, Марийка! Пойдем со мной!

Пожалуй, он сам уже не помнил, что говорил. Хотел обойти Наталку, сделал шаг к Марийке, но Наталка выпрямилась, раскинула, как птица, руки, закричала:

— Он жив. Он письмо прислал!

И хоть это была неправда, очевидная всем, однако своим криком, своей фанатичной верой Наталка как бы вырвала Ивана на мгновение из небытия, поставила рядом с собой.

И Василь отступил перед этим мгновением. Он побледнел, губы его свела судорога. Глубоко, по самые глаза, надвинул фуражку и вышел.

Его шаги простучали в глубокой тишине. На всех снова напало оцепенение. Женщины стояли удивленные тем, что произошло, удивленные собой, ошеломленные, придавленные безмерной тяжестью своего горя. И враз послышалось тихое всхлипывание. Это Наталка прислонилась к притолоке, закрыла руками лицо. Тогда заголосили все вдовы, все солдатки, изгоревавшиеся и несчастные, и заплакала Марийка, изгоревавшаяся не меньше их, потому что даже не знала, кто же она — солдатка или вдова. Они плакали о молодости, о счастье, которое не сбылось, плакали, усевшись в кружок, они как бы просили извинения своими слезами у Марийки и ее любви, а она — у них. Смывали слезами черную горечь с души и не могли смыть, топили в слезах горе и не могли утопить; рыдали так безутешно, что в том рыдании расплавилось бы железо, но не плавилось горе.

И слушал со двора тот плач Василь, не решался войти вновь. Потом подошел к Петру, попросил закурить, но смял неприкуренную цигарку, вынул из кармана огрызок карандаша, положил на лавочку под бледный снопик света, падавший из окна, клочок газеты, написал что-то на белом чистом краешке. Сложил листочек вчетверо и сунул Петру в руку:

— Передай Марийке. Обязательно.

* * *
В сознание Иван пришел не сразу, он постепенно выплывал из бледной бескровной мути, память хаотически хваталась за какие-то обрывки, пока не соединила все в одну линию. Еще барахтаясь в этой вязкой мути, выкарабкиваясь из нее, он уловил неясные, будто доносившиеся из-за стены, голоса, Иван умышленно не раскрывал глаз. Прежде, подумал он, надо узнать, где он и кто эти люди.

— Может, позвать Галю? — говорил мужской скрипучий голос.

— Зачем? — сомневался женский голос, тоже немного хриплый, застуженный.

— А если не очнется?

— Ну… Не очнется… Тогда и она не поможет. Принесите самогон… Разотрем его.

Иван открыл глаза. Он не видел ничего, была сплошная тьма, но понял, что лежит в хате или в хлеву.

— Не надо… — сказал он. — Я уже… очнулся. Это у меня… от плена. Ослаб…

— Понятно, — только и сказала женщина.

А потом наступило молчание, которое Иван не решался нарушить. Он понимал свою полную зависимость от этих людей.

— Спрячем его в боковушку, — сказала женщина. Она говорила об Иване, словно о вещи.

В ответ раздалось покряхтыванье, поскрипыванье; казалось, из колодца тянут бадью и не могут вытянуть:

— А-а… Да… если бы там было сено или солома… А то одна труха.

— Больше некуда, — твердо сказала женщина. — Подвинем бочку, присыплем соломой.

— Может, в огороде, — неуверенно сказал старик. — В кукурузе?

— Сколько там ее — лоскуток. Да и не подойдешь туда днем. Ведите уж. А я сейчас принесу что-нибудь поесть.

— Скажите, где я? — наконец отважился спросить Иван.

— Как это где? — удивился старик. — В Вишенках.

— Это — какой области?

— Черниговской. Бобровица за нами. А как же это так, что ты ничего не знаешь?

— В поезде убегал, под сеном, — коротко пояснил Иван. — Значит, уже Черниговщина!

Старик зашуршал в углу, готовил Ивану укрытие. Иван даже не пытался помочь ему, — не было сил, да и не ориентировался он в темном хлеву.

Блеснул краешек неба, в хлев вошла женщина. В руках у нее зажглась спичка, запрыгало пламя.

— Чшш… Ты… Погаси! — Старик даже потерял от страха голос, замахал руками, и так же замахала черными крылами размытая тень за его спиной.

Женщина дунула на спичку.

— Я весной обмазала хлев, зашпаклевала все дыры, — словно оправдывалась она.

— Не надо, — сказал Иван в угоду старику.

В короткой вспышке света он увидел круглое лицо женщины, еще молодое, красивое, только поблекшее. Спичка погасла, а перед взором Ивана еще стояли ее дугообразные брови и блестящие, наверное от тревоги, глаза.

— Ешьте, — протянула она горшок Ивану, который сидел, прислонившись к стене, и, нащупав его руку, вложила в нее ломоть хлеба.

Мягкость ржаного хлеба прошла через все тело Ивана, дошла до сердца, голодные спазмы сдавили горло, и он уже мало что помнил. Сначала съел хлеб — не заметил, как это произошло, — а потом припал к горшку и выпил вкусную наваристую юшку. Зубы стучали о краешек горшка, юшка проливалась на грудь, он это осознавал, сожалел, но не мог остановиться. Гущу, оставшуюся на дне, вычерпал деревянной ложкой. Юшки было мало. Он скреб и скреб ложкой по глиняным бокам и донышку горшка, женщина даже вздохнула и тихо молвила:

— У нас есть хлеб. Только… не надо сразу. А утром я сбегаю к Гале и принесу молока.

Иван понял, что Галя — ее родственница, может, сестра или невестка.


…Это молоко… Большой кувшин молока дважды в день. Каждая капля вливалась в мышцы, в кровь, он пил его, как увядший, изжаждавшийся стебелек дождевую воду. Оно пахло знакомыми сызмала травами полесских лугов, на которых все лето роскошествует солнце, и гуляют тихие ветры, и шумят грозы. Это солнце, эти дожди, эти ветры как бы рождали его заново. А еще картошка, и пшенная каша, и каша тыквенная с постным маслом, и хлеб, пахучий ржаной хлеб, в котором одинаково вкусны и мякиш и корка.

В своем укрытии Иван лежал только до утра. А утром пришел старик, сел на присыпанную соломой бочку и завел с Иваном разговор. Звали старика Семеном Уласовичем, было ему лет под семьдесят. Еще крепкий в плечах и здоровый с виду, только по лицу сеточка мелких красноватых прожилок. Он рассказал, что молодица — его невестка, Лида, сын, может, где-то у наших, «может, в плену, как вот ты».

— Оно конешно, — мял густую короткую бороду. — Куда денешься? Мы и поначалу, когда тут окружение было, двух укрывали. А как-то и партизана спрятали. Родича. Пришел за самогоном для лазарета, потянул стакан и свалился… Всякое бывает… Как вот с Губихой.

— А партизаны далеко? — спросил Иван. Он мало знал о партизанах и представление о них составил еще по давним рассказам о гражданской войне.

— Кто их знает, — поправил изношенную солдатскую шапку старик, — они не говорят. Да мы и не интересуемся. Очень это опасно. Поинтересуешься, а потом… Как с Губихой.

Иван понял, что Семен Уласович наводит его на вопрос Губихе.

— А что с нею?

— Что? Кокнули. Она на нашем порядке жила, вон там, — махнул рукой на стену хлева. — Повздорила с соседкой, Улитой. А у той на квартире немцы стояли. Велели ей постирать их шмутки. Она выстирала, развесила, а потом тишком сняла да и подбросила соседке. Примером, в такое место, где вот ты сейчас лежишь. Думала, значит: придут немцы, всыплют Губихе шомполами. Подняла крик, немцы бросились по соседям и нашли шмутки. Привели Губиху с поля — она картошку копала — и пристрелили на пороге хаты. — Старик пожевал шершавыми губами и добавил: — Вот так-то. Оно если бы нашли на ничейном…

История Губихи и Улиты никакой стороной не касалась Ивана, но чего хочет старик — он понял хорошо. Только не знал, как ему поступить, ведь сейчас уже утро. Да и сможет ли он идти?

— Я пробуду до ночи, — сказал он.

— Нет, я не о том, — всполошился старик. — Ты не подумай… — Пожалуй, он боялся невестки, боялся молвы о себе. — Я, то есть, говорю, если бы нашли где-то так… Можно бы сказать: «Не видели, сам залез».

— Где? — уже прямо спросил Иван.

— Да вот тут же, за хлевом, — вскочил Семен Уласович. — Там такой тайник… Подсолнуховые и маковые будылья приставлены к хлеву… Ну просто шалаш для косарей. А тут и дверца, — радовался он своей придумке, показывал на толково устроенную дверцу в стене. — Еще когда поросенок был и корова, я отсюда навоз выбрасывал прямо в огород. Чтобы не таскать через двор. Теперь корова есть только у Гали, Лидиной сестры. Она — врачиха, у нее не забрали. А у нас… — махнул он рукой. — Эта дыра — прямо в шалаш ведет. Мы бы через нее еду подавали.

— А когда туда можно перебраться?

— Да хоть и сейчас. Через дыру же. Только я приготовлю все.

Он ушел, а через минуту прибежала Лида, — видно, старик не решился перевести Ивана, не посоветовавшись с нею, — и сказала, чтобы Иван и не думал перебираться. Но теперь уж на этом настоял он сам.

— Ну ладно, — согласилась и покраснела виновато. — Свекор такой трусливый. А в хате у нас действительно нельзя. Мы самогон гнали, так полицаи часто приходили с обыском. Теперь уже и не гоним, а они все ходят. Да и мальцу моему четвертый годок, еще проговорится. Сейчас я вам фуфайку принесу… И что-нибудь на тело.

Она разглядывала его без женской стыдливости, с материнской непосредственностью и жалостью. Он махнул рукой.

— Ну, разве старенькое что-нибудь.

Гнездо Семен устроил очень уютное. Он сумел устроить все так, чтобы постороннему глазу казалось: Иван все сделал сам, забравшись туда самовольно. Подстелил фасолевую ботву из огорода, а чтобы не было жестко, надергал из стожка (стоял в огороде) просяной соломы. Спереди заставил будылья подсолнуха и забросал тыквенными плетями. Тайник надежный и удобный еще и тем, что отсюда (хата и хлев — на бугре) Ивану видно в щели всю улицу. От крайней, под железом, хаты с высоким крыльцом аж сюда, до усадьбы Уласовича. А его укрытие отгорожено от улицы тыном и еще одним тыном от двора (через те тыны слетали потом к Ивану похожие на красногрудых петухов рассветы), подойти сюда просто так, случайно, никто не может. Разве что умышленно. Единственную реальную опасность могли представлять дети. Играя в прятки или в войну, они порой залезали и за чужие тыны, в чужие хлевы, нарушая свои же запреты: «Чур, в чужом дворе не прятаться!» Правда, усадьбы деда Семена они сторонились, — видно, уже знакомы были с хлесткой лозой, росшей в конце огорода у копанки. Но однажды двое мальчуганов все же забежали из огорода и спрятались под просяным стожком, в нескольких шагах от Ивана. Двое белоголовых мальчишек в военных пилотках по самые глаза и непомерно больших, завязанных на щиколотках, зеленых солдатских галифе. Эти галифе висели на них пустыми мешками. Мальчики все время поглядывали в сторону Ивана, — видимо, их манило уютное укрытие. А где-то за хатой, на улице, звучал голос девчушки:

— Я не играю. Я знаю, где вы спрятались, я не играю.

Видно, обладательница голоска не знала, где они схоронились, а только пыталась выманить их таким способом, но мальчики не поддавались.

Иван не знал, как поступить, если ребята надумают залезть сюда. Накричать на них, просить, чтобы никому не говорили?

К счастью, это хитро-провокационное «я знаю» привлекло внимание Лиды, стиравшей у колодца, она огляделась вокруг, увидела мальчишек и прогнала с неожиданной для них яростью, так что меньшой даже завизжал от испуга.

Ивану стало жаль мальчугана. А Лида вернулась к колодцу и продолжала стирать. Иван видел ее всю, от поддернутой выше колен юбки до покрасневших рук. Мелькали в них белые рубашки и маленькие рубашонки, мелькали тугие икры, на которых играло солнце, перекатываясь по напряженной, наклоненной фигуре, а Иван ощущал гулкие удары в висках и отводил взгляд. И снова думал о Марийке, она вот так же стирала в Ольшанке, только он тогда смотрел издали и не видел ее фигуры, а теперь она словно бы стояла перед ним: такие же тугие икры, такие же полные красивые руки… Он зажмурил глаза и увидел нагруженный сеном воз и себя на возу, а рядом, чуть позади, Марийку. Он оглядывается на нее и видит в подоле зеленые кисти ореха: она вылущивает орехи и кладет их обратно в подол. Ноги ее — рядом с ним, сильные ноги с чуть заметными золотистыми волосинками, загорелые, стройные. И он щекочет их стебельком, а она улыбается, грозит ему пальцем… Подумалось, что он уже совсем близко от родных мест, совсем близко от Марийки, и что он не будет залеживаться здесь, а через несколько дней, как только накопит хоть немножечко сил, тронется в путь. Позднее уже наверное освободили, Марийка ждет не дождется от него вестей. Наверняка туда уже ходят письма с фронта.

Удастся ли сразу увидеть ее? Пустят ли его хоть на день? Или только пошлет письмо? Пустят. Пустят! Должны пустить. Он скажет… Он расскажет…

И тут его наотмашь, как растянутая и выпущенная из пальцев тугая резина, бьет тяжелая мысль.

Что скажет?

Что расскажет?

Кто ему поверит?

Эта мысль была холодная, пугающая, и чем дальше он разматывал ее, тем больше убеждался, что она не имеет конца. Поняв, что ничего утешительного не вымечтает, оборвал ее. Зачем удручать сердце? Зачем загодя примеряться на острия, которых, может, и не будет? А будут… Так уж будут.

И он стал смотреть на улицу, по которой как раз проходила Улита. Иван уже узнавал ее. Тучная, дебелая женщина, прихрамывающая на левую ногу. Иван никогда не видел, чтобы она заходила к кому-то из соседей. Пожалуй, и впрямь нет ей ни к кому ходу. И нет на земле такой канцелярии, в которую можно обжаловать свою глупость и свое горе. Знал или угадывал и некоторых других соседей. Невольно изучалкруг их установившихся забот, запоминал поведение. Конечно, все это — применительно к своему положению, особенно прислушивался к детским голосам. Теперь, правда, Уласович и Лида почти все время дежурили во дворе или в хате у бокового окна, откуда было видно хлев и подступы к нему, улицу. Всю улицу, до крытой оцинкованным железом, с высоким крыльцом хаты, принадлежавшей продавцу сельской лавки Зимухе. Сейчас лавка не работает, но Зимуха — толстый, заплывший салом мужчина (весьма нечастая на селе болезнь — порок сердца) — иногда торгует у себя дома мелким товаром — суровыми нитками, самодельными дюралюминиевыми гребешками, которые скупает в городе у кустарей, самодельными зажигалками и дюралюминиевыми плошками. А еще Зимуха стрижет и бреет сельских полицаев, — когда-то, до работы в лавке, он был парикмахером.

…Сегодня суббота, вечер, полицаи высыпали целой гурьбой из Зимухиной хаты на крыльцо. Наверное, побритые, потирают щеки, принюхиваются, — Зимуха на флакончик воды добавляет две-три капли одеколона и ложку самогона — тем эликсиром и опрыскивает клиентов. Полицаи возбужденно размахивают руками. А может, они принюхиваются вовсе не к Зимухиному одеколону? Может, им приспичило хватить по два-три стакана самогона? А потом уже поговорить по душам между собой о том, что будет дальше, послушать советы людей помудрее. Фронт накатывается неумолимо, это можно вычитать из «Нового украинского слова», хотя правду там скрывают. «Украинское Полесье» перестало выходить совсем.

Но мало кто теперь гонит в селе самогон, а если и гонит, то законспирировался так, что и опытные выпивохи полицаи потеряли надежду раскрыть ту конспирацию. Выполняя строгие предписания немцев, они год назад в запальчивости поразбивали самогонные аппараты, и, хоть потом сами об этом жалели, самогоноварение восстанавливалось плохо. Да и невыгодно было теперь гнать самогон. Пусть полицаи и не тронут аппарат, но придут их пятеро или шестеро и выдуют все до капельки.

Лида со свекром гнали самогон на продажу, для заработка. Огорода им, кроме приусадебного, не дали, потому что, хотя сын Уласовича не был ни партизаном, ни командиром, ни активистом, перед войной он крупно поссорился с Тишком, нынешним старостой, еще и спустил его с высоких ступенек лавки, где продавали на разлив, из ведра, горилку, и теперь им приходилось туго. Их не трогали, но и какая-либо возможность прихватить сноп или вязанку с общинного поля, привезти лесу была заказана.

— Полицаи у Зимухи, — сказал от окна Семен Уласович, и голос его задрожал. — Сюда показывают.

— Это вам кажется, — Лида с маленьким Колей на руках подошла к окну. Она забыла совсем, что затопила печь. Полицаи шли на дымок.

— У меня в макитре хмель на закваску. Подумают, на брагу. Вылейте.

Но свекор вылить не успел. Полицаи уже вытирали ноги на крыльце. Вытирали обстоятельно (в полдень прошел дождик), точно приглашенные гости или добрые соседи. Заходили в дом, здоровались, — с миром оно лучше пьется и самогон вкуснее. Тонкий длинношеий помощник начальника полиции Калатай в зеленом венгерском офицерском кителе, при кобуре с ремнями крест-накрест. Тюфяк Цмулик с винтовкой за плечами, в чунях, ватных штанах — шел на ночное дежурство на переезд, и еще двое. Уласович растерялся, хотел спрятать макитру с закваской, и это сразу бросилось полицаям в глаза и вызвало подозрение, а потом и обыск.

— А ну, потряси, может, у них оружье есть, — сказал Калатай. Он сидел на лавке и барабанил пальцами по столу. Цмулик топтался на пороге — все же сосед, — а двое чужих искали. Уласович стоял под иконами и божился, что горилку они не гонят, а поскольку думал он совсем о другом, нервно перебирал пуговицы на зеленой плотной сорочке из плащ-палатки и бегал глазами, ему не верили. Визжал перепуганный Колька, и Калатай, а за ним и Цмулик, чтобы не слышать этого визга, вышли из хаты. Калатай оперся плечом о старый, покрашенный в зеленое, подточенный шашелем крылечный столб, закурил немецкую сигарету, Цмулик — самокрутку. Семен Уласович стоял в сенях, не решаясь подойти к полицаям и вообще не зная, куда ему деваться.

— Посмотри в хлеву да в окружности, — негромко приказал Калатай. — Зимуха говорил, и вчера курилось.

Цмулик пошел в хлев, и Уласович потрусил необычно мелким шажком за ним. Руки его дрожали, и всего его так и качало из стороны в сторону.

— А ты чего! — крикнул Калатай.

— Я… То есть… Чтобы в хлеву не загорелось. Цигарки ж…

— Цигарку мы выкинем, — погасил о подошву чуни большой окурок Цмулик.

Уласович отошел от погреба и съежился под низенькой стрехой. Из хаты вышла Лида с Колькой на руках и стала возле свекра. Она еще держалась, совала Кольке яблоко, показывала на Уласовича:

— А это — дед. Видишь. Ну, чего ты. Это ж дед. Кольке дяди ничего не сделают, они сейчас уйдут. Этого дядю ты знаешь. Он живет во-он где!

«Дядя» Цмулик вышел из хлева и пошел вокруг него, толкая носками сапога прислоненную к стене кукурузную и подсолнуховую ботву. Вот он нагнулся, отвел рукой маковые стебли, заглянул в будку.

Лида и свекор стояли точно распятые.

— Погодите, стойте! — вырвалось у Лиды, но она поняла, что этот ее вскрик ничему не поможет. Колька, наверное, почувствовал мамин страх, перестал кричать и прижался к ней замурзанным личиком.

— А кухвайка зачем? — сказал, выпрямляясь, Цмулик. Не отшатнулся, не закричал, спросил спокойно, словно бы с укором за такую бесхозяйственность.

— Кухвайка… То кухвайка… — Уласович решил, что Цмулик не выдает беглеца. Наверное, хочет заработать хоть одну добрую зарубку на тот день, когда придут наши. А может, играет так страшно?

Почти бессознательно сделал несколько шагов, пригнулся и увидел, что в шалаше никого нет, а на соломе валяется черная, засаленная, еще сыновья, фуфайка, которую Лида дала Ивану. Уласовича враз словно оживило что-то, он потянул фуфайку за рукав, заговорил радостно, даже сквозь слезы:

— А я ее ищу, а я ищу. Это ты, разбойник, затащил, — ткнул он рукавом Кольке в лицо.

— Не я-я-а, — заревел Колька. — Не я-я-а. То хлопцы…

Полицаи поняли, что ничего не найдут, а детский крик до того им надоел, что они пошли со двора.

* * *
— Так что же мне делать, Тимофей? — спросил Василь. — Посоветуй.

— Женись, — сказал Тимофей, не отводя взгляда от потрескавшейся стены.

Он сидел на лавке, положив большие кулаки на черные доски стола, и, как казалось Василю, совсем не слушал его. И Василь пожалел, что пришел. Думал, Тимош рассеет, развеет тучи, обложившие душу. Шел на исповедь, на высшую человеческую исповедь, на искренний и дружеский суд, а встретил равнодушие, даже, пожалуй, враждебность. И непонятно, почему Тимош не откликнулся на его боль, почему такой нахмуренный, как и вообще непонятные ему все последние поступки Тимоша: не захотел лечь в госпиталь, не пошел в свое село, до которого лишь восемнадцать километров, а сидит в этой пустой халупе, бывшей хатке телятниц, почти совсем не выходит на люди. Что он тут делает в одиночестве? О чем думает?

— Я боюсь, — сказал Василь, теперь уже больше себе, чем Тимошу.

— Чего боишься? — спросил тот, все так же не поднимая головы.

— Памяти, — молвил Василь тихо.

— Памяти? — Тимош встрепенулся, поднял голову. И только теперь Василь увидел, что тот пьян. Пьян совершенно, хотя держится почти прямо, глаза ясные, а в них какая-то непостижимая самоуглубленность. Таких сильных спокойных людей водка почти никогда не разбирает до конца.

— Памяти? — еще раз переспросил Тимош. Переспросил совсем тихо, свистящим шепотом, так, что Василю даже страшно стало. — Ты тоже боишься памяти? Ты боишься, что можешь у кого-то украсть счастье?

— Я, то есть… — Василь вспыхнул и испуганно посмотрел на Тимоша. Ему захотелось рассказать все: о тех ракетах, о страхе возле скирды, освободить душу, и пусть тогда Тимош думает что хочет, ведь действительно никакой беды из-за него, Василя, не произошло. Но он понял, что Тимош имеет в виду нечто совсем иное, свое, а сказал так, почти наобум, ведь знал, что Василь собирается жениться на Марийке, а у Марийки погиб Иван.

— А ты думаешь — нет?!

Это не было вопросом, это было жестоким утверждением.

И тут Василя осенило, он понял все: почему Тимош пьян, почему не поехал в свое село, о чем сейчас думает и почему так страшно сказал о счастье. У него никогда не будет не то что счастья, а покоя на земле. До последней минуты жизни. Пока он был в отряде, пока мстил, рисковал жизнью — его душа удерживала какое-то равновесие, и никто, а может и он сам, не думал о тенях, стоявших за спиной, о муках, подстерегавших душу. Пока он рисковал жизнью и каждый день ждал, что она оборвется, до тех пор тени не имели на него права. Он сам шел к ним, стремился стать одной из них, и они прощали, потому что уже считали его своим.

А имеют ли они в самом деле право на Тимоша? Ведь это не он, не он отобрал жизни у тех двадцати трех! Василь был просто убежден, что никакого права эти тени на Тимоша не имеют, однако ни за что не хотел бы оказаться на его месте. Ну, пусть он, Василь, испугался там, на станции, — едва ли не впервые подумал он о себе так оголенно, самоуничтожающе, — но все обошлось, он не принес никому беды. Разве что себе… И теперь казнится. И сомневается в своем праве на любовь… Но ведь какая же это беда в сравнении с той, что упала на Тимоша?

Полтора года назад Тимош пришел в свое родное село Талалаевку. Но не домой, а к своей двоюродной тетке, проживающей на краю села, и послал ее за матерью. Не то его выследили из засады, не то донес кто-то из соседей — полицаи окружили хату, с ними был комендант и двое немцев. Тимош выскочил в окно и напоролся прямо на коменданта, стоявшего за яблоней с овчаркой на поводке. Партизан выстрелил первым, а потом еще раз — в овчарку, потому что понимал, что она погонится за ним. Ему удалось прорваться в огороды и бежать в лес. Убежала и спряталась на хуторах и его мать с меньшим братом Тимоша. А восемь хат — весь порядок — немцы сожгли и расстреляли людей. Жизнь коменданта и его пса уравновесили двадцатью тремя жизнями.

Никто в отряде никогда не вспоминал об этом, да и могли ли о том помнить, когда гибли те, что рядом, чьих плечей касались еще вчера, столько смертей было вокруг, сожжены целые села, расстреляны тысячи и тысячи. Оно просто забылось, стерлось, затерялось в гневе, в огне, голоде и опасности. Забылось для всех, только не для Тимоша. Пожалуй, он все время носил за плечами двадцать три тени. Василю непостижимо, как тот мог сохранять видимое спокойствие, никогда и нигде не сорвался, не выдал себя. Наверное, боялся учинить новую беду, подвести отряд. Большая сила таилась в этой душе, большое горе поселилось в ней.

А тени… У него действительно не было времени оглядываться на них, он шел под пули, и они не успевали за ним. И вот теперь… Уже нет впереди врага, и настало время, когда он должен был оглянуться, когда уже не мог не стать с ними лицом к лицу. Стал… и зашатался. Он ничего не мог сказать им. Каждого из них, когда он еще был не тенью, а человеком, хорошо знал: с одним пахал, у другого одалживал косу, третьему когда-то помогал сгребать сено. Со всеми в свое время разговаривал и теперь не мог прервать начавшегося разговора. И с этого мгновения понял: пойдет он по свету, и они пойдут рядом, и так будут идти всю жизнь, и приходить станут на праздники, и будут укладываться спать, и качать его детей, если они у него когда-нибудь будут.

А почему? А за что?

Василь даже душой рванулся, отвечая мысленно за Тимоша, заслоняя его от тех теней. И сразу же сник, понурился. Понял, что не в его это силах. И ни в чьих.

И еще раз подумал, что Тимош — человек очень высокой души, ведь за все это время он не перешел никому дорогу, не испортил жизни, даже настроения, жил так, словно бы и не думал ни о чем, кроме отряда, кроме друзей. И охранял их любовь под вербами, и рубил на пеньке табачные корешки на махорку коротким и острым сапожным ножом.

И пригасли на мгновение собственные боли, и показался сам себе ограниченным, недалеким. И еще понял, что ничем не сможет помочь Тимошу.

— Разве ты думал об этом, когда стрелял, — вздохнул.

Тимош не ответил, он не искал утешения.

— Заживет рана на плече, снова пойдешь на фронт, — сказал и понял, что сказал что-то не то, сел рядом с Тимошем и обнял за могучие плечи. А в горле стоял давящий клубок, и он боялся произнести слово, чтобы не заплакать. Ему стало неизъяснимо жаль друга, почему-то жаль и себя, и немного страшно. Вот пришло к Тимошу то, чего он боялся, что хотел забыть, что должно бы лежать, присыпанное пеплом. И, видно, теперь не отступится. А ко всем ли приходит в гости черное прошлое? Что, если оно придет и к нему? И долго ли будет навещать их война? Год, два? Всю жизнь? Тимоша, пожалуй, всю жизнь. А его? Марийку?

Этого он не знал. Только улавливал в самих мыслях о будущем какое-то предостережение, поспешно убегал от него. И не мог убежать до конца. Вышел от Тимоша с тяжелым сердцем и тяжелыми мыслями.

…Василь лежал на кровати одетый, в сапогах, курил. И думал о Тимоше, который так и не сказал ему ничего утешительного, думал о себе, о Марийке. И все было так сложно, так горько, и такая лежала на душе тяжесть, что страшно было даже шевельнуться. И однако в этой горечи что-то жгло и светилось, и тот свет был хоть и мучительный, но и жизнеутверждающий, к нему тянулась мысль, порывалось сердце, им держалась жизнь.

На табурете возле него — мелко накрошенная в консервной банке махорка, рядом — куча окурков. Врач, который позавчера просвечивал Василя рентгеном, сказал, чтобы он бросил курить.

«Затемнение верхушек легких, молодой человек. А при нынешних харчах может привести к чахотке».

Осмотрев ногу, хотел оставить Василя в госпитале, а когда тот не согласился, выписал какую-то мазь и сказал, что хорошо бы Василю поехать на грязи. На что Василь хмуро пошутил, что грязи у них хоть отбавляй, целое урочище, так и называется — Топи. Последнюю неделю ногу жгло немилосердно, ее он и ездил просвечивать в военный госпиталь. Семьдесят километров до Чернигова добирался поездом четыре дня. Если бы мог идти, пешком дошел бы вдвое быстрее. Назад приехал попутной военной машиной. Нога беспокоила сильно, из-за нее не знал, что делать дальше. Пока что, как и остальные партизаны, жил освобождением, партизанским билетом, но проходили дни, мелела радость, и уже чувствовал под собой илистое дно ничем не заполненных будней, и чаще стали навещать горькие думы. Все сущее вокруг копошилось, вертелось — работало. Ему тоже нужно было куда-то определиться. Бросить бы все, поехать на юг, в тепло — к сестре, на Кавказ или еще куда? А Марийка? Разве он может оставить ее? Да еще здесь, в чужой хате? Нужно ставить хату, нужно думать о каком-то харче на зиму.

Душа разрывалась от таких дум, от неопределенности, в которой оставили его последняя встреча с Марийкой и посещение Тимоша. Они словно отобрали у него что-то, вернули мысли на дороги мрачные, тяжелые. И чем дальше он шел по тем дорогам, тем больше убеждался, что идет по замкнутому кругу.

Он не услышал, как скрипнула наружная дверь. Только когда затопали в сенях, повернул голову. Распахнулась дверь в хату, и на пороге встал Чуйман.

В первую минуту Василь не узнал его. Почерневший, заросший до самых глаз бородой, какой-то непохожий на себя: подавленный или усталый. Василь немало подивился такому визиту, неприятно, испуганно екнуло сердце, затомилось дурным предчувствием. «Рассказала Наталка? Пришел ругаться? А что, собственно, я сделал? Да какое он имеет право? Может, я всю жизнь мучился!» Этот мысленный отпор поднял его с кровати. Но он пока что молчал, ждал первых слов от Саввы Омельяновича. А тот тяжело ступил в хату, сел без приглашения на скамью, тяжелый, негибкий, точно кованный из железа плащ металлически шуршал. Чуйман снял шапку, мял ее в руках, точно не знал, куда приткнуть.

За полуоткрытым окном на кусте сирени неистовствовали воробьи, их чириканье рассыпалось по хате, казалось, оно мешает завязать разговор. Некоторое время сидели молча, слушали птичьи ссоры.

— Женись, Василь, на Марийке, — вдруг вздохнул и опустил голову Савва Омельянович.

Если бы сейчас Чуйман вынул из-под полы обрез и направил на Василя, он удивился бы этому меньше, чем услышанным словам. Даже подумал, не издевается ли над ним кулак-мельник, пронзил его острым взглядом, но тот сидел обмякший, подавленный — видно, ему было не до шуток.

— Женись, Василь, — продолжал Савва Омельянович, — и отврати ее от вербовки.

Эти слова кое-что прояснили Василю, однако не до конца, многое еще оставалось неясным. И возник страх за Марийку, за ее будущее, ее и его, весьма смутное, уже омраченное.

— От какой вербовки? — спросил, чувствуя, как что-то поползло под сердцем.

— Будто не знаешь?.. В Донбасс… А она ведь у меня одна. Ездил в район, в Журавск, там говорят… — махнул широкой как лопата ладонью. — Она уже в Журавске. Ты один можешь… Сыграли бы партизанскую свадьбу…

В этом предложении было что-то оскорбительное, даже позорное, оскорбительное и позорное для обоих, пожалуй, даже для Чуймана больше, чем для Василя, в каждом слове улавливалось тщательно скрываемое унижение и корчилось самолюбие, а более всего покорное смирение. Можно было понять, что Чуйман взвесил все: спасал Марийку и покупал в то же время зятя, зятя, может, и не такого, какого хотелось бы, шалопутного, бесхозяйственного, а теперь еще, может, и инвалида, но что поделаешь. Видно, все еще помнил Ивана, которого хотя и не любил, но уважал. И вот теперь… Да где уж тот выбор? Видел, правда, какими петухами ходили вокруг Марийки два молоденьких расквартированных пехотных офицера, слышал в селе, что офицеры оставляют аттестаты, но ведь на пехотных офицеров чаще всего приходят и похоронки.

Савва Омельянович еще, может, посомневался бы, но то, что обрушилось на него в эти дни, выбило его из житейской колеи. И теперь он сидел в хате у Василя притихший и униженный возможным отказом, а с ним и неотвратимостью отъезда Марийки на шахты.

Василь догадывался, что происходит у Чуймана в душе. К собственному его удивлению, это было ему даже немного приятно, но он сразу же переключился на другое, густая вьюга мыслей закружила в голове. Что делать? Куда податься? Не поздно ли?

— А Марийка? — спросил, и снова екнуло сердце.

— Это тебе лучше знать, — сверкнул из-под выгоревших на солнце рыжеватых бровей Чуйман. И было видно, что ему известно все.

Василь поднялся с примятой постели. Ему в руки падало счастье, но шло каким-то необычным путем, каким-то странным вывертом. Да и падало ли? В районе могут не послушать, могут не посчитаться ни с чем. Ну, тогда!.. Тогда он тоже поедет в Донбасс. Там тоже люди, тоже работа. Это только в селе наделали из тех шахт страхов. Его, конечно, может забраковать вербовочная комиссия, но поехать не запретит никто.

— Куда надо идти?.. — Он уже подпоясывал ремнем гимнастерку.

— В исполком, там и вербовщик сидит. — Савва Омельянович тоже встал. — Я еще не сдал лошаденку… Пойду запрягу…

— Я выйду на шлях… Может, попадется попутная машина… Все же быстрее… А если уж не будет…

Ему не хотелось ехать с Чуйманом. И, на его счастье, попалась машина. Правда, бензовоз, и место в кабине было занято, его как следует растрясло на металлическом мостике цистерны, к тому же и выпачкал мазутом галифе, зато доехал быстро.

Перед деревянным, обитым потемневшей от времени, некрашенной шалевкой домиком, в котором размещался исполком, Василь остановился, обдумывая, что скажет. Чувствовал, волнуется, и не хотел, чтобы там видели его волнение. Должен подавить свои чувства, должен сказать весомо, убедительно. Одернув гимнастерку, поправив ремень, строгим, почти военным шагом вошел в домик.

Был уже поздний час, но исполком в эти первые послеоккупационные недели работал почти круглосуточно. Председатель был у себя, разговаривал с лысоватым, неопределенных лет мужчиной. Василь присел в сторонке, ожидая, пока они закончат разговор, рассматривал председателя исполкома. Это был еще не старый человек с сухим, сморщенным лицом, с острыми стрехами бровей, в кожаной пилотской курточке — очевидно, фронтовик, наверное, еще и инвалид, хотя видимых следов увечья Василь не видел. Сидел председатель к Василю в профиль, и профиль его чеканился четкими линиями на блестящей синеве вечернего окна. Лысоватый мужчина ушел, председатель исполкома склонился над столом, что-то быстро черкнул карандашом на бумажке, бросил деловито:

— Слушаю.

И таким сухим, таким рабочим было это «слушаю», так оно не шло к делу Василя, что первые слова застряли у него в горле. А тут еще зазвонил телефон, полевой армейский телефон — видимо, в городе еще не работала телефонная сеть, — председатель поднял трубку, прижал ее к уху плечом и сидел так, слушая телефон, Василя и что-то отмечая на бумаге.

— Подайте письменное заявление, — сказал он, кладя трубку.

Эти слова взорвали Василя.

— Какое заявление? — почти крикнул он. — Какое? Что я ее люблю? Да их ведь сегодня отправляют.

— Правда, такое заявление не напишешь, — улыбнулся председатель и повернулся лицом к Василю. И теперь Василь увидел его увечье: левый глаз был стеклянным. Председатель обеими руками провел от лба к затылку, поморщился и, превозмогая боль, снова улыбнулся. — Болит, окаянная, прямо разламывается. Простите. Давайте все сначала. Вы откуда?

— Из Позднего. Жура́ моя фамилия.

— А, Жура, — сказал председатель и протянул через стол руку. — Знаю. В газете читал. Партизанил?

Василю сделалось неловко, что председатель исполкома знает его, а он председателя нет, и в то же время исчезла скованность, и ему стало легче рассказывать.

— Мудреное твое дело, — сказал председатель, выслушав Василя, — но не безнадежное. Я ведь не думаю, — пощупал он его своим единственным глазом, — что ты для меня сочинил байку.

— Ну, что вы… — воскликнул Василь, но председатель остановил его взмахом руки.

— Пригласишь на свадьбу. — Повернулся к стене и дважды стукнул кулаком по тонкой перегородке. — Омельченко, пусть зайдет ко мне Козачук. — И опять к Василю: — А у меня к тебе есть дело.

А поскольку уполномоченный Козачук вошел сразу, председатель взял листок бумаги и подал его уполномоченному.

— Эта девушка не поедет. Она вот его, — движение руки в сторону Василя, — жена. А он партизан и председатель сельсовета. Ошибка вышла.

Уполномоченный свернул листочек и вышел. А Василь удивленно, ничего не понимая, смотрел на председателя исполкома. Пошутил тот или для большей значимости выдумал про сельсовет?

— Ну, ты все понял? — И взгляд единственного черного подвижного сверлышка под острой бровью уперся Василю в переносицу. — Выборы проведем в воскресенье. А дела принимай уже сейчас. То есть дел никаких еще нет, входи, так сказать, в курс. Заглянешь к Василенко, моему заместителю, он расскажет, с чего начинать.

Все это было так неожиданно и категорично, что Василь не знал, как ему поступить. Видимо, председатель исполкома и не мыслил отказа. А поскольку Василю сейчас было все равно, кем бы его ни назначили («там увидим»), он не стал отказываться. И еще подумал: если начнет отказываться, председатель может вернуть уполномоченного. Поэтому он поблагодарил, пожал протянутую через стол сухую руку и вышел.

К заместителю пока не пошел, решил обдумать все дома, побежал прямо к Козачуку.

— Где ты был раньше? — сказал дородный Козачук, недовольно прищурив черный, хитроватый глаз. — Сегодня ночью отправляем эшелон. Ну, да… — Поискал спички, прикурил погасшую папиросу и принялся складывать бумаги. — Поехали на станцию.

На станцию поехали райкомовской, еще довоенной двуколкой. Собственно, не на станцию, а на далекую ветку возле «Заготзерна», где формировался эшелон.

Там стоял шум: девчата сидели в приоткрытых дверях пульманов, на высоких рундуках складов, бродили вдоль насыпи, и с ними — матери, отцы, братья, сестры. Почему-то очень много малышей. Всюду узлы, мешки, деревянные чемоданы, и громкие всхлипывания, и таинственный шепот, хруст осенних яблок и лузганье семечек, пьяное наяриванье трофейного аккордеона, и песни, и чьи-то рассудительные мужские напутствия. Рядом, на высокой насыпи разрушенной партизанами колеи, ведшей к нефтебазе, гурьба солдат — пришли повеселиться или позаигрывать, но оставили свои намерения, стояли понурившись.

И грело не по-осеннему теплое солнце, и бушевали на пакгаузах воробьи, а далеко, за линией, над лугами, крутили свое вечное колесо аисты — собирались в далекую дорогу.

Василь остался под тополями у разрушенного здания конторы «Заготзерно», а Козачук пошел от вагона к вагону, выкрикивая Марийкину фамилию, по дороге от кого-то отбивался, на кого-то покрикивал, склонился над поданным ему кем-то листочком бумаги, а потом разорвал тот листочек и бросил под ноги белые мотыльки.

За спиной Василя протопали тяжелые шаги, он оглянулся и увидел грузную фигуру Чуймана в зеленом дождевике. Дождевик топырился на нем колоколом, как панцирь, пот блестел на лбу, но дождевика Чуйман не снимал. Они не сказали друг другу ни слова, стояли молча, пока к ним не подбежала с узлом за плечами Марийка. Одетая по-дорожному: в ватник, юбку из плащ-палатки, юфтевые сапоги. Щеки ее полыхали румянцем, а в глазах слезы. Бросилась к Василю, он тоже шагнул к ней, но она остановилась, тихонько отошла к отцу.

— Пойдем, — сказал Савва Омельянович и снял с Марийкиных плеч узел. Украдкой оглянулся и снова заторопил: — Пошли!

На них и в самом деле смотрели девчата, и, избегая этих взглядов, они трое пошли за конторой «Заготзерно» в узкую, кудрявившуюся садами улочку, где стояла запряженная в телегу серая лошаденка.

Они шли друг за другом: впереди Савва Омельянович, за ним — Марийка, а позади Василь, шли, связанные одной мыслью, одним настроением, будто убегали от тучи. Особенно ощущала эту тучу Марийка, ей казалось, что она что-то нарушила, поступила не совсем хорошо, но и не могла подавить в себе счастливой волны от того, что она снова с Василем.

Постепенно Марийка и Василь замедлили шаг и пошли рядом. Стежка вдоль забора была узкая, и они касались друг друга плечами, счастья их не могло омрачить ничто. Сбылось то, что зрело давно, что наступало на них, чего они жаждали и от чего защищались. И в этом уже не их вина, а скорее веление судьбы. Они оба жили этой минутой, их мысли не забегали наперед — к тем заботам, которые должны были их обступить, к узлам, которые они должны были развязывать.

Марийка остановилась и оглянулась назад, на станцию. Где-то за стеной слышался гул, и промелькнувшее воспоминание заставило ее вздрогнуть. Почему-то вспомнились слова Василя, сказанные там, в поле, когда они впервые встретились после той ужасной ночи, когда он должен был подать сигнал нашим самолетам. «Я тебе рассказал не все так, как было… Там…» А что он хотел сказать?.. Какую тайну открыть?

У нее даже потемнело в глазах, как это бывает летним днем в поле, когда перебегает дорогу тень от облачка… Тень впереди и тень позади… И она между двух теней… Между двух теней…

Но, собственно, какие тени? Они уже позади. И незачем оглядываться на них, тени отстанут. Должны отстать. А она пойдет, куда ведет ее вот эта дорожка.

Подошли к телеге. Она была застлана рядном, что-то горбилось в передке. Чуйман отвернул на том месте солому, отвернул белый платок, развязал четыре конца скатерки, и они увидели хлеб, сало — сырое и печеное, колбасу, несколько заткнутых кочерыжками бутылок.

— Надо бы угостить того, — сказал Савва Омельянович, намекая на Козачука. Ради этого ведь и привез эти бутылки.

Но Василь вспомнил взгляды девчат, решительно сел на телегу.

— Едем.

Савва Омельянович хлестнул лошаденку коротким кнутом. Телега зашуршала по песку, загрохотала по мостовой — переезжали на другую сторону, — и снова под колесами зашелестел песок. Сады здесь переплескивались через частоколы, приходилось нагибаться, чтобы не зацепиться за ветки.

— Свадьбу сгуляем в воскресенье, — сказал Чуйман и снова хлестнул по мышастому крупу лошаденки. Лошаденка засеменила, косясь на кнут, налегла на левую оглоблю, так что телега съехала в сторону, и Савва Омельянович потянул за правую вожжу.

— Не до свадьбы, — отозвалась Марийка и подняла на Василя глаза. Он кивнул головой. — Позовем только самых близких родичей. И кого-нибудь из девчат.

— Это что же выходит — воровская свадьба? Как будто я за свою жизнь не наработал?

— Не ко времени она сейчас, — прервал Чуймана Василь. — Война.

— Вон собирают на раненых, отдадим, что лишнее, — решительно сказала Марийка.

— Лишняя у попа жинка, — буркнул Савва Омельянович и заспешил, чтобы они снова не взяли его в шоры, дернул за левую вожжу, колеса загрохотали по мостовой, каменным грохотом пресекли споры.

* * *
Вторую неделю бродил Иван в прифронтовой полосе. С тех пор как увидел из своего укрытия полицаев и перебежал в островок кукурузы в конце огорода, а оттуда ползком в соседние огороды и дальше, в реденькие, занесенные песками кусты краснотала над ленивой и мелкой речушкой, назад он не возвращался. Шел лесами, лугами, на которых стояли серые стога, шел чаще ночами, прячась днем в копнах и брошенных халупах возле лесных кошар. А луга и болота, леса и перелески были такие же, как и у них возле Позднего.

В огородах еще можно было наломать кукурузы, капусты; накопать свеклы и моркови, в лесу нарвать орехов и диких яблок; однажды в маленькой лесной криничке — горстка воды — наловил вьюнов, криничка кишела ими, вьюны были какие-то полосатые, похожие на змей, — но не на чем было зажарить их, пришлось выбросить. Спичками разжился двумя днями позже. Несколько спичек и кусочек терки дала бабуся в лесном сельце. Он еле убежал из того сельца — туда въехала механизированная немецкая колонна. Потом еще несколько дней блуждал возле самого фронта. Иван надеялся, что фронт перекатится через него, ждал этого, устроив себе укрытие в парилке колесной мастерской на заброшенном лесном хуторе. Хутор, наверное, снесли еще перед войной — тогда посносили почти все хутора, — небольшой сад уже одичал, выродился, двор зарос кустарником, а огород, пожалуй, хозяева наезжали из села обрабатывать. Однако нынче они только посадили, а собрать не собрали, — может, что-то помешало, а может, и собирать было нечего: огород изрыли дикие кабалы. За войну их развелось видимо-невидимо, и они совсем не боялись людей. Несколько раз кабаны приходили ночью в огород. Иван сначала пытался пугать их криком, но это не помогало, и он стал заваливать вход в свою землянку кольями из порушенной ограды. Соседство было неприятное, особенно когда какая-нибудь тварь подходила близко, — они любили чесаться о вкопанные в землю, ошкуренные и закругленные вверху по диаметру колеса дубовые комли, на которых когда-то гнули лошадьми распаренные ободья. На шершавой дубовой коре, на квадратных гранях, за которые закладывали концы стесанных под ободья брусков, — пучки черно-рыжей щетины, вокруг — кучи нарытой земли, поврежденные корни, помет.

Слева, у самого леса, стоял ряд раскидистых колючих груш, и вся земля, и в особенности канава, которая когда-то отделяла усадьбу от леса, была усеяна дикими желтыми грушами. Они были вкусны, но Иван остерегался есть их помногу, уже и без того мучился животом.

А вообще это было очень удобное место: парилка у самого леса, заросшая дерезой, во дворе старый колодец, вода, хоть немного и гниловатая, подступала высоко, Иван доставал ее привязанным к шесту черпаком, в огороде еще можно было накопать картошки и свеклы. Дважды или трижды он даже разжигал костер в парилке — со двора его не было видно, да Иван и услышал бы любой звук. Пек картошку, свеклу, жарил кукурузу.

В парилке стоял крепкий дух горелого, паленого, зато ее избегали гадюки, шмыгавшие в кустах бывшей усадьбы. Их тут развелось пропасть.

Иван прожил здесь несколько дней и за это время не видел никого, только однажды издали — деда, который вел на веревке корову, но не подошел к нему. Но однажды утром — Иван как раз сидел на трухлявом пеньке и вытачивал на камне из кусочка обруча ножик — за густой стеной дубов загудели моторы, разорвали густую зеленую завесу, и поплыл по лесу грозный рокот, а через несколько минут возле хутора остановилось с десяток машин. Иван смотрел на них уже из леса, понимая, что остановились они не на час и не на два, потому что разворачивались крытыми кузовами под груши. Ему пришлось покинуть уютное место и уйти в лес, который уже весь был полон гула — по всем дорогам ревели машины, бряцали бронетранспортеры и не умолкали людские голоса. Этот гомон, эти машины вытесняли Ивана из леса, сначала на опушку, а потом дальше и дальше, фронт медленно покатился назад и погнал его впереди себя.

Это походило на то, как бульдозер движет впереди себя земляной вал, а на краю вала — горошина, и ей все не попадается ямка, в которую она могла бы упасть.

Иван шел и шел и всюду натыкался на опасность, его уже дважды обстреляли: раз — в сожженном дотла селе (хорошо еще, что это произошло поздним вечером) и второй — в маленькой березовой рощице, там его спасло болото, в которое немцы не отважились лезть. Он опять шел всю ночь, окончательно потерял силы и, когда присел в полевой канаве, уже не мог подняться и сам себе сказал: ну и пусть, тут и останусь, не пойду никуда. Он повторял мысленно эти слова, а очнувшись, увидел, что снова идет на восток, туда, где розовое зарево лизало небо.

Он никогда не думал, что перейти линию фронта будет так трудно. Надеялся переждать где-нибудь в яме, в стогу, в погребе или на чердаке, но все эти надежды не сбылись. С приближением фронта чердаки горели, как огромные костры, стога растаскивались солдатами, а погреба и ямы переоборудовались под блиндажи и наблюдательные пункты. Прифронтовая полоса была забита врагом так плотно, что нечего было и думать найти безопасное укрытие. А может, имело значение еще и то, что Иван попадал на наиболее уплотненные участки, да и фронт в то время откатывался слишком медленно, немецкие войска отходили организованно, а потом фронт и совсем остановился.

Постоянное напряжение, разочарование, голод снова терзали Ивана. Он чувствовал себя как загнанный зверь, чувствовал себя букашкой перед этим скоплением техники, перед неизвестностью, перед тысячами опасностей, подстерегавших его на каждом шагу. Вчера ночью бросился со всех ног от серой фигуры, долго блуждал по пашне, а когда вышел на дорогу, снова наткнулся на ту же фигуру и только тогда увидел, что это — столб с двумя дощечками и немецкими надписями на них, одна острием на юг, другая — на запад. Тени окружили его плотным кольцом: каждый куст — это немецкий автоматчик, купа кустов — автомашина или танк. Это было самым страшным — бегство от теней, от призраков, бегство от самого себя, от отчаянья, которого не знал прежде даже в самые тяжелые минуты. Отчаянье усиливала близость спасения, страх погибнуть на последних километрах, когда за спиной остались тысячи их, погибнуть возле родного дома, не достигнув его. И Марийка не узнает, как он добирался до родного края, какие муки вытерпел. Ему бы добраться до родного порога, протянуть ей руки и сказать… А может, и не сказать ничего. Она поймет все и без слов, прочтет эти слова в его глазах, в его сердце.

«Нет, наверное, не дойти мне до родного порога, — с тоской думал Иван. — Видно, правда, что нитка рвется в конце».

А сердце не хотело мириться с этим, летело через охваченную пламенем землю и не могло перелететь, падало, растерзанное и обессиленное.

Через несколько дней он дошел до той степени усталости, которая граничит с отупением, когда разум, оглушенный опасностями, постоянной настороженностью, притупляется, уступает инстинктам, и уже они одни владеют человеком. Человек опускается чуть ли не до первобытного состояния, в нем появляется нечто примитивно-хитрое, звериное. Главнейшая, а может, и единственная потребность — раздобыть еду да еще отыскать какую-нибудь нору, какое-то прибежище, где бы его не могли найти.

Краешком сознания Иван постигал это и иногда пытался сопротивляться. Тогда он что-то мастерил из дерева или листьев — однажды сплел лапти, но, не замоченные в воде и не запаренные, они быстро разлезлись. Всем его существом владели усталость и равнодушие ко всему, только иногда эту муть прорезала слабым взмахом крыла мысль о родном доме, о Марийке — и он оживал снова. Однажды, взглянув на свое отражение в лесном озерце, он снял с себя одежду и хорошенько вымылся, выдраил все тело песком и почувствовал себя так, словно очистил и душу, и в ней вновь пробудилась воля к жизни. С тех пор старался хоть как-то поддерживать опрятность, не дать себе расслабиться.

Хуже всего было то, что не мог получить помощи от людей. Их мало теперь оставалось в прифронтовой полосе, а те, которым удалось спрятаться, усидеть в своих домах или около них, были насторожены, подозрительны. Он сам вызывал эту подозрительность: не похож ни на солдата, ни на партизана, а в то, что бежал из плена, не верили. Последние колонны военнопленных здесь прогнали полгода назад. Только одну ночь ему удалось переночевать в селе, в хатке-завалюхе, у старенькой богомольной бабуси, которая ни о чем не расспрашивала, для которой он был просто страдальцем на этой земле, но которая и сама уже почти ничего не имела и ничего не знала ни о фронте, ни о дорогах, которые могли бы провести Ивана через фронт, знала только единственную дорогу — к богу, в те края, где нет голода, нет страданий, а только вечный мир и покой. Она положила ему в карман несколько картофелин и рассказала, как пройти за околицу.

…Утро застало Ивана в поле. Среди стерни он набрел на небольшой клочок нескошенного жита и решил перебыть там день. Укрытие было надежное и ненадежное. Надежное потому, что тут, на открытом месте, не могли остановиться немцы, хотя бы из-за угрозы воздушного налета, а ненадежное потому, что поблизости пролегала широкая полевая дорога, сухая, ровная как стол, хорошо укатанная, даже пыль не удерживается на таких дорогах, ее сдувают ветры; по ней сновали немецкие обозы и гнали на запад людей.

Иван лежал в борозде, вылущивал из колосков на поникших стеблях сморщенные зерна и жевал их. На востоке возник грохот, он нарастал, набирал силу, будоражил осенний дремотный день. Расстояния до фронта Иван установить не мог — винтовочной и пулеметной стрельбы не слышно, огонь могла вести и дальнобойная артиллерия, установленная более чем в десяти километрах от передовой. А может, спрашивал он себя, за долгий плен он утратил способность распознавать по звуку характер боя, может, притупились в каждодневной опасности, голоде, бессонье его чувства?

Земля была сухая, теплая, как неостывшая печь, по ней суетились работящие мурашки, в глазах Ивана мелькали маленькие мотыльки, он отыскал новый колосок, а вышелушивал его уже с закрытыми веками, в теплой дреме. Так и заснул с колоском в руке, а может, еще и не заснул, а лишь задремал, как вдруг был разбужен сильным ударом. Земля вздрогнула, Иван встрепенулся, но выработанный побегом инстинкт не дал вскочить, удержал его в борозде. Он поднял голову, и в тот же миг что-то зашипело, затрещало — новый взрыв сотряс землю, неподалеку на стерне взвился черный фонтан земли. Иван огляделся. По дороге к березовой рощице подходила немецкая автоколонна, она уже втягивалась в рощу. Иван догадался, что стреляли не по нему, и, хотя земля вздыбливалась еще несколько раз, он не выбежал из борозды. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, и на поле снова легла тишина. Стрекотали в стерне кузнечики, шелестел ветер, нагонял сон, но Иван долго не мог уснуть. Он полз на локтях, вышелушивал колоски. В одном месте заприметил кустик люпина. Подполз к нему, раздавил несколько стручков, люпин оказался горьким, некормовым — на удобрение.

Прострочил по дороге мотоцикл, и опять тишь. Под тем кустиком люпина под тихий шорох сухих стеблей, под стрекот кузнечиков Иван все-таки уснул.

Сон беглеца — непродолжительный, обрывочный. Иван вскоре проснулся, минуту послушал, уже начал было засыпать снова, как до него донесся какой-то топот. А потом послышалось пофыркивание. Иван даже подумал, что все это во сне, но поднял голову, потер кулаками глаза и прямо перед собой увидел два красноватых горба. Горбы покачивались, вот один качнулся вперед, другой за ним, снова фырканье. На стерне паслись два огромных короткохвостых немецких битюга. Преодолевая страх, пригибавший его к земле, Иван взглянул из-за люпина — ведь где-то рядом должна быть повозка и те, кто на этих битюгах приехал. Но повозки не было. Иван озирался по сторонам, встал на колени и увидел, что телеги действительно нет. Битюги забрели сюда случайно. Они были тяжелые, откормленные: положи на круп тыкву — не скатится, с куцыми щетками хвостов, с потертыми шеями. У одного на холке гноилась рана, серая сукровица стекала по шее, засыхала струпьями, по струпьям ползали тучи зеленых осенних мух. Может, и у другого битюга был какой-то изъян, может, их просто выпрягли и пустили на все четыре стороны, но для Ивана их соседство таило угрозу. Увидев коней, с дороги могли сюда подъехать немцы. Подъедут наверняка!

Попытался отогнать битюгов, стал швырять в них комки земли, но они отошли лишь на немного.

Что делать? Дорога пустынна, а поодаль на север тянулась широкая полоса кустарника. Эта полоса привлекала Ивана еще с утра, и сейчас, оглядевшись еще раз по сторонам, он поднялся и быстро, пригибаясь, пошел на север.

…И вот он уже в зеленой полосе. Однако здесь все оказалось не таким, каким представлялось издали. Стерня действительно добегала до кустов дерезы и бузины, они тянулись узенькой полосой вдоль холма, а за ним начиналась болотистая низина без конца и края, поросшая ольхой, — верхушки ольхи Иван принимал издали за кусты. На болоте росли вербы, ракиты, камыш, осока. Обычные придеснянские заливные луга, с жирными отавами и некошеными травами. Где-то вдали урчали моторы, — видно, война вползла и в эти вековечные, почти не тронутые человеком дебри, где нет дорог, где топкие ржавые болота, где сено вывозят только зимой по льду или же подтягивают копны волоком к далеким дорогам. Такая дорога пласталась и под заросшим кустарником холмом, на котором лежал Иван. Осень стояла сухая, и дорога была хорошо накатана. Видимо, по ней тоже катились колеса войны. Вдоль нее на серо-зеленой скатерке луга чернели глубокие колеи, на дне которых выступила вода, — недавно к фронту прошла танковая колонна. А что недавно — свидетельствовали свежие комья грязи на дороге, еще не укатанные колесами автомашин, а также танк, который стоял у холма справа от Ивана. Он стоялне на дороге, а в ложбине, врезавшейся в холм, тоже заросшей дерезой. Несколько толстых ольх склонились над ложбиной, под их кроны немцы и загнали танк. Тут же стояла ремонтная летучка с высоким кузовом и стрелой и толклись ремонтники и танкисты в черных комбинезонах. Из-за них Иван не мог пересечь дорогу, спрятаться на болоте. Он лежал и выжидал, пока кончится ремонт, — по всему видно, дело шло к концу, танк уйдет, и тогда он перебежит дорогу. Иван мог бы переползти ее левее, но там кусты были пореже, и, кроме того, Ивана словно что-то приковало к этому месту. Он сидел и неотрывно смотрел на ремонтников, на танк.

Это был тяжелый T-V — «пантера», похожий на нашу «тридцатьчетверку». Похож и внешним видом, и размещением вооружения и агрегатов — длинная семидесятимиллиметровая пушка, опорные катки крупного диаметра, — только немного тяжелее нашего: броня толще и не такой он поворотливый. Там, на немецком заводе, Ивану изредка приходилось ремонтировать их танки, правда легкие и средние — двойки, тройки и четверки, — могучие пушки «тридцатьчетверок» прошивали их болванками чуть ли не насквозь. На завод поступали сильно поврежденные машины, — малый и средний ремонт производили если не в полевых условиях, то на приспособленных для этого заводах в оккупированных городах. А в Германию привозили стальные черепахи с развороченными чревами, без башен, с разбитой ходовой и моторной частями. В бортовой броне таких танков зияли черные дыры, а на лобовой были отметины помельче. Иногда пущенная в лоб болванка не осиливала толстенную восьмидесятимиллиметровую броню и оставляла глубокую коническую вмятину, а то и застревала в броне. Сотка же пробивала даже лобовую бровь «пантер» и «тигров». Иван не видел той пушки, она пришла на фронт уже после его пленения, он видел только ее адской силы работу.

Сначала, взбираясь на такой танк, Иван испытывал какое-то жуткое любопытство. По пробоине пытался угадать: уложило всех танкистов или кто-нибудь уцелел, и кто именно, чаще всего присматривался к месту водителя. Порой видел кровь на приборах, на рычагах управления, на сиденье и ящиках для инструмента. Садился к рычагам, трогал их, испытывал, пытался установить, на какой скорости шел танк, когда был выведен из строя снарядом. Тогда ему казалось, что он сам мчится в машине по полю боя, эти минуты вырывали его из плена, делали бойцом, солдатом.

Но со временем привык видеть разбитые танки, смотрел на них равнодушно. Уже почти не верил, что когда-нибудь ему придется нажать на кнопку пускового реле, почувствовать в ушах громовой грохот, помчаться по крутым волнам боя.

И вот теперь, после долгого перерыва, снова видел перед собой поврежденный танк. И прослушивал поле боя. Иван понял, почувствовал, что фронт рядом, что бой клокочет и, возможно, достиг апогея. Глухо ухали пушки, немного впереди, справа, слышался тяжелый скрип, словно кто-то отворяет и затворяет двери на несмазанных петлях, — это били немецкие тяжелые минометы. Иногда где-то там, справа, стрельба разгоралась с особенной силой, и тогда ему слышалось что-то похожее на приглушенный стук пулемета, хотя, пожалуй, слышать его отсюда было невозможно.

И возвращалась к нему надежда, и вспыхивали короткие обжигающие мысли. Ивана лихорадило, дрожь била его, затихала где-то в ногах, словно бы уходила в землю… Он хотел и не мог догадаться, что же именно повреждено в танке. Танк стоял к нему правым бортом, а немцы возились возле левого, — видимо, там и было повреждение, ведь тот борт наиболее уязвимый — там и водяной радиатор, и масляный бак, и трубопровод. А может, повреждение было в моторной части, — небольшой вертлявый немец-водитель часто залезал внутрь, высовывался из люка и кричал что-то ремонтникам.

Но вот, пожалуй, ремонт был закончен, танкисты сидели на траве, ремонтники забрасывали свой инструмент в кузов машины. Механик-водитель снова полез в танк, и тишину разорвал рев дизеля. Танк выпустил густую тучу дыма, зарокотал на малых оборотах, взревел еще раз, а потом плавно тронулся и пополз вперед в глухой угол ложбины. Остановился и уже задом пополз к дороге, там развернулся и опять задом пошел в ложбину. Мотор взревел еще несколько раз и затих. Водитель соскользнул по броне на землю.

— Как у Круппа, — сказал он и похлопал по плечу высокого худощавого немца в надвинутой на лоб пилотке. Вынул из кармана комбинезона сигареты и угостил ремонтников. Закурили все. Ремонтники, не докурив, попрощались и полезли в машину. Летучка загудела, забуксовала задними колесами по траве, взвихрила пыль на дороге и помчалась в сторону фронта. Танкисты о чем-то поговорили и пошли все на луг, влево от Ивана. Они прошли так близко, что Иван услышал густой запах масла и тонкий щекочущий — сигаретного дыма, ручейки которого заплутались в дерезе. Потом один вернулся, вскочил на броню «пантеры», водитель повернулся к нему и крикнул визгливым петушиным голосом:

— Hol mal ein Stück Seife![22]

Иван ничего не понял из того крика. Через минуту немец выскочил с полотенцем и мылом в руке. Иван догадался, куда направлялись немцы. Стягивая на ходу комбинезоны, они направлялись к озеру, поблескивавшему в камышах метрах в двухстах от холма. И хоть раздевались на ходу, было видно, что они не торопились, не спешили на передовую. Ему вспомнился ловчила Граб, водитель из их бригады. Он, бывало, все ремонтируется, все не в бою…

Немец с полотенцем и мылом присоединился к остальным. Он тоже разделся, но не купался. Не купались и другие члены экипажа. В озерце у берега плескался только водитель, ожесточенно оттирал травяным пучком масло с рук. Остальные улеглись в траве, положив под голову одежду.

Танк стоял пустой.

Ивана снова затрясла лихорадка. И снова мысль жгла мозг, возникшая еще тогда, когда немцы ремонтировали танк, — тогда она возникла как неосуществимая мечта, сейчас же оборачивалась возможной реальностью и мчалась, забегала наперед всем опасностям. «Ну, не заведется… Тихонько вылезу назад… Им ведь оттуда не видно совсем. Можно не спешить, проверить все… А заведется… Они никогда не догонят… И никто из встречных немцев не обратит внимания на свой танк, идущий на фронт. Вон ведь какая там кипит заваруха… Только бы добежать. А тогда…»

Решения еще не было, хотя оно уже жило в Иване, близкое, достижимое, простое и вместе с тем пугающее.

Мозг еще отказывался принимать его. И в то же время Иван знал, что пропусти он такой случай — испепелит себя презрением. В самом деле, кто остановит его на передовой? Дорога пустынна, никого на ней сейчас не слышно. Проскочит позицию — немцы и не опомнятся. Правда, могут ударить свои. Но ведь это будет уже совсем близко от наших окопов. Да и он попытается отвести от себя огонь своих батарей. Вот сейчас выломает палку, привяжет белую тряпочку.

Но заведется ли танк? Справится ли он с ним? Управление там почти такое же, как у «тридцатьчетверки»…

И все-таки он колебался. Сидел недвижимо, а напротив него сидела на ветке чечетка, водила по сторонам бусинками глаз. Вольная птаха, она совсем не боялась человека. Ивану почему-то захотелось, чтобы она полетела, он легонько шевельнул рукой, и чечетка вспорхнула с ветки. Мысль Ивана заработала лихорадочно, и горячая дрожь снова била тело. Он вспомнил все последние дни блужданий, бегства, опасностей, вспомнил, как стреляли по нему, точно по бездомному псу, солдаты, и еще улюлюкали, и гоготали, и едкая злость подступила к горлу. Он подумал, что больше не сможет слоняться вот так.

Немцы гоготали, теперь они стояли в воде и терли друг другу спины.

Иван медленно пополз. Спустился в ложбину и, уже не прячась — знал, что тут его никто не увидит, — пошел к танку.

Хотя танк стоял в тени, броня была теплая, от одного прикосновения к ней по телу пробежали искры. Почувствовал, как чужда ему и враждебна эта громадина. И это чувство пробудило в нем другое — упрямую решимость. Твердо ступил на гусеницу.

Возле самой башни желтело масляное пятно. Наверное, при ремонте танка туда клали какие-то шестерни, а потом масло не вытерли. Это была первая опасность, ведь масло могло вспыхнуть от снарядов, которые будут рикошетировать от брони. Он отметил это мельком.

Забравшись в башню, еще мгновение поколебался — закрывать люк сразу или когда заведет мотор — и закрыл сразу. Тело его стало легким, чувства обострились. Ему показалось, он сам может взорваться.

Быстро опустился на сиденье водителя. Его охватил страх перед рычагами, ручками, приборами — а что, если не подчинятся? Задрожало колено, и он, торопясь сломать страх, выжал и отпустил педаль главного фрикциона; педаль шла туго, может, подумалось, это только кажется, ведь выжимает ее почти босой ногой. Его лагерная обувка давно развалилась, и он подобрал в деревне изношенные стеганки без калош, идти в них было легко, но они намокали от росы и за два дня разлезлись. Вторым движением опробовал рычаг кулисы, удостоверившись, что он в нейтралке, нажал кнопку батарей.

Дальше выполнял все операции, как на учебных занятиях, повторяя самому себе извечную мудрость всех инструкторов вождения: «Не спеши. Главное — последовательность, не спеши». Теперь все его внимание было направлено на управление танком, он забыл или почти забыл о немцах, о всех бедствиях и опасностях.

Эта секунда, этот миг пронзили сердце навылет; казалось, оно остановилось, и остановилась кровь, остановилась мысль. Это мгновение нависло над всей жизнью, оно было как нож, занесенный над тонкой, туго натянутой бечевкой. Заведется или не заведется? Упругий нажим левой рукой на кнопку стартера, правой ногой на педаль подачи горючего. Танк взревел, задрожал, вскинулся, как живое существо. Иван понял, что дал слишком много горючего, ослабил педаль («Они уже услышали, бегут»). Ручкой подачи горючего сразу же установил постоянные обороты, выжал педаль главного фрикциона, включил скорость. Танк снова взревел, рывком тронулся с места («Они уже на полдороге. Только бы не заглох»).

В обзорной щели качнулись сизые метелки тростника, поползли навстречу. Иван подал правый рычаг на себя, вывел танк на дорогу. Еще несколько тяжелых, удушливых секунд, и вот уже «пантера» идет на третьей скорости, зыбкая красная стрелка на щитке приборов глотает цифру за цифрой («Прут голяком. Черта лысого!..» — злорадно, торжествующе).

Танк шел ровно. Мелькали по сторонам кусты и деревья, бежала под стальное чрево серая лента дороги, машина легко ложилась на ее изгибы. Иван ощущал ее послушность, чувствовал свою ловкость, к нему враз вернулись уверенность и спокойствие. В уши ввинчивался резкий металлический гул — ехал без шлема, только теперь вспомнил, что все четыре шлема так и остались на броне, где их положили танкисты; что-то позвякивало в боевом отделении, и это звяканье жутко отзывалось в душе. Наверное, потому, что ощущал пустоту четырех остальных мест и немую холодность оружия, которым не мог воспользоваться. Только толща брони, только безошибочность, только непрекращающееся движение вперед («Они уже отстали, дуреют от страха»).

Пахло смазкой, глаза пощипывал едкий синеватый дымок, такой привычный и забытый. Иван вел «пантеру» по дороге, а по обе стороны бежали колеи, оставленные другими танками, бежали, как грозная неизвестность, как немая угроза. Сколько прошло танков? Рота? Батальон? Где они остановились? Что будет, если он на них налетит? Они расстреляют его, как учебную мишень. На мгновение, в полном несоответствии с обстановкой, припомнил свой первый бой, собственно, не бой, а боевой выезд, подход к фронту. То была величественная, грозная картина. Они шли в составе двух бригад по широкому-широкому полю, шли в одной линии, подняли пыль такую, что, пожалуй, чихалось аж там, на небе, чихалось и им, танкистам, и грудь полнила отвага и адская уверенность…

А теперь он один, безоружный, в чужой машине, за чужой броней. И все-таки чувствовал себя не беззащитным существом, букашкой на широком лоне земли, которую кто угодно может раздавить сапогом, а человеком, сильным, способным к сопротивлению, к удару, к бою.

Мелькнула впереди синенькая ленточка реки, деревянный с неошкуренными березовыми поручнями мостик через нее — танковые колеи сворачивают налево, на брод, мостик не выдержал бы пятидесятитонной тяжести. И почти одновременно Иван увидел справа от мостика машину со стрелой и высокими бортами. Возле нее прыгали голые ремонтники, махали ему руками. Эти тоже не спешили к передовой. «Они добегут сюда, — подумал о танкистах. — И на этой машине опередят меня». Решение пришло молниеносно — Иван направил танк вправо. Он ударил летучку правым бортом «пантеры» и, не выравнивая танк, пустил его наискосок, через речку. Он знал, что раздробил ремонтную машину, хоть и не видел, как она опрокинулась и сползла в воду.

Танк перелетел речку с ходу — Ивана качнуло, бросило, он что было силы стиснул рычаги, уцепился за них — танк загребал гусеницами крутой глинистый склон, греб так, что его занесло в сторону, он забуксовал на месте, завывая, пополз вверх. Он ревел так надсадно, так страшно, что Ивану казалось: стальное сердце машины вот-вот не выдержит, остановится. Но «пантера» все же взяла подъем.

Иван ощутил на лбу холодные капли и невольно вытер их ладонью. Ведь одолевал речку на третьей скорости — не успел переключить на нижнюю передачу, — все внимание было направлено на летучку, танк мог заглохнуть в воде и тогда уже забуксовал бы наверняка. Речушка неширокая, но с берегами крутыми и заболоченными.

Но теперь танк снова шел ровно, Иван выжимал газ до конца, красная стрелка спидометра колебалась на цифре сорок пять. Последние пять делений осилить не могла.

Теперь на расстоянии сотни метров слева бежал сосновый лес, справа — желтая стерня. Лес казался пустынным, но опытный глаз сразу заметил бы, что он набит войсками. То тут, то там в него сворачивали свежие колеи, в одном месте сосенки скучились неестественно густо, на некоторых хвоинки были уже совсем привядшими. Но солдата Иван не увидел ни одного, — вероятно, приказ маскироваться был очень строг.

Вот и танковые колеи, так беспокоившие Ивана, устремились к лесу, и вдруг, в полутора десятках метров впереди, точно из-под земли вырос немецкий солдат в каске и пестром маскхалате, указал флажком налево. Танк мчался прямо на солдата, регулировщик еле успел отскочить в сторону. Выпученными от страха глазами посмотрел вслед и выхватил ракетницу. Зеленая ракета вычертила в небе дугу, рассыпалась на дороге в нескольких десятках метров впереди танка. Иван не знал, был ли это знак ему или тем, что в лесу. Если это был знак замаскировавшимся в лесу войскам, то тоже неизвестно: есть у них пушки или нет, расположились танки на краю леса или пошли вглубь. Очевидным было одно: в лесу скапливались значительные немецкие силы.

Стиснув от напряжения зубы, ждал удара слева, гнал танк вперед. Лес молчал. А дорога поднималась в гору, впереди, на холме, то всплывало в смотровой щели, то исчезало село. Над ним поднимались столбы дыма, особенно много курилось их с той стороны, и всплескивало пламя, и низко, над самыми дымами, промчалась тройка самолетов.

Иван подумал, что на этой дороге к селу может стоять немало немецкой техники, а еще ему казалось, что передний край ближе к нему с правой стороны, и решил проскочить село в том месте. Танк съехал с дороги и пошел вправо, по чуть заметному в пожелтевшей траве проселку. Проселок поднимался в гору еще круче, но танк имел хороший разгон и легко брал подъем. Правда, скорость понемногу падала, и наконец, увидев, что так, с ходу, подъем не взять, Иван выжал педаль сцепления и попытался перейти на нижнюю передачу. Тыкал тяжелой кулисой, но передача не включалась. А скорость погасла сразу, сгоряча Иван снова включил третью, мотор взревел и заглох. Танк начал сползать вниз.

Холодный пот заструился по спине Ивана. Вот сейчас «пантера» накренится и опрокинется. Почему не включается передача? Заведется ли танк снова? А может, бросить машину и бежать? Однако понял: танк уже заметили из села. До крайних хат метров двести — триста. И сзади тоже, наверное, идет погоня. «Спокойно, — снова, как и поначалу, приказал себе. — Не торопись». Но спокойствия не было. Ивана все больше порывало бросить «пантеру» и выпрыгнуть из люка. Однако понимал, что это смерть.

Сейчас он держал танк ножным тормозом. Медленно, изо всех сил, подал на себя рычаги, выжал сцепление. Нажал кнопку стартера, мотор взревел, заработал снова. Все внимание, все силы были направлены на педали, на рычаги. Снова включал сцепление, один за другим подавал рычаги вперед, почувствовал, как напрягаются, звенят гусеницы. Танк медленно тронулся с места, срывая гусеницами травяное покрытие, пополз вверх.

Он быстро набрал ход и уже на третьей скорости влетел в узенькую улочку села. В селе была суета, однако не паническая, а озабоченная, боевая: готовили позиции минометчики, рыли длинные запасные траншеи солдаты, отдавал приказы офицер, за спиной которого стоял мотоцикл с пулеметом и сидел мотоциклист, наверное связной. Иван не зацепил танком ни минометчиков, ни офицера.

Он, наверное, обошел бы и машину, стоявшую на перекрестке двух узеньких улочек, если бы не увидел, как от нее с канистрой в руках отходил солдат в черном мундире. Двое других выставляли из кузова канистры и аккуратно ставили в рядок под тыном. С крыла машины солдатами руководил офицер, тоже в черном мундире, с сигаретой в зубах.

Иван понял, что эти солдаты и офицеры — каратели, что они готовятся поджечь село. Они были похожи на тех, тоже в черных мундирах, которые терзали его тело проволочными плетками, втаптывали его в землю и говорили, что он — ничто, прах, пепел на этой земле.

Что-то горькое, горячее подступило к горлу, пронзило все его существо, на мгновение даже затмился свет, зазвенело в голове. Все прошлые обиды, все боли пробудились снова, переполнили сердце лютой ненавистью. Взял на себя левый рычаг и с крутого разворота налетел на машину. Не услышал ни треска, ни лязга, только почувствовал сотрясение «пантеры» и собственного тела, сильный удар по левой ноге. Горячая волна отхлынула, но осталась холодная, ледяная злость, которую он не хотел и не мог подавить. Теперь ему было все равно, погибнет он или спасется, потому что он крошил врагов, потому что чувствовал ярость и счастье боя.

Он почти оглох от безумолчного гула, в танке было жарко, тошнотворно — горячий запах масел перехватывал дыхание. Но и этот запах теперь был запахом мести, боя, жизни, которая пусть и кончается смертью, но смертью не животной, не пассивной, а в бою с врагом. Низенькие хатки, покосившиеся плетни, воротца из жердочек — бедное разоренное и такое дорогое, такое знакомое с детства полесское село. Берега, и левады, и высокие гати, по сторонам которых — зеленые, в редком разводье плесов, поросшие осокой и рогозом болота.

На длинной высокой гати ждало его самое большое препятствие. Поперек нее застрял немецкий артиллерийский тягач с пушкой на прицепе — тянул пушку по узенькой гати во двор, но не хватило простора. Задние колеса пушки стояли на земле, а передние, со станинами, повисли над водой.

Пушка преградила дорогу не только ему, но и большой немецкой автоколонне, и, пожалуй, преградила давненько, водители повыскакивали из машин, не то давали советы, не то ругали водителя тягача.

Другого пути у Ивана не было. Сначала он протаранил пушку, а потом пустил танк по левому краю гати, сбрасывая машины правым бортом «пантеры» в болото. Теперь уже слышал и удары, и треск: последнюю, с черным металлическим кузовом машину разворотил почти пополам, и из нее поползли в воду синие и зеленые рулоны. На покосившемся крыльце крытой соломой хаты, во двор которой тягач волок пушку, стоял немецкий офицер в расстегнутом мундире и хватал воздух ртом, точно вытащенная из воды рыбина.

Но этого Иван не видел. Как и рулонов, и шоферов колонны, удиравших через болото. Танк миновал еще несколько хат, пролетел пустырь, короткую, сожженную дотла улочку и выскочил на край широкого колхозного двора. И тут Иван понял, что достиг передовой. Даже в узкую щель было видно, что земля вспахана снарядами и бомбами, она коварно выпячивалась холмиками, в нескольких направлениях прямо перед танком по ней разбегались траншеи. Несколько старых верб у дороги были иссечены, — казалось, их грызли гигантские чудища. В десятке метров перед Иваном, который на мгновение притормозил, выбирая, куда направить танк, из воронки на краю дороги уперся в небо двумя дулами крупнокалиберного пулемета разбитый немецкий бронетранспортер, на самой дороге тоже чернело что-то железное. Поворачивая на изгибах дороги то в одну сторону, то в другую, Иван успел заметить правее кошары целый ряд странных, почти конических холмов, пылающий амбар и сараи, слева светили голыми ребрами еще какие-то строения.

Солдат он не видел, — наверное, зарылись в землю.

Справа, откуда именно — Иван не заметил, взвилась сигнальная ракета, — очевидно, ему опять указывали укрытие или направление атаки. И сразу же метрах в пятидесяти взорвался снаряд, потом другой, уже ближе.

Иван дал полный газ, направил танк между сараем и полыхавшим амбаром. Проход был узкий, а может, Иван немного не рассчитал, но только задел бортом угол амбара и, растаскивая охваченные огнем бревна, выскочил на свободное место. «Только бы не вспыхнуло масло».

Панорама, открывшаяся через щель, была не широкая, но достаточная, чтобы представить поле боя. «Пантера» стояла на высоком взгорье, которое спадало вниз и переходило в широкое поле, прорезанное невысоким грейдером. Грейдер, наверное, был проложен по старой дороге, по обе стороны его маячили старые покалеченные вербы. Вдалеке виднелось село, отделенное от поля густыми садами. Грейдер, видимо, делил поле пополам, немецкие траншеи на склоне холма Иван видел, своих — не видел, да и не было времени присматриваться — в этот миг он ощутил удар по лобовой броне, от грохота рвануло в ушах, танк качнуло, и Иван дал полный газ. Он еще успел увидеть на склоне холма лесную посадку и направил машину туда, чтобы хоть немного проехать под ее защитой. Но еще ближе посадки стояла пушка. Она была врыта в землю и хорошо замаскирована — стояла за срубом колодца, в кустах. Странно, но ствол ее еще держался, торчал как исполинский, закопченный палец, поднятый для предостережения кому-то или наказания, и даже болтался обломок шеста на короткой цепи. А вокруг земля была перепахана снарядами, глубокие воронки желтели, как рваные раны.

Иван понял: эта пушка — его гибель. Пушкари даже не ждали, когда он рванется вниз, чтобы расстрелять его с тыла, они засуетились, разворачивая орудие, они уже знали, что эта «пантера» не их, и спешили уничтожить ее. Лихорадочно суетились, но позиция была узкая, они не могли развернуть пушку, сначала надо было вытащить ее из окопа, и они тащили, облепив станины, ствол. Но, поняв, что не успевают развернуть, что «пантера» стремительно летит на них, бросились врассыпную. Перед глазами Ивана была только одна фигура — немец бежал съежившись, втянув голову в плечи, раскинув руки — страх съедал его живьем. Было видно: он ждет удара в спину — гусеницами, пулеметной очередью, уже подыхает, мчит не по эту, а по ту сторону жизненной межи. Трепетал за спиной какой-то лоскут, развевались рыжие волосы, они казались язычками пламени, охватившего голову.

Но в следующее мгновение немец выпал из поля зрения Ивана, «пантеру» резко наклонило на бок, заскрежетала, затрещала под нею пушка — крупповская сталь под крупповской сталью, — потом «пантеру» швырнуло в другую сторону — Иван больно ударился о металлическую кромку сиденья, танк уже преодолел пушечный окоп, перескочил с разгона, однако это не был слепой таран, потому что в последующий миг Иван успел увидеть перед собой глубокую бомбовую воронку, изо всех сил нажал на тормозную педаль.

От резкой остановки что-то загремело в боевом отделении танка, снова загрохотало, и прозвучал скрежет, Иван дал полные обороты и направил, танк в обход воронки. Мысль работала неистово и точно. И все стало обычным, он уже был неотделим от машины, от боя. Неотделим от прошлого, от всего того, для чего когда-то его одели в зеленую гимнастерку, научили смотреть в прицел и триплекс. Он ощутил соленый привкус на губах — крови или пота, ощутил жару, — где-то размещались вентиляторы, но было не до них.

Танк крушил низенькие корявые деревца. Это была посадка шелковиц-шелкунов, как говорили в их селе; между рядов шелковиц — огурцы или помидоры, а сейчас — бурьян, в этой посадке, в этих бурьянах и маскировался немецкий противотанковый заслон.

Вторую пушку он переехал по станине, хотел дать задний ход и вдруг увидел впереди в кустах красную вспышку, будто кто-то размахивал окровавленной тряпкой, и рванул туда. Это били по нему, он почувствовал это остро, инстинктивно, хотя не услышал удара, спешил опередить следующий выстрел и опередил его.

Он мало что различал в зеленых чащах сада, деревца были вровень с танком, а некоторые и повыше, но держался одного направления, угадывал его по рядам деревьев, по солнцу, светившему с левой стороны. Еще расплющил миномет и уже мчал с холма. С левого фланга, из той же посадки, била пушка, и, захлебываясь в дикой ярости, хлестал пулеметным свинцом дот, который Иван только что проутюжил, но так и не завалил. Танк летел бешено, как вихрь, как пущенный из пращи камень. Позади грохнул один взрыв, другой — сработали противотанковые мины, но уже после того, как «пантера» пролетела по ним, вздыбились тучи рыжего песка, закрыв густой завесой танк от немецких артиллеристов. Иван сам не помнил, когда взял на себя правый рычаг, летел вдоль немецкой траншеи, утюжа ее. Сухая земля засыпала окопы, курилась пылью, он вел танк зигзагами, и шлейф песка и дыма тянулся за ним длинным хвостом. Танк качался, точно на гигантских волнах, фонтаны песка брызгали из-под гусениц, снова лязгнуло что-то по броне, — наверное, бросили гранату, целились в гусеницу и не попали, и еще один удар — тяжелый, скрежещущий, казалось, ударило прямо в мозг, под череп, он даже пощупал голову, в ней звенело, гудело; тошнотно-горячий воздух забивал дыхание, сознание его туманилось, но он все же сумел, не сбавляя газа, развернуть машину и повести к своим окопам. Пот заливал глаза, струился по спине, а в глазах качалась черно-красная радуга не то от напряжения, не то от потери сил, и он еле различал широкую полосу горизонта над желто-зеленой пеной садов далекого села. Однако пелена спала, когда впереди вынырнули темно-зеленые коробки, и он скорее не разумом, чутьем военного угадал, что это наши танки. А потом увидел и пехоту, она шла густо, прижимаясь к танкам, припадая к земле. Маленькие дорогие фигурки тех самых пехотинцев, тех самых десантников, которых столько раз возил на броне, с которыми жил одной семьей, где пополам все — харчи, махра, опасность, смерть. Ему сдавило грудь, горло, черные слезы побежали по щекам, остывая в густой щетине давно не бритой бороды. Он нажал на тормоз, развернул «пантеру» и так, плача, повел ее снова на штурм высоты. Никто не видел тех слез, не слышал его всхлипываний. А если бы и увидел, Иван, наверное, не стал бы их скрывать.


…Иван стоял посреди хаты с низким потолком и тяжелой белой матицей, на которой чернел выжженный крест, недвижным взглядом смотрел перед собой. И таким же недвижным взором (только значительно более суровым) смотрел на него с иконы святой Георгий. Тоже худой, тоже заросший густой черной бородой.

Одежда на Иване свисала клочьями, лицо прокопчено и от этого казалось еще чернее, напоминая лицо мертвеца. Только в широко раскрытых глазах светилась мысль.

На подоконнике цвел перчик, цвели калачики — полесские цветы, билась о стекло осенняя муха-цокотуха. Тихо и мирно, как и десять, и двадцать лет назад, извечная божница, извечные калачики, дух жилья, печеного хлеба.

Иван еле сдерживался, чтобы не зажмурить глаза, так ясно представало ему видение: родная хата, мама у печи, — так бил ему в ноздри запах ржаного хлеба, детства, мира, жизни. Он будто нырял куда-то и снова выплывал, извлекаемый из пучины собственной волей и чуть слышными звуками, которые изредка долетали сквозь окно. Где-то далеко-далеко гремела канонада, и свекла в окне жалобно позвякивали.

За столом, в красном углу, сидел генерал, раскуривал папиросу. Сбоку, на деревянном самодельном стуле, примостился худощавый полковник, зябко кутался в накинутую на плечи шинель, ощипывал красные лепестки перчика и бросал на подоконник. Пальцы его, тонкие, нервные, то застегивали крючок шинели у горла, который все время расстегивался, то снова принимались за перчик.

Четвертым в хате был тонкий в талии, с черными, девичьими бровями старший лейтенант, адъютант генерала, он стоял у кухонного стола, раскладывал или делал вид, что раскладывает бумаги, а сам все время поглядывал на Ивана.

Генерал встал — тучный, тяжелый, с отекшим лицом, с мешками под глазами, — скрипнули под ним давно не крашенные половицы, подошел к Ивану.

— Ты герой, солдат, — сказал усталым, прокуренным голосом. — Ты заслужил награду. Ты нам очень помог.

— Не нужно награды, — сказал Иван.

— Как не нужно? — удивился генерал, и его широкие лохматые брови выгнулись дугами, совсем как у полковника со старинных украинских гравюр; те полковники почти все сплошь с бровями-подковами.

— Отпустите домой. Проведать своих… — Иван смотрел прямо в красные от бессонницы глаза генерала. — Тут недалеко — шестьдесят километров. Я знаю дорогу лесом.

Генерал молчал, и Иван не знал, сердится он или обдумывает что-то. Поэтому отважился еще раз:

— На два дня. На день, — безжалостно сократил сам себе срок.

Брови генерала все еще стояли дугами, но в глазах засветилась догадка.

— Девушка? — спросил.

Уголки Ивановых губ вздрогнули.

— Так точно. Жена. Марийка, — И такая чистота засветилась в его глазах, такая боль…

— Ты смотри, — сказал генерал. — И сколько же ты с нею жил?

— Две недели, — вздохнул Иван.

— Две недели, — как-то невыразительно повторил генерал.

Иван понял, что две недели — срок беспощадно неубедительный, что он жестоко оборачивается против него, а поскольку лгать не умел, сказал правду.

— Я любил ее всю жизнь, — добавил тихо. И снова поднял глаза на генерала: — Мне туда и назад. Как говорят, на одной ноге.

Иван говорил не по уставу. Не уставным был его голос и весь вид селянского парня, наивного, искреннего, который верит в добро и не мыслит отказа. Только глаза, запавшие, глубокие, черные, уже были не наивные, а усталые, жестокие, просящие глаза солдата.

Генерал смотрел в эти глаза и молчал. О чем он думал? О том, что война катится беспощадным валом и расслаивает людей: одних делает еще чувствительнее к боли окружающих, учит ценить мир, любовь и искренность, а души других склоняет к жестокости, эгоизму, черствости? И где те весы, на которых можно взвесить одно и другое? Где те триеры, которыми можно будет отделить зерно от плевел?

Или вспомнил что-то свое, сожалел, грустил о чем-то, что утратил или чего не имел?

Так или иначе, но молчал он долго.

Молчал и Иван. В ушах у него звенела тишина или все еще звучало эхо боя, а может, звенело от напряжения, с которым он ждал решения генерала. Он думал о том, что судьба была милосердной к нему все это время, и надеялся, почти верил, что она будет милостива до конца.

— Как же ты — туда и назад?

— Танком, — Иван почувствовал, что голос его хрипнет от волнения. — Я догоню вас. Впереди — Днепр.

— Стратег, — впервые отозвался полковник и отодвинул цветочный горшок.

Генерал повернул горшок с цветком к стеклу, поглядел в окно. Поодаль стоял в желтом осеннем огороде танк с белым крестом на броне. Вокруг толпились солдаты, считали пробоины, вмятины.

— Хорошо, езжай, — вдруг поднял голову генерал. — Езжай и возвращайся.

— Да он ведь убежит, — убежденно сказал полковник. Сказал так, будто Ивана здесь и не было.

Генерал еще раз поглядел в окно и сказал задумчиво, но твердо, отсекая всякие возражения:

— Такие — не убегают. Езжай, солдат.

А когда Иван, выпалив благодарность, повернулся через левое плечо и выбежал из хаты, генерал как бы очнулся от раздумья, крикнул адъютанту:

— Догони его. Напиши бумажку, чтобы не задержали. Да обмундируйте…

— Слушаюсь, товарищ генерал! — радостно воскликнул адъютант и вихрем вылетел из хаты.

* * *
Канашка сидел на бревнах в Чуймановом дворе, — не пошли прахом хлопоты Чуймана о мышастой лошаденке, — ждал, когда проснутся молодые. Канашка выбил себе в районе место секретаря сельсовета в Позднем, красноверхую кубанку носил теперь не на затылке, а скомканную в пирожок, солидно, прямо. Свои обязанности исполнял ревностно, вчера вечером ездил в Журавск за печатью, — какой же это секретарь без печати! — вернулся с нею, но не успел похвалиться перед председателем. Председатель спал в коморе с молодой женой. А именно на его документе Канашка поставил первую печать — на свидетельстве о браке, которое лежало в кармане его шевиотовой офицерской гимнастерки. Он мог бы передать свидетельство и через Чуймана, но за него полагался магарыч, и Канашка терпеливо ждал. Тем более что тетка Наталка чистила в деревянном корыте у колодца хоть и мелких, но свежих карасей. Соседские хлопцы наловили, принесли в обмен на груши и курский ранет.

И уже курился из высокой трубы легкий дымок. А молодые все еще не выходили из рубленой, перекрытой этим летом коморы. Василь только начинал строиться и жил у тестя, — тот предлагал молодым комнату и светличку, но Василь примаком идти не хотел. На этой почве у них с Чуйманом произошел острый разговор, после чего между ними пробежал холодок неприязни. Тесть не захотел помогать в строительстве, даже отказался дать взаймы лес, которого во дворе и за сараями лежало на две хаты.

Двор у Чуймана длинный и узкий, комора — в самом его конце, да еще и за сараем, от хаты ее совсем не видно.

Савва Омельянович носил из огорода огромные волошские тыквы — признавал только такие, выкладывал их двумя рядами у стены коморы. Не клал, а бросал (хоть и жаль было тыкв), ухал ими о стену с досады на зятя. За то, что тот не признал его извечной мудрости, не принял с благодарностью любезного предложения, не называл «папашей», да еще привел в полное непослушание свою жену, его, Омельяныча, дочку. Падали в саду ранеты, сбивали с травы седую росу, напоминали о близкой зиме, об одиночестве, об одинокой старости.

Наталка почистила и вымыла рыбу, сложила ее в горшок, поднялась, опираясь на корытце. Уже хотела идти, как вдруг ее внимание привлек частый топот, она приложила руку ко лбу, вглядываясь в даль. С поля мчал всадник, он уже влетел под густые ветви садов, но не остановил коня, а только пригнулся и продолжал молотить прутом по ребрам гнедой кобылки. Это был соседский хлопец, Мишко, он пас лошадей, которых удалось раздобыть колхозу. Мишко еще издали увидел Наталку, закричал, размахивая прутом:

— Тетка Наталка, тетка Наталка, Иван едет!

Тот голос услышали все. Если бы сейчас с чистого неба ударил гром, если бы солнце сорвалось и упало за горизонт, наверное, они были бы потрясены меньше, чем этим известием. Все так и застыли: Чуйман — с тыквой в руках у коморы, Наталка, опираясь на корытце, у колодца, Канашка на бревнах.

— Какой Иван? — спросил Канашка.

— Ихний, — показал мальчик на Наталку и Чуймана. — Марийкин. Полторак. Вон там он… На танке…

— Ты… того… — нахмурил брови Канашка. Хотел выругать мальчугана, да не знал, за что.

Корытце упало, и Наталка, чтоб не упасть, схватилась за сруб. А Чуйман почему-то сплюнул и шмякнул тыквой так, что она разлетелась вдребезги.

А в улочке уже стоял железный грохот. Он нарастал и нарастал, переходя в рев, в гром, от которого звенели оконные стекла и густо сыпались в саду ранеты. Над частоколом мелькнуло что-то темное, заскрежетал металл, и вдруг затрещали ворота, огромное серое чудище с красными звездами на броне подмяло их, влетело на широкий двор.

Чуйман и Наталка не успели и опомниться, а Канашка проворно вскарабкался на бревна, как испуганный кот.

Танк взревел и смолк, точно захлебнулся дымом, целую тучу которого он выпустил из патрубков. Что-то тихо цокнуло внутри его, и из открытого люка вылез Иван. В шлеме, в новенькой гимнастерке без погон, подпоясанный брезентовым ремнем. Он ступил на броню и спрыгнул на землю. Губы его были сурово сжаты, в глазах горел огонь решимости. Ближе всех к нему был Канашка — Наталку совсем заслонил танк, Чуйман стоял далеко, — и, наверное, поэтому Иван спросил именно у него:

— Где она?

Канашка глянул в конец двора, но там не было никого, он почему-то засуетился, полез в карман, вынул небольшой листок гербовой бумаги, держал перед собой, словно хотел защититься им.

Иван, ничего не понимая, смотрел на Канашку.

И в этот миг заголосила Наталка. Повисла на плетне, и плакала, и рыдала, и причитала сквозь всхлипыванье:

— Ой, Иван! Ой, Иван!

Эти слова входили в Ивана, как тонкий длинный нож. Входили медленно, еще не дошли до сердца, но он уже ощущал ледяной холодок, чувствовал, как что-то оборвалось в груди и поплыло куда-то вниз, забирая с собой все, чем жил все эти годы, с чем шел сквозь огонь, муки, смерть. Это было страшнее, чем когда он истекал кровью на белом снегу, когда медленно умирал под немецким фургоном, когда били по броне танка болванки.

Там, на пастбище, мальчики сказали ему о Марийкином замужестве. Но он воспринял его как трагическую случайность, как страшную ошибку, когда девушке уже все равно за кого выходить, с кем жить. Он испытывал чувство жертвенности, а вместе с тем какое-то жестокое наслаждение от осознания вины, страшной ошибки, раскаяния, с какими встретят его Марийка и Василь. Он нес в сердце кровавую муку и мучительное прощение. Но теперь рыдание Наталки подсказывало, что, кроме ошибки, случайности, было еще что-то, чего он не мог назвать даже в мыслях, во что боялся верить. И — должен был верить. Серый едкий туман поплыл у него перед глазами, а сквозь тот туман — такой знакомый и сразу ставший чужим двор, две склоненные фигуры. А в горле что-то запекло — горячее, мучительное, и горячим, душным стал воздух, он едва не захлебнулся им. Наверное, потому и стоял долго молча и походил в своей неподвижности на сожженное молнией, обгоревшее дерево.

— Ой, Иван! — снова запричитала Наталка.

И, наверное, от этого крика Иван поднял голову. И вдруг губы его повело в сторону, точно свело судорогой, и судорогой свело плечи, он повернулся и тяжело, кособоко зашагал к танку. Схватился за скобу, сорвался, схватился снова, наконец ступил на броню и медленно, держась рукой за левое плечо, опустился в танк.

Заработал двигатель, танк задом выполз со двора. На мгновение замер, и всем показалось, что сейчас люк откроется снова. Однако люк не открылся, мотор заревел во всю мощь, даже прилегла трава под танком, и машина, набирая скорость, устремилась вдоль улицы.

Танк шел на фронт.

КТО ОСЕДЛАЕТ СОЛНЕЧНОГО КОНЯ

Может показаться, что объединение под одной обложкой таких произведений, как «Белая тень» и «Жестокое милосердие», — случайность: столь различно в них буквально все — от жизненного материала до стилистики. Более того, если б попались они тому читателю, который следит только за событиями и не очень-то интересуется автором (для него книга это как бы и не книга, а кусок жизни), он бы сказал, что произведения принадлежат двум разным людям.

Можно усмотреть нечто общезначимое в стремлении многих современных писателей разнообразить формы самовыражения. В этом смысле дороги искусства и науки теперь решительно расходятся. Наука идет путями все большей дифференциации знания. Представители смежных областей с трудом понимают друг друга. В динамике научного поиска есть нечто неотвратимо драматическое: чтоб добиться успехов в своей сфере, надо обладать немалой универсальностью познаний. Но как стать универсалом, когда только в своей области накоплены такие Гималаи информации, что и ее-то постичь очень трудно?!

И вот тут оказывается, что искусство способно взять на себя миссию, на какую не может отважиться другой вид познания. Оно дерзает доказать, что человек способен сочетать совершенно разные пути постижения истины. И если в медицине есть узкие специалисты в области печени, костной ткани, сосудов и т. д., располагающие только им присущими методами, то, слава богу, продолжает существовать область Человеческого Сердца в литературе, в которой узко специальный подход немыслим был всегда, но которая именно в наш стремительный век особенно настойчиво требует обновления исследовательского инструментария. Вот и стремится один и тот же писатель посмотреть на человека под совсем разными углами зрения, выявить истину о нем на пересечении разных плоскостей художественного анализа. Автор не только перевоплощается в своего героя в процессе работы над книгой — дело давнее и неудивительное; прежде чем начать книгу, он словно перестает быть самим собой и перевоплощается в кого-то, кто пишет совсем «не так», как он…

Мне хочется начать разговор о творчестве Ю. Мушкетика с романа «Жестокое милосердие» (1973), в котором наиболее ярко проявилось возвышенно-романтическое мироощущение, присущее этому писателю.

Роман «Жестокое милосердие», воспринимаемый нами как героико-романтическая баллада, рассказывает о том, как Иван Полторак бежал из фашистского плена, как свершилось чудо, и он, преодолев невероятные муки — духовные и физические, — добрался до своих…

Однако если мы сойдемся на таком понимании событийной основы романа, перед нами окажется еще одна в бесчисленном ряду книг о войне.

«Жестокое милосердие» — прежде всего повествование о любви. О ее великой силе, о воистину неиссякаемых резервах духа, которые пробуждает она в человеке.

Сюжет «Жестокого милосердия» развивается согласно точной «технологии» параллельного монтажа. Лежа на платформе под повозкой и рискуя ежеминутно быть схваченным, Иван Полторак едет домой. А в родном селе — в условиях той же войны и вопреки ее страшной реальности — разгорается ответная любовь его молодой жены Марийки к Василю, который, как и Иван, любит ее беззаветно с мальчишеских лет!

Чередование сцен обусловливает все большую драматическую напряженность сюжета. Не упрощая ситуацию психологически, Ю. Мушкетик показывает, как любовь к Ивану, верность его памяти в душе Марийки постепенно отступают под напором того всепоглощающего чувства, которое владеет Василем. И все же, наверное, нашла бы в себе силы Марийка ждать и надеяться, если б не надвигающаяся необходимостьпокинуть родные места и ехать на шахты в Донбасс. Иван появляется в селе сразу после того, как был заключен брак Марийки с Василем.

История любви для Ивана складывается драматически. Но для писателя не это главное. Он показывает, каков Иван сам, каково чувство, во имя которого тот рвется на родину. В то время, когда все вокруг было столь зыбко и непрочно, когда жизнь могла оборваться ежесекундно, оказывается, продолжало существовать нечто непреходящее, неустранимое в жизни, что становилось как бы символом самой жизни — это любовь.

Финал романа окрашен суровым аскетизмом. Сердце, наполненное до краев любовью к Марийке, подсказало Ивану, что он опоздал. Теперь незачем «выяснять отношения». За них это сделала война. Иван не позволил себе даже взглянуть на Марийку. На том же танке, на котором он примчался в село, он ринулся в бой, чтоб мстить врагу за все, — за разрушенную жизнь и за отнятую у него войной любовь.

Если он уцелеет, жизненная драма его обретет особую, может быть, наибольшую остроту. Грохот войны, ее неостановимый конвейер еще могли как-то заглушить голос любви. Но с тем большей силой зазвучит он вновь, когда пушки умолкнут.

Вывод о последующей драме жизни Ивана, на мой взгляд, закономерно вытекает из антивоенного, гуманистического пафоса романа, из возвышенно-романтического мироощущения героя, обусловливающего нравственный максимализм его поведения.

Такая любовь, как у Ивана, выпадает раз в жизни. Второй Марийки он не обретет. Подобной мысли в прямой форме в романе не содержится, но его сюжет можно сравнить с траекторией ракеты, неумолимо устремленной к цели. Вот она уже на излете почти, а потом и совсем погасла. И вдруг где-то там, за пределами траектории, ракета находит в себе оставшиеся силы, чтобы дать последнюю вспышку. И этот уже слабеющий свет вдруг по-новому освещает все то, что мы видели раньше.

Роман не лишен метких деталей чисто бытового характера, связанных с показом концлагерной жизни и обстоятельств побега. Они необходимы писателю, чтобы показать ту внутреннюю одухотворенность героя, которую он сохраняет в самых нечеловеческих обстоятельствах и которая окрашивает все его мировосприятие.

Наверное, не совсем правильно было бы отыскивать в «Жестоком милосердии» более или менее непосредственно выраженные черты автобиографизма. Но доподлинность знания военного быта рождена собственными впечатлениями.

Война застала Юрия Мушкетика в родном селе Веркиивка Черниговской области, когда ему было двенадцать. Отец, активный участник борьбы за установление советской власти, ушел на фронт. Вместе с другими семья Мушкетика двинулась на восток. Впервые слуха мальчика коснулось непонятное, холодное и тревожное слово — «эвакуация».

Оказалось, дороги в Россию враг уже перекрыл, и не оставалось ничего иного, как вернуться обратно. А здесь — услышать впервые, а потом во всей его безжалостной жестокости понять и ощутить на себе другое слово, куда более грозное — «оккупация».

Для семьи Мушкетика жизнь «под немцем» могла в любой момент обернуться бедой. Не только отец, но и мать Юрия была активисткой колхозного строительства — немало лет она работала председателем колхоза.

Впоследствии впечатления военных лет легли в основу повести «Огни в ночи» (1958) и ряда новелл, которые в совокупности послужили творческой базой для работы над «Жестоким милосердием». Но путь к нему предстоял еще долгий.

Тяготение к прозе родилось у Ю. Мушкетика давно. Будучи студентом второго курса Киевского университета, усердно изучая филологию (несколько лет он получал именную стипендию Ушинского, что было существенным подспорьем для него в трудные и полуголодные послевоенные годы), Юрий Мушкетик начал повесть про национального героя украинского народа Семена Палия, основанную на большом количестве тщательно собранных материалов — от народных преданий до забытых документов. Издательство «Радянський письменник» выпустило повесть в 1954 году, и тогда же она увидела свет в журнале «Дружба народов» и отдельной книжкой — в издательстве «Молодая гвардия».

Роман «Гайдамаки» (1957) был тоже повествованием об историческом прошлом. Отмечая эпический характер повествования, обусловленный материалом, критика полагает, однако, что событийная основа сюжета не во всем еще обеспечивалась должной мерой художественного мастерства.

То, что Ю. Мушкетик начал с произведений на историческую тему, вряд ли следует считать случайностью. Можно назвать немало писателей, прошедших всю войну, в полной мере изведавших на себе то, что она значит, и отразивших ее в своих книгах лишь многие годы спустя.

До «Жестокого милосердия» Ю. Мушкетик выпустил еще несколько книг, в которых из истории переключался на современность. Кроме тех, которые уже были названы, это романы «Сердце и камень» (1961), «Капля крови» (1964), удостоенный республиканской комсомольской премии им. Н. Островского, «Последний остров» (1969). Эти произведения объединяет стремление глубже понять личность современного человека, меру ответственности за совершаемые ею поступки, которые достойны (или не достойны) человека в современной жизни.

Наше мимолетное знакомство состоялось осенью 1977 года на писательской конференции в Душанбе. В автобусе, а потом и в гостинице толковали мы о значении для писателя опыта не только отечественной, но и зарубежной литературы, о психологизме, о науке в жизни современного общества…

Я отчетливо помню рассуждения Ю. Мушкетика о своей работе. Довольно критично оценил он все, что написано было им до 70-х годов, полагая, что только с этого рубежа началось в его творчестве нечто, представляющее действительный интерес. В этом не было нарочитого самоуничижения; скорее — трезвость критической самооценки. В нем ощущалось устремленность к новому. Жизнь, конечно же, еще до нашей встречи в Душанбе, ставила перед ним большие задачи — звала его к разработке более глубинных тем, к детальному, кропотливому исследованию самого сложного явления на свете — человеческой души.

И Ю. Мушкетик попытался справиться с этой задачей в романе «Белая тень» (1974). Одно из важнейших средств, при помощи которых он стремился постичь сущность жизненных явлений, — психологизм. Чернышевский справедливо писал в свое время, что психологический анализ есть едва ли не самое существенное из качеств, дающих силу таланту.

Читая роман, порою не всегда и заметишь, как внешне-событийный пласт повествования переводится в область напряженных раздумий доктора наук Марченко, превращается в поток внутреннего монолога. Тем самым достигается большая интеллектуальная напряженность повествования.

«Белая тень» — роман многоплановый. Несмотря на относительно небольшой для романного жанра объем, произведение охватывает многие важные проблемы. Наука в жизни современного общества, неизбежный драматизм исканий научной мысли, человек и трудовой коллектив, любовь, дружба, отношение к природе и даже — человек перед лицом небытия (болезнь Дмитрия Ивановича)… И если уж Ю. Мушкетик рассматривает, к примеру, современную семью, то и здесь стремится к «всеохватности», порой даже исчерпывающей: и динамика «партнерства» во времени (Марченко и его жена), и отцы и дети (Марченко и его сын Андрей).

Все эти столь разные по характеру и масштабу проблемы не «привлечены», не «охвачены» и т. д., а составляют сюжетное единство.

«Белая тень» с точки зрения организации повествования представляет существенный интерес. И не только для украинской литературы. Мы без труда отыщем в памяти хорошие произведения, в которых какие-то стороны и грани повествования удались автору заметно лучше, чем другие. Один славится как певец природы, другой — мастер построения фабулы, третьего более занимают характеры в собственном смысле, но как-то не волнует очарование природы… Комбинаций таких — бесконечное множество.

Талант Ю. Мушкетика в «Белой тени» проявляет себя в многогранности. Мы с волнением следим за переживаниями Дмитрия Ивановича перед лицом возможной неудачи, размышляем над трудными взаимоотношениями Борозны и Нели Рыбченко, по временам напоминающими бескомпромиссный поединок, любуемся великолепно выписанными пейзажами вечернего Киева, а когда вместе с героем попадаем на рыбалку — испытываем тот неподдельный азарт, который и делает человека фанатичным приверженцем этого занятия.

В такой равноуспешности решения многих творческих задач есть и известная опасность, которой Ю. Мушкетику не удалось избежать до конца. Стремясь к охвату и осмыслению самых разных сторон жизни современного человека, он по временам как менее важную творческую задачу рассматривает соподчинение проблем друг другу в зависимости от степени их важности в данном сюжете. Поэтому кое-что выглядит для романа неорганичным (например, история с сыном Марченко и нападением хулиганов на него).

В конце концов многообразные и внешне различные проблемы романа объединяет некий единый философский стержень — доминанта. В самом общем виде это можно сформулировать так: подлинное, настоящее и иллюзорное, мнимое. Что есть сущность, а что только тень, которая стремится выдать себя за сущность? Дружба Михаила Визира — это лишь тень дружбы, если он «поддерживает отношения» с Марченко только в благополучные для него времена. Вадим Бабенко раскрывает свое подлинное лицо, в критический момент оставляя лабораторию — а ведь многие считают его порядочным человеком. Идет борьба за реальное торжество реального с фантомами внешнего, видимого, претендующего на роль сущности…

Ю. Мушкетик не упрощает картину. Он отлично понимает, что в жизни все гораздо сложнее, что мера «подлинности подлинного» так же, как мера «мнимости мнимого» различна. Таковы ли отношения Марченко с женой, какими ему б их хотелось видеть? Нет. Да такими они, пожалуй, никогда и не были. Марченко, в отличие от Ивана из «Жестокого милосердия», вообще не испытал в жизни настоящей любви. Обделила его судьба — ничего не поделаешь. И приходится довольствоваться тем, что имеешь. Но это все же не тень. Уметь найти, заставить себя найти нужную формулу поведения и в таких обстоятельствах, когда она не может «программироваться» всепроникающим чувством, — задача особой сложности.

В конечном счете определить программу жизненного поведения героев Ю. Мушкетика можно, обратившись к одному из символически обобщенных образов романа: в минуту высшего напряжения духовных сил Марченко «ощутил свою причастность… к жизни, к солнцу, да, к солнцу, одну из величайших тайн которого пытался разгадать. Знал, что не тратит попусту жизнь. И, черт побери, как же будет обидно, если вдруг все напрасно, если солнечные кони мчались мимо, а он не смог узнать своего, взнуздать и вскочить на него». Стремление к идеалу, максимуму возможного, полнота духовной самореализации… И закономерное продолжение той же жизненной программы — борьба с ложью, карьеризмом, приспособленчеством… А между этими полюсами — огромный спектр чувств, цель которых гибко охватывать жизнь во всей ее противоречивости, многогранности, изменчивости, текучести, умение находить меру подлинного в сутолоке повседневности, в которой про солнечного коня не мудрено порой и позабыть, но — надо помнить!

Я начал с того, что «Белая тень» и «Жестокое милосердие» внешне совершенно различные книги. В общем-то так оно и есть. Но они внутренне связаны друг с другом. Их объединяет единство жизненной позиции талантливого писателя. А то, что они столь разнятся внешне, — свидетельство гибкости, универсальности таланта Ю. Мушкетика, способности писателя ставить перед собой задачи высшей творческой сложности.


Вадим Баранов

Примечания

1

В Киеве на Большой Васильковской улице размещается онкологический институт.

(обратно)

2

Омар Хайям.

(обратно)

3

Аэропорт близ Киева.

(обратно)

4

Начало как введение ко всему последующему.

(обратно)

5

Начало как основа всего последующего.

(обратно)

6

«Скакать в гречку» — согрешить, изменить (укр. идиома).

(обратно)

7

Дезоксирибонуклеиновая кислота.

(обратно)

8

Немедленно (лат.).

(обратно)

9

Мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть (лат.).

(обратно)

10

Чуни — самодельные галоши из резиновых автомобильных камер.

(обратно)

11

ТСОЗ — товарищество по совместной обработке земли.

(обратно)

12

«Юнгфольк» — организация, входившая в состав молодежного союза «гитлерюгенд».

(обратно)

13

Направо (нем.).

(обратно)

14

Чистейшее золото (нем.).

(обратно)

15

Нежар — нескошенная прошлогодняя трава (в данном случае — осока).

(обратно)

16

Встать! (нем.)

(обратно)

17

Грубое немецкое ругательство.

(обратно)

18

Доедет (пол.).

(обратно)

19

Лучше бы не доехало (пол.).

(обратно)

20

Кто здесь? (пол.)

(обратно)

21

Джура — слуга-оруженосец.

(обратно)

22

Принеси кусок мыла! (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • БЕЛАЯ ТЕНЬ
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  • ЖЕСТОКОЕ МИЛОСЕРДИЕ
  • КТО ОСЕДЛАЕТ СОЛНЕЧНОГО КОНЯ
  • *** Примечания ***