Цветение калины [Владимир Степанович Глушаков] (fb2) читать онлайн

Цветение калины

1

Сентябрь на дворе… Чистый и крепкий, как антоновское яблоко, воздух наливает тело бодростью и тихой радостью. В сенокосных урочищах на Припяти — Бовшах, Луках, Церковном Озере — отрастает густая темно-зеленая трава-подшерсток. Сочная и кормовитая, она на вкус горчит, как паслен, поэтому больше затаптывается скотом в порыжелую стерню, чем поедается. А там, где колхозные стада не проходят, по утрам ранние сиверцовые морозцы сжигают островки трав, густо их припорашивая пахучим инеем.

Свечерело. Трофим Тимофеевич, с обеда ходивший за плугом по приусадебному участку, отвез последней подводой неполные мешки к настежь распахнутой истопке, сам же снес картошку в засек. Затем выпряг мокрого в пахах коня, спутал и выгнал на лужайку у забора. Не спеша спустился к реке, дольше обычного повозился с ржавым замком, наконец громыхнул в носу лодки цепью, которой она была пришвартована к крохотной пристани — рельсу, приваренному к двум железным столбцам, и, легонько огребаясь, наискосок поплыл на другую сторону. На середине Припяти, чтобы лодку не развернуло по течению, пришлось упереться веслом в упругое, бьющее живыми толчками брюхо стремнины.

Вытащив лодку до половины на косу, он, прежде чем податься за еловыми лапками (картошка не так сохнет и от мышей испытанное средство), присел на низкий, в две доски борт передохнуть.

От насупленной стены леса в низинки и озерца, густо поросшие по краям лозой и орешником, пополз туман. Сперва в белесых клубах утонул нижний ярус кустарников, затем — калинник, одинокими кострами тихо догоравший на фоне сумеречного неба, и стога; кажется, серые шапки стогов подплыли совсем близко. Зато не стало видно пасущихся под выпуклым сентябрьским небом коней, и приглушенный звук колокольчиков доносился до слуха будто из другого мира, отгороженного призрачной стеной тумана. Кажется, еще вчера беззаботно заливался в солнечной вышине над просторным выгоном жаворонок, а сегодня уже по-осеннему свежо над водой; за крайними деревьями вполнеба полыхает холодное зарево стожаров…

«Не так ли вот и в жизни человеческой?» — внезапно подумалось Трофиму Тимофеевичу.

Реку и лес, подступающий по заболочине вплотную к илистой косе, в такую пору томят особая тишина и покой. Не снуют по воде взад-вперед моторные лодки, на кручах не видать туристских палаток, машин и костров. Сдается, что ты один на всей реке. И поневоле, как волны на берег, накатывают мысли о прожитой жизни, о своем продолжении на земле — детях, о смысле бытия…

Над лесным увалом за дальним Лаховским переездом взмывает басовитый паровозный гудок. И опять пойма во власти дремотной тиши — до следующего гудка паровоза или катера. И в лад плеску волны в камышах и под соседней кручей уже по инерции несутся в усталой голове мысли, докучливые и не новые, как вон тот дятел, который, похоже, полвека уже долбит одну и ту же сухостоину: «Видать, донимают молодежь ети гудки, не дают спокойно спать на отцовских пуховиках, коль снимаются последние, можно сказать…» Беспокойная думка зацепилась за старшую, Тамарку. Не заладилась у дочки жизнь в городе. А спросить — отчего? Сколько уж раз пытал у себя, но ответа что-то не находил… Вот и теперь не нашел. Кого, в самом деле, винить? Дочь, которая кинула на старую мать свою группу телят и уехала в город учиться на кондитера? Так теперь все куда-нибудь едут — один за деньгами, другой ищет красивой легкой жизни, третий — приключений… Ей вот сладкого захотелось. Да оно, может, все б и наладилось, попадись ей в мужья мужик, а не отсевок, с которым уже расходилась и опять сходилась. Обидно: сама, доченька, привозила на смотрины мальчишку-служаку в вохровском мундире навырост, конопатого Жорку родом откуда-то из-под Клецка. Попытались отговаривать: «Какая вы пара, ежели ты старше его и, глянь в зеркало, на полголовы выше?», так она еще и обиделась, а на другой день, такая проворная, до обеда расписалась с ним в сельсовете и колечко дешевое на правую руку нацепила. В отместку родителям, значит, которые ей слово поперек сказали. А деревенские, те, и правда, как в воду глядели — по перу определили залетного воробья. Аккурат перед этим событием собирались колхозники по дрова за Припять, и кум Роман, увидев рядом с рослой румянолицей племянницей в цветастом платке закутанного в казенный бушлат паренька, поинтересовался у Насти, жены Трофима:

— Кто это?

— Зять мой…

— А-ах, едрит вашу корень с такими зятьями! Чего он варт, а? Девки-кулемы пошли — всякую мелюзгу подбирают. Абы замуж выскочить? Тьфу! — закурил с расстройства и отошел.

Вчера Тамарка приехала забирать сына в детсад, а на голове у нее больше седых волос, чем у матери. Вот тебе и сладкая жизнь… И все равно считает, что она права, что умнее деревенских, а уж родители… Старая двух слов не поспела сказать, как доченька красными пятнами покрылась. Так и не добились от нее: одна сейчас живет или с мужиком?.. Истерику, понимаешь, чуть не закатила: «Вы ж не хотели, чтоб я нормально, как все, вышла замуж!.. С шестнадцати лет на ферму, в навоз, отправили. А теперь я живу, как умею. Как хочу». Весь сказ ее… Господи! Хорохорится, пыжится изо всех сил, а отцу с матерью сверху-то все видно — так и хочется по головке ее погладить, как в детстве: дитя. Джинсы натянула с яркой заграничной этикеткой, белая кофтенка в обтяжечку на груди, тоже какие-то косматые оболтусы намалеваны — все, значит, напоказ, все на витрину, даже походка поменялась, а вот за душой, понял из ее реплик (поговорить-то не дается!), ничего нет, пусто, как на этой осенней реке. Приспособились, трасца матери, налегке по жизни идти… Туристы, одно слово. Да у нее-то хоть дитя, мать, что ни говори, а послушать про других… Птичья жизнь. Одно утешение на старости, что свою обиду можно в общей разбавить: все не так донимает, когда подумаешь, что не одна Она такая. Слабое утешение…

Трофим Тимофеевич махнул рукой, решительно затоптал окурок, перешел по черным ольховым жердочкам, притопленным в грязистой ряске, болотце и направился в ведомый одному ему лесной угол: там, в негустом влажном березняке, ель изредка прокидывалась, вообще же в дубовых и ясеневых рощах поймы Припяти ель — редкая гостья, и человеку нездешнему повстречать ее не так просто.

Долго садившееся солнце, нарумяненное холодом осеннего дня, будто застряло за недальней щетинистой грядой леса, подернутого синей поволокой вечера, — кусками сотового меда зависло в прогалах тонких, озаренных золотистым отсветом сосен. Запах сопревших дубовых листьев, смолы и вереска невидимыми токами восходил от земли, и от него слегка кружилась голова.

Облюбовав мохнатую, замшелую от старости ель, Трофим Тимофеевич принялся обрубать нижние, лежащие почти на земле ветви. Перешел было к другой, но, прикинув на глаз охапку нарубленного лапника, заткнул топор за пояс. Возвращаясь к лодке с вязанкой еще живого, мягко пружинившего на весу елового сырца, не сразу заметил, что бредет по пояс в холодящих ноги клубах тумана, и неожиданно поймал себя на мысли, что думает по-прежнему о Тамарке: какая ни есть, а ближе остальных… Вот и теперь она и Сергей дома, а остальные далековато отсюда, и мысли до них попросту не доходят. А если и доходят, то так же редко, как те письма, которые почтальонка приносит от них. Исподволь поднявшаяся в груди волна жалости к дочери растопила ледок недавней обиды, зато об остальных детях, у которых вроде все благополучно в жизни, подумал равнодушно.

На подходе к реке Трофим Тимофеевич сбросил вязанку у огромного, поросшего с боков ржавым мохом валуна. Опершись плечом о его прохладный скользкий бок, усталым движением стянул с головы старенькую ушанку, вытер исподом мокрый лоб; доставая папироску из мятой пачки, поднял глаза на опаленный молниями дуб, на молоденькую нежную челку кроны, скупо пронизываемую лучиками-осколками закатного солнца. Будто девочку в зеленой юбчонке, высоко и недоступно взметнул над землей черный гранит умирающего уже полвека дуба единственный живой островок…

— Здравствуй, доченька, — глуховатым голосом произнес Трофим Тимофеевич. — Вот картошку с твоей мамой выкопали. Томка, сестра, приехала подсобить… Неважные ее дела. Сергей, ты знаешь, из армии вернулся и техникум свой заканчивает. Счас тут на практике. Микола из Островецка письмо прислал: выпроводили его на пенсию, так он уже не в милиции… Словом, чтоб тебе проще сказать, подполковник, но в запасе. Правильно и сделали, что выпроводили его на отдых. В милиции, я так понимаю, робить надо молодым. И не с его характером. Спокоен больно. Не знаю… или война ему усадку сделала, когда мальцом забрал с собой в лес, или невестка Клавдия испортила его до конца. Парнем был — боевой орден заработал, а как пошел на ету службу да женился на старой деве — исделался ни рыба ни мясо: толщиной с медведя, росту под потолок, а бабонька, на свои очи видел, по щекам хлестала, как пацана… Безобразье. Еще вот Надя звонила из дому — жалуется на своего Сукача: машину добил, стал на ремонт и кажин божий день выпимши приходит. Завалится на кровать и клянет кого ни попадя… Пуля у него в легких сидит, врачи ее видют на рентгеновском снимке, а группу инвалидности дать не могут, потому что потерял справку из госпиталя. Со слезами жаловалася, будто писал в город Каунас, где лежал на излечении раза три, а ответ приходит один: укажите номер госпиталя, фамилию начальника… Вот он зальет вином глаза и сгоняет зло на домашних. Последнее дело. А так, дочушка, живем помалу. Вот. Поговорил с тобой, и ладно мне. Пойду, а то, мабыть, заждалися наши. Мама твоя стол накроет, тебе чарочку на угол поставит… Ты уже, не думай, большая у нас — Трофим Тимофеевич, не сходя с места, виновато покомкал в руках шапку, прежде чем надеть ее, опять поднял к небу повлажневшие глаза.

— Скажи, дитятко, худо без домовины-то лежать? Ах, болятко ты мое… Я уже опосля повинился перед мамой, что недобре тебя положили, так она мне простить не может. Думал, как лучше, а выходит, кругом виноват, старый пень. Прощай, Марийка… Я к тебе днями еще загляну… — Трофим Тимофеевич обеими руками поправил на голове шапчонку и, пока медленно подходил со своей ношей к реке, пока переправлялся на свою сторону, ожившее в памяти прошлое немым укором стояло у него перед глазами…

В Видибор от начала войны немцы наведались во второй раз лишь в ноябре: в окрестных лесах и на дорогах появились люди (говорили на окруженцев), которые подорвали оставленный без охраны мост через Припять, а еще убили из засады нескольких румын. Поэтому несмотря на то, что канонада южного крыла немецкого наступления первые месяцы почти не долетала до Припяти, в Видиборе вскоре появились бронемашины и рота автоматчиков на мотоциклах. Высокий офицер, поджарый и лоснящийся, как баварская лошадь, гортанным голосом на ломаном русском языке зачитал приказ о «новом порядке», сдаче огнестрельного оружия и еще десяток пунктов, каждый из которых заканчивался словом «расстрел».

Затем объявил, обнаруживая в голосе доверительные нотки:

— Ваш кольхоз, люди, больше нет. Ест вместо него ферма. Вы корошо работайт на великий Германия — мы вас освобождайт от большевиков и евреев. Предлагаю выбирайт ваш старост… Пожалюста! — и он сделал картинный жест в сторону толпы. Этому самодовольному пруссаку, даже не запачкавшему на дорогах Европы свои новенькие, желтой кожи перчатки и безукоризненно подогнанный мундир, казалось, что и здесь, в полесской глухомани, где живут язычники, он неплохо входит в роль хозяина.

Старостой выбрали пожилого счетовода Прохора Сметника — единственного из членов правления, не попавшего под мобилизацию, которую в Островецком районе частично успели провести. За кажущейся инертностью и неразборчивостью видиборцев (поставили-то над собой хоть счетовода, да все ж не из рядовых!) не обошлось без неприметной для стороннего глаза природной мужицкой хитрости и, как выяснилось попозже, точного расчета: во-первых, вернувшийся из немецкого плена после империалистической Прохор умел связать пару слов по-немецки, и во-вторых, в Островецке, знали, волостным бургомистром сидит его родной брат, Адам Сметник.

Того же дня, прогулявшись по курятникам и погребам видиборцев, новые «хозяева» за один присест извели почти всех кур и гусей в деревне. Не обошли и хаты Трофима Дубровного. Четверо встали на пороге, едва семья села за стол. Запомнились блестящие от дождя плащи из прорезиненной ткани и надвинутые на лоб каски, скрип коротких сапог и чужая отрывистая речь:

— Матка! Яйки, маслё, шпег — шнель!

— А-а, нехай тябе пранцы ядуть! — в сердцах отозвалась хозяйка, показав рукой на стол, где дымилась горка неочищенных картофелин, а посередке стояла солонка.

— Вас? — удивленно спросил унтер. Осклабился: — О! Франция тавно ест капут! Я-я, матка!

Рассовав еще горячие картофелины по карманам, унтер ловко щелкнул забившегося в угол под божницу Ваню по носу, первый с хохотом вышел из хаты. Про «яйки, маслё, шпег» словно забыл.

Посреди ночи видиборцев подняла на ноги отдаленная, нарастающая с каждой минутой перестрелка: по всему видать, бодрый, самоуверенный вид фрицев вывел из себя затаившихся у кладбища, недалеко от деревни, окруженцев и тех, кто успел примкнуть к ним. А через сутки со стороны района в Видибор въехали две машины с немцами, все тот же бронетранспортер и заметно поредевшая рота мотоциклистов. Поджарого, спортивной выправки пруссака среди них тоже не было — вел колонну другой, худолицый, со скошенным назад подбородком и пустыми голубовато-матовыми глазами. По его команде видиборцев согнали на колхозный двор, к длинной конюшне. Немедленно был зачитан новый приказ, из которого выходило, что в случае невыдачи скрывающихся в деревне или вблизи деревни советских солдат, а также сочувствующих им каждый пятый житель будет расстрелян на месте.

Прохор Сметник, завидев со своего двора пылившую в направлении деревни колонну немцев, успел снарядить конного в Островецк. Сам же, затягивая время, вступил с офицером в переговоры, и, когда обнаружил знание полутора десятков немецких слов, немцы повеселели, потешаясь над выговором бородатого полешука. А Прохор, войдя в роль, старался вовсю: откуда вдруг и вспомнилась заученная еще на германском фронте, когда ходил за проволоку брататься с ихним солдатом, шуточная баварская песенка. С пятого на десятое пропел ее, больше притопывая на месте и ощупывая руками выпяченный живот (ни дать ни взять — пивовар!). Солдаты, обступив старосту и аккомпанируя ему на губных гармошках, гоготали. «Спектакль» прервал офицер, молча наблюдавший все это время за стараниями Прохора: властно гаркнул команду, по которой солдаты принялись отсчитывать каждого пятого.

Когда восемнадцать обреченных закончили рыть яму недалеко от конюшни, к месту казни подкатил запыленный «оппель». Из машины вылез комендант островецкого гарнизона, перед которым тотчас вытянулся на носках со вздернутой над головой рукой офицер, командовавший отрядом. На почтительном расстоянии от них держался бургомистр в черном френче. Комендант, перекинувшись несколькими фразами с пустоглазым офицером, сделал короткий жест в сторону бургомистра. Тот, угодливо кивнув, приблизился к сгрудившимся у конюшни видиборцам.

— Люди! Два часа назад я дал расписку господину коменданту в том, что в Видиборе, где я народился и жил, пока меня коммунисты и жиды не сослали на Север, партизан и сочувствующих им нет! Ежели я ошибся, то зараз стану к яме девятнадцатым, а ежели нет — вас распустят по домам. Немцы — народ справедливый и исполнительный, слов на ветер не бросают. Говорите! От вас зависит судьба ваших родных и суседей…

Толпа видиборцев, съежившись от холода и страха за родных и близких, изломанным рядом маячивших справа в отдалении, сперва будто онемела на несколько мгновений, затем ворохнулась из края в край, будто по ней пропустили ток небольшого напряжения, — запричитала, заойкала, уши просверлил пронзительный детский плач…

Адам Сметник, растерянно оглянувшись на брата, направил было стопы к начальству, с холодным интересом взиравшему на него из-под высоких тулий фуражек, однако так и не посмел приблизиться — остановился в нескольких шагах.

— Герр офицер! Ети, смею вас заверить, не возьмут в руки оружия… Слышите их? От страха они, смею заверить…

— Гут, господин Сметник. — Комендант, подойдя к нему, снисходительно похлопал его по плечу. — Как толкует ваша пословица, твои слова да богу в уши, а? Кому как не вам знать этот загадочный русский душа. Разве это не странно, что они там стоят? — показал он хлыстом на приговоренных.

— Ага-ага, старанные люди, работящие, а пострадать могут сдуру! — торопливо подхватил Адам Сметник, вымучивая на одутловатом лице заискивающую улыбку. — Прикажите распустить по дворам, герр офицер, свиньи с утра не кормлены, коровы не поены…

— О, свиньи, понимай. Для солдат великой Германия нужно много русского сала… Гут. — Он повернулся к пустоглазому офицеру. — Отставить огонь, капитан! Разместите солдат по дворам и дожидайтесь указаний вашего начальства. А что касается этих бородатых мужичков, раз уж вы их собрали, то у меня возникла неплохая идея… Не забудьте при случае отблагодарить, и боже вас упаси влюбиться в славянку!..

Женщин с малыми детьми немцы распустили по домам, а мужское население Видибора, включая стариков и подростков, загнали в конюшню. В полутемном углу на сваленных в кучу хомутах сидели Трофим Дубровный с сыном Николаем. Никто в конюшне не знал, какая судьба им уготована, поэтому общее настроение было гнетущим; каждый, похоже, был занят тем, что молча, по крохам, перебирал в памяти прожитое, и выходило, что, если бы не эта беда, так и не нашлось бы времени оглянуться назад, отделить хорошее от дурного, как зерно от плевел, а затем то и другое взвесить на чашах весов своей совести — которая перевесит, правильно ли жил?..

Лишь к вечеру, когда домашние принесли передачу и новость о том, что их отправляют в Лунинец, в конюшне наступило оживление: одни обрадовались, другие сперва приуныли, потом — махнули рукой, пожалели, что от доставленной самогонки не осталось ни капли…

Видиборцев продержали взаперти еще сутки, а затем староста Прохор Сметник, явившийся в сопровождении унтера, который неделю назад наведывался к Дубровным, приказал всем снаряжать подводы, чтобы к вечеру выехать в направлении железнодорожной станции Лунинец.

По дороге на станцию обоз попыталась отбить, как позже выяснилось, группа окруженцев, но, убив в завязавшейся перестрелке одного охранника и двух подводчиков, отошла в лес и не стала дальше преследовать.

К тому времени, когда подводы прибыли на станцию, надобность в них по каким-то причинам, известным лишь высшему немецкому начальству, отпала, и видиборцы оказались предоставленными самим себе. В ту же ночь, споив охранника-румына самогонкой, с места снялось тридцать подвод, к видиборцам присоединились заложники из Ремля, Хотомля, Ольшан… Колеса предварительно смазали дегтем, поэтому местечко покинули без лишнего скрипа. Домой возвращаться всем скопом было опасно — решили разделиться на пять небольших групп и двигаться в разные стороны с таким расчетом, чтобы та группа, которая первая наткнется на окруженцев, смогла без промедления, желательно до утра, организовать поиски остальных подвод.

Мутный ноябрьский рассвет застал Трофима Дубровного с сыном и еще тремя видиборскими мужиками в лесном урочище Церковное Озеро, километрах в полутора от Припяти. Пожевали размоченную в воде буханку, и Трофим, оказавшийся в группе за старшего, рассудил так:

— Дальше с подводами не пойдем. Немцы уже хватились нас и наверняка наладили погоню… Окруженцы, думаю, тоже в шапку не спят. Кто раньше обнаружит нас — от нас самих теперь во многом зависит. Давайте вот что: укроем подводы на острове, тут недалеко знаю сухое место, вброд к нему перейдем и будем держаться дале по заболочине, вдоль берега. Выйдем к Лаховскому перевозу, а там посмотрим…

Едва успели закидать ветками и мхом подводы, как в двух местах — почти в одно время — застучали выстрелы, донесся захлебнувшийся, предсмертный визг овчарки. Видиборцы на мгновение застыли как вкопанные, затем в панике, пригнувшись, будто им в данную минуту грозила смертельная опасность, кинулись к воде, на ходу стаскивая с себя полушубки.

— Куда?! — приглушенно крикнул Трофим, забегая односельчанам наперед. — Переплывете, нет — там же берег голый, как бубен… Куда сунетесь? Прямо в лапы к ним? Так лепш в болоте… — У него дрогнул голос, но, совладав с собою, сурово прикрикнул: — Отсидимся! Паниковать не дозволю!..

Решаясь на крайний шаг, Трофим не знал, что две из пяти групп уже обнаружены и захвачены немцами, одна — пристала к окруженцам, а еще две (в том числе и они) продолжают уходить непонятно даже от кого: то ли от немцев, то ли от своих.

До полудня, пока подводчики брели по пояс в ржавой воде, вокруг постреливали, и только к вечеру, когда ранние сумерки на расстоянии полусотни шагов смазали контуры предметов, над головами беглецов наконец зависло затишье: видимо, немцы прекратили поиски. Допуская такую мысль, Трофим все же не знал: верить этой тишине или еще покружить по болоту, прежде чем увести своих попутчиков на плавучий Знайденов хутор, брод к которому он знал один в группе. Люди, чувствовал по себе, едва держались на ногах, однако стоило лишь на какую секунду приостановиться, чтобы перевести дух и сориентироваться в туманной непрогляди, как пузырящаяся торфяная жижа, дыхание которой становилось все ощутимее, гибельнее, начинала засасывать, обжигая ноющим холодом живот. С трудом двигая одеревеневшими, налитыми тупой свинцовой болью ногами, Трофим хрипло передал назад:

— Взять в руки по жердке и образовать связку. Уже где-то рядом… метров сто. Там и заночуем.

Когда перед глазами вожатого, как из-под воды, выросли темные силуэты построек на плаву, он не обратил внимания на привязанные к сваям и кое-как замаскированные лодки. Беглецов поджидала засада…

На рассвете, обложив болото, окруженцы не дали отряду румынских егерей выйти из воды: отряд на две трети был уничтожен прицельным огнем, десять человек сдалось, а опытный проводник из местных, хотомльский старовер Никодим ушел, будто в воду канул. Связанные видиборцы, почерневшие от холода, голода и побоев, были перенесены из лодок на ихние же подводы и отправлены в глубь леса.

Ни Трофим, ни другие видиборцы еще не знали, что так начиналась их партизанская жизнь.

Прохор Сметник, видиборский староста, обходил стороной дворы первыми подавшихся в партизаны односельчан, будто его это вовсе и не касалось, однако кожей чувствуя, что теперь он на мушке у своих и у чужих, добровольно взвалил на себя тяжелую обязанность тайком оповещать семьи Дубровного, Смотолоки, Скабары, Самсона и Журбы об ожидаемом наезде немцев в село с таким расчетом, чтобы женщины с детишками могли на случай облавы укрыться в небольшом березнике на отшибе, близ кладбища.

В то памятное утро староста, дурной после запойной ночи, вовремя не опохмелился и прозевал немцев, подъезжавших к селу окольной дорогой.

— Настя, шибче беги с детьми в гай! — запыхавшись от бега, встала на пороге хаты Дубровных жена старосты — Сметничиха. — Бидончик прихвати и кружки дай мальцам в руки — на случай чего, журавины берете в болоте! Ваши уже все там! Во-о-ой, горотные вы мои…

Обе женщины, причитая, заметались по хате, хватая нужные и ненужные вещи — наконец выскочили к истопке.

— Проснется дитя, кума, заради бога, накорми и догляди! Ежели не вернемся к ночи — перенеси к себе. На руках с нею мне уже не поспеть…

— Вой, не поспеть, милая! Сама спасайся с сыночками!..

Мотоциклы трещали за околицей, и Сметничиха, испуганно взмахнув руками, скрылась на своем подворье.

Годовалая Марийка проснулась от хлопанья выстрелов (немцы, забыв о своих «прожектах» насчет фермы вместо колхоза, торопливо приканчивали уцелевшую кой-где по хлевам живность). Испугавшись, девочка вывалилась из зыбки, ударилась головой об угол печи и посинела от крика, пока доползла до дверей, из которых задувало во все щели…

На соседнем дворе в это время немцы в одном конце, у хлевов, смолили и свежевали две кабаньи туши, а в другом, у баньки, вояки из Островецкого гарнизона проводили экзекуцию, полосуя полураздетого Сметника шомполами под протяжный, на одной ноте, надрывный вой хозяйки…

Когда пополудни команда убралась из села, подурневшая с лица Сметничиха ввалилась в соседскую хату; девочка, неловко подвернув ножку, ничком лежала у порога без памяти. Причитая и заламывая руки, женщина перенесла полыхавшего жаром ребенка в свою хату.

В сумерках хромой Андрей Смотолока, пахавший сотки под зябь, заметил сновавших в березняке детей с кружками в руках — догадался чьи. Зычно прокричал:

— Гей, детва! Скажите своим матеркам, што немца нема в селе! Нехай идуть дохаты!..

Бледная, с широко открытыми глазами и растрепанными от бега волосами Настя Дубровная метнулась от порога к зыбке, и не нашла там Марийку. В предчувствии беды прижав к груди руки, вломилась через прохудившийся плетень на соседский двор, откуда донесся через минуту всполошенный, надрывающий душу материнский вой…

Марийка, у которой Пархом-ветеринар без труда определил двухстороннее воспаление легких и сильный ушиб головы, догорела, не приходя в себя, на вторые сутки.

Ночью приехал за хлебными припасами на лодке Трофим Дубровный с товарищем. Погоревав до рассвета над тельцем дочери, он повез ее, завернутую в кусок грубого полотна, на другую сторону Припяти; под старым, разбитым молнией дубом насыпали холмик из глины, из речного галечника, прихваченного на косе, выложили незатейливый крестик.

О живой зеленой челке, отросшей в мертвой кроне уже после войны, знал лишь он один.

Карателей навел на партизанский Видибор хотомльский старовер Никодим. А еще до этого события он с отрядом румынских егерей шел по следу видиборских подводчиков да наскочил на окруженцев: погоня была расстреляна с небольшого расстояния, лишь проводнику удалось выползти из-под огня целым…

За Никодимом партизаны охотились долго и однажды обложили его дом. Предатель, отбиваясь, засел на чердаке с крупнокалиберным немецким пулеметом, подоспели и каратели. В том неравном бою группа партизан, посланная для исполнения приговора, вынесенного предателю, была уничтожена. Легко раненный Николай Дубровный, хоронившийся в сыром заброшенном погребе, с наступлением сумерек огородами ушел в лес.

Впоследствии гнездо предателя было разорено партизанами, но сам он как в воду канул. Объявился в Хотомле через пятнадцать лет после войны. Срок отбывал в Сибири. Вернулся без ноги. Поговаривали, на лесоповале его крепко помяла лиственница. Во избежание общей гангрены ногу до паха пришлось отнять.

Вернулся Никодим не один — с семилетней девочкой, которую прижил, когда находился уже на поселении. Одному не с руки было возвращаться в родные края, а вот с черноглазой девчушкой, которая доверчиво прижималась к его костылю, пока шли через все село от приставшего у магазина автобуса, совсем другое дело… Расчет оказался верным. Иначе вряд ли бы признала Никодима отказавшаяся от него и уже почти позабывшая его семья. А девочка-то чем виновата?

2

В хату вошли, так и не дождавшись Сергея, — сын третий день на стареньком ДТ-75 таскал по торфянику копалку, следом гомонливой стаей, как грачи, налетали на белевшие картофелем борозды студенты.

— И не показался на глаза, работник? — скорее для порядка строго поинтересовался у жены Трофим Тимофеевич. Та, продолжая хлопотать у печи, отгороженной от прихожей ситцевым пологом, ничего на это не ответила.

— Ладно, без него управились, — примирительно пробурчал хозяин, стаскивая через голову грязную рубаху.

— Иди, старый, — позвала его Анастасия Мироновна. — Я воды согрела. Солью на руки, а то за неделю заскоруз от грязи.

Поливая на черные, будто сплетенные из прочных дубовых корней руки мужа, обронила мимоходом:

— Тамарка мне знаешь что седня сказала? Надумали оне разводиться…

— Ну-у, ето не первый раз, — отмахнулся было Трофим Тимофеевич.

— Ты выслухай сперва! Подали на развод не всурьез, а так… для видимости. Ей квартира на заводе подошла, а она на свою жилплощу правов не имеет, раз в мужниной служебке проживает. Вот и порешили, чтоб и новую получить, и служебка за ними осталась. И сколько людей, говорила, так делают. Называется ето дело фикцийным… не, о! — фиктивным браком.

— Тьфу! — с ожесточением чертыхнулся Трофим Тимофеевич, бросив умываться. — Ты ж только что говорила, что разводятся… С ума вы посходили?! — Отряхивая руки, забегал по кухоньке в поисках полотенца. — А утиральника опять нет на месте!

— Да он же у тебя на плече, — спокойно наблюдая за мужем, подсказала Анастасия Мироновна. — Беда какая, не то слово сказала.

— Ну? — Трофим Тимофеевич остановился, словно бы в недоумением поглядел на жену, затем сдернул с плеча полотенце, покомкал его в руках и бросил на загнутый гвоздь в стене. — Да рази ж такими делами шуткуют, а?! Какая ж ето жизнь у них почнется? Что вытворяют! Ну обожди ты у меня! — погрозил пальцем, на дверь в горницу, пожевал губами и подозрительно поглядел на жену сбоку. — А ты ей, конечно, смолчала и в етот раз?

— А ежели б не смолчала, то она б меня послушала? Во-ой, молчи, душу до конца не вынай! Да не вздумай за столом шуметь — у ней и без того жизнь не пряник. — Анастасия Мироновна вздохнула, поправила на гвозде полотенце и, прихватив с полки банку для молока, вышла в сени. Тотчас подала голос от порога: — Кум Роман с кумой.

— Встречай. Я зараз… только рубаху чистую надену.

Кум, длинновязый, нескладный мужик, мышиного цвета поросль на лице у которого не скрывала нездоровую пятнистость, у порога снял шапку.

— Добрый вечер в хату!

— А худо, братка… День как моя тень, зато ночь — век, — пожаловался, выходя навстречу гостям, хозяин.

— Аккурат, кума, на вечерю. Седайте, бульба стыне… — Анастасия Мироновна обмахнула краешком фартука два стула.

— А-а, сидели на етой неделе! — тряхнул маленькой нечесаной головой Роман Григорьевич — и к хозяину: — Крестник мой не грозился приехать?

— Куда там! Квартальный план гонют. У них же главный козырь — премья… Штурмуют ее днем и ночью. А тут еще перешел на новую должность — начальником смены. Когда простым технологом сидел — часто нет, но два-три раза в год наезжал, ты ж знаешь, а теперь, писал, не ждите. Это до отпуска…

— Погодь, — жилистый и верткий, похожий на крупного хоря, кум проворно вздернул руку, уперся локтем в столешницу. — А почему я ничего не знаю?

— Так он, когда был проездом из Крыма, ничего не сказал. Это уже потом — в письме сообщил…

— Вона как, — протянул Роман Григорьевич, самолюбие которого несомненно было задето проявлением невнимания к нему со стороны крестника. — Я так кумекаю: раз сменный начальник, то сутки дежурит, а двое дома? Как, к примеру, сторож или котельщик…

— Тоже, понимаш, сравнил! — пыхнул Трофим Тимофеевич, розовея в скулах. — Ды у него два высших образования! Шутишь?

— Значит, еще на одной работе занятый, — заметил Роман Григорьевич таким тоном, будто по-другому и быть не могло. — Как же ты до сих пор у сына не спытал, где он, окрамя завода, занятый? Раз два-то образованья?

Покоренный рассудительностью кума, Трофим Тимофеевич согласно, раздумчиво кивнул.

— Спытаю. У них теперь допытаешься… — Он уже хотел пожаловаться на старшую дочь, но только махнул рукой.

Сели за стол. Дружно потянулись за исходившей парком картошкой в большой миске и заговорили, как водится, о предмете своего непосредственного внимания:

— Бульба, как сахар, рассыпается в руке… «Темп» сажал?

— Да я, мабыть, свой сорт вывел в погребу. Тридцать годков сажаю одними и теми семенами, — не без гордости признался хозяин.

— Селето и на колхозных торфяниках берут не хуже, чем на огороде. Твой Сергей говорил… — Роман Григорьевич поперхнулся горячей картофелиной. — Аммиачка много помогла, язви ее душу! — Он растер на морщинистой щеке выскочившую слезу. — Летом клубни вымокли, вышли в массу, и ежели б не подкормили в срок… Словом, фимия! А ты хвастаешься своим гнилым погребом. Зараз без науки, — его гнутый коричневый палец, похожий на коготь, застыл на уровне виска, — а ни шагу!

Ясные, задумчивые глаза Трофима Тимофеевича из-под мохнатых, тронутых серебром бровей смотрели на небольшое заострившееся лицо кума выжидающе, слегка насмешливо и снисходительно.

— А я так скажу: я до сих пор без твоей фимии обходился, а зараз бы и от плуга с радостью отказался! До чего мы землю довели, а?.. Трущим ее колесами, перетираем в пыль, подрезаем в ней ножами последний живой росток, кореньчик, а ить она живая, раз кажин год родить?! Люди у меня и без науки не жаловались на жизню, потому что после войны получали не голые трудодни, как наши соседи, зато твоя наука пока никак не может обойтись без моего погреба. И ето, как ни крути, факт: молоко сдаю, шерсть, убоину, яйца, ту же бульбу… Почему ето зараз все постановления, ты читаешь газетки, бьют в одну точку: наращивание частного хозяйственного сектора всеми доступными средствами? Не-ет, от моего погреба вреда никому не будет, окромя пользы!

— Тебе бы, слушай, на хуторе жить: там прямо из-под себя удобряют свой огородишко. — Добродушно посмеиваясь, Роман Григорьевич с опаской покосился на жену. — Не сам же выдумал — в журнале вычитал. — Он обнял хозяина за крутые комлистые плечи. — Да, кумок, глубоко в тебе сидит кулацкая жилка — никакими постановлениями до нее не дотянулись. Насчет кулацкой я, конечно, перегнул, но вот ты хочешь теперешнюю молодежь поженить на частной собственности, так? Ну, сектор, какая разница… Да не хотят они колупаться в земле, как ето делали ихние родители и деды. Не хо-тят! Молодым механизмы и автоматы разные по душе. Размах нужон!

— Земле нужны забота и ласка, а не только наука. Ты газетки да журналы почитываешь? Мало тебе Нечерноземья? А наше Полесье? С каких ето пор у нас тут завелися пыльные бури?.. Хватит — намахалися. Ты, грамотей, слыхал что-нибудь про равновесие в природе? От, а Сергей в письме интересно описывал. Значит, у нас тут, на Полесье, шаткое оно, равновесие ето. Влаги зали́шне. Но человек, возьми, приспособился за многие века, хозяйствовать приучился. А мы, покорители природы, за пару каких лет отвели из болот воду в Припять и радешеньки. В ладошки хлопаем. Диво, река теперь бунтуе и по весне, и в июне, и в августе… Вот и прикинь: миллионы вбухали в осушение, а теперь миллионы вгатим в обвалование русла. Дамбами-то пробовали сдержать стихию, да не получается… Привыкли, понимаешь, давай-давай, а природа, она такой спешки не терпит.

— Читал я про етот проект, — мрачно заметил Роман Григорьевич. — Долгосрочный, на три пятилетки рассчитанный… Будут спрямлять русло, где только доступно. Уже черпают донный грунт вверху, напротив первой хатки, и на устье Горыни.

— А река не обезрыбеет от етого черпанья?

— Кака там рыба… Проект не берет в расчет ни рыбу, ни раков. Как говорится, не до жиру — быть бы живу.

— Считаешь, правильно делается?

— Ето как хошь, так и считай. Тебя не спросили, да?

— И что торфяники изводим — скоро дороемся до мертвой породы, и что торфом отапливаем ТЭЦ, бани, дома?..

— Самое дешевое топливо.

— Гляди, как бы самым дорогим не стало через два десятка лет.

— Вот когда откроем еще с десяток газовых скважин, тогда откажемся от торфа.

— А может, лепш заслонку на пару делений опустить где надо? — хитро прищурился на кума Трофим Тимофеевич.

— Подскажи, — заострив палец в потолок, с ходу нашелся Роман Григорьевич.

— Не, кумок, я в таких вопросах никому не советчик, — улыбнулся Трофим Тимофеевич. — У меня во другая забота, — внуки, как боровички, пошли. — Он приголубил могучей ручищей русую головенку внука.

— Видать, нет худа без добра: не дал мне бог ни детей, ни внуков, вот я и сочинял вчерась весь вечер бумагу…

— Каку бумагу? — придерживая вертевшегося за столом внука, не понял Трофим Тимофеевич. — Тома, а ты б спать с дитем шла — натомилась.

— Беду на свою голову кличет! Хучь ты, Трофимко, его образумь, — подала голос кума, но тотчас же и умолкла под суровым взглядом мужа.

— Послал письмо в Совет Министров. Ты ж знаешь наши поля в Бовшах и Луках? Латка на латке, каждое с носовой платок. Малоконтурные. Тракторы и комбайны на них ломаются, горючее на ветер летит. Где там развернуться тому ж «Кировцу»? Скрозь болотники, хмызняки да камни… А ето — сотни гектаров доброй землицы. Я летось подсказал председателю, чтобы прокопал на взмежках канавы да отвел лишнюю воду. Глядишь, сёлето бульбы там взяли на круг по двести центнеров! Я ему еще говорил: создавай свою бригаду мелиораторов, а не жди, пока из района добрый дядя приедет… Не послушался. Теперя они из него выкачают копейку, потому как ПМК — ето объемы работ и деньги, они приедуть сюда не лапти плести…

— Так, мабыть, и надо высвобождать ети лапики от лозы, камня, а не осушать последнее болотце?! Да ежели распахать заброшенные хутора, лишние дороги, прогоны для скота, всю неудобицу — гектаров триста как найдем. — Письмо кума, похоже, не оставило равнодушным и Трофима Тимофеевича. — А то в самом деле, едешь на лодке и видишь: стоит посереди выгона не то гумно, не то ёвня… Пара гусей ходит да телок, привязанный цепью за колик, больше от оводня отмахивается, чем пасется… Что и толковать, запустили землю!

— Не знаю, Трофим, что в счет твоего болотца решат, за которое ты оберучь уцепился, только мелиорации размах нужон!

— Ат! Вот он, твой размах. — Трофим Тимофеевич потянулся рукой под лавку, выбрал из коша картофелину покрупнее. — Видишь ети трещины? Гнисть не почнет к весне?

— Ежель подмерзнет, а весной вода поднимется в истопку — навоз вилами будешь выгребать. Как я прошлый год. А оттого на ней кожа полопалась, что садишь ты свой сорт на одном месте — в Боровом, навоз весной ногами притаптываешь. А может, скажешь, не прикормил минералами? Было, знаю. Перекормил селитрой и калием землю, а ежель она на другой год вообще откажется родить? Ты возьми простой пример: бабу закорми, избалуй, спотворь — захочет она рожать? Одна природа!

— Дык от навоза вреда не будет, — неуверенно вставил Трофим Тимофеевич, ворочая фиолетово-багровой шеей. — Все ученые за навоз…

— А фимия?! — возмущенно подкинулся на стуле Роман Григорьевич. — С навозом, говоришь, и у дедушки промашки не было, но зараз-то коровы в сухом стоят. Чем же ты две тыщи гектаров пахоты унавозишь? Тут другая арифметика! Твой дед на земле ни за что не отвечал: кинул семено́ в пахоту, а урожай как бог даст. А теперешний бог — агротехника. Потому как говорю — фимия! — и гектар земли можно спортить быстрей, чем токарь выточит на заводе бракованный болт. Но брак етот начальник смены — твой сын, а мой крестник — даже не заметит, зато его брат Сергей, когда выучится на бригадира, отравленный гектар земли в ящик не швырнет!..

— Ето ты справедливо… насчет земли. И обучают их в техникумах, конечно, не тому, как навоз из хлева выкидывать. Н-нда… — И Трофим Тимофеевич, уже по инерции, что ли, опять заговорил о том, что волновало его больше, чем навоз и «фимия» — о детях.

— Трое у меня сынов, все, слава богу, мужики. Ну, Микола, тот, считай, жизню прожил… раньше срока. Мы все тут за четыре года под немцем прожили половину того, что нам отмеряно. Ваня, етут, сколько знаю, к городу примеривался: учился, робил, армию служил, снова учился — все там. Он, я знаю, на своем месте, и об нем я никогда крепко не печалился. Ну а младший, Сергей, должен остаться при мне. Хату, хозяйство на него перепишу. Учебу закончит — женить треба…

— Богатый ты, Троня, с такими сынами; видно, бог любит троицу. А мне вот ни одного не дал…

— Дак ты ж знаешь про одного байку? — Хозяин, оживленно поблескивая глазами, сочувственно усмехнулся. — Как батька-вдовец с сыном ели свой обед? Сын первый хлебнул ложку варева и обжег нёбо. Плачет. «Чего ревешь?» — пытает его батька. «Потому, тятька, что один я у тебя». Батька глядит на сына: «Ну? Так треба плакать?..» и ложку варева — тоже в рот. Да как вскинется из-за стола: «Тьфу! Каб у меня и одного, такого, не было!»

Когда мужчины отсмеялись, хозяйка с беспокойством в голосе заметила:

— Что-то, старый, Сергея долго нема… — Она отвернула край занавески, ничего не разглядела в темном окне и, накинув на плечи телогрейку, вышла во двор.

— Не колготись, баба! — заметил ей вслед Трофим Тимофеевич. — Мог и вскладчину после работы встрять — дело молодое. — Он прикурил потухшую папироску, окутался облачком дыма.

Тамара вынесла на руках из-за стола полусонного Игорька, ушла с ним в спальню.

— Привык, понимаешь, за лето к внуку. Не раз говорил своей, — потеплел взглядом Трофим Тимофеевич, — не перепадай ты так за ним: одет-обут, накормлен, а баловать-потворить не смей!

— Хэх, не смей… А ежель ето заложено в человеческой природе?

— Что заложено? — не понял Трофим Тимофеевич.

— Диалектика! — обрадовался возможности сразить хозяина дома еще одним ученым словцом Роман Григорьевич.

— Ты, говорю, своих так не жалела, — никак не отреагировал на кумову ученость Трофим Тимофеевич. — Да и откудова было взяться той жалости, когда за войной да работой видел их только тогда, когда ремень показать треба было?

— Грех тебе жаловаться! Дети — дай бог каждому…

— …говорит, место в саду может потерять, — упрямо гнул в свою сторону Трофим Тимофеевич. — А дитю тут воля — нехай бы еще зиму побыл. Снег у нас чистый, на рождество колядники бегают. Я их с детства тожа запомнил…

— Колядники… волочебники… — заплюскал на хозяина-деда замаслившимися глазками ученый кум. — Эх ты, пережиток прошлого! Да в саду малец развитие получит. Кумекаешь?

В это время у окна послышались торопливые шаги. Анастасия Мироновна, бледная, с трясущимися губами и прижатыми к груди руками, приостановилась на пороге, пропуская вперед сына. Сергей шагнул в хату из сеней — был он без шапки, потные волосы всклокочены, затравленный взгляд метался по кухоньке, не в силах на ком-либо или на чем-либо задержаться. Руки и борта телогрейки перепачканы глиной имазутом.

— Что случилося, сынок? Где ето ты так?.. — приподнялся навстречу сыну Трофим Тимофеевич.

— Я, батя, на вырубке… — Сергей проглотил не дававший ему говорить комок, отчего судорожно дернулся на горле кадык, — человека убил.

Женщины будто ожидали этих жутко прозвучавших в домашней тишине слов — заревели в голос. Из спальни в одной рубашке, встрепанная, выскочила Тамара — кинулась отпаивать мать.

— Да замолчьте вы!.. — Взбешенный бабьими причитаниями, Трофим Тимофеевич никак не мог взять в толк того, что услышал. — Ты тожа… — Он как можно спокойнее поглядел сыну в глаза. — Успокойся. Говори толком: что случилося? Панику разводить нечего.

3

Развернув трактор у края леса, Сергей отцепил картофелекопалку и, прежде чем гнать ДТ-75 в машинный парк, из кабины понаблюдал за растянувшейся цепочкой студентов, подбиравших клубни, задержал взгляд на спортивной фигурке.

Вчера после работы Сергей с одногодками торчал у настежь распахнутого клуба, нещадно дымил и раздавал тычки шаставшим мимо подросткам, а сам придирчиво косился на танцующих студентов — выжидал момент, чтобы показать приезжим, кто тут истинные хозяева.

К немалому огорчению видиборских, городские вели себя на этот раз корректно, грубостью на грубость не отвечали, словом, не давали повода… Местные даже слегка растерялись, заскучали и наверняка разошлись бы по домам отдыхать, но в последний момент был объявлен дамский танец. Сергей чуть не подавился дымом — глаза застлала тугая едкая пелена, когда к нему подошла статная русоволосая студентка в белой «водолазке» и голубом джинсовом костюме. Слегка поклонившись, спросила:

— Вы танго танцуете?

Сергей, затушив пальцами окурок, до конца не справился с охватившим его волнением и, как стреноженный, ступил в круг танцующих. Странное дело, он и не подозревал до этой минуты, что все аханья и циничные откровения в чей-то адрес, частенько слетавшие у него с языка, а теперь долетавшие от дверей по его адресу, так оскорбительны и гнусны. Но он сдерживал себя до тех пор, пока у двери не «догадались» щелкнуть выключателем и потушить свет. Извинившись перед партнершей, Сергей быстро прошел к выходу и наугад смазал кому-то по шее. Предупредил, чтобы больше так не озоровали… «Традиции» эти унаследовали видиборцы еще со времен царя Гороха.

Танцевали в этот вечер дольше обычного, расходились шумно, но мирно; может, впервые за последние лет пять в Видиборе не была соблюдена одна из дурацких традиций, цепко, как пырей, въевшаяся в жизнь местной молодежи…

Провожая студентку к домику одинокой Алексеихи, где она квартировала с двумя подружками, Сергей предложил ей завтра опять встретиться, и девушка не нашла повода для отказа.

«А может, теперь подойти? — мелькнула пугливая, как воробей, мыслишка. — Подсоблю таскать ведра к телеге — все скорее будет. Имя у нее хорошее — Оксана. Редкое. Пускай видят студенты, что мы тоже не лыком шиты. Трактор потом загоню».

Пока Сергей раздумывал, перед кабиной как из-под земли выросла фигура одноглазого Прохора Сметника, дальнего родственника Дубровных по линии матери. Отбросив палочку, на которую опирался при ходьбе, старик ловко вскочил на гусеницу с правой стороны, просунул голову с черной повязкой на пустой глазнице.

— Ты, Сергий? Здоров. Читал-читал, понимаш, в газетке. По две нормы валяешь? Передовик!

— Ага. На сегодня — шабаш. Сейчас рвану в парк. — Сергей изнутри протирал ветошкой лобовое стекло, украдкой поглядывая на маячившую уже совсем недалеко фигурку в голубом.

— Вот и меня заодно подбросишь до парка… натрудил за день ногу. Рана, будь она неладна. — И добавил, разместив свою ногу поудобней в кабине: — Есть, понимаш, халтурка по дороге на полчаса. — Прохор, веселея взглядом и сдабривая голос теплыми нотками, зорко, как паук из своего угла, следил за Сергеем единственным глазом.

— Какая еще халтурка, дядя Прохор? — Сергей, управившись со стеклами, подозрительно уставился на некстати подвернувшегося Сметника.

— Так я ж говорю — на десять минут. На Халимоновой вырубке, где колхозу дрова отвели сёлето, три справные дубинки в болоте преют. Мабыть, не один месяц. Я их давно, понимаш, приметил — в хате подрубы гнилые. Оно и не диво, кажин год плаваем весной… От я и надумал выволочь те дубинки на сухое. Набрякли они, как железо исделалися, пила не берет — вязнет полотно. Я следы пилы в двух-трех местах еще весной приметил… Леснику об етом доложено, не подумай худого, бутылку с ним распили — как полагается. Трелюй, говорит, своим транспортом. Конем мне комли те из болота не поднять, вот и бегаю с утра, высунув язык, за транспортом. Это с моей-то ногой?.. Начальству нашему решил не вводить в уши — у них без меня делов хватает, лучше ты етую поллитру с хлопцами раздавишь перед танцами, — и Прохор прихлопнул ладонью по оттопыренному карману штанов.

— Дело же не в поллитре. — Сергей стрельнул коротким обеспокоенным взглядом мимо Сметника — туда, в поле, где работала студентка Оксана. — Трос у меня ненадежный — может не выдержать.

Довод, однако, прозвучал неубедительно.

— А я, понимаш, как знал, припрятал в том месте две железные скобы, веревку. — Единственный глаз Сметника глядел на Сергея в упор, обрадованно.

…Два трехвершковой толщины бревна, оплывших с боков тиной и черным, как мазут, илом, вытрелевали к дороге без особых помех. Зато из третьего, раздутого у комля тугими узлами, при первой же попытке скоба вылетела, как тетрадная скрепка. Пришлось загонять две. Снова навесили на комель трос, Прохор сбоку подстраховал веревкой, и во второй раз не рассчитали — сцепка лопнула.

Прохор, припадая на больную ногу, кинулся поправлять крепление. Сергей, быстро переключив передачу, сдал назад и выскочил из кабины. Трос после обрыва укоротился метра на полтора…

— А что, если с места на лагах катнуть — нам только сдернуть на ход, — предложил Сергей.

— Спробуем без лаг — тебе еще на танцы надо поспеть. Плавнее трогайся, а я сбоку коликом подважу, — распорядился Прохор.

— Я на танцы поспею, а вам зачем на тот свет торопиться?.. Шарахнет тросом по мозгам — мне отвечать! Как хотите — за рычаги не сяду.

— Молод, хлопец, указывать старшим. Нас с твоим батькой не так шарахало в жизни — ничего, целы остались. — Прохор, не слушая Сергея, затесал ясенину, поддел ею сбоку шишкастый конец дубины, подкатил хромой ногой чурку и, налегая грудью на рычаг, запальчиво крикнул:

— Чего рот раззявил? Трогай!

Сергей, выругавшись, вскочил в кабину и осторожно, на первой передаче, прополз полметра, нутром чувствуя, как басовитой струной натянулся позади трос. На секунду увидел через заднее закопченное окошко вскинутое к небу напряженное лицо одноглазого Сметника, услыхал толкающий в спину надсадный крик:

— Давай-й! Поше-е-ел… Еще дава-ай!..

Сергей пригнулся, кидая рычаг во второе положение и настороженно, как живую, трогая ногой странно полегчавшую педаль газа. Он не успел подумать — с удивлением вдруг ощутил, что трактор тоже полегчал и будто оторвался на миг от земли, а внутри его что-то резко оборвалось…

4

Назавтра, едва начало сереть в окнах, приехали из Островецка милиция, врач, эксперт. Побывали на месте происшествия, сделали необходимые замеры, составили протокол. Вскрытие пострадавшего показало, что смерть наступила мгновенно после удара острой скобы в височную область.

Следователь, приступая к допросу, уже знал, что в крови погибшего обнаружен алкоголь, а у водителя ДТ-75 — нет. Опыт в данном случае подсказывал, что делом тут не пахнет. Предварительный опрос жителей, хорошо знавших водителя и пострадавшего, подтверждал вывод. Однако следователь решил ковырнуть парня поглубже, в целях, так сказать, профилактических, чтобы впредь неповадно было срывать халтуру.

— Вы хоть понимаете, что использование вами транспорта в личных целях привело к гибели человека и это уголовно наказуемо? Понимаете и признаете свою вину, хорошо. А кто вам разрешил использовать гусеничный трактор в личных целях?

— Никто. Покойный попросил — я согласился помочь.

— Так… И как часто вы совершали подобные сделки?

— Какие сделки?

— Дубняк-то ворованный.

— Как?.. Лесник разрешил — так было сказано…

— Может, и разрешил, когда распивал со Сметником бутылку. А услыхал, как обернулось дело, — знать ничего не знает. Свидетелей у нас, к сожалению, нет. С него теперь взятки гладки.

— Да поверьте, — Сергей, бледный как полотно, пересевшим голосом выдавливал из себя слова, — нет моей вины в том, что случилось…

— Ладно. Допустим, ты только помогал ему, так? Так. Он попросил — ты не отказал. За какое вознаграждение?

— Не знают в деревне такого слова, капитан. — Сергею сделалось жарко от стыда за проявленное малодушие. — На то мы и соседи, чтобы помогать друг другу. А тут инвалид — кто у нас Сметника не знает?.. Он в войну наших людей от немецкого расстрела спас. Помогали ему: картошку ли окучить, сено, дрова ли привезти…

— Понятно. Хорошо с начальством живете, коли так?..

— Живут душа в душу! — непонятно откуда выскочила к столу старшая дочь покойного Сметника, вызванная на похороны из Гомеля. — Первый раз его покрывают?.. Сперва коня колхозного забил, теперь — человека!.. Думаете, управы на него не сыщем?

— Какого, простите, коня? — строго взглянул на нее следователь. — Хотите дать дополнительные показания? Ваша фамилия?

— Галина, не бери греха на душу, во-о-ой! Рази ж хлопец виноват? — Старая Сметничиха, которой нездоровая полнота мешала дышать и передвигаться, концом траурного платка обмахнула разъеденные слезами глаза.

— Ага! Хлопец не виноват, потому что… молодой! А папа — старый. Так? Его можно и трактором давить? А не ему ли этот молодой жизнью обязан? Пишите! — Она ткнула пальцем в чистый лист на столе. — Числился фурманом до армии, а коня использовал исключительно в личных целях. Я тут жила, теперь наведываюсь — знаю, кто чем дышит… Зажрались некоторые — по пять свиней держат! Чего не пишете?

— Говорите. Я вас очень внимательно слушаю. Кто работал фурманом? — Следователь, не меняя положения за столом, подавил рукой зевок и устало прищурился на бледное истеричное лицо женщины.

— Да вот этот! — обернувшись, ткнула пальцем в сторону Сергея. — Гнал коня через лес в соседнюю деревню — на танцы боялся не поспеть — и налетел впотьмах на дерево. Коня пристрелили, чтоб не мучился, а вот он… из воды сухим вышел: разбирали-обвиняли, а делу-то хода так и не дали! Не знаем почему? Николай Дубровный, его брат, у вас в начальниках тогда ходил!

— Это еще ни о чем не говорит.

— Я понимаю, что вам мои показания — как вон мертвому припарки…

— Я попросил бы вас выбирать выражения: это все-таки ваш отец, — строго заметил следователь. — У вас все? — Он с надлежащим спокойствием выдержал раскаленный взгляд дочери покойного. И та, растерянно зыркнув по сторонам, сделала последний выпад:

— А что еще? Вон стоит его мать — с нее спросите за воспитание сына-убийцы…

— И-и-их, бессовестная! Кого убивцем кличешь? Распуста! Чужаница!.. — Анастасия Мироновна всплакнула от злого, камнем ударившего под сердце слова. — А я про свово сына скажу — нехай нас люди рассудят. Перед армией, еще даже в техникум не поступал, — правда, на фурма́нцы робил. На пасху бульбу сажали — они с покойным Прохором семена от буртов отвозили в соседнюю бригаду. Уже и вечереет, а моего все нема с работы. Пошла я на доведки до Адама Сметника — обое мне двоюродными доводятся. Вот он, Адам, так мне будет рассказывать: наведывались в обед, по каливу выпили, а што в бутылке осталось, с собой забрали. А в етый самый день — кирмаш в Ольшанах, куды ж они бульбу возили. Мы, я и Адам, зная об етом, надумали идти шукать их. Возле кладбища перешли дорогу — правимся по лесной стороне до Ольшан. Аж прошли уже и борок, треба выходить на поле — хаты крайние видать, — воз перекуленный лежит, мешков не видно, а между дерев, сбоку, конь скалеченный голову поднимает… Его, Сергеев, конь. А второго не видать — он на пароко́нцы ездил. Заколотилось во мне все чисто, людечки мои! Опосля уже дозналася… Они што удумали? Загрузились мешками, а выпимши обое — давай наперегонки до Ольшан. Грех про покойного плохо говорить, но розуму у него было не больше, чем у племянника. Мабыть же, поспорили еще на окаянную бутылку?.. Кони спудилися — понесли. Да об сосну оглоблей и хряснись. Не придумаю, как он тогда еще себе шею не свернул? — Анастасия Мироновна с состраданием взглянула на сына. — Ну а дальше… дальше можно и не рассказывать.

— А что дальше-то было? — поинтересовался следователь.

— Дальше Прохор повернул с возом семенов — за подмогой, но сперва заехал к себе — чего теперя скрывать? — ссыпал бульбу в истопку, а буртовщикам сказал, что обернулся из Ольшан. Сергей, мол, сломался, стоит в лесу. Когда напарник явился с подмогой, Сергей по мешкам догадался, што оне по-новому насыпаны… Но никому об етом не сказал. Мабыть же, не до того было — напужался. Конь так и не поднялся. Из ружья Адам Сметник добивал, это правда. Милиционер из района приезжал — допрос на месте, во как зараз, учинял. Написал штрафу тыща рублев, ущерб, значит, возместить. А где тогда ету тыщу было взять? Раньше за гроши в колхозе не робили, ето теперь на гроши перешли. Половину сяк-так по людям собрали, половину колхоз списал — до суда, слава богу, не дошло…

— Да вы, мать, не волнуйтесь: передавать в суд дело нет пока оснований. А вот оштрафуем вашего сынка по всем правилам…

— И колотните, трасца его матери! — неожиданно громко подал голос Трофим Тимофеевич, сорвался с табуретки у окна и дрожащими руками нашарил на печном выступе недокуренную папиросу; постаревший за ночь, сгорбившийся, он беспомощно черкал спичками о коробок, ломая их непослушными пальцами, пока кто-то из мужчин не догадался помочь ему.

— Да-а, чуть не забыл… — Сворачивая бумаги, следователь повернулся к хозяйке. — Николая Трофимовича Дубровного, вашего сына, я хорошо знаю по службе.

— В милиции робил, да штоб не знали… — кивнула дородная Анастасия Мироновна районному следователю, посветлела с лица.

— Извините, я сперва подумал, что вы однофамильцы, — приложив руку к груди, легонько поклонился следователь. — За делами не сразу дошло поинтересоваться…

— За что извиняться-то, хлопче? — искренне удивилась Анастасия Мироновна. — От, помню, один раз на беседе зять (моя Надька за ним, домик у них в районе) набрехал на меня по-разному. Сдуру, конечно, потом, наверно, сам каялся… Ну а старший мой, Миколка, — он, сдается, душу за меня положил бы! — не стерпел и зараз же вызвал обоих, его и меня, на кухню. Заставил зятя извинения просить. Это как зараз помню. Ага, — Сквозь слезы улыбнулась Анастасия Мироновна, — он у меня такой…

— На пенсию Николая Трофимовича проводили недавно. Знаете, в торжественной обстановке.

— Сообчал в письме! — обрадованно подхватила Анастасия Мироновна, всхлипнула. — Дай вам бог здоровьечка!

— А много у вас детей? — уже от порога, держа в руке шляпу, почтительно поинтересовался следователь.

— Шестеро, мой человече. Трое — Миколка, Надька да Сонька — в Островецке живут, считай, с войны. Тамарка и Ваня добились аж в Минск. А молодший, Сергейка, заканчивает учебу на механика…

Вечером Дубровные семьей вышли к магазину, где обыкновенно делает остановку автобус: провожали в Минск Тамару с Игорьком.

Появление маршрутного автобуса в селе — едва ли не главное событие дня: видиборцев как магнитом к магазину притягивало. Разномастная людская толпа у крыльца в основном состояла из провожающих: стариков под хмельком, с затушенными окурками в уголках губ, женщин в сельмаговских телогрейках и надвинутых на лоб платках, постоянно прячущих нечувствительные к холоду руки в рукава, расхристанной сопливой детворы…

Отъезжающие — несколько девчат в шубах из искусственного меха, гладколицых, с выщипанными бровями, и три местных парня — держатся с напускной строгостью, чопорно и почему-то все время кривятся, будто стесняются своей броской непохожести рядом с родителями, которые до последнего держат в черных, изуродованных работой руках раздутые авоськи и саквояжи с салом, мясом, грибами, яблоками… Родители провожают детей в город, а так как за два выходных все говорено-переговорено, они только и знают, что улыбаются и ободряюще кивают своим чадам. У магазина, закрытого на висячий замок, — привычная маета ожидания, обрывки разговоров:

— А хоронить завтра будут? Я еще вчера с ним насчет подрубов договаривался…

— Теперь ничего не надо. Был и нету. А все, грешным делом, тянул во двор все, думал, надо… Житка наша!

— Хозяином был. Теперь такие выводятся. Со двора тянут, которые приезжие…

— Трофим Дубровный с ним связь держал из лесу, когда он тут за старосту был. В 43-м, когда обложили их в болотах, покойному глаз лещиной выхлестнуло, и Трофим пронес его на себе через все болото…

— Родство по Насте. Поэтому и Адама, бургомистра островецкого, нешто там подержали и отпустили.

— Эх, подкосил сынок родителев!

— Жалко хлопца: первое время, пока осядет вокруг этого случая муть, туго ему придется…

— Да-а. Ето не в городе, в деревне ты у каждой бабки на учете.

— Свет, что в городе делаешь? Не в дворничихах?

— Заколупал ты! На часовом наша Света. Тут бы топтала кирзачами навоз да патоку ведрами таскала домой, а так — в шубке, импортных сапожках, городская. Свадьба ж, забыл сказать, в ту субботу!

— Ну-у?! Свет, приглашай, пока не разладилось дело…

— Ги-ги-ги! Не пригласит — сами дорогу найдем.

— Вельми вы вумные теперя за папами да мамами, босотва, — одне вам хахоньки на уме.

— Наоборот, бабка, дурные: давно пора б намазать пятки в город. Была во одна Светка и та замуж выходит…

— Нужон ты, пустомеля, в городу! Как же, ждут тебя не дождутся тама…

— Эх и злющая ты, Харитоновна! Вот на тебе б я точно не женился; помню, старичок твой улыбался, когда помирал…

— Тьфу, смурод!

— Тише. Не ругайся с монополькой. Сергей сюда правится…

— Притих. Как кастрированный ходит. Интересно, успел он распечатать ту студенточку, которая клюнула на него?..

— Ты, Бахер, уже схлопотал раз по шее — сопи в тряпочку.

— Ага. Кто посопит, а кто еще и кровью харкнет…

Когда Сергей подошел к своим, толпа односельчан выжидающе притихла, наблюдая за ним, будто после того, что произошло прошлым вечером на Халимоновой вырубке, он должен был предстать перед всеми в некоем ином обличье — будто на его лице было отныне клеймо…

Сергей кожей чувствовал жадно щупавшие его взгляды, в большинстве — осуждающие, отчужденные, повел плечами от холода, внезапно пронявшего его.

— Тамара, можно тебя на два слова?

Они отошли за угол магазина. Сергей помедлил, трудно собираясь с мыслями, глядя куда-то в сторону.

— Крепко обижаются наши на меня?

— Господи, о чем ты! Разве ничего не понимают? Наоборот, жалеют…

— Не надо меня жалеть. — Сергей посуровел лицом, в упор поглядел на сестру. — Я, наверно, уеду отсюда. На БАМ или еще куда…

— Зачем же так далеко? Давай к нам — в Минск.

— Подумаю. Еще ничего не решил… Бывай.

Из-за угла колхозного сада, закрывавшего поворот, вынырнул небольшой запыленный автобус. Толпа провожающих, навьюченная всевозможной формы и расцветки целлофановыми мешками, авоськами, упругой темной волной качнулась к проезжей части.

5

Демьян Сукач женился поздно — на тридцать девятом году. Обзавестись семьей мешали то война, то армия (демобилизовался только в 1952-м), то целина, то лесоразработки в Карелии… Когда притомился гоняться за длинным рублем, вернулся к одинокой и уже тяжело больной старухе-матери в Островецк. Через год похоронил мать, погоревал один в пустом дому, но в дальние края больше не тронулся. Выгуливал одиночество до тех пор, пока однажды из командировки по хозяйствам района (отвозил запчасти) не привез видиборскую молодицу — новую хозяйку дома.

Надежда Сукачиха — рослая, скуластая, уже успевшая попробовать замужества, — угодила ему с первого раза: родила двойню, двух крепких черноголовых пацанов. Обрадовалась, когда узнала, что к ее возвращению из «родилки» мужа перевели на молоковоз. Доходное дело. Как будто ближе и роднее после этого стали…

С той поры начал Демьян ходить на работу с пустым бидончиком, а обратно — с полненьким. Не мог вначале со спокойной совестью таскать домой ворованное: сметану, сливки, творог… Жаром обсыпало изнутри: неужто воевал ради того, чтобы детей ворованным вскармливать, жить с оглядкой? Но коллеги по работе, люди степенные и рассудительные, быстро остудили его горячую голову, сказав однажды так: «Цистерна молока сегодня никому не нужна, тебе — тоже. Начальство это знает, оно не дурней нас, понял?.. Поэтому, что положено — бери, как остальные, и не выламывайся. Праведник какой нашелся… Ты гляди. У нас семьи, мы под немцем четыре года жили, наголодались но завязку, — нам до конца дней хватит и детям останется…»

Демьян так и не ушел с доходной работенки. Двадцать лет как ветром сдуло… Сыновья переросли отца, в один срок отслужили армию, но дальше автобазы, которая размещалась в сотне шагов от двора, не тронулись. Разом шоферили, разом, не отставая от отца, замачивали калым в гараже после работы, покрикивали на рано поседевшую мать… Старший Сукач, одобряя в душе поведение сыновей, считал мужскую жестоковатость и грубоватинку даже по отношению к матери нормой. Сам он заматерел к шестидесяти годам, большой нос, пористый, с фиолетовыми прожилками от левых рублей казался вылепленным из пластилина и косо приставленным к лицу: только смеялся Демьян прежним детским заливистым тенорком: ы-ги-ги-ги-ги! — задирая вверх подбородок, почти дотягиваясь до лица собеседника «пластилиновым» носом и в знак согласия быстро-быстро потряхивая головой с вечно примятыми под шапкой волосами, будто невзначай слегка обрызганными молоком, но опять же не спереди, а сзади: может, и тут с оглядкой, чтоб на всякий случай не так бросалось в глаза? Ходил летом и зимой Демьян в зеленом выцветшем кителе и яловьих сапогах — все по дешевке куплено на толчке с рук у отставного интенданта.

Выпивал умеренно, как, впрочем, умеренно и обижался, когда ему после водки предлагали сухое вино или сладкий чай…

В воскресенье Демьян сделал рейс в Пинск, побывал на тамошнем базаре, наслушался людского гомона и поросячьего визга, заглянул в гастроном и под вечер выехал обратно. За спинкой сиденья у него стоял «законный» пятилитровый бидон со сливками, аккуратно запеленатый к целлофан. Там же, в привычном полутемном месте, лежали два мягких круглых полена докторской колбасы, четыре пухлых батона и особняком — плотно задвинутые в угол — стояли две зеленоватые бутылки пива. Вся покупка обошлась в недельную левую выручку. Вообще, не густая неделя вышла…

На лобовом стекле, зацепившись за дворники, полоскались на ветру белые хлопья паутины, в придорожных канавах и низинках, поросших с берегов репейником и лозой, накапливался туман. Тугой и прохладный воздух, напитанный сладким дымком картофельного поля, целебным настоем палой листвы и перезревшей калины, сочившейся по веткам на привядшую, местами уже помертвевшую траву, пьянил голову… Осенины. В такую пору человеческая душа хочет быть чище и возвышеннее, освобождаясь на время, пусть на несколько мгновений, от мелочного, суетного, преходящего…

Заученно, едва уловимо шевельнув плечами, Демьян освободился от полушубка, закурил. Теперь, на полдороге, он пожалел, что не подобрал на городской окраине двух пареньков: «Студенты, конечно, за спасибо норовят проехать… Нет, надо было подобрать, всех денег все равно не закалымишь». Глянул в боковое зеркало на дорогу: из-под колес веером разлетались разнокалиберные камешки, звонко отматывалась с темных катушек колес металлическая лента гравийки; напрасно он, напрягая зрение, пытался различить на ней елочку следов — шины вконец облысели. Увидел собственное отражение в зеркале, серебристую прядку волос, выбившуюся из-под шапки, хмыкнул: «Вместе нас выбракуют: тебя — на переплавку, меня — на пенсию». И опять Демьяном овладело до отупения знакомое состояние одиночества, которое случается, когда рядом нет пассажира и не с кем перекинуться даже словечком. Сегодня это состояние обострилось и перешло в чувство безысходной тоски от простой мысли, что прожил жизнь не так, как надо бы…

— А как надо? Кто знает? Может, ты, молоковоз, знаешь? — спросил вполголоса, подождал ответа и, кивнув воображаемому собеседнику справа, горько усмехнулся, — То-то же. Любим мы, чуть что, причины разные выставлять, как щит, для страховки…

Вовремя подоспевшие метры ребристой, посеченной гусеницами трактора грунтовой дороги, еще не утрамбованные гравием, понемногу растрясли и отвели подступившую к сердцу боль. «Нет, браток. Жизнь, она у каждого своя, и в отпуск от нее не уйдешь, и на пенсию — тоже. И за прожитое — хорошее и плохое — один ты ответчик. Обидно, что распорядиться тем, что тебе отмеряно, не умеем и осознаем это лишь под старость, когда распоряжаться уже нечем. Да вот тебе свежий примерчик: всего пару часов назад ты не подобрал студентов, а сейчас пожалел об этом. Что, пиво пропало? На которое у тебя не всегда хватает, потому что приучил жену вытряхивать из карманов последнюю мелочь. Нет, не пиво тебе примерещилось на этот раз — жалко стало сопливых студентов, которые, ты отлично знаешь, хотели побыстрее добраться домой и, может, раз в полгода отъесться домашних харчей. Вспомнил на полдороге… поздно».

Когда впереди, метров за сто до поворота на Островецк, проголосовал молодой мужчина с увесистым мешком у ног, Демьян, не раздумывая, притормозил. Минут десять пассажир помалкивал, обвыкаясь в кабине, — беспокойно поглядывая то в окно, то на спидометр, стрелка которого, казалось, приклеилась к 90 км/час. И когда при обгоне «Колхиды» молоковоз едва-едва разминулся с вынырнувшим из-за взгорка «Москвичом», попутчик взмолился:

— Слушай, дядя, сбрось обороты, а? У меня одна жизнь…

— А может, лучше ее и совсем бы не было? Раз она одна да и та не в радость?.. — мрачно усмехнулся Демьян, по-прежнему думая о своей болячке. — Боишься — вылазь. — Он скосил светлые прищуренные глаза на всерьез заволновавшегося попутчика.

— Лихой ты, смотрю, мужик… А у меня — дети. Двое.

— Дети — ето правильно, — убежденно заметил Демьян и уже мягче, доброжелательнее поинтересовался: — Не у тещи гостевал?

— Какие там гости. Картошку еду копать.

— Понятно. Издалеку?

— Да из Минска. До Пинска маршрутным доехал, а до Заозерья — на попутных вот… спасибо.

— Ничего. Теща встретит зятя как полагается. Уже, мабыть, и пива цебер сварила?

— Не занимается этим, а государственную покупать на пенсию накладно.

— Сколько же получает?

— Сто двадцать.

Демьян присвистнул:

— Ни хрена себе! Это, считай, моя зарплата без левых.

— Заработала в колхозе.

— Та-ак, — крякнул Демьян. — Своя квартира в Минске?

— Частную по договору снимаю. Своя еще не скоро…

— А где работаешь? Или, может, служишь?

— На тракторном. Мастером.

— Случайно Ивана Дубровного не знаешь? Он там в больших начальниках…

— Дубровный? Иван Трофимович?.. Вот те на! Так это ж наш начальник смены! Который год с ним… ругаемся. Служба у него такая. Не-ет, толковый сменный, — оживившись, уточнил попутчик. — А вам он кем приходится?

— Шурин. Видишь, мы с тобой почти приятели. Как оно в жизни бывает, а?.. Как звать-то? Передавай, Геня, привет начальству.

Когда подъехали к племсовхозу «Заозерье», попутчик покопался в боковом кармане куртки, вытащил приготовленный рубль и, мельком взглянув на протиравшего стекла водителя, припечатал ладонью мятую бумажку к сиденью.

— Возьмите вот… Спасибо.

Демьян, искоса взглянув на рубль и на засуетившегося у дверки попутчика, протянул деньги обратно.

— Забери. Ты ж на три рубля передрожал — выходит, я еще должен тебе. — Он улыбнулся. — Возьми-возьми! Гостинца детишкам не забудь купить.

Проезжая реденький сумеречный лесок, Демьян заметил, как справа из развороченной копны соломы посреди поля к дороге метнулась человеческая фигура. Баба? Невольно прижал педаль газа. Клонясь вперед и убийственно медленно вытаскивая из разбухшей после дождей пахоты ноги, женщина в черном, с прижатым к груди свертком, не успела к шоссейке: молоковоз проскочил мимо. Метров через сто Демьян оглянулся и через зарешеченное заднее окошко увидел: женщина, вихляясь всем телом и прижимая к груди, кажется, ребенка, продолжает бежать вслед за машиной. Поскользнулась, упала на колени…

— Вот… случай! — Демьян матерно выругался и, едва касаясь ногой тормоза, на большой скорости развернул машину — узкая, потемневшая к ночи лента шоссейки только чудом не вырвала у него из рук баранку.

Через минуту Демьян, держась одной рукой за баранку, другой, свободной, открывая дверцу, увидел напротив красивое осунувшееся лицо: выразительные черные глаза под смелым разлетом топких бровей.

— До Плотницы, водитель? — спросила сиплым, простуженным голосом и годовалого ребенка, туго замотанного в старое байковое одеяльце, протянула; сама, как дикая кошка, вспрыгнула на сиденье, затаилась, настороженно поглядывая на шофера.

— Что ж ты ребеночка так-то?.. — сочувственно проворчал Демьян, выждал, пока попутчица придет в себя, и бережно передал ребенка матери. Стиснув зубы, воткнул вторую передачу; заострившимся взглядом щупал дорогу и старался не думать о неожиданных пассажирах.

В тепле дитя проснулось, заплакало, пробуя выпростать ручки из пропитанного сыростью одеяла. Демьян тотчас сбросил скорость, с состраданием глянул на острые белые коленки молодой матери, на которых заходился от крика маленький.

— Да раскрой же ты его, мамаша… Задушишь, проклятая, дитя!

— Он застуженный у меня… слышите, хрипоток у него?

— Да-а, нехороший хрипоток, — горестно качнул головой Демьян, забегал растерянным взглядом по тупой, выхваченной фарами и медленно ползущей вперед стреле света.

— Он есть хочет, дяденька. А у меня, понимаете… — попутчица ткнула прозрачным пальчиком в грудь, — молоко пропало. Только вы не ругайтесь, ладно? Я совсем не та, за кого вы меня принимаете…

— Та или не та — мне наплевать на ето, поняла? — Демьян резко притормозил; она испуганно глянула на него широко открытыми, потемневшими еще, казалось, больше глазами, хотела что-то добавить к сказанному, но лишь сильнее прижала к себе малыша. — Сиди. Сдалась ты мне… Нам пацана накормить надо, ясно? Ага… Ну и везет мне сегодня на попутчиков! — Бурча под нос, Демьян отвернул спинку, достал из-под сиденья чистый стакан, ополоснул его вначале водой из фляги и налил полный сливок. Молча протянул ей. Она так же молча приняла стакан, не сводя с Демьяна больших неподвижных глаз, жадно отпила глоток-другой, закашлялась… Затем, когда выпила, Демьян немедля наполнил стакан. Она сперва замотала головой, но тут же покорно кивнула, словно забоявшись, что водитель опять рассердится. Отпив половину стакана, спрятала его в коленях.

— Пусть погреется… Потом я, ладно?

— А-а… ну да. Погрей-погрей. — И, словно исправляя свой промах, торопливо нарезал колбасу, хлеб — пригоршней ссыпал на сиденье возле нее. — Подкрепись, дочка.

Избегая глазами благодарного взгляда попутчицы, с нескрываемым любопытством поглядывал на раскутанного чернявого мальчонку, уже переставшего плакать и пытавшегося дотянуться, поймать ручонкой болтавшегося у лобового стекла цветного гнома.

— Гляди-тка, освоился!

— Я не знаю, кто вы…

— А тебе ето и не обязательно знать.

Одолевая пригорок, перед которым указателем был обозначен левый поворот, Демьян поленился сбросить скорость и не выскочил задними колесами молоковоза из неглубоких, занесенных сыпким песком колеин. Газанул и забуксовал.

В распутицу тяжелые «БелАЗы» разбили шоссейку от песчаного карьера до самого поворота, где в стороне от дороги, на пустоши, развернулось строительство силикатного комбината.

Съеденная дорогами, лысая резина колес трудяги-молоковоза скользила, засасываясь все глубже в песок, и Демьян, до предела выжимая педаль газа, проклял мысленно все на свете: «БелАЗы», разбитую дорогу, взметнувшиеся посреди поля стены будущего комбината.

Рядом, на сиденье, давилась куском молодая мать, опять надрывался от крика голодный малыш…

Внезапно выругавшись самыми черными словами, Демьян выскочил из кабины, достал из инструментального ящика лопату. Но дело сдвинулось лишь после того, как молоковоз дотла изжевал «беззубыми» колесами желтый полушубок и почти новую ондатровую шапку — дефицит, приобретенный через жену, считай, на все ту же левую выручку, машине удалось выскочить на твердь дороги.

Демьян внешне безразлично отнесся к тому, что за время его отсутствия вполне освоившаяся в кабине попутчица припрятала за пазуху остатки колбасы и хлеба, хотя изнутри, как талая водица снег, подтачивала жалость. Он украдкой поглядел на нее сбоку: молодка, дав грудь враз умолкшему ребенку, доверчиво, по-домашнему ответила на его взгляд, тихо обронила:

— Спасибо. Ты хороший человек — я по глазам вижу.

— Слушай, хватит об етом, а? — попросил он. — Ты не цыганка, я — не поп…

— Не злись, пожалуйста, за колбасу. Я взяла не для себя…

Не оборачиваясь к ней, усмехнулся.

— Как звать-то тебя?

— Вера.

— Откуда же ты, Вера, возникла на нашей дороге? Разного наслышан от бывалой шоферни про вашу сестру, которая еще шатается по дорогам. Я понимаю: цыгане, нищие там… Но и цыгане теперь оседло живут, торговый гешефт ведут. А нищих у нас нет — повывелись. А тут — молодая, здоровая… Кто тебя с дитенком загнал ночевать в холодное поле?

— Из-под Херсона мы. Засуха у нас… погорельцы.

— Ну ето еще когда я под стол пешком топал, от бабки одной слышал. Так ты, значит, тоже решила на Север подаваться? А у нас, заметь, климат холоднее — совсем пропадешь. Что ж ты мне врешь, девонька? Мне врать нельзя — я хороший. А? Чего молчишь?..

Проехали заглохшую в густой темноте, без единого огонька Плотницу. Попутчица будто ничего не заметила. Демьян включил дворники, потому что лобовое стекло начал осыпать обливистый частый дождь пополам с градом, вздохнул. Она сперва поежилась от этого вздоха, тут же встрепенулась.

— Я понимаю… останови! Моя остановка! Ну, вот такая я, какая есть! — кричала со злыми слезами на глазах. — Вам-то всем какое до этого дело?! Чего в душу лезете?..

— А ты душу-то свою зря не надрывай. Молода еще… — тихо заметил Демьян, внимательно прощупывая взглядом дорогу.

Попутчица затихла в углу. Демьяну показалось, что она задремала, но когда задержал взгляд на ее лице, наделенным той броской красотой, которая свойственна ярким брюнеткам, Вера открыла глаза.

— Простите, если можете, и… не держите на меня зло, — сказала и, раздумчиво кивнув, добавила: — Вот всем врала — почему-то охотно верили. А вы — нет… И на том спасибо. — Смежая длинные девичьи ресницы, одними губами еле слышно, по слогам, прошептала: — Разбуди меня… когда надо. — И уснула с сыном на руках.

В полночь грязно-желтый молоковоз подъехал к безлюдной автостанции. В мертвенном, холодном свете двух фонарей, освещавших захлопнутые окошечки касс, равнодушно-весело колыхалась белая завесь дождя. Заглушив двигатель, подождал минуту.

Стиснув зубы и с трудом отведя взгляд от порозовевшего в тепле личика сладко спавшего малыша, осторожно тронул Веру за плечо. Она облизала пересохшие губы, открыла глубокие черные глаза и несколько секунд вопросительно глядела на него, соображая, где находится.

— Приехали. Вылезай, милая… — хмуро бросил Демьян и уцепился руками за баранку, устремив неподвижный взгляд на выхваченные светом фар глухие темные окошки домов вдалеке.

Она тоже взглянула в мутное от потеков стекло, и тень пробежала по ее лицу. Уйдя на минуту в себя, с осмысленным выражением безысходности покивала неизвестно кому. Затем торопливо закутала все еще спавшего малыша в просохшее у печки одеяло, выскользнула из кабины и, не обернувшись ни разу, направилась к запертой двери автостанции…

Коротко простонав, Демьян дернул ключ зажигания — чертом сорвался с места.

Дома, умывшись над тазиком, выпил за поздним ужином свою бутылку пива и, накуриваясь до тошноты, долго сидел за столом в одном белье.

Надежда, в нижней рубашке, вскудлаченная со сна, вышла на кухню попить воды.

— Чего так поздно? Ни выходных, ни проходных тебе, ей-бо!

Демьян промолчал.

— Тамарка с Игорьком у нас проездом от мамы… Ой, беда у них стряслася! — Она всхлипнула, высморкалась в грязное полотенце.

— Да говори толком!

— Не кричи — Игорька разбудишь. Наш Сергей подмял трактором Прохора Сметника… насмерть.

— От, сопляк! Ему б на кобыле ездить, а не на технике!

— Успокойся. Тамара сказала, что за ним вины нема…

— Разбирается твоя Тамара, аккурат как свинья в апельсинах.

— Милиция наша разбиралась, елупень старый! Следователь на месте допрос учинял, деревенских опрашивал — убейства… не, во! — состава преступления не нашел.

— Это тоже Тамара сказала? — скептически покосился на жену Демьян. — Н-нда, — недоверчиво качнул головой, — может, и пронесет, ежели так… Николая не ко времени выпроводили на пенсию, а то, может, слово закинул бы…

— Да-а! Много твой Николай считается с родней! — подпрыгнула на месте Надежда, босая и простоволосая.

— Какой он мой? Из вашего кагала, — огрызнулся Демьян.

— Когда некая зараза накапала, что ты сметану ведрами волочишь с работы, — того ж дня пришли с обыском. Где поставил сливки? Тамарке надо банку налить, а другую Ване. Отвезет гостинца.

— В машине. Машина у калитки — не захотел будить сторожа.

— Нехай запчасти посымают, — пробурчала, накидывая кожушок прямо на сорочку.

— Да тут такое дело… Может, понадобится.

И Демьян неторопливо, с хрипотцой в голосе поведал жене про встречу на дороге, — хотелось хоть капельку участия с ее стороны к судьбе несчастной Веры, высаженной им у пустой ночной автостанции. Понимания. Жена слушала, настороженная и бледная, а под конец не выдержала — заходила по кухне.

— Ну-ну. Накормил, говоришь, ее и… байстрюка пожалел, да?

Демьян резко выпрямился, заметив в глазах жены зловещие огоньки, и пожалел о сказанном, но было поздно: пожар занялся.

— Так расскажи ж, как она тебя отблагодарила. Ах ты, рожа страшная! Сукач ненажорный!..

— Погоди горло-то драть, дура! Хлопцев поднимешь, а они тоже не с танцев вернулися…

— Конечно! Теперь я знаю, что была при вас всю жизнь дурой. Пока не заездили, Сукачи шаленые…

— Ты уймешься? Надо бы, говорю, бабеху с дитем обогреть.

— Еще чего! Сам чтоб в хату не смел соваться! Пока не помоесся! Справку от врача не принесешь!..

— Я б т-тебе зараз поднес, кабы не ночь! — вскочил Демьян. На женин крик: «Иди! Еще к ней иди!» — бешено хлопнул дверью.

На отрезке дороги в полтора километра от дома до автостанции выжал из молоковоза всю его оставшуюся мощь. Кинул взглядом на осветленное фонарями пространство, просеваемое колючей изморосью, — никого. Внутри прошлась тугая, щемящая волна, готовая комом полезть в горло, зажечься слезой на глазах… Бросив открытой машину, обежал кругом небольшое каменное здание — заметил на мокрой слякотной земле цепочку свежих следов к телефонной будке. Будка, как водится в райцентрах, была вверху не застеклена. Демьян, шумно дыша, заглянул в нее, молча рванул на себя тяжелую задребезжавшую дверь и встретил снизу спокойный, стерегущий взгляд Веры.

— Тише ты! Не разбуди Тарасика… — напрягая лицо до отечной сини на висках, прошептала она и плотнее прижала к себе сына. И когда все же признала его, длинные мохнатые ресницы едва заметно дрогнули.

— Да у тебя никак жар?.. — ахнул Демьян, отымая от ее лба ладонь. — Быстро подымайся! — приказал и скоренько нагнулся, помогая Вере с ребенком встать. — Дай сюда дитя… — неуверенно попросил и, ощутив на руках легонькую живую ношу, вдруг с необыкновенной ясностью понял, что его недавняя ссора с женой — в сущности пустяк в сравнении с тем, что он чувствовал в эту минуту. Боже! Да ничего ведь стоящего до этого момента, если разобраться, в его жизни, может, и не было… А жена как все жены: всего понемногу намешано. Ребус, одним словом! И не в ней дело. Он оглянулся на поотставшую Веру и увидел, что по серым щекам ее обильно катятся слезы…

— Ну-ну! Не надо мокроты. Слушай, мы ж так не договаривались, а?.. — Отворачиваясь и уродуя лицо судорогой, чтобы самому не сорваться, — не заплакать, Демьян жал онемевшими руками к груди ребенка и бессвязно кричал что-то еще, трезвея и бодрясь от собственных слов:

— Поживешь пока с моими! Баба у меня добрая, не думай! Хлопцы тоже, не бойся, не обидят… Ничего не бойся. Все наладится… Ни-ч-чего!..

Утром, собираясь в дорогу, Тамара узнала от заплаканной сестры о ночном скандале в доме.

— Ты иди глянь, — заговорщицки подмигнула Надежда, показывая глазами на отгороженный ситцевой занавеской угол спальни и оглядываясь, будто и не у себя дома, — кого он подобрал на дороге и приволок домой!

— Неудобно… А кого? — замялась Тамара.

— Цыганку с дитем! Он мне крестится-божится, что нет, а я ж не слепая — вижу.

— Ну?..

— Вот те и ну! Черная, волосья до колен и Верой звать. Ясно-понятно.

— Погоди, — остановила сестру жестом Тамара. — Я вон тоже черная, как видишь… И ты… А как, ты сказала, ее звать? Ладно, иди управляй мужиков.

Выждав, когда все ушли на кухню завтракать, Тамара на цыпочках прошла к закутку, заглянула в щелку и… отшатнулась. Повернула было на кухню, но передумала — решительно отбросила ситцевый полог.

— Ну, здравствуй, подруга!

Вера, увидев перед собой Тамару, изменилась в лице.

— Как ты… тут? — Отняла от груди малыша, застегнула кофточку — все делала машинально, не сводя с Тамары сухого горячечного взгляда.

— Тут? Это вот я у тебя хочу спросить, — Тамара усмехнулась, подсела сбоку на край лежанки. — Ну это ж надо — такая встреча. О какой, думаю, цыганке с утра мне Надька талдычит? Ты что ж ушла тогда… слова на прощанье не сказала?

— Ушла. Не могла по-другому…

— Георгия сынок? — Тамара показала глазами на ребенка.

Отведя глаза в сторону, Вера через силу выдавила:

— Чей же еще.

— Я догадывалась. Знаю муженька… Но на тебя никак не могла подумать! — Тамара в упор разглядывала бывшую квартирантку,словно еще не веря в то, что произошло около двух лет назад.

…Когда на пороге появилась девушка из деревни и предложила себя в домработницы, Тамара первым делом отвела ее на кухню, накормила, попросила рассказать о себе. Оказалась землячкой: несколько раз назвала Хотомль — недалекую от Видибора деревню. И все же Тамара долго отчего-то колебалась (предчувствие, что ли?), прежде чем сказать:

— Тесновато у нас, сама видишь, и муж мой, сразу говорю, не подарок… Но если останешься — глядишь, придумаем что-нибудь и с работой. Решай.

— Спасибо. Я, пожалуй, останусь.

Прикинув все возможные варианты с трудоустройством, Тамара решила завтра же отвести квартирантку в швейное ателье. Однако Вера встретила это предложение отнюдь не восторженно; к немалому разочарованию Тамары, она попросила устроить ее в овощной магазин, который уже приглядела неподалеку от дома. Ученицы, Тамара накануне видела объявление на дверях, требовались и там. Однако до завтра еще нужно было дожить…

Жорка, вернувшись со службы и застав незнакомую девушку, устроил жене скандал и с хамской улыбочкой предложил кому-то одному — жене или квартирантке — убираться вон. В колыбели испуганно плакал ребенок, сиротливо жалась в углу прихожей Вера, переживая за хозяйку… Но Тамара! Что-то непонятное происходило с ней сегодня после разговора с Верой: запал ей в душу нехитрый рассказ этой деревенской девушки. К тому же взяла на себя опеку — неси этот крест до конца. О, как же вдруг преобразилась безответная мягкотелая молодица, на которой еще вчера можно было ездить верхом, дурача ее на каждом шагу! И когда Жорка по старой памяти оскалил зубы и попробовал достать ее кулаком, она пружиной вскинулась, схватила со стола неостывший утюг (гладила как раз белье) — сунула раскаленное железо под нос отпрянувшему супругу.

— Только тронь! Сейчас вызову милицию… — И дверь распахнула на лестничную площадку. — Не нравится — сам убирайся. А ей не укажешь, где жить. — Будто саму себя переросла Тамара в эти минуты, настолько неуверенно вдруг почувствовал себя Жорка, — нервно усмехнувшись, отступил. Было в этой усмешечке нечто затаенное, звероватое, отчего сердце Веры сжалось в еще большей тревоге…

И ведь как чувствовала беду: воспользовавшись отсутствием жены, набрал от ее имени заказов от клиентов, не преминув вытребовать у всех наперед задаток, а отрезы через руки околомагазинных приятелей, постоянно бывших у него на подхвате, спустил всеядным покупателям. Такие же нехитрые операции он проделывал еще в течение нескольких дней. Появился аппетит. Сделки за спиной жены заключались до тех пор, пока терпеливые заказчики не начали являться один за другим на дом и с любезной настойчивостью интересоваться у хозяйки насчет заказанных ими брюк и костюмов. Жорка до поры до времени благополучно избегал повторных встреч с клиентами, зато каково же было удивление Тамары, когда все раскрылось… С пятью заказчиками она сумела кое-как поладить, рассчитавшись надежно припрятанными от мужа отрезами шевиота и деньгами, с двух повторно сняла мерку и пообещала не брать платы за пошив… Только восьмой попался несговорчивый и настаивал на личном свидании с хозяином. И однажды уже за полночь дождался-таки его возвращения домой. Жорка, переступив порог квартиры, первый узнал интеллигентного вида клиента, однако нашелся быстро:

— Ты что здесь делаешь? К бабе моей прилабуниваешься?

— Так как же наш заказ? — вопросом на вопрос ответил поздний гость, поднимаясь навстречу и сдержанно усмехаясь.

Жорка, не сморгнув, нахально и колюче глядел на него.

— Что? Сговорились уже?! — стрельнул он яростным взглядом на жену. — Убью, лярва! — Ловко, на ходу «прикрылся» он женой и с поднятым забралом подлетел к заказчику, но так же быстро отлетел к раковине умывальника, получив хлесткий тычок в подбородок. Кубарем скатившись с лестницы, Жорка кинулся к телефонной будке вызывать наряд милиции и… только чудом не полетел с работы: восьмым заказчиком оказался работник ОБХСС, который все же поддался на слезные мольбы хозяйки и не дал ход делу.

Вечером хозяин вернулся хмельной и веселый. Полушутя, полувсерьез начал приставать к жене, пробуя повалить ее на диван. После чего едва ли не насильно утащил ее за собой на кухню.

Вера, зажимая ладонью рот, давясь слезами, чуть не закричала от обиды и отчаяния…

После этого случая в ней словно что-то притупилось, — она с безразличием смотрела на отношения хозяев, работая по две смены и только в работе находя утешение.

Посередине недели пришла телеграмма из Видибора: «Мама на операции приезжайте». Тамара позвонила брату на завод и, оставив Игорька с квартиранткой, выехала вечерним автобусом. Жорка, с самого утра навеселе (дежурил на заводе через двое суток на третьи), храпел на неразобранной диван-кровати, взятой в кредит в мебельном. Пролупил глаза глубокой ночью. Ровно тикал будильник на столе, посапывал в колыбельке сын. Жорка долго, не мигая, смотрел на нетронутую кровать жены, соображал. Растирая грудь, разгораясь и дрожа от нетерпения, поднялся и воровато сделал несколько шагов туда, где спала квартирантка…

Через четверть часа, растрепанная, в одной рубашке, разорванной от плеча наискосок, она до утра заперлась в темной ванной.

Когда боль схлынула, запеклась кровью на сердце, Вера вышла из ванной и даже занялась на кухне, готовя проснувшемуся Игорьку завтрак. А еще через час, выждав момент, когда Жорка убежал в магазин, она оделась, вышла из дому и больше не вернулась…

И вот теперь эта неожиданная встреча с Тамарой у ее родственников — Вера все еще не могла прийти в себя.

— Почему ж ты сразу не заявила куда следует?

— Побоялась позора. Не подумала даже об этом…

— Не подумала… Разве ж с этим шуткуют?

Вера, положив уснувшего сына, заплакала, уткнулась в ладони лицом.

— Не плачь. Чего уж теперь? Ой, дуры мы дуры, бабы! Ну и куда ж ты с дитем?

— Не знаю. В деревне, у мамы, две недели побыла — и не смогла больше прятать от соседей глаза. Ушла… В Бресте, правда, улыбнулось с квартирой — я дворничихой устроилась, но срок договора истек — и гуляй, Вера…

— Может, лучше бы… в детский приют его?

— Думала сперва, съездила даже туда… Посмотрела — нет, не могу..

— Так тоже нельзя, как ты. Дитя-то в чем виновато?

— Ничего. Я на БАМ завербуюсь. Там, говорят, неплохо с работой и жильем.

— Неплохо-то неплохо, — вздохнула Тамара. — Да не для всякого. Тебе с маленьким на первых порах нелегко придется… И что это вы все востритесь на этот БАМ? Братец мой на днях в неприятность попал — тоже нацелился в те края… Не спеши. А если надумаешь — приезжай в Минск. Адрес пока прежний, но я скоро от завода получу квартиру. Подумай, девонька, я тебе худа не желаю. А что было, то быльем поросло. Ничего лучшего тебе пока не светит, а в Минске легче и с работой, ясли-садик имеются под боком, знакомые, и… вообще. Не понравится у меня — никто тебя неволить не станет. Кстати, — Тамара, заговорщицки усмехнувшись, повела низко опущенными глазами, — есть у меня кое-какие соображения… Обнадеживать, правда, не хочу — слишком серьезное по нонешним временам дело, — но может выгореть для тебя что-нибудь и с жильем. Понимаешь, о чем толкую. Подумай крепенько. Пора мне.

Вера пробыла в доме Сукачей почти неделю. Хозяйка, ухаживая за больной и ее ребенком, привязалась к ним, словно к невестке с внуком. После разговора с Тамарой, похоже, частично подслушанного, Вера неохотно удовлетворяла по вечерам любопытство ее старшей сестры. Но как только поднялась с постели, почувствовала себя лучше, — сразу засобиралась в дорогу.

Надежда навязала окрепнувшей после гриппа гостье в узлы одежды и еды, добыла где-то и детский костюмчик, горько всплакнула, держа на руках маленького Тарасика, непрерывно поправляя на нем кофточку и разглаживая невидимые складки.

Демьян, узнав, что Вера собирается в Минск, отлучился на автобазу и с молчаливого согласия заплаканной жены вызвался отвезти на вокзал, помочь с билетами.

6

После того как Никодим вернулся из мест заключения, много воды утекло в Припяти. Сменилось поколение. Многое забылось. Никодим закончил в Островецке курсы продавцов и начал заведовать сельмагом. Вера росла в хате бывшего предателя-полицая на тех же правах, что и две его старшие дочери.

Торгашеская жилка, которую Никодим вскоре почувствовал в себе, помогала выкручиваться во время всевозможных проверок и ревизий, и придавала весу в собственных глазах. Если б не прошлое!.. Проводя ночи в пьяном чаду за картами, утром, до света, поднимался и в одном исподнем привидением шастал по хате, костылем выгоняя домашних на болото за клюквой: «Пошли вон, мокрохвостые! До вечера чтоб не появлялись на глаза!» Хорошо, если успевали прихватить из кухонного шкафчика на целый день мыканья по лесистому болоту ржавый кусочек сала да хлеба горбушку. Сала почти всегда доставалось на один зуб, но какой необыкновенный вкус у него был! Да и ягод к хлебу было вдоволь…

С началом лета считалось в семье за большой грех не побывать за целый день в лесу; копеечный прибыток от сбора земляники, черники, малины ненамного возрастал к августу, когда созревала ежевика, смородина, клюква. Ягоды сдавали на заготовительный пункт, и сперва заготовители беззастенчиво обирали детей, валившихся от усталости с ног, а затем отец дома подозрительно пересчитывал медяки…

Один раз десятилетняя Чернушка, как прозвали ее в детстве за вороную, жестковатую от солнца и воды копешку волос на голове, сдала свой дневной сбор ягод и, не удержавшись от соблазна, на часть вырученных денег купила в автолавке мятных пряников. Проголодавшись за день, она тут же, у машины, съела их. А потом вспомнила, что надо идти домой… Знала, что лучше сразу сказать правду, потому что отец непременно вечером наведет справки у дружка-приемщика. Дрожа от страха, выложила все как есть. Никодим, ничем внешне не выдав себя, попросил подать ему холодненькой водички и, когда Чернушка с кружкой в руке приблизилась к отцу, цепко ухватил ее за смоляной вихор, намотал для верности на пальцы. Прошелся несколько раз костылем по худой узенькой спине девочки и, не удержав за волосы, не выплеснул злость, а только больше распалился; забившееся под кровать дитя, как собачонку, дико скулящую от страха и боли, попробовал доставать ясеневой, высохшей в кость палкой. Каждое удачное попадание все более вводило его в раж, и он делал изощренные попытки ткнуть девочку с той стороны, откуда она меньше ждала. К счастью избитой в кровь Чернушки, прибежала с фермы мать. Еще на подворье почуяв неладное по доносившимся из дома стенаниям, она вскочила в спальню и разъяренной тигрицей налетела на мужа-инвалида. Упав на него, тяжелыми, не отмытыми от навоза руками била его по лицу, рвала в исступлении жидкие волосы, пока обое — она и он — не выбились из сил. Плача над приемной дочерью, отмывая ее от крови, с надрывом кричала ему: «Мало ты сирот по свету пустил?!. Ты не калека, не-е!.. Пачвара! Фашист!.. Завтра же вызову милицию!»

И не вызвала. И все осталось в этой семье по-прежнему. А еще спустя неделю Чернушка, неся отцу покупку, потеряла почти у самого дома сдачу — пять копеек. Тихонько скуля и подвывая, зажав во влажной от слез и пота руке пачку махорки, проискала деньги до самого вечера… Она так бы и не решилась показаться на глаза отцу, если бы ее не выручила на этот раз сердобольная тетка Федора. Подошла, спросила, отчего плачет, и дала свои пять копеек: знала Никодима с молодых лет…

И еще врезалась Вере в память картинка из далекого-предалекого детства.

Накануне Василеи, в субботу утром, ушла она с подружками по ягоду на болото и пробавилась, как всегда, почти до вечера. Возвращаясь домой с полными туесками земляники, девочки и не заметили, что Чернушка приотстала от компании. А она, решив добрать ягод в поллитровую баночку, лазила на коленках по пыльноватой обочине дороги. Да так увлеклась, что не обратила внимания на остановившуюся от нее метрах в двадцати грузовую леспромхозовскую машину. Шофер, приземистый лысоватый мужчина в косоворотке, воровато оглянувшись и прислушавшись вроде к чему-то, не спеша направился к ней. Приветливо взмахнул рукой, которая у него странно вздрагивала и шевелилась в воздухе: «Много набрала, девочка? Ого!» — притворно удивился он. И вдруг молча, сильно толкнув ее в грудь левой рукой, а правой на лету ловко подхватив увесистую корзинку, — со всех ног кинулся к машине. Уже в кабине оглянулся, возбужденно фыркнул и заученно воткнул третью передачу. Чернушка, плача навзрыд и пока еще не прислушиваясь к боли в саднящем от удара о пенек плече, подождала, пока машина тронется, и побежала вслед за ней, несвязно крича и махая алыми от ягодного сока кулачками до тех пор, пока кузов грузовика не скрылся за лесным поворотом…

Зарывшись с головой в мягкий прохладный мох, она решила не возвращаться домой. Что ей было до того зла, которое цепко, как репей, укоренилось в душах людских? С нее достаточно было на этот раз того, что у нее отобрали ягоды, что ее заели за день комары и мошкара, а с самого утра она укусила два раза хлеба… Но не это, было самое страшное: как показаться после случившегося на глаза отцу? Разве поверит?..

Отыскали ее через несколько часов под елочкой: свернувшись калачиком, Чернушка спала на сухой, жестковатой подстилке из прошлогодней хвои. Когда Никодиму сказали об этом, он нахмурился: «У-у, вовчанё!»

Потом были еще обиды, когда, например, после окончания восьмилетки Вере было отказано в пяти рублях на выпускной вечер. И как вначале ни было горько и стыдно, со временем и эта деспотическая выходка отца зарубцевалась в душе. Обиды… Мало ли она успела забыть их на своем коротком, как чужие платьица, донашиваемые ею, босоногом веку? Обиды осыпались, как цыпки на ногах, а Чернушка как-то незаметно для хотомльцев выкрасовалась в стройную, как молодая вишенка у забора по весне, черноглазую привлекательную девушку.

В семье свободнее вздохнули после того, как у Никодима обострился воспалительный процесс культи. Однако ж радоваться было нечему: открывшаяся рана вынудила Никодима расстаться с магазином, а самогонка окончательно свалила его на житейское дно, доведя до преждевременного конца…

Никодим ушел из жизни, и о нем никто в Хотомле не заплакал, не заголосил, как никто не обрадовался, не обнял его по возвращении в родное село. Тогда, много лет назад, Верка, доверчиво прижимаясь к рукаву его ватника, пропахшего дымом таежного огнища, семенила сбоку…

Глядя на присмиревшего в гробу отца — прибранного, вымытого, причесанного, — она вспомнила и недавнее свое горе, когда не поднялась однажды поутру корова Лыска. «Чертов» ветеринар «тянул резину», и отец, облегчая душу руганью, тайком от домашних подсыпал в пойло Лыске медного купороса, отчего корова к утру вытянулась в страшных судорогах. Вера, не зная причины несчастья, переживала смерть любимицы, зато отец получил деньги за страховку. И вот теперь, обласканная со всех сторон, окруженная сочувствием и состраданием мокрых лиц в доме, ставшем для нее родным, она еще не совсем ясно поняла, что все ее прежние беды в один миг растворились в  э т о й  огромной, как океан, беде. Все отступает перед смертью, кажется мелким и незначительным.

И потом, когда вдовство и сиротство сжились в пустой хате (старшие сестры работали: одна в областном центре, другая в Минске), облик покойного отца не стал ей понятнее и ближе, но и отречься от него ее никто не мог заставить.

Вере не хотелось расставаться с домом, в котором она так и не узнала, что есть на свете горькое слово — падчерица.

Но общая волна захлестнула и ее, выбросив на берег в Минске.

Довелось за эти два года — после вынужденного ухода с городской квартиры и до случайной встречи с Тамарой в доме Сукачей — поработать и на овощной базе, и дворничихой в областном центре… Но Веру по-прежнему тянуло в Хотомль. Наведывалась в деревню часто не в пример сестрам, которые всегда старались держаться от нее на отдаленье. Да и она к ним — особенно к старшей Алле, забросившей воспитание детей и дважды лечившейся от алкоголя, не тянулась все эти годы… Приезжала с полными сумками, а возвращалась в город налегке. В последний приезд, может, осталась бы надолго, насовсем. Но гордость взяла свое — без гроша, без ясной цели пустилась с маленьким Тарасиком в дорогу…

7

Тамара и Жорка, ее муж, щуплый, рыжеволосый, похожий на подростка, сидели в слабо освещенном коридоре нарсуда в ожидании своей очереди. В отличие от других пар, решивших расторгнуть брачные узы, эти двое сохраняли завидное спокойствие, будто они пришли не развод оформлять, а поучаствовать в небольшом развлекательном представлении.

Все шло своим ходом. Дверь зала заседаний в очередной раз распахнулась, и делопроизводитель, молодой человек в фирменных джинсах и в майке с ансамблем «Добры молодцы» на груди, громко назвал их фамилии. Далее все размоталось быстро — быстрее, чем можно было ожидать: слушается дело за номером таким-то… заявление от граждан… вопрос к супругу… вопрос к супруге… короткие продуманные ответы… пауза, в которой как бы сфокусировались те три месяца, которые даются супругам на раздумье… нет, не передумали… что ж, вопросов нет. Постановлением народного суда Заводского района брак Георгия Мазана и Тамары Дубровной считать расторгнутым. Свободны…

Вышли на улицу и вдруг словно спохватились — свидетельство о браке осталось там, в суде. Значит, все вышло по-настоящему? От этой мысли Тамаре сделалось не по себе. Еще час назад этот человек был ей не чужим, и вот — чужие… Час назад у него и у нее было веселое настроение (бумага все стерпит!), а теперь… Она смущенно и виновато поглядывала на него сбоку, то ли не решаясь заговорить первой, то ли боясь сказать слово невпопад, то ли вообще не зная, о чем говорить в подобной ситуации. Она вдруг почувствовала незнакомое ей отчуждение к мужу, отчуждение, которого не знала даже в те моменты, когда до нее доходили слухи, что он ей изменяет. Однако с тем, что было в их отношениях, она смирилась, наверное, потому, что по-настоящему не любила его никогда, — можно, оказывается, жить и без любви, а вот с этой минуты их, по сути, уже ничто не связывает, кроме сына. Они разведены, а что поменялось для нее? Ничего. Она, как ни крути, осталась при своих интересах. Зато он теперь станет изменять в открытую, и ей ничего не останется, как помалкивать… Господи, в какое дурацкое положение поставила она себя, согласившись на фиктивный развод! Но почему — фиктивный? Где это записано? Тогда получается, что она его попросту… одурачила. Вот славно!

Однако, погорячившись, Тамара так же быстро и поостыла: вспомнился недавний ночной скандал в доме Сукача, когда на выпад жены: «Какой ехал — такую и подвез!» тот ответил: «Чья бы корова мычала… Думаешь, ты лучше сестры?» Злую, удавкой подступившую к горлу обиду не выплакала в подушку до утра, но ничего не сказала ни ему, ни сестре — даже вида не подала, что все слышала…

Вера, как и условились, вскоре приехала в Минск. Довелось еще недельку побегать по знакомым, чтобы устроить ее без прописки на работу, — нашлось место в овощном ларьке, метрах в двухстах от дома, в тихом городском закоулке.

И вот теперь, когда подошла очередь на квартиру и завертелась с утра до ночи бумажная волокита, когда приехала Вера с сыном, — даже растерялась: а не много ли берет на свои плечи? Зачем ей лишняя забота? Тогда, может, и Игорька пока не стоило привозить из деревни?.. А если — стоило, значит, есть ей дело и до квартиры, и до Веры с сынишкой, и до брата Сергея, который, возможно, приедет на днях…

Они вошли в подъезд нового, уже отделанного изнутри дома, в котором была и ее, Тамарина, квартира, поднялись по пыльной лестнице, резко пахнущей известкой и краской, на седьмой этаж. Дверь в прихожую была заперта. Жорка молча колупнул в замке отмычкой и распахнул дверь.

— О, тут уже обои поклеили! Сверху, значит, идут — внизу не поклеено. А вода, интересно, есть? — Тамара радостно и нетерпеливо покрутила блестящий кран. — Не включили еще… Все равно славно! На кухне танцевать можно. — Вскинув руки, как два крыла, плавно закружилась по кухне, остановилась, посмотрела на Жорку, занятого своими мыслями, и моментально отчего-то погрустнела…

Жорка рылся в хозяйственной сумке, раскладывая на подоконнике хлеб, вяленых подлещиков, лук; потирая руки, оглянулся на Тамару. Она хорошо знала этот взгляд: почти мальчишечья радость от предстоящей выпивки и скрытное, замешанное на подозрении злорадство, полное безразличие к ее радости, переживаниям. И Тамара нечаянно поймала себя на мысли, что игра-то, по сути, кончилась… То, что в конце концов должно было произойти в их жизни, произошло сегодня. Жаль, что ему  э т о г о  не понять. Ничего, пусть думает, что игра продолжается. Даже если это игра, в ее руках отныне главный козырь. Все так. Но как бы она хотела войти в новую квартиру с другим человеком, насколько бы она, квартира, стала желаннее, какое бы это было счастье видеть суетящимся на кухне не этого — другого…

Жорка, торопливо жуя, притянул ее к себе, она через силу улыбнулась. Он понял ее улыбку по-своему.

— Рада?

Она не отстранилась, измученно прикрыв глаза. Но когда он дернул молнию брюк, порывисто оттолкнула его руку.

— Сдурел.

— Не крути динаму. Почему бы нам не попробовать… в новом, так сказать, качестве? — Он ухмыльнулся. — В новой хате.

— Потому и не хочу, чтобы ты тут поганил. Это сынова квартира, понятно?

— К-ха, — ядовито усмехнулся Жорка, — А куда ж мне теперь деваться? Пойти с повинной в нарсуд и попросить прощения у дядей и тетей?

— А разве я тебя гоню? Только вот не по-людски у нас получается…

— Заткнись, фуфло! Что ты из себя корчишь? Сейчас в тебе совесть заговорила, да? А не ты ли эту кашу заварила, тряпишница?

— Знаю. Но так больше жить не могу… не желаю, понятно?

— Это с каких же пор «не могу», «не желаю»? — вкрадчиво поинтересовался Жорка, мягко заходя ей в тыл — за спину и не сводя с ее затылка тяжелого, как свинчатка, взгляда.

— С каких? — Тамара не поежилась, как бывало раньше, не втянула голову в плечи в ожидании удара, а резко обернулась и без тени страха, слегка удивленно оглянула с ног до головы человека, которого, согласно условиям затеянной игры, она обязана была и впредь считать своим мужем. — С тех пор, как я узнала, что ты  с д е л а л  с Верой. Твое счастье, что поздно всплыло и ты еще ходишь на свободе, в форме ходишь, как порядочный человек, и смуродишь воздух. Знаешь, я уже все видела от тебя, ко многому привыкла, многое простила, но в последнее время мне просто интересно наблюдать за тобой… Ты спокойно, как ни в чем не бывало, глядишь в глаза Вере, когда она держит на руках сына — твоего сына, а? Ты вот меня никогда не возил на свою родину, но я хотела бы посмотреть в глаза той женщине, которая родила и вырастила тебя. А может, ты все выдумал и у тебя нет ни, родины, ни матери?..

Жоркино лицо сделалось похожим в профиль на щучью морду, и он потянул с подоконника пустую бутылку, повертел ее в руках, не то удостоверяясь, что это в самом деле бутылка, не то недоумевая, как и зачем она у него оказалась, и отбросил в угол, хрипловато рассмеялся.

— А чего это мы вздумали ссориться в такой день, а? Ну вышло у нас с квартиранткой… с кем не бывает по молодости? А пришлось приютить ее с пацаном — разве я слово против сказал? Наоборот, последним поделюсь! Теперь ты из-за нее на меня взъелась? Я ж мужик! Стеснила нас малость Вера с дитем — вот и взыграла дурная кровь.

— Многовато ее у тебя, дурной-то. Выпустить бы малость. — Тамара пыхнула и потухла. — Ладно. А насчет Веры, если с твоей стороны не будет возражений, решим так: пускай остается на старой квартире хозяйкой. Квартирантов, пару девчат, возьмет, чтоб одной не страшно было по ночам… Деньги еще понадобятся на мебель.

— Да с твоей головой в Совмине сидеть, а не на конвейере вкалывать! — ухмыльнулся, довольный, Жорка.

— Ага. Если б не помог Иван по линии профсоюза.

— Он по-прежнему в комиссии по распределению жилья?

— Теперь — не знаю. Тебе-то это зачем?

— Лично мне до фени. Но ты же сама говорила, что передвинули из техбюро, в корпус начальником смены.

— Никто его не передвигал. Попросили, когда заболел прежний сменный, он согласился. Работает. — Тамара скоренько глянула на крохотный, светящийся в сумерках циферблат часов. — Скоро и на смену, а у меня белье в ванной киснет… Я отсюда — прямо домой, а ты давай за Игорьком в сад! Дорогу хоть не забыл, папаша?..

Свечерело. С запада на город, гоня перед собою холод, ползли и ползли клубящиеся мутные облака. Тамара поежилась, проводив долгим взглядом, в котором промелькнула еще тень надежды, нырнувшую за угол мальчишечью фигуру Жорки, озабоченно вздохнула. Именно в эту минуту ей захотелось вдруг, чтоб все в ее жизни пока оставалось по-прежнему. Неустроенность пугала.

8

Веру приставили ученицей к лоточнице Заре Антоновне, овдовевшей майорше, даме видной и бывалой. В молодости Зара Антоновна успела повидать свет, разъезжая в одной упряжке с мужем по гарнизонам — пожив и на севере, и на юге, и за границей, поэтому в среде торговых работников держалась независимо, даже — с достоинством, считая себя интеллигентной особой, способной глубоко понимать и чувствовать, например, фламандскую живопись и полотна Буше, а не только продавать с лотка яблоки или фасовать из ящиков в целлофановые кульки мятые помидоры и свежую черешню.

Крашеные, золотисто-коричневые волосы Зары Антоновны постоянно были завиты, уложены в прическу, напомажены и легонько стянуты сиреневой газовой косынкой, крупное лицо лоснилось, как свежеиспеченная ванильная булка, а карие глаза, похожие на средней величины каштаны, глядели властно и… добродушно, лишь иногда, когда Зара Антоновна впадала в задумчивость, на них набегала легкая тень грусти, однако случалось это довольно редко.

С былых лет осталась привычка хорошо и со вкусом одеваться, хотя вкус с годами притупился, — носила на коротких мясистых пальцах до пяти перстней, а в гардеробе одежды преобладал кримплен и панбархат.

Слабость к коньякам и шашлыкам рано сделали ее гипертоничкой; несмотря на запреты врачей, на второе признавала только жаркое из целиком запеченных кур и индеек — живем раз, зачем же отказывать себе в последнем удовольствии? — страдала по этой причине одышкой, но всегда бывала энергична в рекомендациях знакомым и покупателям от целого вороха болезней, которые придумало себе человечество.

И последнее, что, пожалуй, следует отметить в ней до ее знакомства с Верой, — способность при любой погоде и при любых обстоятельствах быть на короткой ноге с той немногочисленной, но могущественной прослойкой людей, которая в привычном обиходе именуется «блатные»…

К концу рабочей недели, внимательно присмотревшись к новенькой, Зара Антоновна рискнула пригласить ее в свои апартаменты…

Звонок в прихожей мягко, вкрадчиво пропел: би-люм, би-люм…

Вера тотчас отложила на угол журнального столика рижский выпуск «Мод», словно кто-то со стороны руководил ее действиями, выпрямилась в мягком велюровом кресле и вопросительно взглянула на хозяйку, Зару Антоновну.

— Ну, что я тебе говорила? — слизывая языком лишнюю помаду с губ (в трюмо Вера могла наблюдать за хозяйкой, сидя спиной к ней), Зара Антоновна торопливо прибирала разложенную на двух квадратных метрах туалетного столика парфюмерию. Встала, запахнула на дородной фигуре махровый радужно-полосатый халат. — Являются в гости, как студенты! Не могут же, как порядочные и уважающие себя люди, опоздать на полчаса… — продолжала с притворным недовольством ворчать.

Вере показалось, что ворчит хозяйка исключительно ради нее, гостьи, и вообще, во всех этих приготовлениях проглядывает расчет.

— Сейчас, увидишь, наволокут цветов — ставить уже некуда. Словом, народ еще тот, — на ходу взбивая прическу, нараспев договаривала Зара Антоновна в прихожей.

В смуглолицых бровастых мужчинах, надвинувших на самые глаза плоские, с поднос величиной шапки, Вера, к немалому удивлению, признала торговцев гранатами и апельсинами на Комаровском рынке. В городе была всего несколько недель, лица не успели примелькаться настолько, что перестаешь различать их в уличной толпе, и этих двоих она хорошенько запомнила, когда однажды просто так, из любопытства, заглянула в торговые ряды: интересно было сравнить магазинные и рыночные цены на фрукты, — вышло примерно один к трем.

У поздних гостей действительно были огромные букеты свежих гвоздик, завернутых в целлофан.

— Ну а что я говорила? — уткнув руки в тучные бока, хозяйка картинно полуобернулась к Вере. — Что мне прикажете делать с вами, а? Никто в городе, кроме вас, с такими букетами в гости не ходит. Накладно на зарплату простого человека. Кругом столько обэхээсников, всяких контролеров, а вы как у себя в Нахичевани, да? Мне вам объяснять, какие порядки нынче пошли? Да вас каждый мог запросто остановить на улице и поинтересоваться: откуда столько цветов? Где взяли? А что это у вас в большой сумке? Бананы, персики — откуда в таком количестве? Перекупщики, спекулянты?.. И забуксуете, голубчики!

— Ва-а-а, Зара Антоновна, — зачем так о людях ваабще? Люди — братья.

— Может, у вас, в Нахичевани, и братья.

— Почему — у вас? Тут, в Минске, разве нэт? Слушай, знаю: плахой пакупатель, да?

— Попал пальцем в небо, — отмахнулась хозяйка. — Несите цветы на кухню… Тут не покупатели — соседи косятся: в магазине работает — значит, ворованное авоськами таскает. Ладно, Гоша, хватит о людях… братьях, давайте о себе подумаем. Проходите в зал, я вас с хорошенькой девушкой познакомлю — ученицей моей. С нею вам будет интереснее, чем со мной. — Она подхватили обоих под руки, провела в гостиную.

— Вот, рекомендую: Гоша и Додик. Джигиты с Кавказа.

— Георгий, — протянул руку первый.

— Давид, — улыбнулся второй.

— Надеюсь, скучать не будете, пока я отлучусь на кухню?

— И я оч-чен надеюсь! — задержал руку Веры в своей Додик.

— А что мине прикажешь делат? — игриво вздернул плечами Гоша, вздохнул. — Виходит, скучат…

— А ты — что? — не видишь магнитофон… музыки не видишь, да? — засмеялся Додик.

— Вы действительно братья? — Вера спросила первое, что взбрело в голову.

— Нэмножко, — Гоша опустился в соседнее кресло и, сделав рукой в воздухе резкое движение, пояснил: — Дваюродны.

— Я так и решила, когда увидела вас на Комаровке, в рядах…

— Ги-де? — не понял Гоша, удивленно вытягивая лицо.

— Ну… за прилавком.

— Вах, какая наблюдательная! Всех видит. Ты стыхи не пишешь?

— Почему — стихи?

— Тибе к лицу…

Из кухни, держа поднос с закусками, выплыла хозяйка. Она успела переодеться в ванной, сменив махровый халат на розовый кримпленовый костюм. Давно вышедшая из моды обнова веселенького цвета, плотно облегавшая могучие формы хозяйки, до смешного несерьезно молодила ее.

— Вы на машине, ребятки?

— Нэт, пешком…

— Что, так вот… с цветами, с грузом?

— На соседней стоянке поставили. Сама сказала, что люди каждая мелочь замечают и делают неверный вывад.

— Ах вы, мои разумники! — Зара Антоновна по-матерински ласково потрепала одного и другого по жуковато-черным жестким загривкам.

— Не я — вот он придумал: мало ли кому придет в голову запомнить номер машины… — Вспомнив, что они не одни, Додик повторил знакомый энергичный жест своего напарника. — Ва-а! Савсем не то гаварю… — Он воровато усмехнулся Вере и вопросительно посмотрел на хозяйку.

Зара Антоновна, ни на секунду не растерявшись, покровительственно улыбнулась молодым людям.

— Давид, Вера — моя ученица. Неужели до сих пор ты этого не понял? Ну-ка, тост за знакомство! Как раз по вашей части!

Вера, впервые глотнув «Наполеона», поперхнулась, пролила половину рюмки на кофту и страшно сконфузилась, откашливаясь и закрываясь рукой.

— Ничего, пройдет. По спине… еще, ага! Закуси теперь бутербродом с икоркой. Не стесняйся. Вы, ребятки, еще налейте себе и тоже закусывайте. На меня, старуху, не смотрите… Э-эх! Раньше, когда была в ваших летах, со мной в гульбе ни один полковой гусар не мог потягаться… Куда твоим цыганкам! А вот детей бог не дал. И мужа рано потеряла. Сдается, с той поры все эти годы одна и одна. Спасибо, хоть вы, голубчики, не забываете. Тешите старуху своей расторопностью да послушанием… кусок даете. — Зара Антоновна всплакнула, осторожно промокнула кружевным платочком под глазами.

— Вам не надо волноваться, дорогая Зара Антоновна, — мягко тронул ее за плечо Додик. — Давление подскачет — галава балной патом.

— Он опят прав. Все харашо — зачем слезы? — наклонился к ней с другой стороны Гошка.

— Больше не буду, — радостно блеснула глазами Зара Антоновна. — Не обижайте Верушку, — трое вас теперь у меня. Она мне заместо дочери будет. А вы ее оберегайте, как сестру… Тоже успела помыкаться среди людей, горюшка хлебнуть. Кто ж пожалеет, как не мы?

Додик выбрал на подносе самый крупный апельсин, протянул Вере.

— Пожалуйста, кушай. Это из сада моего дедушки. Он всю жизн кушает апельсины и живет, если памят не изменяет, уже сто васьмой год. Пусть этот апельсин прадлит и тваю жизн, Вера!

— О-о! Браво, Давид! — первая хлопнула в ладоши хозяйка, привстала и чмокнула вислоносого гостя в жесткую щеку. — Вот чем хороши, Вера, кавказские тосты — так это мудростью своей, искренностью и… не нахожу еще слова! Георгий, ты забыл свои обязанности. Ухаживай за девушкой, а я тем временем поменяю кассету. Вчера принесли прямо на работу. А что? — бес его знает.

— Так вы оба не из Грузии? — нарочито удивленно спросила Вера, любуясь оранжевым солнышком в руке: точно такой же сорт апельсинов она продавала эти несколько дней, сбоку отчетливо был виден следок-ромбик от наклейки «Марок».

— Зачем абизательно Грузия? При чом тут! Армения лучше.

— Каньяк вон тот бутылка видишь? Лучше французского и три раза дешевле.

— Вот почему-то принято считать, что на Комаровке торгуют одни грузины, — задумчиво произнесла Вера, заметив беспокойство, тенью промелькнувшее на лицах «братьев». Отложила апельсин.

Додик коротко и вопросительно поглядел на Веру и, повернувшись к Гошке, сказал несколько слов на родном языке. Тот, оживленно поблескивая на Веру шоколадного цвета глазами, говорил минуты две. Затем оба рассмеялись.

— Позвольте с вами… немножка пасэкретничать, — перейдя на ломаный русский, доверительным тоном попросил хозяйку Гошка. — Не будем мешат маладежи садэржательно правадить время.

— А мне показалось, я тут лишняя, — порывисто поднялась Вера с мягкого кресла.

— Как не стыдно, Вера! — Зара Антоновна, как школьницу — за плечи — усадила ее обратно.

— Слушай, анэкдот хочешь?

Вера вполуха слушала чепуху, которую нес Додик, злоупотребляя акцентом, — ее слух напряженно ловил обрывки фраз, доносившиеся из кухни, где беседа, похоже, приняла чисто деловую окраску.

— …не перепутал конверты?

— Что я мальчик, да? Здесь — кусок… зелеными купюрами.

— Ладно, вижу. Сколько наверх взяли?

— …три куска.

— Врете, поди, мерзавцы?.. директор рискует… девчонка запомнила… полетите домой.

— …

— Заказаны на девятое. Завтра до смены… у заднего входа, да… загрузите остаток.

— …мы на углу Карбышева и Калиновского — найдете. С помидорами… не возвращайтесь, ясно? Машину в гараж. Резвитесь на такси…

Гошка вернулся в гостиную с бутылкой шампанского под мышкой.

Зара Антоновна, обновив закуски на широком подносе, пожаловалась Вере:

— Вот, надумали завтра улетать. Георгий соскучился по дедушке, Давид — тоже…

— Привет дедушкам-долгожителям, — усмехнулась Вера.

— Что такое привет? Вместе паедем. Клянусь, маему дедушке ты панравишься!

— И на том спасибо.

— Смеется. Что панимает, да? — взмахнул рукой Гошка. — Но к тваему дому тибя можно падвезти?

— Если вас не затруднит.

— Ва-а! Зачем так гаваришь опят?

9

В конце февраля Сергей сдал госэкзамены, получил диплом механика, однако по возвращении в Видибор так и не показался на машинном дворе, где полным ходом шла подготовка техники к посевной. Домашним так объяснил причину отъезда в Минск, глядя в окно и провожая обеспокоенным взглядом каждого, кто проходил мимо дома:

— Отпуск у меня — полагается по закону. Влезу в работу… когда еще вырвусь? Тамаре обещал. С Иваном повидаюсь…

Но родителям и не требовались его объяснения — понимали ситуацию. Поэтому и не удерживали: поезжай, погости. А там видно будет.

О чем только не передумал Сергей под размеренный, однообразный аккомпанемент вагонных колес. За окном, в густой непроглядной темноте, оставались спящие городки и села. Весенний мрак, плотно запахнувший окна снаружи, словно тиной обволакивал мысли, и Сергей, напрягая зрение, пытался различить контуры пристанционных построек, жадно следил за неожиданно появлявшимися и исчезавшими в пелене тумана расплывчатыми пятнами огней. Светлячки! Как некогда в детстве, когда случалось до ночи не выпутаться из лесу, ему казалось, что они, светлячки, и теперь помогут внутренне сориентироваться, чтобы не чувствовать себя виноватым перед людьми, которых оставил далеко, не ощущать груза вины, который давил по-прежнему и от которого не было избавления… Потому что сколько он мысленно ни оправдывался, сколько ни пытался внушить себе, что он лишь косвенно виновен в смерти человека и в том, что произошло на Халимоновой порубке, что «состава преступления» нет, внутренней опоры, так необходимой ему, не находилось. Он не совсем ясно представлял, что же получилось в его жизни? Где он сорвался? И когда? Вчера? А может, намного раньше, еще до службы в армии, когда он весной, отвозя семенной картофель из одной бригады в другую, покрыл, не выдал жуликоватого, нечистого на руку родственника, когда взял на себя вину за по дурости загубленного коня?..

На рассвете, когда за окном растаяли ночные тени и в вагоне посвежело от проникавшего сквозь щели утренника, Сергея разбудил все тот же перестук вагонных колес, отчетливее доносившийся в купе, чем ночью; свесив всклокоченную голову с верхней полки, с минуту глядел в окно. Белесая от густой росы равнина переходила местами в песчаные нагорья, поросшие низкими жестковатыми купами кустарника, огибала болотистые, закрытые аиром и камышником берега небольших речушек и стариц, а то — обрывалась в яры и округлые, до сей поры не затянувшиеся воронки авиабомб, только с боков прикрытые папоротником пополам с ржавой крапивой-старюкой…

Лишь на миг, казалось, закрыл глаза: лето 1961 года, сотки в урочище Плоское и затянутое ряской болотце, из которого даже воды не зачерпнешь, чтобы хоть немного промочить пересохшее — не сглотнуть слюну — горло. Засуха. Все горит на корню…

Мама, загорелая, нет, — сожженная солнцем, рыхлит сапкой твердую, как сухарь, землю, часто наклоняется и дергает подрубленный жесткий сорняк. И когда от жажды и пыли пятилетнему Сергейке становится невмоготу, она молча сует ему в руки накалившуюся на солнце бутылку. Сергейка глядит туда, куда она показывает рукой, и видит еле заметную, запрятанную в оранжево-зеленых купах ясеней и пирамидальных тополей деревушку Хотомль: деревья издали кажутся игрушечными, призрачными, готовыми каждую секунду раствориться, исчезнуть в струистом мареве…

Сперва Сергейка идет по обмежку, краем поля, окуная босые ноги в пыль, теплую и пухлую, как свежая печная зола, затем почти с головой прячется в густом цепком травостое, живом гуле шмелей, стрекотанье кузнечиков, изумрудно-радужном шорохе порхающих с цветка на цветок стрекоз. Странная, однако, вещь: он пытается поймать бабочку невиданной ему расцветки и почему-то видит собственную вихрастую макушку, ныряющую в сиреневой метелистой пене травы.

Никого кругом. Кажется, мама тоже осталась далеко, за неведомыми пределами, и он один на земле в этот полуденный час, и ему ничуть не страшно остаться вот так одному, наоборот, небо, если долго смотреть вверх, лежа на спине, будто наклоняется к тебе и, сдается, не стоит никакого труда потрогать белый пушистый комочек — протяни руку…

На дворе, туго перевитом выпирающими из земли корнями ясеней, под раскидистыми кронами, образующими нечто вроде зеленого купола, — прохлада. Пахнет укропом, белым наливом и едва уловимо — солидолом: приплющенная консервная банка с палочкой валяется под ступенькой крыльца…

Сергейку никто из взрослых не встречает. А у черноглазой девочки, которая на вид постарше его, он не решается спросить воды. Девочка, оставив в песке тряпичную куклу, исподлобья, настороженно рассматривает Сергейку. Лениво гудят крупные петровицкие мухи; словно ползают в воздухе с басовитым гуденьем нагруженные взятком пчелы. Сергейка, смекалистый хлопчик, переводит взгляд в глубь сада — так и есть: колоды ульев, правда, побольше, чем дома, у его отца. Сергейка делает шаг к девочке, но та с ревом бежит в настежь распахнутую хату… Оттуда выходит на крылечко женщина. Поглаживая по голове притулившуюся к ней девочку, молча разглядывает хлопчика, застывшего у колодца с нечистой, захватанной потными руками бутылкой.

— Чего ж ты напужалася, моя донечка? — наклоняется к девочке женщина. — Хлопчик, мабыть, воды хоча, да боится попросить? — Она уже ласково глядит на Сергейку, но голос ее почему-то доносится будто из колодца: — Давай свою бутэлечку… А мо лепш холодного молочка налью?

— Мяне мамка на поле чакае.

— Зараз пойдешь да сваёй мамки. Верка, собери хлопчику паданок вон под той яблонкой…

Однако девочка так и не стронулась с места, пока женщина лазила в погреб за молоком.

— Сам напейся и маме снесешь. А бидончик верни, ладно? — громко сказала она и, подхватив с травы несколько опадков белого налива, сунула ему за пазуху…

Сергей открыл глаза — озабоченно-строгая проводница протягивала ему билет.

— Минск.

— Спасибо. — Сергей припал глазами к окну. Неслись навстречу бурые, местами распаханные на зиму откосы дороги, пригородные домики, садики-огородики…

10

С ночи, рассеяв низко стелющиеся сгустки тумана, в воздухе надолго зависла холодная весенняя изморось. Сыростью дышало все.

Зара Антоновна и Вера, завернувшись в целлофановые накидки поверх телогреек, жались у груды ящиков.

Додик и Гошка подкатили к ним на «Москвиче» во второй половине дня.

Зара Антоновна, не прячась от Веры, пересчитала выручку запартию проданных на Комаровском рынке мандаринов, отлучилась к телефонной будке.

— Вера, вы не хатите сэгодня… немножка саставить нам кампания? — вступил в дипломатические переговоры Гошка. — Такой, слушай, день…

— А чем же он особенный? Среда… Дождь. Кроме того, я едва держусь на ногах после вчерашнего. — Вымученная улыбка появилась на лице Веры, но комаровские мастера прилавка великодушно простили ей минутную слабость.

— Э-э! — взмахнул рукой Додик. — От армянского коньяка галава не балит — от работа балит. Разве можна работат в такой сырой пагода. Себя, слушай, не бережешь. План тибе будет, да? — мы с ним немножко сделали.

Зара Антоновна подмигнула всем троим.

— Ну, шабаш на сегодня. Сейчас придет машина; загрузимся и…

— Мы тут хатим па кавказскаму обычаю, — да? — немножка украст ваша ученица. Не возражаешь? — полушутя объяснился Гошка.

— Вот ты скажи: на меня никто не позарится! Даже в молодости не меня умыкали, а я, бывало, грешным делом, уводила коней… Да каких жеребчиков! Га-га-га, — заколыхалась дородным телом лоточница. После чего участливо подсказала Вере: — Вообще, неплохая идея. Посмотришь с ребятами город, им веселее будет, ты развеешься. Поезжайте на Курган Славы, в «Журавинку» загляните… Эх, завидую вам, молодежь!

— Да вы как же тут одна управитесь? — удивленно поглядела на нее Вера.

— Слушай, долго вас ждат? — высунул из «Москвича» жуковатую голову Гошка.

— Ва-а! Гляди, какой сердитый… Скарее идем! — Схватив Веру за руку, Додик увлек ее за собой.

— Поезжайте, дети. Вера, проводишь моих мальчиков — заезжай ко мне. — И Зара Антоновна, умилившись, эффектно сделала сидевшей в машине молодежи ручкой.

Раскатывали по городу до наступления темноты. Про Курган Славы забыли, зато охватили добрую половину магазинов города и, завалили заднее сиденье покупками.

На окраине Гошка притормозил у кирпичного домика с небольшим приусадебным участком, обнесенным кругом железным решетчатым забором.

— Здесь гараж. Будем ставить машина на прикол… — счел нужным объяснить Вере.

— И квартиру снимаете здесь? — поинтересовалась она в свою очередь, почувствовав в словах Гошки какую-то недосказанность.

— Как угадала, а? Комнату снимаем, когда приезжаем в командировка, — пришел на помощь другу Додик и подал ей из машины коробку с нижним бельем. — Это тибе. Неси, пожалуйста, в дом. Дверь не перепутай.

Увидев в небольшой прибранной комнате накрытый стол, Вера удивленно оглянулась и, почувствовав, что она одна здесь и все это неспроста, быстро поставила коробку на стул. Но выбежать на улицу не успела — на пороге с охапками цветов в руках и улыбками на лицах выросли Гошка и Додик.

— Ой, извините, совсем забыла: дома дел полно и сына уложить спать… — попробовала она протолкнуться между ними. Ее цепко схватили за кисти рук.

— Таропишься, да? Нехарашо, слушай.

— Полчаса тибя устроят, да? Пасиди с нами. Вызавем такси — успеешь дела наделать.

Вера услышала, как щелкнул внутренний замок, — поняла: ловушка.

— Если сейчас же не откроете — позову на помощь.

— Зачем зват? Кто услышит?

Додик усадил ее за стол. Гошка, раскупорив бутылку шампанского, наполнил фужеры.

— Я не буду пить. И подарки ваши не нужны. Слышите, зря старались!

— Ва-а! Опят кричит. Мы тибя чем абидели?

— Лучше примерь эту штуку, — Додик протянул Вере коробку. — На Кавказе, слушай, такой абычай: если мужчина делает женщине прэзент, она обязана примерит адежда.

— Дикие у вас обычаи. Не слыхала.

— Сдэлай, если просят… Трудна тибе, да?

Вера отбросила коробку и метнулась к двери, плечом толкнулась в нее и в отчаянии подергала за ручку.

— Сейчас же отоприте дверь!

— Какая невоспитанная, слушай… А знаешь пасловица?

— Знаю. Теперь я про вас все знаю. Спекулянты проклятые!

— Ну?.. Я жи тибе гаварил? — быстро глянув на товарища, Гошка подхватился с места, как подкинутый пружиной. — Зря, слушай, прападает талант… — вкрадчиво протянул он, задержав цепкий взгляд на Вере.

— Только троньте — я на вас всю милицию города подниму! До аэропорта доехать не успеете.

— Та-та-та… Смелая очен, да? — сузив потемневшие до синевы глаза, подался было к ней Гошка, — худые смуглые пальцы, поросшие глянцевитым волосом, мелко подрагивали. — Ухади сичас атсюда! Думаешь, мы ничего не знаем о тибе? Убирайся, шлюха, а то тибе убию! Пилюю я на тибе!..

— Малчи, слушай, Георг… пожалуйста, малчи, — удерживал разбушевавшегося «брата» Додик. — Зачем скандал в чужом городе?.. А ты, — он резко обернулся к застывшей, как распятие, на фоне черной, обитой дерматином двери, Вере, — зачем, слушай, так сказала? Абидела его и миня зачем? Все. Мы тибя не знаем — ты нас не видела. Вазьми на акне ключ — ухади савсем.

Поздно вечером, закончив стирку и развесив на балконе белье, Тамара подремала с полчаса перед включенным телевизором, видя вместо лиц на экране размытые пятна, и выдернула вилку из розетки; покачиваясь от усталости, перенесла заснувшего сына на разобранный диван-кровать, сама прилегла сбоку. В ту же минуту в дверь тихонько постучали: это был, конечно, не Жорка…

— Кто там? — затаив дыхание, настороженно спросила и прислушалась.

— Вера. Извини, что поздно… — Бледная и растрепанная, с опущенной головой, она неловко переступила порог.

— Случилось что-нибудь?

— Ой, не знаю, с чего и начать… Дай напиться!

Они прошли на кухню. Вера сбивчиво, не находя от волнения слов — заполняя паузы то плачем, то горьким смехом, — рассказала историю с «апельсиновыми» мальчиками с Кавказа, в которую втянула ее лоточница.

— Ты в милицию не ходила? — торопливо спросила Тамара, боязливо взглянув на подругу.

— Решила сперва к тебе…

— Моего охранника, видишь, нет дома. К утру если явится…

— Вот потому, говорю, и пришла к тебе… Где он теперь — ты хоть догадываешься?

— Где?! На дежурстве…

— У Зары Антоновны.

— Ха-ха… — у Тамары невольно прорвался болезненный смешок. Спросила натянутым, как тетива, голосом: — А что он там делает?

— Не знаю. Наверное, ковры и хрусталь от воров охраняет… богатства там побольше, чем у тебя.

— Да ты толком говори! Шуточки мне твои, знаешь…

— Что может делать ночью мужчина у женщины?

— Неужто застала его с этой жабой?.. — Тамара поморщилась.

— Ага. За столом… культурно проводили время. — Вера мрачно усмехнулась, припомнив, как позавчера сама гостила там.

— Так… так. — Тамара кивнула, принялась старательно поправлять оконную занавеску. Оторвалась от окна — и строго, пристально поглядела на Веру. — А ты как там оказалась?

— Да я от тех жуликов — прямо к ней.

— А малой где?

— У соседей оставила… Это уже потом! Сперва горела повидаться с товаркой. Наговорила там… ой! — Вера, отвернувшись, заплакала.

— Москва слезам не верит — пора бы усвоить. Так ты никогда не выкарабкаешься… А я завтра же иду в милицию! Мне уже хуже не будет… Все его похождения опишу. В свидетельницы пойдешь, поняла? Тебе будет что сказать! Завтра же выведу на чистую воду эту шарашкину контору! Гляди, жаба, как ловко охранником прикрылась… А ты, дурочка, опять ничего не поняла?

Вера, с ужасом глядя на Тамару, прошептала побелевшими губами:

— Неужели… было сговорено? Господи! За какие грехи… чем я перед тобой виновата, господи… что меня вот так… — Сдавленно рыдая, она ткнулась Тамаре в мягкое плечо.

— Ну-ну, будет душу надрывать, — ласково поглаживая ее по блестящим волосам, Тамара усадила Веру на стул, сама села напротив. — Давай теперь все спокойно и обсудим — это в наших же с тобой интересах.

11

Перед тем как отправиться с вокзала к Тамаре, Сергей вспомнил о племяннике и Поехал в центр города. В ЦУМе миловидная девушка упаковала ему в коробку огромный детский самосвал, не забыла предложить лотерейный билетик и подарила очаровательную улыбку, когда он взял три.

Выйдя на нужной остановке из автобуса, увидел через улицу новый, поднявшийся тут за несколько месяцев гастроном «Универсам». Сперва, удовлетворяя любопытство, побродил по светлому, запруженному народом залу, затем не выдержал искушения и пристроился в очередь у кондитерского отдела, где выбросили в продажу свежую пастилу и зефир.

Сергей был уже у цели, когда его кто-то неуверенно тронул за рукав. Обернувшись, увидел девушку. Черные, опушенные густыми ресницами глаза ее глядели на него прямо и доверчиво… как будто она знала его давно.

— Выручи, парень. У меня ребятишки на улице. Тут без сдачи.

— Штыдно, девушка, — прошамкала беззубым ртом ухоженная благообразная старушка в старомодном чепце. — Я вот штаруха и не лезу без очереди, так-то!

— Ай, бабушка, ты и так все зубы искрошила на сладком — каждый день заглядываешь… — молодой задиристый голос вызвал одобрительный смешок у покупателей. — А вот девушку такую не каждый день увидишь, н-да! Нет же, чтоб ко мне подошла… И так всю жизнь.

— Слушай, парень, ты, кажется, не в ту очередь встал, — насмешливо урезонили его, — Тебе бы с торца пристроиться, а?

Выразительные, слегка насмешливые глаза ее не униженно просили — дразнили Сергея, и он забрал у нее из рук смятые деньги.

— Обожди на улице.

Выбравшись из гомонливого, оккупированного воинственным слабым полом отдела на воздух, Сергей увидел на скамейке девушку, дававшую ему деньги, и рядом… племянника. Игорек забавлял одной рукой хныкавшего ребенка на коленях случайной знакомой, другой — теребил ее за рукав пальто.

— Теть Вера, скоро пойдем домой?

— Скоро. Вон и наш дядя…

— Игорек?! Ты что тут делаешь?

Мальчик, узнав родного дядю, почему-то опустил голову. И пока Сергей объяснялся с Верой, малыш терпеливо и увлеченно, как это могут лишь дети, крошил каблуком ноздреватый лед лужицы, делая вид, что чрезвычайно занят, однако украдкой с интересом поглядывая то на тетку, то на дядю…

Сергей, узнав из короткого рассказа Веры, что она всего несколько месяцев как в городе, а живет в бывшей служебке Тамариного мужа, присвистнул.

— Вот так встреча! Может, судьба? Мне кажется, я вас где-то определенно видел… Без шуток.

— Вот и я вас будто из детства запомнила.

— Странно все это, не правда ли?

— Не знаю.

— А вы, как нетрудно догадаться, из садика направляетесь?

— Угадали. Томка в ночную эту неделю.

— Ну а муж ее, Жорка? Они хоть вместе теперь живут?

— А разве вам сестра не писала? Они развелись…

— Но развод-то, насколько я осведомлен, фиктивный — из-за квартиры?

— Не все знаете. Его из охраны погнали на днях, служебку обещают отнять… Уже приходили несколько раз проверять: я говорю — живет. А что делать? Отнимут — жалко.

— Где ж обретается теперь?

— А где вздумается ему. Тома говорит, что дома раз в неделю ночует… — Вера отвела глаза и с трудом справилась с охватившим ее вдруг волнением: еще подумает о ней неизвестно что… И вообще, какое ей дело до всего этого? Сами разберутся…

— Так теперь вы занимаете служебку?

— Теперь я. Иначе отсудят, понятно? Сперва квартирантов хотели туда взять, да не нашлось таких, которые бы уплатили за год вперед. А в рассрочку и я сгодилась. Ой, что это я треплюсь вам?..

— Спасибо за новости. Ничего не скажешь — веселая получается завязка…

— Почему — завязка? — Вера внимательно посмотрела на Сергея. — Наверное, развязка: все стало на свои места. Вы приехали… Я, кстати, знала о вашем приезде, мне Тома говорила, и я уже присмотрела себе комнату.

— А при чем тут я и… шуринова служебка? Опять не стыкуется. Я ж не на совсем приехал! И потом, почему вы вдруг решили, что я претендую на что-то…

— Простите. Я ничего не решала в данном случае. Так сказала ваша сестра.

— Ну если она решает за меня такие вопросы, то я завтра же и уеду.

— Вы уедете, а я опять останусь в виноватых, — грустно кивнула Вера, строго посмотрела Сергею в глаза. — Не надо завтра же уезжать, ладно? Вы ведь в отпуск приехали. — Она взяла у него из рук сына, показала глазами на двенадцатиэтажный блочный дом, высившийся на взгорке перед автобусной остановкой.

— В этом доме Томина квартира. Знаете адрес? Дом шестнадцатый, квартира девятнадцать, второй подъезд.

— А вы как же? А-а, ну да — вам же на старую… — хлопнул себя по лбу Сергей. — Я провожу?

— Спасибо… Не нужно. — Вера наклонилась к сыну, чтобы скрыть беспокойный румянец на лице. — Заговорились мы. Детям давно пора в постель — утром не раскачать. — Она помедлила, словно раздумывая над чем-то, резко вскинула на него глаза — голубоватые белки вокруг черных неподвижных зрачков дымились легким укором. — Вы, кажется, плохо обо мне подумали?

— Я?.. — растерялся Сергей. — С чего вы взяли?

Вера, слабо улыбнувшись, машинально пожала плечами.

— Тамара же о вас не думает плохо? — попробовал подыграть себе Сергей, однако получилось жестковато.

— Ваша сестра слишком хорошо знает своего мужа, чтобы думать обо мне плохо. До свидания.

12

— А где ж хозяин? — Сергей обошел пустые комнаты, с легким деланным недоумением поглядел на сестру. Та поджала губы.

— Собакам сено косит.

— Вроде не пора… — Сергей, услышав по радио сигналы точного времени, подогнал стрелки ручных часов. — Давно у вас квартирантка?

Тамара, выронив полуочищенную картофелину в ведро, удивленно уставилась на брата:

— А ты откуда знаешь?

— А почему она малого из сада забирает?

— Значит, ты Игорька не видел?..

— Видел. Как встретились — радости полно, а как получил гостинец да увидел ребят, и забыл про дядю Сережу. Остался играть в песочнице. Так ты мне и не ответила. Почему она, как ее… Вера забирает малого из сада, а не ты?

— По очереди забираем детей.

— Ясно. Ну, что у вас с Жоркой?

— Хоть ты не напоминай о нем. Хватает на мою шею забот без него.

— Он что… правда, дома не ночует?

— Ат! — отмахнулась. — Было б той беды. Я б с ним боле не жила, да видишь, как все обернулось… — Тамара вздохнула. — Из охраны его на днях турнули! С заезжими охламонами спутался. Короче, вывели на чистую воду. Его и целую компашку, там у него была любовница, ты б поглядел на нее. Служебку вот жалко. Пока там Вера с мальцом, да могут попросить. А может, и оставят… а? Раз у нее ребенок от него? Может, ей к юристу сходить?

Сергей пожал плечами, и она с деланным безразличием отмахнулась:

— Ой, да дело не мое! Был тут два дня назад, к сыну приходил. Ничего, не скандалил. Молчком посидел и ушел. А мне уже его и жалко, будто я во всем виновата. Заказать ему дорогу сюда не могу, хоть и разведены, — вот чувствую свою вину, и все тут.

— Раньше надо было чувствовать… Ладно, он тоже не ангел. И раз уж так получилось — выбрось все из головы. Или что — всю жизнь будешь должна кому-то?

— А что мне теперь делать, скажи? Ты-то знаешь, как жить дальше? — В голосе Тамары послышались слезы, но она справилась с собой, тихо продолжала: — Раньше не придет ночевать — хоть бы одна жилка шевельнулась во мне. А сейчас уснуть не могу, голова к утру как чугунная: из-за меня пропадет, непутевый… Вот где он сейчас?

— Где? У подруги… — Сергей сказал, и, похоже, ему самому сделалось неудобно за свои слова, опустил глаза. — А откуда она родом?

— Кто — Вера? Землячка наша, из Хотомля. — И добавила равнодушным усталым голосом: — А своего бывшего я не ревную…

— Ну и не надо. — Сергей скинул пиджак, поискал глазами вешалку, напряженно думая о чем-то. — Хоть бы гвоздь вбили, хозяева… Видно, мне придется тут навести марафет. Говоришь, из Хотомля? — Он с любопытством посмотрел на Тамару. — Сон мне в вагоне привиделся. Тоже про Хотомль…

— Ой, интересно! О чем сон? Я в снах малость разбираюсь. Может, к хорошему?

— В другой раз, сестра. Тут надо бы самому сперва маленько разобраться… Ладно?

— В другой так в другой. Садись, марафетчик, бульба остыла. Завтра проявишь свои способности… — Тамара горько усмехнулась. — Надо бы брата угостить как положено, да не держу — испаряется быстро.

— Ничего, обойдемся без допинга, да и вообще ни к чему он. — Сергей обмакнул картофелину в топленое сало на сковородке. — Ну, как вы тут устроились в новых хоромах?

— А то не видишь? Хоть сама вешайся на стены… Все повынес на толкучку.

— Да вижу: не много добра нажили за пять лет.

— Зато без всякой волокиты на суде, — невесело усмехнулась Тамара. — Всей мебели — диван-кровать, да и тот просроченный…

— Как это?

— Так. Он, когда работал, в кредит взял. Полгода уже не платил, раньше бумажки присылали, теперь вообще молчат…

— Да-а, живете вы тут, я б сказал… — Сергей удивленно-весело покрутил головой. — Лихо живете! Как на вулкане. Раскладушка хоть найдется гостю?

— Сломанная… В самом деле — не на полу же тебя класть? — спохватилась Тамара, вылезая из-за стола. — Может, посмотришь, а? С пружинами что-то…

— Где она у тебя?

— На балконе.

— Ладно. Заодно покурю.

13

На них — немолодого пьяного мужчину и пятилетнего мальчонку, видимо, сына, — поначалу никто не обратил внимания. Взгляды нескольких десятков людей, растянувшихся неровной цепочкой вдоль дороги, были прикованы к пролетавшим мимо продолговатым коробкам автофургонов, мощным «КамАЗам», юрким щеголеватым «Жигулям»…

Эти люди вдоль шоссе, горожане в первом поколении, у которых осталась многочисленная родня в деревне, уже основательно привыкли к городской окраине: тут стоят их блочные кооперативные дома, гастроном «Универсам», почта, аптека, сберкасса, тут привычная глазу временно неблагоустроенная территория, которая в ненастье испытывает терпение новоселов немыслимой грязищей на подходе к домам, а в жару — пылью пополам с выхлопными газами. По правую, сторону Брестского шоссе, у молодых, всего лет пять как посаженных лип, — место поджидания попутного транспорта.

Живет не изживется в крови недавних сельских жителей застарелая привычка — добираться в неблизкое село и обратно, если повезет, попутным транспортом. Простоять впустую можно и час, и два, а вот затратить этот час на то, чтобы без суеты подъехать на вокзал и купить в предварительной кассе билет, — в тягость.

Проносятся мимо полупустые маршрутные автобусы, провожают их десятки скучающих глаз — и ничего: будто так и должно быть. Но притормози один из этих автобусов да подбери желающих — какой бы радостью засветились эти глаза! Стоят и ждут. Вот как порой объяснить проявление странного, непонятного и раздражающего людского упрямства?

Так размышлял дежурный на посту ГАИ, наблюдая через окно с высоты примерно второго этажа за вереницей пассажиров, маячивших в отдаленье. Сам лет семь как из села, потому, может, и жалко людей, и обидно за людей, которых знает и чувствует как самых близких своих.

А тут еще — две эти фигурки, поневоле притягивающие к себе внимание: вдрызг пьяный мужчина и мальчонка при нем. Откуда они взялись с самого утра тут, на городской окраине? Мужчина, похоже, отец — в черном форменном полушубке, без шапки (не исключено, потерял именно сегодня). Пацан — в выцветшей болоньевой курточке, купленной в магазине навырост или, что вероятнее, с рук, в разбитых, видавших виды ботинках с облупленными и загнутыми вверх (издали заметно) носами. Прямо послевоенный мальчонка…

Падал мокрый снег, задувал ветер — самое что ни на есть мартовское ненастье.

— Сержант! — дежурный позвал помощника, находившегося внизу, у мотоцикла, — Узнай, что там за личность с пацаном болтается у проезжей части… Еще под колеса свалится! Да-а, узнай, куда направляются, и посади на попутную.

— Товарищ капитан! Вроде не по нашей части благотворительными делами заниматься. Проще наряд вызвать…

— Знаю, Андрончик. Пацана жалко. У самого такой сорванец. В общем, посодействуй!

Жорку (это, конечно же, был он) настолько разобрало после бутылки муската, выпитого час назад в подъезде прямо из бутылки на глазах у сына, что он мог держаться на ногах, лишь опершись руками о скользкий ствол дерева.

Между тем машины притормаживали, и вереница людей у дороги таяла…

Жорка, отрывая встрепанную голову от мокрого ствола липы, бессмысленно моргал мутными глазами и, смутно соображая, тоже устремлялся вслед за всеми к машине, бормоча ругательства и несвязно махая руками, но пьяного никто, понятно, в кабину брать не хотел. Видя и понимая это, мальчуган пытался помогать отцу, — заметив встречную машину, дергал его за рукав, что-то скоренько говорил, подбегал к обочине, тянул вверх руку и… огорченно вздыхал, провожая отчаявшимся взглядом заляпанные известкой и торфяной жижей кузова грузовых.

Взрослому человеку вообще нельзя без волнения и сочувственной улыбки смотреть на то, как дети, подражая взрослым, пытаются помочь им, а тут — защемило в груди автоинспектора, продолжавшего наблюдать за двоими у обочины. Наверное, мальчонка понимал, что от него теперь зависит — уедут они или останутся, поэтому старался изо всех сил. А может, ему было жалко отца в эти минуты?..

Вот к ним подошел сержант. Козырнул и представился — как полагается. Пьяный, уставившись на сержанта, что-то выкрикнул ему в лицо, после чего выхватил из бокового кармана полушубка красную книжечку, очень похожую на милицейское удостоверение. Сержант долго изучал документ, что-то пытался, видимо, выяснить у мальчугана, но, похоже, ничего не добившись, быстро направился с удостоверением в руке к посту.

— В чем дело, Андрончик? — сбежал вниз по лесенке, поправляя нарукавную повязку, дежурный автоинспектор.

— Странный тип, товарищ капитан! Куда едут — выяснить не удалось, у мальца спросил — говорит, в деревню к бабушке. Папа забрал из садика примерно часа два назад. Родители вместе не живут…

— Что-то тут не так. А чем это он размахивал у тебя перед глазами?

— Ах да! — Сержант только теперь вспомнил, что в руках у него чужое удостоверение. — Вохровец. С тракторного. Правда, просроченное… Вот.

— Так, так… Знакомая фамилия. — Капитан минуту изучал потрепанную книжечку. — Иди вызывай машину! И — не упускать из виду…

— А что я говорил, товарищ капитан! — звонким юношеским тенорком подтвердил свои опасения довольный сержант.

— Ты говорил… — Капитан будто рассуждал, пытливо вглядываясь в молодцеватого сержанта и одновременно любуясь им, видать, в свое время не последним строевиком в роте. Отчего-то вздохнул.

— Ну, чего ждешь? Действуй. Главное, пацана вернуть по назначению — в садик. Понял задачу, Андрончик?

— Так точно! Я звал в будку — не хочет, воробей.

— У тебя, кажется, пока нет детей?

— Будут, товарищ капитан! А насчет пацана прослежу… не сомневайтесь.

— Давай.

Усиливающийся ветер залеплял лица мокрядью, заставлял искать укрытие нескольких человек, упрямо маячивших у кромки шоссе.

Даже отсюда, из окна поста, было видно, что разбитые ботинки у мальчонки разбухли от воды, стали похожи на лапти, в болоньевой курточке он продрог до костей: худенькие плечики торчали, как у старичка, задубевшими на холоде руками, повисшими, как палки, он старался не делать лишнего движения…

— Товарищ капитан! — Сержант быстро передал трубку телефона. — Вас. Некоего Мазана Георгия Исидоровича разыскивают по всему городу…

— С утра разыскивают. А он, вишь, хотел деру дать, да еще с пацаном в придачу.

14

С дороги хорошо спалось — Сергей поднялся только к обеду. Обнаружив на столе записку, долго вертел ее в руках, прикидывая, с чего начать: разогреть ли на плите завтрак, приготовленный Тамарой, или сперва поискать молоток, пробойник и гвозди. Для экономии времени попробовал делать сразу два дела, но ничего путного из этого не вышло: картошка на сковородке подгорела, наполнив кухню черным дымом, а молотка и гвоздей в куче железного хлама, занимавшей угол в прихожей, попросту не оказалось.

Распахнув форточку, Сергей включил кран с горячей водой и принялся энергично соскабливать ножом нагар со сковороды. Сквозь шум воды и скрежет ножа не сразу услышал звонок в прихожей. И когда, ополоснув руки, открыл дверь — увидел милиционера, державшего за руку Игорька.

— Что случилось, старшина?

— Вы — родственник Мазана?

— Ну да. Квартира моей сестры… Она на работе сейчас.

— Понятно. Что это у вас на кухне горит?

— А-а, уже сгорело. Следы вот заметаю… — Сергей попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. — Так что все-таки стряслось?

— Да не волнуйтесь, ничего страшного. Мазан-старший залил с утра пораньше глаза, уволок сына из садика… пытался уехать на попутной в неизвестном направлении. Скорее переодевайте — капает с него… — Старшина, окинув наметанным взглядом обстановку, иронически поинтересовался: — Есть во что переодеться?

— Найдется. Мы это… моментом.

— Ну и ладно. А то мне приказано было отвести его обратно в садик — только куда ж такого? Хорошо, доложил пацан, что дядя-отпускник, то есть вы, дома.

— Спасибо вам.

— Ничего. Бывай здоров, хлопец, и не кашляй! — Старшина осторожно пожал холодную детскую ладошку. — Не болей, понял? А с заведующей твоей мы еще потолкуем…

Лишь после того, как машина отъехала от подъезда, Сергей вспомнил о племяннике. Никакой смены, кроме застиранного бельишка, в пустом шкафу не оказалось. Пришлось закутать парня в тоненькое байковое одеяльце и усадить на разобранной диван-кровати.

— Есть, скажи, хочешь? — Сергей снял с конфорки чайник, пустивший носом белую упругую струю пара.

— Не-а. Мы в садике пили чай.

— А ели что?

— Селедку.

— Ага… Ладно. Дома не побоишься один побыть, пока я сбегаю в магазин?

— Ладно. А что ты в магазине будешь покупать? Вино?

— Инструмент: молоток, плоскогубцы, напильник. Займемся с тобой до мамкиного прихода ремонтом. Идет?

— Идет! — тряхнул русой челкой Игорек, и по радостному блеску в его глазах было видно, что дядя Сергей нравится ему все больше.

— А то какие мы с тобой мужики, если в доме даже вешалка не прибита, а? — Сергей, на ходу прихлебывая горячий чай, азартно поглядывал на племянника, а сам пытался припомнить, на какой остановке он видел из окна троллейбуса роскошный хозмаг. Вспомнил — на третьей по счету, если ехать в обратную сторону.

— Вот так. Скоро и мамка вернется с работы. Малость согрелся? Ну, тогда сиди и дожидайся меня.

Вернулся Сергей через час. Сперва не обратил внимания на грузовую машину, притершуюся крытым кузовом прямо к бетонным ступенькам подъезда. Каково же было его удивление, когда он застал в прихожей двух дюжих мужиков в голубых халатах, с закатанными рукавами, молча покуривавших у порога.

Сидевший на диван-кровати Игорек, закутанный по плечи в одеяльце, как суслик, поглядывал на грузчиков широко открытыми доверчивыми глазами.

— Хозяин?

— Родственник. Понимаете, в отпуске я…

— Все равно. Мы из мебельного магазина.

— Вы… за диваном? — Вопрос вырвался у Сергея прежде, чем он успел сообразить, что к чему.

— Да. Вот акт о просрочке и неуплате кредита за год.

— Я все понимаю, мужики. — Сергей беспомощно оглянулся на племянника и пожал плечами. — Но без хозяйки… сами понимаете.

— Так ведь хозяйка тут ни при чем, — спокойного легкой снисходительной улыбкой пояснил Сергею второй грузчик, видимо, старший. — Кредит оформлен на хозяина. С ним мы намучились по завязку — во! — И в подтверждение своих слов говоривший чиркнул ребром ладони по горлу.

— Ну чтоб тебе было понятно — он, даже когда работал, умудрялся под любым предлогом не платить кредит, — подстраховал товарища, запросто перейдя на «ты», первый грузчик, помоложе, минутой раньше сунувший Сергею в руки злополучный акт. — Тянули с ним резину, пока работал вохровцем, сам понимаешь… А теперь, когда он испарился, пускай с ним милиция разбирается. Это по ихней части.

— Уже нашли…

— Ну-у, видишь, как складно все получается. Берись, Гриня, за тот угол — заноси.

— Мужики! — Сергей подошел к дивану одновременно с грузчиками, опустил голову. — Люди вы или нет?.. Выплачу я магазину за эту рухлядь!

— Э-э, парень, мы так не договаривались. Отвали-ка. — Грузчик, который стоял ближе, попробовал оттолкнуть Сергея, но тот стоял на ногах твердо. Посмотрев в упор на одного и другого, сунул руку в карман и вытащил смятые деньги.

— Возьмите вот… Месяц сроку — и я все улажу.

— А-а, Сысоич? — Тот, который должен был заносить угол дивана, выпрямился, облизал сухие губы. Наступила щекотливая пауза, которая в возникшей ситуации словно испытывала обе стороны на выдержку.

— Нет у меня больше! — Похоже, первый не выдержал испытания Сергей, выворачивая карманы и потрясая руками перед бурым, упитанным, как у борова, лицом Сысоича. Тот отчего-то обиженно засопел, глянул исподлобья на напарника.

— Приключений ищешь, да?.. — И — к Сергею: — За взятку знаешь что полагается по нонешним временам? Так что не гоношись тут.

— Помочь бы надо, Сысоич! — не теряя надежды, тянул свое сбоку молодой. — Парень, вишь, с понятием…

— Знаем таких! Сымай, сказано, пацана!

— Дядя, я ножки на улице промочил, — навел чистые глазенки на тупомордого грузчика мальчонка. — Мамка ругаться станет… Она у меня строгая!

— Да замолчи же ты!.. — вдруг грубо прикрикнул Сергей, подхватил его, закутанного в одеяло, и, держа племянника на руках, кусая от обиды и унижения губы, ждал, пока грузчики, нарочито весело переговариваясь, выносили диван на лестничную площадку. Затем опустил Игорька на пол, ступая на носках, словно его могли увидеть и заподозрить в чем-то нехорошем, приблизился к приоткрытой двери, услышал застрявшее в лестничном пролете эхо удалявшихся шагов, дробящихся насмешливых голосов и резко захлопнул дверь. Прошел на кухню и, стараясь не глядеть в окно, закурил. Голова покруживалась, будто смену отбарабанил на тракторе: «Ничего себе отпуск начинается… И отчего им так смешно? — Он на секунду прислушался к гаму, долетавшему снизу. — Пока не поздно, мотать отсюда надо».

Игорек, теребя в руках углы байкового одеяла, стоял в дверном проеме и строго, вопросительно смотрел на дядю. И столько непосредственного, доверчивого и беззащитного было в этой фигурке, что у Сергея защипало в горле, — он смял в пепельнице сигарету.

— С чего начнем, хозяин? Не стесняйся.

15

Тамара, поставив на пол авоськи, выжидающе уставилась на брата красными, заплаканными глазами, руки у нее подрагивали.

— Что тут у вас творится?

Недовольство и обиду в ее голосе Сергей принял и на свой счет.

— А ты не знаешь? — Он выдержал колючий взгляд сестры, и та, махнув рукой, всхлипнула.

— Ой, знаю… На работу ко мне приезжали. Спрашивали про него. Никак не могла раньше сорваться… вот только освободила руки. — Тамара разделась, ополоснула лицо в ванной, прошла в переднюю. — Игорек спит? Покормил хоть его? Ой, а где ж диван? — Она обернулась к Сергею, и гримаса испуга и одновременно удивления исказила ее бледное лицо.

Сергей молча протянул ей бумагу из мебельного магазина. Она пробежала по строчкам глазами, раздумчиво покивала, неподвижно глядя мимо смятой в руке квитанции. Затем, будто опомнившись, лихорадочно попыталась разгладить ее — и разорвала на мелкие кусочки. Глубоко и, показалось Сергею, облегченно вздохнула.

— Ну что ж… Может, так и лучше. Садись, вечерять будем. Игорек хорошо поел?

— Не беспокойся. Сказал, что у меня получается вкуснее, чем в саду…

— Правда? — У Тамары радостно блеснули глаза, и она словно в последний момент заметила, что вешалка для верхней одежды наконец-то на своем месте, и пальто можно убрать со спинки стула, что в туалете горит лампочка, а в ванной не капает из крана. — Ой, спасибо, братик! — звучно чмокнула его в щеку. — Где ж ты раньше-то был?

Тамара принялась хозяйничать у плиты, и по тому, как быстро произошла у нее смена настроения, можно было судить, что сегодняшние напасти, обрушившиеся на нее, на самом-то деле не стоили выеденного яйца. Через полчаса они сели за стол.

— Пиво будешь? Совсем из головы вылетело… — Она внесла из прихожей увесистую авоську, выставила на стол трехлитровую банку. Сергей налил в стакан, залпом осушил.

— М-гых, холодное! Жигулевское?

— Ага. Подруга специально в холодильнике держала.

— Спасибо. Такого давненько не пробовал. В наш магазин, сама знаешь, раз в полгода завозят, да и то — кислое.

— Ничего. Теперь каждый, день будешь свежее пить. Я ж говорю, подруга пивбаром заведует… Приглашает к себе на работу. Через неделю и выйду. А что? Квартира есть — можно поискать место потише, чем главный конвейер. Я ж там не привязана, верно?

— Надумала уйти с завода?

— Зачем? Пойду уборщицей в прессовый — Иван же там в начальниках смены, пристроит. А по совместительству — на бочку. Я ведь с этого начинала, до завода еще. Пиво свежее каждый день, разве плохо?

— Каждый день — жирно будет. — Сергей насмешливо прищурился на сестру. — Говорят, от пива брюхо, как опара в деже, подымается.

— Тебе это не грозит, — быстро усмехнулась Тамара. — В нашем роду брюхачей не было. Дед и отец до старости на пуп брали, сеть на реке тягали, а распухшие от работы и воды руки (я вот руки почему-то запомнила), как поленяки, перед собой носили, никогда не видела я эти руки ни в карманах, ни в рукавицах. Это мы чистенько в городе живем, но за работой да беготней по магазинам тоже белого света не видим. Вот пойдешь на две работы, как я, стройным до старости останешься. И девушки любить будут… — Она тихо, приглушенно засмеялась, ткнулась раскудлаченной головой брату в плечо. Затем слегка отстранилась, испытующе поглядела на него, и глаза у нее больше не смеялись. — Вот ты и приехал… Что делать думаешь?

— Не знаю… — Сергей пожал плечами, вышел из-за стола, начал мерить кухню, сразу сделавшуюся для него кухонькой, крупными шагами. И потому, что вопрос сестры не оставил его равнодушным, раздраженно добавил: — Спроси что-нибудь полегче.

— Нравится тебе в городе?

— Надо сперва осмотреться… разобраться, что к чему. Мне спешить особенно некуда.

— Чего ж тут разбираться? — удивленно развела руками Тамара. — На красный свет переходить дорогу нельзя. «Универсам» напротив дома, ателье через две остановки… Везде вывески, указатели, точное расписание. Тут — порядок, это тебе не Видибор.

— Да я не про то! — раздосадованно отмахнулся Сергей. — Порядок — это хорошо. Откуда вот берется у людей накипь беспричинной злости, даже — ненависти? Я пожилой женщине уступил место в троллейбусе, так она трижды сказала мне «спасибо», а другая, стоило на секунду замешкаться на проходе, чертом глянула и бурчала две минуты по моему адресу — интересно было мне за нею понаблюдать. Ведь обе, чувствуется, пожили на свете. У каждой, наверное, дети, а то и внуки… Откуда у второй эта неприкрытая злоба? На самом же верху лежит!

— Это у тебя пройдет. На свежий глаз всегда больше замечаешь, особенно плохое. Так было, наверно, и со мною… уже не помню. Не важно. — Тамара грустно улыбнулась. — Главное, что каждый из нас — один раньше, другой позже — привыкает ко всему, даже к несправедливости. Что делать… Город — тот же конвейер, где все ритмично движется: машины, люди, работа. Я вот серьезно надумала менять работу.

— А нельзя, скажи, малость сбавить обороты? Люди как наэлектризованные ходят: однажды муж к жене прикоснется, а от нее током шарахнет и искры посыплются…

Тамара хмыкнула, но не засмеялась.

— Думаю, от нас  э т о  уже не зависит.

— Ну ты… — Сергей закашлялся дымом, вытирая свободной рукой выскочившую слезу. — Ты-и, сестра, даешь! От кого ж зависит, как не от нас? По-твоему выходит, выпустили джинна из бутылки, а обратно — фигушки?..

— Это сказка — про джинна. А тут не сказка, а сама жизнь. Я вот по себе сужу. Вроде еще не старуха, а горя нахлебалась досыта и, видно, главное потеряла уже навсегда. Почувствовала  э т у  потерю, когда поняла, что никто в моей беде, кроме меня, не виноват. Помню ж, как говорила: «Знаешь, мама, какие красивые прапорщики в Минске!» Ты-то, наверно, не помнишь, как мать плакала, отпускать меня не хотела? По ее вышло. Раньше думалось: ерунда все, перемелется — мука́ будет: надоест валандаться с Жоркой — брошу его и начну жизнь другую, правильную. Не получается… Не могу отказаться от многого: от старых знакомых, от связей, от пивного навара, которым меня постоянно искушает подруга. Не могу — а что делать? Теперь я мать-одиночка, как говорят в официальных заводских кругах. Да и поздновато начинать ее, вторую-то жизнь, а? Нет ее — выдумка все.

— Запуталась ты, сестра, одно тебе скажу. Похуже, кажись, чем я.

— Осуждаешь?.. — спросила с желчной иронией, почувствовав во рту горьковатый окалинный, как в цехе, привкус слюны. Покорно склонила голову на грудь. — Может, ты и прав. А совратил меня бывший муженек: пил, баб водил, нисколько не стесняясь меня. Ну я в отместку — а как теперь понимаю, с горячки — начала составлять ему компанию. А ему что? Только этого и нужно было. Не заметила, как втянулась. А после того проклятого случая… все как в пьяном чаду завертелось.

— После какого случая? — Сергей осторожно опустился напротив сестры, участливо заглянул в глаза.

Тамара помолчала, опустив голову, было видно, как колебалась.

— Ладно, — коротко взмахнула рукой, будто пыль смахнула с колен. — Ты брат — тебе можно. Да и морду Жорке теперь не намылишь, а завтра злость уйдет, как вода сквозь пальцы, и все забудется. Как-то в конце дня подменила я подругу за стойкой на часок, — та сдавала выручку. Ну и приклеился ко мне не то грузин, не то армянин — до сих пор не знаю. Из этих, что на Комаровке фруктами торговали. Имя у него несерьезное — Додик. Запомнилось вот имя… Как раз подруга подошла, стоим-разговариваем. Опять он заскакивает за стойку со стороны служебного помещения: «Долго я тибя ждат буду?» Спрашивает с таким видом, будто мы знакомы не первый год. Пока я опомнилась, он, значит, мне про мужа и про лоточницу Зарку, тоже бывшую знакомую, выложил всю информацию. Потом, когда Вера о том же сказала, мне уже было наплевать. А тогда я прямо опешила. Как выяснилось на следствии, вся эта компания была повязана одной веревочкой. Через лоточницу Зарку Додик и его дружок получали с базы апельсины, бананы, обрабатывали товар на скорую руку, то есть удаляли всякие там штампики, ярлычки и сбывали втридорога на Комаровке. А Жорка, охранник липовый, выходит, был прикрытием для этой гоп-компании. Вот не пойму, почему его до последнего времени не трогали… Ну а тогда пристал ко мне этот Додик — спасу нет. Вроде как я ему что-то должна, одного поля ягоды мы с ним, гость он мой… Заморочил, сатана, голову. Да так, что мне не удалось от него отвязаться до самого дома. Делать нечего — заходим вместе (это еще когда в служебке жили). Мой, Жорка-то, на дежурстве должен находиться в эти часы, а тут дома прохлаждается на диване. Я, правда, ни о чем его не спрашиваю, молча накрываю на стол, а они вышли на балкон покурить. Вернулись веселые, довольные друг другом. Додик мотнулся в прихожую, бутылку коньяка на стол. Ну я было и успокоилась — друзья, оказывается, а я боялась. Выпили они по рюмке, поболтали о том о сем — гляжу, мой вылезает из-за стола, собирается. Я к нему: «Куда в такой поздний час?» — «Как — куда? На службу», — отвечает. «А он?» — спрашиваю. «Он — наш гость, заночует у нас. Не выгонять же выпившего человека на улицу». А сам, гляжу, ухмыляется про себя. Тут меня и обожгла догадка… Но разве можно нормальному человеку поверить в такое? Я не поверила. Расхрабрилась вдруг, даже, помню, пошутила: «Двойную охрану приставляешь к жене — наружную и внутреннюю?» Ничего не ответил. Собрался и ушел. А этот Додик тоже времени зря терять не стал — с ходу полез ко мне… Я, отбиваясь, заскочила на кухню, схватила нож… Вдобавок, мужем, дура, начала его стращать. Тогда он, знаешь, что мне выдал? У Зары, говорит, твой муж. От этих его слов я вся обмякла, нож уронила… Очнулась глубокой ночью, проплакала на кухне до утра. Потом он приходил еще…

— Кто?

— Да о ком я тебе рассказываю битый час? — Тамара холодно, почти неприязненно взглянула на брата.

— И Жорка… знал об этом?

— Представь, знал.

Тамара минуту сидела молча, отрешенная и безучастная ко всему, но по тому, с каким упорством она разглядывала подрагивающие кончики пальцев рук на коленях, Сергей понял, что сестра в любую секунду может разрыдаться — достаточно капли его сочувствия, жалости.

Они лежали на полу, разделенные раскладушкой с безмятежно раскинувшим на ней руки Игорьком, и молча слушали дробное постукивание капель дождя о жесть подоконников.

— Ты, наверное, уже не помнишь старого Галайду? — Мягкий, приглушенный голос Тамары долетал будто из-за перегородки.

Сергей слегка приподнялся на локтях.

— Это того самого ольшанского колдуна?

— Тебе было всего годика три, когда он сгинул. Собрался помирать, а вместо этого как в воду канул. До сих пор не знают, как, что и где.

— Слыхал вполуха эту легенду… А ты что это колдуна на ночь вспомнила?

— Да так. В сорок первом мне исполнилось шесть годков. На дворе стояла, кажись, мокрая осень, дожди все на огороде погноили. На вечеринки от начала войны не собирались — нечего было на них делать, поэтому шли, в основном женщины, в соседние Ольшаны. Восемь километров туда да обратно столько же по грязи: старец Галайда библию толковал. Занятно это у него получалось. Однажды только мама взяла меня с собой, а вот запомнилось…

— И ты в шесть лет понимала, что толкует библия? — Сергей снисходительно покосился в темноте на сестру.

— Да не в библии дело, а в самом толкователе. Думаешь, мы заради нового и старого завета ноги били?.. Люди надеждой жили, и он это слово умел заронить в душу.

— Ага, сейчас дошло. И о чем он вам толковал?

— Дядя, ножки промочил… — всхлипнул во сне Игорек.

— Тсс! — Тамара прижала к губам палец, наклонилась над сыном, но он дышал ровно и спокойно. — Может, тоже спать будем?

— Куда теперь заснуть! Колдун в белом стоит перед глазами.

— А ты не смейся. Он первый сказал нашим людям, что немец допрет до Москвы, а от красных стен Кремля русское воинство погонит и погонит его до железных ворот смуродного Берлина… Откуда он мог знать такое, скажи? Ну, что крови невинной много прольется, знали и без него. И что счастливая жизнь наступит, знали. Не это засело в памяти, а вот какие слова: чем упорнее люди будут в стремлении к богатству и могуществу, тем чаще станет болеть земля. Да никто не прислушивается к ее стону-мольбе. Запоят, закормят землю лекарствами, то есть удобрениями, урожаи небывалые соберут, а того и не заметят, чтодавно, болеет она. Сперва родить откажется. Случится такое, может, через сто, может, через триста лет… Точно никто не знает.

— И ты до сих пор веришь в эту сектантскую муру?

— Верю я или не верю — мне от этого не легче. Моя жизнь уже вряд ли изменится к лучшему…

— Само никогда не изменится — захотеть надо. А сказка твоя, кроме того, что очень вредная, весьма, знаешь, напоминает первую — про злого джинна в бутылке. Земля не умрет, пока мы будем жить на ней. Нет, сестра, устала ты. Помнишь, бабы белье полоскали у Дундиной кручи? Щука у меня сорвалась с удочки — я на всю жизнь запомнил почему-то, как она стояла в мутной воде, Вот и ты живешь, как та щука…

— Ладно, хватит. Оставим на завтра… Да, чуть не забыла! Вера просила дверной замок поменять. Боится одна с дитем в пустой квартире.

16

Вера, как прикинул Сергей, должна была вернуться с работы не раньше шести; времяпрепровождение в четырех стенах оказалось занятием до того скучным и утомительным, что не оставалось ничего лучшего, как пойти побродить по городу.

Не заметил, как очутился на Колхозном рынке. Почему притянуло, как магнитом, именно сюда, в пеструю, разноголосую гущу полушубков, платков, телег, машин — вряд ли сейчас смог бы ответить себе. Ходил между рядами, с веселым, пожалуй, даже вызывающим любопытством окидывая взглядом горы всякой всячины на столах: ранних южных фруктов, овощей, варений-солений, изредка приостанавливаясь и спрашивая «Почем?». Ему наперебой отвечали, прощупывая его короткими изучающими взглядами, и он, с деловым видом кивая — найдем, мол, подешевле, — неторопливо продвигался дальше.

У каменного забора, рыхлого от влаги, с обвалившимися кусками кирпича вместе с известкой, густо пахло лошадьми, сырой ременной упряжью, овсом. Остановился, на полную грудь вдыхая знакомый с детства запах. На одну из подвод дядька в полушубке укладывал пустые ящики из-под яблок, его жена, пожилая колхозница в телогрейке, тут же, рядом, грубыми непослушными пальцами пересчитывала выручку. У ящиков, пропахших яблоками и слежалой ячменной соломой, вертелись чьи-то ребятишки. Сперва подумал, что хозяйские, но, оказалось, нет, — местные. Чернявая смуглая девочка и белоголовый веснушчатый парнишка — одних лет, с разницей, может, в год, эти, наверное, в школу ходят; за ними всюду поспевает совсем еще крохотная девчурка, годика три ей, она закутана в полинялый теплый платок, подхваченный под мышками и завязанный сзади на узел, поэтому руки у нее торчат, как у куклы, а по личику, обозначенному пуговкой носа и глазенками, трудно определить, на кого из старших она больше похожа — на мальчика или на девочку. Одеты-обуты дети как попало, на румяных от вешнего ветерка лицах — робкие улыбки, давно не видевшие расчески волосы торчат клочьями, любопытные глазенки глядят на хозяев подводы с трогательной непосредственностью. Сердобольная тетка сует каждому в руку по румяной лежалой груше, предварительно обмахнув эти мягкие, еще прошлогоднего урожая «бере» фартуком. И вот уже все трое дружно грызут сочные плоды, доверчиво приблизившись к лошади, лениво перебирающей губами остатки сена на пятачке оттаявшей земли и косящей на детей умным фиолетовым глазом.

— Чьи ж вы, детки? Это, мабыть, сестрички и братик? — В усталом голосе женщины Сергей без труда уловил и любопытство, и участие.

Дети с готовностью и полным безразличием на лицах кивнули. А самая маленькая, наполовину съев грушу, бросила собаке и засмеялась. Женщина молча смотрела на эту троицу, незаметно вытирая уголком фартука накапливающуюся под глазами влагу, и когда хозяин тронул с места коня, вздохнула, скорбно поджала губы и пошла за подводой, не оглядываясь.

Дети потянулись в другую сторону. Сергей купил у цыганки три «петушка», без труда отыскал малышей у крайнего прилавка с насыпанными горкой сухофруктами, протянул каждому по леденцу на смолистой палочке. Гостинцы, к легкому разочарованию Сергея, были приняты как должное и тотчас же захрустели на острых детских зубах.

— Вы не потерялись, ребята? Вас случайно никто не ищет? — издалека, пожалуй, с излишней дипломатичностью вступил в переговоры Сергей.

— Не-а, не потерялись. Мы тут недалеко живем, — уверенно ответила старшая девочка.

— А где ж ваши мама и папа?

— Мама в том магазине. — Девочка показала бледным пальчиком в сторону гастронома. — А папка дома. Он всегда дома… А вы к нам идете, да?

— Почему ты так решила?

— А к нам каждый день гости идут!

Сергею вдруг сделалось жарко, раз и другой он споткнулся на ровном месте, боясь взглянуть детям в чистые глаза и лихорадочно соображая, как ему поступить в следующую минуту. Решил действовать по обстановке.

Тем временем штучный отдел гастронома гостеприимно распахнул двери и впустил партию первых покупателей самых нетерпеливых, возбужденных, которых за две-три минуты до открытия уже трясло, как в лихорадке.

Дети, как по команде, обгоняя друг дружку, расселись на нечистых цементных ступеньках у входа.

— Чего это вы… тут? — Словно чувствуя на себе чей-то укоризненный взгляд, Сергей затравленно глянул по сторонам.

— Мамку подождем. — Девочка, видимо, бывшая в этой компании на правах старшей, смотрела на него строго и озабоченно. — Вы только далеко не отходите, ладно?

Сергей не выдержал взгляда ребенка, отвернулся, чувствуя, что его начинает дурманить, как в детстве, когда так просто всласть поплакать…

В следующую секунду он вздрогнул и напрягся: из дверей штучного показалась Вера. Рядом, держа на весу авоську с бутылками, шла незнакомая женщина: нездоровая полнота серого, с красноватым оттенком лица и пустые бесцветные глаза выдавали в ней человека пьющего. Дети, молча приподнялись с грязных ступенек при их появлении.

— Алла. — Незнакомка, без всякого сомнения, мать этих ребятишек, первая протянула Сергею руку. — Моя сестра…

— Мы знакомы, — упредил ее Сергей, машинально пожимая холодные припухшие пальцы. — Вера, а я ведь к тебе наладился.

— Не помню, чтобы мы договаривались о свидании, — холодно и в то же время смущенно усмехнулась Вера. — Потому и обещала Алле заглянуть на часок к ней.

— Тогда я попозже. Ты же сама через Тамару просила замок поменять?

— Вы уже уходите от нас, дядя? — парнишка доверчиво тронул его за рукав, и в его голосе Сергей с закипевшей в горле слезой уловил сожаление.

— Так сколо… — разделила разочарование старшего братца самая маленькая. — А есцо петуска пуките?

— Куплю. Нравится тебе дома? — Сергей опустился на колени, взял на руки полненькую, в золотых кудерках девчурку.

— Оля ее зовут. Ей нравится дома, — заслонив собой сестренку, старшая девочка отчужденно посмотрела на Сергея.

— Вера, можно тебя на минуту. — Сергей поднялся, вытер платком руки, придирчиво оглядывая их и румянея в скулах.

— Только не долго там секретничайте, — насмешливо бросила в их сторону Алла.

— Вера, без тебя я никуда отсюда не уйду.

— Зачем же я понадобилась тебе, такая? — она посмотрела на него сухими горячими глазами.

— Какая?

— Слушай, не притворяйся. Ты к кому приехал? К сестре? Ну и катись отсюда!

— Ладно, дело хозяйское. Я не навязываюсь. А уж коль Тамара попросила — загляну попозже.

— Как знаешь…

На одной из остановок в трамвай, в котором стоял на одной ноге Сергей, протиснулся подвыпивший парняга.

— Фу-у, як селядцов у бочцы! Куды усе едуть? Вот я, прама гавару, от тещи… Э-эй, яйца тещины не раздавите, варвары!

— Стой спокойно, а то от тещи прямо в милицию угодишь.

— Да-а? А что вам плохого исделала моя теща, га-а? Без нее — подохнете, понятно? Во! Тебья называёт по имени-отчеству, деревенька-колхозниц-ц-ца… Э-эх, а вчера я еду, значыцца, з горки на колесах, а бабы жито в поле жнуть! Соловьи в лесу это самое… Соловья как ни корми, он все равно в лес глядит!

— Вот-вот, правильно, — уже словоохотливее, со смешками, поддакнули ему.

Пристроившись за пассажиром в шляпе, парень что-то бубнил тому на ухо, чихал за каракулевый воротник пальто и, теряя, равновесие, хватался за его щуплое плечо. Интеллигентного вида пассажир с аккуратной бородкой-эспоньолкой покорно сносил выходки хамоватого соседа, заставляя себя согласно кивать, повторять «да-да» и заискивающе улыбаться на развязные речи, и Сергей сперва решил, что они попросту знакомцы. Но когда «соловей под мухой», как его тут же окрестил про себя Сергей, сошел у тракторозаводского поселка, выдержанный гражданин в шляпе энергично потер платочком шею, протолкался вперед, сунул голову в кабину, отрывисто, хорошо поставленным голосом бросил девушке-водителю:

— Почему вы впускаете в салон всякую пьянь? Что?.. Вы находитесь на рабочем месте! И вам никто не давал, права превращать общественный транспорт в кабак, да! Вот сообщу куда следует — тогда узнаете. Черт знает что…

У Сергея даже во рту пересохло от такого поворота событий. Вместо того чтобы вежливо одернуть эту шляпу в каракуле, у которой наконец проснулось хиленькое чувство оскорбленного достоинства, пассажиры, в основном народ пожилой — старухи, принялись бранить водительницу.

— Ну-ка! — Сергей оттолкнулся от окна и, найдя наконец опору для второй ноги, оказался у каракулевого воротника. — Почему мешаешь работать водителю? — Краем глаза заметил, что «водителю» не больше восемнадцати и припухлые губы на совсем еще детском лице вздрагивают.

— Их учить надо! А вы мне но тыкайте, понятно? Больно много всяких защитников развелось! Знакомая, что ли?.. — Шляпа в каракуле повернулась к Сергею востреньким, порозовевшим от злости лицом.

— А хоть бы и так. Закрой, говорю, дверь.

— Да?..

— Да. Не то я тебя вытряхну из каракуля! На улице грязно — кальсоны испачкаешь.

Гражданин, замысловато усмехаясь и покусывая губы, помалкивал до следующей остановки, напоследок коротко и выразительно поглядел на Сергея и с демонстративным видом вышел. Старушки, загрузившие авоськами передние места, похоже, с чувством исполненного долга дремали. Трамвай мирно погромыхивал на стыках.

В хозмаге долго высматривал под стеклом витрины замок, вежливо спросил у девушки в сиреневом халатике, устремившей неподвижный взгляд куда-то поверх голов покупателей:

— Девушка, мне бы замок… такой, знаете, с секретом.

— Внутренний, что ли? — Она не пошевелилась, лишь строго повела на него глазами. — Они все с секретом.

— Да ну! А вы не шутите? — Сергей сделал удивленное лицо: ему захотелось, чтобы продавщица сдвинулась с места. — Так и быть — на ваше усмотрение.

— Шесть сорок. В кассу. — Слегка наклонившись вправо, она выбросила на прилавок увесистую коробку, невозмутимо уставилась мимо.

Сергей быстро вернулся с чеком. Коробка, аккуратно упакованная, ждала его на прилавке.

— Послушайте. — Он подался к продавщице, вполголоса спросил: — Как это получается у вас?

— Что именно?

— Ну-у… работать вот так. Вы ж не робот. Вам же замуж выходить, а вы — словно маску на лицо накинули, а? Или что — тоже с секретом?

Ядовито усмехаясь и поигрывая брелком на пальце, продавщица молча смотрела на Сергея, пока ее, наконец, не позвали в другой конец отдела.

«Как с такой жить? — сокрушенно думал Сергей, направляясь к киоску за свежей вечерней газетой. — Это ж не человек, а бормашина».

— Есть «Футбол-хоккей»? — с надеждой глядит на пожилого киоскера парень примерно одних лет с Сергеем.

— Разобрали. Завоз ровно в десять… не опаздывайте.

— А может, номерок остался? — Покупатель не торопится уходить, окидывает грустным взглядом на витрине обложки толстых и тонких журналов.

— Повторяю, юноша, утром нужно приходить за «Футбол-хоккеем», — В голосе киоскера — мужчины пенсионного возраста — прозвучали скрытные благодушные нотки.

— Никак, знаете, не получается… Вторая смена. — Парень выжидающе поглядывает на киоскера.

— Не знаю, не знаю… Впрочем, один экземпляр, кажется, завалялся. Да, вам повезло. — Согнувшись, он достает из-под прилавка «завалявшийся» экземпляр. — Разумеется, с нагрузкой.

— О чем разговор, — оживился парень.

— Пожалуйста. «Рекламный буклет» — то, что вам как раз и нужно.

— Идет. — Парень размашистым движением засовывает «Футбол-хоккей» в боковой карман куртки, а «Рекламный буклет», за который уплачено в три раза дороже, — в урну, предусмотрительно, иначе и не скажешь, поставленную тут же, у киоска.

— «Вечерку». — Сергей быстро развернул газету, словно надеясь найти в ней ответы на те вопросы, которые задал ему сегодня город, пробежал взглядом заголовки…

«Что ж получается? — медленно сворачивая газету, он разочарованно поглядел в ту сторону, где в гомонливой людской толпе скрылся удовлетворенный обладатель спортивного еженедельника. — Выходит, овцы целы и волки сыты. Но кто же третий пострадал оттого, что «Рекламный буклет» прямо из типографии угодил в урну? Кто?..» Сергей поглядел на часы: Вера будет дома не раньше чем через час-полтора, то есть когда нужно будет забирать из яслей сына. Побродить еще по городу? Нет, на сегодня впечатлений, пожалуй, хватит. Ноги-руки гудят, и в голове пошумливает, будто сутки с комбайна не слезал.

17

Перебирая мысленно лица и события уходящего дня, Сергей огорченно ловил себя на том, что ничего, кроме мелочного и случайного, он не увидел пока в городе: голодные, заброшенные дети у Колхозного рынка, которые по милости родителей оказались предоставленными самим себе; жалкая личность в каракуле и пьяный хохмач с авоськой деревенских яиц; продавец-робот в хозмаге и парняга с тракторного, помешанный на «Футболе-хоккее»… Он понимал, что это лишь щепки в мутноватой весенней воде у берега, — строевые бревна в надежной связке знают речной простор, где быстрое и сильное течение, где на перекатах, звонкая и чистая, закипает волна. Так на реке — так и в жизни… Однако настроение было паршивое. А может, уехать, пока не засосало? Не получается отпуск в городе. Видно, зря я тут болтаюсь у людей под ногами. Куда ж податься? На БАМ остается… А может, дальше, в Приморье, рыбку попробовать ловить?

Он машинально развернул газету, словно еще надеялся отыскать в ней ответ на донимавшие его вопросы, и нечаянно зацепился взглядом за неброский заголовок: «Голосую за бригадный подряд». Бригадир токарей Волгоградского тракторного завода Зиновий Золотаренко, гостивший на минском тракторном, делился с коллегами опытом подрядной системы труда и оплаты, на которую они у себя, в цехе, перешли два года назад и которая сегодня привилась, во всем объединении. Небывалой свежестью и мощью дохнули на Сергея скупые газетные строки:

«….где сдельщина, там и приписки, и деление работ на выгодные и невыгодные, и замораживание рацпредложений, и штурмовщина, и потакание «лидерам», в целом порождающие нездоровую обстановку в рабочем коллективе…».

«А ведь верно! — подумал Сергей. — В корень глядит бригадир! Молодец!» Газету со статьей аккуратно свернул и спрятал в боковой карман, где лежали документы, еще не подозревая, что к статье этой он обратится еще не раз…

Когда добрался по адресу, Вера была уже дома.

— А я думала, не придешь… — Черные, слегка настороженные глаза ее излучали какой-то добрый, волнующий свет. — Проходи.

— Почему так решила? — Сергей задержал на Вере внимательный взгляд.

— Что уж тут решать… Догадываюсь, что подумал обо мне, когда встретил у штучного. Скажи, как получилось, что ты был вместе с этими детьми?

— На рынке встретил. Жаль стало…

— Ну и чем же ты можешь облегчить их участь?

— В следующий раз приду к твоей Алле с милицией.

— Ну и что? Их с мужем и без тебя не сегодня-завтра лишат родительских прав… Успеют дети на казенные харчи.

— Хуже не будет, чем у таких родителей.

— Поэтому и стараюсь бывать у них время от времени. Сестра как-никак, — тихо выговорила Вера, глядя в сторону. — Ну отправят ее еще раз в ЛТП… А с детьми-то что будет?

— Прости. Куда это положить? — Сергей глянул по сторонам, комкая в руках увесистый пакет с замком, молотком и стамеской.

— Сюда, пожалуйста, на стул. Что это?

— Замок. С английским секретом.

— Ой, ну зачем! — всплеснула руками Вера. — Я тоже купила…

— Ну, не беда. Поставим сразу два.

— Два? — удивленно округлив Глаза, почему-то полушепотом переспросила Вера. — А если они… одинаковые?

— Неважно, — тоже полушепотом, доверительно заметил Сергей. — Раз уж они оба с секретом — ключи к ним разные.

— Нет, серьезно? — В округлившихся глазах Веры проблеснула радость, она смущенно, по-детски зажимая ладонью рот, прыснула. Спохватилась: — Ой, чего ж мы у порога! Идем на кухню.

Черноголовый малыш, не обратив на вошедших на кухню никакого внимания, увлеченно плескал ложкой суп из тарелки прямо на пол.

— Вот, полюбуйся! — Вера остановилась, будто наткнулась на невидимое препятствие, кинулась к раковине за тряпкой. — Негодник, ты что наделал?..

Малыш, изогнув губы подковкой, часто заморгал длинными, как у матери, ресницами, выжидая удобный момент, чтобы зареветь.

— Вера, не кричи на парня, — мягко заступился Сергей. Быстро вернулся в прихожую, достал из кармана полушубка кулек. — Держи, кузнечик!

— Здрасьте: за проступок — конфеты. Это педагогично? Кроме того, вредно на ночь. — Вера отжала грязную тряпку, ополоснула ее под струей горячей воды и только после этого искоса, с лукавинкой, взглянула, на Сергея. — Разве можно мужчинам после этого доверять воспитание детей?

— Можно и нужно. Проверено: получается лучше.

— Что — серьезно? — Вера улыбнулась и, бросив тряпку, махнула рукой. — Ладно, давай чай пить!

— Попозже. Дозволь сперва заняться прямыми мужскими обязанностями: время к ночи и дело не терпит отлагательства, — Сергей пристукнул каблуками.

— Дозволяю! — Вера, забавляя капризничавшего сына, по-мальчишечьи отдала ему честь. Разом рассмеялись, и столь неожиданна была эта перемена в их настроении, что они ее тотчас почувствовали, — невольно смутились. Вера подхватила на руки сына и, щекоча его лицом, унесла в спаленку. Минут через пять вышла из-за перегородки.

— Так скоро? — удивился Сергей.

— Ага. Тебе помочь?

— Да ну! Тут дел — два раза стамеской ковырнуть. Гнезда старые… а гляди-ка, в самый раз оказались!

— Ладно, не буду мешать.

— А чего малый капризничал? Спать, видно, хотел?

— И спать, и… — Вера, расставляя на столе чашки, тихо и виновато улыбнулась. — Балованный он у меня. Я до годика с половиной не отнимала его от груди — вот он пока и не привык к миске-ложке. В яслях уже с полгода, а нянечка до сих пор с рук кормит. Вот и вечером сколько ни бьюсь накормить — не уснет, пока не присплю его: чувствует молоко. Зато сразу засыпает. А сегодня, — Вера приложила палец к губам, заговорщицки повела глазами, — тебя постеснялся, дурашка!

— Меня? — Сергей покрутил головой.

— Ну не меня ж. — Вера как можно равнодушнее пожала плечами, хотя глаза у нее повлажнели и сделались еще выразительнее.

— Ну да, конечно. — Сергей, помедлив, быстро собрал инструмент, потянулся к вешалке за полушубком. Вера молча наблюдала за ним — спохватилась, когда он уже взялся за ручку двери.

— А как же чай?..

— Поздно уже. Тебе завтра рано подниматься. И Тамара, наверное, глаза проглядела в окно — взяла под персональную опеку. Не шуточки…

— Сестра у тебя славная, — словно бы в чем-то, понятном лишь им двоим, согласилась с Сергеем Вера. — Это она меня сюда вытянула. И все, что есть теперь у меня — работа, свой угол, детский сад, — все она. Считай, от себя оторвала. И в том, что у нее неблагополучно в семье, я тоже виновата.

— Полно, Вера, на себя наговаривать.

— Значит, тебе Тамара ничего не рассказывала?

— Ты это о чем?

— Да так. Нашло что-то на меня… — Она грустно улыбнулась. — Может, и к лучшему, что ты не любишь бабского трепа. Придешь еще?

— Загляну как-нибудь на днях, — словно не веря в свои же слова, пообещал Сергей. — Вот только не припомню: где-то я тебя уже видел, а где? Давно будто видел…

— У магазина. Где ж еще?.. — усмехнулась Вера.

— Нет, не у магазина. Ну все… Спокойной ночи.

Щелкнув новым замком, Вера потрогала в темноте прохладный металл, прижалась к нему щекой и улыбнулась. О чем подумалось ей в эту минуту?

18

Тамара вернулась с ночной смены поздно — в десятом часу.

— Игоря отвел в сад? Не капризничал? Умница.

— Кто — он или я?

— Оба.

— Понятно. Хорошие новости. Сияешь вся…

— Ага. Ваню видела — он меня надраил.

— Ругался? За что? — сделал невинные глаза Сергей.

— За дело. Почти неделю в Минске, а брата навестить не нашел времени. Передай, говорит, Прицепному, что если уж я приду…

— Можешь не продолжать — сдаюсь. — Подняв руки, Сергей покаянно склонил голову на грудь. — Когда идем?

— Я же на бочке до шести. Влезла на свою голову… А что делать? Жорка, пока не загремел на Север, все повыносил… даже детское.

— Ладно, слыхали эту песню. Когда Иван с завода возвращается?

— Его смена вчера была. Двое суток дома…

— Неплохо устроился брательник. Я все забываю, что он уже не простой инженеришка, а пан-начальник! И ты, значит, при нем…

Тамара шпильку по своему адресу пропустила мимо ушей, зато честь старшего братца решила отстоять:

— И начальник — а ты как думал?! Дорасти сперва до него, а потом уж…

— Ладно, сестра, я ж пошутил.

— Думаешь, начальником быть легко? Сутки на ногах — все дырки затыкает. Где его только не увидишь за ночь: у станка, на электрокаре, с тельфером в руках. А вчера под утро с наладчиком электромотор на линии перебирали. Может, час сидели по уши в смазке и грязи… Как его, мазутника, жена терпит? Она ж у нас интеллигентка — в заводской библиотеке сидит. Стихи сочиняет… И еще эти, как их? Афоризмы!

— Афористка, значит. Трудный, наверное, хлеб, раз Ивана на сутки отправила, — усмехнувшись, недвусмысленно заметил Сергей.

— Да себя-то, кажись, не обижает. Была я раз несколько во Дворце культуры, видела ее читателей… Это она пускай Ванечке голову морочит, а я ж баба — все вижу и понимаю.

— Ну, видишь-понимаешь, а языком не мели, — перебил ее Сергей и неожиданно перешел на мечтательный тон: — Вот знаешь, о чем я сейчас подумал? Дома сеяльщиками, ты ж помнишь, всякие работали — хромые, глухие, дурковатые, а кличка прилипла ко мне? В детстве называли — думалось, так надо.

— А ты у братца поинтересуйся, — суховато заметила Тамара, затаив хитрый смешок.

— А ты сказать не можешь? — не отступал Сергей.

— Неужто тебе никто ничего не говорил?

— Никто. Наверное, думали, раз Прицепной, значит, знает почему.

— Ну с тобой, братик, не соскучишься! Прицепным ты стал, когда еще в колыске пузыри пускал. Ваня в ту весну работал на тракторе, ячмень или овес сеяли — уже не помню. Сеяльщиков не хватало, а может, не хотел брать абы кого. Пахал-то он как вол — с темна до темна. А наряды прицепщика записывал на тебя, серуна. Зарабатывал ты, мама говорила, побольше теперешнего. Кормильцем был! — Тамара — бережно и ласково — погладила брата по плечу, разрядилась коротким дурашливым смехом.

— А тебе не пора на бочку?! — беззлобно огрызнулся Сергей. — Народ же истомился от жажды!

— А-ай! — облегченно вздохнула Тамара, махнув рукой. — Мне этих, у кого с утра трясутся руки, ни капли не жаль. Вот что ты себе на завтрак сделаешь? Словом, так: кусок грудинки в морозильнике, поджаришь мясо с картошкой. Сходишь за Игорем — и дожидайтесь меня, ясно? Сегодня я пораньше сорвусь…

— Значит, визит не отменяется?

— А что делать? Отправь тебя одного — еще не туда заедешь.

— Ах так? Ну, держись! — подхватил завизжавшую сестру под мышки Сергей, усадил на верх холодильника.

Дверь открыл сам хозяин — не особенно высокий, скорее грузный, чем стройный, налитый неброской для глаза мускульной силой крепыш, про которых в старину говаривали: «не ладно скроен, да крепко сшит». Крупное, выбритое до блеска лицо, тронутое оспой еще в детстве, будто высечено было из речного валуна-окатыша, столетья точимого водой и песком, поэтому местами — отполированного, как слюда, местами — шершавого, в ямках, будто на нем черти горох толкли… Располагали на этом тяжелом неподвижном лице живые васильковые глаза под копной мягких, как у ребенка, смоляных волос. Шерстяной спортивный костюм молодил хозяина, несмотря на выдававшееся вперед брюшко.

— О-о, наконец-то пожаловали! — широко улыбнувшись, раскинул руки Иван. — Сергей! И ты, сестра… Эгей, да и племянничек тут!

— Господи! Ты ощупываешь родню, будто гомеровский циклоп пленников у входа в пещеру…

Услышав хозяйку дома, Розалину Юрьевну, гости почтительно заулыбались: не потому, что ее сравнение нашли очень уж смешным, а скорее из уважения к ее начитанности.

— А мы вас ждали, Сережа! — Хозяйка протянула гостю худую бледную руку, на которой можно было сосчитать все жилки. — Сперва я даже обиделась на вас, когда Ваня сказал, что вы в Минске и… — Она покачала головой и погрозила ему пальцем, но тут же беспечно улыбнулась. — Обещайте, что впредь подобного не повторится и вы нас будете навещать чаще!

— Обещаю, — приложил руку к груди Сергей, шаркнул ногой и отвесил легкий поклон. Получилось ничуть не хуже, чем в классических романах прошлого столетия, которыми так увлекалась Розалина Юрьевна.

— Томчик, ты мне нужна на кухне! — Хозяйка уже перенесла внимание на золовку, увлекая ее за собой. — Все нас так забыли, так забыли…

— Пускай отведут душу, — заговорщицки подмигнул Иван брату. — Дети в передней играют, а мы с тобой, пока суд да дело, покурим на балконе. Не возражаешь?

— Ты хозяин — командуй.

— Ты, кстати, не бросил? — Иван показал глазами на смятую пачку «Памира». Сергей не ответил.

С высоты девятого этажа сверкающий огнями город казался будто зачехленным гонимыми влажным ветром облаками.

— Поздняя весна, — задумчиво кивнул Иван.

— В городе это почти не заметно. Огни, музыка, вон сколько гуляющих… А у нас, на Припяти, действительно глухая пора — ни души.

— Ну это до первого клева. Слыхал, у тебя там неприятности?

— Да чего рассказывать, раз все знаешь.

— Да-а, брат. Правильно сделал, что приехал. Рано или поздно, а уезжать из колхоза пришлось бы.

— Ну, ты никогда не любил села!

— Да не села — людей наших, особливо теперешних… До того, понимаешь, распустились, что себя прокормить не могут — из города тянут. Когда ж такое было, а?

— Но там же остались и наши родители…

— Я пенсионеров не трогаю.

— А меня?

— Ты поступил, считаю, толково: диплом еще никому не мешал. А климат менять придется — серьезно тебе говорю. Сколько до конца отпуска осталось?

— Да, отпуск, будь он неладен… — поморщился Сергей после очередной затяжки, щелчком послал искрящий окурок в темноту. — Еще целые две недели!

— Отлично. Есть время осмотреться, взвесить все «за» и «против». В шею тебя никто не гонит. Со своей стороны, сам знаешь, чем смогу — помогу…

— Спасибо, братка, на добром слове.

— Ладно, после будешь благодарить… Сперва — дело.

— Вот насчет дела пока не решил.

— За тебя никто и не решит. Сам должен. Чтоб потом не искать виноватых.

— Знаю, Ваня. Завидую твоей уверенности, хватке. Твердо стоишь на земле. А у меня сейчас под ногами зыбко… Понимаешь?

Они помолчали.

— Да понимать-то я понимаю, — осторожно потянул дальше ниточку разговора Иван, — Но и ты меня должен понять: жизнь — это дойная корова…

— Тебе за вредность дают молоко на работе?

— Всем дают, кто в ночную ходит, — простодушно пожал плечами Иван. — А что это ты о молоке? Навар от него к зарплате небольшой — червонец.

— Так ты все ж не пьешь молоко?

— Не, я больше пиво. Возраст, понимаешь, не тот, чтобы молоком баловаться.

— Тебе необходимо. Профессия у тебя вредная.

— Эта почему ж так, вредная? — В голубых насмешливых глазах Ивана маковым зернышком затонула лукавинка.

— Люди, ответственность — это не в техбюро штаны протирать.

— Ты прав. Зато в день получки у меня настроение гораздо лучше, чем лет пять тому обратно, как говорят в Прибалтике, когда я перекладывал с места на место папки с документацией и ездил в колхозы заготавливать веточный корм.

— Вот я и говорю…

— Думаешь, не догадываюсь, почему ты завелся о молоке? — Иван положил руку брату на плечо, словно мостик от себя к нему перекинул, с грустной улыбкой поглядел ему в глаза. — Эх ты, Сергунчик! Я ведь все на ощупь перепробовал… И в колхозных ударниках ходил, когда ты еще в пеленочки делал, и Карелию понюхал, и с политеховским ромбиком на лацкане пиджака покрасовался перед девочками, просиживая, как ты говоришь, штаны в техбюро прессового от звонка до звонка… Да-а, и все это мне к сорока годам во как надоело! — Иван чиркнул ребром ладони по остро выпиравшему кадыку. — Поверишь, устал я от бумаг, летучек, начальства, безденежья. А тут случай подвернулся — начальником смены в корпус. Поработал месяц, заменяя больного сменщика, поработал год и понял, что занимаюсь своим делом. Поняло это и начальство. Вот так. Кажется, зовут нас? Докуривай, да пойдем. Не знаю… Может, может, я что-то проглядел, когда был помоложе, отдал без борьбы? Может быть. Не спорю. Попробуй ты теперь: тебе легче начинать на всем готовом, чем мне в свое время. Но я твердо уверен в одном: мужик, вроде нас с тобой, должен вкалывать и иметь за это столько, чтобы жена не перехватывала до аванса червонец, не считала копейки в очередях, стыдливо отворачиваясь в сторонку и соображая: на молоко-то хватит, а на сливки? Тогда, браток, оно и будет — мир, любовь да согласье. Я, например, знаю, что моя — хлебом не корми — любит повыкаблучиваться, повоображать… Пусть! Я ей специально для этого штук пять перстней купил, золотую цепочку, серьги, платьев прямо с выставки мод, что там еще?.. На море каждое лето отправляю! Пускай блистает, пускай резвится, раз ей к лицу. Да и мне она, такая, больше нравится. В театр? Пожалуйста! Тебе хорошо, и я пивком побалуюсь в буфете. На заседанье литобъединения в газету? Ладно! Пока они там свои стишки почитают, я столик в ресторане «Колос» — рядом — организую, культурно посидим вечерок. Искусство, брат, тонкая и необходимая вещь — его тоже понимать надо. Это надстройка, под которую надо подвести хороший фундамент — базис, короче, то, о чем я тебе толкую…

— Долго вас дожидаться, курцы? — выглянула на балкон Тамара, с легким любопытством уставилась на братьев, — похоже, впервые видела их вот так, вместе. — А посинели от холода или от табака?

— Понемногу от того и другого, сестра. — Иван, изловчившись, притянул ее к себе.

— Бр-р-р! — легко вывернулась из его рук Тамара, — Застудишь.

— Сади-тесь. Все уже остыло, — ровным бесцветным голосом позвала из кухни хозяйка.

— У-у! — Иван повертел в руках нарядную бутылку. — Сухое. — Восхищенно поцокал языком и осторожно отставил на край стола — уверенно потянулся к настойке: с виноватой чувствительной улыбкой пояснил: — Домашняя безалкогольная вишневка привычней и надежней. Верно? Ну-у, братуха, — приподнялся Иван над столом, — за встречу. Только не дергайся и не пори горячки. Раз приехал, все обделаем аккуратненько, честь по чести. Есть у меня на примете кое-что…

Сергей хотел было спросить, что же именно, но Иван уже сидел, многозначительно поглядывая на него, Сергея, и аппетитно жевал, закладывая в рот по целому голубцу. Голубцы, казалось, вздрагивали на вилке, перед тем как отправиться в рот…

Сергей, завороженно следя, как ловко управляется с голубцами брат, покачал головой:

— Ну и горазд ты лопать! Получается не хуже, чем у гоголевского Пацюка с галушками… Помнишь?

— Не помню, — мотнул головой Иван. — Что твой Пацюк? Ты приди к нам на механический участок в обед. Самсон-сверловщик, личность известная в корпусе, буханку хлеба и фунта два сала съедает в один присест. Это — не считая разных там пирожков, колбасок, которые он, как семечки, забрасывает наверх… А еще проповеди читать мастер! Тут уж с ним, если разогреть, никакой поп не сравнится…

Тамара между тем обеспокоенно заерзала:

— Надо бы собираться…

— А зачем вам волочься на ночь глядя? — рассудил Иван, наконец покончив с голубцами.

— Мне на смену, — пояснила Тамара. — А Сергей, пожалуй, может остаться. Игорек совсем спит — куда с ним через весь город… — Тут она словно вспомнила о хозяйке, торопливо обернулась к ней. — Розка, они вас не стеснят?

— Ну о чем речь! — Розалина Юрьевна достала из сумочки на спинке стула сигарету. — Не возражаете? Привычка… перенервничаешь на работе и за сигарету. Хоть бы муж когда поругал…

Иван, сыто жмурясь, с запрятанной в уголках губ усмешечкой наблюдал за женщинами. Сергей щелкнул своей допотопной зажигалкой, от которой в комнате сразу запахло трактором и которая на этот раз загорелась с ходу.

— Все ж неудобно… в кои веки заглянули и с ночевкой… — тянула Тамара свое, быстро управляясь с салатом.

— Прости, что неудобно? — Розалина Юрьевна прищурилась сквозь облачко дыма на золовку.

— Ага, вот про неудобно вспомнил… — Встряхнувшись от прорвавшегося смешка, Иван распрямился за столом и довольно оглядел всех. — Наши мужчины — может, помнишь, Том? — по осени, как управятся на полях, ходили в урочище Луки валить лес для сплава. Батя тогда и меня уже с собой брал: сучки обрубать, ветки жечь. А стояли мы, помнится, в хате мельника. Один раз, утречком, сне́дали. Дочка мельника, девка розовопятая, сзади как обхватить, тесто месила в деже. Картина привычная по тому времени. Мужчины постарше, они вообще никакого внимания на нее, ну а мне сколько — пятнадцать годков? — исподтишка зыркаю на голенастую… — Иван повел блестящими глазами в сторону жены — та не ответила ему, лишь поморщилась. — Девка, понятно, тоже не обращает на нас внимания, попривыкла к постояльцам. А может, задумалась, что ей уже двадцать пять годочков, а она все одна да одна…. И теперь вот, в хате, одна. Расслабилась на секунду — а много ли, бывает, надо для конфуза? Старшие, правда, будто ничего и не слышали, а я, дурак, возьми да хохотни. Девка наша пыхнула — да в сени, дежу с тестом опрокинула… Батя мне кулак показал: ладно, мол, хозяина на ту минуту в хате не оказалось, сморкач! И как чувствовал он — смешок мой чуть боком нам не вышел. Вертаемся из лесу, — слегка захмелевший Иван незаметно для себя перешел на видиборский говор, — беда: на проулке, ля ворот, лежат наши мешки, запасные секеры, пила… Мы к хозяину: «Зачем гонишь против ночи? Чем провинились?» Тот от злости аж на месте подпрыгивает: «Моему дитяти поздоровилося, а вы — насмешки строить? Знать не желаю!» — «Да не бойся, дядько, — по такой причине возьмут замуж, — уговариваем его. — К рождеству жди сватов из Видибора». Куда там — слушать не желает: «Геть отседова, видиборские голодранцы!» — «Ладно, — говорит батя. — Без крыши, даст бог, не останемся, и паренек наш ни в чем не повинен. Потом посмотрим, мельник, кому из нас не поздоровится…» Тут смекнул хитрый мужик, что пустячок может обернуться га́ньбой для его девки, — подобрел с ходу, еще и на добрую вечерю расщедрился. Во какой номер отколол! — довольный, ткнул себя в расхристанную грудь Иван.

— Выходит, из-за тебя весь сыр-бор разгорелся? — усмехнулся Сергей, гоняя вилкой скользкий опенок по тарелке.

— Что вреднющий был — на редкость! — вставила Тамара. — Поплакали мы, зато и тебе, Тарзан, от Миколы доставалося… Или забыл?

— Где там все упомнишь… — отмахнулся Иван, явно не польщенный неожиданным признанием сестры. Но Тамара, разгоряченная застольем, насмешливая и язвительная весь вечер, не вняла недовольству, легкой тенью промелькнувшему по лицу брата.

— Мне было о ту пору лет десять, ему — что-то около двенадцати. А тогда, сразу после войны, постоянно крутили в нашем клубе «Тарзана». Вот он, бывало, после фильма разденется до трусов, вымажется сажей — одни глаза синеют, — схватит меня поперек и тащит на старую грушу у сарая. Я вся искричусь, мама с дубцом прибежит под дерево — не помогало.

— Очень занятно… — Розалина Юрьевна загоревшимися от восторга глазами так и ела золовку, изредка с удивлением оглядываясь на мужа. — Это, слушай, так не похоже на него…

— И один раз таким во манером, — Тамара движением рук воспроизвела, как Иван хватал ее поперек, — он затащил меня на ту самую грушу — наверное, хотел в гнездо к аистам подкинуть? — Она выжидающе прищурилась на брата, и тот, разобравшись в ситуации, перестал дуться и даже попытался заговорщицки подмигнуть рассказчице. — Да на беду малость не подрассчитал, бедняга, — взгромоздился вместе со мной под мышкой на сухой сук, который одного его выдерживал… — Тамара прыснула в подставленные ладони, растерла на щеке выскочившую слезу. — Ну и ухнули вниз вместе — прямо на крышу курятника. А какая там была крыша? — из старенькой толи, настланной сухим бодыльём… Короче, куры с перепугу две недели не неслись. Влетело нам по первое число!

— Браво-браво! — захлопала в ладоши Розалина Юрьевна, по очереди оглядывая то мужа, то золовку и непонятно кому из них больше адресуя свой восторг. — И чем же закончились похождения видиборского Тарзана?

— А ничем. Из похождений он не вылезал до призыва в армию — домашние в конце концов к этому привыкли. Вообще перестали обращать на него внимание, и, случалось, только чудом этот баламут оставался жив… Вот такой, может, один из сотни случай. Как-то в июльский полдень, спасаясь от жары, опустил в колодец ведро, сам взобрался на сруб, опутался цепью и завис в прохладе. Сколько времени провисел так — никто не знает, а сам говорил, что не помнит, и, наверно ж, задремал, а? — попробовала уточнить Тамара, но Иван, хмыкнув, неопределенно пожал плечами.

— А сосед, Коля Бахер, на тракторе работал, клыпал с поля на обед. Видит, цепь размотана в колодец, — решил поднять. Крутнул раза два ворот, увидел черные руки на цепи да с перепугу и выпустил ручку. Сруб ходуном заходил. Бабы потом смеялись: на всех четырех рвал к своей калитке, как боров!

— Так тут и понятно — животный страх напал на человека, — слегка взбудораженный рассказом, будто речь шла вовсе не о нем, мудро вставил хозяин, и женщины согласно кивнули.

— Да-а. Вот так у нас, баб, получается… — с невеселой улыбкой продолжала Тамара. — Как бежал Бахер — все видели, еще и прибавили потом к увиденному три раза по стольку, а вот выручить человека из беды умишко короток: мечутся вокруг колодца, ойкают, причитают… К счастью, Микола наш дома обедал, он раньше Бахера сорвался с трактора. Выскочил с ложкой на бабий вой, ухватился за цепь — и вниз. Да, молодец, не стал дожидаться, пока их вытащат — сделал братику искусственное дыхание, потому как нахлебался тот воды и уже глаза под лоб закатил. Потом вытащили их. Считай, на этом бы и вся история, да только наш Микола дохлебал щи и вышел на двор (машина от калитки просигналила), как вдруг слышим с мамой дикий хохот и ругань во дворе. Выскакиваем и такую картину наблюдаем: Микола — руки в боки, стоит от крылечка шагах в пяти и наблюдает, уже молча, как младший братец, у которого еще не обсохли вихры, с остервенением лупит молотком по боевому винтовочному патрону! Откуда он его приволок?.. Сделал было Микола шаг к порожку, хотел, не знаю, что уж он хотел сделать с тобой! — но плюнул, махнул рукой и бегом за калитку…

Кукушка, распахнув клювиком круглую дверцу настенных часов, прокуковала одиннадцать раз.

— Пора мне, — подхватилась Тамара. — Заболталась у вас совсем! Поить и кормить так вкусно меня, Розка, впредь не надо. А ты, братик, не обижайся, ладно?

— Не на кого обижаться, кроме как на себя. Мне, поверишь ли, самому под конец стало интересно… Вроде что-то похожее и было со мной, а вот так, как ты рассказала, этих подробностей уже не помню.

— О, я еще не все рассказала — на все у тебя вишневки сладкой не хватит, придется идти работать по совместительству! — рассмеялась Тамара, прикрывая рот ладонью, другой — вытирая под глазами. — Ничего, Розка. Зато из этих, которые перебесятся в молодости, добротные мужики получаются. Надежные. Правда?

— Да пока не жалуюсь, — по-кошачьи потерлась о плечо мужа Розалина Юрьевна.

— Молодцы, — похвалила их Тамара, как школьников. — Так и продолжайте.

— Да, — помог ей надеть пальто Иван, — насчет Сергея не сомневайся — тут, мне кажется, неясностей быть не может. У него, кстати, техникум за плечами — можно хоть завтра мастером оформить, если пожелает. Жить на первое время есть где, так? А дальше что-нибудь придумаем.

— Жаль, я вам новые афоризмы не успела почитать, — попробовала перевести разговор хозяйка, но никто, похоже, и не думал об этом сожалеть.

— Спасибо, братик. Я на тебя надеюсь. Отец о тебе спрашивал в письме: когда дома покажешься?

— Ну как там батька? Змага́ется помалу со старухами?.. — Иван придал лицу озабоченное выражение.

— Да уж год, как не бригадирствует. Сергея вот думали на его место, а тут такое случилось… Ничего, живут, как жили. Пока держатся за корову, двух кабанов оставили на лето, от соток не отказываются. Я даже поругалась с ними в последний раз, когда картошку ездила копать: до каких пор, говорю, будете ломить? Для кого последнее здоровье кладете? Кивают, на словах вроде согласны, а посидеть без дела минуты не могут… Все. Помчалась на остановку, а то опоздаю. Сережа, договорились? Утром Игорька — в садик, сам иди домой.

— Командует сестра? — шутливо подмигнул Иван младшему, когда дверь за Тамарой закрылась. Посочувствовал: — Не повезло ей с этим вохровцем…

— Да что ж теперь толковать в пустой конец.

— Тоже верно. — Иван вздохнул. — Только на родню, скажу так, сестре тоже нечего обижаться, а то у нее нет-нет да и проскочит… Это в детстве я мог ее затащить на старую грушу, как собачонку, а теперь — извини! — каждый из нас нажил своего умишка, хочет жить без указки. Я уже ее не касаюсь — возьму себя. Знаю, обижаются домашние и в деревне, что редко заглядываю… Погоди, за это я себя не хвалю! Нет. Да дело-то в том, что дома я давно никому не нужен и раз в полгода. Картошка? Так ее и без меня выкопали. Пойми, я не потому, что картошка эта мне до фени или родителей неохота повидать… Просто я другой уже человек. Я — весь тут, на заводе, понятно? И страшно рад, что ты сюда приехал! То я один упирался по БРИЗу, понимаешь? До полусотни рацпредложений в год! А теперь нас будет двое — сила! Теперь нас хрена с два за так возьмешь, понятно?.. Дубровные еще себя покажут! — Разгоряченный беседой, Иван погрозил кому-то кулаком в темноту с балкона своей кооперативнойчетырехкомнатной квартиры.

19

Иван встретил брата у проходной.

— Ну что — надумал, в какой цех? — еще издали поинтересовался. — А может, мастером в механический?

Сергей пожал протянутую руку, уклончиво ответил:

— Да не гони ты коней — сами разгонятся.

— Ты ж не конь, — насмешливо хмыкнул Иван. — У тебя мозги по-другому устроены: думать и решать. Держи вот, — Он протянул Сергею листок с треугольной печатью.

— Что это?

— Разовый пропуск. Я уже по пути сюда позвонил куда надо. Везет же некоторым: на твой диплом механика мигает подходящая вакансия в ОРИЗТИ…

— А это что за зверь?

— Отдел рационализации, изобретательства и технической информации. Инженерская должность, понял? Оклад — 135 рэ. Не густо, зато и работенка, доложу тебе, не бей лежачего.

— Да какой из меня инженер? — раздосадованно произнес Сергей, убедившись, что Иван всерьез намерен сосватать его на завод.

— Мастером не захотел, в отделе ему, видишь ли, тоже не нравится… Ну иди учеником в механический! Там с руками и ногами оторвут!

— Ладно, не ори. Привык, видно, у себя на смене горлом брать. — Сергей скупо, примирительно улыбнулся. — Ну а чем я в твоем отделе буду заниматься?

— Да не у меня — у Юры Василевича. Он там начальник. Пойми ты наконец.

— Знакомый, что ли?

— Есть маленько. В институте на одном курсе шли. Тут практику проходили, сюда же распределились. Я в прессовом начинал и… продолжаю, как видишь, а его сперва двинули по общественной линии. Долго ходил в комсомольских секретарях, а когда обзавелся квартирой, вторым ребенком и залысиной через весь лоб, перевели начальником отдела. Теперь, наверное, жалеет, что потерял зря время.

— Это как понять — потерял? — пожал плечами Сергей.

— А так и понимай, что распределили-то его в экспериментальную лабораторию ТВЧ — тока высокой частоты, усекаешь? То есть начинал он в отличие от меня по научной части. Я — производственник, для меня святая святых слово «план», а для него это слово нуль без палочки, абстракция. В лаборатории эксперимент. Короче, заводская аристократия… А он сразу захотел отдельный кабинет с хорошенькой секретаршей — клюнул на предложение пойти поработать секретарем комитета комсомола, благо поднакоплен опыт был со студенческих лет.

— Не получилось? — Сергею хотелось хоть на ходу разузнать, под чье же начало отдает его отныне брат.

— Да как тебе сказать, — усмехнулся Иван, обкусывая березовые листочки на ветке и сплевывая горьковато-зеленую клейковину под ноги. — В твои годы мы тоже думали, что карьера делается ясным умом, горячим сердцем и чистыми руками.

— А теперь?

— А теперь ни я, ни тем более он так не думаем.

— Что ты все вокруг да около? Ты — конкретней говори.

— Не знаю, как тебе все объяснить: слишком свежий ты человек на заводе. Поэтому, чтоб понятней было, о себе скажу. Было времечко, когда я в месяц подавал по десять рационализаторских предложений… Спал, представь себе, не с женой, а с трактором в обнимку: доводил узлы, уменьшал металлоемкость, жонглировал болтами и гайками до умопомрачения… Как-то, единственный раз за полгода, жена вытащила в лесопарк, кругом люди веселятся, а я зацепился взглядом за скамью у дорожки и соображаю, как бы ее усовершенствовать… Многовато литья в каркасе! Словом, завяз в делах, деньгах, славе и, конечно, зависти.

— А Василевич?

— Он талантливее многих. Но отстоять свой талант инженера не смог — характера, наверное, не хватило. А может, не совсем от него это зависело, что он до сих пор не главный инженер?

— Зато жена в нем души не чает, — улыбчиво заметил Сергей и, не отвечая на недоуменный взгляд брата, продолжил: — Видная дамочка. Выскочила из троллейбуса — и прямо на красный свет, а когда гаист попробовал с ней разобраться, она ему в лицо: я — жена главного рационализатора завода Василевича. Так что мы заочно уже знакомы… — Сергей торопился поделиться с братом первыми городскими впечатлениями.

…Отдел рационализации, изобретательства и технической информации располагался на шестом этаже нового, недавно выстроенного административного корпуса. Начальник оказался на месте. Выйдя из-за стола, по очереди пожал братьям Дубровным руки, пригласил садиться.

— Забыл, забыл нас, Иван Трофимович… — приговаривал он, потирая руки и добродушно-весело переглядываясь со старшим Дубровным, и было в этих переглядываниях много такого, чего еще не мог понять Сергей.

— Есть парочка идей по новой кабине, да все не найду времени, чтобы оторваться в КБ… — вроде как оправдывался Иван. — Может, заинтересовался бы кто-нибудь из серийщиков — у них, как и у нас, квартал на носу. Как думаешь?

— Думаю, обленился ты до предела, — вздохнул, словно соглашаясь с ним в самом главном, начальник ОРИЗТИ. — Знаешь, кто ты? Собака ты на сене. Трактор модернизируется по всем узлам, новую кабину вам подбросили, а ты?.. Тебе кажется, ты по стружке сутки топаешь, а ты приглядись да прикинь… Может, стоит нагнуться?

— Когда тут прикидывать?.. Плохо, видно, ты представляешь должность начальника смены. Да я после ночи, если сутки не посплю, хожу зеленый, как после запоя!

— Молоко надо пить.

— Тьфу ты! Честное слово, если б вы не впервые видели друг друга, я подумал бы, что сговорились. Насчет молока, а?.. — Иван бегал изумленным взглядом по лицам брата и Василевича, словно подталкивал их друг к другу, подгонял в одну связку.

Василевич посматривал на Сергея с той долей снисходительности и иронии в сдержанной, понимающей улыбке, что было очевидно: начальники успели по телефону обо всем договориться между собой, поэтому к нему, к Сергею, видимо, не было пока никаких вопросов. Похоже, присутствие его в данной ситуации тоже было не обязательным.

В просторной соседней комнате, где занимали столы два пожилых инженера, юная лаборантка и редактор заводского радио, Сергею в тот же день, после обеда, отвели пятый стол.

С прохождением медкомиссии и пропиской волокиты избежать не удалось, и только через полторы недели с момента появления Сергея на заводе был подписан наконец приказ о его зачислении в итеэровский штат. Пришлось отлучиться на пару деньков домой, вдрызг разругаться с колхозным руководством и едва ли не из рук вырвать у председателя нужную справку, чтобы потом уже бегством спасаться от отцовского гнева за околицу, где его и подобрал маршрутный автобус.

Сидя за столом и листая папки с технической документацией, врученные ему для ознакомления, Сергей никак не мог взять в толк, как он очутился на этом месте. Уж не впал ли он в летаргический сон? Весьма редко, но случается, говорят…

Обвыкаясь в новой обстановке и больше изучая исподтишка сослуживцев, чем непонятные бумаги, Сергей отметил, что в отделе значительную часть дня курят, рассказывают анекдоты, обедают и служебный телефон занимают в основном по личным вопросам.

После обеда, когда от непривычного долгого сидения за столом занемела спина, он сложил папки аккуратной стопочкой и отнес их на стол начальника.

— Простите, но я в этих бумагах ни бум-бум. Про чертежи и не говорю, — махнул рукой и невесело усмехнулся, — Видать, не в ту дверь мы с братом толкнулись…

— Да вы присядьте, — кивнул Василевич на стул, внимательно наблюдая за Сергеем сквозь толстые стекла очков. — Вы хорошо сделали, что зашли… Я и сам хотел с вами поговорить к концу дня — видите? — он показал Сергею пометку на листке откидного календаря, — у меня записано. Ивана Трофимовича, вашего брата, я прекрасно знаю: дружим с ним со студенческой скамьи. Понимаете? Зачем же я буду подводить его, а? Некрасиво получится. — Весело поблескивая холодными стеклами очков, Василевич говорил легко и непринужденно, но Сергей от самого начала беседы невольно чувствовал на себе этот цепкий, испытующий взгляд: крохотные, величиной с булавочную головку, зрачки так и покалывали. — Курите? — протянул блестящую пачку «Кента». — Так что вас, Сергей Трофимович, не устраивает у нас на данный момент?

Решительность, с которой Сергей положил папки на стол начальства, куда-то улетучилась вместе с пахучим дымком сигареты.

— Со мной можете быть откровенны хотя бы по той причине, что сюда вас направлял не отдел кадров… Так в чем дело?

— Я, кажется, ясно сказал…

— Вы ничего еще не сказали, молодой человек, — перебил Сергея Василевич. — И мне кажется, вам нечего сказать по существу дела. Внимательно выслушайте меня, ибо повторяться я не буду да и не люблю, к сведению. Специфика работы нашего отдела такова, что вы можете на данный момент, — он выделил на «данный момент», — имея специальное техническое образование, быть полезны. Вы ведь механик по специальности? Ну вот. Чертежи читать умеете. Остальное, думаю, приложится в процессе работы. Безусловно, перед вами сейчас — политехнический институт, который ни обойти, ни объехать, коль скоро вы решили работать у нас. Конкретно об этом разговор у нас состоится в июле…

— Вы думаете, мне удастся поступить в этом году в институт? — румянея в скулах от сдерживаемого волнения, позволил себе усомниться Сергей. — У меня ведь сельскохозяйственный диплом…

— Ну при чем тут это, Сергей Трофимович?! — с деланным разочарованием развел руками Василевич. — Пора становиться современнее, честное слово. А в том, что вы поступите, я нисколько не сомневаюсь. По направлению от завода вы идете вне всякого конкурса. Это во-первых, во-вторых и, если хотите, в-третьих. Случая, когда бы наши люди не проходили в БПИ, что-то не припомню за время своей практики. Бросали учебу — да, но это, согласитесь, другая сторона дела. Вы ведь не прочь получить высшее образование?

— Я? Ну да…

— А работать у нас?

— Да, конечно. Извините я, кажется, опять погорячился… — Под пристальным взглядом начальника Сергей и впрямь почувствовал себя неловко.

— Я вас понимаю… Все не так просто, как кажется на первый взгляд. Пройти апробацию в отделе намного сложнее, чем, скажем, в цехе. Пожалуй, на этом я считал бы наш разговор оконченным, но поскольку располагаю свободным временем, попробую открыть вам глаза на некоторые простейшие вещи, представление о которых вы должны иметь с нынешнего дня. Итак, скажем, какая разница между рационализаторским предложением и изобретением? Возьмем для примера… ну что? — Он поискал глазами на столе. — Вот хотя бы шариковую ручку. Кому-то пришла в голову идея использованный стержень не выбрасывать, а употреблять его многократно, наполняя пастой. Для этого, естественно, осталось лишь сделать приспособление. Пример не очень, но он, по-моему, отражает суть рационализаторского предложения. Вот. А еще чуть раньше в чьей-то умной голове зародилась такая идея: если крохотный шарик из металла — даже не помню из какого — поместить в основание латунного наконечника с раструбом, то он, шарик, вращаясь от легкого нажима, будет смазываться пастой и оставлять линию. И это уже есть изобретение. Улавливаете принципиальную разницу? Хорошо. Идем дальше, но уже ближе к нашему отделу. Допустим, у токаря из механического рождается в голове идея усовершенствовать резец… Но сама идея, как правило, груба. Это своего рода сырье. Ее надо рассчитать, довести — окультурить. А откуда у токаря, пусть самого высокого разряда, эта культура? Он пишет заявку, в работу включается кто-нибудь, скажем, из конструкторского бюро. Готовая документация поступает уже нам. Мы, в свою очередь, доводим ее на своем уровне, по всем уже правилам, а дальше… Дальше несем на подпись специалистам завода, главному инженеру и так далее. Если это изобретение, то оно в обязательном порядке проверяется еще и на патентность, то есть на патентную чистоту. Имеется на заводе такое бюро, которое следит за тем, чтобы изобретение ничего не дублировало. Иначе, если мы изобретем колесо, которое уже имеется на вооружении у зарубежной фирмы, на завод налагается приличный штраф. Случаи такие были, правда, не у нас. Мой вам совет, молодой коллега: не спеша пережуйте всю эту информацию. Будем считать ее вводной частью. Более конкретную и точную информацию, а также задания вы будете ежедневно получать на рабочем месте. Специалисты у нас опытные — больше контакта с ними. Так, — он взглянул на ручные электронные часы, — мне пора. Через три минуты совещание у главного.

Ровно через минуту, проходя возле стола нового работника отдела, Василевич будто между прочим с надлежащей инженерской сухостью и деловитостью заметил, что на двери отдела под табличками с фамилиями следует прикрепить еще одну — соответственно должности, которую он, Сергей Дубровный, занял.

К концу рабочего дня замечание было учтено. Сергей вступил в должность. На четвертом этаже.

20

Подъезжая на автобусе к заводу с тыльной стороны, где имелась нелегальная проходная, Иван вспоминал, как три года назад, впервые заступив на ночь начальником смены, почувствовал себя котенком, которого взяли да и швырнули в воду. Было отчего растеряться: до десятка вопросов, нерешенных в первую смену, автоматически переходили во вторую. А с кем держать совет? Чьей помощью заручиться, если цеховое начальство разбежалось по домам. Тогда и самому хотелось бросить все и убежать из корпуса, а теперь об этом думалось с улыбкой.

Иван, может, в тысячный раз задержал взгляд на стальном ало-синем каре — партии «Беларусов», подготовленных к отгрузке на железнодорожной платформе. Все тут давно примелькалось: корпуса и трубы, плавающие в черном дыму, тонкие сосны с сухими верхушками вокруг завода… А вот ряды тракторов, свежо поблескивающие на утреннем свету краской, отчего-то не утомляют взгляд. Странно. Иван никогда не задумывался над этим, как не задумывался над афоризмами жены, над вошедшими уже в привычку подтруниваниями над ним Тамары, хотя кто над кем должен бы подтрунивать — это еще вопрос, над душевным состоянием брата, испытывающим угрызения совести после бегства из Видибора в город, над равнодушным отношением к его, Иванову, городскому благополучию домашних, особенно отца, — словом, над всем тем, что не заключало в себе хоть капли здравого практического смысла. А практический смысл он видел только в своей работе. Под этот смысл подгонялось все остальное. Или, может, те триста тракторов, будто на ладони выставленных для всеобщего обозрения, не есть реальное воплощение этого смысла?

— Красиво, не правда ли?! — горделиво выпрямился на сиденье сосед Ивана, снял очки и, протирая темные стекла платочком, близоруко прищурился в окно.

— Трактора и есть трактора. Какая в них красота, — с деланным безразличием отозвался Иван. — Зато службе сбыта работенка. К ним теперь поступает разнорядочка — за голову схватишься. А вы, простите, не по снабженческой части?

— Извините, я — дизайнер. Вы хоть слышали о такой профессии?

«Козел ты!» — хмыкнул Иван, когда сосед вышел на следующей остановке, и Иван тотчас забыл о нем. Подумал с привычным уже волнением, что в смене триста человек «чистых производственников», которые снова с утра до вечера будут заняты под его началом тем, чтобы обеспечить суточный график сборки.

— Привет, Трофимович! — подсел к нему, едва автобус тронулся от остановки, могучего сложения сверловщик Самсон. — Как жисть? Помаленьку — и добре. Быстрее не надо. Да, чтоб не забыть: мастера Хавронича — днями квартиру ему выделили в новом доме под самым боком завода — знаешь же? — не будет сегодня. Кем, интересуюсь, подменили в первую? Ты уточни, а то будешь потом бегать, язык высолопивши…

— А что такое с Хавроничем? Загулял казак с радости? От же ё-мое! Все новоселья, свадьбы приходятся на мою смену… Прямо наказанье!

— Да ты не ругай его — в субботу тоже не выходил. А случай, конечно, обидный… Ждал-ждал человек жилье, детей повырастил во времянке, поженил и замуж повыдавал, двух внуков дождался, а влез в свою квартиру — плохо сделалось на второй или третий день. Вызвали «скорую». Первым делом, понятно: пьющий или не пьющий? Выяснилось, в рот не берет, — печень у него больная, ты же знаешь. Сам ему путевки по линии профкома выбивал. Ну вот. Долго слушал, простукивал его врач со всех сторон — не может поставить диагноз, и баста. Узнал, что пострадавший работает старшим мастером на линии, — прописал микстуру от переутомления. С тем и уехал. А кто-то из домашних, еще когда врач рецепт писал, прикрыл форточку — трактора на обкатке ревели, это метрах в трехстах от ихнего дома. Ну и сразу лучше, лучше сделалось Хавроничу. Без микстуры. К вечеру голова перестала болеть, сердце, правда, разбухло, как балабуха. Начали сообща до причины доискиваться… Думаешь — что? Открытая форточка! Очень сильная загазованность в том углу. Углекислый газ, понял? Нельзя было проектировать дом, чтобы окна смотрели на обкаточную площадку. А теперь что ж? Обкатку не перенесешь, а трехсотквартирный дом — тем более.

— Да-а, а я сегодня динозавра одного повстречал… — задумчиво протянул Иван, кажется, не слушая уже сверловщика и думая о своем.

— Что? А при чем тут… Какого динозавра? Проектировщики виноваты!

— Да я не о том. Лишнего народу много скопилось в городе, у нас на заводе… А мне мастера некем заменить! Вишь, какая хреновина получается. — Он почему-то вспомнил Сергея, и непонятное зудящее беспокойство, которое шло уже от сознания собственной неискренности, овладело им.

— Так все оттого, что не хотят работать. Дней несколько назад, на свой день рождения, зять в ресторан вытянул. Так там, понимаешь, официянтка… — Сверловщик попытался развить мысль Ивана, но тот перебил его:

— Наша остановка.

Гардеробы — мужской и женский — на втором этаже прессового корпуса. Здесь же, в противоположном конце коридора, технологическое бюро. Комната заставлена рабочими столами, ящиками с картонками. В ящиках — макеты, чертежи. На стенах — графики, диаграммы: «Динамика роста» и т. д. За стеной — внизу — гремит корпус, а здесь тихо, покойно, не пыльно.

Теперь, словно оправдывая свой шаг, сделанный три года назад, Иван вспомнил, с каким рвением он по приходе в отдел включился в работу и как быстро остыл к ней: мучительно хотелось чего-то еще… Наверное, более тесного контакта с людьми, которых он знал, понимал и чувствовал, как самого себя. Не последнюю роль в его стремлении почувствовать в своих руках власть, надо полагать, сыграло честолюбие. Ведь одно дело, когда ты рядовой технолог и тебя замечают в кабинетной суете лишь твои бывшие однокашники, а начальству до тебя вообще дела нет месяцами (пока не потребуются люди на сельхозработы), и совсем другой ракурс — когда ты идешь, вот как сегодня, по центральному пролету корпуса и знаешь, что все это — станки, машины, люди — на сутки подчинено тебе. Что бы ни случилось — спросят с тебя, задание на сутки в твоих руках. Ради справедливости следует оговориться, что честолюбивая блажь, как считал Иван, больше была к лицу его жене, сочинявшей свои афоризмы в библиотечной тиши…

«Кем же Хавронича подменили? — по-прежнему не выходил из головы рассказ сверловщика. — Надо ж такому случиться, ч-черт бы побрал прораба, обкатку и дизайнера в придачу! Придется выкручиваться. Куда сперва заглянуть — в термичку или красилку?»

Хозяйство у Ивана Дубровного не маленькое. В корпусе — цех листовой штамповки, цех сварки-сборки, три красильных отделения, участки гальванопокрытия, механический, термический и около десятка вспомогательных служб и отделений. Главный конвейер завода, расположенный в длинном, выкрашенном под кирпич здании через дорогу, соединяется с прессовым стальными нитями-жилами в виде подвесных конвейеров: по ним к «сердцу» завода круглосуточно качается «кровь» — детали и сборные узлы.

Обход участков перед началом смены — дело не такое простое, как может показаться на первый взгляд. Тут все подмечай: где какие лежат заготовки, какой запас готовых деталей имеется на рабочих местах, а где только приступают к их изготовлению. Начальник смены прессового знает, что основная масса деталей после штамповки, сварки и сборки подается в красильные отделения. И, как обычно, после некоторого колебания Иван выбрал красилку.

Неторопливо продвигался вдоль окрасочных конвейеров, хозяйским цепким взглядом ощупывал каждую низку деталей, проплывающих к выходу. Наткнувшись на мастера Геню, попридержал того за плечо:

— Бонки, валики — в первую очередь завесить, понял? Оськи не к спеху, запасено на полсмены.

Мастер Геня, глядя в сторону, спешит обрадовать:

— Тебе привет из родных мест! Недавно побывал там, у тещи, — все вот забываю передать…

— Теща передает привет, что ли? — С утра у Ивана было неплохое настроение.

— Не теща, — улыбнулся в ответ мастер Геня. — А как зовут — не догадался спросить… Шофер. Лихой такой мужичок. Подвез меня до Заозерья. Ну-у, нос у него как рубильник!

— Ну, знаю… Демьян Сукач.

— Так, слушай, денег не взял!

— Да-а? — удивленно качнул головой Иван. — Ладно. Как наши дела?

— Вот оськи почти на выходе, Трофимович, а бонки и валики третий цех и не думал подавать.

Иван с запозданием чувствует свой первый промах, хотя прекрасно знает неписаное правило: прежде чем выставлять мастеру Гене свои требования, нужно было сперва дипломатично поинтересоваться: «Чем я должен помочь тебе сегодня? Какими деталями из третьего?» Поэтому не приводит дальнейших аргументов в свою пользу — заранее знает, что получит в ответ: «А ты мне подавал эти наименования? Проконтролировал? Требовать — это мы умеем».

— Ладно. Будут тебе бонки и валики, — заверил он мастера Геню. — Но и ты, гляди, не подведи.

— Когда будут? — Мастер Геня выдерживает последовательность в разговоре с начальником смены.

— Через два часа.

— Вот это деловой разговор. Грузин для чего усы носит?.. — И мастер Геня под настроение тратит еще несколько минут своего и чужого времени на свежий анекдот.

В третьем механическом положение сложное — идет реконструкция, поэтому, прежде чем туда отправиться, Иван набирает номер телефона диспетчера завода и делает уточнения по ряду аварийных деталей. Дело в том, что третий механический старается в первую очередь обеспечивать главный конвейер, а прессовый — промежуточное подразделение — у них на втором плане. В этом вся загвоздка. А то, что из-за них прессовый по десятку наименований простоит, а из-за прессового в свою очередь будет потом то и дело притормаживать сборочный, начальство токарей и расточников меньше всего волнует. Ситуация знакомая, но не безнадежная, если не упустить время и «клевать» их брата по всем доступным каналам.

Картина по дефициту обычно вырисовывается к девяти часам. В корпусе уже полно посыльных, просителей, начальников смен… До их прихода Иван успел отправить несколько электрокаров с имевшимися в наличии деталями «вслепую», поэтому именно теперь важно сориентироваться в обстановке. Один за другим к Ивану подворачивают начальники смен из других цехов.

— Кронштейн и втулку подавать думаешь? — Бесцеремонный, привыкший брать на арапа Федор Чорный из сборочного давит Ивана пасмурным взглядом из-под смоляных клочковатых бровей.

— Обеспечено! — уверенно бросает оказавшийся рядом заместитель начальника корпуса по производству, который, похоже, обхитрил всех, успев по пути на работу заглянуть в цехи-смежники и поинтересоваться, что у них лежит в ящиках.

— Да осталось-то каждого наименования на самом донышке! — косит голубыми, дымящимися злостью белками сменный на некстати подвернувшегося зама.

— Не волнуйся — просчитано. На сегодня хватит, — безапелляционным тоном заверяет тот. Небольшой и плотный, как мешок с мокрыми опилками, с зачесанной на лоб почти от уха единственной ржавой прядью волос, он хитренько прищуривается на глыбистого сурового Федора Чорного, грозит ему обрубковатым пальцем. — Привык, понимаешь, с запасом работать. А ты хоть раз как все…

— У меня же на утро кронштейн выйдет! Соображаешь, Лукич, или нет?.. — сопротивляется изо всех сил посыльный из цеха сборки. — Тебе утром отчитываться в производственном отделе за график сборки?! Жлоб сморгонский!

— Дадим. Собирайте только! — хлопает его по плечу Иван, давая понять, что разговор закончен.

Дотошный народ — начальники смен. Григорий Жихарь, однорукий верзила из четвертого механического, применяет иную тактику: успел раньше хозяев обнюхать все углы прессового, заглянуть в ящики и на стеллажи и теперь с полной уверенностью заявляет:

— У тебя, слушай, нет «бронзы». А у меня в цехе половина сдельщиков — поимей это в виду.

Иван, приняв к сведению информацию, не знает — расстраиваться или благодарить Жихаря.

— Выясним, — сдержанно кивает. — Что у тебя еще?

— Чего выяснять? — наступает Жихарь, нервно теребя засунутый в карман пиджака пустой рукав. — Тут действовать надо! В термичке «бронзой» и не пахнет.

— Значит, из штамповочного не подвезли… Сейчас я им всыплю чертей! — порывается идти Иван, но Жихарь удерживает его за рукав:

— Был я и там — сидят, не штампуют. Бронзовую ленту до сих пор не завезли. Звони в диспетчерскую…

Удачно выйдя на диспетчера и договорившись насчет ленты, хотел обрадовать этим Жихаря, но на его месте стоял уже Семен Ароп, тоже начальник смены, — стоял и не моргая смотрел на Ивана.

— Тебе чего?

— Не вижу триста сорок четвертую крышку.

— Какую?.. — Сдерживая раздражение (к разным людям за три года выработалось свое отношение, порой странное и необъяснимое, вот как к этому тщедушному еврею), Иван просит назвать полный номер детали на случай, если ее придется заказывать, хотя и догадывается, о чем тот просит.

Посыльный из экспериментального мгновенно, как автомат, выдает:

— Сорок семь ноль шесть триста сорок четыре.

Это неожиданно подкупает в нем, и Иван, чувствуя за собой неясную вину, порывается тут же бежать в красилку — искать запропавшую крышку.

— Нет штамповки! — подсказывает вдогонку Семен Ароп.

— А на прессах смотрел? — спрашивает Иван, охотно подозревая, что Семен уже и там побывал.

— Не нашел. Разберитесь все-таки с крышкой. — И Семен Ароп для солидности называет в придачу еще с десяток дефицитных наименований. Делать нечего, и Иван молча переносит их карандашом в свою «гармошку» — многократно переломленный плотный лист, чем-то напоминающий студенческую шпаргалку.

Иван загружал кран-балкой пустой контейнер на электрокар, когда его отыскал еще один начальник смены — Казик Боровский. Он работает в паре с Григорием Жихарем. Цех огромный, много сборок, механических участков, поэтому их там в смене по двое.

— Отправь же, наконец, двадцать пятую маслокрышку! — сокрушенно просит небольшой, проворный Боровский. — Стоим как вкопанные!

— Сейчас посмотрим, — на всякий случай говорит Иван, зная, что час назад окрашенной крышки еще не было.

— Да имеется! — подается навстречу ему с прижатыми к груди руками Боровский. Понятно — уже высмотрел.

Ивану ничего не остается, как подать под загрузку освободившийся электрокар. Начальник смены из четвертого, показывая пример, сам помогает грузчикам таскать довольно увесистые детали. Если бы электрокар в данную минуту был занят, Боровский, долго не раздумывая, схватил бы в каждую руку штук по пять маслокрышек и, кряхтя, потащил бы в свой цех.

— Немедленно давай сто шестьдесят девятую прокладку… чуешь, прессовый? Толстую, семнадцать ноль сто пятьдесят четыре, диск триста тринадцатый!.. — Дефицитные номера сыплются на голову со всех сторон — успевай записывать. Давай, давай, давай… Смена только началась. В голове не удержать десятки наименований, если не пользоваться «гармошкой». Номера деталей заносятся туда столбиком. Для каждого цеха — свой столбик. Развернул «гармошку» — и дефицит по каждому цеху перед глазами: смотри, любуйся и шевели мозгами, где бы выбить, к кому подъехать, а кого и объегорить…

— Слушаю, седьмой цех. — Иван перехватил трубку в левую руку, правой пометил в своей «гармошке»: «Диски, шесть наименований. В первую очередь…» — Всем в первую. Всё, говорю. Обеспечим.

— Давай «скамейку», — энергично просит по селектору второй механический. В ход идут разные словечки. Просят «штаны», «портсигар», «запятую», «топорик», «шоколадку»…

— А «волну» за тебя Пушкин будет подавать?! — гневно напоминает рупор селектора.

— Полностью номер детали, — отрывисто бросает Иван в мегафон, чувствуя, что начинает заводиться. В цехе, откуда звонят, минутная заминка. Слышны обрывки ругательств, возня, шорох чертежей.

— Ладно, шестой. Обеспечено. Электрокар в пути, — открывает карты Иван. Сдержанно усмехается. — «Волна», хэх, охламоны! — Плавно изогнутый кусочек металла в чертежах фигурирует как накладка. Но накладок в тракторе много, а номер этой детали — восьмизначное число.

В десять утра — оперативка у начальника смены завода. В кабинете на видном, отовсюду обозреваемом месте прикреплен к стене приборчик, фиксирующий вспыхивающей лампочкой остановки конвейера. На черную коробочку с опаской поглядывают все начальники смен, по крайней мере, пока находятся здесь.

— Почему стоим? — ворчит, нажимая клавишу селектора, стариковатый сутулый диспетчер завода с аккуратным квадратиком орденских планок на френче. — Что там у вас?..

Приложив ухо к динамику селектора, диспетчер завода озабоченно слушает, искоса, хмуровато оглядывая знакомые до последней черточки лица начальников смен. На этот раз требовательный взгляд главного начальника смены не задержался ни на ком из присутствующих, кто бы мог стать виновником задержки конвейера прямо сейчас, на глазах у всех, и народ облегченно вздыхает. Правда, преждевременно…

— От, свистуны!.. — негодует диспетчер завода по чьему-то адресу. — Прицеп с моторами у них пропал… Куда он мог пропасть? Тут и езды от ворот до ворот пять минут! Как это вы ни при чем?.. Я вот сейчас позвоню прямо директору — на себе будете таскать! На закорках, во как! Сборка, — он поворачивает побагровевшее лицо к начальнику смены сборочного, — вас это касается! Наведи, будь ласков, порядок в своем хозяйстве!

У того находятся свои претензии к заводским службам, и в таком духе — кто кого переспорит — продолжается оперативка.

Итак, план на сутки. График работы… Главный начальник смены диктует:

— Эмовских — тридцать пять… Эловских — сорок. Записали? С пускачом… Без пускача… С передним ведущим мостом…

Рука Ивана машинально заносит цифирь в «гармошку».

— …Восьмидесятых… пятидесятых… Есть? С пятидесятками понятно? Пока велено собирать. В Канаде и Швеции они лучше прижились, чем у нас. Идем дальше. Экспорт диктую по странам: Никарагуа, Финляндия, ГДР, Эфиопия, Куба, Вьетнам… Разберемся теперь с топливными баками.

Закончив проставлять цифры, Иван насчитал глазами до двадцати модификаций тракторов, которые предстояло собрать за сутки. Вспомнил почему-то соседа-пассажира с красивой профессией — дизайнер, который через темные стекла очков восхищался цветовой гаммой нарядных, подготовленных к отгрузке тракторов в ярких лучах утреннего солнца…

— Хлопкоуборочный закладывайте во второй смене, — о деловитой размеренностью диктовал дальше главный начальник смены. — Не успеете? Что значит не-е… Ложите первой на хвост! Так. «Пакистан» ставьте в первой. Чорный, сколько у тебя мостов на «Пакистан»?

— Закладываю восемь.

— Ладно. Жихарь, проверь маслобаки.

— Пока нет маслобака. Простаиваю из-за прокладки.

— А сколько на конвейере?

— Пять, и отдаю еще восемь.

— Прессовый, что с прокладкой? — Главный начальник смены вопросительно глядит в сторону Ивана.

— Обеспечено, — отрывисто бросает Иван, не отрывая головы от «гармошки»-выручалки.

— Ясно. Идем дальше. «Англия» — восьмидесятая. Тропическая. Восемь тракторов, пять мостов… План!

— Надо делать. Пока задержка за мостами.

— «ГДР», восемьдесят вторая, эловская.

— Эл… Лидия!

— «Канада», пятьдесят вторая, умеренная… пять машин, ноль мостов. План.

— «Канада»?

— Не перебивай! Тут не базар…

— «Греция», пятьдесят вторая, тропик… Нет! Я же сказал — кабина унифицированная только «Франция». Слушать надо! Вопросы? Так. По горячим цехам. Кузница! Анна Исааковна, пусть начальник смены отвечает…

— У нас нет трубы семь два нуля шестнадцать.

— Восьмой цех. Так… Ну ладно. Сейчас пойду трубой заниматься — делать мне больше нечего. Хмелевский, разберись… Вот чудило! С меня требуют, и я требую. А я сказал — сходи! — Кто-то перебивает их. — А я сказал — сходи! — Опять перебивают, — Сходи! Именно ты!.. — Главный начальник смены багровеет от натуги.

Начальники смен помечают в своих блокнотах вопросы, которые без вмешательства производственного отдела, руководства завода не решить. Опыт по этой части накоплен немалый — командует сменами бывалый народ.

— Давай валы. Что ты мне сегодня дал — пятьсот сорок валов? Моим сдельщикам на полсмены…

— Дадим. Работай знай!

— По солнечной туго. У меня в печи всего сто сорок штук…

— Смогу дать лишь в третьей, под утро.

— Как — под утро? Смеешься, что ли?..

— Возьми в ПДО. Знаешь, где склад резерва? Видно, что дорогу туда забыл…

— От елки зеленые! А там водится?

— Навалом. Ты их разгрузишь со своими сдельщиками — еще спасибо скажут.

— Пластину и диск отправь в первую очередь. Чтоб я потом не бегал к вам, высолопивши язык…

— Ты лучше разуй глаза! У тебя под конвейером — склад.

— Где? Ничего не знаю.

— Да пластина засыпана сверху цилиндрами!

— Цилиндры видел.

— Вот там и возьми. Под цилиндрами, дядя, понял? Ага, на донце. Думал схимичить?

Все это знакомо Ивану до тошноты, поэтому, вполуха слушая обрывки споров-разговоров в диспетчерской, он понимает тех и других — никого не осуждает, но никому и не сочувствует. У каждого начальника смены имеется загашник, в котором на всякий пожарный припрятаны дефицитные детали… Почти все тайники начальники смен знают друг у друга; такая осведомленность для них подчас не хуже палочки-выручалочки…

Иван тайников не держал. И вот почему. Прессовый поставляет другим цехам, в том числе главному конвейеру, не одну сотню наименований. С запуском в производство двух новых моделей тракторов, а также с увеличением суточного плана выпуска машин почти каждая вторая деталь попадает в разряд дефицитных. Дефицит текуч, он ежедневно обновляется. Прошлый раз Иван отправлял угольник и планку с запасом на несколько суток, сегодня выскочили другие: «бронза», кронштейн, триста сорок четвертая крышка… Помимо текучего дефицита был и остается основной — узлы, сделать задел по которым участкам корпуса не под силу. «Другое дело, нужен ли этот задел? — думает Иван, возвращаясь с оперативки в корпус. — А от него не отбиться, пока будет давить нас по десяткам наименований дефицит. Нет, не отбиться… А с заделом, что ни говори, надежнее». Вот почему в понятие «обеспечено» вмещается так немало. И не случайно утром его вовремя подстраховал Яков Лукич, заместитель начальника корпуса по производству, ловко щелкнув по носу нахрапистого Жихаря. До пяти вечера начальника смены дублируют и оберегают от всевозможных нападок со стороны по возможности все: от мастера до начальника корпуса. И если корпус, случается, задерживает подачу какого-нибудь шурупа — звонят в первую очередь им, зная, что у начальника смены и без шурупа дел по горло. Но вот и заканчивается первая смена…

— Смотри, не завали сутки, — будто невзначай обронил заместитель по производству. Поправляя растопыренной пятерней потную прядь наискосок от уха на лоб, он хитренько прищурился на Ивана — точь-в-точь, как утром на посыльного из сборочного цеха.

21

Тамара выцедила из бочки последнее пиво — пена медленно оседала на стенках бокалов под нетерпеливыми взглядами.

— Не доливаешь, хозяйка, — вынес бокал на свет небритый завсегдатай пивного павильончика, в обшарпанном полупальто и вязаной спортивной шапочке. Тамара выглянула из-под козырька низенького окошечка:

— На сегодня все. Шабаш.

Небольшая очередь разочарованно вздохнула и покорно подалась в направлении штучного отдела гастронома, по пути отсортировываясь в небольшие группки. Небритый завсегдатай, запорошив пеной щетинистый рот, минуту задумчиво смотрел в спины удалявшимся, затем быстро глянул на ручные часы, вывернул из кармана мелочь, пересчитал, шевеля губами. На лицо его легла тень: торопиться было незачем.

— У тебя, может, таранька кака завалялась? — угодливо спросил, заглядывая в низенькое окошечко.

— Вода в реке прибыла — не ловится рыбка, — деловым тоном заметила Тамара.

— Да кака середи лета вода! Уважь, а? Когда-то ж выручала. Сегодня «Динамо» играет. Вот тебе мелочишка… зачем она мне теперь. — Завсегдатай, махнув рукой в сторону гастронома, ссыпал на пластмассовое блюдце медяки. Пятак скатился в лужу, и завсегдатай выудил его из воды двумя пальцами, потер о штаны и припечатал на блюдце.

Тамара, пошарив где-то под прилавком, молча выбросила на мокрую подставку снаружи вяленого подлещика, задернула мутную занавесочку.

По пути домой прикинув, что Сергей успел забрать Игорька из садика, а до ночной смены целых шесть часов — успеет сготовить обед на завтра, завернула на старую квартиру. Еще с порога почувствовала, что Вера не рада ей (похоже, ждала кого-то), но постеснялась спрашивать: в конце концов, какое ей дело до этого?

— Ну, как вы тут? Обои не думаешь переклеивать? — весело поинтересовалась, бросая плащ на вешалку. — Давненько к тебе не заглядывала — все некогда за работой. — Порылась в сумочке, протянула Тарасику шоколадку. — Держи, маленький. Только на ночь не разворачивай, ладно?

В другое время Вера бы замахала руками на Тамару: «Ой, делать тебе нечего! Балуешь мне ребенка…», на что Тамара с деланной усмешкой не преминула бы ответить: «Для того и работаем. Мне тряпки и заграничное стекло, как некоторым, в дом не нужны», после чего уже Вера занялась бы коротким воспитанием сына: «А что надо сказать тете? Чего насупился?» Но сегодня будто что-то сдерживало Веру, и традиционный обмен любезностями не состоялся.

Тамара, в душе задетая сдержанным приемом, расценивая ситуацию по-своему, покосилась на дверь.

— Как новый замок? О, да тут целых два! Молодцы, — похвалила она неизвестно кого и непонятно за что. — Это ж я послала его к тебе, а сама себе думаю — откуда ему понимать по замкам, если он сроду не врезал их… Справился. Что значит мужчина!

— Ты вот что… Ты больше брата не присылай ко мне, ладно? — Вера выразительно глянула на подругу и прошла на кухню.

— Да почему?.. — на миг растерялась Тамара — поспешила вслед за Верой. — А-а, вот оно что… — Нечто вроде догадки промелькнуло на лице Тамары, и она скупо усмехнулась. — Неужто приставал?

Вера стояла у окна спиной к гостье.

— Нет, я этого не сказала. Не пара мы, ясно? Мне с ним неловко даже в одной комнате… Будто за мной какая-то вина перед ним, зеленым и несмышленым.

— Ладно… Я к тебе не за этим шла.

— Говори. Зачем? — Вера стремительно обернулась, сухие глаза ее глядели строго.

— Раз уж ты сама завела этот разговор… слушай: есть у него девушка. — Тамара даже сама удивилась, как это у нее легко вышло насчет «девушки». — Он, чтоб ты знала, к ней и приехал… А познакомились еще до армии. — Хотела еще кое-что добавить для убедительности, но решила, что достаточно и этого.

Вера сняла с плиты вскипевший чайник, засыпала в заварочник чай и залила кипятком.

— Вот и хорошо. Садись к столу — чаевничать будем. — Вера расставила чашки, вазочку с малиновым вареньем, достала из шкафчика печенье. — Рассказывай, как обживаете новую квартиру.

— Ничего. Обставляемся помалу. — Тамара, оскорбленная в душе реакцией подруги — ее полным безразличием к Сергею, хотела было похвастать, что брат устроился на хорошую чистую работу в отделе, но, спохватившись, скользнула по похорошевшей Вере ревнивым взглядом и поджала губы. Погодя спросила ломким голосом:

— А тебя… пока не просили отсюда?

— Как видишь. На днях вызывали в горисполком. Долго беседовали со мной… Там, кстати, знают все. Я рассказала, как было: и про бывшего хозяина, и про Зару, и про то, как ходили с тобой в милицию… Сказали: имеете право занимать квартиру до возвращения из заключения хозяина.

— Право… А ты сказала, что у тебя дите от него? Выписывайте мазурика, и все тут!

— Нет. Этого я бы не сказала, даже если бы спросили. Тарасик мой сын. И только мой. — Вера опустила руки, наугад поставила перед собой чашку с чаем и молча сидела так, не поднимая головы.

— Ну а Жорка вернется… Неужто примешь его? — тихим натянутым голосом спросила Тамара.

Вера распрямилась, как пружина, черные блестящие глаза ее гневно сузились:

— Выходит, плохо же ты меня знаешь, подруженька.

— А ты как думала? Вы отныне дитем, как веревочкой, повязаны… Так что у него будет выбор между мной и тобой… — Горячий полушепот Тамары выдавал ее затаенное беспокойство, что бывший муж, которого, надо полагать, исправят в колонии и наставят на путь истинный, вернется не к ней… Мало ли что у них было? Со временем она еще больше укрепилась в мысли, что никто ей больше не нужен.

— Что же прикажешь мне делать? — переведя дыхание, подчеркнуто равнодушно пожала плечами Вера. — Уехать прямо сейчас куда глаза глядят? Так на БАМ ты мне сама дорогу заказала…

— Ой, что-то я тебя не пойму последнее время? — покачала головой Тамара, задержала на хозяйке осуждающий взгляд. — Смотри, как бы жалеть потом не пришлось… — Она хотела было напоследок сразить Веру доводом, что в семье Дубровных пока не было многоженцев и замуж по два раза не выходили, однако гордость, осмеянная и растоптанная Жоркой, напомнила о себе.

— Вот ты о чем, — горько усмехнулась Вера. — Так запомни ж раз и навсегда: мне он сто лет не нужен. Встречу и я человека. — Она подхватилась из-за стола, застыла у темного окна.

— Выгадывай сама, как лучше, я тебе зла не желаю. — Тамара вышла в прихожую, отыскала меж обуви свою сумочку и сухо распрощалась.

Дома, заметив, что Сергей куда-то собирается, с деланным безразличием поинтересовалась:

— Ты куда навострился? Если в магазин, то все, что надо, я купила.

— Почему — в магазин? — удивленно посмотрел на нее Сергей, облачаясь в новенький, купленный на днях плащ. — В кино, например.

— Один?

— Там посмотрим, — многозначительно подмигнул сестре.

— Ты б ее еще в театр повел! — резко выкрикнула Тамара.

— Да кого — ее? — сделал брови домиком Сергей.

— Не строй из себя микитку — тебе неидет. Что, скажи, ты нашел в этой цыганке с дитем? Ты к кому приехал?..

— Опять ты за свое? Тоже мне опекунша выискалась. — Тень недовольства пробежала по затвердевшему лицу Сергея.

— Не обо мне речь! А тебе она не пара — и все.

— Да что случилось, Том? — Сергей подошел к сестре, бережно тронул ее за плечо. — Еще вчера у тебя о ней было как будто другое мнение, и она тебя прямо-таки обожает… Какая кошка пробежала между вами?

— Ну еще б ей меня не обожать! Мало для нее сделала?

— Ты не ответила да мой вопрос.

— У нее ребенок от моего бывшего. Надеюсь, этого тебе достаточно? — Тамара мстительно усмехнулась. — Так что культпоход в кино отменяется.

Сергей, не снимая плаща, прошел на кухню, уставился в темное окно невидящими глазами. Потянулся к пачке «Беломора» на подоконнике — и раздумал. Спросил бесцветным голосом:

— Когда ты ее видела?

— Час назад, — бойко, с готовностью ответила Тамара. — Только сегодня призналась, змея, что жила с ним. Я так понимаю — сговорено было между ними насчет квартиры. А я-то, дура, пожалела, старалась, как для родной сестры. Она, аферистка, хотела и тебя на крючок подцепить…

— Что за чушь собачью ты несешь?! — Сергей возмущенно пожал плечами.

— Я чушь несу… О-о-о! — нервно хохотнула Тамара, заламывая руки. — Сперва поживи с мое, а потом уж берись судить, кто чем дышит. Лучше признайся — клюнул на нее? Да ты не стесняйся — сестре можно доверять сердечные тайны. Я ж нарочно тебя, дурачок, подослала к ней… Думаешь, не понимаю — ко мне за этим не ходили парни?.. У всех у вас одно на уме, но один хоть потрепаться мастер — с ним и легче, а другой вроде тебя, не мычит, не телится… Так признайся, попользовался?

Сергей молча залепил ей пощечину — под скулами у него заходили желваки. Тамара, спрятав вспыхнувшее лицо в ладонях, несколько мгновений еще прислушивалась к себе, затем вытерла выскочившие слезы и облегченно выдохнула:

— Ну, спасибо, братик. Сразу легче мне стало. А так же несправедливо получается… Еще насмехаться подружка вздумает — на добрых, известно, воду возят.

— Прости. Жалко мне тебя, сестра. Будто не я, а ты в беду попала. Видать, много тебя обижали разные Жорики, раз столько желчи в тебе скопилось. Устала ты на двух работах, из кожи вон лезешь, того и гляди, пена изо рта пойдет… Ради чего надрываешься?

— Хоть ты пожалел. Вот если б мне еще мужик путевый — ты б ног из ковров не выпутал, от блеска хрусталя зажмурился…

— Да я не о том, — с досадой отмахнулся Сергей. — Кроме хрусталя, на который — знаю — тебе наплевать, осталось для тебя в жизни что-нибудь святое?

— Ну-у, проповедник из Видибора, затянул молитву… — презрительно изогнула верхнюю губу Тамара. — Сын у меня. Этого тебе мало?

— А много ты видишь за работой своего сына?

— Ничего. Зато он у меня ни в чем нуждаться не будет.

— Он будет нуждаться в главном…

— Это в чем же? Подскажи!

— Да уж не знаю, какими словами тебе и объяснить это… Наверное, в том, без чего так плохо сегодня нам с тобой. Вот живем мы в большом городе, а все равно вертимся каждый на своей, маленькой, орбите в ограниченном пространстве. Разве не так? Днем — пивной павильончик, ночью — цех, вороха маслянистой стружки, упаковочная бумага, одни и те же лица… Что за радость в таком существовании?

— И какой же ты видишь выход из этого… ограниченного пространства?

— Да какой… Одевайся. Для начала в театр махнем. Столица на гастролях — театр Маяковского. Это в котором Армен Джигарханян… Его-то хоть знаешь?

— Прямо сейчас?

— А что? Не пропадать же билетам. Знаешь, сколько было желающих? Но в цеха почти не давали, а у нас, в отделе, свободно.

— Не-е, Сереженька… спасибо. У меня и платья для театра нет, и прическу надо делать. Как-никак — Армен Джигарханян! В другой раз, ладно?

— Другого раза может и не быть, — грустно заметил Сергей. — Уедет театр…

— Другой приедет. А нет — как-нибудь переживем эту беду, — вымученно усмехнулась Тамара, погладила в утешение брата, как в детстве, по голове.

— Скоро, видать по всему, перестану тебя стеснять, — грубовато увернулся от ее ласки Сергей.

— Куда же ты уйдешь? — снова насторожилась она. — К ней, что ли?

— Обещают общежитие. Ты не обижайся, сестра.

— С чего ты взял?.. Раз решил — силой удерживать не стану. Надоест столовка — вернешься.

22

Обеденный перерыв. В просторной комнате — никого, кроме редактора заводского радио. На вид человеку, который крюком сидит за столом у самой двери, лет под пятьдесят, но Сергей уже знает, что ему всего тридцать с небольшим. Вообще странный состав сотрудников. Вот редактор. Человек он неизобретательный, зато общительный, и Сергей уже на другой день знал о нем почти все. В свое время окончил журфак, попал по распределению в молодежную газету, затем уехал туда, где, как сам считал, был нужнее, — в район, но проработал и там недолго, вернулся в городские кварталы и пристроился в заводскую многотиражку, потянул журналистскую лямку еще полгода, после чего уже, залечивая уязвленное самолюбие, походил полгода без работы, пока ему, наконец, из сострадания не предложили более чем скромную должность редактора заводского радио. Получив в скором времени и угол — отдельную комнату в заводском общежитии, — восьмой год сидел на своем месте.

— Вадим Бонифатович, вы обедали? — Сергей первый нарушил застоявшуюся, сухую тишину в отделе.

— Извините, я не курю после обеда, — был скорый ответ.

— А при чем тут?.. — выразив на лице недоумение, пожал плечами Сергей.

— Но разве вы не видите, черт побери, что я занят?! — бурно отреагировал редактор, вперив в стол неподвижный возмущенный взгляд. И оттого, что возмущение его было неподдельным и искренним, Сергей, занимаясь на скулах румянцем, удивленно посмотрел на обычно «общительного» соседа.

Сергея с первого дня в отделе забавляла в этом длинном нескладном человеке донкихотовского типа способность ежедневно увлеченно заниматься пустяковой деятельностью, страшно, утомляться при этом, получая, однако же, от своих трудов и некое удовлетворение, которое всякий раз можно было прочитать на его обыкновенно постной, унылой физиономии. Переписывая после обеда несколько информации на отдельный — лощеный — лист, специально приберегаемый им для чистовика, он так морщил при этом лоб, что в первый день с непривычки, понаблюдав за ним, Сергей почувствовал головную боль.

Наконец Вадим Бонифатович отбросил от себя шариковую ручку, которая предусмотрительно была соединена тоненькой цепочкой с нагрудным карманом его пиджака, — крюком встал над столом и, настороженно глянув на Сергея, попробовал выпрямиться — удалось. Тотчас улыбнулся, и в комнате сразу будто прибавилось света.

Который день наблюдая, как этот мученик пера долго и сосредоточенно изливает на скользкую мелованную бумагу благие вести о том, что, к примеру, «…в соревновании за право первыми подписать рапорт ЦК ВЛКСМ… за минувший квартал токари инструментального цеха обогнали токарей механического-3», вслушивается в мелодию похрустывания собственных суставов, пораженных ревматизмом, Сергей невольно представлял, что вот однажды редактор не разогнется — оглушительно стрельнет от перегрузки один из суставов, и тогда не своим голосом вскрикнет человек, и дальше произойдет нечто ужасное — все забегают, сдвинутся с места вросшие в паркет массивные столы, зазвенят на все лады кофеварки, чашки и ложки, которыми в рабочее время здесь научились пользоваться бесшумно, взлетит пыль с бумаг, появится начальство и жизнь в отделе потечет по иному руслу…

Еще Сергею сдается, что, в очередной раз разогнувшись от стола, Вадим Бонифатович словно упирается головой в тот самый искусственный потолок, который он создал для себя сам же за годы существования в этом отделе. Лучше, конечно, если он тут же предложит Сергею выслушать и оценить его очередную передачу, с которой ой завтра — один раз в неделю — выйдет в заводской эфир. Сергею в этом случае не придется опять притворяться, что он внимательно слушает словесную стряпню Вадима Бонифатовича, а также лгать после прослушивания, что информации вполне приличные. После чего Вадим Бонифатович, заметно разволновавшись, резко и заносчиво выскажется по адресу заводской газеты, редактор которой — презренная личность! — «не заплатил ему ни одного цента», хотя ушел Вадим Бонифатович из многотиражки, разумеется, вовсе-то и не по этой причине. Сбив малость пыл, а может, еще потому, что Сергей будет сочувственно помалкивать, Вадим Бонифатович великодушно бросит ему на стол исписанный ровным каллиграфическим почерком лист: «Пользуйтесь, пока еще что-то могу…», и Сергей, вздохнув, пробежит глазами информации уже только затем, чтобы не вступать со своим коллегой в откровенный конфликт.

Вадим Бонифатович, между тем, закурит и, пока Сергей нарочно подолгу задерживает взгляд на каждой фразе, длинными шагами будет мерить комнату и высказывать туманные соображения по модным журнальным публикациям, которые на устах у читающей публики с изощренными вкусами. Тут он обнаружит хотя и не глубокие, но весьма пространные познания в современном литературном процессе, что, бесспорно, возвеличит его в глазах слушателя, недавно приехавшего из деревни и вообще только вступающего в самостоятельную жизнь; почувствовав себя солиднее, Вадим Бонифатович разволнуется не на шутку, незаметно воодушевится и выскажет сокровенную мысль о том, что давно пора бы перейти в солидную газету, пока на этой черной неблагодарной поденщине не заработал горб…

Сергей машинально кивнет, хотя подумает вот о чем: ну отчего порой вот так нелепо складываются человеческие судьбы?..

Нет, на сегодня, кажется, обошлось. Вернулась с обеда лаборантка Галя, в присутствии которой Вадим Бонифатович считает ниже своего достоинства пускаться в какие бы то ни было откровения.

В обязанности лаборантки, кроме возни с папками и технической документацией, входило ежедневное посещение красного уголка в прессовом корпусе, где установлен кинопроектор «Украина» для прокручивания в послеобеденное время технических фильмов. Желающих, как правило, палкой не загнать на просмотр этих фильмов — куда, выходит, приятнее скоротать свободные минуты за партией в шашки или домино, а то просто — за разговорами. Зарядив аппарат пленкой, Галя просиживала в пустом зале положенные сорок минут и, не дождавшись зрителей, слегка сконфуженная и растерянная, возвращалась в отдел. Иногда, собравшись с духом, шла прямо в кабинет начальника. Василевич сочувственно выслушивал, исподволь оглядывая ее с ног до головы, и когда Гале становилось неловко от этого настырного, ощупывающего взгляда и она невольно принималась поправлять то прическу, то кофточку на груди, Василевич чуточку смущенно отводил глаза в сторону, говорил тихим проникновенным голосом:

— Понимаете, Галина Альбертовна, не моя это прихоть. Начальству сверху, — он кротко взглядывал в потолок, — виднее, верно?

— А меня не станут ругать, что я ежедневно просиживаю в пустом зале около часа, ничего не делая? — строго допрашивала лаборантка начальника.

— Можешь читать книжки про любовь… Будешь… не одна, — великодушно шутил Василевич.

Сегодня, взглянув на золотые часики, она прошла к окну и включила репродуктор, надеясь послушать эстраду в программе «В обеденный перерыв».

Вадим Бонифатович, едва заслышав первые ноты «Арлекино», съежился и побледнел. Дело в том, что голос популярной певицы и особенно манера поведения ее на сцене выводят его из себя.

Но просто так выключить репродуктор по меньшей мере грубо и нетактично со стороны солидного и интеллигентного мужчины. И ему ничего другого не остается, как выбежать в коридор. На пороге он не забывает козырнуть:

— Поуважала бы возраст и образование!

Лаборантка Галя, скромненько усевшись на свое место и пригнув голову к столу, спрятала затуманенные слезой глаза и жаркий румянец на щеках в копне густых каштановых волос. Она едва сдерживается, чтобы не заплакать, но и у нее, оказывается, честолюбие в последний момент перетягивает на чашечках невидимых весов женскую слабость.

— Мне — девятнадцать. Я учусь и получу настоящее образование.

Это — вера в себя, в свои силы. У Вадима Бонифатовича давно не было этой веры, вот почему фраза «настоящее образование», если бы он вовремя не выскочил в коридор, могла довести его до предынфарктного состояния.

Авенир Андреевич и Изот Арнольдович — инженеры со стажем — из столовой заводоуправления возвращаются точно по часам. Тоже привычка, выработавшаяся за многие годы. Внешне они похожи на большеголовых прилежных школьников с логарифмическими линейками в руках. Просиживая ежедневно по семь-восемь часов за своими столами и уставая к концу дня смотреть друг на друга, они говорили негромко, экономя слова и улыбки, и, работая в кабинете, где стояло пять столов, умели как-то отделиться от остальных, профессиональным чутьем доверяясь в серьезных деловых вопросах только друг другу, хотя в любую минуту, незаметно расслабившись и ничем не выказывая этого, они могли полушутя-полусерьезно поддержать в чем-то того же Вадима Бонифатовича, поднять ему на час настроение, рассмешить или наоборот — раззадорить, взбудоражить и даже вывести из себя.

Появившись в отделе, оба каким-то особым чутьем учуяли, что здесь уже произошла привычная сцена между лаборанткой и редактором заводского радио, дымившим в коридоре. Обменявшись короткими взглядами, инженеры неторопливо уселись за свои столы.

— А Вадим Бонифатович все курит, решая вечный вопрос: быть или не быть? — первым начал словесную послеобеденную разминку Авенир Андреевич.

— Надо бы его спросить: отчего на обед не ходил? Может, заболел? — продолжил Изот Арнольдович.

— Не сходить ли его позвать?

— Сделайте одолжение.

— Вадим Бонифатович, идите курить в комнату! В коридоре сквозняк — еще простудитесь.

— Да вот… в который уж раз хочу бросить. — Словно оправдываясь, Вадим Бонифатович на виду у всех яростно плюнул на окурок и смял его в пальцах. Как обычно, долго искал возбужденным взглядом, куда бы его выбросить, хотя урна стояла у самого стола.

— А насчет сквозняка, — он одарил Авенира Андреевича просветленным благодарным взглядом, — это вы верно заметили. Только куда от него денешься? Юрий Сергеевич (имелся в виду Василевич) десятый год держит меня на сквозняке, и, как видите, ничего. Живой…

— Э-э, постойте! — сделал нетерпеливый жест Изот Арнольдович. — О каком сквозняке вы толкуете?

— А вот подойдите к двери — тогда узнаете.

— В самом деле, тянет… — Приложив руку к двери, Изот Арнольдович озадаченно поглядел сперва на Авенира Андреевича, затем — на редактора. — Что ж ты раньше-то молчал? — перешел он на «ты».

— Думал, начальство неправильно меня поймет, — на что-то туманно намекая, округлил лицо старческой улыбкой Вадим Бонифатович. — Мне, видите ли, не девятнадцать, — он не забыл при этом стрельнуть глазами в сторону лаборантки, — и начинать в другом отделе поздновато…

— Брось ты глупости говорить! Думал он… — Изот Арнольдович, похоже, начал сердиться. — Я удивляюсь, как ты до сих пор не схватил двустороннее воспаление легких.

— Давайте передвинем стол, — неожиданно предложил Сергей, не принимавший до этого участия в разговоре.

— Решение неоригинальное, однако трезвое, — шумно выдохнул после небольшой паузы Изот Арнольдович. — А ты сам — что? — не мог до этого додуматься? — Он критически оглядел Вадима Бонифатовича, нервно разминавшего новую сигарету.

— Представьте, докладывал… Юрий Сергеевич знает, что дверь плохо подогнана и в комнате гуляют сквозняки.

— И что он?

— Посмеялся, только и всего.

— Ну а ты?

— А я… — Вадим Бонифатович задержал в груди дыхание, с вызовом поглядел на долгожителей отдела. — У меня, видите ли, тоже своя гордость имеется.

— Тю! Нашел предмет гордости… Право, братец, неумно с твоей стороны. Авенир Андреевич, надо принимать меры… Этак мы по нерасторопности нашего коллеги все переболеем!

— Галя, вы когда на почту пойдете? — Авенир Андреевич завязал на красной папке тесемки, пыхнул коротенькой трубочкой.

— Через час.

— Прихватите, пожалуйста, бандероль на липецкий завод.

— Хорошо, оставьте на столе.

Энергично взмахивая руками, прошагал в свой кабинет Василевич. Впрочем, на несколько секунд задержался возле стола новенького.

— Как наши дела? — И — вполголоса: — Если появится Иван Трофимович и меня не окажется на месте, пусть подождет. Галя, — это уже с порога кабинета, — вас попрошу зайти ко мне через три минуты. Тэ-эк-с… Вадим Бонифатович! Сколько вам говорено не курить в отделе?.. Марш в коридор!

Инженеры — Авенир Андреевич и Изот Арнольдович — пролистывая папки со свежей документацией, обменялись короткими выразительными взглядами. Галя, напряженно всматриваясь в зеркальце, будто надеялась заглянуть за черту дозволенного, Двигала красивыми губами и взбивала свободной рукой волосы. Место Вадима Бонифатовича у двери сиротливо пустовало.

Сергей с сочувствием присматривался к лаборантке Гале, которая пришла в отдел Василевича на полгода раньше него, но тоже, как вскорости выяснилось, с «черного хода» — по протекции. Высокая и ладная, с блестящей каштановой косой через плечо; большие зеленоватые глаза под темными пушистыми ленточками бровей глядят настороженно, выжидающе. Красивая девушка. А на красивой красиво смотрится не только мохеровая кофточка и кожаная юбка, но даже — массивный перстень-печатка на левой руке. Да и все остальное при ней, как непременно любит заметить при случае мужская половина.

Конечно, на собственную зарплату золотого перстня, магазинная цена которого за последние лет десять утроилась, не купишь, значит, за спиной надежно стоят папа с мамой. Наверное, еще не очень старые. Что ж тут плохого? Плохого, может, ничего… до той отметки в жизни Гали, когда она, окончив школу и не поступив на стационар в институт, очутилась в отделе Василевича. На побегушках.

Сергей, сидя напротив, чувствовал себя не в лучшей роли: «Такой же гусь, как и она, хотя и без золотого перстня…»

Отставники, как Сергей именовал про себя Авенира Андреевича и Изота Арнольдовича, по отношению к новенькому заняли выжидательную позицию: похоже, они тут перевидели уже всяких… Однако стоило ему отсидеть в отделе всего какой-то месяц и ничем не скомпрометировать себя в их глазах, то есть являться на работу точно вовремя, а с обеда — не позднее их, как почувствовал потепление в отношениях с инженерами: скажем, того, о чем они могли поговорить с ним, Сергеем, уже многовато было для Вадима Бонифатовича.

После того как вернувшийся с обеда Василевич выгнал Вадима Бонифатовича курить в коридор, а, затем, с порога кабинета, попросил зайти к нему лаборантку, Авенир Андреевич, которому было поручено знакомить новичка с технической документацией, постепенно вводя его таким образом в курс дел, загадочно усмехнулся и поманил его полусогнутым пальцем.

— Хотите, молодой человек, открою для вас кое-какие… профессиональные секреты? Вы ведь к нам не на время? — Он, загадочно поглядывая на Сергея, весело поцокал языком, качнул головой и вытащил из нижнего ящика стола красную папку, которую листал накануне. — Вот, знакомьтесь: замечательный, доложу вам, образчик…

Он не спеша расшнуровал папку и, теперь уже снисходительно поглядывая то на документ, то на Сергея, принялся водить пальцем по отпечатанным на машинке строкам: а) Разработать программу ознакомления с прогрессивным методом механической обработки шатуна и назначить ответственными: ОК — отдел кадров, ПК — прессовый корпус, ОГТ — отдел главного технолога, ОРИЗТИ — наш отдел… Видите, сколько людей имеет отношение к прогрессивной обработке шатуна? Так вот, — Авенир Андреевич приостановил бег пальца, вздернул его до уровня головы и, сделав короткую паузу, саркастически заявил: «Только в прессовом корпусе, на механическом участке, где непосредственно производится деталь, задействованы специалисты, способные выполнить данную программу. Остальные — технологи, кадровики, кое-кто из нашего отдела… — Авенир Андреевич будто ненароком покосился на обтянутую черным дерматином, пухлую дверь начальника. — Что они есть такое, молодой человек? При сем присутствующие! Пена! Да-да! Создаем, так сказать, деловой производственный фон, а главное — по форме делаем бумагу. Во имя чего, позвольте спросить? Во имя ее величества Премии! Но ведь премию можно выбить и не такой откровенной глупостью, верно? Дальше идем…» Розовый ухоженный палец Авенира Андреевича уверенно бежал по пунктам программы. Сергей следил за пальцем старшего инженера и догадывался о причине злорадства этого пожилого человека, дважды обойденного по службе высоким начальством (информацию получил накануне от Вадима Бонифатовича), однако при всем при том чувствовал, что доля правды в его обличительных словах есть: слишком очевидной была ситуация на бумаге даже для неискушенного в таких делах человека. Больше того, подступила вдруг такая минута, когда Сергею захотелось отплатить за откровенность откровенностью.

— Вам, верно, любопытно знать, кто в прессовом непосредственно занимается шатуном?

Палец Авенира Андреевича споткнулся на ровном месте, очки упали на нос, и он близоруко прищурился сперва на Изота Арнольдовича, а затем уж — на Сергея. Кажется, ему вовсе не хотелось знать больше того, что он знал и чем хотел расположить новенького.

— Сказать, что ли?.. — Сергей, напустив на себя веселый безразличный вид, заговорщицки подмигнул старшему инженеру. — Да мой же братан! Вы его могли видеть в отделе — он частенько наведывается к вам.

Инженеры молча пялили глаза на новенького.

— Не видели? Вот так номер! Не годитесь в свидетели. А я на вас понадеялся было. В общем, выходит, к прогрессивной обработке шатуна я имею самое прямое отношение. — Сергей, словно спохватившись, что далеко зашел, вздохнул. Понурив голову, вышел в коридор. Он уже вознамерился было уйти вообще, но вспомнил, что ключи от квартиры у сестры, а она будет дома не раньше шести, и вернулся в отдел. Вины перед братом за последствия своего поступка тоже пока не чувствовал…

При его появлении инженеры, как по команде, замолчали. Изот Арнольдович, раскурив потухшую трубочку, искусно переводит разговор на иные рельсы:

— Вот глядишь на вас, молодежь, которая в гуманитарии лезла (помню такое времечко!), и, честное слово, диву теперь даешься: где у людей глаза были? Взять, к примеру, вас, Вадим Бонифатович. К парнасскому пирогу потянуло, что ли? Славы небось захотелось? Ай-яй-яй! А ведь не без способностей: школу закончил с золотой медалью. Мог бы реальную пользу обществу приносить. Нет! Посидел год в политехническом — и в журналисты нацелился…

Вадим Бонифатович очень нервно и сумбурно начинает объясняться, но Изоту Арнольдовичу его слова ровным счетом ничего не говорят, кроме, пожалуй, одного — уж если изворачиваться, то надо умело.

— Вот занялся бы, я говорю, делом — двинул по технической части, — давно бы сидел за отепляемым столом в отдельном кабинете. Да за эти годы, что ты тут без толку потолок коптишь, даже без высшего образования можно было подняться до заместителя начальника цеха! — Последней фразой Изот Арнольдович вследствие скрытой размашистости характера идет, как говорится, на крайность, не обращаясь за примером к соседям-коллегам, у которых не сыгралась по каким-то причинам карьера, а ради красного словца приносит в жертву себя, неудавшегося юриста, а сегодня — заместителя начальника отдела.

Редактор заводского радио, упорно морщивший лоб над листом мелованной бумаги и мужественно переносивший дверной сквозняк, вскинул голову и несколько секунд пристально и преданно смотрел на седовласого Изота Арнольдовича, глаза его даже слегка увлажнились от сиюминутной благодарности человеку, искреннее которого не найти на всем заводе. Он отбрасывает ручку и на сей раз без соблюдения предосторожностей распрямляется, отчего у него в пояснице стреляет — и ничего! — а раз так, то можно за компанию и закурить. Тут же Вадим Бонифатович оказывается на середине комнаты и принимается возбужденно мерить ее из угла в угол, напоминая себе и присутствующим, что засиделся на «черной и неблагодарной работе», и еще с полчаса раскладывает по полочкам все «за» и «против» на этот счет…

Сергей, случайно заметив в глазах Изота Арнольдовича рыжую искорку, переводит взгляд на Авенира Андреевича — смеющиеся глаза того, как вспугнутые воробьи, запорхали веками и разлетелись в стороны…

Сергей мягко ткнулся лбом в прохладную полировку стола: теперь инженеры будут до тех пор прикладывать платочки к глазам и раскачиваться на скрипучих стульях, пока не отсмеются до икоты. Беззвучно. Так приноровились. Захотелось, не мешкая ни секунды, выбежать из отдела и тоже отсмеяться, до сладких слез в горле, уткнувшись лицом куда-нибудь в угол. Как в детстве, чтобы растопить обиду, ледком взявшуюся под сердцем…

23

— Что там у вас произошло? Какая кошка пробежала между вами? — Сергей бережно принял на руки уснувшего Тарасика.

— У кого — у вас? — не поняла Вера, задержав на нем вопросительный взгляд. — Ты это о чем?

— Да с Тамарой же!.. — Сергею сделалось досадно от глупой двусмысленности заданного им вопроса.

— А-а, — Вера приостановилась и, опустив тяжелую авоську на край скамейки под догорающим костром рябины, переменила руку. — Чуешь, как пахнет? — Она оглянулась на Сергея и вздохнула. — Ничего не произошло. С чего ты взял?

— Показалось, наверное… — буркнул в ответ Сергей.

— Поэтому и не заходил все эти дни? — Черные влажноватые глаза Веры с глубоко зароненной в них печалинкой глядели куда-то мимо Сергея, в подступающее со всех сторон к городу ненастье.

— Работа эта, будь она неладна… — начал было о своем Сергей.

— Вот и Тамара о том же. Я бы, наверное, так не смогла — на двух работах. Ты хоть помогаешь ей по дому? Тебя, говорят, в отдел пристроили?

— Ага. Влез не в свой хомут. Поверишь, от ничегонеделания с девяти до пяти чесаться начал, устаю хуже, чем на тракторе…

Вера молчала, глядя в свою сторону.

— У меня, Вера, отпуск давно закончился. И тебе не кажется, что я имею право на бо́льшее, чем только помогать сестре растить племянника и ремонтировать в ее новой квартире унитаз?.. В конце концов, у нее — своя жизнь, у меня — своя. Начать все сначала она попыталась и не смогла, и я ее за слабохарактерность не осуждаю, потому что не уверен, можно ли начать жизнь сначала. Но и так существовать, как она, дальше не хочу. Должна же быть в большом городе какая-то другая, настоящая жизнь, в которой бы и мне нашлось свое место и было интересно, не скучно?..

— Ты что — ушел от сестры?

— Пока нет. Но твердо обещают на будущей неделе общежитие.

Минуту они шагали молча, затем враз, как по команде, остановились. Вера первая вскинула на Сергея блестящие горячие глаза — волнующие и отталкивающие.

— Зачем же в общежитие?

— А куда прикажешь? Может, к себе примешь? — наигранно усмехнулся Сергей, не понимая, откуда у него взялась на лице эта идиотская усмешка.

— Зачем же ко мне? У тебя найдется где переночевать. Ты же к ней приехал, так?.. Как хоть ее зовут? — Вера отступила от Сергея, как ужаленная, прислонилась к мокрому стволу липы и закрыла лицо руками.

Сергей, поглядев на сладко посапывавшего у, него на плече Тарасика и осторожно, заботливо поправив на его голове шапочку, мягко тронул свободной рукой Веру.

— Да наврала тебе все Тамара! Успокойся, пожалуйста… Пойми, ей больно, а в одиночку не каждый может…

— Что я еще должна понимать? Ой, оставьте вы меня в покое!

— Ладно, идем.

— Куда?.. — Вера растерянно взглянула на него затуманившимися непрошеной слезой глазами.

— К тебе, понятное дело.

— Это еще зачем?

— За тем самым. Должен же я доставить человека домой, — он показал глазами на Тарасика, — или как это будет выглядеть с моей стороны?

Вера грустно улыбнулась в ответ, кивнула.

— А я тебя ужином покормлю. После работы голодный?

— Спасибо. Сыт по горло. Сестра, дай ей бог здоровья и хорошего мужика, всю заботу и ласку сваливает пока на мою голову. Живу как у бога за пазухой.

24

— Давай, Трофимович, десятый кронштейн! — Дотошный Жихарь заступает Ивану дорогу, едва тот успел показаться из гардероба в корпусе.

— Ух, как ты мне надоел — не представляешь… У тебя ж запаски три сотни — Яков Лукич проверил! — незлобиво орет в ответ Иван.

— Ну и что? Работаем… Кончается. У меня, кстати…

— Знаю: сдельщики. Работайте. Обеспечим.

Позвонив на всякий случай в четвертый цех, Иван уточнил, что кронштейна хватит на час. А час — это не так уж и мало, если умеешь сработать на «пятачке», выражаясь языком хоккейным. За это время, если бы кронштейн начисто кончился, Иван дал бы команду сварить этак штук сорок, навязать их на проволоку, обрызгать краской и сунуть примчавшемуся из цеха Жихарю прямо в руки: «На, Жих, получай! Не морщись! Если тебе так приспичило, возьмешь и мокрые».

На перекрестке Ивана неожиданно окликнул его непосредственный начальник — вездесущий заместитель начальника корпуса по производству.

— Яков Лукич, разве ты еще не ушел домой? По времени, — Иван лукаво глянул на свои электронные часы, — ты должен был миновать проходную и занять очередь у бочки с пивом. Кстати, можно без очереди — сегодня на бочке моя сеструха.

— Пиво, конечно, хорошее дело в жаркий день, как сегодня… н-н-да. Но по времени, дорогой мой, ты давно должен был отправить пятьдесят вторую втулку в седьмой. Почему ящик до сих пор на проходе?

«Понятно: страхуют на всякий пожарный», — решил уязвленный в душе Иван, но вслух заметил:

— Чуприс велел не заниматься — обеспечено. Я давно ящик видел.

— Отправь.

— Чуприс даже настаивал: «Сказал — обеспечено, значит, точка. Я слов на ветер не бросаю».

— Мало ли что он сказал…

— Я даже запомнил, как Чуприс бил себя при этом в грудь.

— Кого ты, Дубровный, слушаешь? — возмутился обычно уравновешенный и сдержанный Яков Лукич. — Он всегда выводит позицию на ноль, а потом, умник, как ни в чем не бывало выдает деталь. Хоть премию ему за это выписывай. Чуприса с его фокусами не знаем? Отправь ящик!

— Ладно, Лукич. То, что Чуприс выводит позицию на ноль, а в трудный момент у него всегда под рукой нужная деталь, я тоже, допустим, знал. Но какая ему выгода передерживать у себя деталь?

— Да никакой, — простодушно пожал плечами заместитель. — Авралов на участке, может, меньше, чем у других. Сдельщики у него не уходят и премия всегда в кармане. Короче, умеет работать.

Ивану показалось, что осторожный Яков Лукич чего-то не договаривает. Вспомнилось, как час назад на оперативке в корпусе Чуприс размахивал листком с дефицитом и потрясал руками:

— Вот как мне обеспечить? Как?.. Двадцать второй пресс не работает, на пятом мотор не тянет… Час назад восьмой стал. Уже вторые сутки стоим с компаундом. Ну вот как мне с этим компаундом шесть вытяжных деталей пропустить? Как, я спрашиваю?.. — И он хватался за голову, взлохмачивая и без того пышные кучерявые волосы.

Все ждут, что ответит механик корпуса.

— Работаем! — твердо говорит механик, но губы его нервно вздрагивают, а руки на коленях не находят места. — Я сам смотрел пресс… Поломка серьезная. После обеда ремонтники не отходят от пресса. Впрочем, на обед они, по-моему, тоже не ходили…

Такой ответ явно не устраивает Чуприса.

— Это не оправдание! — Он резко бросает листок с заданием на стол, ищет поддержки у своего шефа. — Яков Лукич! Ты вот рассуди: как я могу при таком положении дел наладить нормальную работу на участке? Как я могу обеспечить сегодняшний дефицит?..

— Может, сборку остановим? — вкрадчиво спрашивает Яков Лукич. — Сядь, Чуприс. Не мельтеши перед глазами у людей, не порть им настроение перед выходными.

Чуприс будто ждал, когда его усадит на место спокойный голос Якова Лукича, и вопрос с неисправными прессами как-то сам собой отпал.

После того как зампроизводства (так сокращенно именуется должность Якова Лукича) самолично распорядился вывезти с участка пятьдесят вторую втулку и, похоже, нечаянно обронил: «Чуприса не знаешь?», Ивану показалось, что они знают друг о друге гораздо больше. Впрочем, понять смысл фразы «умеет работать» не трудно в данном случае: прежде чем штамповать дефицитную деталь, Чуприс идет в цех-заказчик и считает остаток. После чего, понятно, у него в руках козырные карты…

Иван не заметил, как очутился на автоматической линии. Глянул на «электронику» — по времени аккурат должен быть именно в этой точке. В таких случаях еще говорят: ноги сами привели. Привычка, наверное. Вместо старшего мастера — сверловщик Самсон вышел навстречу, вытирая вымазанные маслом руки о халат.

— Хавронич не появился?

— Ты знаешь, наведывался вчера — болеет за дело.

— Пускай бы потянул еще пару годков на своей старушке… — Иван окинул взглядом старенькую, латаную-перелатанную линию и поморщился, чувствуя, что говорит не то, что думает.

— Нельзя с таким сердцем. Откочегарил свое на линии. Всему, как говорится, свой срок.

— Двести пятидесятого маховика сколько прогнали?

— Да полсотни будет.

— Отправляйте. — Иван поискал в «гармошке» названный маховик, аккуратно вычеркнул. А про себя отметил с удовлетворением: «У опытного Хавронича, бывало, этих маховиков не допросишься, а тут — с первого захода. Самсон парадом командует… Черт бы побрал эти привычки! Привыкаем ко всему: к маленьким хитростям мастера и заодно — к его нерадивости, которая напрямую оборачивается простоями главного конвейера…»

Путь Ивана лежал на средние прессы. На этом участке свои порядки: если постоянно не тормошить всех — от мастера до штамповщицы, — они выдадут необходимые детали к концу второй смены.

— Привет, Геня. — Начальник смены первый протянул руку. Мастер молодой, работает на участке Третий год. В ушах у него торчит вата, губы улыбчиво вздрагивают.

— Как дела, начальник? Свежий анекдот хочешь?..

— Знаешь, не до анекдотов пока! — нетерпеливо взмахивает рукой Иван, тогда мастер Геня заходит с другого боку:

— Я слышал, брат к тебе приехал…

— Ага. Вот бегал, устраивал на работу.

— К нам? — показывает пальцем в цементный маслянистый пол мастер Геня.

— Не-ет! — важно тычет пальцем в потолок Иван с самым серьезным выражением на лице. — Механик по образованию. В отделе нашлось место.

Мастер Геня тоже уважительно показывает пальцем в потолок, задирает подбородок и понимающе кивает.

— У тебя-то как дела? — в свою очередь участливо интересуется Иван. — Машина все на чужом дворе стоит? Квартиру скоро обещают?

— Обещают. Года через три…

— Закладывай срочно второго пацана — дадут через год. И никуда не денутся, — подбадривает Иван мастера Геню, разворачивает свою «гармошку». — У тебя готовы вот эти наименования?

— Ну-ка… — Мастер Геня без особого энтузиазма заглядывает в список через плечо начальника. — Так. Одну, — он показывает глазами на ящик, — можешь забрать хоть сейчас.

— Выставь на проход. Я трактор подгоню.

— А «головастик» надо мыть.

— А нельзя, чтоб не мыть? — Ивану хочется поскорее рассчитаться с участком, и он готов пойти на маленькую сделку с мастером Геней.

Тот улыбается:

— Вообще-то всегда моем.

— Ладно. Помой, — Иван не рискнул отправлять деталь немытой, хоть она и нужна позарез в четвертом цехе. Забракуют контролеры — придется везти обратно и терять гораздо больше времени на мойку. Через полтора часа — обед. Надо предупредить тракториста, чтобы не смылся раньше времени забивать «козла».

— Так договорились насчет «головастика»? — Иван дружески трогает мастера Геню за плечо. Тот согласно кивает.

До обеда оставалось четверть часа и штамповщицы уже мыли в солярке руки, когда Иван опять вынырнул на участке.

— Как — помыл?

— Помою, — мастер Геня, поправляя в ухе ватку, глядит в сторону.

— А ну, высыпай в мойку! — неожиданно рявкнул Иван, заметив над головой освободившийся кран.

— Ящик подавай. — Мастер Геня окинул невозмутимым взглядом грохочущий кран, мойку, начальника смены.

— Ты, наверно, одурел тут от грохота, да? — язвительно полюбопытствовал Иван и, видя, что мастер Геня никак не прореагировал на укол, опять повысил голос: — Будет! Я пошел… За ящиком для тебя!

«Конечно, ему нелегко в таком аду, — думал Иван уже через минуту, разыскивая в слабо освещенных углах корпуса нужный ящик. — Вертится, как заводной: то за стропаля, то подает заготовки к прессам, то отправляет ящик с отходами… А тут еще ты пытаешься что-то «доворачивать», переставлять в его заданиях. Кричишь — мне в первую очередь! — а того не берешь в расчет, что он уже настроился на свою программу, распределил штампы по прессам, расставил штамповщиц. Нет! Так не пойдет… И ломаешь график. А что делать?..»

— Ставь штампы на восемнадцатый кронштейн. Нет кронштейна.

— Будет через час, — отбивается мастер Геня.

— А я сказал — ставь! — Иван чувствует, что, если теперь уступит, придется опять побегать. А когда потом их красить? А так, не отходя от станка, можно прихватить с собой десятка четыре и с ходу отнести под «пистолет» в красилку. — Давай кронштейн! — Иван чуть ли не с кулаками наскакивает на мастера Геню, который упрямо глядит в сторону. — Если через час кронштейна не будет, я привезу из дому начальника корпуса. Возьму такси и привезу. И тогда уж тебе не поздоровится!

И мастер Геня сдается.

— Сколько? — вяло спрашивает он.

— Наштампуй сотни две для начала. — Иван ткнул грязным пальцем в светящийся циферблат электронных часов. — Ровно через полчаса я пришлю грузчиков.

В двадцать ноль-ноль — очередная, контрольная, оперативка у диспетчера завода. Сперва уточняются задания. У кого чего сколько недостает…

До полуночи оставалось совсем немного времени, поэтому в первую очередь надо успеть подать в механические цеха необходимые наименования, чтобы двусменщики обеспечили третью смену главного конвейера. Вот когда чертовски быстро летят минуты! Вот когда познаешь их истинную цену!..

Краны! Их тоже сегодня почему-то не хватает, хотя по каждому пролету движется по три крана.

Наконец один освобождается. Иван, как сумасшедший, размахивает руками, привлекая внимание крановщицы. Затем с распростертыми руками бросается к стропалю, будто собирается заключить того в объятья.

— Выставь из-под двадцать второго пресса ящик на проход. Немедленно!

— Ладно, — флегматично отвечает стропаль.

Такая реакция рабочего не устраивает начальника смены. И он не сводит с него пристального взгляда до тех пор, пока тот не набрасывает крюки на ящик.

Странный народ — стропали! Выполняют приказания так, будто сменный старается для собственного огорода. И кричать на них бесполезно — не бездельники: непрерывно что-то переставляют, подают, отправляют, перебрасывают контейнеры с одного пролета на другой… Приглядеться сбоку — не люди, а муравьи бегают по контейнерам, орудуя цепями. А попробуй объяснить такому, что деталь за номером таким-то позарез, мол, нужна, он в любом случае ответит: «Всем нужно». — «Я понимаю, что всем, — сдерживая себя, пускается в дипломатические переговоры начальник смены, — но эта деталь — для меня сейчас самая  г л а в н а я, понимаешь?» — «Ну-у… — Ответ у стропаля на нехитрую уловку сменного начальника не припасен, и он, подумав две-три секунды, просветленно глядит: — Чего ж сразу не сказал?»

Пока стоял над стропалями, едва не проморгал трактор, — догнал у самого выхода. Дал команду на разворот и, стоя на подножке, проследил, как подъемник двумя стальными лапами поддел ящик с пола, захватил его поудобнее и умчался по адресу.

— Держи меня в курсе дел, — просит диспетчер завода по селектору. — Да-да… я знаю, что тебе тринадцатую трубку не подали из третьего. Что с валиком? Уже варят? Через полчаса… Ладно. С ходу отправь в седьмой. Дубровный, я тебя попрошу, как только отправишь валик, позвони мне.

Иван заглянул (было по пути) на промежуточный склад и отыскал на стеллажах «донышко». С решительным видом направился к бригадиру стропалей.

— Выставь мне из тринадцатого прохода «донышко»… третий ящик в правом ярусе. — Для верности протянул ему детальку.

— Будет сделано, пан начальник! — ответил бригадир в новенькой, с белой ниткой от этикетки фуфайке. Иван подозрительно покосился, не разыгрывают ли его, и тут же оба — начальник смены и бригадир — покатываются со смеху. Бригадир высокий, крупный, с открытым мужественным лицом. Сорок пять лет, припоминает Иван, а уже седой. Вот что седой, похоже, только сегодня приметил. Бывший шофер, и получилось однажды, как в той невеселой присказке: если ты никого не подобьешь, тебя подобьют: свалился с тротуара прямо под колеса пьяный инвалид… Разбираться долго не стали — намотали на всю катушку. Нужно было изо всех сил продержаться и не озлобиться при этом на людей, чтобы потом самому не свалиться… С таким человеком, который не забыл, как улыбаться, всегда найдется о чем поговорить. Хотя бы пару минут. На большее у Ивана не остается времени…

— Фу-у-ух! Я, кажется, проспал диски! — Иван покаянно тряхнул головой и, не попрощавшись с бригадиром, со всех ног кинулся на сварочный участок. Так и есть — наварили почти три ящика… Эх, если бы деталь не калить, не чеканить! Неужели в термичке нет никакого задела? Иван в надежде послал туда электрокар, но машина быстро и вернулась. Ясно: нет. Откуда ему быть, если не отправлял… Так. Чеканить нечего. Сейчас из седьмого механического, куда поступает готовый диск, примчится начальник смены с монтировкой в руке. А из термички Иван получит обратно деталь только через шесть часов. Делать нечего. Скоро заводская оперативка — нужно попробовать договориться с термичкой, чтобы они ускорили диск…

Шесть утра. С дисками, к счастью, обошлось на сей раз. Отчитавшись в производственном отделе за сутки, идти на ковер в кабинет начальника корпуса не придется. Бывает, оттуда выходишь, а премия тебе уже не полагается…

— Иван Трофимович, по тридцать пятому кольцу пресс до сих пор стоит! — Это мастер Геня, не на шутку обеспокоившись состоянием дел на участке, сам отыскал начальника смены. Иван поспешил вслед за ним на прессы. Около агрегата никого не видно.

— Сколько времени, какушли электрики?

— Да около часа! — Мастер Геня с надеждой глядит на Ивана.

— Черт бы их побрал, доминошников! — Иван стремительно сорвался с места. И — вовремя: энергетик запирал кабинет.

— Я тебя не отпускаю домой! Слышишь? Мне нужна втулка.

Энергетик, будто застыв по команде «замри!» (некстати вспомнилась детская игра), молчал. Иван тоже выдержал паузу. Затем поменял интонацию:

— Хлопцы, я не шучу. Я сейчас вызову машиной начальника корпуса. Почему пресс стоит? Или вы хотите, чтоб сегодня завод остался без втулки?

К набычившемуся, побагровевшему энергетику испуганно жались два таких же, как он, молодых электрика; ожидая указаний непосредственного начальства, молча таращили на Ивана глаза.

— Всё. Идите к прессу! — Иван взглядом дожал энергетика, и тот сдался. — Я проверю.

Обернувшись через полчаса, не поверил своим глазам. Бедные хлопцы, выпроводив девчат в гардероб, сами штамповали втулку. Пресс они так и не смогли отремонтировать на «автомат», поэтому работали на «наладке»: один жмет кнопки, другой в это время продвигает ленту, а третий — сталкивает готовое кольцо в ящик.

— Четыреста десять штук, — с гордостью доложил энергетик.

— Достаточно. Молодцы! Выручили.

Энергетик, довольный, шмыгает носом, поглядывает на перепачканные маслом руки.

— Так нам можно идти, Трофимович?

— Идите. Мне тоже скоро отбой. — Иван устало кивнул всем троим и только теперь вспомнил, что обещал Василевичу сегодня непременно быть у него. Дело с шатуном почти в шляпе — в КБ схватились обеими руками. Василевич, конечно, доволен будет. Можно было бы дописать в листок и брата… Нет, пока рано его выставлять. Пускай поотирается в отделе, на глазах у начальства. А деньги — что? Фр-р-р — и нету.

25

Было около полудня, и посетители в отчаянии поглядывали на круглые настенные часы и на двери начальника отдела кадров.

За четверть часа до обеденного перерыва дверь кабинета распахнулась, и вслед за парнем, который выскочил в коридор с переговорной запиской в руке, высунулась чисто выбритая голова:

— Кто на работу — заходите! Можно несколько человек сразу…

Сергей, стоявший первым на очереди, оттер плечом самых нетерпеливых, молча положил на стол заявление.

— Та-ак, что у нас? — Начальник, не притрагиваясь к заявлению, молча пробежал его глазами и с недовольным видом уставился на Сергея. — Н-н-да, Дубровный… Это не твой брат начальником смены в прессовом? Твой. Вот видишь… Что ж ты его подводишь? Иван Трофимович у нас на хорошем счету. Портрет хоть видел на центральной аллее?.. При чем тут брат? При том. Ну вот что с тобой прикажешь делать?.. — Он забарабанил пальцами по столу, обдумывая решение. — Значит, ты насчет перевода в цех? В отделе тебя не устраивает… Ладно, подумаем. А сейчас, дорогой, у меня дела посерьезнее. Скажи там, пусть заходят! — нетерпеливо взмахнул он рукой, давая понять, что разговор на сегодня закончен.

— А почему вы решили, что я могу и подождать? — Сергей мягким движением руки поправил лежащий перед начальством листок.

Кадровик снисходительно усмехнулся:

— Да потому, молодой человек, что у меня в коридоре выпускники профтехучилища. Целая партия. И их-то я обязан оформить в первую очередь. Надеюсь, понятно?

— Понятно. А если не терпится?

— Это уже твоя забота. Иди хоть к директору.

— Ну зачем так высоко? Заместителем обойдемся.

В просторной приемной заместителя директора по кадрам не было никого, кроме секретарши. Сергей вошел в ту минуту, когда хозяйка приемной — рослая белокурая девица в кожаной юбке — секретничала с кем-то, похоже, с подругой, по телефону.

— У нас обеденный перерыв, молодой человек… — Она на секунду оторвалась от трубки и заученно-вежливо, чуточку виновато улыбнулась.

— Ничего, я подожду, — кивнул Сергей, осторожно присаживаясь на мягкий стул перед журнальным столиком с подшивкой «Профсоюзы и жизнь». Секретарша, выдерживая такт, внимательно посмотрела на него и ничего не сказала. Ее невидимая собеседница, по всей вероятности, работала недалеко: то ли в завкоме, то ли в бухгалтерии.

Выговаривались подруги, как и полагается после выходных, от души, притворно вздыхая и скупо похохатывая в трубку, при этом та, которую он мог наблюдать, умудрилась вытащить одной рукой из сумочки сигарету и, прижав трубку подбородком к плечу, прикурить. На другом конце провода у нее, вероятно, спросили насчет отпуска, и она, затянувшись и смерив посетителя бесцветным взглядом, вяло ответила, что всего месяц как вернулась из Пицунды. Тотчас из трубки до уха Сергея долетело тоненькое, похожее на комариный писк «Ерунда, котик!», а по мере того, как невидимая, но, вероятно, деловая и всемогущая подруга секретарши что-то неразборчиво пиликала из другой, может, такой же приемной, лицо белокурой все больше прояснялось и делалось одухотвореннее; томно закатывая красивые глаза, она приятным голоском слабо вскрикивала: «Ах, неужели возможно?.. Болгария… Золотые Пески… Четырнадцать дней! Прелесть какая! Василий Потапович? Не волнуйся — с ним-то я улажу. Да отпустит — не жена… Что? Конечно! Ха-ха-ха!»

Предварительно уладив вопрос с турпоездкой в Болгарию, судя по всему, подвернувшейся неожиданно, секретарша сдержанно покосилась в сторону посетителя. Этот взгляд, казалось Сергею, спрашивал: «И чего они лезут в город? А вообще… симпатичный брюнет. Его бы приодеть в фирму да привести на дискотеку, он бы дал фору всем этим Вадикам и Стасам, которые давно примелькались».

— Вы по какому вопросу? — наконец спросила секретарша и, не дожидаясь ответа, равнодушно — как на машинке — отстучала заготовленную фразу: — Василий Потапович после обеда будет занят.

— Девушка, у меня к шефу важное и неотложное дело. — Сергей тоже решил показать характер.

Секретарша, позлившись на упрямого посетителя еще пяток минут, — впрочем, настойчивость не последнее качество, которое нравится девчатам у парней, — мягко отложила в сторону телефонную книжку.

— Напрасно вы высиживаете. У Василия Потаповича — заседание, а приемные дни…

— Знаю, знаю, когда приемные дни! Только вопрос-то у меня будет поважнее целого заседания… Вот в чем штука-то!

Она скользнула по нему ироническим взглядом, но уже не таким бесцветным, как минуту назад, голосом поинтересовалась:

— И все же: какое у вас дело?

— Милая! Вряд ли поможешь в моей беде… — Сергей картинно приложил руки к груди, грустно улыбнулся.

— Во-первых, я вам не милая… Понятно? Во-вторых, по долгу службы я просто обязана знать о цели вашего визита.

— Ну раз по долгу службы… — Сергей достал из внутреннего кармана пиджака свернутое трубочкой заявление, не разворачивая, положил на стол.

— Что это? — Секретарша осторожно потрогала наманикюренным пальчиком свиток.

— Читайте, читайте.

Распрямив уголки тетрадного листка и мельком взглянув на Сергея, пробежала глазами куцые строчки.

— На работу, что ли? — С недоумением опять посмотрела на Сергея, словно хотела убедиться, что ее не разыгрывают.

— Почему «что ли»? Согласно одному из первых параграфов Конституции.

— Да, конечно. И все равно… не по адресу. Вам надо в отдел кадров.

— Только что оттуда.

— Ну и?.. Не хотят переводить? Странно. Ведь вы, как я понимаю, — она заглянула в листок, — хотите из отдела в цех?..

— Правильно поняла. — Сергей в пылу беседы не заметил, как перешел на «ты». — Вот если бы еще он понимал…

— Кто — он?

Сергей молча показал пальцем вниз, так как отдел кадров находился на втором этаже.

— Аккурат как твое колено — такой же круглый и розовый.

— Ну знаете! — Секретарша сконфуженно натянула кожаную юбку на крепкие, как две свеклы, коленки — не ожидала подобной непринужденности, даже развязности от мужиковатого на вид парня. — Вы где находитесь?.. Вы что себе позволяете?!

В этот момент в приемную быстрым шагом вошел прямой, крупный человек с квадратиком орденских планок на борту строгого черного пиджака. Голова будто пеной облита.

— Здравствуйте, — ровным голосом поздоровался, увидев посетителя. И — к секретарше: — Наташа, письмо в министерство подготовили?

— Да, Василий Потапович. Я дома за выходные отпечатала…

— Дома, тем более в выходные, нужно отдыхать, — мягко заметил ей замдиректора. На ходу обернулся к Сергею: — Молодой человек, вы ко мне? Прошу. Проходите и присаживайтесь, — показал рукой на стул. — К сожалению, со временем у меня… От силы минут пять. Устроит? Выкладывайте.

Он внимательно прочитал заявление, разгладил листок на столе широкой ладонью.

— Так. А почему вы с этим ко мне решили обратиться? — Он пытливо прищурился на Сергея. — Вопрос решается на уровне отдела кадров.

— Не решается. То есть не хотят переводить…

— Значит, у них есть основания. К нам ежегодно из институтов приходят десятки молодых специалистов, добрая треть которых оказывается через год-два фрезеровщиками, расточниками, наладчиками… Что ж, в конце концов, получается? Государство пять лет учит человека, затрачивает огромные средства, чтобы подготовить из него грамотного производственника, а завод переделывает этого инженера в сдельщика?.. Ну разве после этого мы не растратчики? Да нас же судить за подобную практику надо! Ладно. Вас лично чем не устраивает работа в отделе?

— Я — лишняя единица в его штате. Без меня отдел вполне справлялся и будет справляться.

— То есть как? Погодите… — Замдиректора, слегка хмурясь, достал из стола пухлый штатный журнал, полистал его, ткнул пальцем в нужное место. — Что ж вы мне голову морочите, молодой человек? Вот же: три единицы ИТР плюс лаборантка, плюс…

— Василий Потапович, вы меня не совсем так поняли! — Сергей перестал вслушиваться в свой голос и робеть. — Лишний в том смысле, что не нужен на сегодняшний день отделу. К тому ж у меня нет инженерного образования… А сколько таких, как я, инженеров липовых по заводу? Согласен и с вами, что дипломированные инженеры работают сдельщиками и снабженцами. А почему?..

— Одну минуту. Как нет образования? А кто вас в таком случае принимал в отдел на работу? Кто оформлял документы?

— Да тут, понимаете, какая ситуация… в двух словах не расскажешь, — Сергей замялся, не зная, как короче и яснее изложить суть дела.

— Наташа! — Василий Потапович нажал клавишу селектора. — Будут спрашивать — я задерживаюсь. — И — Сергею: — Говорите, я вас слушаю.

— В отдел к Василевичу я попал, можно сказать, случайно. Приехал к брату — он работает начальником смены в прессовом, — осмотрелся и решил пойти на завод. Остальное, как говорится, дело техники. Василевич даже взялся помочь мне по части учебы.

— Так. Брат, значит, устроил протекцию в отдел? И как долго вы ходили в инженерах с легкой руки брата и Василевича?

— Да около трех месяцев.

— У вас что, вообще никакого технического образования?

— Техникум. Я — механик.

— Ну и… трудно было в отделе у Василевича?

— Трудно, Василий Потапович.

— А в чем конкретно заключалась трудность?

— В чем?.. Лично для меня в том, чтобы ежедневно приходить к девяти и ничего не делать до пяти.

— Вот даже как. И поэтому вы решили перейти в цех? — Замдиректора задумчиво вертел в руках шариковую ручку, внутри которой — в прозрачном цилиндрике с жидкостью — болтался смешной цветной человечек. — И в каком же качестве решили? В какой, простите, цех?

— В прессовый. Электрокарщиком.

— Почему, если не секрет?

— Не секрет: имею права водителя. Но главное даже не это… Хочу как можно скорее и доскональнее изучить завод.

— Да зачем вам изучать завод? — Что-то похожее на удивление промелькнуло на лице замдиректора.

— Чтобы… не блуждать потом. Я надолго на завод.

— Это неплохо, что надолго. Ну а с учебой как же? С Василевичем вы порываете отношения — он теперь не поможет. — Прищуренный, с лукавинкой, взгляд замдиректора располагал. — Теперь ни за что — знаю его…

— Придется самому, — усмехнулся Сергей. — Решил в политехнический, на вечернее. Занимаюсь на подготовительном отделении…

— Правильное решение. Одобряю. — Василий Потапович снял трубку, набрал номер телефона. — Николай Маратович, Семеняка говорит. Срочно рисуй приказ о переводе… — он заглянул в листок, — Дубровного Сергея Трофимовича в прессовый корпус, электрокарщиком. Что? Никакого нарушения. Будет на своем месте. Кстати, насчет нарушений… Как освободишься — зайдешь ко мне, понял? Все. — Он положил трубку, кивнул Сергею. — Уладили. Считай, рабочего класса прибыло. Это в любом случае неплохо. А на начальника отдела кадров не обижайся — ему тоже достается. Кстати, как у тебя с жильем?

— На днях перешел в общежитие. До этого у сестры жил.

— У сестры? Да вас тут целая династия… Ладно, будь здоров. Передавай привет брату.

26

Ровно в пятнадцать ноль-ноль, за час до окончания смены, Иван, как ошпаренный, влетел в кабинет заместителя начальника корпуса.

— Яков Лукич! Поручня не будет. Как хотите. — Иван наотмашь рубанул рукой воздух.

— Не молоти — толком говори. Что там у тебя случилось? — Заместитель привычно пошарил в нагрудном кармане френча, надеясь отыскать там расческу (у него в такие минуты, Иван давно отметил, видимо, начинала зудеть лысина), — не нашел, разумеется, и принялся замысловато водить растопыренной пятерней по блестящей, как полированный шифоньер, голове, зачесывая таким манером переспелую, частично остающуюся между пальцев прядь волос от правого уха на лоб. Мероприятие сие, как ни странно, успокаивающе действовало на подчиненных, и заместитель, видимо, зная об этом, частенько пользовался своим приемом.

— Что, что… — уже потише продолжал Иван, невольно завороженный «священнодействием» зампроизводства. — Нам опять подали трубу на поручень не по техпроцессу… по акту замены.

— Ну и?.. — Яков Лукич собрал на покатом коричневом лбу морщины.

— Сварщик отказался варить: бонка в трубу не лезет, по шву рвет. Уже полчаса как не варит. Сейчас три… Скоро конец смены. Сварщик говорит, ему надоело забивать молотком в трубу бонку. Если нет на заводе нормальной трубы, пусть в третьем механическом автомат переналадят. Раз дали партию другой трубы, пусть и партию бонки поменяют. Чего, кажется, проще? А сварщик, я знаю, добросовестный малый. Помните, когда вы же сами его просили, он оставался на вторую смену?

— А какая муха его сегодня укусила?

— А сегодня ему надоело лупить молотком — рук не чувствует. Говорит, остановлю цех, тогда все зашевелятся и на больничном неделю не придется сидеть. Правильно говорит человек!

— Правильно-то правильно… Только уж больно вы быстры, а? Остановит он цех, мальчишка. — Яков Лукич искоса, недовольно посмотрел на начальника цеха Чуприса. Тот словно ждал, когда его удостоят вниманием, — разрядился:

— Как это не варим поручень? Ты, — высокомерно ткнул пальцем в сторону Ивана, — не владеешь вопросом! — И уже другим тоном и с другим выражением на лице доверительно доложил шефу едва ли не на ухо: — В первую сварили двести сорок штук!

— Ну и что? — невозмутимо хмыкнул Яков Лукич, отстраняясь от Чуприса. — Что такое, скажи, твои двести сорок штук? — И он окончательно обезоружил Чуприса спокойной улыбкой на безбровом простодушном лице. — Всего-то ничего: на сто двадцать тракторов. А надо?

Чуприс, не имея привычки перечить в чем бы то ни было этому круглолицему, кроткому, как могло показаться со стороны, человеку, стушевался и легонько крякнул. Слабо возразил:

— Дадим во второй столько же.

Иван перебил его почти криком:

— Да не даст он! Надо триста пятьдесят, а у него такого темпа сварочная установка не осилит. Ну сварит еще сто двадцать… Да бонка-то сама не полезет в трубу! Поэтому и завалил задание в первую… Так что давай: или срочно изготовь вторую бонку, или ставь в пару сварщику рабочего с молотком.

И тут Иван интуитивно почувствовал, а секундой позже понял, что его слегка занесло: на установке не смогут работать сразу двое. Как ни крути, ничего не получится — будут только мешать друг другу.

Чуприса, впившегося глазами в Ивана, тоже не подвела на этот раз профессиональная интуиция — он, как говорится, нюхом учуял, что его противник увлекся по центру и ослабил фланги, поэтому расчетливо, с лета трижды ударил своим коренным «Не владеешь!», после чего добавил не без ехидного намека, замешенного, Ивану показалось, на обыкновенной зависти:

— Ты вместо того, чтобы мозолить мне глаза в цехе, шел бы на механический участок да занимался своим роботом… — Чуприс запальчиво подмигнул шефу, словно приглашая того к разговору на другую тему. — Да и с материальной стороны, так сказать… — Он сухо пощелкал большим и указательным пальцами — от этого его жеста всем троим, в том числе ему самому, сделалось неловко.

А история с роботом произошла давненько, когда Иван еще ходил в рядовых технологах. Началось все с того, что начальник корпуса уговорил его заняться вопросом деформации вилок. После закалки деталь сильно коробило. Ее рихтовали на специальных прессах, но, как говорится, игра не стоила свеч. Процент брака был высок. Начальник бюро запретил экспериментировать, пришлось идти в обход, цех подпольно изготовлял кассеты по его эскизам. Эксперимент удался. Цех через главного инженера заставил лабораторию в срочном порядке делать промышленную установку. Результат превзошел ожидания скептиков, среди которых оказался и Чуприс: термистка загружала детали в приспособление и уходила по своим делам. Автомат сам брал их по штуке, калил, рихтовал и укладывал в тару…

— Ты, Чуприс, когда-нибудь ловил крупного леща? — Иван в упор посмотрел на моложавого ряболицего начальника смены.

— Угрожаешь, да? — побледнел тот и, сам того не замечая, первый привстал.

— Предупреждаю на первый раз. Но запомни… — Иван погрозил пальцем.

— Вы что — собрались сводить тут старые счеты? — проворно подхватился из-за стола Яков Лукич. — В другом месте выясняйте отношения и не во время смены… А вообще — стыдно! Вместо того чтобы делом заниматься, как положено, они тут, понимаешь, как петухи… Все. Идите с моих глаз оба.

— А как же с поручнем, Яков Лукич? — Иван почесал за ухом.

— Разберемся, Оставь трубу, которую бонка по шву разорвала. На оперативке я ее ткну кому следует под нос.

От зама по производству Иван вышел с подпорченным настроением, хотя знал, что тот слов на ветер не бросает.

Корпус напряженно грохотал, хотя до пересменки оставалось совсем немного времени. Старшие мастера, собравшись под крылом у Якова Лукича (через огромное, вполстены, окно диспетчерской видать всех как на ладони), уточняли задания на вторую смену.

Иван тоже по инерции развернул «гармошку», на ходу пробежал глазами столбцы с аварийными деталями и без труда сориентировался, куда направить стопы в первую очередь, Мастер Геня встретил его без особого энтузиазма — значит, ее стоит интересоваться его «бездомной» машиной и квартирными делами, а лучше сразу по существу:

— Покажи задание.

— Нет твоей детали! — непонятно отчего с ходу заупрямился мастер Геня.

— Покажи задание!

Ну как в воду глядел! В задании на вторую смену Иванова деталь не фигурирует. Что за чертовщина сегодня? В «гармошке» она помечена как аварийная еще утром. Придется опять иметь дело с Жихарем из четвертого — оттуда прислана заявка. Минуту Иван раздумывал, какой придумать выход из создавшейся ситуации… Мастер Геня попытался выскользнуть — пришлось схватить его за руку и держать. Виноват, Иван это понял только сейчас, прежде всего он сам — упустил деталь, не заказав ее в пятом часу на корпусной оперативке. Хорошо, что до четвертого цеха рукой подать. Обернулся в считанные минуты: остатка — часа на два, не более…

— Будет, спрашиваю, деталь? — Иван грубо схватил мастера Геню за руку выше локтя.

— Не будет! — окрысился обычно сдержанный мастер Геня. — Привык хватать, трасца твоей матери…

— Почему не будет?

— А ты не знаешь?.. Нет заготовки!

— Чего ж ты, бовдило, молчал?! — рявкнул Иван, бешено округляя глаза на белобрысого мастера Геню, может, только вчера смахнувшего безопаской пушок на верхней губе. — Ты на кого, скажи, работаешь? На блок НАТО?.. — блеснул он политграмотой.

— При чем тут… блок НАТО? — насмешливо хмыкнул Геня, впрочем, слегка оскорбленный в душе намеком начальника. — Твоя номенклатура — ты и обеспечивай.

— При том, понял? Не маленький — мозгами шевелить надо, — железно мотивировал Иван. — А заготовка будет — за мной не заржавеет.

И не задержавшись на прессах лишней секунды, Иван подался в заготовительное отделение.

Мастера на смене нет — в отгулах. Его временно заменяет наладчик. С полчаса вдвоем прокопались в техпроцессах — искали технологическую карту. Иван при желании мог бы и у мастера Гени узнать толщину заготовки и марку стали — не захотел возвращаться лишний раз на прессы.

— Так. Вот есть! Нашли, голубушку…

Пока наладчик делал в журнале необходимые пометки, Иван на всякий случай поинтересовался:

— Может, у тебя отход имеется? Чтоб не терять зря времени…

— Отхода не держим, — бодро отозвался наладчик, отодвигая журнал и ручку в сторону. — Сейчас нарежем — раньше будет, чем ты добежишь на свои прессы. Присылай электрокар.

— Спасибо, друг! — Иван, крайне довольный исходом дела, с размаху, без всякой опаски бросил свою руку в большую, как вялка^[1], ладонь наладчика. Вернувшись на участок, без вступления заявил мастеру Гене:

— Ну вот что, братец-кролик… Сегодня домой я тебя не отпускаю, пока не дашь деталь! Я понятно выразился? Повторять не надо?

— Не имеешь права на сверхурочные задерживать! — тут же нашелся мастер Геня. — Я один не разорвусь… Кроме меня, два наладчика на участке. Не веришь мне — пускай они тебе подтвердят, что пресса до последнего задействованы. Вот смотри, — он вытащил из кармана спецовки задание, — сорок два наименования, и все аварийные…

— Олух царя небесного! Ты до сих пор так ничего и не понял?! — срываясь на крик, затопал ногами Иван. — Моя — сверхаварийная! Сейчас же ставь штамп, снимай любую деталь, делай что хочешь — хоть из кожи вылезь, а деталь мне дай!.. Умри, но дай, душа из тебя вон!

Ровными рядами стоят прессы. Называются легкими, потому что на них штампуют мелкие детали. На железных шарнирных стульчиках сидят штамповщицы. Всё больше девушки, приехавшие вчера-позавчера из деревни. Штамповщиц не хватает, поэтому заводу разрешается прописывать иногородних в общежитии. Хорошо в общежитии встретить две весны, а на третью — выйти замуж, но большинство девчат, как это ни грустно, поселяются в нем надолго…

Операции, выполняемые девчатами, не настолько сложны, чтобы подолгу ходить в ученицах. Достаточно недели. Заготовка пинцетиком подается в зону штампа. Прессик щелкает, как дятел, штамп раскрывает клюв, и деталь сбрасывается струей сжатого воздуха в ящик. На первый взгляд, действительно, просто. Тогда почему нехватка работниц? Оказывается, добрая треть из тех, кто недавно пришел на участок, сидит на бюллетене. В основном, конечно, с травмой рук. Вся беда в том, что точно установить в гнездо заготовку, надеть ее на фиксатор или дослать до упорчика без навыка чрезвычайно трудно. Сноровка приходит с годами опыта, а не через недельную выучку. Допуская мысленно «годы опыта», Иван как инженер не мог не чувствовать и своей вины в том, что девушка до сих пор является как бы живым придатком к прессу. Получается, что на  б о л ь ш о е  человеческого ума хватило, когда, скажем, плоская жестянка в секунду превращается в изящную коробочку, крышечку или красивую симметричную звездочку, а вот в малом, выходит, недодумали… Целый день в сплошном грохоте, вжиканье и щелканье молоденькая работница в халатике тысячи раз проделывает руками одно и то же движение. Затем руками перекладывает детали, руками навешивает на подвески для окраски, снимает…

«Чуприса бы на ее место! Небось взвыл бы на другую же смену… Робот мой ему поперек горла! Да умных механизмов у нас на производстве, как воздуха, порой не хватает! А кто, спросить у этого деляги, сильнее начальника смены испытал эту нехватку на собственной коже? Да и не это, может, самое страшное: при нынешних технологических манипуляциях руками мозг человека используется, гораздо ниже своих возможностей…» — так думал Иван, неожиданно открывая для себя простые истины, пока не столкнулся-таки нос в нос с Жихарем.

— А-а, давненько, коллега, в наши края не заглядывал! — Жихарь по обыкновению грубовато, наверно, не замечая за собой этого, лапнул Ивана за плечо. Сочувственно поинтересовался, отрыгивая в лицо Ивану тяжелым колбасным духом. — На футбол не ходил в воскресенье? Опять ничья…

— Исчерпают лимит ничьих — останется забивать и выигрывать. Но давай эту тему оставим до следующего воскресенья… Кстати, я час как от тебя. Надо не прихватывать в шапку на ходу. — Иван попробовал применить, против матерого Жихаря его же оружие. — Или, может, у кладовщицы задержался? Там, признавайся?..

— Где был — там уже нету, — прохладно отпарировал Жихарь. — Лучше скажи, где «кобылка»? Почему не отправляешь «кобылку»?

— Девушка! — Иван подошел к молодице, которая работала на завеске в красилке. — Я вас просил, — он при этом не забыл глянуть на свою «электронику», — просил три часа назад, чтобы вы завесили «кобылку»… ну, пятьдесят первую крышку. Просил или нет?

— Завесила, — певучим голосом равнодушно ответила та, продолжая заниматься своим делом.

— А где она?

— Значит, еще не вышла. — Она пожала плечами, окинула Ивана и Жихаря спокойным и, как показалось обоим, игривым взглядом.

Ясно? Она, конечно же, выполнила указание начальника смены, но не после того, как ей было велено, а хорошо если в течение часа. Наорать на нее сейчас? А что толку? Ситуация как раз их тех, когда от навесчицы не все зависит: не часто, если тебе срочно нужно, в красилке может оказаться свободное «окно», куда сунешься с этой «кобылкой». Нужно ведь не меньше пятнадцати подвесок… Есть, однако, старый испытанный способ — при помощи рук и ног ускорить передвижение подвески с деталями к месту назначения. Он, этот способ, хорошо знаком начальникам смен. Тут не нужно слов — достаточно одного взгляда…

Схватив еще горячие подвески с деталями — почти вырвав их из горячего зева сушилки, — потащили к выходу, спотыкаясь и блуждая в сложных переплетениях навесных конвейеров, живых, мельтешащих перед глазами наподобие цветных удавов из мультфильмов, расталкивая плечами (руки заняты!) и задевая перепачканными в краску лбами ползущие на крючках швеллеры, кронштейны, которые метров через сорок девушки-съемщицы аккуратно разложат по ячейкам стеллажей.

Иван лихорадочно считал аварийную «кобылку». Надо сотни три. Так, достаточно — вышло двенадцать подвесок. Жихарь, не теряя лишней минуты, вытащил из-под полы телогрейки мешок. Таскать мешком деталь на плечах, полагает он, намного удобнее, а главное — надежнее, чем ждать, пока тебе ее доставят на электрокаре.

«Может, мешок и сделал его таким?» — подумал Иван, с невольным уважением оглядывая крепкого, как дубовый комель, Жихаря.

— Один-то дотащишь?

— Впервой, что ли? Хилым на нашей работе делать нечего… Поддай-ка лучше мешок! — Жихарь крякнул и, не пошатнувшись под грузом, едва ли не бегом припустил в свой цех.

Иван провожает его сочувственным взглядом, отмечая про себя, что, наверное, при любом уровне механизации и автоматизации в корпусе этот хлопотун останется верен себе.

Ивана позвали к телефону.

— Слушаю, Дубровный. — Иван поплотнее прижал трубку к уху.

— Нехорошо получается, Иван Трофимович, — зачастил на другом конце провода Василевич. — Не успела, понимаешь, курочка яичко снести, а по отделу уже нежелательные слухи гуляют…

— Ты это о чем? — опешил Иван, смутно догадываясь, что подразумевает под «яичком» бывший однокашник.

— О чем? До прихода твоего братца в отдел, доложу тебе, тут спокойнее жизнь протекала.

— Ничего не понимаю! Что он успел натворить? — Иван оглянулся — нет ли поблизости любопытных? — нетерпеливо перекинул трубку из руки в руку, — Ты мне загадки не загадывай — у меня после суток голова тяжелая.

— Что натворил — не телефонный разговор. Да ты не волнуйся — ничего страшного, — спокойно, Ивану даже показалось — с улыбочкой (он легко представил Василевича за столом с трубкой) ответил тот. — А вот наставить братца на истинный путь тебе как старшему отнюдь нелишне. А то неизвестно, какой фортель он завтра выкинет. Я разговаривал с ним буквально на днях… Ничего странного в его максимализме. Возрастное. Мы разве другими были на последнем курсе? Представляешь, парень вскоре после армии попадает к нам в отдел: бюрократы, волокитчики, канцелярские крысы… Целый набор. Разве не такими нас выставляют в фильмах, описывают в романах? Словом, побеседуй с ним. От нас он навострился уходить, а парень сообразительный — ему малость подучиться на вечернем, и он нас с тобой заткнет за пояс. Ладно, заглянешь сегодня? Надо закрыть вопросы по шатуну…

— Буду через пятнадцать минут. — Иван, сдвинув брови на переносье, осторожно положил трубку.

На выходе из корпуса увидел Тамару — та с ведром в руке и метлой под мышкой вывернулась из полутемного чуланчика, где хранился инвентарь.

— Во! А я его повсюду выглядываю — куда запропал начальник…

— Здорово, сестра. Рано ты сегодня.

— Хочу пораньше управиться — и домой.

— Что так? — внутренне настораживаясь, задержал на ней взгляд.

— Батя приехал. Насчет Сергея волнуется… Неладное с парнем творится. Домой его хочет завернуть.

— А он разве не у тебя живет?

— Скучно ему стало у меня — перешел в общежитие. Говорит, что в общежитие — я не проверяла…

— А что — мог и на квартиру?

— Не знаю. Есть тут у него одна штучка, за которой осталась Жоркина служебка… Ты ее, кажется, не видел. А у нее дите от моего обормота. Словом, все описала в письме домой. А что мне оставалось делать? Может, поторопилась — надо было прежде тебе сказать, самим на него подействовать… — Тамара вздохнула и развела руками.

— Во-от оно что, — будто найдя ответ на донимавшие его сомнения, в раздумье кивнул Иван. — Ладно, завтра буду. Ты никуда утром? Поговорим, так сказать, в семейном кругу. А я-то думаю: к чему сон?..

27

По стенам в диспетчерской транспортного цеха развешаны плакаты по технике безопасности, всякого рода предписания, инструкции, объявления. В потолок вмонтирован вентилятор, шелестящий день-деньской над головами мелькающих тут людей с путевыми листами в руках. Всякий водитель или электрокарщик, оформляя у просторного, как на автостанции, окна наряд, прежде чем выйти в горячий, задернутый мутным покрывалом дыма цех, норовит подольше задержаться в чистой, свежей и по-своему уютной диспетчерской, перекинуться словцом с хорошенькой блондинкой Оксаной — диспетчером, работающей тут без году неделю. Впрочем, достаточно случайного взгляда на настенные часы «Терек», почему-то всегда покрытые изрядным слоем копоти (откуда тут, казалось бы, копоть?), чтобы тотчас придать лицу серьезный вид, деловито расписаться в журнале и, торопливо сунув путевку в нагрудный карман, с ходу настроиться на рабочий лад. Пора в цех: на трактор, автопогрузчик, электрокар…

Не всегда, правда, при оформлении наряда достаточно любезны и доброжелательны по отношению друг к другу новенькая диспетчерша и водитель. Ну вот, например, как сегодня…

— Я вас понимаю, но поймите и меня: где я вам возьму новую машину? Третий день вы одно и то же! Весь транспорт на руках — знаете прекрасно. Вчера, в третью, на ремонт встали еще два погрузчика…

— Я тут при чем, милая черешня?!

— Попрошу без выражений!

— Я пока не выражаюсь, но заявляю железно: на эту добитую ломачину, которую мне вручил Чуприс, ни в жисть не сяду.

— Во-первых, не знаю я никакого Чуприса, а во-вторых…

— Ну, я тоже сюда пришел не людей смешить! Или прикажете хорониться смену по темным углам?

Решительный тон новенького, широкий размах плеч, затемнивший свет в окне, наконец, твердые черные глаза покорили девушку.

— Ну что мне с вами делать? Минутку еще подождите, ладно? — Она сняла трубку, набрала четырехзначный внутренний номер. — Сергей Палыч? Здравствуйте. Да, я… Оксана. У меня к вам вот какая просьба… — Она быстро взглянула на электрокарщика, словно хотела еще раз убедиться — стоит ли ради него тревожить знакомое начальство и не подведет ли он ее на другой же день? — чему-то улыбнулась про себя, привстала, по-детски уперлась коленкой в стул, взглядом — в журнал и весело зачастила. А замолчала, и взгляд вспорхнул вверх, на ветку сирени под окном. Сперва глаза ее смотрели в листопадовский вечер настороженно и рассеянно, без всякого, казалось, выражения, но по мере того как некто на другом конце провода отвечал ей, в них разгорались радостные огоньки. Она поблагодарила невидимое начальство легоньким наклоном головы, положила трубку и с приятной озабоченностью кивнула упрямо маячившему в окне диспетчерской электрокарщику.

— Подойдите сейчас к Сергею Палычу. В четырнадцатую… Знаете где? Налево и прямо по коридору…

Спустя каких-нибудь четверть часа из ворот транспортного цеха вылетел новенький оранжевый электрокар. На его блестящем передке вызывающе алел номерной знак 36. За баранкой, слегка подавшись корпусом вперед, как привязанный к сиденью, невозмутимо восседал плечистый скуластый электрокарщик, в котором с первого же взгляда нетрудно было признать вчерашнего инженера ОРИЗТИ Сергея Дубровного. На его лице и теперь на миг появилась усмешка, и кто знает, может, ему в эту минуту припомнился отдел Василевича… Вот он стремительно подрулил к прессовому корпусу и, не слезая с сиденья, отыскал в щитке на стене нужную кнопку: железные створки ворот плавно разошлись и моментально загрохотавшая, засверкавшая огнями темная пасть корпуса, как мотылька, проглотила электрокар.

Начальник цеха Чуприс, в подчинении у которого находился и транспорт корпуса, едва не упустил тележку из виду. Электрокар, искусно лавируя по узкому пролету между пустой и загруженной тарой, проскользнул на термический участок и застыл меж пышущих голубоватым огнем газовых печей, черных столбов дыма и фейерверков искр, взлетающих вверх и непрерывно сосущихся наружу вытяжной системой труб.

— Выбил-таки! Я видел, как ты там прочухона всем давал — не хотел мешать… Короче, молоток! — Чуприс обрадованно погладил передок машины, восторженно стукнул ногой по колесу. — Мм-гх! «Волга»! А я тебе что говорил, помнишь?.. Сам не нажмешь — не пошевелятся, на блюдце не поднесут… Держи кардан!

Сергей, успевший к этому времени снять сиденье и углубиться в цветные проводки электрооборудования, приподнял голову, сдержанно улыбнулся и молча пожал протянутую руку.

— Да, Сергей. Ты машине, конечно, уделяй внимание, но думай и про помощника: одному тебе не справиться с ящиками… Слышишь? Имеются и по сорок, и по шестьдесят килограммов.

— А кран-балка для чего? — Сергей оторвался от своих проводков, насмешливо уставился на коренастого ряболицего Чуприса. — Слушай, начальник, я тут как-нибудь сам разберусь… Лады? И про помощника подумаю.

— Бегу! Мне на малые пресса во как надо! — Чуприс поднес к горлу ребро ладони, на ходу оглянулся. — Аварийных деталей много. Тянут, как всегда, резину, а в последний момент из воды сухими выходят — мы виноваты: почему не успели закалить заготовки? Сейчас тут будет начальник смены — готовься к выезду. Да, — Чуприс, легонько хлопнув себя ладонью по лбу, вернулся к электрокару, — все забываю спросить: Иван Дубровный твой брат?

— Брат.

— Что — родной? Не шибко вы похожи…

— Не шибко.

— Сегодня не его черед?

— Чего не знаю, того не знаю, — пожал плечами Сергей.

— Кгм, — многозначительно прищурился на него Чуприс. — Со временем будешь знать. Такая работа… — И пояснил полушепотом: — Под начальником смены ходим. А их трое в корпусе, и каждый, представь, со своим бзиком. — Чуприс сделал при этом выразительный жест: приложил большой палец к виску, остальные растопырил веером. — Подход, я говорю, нужен к каждому.

— Подход — так подходи.

Сергей закончил с проводками, оседлал электрокар и мягко тронул с места. У мойки притормозил и принялся загружать кузовок тележки с небольшими, но увесистыми ящиками.

Сборочный конвейер, куда он приехал разгружаться, показался Сергею настоящим чудом. Это было нечто вытянутое по окружности, наподобие эллипса, если смотреть с балкона, непрерывно движущееся, стрекочущее, заведенное волей человека. Подумать только: на вестовом табло над лентой каждые три минуты загорается новая цифра! Трактор за три минуты… Но это сверху. А вблизи конвейер — нечто совсем уж запутанное, пестрое, напряженно-нервное. А если к этому прибавить скученность людей по обе стороны ленты, тесноту на рабочих местах, узкий, заставленный тарой всевозможных размеров лабиринт прохода из одного конца конвейера в другой, запах нагретого масла и плотный влажноватый воздух, от которого с непривычки покруживалась голова, то понятно легкое разочарование, пришедшее через час-другой работы…

Когда Сергей, разгрузившись и не имея возможности развернуться на скользкой дорожке, выезжал задним ходом, рискуя каждую секунду зацепить кузовком ящик или сборщика, маячившего у вереницы полусобранных тракторов и сосредоточенного на своей операции, у него из груди непроизвольно то и дело вырывалось: «Сторонись!», «Осторожнее, черти!», «Куда под колеса?! Жить надоело?»

На выезде из сборочного, развернувшись, Сергей достал из кармана телогрейки чистую ветошку, вытер взмокревший лоб.

— Зря, парень, садишь аккумуляторы — горлом делу не поможешь. — Из-под настенных часов Сергея с любопытством разглядывал прижмуренными глазами крепкий узловатый сборщик с курчавой, прихваченной по краям инеем глыбкой чуба. — Новенький? Я тут — дефектовщиком. Всех знаю, а тебя что-то раньше не видел. Привыкай, дружок, к нашей тесноте… Одолеешь год — можешь смело в цирк подаваться с готовым номером. — Дефектовщик невесело усмехнулся. — Два десятка лет прошло, как сдали в эксплуатацию, — он кивнул на ленту, — устарела безбожно. Те, кто планировал производственные мощности, не очень далеко видели. Сегодня три сотни тракторов в сутки даем — каждый час запарка. А что будет завтра, когда четыреста, пятьсот пойдет? Завал!

— Мой брательник в прессовом работает — говорит: намечается реконструкция, — вставил Сергей авторитетным тоном.

Дефектовщик, посматривая в сторону конвейерной ленты, живыми толчками продвигающейся к выходу, ответил не сразу.

— Конечно, — он смерил Сергея ироничным взглядом, — государство будет покрывать или, лучше сказать, амнистировать промахи тех, кого надо судить, а мы — реконструировать.

Вернувшись из сборочного, Сергей притормозил возле механического участка. Громко и требовательно, как хозяин, увидевший на своем подворье непорядок, окликнул незнакомого станочника, с виду очень юного и неопытного, который медленно выкладывал заготовки для болтов из контейнера в ящик.

— Далеко таскаешь?

— Да то́караў вунь… — унылым голосом протянул тот, видно, гэпэтэушник. Сергей впритирочку подрулил к насыпанному доверху контейнеру.

— На сделке, что ль?

— Якое там — на сделцы… Майстар загадаў, — не поднимал от болтов головы паренек.

Сергей пружинисто спрыгнул с электрокара на маслянистый пол.

— Иди к станку. Да не тяни за собой железо… Высыпай! Пока ты дотопаешь до своего станка, болты, не волнуйся, будут на месте.

Парнишка, явно польщенный, хотя и немало озадаченный проявлением внимания к нему со стороны незнакомого электрокарщика, нерешительно направился на свой участок, на полпути остановился.

— Иди, не оглядывайся! — сердито прикрикнул на него Сергей. На этот раз кран-балка оказалась на удивление послушной. Он подцепил крюками контейнер, мягко оторвал его от скользкого цементного пола. Куда везти — знал, легко сориентировавшись на токарную группу станков. Уже на месте придвинул к заваленной стружкой станине контейнер и хотел проехать мимо мастера, но тот, заглянув в контейнер и удовлетворенно хмыкнув, тут же раздраженно (прямо дар перевоплощения!) и с фанаберией, как это умеют молодые, избалованные начальством мастера, брякнул:

— А где этот салага… Буракевич? Я с него стружку сыму! — Он самодовольно пригладил пятерней на холеных упругих щеках рыжие лоснящиеся бакенбарды, коротко хохотнул, как хрюкнул: — Присылают на производство зеленых лопухов — возись с ними…

Сергей резко обернулся, выпалил:

— Увижу еще, что будешь пацана за болтом с коробкой гонять, — схлопочешь.

Мордастый мастер захлопал белесыми ресницами, словно ему в самом деле дали по шее.

— Да ты кто такой, чтоб разоряться тут?! Тебя кто просил лезть не в свое дело, а? Он мне угрожать будет… мазутник! — всерьез обиделся мастер, набрякая кровью.

На участке доделки, где на небольших резьбонарезных станках работали одни женщины, электрокар замедлил бег.

— Начальник смены не у вас обретается? — спросил у девушки-распреда в новенькой телогрейке, которая, закончив прогонять через мойку готовую деталь в железных, с круглыми дырочками — для стока эмульсии — формах, вышла к нему навстречу.

— Показался в начале смены и куда-то запропал! — развела руками. — Может, на оперативке? — Она глянула на ручные часики. — Нет, еще рано…

— А кто сегодня заступил?

— Дубровный.

— Ага… Ладно, попробуем разобраться пока без него. Была на конвейере? Какие наименования аварийные? — Сергей достал из кармана куртки исчерканный мелким почерком листок. Зойка (так звали распреда) показала свои записи. Сверили. Сергей что-то вычеркнул у себя, что-то дописал…

— Порядок. Буду загружаться.

— Сто пятнадцатая гайка аварийная. Ты из термички — почему не захватил?

— Вот если б была еще и готова… Второй электрокар подберет.

Разгрузившись через час и на всякий пожарный заглянув в термичку, Сергей повернул к механосборочному. До обеда в его расчеты входило сделать еще один рейс на конвейер.

Из боковушки, расположенной в нескольких метрах от въездных ворот, навстречу электрокару неожиданно вывернулась Тамара.

— Ты чего тут? — так и привстал за баранкой Сергей.

— Кладовщицу подменяю — в декретный на днях ушла. Свободен? Мыло, салфетки, костюмы надо привезти сосклада.

Сергей глянул на ручные часы, потом — на сестру.

— Успеем до обеда крутнуться туда и обратно? Тогда быстренько садись!

Не успели они разгрузиться, как сбоку налетел побагровевший Иван.

— Тебя где черти носят, а?! Кто разрешил отлучаться на склады? Должна заказывать свой транспорт! — брызгая слюной, ткнул он коротким мясистым пальцем в сторону юркнувшей в боковушку сестры. — Развели тут, понимать, колхоз!

— Да ты не сепети. — Сергей измерил брата быстрым взглядом. — Мы за тобой полсмены гоняемся… Говори, что нужно на конвейер?

— Все, что выставлено от станков на пролет, подчистую сгребай! — распорядился Иван. — И чтоб в последний раз эти самовольные отлучки…

— Погоди-ка! — жестом остановил его Сергей, пружинисто выпрыгивая из-за баранки. — Ты сказал «подчистую» — чтобы завтра везти обратно ржавые детали? Ты хоть раз в неделю бываешь на конвейере? Видел там завалы нашей — ненужной — продукции? Почему ненужной? Потому что вся она ржавая. Брак. Не знал?.. Иди взгляни, как твои сверхплановые болты, за которые вы с Чуприсом премии отхватили, красной краской залили контролеры. И правильно сделали! Пора бы тебе перестать плясать под дудку Чуприса, а то со всех сторон добреньким хочешь быть: начальству — полтора плана, сдельщикам — заработок, да?

— То-то, я смотрю, ты поднаторел в производственных делах, как из отдела ушел! Учить меня вздумал, мальчишка?.. — отбивался Иван.

— Приходится! Ты хоть газеты время от времени почитываешь? Про бригадный подряд слыхал, сдельщик? Ты подними голову да посмотри, какая на вас волна идет?!

Сергей, спеша высказаться, невольно наступал на брата, а тот вынужден был пятиться к стене — к стенду с фотографиями передовиков производства, среди которых, в центре, красовалась и его собственная.

От станков — десятки любопытных глаз: не каждый день увидишь, как электрокарщик, да еще новенький, распекает опытного начальника смены. Не знают, что — братья. Встретившись с перекрестными смеющимися взглядами, Иван словно опомнился — прекратил отступление.

— Ну, кончай базарить. У меня, видишь ли, пять грузчиков, кроме тебя, и если каждый станет указывать, что делать… Короче, побрехали, и хватит: забирай готовую деталь, чтоб у меня не стояли без работы женщины. Они, в отличие от некоторых, пришли сюда не дурака валять, а заработать. У них сдельная оплата. Все. Давай на загрузку.

— Не выйдет, брат.

Сергей круто повернулся, крупным шагом направился к электрокару.

— За непослушание… по приказу пойдешь! — послал ему вдогонку Иван. — Много, смотрю, сразу берешь на себя — как бы пупок не развязался, а?..

Сергей воткнул вилку электропривода в гнездо.

— Не волнуйся: он у меня морским узлом завязан.

28

— Здорово живете, земляки! — Иван, по случаю приезда отца впервые переступив порог новой сестриной квартиры, молча сунул Тамаре небрежно прикрытую газетой хрустальную вазу, собиравшемуся в садик племяннику — коробку с нарисованным на ней луноходом; освободив малость руки, отпахнул полу полушубка и выставил на кухонный стол бутылку шампанского.

— Закуска за тобой, хозяйка!

— Ой, прямо с ума посходили… — Тамара, обеими руками принимая к груди тяжеленную вазу, растерянно и счастливо глядела на старшего брата — с подарками для всех, с белозубой улыбкой на крепком, свежем с улицы лице. — А почему один? Где половина?

— Половина работает сегодня по графику. Нехай афоризмы сочиняет — мы тут, думаю, управимся без нее?.. — Иван по-свойски, как некогда в детстве, подмигнул сестре, потянулся, чтоб ущипнуть.

— Здорово, сынок! — Из спальни, полуодетый, в шерстяных вязаных носках вышел отец. — Как говорится, редко да метко? — он с хитринкой, запрятанной в глубине глаз под нависшими стожками бровей, стрельнул в сторону дочери, по-прежнему ступавшей за Иваном с прижатой к груди вазой.

— Чаще не выходит, батя.

— Ето плохо, сынок, что не выходит. Так и чужими недолго исделаться…

— Не сделаемся. Вы каким ветром к нам? Приучились, смотрю, долго спать в деревне! — Шутливо на что-то намекая, Иван обнял отца.

— В деревне — не скажи, а в гостях сам бог велел, — ни на что не намекая, поправил сына Трофим Тимофеевич.

— Ваня, батя с дороги — чего пристал? — догадавшись-таки освободить руки, норовисто подала голос хозяйка.

— Какой тут, к монаху, сон — в етом скворечнике? — улыбчиво поморщившись и опустив глаза, отмахнулся Трофим Тимофеевич. — До утра проворочался — бока только намял. Ладно, хоть балкон имеется, вздохнуть можно на полные груди, н-н-да…

— Как вы там — все живы-здоровы? Мама не хворает? Операция на почки, какую она перенесла, в девяти случаях из десяти дает осложнение на сердце. Нет?.. Ну слава богу. А то… организуем ей путевку в Трускавец по линии профкома завода!

— А ни шагу со двора. Не переносит дороги — и все тут. К вам во, на пару деньков, внуков попроведать не вытянул — есть же кому, слава богу, за коровой да кабанами приглядеть. Нехай сюды едуть, говорит, а мне уже, видно, не придется в ихних квартерах гостевать. Мне в собесе, сынок, тожа предлагали путевку, может, в три места… Спасибо государству, теперя за нас, ветеранов, как полагается взялися.

— Чего ж не поехали? Кому ж и ездить в самом деле, как не вам? — с ходу, правда, пока всего на пол-оборота завелся Иван. — От курей боитесь оторваться?

— Вот не знаю, сынок… Кто всю жизнь ездил на ети отдыхи, тому, видно, и на старости проще от етих самых курей отрываться. Ты только не думай, что мы на глубинке совсем уже темные-забитые… Загорелся один раз я отвезти ее в ети самые Трускавцы — недалеко от нас, километров, может, каких двести с гаком. Уже и путевка была на руках. Что ты думаешь? На гвалт не захотела! Я там одна в чужих людях совсем заболею… А тут, на своем огороде, мне кажется, грядка — мягкая постелька, всякий колышек — опора, каждая былочка — родня близкая. До сварки дело дошло, а потом и я одумался: срослися мы с етим лапиком земли, что называется Видибором, да так, что ежели вскорости уйдем, чего-то уж ей, земельке нашей, не будет доставать: родить-то, может, ее и заставят, но безо всякой охоты она будет ето делать… Ну да что я в самом деле отпевальную завел?! — весело встряхнулся Трофим Тимофеевич, заметив, что дочь с благоговейным выражением на лице жадно ловит каждое его слово. — И что вообще о нас толковать? Мы, как старые деркачи под порогом, — нам износу не будет. Вы бы о себе лучше… — Трофим Тимофеевич окинул взглядом комнату, будто кого-то в ней не доставало, и все сразу вспомнили о Сергее, забеспокоились вслух, почему его долго нет.

— Суббота по графику нерабочая… — неуверенно заметила Тамара и вопросительно взглянула на брата.

— Может, мастер попросил выйти на сверхурочные? Выходной вдвойне оплачивается…

— А Розку тоже на сверхурочные отправил? — на лице Тамары застыло насмешливо-удивленное, сдобренное лукавинкой выражение.

— От дает! Отпустил… — усмехнулся Иван. — У них там свой график работы, так что на выходные самая нагрузка припадает.

— А-а, — вздохнула Тамара и выглянула в окно. — Не видно. Картошка на столе остынет… Садитесь пока без него! Батя? Ваня?..

В этот момент в прихожей дважды — резко и требовательно — прострочил звонок.

— Он! — метнулась открывать Тамара.

— Выберу как-нибудь свободное время — поменяю эту сирену на музыкальный звонок. В магазине свободно лежат… — словно оправдываясь перед отцом, проговорил Иван, но глуховатый Трофим Тимофеевич молча отреагировал на его проявление участливости к сестре.

— Здравствуйте… — растерянно отступила хозяйка от порога, пропуская вперед Сергея и Веру.

— Вот, не хотела идти — чуть не за руку притянул, — через плечо бросил сестре младший вместо приветствия. Затем ловко набросил на вешалку полушубок, помог раздеться Вере, за руку подвел ее к Тамаре. — Сейчас же помиритесь, чтоб я видел! Тома, ты как старшая — первая подай руку… Ну? А то я зараз же уйду!

Всего на какую-то секунду перекрестились взгляды Веры и Тамары, но этого оказалось достаточно, чтобы между ними была достигнута неизбежная в подобных случаях женская солидарность.

— Ну-т, дурной! Вы только поглядите на него, а? — заглядывая Вере в глаза, Тамара ткнула пальцем в сторону брата и пожала плечами. — Чего удумал — мирить, а?.. Кого — мирить? Да разве ж мы когда-нибудь ссорились?

— И я говорю: к чему этот маскарад? Ой-ой… — услышав на кухне голоса, зажала ладонью рот и, испуганно озираясь то на Сергея, то на Тамару, всполошилась Вера. — Да у вас гости! Бессовестный! — бросила полушепотом запоздалый упрек Сергею. — Я, пожалуй, пойду… Неудобно.

Да хороша бы оказалась Тамара, сразу так и отпустив гостью! Слов понапрасну не теряя, за руку ее — и на кухню.

— Знакомьтесь: Вера. Моя подруга… — Она не решилась сказать «невеста нашего Сергея», хотя фраза эта и вертелась у нее на языке.

— Что-то я не пойму ее… — задержав руку Веры в своей — большой и кряжистой, — Трофим Тимофеевич лукаво прищурился на дочь. — В письме написала, что сбежал из дому, связался с конпанией и уже чуть ли не в КПЗ сидит, а тут, — он опять перевел взгляд на Веру, — дело посурьезнее?.. Ох, хитрецы! — Прижмуренные глаза старика Дубровного глядели на Веру с легким удивлением, словно пытались проникнуть в самую душу, — Случайно не из наших местов?

— Из Островецкого района.

— А родители твои живы, девонька?

— Папка умер три года назад, а мама жива.

— Там же и живеть?

— Там же. В Хотомле.

— Ну, знаю…

— Всё выяснили? Давайте за стол! — Хозяйка властно взмахнула половником. — Поостыло все за вашими разговорами…

— Верно, сестра: от говорки — хлеб горький, — поддержал ее Иван, утверждаясь за столом. Он повертел в руке крошечную рюмку. — Где только такие доставала? Из набора, что ль?

— Ага, из набора. Чешский хрусталь. Не так давно завела знакомую в промтоварном…

— Да-а, — словно продолжая мысль о дефицитных рюмках, подключился в разговор Трофим Тимофеевич, — а я вчера, допрежде чем с вокзала добираться к вам, по магазинам размял ноги. Держу наготове на всякий пожарный красную книжечку в кармане — вдруг нарвусь на дефицит какой? Поднесу гостинец дочке с внуком… А нарвался не в городе, а в доме — все на столе: сухая колбаса, красная рыба, икра даже, мясо, еще мясо…

— Это балык, батя.

— Ну, балык… Какая разница? Хорошо живете, ребятки. — Он по очереди оглянул своих детей.

— Раньше, когда мой охламон все тащил из дому на барахолку, я, бывало, на молоко копеек не наскребу. А когда не из дома, а в дом — почему ж не жить?! У меня и деньги завелися, и душа всегда на месте…

Трофим Тимофеевич задержал взгляд на младшем.

— А ты чего ж невеселый, сынок?

— А у него не лежит душа ко всяким там дефицитам… Он их презирает, — заметила Тамара, ковырнув в себе незатянувшуюся обиду на братца. — Он у нас гордый! Вот не помню, у какого писателя — в школе проходили — там герой все пострадать хотел? Старуху со служанкой, чтоб спасти человечество, топором пристукнул. А-а, темнота! Жалко, Розки нет — та бы просветила вас… Так вот еще охотник пострадать!

Трофим Тимофеевич, перехватив шаловливый взгляд дочери, неодобрительно покачал головой, тут же доверительно подмигнул большеглазой девушке напротив, которая, похоже, побледнела от последних слов Тамары.

«Вот бабья отро́да, — подумал с горечью старик о дочери. — Сама, считай, свернула голову на мужиках, своего добилась и досыта нахлебалась «сладкой» жизни, а все равно не может утерпеть, чтобы другому, такому же, как сама, палку в колеса не вставить! Я, допустим, ету девчушку первый раз вижу, а вот же чувствую, что Тамарка к ней не права, так и норовит уесть… Может, самой легче, когда другому рядом больно? Выходит, что так». Сделал, однако, вид, что ничего не заметил, по-своему, с лукавой усмешкой, запрятанной в кустистых бровях, взялся толковать уход Сергея в общежитие:

— Да ведь это кому что милей. Ты же помнишь, дочка, как твои погодки браты Джаны, Адам и Гришка, из армии верталися?

— Это у которых две свадьбы сразу гуляли? — заинтересовался Иван.

— Вот-вот. Они, собачники, из драк не вылазили, где какая заваруха — там и они… Островецкая милиция обоих на учете держала. Словом, направление им было одно — колония. Вот Пархом Джан, их батька — а батьки до войны еще власть имели! — терпел-терпел да и оженил оболтусов дуплетом, чтоб хоть до армии благополучно дотянули….

— Зато на свадьбе что вытворяли! — Иван рассмеялся, вспомнив, как примерно в то же время по возвращении из Карелии он «давал копоти». — Перепились, молодых жен, перепутали — поцапались, жены от них сбежали, а наши женихи очнулись под утро на сеновале…

Смеялись все, даже Вера, прикрывая рот ладонью.

— Так я ж главного не сказал, — спохватился Трофим Тимофеевич. — Перебил меня етот баламут… Тоже вытворял, похлеще Джанов, — кивнул на Ивана. — Вернулись, значит, они домой — к молодым женам. Адам переступил порог, а в хате ну так прибрано, вылизано — плюнуть, как говорится, некуда. Он с досады и плюнь на грязный халат, который на жене, как на вешалке, висит. Гришка, тот застал дома полный кавардак, у порога годовалый пацаненок, смуглявенький, не наших кровей, попой светит, присел посреди прихожей и в момент кучу после, себя оставил. «Гришка! — выскочила из спальни в заграничной комбинации средь бела дня жена и на шее у мужа повисла. — Уж так я тебя ждала! Так по тебе стосковалася, милый!» Не успел он оглядеться — жена приоделась, бусы на шею поцепила, брови подвела, а на стол — бутылку белой: давай, значит, за нашу долгожданную встречу. «Только осторожно там, у порога, ступай», — говорит. «Ничего, — отвечает, — переступлю».

— Я чего-то вас не пойму, батя. — Подперев щеку ладонью, Тамара качнула головой и долгим насмешливым взглядом уперлась в отца. — К чему эта ваша история с Джанами?

— А чего тут непонятного? — пришел на выручку отцу Иван. — Мужики именно таких, как Джанова Клавка, любят.

— Ага. Теперь мне понятно, почему я была Мазану плохой женой — ему по вкусу такие, как Клавка. Кстати, я это и без вас знала. А вот братик почему ушел — чем ему не угодила?

— Да при чем тут твой Мазан… — загорячился, взмахивая вилкой, Иван. — Вообще говорится, понятно?

Вера что-то шепнула Сергею, встала, легонько поклонилась всем.

— Рада была познакомиться с вами. Извините, но мне надо идти. Спасибо, Тома, за угощение.

Видя, что Сергей собирается провожать Веру, Иван тоже вышел из-за стола в прихожую покурить.

— А ты, хозяйка, чего тут? Иди глянь — они вместе уходят? — Трофим Тимофеевич взял на руки внука, ласково взъерошил негнущимися, с растресканной кожей пальцами шелковистые волосенки.

— Иван там. Я им теперь постольку поскольку… — отозвалась Тамара, неподвижно уставясь в тарелку с нетронутым холодным.

— А вот это ты зря! Нельзя так. И тебе, даст бог, подвернется хороший человек. Только начинаешь жить…

— Ой, не знаю, что и делать. — Тамара закрыла лицо руками, всхлипнула и шумно высморкалась в платочек. — Сдается, позади вся жизнь. Трудно мне, батя.

— Отбилась ты от дому раньше времени. И с замужеством поторопилась, факт. А теперь что ж?.. Кроме себя, винить некого. Не плачь: даст бог, наладится… Да, скажи-ка Сергею: поговорить с ним хочу.

Тамара, крутнувшись перед зеркалом, вышла на лестничную площадку, где в ожидании лифта стояли Сергей и Вера и чуточку в сторонке курил Иван.

— Батя спрашивает — ты еще вернешься? — обратилась к Сергею и торопливо добавила: — У него билет на вечерний поезд: сегодня уезжает.

— Да вернется твой Сергей — никуда не денется, — за младшего ответил Иван, заговорщицки подмигнул его спутнице. — А вообще, Вера, ты ему на первых порах не очень-то доверяй — ненадежный у тебя спутник, скажу тебе, хоть и брат мой…

Створки лифта захлопнулись, и кабина беззвучно пошла вниз, не приняв мелкий, вынужденный смешок Ивана.

— Заждались блудного сына? — Сергей будто никуда и не отлучался.

— Ничего. Ты на нас меньше обращай внимания, — махнул рукой Трофим Тимофеевич. — И девочку свою ты напрасно выпроводил — нехай бы еще посидела… Сдается, бытто завсегда она при нас была.

— А то почему б я для нее, как для родной сестры, старалась? — с вызовом глянув на Сергея, согласилась с отцом Тамара.

— Тебе вот смешно, Прицепной, да? А мне — нет. Правильно Тома сегодня заметила, любишь ты покорчить из себя черт знает кого… — Иван пристально глядел на брата, в васильковых глазах холодной льдинкой застыл смешок. — А по-моему, просто непорядочно с твоей стороны.

— А можно без профилактики? В чем же ты усмотрел мою непорядочность?

— Можно и конкретно. За что ты мне свинью подложил? Чего попер к Семеняко со своим заявлением? Подвел ты меня и людей. Нашел сообщников: один в свое время заведовал лабораторией, пропил новое оборудование и от суда только чудом ушел — по нынешним бы временам с треском загремел куда надо, другому деятелю не удалась в молодости карьера адвоката, так он теперь подсиживает Василевича… Не знаю я этих субчиков?!

— Под людьми следует понимать, кроме всех прочих, и начальника отдела кадров? И он имеет отношение к прогрессивной обработке шатуна? — усмехнулся Сергей. — Ну не получил одной липовой премии — ничего страшного.

— Рано улыбаешься, — мрачно заметил Иван. — Как бы потом локоток кусать не пришлось.

— Что-то, ребятки, я вас не пойму: шутите вы или всурьез? — осторожно вмешался Трофим Тимофеевич, по очереди задержав внимательный взгляд на каждом из сыновей. — Чего не поделили?

— А-ат! — отмахнулся Иван. — Я думал, имею дело с мужиком, а он еще мальчишка… Зачем такого из колхоза в город отпускали? Людей с толку сбивать? Путаться у них под ногами, как собачонка, и гадить? Не понравилось тебе в отделе, захотел уйти — никто же за руку не держит. На твое место люди с институцкими дипломами толкаются в очереди у отдела кадров. И кому ты хуже сделал?..

— Я могу и сейчас уйти! — Сергей, опрокидывая табуретки, с грохотом полез из-за стола.

— Тебе все, я смотрю, можно! Да если б не батя, я, может, тоже не так бы с тобой разговаривал!.. — вспыхнул, приподнимаясь над столом, Иван.

— Сядь, сын. Кому говорю? — двинул кустистыми бровями в сторону Ивана Трофим Тимофеевич. Глухо проронил, опустив голову и не глядя на Сергея, застывшего в неловкой позе: — Ты, Сергей, сперва из деревни удрал — от людей, хотя они тебе ничего плохого не сделали. Ладно. Зараз вот хочешь уйти от брата с сестрой… А куды прибежишь, подумал об етом? Не торопись, сынок, бегать — крепко подумай над моими словами. То, что не по душе ему служба в етом отделе, — Трофим Тимофеевич перевел глаза на старшего сына, — за ето ты его не осуждай. Сдается мне, не настоящее ето дело — перекладывать бумажки с места на место и отираться на глазах у начальства. Так, баловство одно, распутство… Вот ты, возьми себя, не осел в кабинете, а нашел дело по душе. Должен и брата понять. Нехай и он нащупает в себе рабочий стержень! Чтоб мог крепко стоять на земле, а не качаться, как лодка у берега. Верно я говорю, Сергей? Ну вот, — широко улыбнулся, показывая на него обеими руками и покачивая седогривой головой, Трофим Тимофеевич. — А то надумали — сразу, понимаешь, в изобретатели… Я вам разве не рассказывал про нашего, видиборского, изобретателя? — оживился вдруг Трофим Тимофеевич. — Ежели б колхоз в те времена платил за всякие там рацпредложения и изобретательства, он давно б, может, миллионщиком стал…

— Да о ком речь? — спросил Иван, сдерживая в уголках рта ироничную усмешку.

— Теперь его уж нет в живых, — с тихой печалью отозвался Трофим Тимофеевич. — Покойный Сметник, земля ему пухом…

— А-а, ты про этого одноглазого несуна! — весело махнул рукой Иван. — Мы с ним, помнится, сразу после войны начинали в тракторной бригаде. Пахали тогда, известно, на малосильных ДТ-25. «Пердунками» их еще называли… Норму вспашки на них не вытянуть, поэтому прихватывали ночное время. А Прошка и говорит: завтра на рекорд иду. Мода такая была, да-а. Подготовить технику, стало быть, надо. Ну, отпустили его. Наутро глазам своим не верим — носится по яровому клину как угорелый. Что за чертовщина?! Вечером председатель врывается в парк да за грудки бригадира: «Кто разрешил? Под суд отдам, такие-сякие!» А он, черт одноглазый, что удумал? Покопался с вечера в топливном насосе, увеличил подачу топлива, а за счет этого и мощность мотора раза в полтора! А того недодумал, что при увеличении скорости плуг будет приподниматься на несколько сантиметров выше нормы заглубления… Словом, насмарку пошел весь рекорд! Перепахивал он то поле. А через пару дней — от же натура! — наколдовал что-то с выхлопной трубой, подрулил после наряда к правлению — аккурат к окну председателя, вылез вроде покурить, а мотор не заглушил. Выглянул голова колхоза в окно, а выхлопная труба «пердунка», направленная прямо на него, синими колечками дыма постреливает… От крылечка, где табунился народ, жеребячий хохот. Цирк! А что сделаешь — премию сымешь? Так их, премий, тогда и в помине не было…

— Каких премий? Вообще, гро́шей на трудодни не начисляли, — уточнил Трофим Тимофеевич.

— Ну а покойный Сметник хотел, чтоб ему еще за рацпредложения платили!

— Э-э, он опосля не один раз жалел, что вслед за племяшом, за тобой то есть, в город не подался… Говорил, я бы теперя тоже в начальниках ходил! Семья его спутала по рукам-ногам: шутка ли, четверо по лавкам сидят и все есть просят! А будь, я говорю, холостой, как ты, — запросто махнул бы от тех пустых трудодней. Многие ж уехали после войны: кто на стройки, кто на целину, а кто после армии, повидав заграницы, в городе остался… Как ты, к примеру.

— А это уже на моей памяти было… — неуверенно начал Сергей, но затем легко поднял чистые, не замутненные недавней перебранкой глаза на Ивана. — Наверное, ты помнишь? На комбайн его в то сырое лето поставили…

— Его завсегда в жниво переводили на комбайн! — торопливо согласился Иван, тем самым в душе примирившись с братом; Сергей отметил это в свою пользу, прекрасно зная, что с тех пор, как старший брат покинул хозяйство, минуло более двадцати лет и теперь у него весьма смутное представление о состоянии дел в родном Видиборе.

— Ну а он, как водится, решил сорвать халтуру, — видно, не мог уже без левого заработка. Ладно бы, в нерабочее время… Выждал момент, когда никого из начальства поблизости не оказалось, и отогнал комбайн с поля на крайний огородишко: подрядился за самогон обмолотить бабкам — Сымонихе и Матруне Кривой, у которой сын на острове Даманском погиб, — сжатое жито. А в снопы черт занес курицу — от дождя, наверное, схоронилась. Ну и попала со снопом в барабан. Прошла, считай, через все механизмы, в зернопроводе не застряла — вылетела с зерном на волю. Половину перьев потеряла, но живая. Раскудахталась, горемычная, на пять огородов окрест. Молодицы — работали по соседству — за животы хватались, одна, на сносях, чуть преждевременно не разродилась: «Вот парень так парень! Потоптал от души!.. И где ж это петух запропал?»

— Хоть грешно смеяться над покойным, — прогудел сквозь незатихающий хохот в комнате Трофим Тимофеевич, — да, видать, такую память человек оставил о себе, что по-другому нельзя. Помог ему тесть сложить хатку и помер. Вот с этой хатки, считай, и начался у него изобретательский зуд… Надумал сперва двери с четырех сторон прорубить — удобно: с одного конца вошел, с другого вышел. Летом и на самом деле неплохо: прохладно, сухо, как на даче. А за осень и зиму сквозняки замучили, дети позастудилися, жена — себе… Пришлось колхозным плотникам наскоро заколачивать три двери. Ладно. На огороде у него банька стояла. А зачем топить ее по-черному, задыхаться в дыму, рискуя угореть, ежели все можно обделать на городской лад? С удобствами. Задумал — сделал. Проложил от дома на огород трубу, раскочегарил докрасна печку, нагрел воды железную бочку и послал охотников париться по-культурному.

— Финская сауна, — обнаружил Иван осведомленность в данном вопросе.

— Не знаю, финская или еще там какая… А пару-то нету! Не сифонит. Раза три прибегали полуодетые клиенты, зубами колотят, на хозяина чертом глядят… Потерпите, заверяет, все будет. Законов физики, мол, не знаете — конденсация пара не произошла. Ну и кончилась баня по-городскому тем, что ворвался разгневанный народ в хату, а там двери и окна — настежь: печка сизая от жара, дверца чугунная едва не плавится, а семья во главе с хозяином в исподнем сидит на полу… Ничего не поделаешь — не получилось с удобствами, довелось париться по-черному. А он был такой человек, что не унывал по пустякам, поетому на него крепко и не обижалися. Ближе к весне соорудил Прошка у своего дома ветрячок — на манер самолетного винта. Вытесал из сухой липы две лопасти, просмолил на огне, сбил — и на шест поднял. Внизу приладил динамо, добытое со старого «Фордзона». Сделал дома полную механизацию-автоматизацию — все на кнопках и тумблерах. Из-за Припяти приезжали на лодках смотреть на чудо… До первой весенней грозы. Как начался ветер, как дал ветрячок обороты — тут и пошла проводка плавиться, гореть. Соседские бабы прибежали на крик с ведрами, моментом образовали живую цепочку и давай кружками да банками — кто чем — поливать… Довели до настоящего пожара. Но хозяин опять лучше всех догадался: подхватил у сарая шест и давай торкать им между лопастей, пытаясь таким макаром остановить ветрячок. И поцелил-таки концом шеста в крестовину — застопорил на секунду-другую… Да не подрассчитал силы. Оторвал его ветрячок от земли, хрупнул шест, как спичка, и Проша очутился за соседним забором, как на грех, в отхожем месте… Не успели его, значит, оттуда кой-как вытащить, а он уже с обломком на соседа кидается: «Почему, такой-сякой, сортир содержишь открытым… Я на тебя в суд подам, вредитель!» Шебутной был, сколько его помню молодым. С выдумкой завсегда жил. А вот удача никак не шла в руки… Пуля, помню, ударила в голову — ничего, а глаз потерял, ночью в болоте на сук напоровшись. Да вишь какое дело: от судьбы человек не ушел.

29

Николай Трофимович Дубровный, выйдя на пенсию, промаялся дома около года. Дался же ему этот год… Сгорбился, обрюзг, вместо привычного снотворного или валидола начал глотать перед сном целое ассорти из таблеток. Не помогали ни огородный участок, на котором старался проводить основную часть дня, ни вылазки на реку с удочками, ни лечебная физкультура, предписанная врачом.

Однажды сосед, работавший механиком на авторемонтной базе, подсказал, что освободилось место диспетчера. Бегом припустил в отдел кадров. Запыхался, как паровоз. Не с распростертыми руками, но взяли. Работа по скользящему графику: сутки на базе, двое суток дома. Это куда еще ни шло. С этим, принимая в расчет его возраст, можно было мириться. Жизнь покатилась в привычном русле.

Отдежурив в пятницу, застал дома на столе телеграмму из Минска:

«Приедем приглашать свадьбу выходные тчк Сергей Вера».

Удивился, что младший братишка из Минска весточку подал. Когда ж успел обосноваться в столице? Нет, что ни говори, не мог он, Николай, представить Сергейку где-то там, в большом городе, — по-прежнему видел братца деревенским сорвиголовой, босоногим, с жесткой, выгоревшей на солнце щеткой черных волос, только что вытащенного им из колодца и уже через пять минут лихо клепавшего молотком на порожке боевой патрон… «Э-э, погоди! Да это же не Сергей, а средний, Иван, вытворял… Фу ты! Интересно, какая стадия склероза, когда родственников путают? Наверно, последняя». Он невесело усмехнулся, качнул головой. Затем в который раз за вечер отыскал на столе среди бумаг телеграфный бланк, вполголоса раздумчиво перечитал коротенький текст, подальше отставляя от себя и с недоверчивой улыбкой вздыхая.

Утром поднялся раньше обычного, несмотря на выходной, и первое, о чем подумал: надо подойти на автовокзал и встретить молодых. Накинул на плечи черный форменный полушубок с еще свежими следами от погон, заглянул к жене на кухню и заискивающе подмигнул.

— Степановна, ты тут сотвори пирог, пока я встрену кого надо… Ну и… — он попробовал подмигнуть еще раз, уже с более глубоким смыслом, но этого и не требовалось.

— Ладно уж, отец. За меня, пожалуйста, не волнуйся. Да не торчи там на улице — ветер холодный, до костей пронимает. Ожидай в помещении, чуешь? — Галина Степановна, дородная кареглазая женщина с частыми нитями седины в густых каштановых волосах, привычно отвернула край занавески на окне и проводила мужа взглядом до калитки. Вздохнула, почувствовав щемящую жалость к нему, все чаще подкатывавшую к сердцу с тех пор, как его, такого огромного и сильного, враз превратили в беспомощного, суетливого, по-стариковски болтливого и жалкого пенсионера, выпроводив на заслуженный отдых…

Лет десять тому назад в Островецке, старинном районном городке, приезжих да и самих жителей больше всего не устраивал старенький деревянный автовокзал: теснота, грязь, мухи… Неудобство заключалось даже в тесном и грязном буфете. Там торговали пивом, а еще на витрине стоял темно-зеленый ярус рислинга, перед которым вместо ценника на картонке крупными цифрами, чтобы издали было видно, значилось: «16».

Теперь автостанция в другом месте. Такая же небольшая (кто только проектирует эти финские домики?), зато каменная, с асфальтированной площадкой. С пристроенным сбоку буфетом. Правда, рислинг куда-то враз исчез. Появилось в изобилии грузинское сухое, название которого не выговаривается и не запоминается. В новой пристройке гораздо просторнее и меньше накурено.

Знакомых в эти утренние часы не видать. Другое дело летом перед выходными — яблоку негде упасть! Ягодники, грибники, рыболовы, всякие там туристы…

В небольшеньком зале ожидания несколько пожилых женщин — они заняли сумками с продуктами большую часть скамейки у стены и негромко толкуют о детях, которые где-то и в Салехарде, и на Курилах, и в Анголе, да только не дома… «Доведется ли еще повидаться? Поехала бы сама взглянуть на внуков, да шутка ли — три тысячи километров?! Это для молодых теперь ничего не значит расстояние, а меня, помню, выдавали замуж в соседнее село — далеко! Сколько поплакала моя мама…»

Николай Трофимович выбрался на воздух. Глазу не за что зацепиться, кроме как за выклеенный объявлениями забор. Чем не приложение к районной газете? Не спеша достал из пластмассового футляра очки, начал читать от края: «Приглашаются граждане на постоянное место жительства в Приамурье… с сохранением права работы по основной специальности… подъемные 200 рублей… для строительства дома предлагается ссуда…» Так, с этим понятно. А тут что? «Продается румынская спальная мебель… чешский сервант… щенок охотничьей породы…» Наконец, под объявлениями, призывающими ехать в Приамурье, — тетрадные лоскутки, исписанные чернилами, химическим карандашом: «Продается дом на снос в г. Островецке по улице Чапаева… в деревне Маньковичи… Струги… Ольшаны…» Дальше не стал читать.

На посадочную площадку подкатил красный маршрутный автобус «Островецк — Минск». Внимание Николая Трофимовича привлекла не совсем обычная картинка при посадке: подвыпивший старичок в рыжем кожушке и кургузой шапчонке, грибком сидевшей у него на голове, пиликал на старенькой самодельной скрипочке известную мелодию, быстро дергая смычком и притопывая в такт ногами в стоптанных валенках:

Стройный, с черным пушком на верхней губе юноша внимательно слушал скрипочку едва ли не до отправления автобуса, и лишь когда водитель просигналил, растроганно поцеловал напоследок старичка и вскочил на подножку трогавшегося автобуса — на глазах у юноши блеснули слезы…

Когда фирменный ЛАЗ, мягко покачиваясь на горбах дороги, исчез за повороткой, Николай Трофимович не спеша приблизился к подводе; старичок, улыбчиво покачивая головой, укладывал непослушными руками инструмент в футляр.

— Издалека будешь, батя? — живо поинтересовался.

— Из самого Хотомля, человече.

— Ну, знаю… — улыбнулся Николай Трофимович. — Вижу, крепко вас любит сынок за вашу скрипочку… Или, может, внук уже?

— Не знаю, человече, как и сказать. — Старичок доверчиво поглядел на Николая Трофимовича ясными глазами. — Не внук, не сынок. Бездетные мы со старухой — не дал бог детей. Ну а Борька? Двадцать годков, вишь ли, минуло… На троицын день детва́ землянику, суницы по-нашему, брала в бору. Ра́птом прибегают на вёску — напужанные, сердечки, как у зайчат, колотятся: «Дитё сповитое лежит у Черного дуба. Молоньей дуб-то, стало быть, опаленный, оттого и Черный. Ну, покамест люди-соседи совет держали (дело-то, оказывается, не простое!), я хутко запряг Сивка, — старичок любовно потрепал меринка по сивой гриве, — да и погнал к тому овражку. Место знал. Привез. Передал дитя бабе с рук в руки, а у ней и слезы, как горох, посыпалися… Да, вот так. Дело было, слава богу, летнее. Коза была. Выкарабкалися. А назвали мальца Борей — в бору нашли потому как. Первое время игрушка у него была одна: лозовая дудочка… Подрос — со скрипочкой во етой спать ложился. Теперь в самом Минске учится, в консерватории. А приезжает на каникулы, так ведро воды, кош бульбы не даст бабе внести в хату. Все сам старается…

Старичок, сердечно распрощавшись, уехал в свой Хотомль, а Николай Трофимович еще долго стоял на том месте, где полчаса назад весело пиликала самодельная скрипочка, улыбался и по-хорошему завидовал старичку, что у того имеется эта неказистая на вид скрипочка, что он подвыпил с утра, наверное, тайком от старухи, что у него есть приемный сын, которого нарекли Борей, потому что нашли когда-то в бору…

Тем временем прибыл запаздывающий автобус из Минска.

— Я уже подумал, грешным делом, не случилось ли чего. — Николай Трофимович, усмотрев в толпе высыпавших из автобуса пассажиров младшего братца и не зная, с чего начать, с улыбкой двинулся навстречу.

— Сломались в дороге. Ремень вентилятора полетел — хорошо, запасной был… Здравия желаю, товарищ подполковник! — Сергей, чеканя шаг как на полковом смотру, лихо кинул руку к виску.

— Отставить. Я, брат, в отставке, — смеясь, облапил его Николай Трофимович. — А ты, гляжу, не забыл службу. Молодец, Прицепной!

— Запас первой категории, — внес ясность Сергей.

— Это, братишка, неплохо, что первой. Значит, нужен. Хуже, когда наоборот. Молодой еще — главного не понимаешь… — грустно улыбнулся Николай Трофимович на слабый протест младшего, мягко подтолкнул в плечо. — Та-а-к, что это мы воду в ступе толчем, а главного — представить спутницу — и не догадался?

— Виноват, исправлюсь. Вера, невеста моя.

— Это другое дело. — Николай Трофимович задержал в огромной ладони тоненькую кисть девушки. — Простим ему, Вера, на первый раз? Так и быть. Вы что ж, надумали совершить предсвадебное путешествие?

— Потом некогда будет. — Сергей хотел было поинтересоваться, дома ли сегодня Демьян (Вера накануне рассказала ему давнишнюю дорожную историю), но вспомнив, что брат недолюбливает нелюдимого Сукача, спросил насчет сестры:

— Как вы тут? Не жалуется на жизнь Надежда Трофимовна?

— А-а, ничего. Живут помаленьку.

— Демьян по-прежнему на молоковозе?

— Пожизненно. Его на пенсию так просто, как меня, не спихнешь, — усмехнулся Николай Трофимович, подумал и добавил: — Да сам-то он, может, и не прочь на другую машину — устал да и годы уже не те, так за него ведь всегда Надя решала.

Под разговор не заметили, как подошли к невысокому, ошалеванному резной дощечкой и выкрашенному в зеленое домику в зарослях вишенника.

— Вот мы и приехали. — Николай Трофимович забежал вперед и проворно распахнул перед гостями калитку. — Прошу во владенья моей Степановны!

— Казенный ты человек, братка! Наверно ж, гвоздя в этих владеньях не вбил?.. Опять же, цвет казенный, — пошутил Сергей.

— Вера, ты не чувствуешь, к чему он клонит? — с хитрецой прищурился на молодежь Николай Трофимович.

— Да все к тому: в голубятне тебе жить, а не клубнику разводить да в гамаке под вишнями качаться. Ишь, дачу оборудовал…

— А я базарную клубнику не признаю, — подзадоривал младшего Николай Трофимович.

— Оно и заметно. Этак-то, как ты устроился, каждый не прочь!

Весело вошли в дом. Стол в горнице уже был накрыт, и Галина Степановна, не разрешив никаких перекуров, пригласила садиться.

— С хозяйкой в таких случаях спорить бесполезно. — Мягко увлекая молодежь за собой, Николай Трофимович с подмигом показал глазами на стол, где в окруженье цветных графинчиков пламенел букет поздних гвоздик. — Степановна дело ведает — определенно положиться на нее можно.

Галина Степановна выглянула в окно, услышав стук калитки.

— К нам, кажись, еще гости… Коля, чуешь? — Проворно обернулась, — Надя со своим Сукачом.

Демьян, молча сбросив у порога драный полушубок и оставшись в неизменном выцветшем кителе, почти рысью вбежал в горницу.

— Здравствуй, доченька! — протянул он руки к Вере, припал седеющей вздрагивающей головой к ее плечу. — Вот не чаял свидеться. А нам соседка переказала: Сергей, мол, с невестой пошли с вокзала к Николаю. — Глаза у Демьяна увлажнились, и он, никого не стыдясь, тылом ладони вытер их, — Помнишь хоть, как мы с тобой дорогу одолевали… как засели?.. Я тогда полушубок под колеса, шапку… — Демьян не сдержал слез, отчаянно взмахнул рукой. — Да не полушубок… прах его дери! — главное, выкарабкались, дочка, мы тогда, а?..

Вера вдруг заплакала, доверчиво прижалась к груди Демьяна. Сбоку беспомощно топталась, теребя мокрый от слез уголок платка, Надежда.

— Чего это они — в три голоса? — медведем повернулся на стуле грузный Николай Трофимович, удивленно, с легким недоумением оглядывая родню. — Тут, по-моему, радоваться надо…

— Вот они с радости и того… А, сестра? — Сергей ободряюще подмигнул Надежде. Та, слабо улыбнувшись, молча кивнула.

— Ладно, хватит мокроту в доме разводить — хозяева обидятся. Как вы тут?

— …как же так — ехала и Тараса не привезла показать? Я ж ему заместо деда, а? Обижаешь, дочка. — Демьян ласково погрозил пальцем Вере.

— Да ничего, Сережа, — облегченно вздохнула Надежда, запрятывая в рукав кофты комок платочка. — Чем зараз, скажи, не жизня? Да вот жить некогда… — Она горько улыбнулась. — Вспомни, как маялися раней? Хотя откудова тебе помнить — твоего и писку на свете еще не было. Я все путаю вас с Ваней… А вышло один раз такое дело. Надумали мы с мамой хату переклеивать: обои завезли в наш магазин. А соседка переказала маме, что в Островецке обои дешевле и выбор больший. Далася я пеши в район. Купила те обои. Точно такие, как в нашем магазине, только без наценки. Навьючилася — и скорее обратно, чтобы к вечеру домой же поспеть. Переходила вброд лужину и наступила на осколок бутылки. Что роби́ть? Села на обочинку, выплакалася, потом кое-как уняла кровь, завязала платочком ступню и дальше.

— Пять километров?!

— Потратила день, зато сэкономила семьдесят копеек. Рада была. Ничего, что одна нога вспухла и сделалась, как балабуха, а другую истерла до мозолей кровавых. Назавтра как ни в чем не бывало подхватилась чуть свет — никто не будил — и до обеда клеили с мамой стены, а после обеда еще делянку бураков выполола, корову подоила.

— Хватит про бураки да мозоли — к столу прошу, — скомандовал уже Николай Трофимович, по очереди за плечи усаживая гостей.

После того как, блюдя обычай, выпили вишневки, Николай Трофимович вспомнил скрипочку и уже вознамерился было рассказать гостям чудную историю про старика из Хотомля и его сына Борю, но неожиданно передумал и запел:

Демьян, повернувшись к Сергею, спросил:

— Правда, Вера вот говорит, ты службу хорошую на заводе кинул? В простые рабочие будто пошел?

— Правда, — кивнул Сергей. — На электрокаре гоняю.

— Гляди, парень, не промахнись. Я тоже в твои годы сплеча рубил — не думал, когда в сорок четвертом нас набирали прямо из Каунасского прифронтового госпиталя в танковую школу, что придется жить и дальше, обивая пороги насчет пенсии по инвалидности…

— До сих пор не назначили группу?.. Тут что-то не то! — Сергей покрутил головой, зная навязшую в зубах историю Демьяна Сукача и считая ее досадным исключением, лишь подтверждающим правило. — В военкомат обращался?

— Обращался и в военкомат, и в Ленинградский архив, карточки ихние заполнял, даже копию военного билета, где записаны мои ранения, посылал… К ним хоть сто раз обращайся — ответ заготовлен один: сообщите номер госпиталя, фамилие начальника… Я уже грешным делом было подумал — не роботы ли сидят в етом архиве: буковка в буковку одинаковые ответы. А что? Пишут ведь тыщи людей… — Демьян, безнадежно махнув рукой, опустил голову. — Не было и нету порядка.

— Из архива тебе правильно отвечают, — неторопливо, взвешивая каждое слово, рассудил Николай Трофимович. — А ты бы не посчитался со временем и деньгами да сам подъехал в этот Каунас — на месте все б и выяснил.

— Конечно! Подъехал бы да в лапу сунул — мигом бы отыскалась история ранений рядового Сукача. За так никто палец о палец не ударит! Распотворились, мать их так…

— Ну, ты эти песни брось, — досадливо поморщился хозяин. — По себе судим. Я так делаю — значит, и все… в лапу суют.

— А что, не все, скажешь? — сверкнул на него глазами Демьян. — Покажи мне такого, который отдернул бы руку, когда ему хабар предлагают? Брешешь, нету теперь таких! Были — знаю, да начисто перевелися. И вот им, — Демьян указал пальцем на Сергея и Веру, — ты розовые шторки на глаза не вешай. Слава богу, есть кому ето делать без тебя… Они только начинают жить, и я, допустим, не жалаю, чтобы они мои ошибки повторяли. Они за тем, может, и приехали к нам, чтобы совета спытать — как жить дале?

— Как им жить — это, в первую очередь, от них же самих зависит, — мягко заметил Николай Трофимович, — Главное, на людей обиду не затаить, бирюком не сделаться.

— Называй меня как хошь. Но вот скажи, через что тебя на пенсию до срока отправили? — поддел хозяина Демьян.

— Не знаю, через что… — простодушно пожал плечами Николай Трофимович, — Тем, кто отправлял, виднее.

— Вишь, как ты углы ловко срезаешь… всекругленько получается, — самодовольно хехекнул Демьян. — С таким характером сто лет жить будешь!

— А почему ты считаешь, что за твои ошибки должны отвечать другие, а не ты в первую очередь? Кто-то, допускаю, халатно, наплевательски отнесся к твоему заявлению, а ты огулом обвиняешь всех… Советскую власть матюкаешь, а?

— Знаешь, каждый со своей колокольни звонит. Ты по лесу прошатался с берданкой, потом в милиции получал паек и справную одежу — тебе персональную пенсию отвалили. А я на фронте четыре года отбарабанил и кое-что могу вот этой молодежи прояснить.

— Смешно, ей-богу! Пожилой человек, воевал, а несешь, прости, как… — отмахнулся от взъерошенного шурина Николай Трофимович.

— Нет, ты слушай! В 41-м выгрузили нас, новобранцев, под Борисоглебском-городом. Сразу в бой. Полковник у переправы вылез из штабной машины, приказал построить роту. Не глядя, показал пальцем на пятерых: «Выходи десять шагов вперед. Один — за пулемет, двое — прислуга… Еще двоим, с гранатами, вырыть впереди позиции окопчик. Немца на переезде держать до утра любой ценой. Приказ ясен?» — «Так точно». Залезли в землю, ждем. Наши переправлялись всю ночь, а когда на рассвете левее нас прошла последняя батарея, остались мы уже вроде как не на своей территории. Через час — слышим, заурчали впереди моторы. Чужие. Насчитали в тумане девять танков… Шли «червенным тузом». Да-а. Хоть фрицы и не любили наших «максимов», все равно баланс не в нашу пользу. Кроме пулемета, у каждого из нас по три «качалки» — гранаты то есть, с длинными деревянными ручками. Сашка Ливенцев, родом из Вологды, говорит: «Ежели станут из нас отбивные делать в этом окопчике — хоть одна сука подорвется». Весело. Прикидываем, как в игре в поддавки. Но до отбивных дело не дошло — достал я одного качалкой метров за двадцать пять. Остальные остановились, постояли и пошли во фланг и в обход… Надо пехоту отрезать, а тут, не успели пристреляться, патроны в ленте кончились. Метрах в двухстах сзади — землянка, бывший НП, там, соображаю, можно разжиться. Кинулся перебежками туда. Заскакиваю — никого. А когда глаза свыклися с полутьмой, чуть не шарахнул из автомата в угол — кто-то зашевелился. Гляжу — матка боска: лейтенантик зеленый, помоложе меня будет, раскорячился на проросшей картошке, а из-под мышки у него выглядывает испуганная физиономия бабенки. Помутилось у меня перед глазами, жарко сделалось… Ору ему: «Нашел время и место, растакую твою!» А он удерживает одной рукой бабенку под собой, другой — лапает за кобуру: «Уйди, Христа ради! Застрелю…» — «Я те застрелю, курва! Патроны где?!» — петухом прыгаю вокруг него, и страху никакого. Правда, подхватился он, ткнул мне в руки коробку с лентой, в плечи вытолкал из той полутемной норы. Плюнул я через плечо, выматюкался — и на пяту́, товарищев выручать. А немчура, зараза, тем временем обнаглела вконец. Окружили нашу позицию, повысовывалися из люков и упражняются в стрельбе из пистолетов по нашему пулеметному расчету. Потеху, понимаешь, устроили… Подполз я к окопу, коробку с лентой перекинул моим осадникам, а сам не успел — пуля из немецкого «вальтера» под левую лопатку, как шило, вошла. Так и завис вниз головой на краю бруствера… Тут и была б нам братская могила, не подоспей на выручку — откуда и взялися? — наши «тридцатьчетверки». Потом, уже в госпитале, дознался я, что из нас пятерых был выставлен заслон. Это тот случай на войне, когда на каждого предварительно заготавливается извещение родным и близким… Так вот.

— Надо было пристрелить гада! — У Сергея взбугрились на скулах желваки. — Вместе с этой…

— Кого?. — с пренебрежительной усмешкой поглядел на него Демьян. — Жмурика в лейтенантских погонах? Так его еще понять можно — после училища сразу в пекло… десятиклассника!

— Ага. Из-за таких слюнявых мы от Бреста до Волги катились…

— Не только поэтому. А человека убить, запомни, не просто. Лишая жизни себе подобного, ты… ну как тебе проще сказать? — убиваешь его первым делом в себе. А он был бы у меня первый…

— Что это ты по писанию начал? К чему клонишь, не пойму? — Николай Трофимович воздел крупные литые руки ладонями вверх, попытался их, похожие на чашки весов, уравновесить. — Дерьма, особенно в первое время, всплыло много — и тут, и в тылу, и на фронте. Но не они, пойми ты наконец, решали судьбу Сталинграда и Курской дуги. И порядок у нас был похлеще арийского, раз в кровь набили ему гладкую морду. Так при чем же тут некий лейтенант-мазурик и… наша Победа?

— А я разве обобщаю? — упорствовал Демьян, ковыряя вилкой в тарелке. — Я только хочу… желаю, понял? — чтоб вот они, — он показал вилкой на Сергея с Верой, — знали, что Победа ета была не такой, как показывают по цветному телевизору. Я не могу смотреть ету многосерийную свистопляску, и я желаю… — Демьян яростно отбросил вилку и мотнул отяжелевшей головой, — чтобы они знали ету правду, понял ты… проповедник в отставке? — Демьян слабо погрозил пальцем хозяину. — Сегодня вот им нельзя уже без етой правды! У меня в жизни, может, ничего и не осталось, кроме етой правды?..

Надежда, вдоволь нашептавшись с хозяйкой в прихожей, подошла к мужу, потянула за плечи с табуретки.

— Подымайся — расселся. Нехай гости передохнут с дороги — натомилися без твоих баек… — Повернулась к Вере, и та легко уловила в ее голосе и во взгляде выражение застарелой и неизбывной вины. — Пару дней побудете? Чтоб к нам зашли: ждать будем. Чуешь, Сергей?

— Зайдем, сестра. За тем приехали.

Сергей и Вера на новом месте долго не могли уснуть. Новым оно было, понятно, только для Веры — Сергей же не раз, еще до армии, приезжал по делам в район, оставался ночевать у старшего брата.

— Почему ты мне ничего не рассказывал о Николае Трофимовиче? Я себя так неловко сегодня чувствовала…

— Не успел… — ворохнул плечами Сергей, с застывшей на губах улыбкой глядя в потолок, на котором был обозначен светлый колеблющийся круг от уличного фонаря. — Родня, сама видишь, немалая… А потом — старше он меня вдвое. У него своя жизнь, — на самое интересное в ней я не успел, а что о нем теперь рассказывать? Пенсионеры все чем-то похожи друг на друга…

— Зачем ты так? Николай Трофимович показался мне умным и интеллигентным человеком. И еще он очень добрый, угадала?.. Это здорово заметно…

— Ага. Поэтому его и на пенсию досрочно отправили. С почестями.

— Не знаю… Хоть и разные они с Демьяном — я же не слепая, вижу, а в моем сердце для них обоих места хватит. Вот, кажется, отдала б сегодня все, чтобы помирить их…

— Они уж как-нибудь сами разберутся. А я… — Сергей вдруг рывком притянул ее, горячо зашептал: — Хочу, чтоб в твоем сердце отыскалось наконец место и для меня. Вера, я так боюсь опять потерять тебя…

— Почему — опять?..

— Понимаешь, мне иногда кажется, что где-то мы уже с тобой однажды встретились и… потерялись. Ты когда-нибудь вспоминаешь свое детство?

— Детство?.. Ты сказал — детство?.. Да я, если бы могла, фамилию свою вычеркнула из памяти, а не то что… — Она отвернулась, спрятала лицо в ладонях.

— Погоди, Вера! Что ты мелешь? — Сергей сел на край лежанки у печи, наклонился над сдавленно рыдавшей Верой. — Так тоже нельзя, слушай… При чем тут фамилия?..

Вера, вспомнив, что она у чужих людей и ее могут услышать, сжалась и так же внезапно затихла.

— При том, Сереженька. Я, чтоб ты знал… дочь хотомльского Никодима. Того самого, предателя. Слыхал, конечно?.. Ну так вот. Теперь ты все знаешь. Только мне надо было тебе раньше об этом сказать… Думаешь, отец твой не догадался, чью дочь ему в невестки прочат?..

— Ве-ра?! Что ты тут только что наговорила, а? Да я землю жрать стану, но ты у меня будешь в полном порядке! — У Сергея блеснули на глазах слезы.

— Тише, Сережа…

— Нет, Вера! Я же все вспомнил: мы с мамой в поле работали, сухмень в то лето стояла, и мама послала меня в Хотомль за водой. Помню двор, колодец посреди, девочку черноголовую с тряпичной куклой у горки песка…

Вера, глядя в мягкую, обволакивающую окна темноту блестящими глазами, настороженно, с бродившей на лице изумленной улыбкой слушала.

— Помню, как, увидев меня, девочка заплакала и убежала в хату. А на крылечко вышла женщина, у нее было хорошее лицо и большие рабочие руки; из-под ладони она глядит куда-то вдаль, словно кого-то поджидает, а меня не замечает, и мне обидно… И ты, это была ты, Вера, все жмешься к ней. А она гладит тебя по голове и говорит (голос ее мне часто во сне слышится): «Чего ж ты напужалась, моя донечка? Хлопчик, мабыть, воды хоча… Собери, Верка, хлопчику па́данок во-он под той яблонькой…» Хоть что-нибудь, Вера, припоминаешь? Ведь было же — я не придумал…

— Нет, ты знаешь… ничего. Ни одного проблеска. Будто кто черной тушью замазал. Единственное, что запомнилось — песня… Она и теперь доплывает, до меня из-за Припяти, на вечерней зорьке, когда девчата из окрестных сел управятся в поле, приберутся и так слаженно затянут, что над всей рекой — сверху донизу — слыхать:

— А в самом деле, вот лежу сейчас, и сдается мне, что все это когда-то было со мной: и печь эта, и сверчок в запечь и луна в окне, и эти запахи…

— Конечно, было. А ты еще не верила… Спи.

Невысокий зеленый домик в зарослях вишенника, угомонившись за день, спал. Причмокивая во сне толстыми губами, мерно дышал Николай Трофимович. На соседней улочке, в таком же домишке, с кем-то продолжал спор и во сне Демьян Сукач. А в каких-нибудь сорока километрах от Островецка, в Хотомле, безмятежно спал на печи старичок, провожавший днем в город приемного сына Борю, и в изголовье старичка лежала та самая веселая зачехленная скрипочка, которая, наверное, снилась теперь и Николаю Трофимовичу…

30

Пересел Сергей на электрокар, и стрелки заводских часов завертелись быстрее.

Сергей был не новичком за баранкой, однако Ивана как начальника смены — и не только — подкупали в брате неожиданное упорство, настойчивость, какая-то хозяйская хватка в работе. Расторопность грузчика и филигранная, доведенная до искусства техника езды сделали Сергея незаменимым на электрокаре. Да и ног Сергей не жалел. Придя в раздевалку и за час до смены, и, случалось, за полтора, он облачался в тяжелую промасленную робу и неутомимо мерил шагами вдоль и поперек цехи-смежники. Начальству все это мало-помалу разонравилось, так как Сергей, выходит, вторгался в чужую, ужасно хлопотную и нервную сферу деятельности. Словом, со средним руководящим звеном прессового корпуса у нового электрокарщика очень скоро выработались натянутые отношения.

У второго электрокара, на котором ездит неряшливый, пропойского вида Андрей Корень, — черепаший ход. Машина добитая, доживающая в корпусе уже вторую или даже третью жизнь. Кореню упорно не дают новую, потому что он якобы должен уйти на пенсию. На самом же деле, как однажды под настроение растолковал Иван брату, электрокарщику нет и пятидесяти, и под маркой «деда» этот обрюзгший, заросший дикой клочковатой щетиной потомок пуховичских куркулей ходит добрый десяток лет: удобно. Да это в цехе, за баранкой электрокара, он такой дремучий. А за проходную выходит в добротном шерстяном костюме, непременно под галстуком и не торопится на остановку трамвая, а не спеша садится за баранку собственных «Жигулей».

С Коренем ездит грузчиком разбитной и дурашливый парняга, по кличке Косой. Косому — за тридцать пять, и начинал он в прессовом корпусе на новеньком электрокаре, вольно начинал — прогуливал каждую неделю, катал под хмельком, а после того как однажды притер бортом к станку беременную женщину и его лишили водительских прав и чуть было не отдали под суд, уволился, прошел, как сам потом похвалялся, «все цеха и конторы тракторного», в конце концов вернулся в прессовый, но Косым так и остался. К этой «паре на электрокаре» давно привыкли на всех уровнях руководства прессового, смирившись с тем, что один-два раза за смену они тоже могут быть чем-то полезны. Увольнять их можно было в любой день, мастера и начальники смен жаловались, писали докладные, требуя «списания их за проходную», на что начальник корпуса горько иронизировал, что у нас по штату не полагается безработных. В самом деле, кому они, такие, нужны? Изолировать бы от общества, так вроде не за что. А раз так, надо заниматься перевоспитанием… Начальник корпуса считает, что такие, как Корень и Косой, по плечу полуторатысячному коллективу прессового.

Баранку третьего электрокара крутит Алексей Сыса. Он ездит с пожилой женщиной-помощником и возит в основном мелочь — различных калибров и наименований трубки. И дело тут, как вскоре прояснилось для Сергея после подробных комментариев брата, не в женщине — в самом водителе, мальчикоподобном Алеше с водянисто-румяным лицом и словно забытой на нем старческой улыбкой. Алеша с рождения страдал хроническим пороком сердца, отчего ему еще в отрочестве была пожизненно определена третья группа инвалидности. Электрокарщики сочувственно подтрунивали над Алешей Сысой, завидев рядом с ним новую грузчицу: женщины почему-то не задерживались на этом электрокаре…

Четвертый электрокар — дежурный. Колесит на нем водитель без помощника. Фотография водителя — на корпусной Доске почета. Но грузчики недолюбливают его отнюдь не потому, что напрочь лишены честолюбия, как наивно полагают многие. «Ночью два-три ящика подбросит из термички на участок, остальное время на массу давит у гальваников в тепле. Зато утром, когда все начальство на ногах, как заведенный носится по пролету — вот и выходит, что самый расторопный и деловой», — заметил как-то к слову Иван. Сергею в ту минуту показалось, что брат ревниво относится к чужой славе, но когда встретился с ним взглядом, понял: нет, тут другое. Вообще он словно заново узнавал Ивана. К примеру, открыл для себя, что глаза у него не только голубые и холодные, но и по-домашнему лукавые, добрые, что выбивающуюся прядь волос, словно источенную шашелем, он прячет под заношенную кожаную кепку каким-то неуловимо знакомым — щемящая теплинка разлилась в груди — движением. Нечто  т а к о е, видимо, заметил однажды во взгляде младшего и Иван; крякнув, забрал у молоденького стропальщика тельфер, зацепил крюками на кузовке полутонный ящик с заготовками болта и, едва касаясь пальцами сразу нескольких кнопок на продолговатой пластмассовой ручке — словно клавиатуру музыкального инструмента перебирая, — на приличной скорости опустил ящик точно в свободный квадратик пространства между станками. Размявшись таким манером, Иван убежал по своим делам, а 36 электрокар выскользнул из ворот корпуса на кольцевую асфальтированную дорожку — на кольцевой Сергей обкатывал в свободную минуту новую машину. На этом же маршруте значительную часть смены ползали Корень с Косым, многократно совершая на своей черепахе «круг почета» и надолго выпадая из поля зрения всех: начальства, товарищей… Эти, в отличие от Сергея, откровенно докатывали свою «ломачину».

Сергея же после одного, в общем-то незначительного разговора с братом исподволь донимало другое: он видел строительство, развернувшееся на пустоши, и уже подумывал о том, как будет работать в одном из строящихся корпусов, где полным ходом шла наладка десяти автоматических линий. А лет этак через пять тут, поговаривают, будет этих линий аж шестьдесят! Чем не сибирский размах! Зачем же, спрашивается, срываться куда-то к черту на кулички, когда тут все твое — твоя ба́тьковщина?!.

На завод пришла, наконец, зима. Над головой в хрустальной россыпи искр стынут убранные инеем тополя; на западе — цепочка слоистых облачков с розоватым подбоем, как закровяненная рыбья чешуя, небрежно рассыпанная на зеленовато-голубой с белым поверхности воды, в которой стоит отраженное небо.

Сергей любил завод в эти предвечерние часы, когда только-только началась вторая смена. Гулкая тишина гуляет по внутризаводским улицам и улочкам; спешит к проходной с мокрым веником под мышкой задержавшийся в душевой — там имеется и полок с парком — заводчанин; серебряный рог месяца проклюнулся сквозь разлитую над головой холодноватую голубень и завис над огнедышащим литейным корпусом. Но на территории и без того светло как днем: фонари расстилают снопы света на пути электрокара, Сергей на ходу трет новой, незамасленной рукавицей прихваченные жгучим ветерком щеки, скупо улыбается в разжиженные заводские сумерки.

Представил на секунду занесенный пушистым снегом перелесок в урочище Луки, с сожалением подумал: «В самый бы раз поколдовать с ружьишком над заячьими петлями. До утра натрусит снежку — славная пороша ляжет по урочищам».

Тяжелые створки ворот ЦАЛа — цеха алюминиевого литья — плавно расходятся, жаркая пасть цеха проглатывает оранжевый электрокар. Здесь шумно, людно и весело; ритмично ухают прессы, чародеи в защитных комбинезонах и касках деловито разливают небольшими ковшами с деревянными ручками, похожими на большие столовые черпаки, жидкий алюминий в большие и малые формочки, мимо — впритирочку — на хорошей рабочей скорости проносятся погрузчики с контейнерами, электрокары, доверху нагруженные алюминиевыми отливками…

И в этом цехе Сергей не новичок: который месяц доставляет сюда трубку малого диаметра — «соломку». И который месяц возмущается, пока безгласно, технологической нерадивостью, которая в данном случае заключается в том, что сперва грузчики доставляют «соломку» — немудрящую детальку — из литейки на участок доделки ради небольшенькой насечки на конце трубки, а через час загружаются и везут ее обратно, тогда как чего, кажется, проще установить в литейке такой же станочек и проделывать операцию на месте.

Сергей проплывает мимо длинного ряда симметрично расположенных плавильных печей, заляпанных оплесками металла и раскаленных добела, затем — по сизому от дыма пролету почти в самый конец корпуса.

— Не возим, а возимся, — с досадой бросает Сергей вместо приветствия знакомому наладчику, который, прислонившись плечом к сетке заграждения и покуривая, давненько поджидает насеченную «соломку» из прессового. Не успел, однако, наладчик принять деталь и расписаться за нее, как его в срочном порядке отозвали к литейному агрегату.

— Погоди, друже, я мигом.

— Меня в прессовом ждут! — крикнул, привставая с сиденья, Сергей. Но наладчик уже нырнул в синюю толщу дыма и пропал совсем с глаз. Правда, через минуту Сергей увидел его уже стоящим в полный рост на стальной боковине агрегата: тельфером наладчик осторожно вел в воздухе увесистую, раскаленную до свекольного оттенка чугунную плиту. Вот он ловко ухватился свободной рукой за натянутый трос и сумел точно направить плиту в гнездо. Затем он снова будто провалился в жаркое брюхо плавильной печи. А появился все так же неожиданно метрах в пяти от электрокара. Сергей увидел разгоряченное коричневое лицо, густо засеянное крупными и помельче горошинами пота.

— С этой заграничной дамой, — наладчик кивнул в сторону плавильной печи, отирая ветошью взопревший лоб и будто слегка оправдываясь перед Сергеем, — шутить ни-ни! С норовом. Чуть не по ней, обошел вниманием… Ат! — коротко отмахнулся он, договаривая остальное сдобренной лукавинкой улыбкой и доверительно глядя на Сергея ясными глазами. Склонился на секунду над журналом… — Да. А насчет «соломки», слушай, надо же что-то решать… Раз у начальства голова не болит — сами должны. Ты говорил с Чуприсом?

— Ладно, некогда… — Выглянув в освободившийся пролет, Сергей махнул рукой. — Бывай! — И стремительно сорвал с места электрокар, но обойти выезжавшую сбоку машину не удалось.

— Тьфу, заговорил, будь ты неладен! — чертыхнулся вполголоса, откидываясь на спинку сиденья и опуская руки. Огромный «КРАЗ» с прутковым металлом, ставший под разгрузку, надолго закупорил пролет, и Сергей, несмотря на то, что был раздосадован на наладчика — торчи тут из-за него, попытался зачем-то припомнить, при каких обстоятельствах их познакомил Иван. Нет, не вспомнил. Заметив, как резко стронулся с места разгрузившийся и заметно полегчавший «КРАЗ», моментально пристроился к нему в хвост.

У термички развернулся, но находило уже предобеденное время (имеется таковое и во второй смене), и никто из мастеров не кинулся наперерез электрокару с протянутыми руками.

— Ты в столовую? — окликнул его Иван, когда он собрался уже рвануть в транспортный, чтобы поставить электрокар на подзарядку, — Захвати курева. Мелочь найдется?

— Найдется. А ты напрасно не заглядываешь наверх, — заметил брату Сергей. — Всухомятку — разве ж дело? Наживешь гастрит или еще какую холеру…

— Ничего, — махнул рукой Иван. — Сперва все бегают по столовым. А потом оседают в гардеробе, переходят на сало с луком. Ты ради интереса не сходи один раз в столовую — послушай нашего Самсона…

— Кто такой? Не тот проповедник, о котором ты уже однажды, помню, толковал?

— О-о! Яркая личность… На линии у Хавронича работает. За жизнь, как говорят в Одессе, может смену от звонка до звонка проговорить. На все вопросы у человека запасены ответы…

— И что — интересно?

— Ты знаешь, мужик неглупый… Сам подчас не прочь послушать, как он свою, «домашнюю», правду отстаивает. Молодежь посмеивается над его отсталостью, а ведь его жизнь таким сделала: жил в городе, но в частном секторе, где дома барачного типа, работал на заводе, но упирался на латаной-перелатанной автоматической линии, где больше надежд не на автоматику, а на свои руки… Думаешь, мало еще таких самсонов на заводе? И не их в том вина, что они такие «отсталые»… И когда этот Самсон доказывает свою правду, знаешь, я в чем-то его могу понять…

31

Получасовой перерыв давно закончился, а «черепаха» все не появлялась в прессовом. Может, Иван перехватил на полдороге?

— Ты куда второй электрокар отправил? — спросил брата через четверть часа.

— Да в глаза не видел этих охламонов! Слушай, Сергей, глянь в термичке и в случае чего дай мне знать. Ладно?

Сергею сделалось не по себе: прошел почти час, как люди приступили к работе, а этой «паре на электрокаре», выходит, наплевать на всех?..

В термичке, забившись в угол и чему-то ухмыляясь про себя, читал газету Косой. Термисты, размеренно сновавшие у печей, уже, похоже, привыкли к тому, что кто-нибудь из этих двоих просиживает за железным столиком по полсмены, поэтому не обращали на Косого внимания.

«Но почему, с какой стати я должен притворяться и делать вид, что мне все равно, глядя, как симулирует этот хмырь?..» Сергей решительно спрыгнул с электрокара.

— Косой, где твой напарник?

— Козла забивает. А за Косого, между прочим, могу и в лыч… Усек? — Он обиженно завертел головой и уставился на Сергея мутноватыми рыбьими глазами. — Ты еще салага тут, понял?

Сергей, не отвечая, сел на электрокар. Сперва завернул в транспортный цех, не очень доверяя разобидевшемуся на него грузчику и тепля в груди надежду, что Корень занялся ремонтом и нужно ему помочь. В электрокарной никого не было, кроме дежурного ремонтника и — угадал-таки! — Кореня. Сергей еще издали заметил его, зачищавшего на наждачном станочке какую-то металлическую штуку. Нож, что ли? Увидев краем глаза Сергея, «дед» выключил наждак, скоренько сунул железку в карман робы.

— В чем дело? Почему до сих пор не выехал из гаража? Времени сколько прошло, как обед кончился?.. — Сергей возмущенно ткнул пальцем на круглые настенные часы.

Корень, харкнув в ответ, даже не глянул в сторону новенького; сутулясь и нарочно припадая на одну ногу, удалился в угол электрокарной, где забаррикадированная мусором стояла «черепаха». Оседлав ее и, как паук из угла, стрельнув стерегущим глазом на Сергея, Корень выполз на свет. Рядом со свежей оранжевой тележкой облупленная грязно-зеленая «черепаха» выглядела зловеще, словно маскировочной сеткой была обтянута.

В это время в проеме распахнутых въездных ворот показался мастер из прессового, в подчинении у которого находились грузчики, зачастил округлыми шажками к ним, энергично делая отмашку короткими сильными руками.

— За чем задержка? Из-за вас же конвейер простаивает! — Он выразительно поглядел на Кореня.

— Задержался, говорит… И Сыса с обеда не появлялся. — Сергей вопросительно взглянул на мастера.

— Да отпустил я его! — досадливо отмахнулся тот. — Поел Кореневых соленых волнушек — этому, вишь, ничего, а того сразу за живот схватило… Известно, едок. Рвало там его со всех концов, еле отходили в медпункте. Не работник… Неделю будете без него упираться.

— Я и говорю… я и говорю, — забулькал в свое оправдание Корень, мешковато горбясь за баранкой и показывая свободной рукой на Сергея. — А он… он уже начинает, понимаешь, оскорблять старших! Ты, знаешь, — он заговорщицки подмигнул мастеру и погрозил кривым пальцем в сторону Сергея, — приглядись к нему как следует.

— Да я к тебе и Косому уже десять лет приглядываюсь, а толку?.. Вот какого ты хрена не в цеху, а тут отираешься? — вплотную подступил к передку «черепахи» мастер.

Корень, стрельнув плутоватым взглядом на подошедшего дежурного ремонтника, от которого, как и от него самого, попахивало дешевым портвейном, обиженно забулькал в ржавую клочковатую щетину у рта:

— Колесо менял — человек вон не даст соврать! Ай-й, добитая ломачина, сколько можно мучиться… — Он шмыгнул носом и настороженно притих, не отваживаясь ни на кого больше взглянуть, так как поддержки больше ждать было неоткуда.

— Точно менял, шеф, — дохнул в лицо мастеру перегаром ремонтник. — Можешь не сумлеваться.

— А тебя никто, кстати, не спрашивает, — мрачно поглядел на него мастер, поморщился. — Рыло отвороти, а то закуски попрошу… — И — к Кореню: — Езжай! Аварийные детали на конвейер — в первую очередь. Обор-р-роты, говорю! — Он подтолкнул кузовок «черепахи» и, словно от одного этого прикосновения расстроившись совсем, отрывисто бросил вдогонку: — Мотай. Там тебя еще начальник смены перестренет — матку вывернет. — Обернулся к Сергею: — Хорошо, брательник твой заступил — он с этой братией не церемонится. Жаль, Сыса подтравился… А с Косым много не наработаете. Ладно, я с них сегодня тоже не слезу!

Сергей молча шагнул к своему электрокару. Отрегулированное рулевое управление чувствительно к малейшему движению рук. Он плавно гнал оранжевую тележку по знакомому цеховому пролету, по которому сотни раз проносился на предельной скорости, но именно сегодня, когда он дал бой Косому и Кореню, работа грузчика обозначилась для него еще одной гранью, даже пролет показался свободнее и короче. Станочники по обеим сторонам транспортной дорожки, словно сговорившись, разом отрываются от станков и поглядывают вслед. И хоть до конца смены надо перевезти уймищу деталей — настроение у Сергея приподнятое, почти праздничное.

Испортил его в минуту начальник цеха Чуприс: нервно лапая замасленными руками чистенький, опрятный передок электрокара, он колюче глядел на Сергея и орал:

— …ты оглох, что ли? Забирай все до единого ящики, выставленные на проход! Чтобы ни одного болта на участке не осталось, понял? Что, первый раз замужем? Пора и привыкнуть! Поехали — загрузиться помогу. — Он усаживается рядом, покровительственно хлопает Сергея по плечу. Тот вынужден подчиниться. Беспокойная, неотвязная мысль, что брат Иван поступил бы в данной ситуации по-другому, поколебала в Сергее с таким трудом завоеванную, казалось, самостоятельность. Загруженный сверх всякой нормы (начальник участка, воспользовавшись случаем, выводок из-за станков и затолкал в кузовок электрокара все свои запасы), Сергей поехал на конвейер, в темпе разгрузился, чувствуя, как с ног до головы его омывает потом и вся одежда — от верхней куртки и брюк — неприятно липнет к телу. Но зарулить в дальний угол конвейера даже загруженному было гораздо проще, чем пустому выезжать задним ходом. Несколько раз (в горячке не считал!) ударами кузовка он сотрясал рабочие столики, неровно выстроенные вдоль конвейера, сбрасывал на пол коробки с гайками, болтами; вслед ему летели запоздалые советы пополам с ахами-охами, злым смехом и матерком. Дальше предстояло одолеть самое узкое место — лабиринт длиной около десяти метров между тяжеловесными, стоящими в беспорядке контейнерами. Здесь поворот руля нужно было рассчитать до сантиметра, и Сергею, несмотря на его опыт тракториста, не сразу удалось проделать этот маневр на электрокаре. Раз пять он сдавал назад, а потому что торопился — задевал пустую и загруженную тару под крики и вопли шарахавшихся во все стороны сборщиц (в основном девчата и женщины стояли у конвейерной ленты). Пот застилал глаза и мешал сосредоточиться. Сергей опять проскакивал вперед и… Ему даже показалось — настолько было велико отчаянье, — что сам он уже не выберется из этого железного мешка, придется звать на помощь. И от одной мысли, что Корень или Косой на этот раз будут торжествовать — без них не обошлись! — Сергей как-то сразу отрезвел, почувствовал знакомый холодок решимости. Не замечая более направленных на него отовсюду взглядов — выжидающих, сочувственных, задиристых, не слыша обидных слов по своему адресу — весь обратившись во внимание и сосредоточившись на отрезке транспортной дорожки, которую во что бы то ни стало нужно было преодолеть, он в считанные секунды буквально на себе протащил тележку между беспорядочно сдвинутыми контейнерами…

Подъезжая к термичке, еще не остывший после конвейера, просигналил двум впереди идущим девушкам, которые, легко признал их, сидят рядышком на участке легких прессов. Подружки, видимо, отлучившись по своим делам в гардероб, возвращались на рабочие места в веселом настроении. Игриво оглянувшись и помедлив, приняв Сергея за кого-то другого, может, за Алешу Сысу, продолжали покачивать крутыми бедрами впереди электрокара. Не сбавляя скорости, Сергей длинными сигналами напомнил подругам, что ему все же на этот раз не до любования прелестями прессовщиц. Ноль внимания… В следующую секунду уже нужно было тормозить, иначе не миновать беды, и нога до предела выжимает педаль тормоза. И в то самое мгновение, когда из груди Сергея готов был исторгнуться яростный крик и он почти инстинктивно подался вперед, чтобы оттолкнуть это новое дурацкое препятствие на своем пути, — в это мгновение две округлые, резко замаячившие перед глазами спины шарахаются в сторону и одну из подружек, оказавшуюся крайней к передку электрокара, скользящим мягким ударом в бедро машина подсекает уже в воздухе… По-заячьи вскрикнув, она, ничего не понимая несколько секунд, сидит на грязном полу и ощупывает ушибленную ногу. Нога, к счастью, цела, и пострадавшая, почему-то забыв о водителе, с ужасом в расширенных глазах озирается на подбегающих отовсюду станочников, довольно резво подхватывается с маслянистой чугунной плиты и, зажав перепачканной ладонью плачущий рот, опрометью бросается в прогал между станками. А к Сергею на электрокар — с другой стороны — кто-то заскакивает, и он переводит растерянный взгляд с того места, где только что сидела прессовщица, на молодое, обезображенное злостью лицо — не сразу и признал мастера Геню с участка малых прессов.

— Раззява! — кричит тот, брызгая слюной. — Какой дурак баранку тебе доверил?! Это же не в колхозе столбы сворачивать! Пусти, раз не можешь!.. — как в тумане долетают до Сергея обидные слова…

Откуда-то сбоку на шум вывернулся вездесущий начальник смены.

— Из-за чего сцепились?.. — он встал между братом и мастером Геней. — Чего, спрашиваю, не поделили? Марш по рабочим местам!

Мастер Геня поспешил исчезнуть в боковушке.

Иван, как ни в чем не бывало, спросил у Сергея:

— Корень где, не вижу?

— На кольцевой его надо искать.

— Ладно, с ним разберусь после… Срочно езжай на автоматный — заготовку болта привези. Что нового по семейной линии? Из дома пишут?

— Было письмо. Все живы-здоровы. Телушку сдали на базу — малость развязали себе руки.

— Правильно сделали. Деньги есть — пускай выписывают этот килограмм мяса в конторе… Им килограмма на неделю хватит.

— Я тоже так мыслю. Ездили недавно с Верой к Николаю…

— Ага, — оживился Иван, занимая свободное место на электрокаре. — Ты чего помощника себе не потребуешь?

— Пока обхожусь.

— А-а, ну-ну! Как там братуха? Как ему живется-можется на пенсии? Рыбку удит?

— Какое на пенсии, какое рыбку! Устроился диспетчером на автобазу. А с Демьяном Сукачом опять сцепились за столом — никак прошлое не поделят… или настоящее? Так ведь прожили свое.

Сергей возвращался со смены на этот раз позднее обычного. Конец короткого декабрьского денька в сосновом бору, вплотную подступавшем к каменному забору завода, был неожиданно прозрачен и звонок. В тугом морозном воздухе невооруженным глазом различались контуры летящей крохотной снежинки, а беззаботная сорочья трескотня разносилась далеко окрест. Такая умиротворенность наступает в природе обычно в начале и в конце зимы — сразу после осеннего ненастья и перед весенним пробуждением.

Забирая на полную грудь воздух, Сергей шагал и чувствовал, как непонятная тихая радость, несмотря на цепочку неприятностей на работе, исподволь подтачивает его, как талая вода — осевший ноздреватый снег, забирает в свой полон, и душа полнится чем-то большим, и уже неохота придавать значение всяким мелочам, вроде того, что трамвай вот опять запаздывает, а со стороны погромыхивающих вдалеке корпусов потягивает, если принюхаться, едковатым запахом дыма. Лишь голые верхушки сосен будили тревогу — она, эта тревога, жила в нем с тех пор, как впервые заметил усыхающие деревья в городской черте…

32

Когда слухи о происшествии на транспортной дорожке дошли до Чуприса, тот экстренно провел в бригаде грузчиков небольшое собрание. По сути, случай на транспортной дорожке послужил лишь поводом для давно назревшего разговора: почему грузчики плохо работают?

— Да разве ж можно… разве можно на этой ломачине работать? — привычно булькал в клочковатую поросль вокруг рта Корень, имея в виду свою «черепаху». — Сколько раз… сколько раз просил новую машину — не дают, — обиженно разводил он руками. — Никому, значит, не болит голова, что мы мучаемся, а спрашивать… спрашивать, говорю, все умеют!.. Дубровный в бригаде без году неделя, а электрокар получил новенький. Это как?..

— Ты как маленький, дед, — хмыкнул рядом Косой. — Будь у тебя брат начальником смены, ты б тоже катал на новеньком каре. Не знаешь, как это делается?..

— Где ж правда, Степа… — канючил дальше Корень, взывая уже к Чупрису.

Тот, равнодушно пожав плечами, перевел взгляд на подхватившегося с деревянного ящика Сергея.

— Будь по-вашему. Раз все дело только в электрокаре, я уступаю свою машину Кореню с напарником, а сам сяду за баранку «черепахи».

— Тебя, слушай, никто не заставляет этого делать, — торопливо вставил Чуприс — Как ты выбивал в транспортном электрокар, я помню, и ты Кореня тут не слушай…

— Нет. В завтрашнюю же смену я докажу, что на «черепахе» можно работать не хуже, чем на другом электрокаре. И скорость у нее появится, уверяю вас! Для этого только нужно вовремя ставить машину на подзарядку в аккумуляторную, а не гонять зря по кольцевой… Откуда ж у той «черепахи» будет скорость, если вы постоянно садите аккумуляторы?..

На том и порешили. Неразлучную «пару на электрокаре» перевели на новенький, уже бывший Сергеев, электрокар. Сергея посадили на другую, только что вышедшую из капремонта машину, а «черепаху» все-таки пришлось оформлять на списание.

В транспортном механик равнодушно выслушал Сергея, широко зевнул, так что хрустнула челюсть, невольно поморщился, торопливо кивнул.

— Ага, знаю. Вон в углу, — показал глазами туда, где еще вчера стояла на подзарядке «черепаха». — За сорок седьмым номером. Только что из капиталки. Летает, как ласточка. Магарыч, учитывая некоторые обстоятельства, ставишь с получки. Такой, видишь, закон… — Он опять хотел было разверзнуть рот во всю ширь, но не рискнул и лишь клацнул зубами, подавляя зевок.

Сергей осторожно приблизился к свежеокрашенной тележке неопределенного цвета — ближе к зеленовато-серому; корпус ее буквально пестрел от зарихтованных вмятин и казался пожеванным, на месте фар зияли две черные дыры, вместо сигнала вились из рулевой колонки три цветных проводка… Так что разочароваться было от чего. Правда, каким-то шестым чувством Сергей угадал, что в создавшейся ситуации он не вправе бурно реагировать на несправедливое отношение к нему, не вправе, как говорится, качать права. Вместо этого Сергей зачем-то представил, как Косой заталкивает в глазницу от фары длинный нос разбитого ботинка сорок пятого размера — так, чтобы ногу нельзя было обратно выдернуть, если не приложиться к ней с обратной стороны увесистым предметом, и однажды Сергей проучил сачка Косого, впритирочку съехавшись — передок в передок — с «черепахой» Кореня якобы для доверительной беседы, и будто ненароком защемил ногу Косого, отчего тот взревел благим матом…

— Ну, рад, земеля? — Механик, по-своему расценив настроение Сергея, сразу сделался будто ближе, и взгляд у него потеплел. — Подлечили — машина ништяк. Погоняй пару месяцев — опять, глядишь, на новую посодют. — И, крайне довольный, отправился по своим делам.

Доставшийся Сергею электрокар, несмотря на капремонт, доверия не внушал. Это он понял еще в транспортном, пробуя ход тележки, — ее упрямо, как ни удерживай рулем, вело в левую сторону.

Возле термички — места сбора электрокаров — нетерпеливо поджидал первую тележку Иван. На ходу подсев к брату, махнул рукой:

— Давай в пятый механический; шпону прихватим — и обратно.

— Понял. Держись, рулевое портачит.

— Ну, как тебе у нас? Не жалеешь, что из отдела рванул? — поинтересовался Иван.

— Жалею, что время там потерял, — охотно признался Сергей, цепко удерживая непослушную баранку на поворотах.

— Вряд ли ты и у нас задержишься… Учиться тебе надо.

— Отнес бумаги в политехнический. Студент-вечерник нулевого курса.

— На подготовительном, что ли? Правильно: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. И плюнь в глаза тому, кто попытается тебя отговаривать. Я понимаю, что это не мед — работать и учиться. Да не так черт страшен, как его малюют. Я, кажется, только вчера собирал эти самые справки по форме 288, а куда все ушло?.. Я б и теперь не отказался подучиться на курсах, да, видать, уже не придется. Посылают же на эти самые курсы усовершенствования разных там бухгалтеров, агрономов? Ну! А мне позарез нужно. Даже Чуприс покрикивает: «Не владеешь вопросом!» — Иван попытался передразнить начальника цеха, но вышло не смешно. — Тормозни-ка! Давай заодно прихватим тот вон ящик… Кажись, она? — Иван зарыл руку в мелкие, как горох, деталюшки. — Она, точно.

Вдвоем легко, играючи, забросили ящик в кузовок. Словно чувствуя неловкость за недавний доверительный тон, Иван ни с того ни с сего вдруг предложил:

— Попробуй-ка пройти на скорости поворот!

Сергей осторожничал, и на это у него были причины, однако неожиданное предложение Ивана прозвучало вызовом: как можно сплоховать перед братом, даже если он начальник смены?

Поворот крутой, тележку почти разворачивает в обратную сторону (конечно, переусердствовал!), и только чудом они не переворачиваются на скользком полу, но рядом — никакой паники. Спокойная, уверенная команда:

— Отпусти чуток руль… Скорость держать!

Электрокар стремительно, забирая влево, приближается к кювету.

— Так, плавно доворачивай на себя, выравнивай… Все. Завтра этот поворот на меньшей скорости тебе самому не захочется проходить… А знаешь, когда я сидел в техбюро, — неожиданно возвращается Иван к начатому разговору, — как ни чудно, ближе был к делу, к людям. Сделался начальником — раз в трое суток стал появляться в корпусе. И никто, наверное, не заметил, кроме меня, как отдалился человек от того, чем живет коллектив. Да что там говорить? Раньше на работу приходил, теперь — на дежурство… Разницу чуешь? Ты думаешь, чего это я вздумал исповедоваться перед тобой? — невесело улыбнулся Иван. — Перестал видеть смысл в своей работе. Машу крыльями, как та ольшанская мельница, помнишь?..

— Давно ее переоборудовали в физкультурно-оздоровительный комплекс. С бассейном и гостиницей. В каждой республике, откуда в колхоз «Новое Полесье» приезжают перенимать опыт, теперь знают наш ФОК. Украинцы, из-под Ужгорода, помню, охали от удовольствия: «Це ж вельми файно придумалы! Це ж ни повирать дома, шо голяком, в чом маты народила, по снегу пузом гопав!» Молдаване — те, минуя райцентр, с бурдюками виноградного прямо на Ольшаны курс держат…

— Гляди-ка, неплохо приспособили, землячки! — прицмокнул губами Иван.

Створки ворот плавно разошлись, и они въехали на территорию огромного производства. Первый по ходу следования — механосборочный участок. Начальник цеха Чуприс тут как тут: ему не терпится поскорее забросить на сборку свою продукцию. Однако, заметив рядом с электрокарщиком начальника смены, Чуприс не торопится метать в кузовок свою сдельщину.

— Сергей, тебя поджидаю. — Он глянул на ручные часики, недовольно покрутил головой. — Вот — сорок минут. Думаешь, вчера десяток ящиков забросил на конвейер, так сегодня можно и не торопиться?

— Вчера я возил деталь вслепую — навалом, а сегодня у меня на руках список наименований, который я предварительно согласовал с Зойкой.

— С какой еще такой Зойкой? — вытаращил глаза Чуприс.

— С нашим распредом.

— Не знаю!.. У распреда свои обязанности — принять и заклеймить деталь. Нашел с кем согласовывать, а?.. — Чуприс с усмешкой кивнул Ивану, надеясь на его поддержку.

— Погоди-ка! — Иван легко выпрыгнул из тележки. — Вот он, — выразительно показал пальцем начальнику цеха на Сергея, — совсем недавно у нас, а работает грамотно. Это во-первых. Твоя деталь — почти вся, я смотрю, — не аварийная на сегодня… Да, я знаю, — Иван предупредительно вскинул руку, — знаю, что твои сдельщики не должны сидеть без работы и что у них дома дети малые. Это я прекрасно знаю. Кстати, домой ты их можешь хоть на час, хоть на два раньше положенного отпустить — это в твоей власти. Но именно ты, а не кто-то другой обязан хоть под конец года навести порядок в своем цехе и… на конвейере тоже, где месяцами ржавеет облитая красной краской твоя продукция. Это во-вторых. Ну ив-третьих… Степа, неужели ты, опытный производственник, не понимаешь, что трубку легче брать сверху, чем вытаскивать потом твои «ерши» исподнизу? А парню, вот ему, из-за твоей бестолковой старательности каждый раз на том же конвейере будут делать втык. Послушай, тебе хоть самую малость не стыдно?..

— Да ладно, Ваня… развел тут… Ну я же не мальчишка, чтоб меня отчитывать! — Чуприс, прижатый к стенке, примирительно выставляет перед собой ладонь и виновато отводит глаза в сторону.

За механосборочным — царство квадратных, похожих на огромные блестящие кубы резьбонарезных и шлифовальных станков.

Здесь Сергей притормаживает, и Иван спешит к мойке, на ходу выясняя у Зойки-распреда, как дела с толкателем. Та разводит руками.

— Почему ж не помыла до сих пор? — негромко, но требовательно допытывается у нее Иван.

— Да помыла! Контролер до сих пор не заклеймила — сертификата, говорит, нет…

— А, извини. — Вскочил на электрокар. — Видишь, как работаем… Разворачивай к Чупрису! Зоя, с нами!

Чуприс, успевший измазать руки и лицо солидолом, выглянул из-за фрезерного станка, поставленного на наладку.

— Заедает, стерва… — Он сосредоточенно трет ветошью руки, стараясь не смотреть на девушку.

— Да не в этом же дело, Степа! Наладчика не надо было отпускать в отгулы посреди недели.

— А если я обещал человеку?.. И потом — молод ты меня учить, — брызнул слюной Чуприс.

— И это конкретно к делу не относится, — Иван спокойно выдержал ожесточившийся взгляд начальника цеха. — А спихивать как попало деталь на сборку я тебе не дам. Пятнадцать минут на то, чтобы контролер приняла толкатель, иначе за каждую минуту простоя конвейера ответишь завтра в производственном. — Обернулся к Сергею. — Дожидайся толкатель — и на сборку. Я две кассеты в руках донесу. Трубку, кольца и серьгу Корень подберет.

Пока контролер метила печаткой толкатель, Сергей, объехал кругом участок мелких прессов, украдкой высматривая ту, из-за которой давеча произошла стычка с мастером Геней. Кажется, замечал эту яркую блондинку в просторном окне диспетчерской транспортного, и вот с некоторых пор ее там не видать…

Откуда-то, легкий на помине, появился мастер Геня. Молча подсел к Сергею, жестом, держа наготове сигаретку у рта, попросил огоньку.

— Не дуешься на меня?.. — покрутил головой, присыпая сигаретным пепелком свежую царапину на руке. — Я тогда не разобрался — сдуру попер… Но ты тоже хорош! — Он оторвался от своего занятия. — Засветил между глаз — до сих пор, чуть прикрою левый, искры проскакивают!..

— Извини, Геня. — Сергей просительно тронул мастера за плечо. — Девчата твои довели до градуса кипения… Ладно, все обошлось.

— О, эти кого хошь доведут! — Геня тряхнул крупной головой со слипшимися рыжими прядями волос, вскинул руки, словно специально для того, чтобы показать на мокрой груди слинявший от пота тельник. — Затаскали бывшего флотского, как лошадку! Наладчик на бюллетне, а сами они в наладке ни бельмеса (понятно, не женское дело!), но зато, доложу тебе, вкалывают, как… да-а, — Геня сделал здоровенную затяжку и с восхищенной улыбкой поглядел в сторону ни на секунду не затихающего участка. — Чуть где какая поломка — с воплем бегут, разорвать на части готовы. Сдельщицы. Ругаюсь на чем свет стоит, а им до лампочки: стерегут глазищами каждое движение, пока не устраню неполадку. Не успеваю высунуть голову из-под одного пресса — другая тормошит за плечо. Только и отдыхаю, пока от пресса до пресса трусцой променаж делаю…

— А тебя привязали к этим прессам? — Косой, загнав в свежую дыру от фары (что за привычка!) огромный нос ботинка, кисленько ухмыляется сбоку. На новом электрокаре Корень и Косой умудрялись катать ничуть не быстрее, чем на «черепахе», и вряд ли кто теперь признал бы в их коняге прежнюю тележку, оранжевым зайчиком мелькавшую в корпусе.

— Никто не привязывал, а уйти от них не смогу. Тебе, Косой, этого не понять, но когда я, помню, работал в пятом цехе, где все шло, как в аптеке, с такой охоткой не бежал на работу, как теперь… Весело!

Косой шумно фыркал (ему в самом деле сделалось весело от такого признания мастера).

— Еще бы не с охоткой? Куда ни ткни — одна невинная упругость… Хе-хе-хе!

Мастер Геня захлопал длинными девичьими ресницами, покраснел, нервно улыбнулся за компанию и украдкой поглядел на Сергея. Тот, сидя вполоборота к мастеру Гене, скорее почувствовал этот взгляд, и на скулах у него заходили желваки.

— В другой раз за такие шуточки по роже схлопочешь. Понял! Или, может, сейчас врезать… для профилактики? — Сергей привстал, с брезгливостью глядя на свекольнолицего Косого. Тот тоже хотел было подхватиться, но забыл, как на горе, о ноге, засунутой в дыру от фары, — скривился от боли. Тогда с сиденья мешковато сполз Корень, вклинившись между электрокарами, затряс головой, понес булькающими словами:

— Что вы… что вы, хлопцы? Ну, пошутковали, и все на этом. С умом… с умом надо! Снова же… снова же, мы рази виноваты, что твою кару нам передали?.. Нас и наша… и наша устраивала! — Втянув голову в плечи и подозрительно оглянувшись по сторонам, он не решился больше торчать без дела с пустой тележкой на пролете — погнал в полутемный тупик корпуса.

Мастер Геня, взглядом поблагодарив Сергея, не уходил с электрокара, а так как возникшая пауза затянулась, Сергей, изобразив на лице некое подобие любопытства, воскликнул:

— Э-э, да я их который день разыскиваю, чтоб в суд подать, а они, оказывается, в десяти шагах сидят!

— Кто такие? — вытянул шею мастер Геня.

— Да наши общие знакомые… блондинки.

— А-а, — весело кивнул мастер Геня. — Только теперь разглядел, что блондинки?

— Тогда в косынках были. Да и некогда было разглядывать…

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Ты вот мне объясни популярно, какая такая нужда заставляет их сидеть в этой пылище и в дьявольском грохоте? Приличная зарплата?

— Ага. Они — сдельщицы. Ты погоди морщиться… Я, представь, не вижу ничего плохого уже в том, что они не хотят сидеть на папиной-маминой шее или ждать, пока им какой-нибудь Шурик купит билет в театр или на дискотеку… Они знают себе цену, поэтому и хотят быть материально независимыми от кого бы то ни было. — Мастер Геня подумал, усмехнулся. — Ты, кстати, не первый им сочувствуешь. Ну, а чем они лучше других? Ну, красивые — да. Так что ж, всем красивым надо непременно подаваться в артистки, в стюардессы, в секретарши?.. Во-первых, мест не хватит. А потом… они же на своем месте!

Мастеру Гене яростно замахали рукой с участка, и он, коротко бормотнув: «Во, пожалуйста!», умчался на вызов, а Сергея, в свою очередь, окликнул побывавший на сборке Иван:

— Корень не появлялся?

— Маячил тут. На кольцевой холодно аккумуляторы садить, так они вон в тупичок заехали и притаились, как летучие мыши.

— Ладно, я чуток попозже их с треском выковырну на свет. Грузим толкатель. Считай кассеты, — предупредил Иван.

Когда две трети заклейменных кассет, истекающих маслом, осело в кузовке, Дубровный-старший спохватился:

— Кажись, перебор. Сколько у тебя?

Сергей сказал, а про себя удивился и порадовался: с каких это пор брат стал вести счет подаваемым на конвейер деталям? Говорить — говорил, но до дела не доходило.

Иван колесил с Сергеем до обеда, затем передал из рук в руки, как эстафетную палочку, список с десятком наименований, коротко пояснил, какие детали необходимо в первую очередь забросить на закалку, какие — на доделку и на конвейер. Остаток смены Сергей катался на диво легко: детали выставлялись, как по заказу, мастера и распреды понимали с полуслова, рулевое не капризничало.

По пути из термички на малые пресса он обогнал ту, с пышным жгутом соломенных волос на затылке, с которой, как ни странно, упорно искал встречи все эти дни, ни на минуту в то же время не забывая о Вере. Словно дразнил себя, а может, попросту пытался, хотя и неосознанно, проверить свое чувство к Вере?.. Притормозил — и была не была — пригласил: садитесь, подвезу до участка. Сдержанно усмехнувшись и поблагодарив кивком за приглашение, она без всякой игривости и жеманства села на свободное место.

Теперь Сергей мог в профиль рассмотреть прессовщицу — виновницу его злоключений. Свежая белизна лица девушки прекрасно гармонировала с внутренним светом, лучившимся из больших голубых глаз, которым так шло слегка строгое задумчивое выражение, лишенное всякого высокомерия. Он даже подумал, не обознался ли, приняв ее за ту, которая сидела на грязном полу.

— Извините, так глупо получилось в прошлый раз…

— Сама и виновата. Еще легко отделалась, — грустно улыбнулась она. — Женька тоже хороша. Подруга называется. Мне так неловко…

— Да я тоже как последний мальчишка вел себя. А вас не Оксана зовут? Вы не запомнили меня… в диспетчерской транспортного?

— Оксана. Я вас запомнила еще в деревне Видибор, где мы картошку копали. А потом вы попали в какую-то нехорошую историю… с убийством?..

Сергей смешался, порозовел в скулах: еще тогда, в диспетчерской, что-то промелькнуло в памяти, но не поверил себе — слишком невероятна была б такая встреча. Да и в клубе, когда девушка в голубом джинсовом костюме и белой водолазке приглашала его на танго, было темновато.

— А новый электрокар, как я поняла, у вас реквизировали после того ЧП?..

— Видать, судьба на ломачине в ударники выходить. Зря для меня старались тогда, в диспетчерской… Не с Украины родом?

— Нет, — рассмеялась она. — Из Орши. Почему вы решили, что с Украины?

Сергей пожал плечами.

— А можно на вопрос еще нескромный вопрос: разве мало в Орше заводов?

— Я в политехнический шла вне конкурса.

— Золотая медаль?

Оксана кивнула.

— А прослушала два курса — и передумала. Перевелась на вечернее. На тракторный же приняли без экзаменов… — Затаив в уголках полных красивых губ лукавую улыбку, она глядела на Сергея, будто ожидая, о чем он спросит еще.

— Понимаю: хороший офицер должен поносить за плечами солдатский ранец?

— Точно! — радостно хлопнула попутчица в ладоши. — А почему вы не сказали, как вас зовут?

— В самом деле… — невольно заражаясь настроением попутчицы, он почти не касался ногой педали, — Сергей. Можно — Сережа… — Электрокар летел, как на крыльях.

33

Прежде чем отправиться в раздевалку, Иван решил заглянуть на механический участок: что-то, видать, не ладилось с автоматом, раз Чуприс на последней оперативке у Якова Лукича опять не утерпел и уколол его, Ивана, «роботом»… «Укол» был не первый, и это всерьез задело его профессиональное самолюбие. Участок вилок (тех самых, что в коробке передач) встретил его, как всегда, звонкоголосо. И здесь работают в основном женщины — веселые, горластые, озорные. Помнится, когда еще начинал в корпусе технологом, сообразил дать совет женщинам пользоваться защитными кожухами на приспособлениях (надо признаться, весьма неудобных), прочитал, пользуясь случаем, целую лекцию об электромагнитных полях, о вредном воздействии оных на все человеческие органы без исключения. Одна из опытных работниц — хлесткая на язык молодица — срезала молодого технолога с ходу:

— Ты за мои органы не волнуйся. Я двенадцать лет тута работаю и двойню недавно родила — сыновей, а еще двенадцать годков похожу в магнитных полях — тройню, даст бог, выдам. Ты лучше, раз уж зашел к нам, популярно разъясни, почему нам расценки срезали?..

Тогда он не нашелся, что на это ответить…

И сегодня термистки атаковали Ивана дружно:

— Начальник, ламповый не пече!

— Давление слабое, вода еле-еле сочится!..

— Приспособление заело!

Картина знакомая — называется: «Держись, а то штаны сдерут!» И тут главное — в панику не бросаться.

— Тихо, по порядку давайте. Кстати, не вижу наладчика? А где мастер?

— Здесь я, — из-за автомата, очень уж старательно вытирая ветошью лицо и руки, выходит парень в черной, только со склада робе.

«Свеженького прислали? После техникума», — на глаз определяет Иван.

— За электриком послали?

— Ждем.

— Ну как наш робот? — поинтересовался Иван у женщин. — Жалобы имеются, ваш начальник цеха недоволен…

— Да нет, Трофимович, у нас претензий нет…

— Парень что надо! — шлепнула автомат по станине крепкой ладонью другая работница — та самая, что когда-то родила двойню. — Только писает во все стороны. Вот ветошью приткнули.

— Ясно. Завтра новый кожух поставим.

— Заедал, собака, утром, — закуривает оказавшийся рядом наладчик. — Упоры поставил вольфрамовые, а прежние долой.

Термистки под руки приводят электрика — молодого кучерявого блондина, у которого лихо торчит в уголке рта потухшая папироска, но богатый чуб подозрительно взлохмачен. Иван не может сдержать улыбки.

— Зачем вызывали? — Электрик с трудом освобождается от цепких, грубоватых рук термисток.

— Ламповый не пече, — не спеша, с достоинством, отвечает наладчик, посасывая сигаретку в сторонке.

— Не пече… — иронически поглядывает электрик на станочниц, ощупывает кисти рук с таким видом, будто с него только что сняли наручники. — Вот женись на вас после этого, да?.. Ох, не завидую вашим мужикам! — Затем он открывает генератор, на мгновение с шумом втягивает носом воздух. Поморщился. Ткнул пальцем в пускатель.

— Сгорел! Эх вы, не пече-е…

Катушку кучерявый поменял быстро. Затем включил генератор, включил накал.

— Пускай нагреваются цитроны. Не пече-е… Хэх, темнота! — обмахнув ветошкой руки, важно прикурил у наладчика, прежде чем подмигнуть самой красивой молодице. И Иван вдруг почувствовал, что у него уже так не получится, — по-хорошему позавидовал молодому электрику…

Цитроны прогрелись. Электрик снял высокое напряжение, включил нагрев. Деталь привычно загудела, накаляясь и на глазах меняя цвета: соломенный, фиолетовый, синий… Обволакивается паром. Опять пошла радуга: розовый, вишневый, малиновый… Третья стадия — оранжевый, желтый, белый… Стоп! Готово. Теперь — под пресс.

— Ну как? — Электрик удовлетворенно плюет на окурок. — Печет?

Он триумфальной походкой ушел к себе в бытовку, а Иван подумал о том, что в производстве, тем более в быту, давно свыклись с тем, что хороших электриков, к сожалению, постоянно не хватает. Из далекого детства запомнился электромонтер: подпоясанный широким ремнем, с цепями через плечо, он «обувал» на ноги стальные скобы и ловко шагал по столбу в небо, чтобы впервые зажечь над Видибором маленькое искусственное солнышко. Теперь кажется, что тот электромонтер остался за чертой другого, полуреального и загадочного мира…

Прежде чем стать технологом, Ивану, только отслужившему действительную, тоже довелось осваивать такую дефицитную и на сегодняшний день профессию электрика, и не удивительно, что в молодом электрике он невольно увидел себя, тоже некогда молодого и симпатичного…

Тогда, лет пятнадцать назад, на него в службе энергетика поначалу не обратили никакого внимания: мало ли тут всяких вертится… Кроме того, что народ в служебке, как правило, избалованный вниманием, тогда и теперь, — специфика профессии приучила их быть предельно собранными не только при чтении схемы, зачищении контактов, но и за игрой в домино.

— А ты знаешь, парень, что электрик, как и сапер, ошибается один раз в жизни? — неожиданно развернулся к Ивану бригадир, а нынешний заместитель начальника по производству Яков Лукич, с хитрой улыбкой прищурился и… экзамен сорвала некстати заскочившая в служебку невысокая горластая работница в большом, не по росту халате.

— Дядя Яша, стоим! Собирай причиндалы да бежим! Скорей, миленький!

— Порядка не знаешь, да? — важно пригладив редеющие волосы, попробовал поставить ее на место бригадир. — Пожар, да? Записывай в журнал. Ха, написала: «не пече»… Что ты будешь делать! — Он даже руками всплеснул. — Нет нагрева! Время проставь. Свободна. Сейчас идем. Ну парень, — Яков Лукич кивнул Ивану, — если не передумал, пойдем?

— Кого ты нам привел? — загалдели женщины на участке.

— Ваш новый электрик.

— Тю! Так он же еще неженатый, а у нас одни девчата… а?

— Ну и что?

— Как ну и что?! По технике безопасности не положено! Или забыл, дядя Яша?

Покачав головой, бригадир улыбнулся уголками губ, обесточил оборудование. Пояснил:

— Смотри, это — закалочный станок. По кабелю к нему подается высокое напряжение — 750 вольт. Вот эта штука называется индуктором. Ток, проходя по индуктору, греет деталь. Вот к нам поступила заявка: нет нагрева. В чем причина, как думаешь?

Иван глянул под ноги, потом — по сторонам.

— Нагрев включается этим пускателем, — подсказал Яков Лукич, — Пускатели, надеюсь, проходили в школе? Вот. Посмотри внимательно, ничего подозрительного не видишь?

Иван ничего, кроме хитропереплетавшихся цветных проводков, ничего в ту минуту не видел. — Теперь понюхай. Ну как, чувствуешь: горелым тянет?

В станке, как оказалось, сгорела катушка.

Через пару дней ситуация повторилась. После появления в службе посыльной от женщин-термисток Иван со своим наставником был через пять минут на месте происшествия.

— С чего начнем? — поинтересовался Яков Лукич.

Отвернувшись, Иван втянул в себя воздух…

— Правильно, — положил ему руку на плечо бригадир, — со схемы.

Они разложили на сваренном из железных обрезков столике документацию.

— Надо прозвонить всю цепочку включения нагрева, — распорядился бригадир. — Бери прибор.

Иван взял тестер, поставил его на «сопротивление» и подключил провода. Яков Лукич принялся «прозванивать» цепь, проходя последовательно по элементам.

— Есть?

— Есть, — отвечал Иван (значит, прибор «отозвался», цепь цела).

— Есть?

— Есть.

— Есть?

— Нет.

— Стоп, паря! Где мы?

— Не отзывается 78 конец. Может, реле неисправно? — встречным ходом идет Иван, опасаясь, что бригадир прогонит его с завода.

— Снимай реле, в служебку потащим.

В это время подошел мастер Хавронич.

— К завтрему наладите, хлопцы? Вторую смену мы продержимся.

— Вся надежда вот на него, — кивнул Яков Лукич на Ивана.

Мастер мрачно ощерился, хотел завернуть в ответ крепкое словцо, но махнул рукой и отошел.

В службе бригадир протянул новенькому паспорт.

— Поколупайся. Пробовать будешь здесь, — он показал на испытательный стенд. — С этого автомата возьмешь 220 вольт. Поаккуратней с напряжением, понял?

Помнится, остаток дня все, что попадалось Ивану на глаза, принимало то очертания трансформатора с пробитой обмоткой, то заклинившего двигателя, то… стоп: реле времени! От двигателя через редуктор вращение передается на исполнительный диск. Диск не прокручивается. Значит, «виноват» движок или редуктор. Редуктор — коробочку с шестернями — Иван накануне смотрел. Выходит, неисправен движок?.. Утром Иван примчался в службу первый. Снял со старого реле движок, поставил на неисправный, и… диск завращался, контакты защелкали.

«Кто знает, не получи я впоследствии институтский диплом, наверное, остался бы все же электриком?..»

С забытой на лице улыбкой и не заметил, как очутился на участке коронной шестерни. Здесь технология закалки детали отработана, как говорится, «от» и «до» — рабочие разбираются в техпроцессах не хуже технолога. Но сегодня обстановка на участке Ивану не понравилась — как чувствовал: в разгар смены рабочие стучат в домино (самая популярная игра в цехе). Мастера — те почему-то предпочитают шашки (хоть сто партий в бытовке). В отделе конструктора ни один обеденный перерыв не похож на себя без шахмат…

— Перекур?

— Не-ет. Печь не работает, — отвечает крайний, который только что удачно «отдуплился». — С утра так и не включали…

По техпроцессу, Иван в курсе дела, на этом участке детали после закалки нужно на час сажать в отпускную печь для снятия внутренних напряжений. Проверить, была ли деталь в печи при низком отпуске, невозможно. Мастера знают об этом прекрасно и либо вообще не включают печь, либо включают, как говорит начальник техбюро, для блезиру.

— Нет, ребята, на этот раз у вас номер не пройдет! Мастер у себя?

— Ага. Сидит в будке.

Иван направляется в кабину.

— Салют, кореш, — привстает с места мастер, шельмовато отводя глаза в сторону. — Делать, понимаешь, кому-то нечего, полсмены заполняю всякую хреновину. Гляди, чего попридумали: «Социальный климат в бригаде. Анкета-исследование». Я говорю, собаке делать нечего…

— Делать, говоришь, нечего? Почему печь холодная?

— Так водой залило. Электрики и ремонтники с утра копошатся…

— Да никого там нет! В козла забивают — охрипли уже.

— От прохвосты! — качает головой мастер, глядя в лист анкеты. — Ну я им чертей всыплю! Будет им премия…

— Да ты ваньку-то не валяй. — Иван начинает понемногу выходить из себя. — Печь исправна. Через час наведаюсь и если что… иду к контролерам. Они с тебя стружку снимут — заруби себе на носу.

— Так ведь никому этот отпуск не нужен, — стелет мастер насмешливым взглядом. — Ты же знаешь, сколько коронных шестерен прошло мимо печи, и хоть одна рекламация была? Давай вообще этот процесс аннулируем к чертовой матери — рацпредложение сбацаем: экономия электроэнергии — раз, трудоемкости — два, посчитаем мото-часы — три… а? Заводу прямая выгода, а нам слава ну и к славе, понятное дело, — он выразительно пошуршал пальцами.

— Все сказал? — Иван и мастер смотрели друг на друга в упор, пока мастер первый не отвел глаза в сторону. — Вот так. А я проверю.

Выйдя из корпуса, Иван вздохнул на полную грудь. Пора и домой.

34

Новый директор овощного магазина, энергичный молодой человек с аккуратной черной бородкой и безупречными манерами, одетый строго по моде — в «фирме», то есть в джинсах марки «Montana» и кожаном пиджаке отечественного производства, — вызвал Веру в свою конторку на втором этаже.

— Садитесь, — вежливо предложил он. — Как вам у нас работается?

Вера мысленно усмехнулась подчеркнутой самоуверенности начальства: «Сам тут без году неделя, а воображает». Но ей не хотелось возвращаться ни мысленно, ни тем более, в разговоре к тому печальному событию, которое вскоре по приходу ее в магазин повлекло за собой быструю смену руководства, поэтому как можно спокойнее ответила:

— Нормально работается, Марк Львович.

— Нет, я все понимаю: работать и учиться в наш космический век ой как не просто… Да и когда вообще было просто? Только применительно к нашему времени одного желания и старания мало — жизнелюбом надо быть. Видеть перспективу и верить в нее. А у вас еще ребенок на руках. Простите, девочка? Мальчик? Прекрасно. — Сочувственный тон нового директора располагал к себе, если бы не эти короткие, остро покалывавшие взгляды из-под темных очков, какая-то недоговоренность в сладких речах. — Да-а, а что делать? Се ля ви, как говорят французы, — такова жизнь. Нужно расти. В нашем торге еще велик процент материально ответственных работников, не имеющих специального образования. Разве подобная ситуация не должна всех нас настораживать? Тоже пробел, считаю, в нашей работе с кадрами. Кого как не молодых выдвигать? Но это общественная сторона дела, ладно. Ну а как — материальная? — Он задержал на Вере внимательный взгляд.

— Ничего, хватает. Да вы сами прекрасно знаете…

— Да, я знаю, что на восьмидесяти рублях непросто продержаться в городе. Да еще с ребенком, с мальчиком, во-от… — Директор озабоченно бубнил себе под нос, барабаня окольцованным пальцем левой руки, словно нащупывая выход из неожиданно возникшей ситуации. Обронил будто невзначай: — Свадьба у вас, слыхал, не за горами?

Вера смутилась, кивнула:

— Да… — И тут же поправилась: — Нет, вы знаете, решили так… небольшой вечер.

— Правильно. Излишества ни к чему, — деловым тоном подтвердил директор. — Но деньги все равно нужны, и немалые. По теперешним запросам хоть свадьба, хоть вечер — одинаково обходятся. Недавно друга женил, — доверительно кивнул директор, — знаю!

— Что верно, то верно, — согласно вздохнула Вера.

— Значит, договорились: завтра примешь лоток, — перешел директор на «ты». — Вместо Зары Антоновны, — он словно бы случайно скользнул по лицу Веры напряженным взглядом, — которая в данный момент загорает на Колыме. Да, но это к делу не относится. На базу поступила партия польских яблок. Одевайся, значит, потеплее.

— Марк Львович, а вы меня спросили — смогу ли завтра выйти? — тихо возразила Вера.

— А почему б и нет?

— С лотком — это на целый день, а у меня в пять вечера зачет.

— Я как чувствовал, — он сцепил на столе белые полные руки, выжал на лице улыбочку, — поэтому и пригласил вас сюда (переходы в беседах с подчиненными молодому директору давались, видимо, без труда), а не приказом отослал на Комаровку. Мне, как начинающему руководителю, поймите же правильно и меня, — он приложил руку к белоснежной манишке на груди, — важно создать в коллективе микроклимат взаимного доверия и уважения друг к другу. Иначе как, не понимаю, работать в торговле?

— Я не против поработать на лотке, если…

— Вот и прекрасно. — Директор выставил перед собой небольшую ухоженную руку. — Остальное я беру на себя. У вас какой завтра зачет?

— По эстетике.

— Очень хорошо. Давайте вашу зачетку.

— Зачем? — удивленно поглядела на него Вера.

— Я все устрою. Тоже ведь когда-то учился… бессонные ночи, шпаргалки!

— Вот этого-то и не нужно. — Вера решительно поднялась.

— Понимаю… — забарабанил окольцованным пальцем директор по столу. — Ну хоть о перенесении зачета, вызванном производственной необходимостью, я могу похлопотать в учебной части?

— Если вас не затруднит. — Вера хотела еще добавить, что завтра примет лоток, но поняла, что это само собой разумеется.

После смены, как обычно, у киоска, рядом с магазином, Веру встретил Сергей. У новогодней елки посередине запорошенного снегом катка бегал в теплой шубке Тарасик. Увидев маму, мохнатым оранжевым жуком покатился ей навстречу…

— Давно мерзнете? — Вера подхватила на руки сына, повернула к Сергею смеющееся лицо.

— Гуляем. У тебя хорошее настроение после работы?

— Прекрасное; С завтрашнего дня принимаю лоток.

— Нашла чему радоваться. — Сергей на ходу забрал у нее из рук Тарасика.

— Да ладно тебе дуться! — Она подтолкнула его в плечо. — Я не расстраиваюсь, а он, мужчина… Погляди, какая сказка на улице! Или, может, у самого неприятности на заводе?

Сергей на секунду представил на месте Веры другую… Большие матово-голубые глаза и пышные волосы. Спокойный умный взгляд и непринужденные манеры. Рядом с Верой она походила на большую нарядную куклу, у которой позади и впереди все благополучно и безоблачно. И он вдруг усмехнулся, вспомнив, что именно с ней, с куклой, он угодил в переплет…

35

Сергей работал на электрокаре уже четвертый месяц и все чаще замечал, что не находит себе места, особенно во вторую смену, когда из корпуса больше нечего вывозить, а до окончания работы еще уйма времени… В такие часы Корень с Косым, никого не стесняясь, сматывались на заводское кольцо «садить аккумуляторы» и ловить халтуру; Сергей, чтобы не маячить на глазах у издерганного к концу дня начальства, притирался тележкой к металлическому заграждению механического участка. Оторвавшись от учебника — осмысливая прочитанное, мог подолгу наблюдать за движениями токаря, сверловщика, фрезеровщика и невольно замечал: чем точнее, экономнее и мягче движения станочника, тем выгоднее тот смотрится на фоне остальных, — такое впечатление, что человек лепит, ваяет, конструирует. Нет, кажется, не случайно его, как магнитом, притягивало именно сюда, к станочникам, — в душе исподволь происходила какая-то сложная, необходимая работа…

Из глубины соседнего участка, растворенного в голубовато-сталистом дыму, вышла на оранжевый огонек электрокара Оксана, помедлив, молча заняла место рядом. Она не вспоминает недавнюю аварию, а у Сергея хватает ума не напоминать ей лишний раз о неприятном. Встретившись глазами, как по команде, облегченно переводят дух, будто за ними кто гнался, — смеются, кивая и показывая друг на друга пальцами.

— Ничего, что шумновато и пыльно? — о первом, что пришло в голову, спрашивает Сергей и со стыдом чувствует, что не умеет занимать разговором девчат.

Оксана искоса наблюдает за ним и, выдержав паузу, отвечает с легкой усмешкой:

— Ничего. Грохот прессов стоял в ушах первые дни. Затем этот стук-грук куда-то разошелся, как туман… — Свое поэтическое сравнение она находит неудачным и несколько секунд соображает, как бы это точнее передать. — Ну, вроде того, что расщепился на отдельные голоса станков. Сегодня я без этих голосов уже скучаю, если по графику длинный выходной. Да вот же, послушай… — Она повернулась боком, настороженно повела пальцем в воздухе, словно смычком, заставив Сергея тоже невольно прислушаться. — Драч скрипит в ночном поле, да? Это фрезерный… Там вот — на участке доделки, — как лягушки в болотце перед дождем, ритмично крумкают резьбонарезные, похоже? А во-он, у стены, высвистывает-выщелкивает токарный, только басовитее, правда? Справа, обрати внимание, сверлильные агрегаты гудят, как шмели…

Оксана с вдохновенной улыбкой слушает железную рапсодию корпуса и не торопится проследить на лице Сергея произведенное своим «открытием» впечатление.

— Понимаешь, — он спокойно выдерживает ее молниеносный, как укол, взгляд, — я в стихах, наверно, меньше твоего разбираюсь, но мой тебе совет: не надо виршей о станках. Станки гонят стружку с металла, при этом скрежещут, разлаживаются и больно бьют по карману сдельщиков, выработка у которых напрямую связана с зарплатой…

— Ой, да я все понимаю… Но не согласна, что станки — мертвые груды металла! — В голосе Оксаны вызов. — Слышь, чего это он взял фальшивую поту?.. — Она с неподдельным недоумением прислушивается и показывает пальцем в сторону участка. — Зинкин агрегат скулит… Ага, деталь резцом рвет! Генька! — Стоя во весь рост на электрокаре, Оксана кричит, сложив ладони рупором, ищет глазами мастера Геню.

Не находит и бьет тревогу еще пронзительнее, требовательнее:

— Поменяй, тебе говорят, резец: иступился, рвет!..

— А у нее что — мову отняло?! — после небольшой паузы долетает с другого конца участка запальчивый голос мастера Гени. — Подольше бы чесали языки…

— Поменяй!!

— А я, между прочим, не наладчик. Ясно-понятно? Разорались тут, как на своих ухажеров. У меня, между прочим, жена… — Доводы мастера Гени заглушает грохот кран-балки.

— Поменяет, — уверенно, с лукавинкой в глазах замечает Оксана. — С вами, мужчинами, главное — меньше спорить, меньше доказывать свою правоту… О чем мы вообще говорим?

— О резьбонарезных станках, которые крумкают, как лягушки.

Она коротко рассмеялась. Помедлив, спросила:

— У тебя, я слыхала, неприятности?

— Есть маленько, — признался Сергей. — Сорока, что ли, на хвосте принесла новость?

— Сорока. Я ж понимаю по-птичьи.

— Ну да, совсем забыл…

Опять неловко помолчали.

— А скажи, Сережа, девушка у тебя есть? Как ее зовут?

Он минуту задумчиво изучал ее красивый, будто вырезанный из журнала «Мода» профиль, коротко ответил:

— Да. Верой ее зовут.

— Вот и хорошо. — Оксана легко спрыгнула с электрокара. — Останемся друзьями, ладно? Мне пора.

Она пошла по цеховому пролету, не оглядываясь, — красивая, статная, с рассыпанными по голубенькому полю халата золотистыми волосами, и Сергей понял, что больше она никогда не выйдет на оранжевый огонек его электрокара, не захочет прокатиться. Откуда было Сергею знать, что пройдет немного времени и их дороги опять ненадолго пересекутся, правда, он и она предстанут друг перед другом в несколько ином качестве…

— Эй, на кар-р-ре! — Чуприс, стоя посредине освещенного пролета, нетерпеливо взмахивал Сергею рукой. — Заснул там? Давай сюда-а! Обоор-р-роты!..

36

О том, что Косой систематически срывает халтуру, а точнее — приворовывает на заводе, Сергей узнал от Ивана еще в первые дни.

— Смотри: будет тащить в компанию или предлагать дефицит — не марайся. Этот хмырь, когда еще был за старшего на электрокаре, чуть под статью своего напарника не подвел. Как?.. Да так. Опытный жулик: пускал начальство по ложному следу. Сам в тот день набирал какую-то ходовую гайку и, видимо, напарнику предложил, а может, заставил его кинуть пару горстей в карман. Парню гайка мешала работать, да и совесть к концу смены замучила. Не выдержал пытки — подбежал к мусорному ящику и давай освобождать карман, а Косой заметил невдалеке заводских дежурных с красными повязками, подкатил мелким бесом, кивнул… Те, значит, к его напарнику: «Что, не тот размер прихватил?» Да наверх его с поличным! А назавтра, понятно, распоряжение на доске объявлений: уволить за хищения с выселением из общежития. Я, когда узнал потом подробности дела, начальству уже не стал ничего объяснять, бесполезно, но с Косым потолковал по-мужски. До сих пор в глаза не глядит.

В справедливости Ивановых слов Сергей вскоре убедился самолично. Будучи фигурой малоприметной в корпусе, Косой приноровился каждый день по окончании смены прихватывать с собой пригоршню-другую гаек, болтиков, шурупчиков. Брал из ящиков не все подряд, что подвернется под руку, а выборочно, со знанием дела. Сергею даже показалось, что у того за многие годы околачиванья в корпусе и вне корпуса выработались свои принципы: лишнего ничего не брать, даже если это были остродефицитные золотники из меди, — те наименования, которые ему нужны именно сегодня. Назавтра — другой заказ от клиента Икс… Несомненно, клиентура у грузчика подобралась постоянная и испытанная. Когда же Сергей на досуге прикинул в уме, сколько гаек, болтов и прочей дефицитной номенклатуры перетаскал Косой в своих глубоких карманах и кульках за десять (с небольшими перерывами) лет, то почувствовал, как под шапкой шевельнулись волосы. «Погоди, сколько же тракторов можно эдак перенести в карманах за проходную?» — напряженно пытался сообразить он, растерявшись в первую минуту — не зная, что предпринять: выложить эту «бухгалтерию» прямо начальнику корпуса или сперва посоветоваться с братом?..

В последующие дни, всматриваясь с небольшого расстояния в нечистое, перекошенное от ухмылки лицо грузчика, Сергей замечал, как порою оно покрывается бледностью, а сам Косой сжимается, будто по нему пропускают ток невысокой частоты, отчего в «глазнице» от фары подрагивает нос ботинка и пальцы рук начинают беспокойную пляску на жесткой боковине передка электрокара…

И вскорости Косой крупно сгорел. Случилось это в смену Ивана, который теперь разъезжал только вместе с братом. На улице внятно и сильно пахло оттепелью, с крыш корпусов во все стороны летели серебристые брызги, с хрустом отламывались и разбивались о землю звонкие сосульки, — словом, в воздухе веяло уже недалекой весной. На территории завода вместе с первыми грачами появились командированные по части снабжения из колхозов и совхозов.

В тот день, работая во вторую смену, Корень пожаловался начальнику смены на плохое самочувствие и собрался ехать сразу после обеда в гараж. У ворот корпуса электрокар перехватил Косой, поодаль от которого, словно привязанный невидимой ниточкой, держался незнакомец в синей болоньевой куртке и шляпе. То, что это командированный из какого-то украинского хозяйства, было заметно по мягкому окающему выговору и вышитому воротничку белой рубахи.

Иван, присмотревшись к нему, коротко бросил брату, работавшему с кран-балкой:

— А ведь этот, глянь, дядька уже подходил ко мне… до обеда, а? Ладно. Делай вид, что будем загружаться. — А сам насторожил ухо, чтоб слышать разговор.

Заметно робея и оглядываясь по сторонам, незнакомец приблизился к застрявшему у въездных ворот электрокару.

— Ну як, диду, проверяемо маленьке дило?.. — загорелое его лицо лоснилось, коричневые глаза блестели шельмовато и нечисто. — Треба ящик гайки: у нас в горячую ли, холодную ли пору холера ее мае… — Он смахнул тылом ладони обильный пот со лба, еще стрельнул глазами по сторонам и почти взмолился: — Та трубки пару мотков! Подкиньте до машины — по три карбованьци не пошкадую. Машина? Та на вулици, за вуглом!

Корень, по-прежнему не отвечая командированному, развернулся и медленно проехал метров сто вперед, вращая глазами и нюхая воздух (братьев Дубровных — в тупичке между станками — он не заметил), затем неожиданно дал задний ход, подкатил на довольно приличной скорости к ящику с нужной гайкой. Рыкнув на Косого, который было замешкался, он, уже не оглядываясь по сторонам (рабочие слесарно-механического участка, наточив гайки в запас, не торопились с обеда), рывком подхватил тяжеленный ящик с одной стороны, Косой поднатужился с другой, разом забросили груз в кузовок, наверх — мотки с трубкой; припав к баранке, Корень стремительно вылетел в предусмотрительно распахнутые ворота на улицу. За электрокаром, прикуривая на ходу, трусцой поспешал Косой, сбоку, спотыкаясь и взмахивая руками, — командированный.

— За ними! — дал команду Иван, первым вспрыгивая на электрокар.

Еле ползавшая до этого момента тележка так стремительно юркнула из корпуса, что братья Дубровные, увязавшись в погоню, лишь в последний миг успели заметить, как жулики втерлись между грузовой машиной с белым штампованным колоском на дверце и глухой стеной корпуса.

— Неплохо, гляди-ка, замаскировались.

— Соображают.

— Заезжай с тыла, — тихо подсказал Иван брату. Отрегулированный Сергеем электрокар мягко, как по поролоновой подстилке, подкатил к заднему борту машины. От кабины доносились возня, приглушенные голоса. Иван и Сергей оставили тележку, выбрались в узенький проход между стеной и машиной. Дверца кабины была распахнута, сиденье приподнято.

— Сюда давай, хлопцы! — торопило грузчиков заинтересованное лицо. Однако в одиночку Косому было трудно развернуться в узком проеме с увесистым ящиком, а немощные, ослабленные ревматизмом и водкой ноги Кореня в самый ответственный момент перестали слушаться, и он никак не мог взобраться на кузовок, чтобы подхватить ящик с другой стороны. Косой выругался, подбежал к напарнику и, дернув за ватные промасленные штаны, дал ему под зад пинка.

Командированный, пока грузчики возились, случайно увидел в боковом зеркале посторонних и, похоже, узнав Ивана, чуть не обомлел, осел в кабине.

— Нас в пай не возьмете? — Сергей приблизился к бывшему своему электрокару, страдальчески поморщился, оглядывая до неузнаваемости изуродованную тележку.

— Так, говоришь, нездоровится?.. — Иван сурово глядел на присевшего в кузовке Кореня, который, не выпуская из рук ящика, по обыкновению что-то невнятно булькал в лохматую ржавую поросль вокруг рта. Иван молча забрал у Кореня ящик, понес его, держа на весу, к другому электрокару.

— Поехали, — кивнул Сергею.

— От, хохмач! Черт психованный! Мы ищо встренем вас за проходной.

— Чтоб тебя занесло на повороте разом с братцем! Чтоб у тебя шишка на лбу выросла с этот ящик! — Отчаянная ругань вперемешку с матерщиной неслась вслед Дубровным до тех пор, пока они не свернули за угол.

Помешав Косому сорвать очередную халтуру, Иван и на этот раз вряд ли «вынес бы сор из избы», однако Сергей уже не спрашивал брата — есть в этом необходимость или нет.

Через неделю в корпусе состоялся товарищеский суд, который постановил: Косого за систематические хищения уволить по статье с завода с передачей дела в прокуратуру Заводского района; Кореня, учитывая его стаж и предпенсионный возраст, перевели подсобником на строительные работы. Так, наконец, разлучили эту пару…

37

Отчитавшись за сутки в производственном отделе, Иван Дубровный вернулся в корпус: не терпелось повидаться с братом.

— У тебя — что, всерьез с этой прессовщицей? — начал без обиняков, привычно занимая свободное место на электрокаре.

— А тебя, вижу, это здорово волнует, да? — огрызнулся Сергей. — От одной опекунши еле избавился — другой тут как тут. Да вы что в самом-то деле?..

— Меня это волнует потому, что Веру я не дам в обиду. Не такая это дивчина, понял?.. Заруби себе на носу, Прицепной. — Взгляд у Ивана сделался колючим и пасмурным.

— Не понимаю. При чем тут… Вера? — Сергей, стараясь казаться чересчур спокойным, с интересом наблюдал за братом.

— Так, а заявление в загс? Тамара мне все уши продудела…

— Правильно она тебе дудела. Свадьба у нас скоро.

— Как? С кем?.. — У Ивана отвисла челюсть.

— Да с Верой же! С Верой. Ну чего глаза-то вытаращил?

— Фу ты! — шумно выдохнул Иван. — А я уж было подумал, с этой…

— Ну ты, братуха, дал маху — поторопился. Ничего, как-нибудь устроится, а? — повеселел Сергей, убыстряя бег электрокара.

— Дело, конечно, твое, — в меланхолическом раздумье заключил явно обрадованный новостью Иван. — Только ты с этим не балуйся, понял? Мы, Дубровные, пенкоснимателями никогда не были, и подлецов в нашем роду не водилось и на дух. Мы их сами брали к ногтю.

Проезжая мимо слесарно-механического участка, Сергей показал брату глазами на заместителя по производству, который, держа на отлете руку с пухлым блокнотом, отчитывал за какую-то провинность зеленого гэпэтэушника. Подъехали ближе — вовсе, оказывается, не отчитывает, а дает рекомендации.

— …да стульчик не мешало бы оборудовать на рабочем месте… Что — запрещено? Технолог сказал… Все можно, если с толком. От того, что ты напрасно смену трудишь ноги, больше тракторов не соберем. Я понимаю, — кивнул на робкое возражение ученика, — но раз твое начальство недодумало — сам, браток, обязан шевелить извилинами. Для этого у тебя котелок на плечах. А почему не в спецодежде? Который день на участке? Вторую неделю… Ну-ка давай фамилию своего мастера. — Яков Лукич развернул блокнот, пометил там что-то и лишь после этого обернулся к братьям Дубровным.

— Ну, здорово, братцы-славяне! — Он по очереди пожал руки Ивану и Сергею. — Как сутки, Трофимович?

— Идем в графике, — вяло отмахнулся Иван. — Маслокрышки и диска на первую не осталось. Я сказал Сергею… Проследите.

Зампроизводства молча пометил у себя в блокноте.

— Яков Лукич, давно спросить хочу: как работает этот гусь? Жалобы имеются?

— Не понял?.. — Зам по производству оторвал от блокнота взгляд.

— А-а! — Он по глазам Ивана понял, о ком тот спрашивает, улыбнулся. — Да пока не жалуются твои напарники. Одно скажу: засиживаться на электрокаре ему не след. Не его это профиль, понимаешь?.. А еще на сей счет естьхорошая поговорка: «Гусь свинье не товарищ».

— Что касаемо поговорок, то еще имеется и о плохом танцоре… Слыхал? Электрокар сам выбрал — никто не принуждал. Из какого отдела ушел, мальчишка…

— Брось ты! — откровенно и решительно принял сторону Сергея Яков Лукич. — В отделах сейчас без него есть кому бездельничать, там штаты трещат по швам — столько у нас желающих сидеть на голом окладе, зато ничего не делать.

— В отделе — бездельники, электрокар — не тот профиль… Тут башка кругом пойдет, товарищи! — Иван усмехнулся, устало качнул головой. — Ну а ты чего молчишь, гусь лапчатый? — толкнул локтем брата в бок. — Вроде было время осмотреться — надо якорь бросать. Или думаешь с дипломом в кармане всю жизнь на тележке прокатать? Может, ты, Лукич, присоветуешь ему место?

— Я бы поставил его начальником цеха.

— Сразу начальником… Лихо! — повеселел Иван.

— Ни секунды не задумываясь.

— Вместо кого, если не секрет? — вкрадчиво поинтересовался Иван. — Вроде бы все на своих местах и давно.

— Не все. Не секрет. Вместо Чуприса.

— Ну и шуточки у тебя, Лукич. — Гримаса удивления на лице Ивана расплылась в кислую усмешку.

— Я дело говорю.

— В таком случае тебе, Лукич, сперва надо сделаться начальником корпуса.

— Образования маленько недостает, а то бы… — лукаво подмигнул братьям Дубровным Яков Лукич. — Это ты верно подметил, Иван Трофимович. Как же без роста? Всем должно расти. Все. Я — на летучке. Сергей, через тридцать минут начальник смены ждет тебя у термички.

— Золотая голова, — уважительно заметил вслед Якову Лукичу Иван. — Все производство на нем. Не знаю, как бы без него я обходился… Сто раз выручал, а времени не находится даже «спасибо» человеку сказать. Вертимся, как заводные.

— Работать с ним легко.

— Да, а что на тебя Чуприс жалуется? — хитро прищурился сбоку Иван.

— Не знаю, чем ему не угодил.

— С девицами раскатываешь по корпусу вместо того, чтоб…

— Работать по его указке? — быстро нашелся Сергей.

— Ну знаешь, это ты сам разбирайся с ним. Он все-таки твой непосредственный начальник.

— Успел, значит, нажаловаться. — Сергей, отпустив руль, закурил. — А на вид серьезный мужик.

— С Чуприсом в конфликт не лезь. Ты не очень обольщайся тем, что тут Лукич говорил… Водится за ним эта чудинка. Чуприс — на своем месте, и мне с ним работать, а ты сегодня в прессовом, а завтра можешь пятки намазать… С меня по горло хватит Юры Василевича! Нос воротит при встрече.

— Да при чем тут это? Разве ж можно так работать, как Василевич, как Чуприс? Один присосался к заводу, как пиявка, другой по старинке гонит план, полконвейера завалил браком…

— Ладно. — Иван мастерком выставил перед собой руку. — Критику наводить мы все мастера.

— Да устарели они безбожно с их допотопными методами! И ты, кстати, от них недалеко ушел…

— Мы план даем. Стабильно. Из года в год.

— Сегодня уже одного плана мало.

— Да? Это что-то новое… — иронично усмехнулся Иван. — Ну а конкретно ты можешь сказать: что мы не так делаем? Может, действительно, заработались, тебе на свежий глаз виднее?

— Не знаю, как тебе объяснить… Слов у меня таких нет под рукой — я еще институт не одолел. Одно понимаю: сегодня завод — уже не только план любой ценой, когда все средства хороши.

— Ну и демагог ты, братка… — потряс головой Иван, не сводя удивленного взгляда с Сергея.

— Да ты погоди обзываться… Вот вас три начальника смены, так? Делаете как будто одно дело, а по-разному! Разве можно, скажи, сравнить сутки Чуприса и Дубровного?

— Чуприс — не начальник смены…

— Да ты понимаешь, о чем я толкую! Небо и земля! Что ни говори, а план, он тоже имеет запах и привкус…

— Что ты знаешь о плане, пацан, — вздохнул Иван. — Ты пришел в корпус на все готовое. Я про себя не скажу, хотя мне тоже кое-чего довелось повидать и пережить за два десятка лет, зато знаю, что Хавронич, которого ты поторопился списать, начинал тут с фундамента…

— Таких, как Хавронич, давно пора отправлять на заслуженный отдых, а они все план «гонют». Инфаркты зарабатывают. Кому, скажи, нужны такие жертвы? Пойми, эпоха тачки и кирки безвозвратно ушла! И вся закавыка в том, что ты в свое время, мне кажется, не стеснялся перенимать опыт у того же Хавронича, зато Чуприс, например, считает для себя зазорным учиться работать у молодых. Подумаешь, еще один молодец явился пред ясны очи! А ведь это новый хозяин пришел на производство. И его надо разглядеть, помочь ему на первых порах, а не брюзжать: ты, мол, студент, пришел и ушел, а я тут буду стоять вечно… Смешно, честное слово! Думаешь, я случайно сравнил Ивана Дубровного и Степу Чуприса? Иван мечтает пойти подучиться на производственные курсы, а Степа, предложи ему эти самые курсы, почтет за оскорбление…

— Ну ладно, — усмехнулся, чувствуется, покоренный рассудительностью младшего, Иван. — А что конкретно я могу перенять у твоей молодежи? Ну?..

— Новую организацию труда.

— Так уж и новую?

— Принципиально. Возьмем участок штамповки. Устаревший метод работы в чем заключается? Скажем, твоему напарнику Чупрису важно организовать работу так, чтобы деталей всех наименований было в избытке. Для чего ему нужен избыток? Чтобы потом не бегать, не выбивать какой-нибудь диск или серьгу, а спокойно отправлять номенклатуру потребителю, не попадая, как в западню, в адский дефицит.

— Стало быть, задел необходим? — уточнил Иван.

— При дефиците наладчиков, который имеется сегодня в прессовом, да. Ну смотри: мастеру необходимо отштамповать сотню деталей — бегай-ищи наладчика, чтобы тот поставил нужный штамп, через час проси, чтобы снял, сделал переналадку, а пресс-то простаивает! А если, как позавчера, из трех десятков прессов почти треть не работает из-за поломок? Вот тут задел временно спасает положение.

— Почему временно?

— Потому что в принципе задел постепенно изживет себя. Корпус уже сегодня перегружен номенклатурой деталей и узлов. Около трехсот только я держу в голове. Знаю, идет реконструкция производственных площадей. Однако новые площади не рассчитаны для размещения на них задела.

— Но место, где хранить задел, пока имеется?

— Конечно, завод большой. Чуприс, например, с твоего ведома вывозит свою продукцию огулом на конвейер. Контролеры обливают красной краской брак, а мы везем его обратно. Теряем по дороге; брак, не жалко… Я знаю одну такую яму на территории завода, в которой Косой похоронил тонн пять металла, точнее, деталей, выгнанных сдельщиками Чуприса в задел. Когда-нибудь на том месте откроют железный рудник. А в красилке, ты видел, что творится? Где там складировать после окраски топливные баки, облицовку, крылья? Их не уложишь как попало, навалом. Я уже не говорю про мелочь… Это во-первых. Дальше. Где взять для задела металл? Но даже не это главное: не может прессовый оторваться в своем «сдельном» темпе от других цехов, так как повязан сложными межцеховыми связями. Я на электрокаре всюду мотаюсь — своими глазами вижу картину… А раз так, то какой смысл в том, чтобы в прессовом иметь постоянный излишек, за который вы с Чуприсом держитесь из последних сил? Да он уже сегодня выпирает, как грыжа, и только путает нас по ногам! Не нужен этот излишек, и не нужно молиться на него, а надо четко организовать работу, каждая деталь чтобы точно по времени и в нужном количестве поступала бы по назначению. Такая алгебра прямо пропорциональна  к а ч е с т в у. Не спорю, экономически, наверно, выгоднее штамповать простую шайбу большими партиями, но накапливать лишницу из сложных узлов — это лишь создавать диспропорцию и неразбериху. Пойми одно: на правильно отрегулированном производственном участке с точки зрения себестоимости какие-то лишние узлы всегда будут изготовлены в ущерб другим узлам.

— Интересно, с чьих же это слов ты так складно поешь? — раздумчиво спросил Иван, не сводя с брата чуточку удивленного пристального взгляда. — Чьи-то знакомые слова… Так это и называется новой организацией труда?

— Так и называется. А еще — бригадным подрядом.

— Ну а что все же меняет твой бригадный подряд?

— А это надо «Правду» хоть изредка почитывать. Бригадный подряд ликвидирует, считаю, главный бич производства — распределение выгодных и невыгодных работ. Поинтересуйся, на что затрачивает свою энергию каждый мастер? Да на то, чтобы и Иванову дать заработать, и Петрова не обидеть, и Сидорова не ущемить… Разве не так? Кто-то более ловкий и расторопный стремится захватить себе ту операцию, на которой можно больше заработать, и у него этот номер почти всегда проходит, к этому даже привыкают на участке, а другие, менее сообразительные, вынуждены довольствоваться операциями трудоемкими и низкооплачиваемыми. Понятное дело, проскакивает искра, возникают недовольства… При бригадном подряде, когда каждый рабочий станет полновластным хозяином на своем участке, в своей бригаде, такая искра не проскочит: не тот, видишь ли, материал.

— Лихо! — крякнул Иван, насмешливо покрутил головой. — Твоими б устами, браток, да мед пить. На словах оно складно да ладно, а как на деле обернется?.. Да-а. А с Чуприсом ты меня напрасно в одну упряжку засупониваешь. Никогда не плясал под его дудку. Впрочем, сдается мне, у тебя еще будет достаточно времени во всем разобраться. А в людях — в первую очередь…

— Мне пора в термичку. — Сергей притормозил у гардероба, где переодевался Иван. — Привет домашним. Жена все крапает афоризмы?

— Не-е, — с серьезным видом задрал подбородок Иван, — пьесу пишет. Вроде во Дворце культуры народный театр ставить собирается…

— Ну, дай бог нашему теляти волка съести.

На прощанье они обменялись короткими многозначительными взглядами, по которым за внешним лукавством и необязательностью запросто можно было распознать братьев. В эту минуту они были так похожи…

38

Раньше Сергей почему-то не замечал прилепившуюся сбоку термички крохотную боковушку — хомутное отделение. А тут, поджидая кого-нибудь из начальников смен, — отодвинутый в своей деятельности на второй, что ли, план, как и эта женщина-хомутчица, которая не смогла по каким-то причинам работать в высокооплачиваемой гальванике, Сергей неожиданно заметил тихую, свыкшуюся с одиночеством работницу, которая вот уже лет десять вынуждена выполнять одну и ту же операцию — несколько отработанных до автоматического лоска движений руками, отчего ее руки, кажется, проскальзывают в воздухе и не могут остановиться…

В глухой каменной комнатенке — сравнительно тихо, светло и уютно. Хозяйка, лет сорока женщина, в сером ушитом халатике и простенькой белой косынке ловко крутит свои хомуты — от крохотных, с кольцо от пустышки, до огромных, величиной с колесо детского велосипеда.

Приветливо кивнув Сергею, она ни на секунду не прерывает работы; в руках споро потрескивает тонкая латунная лента, и хомутчица, полузакрыв глаза, вполголоса тянет бесконечную, без слов песню. Однако присутствие постороннего человека (так бывает с ней, видимо, всякий раз) заставляет ее прервать пение, — она пробует завести разговор со свежим человеком. Сперва с нескрываемым любопытством задает Сергею пару пустяковых вопросов, каждый раз оборачиваясь к нему и с добродушной улыбкой на плоском некрасивом лице, глядя ему прямо в рот, неважно, о чем и как он говорит. Убедившись в силу ей одной ведомых причин, что с вошедшим можно говорить обо всем на свете, она, похоже, без колебаний зачисляет Сергея в собеседники… точнее, как выясняется чуть позже, в слушатели.

Сергею ничего не остается, как слушать, и его удивляет, что своей исповедью (иначе как назовешь ее откровение?), в сущности бессвязной и малоинтересной, она способна занимать чужое внимание целыми часами.

Для начала хомутчица преподнесла Сергею с десяток недостатков ее сидячей работы и как результат — приобретенный геморрой, как будто это было так уж интересно знать ему. Затем согласно каким-то особым законам женской логики на поверхности начали всплывать одна за другой — тоже около десятка личных обид, перенесенных ею от начальства всех рангов. Однако всякий раз, когда она, доведенная до отчаяния, бросала на стол заявление об уходе, начальство находило способ удержать работницу, то подвигая ее очередь на квартиру, то выделяя детские ясли, то путевку в санаторий… Возвращалась в свое хомутное отделение, впрягалась, и все продолжалось по-прежнему. А что делать? Жить, детей поднимать на ноги надо. Так и не вырвалась из хомутного. Застряла в нем, похоже, до пенсии. И тут хомутчица по инерции, что ли, опять вследствие загадочных законов женской логики перекидывала мостик к детям. Дети, как у всякой матери, неразбалованные, прилежные в ученье, да вот незадача… Находились лето в пионерском лагере и толком не отдохнули, потому что воспитатели не слазили с них, таская на репетиции, концерты, встречи, вот и просидели сезон в верхней одежде, ни разу не искупавшись, не позагорав, как другие дети… Или вот такая несправедливость: учатся, как один, так и второй, на круглые пятерки, грамотами хоть стены оклеивай, зато болеют чаще других, случается, месяцами пропускают занятия, викторины, конкурсы, экскурсии… Ну разве не обидно матери? А муж, когда опрометчиво пожаловалась ему на судьбу и предложила свозить деток к шептуну, который работает бригадиром грузчиков в мебельном магазине и врачует прямо на работе в свободное время, взял да и напился с аванса. Уж другие пьют постоянно — тем как-то простительно, не так заметно за ними, а тут весь подъезд сбежался смотреть на диво: первый раз за много лет — и в стельку… прямо на площадке.

Исповедь хомутчицы незаметно скатывается к деньгам да опять — к работе. Следует вывод сказанному, который она, повернувшись лицом к Сергею, произносит особенно четко, выразительно, убежденно, даже с некоторым темпераментом — вывод, которым хомутчица, как Сергею показалось, прежде всего укрепляет каждый раз себя на своем рабочем месте:

— Уйду я, мил человек, другую посодют! А сто пятьдесят рублей попробуй-ка еще заработай, верно?! — Она с лихорадочным блеском в глазах дожидается кивка Сергея и, выпрямившись, облегченно вздыхает: — Ого! — И затем, опять согнувшись над хомутами, затянула свою пустую, без слов, песню на одной ноте…

Сергею вдруг сделалось тесно и душно в чистенькой прохладной боковушке, и он торопливо вышел, почти выбежал к электрокару…

К концу смены — неудовлетворенность собой и окружением в лице Чуприса и его мастеров железным комом подкатывается к горлу. Сделав последний рейс, Сергей уже собрался ехать в гараж, когда на желтое пятно электрокара, пошатываясь, вышел из зоны раскаленных, выключенных остывать печей термист. По его мутному бессмысленному взгляду и набрякшему, подурневшему от жара лицу было заметно, что в обеденный перерыв он «дернул» лишнее по случаю чьего-то дня ангела или ухода в отпуск и теперь находился в полуобморочном состоянии. «Странно, как еще держится на ногах? — промелькнула в голове беспокойная мысль. — Или, может, срабатывает привычка… закалка?»

На голове у термиста, впрочем, у большинства из них, лоснящимся блином лежала грязная кепка; она настолько была напитана мазутом и копотью, что из нее, как из пластилина, можно было вылепить какую угодно фигурку.

— Уж-ж… город! Ого-го-го-го! — дико захохотал термист, привалившись потной, тронутой налетом копоти грудью к свежему лимоновому передку электрокара и прочитав, наконец, надпись на белой спортивной шапочке Сергея, — продолжая отдыхать выеденными дымом глазами на белоснежном кусочке материи, где были изображены зеленые вершины Карпатских гор и пониже — веселая стайка велосипедистов.

Стоя в длинной гомонливой очереди у табельной, Сергей туго соображал, как ему быть завтра: продолжать работу по указке Чуприса и его сдельщиков, закрыв глаза на все, или же дать им бой… Как? В одиночку ничего не получится. Сергей мысленно перебирал в памяти людей, с которыми более-менее сошелся за эти полгода и с которыми можно было говорить начистоту, но, разочарованный своим окружением, кроме, пожалуй, Лукича да Ивана, вынужден был в конце концов сознаться самому себе, что именно за этим он и завернул сегодня в хомутное отделение. Сергея потянуло на разговор с хомутчицей оттого, что человеческое достоинство этой женщины тоже по-своему было ущемлено чувством одиночества; действительно, находясь на вторых ролях и выполняя сравнительно нетрудную, «сидячую» операцию, она в насмешку прослыла «баронессой» среди подруг, которые сообща трудились рядом, на участке гальваники.

Откровение хомутчицы не вызвало ответного откровения у Сергея, наоборот — разочарование в себе: в минуту собственной слабости он попытался найти утешение… Разве не смешно?

Однако Сергею было не до смеха, — его оскорбляло в душе то обстоятельство, что даже теперь, у табельной, когда женщины-гальваники разговаривали о разных пустяках, получалось так, что хомутчица по-прежнему оставалась одна против всех.

— А пойдешь на пенсию — думаешь, дома будешь сидеть? — наседала на нее маленькая смуглая женщина в черной цигейковой шубе, с большими сверкающими серьгами в ушах.

— Буду! — упрямо мотнув закутанной в теплый платок головой, отзывалась хомутчица.

— А сынам помогать треба?! — не унималась цыгановатая вредная бабенка.

— Никогда! Сами будут на себя зарабатывать — для того учу! — на лице хомутчицы проступили красноватые пятна.

— Да неужель — невесткам не кинешь по отрезу?..

— Ну их к…! — пронзительно вскрикивала выведенная из себя женщина, звучно плевала под ноги, а никуда не годные нервы уже трясли ее лицо и руки. У табельной дружно подлетал смачный гогот, причем дурацкий, язвительный смех, самым непочтительным образом разделяя всех и одну, как гром обрушивался на голову бедной хомутчицы.

«Знает ли муж этой женщины, что ей невыносимо тяжело на этой работе — в этой каменной конуре, куда она заперта ста пятьюдесятью рублями? Но еще отвратительнее то, — думал Сергей, — что ее муж, электрик по профессии, где-нибудь за кружкой пива в дивном павильончике, наверно, не раз похвалялся случайному дружку, что его законная выгоняет не меньше его, а в другой месяц и больше…»

Завернув назавтра в хомутное отделение, словно ему уже нужно было туда по неотложному делу, Сергей застал Клавдию (так звали хомутчицу) не на ее привычном месте — за железным столиком, заваленным заготовками, а на скамейке в углу, где вчера сидел он. Лицо хомутчицы было мертвенно-бледно и запрокинуто слегка назад. Не привставая, она слабо повернула голову в его сторону и, открыв глаза шире, поворочала нездоровыми желтоватыми белками, тяжело вздохнула.

Сергей осторожно присел рядом. Молчание гнетуще подействовало на него, и он уже хотел предложить ей сходить в медпункт, как в боковушку вошли женщины-гальваники: одна торопливо дожевывала кусок пирожного, слушая с неослабеваемым вниманием, о чем рассказывала подруга; обе, налитые краской, как большие помидоры, всплескивали руками и приседали от хохота. Завидев Клавдию с запрокинутым назад белым лицом, они по инерции попробовали шутить с ней. Сергею показалось, что хомутчица вот-вот расплачется…

— Совесть-то у вас имеется? Не видите — плохо человеку! — вскипел он.

Женщины смутились: молча, с виноватыми улыбками, переглянулись.

— Господи! Да уйди хоть ты отсюда! Горе луковое… — и сердцах ойкнула Клавдия, поднимаясь со скамейки и обжигая Сергея сбоку желчным взглядом.

Он, как ошпаренный, выскочил из хомутного отделения. Минут через десять вышли и женщины: одна под руку повела Клавдию в медпункт, другая, насмешливо покосившись на Сергея, прошла мимо электрокара.

Сергей, с подпорченным настроением уже до смены, просидел на электрокаре, наверное, долго. Словно выключившись на это время из привычного ритма цеховой жизни, он забыл, куда ему надо ехать… Подняв голову, неожиданно увидел Ивана. Тот, словно в замедленной съемке, приближался к тележке, ведя в воздухе кран-балку, привычно удерживая одной рукой цепи с крюками, другой — гриф рукоятки. Странно, что Иван шел но центральному пролету без шапки, какой-то незнакомый и постаревший, прижимаясь небритой щекой к массивному металлическому крюку…

«Что же происходит? Неужели все они, кого я успел за это время узнать — несчастный Вадим Бонифатович, лаборантка Галя, Василевич, инженеры-отставники, Чуприс, хомутчица Клавдия — по-своему одиноки и беззащитны? Полно, я будто заранее хороню их всех! Просто у меня неважнецкое настроение… Что изменилось с тех пор, как убрали из корпуса Косого и Кореня? Ничего. Как ничего не поменялось в отделе Василевича после моего ухода в грузчики… Тогда зачем было городить забор?.. Вообще, зачем я тут?»

Вынырнув из-за печи, к тележке мелкими шажками зачастил мастер, энергично делая отмашку короткими руками.

— Сидим, да? — Он быстренько глянул на ручные дамские часики. — Скоро час, между прочим, как должны быть в работе. Где Иван? — Недовольный взгляд мастера уперся в только что вынутую из печи, еще не успевшую остыть бадейку с закаленным толкателем.

— Толкатель? Он же, Иван говорил, аварийный… — Схватив попавшиеся под руки замасленные спецовки, мастер схватился за дужку восьмидесятикилограммовой бадейки. — Ну-ка, помоги! — зыркнул он на Сергея.

— Зачем надрываешься? — деревянным голосом произнес Сергей. — Не видишь, балка на подходе?

— Что — килу боишься заработать? — в том же положении — держась обеими руками за дужку бадейки, — сверлил Сергея снизу крохотными буравчиками глаз красный от натуги мастер.

— А тебе, вижу, поразмяться захотелось? Жирок растрясти, да? — Сергей оставил электрокар, спокойно наблюдая за раскоряченным над бадейкой мастером. — Чего зыркаешь исподлобья? Или выговор влепили?

— А ты чего скалишься? — пырснул слюной мастер. — Мне, чтобы обучить двух грузчиков, — полгода мало, понял?

— Косого жалко?

— Косой и Корень работали не хуже других, пока тобой тут не запахло… Благородство выказал, бдительность проявил!.. И откуда ты такой взялся?! Из колхоза «Чырвонае дышла»? Не жалеешь, что уехал?

— Жалею, морду тебе не намылил вовремя — помнишь? — когда пацана с жестянкой гонял на автоматный за болтом.

Мастер медленно разогнулся, сделал два шажка назад, растерянно поморгал налитыми кровью глазками.

— Так-то мы работаем, студент? Еще и угрожаешь?.. Завтра напишу докладную начальнику!

— Так не теряй зря времени.

— Думаешь, за широкими плечами брата и на этот раз схоронишься?

— Ничего я не думаю… — Сергей спокойно выдержал залютевший взгляд мастера. — А работать с тобой не буду ни при какой погоде, это точно.

После смены Сергей допоздна бродил по наполненному радостным гудом городу. Подошел к Вериному дому. У подъезда, закутавшись в пуховый платок, будто кого-то поджидала Вера.

— Ты чего тут? — удивился Сергей, осторожно трогая ее озябшие руки, затем поднес пальцы-ледяшки к губам и подышал на них, внимательно заглядывая ей в глаза.

— Тамара обещалась заглянуть. Я Тарасика уложила, а сама вот стою… Ты чего не в общежитии? Или опять неприятности?

— Разодрался вдрызг с начальством.

— Что — серьезно?

— Полная ясность, — махнул рукой Сергей. — Впрочем, все шло к тому.

— Из прессового уйдешь?

— Теперь? Ни за что.

— Вот и хорошо.

— Чего уж хорошего… — Сергей с легким удивлением посмотрел на нее.

Вера пожала плечами, виновато улыбнулась и подняла на него блестящие, налитые грустью глаза, будто словами не могла высказать до конца то, что хотела.

— Может, я дура… Я не знаю, что там у вас произошло, хотя чувствую, тебе нелегко. Даже сейчас, со мной. И у меня тревожно на душе. Будто кто-то с самого начала, как мы встретились, наблюдает за нами. Стережет каждый шаг.

— Знаешь, не пора ли нам внести ясность в наши отношения? А, Вера? Все, даже домашние, знают, что мы жених и невеста, а живем с тобой, как… брат и сестра.

— А что, разве не похожи? — Она кокетливо улыбнулась, но Сергей заметил в черных очах Веры глубоко зароненную печалинку.

— Я сама тебе подам знак, когда буду готова… И больше не надо об этом. Ладно? А сейчас пойдем, я тебя покормлю.

Они вошли в подъезд, поднялись по нечистой лестнице на тускло освещенную площадку и увидели двух серых котят. Каждый облюбовал себе у дверей квартир коврик, пригрелся и сладко спал. Завтра чуть свет жильцы, бегущие на работу, грубо вытолкают их ногами из тепла на сырую улицу.

Ступая на цыпочках, чтобы не потревожить котят, Сергей и Вера пробирались к своей двери. Серые комочки шевельнулись, разом подняли головки и кубарем — один за другим — скатились но ступенькам вниз. Через какое-то время, когда Сергей выглянул в глазок двери, они тихонько крались на свои места. Светилось в их зеленых глазах какое-то терпеливое кошачье упрямство, когда они, все еще настороженно поглядывая на дверь, за которой стоял Сергей, устраивались каждый на своем коврике…

О многом подумалось Сергею в ту минуту и после, когда перед ним, как живые, вставали глаза этих угрюмоватых спросонок малышей. Эти глаза ему даже снились…

39

Среди ночи Сергей проснулся от саднящего чувства тревоги за мать, которая, привиделось — не сегодня-завтра должна умереть… Чтобы как-то отогнать дурные предчувствия, сунул ноги в комнатные тапочки и, разгоняя мрачную, застоявшуюся в углах тишину, прошел на кухню, глотнул из чайника, звонко хлопнув при этом крышкой, дольше обычного повозился с целлофановой упаковкой «Орбиты», закурил. Окутываясь облачком невидимого в темноте дыма, смотрел с высоты пятого этажа на пустынную, залитую холодным светом фонарей автобусную остановку, через дорогу, тоже как будто затаившуюся в предчувствии чего-то недоброго, — смотрел и не мог дождаться утра…

А когда забылся на рассвете коротким тревожным сном, шевельнувшаяся в пом тревога черным снежным комом покатилась вниз.

Долго в этот раз ехал домой — откуда и взялись эти бесконечные пересадки; вдобавок, торопясь, прыгнул в Островецке не в свой автобус, чтобы оказаться потом в незнакомом украинском городке… Но столь велико было желание увидеть мать живой, что вышло, как он хотел. За несколько секунд во сне он прожил несколько часов… Когда потом увидел мать в гробу посередине хаты, внутри его по-живому что-то навсегда оборвалось: случилось, может, худшее в его жизни, не стало той невидимой связи с отчим домом, о существовании которой он даже не подозревал… Он физически чувствовал холод, идущий от сурово застывшего, приподнятого в гробу лица. Присмотревшись, содрогнулся: перед ним лежала молодая мать, какую он запомнил с детства, на поле, когда она отправляла его с бидончиком в Хотомль за водой…

Сперва Сергей почувствовал, как его кто-то мягко тормошит, затем услышал тихий плач в изголовье. Открыв глаза, увидел над собой мокрое лицо Веры.

— Ты чего, Вера?

— А ты?.. Сережа, миленький, разве можно так? Что-то привиделось, да?

— А-а… — Он приподнялся на локте, сконфуженно провел рукой по глазам — они были мокрые. — Приснилось, что мама померла…

— Значит, жива, — радостно блестя влажными ресницами, шепнула Вера и ласково прижала его голову к груди, по-домашнему мягкой и теплой. — Долго будет жить, понял? Дурачок, разве можно так… Сон ведь.

Вера ушла за перегородку к Тарасику, а Сергей лежал с открытыми глазами, пока его не заставил вскочить с дивана резкий звонок в прихожей.

— Отдыхай. — Вера вышла из спаленки, на ходу застегивая халат. — Мне все равно собирать Тарасика в сад.

Когда на пороге выросла запыхавшаяся Тамара, торопливо разматывавшая концы платка, Вера невольно отступила в сторону, словно никак не могла привыкнуть к тому, что в этой квартире хозяйкой давно она, а не Тамара. Молча ждала, почему-то не приглашая подругу раздеваться и боясь сделать руками лишнее движение.

— Сережа у тебя? — спросила Тамара и, по глазам Веры поняв, что не ошиблась, быстро прошла на кухню. — Пить — умираю… все пересохло внутри. Я ж к тебе из общежития.

Выпив залпом две чашки воды из-под крана, перевела дух и вдруг поглядела на Веру широко открытыми глазами — ее губы жалко кривились.

— Беда у нас… с папкой… — В секунду обессилев от собственных, безжалостно ударивших ее слов, она, казалось, из последних сил протянула Вере зажатую в кулаке телеграмму, припала головой к плечу подруги. — Как же мы без папки, а?! Он же недавно был тут… Ой-е-ёй…

Сергей, босой, в одних брюках, стоял в проеме двери и молча смотрел на убивавшихся горем женщин, силясь непослушными руками справиться с брючным поясом.

— Дай телеграмму! — протянул руку.

— У Веры… — Тамара отвернулась к окну, спрятала распухшее от слез лицо в руках.

Оглушенный скупым текстом, Сергей словно в недоумении поднял глаза на Веру, и та, поняв, что он хочет в этой связи сказать именно ей, горестно кивнула.

Помолчали, каждый будучи в том состоянии, когда уже ни говорить, ни думать ни о чем, кроме как о смерти близкого человека, не хочется.

— Надо собираться, — Сергей глухо откашлялся в кулак. — Расписание автобуса не поменялось?

— Иван позвонил на завод и поехал на вокзал за билетами, — ответила Тамара. — Так что насчет работы, — она искоса взглянула на младшего, как-то вся подобравшись и задрав подбородок, — все в порядке — предупредил. Не волнуйся…

— Насчет работы я не волнуюсь, — буркнул Сергей. — И за себя я сам отвечу кому надо.

— Ладно, не заводись. Не такой день сегодня… Да там, дома, не сцепитесь, а то позора через вас, непутевых, не оберешься!

Минский автобус подкатил к островецкой районной автостанции, безлюдной и холодной с утра, с опозданием на сорок минут — ночью выпал густой туман.

От автобуса кучкой двинулись через шоссейку, а потом вниз от автостанции — в сторону переулка Зеленого, где стоял осанистый домик Демьяна Сукача.

У знакомой калитки урчал оранжевый «Запорожец», возле которого размахивал руками и приплясывал сам Сукач, без шапки, все в том же армейском вылинявшем френче, в котором его привыкли видеть лет, наверное, двадцать.

Когда подошли ближе, поняли, в чем дело: в машине застрял Николай, доставленный к отцовскому дому одним из сыновей Сукача. Похоже, залезть в машину огромному Николаю было намного проще, чем выбраться из нее даже с чужой помощью.

От калитки, страдальчески изломав на груди руки, молча наблюдала за братом Надежда, изредка голосисто подавая ему советы, но больше ойкая и вытирая концом платка под глазами.

Николай безуспешно пробовал выпростать из-под себя оплывшие в водянке ноги, превратившиеся за короткое время езды от дома к дому в бесчувственные деревяшки. О том, чтобы наклониться и высвободить из железной клетки могучий торс, Николай, похоже, и не помышлял, хотя его и пытался тащить Демьян.

Иван и Сергей поспешили на помощь шурину, и через минуту все пятеро, включая племянника, вывалились из «Запорожца», едва не опрокинув машину на себя. Когда Николая кое-как поставили на ноги, Иван с горькой усмешкой обронил:

— Быстро же ты сдал, братан!

Николай причмокнул толстыми, как у сома, губами и ничего не ответил. Не спеша двинулись во двор — Демьян с Николаем под руку впереди остальных, и было странно наблюдать их, таких непохожих, по-разному проживших жизнь, вместе в эту минуту.

«Сколько помню обоих, ругались, с пеной у рта доказывали каждый свое, а теперь вот оказались и нужны друг дружке: на его, Демьяна Сукача, плечо опирается Николай. Старость сравняла обоих с их принципами, убеждениями, верой. Значит, все одна суета?..» — спрашивал себя Сергей и не находил ответа на этот вопрос, хотя интуитивно чувствовал, что не вправе так думать.

У самого крылечка на хозяина с клекотом налетел исчерна-фиолетового окраса петух, клюнул раз и другой в руку. Демьян от неожиданности едва не выпустил Николая, успел прислонить его, как манекен, к веранде и кинулся с кулаками не на разбойного петуха, а на жену.

— Кому говорил, треба засекчи?! Душа с тебя вон…

— Демьян, сестра тут ни при чем, — заступился Иван.

— Дармо! Дома седячи, какую болячку робить?..

Через четверть часа Демьян уже топтался вокруг наспех накрытого женой стола, жалко подмигивал Вере.

— В Островецке, не думай, все певни бьются! Мо дурнота какая напала?.. А вы, гляжу, трошки припозднилися?

— Автобус почти на час из графика выбился, — за Веру ответил Сергей. — В первый раз, что ли?

— От как, — безнадежно махнул рукой Демьян. — Нема порядка, трасца их матери! Пиши не пиши, одна холера…

— Слушай, ты когда поменяешь пластинку? — попытался жестом остановить его Иван. — В том, что тебе не дают пенсию по инвалидности, Советская власть не виновата.

— Я воин! — реденький седой хохолок на голове Демьяна дрогнул, на глазах выступила водица слез. — У меня два ранения… одно тяжелое в плечо, а?! А меня, пожалуйста, за грудки хватают гладкие морды под шляпами, когда я хочу взять кило хорошей колбасы без очереди… Воевал, а ежели книжечки нема в кармане, кукиш выкуси, Демьян!

— Да ты, кроме военкомата и архива, обращался хоть в одну газету? — уже с состраданием в голосе допытывался Иван. — Писал ты в «Правду»?..

— Да на всех нас никакой правды не хватит! — горько отмахнулся Демьян. — Я один раз, по пути было, специально завернул в Минск, нашел эту самую редакцию. Тоже «правда», только минская. Захожу. Молодые девки в коридоре курят. Ничего, обходительные в обращении. Провели меня вроде даже к ихнему редактору, задействовали мои бумаги — разберемся, уладим, отец, а через месяц переслали бумажное хозяйство на наш военкомат. Так мало того, что машину зря гонял, тут, на месте, плохой сделался. Помогает твоя газетка как мертвому, прости господи, припарки! Или, может, прописать им, что в автоколонне сокращают мою единицу?..

— Это почему сокращают?

— Не положен молоковоз.

— А где работать?

— Пожалуйста, иди на другую машину — колотись на ней за сто рублей. А на кой… мне сдалась такая роскошь!

Заметив, как густо покраснела и опустила глаза Вера, вперед выступила Тамара, возмущенно оглядела по очереди Демьяна, Ивана и Сергея.

— Ну разве я не говорила, что свара получится? О чем вы завелись?.. Бога побойтесь! Давайте помянем папку, — она вытерла платочком в уголках глаз, — да ехать дальше надо.

Хозяин разлил водку в рюмки, а Николаю, безмолвной горой возвышавшемуся на лавке, — в большой стакан. И когда ему сунули в руку наполненный стакан, он словно бы очнулся, жалко поморгал набрякшими веками:

— Вот и пошел он от нас… Крепко опасался последним часом, что редко сходимся вместе, скоро перестанем узнавать один одного, чужими однажды встренемся. Вот и собрал, значит, нас вместе. Видно, придумать другого способа уже не мог…

— А разве не так? — подскочил на месте, расплескивая на грязный пол водку, Демьян. — Истинную правду говорил покойный! В библии как сказано? И пойдет брат на брата…

Николай, похоже, от самого начала этой встречи не обращавший внимания на излишне суетившегося шурина, степенно осушил стакан. Галина Степановна, неодобрительно наблюдавшая за ним, пододвинула поближе к нему тарелку с холодным. Николай даже не взглянул на закуску, молча кивнул хозяину, и тот очень расторопно наполнил опять стакан.

Лишь после вторичной дозы горячительного толстая, запорошенная сединой шея Николая слегка порозовела, и он обратил внимание на подогретые, исходившие ароматным паром голубцы. Теперь за ним ухаживала сестра, Надежда.

Поджидая старшего брата, Иван и Сергей молча курили у крылечка. В отсыревшем воздухе стоял тонкий внятный запах холодных поздних гвоздик и резеды.

40

Смертный тлен еще не коснулся лица Трофима Тимофеевича, однако холод отчуждения уже разделил его с живыми.

Сергей, когда подошла его очередь, поцеловал холодный, будто из гипса, лоб отца, всмотрелся в чуть-чуть приоткрытые, лучившиеся неживым белесым светом глаза, будто еще надеялся вымолить у него себе прощение… За что? Он не знал, но чувствовал, что  в и н о в а т  в случившемся. Это чувство поселилось в нем сразу по приезде домой, когда он шел от калитки к дому и на него оборачивались соседи. Вспыхивали и гасли в глазах односельчан и сострадание, и сочувствие, и злорадное любопытство, когда они кивали друг дружке, тяжело вздыхали:

— Сердце не выдержало… А что ж вы думали, людцы!

— Ежели б не уведал, может, и жил бы еще…

— С виду еще крепа́к — бревно при мне волок на плечах от кума Романа! Баньку начал перекладывать…

— Ой, господи, чтой-то творится на белом свете!

— Ето ж треба через своих детей смерть принять!..

— Ти-ха! Нехай сами сперва разберутся — языками все горазды трепать.

— Настя, бедная, тоже снопом лежит. Звестно, одна беда не ходит…

— Да хоть ты, тетка, не каркай!

Сестры, затворившись в комнате матери, долго не показывались. Затем Тамара выскочила в переднюю, нашла в сумочке какие-то таблетки, задержала взгляд на младшем.

Спустя полтора часа, когда из спальни наконец вывалили сестры, туда толкнулся Сергей.

Анастасия Мироновна лежала на заново перестланной постели, ухоженная дочерьми, обставленная со всех сторон флакончиками с микстурой, баночками с вареньем и компотами; заметно оплывшее лицо ее выражало спокойствие и умиротворение. Сергею показалось, что по лицу матери опять заметались тревожные тени, когда она увидела его.

— Что с тобой, мама?

— Подойди, сынок. Сядь во сбоку… так. Видишь, кака беда получилася — лежа вас встречаемо. — Она всплакнула, уже без слез, краем пододеяльника обмахнула распухшие глаза. — Знаешь, отчего батька-то помер?

Сергей с окаменевшим выражением на лице смотрел на мать.

— После того как уже приехал из Минска, от вас, надумал он проведать в Хотомле некую старую женщину. Мне ничего не сказал. Раза два или три собирался — я не пустила, как чуяла етую беду. Да рази ж удержишь? Сел неяк, на той неделе было, на автобус и поехал. Одно мне и сказал: «Пока вода не нахватилася, треба мне достаться до нее». Ледьве приплелся вечером, уже стемнело. Я подумала, грешным делом, выпил где… А у него середь ночи горячка началася, без памяти провалялся до ранка. Я из слов, которые он говорил, поняла одно: в тот день, когда загинула Марийка, немцев навел на Видибор Никодим… Ну, повезли его в районную больницу на колхозной машине, а по дороге и не выдержало…

— Что ему та женщина из Хотомля сказала? — деревянным голосом спросил Сергей, чувствуя нарастающий шум в голове, а в кончиках пальцев на руках и ногах — слабость, которая каждую секунду готова была разлиться по всему телу.

— Не знаю, сынок. А только думаю так, да и люди тое ж самое говорят, беда с ним приключилася после того, как он дознался, чья она, етая девочка… Ты Никодима-старовера из Хотомля, мабыть же, знал? Его она…

— Знаю, мама. Ну так и что?..

— Никодим родней нам доводится… Мой троюродный брат. Теперя и двоюродные, как чужие, а раней такого не было: родство строго блюли. Я его от самой войны, считай, не проведывала. Так ето он, сынок, навел немцев на Видибор, когда наша Марийка загинула…

Терпеливые, несмотря ни на что, заботливые слова матери долетали до Сергея, как из глубокого колодца… Он вспомнил: июльский полдень, хуторок у самого горизонта, обозначенный игрушечными постройками и такими же купами столетних вязов, черноголовая девочка с тряпичной куклой, женщина на крылечке, из-под руки всматривающаяся куда-то поверх головы пятилетнего Сергейки.

— Я тебя, мама, мертвой привидел во сне прошлой ночью. — Сергей, пытаясь стряхнуть оцепенение, прикоснулся к ее горячей шершавой ладони, как чешуей, наслоенной мозолями.

— Значит, поживу еще… Одно не ведаю, как я тут без Трофимка…

— Мама… ты не плачь, мама. — Спазм перехватил горло Сергею. — Помнишь, когда буслы к нам в огород прилетели, мне семь лет, и я бегу к тебе новость первым сказать…

— Отчего ж не помню, сынок. Каждый твой шажок помню. Я еще из сеней выглянула. — Анастасия Мироновна словно на праздник прибралась в одно мгновение — светло улыбнулась сквозь слезы. — Да и кричу: не гляди, сынок, на бусла в кубле — весь год сидячим будет. Ты иди, Сергейко, к хлопцам. Мабыть, помочь там нешто трэба? Что я хотела тебя попросить: раз уже дома ты, то выберися на денек в Луки, за Припять, да наломай калины на лекарство… От сердца добре и от головы помогает. Голова моя крепко болит в последнее время.

Сергей молча кивнул.

— Ну, иди с богом. А девкам скажи, нехай сюды идуть да помогуть мне… Встану я, а то перед людями негоже.

— Мама, а я не один приехал…

Старуха, будто оглушенная этими словами сына, с испугом молча смотрела на него; она за время всего разговора почему-то даже не поинтересовалась, где сейчас Вера, казалось, у нее из головы это выпало, даже не спросила — приехала она с Сергеем на похороны или нет? Видимо, насчет будущей невестки у нее неосознанно сложились свои, материнские планы, в которые она не хотела пока посвящать никого, и вот Сергей неосторожной фразой все порушил. Побледнела, ее горячий исступленный взгляд приковался к двери, за которой среди множества ступающих по шатким половицам и переговаривающихся вполголоса людей находилась и  о н а…

— Что ж ты стоишь? — прошептала Анастасия Мироновна, приподымаясь на кровати и протягивая перед собой руки. — Зови!..

— Вера! — Сергей выглянул в приоткрытую дверь. — Тебя мама хочет видеть…

В ответ за дверью раздались робкие, неуверенные шаги, которые отозвались в груди старухи громкими частыми ударами сердца.

Спустя два дня, когда вес разъехались, Сергей вышел из дому и по знакомой с детства тропинке спустился к реке. Покурил у видиборской пристаньки, затем вычерпал воду из отцовской лодки и, быстро сносимый течением, поплыл на другую сторону. Тяжелая, как ртуть, волна с глухим плеском била в днище и борта, сотрясая лодку: со дня на день по реке вдоль запорошенных мокрым снегом коряжистых берегов, густо поросших верболозом, должна была тронуться декабрьская шуга…

Урочище Луки, будто спеленатое дремотной тишью, находилось во власти глухого предзимья. Неожиданно из-под куста, в крыло которого Сергей вломился, обходя налитую водой ямку, выскочил дикий кот — лесного красавца нетрудно было признать по богатой опушке с подпалинами у живота, желтовато-серым поперечным полосам на спине и боках; бросался в глаза и нарядный, в оранжевых кольцах хвост с черным султаном на конце. Кот, застыв, на мгновение на фоне рябого вербового куста, вздыбил на спине шерсть, угрожающе мяукнул и упругой стрелой прошел густой, перевитыйсухими нитями-стебельками повилики и душистого горошка ежевичник. Всполошенно стрекотала неподалеку сорока, раскачиваясь на гибкой красноталовой верхушке и не взлетая.

Сергей не поленился заглянуть под куст, из-под которого он только что вспугнул лесного кота, и не удивился, заметив нору выдры. В ней-то, слегка переоборудовав ее, временно и обретался редкий на Полесье зверек, которого, слышно, занесли в Красную книгу.

Вдыхая на полную грудь влажный, с ветерком, речной воздух, сдобренный внятным терпковатым запахом смородины, дубовой коры и палой листвы, перемешанной с черной землей, от которой токами восходил могучий дух, Сергей ступил в дубовую рощу. Как в храм, на входе в который тянется рука снять шапку… Возвращаясь сюда все реже, он чувствовал, вот как и сегодня, что душа его переполняется нежностью до слез на глазах. Так речная коса на излуке, омытая после паводка чистыми донными ключами, очищается от наносного ила и мусора…

Сергей издали заприметил рдяную купку калинника — будто языки пламени плескались на фоне сумеречного декабрьского неба. Упругие, не тронутые птицей гроздья, так и не пустившие сок и поэтому не подвядшие, не липкие, отсвечивали рубиновым огнем. Осторожно, притянув пружинившую на весу ветку, Сергей принялся обирать гроздья калины в небольшой холщовый мешок, притороченный к поясу. Когда мешок провис от тяжести настолько, что его бока закровянились, Сергей освободился от него, выбрался на открытый всем ветрам ровный, выкошенный хозяйской рукой мысок кручи, сел передохнуть.

Перезрелая ягода чуть-чуть горчила во рту, и Сергей вспомнил, как в детстве мать пекла в эту пору пирожки с вяжущим калиновым вареньем — тогда не ощущалось горчинки. Сладкой казалась ягода…

Неожиданно Сергей поймал себя на простой и вроде пустяковой мысли, что он никогда не видел деревце калины в пору цветения. Вот и Вера, говорит, не помнит. Вообще, детства не помнит. Как это она тогда, у Николая, сказала?.. «Будто кто черной тушью замазал». Странно все это… Непонятно и обидно. С горечью он понял, что восполнить эту потерю уже нельзя, — что-то ушло от них безвозвратно. А вот песня осталась… И теперь, лежа на круче и покусывая горчившую во рту былинку, Сергей явственно услышал, как она наплывает на него из тех дальних лет, на вечерней зорьке, окутывает сладким туманом воспоминаний и дурманит до слез.

Они с Верой поджидали у магазина рейсовый автобус, когда Сергей неожиданно заметил в толпе Романа Григорьевича. Кум заметно сдал в последние полтора-два года, еще больше усох, сгорбился. От былой прыткости и учености, похоже, не осталось и следа.

На поминках, позвякивая двумя партизанскими и одной юбилейной медалями на френче довоенного покроя, долго собирался с мыслями и, наконец, заверил покойного, что теперь они расстались ненадолго, поперхнулся рюмкой водки, заплакал, после чего с помощью своей старухи вылез из-за стола.

Сегодня Роман Григорьевич, развернув истрепанную «Правду», которая, заметил Сергей, постоянно торчала у него из бокового кармана френча, по очереди обходил отъезжающих и сперва тыкал пальцем в газету, затем, после короткого пояснения, — себя в грудь.

— Чего это он? Статью сочинил в газету, что ли? — не понял Сергей. — Вроде не водилось за ним таких талантов…

— А-а! — живо отозвался старый сосед Смотолока, провожавший располневшую дочь, одноклассницу Сергея, в город. — Он тута всем продурил голову етой газетой… Постановление вышло, значит, о всеобщей и полной мелиорации. Так он уже который месяц каждому встречному объясняет, что дело сдвинулось благодаря его письму в Совет Министров… Нашего старшиню кроет почем зря, что в свое время не внял его советам, не проявил инициативу. Тебе, говорит, свиней пасти, а не руководить! Видишь, какое дело с человеком получилося. А на поминках чего он плел? Может, если б дал бог детей, не свихнулся б под старость. А так…

Сергей, не слушая дальше словоохотливого Смотолоку, закурил, сделал знак Вере и не спеша двинулся навстречу показавшемуся на повороте автобусу.

41

В первый же день по выходе на работу Сергей положил на стол начальника корпуса заявление с просьбой перевести его на автоматическую линию сверловщиком.

— У меня имеются сведения, что вы учитесь в политехническом? На каком курсе? — поинтересовался начальник, у которого за внешней суровостью технократа мельтешили в серых внимательных глазах смешинка и легкая ирония.

Сергей ответил.

— Новобранец, значит? Ну что ж, лиха беда начало… Мне тут, признаться, о вас разное докладывали. Хочу, чтобы вы у нас прижились. Завтра с утра выходите на линию. Возникнут вопросы, сложности — милости прошу. Потолкуем, разберемся, что не так. Мы наши проблемы сообща решаем. Привыкли так. Брата вашего хорошо знаю. Желательно, чтобы вы нашли общий язык с ним.

Старший мастер Хавронич, сухонький старичок в сером, до пят халате, радушно знакомил Сергея со своим хозяйством:

— Вот, прямо, линия блока. Слева — крышки. А это — маховика… В принципе все линии одинаково добитые, люди с нетерпением ждут перехода на новые мощности и зарабатывают пока хуже, чем будет в соседнем корпусе. Ты мне сразу скажи: хочешь работать станочником?

Сергей не успел ответить. Откуда-то из-под наклонного транспортера, будто из-под земли, вынырнул… мастер Геня! Крепким пожатием руки заставил поморщиться тщедушного Хавронича, а Сергея даже слегка запачкал маслом. Кстати, одежда мастера Гени была в этот раз пропитана настолько, что, когда он слегка напрягал мышцы под рубашкой, солярка просачивалась наверх…

— Мастер Геня. Твой непосредственный начальник, — представил Хавронич молодого коллегу. — Желательно, чтобы вы ближе познакомились и… сошлись характерами, — добавил он и по очереди улыбчиво прищурился сперва на Сергея, затем — на мастера Геню.

— Да уж это мы как-нибудь сами сообразим, верно? — Сменный бесцеремонно подтолкнул Сергея, и тот не остался в долгу — мастер Геня едва опять не оказался под транспортером, откуда только что вынырнул.

— Знаю, силенка имеется. — В доказательство мастер Геня потрогал переносицу, глаза его смеялись. — Слушай, и откуда ты опять на мою голову?

— От верблюда. А ты чего махнул с малых прессов?

— Надоело важдаться с девчатами!

— Так я и поверил… Признавайся, нашкодил?

— А это, ты знаешь, не завредило б, да способностей нет, — хохотнул мастер Геня, тронул Сергея за плечо. — Как-нибудь при случае расскажу. Читал про опыт наших коллег с волгоградского тракторного? Про бригаду токарей Золотаренко?

— Это которая начала работать по методу бригадного подряда? Так теперь такие бригады по всей стране… Целые объединения перестроились на новую систему труда но конечному результату, — показал свою осведомленность Сергей.

— У нас тоже не сегодня-завтра заполыхает — спичку только кинуть… А-а? — Мастер Геня с вызовом поглядел на Сергея. — Правда, не на этом добитом оборудовании… Да мы ведь тут не навечно?! Ладно, об этом потолкуем в другой раз.

Первую позицию от токарной группы станков, которой заведует другой наладчик, занимает небольшой, но очень «точный» станок Михея Круглика. В бригаде это не самый пожилой человек, но зовут его Дедом. Может, оттого распространенная на заводе кличка нашла расточника, что он — весьма спокойный, невзрачный на вид — любит в редкие минуты откровения, когда и у таких вот умеренных людей бывает душа нараспашку, похвастаться дедом-буденновцем, награжденным в гражданскую высшим орденом республики. Даже на голове он постоянно носил не кепку, как все, а буденновку из… газеты. Тщедушный вид и напускная важность, отличавшая расточника от сверловщиков, вызывали к нему участие старшего мастера (они даже внешне были похожи), которое проявлялось не только в том, что Хавронич именовал расточника — единственного человека на линии — по имени-отчеству, но и в материальном отношении, что зримо явствовало из расчетного листка.

Работа на расточном станочке, на котором приходилось обрабатывать маховики с точностью до микрона, до внешнего лоска отполировала в самом станочнике за многие годы точность и аккуратность, доходившую до педантизма. И еще — уверенность и воздержанность во всем, за что, со временем оценив по достоинству эти качества, его по-своему уважали окружающие. Впрочем, характер тихого умеренного расточника подчас, как барометр, зашкаливал при перегрузках…

В этом Сергей смог самолично убедиться однажды, когда на линии возникла острая необходимость остаться на несколько часов после второй смены всей бригаде, чтобы выточить несколько десятков маховиков, недостающих до цифры месячного плана, однако что могли означать для Деда горячие заверения мастера Гени «выгнать эти несчастные маховики и с чистой совестью разбежаться по домам», скажем, в сравнении с вескими, гарантировавшими лишний червонец к заработку словами старшего мастера, которого, на беду, не оказалось на месте?.. Другое дело, что назавтра, когда план был все же подогнан, никто не обрадовался такому, например, известию, что на пути к дому случайные хулиганы сорвали с «умеренной» головы вовремя покинувшего линию Деда пыжиковую шапку… Посочувствовали. Хорошо, пыжиковую, подумалось Сергею. Но ведь это могла быть буденновка и не из газеты?.. Как тогда? Впрочем, как бы там ни было, урок, кажется, пошел впрок.

Дело в том, что на другой же день на выходе линии получилась неуправка, и уже сам Хавронич авторитетным тоном попросил Круглика, то есть Деда, помочь снимать маховики с транспортера и складировать их прямо на полу рядом. Обычная ситуация на линии, когда оборудование не шалит. Однако расточник, может, впервые делал не свою работу… Растерянный и потрясенный, заплетающимися ногами он вернулся к своему железному любимцу, но не включил его, а, несмотря на то, что до обеда оставалось совсем немного времени, вышел на пролет, взял у лоточницы пяток горячих пончиков с творогом и, пока неторопливо не сжевал их с задумчивым выражением на неподвижном лице, не запрягся в линию.

Расточным станком Деда начинается автоматическая линия. Следующими в железной связке — пять станков-автоматов, с которых наладчик глаз не спускает. Автомат, а требует пристального внимания, потому что по паспорту он отработал свое еще в минувшей пятилетке, поизносился и не справляется с неослабевающим, а, наоборот, возрастающим напором маховиков. Деталь, если не спускать с нее глаз, становится наперекос, выпадает из «юпитеров» — небольших чугунных приспособлений с лапками для захвата, несущих зажатые маховики от сверла к сверлу — вверх к сверлильному агрегату, именуемому Мамонтом, который грязно-зеленой чугунной глыбой завис над линией. От Сергея, приставленного к Мамонту, маховики по наклонному транспортеру плывут к рабочему месту Самсона — штамповочно-сверлильному станку, где маховик обрастает зубчатым венцом.

Самсон — самый большой и интересный человек не только на линии, на участке, в цехе, но и в корпусе да, пожалуй, на всем заводе. Его глыбистая богатырская фигура тяжеловеса с непомерно большим животом и толстыми ногами и заметная седина в густой шевелюре, которую он с трудом прячет под берет, производит впечатление с первого взгляда и вызывает к себе невольное уважение.

Овенеченный маховик продолжает свой путь к шлифовальному станку. Шлифовщик — исчерна-смуглый, стройный мужчина лет тридцати. Держится подчеркнуто независимо, с тяжелым достоинством. Одет в отличие от остальных сверловщиков в чистенький отглаженный халат, из-под которого выглядывает, подразнивая, воротничок белоснежной рубашки. Только вот запонок, казалось, и не хватает… Сергея удивляла в шлифовщике способность идти в одной упряжке со всеми на линии и в то же время — держаться на некотором отдалении от бригады, как пристяжная в тройке, воротя голову набок; выполняя трудоемкую операцию и работая примерно в одинаковых условиях с остальными, более того, имея дело с эмульсией, шлифовщик умудрялся не то что не испачкаться, но не оставить малого пятнышка на одежде. Но было в броской красивой внешности этого станочника, манере держаться и даже в опрятной одежде нечто противоречащее с его профессией, вызывающе-кричащее, не уживающееся, несмотря на то, что он работал девять лет на линии, с железными принципами бригады Хавронича.

Не сразу — спустя месяц бросилась Сергею в глаза и та особенность, что шлифовщика уважает на линии только один человек: Самсон. И шлифовщик отвечает ему полной взаимностью. Так, если Самсон начинал новую «тему» и предварял ее, например, таким тезисом: «Большое дело, хлопцы, век проработать и не вспотеть ни разу. Не каждый так сумеет, тут способности большие надо», то шлифовщик немедленно оживлялся, поправлял на руках безукоризненно чистые нарукавники, не спеша разворачивал конфетку в пестрой обертке и, сунув карамельку в рот, самодовольно поддакивал: «Только захотеть надо. Не секрет, конечно, каждый по-своему с ума сходит. Мастеру Гене, возьмем, приятно каждую минуту подымить, а мне — закарамелить. И кому какое дело до нас? Он воздух травит, а я освежаю рот. И если с него капает на пол машинное масло, то почему, спрашивается, я должен чувствовать себя виноватым перед ним, если привык следить за собой не только дома? Я имею одно право: заниматься личной жизнью».

— Через это и комсомольский билет на стол бросил? — «сочувственно» хлопнул шлифовщика по плечу мастер Геня.

— Через это самое. До тех пор, пока меня не трогали — платил взносы. Но когда начали со своим уставом лезть в душу, указывать, как жить, — рассчитался… Мне не треба, как ему вон, — кивнул на Сергея, — ихних характеристик, путевок, должностей… Мне платят за две кнопки: «пуск» и «стоп». Сто рублей — за одну, сто — за другую. Мне хватает. А может, я чье-то место занимаю — пожалуйста: становись за шлифовальный, а мне давай свою папку. Даже не оглянусь. А по комсомольской линии они меня невзлюбили после того, как я однажды встал и сказал: «Раньше поп моему батьке толковал: работай, прихожанин Стефан, в поте лица своего на этом свете, зато на том — в раю возблаженствуешь. Сейчас вы ту же песню с другого конца поете: перевыполняйте производственные задания, боритесь за показатели! А ради чего я должен работать в выходной? Чтоб мои дети и внуки на машинах, извиняюсь, в туалет ездили? Ради этого я должен из себя жилы вытягивать?!»

— Ты сперва-то заимей детей, не говоря уже про внуков, а потом уж толкуй за них! — подсказывает бездетному шлифовщику мастер Геня.

— Это не твоя забота, понял? Я к примеру говорю…

Выступает опять шлифовщик, слушают опять шлифовщика: занятно даже — когда успел человек так душой слинять, от людей, как тля, отгородиться в своей куколке? Но если из комсомола его можно было в свое время выдернуть, как вредный сорняк из грядки, то из бригады, он прав, не выгонишь. Ведь рядом мощное плечо Самсона… Тому, правда, не за что обрушиваться на комсомол, кроме того — мастер и начальник цеха для него куда более серьезные и реальные противники, и на сей раз — «снаряд» по Хавроничу:

— Утром, не успел, значит, выплыть на участок — в крик: «Хватит болтать! Оборудование простаивает!» А того не замечает или не хочет замечать, что наладчик это самое оборудование окаянное добрый час уже латает. А ежели б он так подошел: «Как здоровье, товарищи?»

— Да уж раз глянув на твою морду, — полгода можно не спрашивать про здоровье, — беззаботно смеется мастер Геня.

— От я и говорю: «Как провели, товарищи, выходные?» — не обращает на него внимания сверловщик (наверное, привык так). — Пять минут на разговор по душам: шутка, прибаутка, свежий анекдот — тогда пожалуйста: «По рабочим местам, товарищи!» Нам приятно, и он, сказать, душевно поступил. В любом случае с него не убудет, а мы, известно, народ, не избалованный на ласку да внимание, каждому доброму слову рады, как дети. А то что ж такое получается? Ежели сам получил нагоняй от начальства — надо, выходит, его на подчиненных раскинуть, как премию: ворвался, как погонщик, в загородь к скоту с пугой… Так же получается?!

У контрольного столика — одобрительный ропот:

— Верно, Самсон!

— Это ты в самую точку!

— С утра испоганят настроение…

— Дома — жинка, дети, тут — Хавронич с Чуприсом… Хоть ты круговую оборону занимай на добитой линии!

— Эхе-хе-хе, маховиками-то несподручно отбиваться!

— Куды деваться работяге?..

42

Прошла неделя, очень долгая и нервная. Сергей, человек уже привычный к заводскому шуму-гаму, перестал прислушиваться к визгу и скрежету металла на линии, но сверла и метчики станка по кличке Мамонт, за который его поставили, упорно продолжали испытывать его на прочность, просверлив вначале уши, мозг — просверлив, кажется, всего с ног до головы. Затем наступила полоса дней особенно мучительных: когда сверлильный агрегат, как бормашина стоматолога, принялся сверлить душу. Триста нажатий кнопки «пуск». Триста циклов станка. Триста просверленных, развернутых и нарезанных резьбой маховиков. Это — смена… Сергей и не предполагал раньше, когда мотался на электрокаре но заводу, наблюдал за токарем сбоку, что в профессии станочника существует механический барьер, который не преодолевается до конца даже опытным специалистом, но он, токарь или расточник, справляется со сменным заданием, даже перевыполняет его, потому что у него, если он устоялся на рабочем месте, независимо от его воли срабатывает инстинкт самозащиты, и человек ухитряется раскрашивать свою однообразную деятельность: придумывает приспособление и, если оным заинтересуются в конструкторском бюро, оформляет в рацпредложение, оборудует «под себя» рабочее место, даже какие-то облюбованные точки, притягивающие его внимание, оживляющие воображение и заставляющие думать в каком-то интересном направлении, он расходует экономно.

…Смена только началась, а у Сергея поломка: разом полетели две развертки. Попробовать самому заменить их — на четверть часа остановить линию, Сергей это знал. А если ко всему и не справится? Выбрав из двух зол меньшее, он уже собрался было бежать за наладчиком, встреча с которым, конечно ж, предстояла малоприятная, как он — мастер Геня — тут как тут. Взобрался на мостик, дружелюбно хлопнул по плечу, получил ответный тумак, обнадежил:

— Ничего. Да ты не переживай: только б и было той беды. Ну-ка, давай вместе поломаем голову — отчего, думаешь, они хрупнули? Чем ты им не угодил — не пойму… — задумчиво прищурился мастер Геня, со всех сторон приглядываясь к радужно посвечивающим осколкам разверток, безобразно торчавшим в гнездах горизонтального стола, а глаза таким любопытством светятся, вроде самому это невероятно интересно!

«Хитрит? Не похоже… — думает Сергей, наблюдая за мастером Геней. — Но наверняка же знает, собака, причину поломки, а старается и мне вот… преподнести это «знание» не по-топорному, а в своей, «фирменной» упаковке, чтобы навсегда запомнил». Как тут не поломать голову за компанию?

Мастер Геня, между тем, поставил сверлильный агрегат на «наладку», начал вращать позиции…

— Стоп! Видишь — пропустил позицию с маховиком: не просверлил в нем отверстия сверлом, а сразу — под развертку… Вот и хрустнули они, не найдя предварительных отверстий. Внимательней, значит, с этим. Теперь, вторая хитрость — гляди: не дожала гидравлика плотно маховик к столу — тоже поломка стопроцентная. Так-так… третья хитрость! — глаза мастера Гени, обрамленные венчиками тоненьких морщин, загораются такой неуемной детской радостью, будто эти секреты он впервые открывает для себя. — Это если скулят-скулят сверла — вдруг замолчали. Выбило, значит, станок… слесари ремонтом где-то занялись и выключили рубильник, так? Потом включили, ты, долго не раздумывая, поднимаешь стол и, стараясь наверстать упущенное время, даешь новый цикл. А сверла-то дырки прежние до конца не досверлили! Ты же их, недосверленные, с маху под развертки р-раз… поломка обеспечена.

После обеда Сергей отвлекся (зазевался на проходивших мимо девчат в модных штроксах) и, наугад натиснув кнопку, пропустил позицию с непросверленным маховиком. Только захрустели новенькие, еще со следами фабричной смазки развертки! Что тут будешь делать… Неприятнейший хруст этот услыхал мастер Геня на другом конце линии. Примчался.

— Что, четвертая хитрость объявилась? Вроде не знаю такой. Может, ты, парень, нашел? Поделись тогда опытом…

Признался — прохлопал. И удивительное дело: ни малейшего желания соврать мастеру Гене, выгородить хоть в чем-то себя… «Зачем? — подумал Сергей. — Соври я ему сейчас — себя же поставлю в зависимость перед ним, а так пусть и прохлопал, зато по-человечески на равных с ним останусь».

— Так о чем, говоришь, задумался? — внимательно, с легкой ироничной усмешкой прищурился снизу мастер Геня на безобразно торчавшие в гнездах стола обломки разверток…

— О женском футболе. Не слыхал? Любопытное зрелище…

— Женский, говоришь… — Мастер Геня, будто найдя наконец нечто общее в конфигурации вчерашних и сегодняшних осколков, восхищенно поцокал языком и, поставив станок на «наладку», начал сноровисто выбивать молотком осколки из гнезд. Внезапно, повернувшись к Сергею, предложил полунасмешливо-полусерьезно:

— Слушай, Серега, женись-ка поскорее.

— Зачем?

— Да так… о женском футболе будешь меньше думать. По себе знаю.

— Что ж, как будто все к тому идет.

— Правильно! — довольно качнул головой мастер Геня. — Вообще, надо вовремя заводить семью. Слыхал же поговорку: в двадцать сами женятся, до двадцати пяти — друзья, а после тридцати — сам черт не женит! — Он высунул голову из-под стола и, заразительно рассмеявшись, добавил: — Молодым надо, как Самсон вещает, содержательно жить, а не то чтоб там по гастрономам после работы шляться… Последнее дело.

Если с мастером Геней у Сергея сразу наладились рабочие отношения, может, потому, что этому способствовали обстоятельства их знакомства, да и они все же были ровесниками, то со старшим мастером он долго не мог найти общего языка… Все было впереди.

43

В первый же день, проведя с Сергеем инструктаж по технике безопасности, Хавронич посчитал нужным оговориться насчет того, что пользование защитными касками на линии не предусмотрено по инструкции, но вот кепку он носит сам и настоятельно советует делать это каждому: опыт показывает, что за его долгую жизнь в прессовом палка все же «стреляла», и только кепка в последний момент смягчала силу удара на ту самую малость, которой вполне доставало, чтобы человек по признанию врачей оставался жить…

Вообще же, Хавронич являл собой тип старого мастера, который прочно врос в коллектив, глубоко пустил в нем свои корни, давно отработал свое, как младший командир производства, выше по каким-то причинам не поднялся и продолжал уже по инерции, согласно устаревшим формулярам и инструкциям «править» в своих владениях, просиживая день-деньской наверху у начальства, доверив свои дела и обязанности наладчику, появляясь на участке раз-два в месяц для выдачи рабочим спецовок и хозяйственного мыла, а также затем, чтобы довести до всеобщего внимания лишний раз цифры годового, квартального и месячного плана, известные каждому, — отгородившись от людей, состав которых непрерывно обновлялся на участке, и старший мастер, не зная многих по имени, окликал в случае надобности одинаково всех: о-оу!

Один из станочников, фамилию которого мастер по своей забывчивости не проставил в список с рацпредложением, разработанным от и до рабочим, решил самовольно оформить о-оу в кличку. Самсону идея такого «рацпредложения» понравилась, а бригада дружно подхватила: О-оу и О-оу.

На линии старший мастер появлялся незаметно, вырастая, как привидение, у наклонного транспортера и молча, сосредоточенно наблюдая за станочниками.

Вот и сегодня после того, как убежал с агрегата мастер Геня, Хавронич неожиданно вырос у наклонного транспортера: линия из-за неполадки застряла надолго, и вся бригада, кроме наладчика, собралась покурить у контрольного столика.

— О-оу! — окликнул Сергея старший мастер. — А ты чего один сидишь?

Сергей оглянулся, и его поразил странный в своей неподвижности взгляд старшего мастера, его вопрос, заданный, как всегда, ровным бесстрастным голосом.

— Шел бы в компанию — веселее. Заодно курс общественных наук у Самсона пройдешь, — иронично усмехнулся, не спуская с Сергея странного взгляда, развернулся всем корпусом, как манекен, и не пошел, а словно поплыл между станками в своем сером, до пят халате.

Подходя к контрольному столику, возле которого коротает каждую свободную минуту бригада, Сергей, человек новый на линии, отметил про себя, что его напарников объединяет в тесный кружок нечто особое, неуловимое для постороннего взгляда, приобретенное уже здесь, на линии, что, видимо, и обеспечивает тот надежный, свой по цвету и прочности сплав бригады Хавронича. Сплав этот состоит из разнородных характеров, и тем сильнее их притяжение друг к другу. Тут, и Сергей в этом скоро убедился, не терпят полувзгляда, полумнения, полуправды… Тебе что-нибудь не нравится на участке — так и скажи; не совпадает твое мнение с мнением бригады — все равно давай его целиком, разберемся! Случайные примеси в этом живом жарком сплаве сгорают, превращаясь в окалину. Но ведь людей, хоть они и превратились в окалину, на свалку не вывезешь?..

На линии эта своеобразная, ни в одном из документов не записанная традиция свежему человеку вряд ли бросится в глаза: все новобранцы проходят так называемый испытательный срок на одном и том же станке, через который и происходит основной отсев людей, и, когда в бригаду приходит новичок, вроде Сергея, старожилы линии не упускают случая вспомнить немало смешного и забавного, связанного как раз с теми, кто безуспешно пробовался на безбожно устаревшем сверлильном агрегате.

— До тебя, дорогой, тут много отлетов пытались укротить Мамонта! — Самсон распрямляет за небольшим железным столиком могучий торс, разминает затекшую руку и, глядя на Сергея, с тихой грустью замечает:

— Ты на заводе, видно, не работал до этого? Думал — вкалывают тут одни ударники и герои, — те, про кого по радио говорят, в газетках пишут? Эхе-хе-хе… — слабенько смеется он, а так как Сергею нечем возразить, великодушно переключается с Сергея опять на Мамонта: — Но работали на твоем месте, действительно, комики! Одного студента, вроде тебя, не знаю уж каким ветром занесло к нам… Тощий такой, но услужливый, ласковый: по новенькой форменной рубашке мастерам принес… откуда он их брал?

— Самсон до сих пор завидует Хавроничу, что тому досталась старшинская обнова, — язвительно подметил мастер Геня, вынырнувший из-под транспортера у контрольного столика. — Кончай свой кисель на воде разводить! О-оу сюда направляется.

— Ага, — нарочно не обращает на бригадира внимания Самсон. — А меня опять бес дернул — надо номер выкинуть.

«Откуда родом?» — спрашиваю.

«Из Новогрудка», — отвечает тот.

«А что, у вас там все такие… крепыши? Ну-ка подыми маховик, поглядим!»

То ли растерялся тот, то ли в самом деле негож был — поднять-то поднял, да со звуковым оформлением. Ну и пошло: Крепыш да Крепыш. Взял хлопец прозвище до головы и однажды признался мне: «Тренируюсь дома с гантелями». А я, не долго думая, — опять его на пушку: «Что твои гантели? Баловство одно. Ты с ходу приучайся маховиками жонглировать! Пока мы курим да анекдоты травим, ты время-то зря не теряй — качайся». Он и принял всерьез мой совет: только мы сели после обеда лясы поточить, новенький давай на наших глазах упражняться с двести сороковым маховиком… Тут на что редко рассмешишь Хавронича, но и тот не выдержал. Хлопцы — те под линию полезли, чтоб не мешать новенькому… И что ты думаешь? Назавтра подал наш «атлет» из-под Новогрудка заявление об уходе. Как его ни отговаривали — не помогло. Откуда и решительность взялась? Только и осталась от него Хавроничу на память рубашка армейская… — некстати опять заикнулся про казенную одежду Самсон, беспокойно повел глазами по лицам и, не увидев мастера Гени, удовлетворенно добавил, обращаясь уже к Сергею:

— Так что ты один не засиживайся у своего Мамонта и крепко не задумывайся, когда сверлишь маховики, а то Хавронич уже начал присматривать за тобой.

Сверловщики у контрольного столика устало затряслись от смеха, вслед за Самсоном начали расходиться по участку, занимая свои места у ожившей линии.

После обеда Самсон, уже по привычке, из-за мелкой неполадки остановил линию и как ни в чем не бывало отправился на поиски наладчика.

В подобных ситуациях, отметил Сергей, если наладчику или мастеру Гене (а он частенько подменял на линии наладчика) удавалось сразу устранить неполадку, с которой запросто мог совладать сам сверловщик, тот прятал бесцветные капельки глаз в глубокие жирные складки кожи под лбом и молча приступал к работе.

Но в этот, раз наладчик надолго застрял возле штамповочно-сверлильного агрегата, и Самсон, торжествуя в душе, не мог скрыть довольной усмешки на широком лице: что, мол, взял? Вот ты и наладчик! И ведь чуть было не восторжествовала равнодушная ухмылка Самсона над растерянным и слегка озадаченным взглядом мастера Гени, но уже то, что держался последний просто и естественно, тогда как Самсон — непонятно отчего нарочито-весело и возбужденно — не понравилось многим на участке, поэтому оттерли могучего бестолкового дядю от станка — мудрили сообща до тех пор, пока штамп не защелкал железными челюстями…

А под конец смены на линию завернули молоденькие лаборантки в белоснежных халатиках, похоже, измерять степень загрязнения воздуха. Одна из девушек, работая со сложной аппаратурой, время от времени отрывалась от приборов — внимательно и сочувственно поглядывала на Сергея, стоявшего во весь рост на своем мостике. Почему-то Сергею под этими взглядами сделалось неловко и стыдно за себя такого: грязного, потного, одуревшего к концу смены от маховиков…

Проверяя чистоту воздуха, Оксана (он, конечно ж, узнал бывшую прессовщицу!) теперь не имеет никакого отношения к этой пыли, которая при каждом новом цикле станка фонтанчиками выбрасывается ему в лицо. Отчего же она не подойдет? Сергею сделалось не по себе от мысли, что она предала то, чем когда-то была так горда, чем дорожила в своей жизни…

Оксана, словно угадав настроение Сергея, подошла к Мамонту.

— А знаешь, ты лучше смотрелся на электрокаре, — сказала, запрокидывая знакомым движением голову и купая чистые руки в белой пене роскошных волос.

— А как же твои станки с соловьиными и прочими голосами? — полюбопытствовал Сергей, с прохладным интересом рассматривая красивое лицо Оксаны, словно надеясь еще отыскать на нем тень раскаяния.

— Прошло, — слабо усмехнувшись, виновато пожала она плечами. — У тебя разве не было увлечений?

— Увлечения?.. — Сергей на секунду задумался, быстро поглядел ей в глаза, кивнул с улыбкой. — Конечно, были. Ты права. Бывай.

44

После обеда у сверловщиков, которые не томятся в очередях в столовой, а приносят с собой газетные свертки с едой, остается немало времени на перекур, разговоры. Впрочем, обсуждать ту или иную животрепещущую тему дня можно и с набитым ртом.

— Самсон, дай кусочек хлеба. Колбаса остается…

Самсон, тот самый Самсон, о котором не раз под настроение толковал Сергею брат, не ожидал такой просьбы, — на секунду перестав жевать, с недоумением глядит то на хлеб в руке, то на колбасу у соседа, соображает, как поступить.

— Э-э, не! — находится он. — Отдам хлеб — у самого сало останется… Уж это я знаю! Сала дал бы.

— На что мне твое сало! А хлеба, гляжу, у тебя полбуханки…

Самсон с полным ртом многозначительно хмыкает:

— А ты, дорогой, считаешь, что мне много этой полбуханки?

— Конечно. Теперь я вижу, как ты и сала дал бы, — обиженно отмахивается рабочий с соседней линии.

— А с какой стати я должен тебе давать? — проглотив наконец кусок, выпучивается на него сверловщик. — От интересный народ пошел! Ну да. Это точь-в-точь как с той получкой в прошлом месяце. Каждый из нас, дурню ведомо, гро́ши получил. И каждый сотворяет с ними, что кому вздумается: один в семью несет, другой — в штучный отдел. Но обязательно находится третий — хитрый дурень, который не прочь на чужбинку подлататься. Приходит, значит, ко мне домой один друг из термички:

— Жинка твоя дома? Дай взаймы три рубля. Похмелиться надо…

— А где же твои гро́ши?

— Червонец просадил вчера — остальные жинка прибрала. Не дает обратно… — И улыбается.

— Своя не дает, так ты пришел у моей просить? Нема, — говорю, — кончилось давало. Я сам выпить не дурак — больше чтоб не ходил. Обиделся, не здоровается счас… А я уж знаю, как это бывает! Дай ему гроши, а потом ходи полгода за ним — делать больше нечего. Так и это… — Под «это» Самсон подразумевает просьбу насчет хлеба.

— Я гроши отдам, а вдруг он завтра под машину попадет?! Или война?! — намагниченный Самсоновой философией, вскидывается с места загорелый, с восточным типом лица брюнет, работающий на предпоследнем станке линий. Его опасения, как сразу отметил Сергей, вызывают у бригады дружный смех, но тому на выручку спешит Самсон:

— От правильно! Чему регочете, сморкачи? Каждый человек обязан перво-наперво о своей душе думать, семью обеспечивать. А то вы, молодежь, привыкли так: выходные гуляю, аж пыль столбом, а в понедельник копеек на хлеб не наскребу.

— Оно и видно, кто морду разожрал, как…! Тьфу! — весело сплевывает себе под ноги мастер Геня, давно кончивший жевать и с кислым интересом слушавший Самсоновы поучения. — Кнюхо! Разбух, как баба беременная… На Мамонта бы тебя поставить, чтобы жир малость порастрясло.

— Вот когда займешь место Хавронича, тогда дело другое. — Самсон колышется от смеха, как опара в деже, переводит стрелку разговора на «одного такого деятеля, как мастер Геня». — Ну от. Моя законная умудрилась на днях ногу отдавить. Не поспели ее доставить домой (травма неопасная оказалась), как следом заявляется ее мастер. Сперва — ах да ох, а потом, гляжу: бутылку на стол. Тут и дошло до меня, зачем он прибег. Ага, ладно. Толкует: «Ты, Катя, не оформляй бюллетень — я тебе за месяц, пока будешь дома, закрою наряды по среднему. Как положено. Зачем, чтоб лишний шум начался и премии бригада лишилася?» Моя и кивает — согласна, значит. «Ах ты, — думаю, — такая-сякая!» Но мое дело сторона, да и человека треба приветить — на то мы и мужики. Распили с ним бутылку, и я, правда, ему слова плохого не сказал, зато своей дал в кости: «А ежели нога не выправится и ты хромая на всю жизнь останешься? Кто тебе без документа поверит, что ты на работе ногу отдавила? Марш, лахудра, из хаты! Не треба мне незаконница!» Ага. Мастер лыпает глазами (его я не трогаю!), а со своей до той поры не слез, пока он из хаты не выскочил…»

Назавтра Самсон, заняв место в центре предбанника, опять уписывал за обе щеки сало с ситным хлебом. Вспомнив что-то (у сверловщика, отметил Сергей, в такие часы неплохо работала мысль), весело встряхнулся:

— От, видно, хлопцы, что вы радио не слухаете дома. Я сегодня за бока хватался! «Советы хозяйке» — такая передача по утрам каждый че́тверг ведется. Ага, думаю, это ж интересно: случается, с супругой в разных сменах, так сам себе от души завернешь обед на работу! От они мне и советуют: яйца, грибы и мясо лучше на свином сале жарить! Х-ха-а, х-ха-а, ха-а! Моя хозяйка уши развесила — слухает, слова старается не пропустить, а мне — потеха, Ты мне посоветуй то, чего я не ведаю, а он мне на сале жарить советует… От артисты так артисты! А грошей за свой совет больше хапнул, чем я за смену…

— Ты, Самсон, скоро помешаешься на свином сале, — язвительно заметил мастер Геня.

— Ага… тебя еще не спытал, что мне есть, — вяло огрызнулся Самсон.

— Не «что», а «сколько»! Ты за присест съедаешь за бригаду, а отдача от тебя?.. Кот наплакал!

— А я к тому и говорю: по радио вроде советуют на сале жарить, а в газете, тоже «Советы хозяйке», уже совсем по-другому пропечатано: только маргарин ешьте, а сало-мясо для здоровья вредно! — Самсон завернул остатки снеди в газетный лоскут, чтобы доесть потом — вознамерился, судя по злым огонькам в глазах, говорить долго. — Туалетная бумага до той поры занимала склады, пока одному ученому дармоеду не стукнула в голову мысль заробить на этом — написал статью, что с газетой вредно ходить в туалет. Во, а вы до сих пор и не ведали, грамотеи? Вот и я не ведал. А вчера заставила нужда по всему городу карпа шукать. Подъехал к одной очереди: что дают? Туалетную бумагу. Плюнул я с досады под ноги какой-то старушке, божьему одуванчику, так она еще и обозлилась, невоспитанным меня обозвала… Да как же я вашей бумагой буду пользоваться, говорю, ежели она в руках, как вата, лезет…

— Да ты карпа… карпа-то хоть нашел? — красный от натуги, сквозь набежавшие слезы крикнул наладчик. — Сам жарил или тоже…

— А я завсегда, рыбу делаю сам, — разворачивая опять газету со снедью, невозмутимо ответил Самсон. — Жинка так не сделает, как я. Сперва натоплю сковороду жира, прожарю в нем лук — потом уж рыбу. От и с собой прихватил побаловаться… — Самсон, покончив с салом, вытащил на свет зажаренного целиком карпа, показал его всем и принялся за блюдо собственного приготовления, измазывая губы и щеки в жир, что доставляло ему, судя по выражению его глаз, истинное наслаждение.

После такого обильного обеда Самсон тотчас же вынужден был кое-куда отлучиться, а когда вернулся — решил пустить пыль в глаза:

— Ну чего, работнички, расселись? Дома будете сидеть!

Он демонстративно оставил кружок станочников и, встав у своего станка на линии, принялся за работу. У столика разговор без Самсона не клеился, но подошел старший мастер и попросил несколько минут внимания… Разошлись по рабочим местам споро: срочно понадобилось выгнать запасной маховик.

Самсон успел тем временем пропустить через свой штамповочно-сверлильный половину запаса. Мастер Геня, немало-подивившись про себя неожиданному проявлению энтузиазма, которого он от Самсона никак не ожидал, прибежал глянуть на работу и чертыхнулся на всю линию: штук пятьдесят деталей, предварительно не расточенных на Мамонте, было овенечено. Ситуация сложилась довольно острая: с конвейера уже справлялись по телефону насчет срочно понадобившегося двести сорокового маховика. А на линии — аварийная, по сути, обстановка…

По багровому лицу сверловщика бродило смятение: философствовать и мудро судить-рядить о жизни дальше было нельзя, и Самсон заревел:

— Вам, как поганой скуле, не угодишь! Холера на вашу голову, грамотеи!..

Оплошность его ручным способом — при помощи молотка и зубила — исправляли всей бригадой. Даже старший мастер в сторонке тюкал по железу. И успели: двести сороковой поступил на сборку тепленький.

После такого казусного случая Самсон пару дней молча уминал хлеб с салом. Лишь однажды, когда затронули взаимоотношения в семье, подавившись ситником, крикнул:

— Да какой я папко? Дочку спрашивают в школе: кем работают твои родители? Рабочими работают. Так. А какая у отца зарплата? Сто пятьдесят рублёв. Значит, мусор помогает выносить уборщице, бо настоящий рабочий получает больше раза в два-три. Вот я и папко… Да ежели я хожу в мазуте с ног до головы, ежели вкалываю в три смены — разве я не должен один, допустим, содержать свою семью? А какой с меня кормилец и добытчик, когда я выглядываю, чтоб жинка какую лишнюю десятку в дом принесла?.. Разве я буду после этого гордиться или мои дети могут гордиться, что их родитель рабочий? Да ни в жисть! А почему, скажите, я не могу один содержать семью? Почему моя жинка должна на пару со мной упираться стерженщицей в литейке, когда ей место дома, в семье? От, грамотеи, не знаете! Да потому, что на моем горбу, кроме семьи, сидит куча дармоедов. Вся непроизводительная сфера, за небольшим исключением — я понимаю! — даже наш старший мастер Хавронич катается на мне, да еще и недоволен, во!

— На тебе можно — загривок, как у льва, — усмехнулся мастер Геня.

— А я не шучу! — запальчиво продолжал Самсон. — Спросишь у него: сколько имеешь, Аким Давыдович? Как все мастера — оклад. А оклад — значит, полторы… нехай две сотни! Стал же я неяк расписываться в ведомости и не постеснялся найти его фамилию — триста пятьдесят рублёв! Мне плохо чуть не сделалось. За что ж ему столько? Ну, может, не каждый месяц такая лафа… В квартал раз, то мало?! Он и так больше груши околачивал, а после приступа — палец о палец не ударил! А почему ему столько выводят? Бухгалтера ошибаются?.. Не-е! Потому такая свистопляска и очковтираловка получается, что меня или другого такого Самсона подманит раз в полгода десяткой, а мастеру за план кругленькие денежки идут да плюс экспорт, плюс новое наименование маховика, плюс соцсоревнование — от на его счетчик и набегает, а на мой — кукиш с маслом. Механик корпуса в костюме прохлаждается с девяти до пяти, а Самсон с мастером Геней план подтянули — р-р-раз механику пятьсот бумажек на лапу, а Самсону дурному — эту вшивую десятку, да еще поглядят — дать ли? На пяти собраниях обсудят: он же мог и опоздать, тогда как механик — задержаться… Большая разница! Вот мы с ним и работяги — в одном цехе трудимся, одно дело делаем. Но у него и жинка лучше управится дома, сидя где-нибудь в конторе или вовсе не работая, — дети поэтому досмотрены, как положено, она довольная, и он доволен. А моя всю жизнь стерженщицей в стальцехе, чтобы троих детей прокормить да квартиру кооперативную построить. Диво, что раньше времени износилась и меня в грош не ставит. А за какой фиг им ценить нас? Я детям своим за работой-заботой дал какой-нибудь порядок, образование им дал?..

— Ты, Самсон, говори, да совесть-то имей. — Расточник, имя которого Сергею почему-то до сих пор не запомнилось, хотя и произносилось не однажды, возможно оттого, что с виду был сер и невзрачен, обиженно потрогал замасленную до отказа газетную буденновку на голове. — Не секрет, конечно: вчера было трудней и с жильем, и с копейкой. Но теперешний твой расчетный похож на вчерашний? И на квартиру новую для сына, наверно, не последний в очереди? И машину менять, говорил, надумал. Меру только надо знать…

— Постой-постой, дорогой! — Самсон нетерпеливо заерзал на месте, не давая договорить расточнику. — В моей деревне, вечный покой его душе, жил по соседству Хведор. Добрый был столяр по красному дереву —сегодня такие повывелись. Ага. Прожили они с жинкой без детей. Копейку он заколачивал добрую, да что из того? Сам-то на всю округу мастер, так жинка решила от него не отставать и заработала славу на жадности невиданной. Вот они и скоротали век. Она его пустым щавелем кормила да приговаривала: «Ничо, Хведя, на старости зато поживем, нехай полежит копейка…» Он и слухал ее, послушный попался, пока не скрутило его по причине тяжкой работы и слабой кормежки. Да и слег, чтоб уже не подняться. Ага. Тогда баба шась в магазин: принесла бутылку хорошего вина, закуску на блюдце — культурно, и в кровать ему подает: «На, Хведя, выпей и закуси. Может, полегчает…» Поглядел он на нее и тяжелехонько, небара́ка, вздохнул: «Да не, Марыля. Теперь ты одна пей и закусывай». Вымолвил так да к обеду и помер. Я к чему про деда с бабой? Хавроничу и прочим, кто над нами, мы потребны до тех пор, пока руками можем маховики ворочать. А ежели придумают так, что придет мастер на линию, включит кнопку и на транспортер готовый маховик выскочит, который и снимать не надо — робот снимет, — нам и возле железа места не найдется. На мыло нас отправят. Чтоб воздух тем, кто в белых халатах сюда придет, не портили. Нам кнопки нажимать не дадут.

— А из тебя, Самсон, много мыла могло б получиться! — На очередную реплику мастера Гени разом гоготнули у контрольного столика.

Во второй половине дня на участок наведалась группа студентов-дипломников из политехнического. Один из них, в кожаном пальто и с папкой под мышкой, завернул к Самсону.

— Товарищ, какая глубина боковых отверстий?

— Я, дорогой товарищ, — солдат, — угрюмо отозвался Самсон.

— Как… солдат? — растерялся от неожиданности дипломник в кожаном пальто. — Ведь вы же здесь…

— Здесь. Поставили во — вся недолга.

— И давно?

— Тридцать лет на производстве.

— Да что вы такое говорите? — вконец сбитый с панталыку, думая, что его разыгрывают, как в аудитории, беспомощно оглянулся дипломник. — Каким же образом вас и… где, простите, взяли?

— Х-ха-х-ха-ха-ха-ха! — раскатами бил на участке Самсонов хохот. — Дорогой мой, я солдат не в том смысле… Пойми, поставят тебя начальником цеха и у тебя будут точно такие же солдаты. Вона иди к мастерам — оне знают глубину и ширину тут… Иди-иди! Чего напужался?

Сергей, наблюдавший эту сцену, спрыгнул с мостика, подошел к дипломнику, начал объяснять размеры. А к Самсону, тем временем подскочил Чуприс, оказавшийся неподалеку, брызнул ему в лицо слюной:

— Чего ты дурачишься, как мальчик? Не владеешь вопросом — не лезь. У тебя у самого такие, почти такие дети. Приятно им будет после института сталкиваться с такими вот солдатами?.. Договоришься у меня — уволю к чертовой матери!

— Уволить ты меня можешь… Но чего это ты о детях моих, вспомнил? Когда премии за разную малость сымал — о детях не вспоминал?! Они не будут начальниками — фамилия у них неподходящая. А венцы штамповать, как батька ихный, допустят и их! И без твоей ласки! — Багроволицый Самсон, выпятив огромный живот, теснил оробевшего Чуприса к транспортеру. — Добродей выискался! О детях моих вспомнил, хамуло! Своим дай порядок…

В конце, смены к рабочему месту смуглого, подчеркнуто аккуратного шлифовщика, с которым Сергей так и не нашел общего языка, подошел незнакомый инженер из отдела главного конструктора. Сперва он присматривался со всех сторон к шлифовальному станку, неодобрительно покачивая при этом головой и шевеля губами, затем обошел все станки на линии, тщательно переписал в тетрадку их инвентарные номера, вернулся к шлифовщику и поинтересовался у него насчет размера фаски обрабатываемого маховика. Тот молча пожал плечами, продолжая заниматься своим делом, а когда инженер, с недоумением посмотрев на него, отошел, — заговорщицки подмигнул оказавшемуся рядом Самсону:

— Нюхал. Я, понятно коню, знаю размеры — сам их, как говорится, делаю, но зачем ему это понадобилось? Не так, как надо, скажу, а потом… авария или посадят человека?!

— Правильно сделал, — мотнул большой головой Самсон. — Нехай Хавронич с Чуприсом ему отвечают — они за это дурные деньги гребут. Не гроши, как мы с тобой, — назидательно пояснил он шлифовщику, качая указательным пальцем у него перед носом, — а деньги…

Аккуратный, как первоклассник, шлифовщик, глядя могучему сверловщику прямо в глаза, согласно кивнул.

45

Все пришло в движение после того, как старший мастер Хавронич в понедельник утром собрал бригаду у контрольного столика. Половины людей еще не было на месте.

— Переодеваются, — хмуро буркнул мастер Геня, успевший уже наползаться под линией, о чем красноречиво свидетельствовала его набрякшая потом и маслом рубаха.

— Обязаны быть на месте за пятнадцать минут до начала смены, — официальным тоном заметил Хавронич, и в голосе его звякнули металлические нотки, будто в обязанности старшего мастера входило следить за тем, чтобы станочники вовремя появлялись на участке. — А то у нас получается шиворот-навыворот: «начала» линии еще и не видно на участке, зато «конец» появляется за час до смены… Значит, такое дело, товарищи: вчера вызывали меня в канцелярию и снимали стружку за то, что я четвертый месяц подряд переплачиваю вам гроши…

При слове «гроши» дремавший до этого Самсон мгновенно разлепил веки, поставил торчком уши; невзрачный расточник снял газетную буденновку, пригладил реденькую седую прядку, росшую от макушки, и, весь подавшись вперед, насторожился; мастер Геня заерзал от досады, прикрикнул, хотя все и так пока помалкивали:

— Тише! Разберемся по совести: нам лишнего не надо, верно?

Старший мастер уважительно попросил его не мешать — продолжил:

— Вам картина должна быть понятна: запустили в производство полгода назад новый маховик, и у вас, разумеется, подскочил заработок. Больше на тридцать-сорок рублев мы стали получать. И были, конечно, не прочь, чтоб так оно и дальше шло… Но тут какая арифметика получается? Арифметика такая, что мы не должны стоять на месте, а идти встречным ходом, выявляя резервы экономии и бережливости…

У столика неодобрительно зашумели:

— План даем и передаем! Какого ж еще рожна?..

— Выдумывают чертовщину. Сколько можно гайку на нас поджимать?

— Не имеете таких правов — резать!

— Тише, товарищи! Тут горлом не возьмешь… — У Хавронича на шее и на лбу вздулись связки вен. — Вы ж рабочие люди. И, как понимаете, не в одном тут плане закавыка. Должны, помимо плана, совершенствовать оборудование, повышать производительность труда, подавать рацпредложения, бороться за культуру производства… Словом, должны со своей стороны делать возможное и… невозможное на нашем добитом оборудовании, чтобы государство погасило те затраты, которые имели место, когда запускался в серийное производство новый маховик.

— Во, Давидович, целый курс по экономике прочитал!

Сергей, пропустив реплику мимо ушей, качнул головой и встал:

— Что ж тут совершенствовать, если, сами сказали, оборудование изношено? А я добавлю: как лапти моей покойной бабки после похода в Киево-Печерскую лавру. Линия сплошь на заплатках. По паспортам-то станки давно отработали свое, Давидович?.. — Сергей говорил о наболевшем, выражая мнение бригады, и был уверен, что его поддержат.

— Знаем, Дубровный, что отработали. Но если аккуратно… — Хавронич поискал словцо и, не найдя синонима, с ударением произнес: — Если аккуратно работать, производить своевременную наладку…

Тут на него неожиданно рыкнул Самсон, окончательно стряхнувший с глаз утреннюю дрему:

— Когда приходится штурмом брать план каждый месяц — не до твоей аккуратности! Гоним-гоним без выходных-проходных, а как получать — шиш с маком под нос?! Холера на вашу голову, добродеи…

— Нужно не только гнать, но и мозгами иногда шевелить, понял? — поддел его Хавронич. — Не только мастеру и наладчику думать о вашем заработке, а шурупить каждому на своем рабочем месте — тогда никто не останется в обиде: то, что с нас срежут, мы же за счет повышения производительности труда и нагоним в своих расчетных листках. А ты, Самсон, как бы думал? Солдатская философия тут не пляшет…

— А нехай вам всем там мозги поотсыхают! Чтоб вы с горячки плясали!.. — взревел красный от натуги Самсон, медведем полез из-за столика, предусмотрительно скомкав и сунув в карман чью-то газету. — До каких пор будете ездить на нас, дармоеды?

— О! Сразу место для троих освободилось, — хохотнул мастер Геня, присаживаясь за столик и долгим, сочувственным взглядом провожая уплывавшего с участка старшего мастера, сухонького старичка с папкой под мышкой. Спросил, обращаясь ко всем:

— Долго еще будем в молчанку играть?

— Так ведь коню понятно, что техника не тянет! А думаешь, наверху ничего о нашем положении не знают? Хавронич знает, Чуприс знает, а повыше — ни сном ни духом?..

— Может, и знают… наверное, знают, — рассудил мастер Геня. — Но поскольку работаем на линии мы, то, считаю, именно мы первые и должны забить тревогу! Сколько мы протянем на расстроенном, запущенном оборудовании? Месяц, два?.. Я говорю «запущенном», имея в виду тех начальников, которые давно махнули на линию рукой, так как многим из них до пенсии недалеко, а мы потерпим… Нет, братцы! Если уж они пустили линию на самотек — ничего мы не свяжем, сколько ни будем пыжиться: это я вам говорю, это вам подтвердит и наладчик. Мы сегодня переросли со своими потребностями линию — выросли из нее, как из коротких штанишек, да и от ежегодно прыгающих вверх планов трещит наша старушка по швам… Есть у меня конкретное предложение: сходить к начальнику корпуса и обо всем подробно поговорить — от него тоже многое зависит в нашей судьбе.

— На то он и депутат, — вставил невзрачный расточник в газетной буденновке.

— Согласны?..

Начальник корпуса охотно принял рабочих из механического цеха. Внимательно выслушал мастера Геню, затем — по очереди — остальных, и Сергею показалось, что с особым вниманием отнесся начальник к его замечаниям и предложениям по улучшению организации труда на участке. Минуту думал, обхватив руками голову.

— Честно сказать, товарищи, не ожидал, что вы сами явитесь с подобной просьбой-жалобой. Дело в том, что как только закончится строительство новых производственных площадей на территории завода, — а оно, как вы сами можете ежедневно наблюдать, не затягивается, на отдельных участках закончено, — механический цех тоже будет целиком или частично (этого я пока и сам не знаю) переведен в новый корпус. Линия ваша будет значительно удлинена, расширена, оснащена новейшим оборудованием, то есть фактически заменена новой. Дело не простое, как кажется на первый взгляд. Придется всем перестраиваться, потребуются дополнительные людские ресурсы… Как почувствуют себя те, кто придет к нам завтра, тоже во многом зависит от вас. Ну а с расценками прикинем так, чтобы никто в накладе не остался.

46

— Все на месте? — Мастер Геня привычно глянул вправо-влево. Не спеша развернул замасленными руками видавший виды, а накануне побывавший даже в мойке, а затем и в сушилке блокнотик, в котором, конечно ж, разобрать что-то мог только хозяин, — Гоним двести сороковой до посинения, пока не поступит корректива сверху… Всем это ясно-понятно?

Самсон подозрительно завозился на месте.

— До каких пор гнать будем? И на чем гнать, спрашивается? Почему до сих пор сидим на этой рвани, — показал рукой на линию, — в то время как должны работать на новом оборудовании?

— С таким пуздро́м ты на новом оборудовании не работник. Привык, понимаешь, тут в бирюльки играть и воду мутить, — К контрольному столику из-за стеснившихся на участке грязно-зеленых станков выплыл старший мастер в своем неизменном халате до пят пыльного цвета. Под мышкой у него торчала папка. Взгляд неподвижный, холодновато-насмешливый. — Полчаса рабочего времени зубы скалил, а обед себе, я видел, на десятерых нес в сетке. Скоро, глядишь, — Хавронич кивнул на висевшие над пролетом часы, — можно и приступать к любимому занятию?..

На эти слова старшего мастера Самсон только вяло махнул рукой, как на привычное комариное зуденье, но в следующую секунду обратил к нему сердитое, налитое кровью лицо:

— Я воду мучу, говоришь? А то, что я за каждым циклом станка подправляю в гнезде раскаленный венец, это, по-твоему, нормально? Не дай бог кто-нибудь нечаянно нажмет в эту секунду «пуск» — и рука останется под прессом. Я за день около трехсот раз рискую, но ты этого не замечаешь. Почему? А потому, что люди из отдела техники безопасности давно забыли дорогу сюда — на заброшенную линию, не штрафуют ни меня, ни тебя… Не так? И ты, Давыдович, хорошо знаешь, что они уже не заглянут сюда в силу неизвестных мне причин, поэтому спокойно и постаиваешь с папочкой за моей спиной. Стоишь и в ус не дуешь, пока тебя не трогают! — Самсон, разгоряченный своей же речью, запальчиво кивнул мастеру Гене, Сергею, и вся бригада минуту молчала — словно в раздумье. Самсон был прав. На сей раз он нисколько не преувеличивал: большинство на линии работало с явным нарушением техники безопасности.

Самсон, довольный уже тем, что сумел до конца высказаться и слова его на этот раз — не об стенку горох, бодро усмехнулся, вовсе не обратив внимания на то, что Хавронич, сбитый с толку его доводами, стащил с головы кепчонку и растерянно, нервно поворошил рукой рано убеленные сединой слежавшиеся жесткие волосы.

— От мастер тут интересовался — все ли на месте? Не все! Где Чуприс? Нехай запрягается разом с нами, раз не варты руководить!

— Чуприс, забыл вам доложить, уходит от нас…

— Куда? — глыбой навис над сникшим старшим мастером Самсон.

— Наладчиком на участок ширпотреба, — потухшим голосом дал информацию старший мастер.

— Во! Поняли, куда оно заворачивает?.. А я подумал, что это он последние дни не наверху переодевается, а в гардеробе, с нашим братом?.. — Самсон не скрывал обуявшей его радости. — А я вам, хлопцы, так скажу: последнее дело бегать с места на место. Работать везде надо, и с душой работать, ежели хочешь, чтоб тебя уважали и тобой дорожили. И если я часто выступаю тут — а Чупрису сильно не нравилось! — то, поверьте, деру глотку не за свои, а за общие интересы…

— В основном за свои! Чего уж там… пускать пыль в глаза. — Задиристая реплика Сергея — точно в цель.

— А нехай и за свои! Сам за себя не постою — никто не скажет: сядь, Самсон, передохни минутку, — удачно, в своем стиле, судя по сочувственным улыбкам сверловщиков, парирует матерый Самсон.

— Ладно, знаем… — Хавронич слабенько усмехнулся и, выступив к столику, поднял руку, требуя внимания. — Пять минут, товарищи… мало у нас времени. Песня с реконструкцией, если откровенно, невеселая. Затягивается дело с переводом цеха на новые мощности… Как вы сами помните, обещано было перекинуть нас в соседний корпус в первом квартале текущего года, но потом переиграли: в первую очередь перевели на новые мощности участок головки блока, да и то пока наполовину. Почему их, а не нас? Поясню в двух словах. До последнего часа головка блока для двигателя Д-240 поставлялась нам по кооперации. Злополучная головка частенько не прибывала в срок на место и тормозила все заводское производство. Поэтому в срочном порядке, видимо, вне всякой очереди было заказано оборудование для оснащения вводимого в строй на нашем заводе участка по изготовлению этого важного узла. В минувшем году комплекс из одиннадцати линий, чтобы вы были в курсе дела, дал первую продукцию. Не хуже привозных выточили головки. Зато кланяться не надо. Вот что касается очередности перехода на новые мощностя́… Решение правильное и справедливое. Может, вопросы будут ко мне? — Хавронич скользнул холодновато-смеющимися глазами по лицам подчиненных; не поворачивая головы, он угадывал каким-то особым чутьем настроение даже тех, кого не видел за спиной, и уже хотел было отправить бригаду по рабочим местам, но опять закряхтел-заворочался на узковатой для него скамейке Самсон.

— Все, что ты сообщил счас, Давыдович, интересно и полезно нам знать. Только как-то опять стороной обошел главное, а? Слов нету, привозная деталь в копеечку заводу обходится, да только, напомню опять, о людях забывать тоже не следует. — Самсон, с удовлетворением ощутив, что сегодня в сети его слов идет только крупная рыба, немедленно придал лицу значительность. — Так вопрос на сегодня ставится, а в газетках прямо пишут: на современном этапе строительства нашего общества человек с его растущими запросами и потребностями выходит на первый план. Это касается и нашего горе-участка — человек, а не дорогостоящее заграничное сверло, за поломку которого, было времечко, могли подвести под статью… Сверла и прочий инструмент мы, слава богу, научились делать, друзьям нашим с лихвой даем, а вот человека рабочего пока не научились уважать. Ага. Я к чему веду? На головке блока — молодежь в основном, могли б подождать, а то кое-кто из нас, стариков, кто жизнь положил на производстве, может и не попробовать этой хваленой НТРе…

— Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Не понимаю, Самсон, чего ты от меня добиваешься? — Хавронич, морщась, с кислой улыбочкой смотрел снизу на нависшее над ним багровое лицо с выпученными кружочками глаз. — Смену сорвать сегодня надумал?

— Не-е! Ты меня, Давыдович, на пушку не бери-и… — и прищурился Самсон и погрозил Хавроничу обрубковатым пальцем. — А лично к тебе я ничего не имею. Но поскольку ты считаешься моим мастером, то обязан разъяснить и мне, и всем создавшуюся ситуацию: до каких пор мы будем страдать? Я двинул бы с этим вопросом к начальнику корпуса — он больше, наверно, знает, но он отправит меня к тебе и правильно сделает: у него своих делов по горло! А спросил бы я его вот о чем, Давыдович: придем мы на новую линию и, выходит, учениками начнем? И в зарплате ж, видать, потеряем, а? Другие как хотят, а я должен знать об этом заранее, чтоб обеспечить как-то иначе семью… — Заметив улыбки вокруг, живо крутнулся на месте. — Вот вам, молодежь, все хихоньки-хаханьки. Обождите, дороженькие…

— Что, Самсон, опять ринешься калымить на «Жигулях»?

— Мое дело, чем мне заниматься!

— Дело, конечно, твое. Но раз суждено нам в одной упряжке и дальше тянуть — давай так, чтобы не совестно было перед теми, кто к нам завтра придет и нас же заменит.

— Ты во про совесть вспомнил: мол, не осталось ее у Самсона… Не осталось, а я все равно прихожу кажин день на добитую линию, запрягаюсь и погнал! Зато самого грамотного и совестливого — Чуприса — нету сегодня среди нас! Что, может, я напраслину возвел на кого или не так что сказал? Звиняйте!

— Верно, Самсон!

— За это молодец — в точку влепил.

— Чуприс с нами про совесть толковал до тех пор, пока его самого эта линия не стала кусать, как злая собака.

— Ну, правильно. Когда начальство из заводоуправления встало у него за спиной и пришлось вынуть руки из карманов и поползать с наладчиком под линией на животе, мало этого — лишиться полста процентов квартальной премии, раз и два, перестал приносить на участок «Экономический словарь» и «Юридический справочник для населения»…

— Простым наладчиком пошел в новый корпус!

— Там же не надо на брюхе ползать…

— Своим хлопцем сделался: анекдоты в гардеробе травит.

— А то, помнишь же: чтобы с вами разговаривать и не остаться в дураках, надо таскать с собой «Экономический словарь» и «Уголовный кодекс»!

— А теперь, выходит, можно и без кодекса?

— Х-ха-х-ха-х-ха! — подхватив руками колышущийся сбитень живота, квохтал, багровый, посреди окруживших его сверловщиков Самсон.

— Ага-га-га! — гнулся перед Самсоном, как осинка перед дубом в ветреную погоду, отнюдь не случайно зачастивший последними днями на линию электрик из службы ремонтника.

— Гык-гык-гык! — задирал холеный подбородок и зачем-то горделиво подмигивал каждому по-прежнему бесшумно ступавший за чужими спинами аккуратный, одетый, как на смотр мод, шлифовщик, у которого, странное дело, словно и не было имени.

Хавронич, потеряв почти час рабочего времени, не экономил теперь на мелочах: спокойно, вместе с другими, подождал, пока уляжется шум, сдержанно заговорил, предварительно развернувшись всем корпусом к Самсону:

— Это верно, что твой труд на новой линии будет значительно облегчен за счет усовершенствованного пультового управления и полной механизации погрузочных и разгрузочных работ, за счет автоматического удаления стружки и снижения шумов. Но тот же Чуприс встал за это оборудование после того, как предварительно, во внеурочное время, наладил и опробовал его. А ты-то готов начать работать в новом качестве — ученика, получая на первых порах меньше, чем на старой линии, и вытягивая с бригадой прежний план?

— Ну а за каким же чертом я себя и вас мариную битый час?! Я и хочу разобраться во всем сегодня, потому что не уверен, каково мне будет завтра-послезавтра. От хороших дел на линии мы портим кровь друг другу целое утро?.. Да и про семью не треба забывать — с этим не шутят.

К началу обеденного перерыва, словно в пику опасениям, что скоро некому будет работать на линии, старший мастер подвел к контрольному столику новенького. Пока бригада была занята на рабочих местах, Хавронич провел с новеньким устный инструктаж и, не забыв напомнить про обязательный на линии головной убор, собирался уже отправить его домой, чтобы парень как следует приготовился к завтрашнему выходу на работу. Но станочники, разобрав с приделанной к станине деревянной полочки газетные свертки с обедами, окружили их, рассаживаясь, как грачиная стая, на излюбленных местечках.

— Новенький, Давыдович?

— От это неплохо!

— Давай нам его сюда. Пускай пару слов о себе скажет…

Ладно скроенный, рыжеволосый, со светлыми нагловато-насмешливыми глазами новенький оказался не таким уж новичком в рабочей компании. На шутку — резал шуткой, на смешки и колкости — широко оскалял золотозубый рот.

— Ты, хлопец, откуда к нам прибыл? — крайне заинтригованный двумя рядами желтых коронок во рту новенького, поинтересовался мастер Геня.

— На Севере работал — на большой стройке. Целлюлозно-бумажный комбинат.

— Понятно. Кто ж по специальности?

— Специальностей много имею. Основная — монтажник-высотник, — не без гордости признался новенький.

— На монтаже и у нас хлопцы неплохо заколачивают, — заметил Самсон.

— Отчего же не остался на Севере?

— Врачи запретили. Повлияло на зрение и вообще… в родную Белоруссию потянуло.

— …Это добре. А сколько тебе наш мастер пообещал? — опять встрял Самсон и весь обратился в слух.

— Так… две сотни пока.

Кто-то присвистнул. Кто-то нервно хохотнул. Кто-то вздохнул…

Новенький среагировал на разочарование бригады по-своему.

— Да я, хлопцы, работы не боюсь, — взволнованно забегал по лицам его заострившийся, чуточку растерянный взгляд. — Мне, извините, хоть дерьмо в пригоршнях носить из одного нужника в другой, только б заработать!

— Кха-кха-ха! — Самсон повертел бычьей шеей, глядя перед собой в газету со снедью. Поднял холодновато-хитрые, смеющиеся кристаллики глаз на новенького.

— А я тебя, браток, сразу признал: не туды ты попал, дорогой, понял? У Хавронича на его линии пока заработаешь обещанные две сотни — скорее этот полушубок, что привез с Севера, скинешь и продашь!

Вышло на этот раз по Самсону: не прошло и месяца, как на диво расторопный и верткий новичок, поменяв три линии в цехе, исчез насовсем. Правда, на его место, вняв настойчивым просьбам Хавронича, отдел кадров прислал сразу двух человек. На сей раз не таких битых и деловых, как недавний кандидат, с которым даже не успели познакомиться, — помоложе, поскромнее и без золотых зубов.

Пока линия заводилась — двигалась, грохотала, дымила с горем пополам, — в заводских верхах прикинули издали на глаз, что раз она не развалилась до сих пор, значит, вытянет еще полгода, а то и год… Решено было, теперь уже без всяких колебаний, переводить на новые производственные мощности экономически более выгодные участки — коленчатого вала и блока цилиндров. И опять пришлось Хавроничу доводить это пренеприятное известие до ведома бригады. Опять на яростные словесные перепалки был потрачен не один час дорогого времени, от чего каждый раз вздувались на висках у мастера связки вен, когда наваливался на него глыбистый Самсон, оглушая своими доводами и правдами. Но уже то, что этот немощный с виду человек предпенсионного возраста, ни на что невзирая, по-прежнему шел в бригаду с хорошими ли, плохими ли новостями (чаще с плохими), ставило его в глазах Сергея на голову выше вовремя смывшегося с линии краснобая Чуприса.

Со своей стороны, руководство прессового тоже как будто не обходило вниманием «линию-старушку»: мастера Геню собственно передвинули на место Хавронича, временно возведя старшего мастера в ранг начальника цеха, а обязанности мастера возложили на Сергея Дубровного…

47

— Выбрался я вчера, хлопцы, в заводскую поликлинику, — неспешно раскладывая на примятой газете нарезанные крупными кусками хлеб и сало, собрался поведать нечто интересное Самсон. — Это, если по правде вам сказать, второй или третий раз пришлось мне обратиться к врачам да и то, как говорится, по доброй воле: никто меня туда не зазывал. Врач — женщина, и хорошая, приветливая. Ту́шистая такая, подвижная… Ага. Ну, я ей так, мол, и так: полнота мешает, тяжело на линии ворочаться. И сердце, видать, по этой причине стало пошаливать — как бы хуже не сделалось. Про аппетит уже и не говорю — пропал… Так что вы от меня хотите, спрашивает. Совета полезного от вас хочу: какую пищу мне лучше кушать? А что вы сегодня ели? Ат, говорю, какая наша еда? Сковорода картошки с салом. Кефиром запил. Так это же вкусно и питательно! — заявляет мне. А большая у вас сковорода? А я знаю, говорю, какая она большая, а какая маленькая? У меня она одна. Глубины, может, пальца на три, а на ширину… диаметром то есть — с полметра. Может, больше, меньше-то навряд — не мерял. Эх, как она расхохочется! Я даже напужался — никогда не слышал — не видел, чтоб врачи так смеялись, а она натурально, как моя баба, за бока хватается… Ну. Я, конечно, допек, в чем дело, и пробую вроде как оправдаться за свою промашку: мол, привык к этой окаянной сковороде. Может, говорю, поручить супруге, чтоб присмотрела в магазине новую? Я-то, к слову сказать, готовлю чаще себе сам… И надо ж было мне еще про готовлю ввернуть! Ах, сам готовите?! Тогда вот что: сковородку придется в самом деле присмотреть новую, поменьше. И попробуйте, говорит, с завтрашнего дня не сами себе готовить, а пускай ваша жена займется своими обязанностями. Увидите — перестанет пошаливать сердце. Я, как дурень, возьми и передай нашу беседу в поликлинике жинке. От она меня утром и накормила — внутри к обеду полный вакуум образовался. Пирожков с собой дала — плакать охота. Добре, что хлеб да сальце выручают, — по-человечески просто и безыскусно закончил Самсон, пластая ножом на куски буханку ситника и изрядный — фунта на два — кусок сала.

За столиком сперва в шутку, а затем и всерьез заговорили об исчезнувшей куда-то сельди, которой раньше лежало навалом в каждом захудалом сельмаге, вспомнили и о новинке — искусственной черной икре, попахивающей соляркой, а потом уже, как водится, начали валить в кучу все подряд: «связистов», которых развелось видимо-невидимо за последние годы, любителей легкой жизни, которых не убывает, несмотря на правительственные постановления и жесткие меры пресечения…

Самсон застыл на секунду с куском в руке:

— Хочешь грошей — иди на завод. На производстве грошей, как стружки, лопатой греби! А мало одной смены — оставайся на другую, холера на вашу голову! Привыкли не робить, а смачно ести… — Самсон нагнулся к свертку, любовно оглядел на свету случайно оставшийся кусочек розоватого сала и, отправив его в рот, прижмурил на миг от наслаждения глаза, посмотрел опять на газету, на всякий случай встряхнул ее, скомкал и сокрушенно вздохнул: съел два фунта сала, но за пустыми разговорами даже и не почувствовал настоящего вкуса. Это чуточку даже разозлило его, и он решил взять хоть моральную компенсацию:

— Так же, хочу сказать, и с работой… У каждого из нас, не секрет, один интерес к заводу: заробить копейку. Но кроме общего интереса, возьми любого, — Самсон хитровато блеснул маслянистыми капельками глаз, погрозил обрубковатым пальцем в пространство, — имеется у каждого свой личный антиресец! Весь смысл жизни, если говорить начистоту, в нем. Я не буду скрывать — по себе скажу: понадобилась мне квартира — я на стройку навострился (там легче было в ту пору с жильем). Назад, конечно, трудней срываться, но мы живые люди, и человек находит выход. Теперь на заводе ворочаю который десяток лет… Почему? Потому что мне выгодно. А почему выгодно — сказать не могу. Не то, что скрываю нешто, просто у каждого человека есть стежка, которую он сам топчет и не желает показывать никому.

— Вчера ты, Самсон, как будто за интересы бригады голос возвышал, реконструкции немедленной требовал у Хавронича, — Сергей, на котором уже лежали обязанности мастера, под сдержанные смешки подмигнул непробиваемому в своей «домашней» философичности Самсону, — а сегодня опять… о собственном интересе, точнее — животе, печешься? Ловко ты, семейник, прикрываешь семьей… собственное брюхо!

— А ты, видать, Дубровный, о чужом животе печалишься?

— Ага! Он только и думает о жинкином животе! — высунулся в нужный момент из-за чьей-то спины аккуратный шлифовщик и, закатив глаза, опять спрятался.

— Кха-кха… От в это я поверил бы, да не женат наш новый мастер! А вот когда заведет свою семью, поймет со временем, что на семье всегда мир держался, а в наше время, когда молодые семьи лопаются, как мыльные бурбалки, и переполнены детские дома, — оно, может, и нелишне послушать Самсона-семейника?.. А насчет «своего интереса»… Значит, слухай, дорогой, да на ус мотай. — Самсон грузно развернулся к Сергею. — Сидит в поликлинике на прием к врачу народ. Известно, больше старики да дети. Про болезни свои разговоры ведут — молчком долго не высидишь. Ага. Первая девочка жалуется: «Самая плохая боль — зубная». А дядька рядом с перевязанным ухом глаза на нее скосил — и свое напоказ: «Э-э, дочка! Вот когда уши заболят…» Нашелся третий, кто с ушами отмучился, поддакнул, — про ушную боль поговорили подольше. Тут женщина вспомнила про свои больные почки и тоже чуть слезу не пустила. Про почки поговорить нашлось охотников еще больше. С почек перекинулись на ангину и грипп, которые дают осложнения на сердце, — все по слову сказали, потому что на улице стояла зима и завелся вирус, получилась картина еще внушительнее. Вот и получается, что у каждого болит свое — своя интересней болячка, а не соседова. А ты, дорогой, подъелдыкиваешь: реконструкция… Я тебе так скажу: дай мне и другому такому работяге мало-мальскую выгоду — я любую реконструкцию приму. Знаю, что на новой линии выйдет и мне нейкая полёгка, — от и деру глотку и буду драть. А так и другой, и третий… А такой ласки, какую в свой час проявлял Чуприс к своим подчиненным, мне не треба. А действовал он, чтоб ты в курсе дела был, во как: сегодня пятьдесят процентов премии снял с меня, допустим, за пустяк, а назавтра подходит и допрашивает на людях: «Матери своей хоть помогаешь в деревне?» Ага. Чтоб все слышали: начальник цеха больше заботится о моей матери, чем я. Ему за то, что он поинтересовался, плюс как руководителю, а мне за то, что я не знаю, как ему, добродею, ответить, — минус. «Эх ты, — отвечаю, правда. — Что ты, хамуло, строишь из себя? Ты своей семье сперва порядок дай, чтоб жинка не бегала с жалобами по парткомам, а моя мати, вечный покой ее душе, который годок спит в земле…»

За контрольным столиком — чуткая сочувственная тишина. Спустя еще минуту бригада разбрелась по рабочим местам. Линия ожила.

После смены, уединившись в заводской библиотеке, Сергей вдруг поймал себя на том, что думает не о сопромате, а по новой прокручивает мысленно прошедший день на линии, прослушивает разговоры, напряженно вглядывается в лица сверловщиков. На фоне остальных заметно выделялся и приковывал внимание глыбистый Самсон, о котором Сергей еще до прихода на линию был наслышан от брата. Через неделю-другую после того, как Сергей разгадал характер «Мамонта», у него определилось отношение к каждому из тех, с кем ему отныне предстояло тянуть в одной упряжке, кроме, может, Самсона… Пожалуй, мастер Геня не прав, обличая его во всех грехах. Мы еще не успели, как следует, притереться к старой линии, а нас уже обещают перевести на новое оборудование, — Самсон же ломит на латаной линии два десятка лет. Тут у кого хочешь опустятся руки. Прав все-таки Иван: жизнь сделала его таким… И хотя, по словам мастера Гени, Самсон уже не может без того, чтобы не прихватывать на стороне, морального права работать на новой линии у него никто не отнимет… Почему-то всплыл в памяти покойный Прохор Сметник, и как Сергей ни пытался поставить его и Самсона в один ряд, не получалось. Там ведь, и Сергей вынужден был признаться себе в этом, случилось другое, что до сих пор камнем лежало на сердце…

В тот ненастный август довелось Сергею в соседней бригаде практику проходить. Поставили работать на зерноток. Лента транспортера трогалась в шесть утра, а притормаживала за полночь, поэтому ночевал там же, в Хотомле, чтобы не тратить времени на переезды.

В то памятное воскресенье (занозой сидит в памяти!) к вечеру подул холодный низовой ветер, закрутил на току рыжие столбы пыли, кинул пригоршни колючих остей в лицо. И может, отчасти по этой причине работавшие на току, протирая глаза и отплевываясь, не сразу заметили, как беспокойно заклекотал аист на макушке сенажной башни и в ту же минуту оттуда навернулась иссиня-темная, в белых ошмотьях пены туча. Побросав деревянные лопаты, гуртом схватились за лежавшие наготове брезенты — едва успели растянуть; тучу, будто огромный бурдюк с водой, ножом полоснула ослепительная молния, по-стариковски негодующе крякнул гром — и пошла шуметь, кажется, последняя в том августе гроза.

Не успел промокший насквозь Сергей вскочить в хату — на крылечке еще чьи-то шаги. Стаскивая отяжелевшую телогрейку, оглянулся, а у порога, в сенях, отряхивает воду с дождевика Прохор Сметник. Встретились взглядами, и Прохор улыбчиво прижмурил единственный глаз.

— Здорово, племяш! Не ожидал встретить?

— Через порог не здороваются… — бросил Сергей, отворачиваясь, — в самом деле не ожидал. «Чего он тут вынюхивает, филин одноглазый? — беспокойная шевельнулась мысль. Вспомнил. — Ну да. Зерно же возил с поля на ток. Шоферов не хватает — его припрягли…»

— И то верно, — согласился Прохор, входя в переднюю и всем по очереди подавая руку. Посетовал на непогоду и завел с хозяевами нехитрый разговор. Сергей незаметно ушел к себе, в боковушку. Отыскал в стопке учебников на полу у стены «Марксистско-ленинскую философию», но диалектика туго лезла в голову, может, потому что устал, что хотелось есть, что торчал на кухне одноглазый…

Полог со стороны горницы приподнялся, и в боковушку сунула голову хозяйка.

— Сергей, ты не шибко занятый?

— Да вот почитать хотел. Помочь надо чего?

— Выйди на минутку.

Сергей, встретив цепкий испытующий взгляд Прохора, понял — одноглазый родственник неспроста заявился.

— А я тя, понимаш, на току днем заприметил… — подступился к нему Прохор. — Чего ж тут, а не дома, в своей бригаде?

— На практике я… Председатель послал сюда, — пояснил Сергей.

— Так. Порядок, значит, такой. Скоро закончишь учебу свою?

— Да немного осталось…

— Хорошее дело — станешь над людьми заместо батьки.

— Поглядим. Я еще ничего не решил…

— А чего тут решать? Трофим свое отломил, как умел, без дипломов, но теперь его карта не бьет: хочешь не хочешь, а сдавай должность молодым…

— Да я в начальство не лезу! На тракторе останусь — мне техника ближе…

— С дипломом-то? Эхе-хе-хе, — заухмылялся Прохор, весело буравя Петра единственным глазом. — Как ето у вас теперь все просто: хочу — не хочу, буду — не буду… А? За красивые глазки тебе колхоз стипендию платит? Ладно, не время об етом толковать. Собирайся. Работенка, понимаш, есть… — Он торопливо шагнул к порогу.

— Какая работенка? В дождь?.. — Сергей настороженно уставился на одноглазого.

— В самый раз. Да ты не бойся — не сахарные. Ее, работенки, всего-то на каких полчаса, — спокойно бросил уже из сеней Прохор.

— Ты ужо, касатик, помоги человеку. Хворый мой хозяин, а я в долгу не остануся. — Хозяйка тронула квартиранта за рукав, суетливо заискивая, намекнула: — А я, пока обернетеся, обед приготовлю… — И — доверительно на ухо: — Ёстека у меня для такого случая.

— Тетка Ганна, — порумянел в скулах Сергей, — ничего тут не затевайте. Проще: надо помочь — я вам никогда не отказывал.

— Извиняй дурную бабу — не тое сказала. Идите ж с богом, а я зараз печь затоплю…

— Ну, идем, — поторопил Сергея одноглазый.

В сенях лежала куча мешков, видимо, только что приготовленных хозяйкой. Мешки тотчас навели Сергея на недобрую догадку…

— Это — зачем?

— Бери и айда в машину! — распорядился одноглазый. — Много вопросов задаешь.

«Ладно. — У Сергея от внезапной решимости затвердело лицо. — Поглядим, черт кривой, куда ты дальше повернешь. Теперь твой номер не пройдет».

Минут через десять, выехав за крайние постройки, машина понеслась в сторону темневших у реки кустов. По пути встретились бредущие с поля женщины, прикрывавшиеся от нахлестывавшего дождя кто мешком, кто клеенкой, а кто и просто обрывком целлофанового пакета из-под удобрений. Замахали руками, чтобы подвез до фермы, и Прохор, ругнувшись, вильнул в сторону — пустил машину напрямик по кочковатому выпасу.

Вломившись передком «ЗИЛа» в лозняк, сдал назад, пробуксовывая по мокрой траве, и выключил двигатель, — машина едва поместилась на крохотной полянке.

— Кажись, приехали… — Прохор прислушался, косо поставив голову, стараясь не моргнуть единственным глазом, — тихо; тоненько позванивал о жесть кабины дождь, точно сотни мелких гвоздиков сыпались сверху.

— Давай-ка, племяш, в кузов — к ночи надобно еще развезти по дворам.

— Погоди… А что мне в кузове делать?

— Здрасьте! Разве хозяйка не сказала? Зерна, понимаш, комбайнеры подбросили. Подмокло в пути — куды мне с ним? На зерноток нельзя, сам понимаю, — мокрое, а людям сгодится. Ганне пару мешков подбросим. Матери твоей завезу — довольная будет. А батька, сделаю так, даже не узнает… Ну, чего вылупил зенки?

Сергей пружинисто выпрыгнул из кабины, прижимая кулаки к груди, зашел наперед.

— Вези, гад, зерно на ток! Я те дам, мокрое… Разворачивайся, а не то я сам зараз мотнусь в контору!

Прохор, кряхтя, выбрался из кабины, прикурил, заслоняясь от дождя полусогнутой рукой, пыхнул дымом.

— Не такой ты дурень, штоб заявлять на родню. Смолчал же про семенной картофель — помнишь? — когда коня по пьяной лавочке загубил и я тебя покрыл тада? Скоро ты добро забываешь. Гляди, парень: меня уже не засудят, я и в тюрьму-то, кривой да хромой, не гожусь, а вот ты как пить дать завязнешь. Времена ноне, дурень, не те: не поймут и не оценят. Тоже мне Павлик Морозов выискался… Так ему ж простительно — пацан, а ты вон какой лоб вымахал! Неужто умишка не прибавилось?

— Вы же партизанили с отцом, говорят, людей от расстрелов спасли, боевой орден имеете — и воруете?! — яростно крикнул в перекошенное злобой лицо одноглазого.

— Пустодомок! Чему вас учат в етих техникумах?.. — не сдержался и тот, затаптывая окурок. — Воевал, награды… Что награды, ежель я должен с тобой колготиться под дождем, чтоб добыть в семью лишний рубель и выпить после работы чарку. Рази ето воровство? Воруют те, что сидят на голом окладе и ничего не делают, зато имеют машины, дачи и бесплатные путевки на курорт! Так, понимаш, присиделись да приворовались, что уже и не различают — где мое, где государственное. Все стало обчее. Как при коммунизме. Я повидал свет — знаю, на чем свинья хвост носит…

— Я тоже знаю. Помогать воровать не буду, — отрезал Сергей.

— Так на кой же… я тебя брал, сукиного сына? — жалобно скрипнул голос у Прохора, и он растерянно потер рукой грязную щетинистую шею. — Вишь, нога-то у меня?.. Один и в кузов не заберусь.

Сергею показалось, что из единственного глаза дяди на впалую щеку просочилась слеза. Матюкнувшись, Сергей рванулся от машины, грудью схлестнувшись с мокрым, больно достававшим по лицу лозняком, а когда выдохся и размазал на лице кровь, вяло повернул назад…

Назавтра с утра, придя на работу, люди из бригады Сергея не обнаружили в гардеробе своих шкафчиков. Как выяснилось, ночью от небрежно брошенного кем-то окурка в раздевалке вспыхнул пожар. Сгорели все деревянные шкафчики. Железные — примерно треть от общего числа — остались невредимы. Подняли на ноги начальство. И через час к гардеробу через въездные ворота подкатила грузовая машина с кузовом железных шкафчиков, которые до последнего часа, сваленные возле кузнечного корпуса, грудой железного хлама ржавели под непогодой. Когда запахло паленым и кому-то предстояло ответить за случившееся, спохватились, вспомнили… Шкафчики поставили. Но сгорели рабочая одежда, обувь, даже мыло. Сунулись наверх — начальство впопыхах тоже ничего не придумало. Пришлось отстоять смену в костюмах, так, чтобы перед уходом на обед без мыла обойтись. У контрольного столика, разворачивая убереженными от масла и солярки руками свертки, беззлобно поругивали начальство за волокиту, а заодно — своего брата: чего молчали, не били тревогу? Шлифовщик в новенькой робе с места взвился:

— Я б первый, к примеру, сказал, что не сегодня-завтра вспыхнет гардероб! И когда во получилось, кого б первого наверх потянули? Из кого б душу вытрясли? Из меня: я, выходит, знал и не воспрепятствовал…

— Гляди-ка! — выпучился на шлифовщика Самсон, проглатывая застрявший в горле кусок и вытирая одной рукой слезы, а пальцем другой — тыча перед собой: «Мол, в точку попал!» И вот кусок благополучно проглочен. — Это как я один раз драку наблюдал. Нехорошая была драка: двое одного били. Люди себе идут мимо да проходят, а мне надо оглянуться и раз, и два… свернул за угол, набрал по автомату 02: так, мол, и так… Ага. Так дежурный не про драку начал расспрашивать, а полностью на мою личность переключился: откуда звоню, как фамилия да где работаю… Плюнул я в трубку — да из будки!

— Так милицию и не вызвал? — поинтересовался на всякий случай Сергей.

— Нехай на твою милицию!.. —взорвался Самсон с разбухшим от хлеба ртом, испуганно округляя глаза на мастера. — Мне один раз в году понадобилось перейти привокзальную площадь. Вылез из трамвая и вслед за людями помалу иду себе. Ага. Чую — свисток сзади. Ну те, кто помоложе (а шло нас точно человек двадцать!), побежали и побежали себе, а мне надо опять оглянуться… Машет рукой — сюда. Раз подзывает, надо идти. Ага. Вот он и давай со мной персонально разбираться: завел в свою будку, стребовал документы, написал протокол, оштрафовал на три рубля и на электричку меня задержал… Это — за мою дурную доверчивость и уважение к его форме. Зло меня разобрало, когда глянул на часы: почему ж вы не задержали тех, кто от вас убегал? Молчит. Я еще права качать, так он одно только и сказал: «Не хохми, гражданин, а то вызову машину». От и все разбирательство. Весь суд.

— Среди них тоже всякие попадаются — известно, хлопцы после армии, — согласился незаметно подошедший старший мастер Геня. — Тебе не за угол к автомату следовало устремляться, прав Сергей, а на помощь хлопцу. Два на два — по совести.

— Ну-у, уж тут бы нас обязательно заметили и доставили куда надо — оглянуться б не поспели! Тех обормотов еще б подумали, брать ли, а Самсона за то, что вмешался, как пить дать замели бы!

— Точно, Самсон!

— Да вы побольше слушайте его! Сдрейфил, ясное дело.

Мнения разделились, но Самсон и не думает сдавать позиций — продолжает обороняться, а при любом удобном случае контратаковать:

— Так и с начальством нашим. На словах все легко и просто: пошел наверх, в кабинет, и добился правды. А когда тебя лично коснется — из шкуры скорее выскочишь. Я пробовал. Как-то Чуприса день караулю, другой — не могу застать, и баста! В цехе случайно наткнулся: твоя подпись, Степа, требуется. Вначале за ручкой полез в боковой карман, а потом как за горячее схватился — разорался: «В кабинете я! Здесь меня нет!» Ну, у меня и руки опустились. Что делать? Пойду, думаю, к начальнику корпуса, хоть и не положено нарушать субординацию. Так мы с ним и поговорили обо всем, и посмеялись… Он заявление мне да отпуск подмахнул, а под конец беседы, хитрец, попросил три дня до конца месяца поработать — график подтянуть. Так я же после такого обращения со всей душой! А что б он криком с меня взял? — не замечая, что противоречит самому себе, закончил мысль Самсон.

Тощий, как головешка, электрик, похоже, прописавшийся на линии (до обеда он безуспешно прокопался в электрооборудовании), тоже подсел с газетным свертком к контрольному столику. Тоже — принял участие в беседе:

— Мы не подчиняемся на заводе никому, кроме своего бригадира и главного энергетика. А если с бригадиром ладить, без балды скажу, жить можно — не меньше трехсот будешь иметь. Отгул — в любое время. Молодежь, с головой которая, понимает, что требуется бригадиру, и на жизнь не жалуется. Остальных, несообразительных и слишком ершистых гавриков… по профнепригодности! — В этом месте электрик криво усмехнулся. — В корпусе рабсила требуется, а у нас хватает хороших специалистов…

— Ты, «хороший специалист», трансформаторы поменял? — Сергей требовательно поглядел на электрика.

— Может, мне и не обедать из-за твоих трансформаторов? — с профессиональным гонором отозвался электрик и веско добавил: — Сделаем, не переживай. — И, опять завладев общим вниманием, повел неторопливый рассказ о том, как они с бригадиром в минувшую субботу взяли в колхозном пруду по ведру зеркального карпа. Он сказал «взяли» привычно, ровным голосом, будто купил этого карпа в магазине.

— …а тут бабуся нарвалась с коровой. И надо же этой Красуле залезть в болотце поблизости и, как на грех, запутаться в проволоку электропастуха. Пастухом этим натешились в свое время и забросили к черту в болото, а бедной Красуле надо беду себе найти! Барахтается в грязи — все ноги и брюхо изрезала о проволоку… Бабка махала-махала нам рукой, а потом в деревню за подмогой кинулась. Мы, долго не думая, смотали сетку, ведра в багажник — да ходу. Из-за бабки и ее Красули только по ведру и взяли, зато карп во, пожалуйста, как лапоть. — Электрик хвастался добычей и не замечал, что Самсона уже замутило от вкусного запаха и тот откровенно таращил глаза на рыбину и восхищенно цокал языком.

К электрику вплотную подступил Сергей:

— Давай-ка доедай своего карпа и шуруй к бригадиру: пускай немедленно пришлет другого электрика. Людям работать надо, а не байки твои слушать, понял? У нас своих баюнов полно. Давай! А то я на вас, профессионалов липовых, подниму не то что главного энергетика — директора…

Вчера был пожар, а сегодня — наводнение в гардеробе: туалет затопило. Рабочие, заходя в раздевалку и тотчас же выскакивая из нее, бодро, весело с утра переругиваются. Вызвали сантехников. Те не торопятся, поджидают, пока прекратятся хождения взад-вперед. Покуривая у распахнутых настежь дверей, вполголоса переговариваются и грубовато гонят тех, кому невтерпеж, на второй этаж. Безусый паренек непрерывно поправляет на плече обшарпанный ремень сумки с инструментом, заглядывает в туалет, плюется:

— На кой мне такая роскошь!

Пожилой, без сумки, посматривает на своего юного напарника с выжидающей спокойной усмешкой, в руках у него червонцем похрустывает наряд на работу.

Воду согнали. Но назавтра — та же картина… И по такому случаю как не сказать веское слово у контрольного столика тому же Самсону?

— У нас, русских, завсегда так получается, как в той притче. А вышло один раз такое дело: поручили Власу да Опанасу дорогу мерить. На середине дороги веревка, служившая меркой, возьми и порвись. Сошлись, давай судить-рядить, как дальше быть. «А что — вернемся за новой веревкой?» — спрашивает Влас. «Ат! Свяжем да — так и было — скажем», — махнул рукой Опанас. «Годится!» — обрадовался недогадливый Влас. Так и с нашим туалетом… Вчера одним наряд записали, сегодня другие пришли.

В конце обеденного перерыва к контрольному столику подошел старший мастер Геня, Роздал каждому листок личных соцобязательств:

— Еще раз ознакомьтесь со своими пунктами и, если нечего добавить, распишитесь.

— Конечно, бумага все стерпит! — на сей раз без подготовки бухнул Самсон и медведем полез из-за столика, благо опрокинуть его нельзя, так как прихвачен болтами к полу.

— Ну чего ты опять в бутылку лезешь? — не сдержался Сергей, чувствуя за собой некую новую, гораздо большую ответственность в качестве мастера. — На рабочем собрании присутствовал, за каждый принятый и записанный пункт голосовал?..

— Нехай на вас холера да с вашими пунктами! — взревел красный от натуги Самсон, потрясая в воздухе огромными кулаками. — Как одежа погорела в шкафах — помочи не дали. А теперь… с этой вашей бумажкой и в туалет не войдешь — затопило. О-о! — Самсон несколько раз ткнул пальцем в листок, покрутил головой. — Реконструкция в пяти пунктах записана… А где она?! — Он махнул карандашом на листке свою подпись и, обиженно сопя, привалился плечом к грязно-зеленой станине. Но прежде чем в наступившей тишине подошел к столику следующий, сказал, твердо глядя Самсону в глаза, Сергей:

— Сколько можно говорить и спорить об одном и том же? Реконструкция, пойми ты наконец, зависит и от нас с тобой. В первую очередь. И как можно перейти на новую линию, не произведя сперва в самом себе эту самую реконструкцию, о которой ты твердишь больше всех?.. Чтобы как-то вровень, что ли, стать с новым оборудованием! Понимаешь, несоответствие же получается?..

48

Примерно через полгода после появления первых слухов о переводе линии на новые производственные площади Сергея Дубровного вызвали к начальнику корпуса.

— Как работается в новом качестве, Дубровный? — осведомился начальник первым делом, светло прищурившись на Сергея. — Не тянет обратно на электрокар?

Сергей, слабо усмехнувшись, покачал головой.

— Я слыхал, не все новички проходят пробное испытание на разлаженном устаревшем оборудовании… на этом, как его?

— Мамонте, — подсказал Сергей.

— Во-во, Мамонте! А тебе, вижу, удалось… Может, поделишься опытом?

— Линия, Валерий Платонович, на заплатках. На переплавку ей давно пора.

— Ну а люди? Вот ты, мастер, и ответь мне: можно ли всех без исключения переводить на современное дорогостоящее оборудование? Самсон, например, привык после обеда подолгу за жизнь толковать, и он там не один такой, а ведь на новой линии все будет иначе, придется избавляться от некоторых вредных привычек и… Словом, у тебя была возможность осмотреться, прикинуть и высказать теперь свои соображения: нужно качественно обновлять состав бригады или в том нет необходимости?

— Качественно… не знаю. Но и без Самсона нет бригады. Равно как и без тех, кого вы не назвали пока.

— Даже так? — Густые кустики бровей начальника удивленно подскочили вверх. — А мне, признаться, поступило несколько докладных на Самсона: разлагает бригаду, особенно молодежь, занимается пропагандой обывательских традиций, вкусов, привычек…

— Да чепуха! Я даже не желаю знать, кто писал это. Кстати, на меня ведь тоже поступали в свое время писульки, однако вы не торопились принимать решение…

— Раньше — да. Времена, Дубровный, меняются. Короче, есть общее мнение… рекомендовать тебя начальником механического. Вместо Хавронича… Да погоди ты! Хавронич — опытный производственник, но человек свое отработал. Честно и добросовестно. Пора и на заслуженный отдых. Ты, надеюсь, понимаешь?

— Понимаю, погодите… — Сергей поднес к виску руку, потер лоб. — На меня маленькое затмение нашло, извините. Но как же Геня… Геннадий Петрович?

— Не волнуйся, Геннадий Петрович на своем месте.

— У него-то опыта побольше моего.

— Опыт, конечно, хорошо, но сегодня одного опыта мало. А у тебя образование. Я имею в виду не только твой диплом механика, хотя и он в данной ситуации немаловажен, а учебу в политехническом. У нас, к великому сожалению, кое-где еще руководят подразделениями люди с неполным средним образованием, а выпускники БПИ работают сдельщиками или… на электрокарах гоняют. — Начальник корпуса улыбнулся. — Кстати, я к твоему назначению почти не причастен. Тебя рекомендовали авторитетные люди: Яков Лукич, заместитель по производству, а также заместитель директора завода по кадрам Семеняко Василь Потапович. Каким это образом вы знакомы? Отзывался положительно.

— Извините за нескромный вопрос: почему Чуприс ушел с должности начальника цеха в наладчики?

— Чуприс — консерватор, к тому же неважный руководитель. Но такие, как Чуприс, были всегда, и без них не было бы движения вперед, потому что надо от чего-то оттолкнуться, чтоб шагать дальше, верно? Чуприс не смог бы руководить новой линией, он это вовремя понял, избавил руководство корпуса от неприятных разговоров с ним, с вытекающими отсюда последствиями, и даже за это мы должны быть ему признательны, поскольку поступил он в коей-то мере благородно.

— Мне нужно подумать.

— Согласен. Сплеча рубить в подобных вопросах — последнее дело. Думаю, с Геннадием Петровичем у вас и дальше получится?

— А чего тут думать, Валерий Платонович, раз так поворачивается дело? Вот протокол бригадного собрания. — Сергей достал из внутреннего кармана пиджака свиток. — Вот заявления рабочих. Все по инструкции…

— Не понял. Какие заявления? — Кустистые брови начальника корпуса настороженно ворохнулись.

— Хотим работать по методу бригадного подряда.

— Так-так… А вы хоть понимаете, на что идете?

— Да будто кумекаем, Валерий Платонович. По отрасли, в газетке нашей читали, бригадной формой охвачено уже 30 процентов работающих, а у себя на заводе мы будем первой ласточкой! Смотрите, что, к примеру, получается: при старом режиме по цехам да и на линии периодически скапливался запас «мертвых» деталей, за изготовление которых деньги сполна получены, а горы деталей месяцами как лежали, так и лежат до сих лор без движения, наполовину съеденные ржой… Получаются современные авгиевы конюшни: участок захламлен нереализованной продукцией, а где чаще создается небезопасная, экстремальная ситуация, там, естественно, возрастает и уровень травматизма. О какой, простите, культуре производства на линии Хавронича можно вести разговор? А там, где нет культуры, хромает на обе ноги и дисциплина…

— Допускаю, что все это так. Что меняет подрядная система конкретно по двум упомянутым позициям?

— При бригадной системе нереализованных наименований практически не будет. Например, сегодня поступило указание точить двести сороковой маховик… За смену мы наточили его в избытке, а затем в течение недели занимаемся тем, что перекладываем этот избыток от станка к станку, высвобождая место для нужного маховика. Все-таки десять наименований! Сегодня бригада на линии в основном занята перекладыванием с места на место запаса маховиков. А сколько весит каждый? Двадцать кэгэ. Нетрудно подсчитать затраты… пустого труда, да хронометристы давно забыли дорогу на старую линию — совестно в глаза рабочим смотреть. Не удивительно, что на участке — нервозная обстановка, травмы, недовольство, трудовые споры Самсона с мастерами. Бригада стремится точить ровно столько маховиков, сколько единиц готовых двигателей и тракторов могут собрать корпус и завод.

— Н-да. Разумно. К сожалению, сегодня перевести наши подразделения на новую форму организации и оплаты труда в масштабах завода мы еще не готовы. Индивидуальная работа на отдельных участках и в цехах пока выгодна. Я — не за сдельщину, однако и форсировать события до того времени, пока мы не создадим людям нормальные условия для труда, думаю, не стоит. Ну давай говорить откровенно, раз уж мы зашли так далеко… Сверху-то оно все как будто проще, так? А с точки зрения того же Самсона? На новой линии, куда бригада переходит на днях, все рассчитано и размещено так, чтобы маховик ритмично, в строгом количестве поступал на конвейер. Это как раз то, о чем ты толковал. Но вот непредвиденное обстоятельство: в разгар смены ты, начальник цеха, в приказном порядке отправляешь двух-трех человек в соседний цех — это, кстати, к вопросу о рациональном использовании трудовых ресурсов, с которым тебе непрерывно придется сталкиваться. Итак, ты отправил людей на прорыв, и весь цикл работ на линии нарушился, создается путаница, и еще через четверть часа ты уже не знаешь, куда кого поставить, чтобы сходила со стапелей готовая продукция, ибо отвечаешь не только за маховики. А как выкручиваться в подобной ситуации мне или директору завода? Допустим, между своими цехами мы еще имеем какие-то возможности утрясти вопрос с поставками на конвейер узлов и деталей, а вот как быть с теми нашими партнерами, до которых можно дотянуться только из отдела внешней кооперации?

— Странная штука получается, Валерий Платонович! Выходит, отдел внешней кооперации остался в стороне от внедрения новой формы, полагая, что бригадный подряд их не касается, — пускай, мол, сами решают свои проблемы.

— Вот ты как ставишь вопрос — ребром! — Начальник корпуса, загораясь все большим любопытством к молодому мастеру, зорко вглядывался в него. — Но ведь они тоже не сидят сложа руки. На их шее 80 зарубежных заказчиков, а сколько заводов-смежников?

— Знаю про то. Иван не раз с восторгом рассказывал про наших кооператоров. Особую слабость, знаете ли, питает…

— Да? — не дав договорить Сергею, скорее из приличия с живой усмешкой поинтересовался начальник корпуса. — Ну, у него забот не меньше. Каждый ведь хорош на своем месте, так? До чего же мы договорились? Реформу, которую вы наметили провести на линии, я целиком поддерживаю. И буду на сей счет докладывать по начальству. И отстаивать. Потому что рано или поздно на новую форму организации труда придется переходить. Веление времени. Вместе с тем следует помнить, что дело это, во-первых, хоть и прогрессивное, но добровольное. Не секрет, что кое-где в объединении поторопились с новинкой, а затем фактически бросили эти бригады на произвол судьбы. Во-вторых, отдельные начальники цехов лишь прикрылись новой формой, как газетой на пляже, а работают по старинке, в-третьих, немаловажны тут взаимоотношения между советами бригады и администрацией, так как круг вопросов, который придется решать самим, непрерывно будет расширяться, следовательно, возрастет и ответственность… И четвертое. Многое из того, что вчера единолично решалось начальником цеха и директором завода, завтра подлежит рассмотрению и утверждению на совете бригады. Видишь, Дубровный, как далеко зашло дело, а у нас, к сожалению, пока еще не выработаны специальные инструкции, юридические акты, где бы конкретно были определены функции, права и обязанности советов бригад, их отношения с администрацией. Думаешь, из каких источников информация? Недавно, брат, вернулся из командировки, целую неделю в Москве эти и другие вопросы изучали, обсуждали, примеряли на себя. Кое-где еще одежка не по Сеньке. Да-да. А ты, наверное, не раз подумал, прежде чем высказаться, что мы тут с Яковом Лукичом да твоим братом — безнадежные сдельщики?.. Не замечаем того, что давно в воздухе витает? Было, говоришь, маленько? — Начальник корпуса рассмеялся. — Спасибо за прямоту. Вообще же рад за тебя, Дубровный.

— Поначалу изберем у себя в цехе советы бригад.

— Со своей стороны, как уже сказал, обещаю полную поддержку. А для того чтобы люди в бригаде, как пальцы на руке, в нужный момент сложились в кулак, думаю, потребуется некоторый отсев. Я опять возвращаюсь к Самсону и ему подобным, которые давно мутят воду на участке… От Косого вы в свое время избавились, так? Нужно и от остальных нарушителей.

— Люди это, Валерий Платонович. Нельзя же их списывать вместе со старой линией?!.

— Тогда в самом деле — куда их?..

49

Когда Сергей пришел на линию — она полным ходом грохотала. Мастер Геня, как ни в чем не бывало, бегал с ломиком от «юпитера» к «юпитеру» — подгонял их, становившихся наперекос и стопоривших линию. Увидев Сергея, радостно кивнул: мол, знаем уже! — и за рукав протащил под транспортером — да к контрольному столику. Сергей оглянулся — кругом, откуда и взялись, знакомые, улыбчиво-добродушные лица сверловщиков, вытирая на ходу руки о фартук, рысью поспешал от своего треклятого штампа Самсон…

— О! Гляди, бегать научился, — показывает на могучего сверловщика глазами мастер Геня, и бригада встряхивается от короткого сдержанного выхлопа смеха. Сообразив по такому случаю небольшой перекур, наперебой расспрашивали Сергея (уж мы думали, уходить от нас собрался, а тут вона как дело повернулось!), тискали заскорузлыми от металла и смазки руками его руку, а потом разошлись и сами… Размашисто, от души, с ядреным смехом; бригада весело прощалась со своим прошлым.

— Хавронич в минувшее воскресенье поехал на новой машине на охоту…

— Новую получил? — пробовал уточнить Сергей. Но Самсон, начиненный смехом, который уже пыхал зелеными искорками в его глазах, раздувая щеки и вспучивая живот, чтобы затем мощным выхлопом оглушить всех, только рукой взмахнул, — Ты слушай!

— Да! — вырос из-за чьей-то спины шлифовщик. — У Хавронича три морщины на лбу: поехал, забрал, привез!

Га-га-га!

Шлифовщик прежний: сказал два слова — и его не видно, не слышно.

«Странно, что я до сих пор не знаю его имени… Дальше нам так нельзя».

— Поехал один, чтобы добыча одному досталась. Где-то аж под Пуховичами — погнался на «Жигулях» за диком. Выгнал ночью на поле и догнал — подшиб передком машины. А сам, правда, сдрейфил — вдруг да кто нарвется?! А разделать кабана сам не умеет, но главное, жалко бросить остальное, если часть кое-как и запихать в багажник… Ночь уже на исходе. Вот он достал лист жести, взвалил на него дика, прикрепил сзади к машине, прикрыл прицеп попонкой — и на второй скорости — домой. И все б закончилось благополучно, да уже в самом Минске жесть накалилась от трения об асфальт до такого градуса, что прижгла кабану бок. Он и вскочил, бедолага! А Хавронич въехал в центр и прибавил газу — рассвело совсем, и люди кой-где на работу шли. Оглядываются на машину, смеются, пальцами показывают — Хавронич глядь в боковое зеркало: чешет дик за «Жигулями» на своих четырех! Бедный Давыдович чуть богу душу не отдал со страху — ударил по газам. А веревка, которую он накануне прихватил с участка, сопрела от солярки — в клочья! До сих пор, говорят, дика этого пуховичского не поймали, вся милиция на ногах…

Сергей переспрашивает насчет веревки, и Самсон, ахая, заглядывая ему в глаза, кое-как сдерживается, сквозь слезы на глазах кричит:

— Ну да! Та самая, что свисала с твоего Мамонта лет пятнадцать…

Густой басовитый гогот облегает старую линию со всех сторон.

— А кабан за утро сумел побывать в нескольких гастрономах и все, подлец, на свиную тушенку и сухую колбасу налегает, ох, скоро за моим салом припрется на участок!

— Аха-ха-ха-ха!

— У-у-га-га-га!

Сергей хохотал со сверловщиками — его товарищами, привык уже тут за многие месяцы с тех пор, как поменял электрокар на станок; с удивлением он вдруг заметил бывшего старшего мастера Хавронича, которого на днях торжественно выпроводили на пенсию и который тоже, оказывается, умеет от души посмеяться, беззвучно разевая беззубый широкий рот.

— Разговор есть, Трофимович, — мастер Геня взял Сергея под руку, они отошли в сторону. — Пока, значит, ты там, — мастер Геня показал пальцем вверх, — по начальству ходил, мы тут, на собрании бригады, посоветовались и порешили распределять с учетом коэффициента трудового участия (КТУ) не только приработок и премию, но и основную часть нашего заработка. Резонно?

— Лихо! А не слишком ли много берем на свои плечи? Дело новое… а?

— У волгоградцев получается, они не стесняются брать на свои плечи, а мы что — рыжие?! На, читай, что пишет твой Зиновий Золотаренко на сей счет…

— Ну-ка, интересно! — Сергей пробежал глазами очерченный карандашом абзац в «Правде».

— Да боюсь только, в бюро труда и оплаты не поймут нас и нашу идею опять встретят в штыки, — вздохнул мастер Геня. — Помнишь, как было с пересмотром норм выработки, когда работали на сделке? Сколько крови друг другу перепортили?.. Еще когда я бригадирствовал на малых прессах, бригада сдельщиков внесла предложение за счет совмещения смежных профессий сократить численность бригады на два человека, кстати, без уменьшения сменного задания. Что поделаешь? Сдельщики, да если это еще женщины, за лишний червонец к зарплате душу из кого хочешь вытрясут. А ты думаешь, почему я от них намазал пятки?..

— А я, признаться, подумал на другое… — лукаво усмехнулся Сергей.

— Ага, голодной куме одно на уме! А им там не до шуток… Ведь они взялись повысить норму выработки, а экономию по фонду зарплаты, понятно, распределять между собой; в БТЗ им прямо не отказали, но волокиту до сих пор тянут.

— Зачем? — в недоумении пожал плечами Сергей.

— А затем, что администрации выгодно, чтобы под рукой всегда был излишек людей, когда понадобится отправлять их в колхоз или на овощную базу. Понятно, да? Во-от. Обращались они и к Чупрису, но у того, похоже, ответ был заготовлен: «Не торопитесь поперед батьки в пекло. Через полгода аттестация рабочих мест — там посмотрим…»

— Ну-у, с Чуприсом ясно: он нашел себя на участке ширпотреба и тем обеспечил себе дальнейшую спокойную жизнь. — Сергей помолчал и неожиданно улыбнулся. — Ай да Зиновий Золотаренко! Вот бы съездить к ним обменяться опытом, а? Но это так… на будущее. А пока будем действовать на свой страх и риск. Докажем, что мы умеем работать не хуже волгоградцев… Проголосовали все за КТУ? Учти, пятиться нам никто не позволит: назвался груздем, полезай в кузов.

— Я понимаю. Поэтому и решил вот посоветоваться…

— Начальник корпуса обещал всяческую поддержку. Он только что вернулся из Москвы, где эти вопросы обсуждались и рассматривались со всех сторон. Для начала нужно нам избрать совет бригады, и я предлагаю ввести в него Самсона…

— Ты знаешь… — мастер Геня с хитринкой прищурился на Сергея. — Я не против.

— Ну что ж, Геннадий Петрович, давай работать дальше. Думаю, сработаемся с тобой, а?

50

— Трутень, за лето так и не выбрался! — выговаривал Ивану торопливый, как всегда, в речи и движениях Демьян; поотстав от них, вполголоса переговаривались Сергей, Вера и Розалина Юрьевна; все шестеро, включая и Надежду, направлялись с Минского автовокзала к Сергею; ему выделили на заводе кооперативную двухкомнатную квартиру в доме, поднявшемся на пустоши в полутора километрах от вокзала.

— Во-во! — басил в ответ Иван. — Да я лет пять уже у тебя не был, а хорошо помню, как после твоей черники у меня напрочь вкус ко всякой ягоде отшибло. А сейчас что, на клюкву позовешь? Чуешь, Вера? — Иван оглянулся. — Однажды, давно, правда, было, соблазнил этот старатель меня на чернику. До позднего вечера, пока и не стемнело, держал на лесной делянке. А у меня с непривычки поясница стонет, ноги дрожат, перед глазами чертики скачут — прилег со всего этого под кустом и голоса не подаю, зная его сквалыжный характер. Пальцы до того ослабели, что уже и ягоду не держат… Хотя б, думаю, прополз этот жук мимо. Куда там! Тащится, пригнувшись, прямо на меня — воздух нюхает: «А-а, вот ты где? Не время вылеживаться — тебе еще банку набрать». — «Да как же я наберу — ягоды не видно». — «Нельзя из лесу с пустой посудой выходить, грех!» — отвечает, а руками, как рычагами, шарит в траве. Пришлось, передвигаясь по-пластунски, набирать проклятую банку. А когда собрались выходить из лесу, он на ходу уже кустик сорвал — ссыпал горсть ягод в рот, признался: «О, так она еще и вкусная!»

— Все равно мне до вашей сестры далеко, — явно польщенный, что его на сей раз уличили в хозяйской рачительности, Демьян довольно покивал.

— Ты, Симон, не трогай Сукача! — Широкоскулая Надежда с детства выделялась среди деревенских ровесниц неуступчивым характером и острым языком. Из домашних, Сергей знал, лишь она называла среднего брата Симоном, и вполне безобидное имя, с ее легкой руки давно ставшее кличкой, пристало к Ивану до обидного глупо…

Однажды, когда к ним в баньку пришли мыться после фермы соседские бабы, Иван, выбирая веник, замешкался на чердачке и… затаился с испугу, когда увидел внизу, на лавке, успевших растелешиться теток. Те без умолку тараторили и, поеживаясь, с визгом и хохотом то вскакивали в баню, то в клубах пара выметались обратно в предбанник. Когда наконец угомонились и начали мыться, Иван скоренько скатился по лестнице, и тут — надо же такому приключиться — дверь распахнулась и из бани вывалилась тетка Ядвися — белотелая и огромная, как гора, похожая в своей первозданности на великанш Рубенса, репродукции с полотен которого висели в школьной «третьяковке» на втором этаже.

— А табе, Симон, чаго тут треба?! — распростерла она над вихрами бедного хлопца огромные, как свежеструганные весла, ручищи. — Бабских задниц не бачыв?!

Симонами, по какой-то давнишней легенде, в деревне звали каждого, кто имел обыкновение пялиться на неприкрытые бабские прелести.

Иван вылетел из предбанника, как выброшенный катапультой, а главное, на его беду, вместе с теткой Ядвисей, которая вряд ли кому бы поведала про это постыдное столкновение в предбаннике, парилась и Надька. От нее и пошло гулять по деревне дурацкое прозвище, поскольку причина свести счеты с Тарзаном, то есть Иваном, появилась на другой же день. Вот и теперь, прожив в городе два с половиной десятка лет, он, выходит, не избавился от него…

— Разве я пристаю? Он ко мне вяжется. — Иван шутливо подтолкнул в бок Демьяна. — Трутнем обзывает…

— Правильно обзывает. Вы тут, в городе, не сильно-то переработалися. Вона какие будки понаели — ушей из-за щек не видать.

— Ладно тебе, сестра, — Иван, примирительно улыбнувшись, приобнял сестру за плечи, заглянул в глаза. — Мы ж не ругаться тут собрались, а вроде как на новоселье. Жаль, мама не приехала…

— Она, когда при здоровье была, никуда с двора не выбиралась. А теперь, без папки, каково ей одной?..

— Я уже думал об этом. Попробую уговорить, чтоб на зиму — ко мне, а там как хочет. Ну что, Демьян, голову повесил? Кончились, значит, твои пути-дороги? — перевел Иван разговор на другую тему, и в его голосе пробились сочувственные нотки.

— Всему, братка, срок выходит. Бетонный столб вона у дороги — и тот стареет, — простодушно отозвался Демьян. — А пенсия, мабыть же, не самое худшее в нашей жизни?

— Видать, ты пока не знаешь, что это такое… Ты у нашего Николая поинтересуйся.

— Тоже мне пророка нашел. Да он всю жизнь прожил на казенный счет, твой Николай. Э-э… — вяло отмахнулся Демьян. — А я повидал на своем веку. Каждый месяц катал то на Урал, то за Урал, а больше на Украину… — Его лицо подобрело при последних словах, но он вовремя вспомнил, что не за мужской чаркой, закруглился. — Да-а, утекло с водой времечко — не вернешь. Дальние командировки — это я тебе скажу…

— Не по причине ли их дальности жена перевела тебя на молоковоз? — поддел шурина Сергей, пояснил Вере: — Знаешь, а моя сестра выбилась в люди — первая фигура в Островецком комбинате коммунальных услуг.

— Это вам, бездельникам, одне хаханьки на уме. А по мне пусть бы хоть черта обнимал, а не то хохлушку, — лишь бы копейку свежую в семью приносил. А у него выходило в получку — кот наплакал… Как жить? Пошла разбираться в бухгалтерию ихней автоколонны. Суют мне под нос всякие бумажки: высчеты, штраф, перерасход горючего… Да тьфу на вас! За каки ж таки шиши он ворочает баранку с утра до ночи? Он же себе на прокорм не зарабатывает! Ухмыляются гладкие канцелярские рожи — им-то что? Настрочила от его имени заявление — увольняйте, раз так. Заартачились, канитель развели: мол, не полагается по закону, лицо постороннее..: Я вам зараз, говорю, такой закон пропишу, что черепков от приборов не пособираете! Кто, я — посторонняя?.. И пузом — а ходила на сносях — прямо-таки припечатала некоего старикашку в очках к стене — затрусился тот, очки на нос, глаза на лоб…

— Подписали? — скоренько уточнил Сергей, потому что его уже душил подступавший смех.

— А куда они денутся! Мой сперва фыркал, не понравилось. — Надежда повела строгим начальственным взглядом на мужа, у которого жесткие небритые губы морщила виноватая усмешка. — А стал получать на руки две сотни — враз прошла обида. Понравилось, И во какая интересная штука получается: ничего не зарабатывал и каждый день выпимши приходил, начал получать две сотни — все целенькие.

— Потому что ты за него расписывалась в ведомости, — заметил Сергей, а про себя подумал, глядя на постаревшего Демьяна: «Сестра-то сильнее оказалась, так он и не выкарабкался из-под нее, и кулак не помог, и сыновья, чувствуя, что у матери припрятан капиталец, тянут за ней».

— Кто за кого расписывался — мы сами разберемся, — словно угадав его мысли, парировала Надежда. — Интерес к жизни у человека появился. Теперь во баню подрядился убирать по субботам — девяносто рублей на дороге не валяются. Да на пятьдесят рублей пристроила его дежурным электриком в городской туалет…

— Там и делов-то — лампочки раз в месяц поменять! — словно оправдываясь, пренебрежительно отозвался Демьян.

— Вот я и говорю, что ты его под свой интерес подогнала, — кисло усмехнулся Сергей. — Ладно, сестра, скоро ты увидишь мой дворец. А то у меня в животе, возле пупка, заныло от наших разговоров.

— Найдем чем полечить твой животик, — успокоила его Вера. — Вот только поднимемся на девятый этаж. Без лифта, еще не подключили.

— Знал такое дело — не приглашал бы пожилых людей.

— Зато, Вера говорила, будто комнаты кабинетного типа — вот это да! — неожиданно вмешался Демьян, радостно двигая кадыком в предчувствии близкого застолья.

— Это что! — перебил его Сергей. — Я слыхал, уже спроектирован трехсотквартирный дом на специальных колесах, с двигателем в котельной.

— Ха-ха, неужели ж?! — От восторга Демьян мелко затряс головой. — Типовой дом?..

— Нет, пока тоже эксперимент, — продолжал как ни в чем не бывало Сергей, — Идея, сам видишь, соблазнительная, да не такая реальная, как кажется на первый взгляд… Сел и поехал, да? Не-ет! Первое условие заключается в том, что в передвижном доме должны жить только единомышленники: куда один — туда и остальные. Скажем, утром на работу — все на работу, после работы дружными рядами в гастроном — никаких, стало быть, возражений. Новая система жилищного строительства предусматривает… Короче — это тебе не дальние командировочки! Там ты был сам себе начальник, девочек мог подвозить — знаем! — а в доме на колесах твоя не пляшет, тут ты у всех на виду…

— Ну и мастак ты заливать! — насмешливо затряс головой Демьян, растерянно оглянулся на внезапно приумолкших женщин.

— Да хватит же, Сергей! — К ним подбежала Вера, со слезой в голосе прокричала в лицо: — Ну что ты мелешь, а?!

Все, как по команде, приостановились. Затем вразброд тронулись дальше. Молча. И Сергей, медленно набухая колючим стыдом, понял — до него дошло! — что своей неловкой шуткой он нечаянно напомнил Вере о прошлом и тем самым причинил ей боль…

— Прости, ладно?

— Ничего, — Она кивнула, грустно улыбнулась ему. — Ты лучше скажи мне вот что… Помнишь, когда мы встретились тогда у гастронома — помнишь? — ты страдал тогда, и не хотел этого от меня скрывать, что пока ты за бортом настоящей жизни, которая должна быть в большом городе и которая проходит мимо, что ты до сих пор не встретил настоящих людей, которые бы стали твоими друзьями… Скажи, нашел?

Выдержав паузу, Сергей твердо ответил:

— Нашел. Я, Вера, встретил на линии таких людей, которые мне раньше и не снились, которых днем с огнем не сыскать в нынешнем свете. Помнишь, Иван не раз вспоминал при тебе о сверловщике Самсоне?

— Погоди… Это который съедает в обед буханку хлеба и два фунта сала? А еще проповедует не хуже священника? — Вера не сдержала невольную улыбку.

— Ага. Вот так, с улыбками, хотели его списать с завода вместе со старой линией…

— Но я тебя не совсем понимаю… За что?

— За то, что всю жизнь ест хлеб с салом. За то, что мужик, которые вырождаются. За то, что горой стоит за семью, чтоб у всех детей были отец с матерью… За то, Вера, что он бельмом в глазу у всякой экстравагантной сволочи! Но Самсона мы отстоим…

— Ну хватит же, Сережа. — Вера, сжав в горячих ладонях руку Сергея, умоляюще поглядела на него черными, тронутыми ранней печалинкой глазами.

— Ладно, Вера. Но почему ты именно сейчас спросила меня об этом?

— Просто… я рада за тебя. За нас. Вот мы и пришли. — Вера улыбнулась, уже без тени грусти на лице, и показала рукой на внезапно выросший по-над хатами и купами садов, по-осеннему темных и стылых, еще не опахнутых радостью неблизкой весны, белый, как айсберг, дом.

Иван сдержал-таки слово — под выходные выбрался в Видибор за матерью. Подвернулся и легковой транспорт: доставить своего начальника смены до самого Островецка вызвался мастер Геня, у которого тоже сыскались дела в тещиных краях. Накануне шумно, как и подобает, отпраздновали «влазины» в кооперативном доме, где получил наконец квартиру и мастер Геня, — там и договорились насчет поездки.

В начале зимы — в декабре — дружно ударили молодые морозы. Крепенькие, с сухим жгучим ветерком, они моментом одели город в шубки, песцы, модные, вышитые цветными узорами дубленки — словом, заставили людей натянуть на себя всю ту одежду, которая припрятывалась для крещенских морозов-бородачей. Глазу привычнее, когда город на зиму переодевается постепенно, а тут обернулось в один-два дня, поэтому как-то сразу стало теснее от одежды в транспорте, в магазинах, кафе, кинотеатрах…

Даже грипп успел раньше срока потревожить людей. А перед самым Новым годом морозы отлегли. Разогретый шинами автомобилей асфальт потемнел, оттаял, зарос по краям грязью. Но оттепели так и не случилось. Просто-напросто ледок на тротуарах потерял свой прежний, веселый и задорный блеск, набух снизу водой и превратился в густую пескообразную массу.

Вечерами и по утрам на улице, словно в плавном танце, кружился негустой, но на удивленье мохнатый и легкий, как тополиный пух, снег. Пропал ветер. Погода стояла мягкая и пахучая, в воздухе веяло той первой, еще не настоящей оттепелью, которая так же свежа и радостна, как первый снег. Ведь после первого снега начинается настоящая зима…

— Ты вот, мне сдается, занял неправильную позицию по отношению к теще, — немедля пустился в рассуждения Иван, вольно раскинувшись на заднем сиденье с сигареткой в уголке рта, лишь только они выехали за город. — Я бы на твоем месте помаленьку перевоспитывал ее всеми доступными путями и средствами и наведывался к ней не только картошку копать и дрова заготавливать… И что они там, в Заозерье, взяли за моду — зимой решать проблему дров?..

— По старинке живут. Раньше ж, если помнишь, в деревне всегда снаряжали по первому снегу санный обоз в лес.

— Не помню! Мы обычно по осени уходили с топорами-пилами на делянку, когда управимся в поле да на току…

— Ну вот, — как бы соглашаясь и с доводами Ивана, продолжал мастер Геня. — А у них половина деревни, считай — староверы. Работают хорошо, хозяйство в миллионерах ходит, только вот все остальное у них как не у людей… В каждой хате фирменная аппаратура, летом, под вечер, окошки пораспахивают — сплошной молебенный дом. Ай, ну их!.. — повеселел вдруг мастер Геня.

— Что так? В баптисты хотели записать?

— Не-ет. Похлеще вышло дело: смех и грех вспоминать… Полтора года назад вот эту «Ладу» пригнал на чужой двор, где снимал хату. Да с ходу, месяц не поездил, попал в аварию. Еще пятьсот рублей выложил за то, что отрихтовали правое крыло, фару и подфарник поменяли. Глядеть на нее стало тошно, давление подскочило… А тут собрались в отпуск в Крым к знакомым. По пути решили завернуть на пару деньков в деревню — показаться. Не спеша подруливаю от аселицы к подворью, а теща уже у калитки дожидается, кота под мышкой держит. «Я тебя, зятек, давно выглядываю. Свези етого котяру на карьер и утопи. Пылянят поел, на детей кидается — не дай бог, глаз достанет. Фердшал говорит, бытто нейкие инстинкты в нем проснулися, срочно ликвидировать надо». С тем и запустила этого буйно помешенного черта на заднее сиденье, во, где ты счас сидишь, — я из кабины носа даже не успел показать. Делать нечего — надо везти, а то уже, замечаю, соседи с интересом поглядывают в нашу сторону. Плавно разворачиваюсь, а он, котище, то ли погибель свою учуял, то ли комфорт «Лады» ему не приглянулся, — как мяукнет да прыгнет на меня, а я — передком машины в старую березу. Одна осталась возле хаты, и я ее нашел. Ну-у, досталось потом и теще, и жене…

— А жене-то за что? — вытирая набежавшую от смеха слезу, поинтересовался Иван.

— Так за компанию! Чтоб не выскакивала из машины раньше мужика.

— А-а, вон что! Кха-ха, уморил, Геня! Выходит, на одну машину упирался в прессовом… Диво, частенько без настроения тебя видел!

— Откуда тому настроению взяться? На хату — очередь, машину сдать в капиталку — тоже очередь… Продавать хотел, уже и купца нашел. Чувствую, на третий раз добром это удовольствие не кончится, да-а. А мне ж только тридцать, жена молодая, квартиру во получил! — Нет, сегодня мастер Геня был явно в ударе — ухоженная машина была послушна малейшему желанию хозяина, скользила по очистившемуся от снега шоссе бесшумно, как по воздушной подушке.

— Передумал, что ли?

— Посмотрим. Если с гаражом не улыбнется, — спихну с рук.

— Ну а отпуск хоть отгулял тогда?

— Какой там отпуск… Ляснул Крым! А в деревне еле дотянул неделю. Поверишь, ночью укроюсь одеялом — жарко, раскроюсь — холодно. Дома во благодать: ни холодно, ни жарко.

— Вот это верно. У человека должен быть свой дом. А если ему, к примеру, некуда спешить после смены, — это уже не работник…

И хотя еще на выезде из города условились — о работе ни слова! — разговор незаметно скатился к тому, что наполняло ежедневно их жизнь, что неизменно волновало обоих, — к заводу…

— Слыхал, с понедельника таки переходите на новые площадя? — прикуривая, не то спросил, не то поделился новостью Иван. — Оседлаете новую линию!

— Да знаю, — не отрываясь от дороги, буркнул мастер Геня. — С Чуприсом мы бы еще не один год тянули на латаном оборудовании… Брательник твой помаленьку разворачивается! — Мастер Геня значительно посмотрел сбоку на Ивана.

— Так радуйся, чудак человек! Больше не придется с ломиком гоняться за юпитерами…

— Вот не знаю. Будто что-то перегорело во мне, как обмотка в движке, когда ползал на брюхе под старой линией… Нет, не себя жалко! И не о браке, который мы гнали с закрытыми глазами на конвейер, теперь хвораю душой. Жалко людей, которых доломала старая линия… На новой бы, глядишь, и у них все пошло по-другому!

— Полюби нас черненькими, а беленькими-то всякий полюбит… — задумчиво произнес Иван случайно выхваченную где-то фразу. — Так, что ли?

— Вот-вот, правильно! Даже старое оборудование — железный хлам — пойдет на переплавку и, глядишь, обретет вторую жизнь в цехе. А мы так запросто от людей отмахнулись… Стоят теперь перед глазами, и никакой новой линией не заслонюсь я от них. Запомнился один длинный такой, как жердь… Глаза у него были завсегда красные: то ли от водки, то ли еще от какой напасти? Бог его знает. Только волосы… тоже не как у людей: длиннющие, цветные какие-то и росли от самой макушки головы, а зачесывал он их на бок, и когда наклонялся с подмостка Мамонта к мастеру, космы эти опадали на лоб, обнажали череп, и он, чувствуя это, страшно бледнел и только в землю смотрел… Станешь с ним, бывало, говорить, и жутковато от этого взгляда станет, а Хавроничу — особенно. Мастер. А Самсона дерни бес в первый же день посмеяться над ним, когда он подошел к контрольному столику и не поздоровался с бригадой. «Как твое фамилие, дядя?» — «Свинковский…» — отвечает. «Ну, значит, Поросюкевичем будешь!» Все в хохот. Думали, что смехом дело кончится… Да-а. А новобранец перестал с того дня вообще подходить к столику, даже глядеть ни на кого не хочет — словом, замкнулся в себе и от всех стенкой отгородился. Только стал я подмечать, что хотя и нелюдим он, а наболевшее временами в нем прорывается, да-а. Как-то свежая смазка, по-видимому, заела выход метчиков из гнезд во время цикла — прорвало его! Соскочил с мостика, птицей перемахнул через высокий, в полтора метра, транспортер, подбежал с тыльной стороны к чугунной станине, врезал сапогом по железу раз и второй: «М-м-гэх! М-м-гэх, сука!» Опять, красный, взлетел на мостик. Прибежал откуда-то наладчик, аЖердяй (кличку уже успел заработать!) до тех пор того к станку не подпустил, пока сам наладку не сделал. Неделю всего проработал, а свое доказал! На другой день плотники срубили для него новый мостик. И случайно забыли топор… Он этот топор подними и без всякой задней мысли положи на верх агрегата. А кто-то из хлопцев возьми да и подскажи мастеру: «Для тебя, Давыдович, топор приберег…» Хавронич и давай после этого за его спиной часами простаивать, вокруг Мамонта кругами ходить. Я опять подмечаю — Жердяй красным глазом-то на мастера так и косит, но пока тоже вида не подает… ага. Тогда Хавронич, как он крепко взял до головы этот топор, решил сам первый завязать с ним разговор: где, мол, твой молоток? Почему топором пользуешься — технику безопасности нарушаешь? То да се… Не выдержал Жердяй первый: перегнулся с мостика, глаза в землю поставил и строгим таким голосом мастера к себе подзывает. А Хавронич и растерялся — ни с места… Тогда Жердяй на весь участок и выдал: «Я думал — хоть ты тут человек. Ты мастер или надсмотрщик?.. Дерьмо — ты, понятно?!» Хавронич от таких слов аж затрусился и с большого перепугу к телефону кинулся: «скорую помощь» вызывать. И когда, значит, мы, человек пять мужиков, окружили его и хотели уже взять под руки, чтобы вести к машине — он… что ты думаешь? Только молча покачал головой и так на нас поглядел, что стыдно стало… Отошли мы от него. В машине, рассказывали, только и сказал врачу, который пробовал задавать ему разные вопросики: «Вы что, тоже… дурачком меня считаете? Вы же образованный человек!» И — правда. Через месяц встречаю его у самой проходной. Вот не поверишь — первый поздоровался со мной. Разговорились — человек как человек. Закончил институт, даже в аспирантуре учился, но что-то там у него не вытанцевалось по ученой части — повлияло на голову. Долго, говорил, лечился. Ничего, прошло. Квартира у него, жена, двое детишек… А мы человека сорвали с места, как сорняк, выпололи из грядки..

— Не помню… — вздохнул Иван. — На вашем Мамонте кандидаты через неделю менялись, н-н-да.

— Ну а другого на его место из отдела кадров прислали. Из того же теста. Этот, с ходу по нему было видать, пройдоха или жулик. Молодой, а лысый, весь нескладный, пропитый с ног до головы, а наглыми насмешливыми глазками так и шнырит по сторонам… Да-а. Правда, при внешней развязности и бедовости был он какой-то жалкий и обиженный насквозь. Лехой его прозвали, Явился первый день на линию в грязнющей робе (в раздевалке кто-нибудь выкинул из шкафчика, чтобы не занимала место) — свою-то, новенькую, успел загнать и пропить, и еще работать не начал наш Леха, а руки и лысина в мазуте. Его б, конечно, сразу за небольшенький станок поставить, чтобы он попривык к линии, не сорвался… А у нас заведенка такая — ты знаешь: раз новенький — за добитый агрегат его! Вот этот небарака и начал мучиться у Мамонта. Этого дразнили, уже нисколько не стесняясь: раз десять за смену можно было его оторвать от дела и показать фигу… Были у нас такие артисты. А этот простак и в одиннадцатый раз обернется, поморгает телячьими глазами и не обидится. Хлопцам надоест хохмить — с расспросами глупыми пристают: «Леха, почему ты дурной, а две дочки у тебя отличницы в школе? Благодарность получил по линии профкома!» Ухмыльнется он и опять, бывало, не обидится. Только в столовой один раз, когда за столом к нему начали приставать (при мне было дело), он чуть не заплакал: «Дайте ж хоть пожрать… Что я вам?..» А у самого голос вот-вот сорвется. Жалко тогда мне его стало. Цыкнул на остряков. Да что толку-то с моей жалости? Подошел день аванса, а он денег еще не получил, а уже сколачивает на участке компашку ударить в бубен после работы. Не сыскалось охотников на участке — в цехе откопались: мало у нас забулдыг? А откуда, думаешь, я столько знаю про него? Оттуда, что мне соседом приходился, и на проходной я встретил его жену, которая уже караулила его в этот день. И то, что у них в семье давно такая заведенка, тоже знал. Сам он, значит, не в силах донести деньги домой, в семью… Поэтому прямо у проходной, любезно встреченный своей законной, отщипывает от аванса свою долю — червонец, и — жена в одну сторону, а он с компашкой — в другую. Вопрос решается тихо и мирно. Ну, как он обмывал свой первый аванс на новом месте, рассказывать не буду. Замечу только как бывший сосед его, что причина для такой замочки у него появлялась раз пять-шесть в году… Да-да! Увольняться по собственному желанию он умел за один вечер. Вот и тогда его пьяненькую рожу успели засечь возле нескольких гастрономов, поэтому брали под белы руки наверняка (друзья-то оказались потрезвее Лехи, и их отпустили). А на него пришла в цех бумага. А тут разговор короткий: уволить. Это значит, что он получил куцый расчет, а получка, с такими трудами заработанная на линии, снова не попала его детям — снова жене незачем месяц-полтора приходить к проходной, пока милиция не трудоустроит Леху. Вот мы с ним и соседствовали. Такая же квартира у него, как и у моих бывших хозяев, — трехкомнатная, со всеми удобствами для жизни…

— Удобства мы для него создали… — задумчиво согласился Иван. — Отчего ж он так ждал этого аванса, чтобы напиться до чертиков, а-а? Просто так? Эхе? Вон и дочки, говоришь, у него отличницы! — Иван многозначительно глядит на напряженный, резко очерченный за рулем профиль мастера Гени, качает головой. — Скажу так: бригада ваша помогла ему, сделав его Лехой, и помогла крепко: с чьей-то фиги все началось… Вот. Теперь, конечно, не смешно.

— Ладно. Допускаю, с Лехой… действительно сами виноваты. Но вот с третьим-то, Володей-грузчиком, обратная история вышла — всей бригадой не отстояли. Пришел он к нам, понятно, из «дырки», как и прочие кандидаты. Разгружал по ночам вагоны на путях: зимою мерз, летом пекся на жаре. Пил консервной банкой «чернило» из ведра, купленного за три рубля у охранника, а однажды проснулся и не захотел опохмелиться… Могла такая перемена произойти с человеком? Могла. По себе знаю. И вот решил он податься от вчерашней «легкой» жизни подальше куда — на завод. Пришел к нам на линию — в рабочую бригаду, про которую, было дело, даже говорили по радио и писали в газетках. Да вряд ли пришел он к нам оттого, что услышал про нас или вычитал в газете… Сам пришел — отдел кадров им как раз и не занимался, и, думается мне теперь, не славы нашей ему захотелось и не моторы прославленные штамповать, а чего-то другого… Может, хотел человека в себе тут, на линии, найти? Ладно. Стал у Мамонта, и пошло у него вроде все неплохо — ну, не сравнить же было с прежними кандидатами… Да-а. Но вот по той лишь причине, что человек уже предпенсионного возраста и седина обрызгала голову, косилось на него наше начальство и, чувствуется, не доверяло ему до конца. Он-то вначале и крепился, снося косые взгляды, а как почувствовал однажды, что ему уже не выбраться из ямки, потихоньку взялся за старое. А потом не вышел и на субботник. Хавронич обрадовался, будто того и ждал. Собирает у контрольного столика бригаду да прямо с места — в галоп. Дал ему принародно в кости, а потом просит… нет — заставляет! — написать заявление на увольнение по собственному желанию. Мол, увольнять тебя за прогул по статье — волокиты больше и для тебя же хуже, когда до конца измарают трудовую книжку. Тот, правда, в панику: просит, клянется, плачет… Видать, что слабый человек. Не допускает его мастер, к работе и, трезвого, здорового, отправляет домой. Мы тогда и не разобрались, в чем дело, один Самсон покипятился да в одиночку-то скоро спустил пары и остыл. Да-а. На другой день грузчик является на линию вдрызг пьяный… Тут уж пришлось законно отправлять его домой. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Созывается профсоюзное собрание. Вопрос старый, как наша линия: что делать с нарушителем? Месяц как пришел, а такого успел натворить… Бригаду подвел. У самой же бригады мнения на сей счет разделились: одни, вроде Хавронича, за вынесение дела на профком, чтобы все же уволить, другие, как Самсон, предлагают взять на поруки. Тогда за решение мастера отдает свой голос и бывший начальник цеха, Чуприс: мы, мол, не воспитательный пансионат, а трудовой коллектив, по радио о нас говорят. Спрашивают у грузчика причину невыхода на субботник. Он возьми и сознайся: ездил в деревню, под Пуховичи, чтобы к зиме мать-старушку в дом престарелых оформить. До собрания, значит, стыдился признаться, а тут, видать, допекло… Ага, одна причина выясняется. Почему одна?.. Вот слушай. Неожиданно поднимается Самсон и проливает свет на самого Хавронича: «Да ведь ты, Давыдович, тоже не был на субботнике, а ездил в деревню кабанчика свежевать».

Не ожидал Хавронич такого поворота дела: рассчитывал «добить» забулдыгу-грузчика, а тут надо самому объясняться перед народом… Покраснел даже. Встает! «Да, ездил… Но вопрос согласовал с начальником цеха». Чуприс, понятно, подтверждает.

Что делать? Причина у одного и у другого. Правда, один смог рассказать о своем горе только теперь, когда его приперли к стенке, другой сумел обделать все как положено. Поэтому мастер так же неожиданно как появляется на повестке дня — исчезает, а решают далее, что делать с грузчиком… В конце концов договариваются до того, чтобы не увольнять, а лишить ста процентов месячной премии за появление на работе в нетрезвом виде. И проголосовали. Называется, докопались до истины… А отчего он появился тогда в нетрезвом виде? И после этого собрания, так и не получив потом ни разу премиальных, опять потянулся к выпивке, пока его и не уволили?.. И дело же тут не только в нем. У него, интересовался я, семья: жена да трое или четверо детей… Вот меня и задели те премиальные! Получается так: деньги те мы отобрали вовсе не у него — на выпивку он всегда сшибет рубль! — а от семьи этого грузчика. От детей его оторвали… Вот что обидно! И в бригаду, знаю, эти полста рублей не попали…

— Может, подсказать — куда они попали? — равнодушно хмыкнул Иван, которого, по всему видать, забавляли горячность и желание докопаться до истины мастера Гени. — Секретаршам и табельщицам, которые и без премий, выбиваемых из нашего брата, оформлены токарями и слесарями шестого разряда… Ага! А вы, горячие головы, до сих пор таких простых вещей не знали? Эх, а еще руководить собираются… Кузнечики зеленые! Не завидую я вашим женам, не-а!

Маршрутный автобус, грохоча звонкой на морозе жестью капота, мягко притормозил у видиборского магазина. Через считанные минуты Иван стоял у калитки родительского дома. Аккурат в этот утренний час, внятно пахнущий молодым чистым снегом, хозяйки топили печи. Из труб хат протянулись к небу розоватые стволы дымов. Изредка морозную тишь, искрящуюся на ярком утреннем свету тысячами иголок, встряхивали свежие звучные голоса соседок, стук подойников, скрип смерзшихся калиток. Приезд раннего гостя в Видибор привлек внимание сельчан, и Иван, отвечая на приветствия, ступил во двор и… сразу увидел мать. С охапкой дров на руках она направлялась от поленницы к крылечку. Сбоку семенил по сыпучему снегу, уцепившись одной рукой за бабкин андарак, другой — прижимая к груди лозовое полено, мальчонка в оранжевой вязаной шапочке.

— Не спится, мама? — от калитки подал голос Иван.

— Вой, сынок мой приехал!. — Анастасия Мироновна скоренько освободила у крылечка руки и, обмахивая с телогрейки древесные соринки, поспешила навстречу — звучно на морозе расцеловались.

— Где ж ты такого помощника придбала? — Иван задержал смеющиеся глаза на мальчонке, не отстававшем от бабки ни на шаг.

— А ето… Частей проведывай родню, сынок! — с лукавой усмешкой погрозила пальцем Анастасия Мироновна. — Внучек мой — Тараска. За хозяина во! Привезли бабе на рождество. Им там, в городу, некогда, а мне с внучком — веселей.

— Зачем вам, мама, этот тлум на старости? То детей была полная хата, теперь — внуки… Когда ж ваши руки отдохнут? Я на обратном пути заеду к Сергею и пристыжу…

— Не треба, сынок, етой сварки. Я с твоим батьком век без нее прожила, хочу, чтоб и вы ее не знали. Что б я зараз робила одна в пустой хате? А так я при деле, И раз потребна детям своим, значит, рано еще мне собираться к Трофимку. Еще поживу… А чего мы стоим на холоде? Пошли в хату!

— Одной, мама, тяжко, — вздохнул Иван, обметая березовым веником у порожка сапоги. — Я вот за тобой приехал… Ты погоди! — поднял он руку, хотя мать и так молчала, глядя на него с тихой усмешкой, чуточку удивленно и недоверчиво, как некогда в детстве. — Побудешь зиму в тепле, а летом тебя никто неволить не станет. Живут же твои ровесницы в городе — еще сколько! — и не жалуются.

Анастасия Мироновна качнула головой, будто в чем-то и соглашаясь с сыном, и в чем-то не желая его разубеждать; достала из рукава платочек и сперва вытерла у внучка под носом, затем скоренько поднесла уголок платочка к глазам.

— Отчего ж не жить, сынок. Хватает теперя и еды всякой и одежи красивой. А только не нравится мне порядок вашей жизни. Как на поезде едете скрозь. Выходные на вокзале перемаетеся — и дальше едете. А куды? Так и неведомо мне и смутно от етого неведанья…

— Это потому, мама, что город — не ваша территория, — в раздумье заметил Иван и не нашел других аргументов.

— Плохо, сынок, тому человеку, который живет на чужой… телетории. Бытто по своей воле в неволю себя отдает. Восенью вернулся из армии соседский хлопчинка, Павлик Сахарына… Ты его, мабыть, уже не помнишь? А покойный Сахарына, знаешь же, был звестным лодочником. Хлеб с етого ел.

Иван кивнул, подкладывая в грубку дрова.

— Ну от. И надумал он, Павлик, исделать свою лодку. Для етого долго и старательно снимал мерки с полусгнившей батьковой лодки на берегу… Не получилося! Хоть и хлопчина мастеровой, и старанья не занимать, да и дело ж не простое! Мабыть, так думаю, не поспел перенять батьково ремесло, а может, не вельми хотел по первости, а когда вздумал — было поздно… Потому-то, видать, и не задержался дома — поехал строить нейкий комбинат аж на Севере.

Весело потрескивали в грубке лозовые дрова, и Ивану казалось, что они поют на все лады, как некогда в детстве…

За окнами, причудливо разрисованными серебристыми морозными узорами, с небывалой силой разгорался ясный день.

Родимая полесская земля!.. Заснеженные урочища, дубравы в бобровой, искрящейся на свету опушке посреди белого савана поймы, первозданные белые плесы в соседстве с могучими кручами, на поворотах выбегающие на середину взятой в ледяной панцирь реки! О, эта величавая задумчивость лознякового края, убаюканного шорохом заснеженного очерета, где по весне аисты ладят гнезда на яворах, и клекот их плывет над ржаными краюхами огородов… А по весне и осени нетронуто стоят полные, как корец воды, болотца и западинки. И когда сойдет снег и в воздухе над сосновыми борами начинает дрожать под ярким солнцем голубоватое марево — кажется, что спят без движения в своих берегах самые светлые и чистые в мире полесские речки… Тысячелетия омывает припятская вода свесившиеся в нее ветви лоз и калинника…

Иван возвращался в город из Видибора. В Барановичах он без обычной волокиты сделал пересадку на скорый поезд «Львов — Ленинград» и, удобно расположившись в купе, решил перекусить. Разложил на столике деревенские припасы, заботливо упакованные материнской рукой: домашнюю колбасу-мясянку, которую напихивают пальцем под рождественские праздники, звено вяленого судака, рожок творога, моченые яблоки, домашней выпечки хлеб…

Чесночный запах колбасы не на шутку раздразнил попутчиков Ивана по купе, и те тоже подтянулись к столу со свертками. Откуда-то к рыбе появилось и пиво в бутылках. Завязался дорожный немудреный разговор.

— Свово изделия? — показал глазами на поджаристо-янтарное кольцо колбасы носатый мужчина с гладко зачесанными назад пепельными волосами. — Молодцы! Не разучились…

— Угощайтесь, — поняв похвалу по-своему, пододвинул к нему колбасу Иван.

— А мне вот, в прошлом годе, довелось из дальних гостей возвращаться аж трое суток, — задумчиво продолжал между тем попутчик, уже занятый своими мыслями, — на поезде, н-нда. Насмотрелся… Мы-то? — переспросил он. — У знакомых семьей гостевали. Ну и не понадеялись на вагон-ресторан — купили на рынке мяса, отварили, взяли хлеба пару буханок… Едем. А тут с нами в купе два хлопчика — один постарше, лет шестнадцати, а другому, его брату, и семи нет. Тоже возвращаются в Москву от бабушки. И что за бабушка, почему о внуках не позаботилась?.. Вагон-ресторан в хвосте поезда, не пробиться, а на остановках не очень поживишься. Старший-то выскочит из вагона на перрон — тоже очереди, даже хлеба негде купить… Мы, значит, видя такое дело, предлагаем им то мясо, то колбаски (я за десятку палочку «сухой» заполучил-таки в вагонном ресторане). Старший кусочек взял, а младший — ни в какую. Воспитание? Так братья ведь! Во-от. А младший-то с нашей девочкой подружился за дорогу — у нее, правда, брал то яблоко, то печенину… Что ж из того — вторые-сутки в пути! Ладно. На одной остановке старший-таки успел купить в ларьке три коржика. Прибежал, радостный, в купе. А младший сморился и уснул. «Не буду будить, хоть и голодный, — говорит старший. — Проснется — поест». И как малыш его услышал? Открыл, бедолага, глаза, увидел тот коржик на столе да как стал крошить его зубами! Потом заметил у брата в руках еще два — выхватил, спрятал за пазуху. Ест и плачет: «Обжора! Сам ел, а меня не разбудил…»

Когда мы, значит, выходили, оставил я на столике с полкило мяса и хлеб. И пока мы были в купе — хлопцы даже не посмотрели на то мясо.

…В понедельник гулкая тишина гуляет по пролетам прессового. Тщательно подметенный цементный пол посыпан смолистой, перемолотой на порошок стружкой. Несмотря на то, что корпус основательно проветрился за выходные, стоит характерный запах масел и красок, свежо бросается в глаза смазанное и кое-где подкрашенное оборудование.

Застоявшуюся, холодноватую от остывшего железа тишину загоняют в дальние углы первые шаги рабочих, первые звонкие с мороза голоса. А еще через каких-нибудь полчаса прессовый можно будет сравнить разве что с шумным ульем. Это будет через полчаса. А сейчас эти полчаса понадобились Ивану, чтобы побыть одному. На своей территории.

Горячий комок подкатил к горлу, и Иван, который не терпел слез и всегда смеялся над людскими слабостями, теперь не спешил вытирать эти слезы с небритой щеки…

Примечания

1

Вялка (бел.) — деревянный совок для вычерпывания воды из лодки.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

*** Примечания ***