Камелии высокого и низкого полета [Граф Кисету] (fb2) читать онлайн

Граф Кисету КАМЕЛИИ высокого и низкого полета

КАМЕЛИИ высокого и низкого полета

Глава I НА КУЗНЕЦКОМ И В ЭРМИТАЖЕ

На дворе стоял теплый весенний день. Снег уже давно сошел с главных улиц Москвы, хотя в переулках его оставалось еще порядочно: и там и сям еще виднелись большие несвезенные глыбы наколотого льда. В воздухе веяло свежестью и теплотой. Лучи солнца, еще не жгучие и палящие, как во время лета, только слегка согревали. По улицам бежали ручьи, стекая все в громадный резервуар, Москву-реку, которая посинела и надулась, но лед еще стоял и не ломался.

Новомодная коляска, запряженная парой отличных вороных лошадей в шикарной сбруе, быстро мчалась в гору по Кузнецкому мосту.

В коляске сидели две женщины. Одна из них была блондинка с тонкими и изящными чертами лица. Насмешливая улыбка играла на ее тонких губах. Она была, бесспорно, очень хороша собой, но в чертах ее уже проглядывало утомление, пресыщение, а может быть, и скука.

Подруга ее представляла собой тип совершенно противоположный: это была маленькая, сухощавая брюнетка с острым носиком, большими черными, веселыми глазами и пикантной улыбкой. Вся фигурка ее, живая и маленькая, производила славное, веселое впечатление: чувствовалась, что это не статуя, а женщина, что она молода, полна силы и огня, что она еще хочет жить, жить и жить.

Вы спросите меня, быть может, читатель, как одеты были обе женщины?

О, одеты они были безукоризненно; элегантно сидели на них белые воздушные шляпочки с белыми лентами и черные бархатные кофточки. Шикарный тигрового цвета плед покрывал их ноги, а потому и мешал рассмотреть цвет платья.

Коляска на самой крутизне горы поехала несколько потише; в это самое мгновение щегольская эгоистка^[1], с толстым бородатым кучером и подбоченившимся франтом в сером пальто и черной шляпе, как молния пронеслась мимо.

— Это он, это Мащокин, — крикнула белокурая.

— Да, да, это он, — рассеянно отвечала ее подруга.

Эгоистка, промчавшись шагов сорок, круто повернула назад и скоро поравнялась с коляской. Наружность господина, сидевшего в ней, была довольно замечательна. Это был здоровенный, тучный блондин с крупными, топорными чертами лица. На этом лице, открытом и честном, так и виднелись доброта и простосердечие, хотя длинные усы и придавали ему несколько суровый вид; это был вполне тот оригинальный, в настоящее время почти вымерший, тип старинных дворян-помещиков, засидевшихся в деревне, где они проводили время на славу, а затем приезжавших в Москву хорошенько повеселиться и, что называется, пустить в глаза пыль.

Господин, поравнявшись с коляской, чуть-чуть дотронулся пальцами до шляпы. «Адель, Соничка», — прошептал он. Сидевшие в коляске улыбнулись. Коляска, взъехав на гору, опять повернула вниз и с громом и треском подкатила к магазину Фульда.

— Дайте мне браслет, только поновее, — обратилась белокурая к приказчику.

— Tout de suite, madame^[2], — произнес тот с достоинством.

Браслеты были принесены. Белокурая начала их рассматривать один за другим.

— Нет у вас лучше? — обратилась снова к приказчику белокурая.

Приказчик опять отправился за браслетами.

В это время к магазину подлетела знакомая уже нам эгоистка с сидевшим на ней тучным блондином. Через минуту он, пыхтя и отдуваясь, уже входил в магазин.

— Que faites vous ici, mesdames?^[3] — произнес он хриплым голосом, пожимая руки дамам.

— Вы видите — покупаем браслеты, — довольно сухо отвечала ему черноволосая.

Блондин на минуту замолчал.

В это время воротился приказчик, держа в руках несколько коробочек с браслетами.

— Ах, как хорош! — вскрикнула белокурая, выбрав великолепный литой браслет с небольшими изумрудами. — Что стоит?

— Триста рублей.

— Вот деньги, — и Адель небрежно бросила на прилавок три смятые сторублевые.

— Что же вы себе ничего не купите, m-lle Sophie? снова вмешался блондин, обращаясь к черноволосой.

Та пожала плечами.

— У ней чахотка, — захохотала белокурая.

— А у меня есть против нее верное лекарство, — засмеялся блондин. — Что стоит? — обратился он к приказчику, показывая на великолепный фермуар, лежавший за стеклом в ящике.

— Восемьсот рублей.

— Хорошо.

Блондин вытащил из бокового кармана сюртука полновесный бумажник и отсчитал требуемые деньги.

— Надеюсь, болезнь ваша прошла? — сказал он любезно черноволосой, передавая ей фермуар.

— Merci, — улыбнулась Sophie, принимая подарок и пожимая руку блондину.

Адель с завистью посмотрела на подарок.

— А так как ваша болезнь, милая Соничка, прошла, и вы находитесь в вожделенном здравии, то я прошу сегодня вас, а также и m-lle Адель позавтракать вместе со мной в Эрмитаже. Там сегодня получены самые свежие фленсбургские устрицы.

Блондин раскланялся с дамами и, так же пыхтя и отдуваясь, вышел из магазина.

Обе дамы следовали за ним.

Ровно в 2 часа к подъезду Эрмитажа подъехал знакомый уже читателю блондин. Вместе с ним, немного погодя, приехал и другой господин. Это был также блондин довольно высокого роста, одетый очень щеголевато. Лицо новоприбывшего, смолоду, вероятно, очень красивое, теперь производило не совсем приятное впечатление. Это была сильно потертая и истасканная физиономия, на которой легко можно было видеть следы веселой жизни и разгульных, бессонных ночей. Небольшие белокурые усы его были слегка закручены, большие, серые, навыкате глаза смотрели лениво и немного самодовольно.

— Отдельную комнату, получше, — скомандовал тучный блондин кланявшимся официантам.

— Пожалуйте-с, направо-с.

Оба новоприбывшие взошли в небольшую комнату, посередине которой стоял накрытый снежной белизны скатертью стол с несколькими приборами.

— Подай карточку, да когда приедут сюда две дамы и будут нас спрашивать, то проводи их прямо сюда. Затем дай водки и принеси закусить икры, балыка и там чего-нибудь получше.

— Слушаю-с.

Официант исчез.

Оба блондина прошлись по рюмочке, затем тучный блондин стал обдумывать завтрак. В это время появились Адель и Соня.

— Позвольте представить вам, m-lle Адель, одного из наших общих знакомых, Николая Семеновича Орсохова, — смеясь, рекомендовал тучный блондин своего знакомого.

— А! мы уже знакомы, — улыбнулась Адель.

— Быть может, не довольно близко? — настаивал тучный блондин.

— Мы не могли счесть отделявшего нас расстояния, — ответил Орсохов, пожимая руку Адель и Соне.

Адель засмеялась. Соня вспыхнула.

— Вы очень мило острите, m-r Орсохов, — заметила она.

— Очень рад, если вы это находите.

Разговор завязался живой и бойкий.

— Ну уж ножик, — говорила Адель, разрезывая дымящийся ростбиф, приготовленный a l’anglais^[4].

— А что?

— На нем можно доехать верхом до Петербурга и не обрезаться.

— Значит, он все таки острее языка m-r Орсохова, — вставила Соня.

— Во всяком случае, им удобнее зарезаться, чем вашими остротами, — быстро ответил Орсохов.

Все засмеялись.

Пенистый портер полился в стаканы. Затем последовали устрицы с рейнвейном. Добрались и до шампанского.

— Господа, — провозгласил Орсохов, — тост за здоровье всех цветов.

— И камелий в особенности, — добавил другой блондин.

— За поощрителей садоводства, — ответила Соня.

— За здоровье их карманов, — добавила Адель.

Все выпили.

Исчезли еще две бутылки. Разговор становился живее и откровеннее. Парочки разместились: Адель о чем-то шепотом разговаривала с Орсоховым, толстый блондин сидел рядом с Соней, обняв ее за талию.

— Господа, поедемте в парк, — предложила Адель.

— Что же мы там будем делать? — рискнул заметить Орсохов.

— Поедемте, поедемте, — крикнула Соня.

Четверо собеседников поднялись с мест и, расплатившись, направились к выходу.

В то время, когда Соня, которая шла последней, выходила из дверей гостиницы, по тротуару проходил очень молодой человек, так лет двадцати с чем-нибудь, с очень живой и выразительной физиономией; увидя Соню, он остолбенел и остановился на месте.

— Неужели это вы? — тихо спросил он.

Соня подняла глаза и яркая краска залила все лицо ее. На минуту она было остановилась, видно было, что в ней происходила некоторая борьба, но в это время тучный блондин обернулся, раздался голос Адели; Соня потупила глаза и, не поднимая их, решительным шагом пошла к коляске мимо молодого человека.

Кучер ударил по лошадям, коляска полетела, только один молодой человек долго еще стоял на одном месте и смотрел вслед экипажам, хотя они давно уже скрылись из виду.

Глава II КАМЕЛИЯ И ЛЮБОВЬ

Фамилия молодого человека была Посвистов. Звание — студент. С первого взгляда физиономия Посвистова не представляла ничего особенного. Это был молодой человек немного повыше среднего роста, темноволосый и черноглазый. Черты лица его были неправильны: немного вздернутый нос и несколько толстый подбородок, покрытый юношеским пушком, вовсе не представляли собой особенного изящества; только вглядевшись попристальнее, вы могли бы заметить и ум, сверкавший в его черных глазах, и эту добрую, необыкновенно симпатичную улыбку. Словом, в Посвистове не было ничего особенного: в герои французского романа он бы не годился. — Что же за человек был Посвистов? А человек он был так себе, пожалуй, и недурной. Был сын довольно зажиточных родителей, в месяц получал когда рублей пятьдесят, когда и больше, а потому и мог жить, сравнительно с другими студентами, довольно безбедно; впрочем, так как он еще в гимназии считался душой своего кружка, то и теперь небольшой тесный круг гимназических товарищей постоянно был сплочен около Посвистова. На квартире его постоянно пребывали двое-трое товарищей победнее. С ними слушались и проходились лекции, с ними же происходили и кутежи, которые так часты у студентов первого курса. Шальной и беззаботный малый был Посвистов. Не знал он цены ни деньгам, ни здоровью. Сегодня, например, кутеж и ужин в лучшем трактире, назавтра неслось в заклад все скудное имущество студента и вся компания гуртом отправлялась обедать в какую-нибудь греческую кухмистерскую, где за двадцать копеек получали удовлетворение своему неприхотливому аппетиту.

Познакомился Посвистов с Соней довольно оригинальным образом. Июнь был на исходе и погода стояла удушливо-жаркая. Посвистов, в этот день только получивший от родных деньги и выкупив заложенное платье и часы, от скуки решился отправиться в Петровский парк.

Это было время процветания домино-лото. Посвистов, забравшись в Немецкий клуб, засел играть в лото. Сначала дело шло так себе: он играл больше вничью. Затем небольшого роста, хорошенькая брюнетка, сидевшая как раз напротив Посвистова, начала выигрывать самым ужасающим образом. Дело кончилось тем, что Посвистов проиграл решительно все свои деньги, что-то рублей около сорока, и остался только с одним рублем. Он встал из-за стола.

— Что же вы не продолжаете? — заметила Посвистову брюнетка, которая во время игры несколько раз на него поглядывала. — Отыграйтесь.

— К несчастью, — смеясь, ответил ей Посвистов, — у меня в кармане только один рубль.

— Э, полноте, не хотите ли? — и брюнетка протянула Посвистову изящный портмоне, битком набитый ассигнациями.

— Благодарю вас, я никогда не беру денег от женщины, — вспыхнув отвечал Посвистов.

Брюнетка, в свою очередь, закусила губы.

Поужинав и выпив бутылку пива, Посвистов с философическим спокойствием отправился пехтуром восвояси.

Был час второй ночи. Чуть-чуть начинало светать. Посвистов по холодку шел быстро. Расстояние неприметно сокращалось. Ему ужасно захотелось курить.

— Папиросы, кажись, есть, — проговорил вслух Посвистов, шаря в карманах.

Папиросы точно оказались, но спичек не было.

В это время Посвистова быстро обогнала коляска, запряженная парой в дышло. В коляске сидела женщина; она курила папиросу.

— Остановитесь на минутку, — громко крикнул Посвистов.

Сидевшая в коляске женщина с удивлением обернулась, затем она что-то тихо сказала кучеру. Коляска остановилась.

Посвистов подошел.

— Что вам угодно? — вежливо спросила сидевшая в коляске женщина.

— У меня нет спички. Позвольте закурить у вас папиросу, — отвечал, приподняв шляпу, Посвистов.

Дама засмеялась и протянула Посвистову папиросу.

Посвистов стал закуривать. При свете раскуриваемой папиросы Посвистов узнал в сидевшей в коляске ту самую брюнетку, которая предлагала ему денег в Немецком клубе. Со своей стороны, брюнетка также узнала Посвистова.

— Что это вам вздумалось в Москву пешком идти? — смеясь, спросила брюнетка Посвистова. Тот комически махнул рукой.

— Проигрались? — допрашивала брюнетка.

— До копейки.

— Ну так садитесь, я вас подвезу.

— Благодарю вас.

Посвистов полез было на козлы к кучеру.

— Куда вы? — крикнула брюнетка. — Садитесь сюда, рядом со мной.

Посвистов сел и они покатили.

Брюнетка довезла Посвистова до самой квартиры.

— Прощайте, — говорила она Посвистову, крепко пожимая ему руку, — заходите ко мне. Я живу там-то.

— Непременно.

Оригинально начатое знакомство продолжалось. Посвистов на другой день отправился к Софье Семеновне (так звали брюнетку), затем он продолжал туда ходить чуть не каждый день.

Молодые люди сошлись. В любви их было много молодого, теплого, горячего чувства (впрочем, и сами-то они были почти что дети: Посвистову было двадцать, а Соне семнадцать лет), особенно Соня страстно привязалась к Посвистову.

Посвистову не нравилось в Соне одно: он знал жизнь ее. Много труда и много слов употреблял он, чтобы отвлечь ее от этой жизни.

— Милый ты мой, — говорила ему Соня, — неужели ты думаешь, что эта жизнь мне по вкусу? Неужели ты думаешь, что мне не лучше, не веселее любить одного тебя?

— Ну так что же, за чем же дело? — спрашивал Посвистов.

— А чем же я жить-то буду?

— Живи со мной, у нас на двоих хватит, — говорил обыкновенно Посвистов.

— Не могу я жить так, пригожий мой, — говорила Соня, разбирая рукой его густые темно-русые волосы и ласкаясь к Посвистову, — не привыкла я так жить.

Между ними поднимались бесконечные споры. Посвистов под конец уступал.

Из-за чего же поссорилась Соня с Посвистовым?

Виновницей этому была Адель.

Это была удивительно странная женщина: капризная до невозможности, иногда злая до жестокости, в другой раз добрая до глупости, она не раз смеялась Соне над страстью, питаемой последней к «прогорелому студентишке», и не раз убеждала Соню бросить Посвистова. Долгое время это ей не удавалось. Наконец она как-то увезла Соню к себе, где и продержала ее целую неделю; прислуге Сони, по распоряжению Адель, не велено было говорить, куда уехала барышня. Таким-то образом Посвистов, не видавший Соню целую неделю, так неожиданно для себя и для нее встретил ее у подъезда Эрмитажа.

Глава III НА ЧУЖБИНЕ ОТЦВЕТАЮЩАЯ КАМЕЛИЯ

Грустный и задумчивый после свидания с Соней, шел к себе домой Посвистов. Удар по плечу вывел его из оцепенения. Перед Посвистовым стоял молодой человек в золотых очках, в черном пальто, с опухшей от пьянства физиономией. На ногах он стоял не совсем твердо.

— Голубчик Посвистов, здравствуй, — крикнул опухший господин и бросился обнимать Посвистова.

Вглядевшись пристальнее в незнакомца, Посвистов узнал в нем своего старого гимназического товарища — ужасного враля, кутилу, но за всем этим очень доброго малого.

— Здравствуй, Чортани, — ответил Посвистов, несколько уклоняясь от его объятий.

— Здравствуй, здравствуй, голубчик, — продолжал Чортани, — уж как я рад, что тебя встретил. Скука такая — страсть.

— Ну, кажется, тебе не очень скучно, — заметил Посвистов.

— А что? Выпил-то я? Это, брат, ничего, это для препровождения времени.

— Ну-ну, ладно. Прощай.

— Прощай, — крикнул Чортани, — как же, так ты от меня и отделался. Слушай, голубчик, — продолжал он, обращаясь к Посвистову, — я стою у Дюссо, поедем туда, пожалуйста.

— Ну вот, зачем я еще туда поеду?

— Зачем, ах ты, вандал, поедем — я тебя угощу обедом.

Посвистов засмеялся.

— Что, ты разбогател, что ли?

Чортани свистнул.

— Еще бы! Ну, поедем.

Поехали. Чортани фертом взошел в ресторан.

— Пюре из шампиньонов, лангет де бёф соус пикант, жаркое — цыплята и мороженого, — заказывал Чортани официанту, — согреть бутылку лафита, подать водки и заморозить шампанского.

— Слушаю-с, — отвечал официант.

— Дюссо дома?

— Никак нет.

— Позвать, как приедет.

Обед был принесен. Чортани ел необыкновенно медленно. Он все посматривал по сторонам, как будто ища кого-нибудь.

— Что, у тебя есть с собой деньги? — неожиданно огрел он Посвистова.

Посвистов оторопел.

— Рублей пять есть, — отвечал он.

— А, ну хорошо. Ты, надеюсь, не думаешь, что я попрошу тебя заплатить здесь? — и Чортани насильственно засмеялся.

— Нет, не думаю.

— Ну, то-то.

Беспокойство Чортани начало усиливаться. Под разными предлогами, он вставал несколько раз с места и все кого-то высматривал.

Взошел Дюссо. Чортани просиял.

— Bonjour, m-r Dusseaux^[5], — подлетел он к ресторатору, и взяв его под руку, повел в соседнюю залу.

Посвистову послышался несколько крупный разговор, выразительный шепот Чортани и сердитый, громкий голос ресторатора. Затем все смолкло. Чортани вышел из залы, обтирая платком с лица пот, но веселый и торжествующий.

— Деньги за мной, — крикнул он официанту. — Посвистов, зайдем на минутку ко мне.

— Спасибо, мне некогда.

— Куда еще тебе?

— Нужно домой.

— Домой, вот вздор, я сам тоже не пойду домой, поедем лучше, я тебя представлю одной барыне.

Как ни упирался Посвистов, Чортани настоял на своем. Извозчик повез их на Трубу в дом Ломакина.

— Дома барыня? — спросил Чортани у довольно грязно одетой девки, попавшейся им в одном из длиннейших коридоров Ломакинского дома.

— Дома, пожалуйте.

Посвистов и Чортани взошли сперва в темную и не совсем чистую переднюю, затем взошли в небольшую комнату с известною обстановкою всех chambres garnies^[6], то есть клеенчатым диваном у стены, двумя столами и несколькими стульями; в одном углу стояло старинной работы фортепиано.

Навстречу им поднялась высокого роста женщина, одетая очень просто, в холстинковое платье, но с большим вкусом. Лицо этой женщины, обрамленное каштановыми, немного растрепанными волосами, нельзя было назвать особенно красивым: это было лицо, носившее на себе следы забот и волнений, сильно пожившее и усталое. Оно могло показаться болезненным от его необыкновенной бледности; губы были также бледны; одни только глаза, большие и выпуклые, какого-то странного, серого, почти железного цвета, опушенные большими черными ресницами, были великолепно хороши. Они смотрели каким-то болезненным, не то грустным, умоляющим взглядом. При первом взгляде на эту женщину, всякий невольно бы подумал, что место ее не здесь, в этой грязной комнате, и назначение ее не то, чтобы удовлетворять страстям грубым, диким и невежественным.

— M-lee Hortense^[7] — мой приятель Посвистов! — познакомил Чортани. — Впрочем, предупреждаю вас, Hortense, что он по-французски не говорит.

— Очень рада, — сказала Hortense с сильным иностранным акцентом. — Угодно вам чаю, господа?

— Позвольте. Да кстати, будьте так добры, распорядитесь и насчет рома и там еще чего-нибудь.

Чортани вынул из кармана десятирублевую ассигнацию и передал Hortense.

Та вышла.

— Что за женщина, брат, — обратился Чортани к Посвистову, — прелесть, восхищенье. Не правда ли, а?

— Барыня хорошая, — просто отвечал Посвистов.

В это время вошла Hortense.

Разговор, с помощью Чортани, довольно порядочно владевшего французским языком, кое-как завязался. Hortense отвечала бойко и довольно неглупо. По всему было видно, что она на своем веку таки видала виды.

Принесли самовар, бутылку рома и еще кое-какие закуски и вино.

Разговор пошел поживее. Hortense раскраснелась и начала петь какие-то французские песни весьма пикантного содержания.

Вдруг дверь с треском отворилась и в комнату влетела новая собеседница.

Это была совсем молодая девушка, лет семнадцати — не более. Ее необыкновенно смуглое лицо с густыми, черными курчавыми волосами, небрежно разбросанными по плечам, давало ей вид какой-то негритянки. Очень некрасивое, но выразительное лицо дышало злостью и гневом.

Вслед за ней ворвался господин с усами, одетый в высшей степени неряшливо и пьяный вдребезги.

— Что он со мной делает, Боже мой, — обратилась чернолицая девушка к Hortense.

— Пойдем, пойдем со мной, — кричал усатый господин, хватая ее за руку.

— Оставьте, оставьте, Боже мой, — кричала та. В голосе ее слышались непритворные слезы и отчаяние.

Посвистов встал.

— Что вам угодно от нее? — обратился он в упор к усатому господину.

— Оставь его, не трогай, что тебе за дело? — тихо говорил на ухо Посвистову Чортани.

— Что вам от нее надо? — повторил угрожающим тоном Посвистов.

Чернолицая девушка замолкла и с каким-то тупым недоумением смотрела на всю эту сцену.

Усатый господин оторопел.

— Мне надо, чтобы она шла со мной: я заплатил ей деньги, — спустил он тоном пониже.

— Не пойду, — отрезала чернолицая. — Возьмите ваши деньги. Вот, — и она выкинула на стол пятирублевую ассигнацию.

Усатый господин побагровел от досады.

— Мне не деньги нужно, — отрезал усатый. — Иди со мной.

Он снова схватил ее за руку.

— Оставьте ее, — крикнул Посвистов.

Он побледнел как смерть, глаза его загорелись опасным огнем.

Усатый продолжал тащить девушку за собой.

Раздался глухой удар. Усатый господин выпустил из рук девушку и тяжело повалился на пол. Щека его была разбита в кровь.

— Выбросьте отсюда эту падаль! — крикнул Посвистов вошедшему на шум номерному.

Номерной поднял усача, ошеломленного ударом и падением, подал ему в руку шляпу, положил в карман пальто брошенную девушкой пятирублевую и под руки вывел из комнаты.

Чернолицая бросилась благодарить Посвистова.

Вечер, прерванный таким неожиданным пассажем, продолжался. Чортани, похлебывая то того, то сего, натянулся преисправно. Он совсем лег на диван, обнял Hortense за талию и стал ей что-то шептать на ухо, за что получал названия: polisson, fripon et cetera^[8], a иногда легкий удар по щеке или дранье за волосы.

Со своей стороны чернолицая девушка, которую, как оказалось, звали Agathe, также, видно, не хотела оставаться в долгу перед Посвистовым; она подсела к нему, завела разговор о театрах, о маскараде, гуляньях и тому подобном, затем она съехала на разговор о чувствах и заявила, что она вообще любит брюнетов, а в особенности смелых и сильных мужчин.

Подвыпивши, Agathe стала еще бесцеремоннее: она уже напрямки объявила Посвистову, что он ей очень нравится, все порывалась поцеловать его и звала его посмотреть свою комнату.

Посвистова давно начинало коробить. «Рожа этакая, а еще любезничает», — думалось ему, и он вспомнил о хорошенькой, маленькой Соне. Наконец он не выдержал, когда Чортани, нимало не стесняясь, стал обнимать Hortense уже чересчур подозрительно. Он плюнул, взял шляпу и, несмотря на все удерживания Чортани, Hortense и назойливые просьбы Agathe, почти выбежал из комнаты.

Свежая апрельская ночь так и обдала его и ярким светом луны, и своей пахучей прохладой. Немного морозило и тонкий лед, за ночь покрывший ручьи и лужи, так и хрустел под ногами. Посвистов бульварами отправился к себе домой.

На Тверском бульваре, неподалеку от кофейной, к нему неожиданно подошла какая-то женщина.

При ярком свете луны увидал Посвистов существо в грязных, отрепаных лохмотьях, с лицом, до того искаженным болезнями и страданиями, до того увядшим и поблекшим, что он почувствовал невольное сострадание.

— Барин, не хотите ли меня с собой взять? — прошептала она голосом, осиплым от холода и болезней.

Посвистов вздрогнул. Поспешно схватился он рукой за карман, вынул рубль и отдал его женщине. Затем еще поспешнее бросился прочь от нее.

— Бедные женщины! Бедная Соня! что-то с нею будет? — твердил он всю дорогу.

Глава IV КАК ПРОВОДЯТ ДЕНЬ КАМЕЛИИ

Адель и Соня вернулись домой очень поздно и обе сильно подвыпивши. Раздевшись как попало, они, с помощью горничных, чуть добрались до постели, где тотчас же заснули.

На другой день они проснулись обе с сильной головной болью — этим обыкновенным последствием неумеренного кутежа. Не умываясь (большая часть камелий обыкновенно не умываются, чтобы не повредить искусственному румянцу), они сели пить кофе, изредка перекидываясь немногими словами.

Время шло убийственно долго. Обе зевали наперерыв.

— От Мащокина коляска приехала, — доложила горничная.

Начался процесс одевания, беления, подкрашивания щек, чернения ресниц и пр., затем опять катание по улицам Москвы.

Часов около пяти, камелии вернулись и Соне подали записку.

Записка была от Посвистова.

«Голубчик мой, Соня! — гласила записка. — Я был у тебя раз по крайней мере десять — и мне всякий раз говорили, что тебя нет дома. Что это такое? Нежелание принимать меня, или ты в самом деле уж чересчур закутилась? Если первое, то в таком случае гораздо проще было сказать мне об этом самому — и я, поверь, исполнил бы твое желание. Если же это второе, если ты еще более погрузилась в тот грязный омут, из которого нет выхода, как в публичный дом или богадельню, то воротись! Воротиться еще не поздно! Вспомни, что если ты теперь еще молода и здорова, то пройдет два-три года — и этого здоровья не станет, и тогда все грязные сластолюбцы, которые теперь считают за счастье твою улыбку, те самые развратники, взглянут на тебя с улыбкой уничтожающего презрения, и первые бросят в тебя камнем. А меня в то время, может быть, не будет, чтобы приютить тебя, бедную, задавленную людьми, горем и нищетой!

Я пишу к тебе, Соня, потому, что я знаю, что ты не притворялась, что ты любила меня. Притворяться тебе было не к чему. Я знаю, что ты и встречала и, может, встретишь людей гораздо красивее и умнее меня, которые будут богаче меня в сто, в тысячу раз, вопрос не в том. Но оценит ли тебя кто так, как я, моя голубушка? Поймут ли твое доброе, золотое сердечко? Поймут ли тебя, с виду злую и капризную, а в душе добрую и благородную?!

Нет, нет и тысячу раз нет.

Послушай, что я тебе предлагаю: ты знаешь, я не богат, но отец и мать меня любят без памяти. Если я женюсь на тебе, они посердятся, посердятся, да и перестанут. А что полюбят они тебя, так я в этом уверен. Ну, хочешь, по рукам! M-lle Sophie, честь имею предложить вам руку и сердце.

В ожидании ответа, остаюсь влюбленный в тебя Николай Посвистов.

P. S. Ты ведь хорошо знаешь, что я не подлец и что слово упрека в прошлом никогда не сорвется с губ моих. Я знаю, что не ты виновата в своем прошедшем».

Первым движением Сони, по получении письма, было лететь к Посвистову. Коляска еще не отъезжала от крыльца. Соня бросилась в переднюю и начала уже надевать мантилью.

В это время из другой комнаты показалась Адель.

— Куда ты? — крикнула она Соне.

— К Посвистову!

— А, это опять к студентишке-то этому, — захохотала Адель, — пора, давно не видались.

Соня не отвечала: она уже отворяла дверь на улицу.

— Да постой, сумасшедшая, — снова крикнула Адель, — скажи, по крайней мере, куда ты едешь.

Соня остановилась. Она вспомнила, что забыла, где живет Посвистов. Она хватилась за письмо: адреса в письме обозначено не было.

— Куда же я поеду? — вырвалось у нее.

— Разумеется, куда же ты поедешь, — подхватила Адель. — Да и чего ты обрадовалась письму-то? Хоть бы подождала, пока другое напишет.

— Он хочет на мне жениться. Он меня любит.

Адель захохотала.

— Жениться! вот что! Браво, Софья Семеновна, вы, вы будете женой несчастного прогорелого студента. Честь имею поздравить.

Соня вспыхнула.

— Пожалуйста, не отзывайся так о том, кого ты не знаешь, — резко крикнула она.

— Как не знаю, — хохотала Адель, — вот еще не знать. Да ведь ты дура, — обратилась она к Соне, — ведь он тебя обманывает, а ты и веришь. Знаем мы этих студентов! Мастера они зубы заговаривать. Ему просто досадно, что ты его бросила, вот теперь и придумывает, как бы опять….

— Молчи! ты его не знаешь, так и молчи, — оборвала опять Соня. — Я сейчас еду к себе домой. Он сейчас придет ко мне.

— Да подожди, по крайней мере, пообедай.

— Мне некогда.

— Ну, уж я тебя так не отпущу, — воскликнула Адель и, обратившись к Соне, начала стаскивать с нее мантилью.

Волей-неволей приходилось остаться.

Соня за обедом была задумчива и почти ничего не ела.

— Выпей что-нибудь, — приставала Адель. — Да выпей же, дурочка ты этакая, после похмелья хорошо.

Соня уступала и пила.

Обед еще не кончился, как раздался самый убийственный звонок.

— Господин Мащокин с приятелями приехал, — доложила горничная.

— Проси, проси, — крикнула Адель.

В комнату ввалился наш старый знакомый, толстый блондин; с ним было еще человека три-четыре, состоявших при нем в должности прихлебателей и описывать которых мы, разумеется, не будем.

— Драгоценная Соничка! ваше здоровье? — прохрипел блондин, беря и целуя ее руку.

У Сони вырвалось невольное движение отвращения.

— Как хорошо, что вы приехали вовремя, — лебезила Адель перед Мащокиным, — знаете ли, вот Соня удрать хотела.

— Ну да?

— Серьезно, и знаете, к кому?

Мащокин насторожил уши.

— К кому же?

Умоляющий взгляд Сони как бы просил Адель о молчании.

— Студентик здесь один есть, — продолжала Адель, злобно посмеиваясь. — Мы, изволите ли видеть, питаем к нему нежную страсть…

— Неужели? — прохрипел Мащокин.

— Серьезно. Да ведь как влюблена-то в этого паршивого: все о нем только и думает, все о нем только…

Адель не докончила.

Вся преобразившись от внутреннего волнения, с пылающими щеками, со сверкающими, как молния, большими черными глазами, стояла перед ней Соня; она как будто выросла на целый аршин. Презрительным взглядом она обожгла и уничтожила Адель.

— Молчи, — громко крикнула она, — молчи же и не смей ни слова говорить о том, кто в тысячу раз лучше тебя, чище и благороднее. Это ты только видишь в людях одно тело и один карман и за то презираема в душе всеми, даже и теми, кто наружно льстит тебе и преклоняется перед тобой. Он не таков, как ты и все тебя окружающие: он добр и честен, и за это люблю его. Да, люблю и люблю, и ненавижу вас всех, потому что вы виновники моей развратной, моей подлой и ненавистной мне жизни. Но довольно, я узнала вас и не хочу больше иметь с вами никакого дела. Вот ваш подарок, — обратилась она к Мащокину, бросая к ногам его лежавший тут же на столе, купленный им фермуар, — подарите его другой, более способной оценить и его и ваше великодушие. Прощайте!

Все остолбенели. Никто не ожидал такой неожиданной развязки. Когда они опомнились, Сони уже не было.

Глава V ЛЮБОВЬ В ПОЛНОМ ЦВЕТЕ

Часов в девять вечера, проходя мимо дома, где жила Соня, Посвистов увидал в окне огонь. Он постучался и ему отворили.

— Дома барыня? — спросил он у горничной.

— Лежат в постели, нездоровы. Вас приказали просить.

Посвистов вошел.

Соня, полураздетая, лежала на кровати; от давешней вспышки у ней сделалось нервическое раздражение и разболелась голова. Увидя Посвистова, она бросилась к нему на шею.

— Коля, голубчик мой, милый мой, — твердила она. Речь ее прерывалась нервическим рыданием: видно было, что она была сильно потрясена.

— Что с тобой Соня, голубушка, что с тобой? — заботливо спрашивал он.

Соня без слов упала ему на руки. Посвистов бережно отнес ее на диван и положил на него. Вбежала горничная; вместе с Посвистовым они начали приводить ее в чувство: терли ей виски уксусом, давали нюхать спирт. Соня очнулась.

Она тихо подняла руки, схватила ими Посвистова за голову и нагнула его к себе. Губы их встретились. Она поцеловала его долгим, страстным поцелуем, поцеловала так, как целуют женщины своих избранников, когда вместе с поцелуем они как будто хотят передать счастливцу и самую душу.

У Посвистова закружилась голова: он стал на колени и страстно прильнул к Соне.

Они остались одни.

Бывал ли ты молод, читатель? Любил ли ты когда-нибудь, и если любил, то вспомни все те страдания и муки, которых не променяешь потом ни на какие радости, те страстные порывы восторга и счастья, которые наполняли твое сердце после счастливых, ни с чем не сравниваемых минут, которые ты проводил «с нею». Вспомни те минуты заботы и ревности, так легко прогоняемые одной улыбкой милой; вспомни все это, и неужели ты не сознаешься, что ты жил в эти минуты полною жизнью, пил из полного кубка счастья? Да, эти минуты не забываются. В седой и дряхлой старости ты вспомнишь о них и перенесешься к ним мыслью: и тогда ты, может быть, богатый и знатный, а прежде нищий, не имевший ни имени, ни звания, ты, богач, позавидуешь нищему; ты с радостью побросал бы все, отдал бы все богатства и почести, чтобы хоть только час пробыть на месте этого нищего, видеть с любовью устремленные на тебя, полные огня и неги очи, обнимать стройную гибкую талию, целовать розовые, страстно вздрагивающие уста…

Когда сердце чем-нибудь потрясено и взволновано, когда чувство сильно возбуждено и оскорблено, нам бесконечно делается дорог тот человек, который в эти минуты тоски и тревоги сумел подойти к нам со словом сочувствия и привета.

Мы смотрим на этот шаг как на принесенную для нас жертву и, разумеется, стараемся сами отблагодарить его.

Посвистов попал к Соне именно в минуты подобного настроения. К тому же, он нравился ей; она любила его, поэтому понятно, чем он был для нее в это время; она отдалась ему вся и душой и телом.

На другой день Соня переехала к Посвистову. Зажили они славно. Утром Посвистов большей частью учился: готовился к экзамену. В два часа он возвращался и Соня, поджидавшая его, бросалась к нему на шею. Вместе они обедали, пили чай, затем уезжали куда-нибудь за город, где, взявшись за руки, они гуляли, шалили и бегали, как гимназисты, отпущенные домой на вакацию. Соня пополнела и похорошела удивительно, Посвистов также сделался похож на молодого супруга, наслаждающегося медовым месяцем.

В одну из своих загородных прогулок они встретили Адель. Адель, по обыкновению, сопровождала целая компания. С ней шли трое шутников, все они были также знакомы и Соне; это были известный Жорж, стяжавший себе бессмертную славу искусством танцевать канкан; другой, тучный и полный господин, был Глудов, московский купец и коммерсант, столь же известный своим богатством, как и многочисленными скандалами и мордобитиями, которые, благодаря деньгам, большей частью оканчивались миром; что касается до третьего, — то это был балетный танцовщик, из второкласных, среднего роста полная личность с лихо закрученными рыжеватыми усами, которую всегда можно видеть на всех московских бульварах, гуляньях, катаньях, в театральном маскараде и иногда даже на балах, личность, всегда втирающуюся к богатым и простым малым, крайне неприятную и подозрительную.

Увидя Соню, Адель бросила руку Глудова и подбежала к ней.

— Ах Соня! Как давно я тебя не видала, как я рада тебя встретить. M-r Посвистов.

Адель протянула ему руку.

Посвистов и Соня поздоровались.

— Ты не поверишь, как я рада тебя видеть, — тараторила звонким голосом Адель, — скука такая без тебя, что ужас. А Мащокин-то, бедный, все пристает ко мне, все спрашивает, куда ты девалась.

— Перестань, Адель, — перебила, покраснев, Соня, — ты ведь знаешь, что это меня нисколько не интересует.

Адель засмеялась.

— Я ведь только хотела уведомить тебя об участи твоих поклонников.

— Я тебе повторяю, что это меня нисколько не интересует.

В это время подошли кавалеры Адели.

Жорж был знаком с Посвистовым.

— Здравствуй, Посвистов, — сказал он, протягивая ему руку.

Посвистов поздоровался.

— Что тебя нигде не видно, — продолжал Жорж, — все, небось, взаперти сидит. Счастливчик! Как ваше здоровье, Софья Семеновна, — обратился он к Соне, — вы хорошеете с каждым днем.

— Разве вы меня видите каждый день, что так говорите? — обрезала его Соня. — Прощайте, господа, — обратилась она к остальной публике, — нам пора домой.

— Соня, m-r Посвистов, подождите, — крикнула Адель.

Те остановились.

— Пожалуйста, я вас приглашаю (на слове я Адель сделала ударение), я вас прошу, поедемте сегодня в парк.

— Вместе с этими господами? — спросил Посвистов.

— Ну да, конечно.

— Нет, не знаю, как Соня, я не поеду.

— Полноте, поедемте, они все такие милые, а Жорж ведь вам знакомый.

— Благодарю вас, я не могу.

Посвистов приподнял шляпу и они с Соней отправились. Долго долетал еще до них насмешливый пронзительный хохот Адели и голоса ее собеседников, затем все замолкло.

В другой раз они встретили Чортани. Чортани был, как и всегда, под хмельком, под руку с ним шла Agathe.

Agathe была несколько приличнее обыкновенного. На ней было надето какое-то шелковое платье и хорошенькая шляпочка, черномазое лицо ее как будто немного побелело.

Посвистов познакомил Чортани и Agathe с Сонею.

Agathe с завистью смотрела на Соню. Соня была для нее недостижимым идеалом. Agathe спала и видела, чтобы попасть в тот круг знатных и богатых шалопаев, в котором прежде вращалась Соня, и никогда не думала, чтобы желание ее могло осуществиться. Чортани, со своей стороны, завидовал Посвистову. Ему было досадно и обидно, что Посвистов, которого он считал новичком относительно женщин, этот самый Посвистов находился в интриге с очень хорошенькой женщиной и вдобавок, что было еще важнее в его глазах, с одной из известнейших московских камелий.

Разговор, впрочем, кое-как поплелся.

Чортани тотчас же отправился путешествовать в область невероятного.

— Нет, что в Москве, — ораторствовал он, — в Москве скучно. Поглядите-ка, как у нас в Нижнем! Вот так точно, чего хочешь, того просишь. Выйдешь на Волгу, например — что такое? прелесть: барок, пароходов видимо-невидимо, сядешь этак с хорошенькой барынькой в лодку да поедешь — гуляй, не хочу. А то свезешь ее на один из своих пароходов.

— Разве у вас есть пароходы, m-r Чортани? — перебила Соня.

— Как же, очень много, даже несколько пароходов, — не смущаясь, отвечал Чортани, — да я сам на одном из них капитаном был; рейсы делали такие, просто прелесть; матросы как у меня были научены: все знают. Глазом мигнешь — сейчас поймет, бестия. Раз я пароход на мель посадил.

— Ты смотри, сам-то на мель не сядь с своим пароходом, — смеясь, заметил ему Посвистов.

— Я-то? Я, брат, не сяду, а если и сяду, так сейчас встану. Так-то у нас, — отвечал Чортани, причем многозначительно подмигнул Соне.

Та не выдержала и захохотала.

— Веселая вы барыня, ей-Богу, веселая, — продолжал врать Чортани, — вот у меня Agathe, так та как-то все исподлобья смотрит: как будто все укусить собирается.

Agathe рассердилась.

— Что ты все врешь, Петя, — заметила она ему, — когда я тебя кусала?

— Известно, кусала, — и Чортани, взяв под руку Посвистова, стал сообщать ему, при каких обстоятельствах кусала его Agathe. Подробности, должно быть, были веселого содержания, потому что Соня, от слова до слова слышавшая чересчур громкий говор Чортани, под последок рассказа расхохоталась неудержимым хохотом.

Насилу отделались от Чортани и уехали от него только тогда, когда он, не выдержав искушения, зашел куда-то в буфет, в котором и остался, к великому отчаянию дожидавшейся на улице Agathe.

Однажды Посвистов завел с Соней речь о свадьбе. Соня рассердилась.

— Неужели ты думаешь, — накинулась она на Посвистова, — что я живу с тобой, потому что ты обещал на мне жениться? Неужели ты думаешь, что я только для того переехала к тебе? Нет, ну так зачем же говорить глупости? К чему нам торопиться? Мы молоды, поживем так, а там, если придет охота, и женимся.

— Но почему же не теперь, — настаивал Посвистов.

— Почему? — переспросила Соня. — Да потому, что я не хочу стеснять тебя, не хочу я заедать твою молодость, милый ты мой, не хочу я, чтобы ты, конечно, не теперь, а после, когда-нибудь после мог упрекнуть меня в этом.

— Никогда я тебя не упрекну, — настаивал Посвистов.

— Не упрекнешь, я это знаю, да сама-то я не хочу этого. Я сама, слышишь, сама покойна не буду, что я загубила тебя, перешла тебе дорогу.

— Черт с ней, с этой дорогой, — перебил Посвистов.

— Ах ты мой пригожий, — засмеялась Соня. Она обняла и поцеловала Посвистова и гладила его по темнокаштановым кудрям. — Перестань, замолчи: ты ведь знаешь, что чего хочет женщина, того и Бог.

Они поцеловались долгим, страстным поцелуем.

Что оставалось делать Посвистову?

Оставалось уступать.

Так прошло два месяца.

Глава VI КОЕ-ЧТО ИЗ ПРОШЛОГО

Соня была, что называется, дочь бедных, но благородных родителей. Мать и отец ее умерли, когда она была еще ребенком. Шестилетняя девочка, шустренькая и бойкая, попалась на руки какой-то дальней тетушке, взявшей ее к себе из сострадания к сироте. Тетушка, впрочем, была особа не совсем из сострадательных. Она состарилась в Москве, держа меблированные комнаты. Брань с не платящими денег постояльцами, возня с прислугой и кухарками вконец испортили ее и без того-то не слишком уживчивый характер. Она бранилась и ворчала по целым дням. К этой-то тетушке и попала на житье шестилетняя Соня.

Неказиста и не богата радостями была жизнь бедного ребенка. Тетка бранила ее и наказывала за шаловливую резвость, день-деньской она сидела за книжкой, уча уроки, которые ей не по силам задавала ничего не понимающая женщина, или помогала кухарке и горничным. Ни разу не побегала и не порезвилась она на воле, ни разу не поиграла со сверстницами.

Тем не менее, когда тетка вздумала отдать ее в какой-то очень плохонький пансион, Соня неутешно и горькоплакала: ей жаль было расставаться с домом, к которому она привыкла, поживши там четыре года, и с кухаркой Маланьей, которой она была любимицей, которая всегда имела для нее в запасе какой-нибудь лакомый кусочек, с большими трудами утащенный из-под неусыпного надзора тетки.

В пансионе жизнь Сони текла получше. Пансион, как мы уже сказали, был из плохоньких, науки в нем проходили так себе: ни шатко, ни валко; воспитанницы знали, что Тамерлан разбил Тохтамыша, что дождь падает из облаков, но почему разбил Тамерлан, что из этого произошло, почему дождь падает из облаков, откуда берутся облака — над разрешением этих вопросов не трудились ни воспитатели, ни воспитанницы. Последние, вероятно, были бы даже очень удивлены, если бы кто-нибудь вздумал им предложить подобный вопрос.

Зато, если не подвигалась наука, то обучение танцам и французскому языку шло необыкновенно успешно: все воспитанницы очень мило танцевали кадриль, лансье, отличались также и в легких танцах. По-французски некоторые щебетали довольно бойко, хотя и не совсем правильно, зато уж насчет правописания все пасовали и делали самые ужасающие ошибки.

Рядом с изучением французского языка, шло и чтение романов.

Романы, почти все, читали с жадностью. Молодыми девочками была прочтена почти вся грошовая и неприличная литература, начиная с Поль де Кока^[9] и кончая знаменитыми записками кавалера Фоблаза, похищенными одной пансионеркой у своей слишком просвещенной матери.

Так время шло. Соне минуло четырнадцать лет. Она, что называется, выровнялась. Из неуклюжего толстоватого ребенка сформировалась хорошенькая стройная девочка с черными притягивающими глазками, ловкая и стройная. В это время с ней случилось происшествие, имевшее некоторое влияние на дальнейшую судьбу ее.

Из пансиона вышел старый учитель русского языка, проучивший там чуть ли не двадцать лет, личность, заставлявшая воспитанниц учить стихи и толковавшая им о красотах Марлинского и Кукольника. Взамен его поступил к ним новый учитель.

Это был только что окончивший курс студент, личность светлая и привлекательная, с любовью к труду и знанием дела и, к несчастью, с чахоткой в последнем градусе в горле.

Ни Соне, ни подругам ее сразу не понравился новый учитель. Они не могли понять его методы: он вовсе не занимал их выучиванием плохих стихотворений и мертвых правил никому не нужной и устаревшей риторики. Учитель постоянно рассказывал им что-нибудь в классе, рассказывал, правда, живо и увлекательно, но зато он требовал в классе постоянного внимания и постоянно просил воспитанниц повторять свои рассказы. В его классы, следовательно, нельзя было предаваться чтению романов, которые поглощались с таким удобством во время классов прежнего учителя. Новый, так назвали воспитанницы учителя, как будто имел глаза повсюду: он тотчас же замечал читавшую, и вежливо, но требовательно просил воспитанницу положить книгу в стол.

Впрочем, мало-помалу, Соня стала привыкать к манере учителя и сам он ей стал нравиться. Полюбились ей эти задумчивые добрые серые глаза, этот прямой невысокий лоб и необыкновенно милая привлекательная улыбка. Соню не отталкивали ни впалые зеленоватые щеки, ни страшная худоба учителя; одним словом, он ей понравился.

Тем не менее, Соня раз дерзнула нарушить привычки учителя. Попались ей раз от какой-то подруги «Лондонские тайны»^[10]. Интрига романа завлекла ее. Опустив книгу немного под стол, она пожирала страницы и не заметила, как к ней подошел учитель.

— Что вы делаете? — обратился он к ней. Соня сконфузилась.

— Я не ожидал этого от вас, — просто сказал учитель, — я думал, что вас занимает то, о чем я говорю.

Соня переконфузилась ужасно. Она спрятала поскорее несчастную книгу в стол и приготовилась слушать урок.

Учитель продолжал стоять около нее.

— Покажите, если можете, что вы читаете, — тихо сказал он Соне.

Соня подала книгу.

Учитель посмотрел на нее и бросил книгу с пренебрежением.

— И охота вам читать подобную галиматью и набивать пустяками свою голову, — сказал учитель и пошел к своему месту.

Соня спрятала книгу и стала слушать учителя.

Учитель в этот раз говорил о Кольцове. Он слегка коснулся его жизни, жизни простого русского мужика, рассказал его борьбу с тяжелыми гнетущими обстоятельствами и с затягивающей пошлой средой, победу и смерть этого самоучки-гения, прочел первые его стихотворения, в которых так много чувства, огня и силы, прочел их с жаром и увлечением.

Соня засмотрелась на учителя.

Он весь оживился: ярким огнем загорелись эти опущенные глаза, легкий румянец выступил на похудевших щеках; голос, слабый и нерешительный, сделался могуч и звонок.

«А ведь он очень хорош и как славно говорит», — подумала Соня. Она целый класс не отрывала глаз от учителя. К концу класса она, сама того не сознавая, влюбилась в него по уши.

Соня сделалась лучшей и любимой ученицей учителя. Под его руководством, она познакомилась с русской литературой и ее писателями. Учитель скоро сам стал носить ей книги. На школьной скамейке Соня прочла Гоголя, Белинского и Некрасова.

Ранней весной учитель умер: чахотка его подрезала.

Узнав о смерти учителя, Соня горько плакала, но печаль свою она не делила ни с кем и горевала втихомолку.

Это было первое сознательное горе. Хотя и девочка — Соня, тем не менее, поняла, чего она лишилась. Вскоре за тем последовал и выход ее из пансиона. Сострадательная тетка опять взяла Соню к себе.

Прежняя жизнь опять началась для Сони. Разница была в том, что теперь эта жизнь, прежде сносная для нее, теперь сделалась окончательно невыносима после того, как она побывала в пансионе.

Воркотня тетки и ухаживанья ее постояльцев не давали ей покоя.

Попробовала было Соня определиться в гувернантки. На первом месте она было сошлась и ужилась, но к несчастью, жена приревновала к ней своего супруга, действительно, по временам, заглядывавшегося на Соню. Последовал отказ и Соне пришлось опять отправляться к тетке.

На другом месте она прожила только один месяц. Капризы многочисленных членов семьи просто не давали ей покоя; она предпочла лучше отправиться опять к тетке, чем жить в подобной каторге.

Итак, Соня опять очутилась дома. В это время переехала к ним в номера Адель.

Адель была тогда в полном блеске роскошной красоты и молодости. Только два года прошло после того, как она вышла из одного из наших лучших женских заведений и начала свою веселую, полную богатства, роскоши, удовольствия и блестящей пустоты жизнь.

Соня очень понравилась Адель. С другой стороны, она сразу поняла, какую выгоду могла ей доставить хорошенькая Соня, и потому она всячески старалась сойтись с нею.

Сойтись, разумеется, было нетрудно. Соня рада была на безлюдье хоть с кем-нибудь сказать человеческое слово; она привязалась к Адель.

В это время к Адель стал ездить один богатый московский негоциант Глудов. Денег он просадил на нее бесчисленное множество (Адель никогда не стеснялась со своими поклонниками), он же исполнял все ее желания и прихоти. С Глудовым очень часто приезжал к Адель молодой человек лет двадцати семи; он был купец, фамилия его была Иволгин. Так как Соня почти все время проводила у Адель, то ей и приходилось довольно часто встречать его.

Людей, подобных Иволгину, можно встретить на каждом шагу: это был богатенький, избалованный купчик, не совсем умный, хотя также не совсем и глупый, с виду тихий и скромный, в сущности же развращенный до мозга костей, с очень обыкновенной вывесочной, хотя и довольно красивой физиономией.

Иволгину Соня очень понравилась — и он решился овладеть ею. Он повел себя относительно ее довольно умно и тонко.

Никогда не позволяя себе при ней ни малейшей вольности, ведя себя всегда прилично и с достоинством, он довольно резко выделялся из пьяной и безобразной компании. Он иногда привозил Соне книг, но никогда не предлагал ни денег, ни подарков, понимая, что это могло бы оскорбить достоинство молодой девушки. Одним словом, он вел себя относительно ее довольно умно и тактично.

Нельзя сказать, чтобы Иволгин особенно нравился Соне: она считала его только лучше других. Впрочем, он не был ей противен и с ним она разговаривала чаще, чем с другими.

Необходимо еще заметить, что Адель не показывалась перед Соней во всей наготе своей порочной жизни и умела сдерживать в присутствии Сони дикие порывы своих посетителей. Правда, происходило многое, от чего коробило Соню, что было ей очень не по вкусу, но, с одной стороны, она догадывалась о той жизни, которую вела Адель, хотя и не могла дать себе в ней верного отчета, с другой же, присутствие Адель, всегда веселой и насмешливой, к которой она сильно привязалась, сделалось для нее необходимостью, так что, не смотря на замечания и воркотню тетки, она почти постоянно пребывала у Адель. Тем не менее, советы и разговоры Адель сильно повлияли на Соню.

Ей еще не было шестнадцати лет. Она, следовательно, находилась в таком возрасте, когда человек-ребенок, не имея еще никаких убеждений, тем не менее, в высшей степени восприимчив к принятию как добра, так и зла, а последнего даже, пожалуй, и более. Среда, в которой вращалась Адель и в которой так часто была и Соня, имела на последнюю страшное, развращающее влияние; не развратясь еще телом, она была глубоко развращена душой.

Час падения был недалек.

Однажды — это было в светлую январскую ночь — часов в 9-ть вечера, к подъезду дома, где жили Адель и Соня, гремя бубенчиками и бляхами, подкатила лихая тройка.

Соня сидела в это время у Адель, тетки не было дома. У Адель очень болела голова и она, грациозно свернувшись, полуодетая лежала на козетке. Возле нее сидела Соня и читала ей какой-то только что вышедший французский роман.

Оба господина, раздевшись в передней, которая была не заперта, вошли так неожиданно в комнату, где находились Адель и Соня, что они обе вскрикнули.

Оба господина были замаскированы. Но одном был великолепный костюм маркиза эпохи Людовика XIV: фиолетовый бархатный кафтан с высоким жабо, на боку шпага, ноги были затянуты в узкие белые панталоны; черные шелковые чулки и башмаки с каблуками довершали наряд. Другой для контраста был одет трубочистом: черная бархатная куртка с такими же панталонами и сапоги, на голове кругленькая черная бархатная шапочка, на одной стороне груди фонарь, на другой веревка и гиря — обыкновенные принадлежности трубочиста. Лица обоих были закрыты черными шелковыми масками.

Оба приезжих господина хотели было сохранить инкогнито, но это им не удалось. В одном Адель тотчас же узнала Иволгина, в другом одного его приятеля.

Послали за шампанским. Адель и Иволгин уговорили Соню выпить два бокала. В голове у ней зашумело, она развеселилась. Иволгин оказывал ей необыкновенное внимание.

Вскоре Иволгин предложил дамам прокатиться. Адель согласилась, Соня заупрямилась.

— Теперь поздно, поздно, — твердила она.

— Полноте, теперь самое настоящее время, — уговаривал ее Иволгин.

— Разумеется, — подтверждала Адель. — Проведи ты хоть один день святок как следует.

— Но тетушка узнает, — попробовала было защищаться Соня.

— Да ведь ты знаешь, что ее дома нет, — воскликнула с торжеством Адель.

— А к тому времени, когда она приедет, вы уже будете дома, — вкрадчиво прибавил Иволгин.

Соню уговорили, одели ее в одну из шубок Адели и поехали.

Соня до того времени ни разу не каталась на тройке. У ней замер дух, когда тройка, повинуясь искусной руке ямщика, быстро помчалась по улицам Москвы. В несколько минут доехали они до Триумфальных ворот и выбрались на шоссе. Ямщик прикрикнул и пустил лошадей. Пристяжные пустились вскачь, взрывая копытами недавно выпавший снег; коренная, не срывая, летела как стрела, ямщик только поводил кнутиком да посвистывал.

Хорошо кататься зимой на тройке! На вас глядит ясная холодная ночь, звезды так и усеяли небо, довольно сильный мороз режет вам щеки и глаза, тройка мчится так, что захватывает дыхание. Закутаешься покрепче в тесную шубу, да усядешься поплотнее, чтобы не вывалиться при неожиданном толчке. А тройка все мчится, вам слышится бешеное и звонкое звяканье бубенчиков, мимо вас быстро мелькают деревья, покрытые белым саваном, кусты, полузаметенные непогодой; вот показались и опять скрылись огоньки недалекой деревни, а тройка все мчится да мчится, только свистит да покрикивает ямщик.

От лошадей пошел густой пар, пристяжные вытянулись в струну и напрягают последние усилия — и вы у цели, вы приехали. Могучей рукой сдерживает ямщик разгоряченную тройку.

— Усидели, барин? — спрашивает он вас самодовольно.

Доехав до Стрельны, тройка остановилась. Иволгин предложил своим спутникам поужинать.

Соня, после некоторого колебания, согласилась.

Ужин был великолепный, в отдельной комнате, с цыганами. Соне очень понравилось пение цыган: она просила спеть то ту, то другую песню. Цыгане, щедро наделяемые Иволгиным и его товарищем, разумеется, не заставляли себя упрашивать.

Было часов около двух, когда кутившая компания вздумала собираться ехать домой. Адель была сильно подвыпивши, точно так же, как и товарищ Иволгина. Соня была также навеселе и шумно болтала с Иволгиным.

Оделись и поехали назад в Москву.

— Заедемте ко мне, господа, — предложил Иволгин, — какое у меня есть венгерское, просто прелесть, сам из заграницы выписал.

— Заедемте, заедемте, — крикнула Адель.

— Заедемте, — согласилась и Соня.

Заехали. Квартира у Иволгина была холостая, но очень комфортабельная: повсюду зеркала, бронза, мягкая мебель и роскошные ковры.

Выпили венгерского. Соня опьянела совершенно: хотя она пила немного, но смесь разных вин бросилась ей в голову.

Адель с товарищем Иволгина незаметно исчезли.

Иволгин сел подле Сони, взял ее за руку и начал ей что-то говорить. Соня смеялась и не противилась. Он взял ее за талию и привлек к себе. На одну минуту в Соне блеснуло сознание, она хотела оттолкнуть его, но силы ей изменили: без чувств и без движения упала она в объятия Иволгина.

Что было далее — Соня не помнила.

На другой день Соня проснулась в квартире Иволгина. Она поняла все и заплакала горькими, горючими слезами; отчаяние ее было беспредельно, Иволгин сделался ей ненавистен.

Но для Сони, в это время, предстояло разрешить очень трудный вопрос; вопрос этот состоял в том, куда ей деваться. К тетке она явиться не могла и не хотела, Адель ей сделалась противна своим лицемерием, так как Соня не без основания думала, что Адель играла довольно видную роль в истории ее падения. Таким образом, Соне, несмотря на все презрение, питаемое ей к Иволгину, оставалось сдаться на его просьбы и остаться жить у него.

Ссора с Иволгиным, впрочем, продолжалась недолго: хитроватый и вкрадчивый Иволгин мало-помалу приобрел доверие Сони. Он представил ей свой поступок как вызванный страстной любовью, питаемой к ней. Хотя сердце подсказывало Соне, что это неправда, что человек истинно любящий никогда так не поступил бы, но внешность вся была за Иволгина. Он ухаживал за ней, как за ребенком, угождал ей во всем, исполнял все ее прихоти и капризы. Соня поверила и простила.

Веселая жизнь началась для Сони. Иволгин нанял для нее прехорошенькую квартирку, меблировал ее самым изящным образом, к услугам Сони были: горничная, кучер и пара великолепных вороных коней. Соня являлась на все катанья, гулянья и пр., пользовалась всеми удовольствиями и не отказывала себе ни в чем; она не знала цены легко добытым деньгам — они у нее летели, как щепки.

Так прошло семь или восемь месяцев.

Родные Иволгина узнали о его связи и его громадных издержках; было порешено женить Иволгина.

Невесту скоро нашли. Сверх всякого чаяния, Иволгин упирался недолго. Скоро их обручили и назначена была свадьба.

Накануне свадьбы, Иволгин решился объявить Соне, которая обо всем этом ничего не знала.

Иволгин ожидал трагической сцены, слез, ломанья рук и прочего; у него было даже припасено, на этот случай, несколько пошленьких утешений; но дело обошлось гораздо легче.

Соня, в сущности, никогда не любила Иволгина. Презрительное пожатие плеч было единственным ответом на заявление Иволгина о его женитьбе.

Иволгин оторопел.

— Поверь, Соня, если бы не родные, я сам никогда бы на это не решился, — рискнул он заметить.

Соня подняла на него глаза.

— К чему вы мне это говорите? к чему вы оправдываетесь? — медленно спросила она.

Иволгин окончательно сконфузился.

— Я никогда вас не любила и для меня решительно все равно, будете ли вы со мной жить или нет, — продолжала Соня. — Я даже очень рада этому случаю и желаю вам всякого счастья.

— Но ведь мы так долго жили вместе, — ни к селу, ни к городу заметил Иволгин.

— А теперь будем жить врозь, — засмеялась Соня. — Прощайте.

Любезно кивнув головой оторопелому Иволгину, Соня вышла из комнаты.

Иволгину оставалось ретироваться.

Жгучие слезы полились из глаз Сони, когда она осталась одна. В ней говорила не любовь, а оскорбленное женское самолюбие и униженная гордость. На другой же день, распродав и заложив богатые подарки Иволгина, она переехала на новую квартиру.

Скоро к ней перебралась и Адель, также в это время покинутая своим возлюбленным. Они зажили вместе.

В несколько месяцев Адель просветила Соню окончательно: она познакомила ее со своднями, со многими богатыми кутилами. Денег у них было много, жили они весело. В это то время Соня и познакомилась с Посвистовым.

Глава VII ПОВОРОТ К ПРЕЖНЕМУ

Знакомец наш, Посвистов, получил из дома от матери письмо.

«Дорогой мой Коля! — писала она. — Отец твой болен ужасно. С ним, уже как с месяц, начались припадки прежней его болезни; только припадки эти необыкновенно сильны. Он говорит, что чувствует, что ему недолго осталось жить, и перед смертью хочет видеть тебя. Приезжай, как только получишь это письмо, обрадуй меня и отца. Ты знаешь, как он тебя любит; быть может, ему сделается лучше. Жду тебя. Любящая тебя мать П. Посвистова».

— Что делать? — спросил Посвистов, прочитавши Соне это письмо.

— Разумеется, ехать, — решила она.

— Да, ехать нужно, — со вздохом сказал Посвистов. Ему жаль было оставить Москву и расстаться с Соней.

Сборы Посвистова были недолги. На другой день, попрощавшись с Соней, пообещав приехать как можно скорее, отправился он в дорогу.

Он приехал домой на третий день. Дома все обрадовались ему чрезвычайно. Мать просто носила его на руках. Отец, действительно очень больной, почти не отпускал его от себя.

Старику с каждым днем становилось все хуже, и он не мог насмотреться на единственного сына.

Через три недели по приезде Посвистова, отец его умер. Сильно огорченный, Посвистов должен был думать о том, чем бы развлечь и утешить убитую горем старуху-мать; на него же падали и распоряжения по хозяйству, так как мать ничем не могла распоряжаться и всех отсылала к сыну.

Вместо трех-четырех недель, как Посвистов обещал Соне, он прожил дома два слишком месяца.

Наконец Посвистов собрался.

Накануне отъезда, вечером, он сидел с матерью. Посвистов рассказывал ей историю своих отношений к Соне, описывал ее красоту и ум, говорил о их взаимной любви и, в заключение, просил мать благословить его на женитьбу на Соне.

Старушка крепко обняла сына и заплакала. Слезы выступили на глазах и у Посвистова.

— Любишь ли ты ее настолько? любит ли она тебя? — тихо спрашивала старушка.

Посвистов молчал. Он только покрывал поцелуями руки матери.

— Голубчик мой, — говорила старушка, обнимая Посвистова, — неужели ты думаешь, что я буду помехой вашему счастью? Женитесь себе, да приезжайте скорее ко мне, чтобы я могла на вас полюбоваться. Ну полно, полно, — успокаивала она Посвистова, который все целовал ее руки. — Перестань, успокойся. Пора тебе ложиться спать, а то ведь завтра тебе нужно ехать знаешь к кому?

Старушка плутовски подмигнула Посвистову и, поцеловав, вышла из комнаты.

Утром рано, простившись с матерью, Посвистов уехал. Он был угрюм и озабочен. Происходило это от того, что Соня, в начале его отсутствия писавшая чуть не каждый день, теперь что-то замолчала. На письма Посвистова, посылаемые с деньгами, не было ответа уже три недели. Как ни ломал себе голову Посвистов, придумывая оправдания для Сони, молчание ее его тяготило и беспокоило. Угрюмый и беспокойный, ехал он назад в Москву. У него было предчувствие чего-то недоброго.

А что же Соня?

Соня очень скучала первое время после отъезда Посвистова. Она решительно не знала, что ей делать. Гулять одной было скучно — не гулялось, работать Соня и не любила и не умела; хотя их в пансионе и обучали разным рукодельям, но Соня не усвоила себе ни одного. Читать, но ведь день целый читать не будешь, захочешь с кем-нибудь перемолвить словечко. Одиночество ее пугало и мучило, как пугает оно вообще малоразвитого и не занятого никаким делом человека.

Так прошло недели две.

Единственной отрадой Сони были письма, получаемые от Посвистова: она их читала и перечитывала. Ответы на них занимали у ней все утро. Но вечер! Что делать, как провести этот долгий, убийственный вечер? Соня решительно не знала, что делать и скучала ужасно.

Ей вздумалось раз проехаться в Сокольники. Прогулка развлекла ее: природа, сравнительно чистый воздух и зелень подействовали успокоительно на ее раздраженные нервы. Она воротилась домой веселая и спокойная.

Горничная подала ей письмо от Посвистова. Соня слишком устала, чтобы тотчас же читать его: глаза ее слипались, она чуть не заснула, читая письмо и отложила его, решившись прочесть его завтра.

На другой день, прочитав письмо, она только что было собиралась отвечать на него, как к ней кто-то постучался.

Соня отперла.

В комнату взошла нарядная и расфранченная Адель — и бросилась на шею к Соне.

По-своему, Адель очень любила Соню. Ей было скучно без нее, в отсутствие ее ей чего-то недоставало и она уже давно искала случая увидеть ее.

— Что это — ты законопатилась, душечка? — по своему обыкновению, звонко начала Адель. — Нигде тебя не встретишь. Я так рада, что твой-то уехал, чтобы хоть разок тебя повидать.

— Ты от кого же узнала, что Коля уехал? — спросила Соня.

— Да ко мне товарищ его один шляется, — отвечала Адель. — Ну что, как ты поживаешь? — допрашивала она.

— Как видишь.

Адель оглядела комнату. Комната действительно была не очень презентабельна: с полинявшими обоями и вытертой мебелью, она глядела очень непредставительно.

— Так вот ты как живешь, — протянула Адель. — Ну, я бы ни за какие деньги здесь не поселилась.

Соня покраснела.

— Всякий живет, как может, — просто заметила она.

— Ну да, конечно, — насмешливо продолжала Адель, — я про это и говорю. Я сказала только про себя, что я бы ни за что здесь не стала бы жить.

Соня не отвечала.

Адель переменила тон.

— А я за тобой заехала, душечка, — начала она. — Сегодня мне дурак мой прислал коляску. Хочешь, куда-нибудь поедем за город.

— Нет, merci, не поеду.

— Поедем!

— Нет, не могу.

Адель захохотала.

— Не могу! Это ты своего, что ли, боишься?

Соня отвернулась и не отвечала.

— Ну, не сердись, не сердись, душечка, — начала ластиться Адель, — поедем, мы превесело проведем время.

— Нет, не поеду.

Как ни настаивала Адель, Соня уперлась и не поехала, но как только коляска Адель, запряженная четвериком в ряд, гремя позвонками, отъехала от крыльца, Соня пожалела о том, что не поехала.

Дня два спустя, Соня вздумала от скуки поехать к Адель. Та обрадовалась ей чрезвычайно: оставила у себя пить кофе и обедать. Вечером к ней приехали гости. Некоторые из них знали Соню прежде, с новыми Адель ее познакомила. Пошли разные вопросы и сожаления об участи Сони. Та отвертывалась, как умела. Тем не менее, вечер был проведен сравнительно гораздо веселее, нежели проводила его одна. Часов в 9-ть вечера Соня, несмотря на все упрашиванья и уговариванья Адель, уехала к себе домой.

Скучно и неприятно показалось ей у себя. Неприветно глянули на нее стены неуютного номера. В первый раз пожалела Соня о своей прежней хорошенькой и комфортабельной квартирке, из которой переехала к Посвистову.

Свидания приятельниц продолжались каждый день. Соня, хотя все еще вспоминала Посвистова и скучала по нему, но в то же время все более и более попадала под влияние Адель.

Прошло еще две недели. Однажды Соня, приехав к Адель, застала у ней Мащокина.

Толстый блондин так искренне обрадовался, увидав ее, так вежливо и мило обошелся с нею, не вспоминая ни одним словом о ее вспышке, что Соня осталась ему чрезвычайно благодарна и была с ним весь вечер необыкновенно любезна.

Толстый блондин был в упоении.

В числе новых посетителей Адели, Соне особенно понравился молодой гусарский корнет, недавно приехавший в Москву в отпуск.

В свете гусар имел страшный успех. Московские дамы были от него без ума, очень многим из них хотелось завербовать его себе в поклонники, но гусар не поддавался.

Он был со всеми необыкновенно мил, вежлив и предупредителен, но видимого предпочтения он не отдавал никому, чем некоторых приводил в серьезное отчаяние.

Гусару понравилась маленькая, живая и остроумная Соня.

Несколько дней самого утонченного ухаживанья, поток любезностей и остроумия и, наконец, страстное признание в любви на одном из загородных гуляний сделали свое дело: Соня сдалась — Посвистов был позабыт.

Разбирая серьезно, любви здесь, как со стороны Сони, так и гусара, разумеется, не было: со стороны гусара это было просто желание обладания хорошенькой и пикантной женщиной, со стороны же Сони это было просто минутное увлечение, жар молодой и горячей крови.

Отпуск гусара кончился — и Соня рассталась с ним почти равнодушно; но возврат к прежнему для нее уже был невозможен: Соня могла падать и увлекаться, но обманывать она не хотела и не могла.

И вот опять началась старая история, опять начались бессонные, бешеные ночи, опять кутежи и вакханалии: жизнь Сони вошла в прежнюю колею.

Приехав в Москву, Посвистов не застал уже у себя Соню — она уже переехала. Вместе с тем, он получил от коридорного пакет. В пакете лежали все деньги, которые он присылал ей из деревни, но писем его не было; также не было никакого письма от Сони.

Впрочем, к чему бы служило письмо? Посвистов и без того все понял.

Глава VIII ПОСВИСТОВ КУТИТ НЕ НА ШУТКУ

С Посвистовым случилось то, что очень часто случается со многими: он закутил.

В последнее время, на Посвистова обрушились самые непредвиденные удары.

Сначала смерть отца, сильно на него подействовавшая, затем измена Сони, Сони, которую он любил со всем жаром и увлечением юношества, со всем пылом и страстью первой любви. Посвистов не вынес всех этих ударов. С горя он закутил.

В кутеже Посвистова было мало веселья и молодецкой удали — это был мрачный кутеж, кутеж отчаяния, если только можно так выразиться. Один, или с кем-нибудь из товарищей, он напивался мрачно, систематически, причем и вино на него почти не действовало.

Большая часть собутыльников Посвистова были, что называется, на последнем взводе, а он, совершенно трезвый, сидит себе, как ни в чем не бывало, неподвижно уставившись на какую-нибудь точку.

Чортани почти поселился у Посвистова. Он был в восхищении: он наконец нашел себе товарища, который не только равнялся с ним в истреблении горячих напитков, но даже превосходил его.

Посвистов, вместе с Чортани и еще одним товарищем, Шевелкиным, напивались ежедневно, начиная с утра. По вечерам они обыкновенно исчезали из дома и возвращались уже на другой день часа в два или три.

Личность другого товарища Посвистова, Шевелкина, заслуживает описания.

Это был малый высокого роста, плотно и коренасто сложенный. Лицо его, изрытое оспой и слегка усеянное веснушками, было в высшей степени некрасиво и невыразительно; даже с виду могло показаться глуповатым. Товарищи говорили про него, что у него в лице отсутствие всякого присутствия; остряки говорили наоборот, что у него присутствие всякого отсутствия. Шевелкин, слыша эти остроты, только усмехался и большей частью отмалчивался.

Тем не менее, Шевелкин был парень очень неглупый. Человек добрый и честный и надежный товарищ. Физическая сила его была удивительная: он сгибал и разгибал подковы, завязывал в узел железные кочерги, поднимал за задние ножки стул вместе с сидящим на нем человеком и вообще показывал такие фокусы, что уму непостижимо.

В скандалах Шевелкин был драгоценным товарищем. Он никогда сам его не начинал, никогда сам в него не вмешивался и большей частью сидел в стороне. Но зато, в то время, когда товарищей его уничтожали и теснили и противная сторона была уже уверена в победе, перед неприятелями вдруг появлялся Шевелкин.

В одно мгновение дело принимало другой оборот: энергическое усилие, два-три могучих удара — и враги, посрамленные и разбитые, удалялись с поля битвы.

Шевелкин был очень, очень беден: он перебивался кое-как уроками, составлением лекций, перепиской, сотрудничал в какой-то дешевой газетке; тем не менее, ни один нуждающийся товарищ не уходил от него без ничего, если только он обращался к Шевелкину с просьбой ссудить его деньгами: Шевелкин лез в петлю, а доставал денег и давал нуждающемуся.

— С чем же ты сам-то останешься? — спрашивали его иногда товарищи, смущенные такой непрактичностью.

— Это, брат, не твое дело, — обыкновенно отвечал Шевелкин. — Обойдусь как-нибудь. Как же не помочь своему брату, студенту?

Честь имени «студент» была драгоценна для Шевелкина; чтобы поддержать честь этого имени, Шевелкин готов был на все.

Раз с Шевелкиным случилось следующее происшествие.

Как-то зимой, с одним из своих товарищей, часов около 2-х вечера, заехали они поужинать в какой-то трактир.

Спустя четверть часа после прихода их, в залу вошел какой-то необыкновенно щеголеватый господин с длинной, толстой часовой цепью и поместился невдалеке от них, как раз напротив какого-то молоденького купчика, упивавшегося шампанским.

Заказав себе хороший ужин с бутылкой венгерского, франт самодовольно развалился на диване, обводя презрительным взглядом окружающих.

К франту подошел половой.

— Ваш извозчик, сударь, просит, чтобы вы его отпустили, — произнес половой, обращаясь к франту.

— А я и позабыл, — протянул франт. Он полез в боковой карман, вынул оттуда полновесный бумажник, достал оттуда рублевую бумажку и отдал половому.

Тот отправился, но через несколько времени опять возвратился.

— Извозчик говорит, сударь, что вы рядились с ним за два рубля. Еще рубль просит.

— Рубль? Какой ему рубль? — заорал франт. — Он меня так вез, каналья, что больше рубля давать ему не стоит. На, возьми, — сказал он, обращаясь к половому и подавая ему двугривенный, — отдай этому каналье и скажи, чтобы он убирался.

Через минуту половой опять возвратился.

— Извозчик не едет, сударь. Плачет у нас в передней, говорит, что лошадь измучили — целый день ездили.

— Убирайся к черту, — было коротким ответом франта.

Шевелкин, все время, с большим вниманием, следивший за этой сценой, вспыхнул и подошел к половому.

— На, возьми, — сказал он, подавая половому рублевую, — отдай извозчику. А вам это на чай, — обратился он к франту.

Тот позеленел от злости.

— Какое вы имеете право оскорблять меня? — крикнул он на Шевелкина.

Шевелкин уже совладал с собой.

— Я вас не оскорбляю, просто сказал, а так как вам не угодно было платить денег, то я заплатил за вас.

— Но кто дал вам подобное право?

— Это право всякого честного человека.

Шевелкин пошел к своему месту.

Мягкость Шевелкина показалась трусостью франту.

— Это черт знает что, — громко кричал франт, — оскорблять ни за что, ни про что совершенно незнакомого человека.

— Однако же, вы сами оскорбляете и не платите денег совершенно незнакомому вам извозчику, — заметил ему с своего места Шевелкин. Франт взбесился еще более.

— Всякий паршивый студентишка, всякий семинарист туда же лезет, — продолжал он. — Зазнались очень.

Шевелкин не дал ему докончить: когда перебранивались с ним — он терпел, но теперь затрагивали студентов, целую массу людей, близких Шевелкину; этого он стерпеть не мог.

Шевелкин схватил свою палку со свинцовым набалдашником, стоявшую тут же в углу, и подошел с ней к ругающемуся франту.

— Это тебе за студентов, — стиснув зубы, прошептал Шевелкин.

Палка свистнула в воздухе и опустилась на спину франта. Удар, к счастью, пришелся не набалдашником, а серединой; тем не менее, сила удара была такова, что франт перегнулся на стол, а свинцовая шишечка набалдашника, отскочив от палки, попала прямо в лоб сидевшему напротив купчику, который, как пораженный пулей, опрокинулся на спинку кресла. В одно мгновение у него выросла на лбу громаднейшая шишка. Шевелкин подстрелил двух птиц одним выстрелом.

Суматоха вышла невообразимая: франт стонал и ругался, купчик плакал самыми горькими слезами, объявляя, что ему теперь нельзя показаться перед тятенькой и маменькой.

Послали за полицией. Стали составлять акт. Впрочем, дело, сверх ожидания, уладилось: купчик, когда прошел первый порыв горести, объявил, что он на Шевелкине ничего не ищет, потому что знает, что это случилось нечаянно, а что франту это поделом, и затем уехал. Что же касается до франта, то, когда стали разбирать всю историю, когда позвали извозчика, к счастью, еще не уехавшего от трактира, полового, носившего деньги, история вышла такая нехорошая, что квартальный надзиратель, составлявший акт, посоветовал франту помириться с Шевелкиным.

Франт, должно быть, и сам об этом подумывал, потому что тотчас же подошел к Шевелкину.

— Помиримтесь-ка, в самом деле, — сказал он, — я против вас ничего не имею.

— А я и подавно, — ответил Шевелкин, и, раскланявшись, они разъехались. Дело было потушено.

Так вот какой был человек Шевелкин.

Мы уже сказали о том, как кутили Посвистов, Шевелкин и Чортани, говорили о характере их кутежа. Шевелкин несколько раз останавливал Посвистова, упрашивал его перестать и заняться делом. Посвистов не слушал никаких убеждений. Получив в это время деньги из дома, он просаживал их с ожесточением, и давал слово Шевелкину, что не остановится, покуда не просадит их до последней копейки.

Было бы слишком навязчиво с нашей стороны просить читателя следовать за Посвистовым во всех его кутежах и безобразиях, тем более, что все это слишком старая история, слишком известная всем и каждому, так как все кутежи на один лад и единственная разница — это в обстановке, да в количестве и качестве выпитого вина.

Глава IX ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Посвистов, Шевелкин и Чортани решили ехать в Стрельну прокатиться.

— Так скучно, заедем за женщинами, — говорил Чортани.

— На кой их черт, — объявил Шевелкин.

— Нет, нужно взять, с ними все-таки будет веселее, решил Посвистов.

— Ну, вы как хотите, а я не возьму, — объявил Шевелкин.

— Как хочешь.

Послали за коляской. Коляска, запряженная четвериком добрых ямщицких лошадей, живо подкатила в подъезду. Они покатили. Быстро взъехали они на крутую, чуть не перпендикулярную гору и затем взошли в один из лучших домов терпимости.

В зале, освещенной посередине горящей газовой люстрой, увидали они здесь тех несчастных, еще молодых и красивых созданий, которых привела сюда злая судьба и тяжелые, гнетущие обстоятельства. Музыканты играли кадриль — и Жорж визави с вечным студентом Арнольдом, эти две знаменитости этих домов, отплясывали самый бешеный канкан. Посвистов поставил бутылку шампанского, затем другую и третью. Пригласили выпить Арнольда и Жоржа. Те выпили. Они никогда не отказывались от угощения.

Часу в первом ночи Посвистов и Шевелкин решились ехать в Стрельну (Чортани так упился, что его отправили домой на извозчике).

— Кого бы мне взять с собой? — спрашивал Посвистов у Шевелкина.

— Отстань, пожалуйста, бери, кого хочешь, — отвечал тот.

— Возьми Дашу, — посоветовал Арнольд.

— Ладно. Даша, одевайся, — крикнул Посвистов.

Высокая, довольно полная женщина с хорошеньким симпатичным личиком и серыми глазами быстро вышла из комнаты. Через минуту она воротилась в шляпке и мантилье.

— Едем!

— Едем!

Поехали. Ямщик, подстрекаемый обещанием пяти рублей на водку, летел что есть духу. Неподалеку от Стрельны, они услыхали за собой крик «берегись».

Через минуту на полных рысях обогнала их коляска, запряженная тройкой.

Посвистов так и оторопел, когда при ярком свете луны увидел, что тройкой правит Соня.

Одетая в мужской русский костюм, в красной рубахе и плисовой поддевке, в маленькой шапочке с павлиньим пером, заломленной набекрень, и слегка распущенными длинными волосами, Соня была хороша поразительно. Она лихо, по-ямщичьи, держала вожжи в руках и помахивала кнутом. Ямщик сидел рядом с ней.

— Берегись, держи правей, — крикнула Соня, пролетая стрелой мимо Посвистова, которого она при быстрой езде и не заметила.

— Покормите! — крикнула Соня, оборачиваясь на полном ходу к Посвистову и его спутникам.

— Ишь ты, как правит, — заметил ямщик Посвистова, подгоняя свою четверню.

Вслед за Соней, мимо их промчались еще две коляски. В них сидели мужчины и женщины. Некоторые пели песни.

В Посвистове загорелось неистовое желание увидать Соню.

Ему захотелось бросить ей в глаза все пережитые им тревоги и мучения, захотелось излить на нее всю желчь своего больного и измученного сердца, увидать ее в последний раз с тем, чтобы уже никогда более не встречаться.

— Пошел, — крикнул он ямщику. — Пошел за ними, в карьер.

— Выручай, соколики, грабят!

Четверня рванулась. Экипажи почти в одно время въехали в ворота Стрельны.

Посвистов как будто переродился: глаза его горели лихорадочным огнем, яркий румянец выступил на щеках; тяжело дыша, со стиснутыми зубами, он был хорош и страшен в эту минуту.

Шевелкин, давно наблюдавший за ним, схватил его за руку.

— Что ты? что с тобой? — тревожно спросил он.

— Пусти. Я хочу увидеть ее.

Шевелкин понял и еще крепче сжал руку Посвистова.

— Перестань! полно, — успокаивал он его.

Посвистов все порывался вперед в большую залу.

После долгих уговариваний, Шевелкину наконец удалось успокоить Посвистова.

Вместе с Дашей, они увели его в отдельную комнату.

Опустив голову на руки и закрывши лицо, сидел Посвистов. Из большой залы, несмотря на затворенные двери, явственно доносились до него и стук ножей, и говор собеседников, заглушаемые по временам громом оркестра или пением цыган.

Шевелкин сидел молча и не пил. Он все наблюдал за Посвистовым. Даша с удивлением посматривала на своих спутников, суровых и угрюмых, почти не отвечавших ей на вопросы.

Мертвое молчание царствовало в маленькой комнате.

Посвистову послышался звонкий и веселый голосок Сони.

Он вскочил и бросился к двери. Шевелкин схватил его на лету.

— Пусти, — крикнул Посвистов, бешено вырываясь от Шевелкина.

— Не пущу, — отвечал тот, обхватывая его своими железными руками.

Завязалась борьба. Отчаяние и ненависть придали Посвистову нечеловеческую силу. С минуту Шевелкин удерживал Посвистова, наконец, он отлетел в сторону.

Бледный, всклокоченный, со сверкающими глазами и пеной на губах ворвался Посвистов в залу, где пировала подгулявшая компания. Он направился прямо к столу.

Цыгане, певшие в это время какую-то песню, остановились и смолкли. Все сидевшие перед столом уставились на Посвистова, остановившегося прямо перед ними, в напряженном ожидании.

Прошла секунда томительного молчания.

Посвистов подошел к Соне и положил ей на плечи обе руки.

— Здравствуй, Соня, — тихо сказал он.

Соня молчала.

— Зачем ты меня оставила? Зачем ты от меня ушла? — продолжал Посвистов. Он говорил почти шепотом, сквозь стиснутые зубы, но шепот его раздавался по всей зале посреди мертвого молчания окружающих.

Соня не отвечала.

Бледная, как полотно, с широко раскрытыми и неподвижно устремленными на Посвистова глазами, она была более похожа на статую, чем на живого человека.

— Ведь я любил тебя, Соня, — произнес снова Посвистов.

Он говорил по-прежнему тихо, не глядя ни на кого, и никто из присутствующих не смел остановить его.

Без кровинки в лице, вся дрожа, как осиновый лист, продолжала смотреть на него Соня.

Раздался болезненный, раздирающий душу крик.

Соня пошатнулась и тяжело грянулась на пол.

Она была без чувств.

Присутствующие вышли из оцепенения.

— С ней дурно, — взвизгнула Адель.

— Что он, вон его, избить его, — раздались мужские голоса вокруг Посвистова.

— Не трогать! — крикнул Шевелкин, показываясь из дверей.

Он стал подле Посвистова.

Посвистов, не обращая внимания ни на кого, не видя ничего окружающего, нагнулся над Соней.

Она лежала в обмороке и почти не дышала, зубы ее были стиснуты, руки судорожно сжаты.

Из толпы окружающих выделился молодой плотный блондин. Он схватил за плечо Посвистова.

— Не угодно ли вам убираться отсюда, — резко крикнул он Посвистову, — вам нет никакого дела до этой дамы.

Посвистов даже не обернулся: он не слыхал этих слов.

Блондин размахнулся и хотел ударить Посвистова. Шевелкин предупредил его; оттолкнутый могучей рукой, блондин, как мячик, отлетел в сторону.

Вслед за тем Шевелкин, обхватив одной рукой Посвистова, решительно пошел к дверям. Кто-то из присутствующих вздумал было преградить ему дорогу и схватить его, но Шевелкин одним ударом повалил его на пол.

Усадив ничего не понимавшего Посвистова в коляску, захватив Дашу, Шевелкин приказал кучеру ехать обратно в Москву.

Вскоре вслед за ними отправилась и кутившая компания. В одной коляске лежала на коленях у Адель полумертвая, истерически рыдавшая Соня.

Глава X НЕЧТО В ВИДЕ ЭПИЛОГА

Соня оправилась на другой день. Адель пробыла с ней целую ночь и собрала около нее чуть ли не целый десяток докторов.

На третий день Соня уже принимала своих поклонников.

Что касается до Посвистова, то он был болен более месяца и несколько раз был на волос от смерти, но молодость превозмогла: онвыздоровел. Немного оправившись, он уехал в деревню к матери.

Соню он не хотел видеть.

А что же Hortense, что Чортани, Шевелкин? быть может, спросит у меня читатель.

На эти вопросы я буду отвечать по пунктам.

Чортани, пожуировавши довольно долгое время в Москве, уехал в Нижний, где, вероятно, достает со дна Волги свои потонувшие пароходы.

Шевелкин кончил курс и уехал медиком в какой-то отдаленный уездный город.

Говорят, что его очень любят в околодке и что он довольно недурной доктор.

Что же касается до Hortense и Agathe, то судьба их известна. Пробившись годика два, три, а может быть, больше на свободе, они будет падать все ниже и ниже до тех пор, пока не попадут в один из домов терпимости, где окончательно потеряют человеческий облик, а пожалуй, и сопьются с круга. Проживши там до тех пор, пока сохранят хотя некоторую долю молодости и красоты, до тех пор, пока будут находить на себя покупателей, они без жалости и милосердия будут выгнаны хозяйкой на улицу и мало-помалу дойдут до состояния той несчастной, покрытой отвратительными рубищами женщины, которая, если помнит читатель, предлагала себя Посвистову, когда он, возвращаясь от Hortense, шел по Тверскому бульвару.

Та же участь ждет и Адель и Соню. Разница в том, что она для них наступит несколько попозже.

Если которой-нибудь из них посчастливится, удастся встретить мужчину, которого можно обмануть наружными признаками любви и обобрать его, тогда она сделается, в свою очередь, хозяйкой одного из домов терпимости, в свою очередь будет торговать живым телом, в свою очередь будет пить кровь живущих у ней несчастных существ, притеснять их, обманывать и обсчитывать и в свою очередь будет выгонять их на улицу, когда их одряхлевшие прелести не будут прельщать развратников, не будут находить покупателей.

Которая участь лучше — это еще вопрос.

Пожалей о них, читатель!

А. Н. и Д. Л ЗАПИСКИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ КАМЕЛИИ Для опыта — новый штрих по старому рисунку

ОТ ИЗДАТЕЛЯ К ЧИТАТЕЛЯМ

Любезные сограждане!

Наимилейшие и препочтеннейшие Иваны Григорьевичи, Викторы Александровичи, Вани, Сержи и Коли, старцы и мужие, и вообще все взыгрывающие сердцем и мыслию при виде всякого лоскутка, забелевшегося из-под оборки платья первой встретившейся женщины, и сверкнувшего оттуда же чулочка! Преподнося благосклонному вниманию вашему эту книжку, я прежде всего считаю нелишним привести здесь, вкратце, какие именно мысли, соображения и побуждения послужили мне поводом к ее изданию.

Сочувствуя вам, как дорогим и ближайшим моему сердцу соотечественникам, я также всегда видел в вас, вместе с тем, и деятелей, искусно соединяющих свои собственные интересы и наслаждения с доставлением пользы и удовольствия и своему ближнему, положим, хотя бы это было только и в образе милой женщины. Без всякого сомнения, такая деятельность как нельзя более похвальна. И в самом деле, что может даже быть, по-видимому, практичнее, человечнее, осмысленнее и справедливее этого: тебе хорошо и мне отлично? Да ведь это, право, нечто совершенно тождественное с идеалом, к которому должно стремиться все человечество. «Всем добро, никому зло (сиречь — худо) — вот похвальное житье!» — есть такое изречение. И действительно, по вашему убеждению, вы поступаете именно согласно этому изречению.

Но — «совершенного ничего нет в мире», гласит другое мудрое изречение; а что даже, вон, и в солнце есть пятна, так это уж не только мудрое изречение, но и официально признанная всеми учеными аксиома. При этом (бывало это и в минувшие времена, но нынче так стадо как-то уж в особенности заметнее), расплодилось на свете такое бесчисленное множество всевозможных отрицателей и порицателей, что, кажется, самое благое и неоспоримо чистое дело не спасется от их нападения и непременно будет так же нехудожественно запятнано ими, как всякий открытый, чистый и белый предмет бывает запятнан летом мухами.

Так и ваша, милостивые государи, кажись, очевидно незложелательная деятельность не могла не подвергнуться самым ярым нападкам и осуждениям этих отрицателей и порицателей.

Эти нападки и осуждения, конечно, нам, милостивые государи, большей частью небезызвестны, так как в сонме вашем, бесспорно, находится немало людей не только хорошо знакомых с процессом чтения, но даже, пожалуй, несколько и таких, которые, заразясь современным духом критицизма, нередко сами, днем и всенародно, бросают камни осуждения в область своей же собственной деятельности, и только после, уже вечерком, под покровом сумерек, выбрасывают оттуда этот материал, как очевидную помеху для обработки своей, весьма близко лежащей к сердцу, почвы. Значит, о свойстве и качестве этих нападок и осуждений особенно подробно и специально распространяться здесь нечего; однако, все-таки, не лишним будет напомнить о них хотя только в общих чертах.

Больше всего прохаживаются ваши противники насчет того, что вы смотрите на ближнего своего, в образе женщины, далеко будто бы не человечно, а как на что-то вроде необходимого в житейском обиходе создания, или даже еще хуже — как на бездушную вещицу или игрушку, и т. п.; да мало того, что так смотрите, а еще и радуетесь так удобно сложившимся к удовольствию вашему обстоятельствам, и после этого, уж разумеется, не в состоянии даже подумать — хотя бы только шевельнуть пальцем для того, чтобы приподнять на сколько-нибудь высшую ступень человеческого достоинства — этого, втоптанного в унижение, своего ближнего. Далее: из живых и осмысленных женщин и неопытных отроковиц, имеющих все задатки и данные сделаться порядочными матерями семейств и полезными членами общества, опять сами же вы вновь образовываете, по мере своих материальных средств, все больше и больше униженных женщин, подобных уже существующим, и все это делается вами будто бы с полным сознанием совершаемого человекоунижения, единственно ввиду только удовлетворения требований своего тщеславия и самоуслаждения. Наконец, последнее обвинение вас вашими противниками заключается в том, что в большинстве случаев вы не доставляете этим милым для вас, но вместе с тем и вами же униженным созданиям, даже того обманчивого или призрачного душевного спокойствия и благополучия, в доставлении которого им сами-то вы, кажется, уж никак не можете и сомневаться, потому что для этого расточаете им и самые нежнейшие ласки, и жертвуете своими кровными достатками, иногда далее в таком почтенном количестве, что сами остаетесь в постыдной нищете после обладания самым широким богатством.

Все эти обвинения, как я уже заметил и выше, конечно, многим из вас, милостивые государи, вполне или по большей части известны, и на упреки в эгоистической и бесчеловечной эксплуатации вами человеческого достоинства женщины, исключительно ради удовлетворения своего тщеславия и прихотей, мне даже пришлось выслушать от депутатов с вашей стороны множество возражений, напоминающих, однако, в весьма сильной степени аргументацию и диалектику защитников рабовладельчества в южных штатах Америки. Как южане-плантаторы, для оправдания достолюбезного им обладания неграми, толковали в свою пользу даже тексты пророчеств из священного писания, например, о господстве племен Сима и Иафета над потомством Хама, так и вышесказанные депутаты, в интересах защиты действий своего кружка, истолковывают по-своему принципы самостоятельности, свободы действий и невмешательства. Речь свою они округлили так: «что тут, во-первых, следует принять в уважение добровольное согласие и свободную сделку; во-вторых, что то, что не нами заведено, не нами и кончится; в-третьих, что всякий должен сам о себе заботиться, и отроковицы по большей части на младенцев по уму-разуму не похожи, поэтому сами могут рассудить, что худо для них может быть, что хорошо, и в-четвертых, что нужно еще порасспросить самую эту прекрасную отрасль человеческого рода, из-за которой и заводится вся эта канитель, желает ли еще она сама изменения в своем положении, не остается ли совершенно довольна им (конечно, дескать, исключения везде бывают), и не назовет ли она нас, своих поклонников и рыцарей, истинными людьми мысли и сердца, благоразумно смотрящими на естественное разделение и обмен между мужчиной и женщиной труда и удовольствий, забот и наслаждений; а вас, защитников какого-то выдуманного и навязываемого ей исключительного понимания человеческого достоинства, и обзывающих ее, в качестве каких-то самозваных судей, из-за пустого предрассудка, действительно ругательным словом „падшей“ и „униженной“, — так вот вас-то не назовет ли она пошляками, фарисеями, непрошенными опекунами чужой свободы, и не будет ли умолять вас оставить ее в покое; а чтобы не смущались вы претерпеваемыми ею бедствиями, не укажет ли она на горшие бедствия, неизбежные во всяком положении человека, и претерпеваемые еще в большем количестве в других, по-вашему, не униженных нравственно слоях общества…»

Соображая, однако, все сказанное вашими противниками, мм. гг., в обвинение вас, а вашими депутатами в вашу защиту, я все-таки поставлен был в немалое затруднение — решить положительно этот весьма занявший мое внимание вопрос, и стал измышлять способы проверить правдивость и тех и других доводов на возможно более достоверных данных. Для этого я предположил, что в настоящем случае являются как бы на суд общественного мнения две стороны: одна в качестве обвиненной, а другая, пожалуй, даже по милости навязывающихся ей (как выражаются ваши депутаты) и непрошенных защитников, обвинительницей. Сущность обвинения и защита обвиняемых выяснились. Последняя, т. е. защита, конечно отличается больше фарсом и диалектикой, и в сущности ни чем не опровергает фактов обвинения, но в ней останавливает на себе внимание один особенно выдающийся пункт: это — требование личного спроса стороны обвиняющей. Н, как, пожалуй, и в самом деле решиться поверить безусловно речам адвокатов обвиняющей стороны, когда, судя по неявке ни разу в суд ее самой лично — для подтверждения заявляемых от ее имени обвинений, — можно и действительно, чего доброго, заподозрить, что она вовлечена в дело совершенно против ее желания? Конечно, тут, кроме интереса удовлетворения справедливости, выступают на видный план также и интересы общественной нравственности и поддержание уважения к человеческому достоинству, но все-таки лучше бы постараться как-нибудь выведать и собственные мысли по этому делу той стороны, которая выставлена здесь так крайне обиженной, и добиться произнесения лично ей самой обвинений, если она их имеет высказать.

Но что, если она и действительно не захочет или, скорее, не сумеет и не сможет этого сделать (а последним именно обстоятельством адвокаты и объясняют отсутствие ее самой при заявлении и защите ими этого дела)? Что тогда предпринять мне, в видах открытия истины и в защиту моих достопочтенных сограждан, над которыми уже давно бы совершился строгий суд общественного мнения по настоящему делу, если бы сами они, во внушающем числе, не состояли в списке присяжных заседателей этого суда?

Значит, представляется необходимым заставить обиженную сторону высказаться наконец самолично. Но как это сделать? Не иначе, как пойти и начать выспрашивать.

Вижу появившиеся при этом улыбки на физиономиях ваших, милостивые государи, и слышу также ироническое одобрение ваше. «Ступайте, — дескать, — ступайте, почтеннейший, да сообщите нам, пожалуйста, оттуда что-нибудь поновее слышанных уже нами самими, и по крайней мере уже по сотне раз, историй насчет благородных родителей, да княжеского, полковницкого или там богатого купеческого сынка, который был сначала влюблен без памяти, а потом — и т. д.»

Что ж, всякому свое счастье, господа!.. Однако, не скрою, что и мне пришлось выслушать не меньше вашего этих однообразных, почти стереотипных историй. Только не напрасно ли вы посмеиваетесь над этими историями, находя в них забавную сторону только потому, что они как будто по одной мерке сшиты и встречаются в них все благородные родители да еще благороднейшие и богатые молодые сердцееды? Но насчет благородства родителей и знатности предмета своей страсти, ведь, право, пожалуй, свойственно прихвастнуть и всякому из нас, в какой бы там ни пришлось степени; а что касается до однообразия остального в этих историях, так оно ведь совершенно как нельзя более естественно и правдоподобно. Конечно, в действительности, с авторшами этих историй в нередких случаях, может быть, происходило дело и гораздо похуже того, как они о нем повествуют, но, вероятно, и у этих дам хватает настолько самолюбия, чтобы не высказывать перед другим человеком без особой надобности, как им пришлось разыграть незавидную роль товара.

Впрочем, задача, которую предстояло мне одолеть, состояла не в собирании этих действительно уже давно всем известных историй, а в том, чтобы отыскать в числе этих дам такую, которая бы обладала умением и порядочно мыслить и выражаться, и главное, чтобы суметь заставить ее саму высказать взгляд на свое положение и отношение ко всему ее окружающему.

Здесь, я, к стыду своему, должен сознаться, что сначала было и сам усомнился в успехе исполнения задуманного предприятия. Не будет ли, и в самом деле, уж слишком наивно с моей стороны отыскивать в этой среде женщину, здраво и верно смотрящую на свое положение? Ведь такая, кажется, совсем и не должна быть здесь! На это, впрочем, сейчас же нашлось и возражение. А многоразличные обстоятельства, бессердечные и бесчестные люди, собственная слабость характера, недостаток твердой воли, и при этом совершенное отсутствие всякой поддержки, как нравственной, так и материальной, в критических случаях, — разве все это не часто встречается в жизни, разве мало через все это может погибнуть женщин и порядочно рассуждающих, и с хорошим, добрым сердцем, и даже не без образования? А нелепые идеи о так называемых гражданских браках разве не порядочное количество жертв могут бросить в этот омут?

Нет, прочь сомнения! Нужно только пойти и заговорить с этими женщинами по-человечески и не смущаться, встретив в них сначала даже некоторую загрубелость чувства и мысли; да притом, эта загрубелость и весьма естественна в их положении, и непременно должна более или менее быстро исчезнуть от несомненного влияния на нее сердечного участия человека, который пожелает подать руку упавшему своему ближнему. Только подать-то руку нужно умеючи, без оскорбительного покровительственного взгляда, а с братским словом привета и истинного радушия.

Недели через две после принятия мною решительного намерения найти между погибшими, но милыми созданиями женщину, которая, не выходя из своего положения, мало ли по каким внешним обстоятельствам или просто по бессилию воли, могла бы, между тем, высказать откровенно и толково свой взгляд на это положение, — я познакомился с Таней.

История ее очень обыкновенна и даже без всяких ужасных эпизодов вероломства, насильства, завлечения в искусно расставленные сети и т. п., но тем не менее, отчего и не рассказать ее в немногих словах? Это будет нелишним, во-первых, потому, что история эта так обыденна и неприкрашена, что никто не будет вправе указать на нее, как на исключение, и потому отвергнуть в ней жизненную правду, а во-вторых, и это самое главное, нужно же показать мнительнейшим из читателей и естественное происхождение факта написания предлагаемых здесь записок самой камелией, а то ведь они, пожалуй, готовы будут сказать, что все это совершенная ложь — сочинение.

Таня родилась в купечестве и лишилась матери, будучи еще двухлетним ребенком. До двенадцати лет она пользовалась всеми выгодами хорошего состояния своего отца и училась в пансионе, где преимущественно оказала успехи в изучении своей родной русской грамоты и очень полюбила читать все, что только попадалось ей под руку. Но вдруг дела отца ее пришли в совершенное расстройство, он быстро разорился и вслед затем скоро умер, оставив дочь на попечение весьма небогатых родственников. Родственники эти, не особенно довольные отцом Тани при жизни его, а также и по неимению собственных средств, не могли сделать для нее ничего другого, как отдать в ученье к модистке, и затем отложили о ней всякое попечение. Будучи от природы очень веселого и беззаботного нрава, Таня перенесла этот неблагоприятный переворот в своей жизни, почти не горюя, чему немало пособило и то, что житье в ученье выпало для нее, по счастливому случаю, весьма сносное; хозяйка оказалась очень доброй женщиной, держала своих учениц опрятно, в довольстве, без излишней строгости, и не морила без меры на работе, как это бывает очень часто у многих других хозяек. Прожила Таня, таким образом, без горя и совершенно довольная своим положением, четыре года в ученье, в кружке веселых мастериц и учениц, и семнадцати лет вышла сама в мастерицы, весьма красивой, развязной, и хотя неглупой, но вместе с тем и порядочно ветреной девушкой. Да откуда и от кого было ей почерпнуть в эти, самые впечатлительные, годы ее жизни, настоящей житейской премудрости? Поэтому, быть мастерицей и спокойно работать в том кружке, с которым она уже почти сроднилась, ей долго не пришлось. Нашелся богатый молодчик, которому она чрезвычайно понравилась, и небольшого труда ему стоило прельстить молодую, неопытную и ни от кого не зависевшую девушку как своей красивой, ловкой особою, так и хорошей, развеселой и беззаботной жизнью, наполненной только всякого рода удовольствиями и наслаждениями и не требовавшей при этом ни малейшего труда и забот. Два года такой беспечной и легчайшей жизни провела Таня со своим первым возлюбленным, и этого времени было весьма достаточно для того, чтобы она совершенно отвыкла от труда и сделалась существом, способным только наслаждаться жизнью. Известно, что, кроме этой способности, вряд ли какая другая приобретается так легко человеком. Однако, молодчик был бы и не молодчиком, если бы еще дальше продолжал валандаться с Таней или женился бы на ней. Он имел понятие об удобствах для мужчины «гражданского брака» гораздо ранее появления на сцене пьесы под этим именем, и потому, дотянув самый долгий срок оного, дал также и Тане свободу пользоваться всеми его выгодами. При этом Таня, сравнительно с другими несчастливицами, попадающими в подобное положение, была еще из счастливейших. У нее был достаточный гражданский муж, и потому в ее распоряжении, после его отказа долее содержать ее, осталась купленная им порядочная меблировка ее небольшой квартирки, хороший гардероб, да и за квартиру и кухарке было заплачено вперед за два месяца; и наконец, главное — не было детей. Конечно, при таких более или менее благоприятных обстоятельствах, покинутая своим милым Таня, не имея уже более надежды на его возвращение, могла бы приняться опять за прежнюю работу, распродать все лишнее и пойти на место. Но, спрашивается, откуда бы к ней вдруг снизошла такая благоразумная твердость? Ведь она не испытала в жизни до сих пор еще никаких материальных невзгод и недостатков, провела последние два года в совершеннейшем довольстве и счастье и, хотя много читала, но единственно по врожденной любознательности и охоте к чтению, которое доставляло ей великое удовольствие, и она вряд ли даже понимала, что можно читать и не ради только этого. Но, кажется, я напрасно распространяюсь в доказательствах, что у Тани не могло быть ни столько умственных, ни нравственных сил, чтобы поступить в данном случае так, как бы следовало по чистоте души и разума, и не пуститься дальше по тому опасному пути, на который она уже раз ступила. Могла бы ее еще удержать от следующих шагов по этой дорожке искренняя, глубокая любовь к покинувшему ее другу, но, к несчастью и это, могущее бы быть спасительным для нее в это время, чувство не было в ней довольно сильно для того, чтобы могло заставить ее возвратиться в прежнее, хотя и тяжеловатое после двух лет совершенно праздной жизни, но зато безупречное состояние. Разумеется, она сначала поскучала, поплакала наедине; потом явились товарищи и приятели покинувшего ее друга, познакомленные с нею им же самим во время оно, сперва со словом участи я и утешения, с предложением помощи в случае затруднительного положения, а там уже и развлечений, и сочувствия — словом, из всего этого, кажется, до очевидности ясно и понятно, как для женщины, попавшей в такое, по-видимому, еще и не совсем опасное положение, поката дорожка в известный омут, и как трудно ей остановиться на ней вовремя. Так и Таня не могла остановиться на этой опасной тропинке, и обратилась, мало-помалу, хотя и в приличную, если можно так выразиться, но все-таки камелию.

Когда я узнал Таню, ей шел двадцать четвертый год, и она в это время начинала уже, как мне показалось, уяснять себе все более и более свое незавидное положение, и как будто серьезно подумывала изменить его. Однако, при всем том, что Таня была вообще довольно словоохотлива, а со мной так даже и особенно откровенна и радушна за мои посильные для нее послуги, доставление книг и весьма нравившуюся ей беседу о новых для нее и вообще занимавших ее любознательность предметах, она, после рассказа о своей минувшей жизни, и то в виде некоторого самооправдания, неохотно уже рассуждала о своем настоящем, и только разве иногда, как будто случайно, высказывалась про это настоящее двумя-тремя откровенными словами.

Но, несмотря на это, я все-таки не терял надежды заставить ее высказаться именно так, как мне было нужно, и однажды завел с ней такой разговор:

— Послушайте, Таня, вы как-то раз проговорились мне, что на вас находит иногда нечто вроде хандры, когда вам не хочется ни читать, ни работать, ни спать, а просто задумываться. Скажите, пожалуйста, если это не секрет, о чем вы в это время думаете, т, е. какого рода бывает это раздумье — воспоминания ли, рассуждения, или мечты о будущем?

— Вот вопрос! Да мало ли о чем думается? Все приходит на мысль — и смешное, и грустное. Думается о том, что и как на свете делается, о своем житье-бытье. Думала, например, вот недавно, как мы с вами познакомились, о чем толковали. Думается иной раз о том — с кем, бывает, встречаешься… Там опять какую-нибудь историю от знакомых услышишь, или прочитаешь что; да словом, мало ли о чем мысль проявляется. Иной раз, да и частенько, о себе и о будущем задумаешься.

— Судя по этим вашим словам, знаете, что пришло мне в голову? — сказал я.

— Что?

— Что вам, кажется, не пришло на мысль воспользоваться одним очень простым и находящимся у вас в руках средством — доставлять себе иногда очень большое удовольствие.

— Ну-ка, что это такое?

— Да ни больше, ни меньше, как вести свой дневник, или, там, записывать, хоть иногда, свои размышления, воспоминания, разные случаи из своей жизни, заметки о знакомых, разговоры, словом — все то, что вам приходит на мысль во время вашего раздумья.

— Ха, ха, ха!.. Да, я действительно об этом никогда и не подумала. Однако, что же это будет и за удовольствие? Притом же, во-первых, думать гораздо легче и удобнее, чем писать, а во-вторых, я полагаю, что все эти дневники и записки, которые мне приходилось читать в разных книгах, просто фантазия и выдумка сочинителей, а простому человеку не написать ничего и для себя-то интересного.

— Ошибаетесь, — возразил я, — вот, главное, тут фантазии и сочинительства-то совсем и не нужно; а насчет удовольствия, говорю по опыту, свой дневник или записки, в особенности прочитанные спустя несколько лет после их написания, доставляют приятности больше, чем многие, даже весьма интересные, чужие сочинения. Тут как будто переживаешь снова все уже прошедшие радости, да и сами минувшие печали кажутся далеко уже не такими горькими, какими они казались в ту минуту, когда давили нас в прошедшей действительности, а это, разумеется, может успокоительно подействовать и в минуты настоящих наших скорбей, — дескать, пройдут и они, и право — сделается на душе как-то легче. Видите, тут даже есть и великая польза, которой неоткуда достать ни за какие деньги без живых воспоминаний, которые пробудить может только старый дневник наш. Незаписанные же воспоминания, с годами, мало того, что изглаживаются совсем из памяти или выцветают, но даже бывает так, что совсем искажаются, и всегда больше в дурную, неотрадную сторону, так что какой-нибудь, не могущий быть забытым случай, происшедший с нами или с другим нам известным лицом, принимает крайне укорительный характер — при совершенном забвении смягчающих обстоятельств…

Вообще я, кажется, очень красноречиво, хоть и витиевато, представил Тане всю выгоду вести свои записки, на что полагал ее очень способной, судя по весьма ясно высказывавшейся в речах ее наблюдательности и легкости выражения в письме — в полученных от нее двух пригласительных посланиях, которые она сумела расцветить очень милой и веселой болтовней.

Для пущего поощрения моей милой приятельницы к присоветованному труду, я принес ей свой дневник — безалабернейшее сборище самых пестрых заметок, мыслей, выдержек и проч., и проч., имея при этом в виду, во-первых, дать ей образец простоты приема в писанье, а во-вторых — и в расчете получить некоторое право заглянуть и в ее дневник, в котором я надеялся найти кое-что интересное как для себя, так и для вас, мои любезные сограждане.

Через неделю после того, Таня вручила мне первую тетрадку своих записок, с приложением еще и другой, писанной одной из ее знакомок, девушкой, по словам моей приятельницы, попавшей в этот омут из весьма хорошей жизни и подучившею даже порядочное образование.

(Здесь помещаются пока только некоторые выдержки из тетрадки этой, несколько серьезной, таниной знакомки. Тетрадь же Тани напечатается и выйдет в свет, вслед за этой книжкой, в самом непродолжительном времени).

ИЗ ЗАПИСОК МАШИ

5-20 июля.

Я рада, очень рада, что, смотря на Таню, вздумала вести также свои записки. Принадлежа, по счастью, к числу редких исключений моей среды, к числу женщин, получивших порядочное образование, я, принимаясь за этот, немножко странный в настоящем моем положении труд, прежде всего возьму на себя задачу — изложить на бумаге те мысли и чувства, которыми обуревается женщина в первые годы своего странствования по дороге разврата. Обыкновенно полагают, сколько я заметила, что падение совершается мгновенно. — Нет, много женщине приходится прежде перестрадать и перенести, пока она совершенно свыкнется с новой своей ролью, на которую наталкивается она, большей частью, случайно, почти бессознательно.

Напрасно всех женщин, заклейменных общественным мнением эпитетом «падшие», подводят под одну категорию. Тут необходимо, мне кажется, принимать в соображение и время пребывания ее в этой жизни, и обстоятельства, сопровождавшие и обусловливавшие ее падение, и среду, в которой она жила прежде. Не всякая женщина одинаково относится в первое время падения к своему новому поприщу: одна готовилась к нему чуть не с пеленок, другая была воспитываема под условиями совершенно противоположными, — для одной, следственно, переход к развратной жизни совершился легко и быстро, а другая должна была еще заглушить и убить в себе все присущее ей доброе и честное, что не может быть, разумеется, делом нескольких дней или даже месяцев. Сколько внутреннего самоборения и нравственных страданий должна перенести женщина в первое время своего падения, сколько слез принуждена она бывает пролить до момента совершенного погружения своего в омут разврата.

Скажут, пожалуй, что «чем слезы проливать да мучиться, то не лучше ли приняться за честный труд и оставить эту унижающую в женщине всякое человеческое достоинство дорогу»?

Лучше, но очень трудно, так трудно, что если и бывают примеры возвращения нашей сестры на путь истинный, то разве только благодаря каким-нибудь исключительным, особенным случаям. Столько неблагоприятных условий встречают ее на пути возвращения, столько препятствий противопоставляется на нем ее отчаянным усилиям, что она, изнемогая в борьбе, теряет последние силы и — погружается в омут окончательно…

Я сужу по себе: чем бы я не пожертвовала, чего бы я не дала за возможность возвратиться к прежней жизни! А между тем, сколько ни случалось мне порываться к этому — все напрасно. Самый склад жизни нашей и условия ее таковы, что попытки обыкновенно только и остаются попытками.

Первый приют, находимый падшей женщиной, это — так называемая квартирная хозяйка. Недурная собой девушка с охотой принимается содержательницей квартиры, располагающей каждой жилицей как своей собственностью. Переменив свое простенькое ситцевое и часто ветхое платье на роскошное шелковое, она становится с этого момента в такие обязательные отношения к своей хозяйке, что нечего и думать о скорой возможности выйти из долга. Чем девушка лучше собой, тем больше хозяйка ставит на ее счет денег за наряды, желая этим путем вернее и прочнее закабалить ее неоплатными долгами. Шляпка, стоящая три рубля, идет в этом случае за двенадцатирублевую, а десятирублевое платье оценивается в тридцать рублей. Таким образом, девушка, не успев еще одуматься и оглядеться в новом своем положении, видит уже полную безвыходность его. Она становится собственностью хозяйки, делающей с ней что угодно, и поневоле, не мечтая уже о возвращении на путь истинный, погружается в омут все более и более. Вот каким тяжелым путем, путем гнетущей необходимости, свыкается женщина с развратной жизнью.

Я вот уже пять лет веду эту жизнь, но до сих пор не могу еще освоиться с ней, не могу привыкнуть к мысли, что отрешиться от этой жизни — уже не в моих силах.

13-го июля.

Надоел мне вчера этот Васька и с лихачом своим… «Я, — говорит, — ничего для тебя, Маша, не жалею: видишь — лихача какого взял к Издеру, чтобы доставить тебе удовольствие». И это раз двадцать повторяет. Ну, уж велико удовольствие!.. Дураки эти мужчины, право! «Мне бы, — говорит, — нужно ехать к знакомому по важному делу, да жаль тебя оставить — скучать будешь!» Смешной народ!..

И вот, должна была до трех часов утра проскучать, тянуть кислое шампанское и выслушивать глупые речи глупого человека.

Так вчера, так сегодня, так завтра — и всегда так…

А отчего? Оттого, что эти господа привыкли видеть в нас вещь, не более. Присутствие человеческих стремлений, по мнению их, в нас немыслимо; даже исключения, везде допускаемые и возможные, в применении к нам — кажутся всем одной мечтой.

И вот сидишь, волей-неволей, с каким-нибудь болваном целые долгие и скучные часы, выслушивая подчас — смешно сказать — нравоучения!.. Ха, ха, ха!.. Как смешны эти нравоучители в глазах даже той самой, по их выражению, падшей женщины, которой они напевают о возможности и прелестях возвращения на путь истинный! Как глупо, смешно и даже подло то цветистое наставническое красноречие, которым обыкновенно допекают нас все эти Васи, Пети, Вани и Коли! Где смысл в них, в этих нравоучениях, где совесть в них? Развратить нравственно женщину, убить в ней стыд, самолюбие, даже совесть, столкнуть ее, как сами они выражаются, в пропасть и потом напевать ей, разнежившись ее красотой и винными парами, о возвращении на путь истинный! Как глупо и подло!

Падшая женщина теряет, благодаря этим же Васям-проповедникам, стыд и совесть очень скоро, но ум она не теряет: мы хорошо понимаем и причины нашего падения, и истинный источник читаемых нам Васями и Колями проповедей. Да и кто сами эти проповедники? Не те же ли это самые падшие создания, прикрывающиеся только почему-то привилегированным как будто бы костюмом и ложной снисходительностью общественного мнения к этому костюму? Чем эти нравственно падшие создания в шляпах и фраках лучше нас — падших созданий в шляпках и кринолинах? Неужели же тем, что они губят нас для себя, а мы губим себя — для них?.. Глупо!

Мне кажется, я могу провести правильную параллель между нами и ими, и доказать даже, что они, эти бросающие в нас грязью презрения существа… хуже нас.

Вот, хоть бы Костя Пустозеров! Ну, чем не гадина, например, этот вечно раздушенный, завитой и подбритый франт, натолкнувший меня обманом на настоящую мою дорогу, и, через пять лет моего странствования по ней, забравшийся ко мне, в пьяном виде, читать нравоучения! Неужели меньшего, сравнительно, презрения заслуживает этот господин, выманивший шестнадцатилетнее дитя из-под честного крова отца и матери, обесчестивший его, бросивший потом и не думающий еще остановиться на одном этом? А между тем, посмотрите те ходули благородства, на которые становится он перед своими знакомыми, взгляните на роль, которую он между ними играет! Прекраснейший, достойнейший молодой человек, говорят все, дивясь его совершенствам. Где же тут смысл, где же тут справедливость?

Не забуду я его посещения.

Завитой и пьяный, приехал он ко мне и, точно дома, разлегся на диване.

— Что ты разлегся-то? — спрашиваю я. — Ведь ты не гость мой.

— Почему же не гость, ангел мой?.. Разве я не такой же, как все?..

— Нет, потому что четыре года позволял себе насмешничать надо мной при каждой встрече на Невском, несмотря на то, что меньше всякого другого имеешь на это право.

— Ты все такая же колкая и злопамятная?..

— Это все равно — думай как хочешь, только я не желаю твоих посещений.

Его физиономия несколько вытянулась.

— Во-от как!.. — со скрытой досадой проговорил он. — Послушай, Маша: я, ты знаешь, всегда был человеком гуманным; мне жаль видеть, как женщина, прекрасная собой, умная, образованная и не совершенно еще утратившая женственность, падает, падает — и скоро, может быть, погибнет окончательно. Я нарочно отыскал тебя. Еще надежда возвратиться на путь истинный для тебя не должна исчезнуть. При твоем образовании, при твоем уме…

— Да, я умна, умна уже потому, что считаю тебя дураком, — перебила я его.

— Гм… ты начинаешь, вместо благодарности за мое благородное участие к тебе, говорить дерзости.

— Благородное участие!.. — вскричала я, выйдя из себя. — Мерзавец вы, господин Пустозеров, вот что!.. Большой руки вы мерзавец, это понимаю даже я — падшая женщина!..

— Но за что же ты на меня в претензии?..

— В претензии!.. Точно на ногу наступил, право!..

— Но я тебе скажу, что ты решительно напрасно сердита: если бы не я, то другой бы…

Насилу выжила я этого незваного гостя. Ну, не дурак ли и не подлец ли он, несмотря на свое образование и аристократизм? «Если бы не я, то другой нашелся бы» — это дурацкая логика этих франтов-фатов. Они стараются ей утешить и свою гадкую душонку и погубленную женщину. Много их, этих фразеров, сбивающих с пути нашу сестру и потом проповедующих исправление.

Сильное у меня желание возвратиться к прежней жизни, только трудно это, трудно по многим причинам…. Знаю также очень многих и других девушек, которые с охотой пошли бы работать, да нельзя: вот, например, Лена Смурская как убивается — в кухарки, говорит, пошла бы, да ничего не сделаешь, не выберешься. Вон и Неонила тоже, сколько уж она хлопотала о том, чтобы кто-нибудь взял на поруки и чтобы выйти из долга — нет, никакие усилия не помогли!..

24-го июля.

Леша Караваев приносит ко мне постоянно книги и газеты. Если я у Излера или в «Шато-де-Флер», он все-таки оставляет их у меня на квартире, поручая Луизе Карловне передать мне сейчас же по возвращении. Славный это, единственный человек, с которым можно поговорить и вспомнить время, когда я жила у отца (мы любим вспоминать это время). Нет в этом Караваеве ни того нахальства, с которым привыкли образованные молодые люди обращаться с нами, ни того пьяного цинизма, которым они приправляют обыкновенно свою нахальную речь. В беседе с ним как-то невольно забываешься, как-то на себя самое временно иначе смотришь, в собственных глазах поднимаешься выше, право. Часто мы читаем с ним вместе — и вспоминается мне то время, когда я читала, бывало, старику-отцу своему «Русский инвалид»… А такого человека, как Караваев, я в продолжение почти пяти лет встретила только одного. Жаль, потому что только подобные ему люди могут и умеют возвратить на путь истинный падшую женщину.

Деньгами только возвратить на этот путь еще трудно.

Представлениями женщине всей глубины ее падения, презрением к ней и стараниями уязвить оставшееся еще в ней самолюбие — тоже нельзя: она сама понимает свое положение, а самолюбие ее и без того уязвляется на каждом шагу и убивается этим путем окончательно.

Если преступность и причину падения нашего навязывают обыкновенно самим нам, падшим женщинам, забывая совершенно о наших обольстителях, то ведь и в применении к преступнику меры кроткие и гуманные оказываются, говорят, действительнее всяких других мер.

А обольстители наши — к слову пришлось — всегда остаются в стороне. Сколько, например, хоть самый этот Пустозеров, но его собственным рассказам, погубил женщин, а что ему делается?..

Хотя история моего падения похожа на тысячи подобных историй, сотнями повторяющихся ежедневно в Петербурге, но Караваев смотрит на Пустозерова совсем не теми глазами, которыми привыкли смотреть на этих господ мы, на виду которых бывают господа еще почище. Право, если бы не Караваев, я давно простила бы Пустозерову сделанную им со мной пять лет назад маленькую шалость и приняла бы, его как самого лучшего и дорогого гостя; Караваев же сумел во мне вселить такое отвращение к этому господину, что, несмотря на возможность получать от него довольно большие деньги, я не могу его видеть.

Чем чаще бывает у меня Караваев, тем чаще я вспоминаю о своем прошлом — о том времени, когда я жила у старика-отца… Не стой мои пяльцы у окна — я не увидала бы и, может быть, никогда не знала бы Пустозерова, случайно заехавшего верхом в нашу глухую улицу. Как теперь помню: только что я однажды вечером налила старику стакан чаю и подошла к пяльцам, как вдруг краска разлилась по всему моему лицу и я спряталась за занавеску, потому что Пустозеров, приостановив лошадь у самых мостков, нахально посмотрел на меня. Закрывшись занавеской, я видела, как он проезжал несколько раз мимо, что заставило меня даже отставить пяльцы в противоположный угол комнаты. Увидя, что ошибся, приняв меня за девушку, способную на шашни, он перестал заезжать в нашу улицу и я совсем забыла его.

Вдруг, однажды, входит к нам какой-то очень бедно одетый чиновник.

— Позвольте вас спросить, барышня, не у вас ли это отдается внаймы комнатка? — спрашивает он у меня.

— Да, у нас. Пожалуйте.

Хотя отец спал, но я, показав комнату и не встретив со стороны чиновника желания торговаться в цене, взяла задаток.

— Когда вы переезжаете? — спросила я у него.

— Сегодня-с, если позволите.

Проводив будущего жильца и выглянув потом из любопытства в окно, я увидела, что он, дойдя до конца нашей улицы, вскочил в коляску и быстро уехал с сидевшим уже в ней каким-то господином в серой шляпе.

Мне это показалось странным…

Вечером, действительно, жилец переехал. Ожидая первые дни все чего-то необыкновенного, я наконец успокоилась, видя, что переехавший маленький чиновник никуда не ходит и только часто пишет и относит на городскую почту письма.

— Акулина, — говорила я несколько раз нашей кухарке, — скажи ему, что ты отнесешь письмо на почту, чтобы он не трудился сам… Мне, видишь ли, хочется посмотреть, кому это он пишет.

— Ладно, барышня, ладно, — отвечала кухарка.

Но мое любопытство не было удовлетворено: на другой день, приготовив письмо, жилец понес его сам, несмотря на предупредительность Акулины, изъявившей желание услужить ему.

Таким образом прошло еще дней пять. Я уж почти стала забывать о существовании жильца и отдалась, по-прежнему, работе и чтению, как вдруг однажды, услыхав в его комнате чей-то посторонний голос и заглянув в щель двери, увидела у него Пустозерова, таинственно шептавшего что-то ему на ухо. Я поняла, что переезд чиновника в нашу квартиру совершился не случайно.

И действительно, Пустозеров стал появляться почти каждый день, причем всегда умышленно искал со мной встречи и старался вступить в разговор. В две недели я уже перестала его дичиться и краснеть до ушей при одном взгляде его на меня (я тогда от всяких пустяков краснела). Он приносил с собой книги, конфеты и вообще старался показать всевозможные признаки расположения. Я стала решаться даже иногда заходить, по его убедительной просьбе, в комнату нашего жильца, просиживала там по получасу и более, и скоро совершенно привыкла к ним обоим.

Однажды отец мой поехал на целые сутки в Петергоф, к старику-сослуживцу, и оставил меня с Акулиной только вдвоем.

— А я принес вам давно обещанную книгу — «Отцы и дети» Тургенева, — отнесся ко мне, входя в переднюю и расшаркиваясь, Пустозеров.

— Ах, благодарю вас, — отвечала я, — будет, по крайней мере, что почитать.

— Очень рад, если это доставит вам удовольствие; а только я, с своей стороны, хочу просить вознаграждения: хочу умолять вас доставить нам с товарищем неизъяснимое удовольствие — устроить у него в комнате маленький литературный вечер… Мы, если вы согласитесь, будем читать вслух…. Общая, знаете ли, оценка, обмен мыслей и все этакое…

Я долго отнекивалась, но, наконец, согласилась… Мы начали читать, усевшись у самовара в маленькой комнатке жильца, скоро, впрочем, куда-то вышедшего.

С этого вечера я совершенно освоилась с Пустозеровым и бывала в комнате жильца каждый день, иногда по нескольку часов. Мы то читали, то дружески беседовали, и я незаметно привыкла смотреть на эти беседы как на необходимость. Даже отец мой, не подозревая дурных намерений Пустозерова, снисходительно смотрел на ежедневные посещения его и даже, по-видимому, уверен был, что сам Бог послал этого молодого человека в дом наш и что судьба моя скоро решится.

Действительно, скоро решилась судьба моя, но не так, как предполагал бедный старик: бессовестный волокита, с помощью искусной тактики своей, завлек меня уверениями в любви и обещаниями в пропасть, выхода из которой мне не придется, кажется, увидеть…

ПРИМЕЧАНИЯ

История не сохранила для потомства настоящее имя автора, подписывавшегося Граф Кисету (Qui sait tout), буквально «Всезнающий», «Тот, кто все знает». Повесть публикуется по первоизданию: Граф Кисету (Qui sait tout). Ни то, ни сё: Очерки, рассказы и сцены. М.: Я. Ф. Богданов, 1870.

Не расшифрованы также инициалы неких А. Н. и Д. Л., авторов очерка «Записки петербургской камелии: Для опыта — новый штрих по старому рисунку» (СПб., тип. и лит. К. Куна, 1867). Очерк публикуется по первоизданию.

В текстах исправлены очевидные опечатки;орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

В оформлении обложки использована работа П. Каррье-Беллёза (1851–1932). На фронтисписе и в тексте илл. А. И. Лебедева (1830/31-1898) из альбомов 1860-х гг. «Погибшие, но милые создания» и «Еще десяток погибших, но милых созданий».

Примечания

1

…эгоистка — легкий рессорный экипаж на одного человека.

(обратно)

2

Tout de suite, madame — Немедленно, мадам (фр.).

(обратно)

3

Que faites vous ici, mesdames? — Что вы здесь делаете, дамы? (фр.).

(обратно)

4

…а'l anglais — в английской манере (фр.).

(обратно)

5

Bonjour, m-r Dusseaux — Здравствуйте, месье Дюссо (фр.).

(обратно)

6

…chambres garnies — меблированные комнаты, на арго номера, снимавшиеся проститутками (фр.).

(обратно)

7

M-lle Hortense — мадемуазель Гортензия (фр.).

(обратно)

8

…polisson, fripon et cetera — проказник, шалунишка и так далее (фр., лат.).

(обратно)

9

…Поль де Кока… записками кавалера Фоблаза — Поль де Кок (1793–1871) — плодовитый и чрезвычайно популярный в России французский писатель, считавшийся фривольным; под «записками кавалера Фоблаза» подразумевается роман Ж. Б. Луве де Кувре (1760–1797) «Любовные похождения шевалье де Фоблаза».

(обратно)

10

Лондонские тайны — роман (1843) французского писателя Поля Анри Феваля (1816–1887).

(обратно)

Оглавление

КАМЕЛИИ высокого и низкого полета

  Глава I НА КУЗНЕЦКОМ И В ЭРМИТАЖЕ

  Глава II КАМЕЛИЯ И ЛЮБОВЬ

  Глава III НА ЧУЖБИНЕ ОТЦВЕТАЮЩАЯ КАМЕЛИЯ

  Глава IV КАК ПРОВОДЯТ ДЕНЬ КАМЕЛИИ

  Глава V ЛЮБОВЬ В ПОЛНОМ ЦВЕТЕ

  Глава VI КОЕ-ЧТО ИЗ ПРОШЛОГО

  Глава VII ПОВОРОТ К ПРЕЖНЕМУ

  Глава VIII ПОСВИСТОВ КУТИТ НЕ НА ШУТКУ

  Глава IX ЛИЦОМ К ЛИЦУ

  Глава X НЕЧТО В ВИДЕ ЭПИЛОГА

А. Н. и Д. Л ЗАПИСКИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ КАМЕЛИИ Для опыта — новый штрих по старому рисунку

  ОТ ИЗДАТЕЛЯ К ЧИТАТЕЛЯМ

  ИЗ ЗАПИСОК МАШИ

ПРИМЕЧАНИЯ

*** Примечания ***